Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Елена Самоделова
Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

Введение

К 111-летию со дня рождения С. А. Есенина

Для знающих пишут не листовки, а книжные исследования. [1]

В. Г. Шершеневич

О сущности выдвигаемой антропологической поэтики

В основе любого художественного произведения, в его центре находится человек . Не случайно критический обзор и литературоведческий анализ начинаются с выяснения авторской позиции писателя; пристальное внимание обращается на образ повествователя, лирического героя, alter ego автора – то есть в первую очередь на человеческую фигуру . Художественные персонажи рассматриваются как разнообразные людские типы , порожденные историческим временем и литературным направлением, поэтической школой: известны человек эпохи Возрождения , « лишний человек », «маленький человек», обыкновенный человек, «настоящий человек», крестьянский тип, образ земского врача , « человек в футляре » и т. п. В рамках структуры текста и жанрового канона вычленяются протагонист и антагонист, авторский идеал и положительный персонаж, заглавный герой и второстепенный персонаж, действующее лицо, сатирический тип и т. п. Если главным героем произведения выступает животное или растение, природная стихия, то все равно этот персонаж наделяется человеческими чертами или, по крайней мере, рассматривается глазами человека , оценивается им. В современном литературоведении существует термин духовный реализм .

Нам представляется, что к великому множеству исследовательских подходов к проблеме авторской поэтики можно добавить еще один, никогда прежде не выдвигавшийся как самостоятельный раздел авторской поэтики. Это антропологическая поэтика , предметом изучения которой стал бы человек во всей совокупности проявлений его характерных свойств.

На примере сочинений Есенина и рассмотрения его жизни как первоосновы творчества попробуем установить общие закономерности и уловить отдельные частности антропологической поэтики писателя.

Ведущую направленность внимания каждого писателя к человеку, сосредоточенность художественного мышления на человеческой личности осознавали, вероятно, все литераторы. Современник и близкий знакомый Есенина в автобиографическом сочинении «Алексей Ремизов о себе» (1923) рассуждал о сущности творчества:

...

В романах основной вопрос о судьбе, о человеке и о мире: о человеке к человеку и о человеке к миру.

– Что есть человек человеку?

– Человек человеку бревно, стена – человек человеку подлец – человек человеку дух-утешитель.

– Человек в вечном круге хорового мира, вечная борьба человека с мировым хором за свой голос и действие. [2]

Лингвист О. Н. Трубачев в конце ХХ столетия рассуждал об « антропоцентрической картине мира », [3] заметной уже в культуре древних славян. Тем более со временем антропоцентричность мировоззрения русского народа возрастала, и пик ее выражения нашел себе место в художественных произведениях писателей.

Уже в фольклоре, в частности – в жанре частушки, по меткому наблюдению А. В. Кулагиной, «в системе сравнений важное место занимают сравнения из мира человека , которые делятся на семейные, национальные, социальные, бранно-шутливые » и « возрастные ». [4]

Феномен человека проявляется в многослойности исторического и культурного развития. Он вписан в конкретную социальную среду современности, обусловлен многовековыми традициями и подготовлен глубинной памятью народа. Феномен человека зеркально отображен и многократно повторен в различных преломляющих плоскостях: так, если в свете христианства человек является подобием Божьим, то человеческий облик способны принимать «низшие существа», духи стихий и построек. Верным будет и обратный тезис: как «высшая мера идеализации – обожествление», [5] так и олицетворение – способ идеализации человека . Именно человек возвеличивается посредством олицетворения предметного, вещного мира.

Феномен человека представлен во множественности этнических и национальных типов. Различными по своей мировоззренческой сути, бытовым установкам и привычкам являются социальные типы горожанина и поселянина. Дальнейшая персонификация человека идет по пути конфессиональности и профессионализма.

Любой человек имеет статусные черты: он обладает телом, у него есть душа. « Поэтизация телесности », рассматривающая авторские методы и механизмы описаний человеческого тела и его элементов наравне со структурой всего организма, и символика « телесной души » выступают подразделами «антропологической поэтики». Современники Есенина воспевали тело как апофеоз творческого созидания и приближения к божественному совершенству. Так, Ф. К. Сологуб писал в статье с «говорящим названием» о художественной выставке «Полотно и тело» (1913): «Люблю тело. Свободное, сильное, гибкое, обнаженное, облитое светом, дивно отражающее его. Радостное тело. <…> Изобразить обнаженное тело – значит дать зрительный символ человеческой радости, человеческого торжества. Красочный гимн, хвала человеку и Творцу его, – вот что такое настоящая картина нагого тела». [6]

Философия жизни и смерти прослеживается в поэтике телесности . В теоретическом плане будут рассмотрены такие важнейшие проблемы, как: 1) наличие у человека фигуры как конституционного признака; 2) разнообразные мифологические трактовки происхождения человеческого тела от природных реалий; 3) очеловечивание космических и иных (по преимуществу растительных) объектов посредством придания им очертаний человеческого тела, поэтически представленного в сюжетной линии своими отдельными деталями; 4) отбрасывание человеческим организмом тени, также обладающей аналогичными составными силуэтными частями; 5) признаки сходства и различия в телесной организации у человека, зверей и птиц; 6) наделение божественных персон определенными чертами человеческой и звериной телесности; 7) улавливание телесной образности в литературной терминологии и возвращение ее к исходному осмыслению и т. д.

Рассмотрение сочинений Есенина под углом зрения «телесной поэтики» будет осуществляться двояким способом: 1) от градации составляющих человеческого тела по вертикали сверху вниз – голова, торс, руки, ноги; 2) до изучения фигуры персонажа в совокупности ее частей, вероятно, отличающихся по своему набору у человека, бога, святого, астрального персонажа, стихийного духа, зверя, птицы, растения, тени.

Возникает ряд основополагающих для поэтики телесности вопросов. Происходят ли сугубо телесные метаморфозы с героями Есенина и за счет чего они осуществляются? Как видоизменяются органы тела при реинкарнациях и перевоплощениях персонажей? Зависит ли приобретение одушевленности небиологическим объектом от придания ему души либо персонификация происходит каким-то другим способом?

Заложено ли жизнеутверждающее начало или, наоборот, гнетущее чувство близящейся и неизбежной смерти, добровольной погибели в органической природе человека? Исходят ли от каких-либо частей тела ощущения радости, печали? Каково взаимовлияние духа и плоти; в каком соотношении находятся душа и тело? Вставала ли перед Есениным извечная проблема первичности души и плоти, духа и материи, и как он ее решал в своем творчестве?

Анализ поэтики телесности ведет к изучению вопросов организации поэтической структуры на различных уровнях: 1) лексико-семантическом (установление понятийного аппарата «телесности», определение фольклорных, литературных и сугубо авторских наименований и др.); 2) морфологическом; 3) на уровне художественных тропов (метафоризация объектов, уподобление, сравнение).

Можно проследить хронологию стилистического изменения телесной образности: от близкой к фольклору на ранних этапах есенинского творчества до сложной метафорической в поздний период. Интересно сопоставить народно-поэтическую терминологию телесности, которая проявлена в частушках с. Константиново начала ХХ столетия, собранных и опубликованных Есениным в 1918 г., с «телесно-терминологическим» рядом, вычленяемым из совокупности художественных произведений поэта.

Тема одежды в творчестве Есенина актуализирует самостоятельный комплекс аспектов: продолжая и трансформируя линию «телесной поэтики», она ведет человеческое тело от категории «раздетости» к «одетости» и от переодевания к преображению сущности. Одежда является исконной и зримой принадлежностью человека, исключительным критерием антропоморфности. И если художественная поэтика (фольклорная либо литературная) представляет одетым какое-либо изначально нечеловеческое существо, она тем самым очеловечивает его и причисляет к антропоморфным типам.

Одежда – как объект поэтики – широко и многогранно представлена в творчестве Есенина. Одежда как непременная атрибутика человека является знаком цивилизации, свидетельствует о культурной традиции вообще и о принадлежности ее носителя к конкретной эпохе и социальной среде. Одежда подчеркивает общественное начало в человеке, обозначает его сословную принадлежность, обнаруживает и обнажает социальную роль. Одежда соответствует этническому типу в его региональной и узколокальной вариативности. Одежда непременно отвечает полу и возрасту человека, определяет его семейный статус, высвечивает родовые корни. Одежда способна подчеркивать индивидуальность или, наоборот, маскировать человека, лишить его узнаваемости.

Семантическое поле «одежды», присутствующее в сочинениях Есенина, накладывается еще на два разнородных круга «одежной парадигмы»: 1) на присутствующее в фольклорных произведениях с. Константиново и – шире – Рязанской губ. начала ХХ века (особенно интересно сопоставление с частушками, записанными самим поэтом); 2) на отмеченное современниками разнообразие одеяний Есенина, в тех или иных (часто литературных) целях сменившего множество костюмов.

Человек разговаривает («Я тебе человеческим языком говорю!» – народное выражение укоризны) и жестикулирует, совершает поступки и отправляет обряды. Человеческие действия подчинены этикету – с одной стороны, и самостоятельны – с другой. Человеческая индивидуальность проявляется на уровне частного воплощения феномена человека, оказывается его инвариантом, алломорфом – если применить этнологическую терминологию.

Всякий человек проходит жизненный путь: рождается, наделяется именем, проживает на «малой родине», переселяется, совершает путешествия, женится, обзаводится детьми, занимается творческой деятельностью. Переломными моментами в жизни человека оказываются свадьба и рождение детей: этим художественно-философским проблемам в сочинениях и «жизнетексте» Есенина посвящены две «антропологических темы» – свадьба и образ ребенка в творчестве и жизни поэта.

На примере « детской тематики » в сочинениях Есенина и его собственной жизни мы проследили особенности реализации своеобразного «детского кода» в психологии художественных героев и их автора. Этот «детский код», являющийся сюжетообразующим фактором в линиях детства, пунктиром прошел почти по всем произведениям Есенина, становясь особенно ощутимым и наглядным в кульминационные моменты, которые могут быть приравнены в смысловом и формальном выражениях к инициации героя, хотя и не сводятся всецело к ней.

Детство – это начало биографии любого человека, это задатки будущего взрослого поведения и ментальности, зачинание и задел собственной судьбы. Рассмотрение всей (или почти всей) совокупности проявлений проблематики детства в «жизнетексте» Есенина показывает, что хронологически тематика детства укладывается в рамки от зачатия ребенка до его взросления и инициации (пусть символической), зеркально отражается во взрослом восприятии психологии ребенка и в остатках детскости (но не инфантильности!) в поведении взрослого.

На онтологическом и гносеологическом уровнях сосуществуют мужчина и женщина – маскулинное и феминное начала как полярные элементы двух культурно-символических рядов, обладающие собственными ценностными ориентациями и установками. В конце ХХ века социологи и этнографы сделали первые подступы «к идее о необходимости различать биологический пол (sex) как совокупность анатомических особенностей и социальный пол (gender) как социокультурный конструкт, который детерминирует не только стиль одежды или поведения, но и – через определенную систему социализации и культурные нормы – психологические качества (поощряя одни и третируя другие), способности… виды деятельности, профессии и т. д.» [7]

Мир наполнен мужскими и женскими предикатами даже там, где речь не идет о представителях того или иного пола. Так, цивилизация и природа, божественное и профанное, небесное и земное, рациональное и чувственное через существующий культурно-символический ряд и посредством подключения к определенному коду отождествляется с «мужским» и «женским». Рассмотрение традиционных мужских ментальных и поведенческих стереотипов в жизни и творчестве Есенина представляет еще одну грань «антропологической поэтики».

Человек познается через «формы поведения», носящие в определенной степени знаковый характер. Современные литературоведы, опираясь, в первую очередь, на достижения психологов, в самом расширительном смысле трактуют поведенческие манеры и жестикуляцию: «Среди условных знаков выделим, во-первых, знаки-“пароли”, четко, лаконично дающие информацию о человеке, во-вторых, приметы, по которым угадывается принадлежность человека к определенному социальному кругу или сословию, а в-третьих, значащие движения и жесты лица, облеченного властью, смысл которых понятен только приближенным… Для одного человека, говоря далее, детали поведения другого лица могут стать явным знаком, не будучи таковым для их носителя…» [8] Однако конкретный человек с присущим только ему стилем поведения не вписывается в узкие рамки логических трактовок: «Вместе с тем семиотика применима к изучению форм поведения лишь с ограничениями: во-первых, формы поведения могут и что-то скрывать… а во-вторых, всецело знаковое поведение лишает человека естественности, открытости, свободы…». [9]

Уже прижизненная (и посмертная) включенность фигуры Есенина в русский фольклор , просматривающаяся во многих устно-поэтических жанрах (паремии, былички, страшные гадания, антропологические предания, анекдоты, песни), демонстрирует образ писателя как «народный тип», «национальный типаж», что также относится к сфере «антропологической поэтики».

Из начального церковно-приходского образования Есенин усвоил, что в Библии даже земля олицетворена – в буквальном смысле она наделена собственным лицом . После убийства Каином брата Авеля ему следует наказание от обоготворяемой Земли: «И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей» (Быт. 4: 11); Каин говорит Богу: «Вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли , и от лица Твоего я скроюсь…» (Быт. 4: 14).

Из разговоров родных и односельчан с. Константиново Рязанской губ. Есенин с детства знал, что человеческой личности уподоблены стихийные духи в антропоморфном обличье. Антропоморфизмом фольклорно-этнографического восприятия наделены огненный змей, домовой, леший, водяной, русалки. Суждение о человекоподобии сверхъестественных существ Есенин мог встретить в статье «О народной поэзии в древнерусской литературе (Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 12 января 1859 г.)» уважаемого им филолога Ф. И. Буслаева, на чьи труды он опирался при подготовке «Ключей Марии» (1918): «Как существа стихийные, все эти мифические лица могли предшествовать образованию нравственных, определительных характеров в типах высших божеств; но могли они быть и остатком, который в памяти народа сохранился от этих человекообразных идеалов . Таким образом, господство вил, дивов, русалок в народном эпосе может означать не то, чтоб в верованиях народа не успели еще сложиться более крупные мифологические личности , но – что эти личности не получили более определенных форм в поэзии эпической и потому со временем забылись, оставив по себе своих спутников , эту, так сказать, собирательную мелочь народной мифологии». [10]

Есенину внушили, что человеческими существами особой природы являются колдуны и колдуньи.

Изображенный на иконах сонм бесплотных духов, среди которых ангелы и серафимы с человечьими лицами и птичьими крыльями, создавал зримое восприятие еще одного слоя антропологических существ. Они также нашли отражение в творчестве Есенина, в моменты благоговейного или, напротив, богоборческого созерцания иконописных ликов размышлявшего над идеями обновления и даже качественного преобразования христианства. На передний план выдвигается тема поэта-пророка, обладающего провиденциальными качествами, воспитанного мифологическими дедом с бабкой и Богородицей с иконы.

Основанием для идейного родства всех фантастических существ (измышленных писателями, вызванных к жизни народным мировоззрением, порожденных национальной ментальностью), критерием и мерилом их степени вочеловеченности оказывается человек, по сравнению с которым другие персонажи неизбежно становятся антропоморфными.

Школьные учебники истории и географии демонстрировали разные этнические типы, а с началом Русско-японской и затем Первой мировой войн цельный прежде мир распался на «своих» и «чужих», аборигенов и иноземцев, коренных насельников и иноэтнических завоевателей. Из опыта собственной жизни в иноэтническом окружении, из многочисленных путешествий по России и Советскому Союзу, из заграничного турне по Европе и США Есенин вынес личные впечатления о различиях человеческих типов, об их антропологических и этнических разновидностях. Поэт смело стал внедрять в художественные и публицистические сочинения целые описания и отдельные упоминания о представителях разных этносов. Изобилует этнонимами и квазиэтнонимами, этнонимическими обозначениями, иногда без конкретизации очерк «Железный Миргород» (1923): « дикий народ » – « коренной красный народ Америки » – « красный народ » – « краснокожие » – « индеец » – « белый дьявол » – « американцы » – « народ Америки » – « американские евреи » – « евреи » – « уроженец Черниговской губернии » – « черные люди » – « негры » – « выходцы из Африки » – « народ Африки » (V, 167, 169–172). [11] Этнонимические обозначения иногда сознательно употреблены Есениным в переносном смысле: «Бедный русский Гайавата !» (V, 168).

В ряде других произведений Есенина также встречаются этнонимы, свидетельствующие о широте расового и национального диапазона приемлемости и доброго отношения поэта к разным нациям, народам и народностям: «Все равно, литвин я иль чувашин , // Крест мой как у всех» (IV, 168 – «Свищет ветер под крутым забором…», 1917); «В том зове калмык и татарин // Почуют свой чаемый град» (II, 71 – «Небесный барабанщик», 1918). Оригинально, что художественное творчество Есенина высвечивает особенность «этнонимического мышления» поэта парами: калмык и татарин, чудь и мордва, калмыки и татары и др.

Но еще в начале творческого пути Есенин был воодушевлен антропософской теорией Рудольфа Штейнера, с которой его познакомил Андрей Белый – последователь немецкого философа. В личной библиотеке Есенина имелись теоретические труды обоих авторов: Штейнер Рудольф «Мистерии древности и христианство» (М., 1912); Белый Андрей «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности» (М., 1917). [12]

Как своеобразные «антропологические меты» можно рассматривать элементы « есенинской топонимики », порожденной пристрастием писателя к топонимам и космонимам, стремлением создать «авторскую географическую карту» и обозначить на ней места собственного пребывания и поселений своих персонажей.

Взгляд человека на мир вокруг себя и выбор в нем объектов вроде бы обыденных и одновременно достойных удивления может быть представлен бесконечно. Среди удивительных существ природы особенно выделяется петух (курочка и вообще птица), который в творчестве Есенина неразрывно связан с русской духовной культурой вообще и фольклором села Константиново в частности . Петух со времен одомашнивания этой птицы стал восприниматься как непосредственный спутник «сельского человека», а именно эта социальная ипостась в первую очередь волновала Есенина.

Ориентацией на «поэтику человека» проникнуты такие литературные приемы, присущие Есенину, как диалогичность (в ее основе разговор людей), притчевость (постулат с моралью в назидание другим людям), аллюзии и реминисценции, скрытое и явное цитирование (экивок на совокупную память человечества), фольклорное начало (опора на многовековую человеческую мудрость и заблуждения) и, конечно же, одушевление, олицетворение, персонификация, вочеловечивание и т. п.

Как и у многих великих художников слова, авторский «жизнетекст» Есенина оказался на перекрестье традиций – фольклорно-этнографической, древнерусской и классически-литературной, античной и современной зарубежной, народно-православной и богословской, крестьянской и городской, московской и петроградской, имперско-российской и советской, армейски-военной и мирно-гражданской, революционной и нэповской и т. д.

Об исследовательском подходе автора

Предлагаемая работа по антропологической поэтике многоаспектна. Она посвящена личности Есенина , которая проявлена в творчестве и биографии (в их неотделимой совокупности), в легендарном наследии, в индивидуальной авторской трактовке и комментировании современников . Она основана на исторических, литературных, документальных материалах, равно как и на фольклорных произведениях, в том числе на всякого рода преданиях, быличках и анекдотах, народных меморатах и фабулатах, недостоверных «слухах и толках». Сюжеты и мотивы творчества поэта исследуются в сравнении с региональными этнографическими данными обрядового характера, с привлечением реалий национальной духовной культуры.

Составленные сестрами поэта списки книг, имевшиеся в его личной библиотеке в с. Константиново, а также хранящиеся в частных собраниях и государственных архивохранилищах (ГМЗЕ, ГЛМ, РГАЛИ, РГБ) книжные экземпляры с его владельческими надписями свидетельствуют о круге чтения Есенина. Многие научные дисциплины представлены в общем перечне книг Есенина: это философия, история, социология, этнография, религиоведение, богословие, эзотерика, психология, литературоведение, фольклористика, иконография. Насчитывающий около 150 книжных и журнальных единиц перечень, естественно, не является исчерпывающим. В годы учебы Есенин занимался в школьной и общественной библиотеках с. Спас-Клепики и в учебной библиотеке Московского городского народного университета им. А. Л. Шанявского; изредка посещал Румянцевскую публичную библиотеку; [13] перелистывал книги во время работы в книжной лавке в Москве, совладельцем которой он был; брал книги у друзей и знакомых; имел доступ к богатейшим книжным коллекциям С. М. Городецкого, А. М. Кожебаткина и др. Наконец, многие книги Есенин покупал и по прочтении иногда дарил друзьям.

Начитанность Есенина и эрудированность, образованность в гуманитарной области явствуют из воспоминаний современников, приведших глубокомысленные высказывания поэта и факты цитирования классиков мировой художественной литературы и современных писателей. Есенин не заполнял записных книжек и не вел дневников, но память его была феноменальна: аллюзии и реминисценции из увлекших и поразивших его воображение произведений порой проступают сквозь собственные оригинальные образы его сочинений. И все сведения книжного характера, почерпнутые из проштудированных поэтом печатных источников и вовлеченные в его авторское творчество, послужили ценным предварительным материалом для художественно-философского осмысления и творческой переработки идей предшественников, высветили меру самостоятельности мышления Есенина и его проникновенной одаренности.

Авторская поэтика Есенина рассматривается в соположении с его биографией . Становится возможным построение культурологической модели рассмотрения мужской жизни на примере личности Есенина , поскольку широкую публику привлекали этапы жизнедеятельности поэта и сам он тщательно рекламировал себя и заботился об известности и популярности своего творчества. Поэт сознательно занимался кодированием себя как мессии , включая поэта-пророка в иерархию божественных сил (в их оппозиции с дьявольщиной). Отсюда проистекает особое внимание к Богу и Богородице, апостолам и пророкам, святым и подвижникам, ангелам и чертям; наблюдается попытка выстроить новое вероучение – Третий Завет « пророка Есенина Сергея », включающий в рамки богостроительства февральски-октябрьскую революционную суть советских преобразований. А первоначально замысел был поистине глобальным: «Инония» замышлялась как отрывок из поэмы «Сотворение мира» (см. комм.: II, 344).

Другой полюс проявления русского национального типа – народный образ странника, бродяги, забулдыги и хулигана , также нашедший воплощение в жизни и творчестве Есенина.

Применительно к поэтике и мировоззренческой сущности устной народной словесности фольклорист Ю. И. Юдин показал, что «мирообъемлющей категорией должен выступать не жанр, а совокупность, одновременная множественность жанров, дающая возможность фольклорному сознанию переходить от одной художественной размерности к иной, от нее отличной. В такой множественности жанров, образующих целую эстетическую систему, осуществляется доступная фольклорному сознанию всеохватность жизни на более или менее длительном временн?м отрезке». [14] Выведенный на основе фольклора методический постулат справедлив и в отношении литературы и – в более узком плане – применим к творчеству отдельного писателя как индивидуальной жанровой системе его сочинений. Основой для изучения выдвигаемой нами проблематики художественного творчества и «жизнетекста» Есенина послужило в первую очередь семитомное (девятикнижное) академическое «Полное собрание сочинений» поэта (1995–2002), в научной подготовке которого мы принимали непосредственное участие в составе Есенинской группы под руководством доктора филол. наук Ю. Л. Прокушева (1920–2004) в ИМЛИ им. А. М. Горького РАН.

Отдельные главы нашего исследования (в первую очередь касающиеся есенинской поэтики телесности и поэтики одежды ) построены двояко. В соответствии с первым принципом (по степени важности и мере обобщения) сначала дается сугубо теоретическая часть, в которой вычленяются основные позиции рассмотрения привлекаемого исследователем «культурного материала». Далее следует аналитически-практическая часть, изложенная одновременно в плане мифопоэтического и этнодиалектного словаря (в данном случае рязанского), внутри которого произведена систематизация прикладных статей встроенного корпуса по семантическим полям с выделением ведущего «родового» понятия, вынесенного во внутритекстовые подзаголовки.

Другой принцип изложения основан на схеме: выдвигаемый тезис – обоснование – доказательные примеры. И далее на протяжении целой главы эта схема многократно повторяется.

О собирании и введении в научный оборот новых материалов

Применяемый нами в заявленном исследовании оригинальный методический подход основан на серьезных фольклорно-этнографических знаниях автора-филолога, полученных непосредственно в научных экспедициях (индивидуальных и групповых), что называется – при работе «в поле», в стационарных и маршрутных условиях. Особенно важно то, что большинство экспедиций проводилось на Рязанщине – в родном краю Есенина.

В групповых экспедициях нам доводилось находиться в качестве руководителя (при студенческой практике Рязанского государственного педагогического института в 1990 г., организатор – к. ф. н. Г. М. Сердобинцева) и рядового участника (под руководством музыковеда-фольклориста Н. Н. Гиляровой – профессора Московской государственной консерватории им. П. И. Чайковского в Касимовском р-не в 1992 г.; под начальством канд. истор. наук С. А. Иниковой в составе Рязанской экспедиции Института этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН в 2002 г.). Не менее значительные полевые материалы были раздобыты в ходе экспедиций в Рязанскую обл. (со студентами и выпускниками МГПИ им. В. И. Ленина, членами фольклорного кружка под руководством проф. Б. П. Кирдана и проф. Т. В. Зуевой) – с однокашником А. В. Беликовым, младшекурсниками М. Д. Максимовой (1987) и М. В. Скороходовым (1994 позже защитившим кандидатскую диссертацию «Раннее творчество С. А. Есенина в историко-культурном контексте (“Радуница” 1916 г. и маленькие поэмы 1917–1918 гг.)», 1995, с руководителем фольклорного ансамбля Ириной Яндульской, журналистом и поэтом Т. А. Никологорской. По нашей программе работали в Спасском р-не в 1990 г. А. В. Беликов, Вера Маркелова и Лера Михалюк.

В целом на протяжении 1982–2006 гг. мы побывали в экспедициях в Захаровском (1985), Касимовском (1990 и 1992), Клепиковском (1987 и 2002), Ряжском, Рязанском (1985), Рыбновском (1993 и 2000, 2003, 2005), Михайловском (2002), Милославском (2002), Скопинском (1989 и 2006), Сараевском (1982 и 1985), Старожиловском (1995) и Шиловском (1994) р-нах. Также в Москве, Рязани и разных селениях Московской и Рязанской обл. были проведены фольклорные опросы у выходцев и переселенцев из других населенных пунктов Рязанщины. С 2002 года сведения о рязанском свадебном обряде ХХ века пополнялись путем анкетирования (составленная нами анкета включала 65 вопросов); существенную помощь в этносоциологическом опросе оказала филолог-преподаватель и журналист О. Б. Хабарова.

И – самое главное – нами была детально (насколько возможно полно) и неоднократно обследована «малая родина» Есенина – с. Константиново с соседней д. Волхона и с. Федякино, с. Кузьминское, д. Аксёново Рыбновского р-на в 1993 и 2000, 2003, 2005 гг. В 2002 г. в г. Спас-Клепики Рязанской обл. зафиксирована лекция экскурсовода, который по нашей просьбе специально представил необнародованные сведения о второклассной учительской школе, где учился Есенин. Также были проведены беседы на фольклорно-эт-нографические темы с племянницами поэта – Н. В. Есениной (Наседкиной, 1933–2006) и С. П. Митрофановой-Есениной, которые поделились уникальной унаследованной информацией об обычаях в роду Титовых и Есениных.

Разумеется, были проштудированы все доступные фольклорные и есенинские фонды государственных и ведомственных архивов г. Москвы, Санкт-Петербурга, Рязани и с. Константиново. В Москве это Российская государственная библиотека (РГБ), Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ), Государственный литературный музей (ГЛМ), Институт этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая Российской академии наук (ИЭА РАН), Институт мировой литературы им. А. М. Горького РАН (ИМЛИ РАН), Московская государственная консерватория им. П. И. Чайковского (МГК), Российская академия музыки им. Гнесиных (РАМ). В Санкт-Петербурге это Российский этнографический музей (РЭМ фонд «Бюро кн. Тенишева»). В Рязани это Рязанский историко-архитектурный музей-заповедник (РИАМЗ), Государственный архив Рязанской области (ГАРО), Рязанский государственный педагогический университет им. С. А. Есенина (РГПУ). В с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл. это Государственный музей-заповедник С. А. Есенина (ГМЗЕ). Также были изучены основные интернет-сайты, содержащие материалы о Есенине. Тщательное сопоставление реалий рязанского и иного регионального фольклора с образами и мотивами художественных произведений Есенина необходимо потому, что, по мнению фольклориста Е. А. Костюхина, «сложившиеся в фольклоре идейно-художественные принципы удерживаются и в более поздних, литературных жанрах (явление, называемое „жанровой памятью“). Принципиальная же разница между ними заключается в том, что фольклорные принципы в литературе трансформируются, подчиняются совершенно иным задачам, выдвигаемым литературной эпохой». [15]

О выдвижении феномена Есенина в русской культуре

То, что Есенин в русской культуре является особой знаковой фигурой , постигли уже его современники при жизни поэта. Далее этот постулат также не вызывал сомнений. По мнению современного архивариуса С. В. Шумихина, «Сергей Есенин в русской культуре фигура культовая». [16] Издавна существует есенинская мифология, сводимая к следующим аспектам: 1) миф, созданный Есениным о самом себе (в автобиографиях, автобиографических интервью и лирических произведениях); 2) миф, творимый народом; 3) миф, создаваемый литературоведами; 4) миф, сотворенный современниками – родными, друзьями и знакомыми поэта (С. В. Шумихин выделил три первых типа мифов [17] ).

Исследователь С. В. Шумихин в качестве доказательного примера привел рассуждение о творимом самим поэтом мифе о Есенине как наследнике и продолжателе Пушкина: «Подчеркнуто и даже шаржированно копировался пушкинский костюм, пушкинская интонация в обращении к музе (сравни: “Апостол нежный Клюев // Нас на руках носил” и “Старик Державин нас заметил…”)»; [18] есенинские строки с контекстуальной параллелью – «Но, обреченный на гоненье, // Еще я долго буду петь» – являются имитацией жизненного мотива Пушкина (сравни – «Я рано скорбь узнал, // Постигнут был гоненьем» из авторского посвящения «Кавказского пленника» Н. Н. Раевскому). Порождающей причиной неомифологии, предпринимаемой в отношении талантливого русского поэта начала ХХ века, С. В. Шумихин считает то обстоятельство, что «разные слои общества стремятся видеть в Есенине отражение своих собственных чаяний». [19]

По мнению С. В. Шумихина, «органичен и одновременно фантастичен только народный миф, питающийся фольклорными архетипами о Иване – крестьянском сыне, добивающемся славы и богатства, женящемся на иноземной принцессе и т. п.». [20] Литературность есенинского мифа проявляется в наблюдении киевского филолога Л. А. Киселевой: это «ракурсы судьбы лирического героя, пытающегося уйти от “Горя-Злочастия” и остро ощущающего свою обреченность». [21] По наблюдению Анны Маймескуловой, сравнившей мотив окончания приходского училища в художественных и автобиографических текстах Есенина, его «автобиографические мотивы получают знаковый характер, аналогично мотивам литературным». [22]

Сами исследователи моделирования есенинского мифа вольно или невольно начинают изъясняться своеобразным «мифологическим языком», который сродни народной афористичности. Так, Лариса Сторожакова пишет: « Поэзия его в розовые уста целовала ». [23] Ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН А. Н. Захаров в докторской диссертации «Художественно-философский мир Сергея Есенина» (2002) рассуждает в духе фольклорных и библейских паремий: « Как Святой Дух дышит, где хочет, так и гений берет то, что он считает нужным , преобразовывая и включая в свой оригинальный художественный мир» [24] (курсив наш. – Е. С. ). (Ср. «Дух дышит, где хочет…» – Ин. 3: 8.)

Л. А. Киселева в программной статье «Поэтика Есенина в контексте русской крестьянской культуры: герменевтические и терминологические проблемы» (2002, по докладу 1995 г.) сетует на то, что «само понятие “крестьянская культура” никогда не мыслилось в полном своем объеме» и даже «связь художественного мышления Есенина с глубинной народной традицией прослеживалась на уровне фольклора» [25] и только. Исследователь предлагает учитывать «миф этноса в мегаконтексте творчества и личности поэта». [26] Л. А. Киселева уверена в возможности использования «цехового языка» в «скрытом диалоге» Есенина и Н. А. Клюева, в «потайном подтексте постоянных обращений» старшего поэта к своему младшему «посмертному другу» и ученику; убеждена в свободном владении «различными “кодами” народной культуры, в частности, – орнаментальным, литургическим, иконографическим, топонимическим». [27] Л. А. Киселева улавливает «намеки поэта на свою сопричастность неким тайнам», рассуждает о предвосхищении Есениным выводов зачинателей этносемиотики насчет знаковых основ орнаментального изображения в своей «великой значной эпопее исходу мира и назначению человека», что позволяет говорить об «орнаменте как типе культуры» (по мысли Н. В. Злыдневой). [28]

Относительно расположения феномена Есенина в русской культуре киевский филолог Л. А. Киселева полагает, что это «необычное явление народного образного мышления в индивидуальном авторском творчестве» [29] и оно должно быть рассмотрено в плане изучения типологии нового строя художественного мышления с привлечением методологически-новаторских аналитических критериев, соприродных анализируемым текстам.

С точки зрения С. Бирюкова, «личность поэта – тоже его текст» и «личность творится», а «портрет поэта – это и облик человека, и одновременно поэтическое произведение». [30] Того же мнения придерживается А. Н. Захаров: «В лирике Есенина… центральным персонажем является лирический герой – обобщенный характер, прототипом которого является сам поэт», [31] дополненный похожими на автора персонажами из документалистики и публицистики, художественной прозы и лиро-эпических поэм и т. п.

* * *

Настоящее исследование продолжает монографию автора «Историко-фольклорная поэтика С. А. Есенина» (Рязанский этнографический вестник. Рязань, 1998. 225 с.). Главы 1 и 2 – «Свадьба у Есенина» и «Символика кольца и свадебная тематика в годовых праздниках и фольклоре Рязанщины» под новым углом зрения развивают главу 1 «Свадебная тематика в творчестве Есенина» монографии; глава 14 – «Есенинская топонимика» логически и содержательно дополняет главу 10 «Художественная топонимика Есенина»; справочный раздел сохранил уже имевшееся название «Концепты художественного творчества Есенина (Указатель)».

Автор глубоко признателен всем людям и организациям, содействовавшим сбору необходимого материала – фольклорного и иллюстративного: низкий поклон старожилам Рязанской обл. – носителям народной культуры; искренняя благодарность М. А. Айвазян и Е. Ю. Литвин (ОР ИМЛИ), Ю. Б. Юшкину и Н. М. Солобай (ИМЛИ), фотографу А. И. Старикову, Е. В. Рыбаковой (студентка Литературного института им. М. Горького, Москва), Н. И. Будко (Ставрополь), а также коллегам из ИМЛИ РАН, рецензентам и членам общества «Радуница».

Глава 1. Свадьба у Есенина

Народный свадебный обряд как литературный первоисточник

К свадьбе как к источнику художественной образности и структурному стержню или звену собственного произведения, показателю современной праздничной культуры крестьянства и «помещичьего гнезда», выразителю исторического колорита конкретной эпохи или, наоборот, вневременного народного духа, национального характера, его «глубинной памяти» обращались многие русские писатели. Такое внимание к свадебному фольклору объясняется стоящей за ним многовековой традицией. Интересно проследить разные концепции мировосприятия, стоящие за многочисленными и различными направлениями литературы послепетровского времени, которые обусловили обращение писателей к традиционному свадебному фольклору и обряду, к их архаике и мифологизации, а также к инновациям и противоположностям.

Поскольку народная свадьба – это сложный конгломерат разножанровых текстов на этнографической канве в ее локальном воплощении, а не простейшая филологическая структурная единица, то в письменной культуре она не породила конкретного жанра, функционально подобного литературному анекдоту, литературной сказке, святочному (рождественскому) рассказу. Тем не менее (в порядке постановки вопроса), интересно проанализировать на предмет типологического сходства те произведения, чьи названия выступают обозначениями свадебных ритуалов или персонажей, а также выявить весь спектр литературных жанров, в которых в той или иной степени репрезентируется свадьба.

Писатели в своем творчестве активно используют как непосредственно свадебные источники, так и вторичные («периферийные») жанры – приуроченные к обряду плясовые песни, а также сказки, былички, частушки с тематикой свадьбы. Кроме того, они вовлекают и свадебные аллюзии из сочинений других литераторов. Возникает своеобразная репрезентация свадьбы в литературе посредством прямых и косвенных, порой весьма отдаленных источников.

Функции включений свадебных моментов в художественное произведение могут быть самыми различными:

1)  эстетическая (тексты свадебных песен украшают быт, делают его праздничным);

2)  психологическая и оценочная (степень подробности освещения обряда уточняют авторское отношение к персонажу, свадебные плачи подчеркивают душевные переживания героини и др.);

3)  историческая (ознакомление читателя с колоритом прошедшей эпохи);

4)  тематическая, композиционно – и сюжетообразующая (заглавия и содержание произведения соответствуют свадебному ритуалу и порождают одноименные стихотворения);

5)  структурная (включение свадебных ритуалов как самостоятельных фрагментов «мозаичного» построения произведения типа романа-коллажа);

6)  жанроообразующая (создание лирического сочинения по подобию свадебной песни, плача) и др.

В ходе изучения круга авторских произведений со свадебной тематикой уточняется степень свободы обращения писателя с исходным материалом, производится сопоставление с дозволительной вольностью трактовки обряда и жанров самими носителями традиции. Выявляются закономерности и мера вовлечения свадебного фольклора в разные литературные жанры (стихотворение может быть целиком посвящено свадебному ритуалу или оказываться стилизацией обрядовой песни, а в повести и романе только частично используется фольклорный материал и т. д.). Происходят текстуальные видоизменения свадебной линии произведения в разных редакциях и вариантах, смещаются смысловые акценты (напр., Есенин отказался от сцены венчания в стихотв. «Троицыно утро, утренний канон…» в ранней редакции – «Троица», 1914, очевидно, из-за несоответствия народной поре проведения свадеб). Ценный фактологический и критический материал представляют высказывания рецензентов по поводу фольклоризма писателей, а также оценка самими авторами успешности их обращения к свадебной тематике.

Выдвижение свадебной темы в творчестве Есенина высвечивает целый комплекс проблем и предполагает определенный спектр научно-методических подходов к их разрешению. Изучение этой сложной и многогранной проблемы возможно на стыке двух гуманитарных наук – литературоведения и фольклористики, с привлечением вспомогательных дисциплин (источниковедения, библиографии, текстологии, этнопоэтики). Применительно к творчеству Есенина (как, впрочем, и почти любого писателя) важными оказываются две главных проблемы. Первая – уяснение особенностей психологического подхода и избранных решений по поводу собственной свадьбы (в биографо-документальном аспекте); вторая – претворение в художественную практику естественного общечеловеческого интереса к женитьбе, воплощение в образах и сюжетах характерных свадебных наблюдений. Далее уже детально рассматриваются вопросы:

1) фольклорно-собирательская и публикаторская деятельность писателя; характер и роль источников свадьбы в ее естественном изустном бытовании, в концертном варианте и затем в печатном виде – как предварительный материал для творчества;

2) отношение крестьянина к народной свадьбе (в противовес или в дополнение к позиции дворянина, иначе говоря – взгляд со стороны и изнутри фольклорной культуры);

3) влияние места рождения и дальнейшего местожительства поэта (и шире – нахождения в городской или деревенской среде) на его принадлежность к носителям фольклора;

4) обусловленность вхождением в какой-нибудь кружок любителей устного народного творчества или, шире, ревнителей русской культуры, либо, наоборот, интерес собирателя-одиночки;

5) исследование свадебного обряда в теоретическом плане (сопоставление русского и иноэтнического материала, прослеживание хронологической и географической изменчивости обрядности свадьбы);

6) отражение свадебной проблематики в художественных сочинениях на разных уровнях поэтики и жанров; включенность мировоззренческих аспектов свадьбы в документалистику – записи дневникового характера, мемуары и эпистолярий, а также использование элементов народной свадьбы в собственном бракосочетании.

Особенности народной свадьбы в Константинове: свадебный сезон, многочисленность ритуальных действ

Свадьба – один из трех главных «посвятительных» обрядов жизненного цикла, оформляющий новый социовозрастной статус человека и подтверждающий факт создания новой семьи в конкретных национально-этнических и сословно-классовых общественных рамках. При жизни Есенина в конце XIX – первой половине XX вв. свадьба занимала ведущее место не только в семейной обрядовой системе, но и в народном календаре, что выражалось в ее протяженности во времени, в пересекаемости с новогодьем, зимним солнцестоянием и весенним равноденствием и даже в выделенности особенного «свадебного» месяца в году.

Свадебный сезон длился обычно (и в родном Есенину селе Константиново) с Покрова до Красной Горки. [32] По сведениям А. Д. Панфилова, известным ему от старожилов Константинова, «некоторые свадьбы игрались по весне, особенно в пасхальную неделю, и летом, но все же большинство приходилось на осень, начиная с Покрова» [33] (1/14 октября по ст./н. ст.). В с. Константиново и его окрестностях записана частушка, упоминающая «местное» свадебное время и шутливо обыгрывающая запрет устраивать бракосочетание во время постов:

Как на речке под мостом

Щука вдарила хвостом,

Ребята Пасхи не дождались,

Переженились все постом. [34]

По данным метрической книги с. Константиново, разысканным ст. науч. сотрудником музея О. Л. Аникиной, после Покрова, но в том же месяце – 26 октября 1870 г. – состоялась свадьба дедушки с бабушкой Есенина по отцовской линии. Сохранилась запись в церковной книге: жених – «временно обязанный крестьянин Никита Осипов Есенин, православного вероисповедания, первым браком, 27 лет»; невеста – «временно обязанная крестьянка Агриппина Панкратова, православного вероисповедания, первым браком, 16 лет»; поручители со стороны жениха – церковный староста, зажиточный и уважаемый в селе человек Архип Трифонов и Павел Антонов (супруг Веры Осиповны); со стороны невесты – Митрофан Панкратов (брат невесты) и Яков Тимофеев (свояк Митрофана Панкратовича); таинство совершали священник Павел Миртов, диакон Иван Тихомиров, дьячок Николай Орлин, пономарь Трофим Успенский. [35]

Время сватовства – зимний Микола (6 декабря ст. ст.) – запечатлено в частушке, записанной Есениным в Константинове:

В эту пору, на Миколу,

Я каталася на льду.

Приходили меня сватать,

Я сказала: не пойду! (VII (1), 336).

С. А. Есенин, родившийся в с. Константиново Рязанской губ. и никогда не терявший связи с «малой родиной», являлся носителем крестьянской фольклорной культуры. Есенин не был теоретиком свадьбы как национального феномена, и неизвестно, записывал ли он свадебные тексты так же, как фиксировал частушечные произведения для анонсированного в 1915 г. сб. «Рязанские прибаски, канавушки и страдания» (не издан). Среди опубликованных в газете «Голос трудового крестьянства» (1918, №№ 127, 135, 139, 144) четырех подборок «прибасок» (то есть частушек) и «страданий» (то есть двухстрочных частушечных форм южнорусского типа) встречаются тексты со свадебной тематикой (VII (1), 317–337, 529). Фольклорно-этнографически-ми зарисовками рязанской свадьбы насыщена повесть «Яр» (1916). [36] Свадебные образы, иногда неожиданно переосмысленные и получившие даже ок-сюморонную оболочку, разбросаны по есенинской лирике, а названия обрядовых моментов даже запечатлены в заглавиях некоторых стихотворений – например, «Девичник» (1915).

При жизни Есенина в Константинове свадебный обряд включал следующие ритуалы, распределенные на протяжении многих недель: сватовство – Богу молиться – рубаху кроить – брагу затирать – елку рядить – девичник с расплетанием невестиной косы – принесение постели к жениху и привоз сундука с приданым невесты – венчание – подмена молодых ряжеными – сыр носить – ряженые ходят ярку искать на второй день – барана искать на третий день [37] .

Участие Есенина в свадебном ряженье

Есенин подходил к свадьбе как к жизнеспособному явлению, активно бытующему в сельской местности, и сам с радостью вовлекался в ритуальное веселье. При малейшей возможности поэт старался вовлечь друзей в участие в свадебном ритуале. Так, В. Т. Кириллов вспоминал приглашение Есенина: «Не знаешь ли, где здесь продают “русскую горькую”? Еду к себе в деревню на свадьбу. <…> Поедем, будет весело, на станции нас встретят с лошадьми и гармошками. Погуляем!» [38]

Это воспоминание по своей сути (но не по географической и хронологической характеристикам) перекликается с сообщением местной жительницы с. Константиново, переданным со слов ее свекрови: «Свадьбы. Они доверили всё – весь этот, все продукты; даже ключ мне дали – вино там, продукты; говорят: ой, он меня затеребил, дай мне бутылку! Давай мне бутылку! Вот! Я, говорит, ему так и не дала. Говорю: на кой тебе? Наверно, хотел кого-нибудь угостить, что ли. Вот Есенин так – он у моей у свекрови на свадьбе, у неё. Она говорит: все продукты были, мне доверили, и ключи мне отдали; а он мене затеребил: дай мне бутылку! Ха-ха-ха! <…> Да помню: такой красивый, у!» [39] Следовательно, современники Есенина прежде всего вспоминают о хлебосольстве и широте натуры поэта.

Известно несколько описаний участия Есенина в свадебном ряжении. Только об участии поэта в качестве гостя и ряженого на свадьбе его двоюродного брата в июне 1925 г. имеется 6 воспоминаний: Е. В. Воробьевой, А. А. Соколовой, Г. А. Бениславской, И. И. Старцева, В. Лихоносова, В. Ф. Наседкина.

Заведующая отделом Государственного музея-заповедника С. А. Есенина в Константинове В. А. Вавилова привела бытовавший в родном селе поэта и в конце XX века обычай: на следующее после венчания утро по селу идут наряженные родные новобрачной «искать заблудившуюся ярочку». Они стучатся в окна дома молодого, требуют вернуть ярку, им выводят сначала одну девушку, потом другую и наконец настоящую молодую; посреди избы бьют горшок с монетами, чтобы новобрачная подметала пол. Исследовательница сообщила, что «Елена Васильевна Воробьева <ей шел 89 год> рассказывала, как в 1925 году Есенин приезжал на свадьбу к брату. А на следующий день она видела его среди наряженных. На нем было синее платье с оборкой, а на голове полушалок. И такой он был красивый в этом одеянии… Елена Васильевна вспоминает: “Зашел он к нам в дом, поздоровался со всеми и спросил: „Ну, как, хорошая я барышня?“ Свекровь ответила ему: „Да, барышня из тебя хорошая вышла“”». [40]

Эти сведения дополняются воспоминаниями А. А. Соколовой, жены директора школы в Константинове, к которой заходил ряженый в женскую одежду Есенин летом 1925 г., когда он приезжал на свадьбу своего двоюродного брата Александра Ерошина. [41] И. И. Старцев также описывал ряженье Есенина на этой свадьбе: «Летом 1925 года мы побывали с Сахаровым на родине Есенина, на свадьбе его двоюродного брата. <…> В памяти осталось: крестьянская изба, Есенин, без пиджака, в растерзанной шелковой рубахе, вдребезги пьяный, сидит на полу и поет хриплым голосом заунывные деревенские песни. Голова повязана красным деревенским платком». [42]

В. Лихоносов писал о Есенине (с Г. А. Бениславской; с ошибочной датой): «Раз на свадьбу приезжал, по-моему, за год до смерти. Двоюродного брата. С женой ли, с кем. Черная, наподобие цыганочки, с косой, развитая женщина. <…> Помню, на свадьбе горшки бил, в шубу рядился. А потом я с охоты шел, он с ней в лугах мне попался. Коня отобрал у мужика, ее наперед посадил, сам к ней спиной и бьет кобылу по заду. Смеху было! Чудак. Они все такие, видать… И Пушкин тоже…» [43] Симптоматично сопоставление Есенина с Пушкиным, который не был замечен ряженым: это ритуальное действо на дворянской свадьбе не практиковалось. Но склонность к безотчетному веселью, безудержному балагурству звучит в пушкинских стихах.

Г. А. Бениславская так вспоминала участие Есенина-ряженого на той свадьбе в первых числах июня 1925 г.: [44] «Вскоре <я> приехала в деревню на свадьбу его двоюродного брата. <…> Как-то раз утром разбудил меня на рассвете, сам надел Катино платье, чулки и куда-то исчез. <…> Вскочил плясать, да через минуту опять давай плакать. Потом пошли с гармошкой по деревне. С. А. впереди всех, пляшет (вдруг окреп), а за ним девки, а позади парни с гармонистом. Красив он в этот момент был, как сказочный Пан. Вся его удаль вдруг проснулась. Несмотря на грязь и холод (а он был в Катиных чулках, сандалии спадали с ног, и мать на ходу то один, то другой сандалий подвязывала), ему никак нельзя было устоять на одном месте, хоть на одной ноге, да пляшет. <…> “Пойдем, пойдем в кашинский сад, я тебе все покажу”, – и в том же костюме, ряженый, понесся в сад». [45] Более точная дата этой свадьбы приведена в тех же воспоминаниях Г. А. Бениславской чуть ниже: «В деревне, на Троицу 1925 г., куда мы ездили на свадьбу двоюродного брата Е…» [46] И о том же свадебном событии с конкретным числом его проведения писал В. Ф. Наседкин: «На Троицын день (кажется, 7 июня) Есенин поехал к себе на родину в село Константиново. Поехал он на свадьбу, приглашенный еще в Москве женихом – его двоюродным братом. Вместе с Есениным и за ним следом из Москвы приехало 8 человек гостей…» [47]

В Константинове бытовал свадебный ритуал подмены молодых (при приходе родителей новобрачной на пир), также связанный с обрядовым ряжением: «Кто-нибудь нарядится под молодых: “Пожалуйста, пожалуйте в дом, гости дорогие”. – “Нет, не пойдем, давайте нам настоящих молодых…” Тогда выходят молодые и приглашают сватов». [48]

Возможно, именно свадебным ряженьем объясняются странные, на первый взгляд, сведения жительницы д. Волхона, соседствующей с Константиновым, сообщенные нам по воспоминаниям ее покойного отца, неоднократно делившегося ими с экскурсоводами и всеми интересующимися судьбой Есенина. По словам отца А. М. Серёгина, знавшего Есенина, получается: «Он брюки носил только под сарафаном чёрным – Серёжка, да. Он говорить, оденеть юбку женскую, кофту и белый платок повяжеть. И на лошади разъезжалси по лугам. Да, специально рядился. Это не знаю, папаню я не спросила вот из-за этого. Как-то он рассказывал: такой чудной был!» [49]

По нашему предположению, А. А. Павлюк со слов отца рассказала о типичном ряженье гостей на 2-й день свадьбы, как было принято в Константинове: известно, что в 1925 г. Есенин приезжал в родное село, чтобы поучаствовать в крестьянской свадьбе. Поэт высоко ценил народный свадебный обряд и с удовольствием деятельно участвовал в нем, когда предоставлялась возможность. Он понимал, что крестьянская традиция игры свадьбы при строительстве социализма и нивелировании классов в советском обществе уходит в прошлое. Поэтому важно успеть зафиксировать хотя бы на бумаге – в виде литературных творений (с учетом художественной специфики писательской деятельности) – уходящий стародавний свадебный обряд.

И отрадно, что вопреки отмиранию традиционного народного свадебного обряда все-таки сохраняются хотя бы отдельные его крупицы. Так, в 2000 г. А. К. Ерёмина с воодушевлением рассказала о том, как она сама обычно принимает активное участие в свадебном ряженье (бытующем в селе, как и во время Есенина): «На второй день, ну, убирають. Значить, идём искать её. Например: если я гуляю от невесты – и я иду искать ярочку к жениху. Я убираюся, вот отделываю себе костюм, что мне надоть, потом – что нет посмешнее. Я раз даже сколько? – семь метров материи испортила, да, три такой, три такой – делала этот себе, костюм шила. Вот. А второй раз мы гдей-то гуляли – даже Валька <племянница> вот смеётся – это два хороших этих полотенца большие. Эти полотенцы мохровые два больших: тута с одной стороны, а тут с другой – как юбку сделала и на юбку такие вот эти – железяки на эти, ну, навешивала на подол, на фартук, вот тут везде. Как пляшешь, они звенять здорово!» [50]

О свадебном ряженье, как оно проходило в 1920 – 1930-е годы в Константинове, рассказала М. Г. Дорожкина: «Наряжалися: и врачом наряжалися, и упокойником наряжалися – так наряжалися. Ну, белый халат надевали на себе, врач – уж он белый халат уж конечно должен надеть, как он врач, он в белом халате должен быть. А пастух если он, кнут должен быть у него. Да чего врач? Такой (же) он гулящий человек. Ну, кто, может, пояснял: кто много болееть, я его полечу, да пято-десято причитывал». [51]

Но еще в детские годы Есенин был не просто знаком с обычаем свадебного ряжения, но и сам вместе с ребятами производил элементы перевоплощения до неузнаваемости (что обычно и даже обязательно для Святок, но устраивалось мальчиком в любое время, без обрядовой приуроченности). Односельчанка А. Н. Воробьева вспоминала: «Сергей на выдумки горазд был. Раз взяли картошку. В саду у нас печка была. Картошку сварили, сели коммуной. Я себе усы сажей навела, Сергей Тимоше Данилину бороду намалевал. Тут пошел у нас кавардак, всех перепачкали…» [52] Друг детства Н. А. Сардановский писал, как они с Есениным и приятелями организовывали ряженье как наказание при проигрыше в игру: «…Часто летними вечерами до самого утра наша компания сражалась в карты, в козла и дурака. <…> Свою игру мы, по мере возможности, сопровождали приемами чисто биотехнического свойства, заставляя проигравших выпить по стакану воды, сбегать в сад за яблоками и т. д. А тех “дураков”, которые достигали солидного стажа (5 раз), подвергали высшей мере наказания, т. е. одевали в тети-капин капот, а физиономию соответствующим образом размалевывали сажей». [53]

Константиновская свадьба как региональный образец народного крестьянского брачного обряда всегда волновала Есенина. Об этом рассказывала С. С. Виноградская: «Он и в деревню ездил на чью-то свадьбу, всех звал с собой, захлебываясь заранее от восторга и удовольствия послушать старинное пенье, посмотреть пляску». [54]

Свадебная история есенинского кольца с изумрудом

Есенин ценил возможность побывать на крестьянской свадьбе именно в роли полноправного участника, а не стороннего наблюдателя, и заранее готовился к этому праздничному событию. Когда же неожиданные обстоятельства заставали его врасплох, он тут же находил выход из создавшегося положения, принимая на себя роль доброго хозяина или щедрого гостя. Троюродная сестра поэта Мария Ивановна Конотопова, вышедшая замуж в 1920 г. за Василия Павловича, солдата на постое в с. Кобыленка в Спас-Клепиковской стороне, вспоминала о своей свадьбе в Константинове: «Когда из церкви после венчания выходили – Сергей навстречу. Он только что приехал, заволновался, что подарка молодым нет, не знал о свадьбе. Снял со своей руки перстень, надел на мою руку. Мы этот перстень сохранили до сих пор» [55] (сейчас перстень передан в музей на родине поэта; о символике перстня см. в главе 2). Золотой перстень с изумрудом (возможно, с хризопразом) был вручен Есенину в дар от императрицы Александры Федоровны в 1916 г. в Царском Селе, где поэт проходил армейскую службу санитаром поезда Высочайшего имени и читал стихотворение в честь царевен.

Согласно западноевропейской традиции, кольцо с изумрудом обычно преподносится невесте ее женихом в день помолвки как символ верности. Имеется примета: если на изумруде появится трещина или этот драгоценный камень вообще расколется, то такое событие предвещает скорое несчастье в браке. Естественно, в среде русского крестьянства не существовало обычая дарить перстень с изумрудом в качестве помолвочногоольца; соответственно, не было и связанного с ним поверья.

Об истории этого свадебного дара сообщил председатель Орловского Есенинского комитета Г. А. Агарков:

...

Живет в Новопскове и троюродная сестра Есенина Мария Ивановна Конотопова, которая родилась в 1901 году в Константиново. Она сохранила хорошую память и охотно рассказывает, каким она помнит Сергея. Маша рано осиротела и с 9 лет жила у Татьяны Федоровны Есениной (матери поэта). Это, конечно, ее горенку имел в виду сердобольный брат, когда писал стихотворение «Сиротка (Русская сказка)», которое начинается словами «Маша круглая сиротка…» Недавно стало известно, что у нее хранится драгоценный перстень, принадлежавший когда-то царской семье, чему свидетельствует специальное клеймо. История появления перстня такова. Есенин, узнав, что у Маши свадьба, а подарка для такого случая не было, снял с руки перстень и преподнес ей. Перстень был подарен Есенину 22 июня 1916 года императрицей Александрой Федоровной во время выступления перед ней и членами царской фамилии в Царском Селе. [56]

Из архивных материалов, разысканных есениноведом Олегом Бишаревым, следует, что М. И. Конотопова была внучкой Пелагеи Евтихиевны Кверденевой – родной сестры Натальи Евтихиевны Титовой, бабушки Есенина по материнской линии. Маша рано осталась сиротой, часто жила в семье Есениных и у старшей сестры Ольги в с. Кобыленка близ с. Спас-Клепики, в 40 км от Рязани. После свадьбы уехала с мужем в с. Пески Новопсковского р-на Луганской обл. Украины; муж погиб на войне. [57]

Преломление каравая на свадьбе

В «Инонии» (1918) имеется аллюзия на свадебный ритуал разламывания дружкой на его голове каравая с последующим угощением участников свадьбы хлебными ломтями, которые разносили новобрачные и получали вознаграждение за это: «Пополам нашу землю-матерь // Разломлю, как златой калач» (II, 64).

В Константинове каравайный ритуал выглядел так: «Подходють к сыру. А когда приходють, когда садятся они (родственники), счас, значить, буханку хлеба и соль в солоничке. И значить, он буханку хлеба делають эту и один носить и шумить: “Кузьма-Демьян, ломайте хлеб пополам!” А его разрежуть, он как топнеть – и хлеб напополам разваливается – тут и: ура! – И начинають сыр носить» [58] . Или по другим сведениям: «Должен жених хлеб резать, на его. Это которые будуть резать тоже хлебушек и разносить, его пополам разрежуть. Тогда-то пекли, а счас покупають. Пополам разрежуть его, но не совсем. И вот это Кузьма-Демьяна начинають у нас называть. И вот он кругом:

Кузьма-Демьян,

Развали хлеб напополам!

Кузьма-Демьян!

И подпрыгиваеть, как будто он переломил буханку хлеба. Его резать потом стануть. Ну, прыгал какой-нибудь мужчина. Ну, его кто должен? Друж о к – он обычно сидить рядом с молодыми за столом». [59]

Традиционность подхода Есенина к сватовству

Свадебное действо рассматривалось Есениным и как серьезнейшее событие в жизни человека, и как игровой момент, предмет для шутки. Например, он разыгрывал телефонистку – «бросал трубку вместе с какой-нибудь фразой, вроде: “Срочно требуется жениться, понимаете?”». [60] Лев Клейнборт привел такой розыгрыш в начале литературной карьеры Есенина: «Я не прочь, коль просватаете». [61]

В с. Константиново бытовали частушки о сватовстве (естественно, сватали девушку):

Не покосят в час пшеницу,

Зерно на землю падёт.

Не засватают девицу,

Прелесть даром пропадёт;

Сосватали меня

В дом деревянный.

Свекровь – сатана,

Свекор – окаянный. [62]

Но бывали и обратные ситуации, когда знакомые Есенина приписывали ему брачные действия, о которых поэт и не помышлял, однако некоторыми моментами своего поведения давал повод думать о свадьбе. Так, в семейной переписке К. А. Соколова с его женой П. М. Соколовой развивается целый сюжет о том, как Есенин будто бы женился на Ольге Кобцовой (miss Olli – как называл ее поэт – VII (3), 254–255). Сначала К. А. Соколов был обеспокоен безрассудной жизнью Есенина и рассуждал 11 декабря 1924 г. в письме к жене из Тифлиса, где он находился вместе с поэтом: «…его может спасти только женщина – но где она? Это очень трудно, ибо для него нужно собой буквально пожертвовать». [63] В письме 17 декабря К. А. Соколов, ратовавший о женитьбе Есенина и оставшийся в Тифлисе уже без него, недоумевал по поводу слухов о не подходящей для поэта невесте, на которой он якобы женился: «…Сергей, кажется, в Батуме женился на 17-летней “девице с кошкой”, ничего не понимаю…». [64] Свое недоумение насчет безрассудной женитьбы Есенина эпистолярный автор повторил в письме 20 декабря: «Ах, Сережка! Какой он бурный – а теперь в муках живет, да еще не подумавши, буквально с похмелья женился на девушке… которая ничего не знает и не понимает». [65] И затем 22 декабря того же года К. А. Соколов приводил новый сюжетный поворот “народных слухов” о свадебном путешествии Есенина: «От Сережи я не имею никаких сведений. Есть слухи, что он сел на итальянский пароход и поехал в Геную, хотя я сомневаюсь, всего вернее, он с молодой женою поехал в Сухуми». [66] Как видим, в обсуждение свадебных проблем, имевших хоть какое-нибудь отношение к Есенину, вовлекались его друзья и знакомые; они также вели переписку на эту животрепещущую тему.

И далее уже Есенин, до которого дошла эта невероятная история с вымышленной женитьбой, удивлялся в письме к А. А. Берзинь от декабря 1924 – начала 1925 г. и вынужден был объясняться, чтобы развеять мифическую выдумку: «С чего это распустили слухи, что я женился? Вот курьез! <…> Я сидел просто с приятелями. Когда меня спросили, что это за женщина – я ответил: “Моя жена. Нравится? ” – “Да, у тебя губа не дура”. Вот только и было, а на самом деле сидела просто надоедливая девчонка…» (VI, 197. № 195). Содержание есенинского письма показывает, что народный менталитет включал в понятие жизненного успеха человека его брачное состояние и выбор невесты, чье достоинство зримо проявлялось в красоте. На примере с приписанной поэту свадьбой Есенин мог убедиться, что порой бывает легче создать миф (особенно соответствующий этикету, проявленному в свадебной обрядности и соотносимому с законами высшего миропорядка и природной гармонии), чем развенчать его.

Есенин с детства усвоил, что в жизни каждого человека наступает свадебная пора, когда необходимо создать семью. До Первой мировой войны и службы в армии он слышал разговор матери с одной женщиной в Константинове о намерении сосватать его – как вспоминала сестра Е. А. Есенина: «“Сынка-то женить не думаешь?” – “Да нет, рано еще, не думали”. – “Ну где же рано, ровесники его давно поженились, пора и ему”. – “Не знаю, мы волю с него не снимаем, как хочет сам”. – “А вы не давайте зря волю-то, женить пора. Вот Дарье-то желательно Соню к тебе отдать, – прибавила она другим тоном, – и жени! Девушка сама знаешь какая. Что красавица, что умница. Другой такой во всей округе нет”. – “Девка хорошая, что говорить. Я поговорю с ним”, – сказала мать. <…> Сергей уже проснулся. Дверь амбара была открыта, и он, задрав ноги на кровати, пел. “Уж и жених”, – мелькнуло у меня в голове. <…> За столом мать сказала Сергею о посещении Хаички. “Я не буду жениться”, – сказал Сергей. <…> Хаичке мать ответила: “Отец не хочет женить сейчас, еще, говорит, молод. Годок подождать надо”». [67]

Также Есенин слышал народную свадебную терминологию, бытовавшую в Константинове. Его младшая сестра Александра Есенина привела пример такой свадебной лексики: «Работая <на сенокосе> у всех на виду, нужно показать себя в работе ухватистой, особенно девкам на выданье . К их работе пристально присматриваются будущие свекор или свекровь». [68]

В рязанской свадьбе известно два типа выбора будущего супруга: 1) сватовство, когда в дом к родителям невесты засылаются сваты от жениха; 2) навязывание, когда родители невесты предлагают свою дочь в невесты. Довольно редкий народно-свадебный термин «навязываться» зафиксирован в частушке села Константиново:

Соперница моя

Низко повязалася.

Она к милому мому

Сама навязалася [69] .

Известно, что в первой половине ХХ века в ряде селений Рязанщины сохранялся обычай навязывать невесту (с. Секирино и с. Корневое Скопинского р-на; с. Новая Пустынь Шиловского р-на; Шацкий р-н). [70] Сватом выступала сестра, тетка, брат невесты, изредка – мать; она входила и обещала в приданое корову, хлеба пудов двадцать, вина 10–15 четвертей, а также одеть-обуть жениха с ног до головы (пальто, костюм, сапоги, столько-то брюк, рубашек, кальсон). Иногда под окном оказывался сват от другой невесты, который слышал о приданом и сулил уже корову с телкой и т. п. (с. Корневое Скопинского р-на). [71] Женщина, расхваливавшая невесту при «навязывании» ее родителям жениха, называлась « хвастушка » (с. Новая Пустынь Шиловского р-на). [72] Сходное наименование носил мужчина: «Накануне свадьбы возят “ хвастуна ” – близкого родственника невесты, наряженного в рваную одежду – на салазках по улице, стараясь свалить в яму: “ хвастун ” – тот, кто наговаривает, лжет на невесту» [73] (д. Анатольевка Касимовского уезда).

Этнограф Р. С. Липец, согласившись с мнением местных жителей, относит периоды активизации навязывания невесты к Первой мировой и Великой Отечественной войнам, а причину бытования обычая именно в шахтерских селах усматривает в экономической независимости девушек. [74] Однако это мнение небезупречно, поскольку известны иные временные привязки. Так, П. А. Серин записал бытование «навязывания» в 1930-е гг. (с. Новая Пустынь Шиловского р-на; Шацкий р-н). [75] Намного раньше, в 1898 г., Д. Шишлов в с. Белоомут Зарайского у. зафиксировал сходный обычай, относя его к далекому прошлому и ограничивая его возрастными рамками: «В среде крестьян сохранилось предание о существовавшем когда-то крайне оригинальном способе выдавать замуж засидевшихся невест. По рассказам, родители такой девушки сажали ее в салазки и возили по улицам села, выкликая: “Эй, надолба, надолба! Кому надо надолбу?” – Домохозяин, у которого имелся взрослый сын – жених, приглашал родителей надолбы (невесты) к себе в дом, где без дальних проволочек совершалось рукобитье, богомолье и прочие формальности, и свадьба следовала иногда на другой день». [76]

Синонимом термину «навязывать невесту» выступает «набиваться» (тоже народный), зафиксированный в частушках с. Константиново:

Пляшите, девки,

Нечего бояться.

Нынче свататься не ходят,

Пойдем набиваться [77] .

Частушка увязывает «женский» тип выбора будущего супруга – «набиваться» – с наличием богатого приданого:

Нынче свататься не ходят,

Набиваться не пойдут,

Наши старые родители

Приданого не дадут. [78]

Обычай навязывать невесту зафиксирован уже в 1663 г. в «Русском законе» автора «Записки Юрия Крижанича о миссии в Москву 1641 г.», который два раза был в России и провел около 15 лет в качестве ссыльного в Тобольске: [79]

Есенин, неоднократно женившийся, каждый раз выбирал супругу традиционно: сватался к ней. Есенин официально женился трижды: на Зинаиде Райх (имели двух детей – Татьяну и Константина), Айседоре Дункан и Софье Толстой, но каждый раз неудачно и непродолжительно. Кроме того, существовали гражданский брак с А. Р. Изрядновой (с рождением сына Георгия в 1914 г.), завуалированный брак с Н. Д. Вольпин (есенинское отцовство в отношении их общего сына Александра было признано судом в 1926 г. уже после смерти поэта) и совместное ведение хозяйства с Г. А. Бениславской. О каждой официальной женитьбе сообщается в письмах, немногое имеется в автобиографиях, также сохранился список приглашенных лиц на последнюю свадьбу.

Родительское благословение и барское сватание

Предшествием к свадьбе Есенина можно считать напутствие матери, данное сыну при отправлении его в Москву к отцу, чтобы начать «взрослую жизнь», как вспоминала Е. А. Есенина: «Если ты женишься в Москве и без нашего благословения, не показывайся со своей женой в наш дом, я ее ни за что не приму, – наставляла мать. – Задумаешь жениться, с отцом посоветуйся, он тебе зла не пожелает и зря перечить не будет…». [80] Как видно из дальнейших свадебных событий в биографии Есенина, он не придал серьезного значения родительскому благословению, хотя, будучи крестьянского происхождения, должен был верить в его силу.

Если при жизни Есенина в крестьянской среде бытовало представление о прямой зависимости счастливой брачной жизни от полученного родительского благословения и положительного совета местного священника (об этом см. ниже), то еще раньше, при крепостном праве в Константинове учредительством свадеб и выбором невесты заведовал помещик. Многие старожилы Константинова уже в 1960-е годы рассказывали московскому журналисту А. Д. Панфилову о свадебных традициях крепостничества, и эти семейные предания передавались из поколения в поколение и достались им по наследству. Следовательно, допустимо предположить, что и Есенин мог с детства интересоваться родовыми преданиями о свадьбе и слышал подобные этнографические сюжеты.

Основных свадебных сюжетов в Константинове известно два: 1) о подборе барином жениха и невесты с главенствующей идеей уравнительства достоинств новобрачных; 2) об отмене права «первой ночи» для барина. Вот примеры первого сюжета. П. П. Дорожкина, 1891 г. р., свидетельствовала: «Родители рассказывали, что раньше, как парня вздумает кто женить, к барину идет невесту просить»; П. А. Минакова, 1880 г. р., продолжала: «А барин, если жених хороший, большой, дает ему невесту похуже… А жених плохой, наоборот, подберет невесту красавицу. Равнял большого с маленькой. Хорошую с плохим. А то двух калек сведет. Вот у нас, у Минаковых, дед Иван был хромой, а бабка Варя кривая. Барин их свел. Говорит им: “Вот ты, Иван, хромой, а ты, Варвара, кривая, вот вы и пара. Начнете ругаться, ты скажешь “Хромой”, а ты скажешь “Кривая”, вот вам и не обидно будет”». [81]

В. С. Ефремов, 1893 г. р., подтвердил подобные сведения: «Это точно было так. Дед мой, Василий Радионович, сто десять лет жил. Жил он и при крепостном праве. <…> Он, бывало, положит меня с собой и рассказывает мне. Мне было 12–13 лет. // Они были сироты с братом, барин взял его брата к себе в повара, Алешу. “Когда стал я жениться, – говорит дед, – пошел к барину”. “Барин, говорит, дай мне невесту”. А барин, верно, так невесту давал: если жених хороший, то ему невесту плохую, а если жених плохой, корявый, то ему невесту хорошую давал. “Теперь, – говорит дед Василий Радионович, – дал мне барин девку Аринку, ну, дал Аринку, она наша, константиновская, но какая, говорит, Аринка, не знаю. Значит, венчаться пошли. Аринка моя, говорит, вся закрыта. Мне хочется посмотреть – закрыта. Поп повенчал. Привел в дом, за стол посадили, стали ее раскрывать. Когда раскрыли, дед говорит, смотрю я на свою Аринку, о, моя Аринка хорошая. Мне понравилась. Аринка хорошая.” // Теперь сошлись с братом. Брат Алексей Радионович и говорит: “Тебе барин Аринку дал по мне, по мне. Я поваром у него, а ты брат мой родной, и он тебе такую хорошую девку дал”». [82]

Пример второго сюжета сообщила П. А. Минакова, 1880 г. р.: «А еще раньше, до Кулакова и Куприянова, когда еще розгами пороли – и плеть была о пяти хвостах, – барин на первую ночь невесту брал к себе. А один: “Жену отдать барину? Не будет этого!” Восстал. И с той поры перестали жен у мужей отнимать. Один, вишь, восстал, а дело-то как поворотил!» [83]

Старожилы с. Константиново (сверстники Есенина) свидетельствуют, что при выборе невесты или жениха сельчане советовались со священником – отцом Иоанном Смирновым, который пользовался большим уважением и иногда отклонял родительское решение, хотя бы неокончательное. Н. П. Калинкин вспоминал о такой местной традиции (обусловленное особенностями церковно-славянского произношения «оканье» было особенно заметно на фоне рязанского «акающего» говора и придавало еще большую весомость речи священника): «Погоди, – а сам на “о” напирает. – Не на-доть, в другое место отдашь. В это место не надоть. Ну их… Тяжело ей у них будет. Погоди…». [84]

О родительском благословении – «совете», необходимом для венчания, поется в константиновской «прибаске»-частушке, записанной Есениным:

Не стругает мой рубанок,

Не пилит моя пила.

Нас священник не венчает,

Мать совету не дала (VII (1), 323).

Есенин считал свадебный обряд одним из важных сюжетообразующих компонентов художественного творчества. Это хорошо заметно по завершенным поэтическим (лиро-эпическим) и прозаическим сочинениям.

Гражданский брак с А. Р. Изрядновой

Есенину было свойственно романтическое отношение к браку; его личностное восприятие свадьбы диктовало особые, необычные условия проведения брачной церемонии. Примечательно, что поэт стремился не повторять способов совершения брачного торжества, выбирал различные схемы утверждения бракосочетания и закрепления его в законодательном порядке, насколько можно было разнообразить способы заключения брака. Так, первый раз он сочетался неузаконенным «гражданским браком» с А. Р. Изрядновой; следовательно, ему было важно осмыслить факт создания семьи в наиболее прямом, буквально-букволистском решении «таинства брака» как «тайны», хотя и вопреки церковному уставу. Вероятно, первый опыт организации семейной жизни Есенин рассматривал исключительно как дело двоих, без привлечения свидетелей, хотя бы их роль и играли дружки или шафера, как это было положено в крестьянской свадьбе начала ХХ века. И действительно, время зарождения первого есенинского брака до сих пор (и может быть, навсегда) остается неизвестным, никакой более точной даты, чем 1914 год, и обстановки событий нет.

Церковное венчание с З. Н. Райх

Второй раз Есенин действовал по всем брачным канонам, однако таинственность совершения брака продолжала сохраняться. Есенин венчался 30 июля (12 августа н. ст.) 1917 г. с З. Н. Райх вдали от родных, в Кирико-Иулиттовской церкви у д. Толстиково Вологодского уезда и губ. при свидетеле со стороны невесты Алексее Алексеевиче Ганине (1893–1925), во время поездки на Север (Вологда – Архангельск – Соловецкие острова – Белое море – Мурманское побережье), которая вылилась в свадебное путешествие (IV, 398; VII (1), 425; VII (3), 301).

Исследователями называется и другое (соседнее?) место венчания: одноименная (или та же самая) церковь в с. Коншино Вологодской губ., [85] поскольку уроженцем этого села был А. А. Ганин. Возможно, к свадебной истории с упоминанием с. Коншино имеет отношение следующий фрагмент «Из воспоминаний старшей сестры А. Ганина Елены Алексеевны»:

...

Помню, как Есенин и Райх и с братом приезжали к нам.

Она в Вологде работала у Клыпина, был такой краевед с частным издательством. Райх секретарем у него была… Приехали, когда рожь клонилась… Как раз они на праздник попали после Петрова дня – на престольный праздник нашей деревни… Помню Райх – в белой блестящей кофте, в черной широкой шуршащей юбке. Веселая… А Есенин хорошо играл на хромке, подарил ее Федору, хромка с зелеными мехами. Долго лежала, потом пропала.

Федор на ней играл и частушки сочинял… <…> (Я из этого заключаю, что Федор знал стихи Есенина или слышал их в Коншино…). [86]

Христианским мученикам Кирику и Иулитте (около 305 г.) редко посвящаются православные церкви. Между тем, этим святым молятся о семейном счастье и выздоровлении больных детей. Молодая Иулитта подверглась жестоким мучениям и во время пыток повторяла, что она христианка и не принесет жертвы бесам. Ее трехлетний сын Кирик плакал и рвался к матери, несмотря на попытки правителя приласкать мальчика. После крика ребенка о том, что он христианин и просится к матери, правитель швырнул мальчика на каменные ступени, и тот умер, покатившись вниз и ударяясь об острые углы, а Иулитту казнили мечом. Их память отмечается 28 июля н. ст. [87]

О том, что эта свадьба стала неожиданностью для самого Есенина, размышляет в письме к учительнице и организатору Есенинского музея в пос. Росляково Мурманской обл. В. Е. Кузнецовой дочь поэта Татьяна: «Дорожная обстановка с ее повседневным, ежечасным общением сближает, проясняет отношения, ставит точки над “i”. Чувства Ганина стали пробиваться наружу, Есенин забеспокоился, а потому и решил ускорить события, хотя считанные дни назад и не помышлял о том, чтобы обзаводиться семьей, – слишком уж времена были неподходящие. Остальное у меня описано – предложение, сделанное в поезде, остановка в Вологде, телеграмма в Орел – “вышли сто, венчаюсь”». [88]

В воспоминаниях Т. С. Есениной «Зинаида Николаевна Райх» (1975 г.) изложена свадебная история: «Со дня знакомства до дня венчания прошло примерно три месяца. Все это время отношения были сдержанными, будущие супруги оставались на “вы”, встречались на людях. <…> В июле 1917 года Есенин совершил поездку к Белому морю… его спутниками были двое приятелей… и Зинаида Николаевна. <…> Уже на обратном пути, в поезде, Сергей Александрович сделал матери предложение, сказав громким шепотом: “Я хочу на вас жениться”. Ответ: “Дайте мне подумать” – его немного рассердил. Решено было венчаться немедленно. Все четверо сошли в Вологде. Денег ни у кого уже не было. В ответ на телеграмму “Вышли сто, венчаюсь” – их выслал из Орла, не требуя объяснений, отец Зинаиды Николаевны. Купили обручальные кольца, нарядили невесту. На букет, который жениху надлежало преподнести невесте, денег уже не было. Есенин нарвал букет полевых цветов по пути в церковь – на улицах всюду пробивалась трава, перед церковью была целая лужайка». [89] В более позднем примечании к воспоминаниям Т. С. Есенина указала фамилию свидетеля – Ганин, сославшись на хранящийся в РГАЛИ план воспоминаний З. Н. Райх о Есенине. [90]

Роль Алексея Ганина (как и второго свидетеля) регламентировалась «Сводом законов гражданских» (1914), причем назывался в качестве синонима к официальному термину еще и народный – «поезжане»: «По обыску, свидетели, при совершении брака находящиеся (поезжане), удостоверяют, что между сочетающимися родства, принуждения и никаких других препятствий к браку не имеется, и сие удостоверение, по установленной форме, сами, или, по неграмотности их, те, кому они поверят, подписывают в книге, для сего содержимой» (ст. 28; 5 августа 1775, 25 апреля 1807). [91]

Т. С. Есенина продолжает в письме к В. Е. Кузнецовой: «В 1965 году в “Новом мире” (№ 10) были опубликованы воспоминания В. С. Чернявского “Встречи с Есениным”. В Петрограде он в конце 1917 года был частым гостем у молодых Есениных, и вот его слова: “Сергею доставляло большое удовольствие повторять рассказ о своем сватовстве, связанном с поездкой на пароходе, о том, как он „окрутился“ на фоне северного пейзажа”. Вот вам еще одно указание на то, что поездка по морю не была “свадебным путешествием” (кто ж сватается после свадьбы?…)». [92]

Современный рязанский есениновед Н. В. Обыдёнкин указывает нахождение фотоизображения З. Н. Райх того жизненного отрезка в общественном музее С. А. Есенина, устроенном В. И. Синельниковым (1923–2005) в Липецке: «Большую редкость представляет фотография 1917 года, на которой Зинаида Николаевна запечатлена в свадебном платье в период бракосочетания с С. Есениным». [93]

По воспоминаниям Е. Р. Эйгес, Есенин «рассказал историю своей свадьбы: “Мы ехали в поезде в Петербург, по дороге где-то вышли и повенчались на каком-то полустанке. Мне было все равно”, – добавляет Есенин». [94]

Существует романтическая версия свадьбы Есенина с З. Н. Райх на Соловецких островах. Она известна по воспоминаниям Мины Свирской «Знакомство с Есениным» и не соответствует действительности, является «мифологической»: «Летом 17-го года вбежал в Общество Есенин: “Мина, едемте с нами на Соловки. Мы с Алешей едем”. Это было очень неожиданно и в обстановке, в которой мы жили, похоже на шутку. <…> Как и очень часто, мне нужно было на Галерную, Есенин пошел со мной. Придя к Зинаиде, я ей тут же рассказала, что Сергей с Алешей собрались ехать на Соловки и Сергей пришел звать меня. Она вскочила, захлопала в ладоши – “Ох, как интересно! Я поеду. Сейчас пойду отпрашиваться к Сереженьке!” – так мы называли за глаза Сергея Порфирьевича Постникова, секретаря газеты “Дело Народа”, непосредственного начальника Зинаиды. <…> Некоторое время спустя в Общество пришел Гаврила Андреевич Билима-Пастернак и рассказал, что ездил в Архангельскую область по выборам в Учредительное собрание и на пароходе в Белом море встретил их троих. Сколько времени продолжалась их поездка, не помню. Но помню, что кто-то пришел и сказал, что был на Галерной и что Зинаида Николаевна вернулась. <…> Она дописала и повернула в мою сторону написанную бумагу, указывая на свою подпись: Райх-Есенина. – “Знаешь, нас с Сергеем на Соловках попик обвенчал”, – сказала она. <…> Зинаида сама стала рассказывать. Ей казалось, что если она выйдет замуж, то выйдет за Алексея. Что с Сергеем ее связывают чисто дружеские отношения. Для нее было до некоторой степени неожиданностью, когда на пароходе Сергей сказал, что любит ее и жить без нее не может, что они должны обвенчаться. На Соловках они набрели на часовенку, в которой шла служба, и там их обвенчали. Ни Сергей, ни Алексей мне об этом ничего не рассказывали». [95]

В с. Константиново мечту о церковном венчании выразили в частушке:

Ой, елецкого, елец,

Когда же будет ей конец.

Когда молоденьку девчоночку

Посадят под венец [96] .

«Свадьба убёгом»

Отметим, что венчание Есенина с Райх происходило в незнакомой им местности, во время путешествия, без предварительного родительского благословения и собирания многочисленных свадебных гостей, без регламентированной деятельности «чиновных» участников свадьбы (свахи, дружки, поезжан и др.). Такой свадебный обряд очень напоминает «свадьбу убегом», всем известную (в том числе и Есенину) по «Повести временных лет». «Умыкание невесты» трактовалось Нестором-летописцем как суррогат свадьбы и ставилось в укор соседним племенам, с его точки зрения, пребывающим в варварстве. По летописным данным, обряд существовал в двух разновидностях – «умыкание у воды» и «умыкание на игрищах между селами по сговору с невестой». Первая разновидность: «А древляне живяху зверинским образом… и брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девиця»; вторая – «И радимичи, и вятичи, и север один обычай имяху: живяху в лесе… и браци не бываху в них, но игрища межю селы, схожахуся на игрища, на плясанье и на вся бесовская песни, и ту умыкаху жены собе, с нею же кто совещашеся; имяху же по две и по три жены». [97]

Вообще же в памятниках древнерусской литературы и письменности (помимо «Повести временных лет») обряд «умыкания» зафиксирован в «Уставе Ярослава» и «Определениях Владимирского Собора, изложенных в грамоте Кирилла II, § 7» (книга с упоминаниями этого обряда – «Язычество и Древняя Русь» Е. В. Аничкова, 1914 – вышла при жизни Есенина). [98]

Конечно, это простое совпадение и вряд ли об этом догадывался Есенин, но именно на русских территориях к северу от Москвы сильно практиковался обрядовый тип свадьбы-самоходки. Нам посчастливилось записать в 1998 г. сведения о редкой разновидности сватовства (хотя и широко распространенной в более отдаленном прошлом) – «самоходкой возьмут»: «А потом ещё, значит, если уж вот не отдают-то невесту-то: может, он бедный, ещё что или какой-то. Дак самоходкой возьмут: увозил жених. Вот. Девки собираются на вечеринку в воскресенье (в субботу никогда не гуляли и не собиралися, вот), а уже договорятся. Девки с парнями договорятся, что давайте там Ольгу украдём, Серёжка приедет Ольгу украсть: не отдают родители за его. Парни-то да все на лош?дях, да в двойку или в тройку запрягут, да в тарантасиках-то или в саночках зимой-то. Да тулупов, наверно, штук шесть-пять. Девки разделися, все гуляют, веселятся, песни поют, кадриль гуляют или как-нибудь играют или “золото хоронят”. (…) А старухи придут все глядеть, старики все придут на беседу. Станут расходиться, старые уж пойдут все по домам, и станет мало стариков, а парни уже договорятся. Подружки, девчонки-то сбегают на уличку охладиться-то. (…) Там её схватят парни, в тулуп завернут – и в санки. И девчонку с ей это, подружку. (…) И погналиса в тройке. (…) К парню увезут. Там она ночует – не у парня и не с парнем, а у сестры или у кого-нибудь у чужих, чтобы ночь ночевала. Ночь ночует – всё, значит, родители ищут:…увёз, украл. (…)…Переночует ночи две или три: она не идёт, и никто не идёт, её никто – не идут, не ищут. А потом уж батька: “Ну, делать нечего, запрягай лошадь, я поеду к ним, я разбируса сейчас”. (…) Ну, приехал: “Украли дочку?” – “Украли”. – “Подём, подём – уж я тебя буду называть сватом – подём и поговорим чередом. Что же мы им? – будем жить”. Уж если договорятся (а батьку уж что теперь делать, когда ночевала – а где, он не знает, у кого она ночевала), ну уж соглашается. Ну, и свадьбу играют. Тогда уж, значит, под венец ведёт – вот таким путём. А то всё по-божески. (…) Также и девишник был, и песни опевали – всю невесту…» (Н. В. Хохренкова, 1915 г. р., с 17 лет живет в совхозе Красная Горка Рыбинского р-на Ярославской обл.). [99] В научной литературе подобный тип сватовства известен под терминами «свадьба убёгом», «свадьба похищением» (ср. выражение информанта: «приедет Ольгу украсть»), и первые данные о нем восходят к «Поные о нем восходят к „Повести временных лет“ Нестора и относятся к догосударственному периоду объединения восточных славян в племенные союзы, предшествуют принятию христианства в X веке.

Местные жители объясняют «свадьбу убёгом» финансовыми затруднениями (но на Рязанщине, на юге России, с экономикой дела обстояли не лучше, однако подобной разновидности свадьбы не практиковалось); можно предположить обусловленность такого типа северно-русской свадьбы влиянием многочисленного финно-угорского субстрата (пока это неизученный вопрос). Так, в общем-то случайно, получилось, что какие-то тончайшие флюиды свадьбы-самоходки были подсознательно восприняты Есениным и он сам оказался вовлечен в поистине таинственный местный обряд. Показательна широкая распространенность в далеком прошлом «умыкания» невесты на огромных территориях, у разных племенных союзов – древлян, радимичей, вятичей, северян. Интересно совпадение проведения венчания Есенина с З. Н. Райх в Вологодской губ., то есть в центре бытования именно этой разновидности народного свадебного обряда.

В дореволюционный период Есенин воспринял мудрость понимания Православной Церковью бракосочетания, которое в «Пространном христианском катехизисе» объяснялось так: «Брак есть таинство, в котором жених и невеста пред священником и Церковию дают свободное обещание о взаимной их супружеской верности, и союз их благословляется в образ союза Христа с Церковию, и испрашивается им благодать чистого единодушия к благословенному рождению и христианскому воспитанию детей». [100] Аналогичное толкование давалось в «Полном церковно-славянском словаре» протоиерея Г. Дьяченко (1898): «Брак ( ????? , connubium) – слово, по-видимому, не русское, хотя и обрусевшее = брак. В церкви христианской брак есть таинство, в котором, по взаимному согласию жениха и невесты, благословляется супружеский союз во образ духовного союза Христа с Церковию». [101]

Есенин, беря в жены З. Н. Райх, принял ответственность за создание семьи. В «Своде законов гражданских» (1914) определялась обязанность супруга: «Муж обязан любить свою жену, как собственное свое тело, жить с нею в согласии, уважать, защищать, извинять ее недостатки и облегчать ее немощи. Он обязан доставлять жене пропитание и содержание по состоянию и возможности своей» (ст. 106; 8 апреля 1782) 71. Там же были определены обязанности супруги: «Жена обязана повиноваться мужу своему, как главе семейства, пребывать к нему в любви, почтении и в неограниченном послушании, оказывать ему всякое угождение и привязанность, как хозяйка дома» (ст. 107; 18 ноября 1802). [102]

Очевидно, в промежуток между двумя революциями – Февральской и Октябрьской 1917 года – когда расшатывались основы российской государственности, церковный устав и светский закон исполнялись лишь в общих чертах, без соблюдения мелких формальностей и деталей. Иначе непонятно, почему стало возможным срочное бракосочетание в случайной церкви, прихожанами которой не являлись ни жених, ни невеста, без многодневной подготовки к венчанию. Прежде совершения таинства брака полагалось производить «оглашение» (или «окличку») в течение трех воскресений подряд или других праздничных дней после литургии в двух церквях, если просватанные принадлежат разным приходам: кто-либо из членов причта извещал о звании, фамилии и имени жениха и невесты и вопрошал присутствующих, не знают ли они законных препятствий к браку; и только не позднее двух месяцев после третьей оклички писался «обыск» в церковную книгу и производилось венчание. [103]

Согласно «Своду законов гражданских» (1914), производились «оглашения» и писался «обыск»: «Желающий вступить в брак должен уведомить священника своего прихода, письменно или словесно, об имени своем, прозвании и чине или состоянии, равно как и об имени, прозвании и состоянии невесты»; «По сему уведомлению производится в церкви оглашение в три ближайшие воскресные и другие, встречающиеся между оными, праздничные дни, после литургии, и затем составляется обыск по правилам, от духовного начальства предписанным, и по форме, при сем приложенной. Если невеста принадлежит к другому приходу, то оглашение должно быть произведено и в ее приходской церкви»; «По оглашению, все, имеющие сведения о препятствиях к браку, обязаны дать знать о том священнику, на письме или на словах, немедленно и никак не далее сделанного в церкви последнего из трех оглашений» (ст. 25–27, курсив документа; нижние хронологические границы – с 1697 по 1837 гг.). [104]

Брак по закону и в художественном произведении

Интересно, что Константин Карев из повести «Яр» (1916) Есенина, покинувший навсегда свою законную супругу Анну и пожелавший с течением времени взять в жены Лимпиаду, не выглядит изменником и отступником от данного перед Богом и людьми брачного обязательства. Между тем, такое поведение было прямо осуждено в «Своде законов гражданских» (1914) и подлежало суровому наказанию: «Виновный же в оставлении супруга или супруги и во вступлении в новый брак при существовании первого, буде не получит согласия оставленного лица возвратиться к первому браку и разрешения на то духовного начальства, осуждается на всегдашнее безбрачие. Сему же подвергается и лицо, оставившее супруга или супругу и более пяти лет скрывающееся в неизвестности» (ст. 41, курсив документа; 5 февраля 1850). Если к Кареву применить законные меры, то его не спасла бы имитация собственной гибели в весеннем половодье. Конечно, Карев мог надеяться на желание Анны развестись с ним по причине его безвестного исчезновения – согласно установления «Свода законов гражданских» (1914): «Брак может быть расторгнут только формальным духовным судом, по просьбе одного из супругов:…3) в случае безвестного отсутствия другого супруга» (ст. 45; 27 марта 1841 и др.). [105]

Зато если бы Карев примерил к себе законы военного времени (а ведь тогда шла Русско-японская война, не отраженная в повести), он мог бы рассчитывать на новое супружество: «Сие <наказание> однако же не касается нижних чинов военного ведомства, бывших и более пяти лет в плену или в безвестной отлучке на войне: им не возбраняется, по возвращении, вступать в новое супружество, если прежний брак их уже расторгнут» (ст. 41, курсив документа). [106] Однако Есенин не учел в своей художественной практике этого военного оправдания; очевидно, он ориентировался на сугубо крестьянские примеры нарушения брачных обязательств, о которых он мог слышать от односельчан.

Может быть, Лимпиада отравилась не только из-за нежелания покидать Яр и совершенного греха прелюбодеяния, нашедшего бы нравственное и затем законное оправдание в любовном сочетании с предлагавшим ей супружество любимым человеком? Может быть, в ее сознании таилось подспудное предположение о незаконности и невозможности брачного соединения с Каревым, уже ставшим супругом другой женщины?

Неузаконенное супружество с Н. Д. Вольпин

Что касается не художественного вымысла, а реальной жизни, то из всего обширного и продолжительного свадебного обряда Есенин в третий раз избрал жениховское ухаживание в течение года и первую брачную ночь с Н. Д. Вольпин, о чем та писала:

...

Весна двадцать первого. Богословский переулок. Я у Есенина.

Смущенное:

– Девушка!

И сразу, на одном дыхании:

– Как же вы стихи писали? [107]

Из есенинского вопроса следует, что поэт выдвигал любовную тематику как особо приуроченную к свадьбе, хронологически послесвадебную, основанную на личном жизненном опыте. Узаконенное Кодексом о браке 1918 г. мужское и женское равноправие Есенин трактовал как «только каждый сам за себя отвечает!». [108] Тем не менее, Есенин открыто признавал Н. Д. Вольпин своей супругой: «Дайте мне посидеть с моей женой!» [109] – говорил он в «Стойле Пегаса» кому-то из приятелей.

Невенчаная свадьба с Г. А. Бениславской и кокошник

Н. Д. Вольпин датирует четвертую невенчаную свадьбу Есенина и Г. А. Бениславской августом 1921 года – «на переломе осени», перед костюмированным балом имажинистов, когда после свершившегося жизненно-важного события «на Галине было что-то вроде кокошника. Она казалась необыкновенно похорошевшей. Вся светилась счастьем. Даже глаза… точно посветлели, стали совсем изумрудными (призаняли голубизны из глаз Есенина…) и были неотрывно прикованы к лицу поэта». [110]

По народному обычаю, с течением времени спустившемуся из городской среды в крестьянскую, кокошник являлся женским головным убором и впервые надевался на новобрачную. Одно из первых (если не самое первое) упоминаний кики в контексте свадебного обряда содержится в описании свадьбы великого князя Александра Казимировича из Полоцка с дочерью московского великого князя Ивана Васильевича III Еленой 15 февраля 1495 г. в Вильно: «И великой княжне туто княгини Марья да Русалкина жена кос росплели, и голову чесали, и кику на нее положыли, да и покровом покрыли, да и хмелем осыпали; а поп Фома молитвы говорил да и крестом ее благословил». [111]

В «Древней Российской вивлиофике» Н. И. Новикова отражен свадебный ритуал средневекового Московского государства с кикой – аналогом кокошника.

А. В. Терещенко уделил рассмотрению свадебно-знаковой роли кокошника главку «Кокошник, кика, коса и повойник» в многотомной монографии «Быт русского народа» (1848). Этнограф писал о кокошнике как реализации брачного полюса антитезы «девичья коса – женский головной убор», служащей зримым выражением аналогии «девушка – замужняя женщина». А. В. Терещенко, в частности, указывал: «Надевание на новобрачную кокошника и кики, или кокуя, плетение и разделение косы и покрывание головы повойником ведется исстари. <…> По совершении бракосочетания свахи отводили новобрачную в трапезу или на паперть, оставив молодого в церкви на венчальном месте. С головы невесты снимали девичий убор и, разделив волосы надвое, заплетали две косы и, обвертев последние вокруг головы, надевали кокошник; потом покрывали фатой и подводили к новобрачному». [112]

Н. И. Костомаров в «Очерке домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях» (1-е изд. – 1860, 2-е изд. – 1887) описывал кокошник как праздничный наряд, родственный кике: «Третий род головного убора был кокошник, у богатых также обложенный жемчугом». [113] По описанию историка, кокошник выглядел так: «Когда женщины выходили в церковь или в гости, то надевали кику: то была шапка с возвышенною плоскостью на лбу, называемою кичным челом; чело было разукрашено золотом, жемчугом и драгоценными камнями, а иногда все состояло из серебряного листа, подбитого материею. По бокам делались возвышения, называемые переперы, также разукрашенные; из-под них, ниже ушей спадали жемчужные шнуры, числом около четырех или до шести на каждой стороне, и достигали плеч. Задняя часть кики делалась из плотной материи или соболиного или бобрового меха и называлась подзатыльник. По окраине всей кики пристегалась жемчужная бахрома, называемая поднизью». [114]

О выражении социального статуса с помощью кокошника писали этнографы Н. И. Лебедева и Г. С. Маслова в статье «Русская крестьянская одежда XIX – начала XX века как материал к этнической истории народа» (1956): «В противоположность кичкам кокошники носили в городах… в деревнях же они служили лишь праздничным головным убором, а местами – только свадебным. Шили кокошники особые мастерицы в городах, крупных селах и монастырях; их продавали на ярмарках. <…> Кокошник – цельный, твердый, богато украшенный головной убор – первоначально, по-видимому, был связан в основном с городом, но развился он на основе местных кичкообразных головных уборов». [115] Исследователи кратко охарактеризовали тип рязанского кокошника: «Южный р-н (особ. Ряз…), характеризующийся наличием кокошника, названного нами “однодворческим”, т. к. он встречается главным образом у населения, связанного с военно-служилой колонизацией XVI–XVII вв., в частности, у групп, впоследствии именовавшихся “однодворцами”. Этот тип кокошника очень близок к новгородской кике (и тверской “головке”), которая отличается наличием “ушей” – лопастей, спускающихся по бокам, и жемчужной поднизи. <…> На юг этот кокошник был принесен выходцами из других, более северных областей…». [116]

В Данковском у. Рязанской губ. в 1920-е годы, по данным Н. И. Лебедевой, бытовал «кокошник золотой с подзатыльником из парчи… появился недавно, лет 30, надевают на молодых после венца в сторожке…». [117] Уже во второй половине ХХ столетия, 15 сентября 1966 г., тот же рязанский этнограф Н. И. Лебедева, находясь в экспедиции с В. А. Фалеевой в Клепиковском и Касимовском р-нах (в с. Спас-Клепики Есенин учился в школе), сообщала в письме к Г. С. Масловой: «Интересен головной убор – повойник-кокошник, под которым волосы складывались напереди, заплетенные в две косы». [118]

Свадебные приметы

О предшествовавшей бракосочетанию любовной истории Есенина и Дункан, омраченной несчастливой приметой в пушкинском духе (к сожалению, предсказание сбылось), рассказал близкий друг А. Б. Мариенгоф:

...

В Москву приехала Айседора Дункан. Ее пригласил Луначарский. <…> – Я влюбился в нее, Анатолий. <…> По уши. <…> А я люблю пожилых женщин. <…> Вдруг он испуганно взглянул на лист бумаги, который лежал передо мной: – Что? Кляксу посадил? Сейчас посадил? – Ага! – Он мрачно взглянул на меня: – Это дурная примета… Эх, растяпа! – Я скомкал лист и выбросил его за окно. – Все равно это дурная примета. – Вот вздор-то! – Увидишь! – Не болтай чепухи, Сережа. – Пушкин тоже в приметы верил. <…> Вскоре Есенин перебрался к Дункан, в ее особняк на Пречистенке. [119]

Известна и другая примета – счастливая, предвещающая скорую свадьбу: объезд вокруг церкви по кругу – как воплощение символики кольца и венчания в храме. Нам известен ряд вариантов подобного сюжета с Есениным. Достоверность источников в данном случае в расчет принимать не будем; если это народное предание – оно не менее интересно и показательно, хотя и в другом аспекте. Возможно, все варианты восходят к единому первоисточнику – воспоминаниям И. И. Шнейдера про 3 октября 1921 г.:

...

Пролетка… выехала не к Староконюшенному, и не к Мертвому переулку, выходящему на Пречистенку, а очутилась около большой церкви, окруженной булыжной мостовой. <…> «Эй, отец! – тронул я его <извозчика> за плечо. – Ты что, венчаешь нас, что ли? Вокруг церкви, как вокруг аналоя, третий раз едешь». // Есенин встрепенулся и, узнав, в чем дело, радостно рассмеялся. // «Повенчал!» – раскачивался он в хохоте, ударяя себя по коленям и поглядывая смеющимися глазами на Айседору. // Она хотела узнать, что произошло, и, когда я объяснил, со счастливой улыбкой протянула: «Mariage…» <фр.: свадьба> [120]

И. Изгаршев в главке с «говорящим» заглавием «Женюсь!» в газетной рубрике «Быль и небыль» пишет:

...

К тому же они и так почти повенчаны. В первый же вечер их знакомства осенью 21-го года Дункан пригласила Есенина к себе на Пречистенку. Наняли извозчика, и тот, заснув на козлах, несколько раз обвез их вокруг церкви Св. Власия в Гагаринском переулке. Есенин что-то рассказывал Айседоре, та внимательно слушала, и только переводчик заметил, что коляска кружит на одном месте. «Ты что, венчаешь нас, что ли? – растолкал поэт извозчика. – Повенчал, повенчал. Слышишь, Исидора, нам теперь жениться надо», – засмеялся Есенин. // Наверное, это судьба. И завтра, в новогоднюю ночь, он ей об этом скажет. [121]

Еще вариант:

...

Есть страсти, которые зовутся роковыми. Их боятся, так как они сжигают человека. Но они запоминаются на века. Сергей Есенин полюбил Айседору Дункан с первого взгляда. Они потянулись друг к другу и больше не расставались. Она не говорила по-русски и была старше его на 17 лет. Он не знал ни одного иностранного языка. О чем они говорили в свой первый вечер и во все другие?… Задремавший извозчик три раза обвез их вокруг церкви, и сияющий Есенин объявил, что они обвенчаны. [122]

Есенин придавал огромное значение приметам, опираясь на пример пушкинской веры в печальные предзнаменования (при венчании упали крест и Евангелие, погасла свеча), на поверья односельчан с. Константиново о том, что свадьбу легко испортить. Даже в научных книгах Есенин мог вычитать о крестьянской вере в «порчу» – например, у филолога Ф. И. Буслаева в статье «О народной поэзии в древнерусской литературе (Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 12 января 1859 г.)»: «В семейном и общественном быту крестьян свадьба есть по преимуществу время всяких чарований, эпических обрядов, разгульного веселья и суеверного страха. И доселе в простом народе ни одна свадьба не обходится без колдовства: “Свадьба без див не бывает”». [123]

Оформление брака с А. Дункан по советским и зарубежным правилам

В пятый (официально во второй) раз Есенин оформил семейные отношения с иностранкой Айседорой Дункан дважды – по советским и зарубежным правилам. Всеволод Рождественский необходимость юридического оформления семейных отношений обосновал обоюдным желанием поэта и танцовщицы выехать из России за границу: «…они привязались друг к другу. Решено было ехать вместе. И для того, чтобы получить визу для Есенина, Дункан официально, в посольстве, объявила его своим мужем. И Есенин зарегистрировал свой брак в загсе Хамовнического райсовета». [124] Но они не были повенчаны Церковью, и поэтому, с точки зрения законопослушных американцев, их брак не был действителен. Интересно метафорическое суждение Есенина о его свадьбе с А. Дункан, высказанное как бы с позиции русских церковников, дававших отповедь «поганому» обряду нехристей-язычников в далекие былинные времена: «Скоро нас вежливо попросили обратно <из Америки>, и все, должно быть, потому, что мы с Дунькой не венчаны. Дознались как-то репортеры, что нас черт вокруг елки водил ». [125] Есенин, безусловно, основывался на народной поговорке: «Венчали вокруг ели, а черти пели», [126] – которую он мог слышать на Рязанщине (или в другом регионе) либо вычитать в любимом им труде А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т.».

Из повествования А. Б. Мариенгофа видно, какое важное значение придавала американская танцовщица своему браку с Есениным, как ей хотелось сыграть свадьбу в соответствии с русской обрядовой традицией:

Перед отъездом за границу Дункан расписалась с Есениным в загсе.

...

– Свадьба! Свадьба!.. – веселилась она. – Пишите нам поздравления! Принимаем подарки: тарелки, кастрюли и сковородки. Первый раз в жизни у Изадоры законный муж!

– А Зингер? – спросил я. <…>

– Нет!.. Нет!.. Нет!.. Сережа – первый законный муж Изадоры. Теперь Изадора – русская толстая жена! – отвечала она по-французски, прелестно картавя. [127]

Фактически ту же мысль о «настоящей свадьбе» и «истинных супругах» повторил Есенин в разговоре с Г. Ф. Устиновым, когда он «смутился, потом с легким озлоблением» и колоссальным преувеличением ответил ему об Айседоре Дункан: «Ничего ты не понимаешь! У нее было больше тысячи мужей, а я – последний!..». [128] Г. Ф. Устинов дал свой комментарий: «У Есенина был болезненный, своеобразный взгляд на женщину и на жену. В этом взгляде было нечто крайне мучительное». [129] Мнение Есенина о сущности свадьбы и особенностях повторного брачного сочетания во многом основывалось на патриархальном крестьянском и церковном понимании таинства брака. Очевидно, и А. Дункан, приветствовавшая поздравления и подарки, опиралась в своем мнении на традиционное православное бракосочетание.

Однако ритуальная сторона освященного церковью брака была отвергнута еще «Первым кодексом законов РСФСР» (1918), а в проекте «Кодекса законов о браке, семье и опеке» (1925) в сопроводительной статье «Брак, семья и опека» Д. Курского (по сути являющейся объяснительной запиской Нарком-юста) прямо говорится: «Отрицая всякую обрядность брака, проект тем не менее устанавливает определенную и необходимую минимальную процедуру: совершение регистрации не случайным техническим сотрудником канцелярии, а ответственным должностным лицом, прочтением самого акта и допускает при этом присутствие свидетелей, приглашенных брачущимися». [130] Следовательно, в период 1918–1926 гг. (до принятия нового кодекса о браке в 1927 г.) официальная часть бракосочетания была еще более аскетична.

Бракосочетание Есенина с А. Дункан в московском загсе состоялось 2 мая 1922 г. По этому случаю в особняк на Пречистенке, 20, где располагалась студия танцовщицы, пригласили фотографа А. М. Зелонджева, запечатлевшего праздничное событие. На полученной фотографии была сделана надпись: «Isadora – Esenine – Irma. Taken on the Wedding day, may, 1922» [131] (VII (3), 235). Так в «свадебном лексиконе», относящемся к Есенину, появился английский термин Wedding day (= свадебный день).

Это событие нашло отражение в газете «Вечерняя Москва» (1926, 4 сентября, № 203): «Есенин со 2 мая <1922> состоял в зарегистрированном браке с Айседорой Дункан» (см.: VII (1), 409).

Советское брачное законодательство не учитывало посты и храмовые праздники – в противовес дореволюционным церковным установлениям (см. ниже). «Кодекс Законов об актах гражданского благосостояния, брачном, семейном и опекунском праве…» (1921), на основании которого сочетались браком Есенин с А. Дункан, установил: «Заключение браков происходит в определенные дни и часы, заранее устанавливаемые и обнародуемые должностным лицом, коему совершение браков вверено» (ст. 57). [132]

«Кодекс Законов об актах гражданского благосостояния, брачном, семейном и опекунском праве…» (1921) отменил свидетелей (в народной Рязанской свадьбе именовавшихся дружками , а в «Своде законов гражданских» 1914 г. обозначавшихся «поезжане»): «Браки заключаются в присутствии председателя Отдела Записи актов гражданского состояния или его заместителя и совершающего запись секретаря Отдела или его помощника, а в Нотариальных Отделах – в присутствии нотариуса и секретаря» (ст. 55). [133]

Именно с бракосочетанием Есенина и Дункан связано представление современников о заграничном турне новобрачных как о свадебном путешествии (хотя послесвадебные поездки поэт совершал и с другими своими женами – З. Н. Райх и С. А. Толстой), но это свадебное путешествие оказалось печальным: «Есенин уехал с Пречистенки надломленным, а вернулся из своего свадебного путешествия по Европе и обеим Америкам безнадежно сломанным. “Турне! Турне!.. Будь оно проклято, это ее турне!” – говорил он…». [134] Или в другом месте – по свидетельству того же А. Б. Мариенгофа: «Но с 1923 года, то есть после возвращения из свадебного заграничного путешествия, весь смысл его существования был тот же, что и у шотландской принцессы: “Плевать на жизнь!”». [135] Однако В. А. Мануйлов высказал собственное мнение о том, что Есенин отказался от личного путешествия на Кавказ из-за любви к А. Дункан и уехал из Ростова-на-Дону в начале февраля 1922 года: «Есенин ехал на Кавказ, но почему-то раздумал и чуть ли не в тот же день вечером отправился обратно в Москву. // За несколько месяцев до того Есенин познакомился в Москве с Айседорой Дункан. Вероятно, разлука тяготила его, и он отказался от дальнейшей поездки, чтобы скорее быть снова вместе с этой необыкновенной и роковой для него женщиной». [136]

Фрагмент «Автобиографии» (20 июня 1924 г.) смотрится как перечень женитьб Есенина, перемежающихся чередой холостячества, без вкраплений каких-либо других важных жизненных событий; следовательно, поэт осознавал основополагающее влияние на судьбу свадьбы и последующего семейного положения: «1917 году произошла моя первая женитьба на З. Н. Райх. // 1918 году я с ней расстался, и после этого началась моя скитальческая жизнь, как и у всех россиян в период 1918 – 21. <…> 1921 г. я женился на А. Дункан и уехал в Америку, предварительно исколесив всю Европу, кроме Испании» (VII (1), 16).

Мальчишник

Про шестую (официально третью) женитьбу Есенина на С. А. Толстой известно больше как про свадебный пир, предшествующую подготовку к нему и одновременность проведения со свадьбой сестры. В. И. Качалов сообщал про предполагавшийся «мальчишник» у Есенина: «…того же года, в Москве, в середине лета. Он уже “слетал” в Тегеран и вернулся в Москву. Женится. Зовет меня на мальчишник». [137] Ю. Н. Либединский писал об этом же предсвадебном ритуале: «Мы собрались на “мальчишник” у той нашей приятельницы, которая и познакомила меня с Есениным». [138] Психологическое состояние Есенина, по мнению присутствовавших при ритуальном прощании с друзьями и холостячеством, соответствовало моменту и было сродни поведению невесты при исполнении обрядового плача:

...

Он махнул рукой и вдруг ушел. <…> «Что же, все как полагается на мальчишнике, – сказал кто-то. – Расставаться с юностью нелегко». <…> Сергей сидел на краю кровати. Обхватив спинку с шишечками, он действительно плакал. <…> «Так должно быть! – повторил он. – Да чего уж там говорить, – он вытер слезы, заулыбался, – пойдем к народу!». [139]

Мальчишник как параллельный девичнику свадебный ритуал фольклористы записывают редко. Тем не менее в научном архиве сохранилась запись мальчишника в Зарайском, Михайловском и Рязанском уездах Рязанской губ., сделанная г-ном Востоковым в конце XIX века для Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии. Мальчишник справлялся на территории невесты в канун свадьбы, а название свое он получил по составу приезжих гостей – жениха с товарищами:

...

Накануне свадьбы в доме невесты идут разного рода приготовления: родители позывают своих родных, а невеста устраивает в другой избе свой вечер, на который приглашает всех девушек-подруг. Посередине избы ставят стол, который покрывается столешником, а на столе ставится убранная утром елка, около стола ставятся скамейки, – одну половину коих занимают девушки, а в середине их невеста; другая же не занятая половина скамеек предназначается парням, приезжающим с женихом. У невесты есть своя закуска и водка, но на стол не ставится, потому что жених обязан привести свою закуску, а также лакомства для угощения девушек. <…> Часа в 3–4 пополудни приезжают гости с женихом и с парнями. Число людей, приезжающих на девичник, простирается от 10 до 25 человек… По приезде их сажают за стол и угощают со стороны невесты – справляется девичник; а потом садятся все родные невесты, и их угощают со стороны жениха, – справляется мальчишник . <…> В другой избе у жениха и невесты идет своя беседа. Там девушки и парни уже успели ознакомиться и устроили разного рода игры, – пение и пляску под звуки гармонии. <…> По окончании девичника и мальчишника начинается благословение образом жениха и невесты. [140]

Отголоски древнего свадебного чина конюшего

В начале 1925 г. Есенин не предполагал жениться еще раз. В письме к Н. К. Вержбицкому из Батума 26 января 1925 г. Есенин сообщал: «Завел новый роман, а женщину с кошкой не вижу второй месяц. Послал ее к черту. Да и вообще с женитьбой я просто дурака валял. Я в эти оглобли не коренник. Лучше так, сбоку, пристяжным. И простору больше, и хомут не трет, и кнут реже достает» (VI, 199. № 198).

Конечно, Есенин сравнивал положение супруга и холостяка с разной ролью запряженных лошадей, намекая на этимологию “двое в одной упряжке”. Современница поэта М. В. Волошина (Сабашникова) в книге воспоминаний о своей молодости «Зеленая Змея» (1968) описала подобную упряжку: «Средняя лошадь запряжки – “коренник” – бежит рысью, на пестро размалеванной дуге над его головой – колокольчик. Боковые лошадки – “пристяжки” – галопируя, натягивают постромки, сгибая шею наружу, что придает запряжке сходство с летящей птицей». [141] Современник и земляк Есенина по Рязанщине сообщал о «коренной» – главной лошади в парной упряжке, причем применительно к свадебному транспорту (хотя это необязательно): «Если две лошади впряжены, то справа – коренная с дугой и колокольцем под дугой, слева – пристяжная без дуги, только с погремками (бубенцами) на ожерёлке (ожерёлок – “ошейник”)». [142] Согласно этимологии, «супруг(и)» – это «супружеская пара, муж и жена», «упряжка», происходит от *prengon (ср. «прягу»). [143] Однако в рязанской свадьбе XIX–XX веков жених с невестой ехали на гужевом транспорте, то есть на запряженной лошадьми повозке – санях или телеге, а дружка скакал верхом на коне, сопровождая их; остальные участники «свадебного поезда» также передвигались в повозках или верхом (мужчины). Так что гипотетически возможна такая ассоциация, когда Есенин мог себя примеривать на роль дружки, но не был согласен стать женихом. (Заметим, что образ дружки верхом на коне сформировался на сравнительно позднем историческом этапе развития свадебного обряда: в XVI–XVII веках наделенного большими полномочиями дружки-всадника еще не было, его роль выглядела куда более скромно. [144] ) Кроме того, есенинская фраза «Я в эти оглобли не коренник» ассоциативно соотносится с народной рязанской свадебной терминологией в женской ее части. На разных этапах обряда свадьбы звучали именования: девушка – просватанная, коренная – пропитая – невеста – новобрачная – молодая, молодка. [145]

В истории русской свадьбы существовал особый чин (а в некоторые эпохи даже разные чины – конюший, ясельничий) для сбережения в целости коня жениха и для конной охраны молодых в их первую брачную ночь. В «Розряде свадьбе» великого князя Василия Ивановича (1526 г.) повелевается: «А у коня быти и ездити около подклета князю Федору Васильевичу Телепневу…». [146] При свадьбе царя и великого князя Ивана Васильевича (1547 г.) «а у коня был и ездил около подклета боярин и конюшей, князь Михайло Васильевич Глинской». [147] Насчет свадьбы великого князя Ивана Васильевича (1548 г.) сказано: «А у коня у княжева велел быть и круг сенника ездить конюшему княжому Ивану Ивановичу Умному Колычову, да ясельничему и детям боярским царя и великого князя». [148] Во время свадьбы царя и великого князя Ивана Васильевича (1558 г.) указано: «А у княжова коня быти конюшему княжому, князь Борису Хованскому». [149]

На свадьбе царя и великого князя Ивана Васильевича (1581 г.) уже произошло разделение обязанностей по уходу за царским конем на два чина и последовало возложение ответственности на два лица за сохранность коня и оберегание всадником молодых: «Конюшей у государя был князь Иван Михайлович Глинской. // На жеребце государеве у подклета ездил Афанасей Александрович Нагой». [150] При свадьбе царя и великого князя Михаила Федоровича (1626 г.) «а аргамака государева в то время привели с конюшни и сани государынины привезли к лестнице; и сел на аргамака боярин, князь Борис Михайлович Лыков; а до лестницы с конюшни аргамака вели. И как государь пришел к аргамаку и ясельничий Богдан Матвеев, сын Глебов подвел аргамака, и седши государь на аргамаке, ехал к пречистой Богородице площадью…»; «а в то время на аргамака сел конюший боярин, князь Борис Михайлович Лыков, и поехал к сенннику, и ездил около сенника в то время, как государь был в сеннике, с голым мечом…». [151] Как видим, предуказанные роли по сбережению коня и конной охране молодых фиксировались при помощи специально разработанных «писцовых клише».

Свадебный пир с С. А. Толстой

После решения устроить свадьбу с С. А. Толстой настроение Есенина в корне изменилось, и он пишет из Москвы тому же адресату 6 марта 1925 г.: «Вчера приехала моя мать, я в семье, счастлив до дьявола. Одно плохо, никуда не пускают. <…> Нужно держать марку остепенившегося» (VI, 205. № 207). Есенин понимал, что жизнь женатого человека – совершенно иная по сравнению с холостячеством и строил планы на будущее в письме к сестре Екатерине 16 июня 1925 г.: «Случилось оч<ень> многое, что переменило и больше всего переменяет мою жизнь. Я женюсь на Толстой и уезжаю с ней в Крым» (VI, 216. № 223).

И. В. Грузинов вспоминал о заботах Есенина летом 1925 г.: «Он мечтает отпраздновать свою свадьбу: намечает – кого пригласить из друзей, где устроить свадебный пир». [152] И. И. Старцев также был приглашен на бракосочетание Есенина (но не смог прийти): «Как бы спохватившись, он <Есенин> торопливо стал прощаться и, улыбаясь, сказал: “Женюсь, гусар, приходи на свадьбу”». [153] Сохранился список гостей, которых в июне 1925 г. хотел видеть на своей свадьбе С. А. Есенин с С. А. Толстой; этот перечень попытался преобразовать в стихотворение А. М. Сахаров:

...

Приглашение на обручение – им радость, а нам мучение.

А. С. Воронский, Сахаров, Петр Пильский, Казанский, Казин, Богомильский, // с ним Аксельрод и Вс<еволод> Иванов, // Шкловский из «Лефа», 5 болванов, // 2 Савкина, один Берлин, // Грузинов, Марк, 5–6 скотин, // Ан<на> Абрамовна, Като, // т<оварищ> Либединский без пальто, // Сам Ключарев, Яблонский, Орешин, Клычков // и даже Бабель без очков [154] (VII (2), 184)

И. В. Евдокимов вспоминал о приглашении Есенина к себе на свадьбу:

...

Евдокимыч, я женюсь. Живу я у Сони. Это моя жена. Скоро будет свадьба. Всех своих ребят позову, да несколько графьев. Народу будет человек семьдесят. А Катя – сестра – выходит замуж за поэта Наседкина. [155]

По воспоминаниям С. Б. Борисова, перед поездкой поэта на Кавказ, «невеселым был “свадебный пир” у Сергея Есенина! И вина было вдосталь, и компания собралась сравнительно дружная, все знакомые друг другу. А потому, что у многих было какое-то настороженное состояние, любили все Сергея… и поэтому у всех: “Залегла забота в сердце мглистом”. // Сергея оберегали – не давали ему напиваться… Вместо вина наливали в стакан воду. Сергей чокался, пил, отчаянно морщился и закусывал – была у него такая черта наивного, бескорыстного притворства… Но веселым в тот вечер Сергей не был». [156]

Вместо слушания положенных величальных и других обрядовых свадебных песен на своей свадьбе Есенин сам пел собственного сочинения «Песню» («Есть одна хорошая песня у соловушки…»). У гостей сохранилось неоднозначное впечатление от есенинского исполнения. И. В. Евдокимов вспоминал: «Есенин с необычайной силой пел это трагическое стихотворение, – между прочим, на своей свадьбе с С. А. Толстой в июле 1925 г.». [157] Ю. Н. Либединский отмечал пение этой же песни на «мальчишнике»: «Сергей допел, все кинулись к нему, всем хотелось его целовать, благодарить за эту прекрасную песню, в которой необычайно переплелись и затаенная, глубокая тоска, и прощание со своей молодостью, и его заветы, обращенные к новой молодости, к бессмертной и вечно молодой любви…». [158]

Сестра Александра Есенина сообщила: «В середине июня 1925 года Сергей женился на Софье Андреевне Толстой-Сухотиной – внучке Льва Николаевича Толстого – и переехал к ней на квартиру в Померанцевом переулке». [159] Однако в июле 1925 года Есенин праздновал свадьбу, которая предшествовала официальной регистрации бракосочетания. С. А. Есенина-Толстая писала матери О. К. Толстой во время свадебного путешествия из Мардакян – Баку 13 августа 1925 г.: «Мы до сих пор не женаты, потому что все время живем в Мардакянах, а там пытались и не вышло. Но на днях все равно придется это оформить. Ты не пугайся – все равно мы муж и жена и у нас очень все серьезно». [160] О. К. Толстая в письме 12 августа 1925 г. из Москвы торопила жениха с невестой ускорить свадьбу (из-за угрозы жилищного уплотнения и опасения потерять комнату): «И вот потому необходимо , чтоб вы скорей расписались и чтоб выписки о браке прислали сюда для заявления в домовой комитет… <…> Это было ваше дело. А вы или спали, или болтались, или кутили. Теперь вот что я прошу и надеюсь, что вы не откажете: мне необходимо иметь ряд свидетельских показаний о том, что С. А. жил у нас уже с 20-х чисел июня, может быть, и раньше, но приехавшая 27-го июня Леля застала его уже живущим у нас». [161] Очевидно, предпринятые на Кавказе попытки провести официальную свадебную регистрацию оказались безуспешными, и женитьба состоялась по возвращении в Москву в сентябре 1925 г.

Жена поэта С. А. Есенина-Толстая и сестра А. А. Есенина определяли последнее брачное торжество Есенина как «регистрацию брака», придавая событию значение гражданского акта, а не родового праздника, как это было прежде. С. А. Есенина-Толстая записала: «В эту игру <буриме> играли Шура, Катя, Наседкин, Сергей и я. В день нашей свадьбы, т. е. регистрации» (VII (2), 99). А. А. Есенина продолжала: «Вечера мы проводили одни. Даже 18 сентября, в день регистрации брака Сони и Сергея, у нас не было никого посторонних. Были все те же – Илья и Василий Федорович <Наседкин>. В этот вечер за ужином немного выпили вина, а затем играли в какие-то незатейливые игры. Одной из этих игр была “буриме”». [162] По свидетельству В. А. Мануйлова, «Софья Андреевна писала бакинским друзьям о том, что 18 сентября в Москве был зарегистрирован их брак». [163]

В. С. Чернявский вспоминал о встрече с поэтом в июне 1925 г. в Москве: «Первое, о чем он рассказал мне, была новая женитьба. Посвящая меня в эту новость, он оживился, помолодел и объявил, что мне обязательно нужно видеть его жену. “Ну, недели через две приедем, покажу ее тебе”. Имя жены он произнес с гордостью. Сергей Есенин и Софья Толстая – это сочетание, видимо, нравилось и льстило ему». [164] Имя жены могло навевать воспоминания о втором престольном празднике в честь святой Софии, которой был посвящен придел церкви иконы Казанской Божьей Матери в родном селе Константиново.

Софья Толстая и день святой Софии

День святой Софии считался в с. Константиново, по выражению местных жителей, «козырным престольным праздником». [165] В конце II тысячелетия жительница соседней деревни Волхона, относящейся к тому же церковному приходу, поделилась своим пониманием сути этого праздника в духе народного православия:

...

Вот престольный праздник у нас в Константинове Софиин день – Вера, Надежда, Любовь. Но видишь как, их, детей-то, обезглавили. Обезглавили их там, и она, мать-то, на могилки сходила, и она тут померла. <…> Да, у нас два престола: Казанская и Софиин день. [166]

Уроженка с. Константиново вспоминала о традиции празднования престола святой Софии в начале ХХ столетия:

...

Мне лет – я ещё была, наверное, годов мне семь – были карусели, где вот сейчас школа, тут карусели были. Отец у меня ставил карусель в три дня. Это было на Софиин день, 30-го сентября. Вот когда у нас были карусели. Это наш престол, наш деревенский престол. <…> У всех свои праздники, у всех свои карусели. Специально такие есть: и кони, и кареты – все были приделаны, какие на винтах, какие на гвоздях – прости, Господи! Они друг перед дружке передавались, а потом в район отправлялись. Дело-то это давно было, мне было семь лет…» [167]

Ее сведения дополняет другая местная жительница: «А потом тридцатого <сентября> был у нас праздник – Софиин день, ой, это наш престол. Счас уж его не празднуют. Как праздновали? В церкву ходили, всё стряпали, пекли – и наварять-напекуть. Были карусели у нас на этот день. Четыре дня праздновали, ну а раньше вот. Ну а карусельница была в Кузьминском – у них карусели свои. <…> Такая крыша, круглый такой и там такие перекладины наверху – ребятишки туда залезуть и по этим вот по этим пихали их, пихали. А тут кареты, конЕ и каретки. Вот садилися. Пять копеек, значить. И тогда у карусельницы был такой звонок – ребята там крутять-крутють, она такой звонок даёть, и они садятся на эти перекладины – значить, конец. Хорошо, я тоже каталась, хорошо! <…> Каждый вот на эту, так вот ни на один праздник не было каруселей, а вот на этот праздник карусели у нас были. [168]

Женитьба на «фамилии»

Многие из надежд Есенина на счастливую семейную жизнь с С. А. Толстой не оправдались. Так же, как и в случае с А. Дункан, свадьбе Есенина с внучкой великого русского писателя предшествовали счастливые (с кольцом – см. главу 2) и несчастливые приметы. О трагическом предвестье со слов Есенина рассказал В. И. Эрлих:

...

Июнь 25 года. <…> Сейчас мы стоим на балконе квартиры Толстых (на Остоженке) и курим. Перед нами закат, непривычно багровый и страшный. На лице Есенина полубезумная и почти торжествующая улыбка. Он говорит, не вынимая изо рта папиросы: «Видал ужас?… Это – мой закат… Ну пошли! Соня ждет». [169]

Неудачи с женитьбой поэт связывал с конкретным городом и с обстановкой в нем. Есенин надеялся, что переезд в другое место улучшит его жизнь и сообщал об этом в письме к Н. К. Вержбицкому до 25 мая 1925 г.: «Всё, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Видно, в Москве мне не остепениться. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ!» (VI, 219. № 231). Семейные проблемы Есенина отчасти сопоставимы с особым типом уклада крестьянской семьи, известной под названием «примачество»: когда жених переходил жить в дом родителей невесты. Обыкновенно же невеста поселялась у свекра и свекрови (так было заложено в патриархальной общине и отражено в композиции свадьбы – в пути свадебного поезда из церкви). В случае, когда жених оказывался примаком, именно он (а не невеста) должен был подлаживаться под индивидуальный стиль взаимоотношений в новой семье.

Есенину претил культ Льва Толстого, царивший в семье внучки – жены поэта:

...

С новой семьей вряд ли что получится, слишком все здесь заполнено «великим старцем», его так много везде, и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остается. И это душит меня (VI, 219. № 231).

Так обернулось своей противоположной стороной стремление Есенина породниться с великой фамилией, войти в состав семьи человека с мировой славой! Бытует устойчивое мнение, что две неординарных и талантливых личности не уживаются вместе, как два медведя в одной берлоге; и Есенин, действительно, бежал из квартиры в р-не Остоженки в Померанцевом переулке, дом 3, в которой даже посмертно царил дух великого Толстого. Тем не менее глубочайшее почтение, с которым относились в этой семье ко всякой одаренной личности, впоследствии сыграло огромную положительную роль: были сохранены все имевшиеся рукописи Толстого и Есенина.

Как свадебное путешествие, хотя и не совсем типичное, можно расценивать супружескую поездку Есенина с С. А. Толстой на Кавказ. В написанном женой и отправленном из Ростова-на-Дону письме 26 июля 1925 г. поэт делает стихотворную приписку В. И. Эрлиху:

Милый Вова,

Здорово. У меня не плохая «жись»,

Но если ты не женился,

То не женись (VI, 220. № 234).

Образ свадебной елочки

18 августа 1925 г. Есенин пишет П. И. Чагину из Мардакян строки, идущие вразрез с его прежней концепцией насчет большой древесной семьи : «Сам знаешь: жена, дети, и человек не дерево» (VI, 222. № 236). Несколькими годами раньше, вскоре после женитьбы А. Б. Мариенгофа на А. Б. Никритиной 31 декабря 1922 года (оформление в ЗАГСе – 13 июня 1923 г.), [170] Есенин радовался видоизменению интерьера привычной комнаты – прежнего холостяцкого жилья двух друзей, и поэт улавливал в древесной зелени свадебную символику: [171]

На столе, застеленном свежей накрахмаленной скатертью, стоит глиняный кувшин с ветками молодой сосны. Есенин мнет в пальцах зеленые иглы. – Это хорошо, когда в комнате пахнет деревцом. [172]

Хвойное деревце – елочка (сосна) – является непременным атрибутом свадьбы Рязанщины и большой части средней полосы России: подруги невесты срубали в лесу елку, украшали лентами и приносили на девичник, устанавливали на столе, а жених должен был окупить деревце; после венчания елку везли в дом к молодому и свекровь вешала свои дары новобрачной (обычно платок или шаль) на елку, шла с ней демонстративно по селу; елку приколачивали на угол дома, чтобы оповещать всех об играющейся здесь свадьбе и т. д. Однако свадебная елочка все-таки распространена не повсеместно даже в Рязанской губ. и уезде – на «малой родине» Есенина. По наблюдениям И. Проходцова в статье «Предбрачные обычаи и убытки у крестьян Рязанской губ.» (1895):

...

В Рязанском уезде (села: Пущино, Льгово, Голенчино, Дядьково) и Скопинском (Бараково) на день девичника бывает обычай оплакивать так называемую «девичью красоту», которую изображает маленькая, в аршин высоты, елочка, убранная разными «тряпочками» (лоскутками), лентами, конфектами и пряниками. Г. Весин <Современный великоросс в его свадебных обычаях и домашней жизни // Русская мысль. 1891. № 9. С. 81, сн. 32>, указывая на этот обычай, ошибается, относя его к обычаю крестьян всей Рязанской губернии. Такого обычая нет во многих уездах, например, в Сапожковском. Он почти существует исключительно в селах Рязанского уезда и то по правую сторону Оки. [173]

В с. Константиново бытовал ритуал с елкой, из описания которого видна его символическая многозначность, и в числе прочих смыслов особенно заметна магическая направленность на чадородие:

...

За три дня до свадьбы собираются девушки к невесте рядить елку. Наряжают лентами и цветами елочку или сосенку. На самую макушку привязывается кукла. Елка закутывается материей – аршин десять-двенадцать – подарком на платье для будущей свекрови. <…> На следующий день невеста с девушками и с молодыми женщинами идут с елкой к жениху. Когда идут по улице, деревенские интересуются: «А чем раскрыто?» – т. е. каким материалом обернута елка. <…> Елка ставится на стол. [174]

Образы елки без верхушки (как параллели с невестой-сиротой) и сосенки, которая выше всех деревьев в бору (как невеста краше подруг), составляют главное содержание двух сюжетов свадебных песен Рязанщины, но ими не исчерпываются.

Образ свадебного деревца сополагается с древом-прародителем и древом-семьей. Есенину были с детства знакомы из библейской истории и различных религиозных учений, памятников литературы и народной поэзии такие образы, как библейское «древо жизни» (Быт. 2: 9); ср. также образ елочки с сучками-отросточками и листьем-палистьем, но без вершиночки-маковочки из свадебной песни сироты и др. На основе различных философских и религиозных теорий Есенин вспомнил и создал такие художественные образы, как «скандинавская Иггдразиль – поклонение ясеню» (V, 189), Маврикийский дуб (II, 45; V, 189), небесный кедр (II, 43), небесное древо (I, 132), белое дерево (II, 77), облачное древо (II, 36) и др.

Библейские образы плодоносящего деревца, плодовой вечнозеленой рощи сопрягаются с брачным венцом, уходящим в своих истоках к древней мысли про «знак чадородия, масличному саду уподобляемого в псалме 127 (сынове твои, яко насаждения масличная), который псалом во время венчания поется». [175] В православной практике (и вообще в Восточной Церкви) не определен конкретный вид брачного венца. В общих чертах он должен изображать «венцы масличные или лавровые, или и от разных листвий и цветков с прилучением и драгих камней, искусно сочиненные; только надлежит на челе оных венцов быть малым образам – Христова лица на жениховом, и Богородична на невестином; ибо сие в церквах российских везде хранится» (письмо Феофана Прокоповича около 1730 г. перед предполагаемым браком императора Петра II); святые образы могут быть иные – Деисус на мужском венце и Иоаким и Анна или Знамение Божией Матери на женском. [176]

Народно-свадебная символика подрубания дерева (особенно березки), заламывания растения, нагибания травинушки, заимствованная из свадебных и необрядовых традиционных песен и ритуала украшения березки подружками невесты на девичнике (распространенного к северу от Рязани и Москвы – в Ярославской губ. и др.), просматривается в частушке, пропетой Есениным в качестве иллюстрации образа в народной поэзии:

Дайте, дайте мне пилу —

Да я березоньку спилю!

У березы тонкий лист,

А мой милый гармонист. [177]

Частушечная символика воспринята Н. Д. Вольпин применительно к ней лично: «Я обнимаю на прощанье моего “гармониста” и бегу выступать. <…> Не по плечу я дерево рублю?». [178] По наблюдению историка Н. И. Костомарова, сделанному еще в 1843 г., «“Береза” – в свадебных песнях – означает чистоту невесты, а срубленная береза – символ брачного соединения…» [179]

Еще одна частушка с подобной свадебной символикой увядания растений записана Есениным в Константинове и опубликована поэтом в 1918 г.:

Неужели сад завянет,

В саду листья опадут?

Неужели не за Ваню

Меня замуж отдадут? (VII (1), 322).

Мировоззрение в замужестве

Последней свадьбе Есенина предшествовали обстоятельства «любовного треугольника», в которые поэт уже попадал перед первым официальным бракосочетанием: тогда это были А. А. Ганин – З. Н. Райх – С. А. Есенин, теперь Б. А. Пильняк – С. А. Толстая – С. А. Есенин. О тревожной ситуации «третий лишний» размышляла М. М. Шкапская в письме к С. А. Толстой 27 апреля 1924 г.:

...

Или это вина моей неизжитой романтики, но я как-то очень хорошо поняла и оценила стихийность чувства Вашего и Пильняка, – и то, что тут как-то третьим вплелся Есенин – было обидно и больно. Есенина как человека – нужно все-таки бежать, потому что это уже нечто окончательно и бесповоротно погибшее, – не в моральном смысле, а вообще в человеческом, – это как Адалис – потому что уже продана душа черту, уже за талант продан человек, – это как страшный нарост, нарыв, который всё сглодал и всё загубил. Только Адалис при всем при этом еще и умная, очень умная, а ведь Сергей Есенин – талантище необъятный, песенная стихия… [180]

С. А. Толстая 20 апреля 1924 г. писала своей подруге и поэтессе М. М. Шкапской о зарождении своей любви к Есенину, ответившему взаимностью:

...

…последний вечер. Завтра он уезжает в Персию. Моя дорогая, ведь я же нормальная женщина – не могу же я не проститься с человеком, кот<орый> уезжает в Персию?! <…> Сижу на диване, и на коленях у меня пьяная, золотая, милая голова. Руки целует и такие слова – нежные и трогательные. А потом вскочит и начинает плясать. Вы знаете, когда он становился и вскидывал голову – можете ли Вы себе представить, что Сергей был почти прекрасен. Милая, милая, если бы Вы знали, как я глаза свои тушила! А потом опять ко мне бросался. И так всю ночь. Но ни разу ни одного нехорошего жеста, ни одного поцелуя. [181]

Еще раньше, почти месяц назад, 27 марта 1924 г. М. М. Шкапская в ответном письме (предыдущее письмо С. А. Толстой неизвестно) рассуждала об особенностях есенинской любви:

...

…не радоваться чужой любви не могу – она такая буйная, грозовая – знаете, дорогая, так вот только и могут любить Есенины – и подобные им – непочатые, от земли (что их трепало жизнью, ничего, а у них зато кровь не разбавленная). <…> Сонюшка, женщина неизмеримо мудрее мужчины. Недаром Метерлинк сказал, что она ближе к истокам бытия – отсюда и эта полузвериная, полубожеская мудрость…Недра какие-то заявляют о себе и требуют в такую эпоху, как наша – живой черноземной любви – прикоснуться как-то к живому, к крепкому. [182]

В мировоззрении С. А. Толстой-Есениной как замужней женщины проявляется народная психология, согласно которой муж (жених) «достается», «попадается» невесте, является ее «суженым-ряженым», посылается Богом или судьбой. Соответственно жизнь в замужестве рассматривается как божественный дар или, напротив, тяжкий крест, выпавший на долю женщины (сравните также идею «свадьбы-похорон» как вообще явление «обрядового перехода» – rites of passage, [183] смены статуса). С. А. Толстая 20 апреля 1924 г. в письме к М. М. Шкапской описывала зарождающееся чувство как стихийно-трагическое, пагубное, сродни эсхатологическому:

...

Хочу ехать – С. в таком бешенстве, такие слова говорит, что сердце рвется. У меня несколько седых волос появилось – ей-Богу, с той ночи. Уехала, как в чаду… Не забуду, как мы с лестницы сходили – под руку, молча, во мраке, как с похорон. Что впереди? Знаю, что что-то страшное… [184]

Метафора С. А. Толстой «сердце рвется» базируется на таком же глубинном мировоззренческом основании, как и фольклорно-этнографические истоки рязанских (и не только!) свадебных песен и плачей с мотивом:

Мне примолвить-то его не хочется:

Моё сердце не воротится,

Уста кровью запекаются,

А вся внутрення терзается

(«Как при вечере-вечеру…»). [185]

Зарыднуло сердечушко да Татьянино

(«Серед двора серед чистаго…»). [186]

И уже после замужества в неотправленном письме супругам Волошиным 23 ноября 1925 г. С. А. Толстая-Есенина рассуждала:

Иногда думаю, что моя жизнь нечто вроде весьма увесистого креста, который я добровольно, сознательно с самого начала взвалила себе на плечи, а иногда думаю, что я самая счастливая женщина, и думаю – за что? [187]

И все-таки поэт теперь ощущает себя куда более полноценным человеком – мужем, семьянином, хозяином. Именно такой патриархально-крестьянский идеал внедрял в сознание сына его отец А. Н. Есенин, которому поэт пишет 20 августа 1925 г. из Мардакян: «Первое то, что я женат» (VI, 223. № 237). Поэту вторила жена – 23 ноября 1925 г. С. А. Толстая-Есенина сообщала в неотправленном письме М. А. Волошину и его супруге Марии Степановне: «Дорогие мои, понимаете, я очень влюбилась, а потом замуж вышла и так меня это завертело, что я от всего мира оторвалась и только в одну точку смотрю… <…> А так все очень, очень хорошо, потому что между нами очень большая любовь и близость и он чудесный». [188]

Через всю жизнь пронесла С. А. Толстая-Есенина «Молитву внучке Соничке», созданную Л. Н. Толстым 15 июля 1909 г. для 9-летней девочки: «Богом велено всем людям одно дело: то, чтобы они любили друг друга. <…> Кто научится этому, тот будет любить всех людей, какие бы они ни были, и узнает самую большую радость на свете – радость любви». [189]

Грозные народные предзнаменования

Последней женитьбе Есенина предшествовало два предзнаменования: во-первых, вроде бы поначалу приятный выбор попугаем кольца среди множества предсказательных предметов (см. выше); во-вторых, безусловно грозное предречение свадьбы и смерти в одном маленьком обрядовом тексте. Показательно, что если в первом случае событие никак не зависело от воли гадающего (кроме самой свободы выбора – гадать или нет), то во втором оно было напрямую связано с несоблюдением праздничного этикета представителями Есенинского рода и расценивалось как возмездие за это.

Вот как с горечью повествует об этом Н. В. Есенина (Наседкина):

...

Мама рассказывала страшную историю. В 1925 году бабушка – Татьяна Фёдоровна Есенина – не исполнила установленный обычай. Было принято на Новый год молодёжи ходить по селу и кликать «Авс?нь». Подходили к каждой избе на Старый Новый год и поздравляли хозяев. За это полагалось одаривать ребят. (Тут Наталия Васильевна сделала жест, которым обычно просят о награждении и подаянии, – протянула правую руку с раскрытой ладонью вперед и немного в сторону.) А у бабушки было плохое настроение: то ли с мужем поругалась, то ли ещё что – и она ничем не угостила ребят. Они ей за это спели:

Под Новый год —

Сосновый гроб,

Дубовая крышка,

Невеста-голышка!

...

И это предсказание сбылось. Летом Есенин женился на Софье Андреевне Толстой – вот «невеста-голышка», а под Новый год (под новый Новый год) он скончался. [190]

И все-таки родственникам Есенина незачем душевно терзаться и каяться в несовершенном грехе: в Константинове было вполне обычным делом пропевание этой песенки с угрозой (когда не угощали и никак не награждали исполнителей Авсеня) – и ничего трагического не случалось. Вот как об этом рассказывает М. И. Титова (1924–2005):

...

А счас уже деньгами стали давать. Счас вот в Константинове пели некоторые <если не отблагодарят> – нет:

Под Новый год —

Сосновый гроб,

Еловая крышка, —

...

ну, если я там:

Машка, или Танька-колтышка. [191]

Справедливости ради надо отметить, что со свадьбой как с «переходным ритуалом» (rite de passage), событием, переворачивающим и переиначивающим жизнь человека, в народном мировоззрении связываются порой самые грозные предсказания и пророчества. Одно из них отражено в стихотворении «Чудная бандура» (1836) П. Д. Ознобишина, ставшим популярнейшей народной песней «По Дону гуляет…» со множеством вариантов и дополнений, о которых сам автор и не подозревал. В Константинове, например, до сих пор бытует вариант со строфами о сбывшемся предсказании цыганки:

Погибнешь ты, дева,

В день свадьбы своей.

Поедешь венчаться – (3)

Обрушится мост. [192]

Сватовство к знаменитости

Друзья Есенина с его слов повторяли полушутливую-полусерьезную проблему выбора невесты с «громким» именем – с известной наследственной фамилией, с близким родством с прославленной личностью государственного и даже мирового масштаба. Отсюда его женитьба на танцовщице А. Дункан, выбор между дочерью Ф. И. Шаляпина и внучкой Л. Н. Толстого. Даже не помышляя о женитьбе, Есенин как-то по-особому трепетно относился к наследникам великих фамилий. Н. Д. Вольпин подметила: «… к Сергею пробилась женщина с просьбой об автографе – невысокая, с виду лет сорока, черненькая, невзрачная… Назвалась по фамилии: Брокгауз. “А… словарь?” – начал Есенин. – “Да-да! – прерывает любительница поэзии (или автографов), – это мой дядя!” <…> Вольф Эрлих спрашивает Есенина, с чего ему вздумалось прихватить “эту дуреху”. // Ответ несколько неожиданный: “Знаешь, все-таки… племянница словаря!”». [193]

Н. Н. Захаров-Мэнский рассуждал в том же ключе: «Потом – его сближение с Дункан. Что было между ними общего? Я не раз задавал себе этот вопрос и всегда отвечал – “имя”. И он и она – “знаменитости”. Не мог Есенин быть мужем простой смертной, подавай знаменитость, подавай шумиху в газетах, поездку в Берлин на аэроплане, в Америку…». [194] Аналогично думал И. Г. Эренбург по поводу женитьбы Есенина на прославленной «босоножке»: «Его полюбила знаменитая танцовщица Айседора Дункан, на танцы которой я с восхищением смотрел в гимназические годы. Она была на семнадцать лет старше его, но он обрадовался ее любви, как мировому признанию. Он хотел поглядеть мир и одним из первых пронесся по всей Европе, увидел Америку». [195]

Вот как рассуждал на тему выбора Есениным невесты с громким именем А. Б. Мариенгоф:

...

В это время его женой была Софья Андреевна Толстая, внучка Льва Николаевича, до немыслимости похожая на своего деда. Только лысины да седой бороды и не хватало.

Впервые я с ней встретился в вестибюле гостиницы «Москва». Взглянул и решил:

– Да ведь это Софья Андреевна! Жена Сережи.

Узнал ее по портретам Льва Николаевича.

А когда-то Есенин хотел жениться на дочери Шаляпина, рыженькой, веснушчатой дурнушке.

Потом – на Айседоре Дункан.

И все для биографии.

Есенин – Шаляпина!

Есенин – Дункан!

Есенин – Толстая! [196]

Г. И. Серебрякова со слов А. К. Воронского пересказала размышления Есенина о выборе невесты «за глаза», заочно – с громким именем:

...

«А что если я женюсь на дочери Шаляпина? Как это будет звучать – Шаляпина, Есенин?» // Еще не видев свою будущую жену, Софью Андреевну, он повторял: «Толстая, внучка Льва Николаевича, и Есенин. Это отлично!». [197]

По мнению Ю. Н. Либединского, сам поэт и его друзья, знакомые придавали огромное значение предстоящей женитьбе именно на С. А. Толстой:

...

Едва ли не с начала моего знакомства с Есениным шли разговоры о том, что он женится на Софье Андреевне Толстой, внучке писателя Льва Толстого. Сергей и сам заговаривал об этом, но по своей манере придавал этому разговору шуточный характер, вслух прикидывая: каково это будет, если он женится на внучке Льва Толстого! Но что-то очень серьезное чувствовалось за этими как будто бы шуточными речами. <…> «Ведь ты подумай: его самого внучка! Ведь это так и должно быть, что Есенину жениться на внучке Льва Толстого, это так и быть должно!» // В голосе его слышалась гордость и какой-то по-крестьянски разумный расчет [198]

Уже после кончины поэта М. А. Осоргин (настоящая фамилия Ильин) завершил некролог «“Отговорила роща золотая…” Памяти Сергея Есенина» упоминанием о его женитьбе на представительнице прославленной фамилии: «Менее года тому назад Сергей Есенин женился. Его вдова – внучка Льва Толстого». [199]

Заметим: в соответствии с общепринятым суждением о том, что понятие красоты (внешней и внутренней) у каждого человека свое, портретные характеристики С. А. Толстой у знавших ее людей разные. М. М. Шкапская характеризовала С. А. Толстую в письмах к ней от 5 и 31 января 1924 г.: «…милая женщина. Почему-то я Вас всегда очень отчетливо ощущаю именно как женщину… А быть женщиной par exellence – это почти гениально» и «Сколько раз я замечала, как несколькими, я бы сказала, “расширенными” словами Вы показываете вещи иными, нежели их привык видеть до сих пор. Между прочим, это дар, который обычно бывает у больших талантов, и возможно, что это достался Вам в наследство биологически отъединенный от целого элементик из творчества Льва Николаевича. Но это драгоценнейший из всех даров, каким жизнь умеет и может наделить смертного». [200]

Ю. Н. Либединский воспринимал С. А. Толстую как подходящую жизненную подругу Есенина: «В облике этой девушки, в округлости ее лица и проницательно-умном взгляде небольших, очень толстовских глаз, в медлительных манерах сказывалась кровь Льва Николаевича. В ее немногословных речах чувствовался ум, образованность, а когда она взглядывала на Сергея, нежная забота светилась в ее серых глазах. Она, видно, чувствовала себя внучкой Софьи Андреевны Толстой. Нетрудно догадаться, что в ее столь явной любви к Сергею присутствовало благородное намерение стать помощницей, другом и опорой писателя». [201] Аналогично характеризовал последнюю супругу поэта Всеволод Рождественский: «Незадолго перед этим он женился, и его жена, ныне покойная С. А. Толстая, внучка Л. Н. Толстого, женщина редкого ума и широкого русского сердца, внесла в его тревожную, вечно кочевую жизнь начало света и успокоения». [202]

Однако существовала и противоположная точка зрения по поводу внешности С. А. Толстой. Так, В. П. Катаев в повести «Алмазный мой венец» (1975–1977) несправедливо завышал возраст не названной им С. А. Толстой (она была на 5 лет моложе Есенина) и восторгался более чаепитием, нежели женской красотой: «Там немолодая дама – новая жена королевича, внучка самого великого русского писателя, вся в деда грубоватым мужицким лицом, только без известной всему миру седой бороды, – налила нам прекрасно заваренный свежий красный чай в стаканы с подстаканниками и подала в розетках липовый мед, золотисто-янтарный, как этот солнечный грустноватый день». [203] Иннокентий Оксёнов рассуждал: «С. А. Толстая похожа на своего деда, здоровая женщина и мало привлекательная». [204]

Величание супругов

Поиск Есениным невесты с определенной фамилией укладывается в рамки традиционного народного представления о том, что каждому человеку судьбой уготована суженая и еще задолго до свадьбы можно узнать имя будущей избранницы. Обычно судьбу испытывали крестьянские девушки с помощью святочного гадания об имени жениха. О таком обычае до сих пор рассказывают в с. Константиново: «В окно постучишь: тетя Насть! Тетя Кать! Как нашего жениха звать? Там ответят, идём к другому дому». [205] Уже на самой свадьбе, после церковного венчания, проводилось ритуальное действо: спрашивали, за кого вышла замуж невеста и на ком женился жених, и новобрачные должны были назвать друг друга по имени-отчеству (до этого они так не величали друг друга). А. Д. Панфилов привел этот обычай в шутливой обрисовке, когда его серьезное магическое значение было уже утрачено: «Степан Васильевич, а как твою жену звать? – тешатся гости. – Анна Ивановна». [206] Очевидно, прежде таким способом утверждался новый, семейный статус и закреплялось «взрослое» имя; кроме того, снимался некий запрет на поименование жениха и невесты (ср. этимологию – «невеста» = «неведомая, неизвестная» с табуированием имени [207] ) до совершения брачного таинства.

Аналогично народом понимается назначение жанра величальных песен с их ведущим жанровым признаком: «называют (имя) – величают (отчество)». Кроме того, традиционная русская свадьба установила особое ритуальное действо – величание новобрачными друг друга. Об особенностях соблюдения этого действа в Елатомском у. Тамбовской губ. (ныне часть Касимовского р-на Рязанской обл.) в конце XIX века сообщал местный сельский житель А. П. Звонков: «Молодых усаживают в передний угол, заставляют постоянно целоваться, спрашивают об имени друг друга; муж назовет ее обыкновенно по имени и отчеству, но никогда не дождется этой чести от молодой супруги; либо скажет “никак”, либо назовет ругательно: каким-нибудь Степкой или Яшкой». [208] Сличение этого сообщения с другими рязанскими записями показывает, что подобная психологическая реакция невесты является редкостью.

Шутливое порождение идеи первого ритуального называния новобрачного супруга по имени нашло отражение в пародийном обозначении Есениным А. Дункан «Дунькой» (с фонетической переделкой иностранной фамилии по созвучию с русским именем в его уменьшительно-пренебрежительной форме): «…оттуда в пятом часу утра на Пречистенку к “Дуньке” (так он в шутку называл Дункан)…» [209] Это свадебно-ритуальное называние увековечилось и в шутливом наименовании шарфа Айседоры Дункан, с которым она танцевала как с партнером танец «Апаш», [210] подарила его Есенину; [211] он известен по рисунку С. М. Городецкого и его воспоминаниям: «Припоминаю еще одно посещение Айседорой Есенина при мне, когда он был болен. Она приехала в платке, встревоженная, со сверточком еды и апельсином, обмотала Есенина красным своим платком. Я его так зарисовал, он называл этот рисунок – “В Дунькином платке”» [212] (8 января 1920 г.).

И в то же время Есенин, очевидно, придавал большое значение настоящему (исконному, данному родителями, а не переделанному) имени жены в своей супружеской жизни. По наблюдению Н. Н. Никитина, «все близкие Дункан, и Есенин тоже, всегда называли ее Изадорой… Это было ее настоящее имя». [213] Соответственно, Есенин, считая себя женатым человеком и настоящим поэтом, а не учеником-подмастерьем, стремился именоваться полным «взрослым именем». Об этом сообщил А. Б. Гатов уже применительно к 1920 г.: «“Сережа Есенин” – так говорили многие из тех, для кого он никогда не был “Сережей”. Сам Есенин очень неодобрительно относился к подобным панибратским о нем упоминаниям. // Для меня, несмотря на наши дружеские отношения, он был Сергеем Александровичем». [214]

Интересно, что Есенин, как поэт будучи душевно более тонко организованной натурой, придавал большое значение имени и, возможно, верил в его таинственную магию. Именно в этом смысле его волновала «судьбоносная» фамилия будущей невесты.

Однако под конец жизни Есенин отказался от идеи быть связанным браком с женою-знаменитостью или с представительницей прославленной фамилии. Он мечтал вернуться к своему давнему идеалу целомудренной крестьянской девушки-невесты и, как в юности, высказывал желание вновь взять в жены обыкновенную спутницу жизни. Есенин говорил В. Ф. Наседкину о том, что «в Ленинграде он, возможно, женится, только на простой и чистой девушке». [215]

Свадебное время

Поразительно, что Есенин на трех своих официальных женах – З. Н. Райх, А. Дункан и С. А. Толстой – женился летом. Если сопоставлять с сезонностью игры свадеб в родном Есенину селе Константиново, то это нетипичное для проведения свадеб время. Как рассказывает М. Г. Дорожкина: «Обычно на Красную Горку бываеть свадьба – б?льшая часть, а так после Паски. Постом – Пост Великий бываеть – Паска – свадьбы никогда не бывають: большой грех в эти праздники, постом играть. Большая свадьба бываеть после Паски на Красную Горку. Да счас-то! Раньше, кончено, этого не было! Такие дни, чтоб играть свадьбу, раньше были». [216] Есенин, как уроженец этого села, безусловно, был осведомлен о хронологии игры свадьбы, но почему-то не придерживался народного обычая (вероятно, ставя выше него любовь). В повести «Яр» (1916) Есенин придерживался традиционного времени проведения свадеб: «На Преображенье сосватали, а на Покров сыграли свадьбу. // Свадьба вышла в дождливую погоду; по селу, как кулага, сопела грязь и голубели лужи» (V, 15).

Официального запрета на устройство свадьбы летом не существовало, за небольшим календарным исключением, связанным с постами: согласно Кормчей книге, на которую ориентированы все священнослужители, бракосочетание не совершается «от недели Всех Святых до 29-го июня; от 1-го до 15-го авг<уста>» [217] (по ст. ст.). В «Рязанских епархиальных ведомостях» за 1888 год на вопрос «В какие дни нельзя совершать браков?» пояснялось со ссылкой на тот же источник: «В Книге “Кормчей” запрещается венчать браки лишь: от 14 ноя. до 6 янв.; от нед. Мясопустной до нед. Фоминой; от нед. Всех Святых до 29 июня и от 1 до 15 авг. (гл. 50, стран. 140)». [218] Но в той же газете за 1895 г. появилось новое ограничение – «Поучение против обычая сельских прихожан играть свадьбы в первый день храмового праздника» С. Полянского. [219]

Выскажем и другое предположение (помимо приоритета любви над установленным свадебным сезоном в понимании Есенина), почему поэт женился летом. Он мог подсознательно ориентироваться на крестьянскую традицию приурочивать свадьбу к престольному празднику: ведь согласно церковным установлениям, разрешалось устраивать венчание на второй день храмового праздника. В с. Константиново летним (и основным, в честь которого названа церковь) престольным праздником являлось празднование Казанской иконы Божьей Матери. Жительница соседней д. Волхона отмечала: «А Казанская бываеть летняя, Казанская Божья Мать вот у меня икона. Четвёртого ноября – это называется осенняя Казанская в Кузьминске, у них приход осенний, а у нас летний. Да, у нас два престола: Казанская и Софиин день». [220]

Символика по части предсказания по погоде на Покров будущего (как календарного сезона, так и послесвадебной жизни новобрачных) была известна жителям с. Константиново. Н. Д. Рыбкина, родившаяся в один год с написанием Есениным повести «Яр» – в 1915 году, рассказывает: «Потом Покров бывает вот чет?рнадцатого: какой будет Покров? Если тёплый – то зима тёплая; холодный Покров четырнадцатого – значит, холодной зима будет, вот». [221]

Брачное законодательство 1918 года

Есенин жил в переломную эпоху, когда менялись привычные взгляды на брак и переделывалось само брачное право. Примечательно, что именно институт брака был узаконен Советским правительством прежде всего. «1-й кодекс законов РСФСР» был принят Центральным исполнительным комитетом Советов 16 сентября 1918 г. и назывался «Об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве».

Уже во «Введении» к документу отмечалось, что это «1-й с начала не только октябрьской, но и февральской революции законодательный акт, в более или менее законченном виде регулирующий целую область гражданско-правовой жизни» [222] и что его появление предваряли декреты «О гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния», «О расторжении брака» и «Об отделении церкви от государства и школы от церкви», носившие подготовительный и схематичный характер. Революционные правоведы полагали, что институт брака необходим лишь в переходное время и отомрет при социализме, сохранится лишь организационная его сторона (в виде переписи населения) – и то до наступления эпохи всеобщего изобилия. Утверждаемое новое брачное право использовало достижения мирового законодательства, упраздняло христианское таинство брака и церковный свадебный канон и вводило совершенно новые нормативы.

Для России новаторскими в идеологическом, юридическом и организационном отношении являлись следующие нормы: 1) устранение юридического преимущества мужа (необязательность перемены фамилии и гражданства жены по мужу, отмена обязанности следовать по местожительству мужа и др.); 2) возможность свободного развода по инициативе одной из сторон; 3) создание иерархической структуры – отделов записей актов гражданского состояния при Совдепах всех видов административно-территориального подчинения; 4) отграничение брачного права от семейного, действующего по факту происхождения. Последние два приведенных пункта не имели мировых аналогов.

О том, как в народе трактовался советский Кодекс о браке, да еще воспринятый со слуха, из уст агитаторов, сообщала Н. Д. Вольпин: «Мне вспомнилась недавняя беседа, проведенная в военном госпитале с санитарками и прочим женским персоналом агитаторшей из женотдела: беседа о свободной любви, как ее понимает партия. <…> Запретов нет – но будь честен и прям! Любовь не терпит уз! Насильно мил не будешь. Разлюбила, полюбила другого – честно объяви мужу: “Ухожу от тебя, наша связь была ошибкой”. Услышала то же от мужа – не удерживай его, пусть с болью в душе, но отпусти! Можете менять мужей хоть каждый год, хоть каждые три месяца – но все делайте открыто, по-честному! Не живите сразу с двумя». [223] Работницы не постигали сущность нового брачного кодекса, особенно в подобном агитаторском изложении, и потому недоумевали: «А скажи, что вчера эта баба из женотдела толковала, чтобы не жить с двумя сразу? Это как же с двумя-то? Ложиться втроем в постель? Женщине с двумя мужиками?» [224] Н. Д. Вольпин добавляет о докладчице, что «о детях у поборницы “свободной любви” вопрос не возникал». [225]

Аналогично же воспринимали самые новаторские положения Кодекса о браке 1918 г. иностранцы – об этом вспоминает Н. Д. Вольпин: «За рубежом в те годы шла пропаганда, будто в Стране Советов осуществляется “социализация женщин”, вошла-де в норму “общность жен”», [226] а иностранные рабочие по приезде в Россию удивлялись недоступности русских женщин при «свободной любви» и объясняли это «прирожденной холодностью северянок». [227]

Очевидно, осознавая непонятность для населения многих статей Кодекса о браке, при проекте нового закона в 1925 г. составители подчеркивали необходимость «открыть дискуссию», «провести кампанию по проведению докладов на рабочих собраниях о сущности нового Кодекса» и указывали, что «особенно нужно обратить внимание на основные положения Кодекса женщине-работнице». [228]

Брачная фамилия

В 1918 году предполагалось, что закон о браке, как и вообще вся революционная законодательная система, не должны быть «вечными», и потому «через очень короткое время можно будет вычеркнуть целый ряд записей, напр. о регистрации браков, отсутствующих, перемены фамилий, если вместо фамилий будут введены более рациональные, более разумные различия отдельных людей». [229] Понятно, почему роль фамилии в брачном законе преуменьшалась: в крестьянской среде были более распространены и привычны прозвища, фамилии у них стали укореняться с XVI в., а Россия в 1-й четв. ХХ в. оставалась по преимуществу патриархальной страной. О соотношении прозвищ и фамилий у крестьян рассуждала рязанский этнограф Н. И. Лебедева. На научном совещании этнологов Центрально-Промышленной области (куда входила и Рязанская) в 1927 году в прениях по докладу М. Я. Феноменова «Значение для областной этнологии мелко-районного изучения деревни» Н. И. Лебедева задавалась вопросом: «Возможно ли установление связей современного населения с населением XVI века путем сопоставления фамилий? Ведь фамилии в крестьянском быту – явление совершенно неустойчивое. Они могут меняться даже на памяти одного поколения». [230] Пример отца поэта, который писал фамилию сначала как Я сенин, а потом как Е сенин, подтверждает мысль Н. И. Лебедевой.

В отличие от составителей закона, надеявшихся на замену фамилий и прозвищ более удобными дефинициями людей, Есенина чрезвычайно волновала проблема сочетания фамилий мужа и жены, причем именно в случаях прославленных на весь мир фамилий. Отсюда проистекала его забота о благозвучном и сущностном соединении фамилий: он выбирал – Есенин и Дункан или Есенин и Есенина; Есенин и Шаляпина или Есенин и Толстая. Вот почему сначала ему льстит слава причастности к известной фамилии: пусть все говорят о Есенине и Дункан. Чуть позже он хочет подчинить себе мировую славу в лице своей жены: пусть она носит двойную фамилию – Есенина-Дункан! В «Вечерней Москве» уже после гибели Есенина сообщалось: «Есенин со 2 мая <1922 г.> состоял в зарегистрированном браке с Айседорой Дункан» (1926, 4 сентября, № 203).

Регистрация брака Есенина с А. Дункан происходила уже по нормам второго Кодекса законов 1921 г., однако он наследовал у предыдущего юридического документа 1918 г. правовое узаконение «брачной фамилии»: «Лица, состоящие в браке, носят общую фамилию (брачная фамилия). При бракосочетании им предоставляется определенность, будут ли они именоваться фамилией мужа (жениха), или жены (невесты), или соединенною их фамилией» (ст. 100). [231]

Есенин с глубоким удовлетворением, даже с радостью отмечает тот факт, что при повторной регистрации брака по западно-европейским законам в Германии его жена из Есениной-Дункан превратилась просто в Есенину. Он сообщает в письме к И. И. Шнейдеру 21 июня 1922 г.: «Изадора вышла за меня замуж второй раз и теперь уже не Дункан-Есенина, а просто Есенина» (VI, 138. № 120). Согласно «Кодексу Законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве и изданных в развитие его распоряжений» (1921) в «Примечании 1» к статье 53 указывалось: «Заключение браков за границей возлагается на представителей России за границей, которые о заключенных браках обязаны сообщать Центральному Отделу Записей Актов Гражданского Состояния, с представлением копий брачных свидетельств». [232]

Тема «брачной фамилии» (в данном случае – по мужской линии) также всплыла в конце 1923 – начале 1924 гг. в письме к бывшей жене З. Н. Райх: «Дело в том, что мне были переданы Ваши слова о том, что я компрометирую своей фамилией Ваших детей и что Вы намерены переменить ее. // Фамилия моя принадлежит не мне одному. Есть люди, которых Ваши заявления немного беспокоят и шокируют, поэтому я прошу Вас снять фамилию с Тани, если это ей так удобней, никогда вообще не касаться моего имени в Ваших соображениях и суждениях. // Пишу я Вам это, потому что увидел: правда, у нас есть какое-то застрявшее звено, которое заставляет нас иногда сталкиваться. Это и есть фамилия» (VI, 162. № 148).

Отношение к «красной свадьбе»

Есенин за свою взрослую жизнь (в юридическом аспекте начиная с совершеннолетия) сознательно, а иногда и подсознательно испытывал на себе действие двух, коренным образом отличавшихся друг от друга законов о браке: церковный 1914 г. и гражданский 1918 г. (в 1921 г. переиздавался без изменений; в 1925 г. был вынесен на всенародное обсуждение и в 1927 г. утвержден новый закон). Советская власть в лице юристов при жизни Есенина негласно упраздняла высокое назначение бракосочетания – рождение детей, и декларативно разъясняла это новшество во вступительной статье «Первый кодекс законов РСФСР» А. Г. Гойхбарга: «Оно <брачное право> не ставит целью брака рождение детей». [233] Между тем рождение детей в браке было еще узаконено в Библии (во фразе «Плодитесь и множьтесь») и неуклонно соблюдалось всеми русскими царями, как это фиксировалось почти во всех летописных статьях о свадьбе: «…чтоб ему, государю, сочетатися законному браку, в наследие роду его царского» [234] (1626).

Есенин получил патриархальное воспитание в христианском духе и не воспринял неоправданных новшеств Советского государства: это видно и по стихотворному пожеланию «Клавдии Александровне Любимовой» (1924) со строками «А через два годы, – // Детей, как ягоды» (IV, 259), и по его собственным поступкам – рождению детей.

При огромном интересе к обрядовой стороне важных жизненных событий Есенин не откликнулся и на введение советских обрядов, которые будто бы должны были вытеснить традиционные, а на деле сами оказались неудачными однодневками. Так, Есенин не устраивал «красной свадьбы» (и не потому, что не состоял в коммунистической партии или молодежном союзе и проводить «комсомольскую свадьбу» не имел морального права; известно участие поэта еще до революции в социал-демократическом рабочем движении во время его работы в Сытинской типографии [235] ). Вот описания комсомольской свадьбы 1926–1929 гг. в Рязанской губ.: «загремели бубенцы, зазвенели гармошки. “Да здравствует новый быт”, – таков лозунг на повозке новобрачных. Впереди мчались два “буденновца” (красные дружки). Вошли в клуб, секретарь комсомольской ячейки открыл митинг» (с. Пустотино Рязанского у. и губ., 1929) или «Когда молодые приехали с регистрации, то их встретила вся деревня. На этом многолюдном собрании партийцами был сделан доклад о старом и новом браке. После доклада и приветствий молодым преподнесли подарки от кооперации и коллектива водников» (с. Куземкино Касимовского у., 1926). [236]

Введенный советской властью и утвердившийся лишь на короткое время идеологически видоизмененный свадебный обряд под названием «красная свадьба» в своих этимологических истоках базировался на понятии праздника как «красного дня» (что потом нашло отражение в графически-цветовом изображении «красных дней календаря»). Исторически возникшие в разные этапы, в ХХ веке оказались родственными и равно употребительными исконные понятия Красная Горка, красный день и советское обозначение красная свадьба . Есенин говорил Л. М. Клейнборту: «А верно: прошли мои красные дни». [237]

Многие современники Есенина скептически относились к «скрещиванию» традиционного свадебного обряда с советской новой обрядностью, что было вызвано неустройством «коммунистического быта». Так, Л. Сосновский выступал с критикой: «Мне рассказывали сцену, как со свадьбы приезжают новобрачные и все жильцы этой квартиры, вплоть до мальчика 6 лет, ждут и хотят быть свидетелями совершения брачного таинства». [238] В. М. Фриче подчеркнул, что в речи Л. Сосновского о праздничном событии в пролетарском городе «Орехово-Зуеве или Иваново-Вознесенске» «говорилось о красной свадьбе , когда жених и невеста вернулись домой в комнату, где все жившие в этой комнате старики и молодые стали с любопытством ждать, что же будет дальше». [239]

Рассуждая о неудачных попытках внедрения новой свадебной обрядности в 1920-е годы, для сравнения заметим, что Есенин смело вводил в свое творчество описания новейших послереволюционных праздников (либо исконных для России, но переиначенных на советский лад, либо заимствованных из-за рубежа): так, в «Небесном барабанщике» 1918 г. содержится пасхальная тематика – «Сердце – свечка за обедней // Пасхе массы и коммун» (II, 71). О том, как широко отмечались такие новоявленные праздники, имеется ценное свидетельство К. П. Воронцова о конкретной дате – 18 марта 1925: «Приехал я однажды к нему <Есенину> в Москву, как помню, в день Парижской коммуны в 1925 году. Так он почти всю Москву обегал, доставая мне гармонику, чтобы я ему сыграл». [240]

«Брачная наследственность»

И все-таки, несмотря на усвоенные с детства высокие жизненные ценности и ориентированное на создание семьи мировоззрение, Есенина преследовали неудачи с женитьбой. Можно констатировать, что в каком-то высшем духовном смысле С. А. Есенин всякий раз, вступая на брачную стезю, наследовал трагичную заданность свадьбы родителей. Племянница поэта Н. В. Есенина (Наседкина) рассказывает о том, как ссора отцов будущих жениха и невесты – Никиты Есенина и Федора Андреевича Титова – на базаре в соседнем селе Кузьминское предшествовала свадьбе: «Встретившись там, выпили и поругались. О чем говорили, я не знаю, но после этой встречи мой прадед сказал, что дочь свою Таню – красавицу, певунью и плясунью, он в эту семью не отдаст.

Свадьба расстроилась.

В это время из Москвы домой приехал (как раньше говорили, да и теперь говорят многие константиновские) жениться. Таня Титова ему давно нравилась, и он послал сватов.

Бабушка выходить за него замуж не хотела. Просила отца отказать сватам. Но отец был строг, решил выдать дочь замуж и дал согласие. После этого разговора бабушку из дому не выпускали, а перед самой свадьбой посадили в подпол и оттуда повели венчаться». [241] Н. В. Есенина (Наседкина) считает, что родители поэта не развелись лишь по причине непродуманного законодательства: «Однако тогда был такой закон, что после развода один из супругов не имел права вступать в брак. А оба они желали вступить в брак вторично. Поэтому развода и не было». [242]

Сложности брачной жизни Есениных-старших заключались в неточном соблюдении закона о браке в Российской Империи, согласно которому «супруги обязаны жить вместе. Посему… при переселении, при поступлении на службу, или при иной перемене постоянного жительства мужа, жена должна следовать за ним» (ст. 103; 29 января 1649). [243] Известно, что супруги надолго разлучались: А. Н. Есенин служил приказчиком у купца Крылова в мясной лавке в Москве, а Т. Ф. Есенина работала в прислугах в Рязани.

Вот второй (изустный) вариант той же свадебной версии, записанной нами со слов Н. В. Есениной (Наседкиной), рассказавшей эту историю на заседании группы по подготовке академического ПСС С. А. Есенина в ИМЛИ РАН 17 октября 2000 г.: «Слышала и от бабушки, и от мамы: у Татьяны Фёдоровны был один только жених из Федякина, ей было 16 лет, и ему столько же. Никаких трёх женихов у бабушки не было. Она была сосватана в Федякино в 17 лет за парня, которого любила. Всё уже договорено: во вторник отцы их пошли в Кузьминское на базар за продуктами для свадьбы. Там напились, поругались, подрались – на этом свадьба закончилась. А тут приехал из Москвы Александр Никитич Есенин жениться и заявил матери: шли сватов». [244] Сведения насчет трех женихов Т. Ф. Титовой (в замужестве Есениной), с которыми не согласна Н. В. Есенина (Наседкина), привел на том же заседании руководитель группы Ю. Л. Прокушев. Он также лично знал Татьяну Федоровну и ее дочерей Екатерину (мать Наталии Васильевны) и Александру, на протяжении нескольких десятилетий постоянно общался с ними. По мнению Ю. Л. Прокушева и филологов группы, большое количество женихов говорит о достоинстве невесты, прославляет ее замечательные личные качества и свидетельствует о чести ее родителей и рода вообще.

О. Л. Аникина, старший научный сотрудник Государственного музея-заповедника С. А. Есенина, провела большую разыскательскую работу по метрическим книгам церкви села Константиново и предлагает свою трактовку сватовства: «В крестьянской среде всегда тщательно подходили к подбору жениха и невесты. Этой традиции следовала и Аграфена Панкратьевна, лучшую девушку села хотела она выбрать в жены своему сыну, но и чувства его она учитывала. Семьи Титовых и Есениных были уже связаны родственными узами: после того как ее племянница Анна Митрофановна Артюшина вышла замуж за Матвея Федоровича Титова, эти связи укрепились. Логично предположить, что Александр и Татьяна встречались на семейных праздниках в доме Матвея Андреевича, знали друг о друге не понаслышке». [245] 8 июля 1891 г. в с. Константиново состоялась свадьба, и в церковной книге появилась запись: жених – «села Константинова, крестьянина Никиты Осипова Есенина, ныне умершего, сын Александр. Православного вероисповедания, первым браком, 18 лет»; невеста – «того же села, крестьянина Федора Андреевича Титова дочь Татьяна Федорова. Православного вероисповедания. Первым браком, 16 лет»; поручители – «фейверкер Григорий Осипов Есенин и крестьянин Митрофан Панкратов Артюшин, <оба дяди жениха>, Петр Стефанов Мочалин <брат жены Митрофана Артюшина> и Яков Осипов Есенин <дядя жениха>»; таинство совершили священник Иоанн Смирнов, диакон Трофим Успенский, псаломщик Николай Орлин. [246] Заметим, что из рода Титовых в качестве свидетелей перед Богом и людьми никто приглашен не был.

Намерение жениться на А. А. Сардановской

Ценность свадьбы в индивидуальном мировидении словесного художника, в его поэтической Вселенной, определяется включением даже незамысловатых лексико-синтаксических конструкций в художественную ткань его произведений разных жанров (неважно, в черновые наброски или в законченные сочинения). Так, в лироэпическую струю стихотворения «Мой путь», ставшего в какой-то мере провозвестником поэмы «Анна Снегина» и имевшего предварительное одноименное с ней заглавие, вклинилась в авторизованной машинописи (РГАЛИ) достаточно простая мысль, дорогая потенциальному читателю по-домашнему милой и доверительной интонацией: «На которой я хотел жениться…» (II, 246). Эта строка содержит в себе величайшую положительную оценку героини, которую нет необходимости усиливать, доказывать или мотивировать!

Аналогичная оценочная характеристика, приближающая объект поэтического воспевания к идеалу, содержится в неосуществленном намерении лирического героя стихотворения «Мой путь» (1925):

Что я на этой

Лучшей из девчонок,

Достигнув возраста, женюсь (II, 161).

Здесь отражено народное мнение, согласно которому жениться рекомендуется на определенном жизненном этапе – когда человек достигает поры «на возрасте».

Существует научная гипотеза, что виновницей этих строк и вообще пленительного образа “девушки в белом” явилась Анна Сардановская. Е. А. Есенина отразила в своих воспоминаниях такой факт: «Ох, кума, – говорила Марфуша, – у нашей Анюты с Сережей роман. Уж она такая проказница, ведь скрывать ничего не любит. “Пойду, говорит, замуж за Сережку”, и все это у нее так хорошо выходит, потеха!». [247] В письме к другу юности Г. А. Панфилову из Москвы до 18 августа 1912 г. Есенин упоминал имя любимой девушки: «Перед моим отъездом недели за две – за три у нас был праздник престольный, к священнику съехалось много гостей на вечер. Был приглашен и я. Там я встретился с Сардановской Анной (которой я посвятил стих<отворение> “Зачем зовешь т. р. м.”)» (VI, 13).

Есенин и Сардановская придумали своеобразный обручальный ритуал (на основе совмещения черточек народного ритуала разрешения спора, условий детской игры и церковного обручения). По сообщению константиновских старожилов, «…однажды летним вечером Анна и Сергей, раскрасневшиеся, держа друг друга за руки, прибежали в дом священника и попросили бывшую монашку разнять их, говоря: “Мы любим друг друга и в будущем даем слово жениться. Разними нас. Пусть, кто первым изменит и женится или выйдет замуж, того второй будет бить хворостом”. Первой нарушила “договор” Анна. Приехав в Москву и узнав об этом, Есенин написал письмо, попросив все ту же монашку передать его Анне, которая после замужества жила в соседнем селе. Та, отдавая письмо, спросила: “Что Сережа пишет?” Анна с грустью в голосе сказала: “Он, матушка, просит тебя взять пук хвороста и бить меня, сколько у тебя сил хватит”». [248]

По данным Н. Чистякова, Есенин, «когда в следующем, 1918 году, он узнает о замужестве Анны, то с горечью восклицает: “Теперь любовь моя не та”». [249] По воспоминаниям сестер Есенина (особенно старшей Екатерины), через несколько лет после начала любовного романа та хромая Марфуша сообщала матери: «Потеха, кума! Увиделись они, Сережа говорит ей: “Ты что же замуж вышла? А говорила, что не пойдешь, пока я не женюсь”. Умора, целый вечер они трунили друг над другом». [250] Ю. Л. Прокушев полагал, что не А. Сардановская (умершая родами в 1921 г.), а именно Есенин первым нарушил свое подростковое обещание жениться: до выхода замуж девушки он успел вступить в незарегистрированный брак с А. Р. Изрядновой в 1914 г. и обвенчаться с З. Н. Райх в 1917 г. [251]

Ирония над браком

Но такое отношение к женитьбе как к важнейшему и отчасти даже сакральному акту в человеческой жизни было осознано Есениным не сразу. В ранних его письмах сквозит страх перед возможной и уготованной всем переменой в личной жизни. Юный Есенин еще не был готов к сочетанию бытовых обязанностей с высоким поэтическим назначением, поэтому он писал М. П. Бальзамовой 9 февраля 1913 г.: «Жениться, забыть все свои порывы, изменить убеждениям и окунуться в пошлые радости семейной жизни» (VI, 30).

Очевидно, Есенин раньше понял необходимость создания семьи применительно к девушке, нежели к мужчине, поэтому он высказывал свадебные пожелания Е. И. Лившиц в письме 8 июня 1920 г.: «Желаю Вам всего-всего хорошего. Вырасти большой, выйти замуж и всего-всего, чего Вы хотите» (VI, 111). (Вспомним также детское пожелание Есенина его матери отдать ее замуж, когда мальчик воспитывался в семье деда и еще не осознавал семейное положение Т. Ф. Есениной, – см. выше воспоминания С. С. Виноградской.)

Еще раз к теме Жениного замужества Есенин возвратился 20 октября 1924 г. в письме к ее сестре М. И. Лившиц: «Как Женя? Вышла ли она замуж? Ведь ей давно пора. Передайте ей, что она завянет, как трава, если не выйдет. При ее сурьезности это необходимо» (VI, 181 № 181).

Выражение «завянет, как трава» заимствовано Есениным из народных песен: в Константинове было известно не менее двух песен с этой фразой. Одна из них – «Снежки белые, пушистые…», в исполнении П. П. Дорожкиной, 1891 г. р., содержит сентенцию, противоположную той, что была адресована Есениным Евгении Лившиц:

Красна девица сидит,

Сама плачет, говорит:

«Кто на свете неженатый,

Тот счастливый человек,

Кто любовью незанятый,

Тот без горя век живет.

Я у батюшки росла,

Как роза белая цвела,

А к тебе, милый мой, попала —

Я завяла, как трава». [252]

И во второй песне – «Кругом, кругом осиротела…», в исполнении А. Н. и Е. А. Воробьевых, вспомнивших, что эту песню любил петь дед поэта Ф. А. Титов, звучит то же горькое назидание о вреде любви:

Во сне мне милый заявился,

На сердце искру заронил.

Сказал: «Гуляй, моя милая,

И не влюбляйся ни в кого,

В твоих летах любить опасно,

И ты завянешь, как трава.

И ты завянешь и засохнешь,

Расцвесть не сможешь никогда». [253]

Следовательно, Есенин, прекрасно знавший символику народных песен, нарочно составил письмо так, чтобы подтекст оказался прямо противоположным открытому содержанию послания. Надеялся ли поэт, что Женя догадается о «закодированном» смысле пожелания, имея в руках два «шифровальных ключа» – диалектную огласовку слова «сурьезность» и песенную цитату «завянет, как трава»?

Как в Константинове родители и вообще старшие в семье подбирали для своих взрослеющих детей супругов по определенным критериям (домовитость, хозяйственность, рукодельность и т. д.), так и в шутливом пожелании Е. Н. Кизирян в 1925 г. Есенин очертил условия счастливого замужества как результат правильного выбора партнера по браку (становясь на позицию невесты и отталкиваясь от своего неудачного опыта как мужа)

А тебе желаю мужа,

Только не поэта,

С чувством, но без дара,

Просто комиссара (IV, 494).

Н. Д. Вольпин в своих воспоминаниях привела типично крестьянское (или вообще рациональное) суждение Есенина о выборе достойного жениха, высказанное по ее адресу: «Вот и недавно он мне сказал: “Замуж надо выходить за богатого”». [254]

Сам Есенин, стремясь в последние годы к свадьбе со знаменитостями, все-таки отвергает возможность жениться на представительнице своей профессии. Как сообщала Н. Д. Вольпин: «И, словно прикинув что-то в уме, добавляет: “…Поэт женат на поэтессе. Смешно!” <…> Я поражена неожиданным этим открытием: неужели Есенин применивается к мысли о женитьбе на мне? Чушь! Для брака я слишком неуживчива». [255] Очевидно, Есенин полагал, что любовь поэта должна быть особенно возвышенной, куртуазной и впитавшей в себя все этикетные достояния многовековой культуры человечества, какой ждут от него почитатели его таланта. И он приписывал такую трепетность чувств Н. Д. Вольпин (с аллюзией на легендарную биографию Петрарки и его возлюбленной Лауры): «Вам нужно, чтобы я вас через всю жизнь пронес – как Лауру!» [256] В народном музее С. А. Есенина в Ташкенте (Узбекистан) хранится экземпляр книги Н. Д. Вольпин «Хвойный сад» с посвящением Есенину (1922). [257]

Об особенностях любви к поэту как таковому (не конкретно к своему мужу) С. А. Толстая-Есенина размышляла в том же письме к супругам Волошиным 23 ноября 1925 г. – в унисон со стихотворным пожеланием Есенина: «Маруся, дайте Вашу руку, пожмите мою и согласимся в одном – поэты как мужья – никудышные, а любить их можно до ужаса, а нянчиться с ними чудесно, и сами они чудесные». [258]

Свадьба как «вечная тема»

Тема свадьбы в разных ее проявлениях в творчестве и жизни Есенина необъятна. Она пронизывает весь «жизнетекст» поэта как единый стержень, с одной стороны, и образует многомерную систему брачных символов и мотивов, с другой стороны; распределяется на множество тончайших обрядовых нюансов и намеков, штрихов и полутонов богатейшего свадебного празднества. Свадебная тематика формирует мифологическую канву личности, во многом определяет новые личины поэта и его персонажей – верных alter ego автора. Поэтическая семантика свадьбы вовлекает фигуры самого Есенина и его лирического героя сначала в общий ряд сельских и городских женихов, а позднее с высоты «посвященного» (с помощью совершенного свадебного обряда) женатого мужчины заставляет внять житейской мудрости свадебщиков, из века в век неуклонно соблюдающих строгую последовательность свадьбы. В первую очередь – традиционной свадьбы с ее изысканными торжественными песнопениями и горестными причитаниями, с поучительными приговорками дружки и забавами поезжан, а также новоявленного ритуала бракосочетания с его формальными юридическими установлениями.

Глава 2. Символика кольца и свадебная тематика у Есенина и в фольклоре Рязанщины

Кольцо в свете собственной женитьбы

Кроме косвенных источников наших сведений об особенностях проведения свадьбы Есенина, коими являются письменные приглашения, наброски в деловых бумагах и воспоминания современников, узколичностная тематика собственной женитьбы у поэта естественно отражена в его художественном творчестве. Так, в стихотворении «Видно, так заведено навеки…» (1925) запечатлен реальный случай, произошедший с поэтом незадолго до последней его свадьбы. А. А. Есенина вспоминала: «Кольцо, о котором говорится в этом стихотворении, действительно Сергею на счастье вынул попугай незадолго до женитьбы на Софье Андреевне. Шутя, Сергей подарил это кольцо ей. Это было простое, медное кольцо очень большого размера». [259] С. А. Толстая-Есенина сделала приписку к своей дневниковой записи под 21 июня 1925 г.: «Попугай с кольцом» (VII (3), 263). [260]

Эту же историю с кольцом, расцененным Есениным как обручальное, сообщает С. С. Виноградская:

...

Грустно было, а мне навстречу так же грустно шарманка запела. А шарманку цыганка вертит. И попугай на шарманке. Подошел я, погадал, а попугай мне кольцо вытащил. Я и подумал: раз кольцо вытащил, значит, жениться надо. И пошел я, отдал кольцо и женился.

Есенин замолчал и потом с какой-то таинственностью в голосе добавил:

– А кольцо-то ведь почернело! Понимаете, почернело!. [261]

Это была одна из свадебных примет в жизни Есенина, имеющая протяженность во времени и различие в эмоциональном наполнении (от радостного до трагического) на всем отрезке своего мистического воздействия на поэта. Как и Пушкин, Есенин верил в свадебные приметы.

С. С. Виноградская уточняет, что реальная обрядовая ситуация (причем двойной ритуальной природы – свадебной и гадательной на свадьбу) была принята поэтом за основу для творчества и воплощена в поэзии: «…а история с кольцом, попугаем через неделю была воспроизведена Есениным в виде следующего стихотворения: “Видно, так заведено навеки…”» [262] С. А. Толстая-Есенина в «Комментарии» к произведению «Видно, так заведено навеки…» также отмечала: «В стихотворении отразился действительный случай, бывший с Есениным, – попугай у цыганки-гадалки вынул ему обручальное кольцо». [263]

С. С. Виноградская возводит пример с кольцом в характерный для творческого метода Есенина, рассматривает его как типический прием сочинительства: «У него действительно были… и кольцо, что вытащил попугай, и много других вещей, упоминаемых им в стихах. Вещи эти не то, что лежали у него так, для декорации (у него вообще ничего декоративного не было), они служили ему в жизни». [264]

Очевидно, в сознании поэта было подспудно заложено представление об обручальном кольце как символическом выразителе счастливого брака, а не просто как непременного венчального атрибута. Может быть, отсюда берутся истоки его 22-го стиха из чернового автографа «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…» (ИРЛИ), причем вся поэтическая строка составляет выражение «Перстень счастья» (IV, 321) – важнейший символ. Будучи введенным в основной текст, этот образ получил дальнейшее развитие в составе строки: «Перстень счастья ищущий во мгле» (IV, 242). Попутно заметим, что желание Есенина получить от попугая что-то пророчествующее о его судьбе могло быть навеяно воспоминаниями периода его учебы в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе и аналогией с тогдашней ситуацией. Как вспоминал М. Н. Молчанов, учившийся двумя классами младше Есенина: «Помню, в Клепиках ярмарки тогда были. Ставили на площади карусели: на них деревянные лоси, сани… Условия для отдыха были прекрасные: “счастье” за 5 копеек можно было получать (бумажки попугай доставал)». [265]

Святочные гадания по кольцу

В родном Есенину селе Константиново девушки гадали о женихах при помощи кольца: «Гадали. Вот под Новый год. Счас уж это всё. Тогда гадали, брали стакан, туда золы насыпять и это, кольцо туда. И вот смотрели» [266] (должен был показаться будущий избранник). Или вот повторное, более точное сообщение той же исполнительницы В. А. Дорожкиной, об этом же способе гадания с конкретизацией того, что кольцо должно быть венчальным:

...

Вот возьмуть з?лу – бумажку постелить, на бумажку з?лу, а на эту на з?лу стакан с водой. И туда опускають кольцо венчальное только. И в этой в кольце там чегой-то бываеть. [267]

Гадание расценивалось как использование предсказания о будущей судьбе и потому дело богопротивное (с христианской точки зрения), опасное – как любая попытка проникнуть в потусторонний мир. Поэтому гадающих девушек (особенно неосторожно гадающих и не соблюдающих условия вхождения в иной мир) могло постигнуть возмездие – вот как об этом рассказывает жительница Константинова:

...

Вот гадали девки молодые на этом: в стакан?. Но говорят, очень страшно – в стакан?. Вроде он выходить, жених, успевай только <закончить гадание>, а то вот это место <по щеке> ударит как – останется на всю жизнь синее. Я не гадала, дочка. [268]

Заметим, что вынутое попугаем кольцо также не принесло по-настоящему большого счастья Есенину, хотя он подарил его своей невесте С. А. Толстой и та носила его в качестве обручального.

Обручение в православии

В христианском таинстве брака перстень являлся главным атрибутом ритуала обручения, как венец был символом венчания (при первоначальном раздельном проведении церковного свадебного обряда). Такая церковная практика засвидетельствована в описании двух Посольств к великому князю Ивану Васильевичу III от великого князя Александра Казимировича из Полоцка с челобитьем о женитьбе на дочери московского князя Елене с 1492 по 1494 гг. В Москве 6 февраля 1494 г. состоялось обрученье (заочное для литовского князя):

...

И князь велик, сед с великою княгинею, и княжна тут же, да и бояре, и послали по них, да и обручянье тут было, молитву священники молвили, кресты с чепми и перьстни меняли; и в великого князя Александра место обручял пан Станислав Янович, староста жемонтьский. <…> Да обручяв, к себе поехали. [269]

Обручение перстнями отражено в летописных фиксациях великокняжеских свадеб: в 1548 г. при бракосочетании Юрия Васильевича митрополит «взял у них перстни золоты, да положил на Евангелие, да говорил молитву и обручал их перстнями»; в 1554 г. на свадьбе казанского царя и Марьи Андреевны Кутузовой-Клестиной «И владыко крутицкой Савва взял царя Симиона за руку и поставил его на место против царских дверей: да взял княгиню за руку и поставил с царем поряду, да поимав у них перстни, да положил на Евангелие, да говорил молитву, да обручал и венчал их…»; в 1573 г. при женитьбе иноземного короля Арцымагнуса на Марье Андреевне Володимировой – «а обручать и переменять перстни на место, у короля попу римскому, а княжну попу дмитровскому…» [270]

К тому времени, когда венчались родители Есенина и затем он сам, давно уже была введена и юридически узаконена практика соединения чинов обручения и венчания в единый церковный обряд. Священникам и всем интересующимся разъяснялось: «Первая часть брачного священнодействия называется обручением, потому что в это время полагаются обручи – кольца на руки бракосочетавающихся; вторая часть священнодействия брака именуется венчанием, потому что на бракосочетавающихся полагаются венцы». [271] В «Своде законов гражданских» 1914 г., вобравшем в себя все предшествующие нормативы, утверждалось: «Законный брак между частными лицами совершается в церкви, в личном присутствии сочетающихся, во дни и время, для сего положенные, при двух или трех свидетелях, совокупно с обручением, и во всем сообразно правилам и обрядам Православной Церкви» (ст. 31, курсив документа; 25 января 1721 г.). [272]

Разница в символической атрибутике была обусловлена смысловым наполнением обрядов: «В обручении утверждается пред Богом глаголанное у брачущихся слово, и в залог сего им даются перстни; в венчании благословляется союз брачущихся и испрашивается благодать Божия на них». [273]

Символ кольца (и перстня, как его обручальной разновидности), безусловно, восходит к свадебной атрибутике, занимает одно из ведущих мест в церковном обряде обручения. Священник заносил золотой и серебряный перстни жениха и невесты в алтарь, затем клал их рядом «в знак того, что союз обручаемых скрепляется десницею Всевышнего», [274] потом, «взяв сперва золотой перстень, произносит трижды: “Обручается раб Божий такой-то рабе Божией такой-то” и т. д., и при каждом произнесении творит крест на главе его, и полагает перстень на пальце правой руки, обыкновенно на четвертом пальце» [275] (аналогично с перстнем невесты).

Символика перстня издревле понималась как ‘печать, утверждение’: «печатлеется и утверждается полная взаимная доверенность лиц обручающихся». [276] Разница в металле и цвете перстня происходила «для означения преимущества мужа пред женою и долга повиновения жены мужу»; [277] «золотой перстень, даваемый мужу, превосходствам металла изображает его первенство в брачном союзе». [278] Но после трехкратной перемены перстень жениха оставался у невесты в залог ее согласия с мужем во всех его делах; [279] «жених, в знак любви своей и готовности преимуществом сил своих вспомоществовать немощи слабейшего члена, отдает свой золотой перстень невесте, а сия, в знак своей преданности мужу и готовности принимать помощь от него, свой серебряный перстень взаимно отдает жениху». [280] Переменялись же перстни восприемниками во свидетельство полученного согласия родителей на брак их детей. [281]

Мифологическая символика кольца

Ученые-мифологи 2-й половины XIX века, проводя параллель от земного, человеческого брака к супружеству небесному, божественному, объясняли символику кольца (в плане его металлического блеска) возведением к солярно-лунарному мифу. Н. Ф. Сумцов, последователь мифологического учения любимого поэтом А. Н. Афанасьева, в своем труде «О свадебных обрядах, преимущественно русских» (1881) писал: «Свадебное кольцо – символ солнца, брачного соединения солнца с месяцем или землей и, наконец, символ человеческого брака». [282]

Широко известна символика серебра и женского начала как лунного, а золота и мужского – как солнечного, отчасти объясняющая различие в металле и цвете обручальных колец. Эту лунарно-солярную мифологическую концепцию отразил Есенин в «Ключах Марии» (1918), но без разложения ее на мужское и женское слагаемые: «Туловище человека не напрасно разделяется на два световых круга, где верхняя часть от пупа подлежит солнечному влиянию, а нижняя – лунному. Здесь в мудрый узел завязан ответ значению тяготения человека к пространству, здесь скрываются знаки нашего послания, прочитав грамоту которых, мы разгадаем, что в нас пока колесо нашего мозга движет луна, что мы мыслим в ее пространстве и что в пространство солнца мы начинаем только просовываться» (V, 209). Есенин представил лунарно-солярный миф как трансформацию язычества в христианство:

...

…только фактом восхода на крест Христос окончательно просунулся в пространство от луны до солнца, только через Голгофу он мог оставить следы на ладонях Елеона (луны), уходя вознесением ко отцу (то есть солнечному пространству) (V, 209, 210).

Поэт произвольно толковал символику Елеона как луны, хотя название этой горы в народной этимологии связывается со священным маслом, елеем и в бытующей на Рязанщине свадебной песне «Уж вы девушки-подружки мои…» Елеонская гора имеет синоним – Масличная, Маслинская: «Да укатайте, э, гору масилинскую» [283] (хотя по другим вариантам, речь идет о просто скользкой горе, политой маслом или ключевой водой; возможно, подобной горке для ритуального и развлекательного катания на Масленицу). О Масличной, или Елеонской, горе сообщается в «Полном церковно-славянском словаре» протоиерея Г. Дьяченко [284] как об удаленной от Иерусалима к востоку на 5 стадий или 1000 шагов горе, на которой Господь предрек кончину мира, Иерусалима и храма и откуда вознесся на небо.

Е. Чернова в воспоминаниях, носящих мифический характер, привела есенинскую трактовку «белого кольца» как «лунного браслета»: «Не найдя клочка бумаги, чтобы записать стихотворение на память, он сжал кисть моей руки – так, что вокруг запястья проступило белое кольцо: “Вот лунный браслет, который вы никогда не сможете снять со своей руки”». [285]

Литературная символика кольца

Народно-обрядовая символика обручального кольца в жизни Есенина сознательно преломилась о литературную его образность. Т. С. Есенина, дочь поэта и З. Н. Райх, вспоминала: «Первые ссоры были навеяны поэзией. Однажды они выбросили в темное окно обручальные кольца (Блок – “Я бросил в ночь заветное кольцо”) и тут же помчались их искать». [286] Так даже семейные неурядицы получали поэтическую окрашенность, развивались по Блоковскому сценарию (у того он был жизненным), с аллюзией на заведомо литературные ситуации, но с самостоятельной концовкой.

Из письма О. К. Толстой, матери последней жены поэта Софьи, адресованном Р. А. Кузнецовой 11 января 1926 г., известно намерение Есенина соблюсти давний обычай: «он все хотел заказать обручальные кольца и подарить ей часы, да так и не собрался…». [287] В. И. Эрлих уточнял: «Июнь 25 года. <…> Днем мы ходили покупать обручальные кольца, но почему-то купили полотно на сорочки. <…> (Софья Андреевна Толстая – его невеста.)». [288]

Народные необрядовые песни и частушки о кольце

Само кольцо играет важную этикетную роль в народном свадебном обряде; символика кольца очень распространена в свадебных песнях, а также в необрядовых любовных и семейных песнях с брачными мотивами. Например, в Константинове бытовала необрядовая песня литературного происхождения неизвестного автора прямо под таким названием – «Колечко» со стихами:

Потеряла я колечко,

Потеряла я любовь,

А по этому колечку

Буду плакать день и ночь. [289]

О песне «Колечко» на сегодняшний день известно, что ранний текст варианта помещен на лубке 1893 г.; сюжет послужил источником для одноименного стихотворения М. И. Ожегова (1860–1931), опубликованного в «Песеннике “Колечко”» (М., 1896, с. 20). [290] Имеется также не подкрепленное отсылкой к первоисточнику мнение фольклориста Ю. М. Соколова:

...

«Чудный месяц» и «Колечко» были написаны Ожеговым в 1884 г. Музыка для слов была составлена пользовавшимся большой известностью в московской купеческой и мещанской среде композитором Сурминым, сыном хозяина одного из трактиров на Трубной площади. [291]

В Константинове бытуют и такие необрядовые песни, в которых, наоборот, обручальный перстень становится безмолвным свидетелем гибели человека, которому он подарен не по узаконенному церковному обряду венчания, а минуя его и вместо него. Однако именно ложная заместительная функция обручения в лесу привела героиню к трагедии в песне литературного происхождения неизвестного автора «За грибами в лес девицы…», в которой имеются строфы об обручальном перстне:

Парень с клятвой роковою

С руки перстень снял,

Пояс шелковый и перстень —

Все он ей отдал.

<…>

Золотой перстень с камнями

На руке блеснул,

Пояс, другом подаренный,

Шею перетянул. [292]

В других районах Рязанской обл. продолжают бытовать разнообразные необрядовые песни с символикой обручального перстня. Самые широко распространенные сюжеты таких песен могли быть известны Есенину. Например, песня «Кого нету, того очень жаль-жаль» с магическим мотивом вызывания образа любимого: «На прощанье мне милый // Оставил мне подарок – // Перстень новый золотой. <…> День на рученьке // Я кольцо носила, // На ночь в голову клала. <…> Чтобы видела дружка во сне», [293] однако покинувший девушку дружок не приснился ей (ср. вариант «Кого нету, того жалко…» [294] ).

Уроженцы с. Константиново утверждают, что при жизни Есенина церковный обычай обмена обручальными перстнями варьировался в плане символики цвета и металла колец: «Бедные покупали медные кольца. Те, кто побогаче, – серебряные. Золотых колец деревенские не знали». [295] Широко известна на Рязанщине народная песня позднего литературного происхождения «Зачем ты, безумная, губишь…» с описанием личностного трагического восприятия невестой обручального обряда при церковном бракосочетании с нелюбимым человеком:

Я видел, как бледный румянец

Покрыл молодое лицо,

Когда же священник на палец

Надел золотое кольцо. [296]

В «страдании» с. Константиново, записанном Есениным, речь идет о колечке с гравировкой имени возлюбленного, которое осознается как обручальное, хотя речи о свадьбе нет. Именно наличие гравировки (на обручальном кольце обычно гравировалась дата свадьбы) приравнивает колечко к обручальному:

Ах, колечко

Мое сине.

На колечке

Твое имя (VII (1), 328 – 1918).

Подобные «страдания» записали сестры поэта – Екатерина и Александра Есенины – и опубликовали в сборнике «Частушки родины Есенина – села Константинова» (1927). Причем первое из нашей выборки почти дословно совпадает с зафиксированным Есениным:

Ой, колечко мое сине,

На колечке его имя .

Ой, колечко, мое злато,

Мне миленка жальчей брата.

За рекою, за речкою

Поменялись колечками. [297]

Сестры Есенина тогда же зафиксировали и обнародовали целый ряд частушечных произведений о кольце (в том числе об обручальном). Среди них:

Ой, колечко мое,

Золотая проба,

Если хочешь ты любить,

То люби до гроба.

Милый пишет письмецо:

– Ты носи мое кольцо.

А я ему напишу:

– Распаялось, не ношу. [298]

В фондах Государственного музея-заповедника С. А. Есенина бережно хранятся частушки, собранные А. А. Есениной в 1970-е гг. в с. Константиново; среди них есть текст об обручальном кольце:

Ты не думай, я не дура,

Я не выйду на крыльцо,

Не подам я праву руку,

На которой есть кольцо. [299]

Главный хранитель музея Л. А. Архипова (1953–2003) в конце ХХ – начале ХХI вв. также записала ряд подобных частушек, причем с одинаковым зачином:

На столе лежит кольцо ,

Меня не сватает никто.

Выйду в поле, закричу:

«Караул! Замуж хочу!»

На столе лежит кольцо

С золотою пробою.

Хотя замуж не берут,

Все равно попробую. [300]

Многообразие текстов разных частушечных разновидностей («страданий» и собственно частушек) о кольце, бытующих на протяжении столетия в Константинове, свидетельствует о неизменной актуальности этого свадебного атрибута и его большой емкости символичности.

Развитие свадебной символичности кольца

Слово «кольцо» употреблялось Есениным и в переносном смысле, однако порожденном символикой обручального кольца. В одном из самых ранних стихотворений «Выткался на озере алый свет зари» (1910) уже имелось необычное словосочетание «кольцо дорог», которое восходило к свадебной атрибутике (подкрепленной угадываемым образом невесты, традиционно находящейся на перепутье и покрытой «шелком фаты»): «Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог» (I, 28).

Далее в 1914 г. (1914–1922 гг.) появляется совсем уж отдаленный от свадебной тематики и напрямую не связанной с символикой обручения новобрачных кольцами художественный образ «Глядя за кольца лычных прясел» в стихотворении «Пойду в скуфье смиренным иноком…» (I, 40). И все-таки в «кольцах лычных прясел» угадывается брачная обрученность супругов друг другу во всей совокупности семейств, объединенных в общий род, поселившихся в пределах единого селения. И герой, выросший и возмужавший в привычных рамках добропорядочной крестьянской супружеской семьи, выбирает для себя иной путь – путь преодоления семейственности и родственности, путь отказа от брачных уз.

Та же идея объединения посредством кольца уже в поэтическую семью, состоящую из представителей разных поколений – живых и отошедших, воплощена в строках «За мной незримым роем // Идет кольцо других» (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917).

В стихотворении «Белая свитка и алый кушак…» (1915) сюжетная линия несостоявшейся свадьбы представлена высказыванием лирической героини об отсутствии трех народных символов из свадебных песен и обряда – сердечной привязанности к жениху, обручального кольца и дарения гребня невесте:

«Что же, красив ты, да сердцу не люб.

Кольца кудрей твоих ветрами жжет,

Гребень мой вострый другой бережет» (IV, 112).

Образ «кольца кудрей» восходит к словам свадебной песни, распространенной на Рязанщине и имеющей, например, такие строки:

На ком, на ком кудри русые,

Кудри русые по плечам лежат,

По плечам лежат, словно жар горят.

Никто-никто к кудрям не приступится.

Приступалася молода жена,

Молода жена свет-Марьюшка.

Подняла кудри на белы руки,

На белы руки, на златы перстня… и т. д. [301]

Есенинский образ «кольца кудрей» по другим рязанским вариантам свадебной песни представлен как «кудри русые в три ряда лежат». Особенно показателен вариант песни «Под горку шла, тяжело несла» из д. Ветчаны Клепиковского р-на (известно, что Есенин учился в школе в с. Спас-Клепики) со словами:

У Иванушк? на головушке

Вьются кудрюшки <…>

Совились-совились, совивалися.

Они в три плетня заплеталися,

По плечам лежат,

Словно жар горят. [302]

Затем свадебные истоки угадываются и в выражении «роковое кольцо» из поэмы «Анна Снегина» (ср. приведенные выше строки «Парень с клятвой роковою // С руки перстень снял»):

Теперь я отчетливо помню

Тех дней роковое кольцо (III, 176).

Образ кольца или перстня оказывается сюжетообразующим в ряде народных сказок, причем вторичная во многих случаях семантика этого атрибута, тем не менее, восходит к свадебному обручению кольцами. Обладание кольцом как волшебным предметом помогает его владельцу выходить победителем из сложных ситуаций и, в том числе, успешно разрешать брачные задачи. Таковы сюжеты «Волшебное кольцо» (СУС [303] 560: герой выручает из беды собаку, кошку и змею; с помощью подаренного змеей кольца или снятого с руки спящей красавицы выполняет сложные задачи царя и женится на царевне; та похищает кольцо и сама исчезает, заточив мужа в темницу; собака и кошка возвращают кольцо); «Чертов перстень» (СУС – 560*: юноша-бедняк помогает черту и получает в награду кольцо, с помощью которого исполняет трудные задачи и женится на дочери царя или дьячка). Кольцо как свадебный знак привлекает внимание лиц противоположного пола к его обладателю, а утраченное кольцо лишает сказочного персонажа его былой защищенности – см. сюжет «Русалки» (СУС – 316**: снимают у спящего юноши с руки кольцо и уносят героя на дно реки к старому черту, от которого он бежит). Поразительно, но перстень заступается за своего истинного владельца даже после его насильственной смерти – см. сюжет «Отрубленный у умершей палец с перстнем» (СУС – 366А*: женщина отрубает палец и варит его, чтобы снять перстень; покойница трижды является к ней ночью, а похитительница спасается или погибает).

«Обручальная овца»

В «Кобыльих кораблях» (в сб. «Харчевня зорь», 1920) Есенин использовал свадебный мотив: «Славься тот, кто наденет перстень // Обручальный овце на хвост» (II, 226). По воспоминаниям Н. Д. Вольпин, [304] один из вариантов этих строк не был столь явственно свадебным: «Злой октябрь осыпает перстни // С коричневых рук берез» (II, 79).

Н. Д. Вольпин сообщила историю авторской правки первоначального варианта этих строк:

...

Смотрим вместе правку в третьей главке. Здесь ведь тоже, говорю я, сдвиг: для глаза «обручальный», а на слух вроде бы «обручальная овца». Но дело скорее в другом: уже поженили поэта с овцой, к чему теперь поминать обручение? Новым вариантом устранен не только сдвиг – устранена тавтология. [305]

А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) также объяснял, что правка здесь вызвана не смысловым, а чисто формальным соображением: потребовалось устранить именно эту «обручальную овцу»:

...

Первоначально было: «Славься тот, кто оденет перстень // Обручальный овце на хвост». // Так еще печатали в «Харчевне зорь». // Есенин очень боялся «зыбкости» в построении фразы. Слово «обручальный» размер загнал не в ту строку. Оно «плавало», темня смысл и требуя переделки. [306]

Еще одно упоминание овцы в свадебном контексте также встречается в «Кобыльих кораблях», где самому себе Есенин советовал: «Если хочешь, поэт, жениться, // Так женись на овце в хлеву» (II, 79). Возник определенный художественный мотив, увязывающий овцу и свадьбу в единый архетип, уходящий глубинными истоками в этнофольклорную ритуальность (вспомним «поиски ярки» на 2-й день свадьбы в с. Константиново – см. ниже).

И. И. Старцев обрисовал последствия появления есенинских строк про «обручальную овцу»:

...

В эту зиму ему на именины был подарен плакатный рисунок (художника не помню) – нарисован сельский пейзаж. На рисунке была изображена церковная колокольня со вьющимися над ней стрижами, проселочная дорога и трактир с надписью «Стойло». По дороге из церкви в «Стойло» шел Есенин, украшенный цилиндром, под руку с овцой. «Картинка» много радовала Есенина. Показывая ее, он говорил: «Смотри вот, дурной, с овцой нарисовали!» [307]

П. В. Орешин в стихотворении «Пегасу на Тверской» (1922) иронизировал над есенинскими строками о надевании обручального перстня на овцу и о женитьбе на ней: «Ну, скажите, кого вы любите, // Если женой вам овца?» [308] Аналогичная картина изображена С. Д. Спасским:

...

На стене над кроватью цветной рисунок: Есенин во фраке и цилиндре с огромным цветком в петлице стоит под руку с козой, одетой в белое венчальное платье, – на ее голове подвенечная вуаль, в лапах пышный свадебный букет. Шутка, навеянная строчками одного из есенинских стихотворений… [309]

Индивидуально есенинское сочетание образов обручального перстня и овцы сопоставимо со свадебным ритуалом 2-го дня, как он проводился в Константинове, причем под ярочкой метафорически понималась новобрачная: «Свадьба – на второй день идуть гулять к невести, ну, искать: ярку потеряли или там барана потеряли. Но ведь придуть в дом, найдуть и всё». [310]

Курьезы с обручальной символикой кольца

О символике кольца, как его понимает народ, сообщает Настенька (прислужница отца есенинского друга) в письме к А. Б. Мариенгофу в связи с его женитьбой на А. Б. Никритиной: «Родной Анатолий Борисович, – писала она, – любовь – это кольцо, а у кольца нет конца… Чего и Вам желаю с Вашей любезной супругой Анной Борисовной». [311]

По свидетельству А. Б. Мариенгофа, с Есениным однажды произошел забавный случай, весь комизм которого обусловлен тем непомерно серьезным и однозначным отношением поэта к кольцу и его обручальной символике:

...

Есенин уехал с Почем-Солью в Бухару. <…> Лева <инженер в красной фуражке с козырьком> потихоньку от Почем-Соли сообщает, что в Бухаре золотые десятирублевки дороже в три раза.

Есенин дает ему денег:

– Купи мне.

На другой день вместо десятирублевок Лева приносит кучу обручальных колец. Начинаем хохотать.

Кольца все несуразные, огромные – хоть салфетку продевай. Лева резонно успокаивает:

– Не жениться же ты, Сегежа, собигаешься, а пгодавать… [312]

Возможно, особое кольцо, отражающее западноевропейскую и американскую свадебную традицию жениха дарить невесте перстень с бриллиантом, запечатлено в эпизоде зарождения любви Есенина и Айседоры Дункан в конце 1921 г., воспроизведенном Г. В. Ивановым: «Бриллиантом кольца она тут же на оконном стекле выцарапала: “Esenin is a huligan, Esenin is an angel!”». [313]

Свадебные мотивы в «несвадебных» фольклорных жанрах

Свадебная тематика «прямым текстом» представлена в многочисленных пословицах и поговорках, до сих пор бытующих в с. Константиново и записанных в 2001 г. главным хранителем Государственного музея-заповедника С. А. Есенина Л. А. Архиповой от местных жителей: «Бедному Ванюшке жениться – ночь коротка»; «Замуж выйти не напасть, как бы замужем не пропасть»; «Красота до венца, а разум до конца». [314]

Необходимо отметить, что стихия народной праздничной жизни в Константинове (как и во многих селениях Рязанской губ. и вообще России) была пронизана свадебными мотивами. Под Новый год девушки ходили по дворам с исполнением поздравительной обрядовой песни «Таусень»: «“Таусень” ходили, у кого ребята. Ребятам играли: “Надо Ваньку женить – или Петьку поженить, // Вальку замуж отдавать”. Девушки ходили по женихам, а женихи эти умудрялись – у кого-то хорошо, добром обходилось, а озорники-то забирались вот на потолок. Вот входишь – как у неё, в сенцы входишь <угу – кивает соседка>, а они с потолка: один из ведра воду льёть, а другой из другого ведра з?лу сыпить – девок обсыпали. Приходили домой чумазые». [315]

Шутливая атмосфера была присуща как отдельным ритуалам свадьбы, так и звучанию свадебных пожеланий в фольклорных произведениях несвадебных жанров. Словом «женихи» во множественном числе обозначали вообще всех парней села, вступивших в брачный возраст, как и лексема «невесты» употреблялась в аналогичном значении – совершеннолетние девушки, которых можно было начинать сватать: «А вечером ходили невесты, по женихам ходили, “Таусень” трясли». [316] Такое же обобщенное обозначение совершеннолетнего парня заложено в лексеме «женишок» с ироническим уменьшительно-ласкательным оттенком, помещенной в константиновской частушке-«прибаске»:

И в другой я ночи

Заблудилась на печи,

Ухватилась за мешок

Думала, что женишок [317]

Именно в таком расширительном толковании слова «женихи», как ‘взрослеющие парни, намеренные жениться’, понимал этот термин Есенин уже в раннем детстве. Как свидетельствует С. С. Виноградская, «мать свою он в детстве принимал за чужую женщину, и, когда она приходила к деду, где жил Есенин, и плакалась на неудачи в семье, он утешал ее: “Ты чего плачешь? Тебя женихи не берут? Не плачь, мы тебе найдем жениха, выдадим тебя замуж”». [318] Из этого свидетельства отчетливо видно, что в соответствии с крестьянским патриархальным миропониманием смысл человеческой жизни заключался в необходимости выйти замуж и удачно жениться.

В константиновском «Таусене» типичный свадебный мотив оформлен так:

Надо дровушки рубить,

Надо банюшку топить!

Таусень – все хором – за рекой!

Надо банюшку топить,

Надо В?нюшку женить! —

Парня как звать. Потом -

Надо Лену замуж отдавать! [319]

Или с куда б?льшими подробностями – не только с поисками будущей невесты для свадьбы, но и с разворачиванием послесвадебных событий:

Надо банюшку топить – <…>

Нину замуж отдавать!

Т?усень за рекой!

Как Иван-господин

По н?вым сеням ходил!

Т?усень за рекой!

Он ходил, он искал,

Сапожонки топтал!

Т?усень за рекой!

Сапожонки топтал —

Свою жёнку искал!

Т?усень за рекой! Е

го жёнка увидала —

Тонким голосом вскричала.

Т?усень за рекой!

Воротись, милый мой,

Пойдём в сад зеленой!

Т?усень за рекой!

Чаю-кофию варить – <…>

Ивана-господина поить. [320]

Очень схожая свадебная образность (только на уровне шутливой «свадьбы зверей») проникла и в потешки, которыми взрослые забавляли детей в Константинове; например, роль хозяина отведена котику в песенке «Ходит кот по горенке…», где он должен устраивать свадьбу:

А котику недосуг:

Ему лен колотить,

Ему бражку варить,

Ему сына женить. [321]

Свадебная символика звучала и в других фольклорных жанрах. Пример тому – широко распространенная необрядовая песня с элементом колыбельной, известная и в Константинове:

Дождик землю поливает,

Землю поливает,

Брат сестру качает! <…>

Вырастешь большая,

Отдадут тебя замуж

Во семью чужую,

В деревню чужую. [322]

Так с помощью постоянного звучания многочисленных свадебных мотивов и образов в разнообразных устно-поэтических жанрах девочек и мальчиков с малолетства приучали к мысли о необходимости устройства семьи как высшей человеческой ценности.

Некоторые сюжеты такого жанра несказочной прозы, как быличка, имеющей бытовое будничное исполнение и не требующей особого сказительского мастерства, также посвящены свадьбе: как правило, поначалу неудачной, но затем с помощью вмешательства обладающего особым сверхъестественным даром человека успешно завершенной. Вот один сюжет излечивания от любовной предсвадебной тоски, бытующий в Константинове: «В Ивакино и в Ласкове Колин брат тоже умер. И вот Маша за ним всё прихлёстывала. Она рано осталась без мужа. Она выходила замуж и неудачно всё. Я помню этого Васю <реплика М. Я. Есиной>. Ну и вот. Бегала за Васей. И он – меня чёрт знаешь куда носил? В ТребушЕ но с ней! <…>…Март-месяц, как тогда по морозцу. Ой, Киселёвская дорога, еле дошли! Как собаки устали! Там дед привораживал-то. Груша у нас Горбунова всё туда ходила – дед привораживал <реплика М. Я. Есиной>. <…> Дед говорит: вот будешь печку топить, – это он под конец уже, ворожил-ворожил и: будешь печку топить и приговаривай: “Вейся обо мне, как дым в трубе” – три раза. Каждый раз – три раза надо говорить. Ну, что же? Пришли оттуда. Пришли – темно уже. Помогло! Бегал за ней потом». [323] Понятно, нельзя утверждать, что Есенин знал именно такой сюжет (хотя ворожащий в Мещёре дед был его современником), однако подобные версии и типологически близкие сюжеты, безусловно, имели хождение и при жизни поэта. Насколько часто имели они практическое применение? Запрет на «насильственное облагодетельствование» браком с помощью магических средств налагался твердым убеждением его противников о том, что такая искусственно вызванная любовь скоротечна и свадьба вскоре расстроится.

Еще один типичный сюжет быличек – о вмешательстве колдуна или колдуньи (в том числе еще прежде обиженного кем-то из представителей объединяющихся родов или не приглашенного на свадьбу) в праведное проведение свадебного обряда. Обычно благополучный исход обусловлен одной из двух причин: 1) изначальным желанием лишь попугать молодых и их гостей, без далеко идущих последствий; 2) последующим обращением за помощью к более сильному обладателю сверхъестественного дара, к знахарю-целителю для снятия «порчи».

В Константинове бытуют былички на свадебную тему и с печальным исходом – вот одна из них:

...

Одна вот моя подруга выходила замуж. Ну я там сидела, и это всё хорошо. И одна пришла. А у нас как обычно, вот у нас в Константинове, я не знаю, как где, а у нас в Константинове вот окна откроются летом и в окна все глядять. Ну и она – он её взял, молодую-то, и обнял её. Всё. Свою, свою так вот обнял её, ну, свою жену. Вот. А одна ему так вот по плечу <похлопала> и говорить: «Что ты уцепился, как медведь!» Всё! На второй день моя подруга не садится за стол: «Как вот увижу – он медведь и медведь!» Мы и так, и сяк, и до крику, и давай: не буду садиться и всё. Что ж, все идуть ярочкю искать, все это, а она одно: я садиться не буду за стол. Кричем кричала: не буду садиться и всё! И всё – и так разошлися они от его: прям вот говорить – медведь и медведь. Наверное, так и есть. Вообще я говорю: Господи… ну давай я, говорю, вместе садимся за стол, и я сяду с тобой за стол. Нет, не сяду с ним и всё! [324]

А. Д. Панфилов приводит быличку с. Константиново о появлении будто бы лягушек [325] на постели новобрачных (хотя по обычаю допускалось подкладывать молодым в первую брачную ночь какие-нибудь поленья, чурочки под простыню, очевидно, как продуцирующего магического средства для скорейшего рождения детей).

Об истории свадебного вопроса

Свадьба издревле соединяла официально-юридическую, светскую и церковную обрядовую практику, что было зафиксировано в «Стоглаве», «Домострое» и далее в указах Петра I в 1700–1702 гг., с которыми Есенин мог познакомиться при чтении незаконченной монографии А. С. Пушкина «История Петра». В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце» (1934–1936) в главе «Книжная лавка», повествующей об открытии имажинистами торговли книгами, сообщает факт, который проливает свет на знакомство Есенина именно с шестым томом «Собрания сочинений» Пушкина (этот том указан в личной библиотеке поэта): «Какой-нибудь генерал… за бесценок предлагал брокгаузовского Пушкина с редким шестым томом. Между прочим, только в лавке я узнал, что лучшее для работы издание Пушкина – это исааковское семитомное». [326]

Народный свадебный обряд представлял собой целую систему последовательно исполнявшихся ритуалов, незначительно варьировавшихся и по-разному именовавшихся народом разных губерний и даже отдельных сел и деревень России. Неотъемлемой частью свадьбы являлась обрядовая поэзия, поданная в многообразии жанров и жанровых разновидностей. Это плачи невесты, родной и крестной матери, подруг; приговоры дружки и пародийные «свадебные указы»; шутливые приговорки-предсказки участников свадьбы и гостей; песни величальные, корильные, каравайные, сок?льные, кунные, обыгрывальные, заклинательные и песенки певиц-игриц и т. д.

Свадебный обряд был актуален при жизни Есенина и не потерял актуальности в наши дни. Журналы и газеты публиковали этнографические зарисовки народного обряда. Фрагменты о свадьбе русских во время Московского государства и в Петровскую эпоху можно найти в переводах трудов приглашенных в Россию зарубежных лиц и странствующих особ. [327] В научных монографиях отводились целые главы царским и крестьянским свадьбам, приводились выдержки и пересказы из записок иностранных путешественников по России. Кроме того, публиковались и многократно переиздавались в дополненном виде песенники, целиком посвященные свадебным песням и даже включающие беглое описание обряда. [328]

Есенина, как и почти всех людей его эпохи (да и, вероятно, вообще цивилизованное человечество за всю историю), живо волновали известия о свадьбах современников, в первую очередь его родных, друзей, знакомых и, конечно, его собственная женитьба. Известно, что последнюю свою свадьбу он специально устраивал в один день с бракосочетанием своей сестры и проводил этот двойной праздник вместе. Об этом вспоминал редактор есенинского «Собрания стихотворений» И. В. Евдокимов, к которому обращался поэт: «Евдокимыч, я насчет моего “Собрания”. Мы с тобой говорили в прошлый раз. У меня, понимаешь, свадьба, я женюсь. Вместе со мной в один день сестра выходит замуж за Наседкина. Нельзя ли мне сразу получить тысячи две денег?». [329]

Свадебная тематика есенинского эпистолярия охватывает все периоды его взрослой жизни: когда автор был холостым или уже женатым человеком; и следовательно, проблематику свадьбы можно считать сквозной, пронизывающей всю личную переписку и свойственной менталитету великого русского поэта.

Письма на свадебную тему

Строки есенинских писем и записок о свадьбе отражают воззрения русского народа (в первую очередь, крестьянства) 1-й половины XX столетия на величайшие жизненные ценности:

1) это предпочтение семейственности перед холостяцким статусом в общественном мнении;

2) создание семейной пары для продления рода и приобретения душевного спокойствия каждого супруга, а то и просто ради выживания в нелегких условиях послевоенной разрухи, холода неотапливаемой в зимнее время Москвы и голода после Гражданской войны;

3) неукоснительное следование свадебному церемониалу для обеспечения надежного будущего в семейной жизни – уже на уровне прогностических народных примет и поверий, граничащих с предрассудками и суевериями;

4) равная узаконенность освященного Церковью «тайного брака» и отмеченная в декретах нового государства форма регистрации супружеских отношений в ЗАГСе; и приближающийся к этим двум основным формам по степени «законности», уже получающий шансы на будущее, не отмеченный ни в каких реестрах «гражданский» брак;

5) сомнение в приоритете выбора супруга по воле родителей с тщательным исполнением многочисленных свадебных ритуалов и приход на смену такому подходу отстаивания собственного права жениха на подбор невесты;

6) упрочение благосостояния государства через укрепление его составляющей – семьи и проч.

В письмах Есенина и дарственных надписях (инскриптах) на его книгах, как и в народных паремиях обрядового происхождения, присутствуют праздничные пожелания, которые соотносят какое-либо семейное торжество со свадьбой на общем для них функциональном уровне и построены на тождественности событий. В фольклоре очень распространено пожелание крестных новорожденному при его крещении – например, в Зарайском у. Рязанской губ. – по соседству с «малой родиной» Есенина: «Как видели его под крестом, так дай нам Бог видеть его под венцом!». [330] Имеется и сходное народное пожелание, бытовавшее в семействе Есениных и их односельчан в с. Константиново: «Дай Бог тебе доброго здоровья, а ангелу твоему – золотой венец!». [331]

Иногда Есенин употребляет свадебную лексику в иносказательном смысле, чтобы подчеркнуть иронический подтекст высказывания. В письме к А. Б. Кусикову от 7 февраля 1923 г. с парохода в Атлантическом океане он сообщал: «Об Америке расскажу после. Дрянь ужаснейшая, внешне типом сплошное Баку, внутри Захер-Менский, если повенчать его на Серпинской» (VI, 153).

Цитация свадебной терминологии

Интерес Есенина к свадьбе проявлялся и в том, что он включал в свою публицистику стихотворные строки поэтов-современников со свадебной тематикой. Так, в статье 1915 г. «Ярославны плачут» сказано: «Мы еще не успели забыть и “невесту в атласном белом платье” Надежду Львову…» (V, 175). Речь идет о покончившей самоубийством из-за несчастной любви к В. Я. Брюсову в ноябре 1915 г. поэтессе Н. Г. Львовой (Полторацкой) – авторе названного по 1-й строке стихотворения «Я оденусь невестой – в атласном белом платье…» (V, 415).

В той же статье «Ярославны плачут» Есенин процитировал начальную строку широко распространенной народной свадебной песни: «Это ведь та самая плачет, которую “выдавала матушка далече замуж”» (V, 176; комм. V, 416).

Солярно-лунарная мифологическая трактовка свадьбы

Есенину присущ и мифологический подход к свадебной тематике, выдвинутый учеными-мифологами середины XIX века и творчески привнесенный в сюжеты художественной литературы. Известно, что Есенин пристально изучал трехтомные «Поэтические воззрения славян на природу» А. Н. Афанасьева, [332] а перепевы его мотива брачного союза Земли и Неба проникли в роман «В лесах» (1871–1874) Андрея Печерского (П. И. Мельникова, 1818–1883). Эти перепевы близки есенинской интерпретации концепции звуковой гармонии, выдвинутой им в «Ключах Марии» (1918): «…как сочетаются звуки, постигли бы тайну гласных и согласных, в спайке которых сокрыта печаль земли по браке с небом» (V, 200). В этой же статье чуть ниже при попытке постигнуть сокровенный смысл буквы «ферт» Есенин с некоторой вариацией повторяет мысль о брачном единении, устремляя его в будущее: «Это есть знак того, что опрокинутость земли сольется в браке с опрокинутостью неба» (V, 203). Современный филолог А. Н. Захаров усматривает в есенинской трактовке космогонического мифа объяснение основ мироздания, для чего и предназначена этиологическая мифология: «В “Ключах Марии” такое диалектическое единство двух миров – небесного и земного – объясняется мифом о “браке земли с небом”, “о послании нас слить небо с землею”, “печалью земли по браке с небом”, когда “опрокинутость земли сольется в браке с опрокинутостью неба”». [333]

Сравните ту же идею брачного сочетания Земли и Ярилы в «Сказанье наших праотцев о том, как бог Ярило возлюбил Мать Сыру Землю и как она породила всех земнородных» – «геокосмическом романе» (по терминологии Г. С. Виноградова [334] ) из романа «В лесах» Андрея Печерского (П. И. Мельникова):

...

Лежала Мать Сыра Земля во мраке и стуже. <…> Любы Земле Ярилины речи, возлюбила она бога светлого и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками, цветами, темными лесами. [335]

Эти фразы писателя основаны на соответствующих строках «Поэтических воззрений…» А. Н. Афанасьева: «Плодотворящая сила солнечных лучей и дождевых ливней… возбуждает производительность земли, и она… ростит травы, цветы, деревья», а солнечный «бог-оплодотворитель, представитель весны, назывался… у славян – Ярило». [336]

Георгий Чулков связывал периодизацию мифологии с браком Земли и Неба в статье «Лилия и роза» (из статейной подборки 1905–1911 гг.): «Все три мифологических периода – дранический, солярный и фаллический (если согласиться с терминологией Вл. Соловьева) – суть раскрытие любовной связи земли с небом ». [337]

Но еще задолго до создания «Ключей Марии» Есенин использовал аналогичный солярно-мифологический мотив брачного сочетания Земли и Солнца как идеальное отражение человеческого свадебного союза. В письме к М. П. Бальзамовой, написанном между маем и декабрем 1913 г., поэт рассуждал в мифологическом плане:

...

Лучи солнышка влюбились в зеленую ткань земли и во все ее существо и бесстыдно, незаметно прелюбодействуют с нею. Люди нашли идеалом красоту и нагло стоят перед оголенной женщиной… <…> Так вот она, любовь! (VI, 39. № 22).

Очевидно, интерпретация А. Н. Афанасьевым солярного мифа оказалась понятна не только ученым и литераторам, но и по-настоящему близка неискушенным россиянам. На юге Рязанщины в удаленном от эпохи Есенина 1989 г. прозвучала свадебная приговорка о бракосочетании небесных светил: «Как-то встретились Месяц и Земля. Месяц влюбился. Земля приняла его, но с условием, что любить будет вечно. Наступило лето – раздобрела Земля. Началась осень – появилось семь морщинок. Настала зима – пришла мудрость. Согласны ли молодые прожить так, как Земля с Месяцем?». [338] Можно предположить, что мифологические идеи о солнечном браке были характерны для крестьянского мировосприятия и в 1-й четверти ХХ века, при жизни Есенина.

Уже после кончины Есенина Н. Фрай в «Анатомии критики» (1957) высказал мысль о синхронизации человеческого организма (рождении, вступлении в брак и умирании) с природными циклами (превращение хаоса в космос, сезонность годичного цикла), на чем построена история родов и жанров классической литературы. Ученый выдвинул идею «грамматики литературных архетипов» и рассуждал о порождении преобладающими в литературном произведении мифологическими архетипами жанрового статуса художественного произведения. И тогда брак, «священная свадьба» оказываются архетипами комедии, идиллии, романа. [339]

По мнению Е. М. Мелетинского, «особое сюжетообразующее влияние присуще таким ритуалам, как… свадебные обряды и обычаи». [340]

Результатом осмысления Есениным «Поэтических воззрений…» А. Н. Афанасьева и знакомства его с антропософской концепцией Андрея Белого стало сопряжение и взаимопроникновение таких теорий в рецензии на роман, что сказалось на характерной свадебно-мифологической стилистике, звучащей в продолжение и развитие идей из его собственных «Ключей Марии»:

...

Когда Котик плачет в горизонт, когда на него мычит черная ночь и звездочка слетает к нему в постельку усиком поморгать, мы видим, что между Белым земным и Белым небесным происходит некое сочетание в браке (V, 209).

Идея брачного соединения Неба с Землей высказывалась футуристкой Еленой Гуро:

...

Дело Бога является через воплощения – иногда самые плотные, тяжелые. Он захотел это чудо Света дать именно через землю, самую закрепощенную в воплощении. Он себя соединил с землей и дал день слепому, прозрение – миру. (Через соединение – брак с землей.) [341]

По сведениям В. С. Чернявского, 30 марта 1915 г. Есенин посетил литературную вечеринку, устроенную петроградским «Новым журналом для всех», где «имя Елены Гуро и культ ее мироощущения были знаменем некоторых членов редакции». [342]

По воспоминаниям Г. Ф. Устинова, в конце 1918 г. они с Есениным «впадали в жуткую метафизику, ассоциировали Землю с женским началом, Солнце – с мужским, бросались мирами в космосе, как дети мячиком…». [343] Есенин рассуждал о брачном состязании женской и мужской, земной и солнечной половинок: «Женщина есть земное начало, но ум у нее во власти луны. У женщины лунное чувство. Влияние луны начинается от живота книзу. Верхняя половина человека подчинена влиянию солнца. Мужчина есть солнечное начало, ум его от солнца, а не от чувства, не от луны. Между Землей и Солнцем на протяжении мириадов веков происходит борьба. Борьба между мужчиной и женщиной есть борьба между чувством и разумом, борьба двух начал – солнечного и земного… Когда солнце пускает на землю молнию и гром, это значит, что Солнце смиряет Землю…». [344]

В своих рассуждениях Есенин низвел свадьбу Солнца и Земли на поверхность планеты и увидел космический аналог в брачном соединении города и деревни:

...

Деревня есть женское начало, земное, город – солнечное. Солнце внушило городу мысль изобрести громоотвод, чтобы оно могло смирять Землю, не опасаясь потревожить город. Во всем есть высший разум. [345]

Так, по воспоминаниям Г. Ф. Устинова, выстраивается изобретенная Есениным триада брачных пар, своеобразных женихов с невестами: Солнце и Земля – город и деревня – мужчина и женщина.

Но уже вскоре после гибели Есенина его идея была подвергнута критике А. Ревякиным (1926) как утопическая и уводящая от реальности: «В деревне происходит классовое расслоение; она тянется к браку не с небом, а с городом, хочет не онебеситься, а ожелезиться». [346]

«Свадебный чин» в мироздании и природе

В теоретическом аспекте Есенин выделял жанровую разновидность свадебных песен из всей совокупности народной песенности. В статье «Быт и искусство» (1920) он утверждал психологическое воздействие фольклорных мелодий как общеизвестный и уже доказанный тезис: «Звуки умеют привязывать и развязывать, останавливать и гнать бурей. Все это уже известно давно, и на этом давно построены определения песен героических, эпических, надгробных и свадебных » (V, 216).

К особенностям употребления Есениным свадебной лексики относится то, что он адресует ее не только герою-человеку, как это общеупотребительно, но и персонажам из мира природы, очеловечивая их таким образом. Это отголосок древнего обожествления природы и рудимент возрожденного в начале ХХ века пантеизма. Есенин не отделяет человека от мира природы, в том числе и от ее растительного царства, а подчеркивает их единство. В отличие от мифологии и выросшего на ее почве фольклора, в таком подходе нет синкретизма, первобытной нерасчлененности, но налицо уподобленность дерева человеку и наоборот, показ их родства в космическом масштабе и всеобъемлющей взаимосвязи. Здесь трудно рассуждать о метафоричности, ибо дерево выступает не просто как человек, но как свадебный персонаж: за древесным образом не скрывается человек, тут нет подтекста и второго плана, – это именно другая ипостась обрядового лица!

Получается удивительная и даже парадоксальная картина: в есенинском причудливом мире правит всем «свадебный чин», который в равной мере и без особой разницы может воплощаться и в человеке, и в звере, и в растении. Характерный пример: «Березки белые горят в своих венцах» (IV, 145 – «В багряном зареве закат шипуч и пенен…», 1916). Подобный пример, но уже из животного царства: «Свадьба ворон облегла частокол» (IV, 154 – «Синее небо, цветная дуга…», 1916). Совокупностью таких строк Есенин показывает торжество вселенской свадьбы, когда весь обозримый мир охвачен радостью бракосочетания и всякая «земная тварь» славит обрядовое начало новой семейственности.

Еще один оригинальный пример есенинской поэтики – это соположение человека и животной твари, проявляющееся в приложимой к ним свадебной терминологии, хотя о реальной свадьбе, естественно, речи быть не может, как и о метонимическом сближении персонажей. Прием этот необходим автору для высвечивания необыкновенных черт характера человека, который не выделяет себя из природного мира и ощущает кровное родство со всем животным царством, оставаясь, тем не менее, самостоятельной и самоценной личностью. Пример из «Исповеди хулигана» (1920), построенный на оксюмороне (городской забияка и задира необычайно ласков с домашними животными, ставя их выше людей): «Он готов нести хвост каждой лошади, // Как венчального платья шлейф» (II, 86).

«Радость» как древний свадебный термин

В следующем по хронологии стихотворении – «Свищет ветер под крутым забором…» (1917) – «прямых» свадебных терминов нет, однако образность по-прежнему отсылает к обряду свадьбы, но на более тонком символическом уровне: «Только радость синей голубицей // Канет в темноту» (IV, 169). Кроме того, лексема «радость» в данном примере и строке из маленькой поэмы «Ус» (1914) – «Радостью светит она из угла» (II, 24) – восходит еще и к наименованию «Всех скорбящих радость» применительно к иконе, церкви и духовному стиху «Радость» с соответствующим припевом, что следует из стихотворного контекста. Духовный стих «Радость» распространен на Рязанщине (его пели во время постов) и записан в г. Елатьма от схимонахини Никандры:

Господи, мой Господи,

Радость ты моя.

Даруй мне, возрадуйся

О милости твоей.

<…>

Помоги мне, Боже,

Щедрою рукой

И пошли терпенье,

Радость и покой. [347]

Такие анализируемые нами в других фрагментах и главах есенинские фразы, как «Приглашение на обручение – им радость, а нам мучение» и «Радость цветет // Неизреченным чудом» еще более явно, чем приведенные выше примеры с лексемой «радость», соотносятся со свадебной символикой. А в стихотворении «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911) обращение жениха к своей бывшей невесте в стихе «Ты прощай ли, моя радость , я женюся на другой» (I, 21) прямо воспроизводит свадебную символику. Дело в том, что «радость» в Киевской Руси и затем в Московском государстве являлась терминологическим обозначением свадьбы и брачного пира. В письме Владимира Мономаха говорится: [348]

Известна летописная запись свадьбы царя и великого князя Михаила Федоровича в 1626 г., где неоднократно народный свадебный обряд назван «радостью»: «А радость их государская была в воскресенье, февраля в 5 день»; «…указали на их царской радости»; «…и день радости нашея ныне» (речь царя при отцовском благословении); «И того дня радость была по их государскому чину, как бывало у прежних великих государей». [349] Причем известно две редакции летописного описания этой свадьбы, и в первой (по Н. И. Новикову), помимо незначительных стилистических и орфоэпических разночтений, приведен еще один фрагмент с упоминанием «радости»: «А наперед царския радости за три дни, ввели государыню в царские хоромы и нарекли царевною». [350]

Аналогично имеется две редакции летописной статьи о свадьбе царя и великого князя Алексея Михайловича и Марии Ильиничны Милославской в 1648 г., и в первой содержится наибольшее число фраз с термином «радость»: «…и радость его государская была в неделю, генваря в 16 день (так!)»; «А в чинех, на той его государской радости, по его государеву указу были…»; «А генваря в 14 день, в пятницу, наперед его государския радости за два дня…»; «…изволил своей государской радости быть генваря в 16 день, в неделю»; «… и день радости нашея быти завтре…» (в речи царя патриарху); «Да на прежних же государских радостях бывало в то время, как государь пойдет в мыленку…»; «Да в прежних же государских радостех бывало…»; «А бояре, и окольничии… славя и благодаря Бога о государской радости…»; «И радость была всем людем: и благодарение воздав и прославя Бога о государской неизреченной радости, пойдоша во свои домы, где кто стоял»; «А в четвертый день, в среду, на прежних государских радостех бывало…». [351] Во второй летописной редакции о царской свадьбе 1648 года сказано: «…а своей государской радости изволил приказать быть генваря в 26 день, в воскресенье». [352]

Почти теми же словами (очевидно, с пропуском невнимательного писца) сообщается о свадьбе царя Алексея Михайловича и Наталии Кирилловны Нарышкиной в 1671 г.: «…а своей государской радости изволил быть в 22 день, в воскресенье». [353] Г. К. Котошихин в труде «О России во время царствования царя Алексея Михайловича» писал о царской свадьбе (по материалам первой, но придавая ей вид обобщения): «А какъ у него (царя) будеть радость… и в томъ свадебном деле (отъ кого) учинится помешка, и того за его ослушание и смуту казнити смертiю». [354]

Приведенные письменные источники очерчивают хронологический период бытования обрядового термина «радость» – это 1090-е – 1671 гг. А. В. Терещенко сообщает в 1848 г.: «Радость также выражала у нас свадебное веселье и свадьбу, – и это значение было самое древнее; оно встречается в XII веке». [355] Специальная работа по разысканию словоупотребления «радости» в обрядово-свадебном значении по письменным фиксациям XVIII–XIX веков не проводилась, и вообще нет никаких данных на сей счет: Петр I построил и учредил столицей Санкт-Петербург и ориентировал дворян на западноевропейский свадебный обряд (соответственно сменилась и обрядовая лексика). Однако при региональном изучении крестьянской Рязанской свадьбы мы обнаружили, что лексема «радость» широко представлена в свадебных песнях XIX–XX вв. [356] С высокой вероятностью можно допустить, что первопечатные песенники XVIII–XIX веков также содержат свадебные песни (с теми же сюжетами и, возможно, с некоторыми иными), включающие слово «радость» в почти забытом терминологическом смысле.

Возможно, древнерусское название «радость» или, по крайней мере, радостное настроение по случаю свадьбы отражено в бытовавшей в ХХ веке на Рязанщине свадебной песне (в которой первая строка повторяет выражение «первые радости» из приведенного фрагмента письма Владимира Мономаха):

Ох, первая ох радости о…

Отцу-матери <…>

А ох другая ох радости ох…

Роду-племени <…>

Ох, третия ра… ох, радость и ох

Поезжанным всем <…> [357]

Лексема «радость» прошла долгий исторический путь: от терминологического обозначения свадьбы – через определение возвышенного эмоционального состояния участников обряда – до народного названия свадебной песни с конкретным сюжетом. Так, название «Радость» закреплено за нижеследующей песней, предназначенной матери жениха, где слово «радость» прилагается к свекрови:

Катерина радость Ивановна,

все она сынка женит,

невестушку приводит… [358]

Молодых величали исполняемой почти речитативом песней «Бражки в стакашки пображивая…», в которой муж называет жену – «Душа-радость Николаевна». [359] Слово «радость» входит в ласковое обращение новобрачного к жене в песню, которую «поют молодым на свадьбе за столом»:

Бьется хмителица,

По лугам расстилается.

Целуя, милуя Иван свою Марьюшку:

– Душечка ты моя Марьюшка,

Радость синеглазая. [360]

Ср. у Есенина: глаза – «синие брызги»: «Что ты смотришь так синими брызгами, // Иль в морду хошь?» (I, 171). О глубине синего цвета глаз Есенина вспоминала Н. Д. Вольпин:

А глаза? Есенин хочет видеть их синими, «как васильки во ржи». Но они походят у него скорей на незабудки, на голубую бирюзу. Только это очень чистая голубизна, без обычной сероватости. А главное в другом: радужная оболочка заполняет глазное яблоко, едва оставляя место белку. Сидишь где-нибудь в середине зала, и кажется тебе, что поэт брызжет в слушателей синью – разведенным ультрамарином. <…> Глаза же запоминались синее из-за чистоты их голубого тона. [361]

В других селениях Рязанщины этой песней величали дружков:

Кого голубок воркунок,

Кого вьётца – хмиль стелится.

Целует милует Иван свою Авдотьюшку,

Душечка Авдотьюшка,

Радость моя Андреевна… [362]

Нам потребовалось произвести такой пространный экскурс и частично исследовать историю вопроса о свадебном термине «радость» в его хронологически разнообразном осмыслении для того, чтобы представить, как с помощью этой лексемы Есенину удалось создать свадебный контекст в разных стихотворениях и насколько органично это у него получилось.

Фигура голубков (и голубки) на свадьбе

Образ «синей голубицы» Есенина восходит сразу к двум праисточникам: к голубке как к обозначению молодой в народных послевенчальных песнях, а с цветовым эпитетом – еще и к образу Богородицы с ее голубым «богородичным» цветом и снизойденным на нее Святым Духом, традиционно воплощенном в образе голубя. В «Ключах Марии» (1918) Есенин рассуждал: «Голубь на князьке крыльца есть знак осенения кротостью. <…> Размахивая крыльями, он как бы хочет влететь в душу того, кто опустил свою стопу на ступень храма-избы, совершающего литургию миру и человеку…» (V, 192).

Поэт мог видеть пары голубей, причудливо вырезанных на наличниках с разнообразными силуэтами в с. Спас-Клепики во время своего обучения там во Второклассной учительской школе (до сей поры частные деревянные домишки украшены этим орнаментом). Есенин записал в родном селе и опубликовал «страдание» с тематикой свадьбы и голубиной образностью, пришедшей в новый жанр коротенькой песенки из символики новобрачных в старинных свадебных величальных песнях:

– Голубенок! // Возьми замуж.

– Голубушка, // Не расстанусь!

(VII (1), 328 – 1918).

Подобные страдания, образующие сюжетную цепочку из последовательности разных текстов, исполнила для московского журналиста А. Д. Панфилова жительница с. Константиново П. С. Вавилова (1897 г. р.):

Ты голубка, а я голубь,

Полетим с тобой на прорубь.

Мы на проруби напьемся,

Высоко с тобой взовьемся. [363]

В с. Константиново записан вариант необрядовой песни с символикой пары голубей:

Отлетает сизенький голубчик,

Ой, от голубушки своей,

Отъезжает миленький дружочек,

Ой, от сударушки да от своей [364] и т. д.

В эпистолярном наследии Есенина сквозит «голубиная» символика обращений, возможно, по причине своей ласковости восходящая к свадебному символу голубиной пары. В письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. Есенин называет адресата: «Галя, голубушка!» (VI, 191. № 192). В послании к Н. К. Вержбицкому от 26 января 1925 г. Есенин просит: «Ради революции, не обижайся на меня, голубарь!» (VI, 198. № 198). В письме к В. В. Казину от 13 октября 1925 г. Есенин обращается «Голубь Вася!» (VI, 225. № 242).

Родственная голубиная символика проявляется на лексическом уровне, соотносящемся со свадьбой: так, на Рязанщине «приголубить» равнозначно «приласкать»; «голупить» означало «причитать около невесты». [365]

Есенина привлекала голубиная символика и в литературном творчестве, и он поделился впечатлением в письме к Я. Е. Цейтлину 13 декабря 1925 г.: «Из стихов мне ваших понравилась вещь о голубятне и паре голубей» (VI, 231. № 253).

В Рязанской губ./обл. образ голубиной пары в свадебном обряде представлен двумя жанрами – величальной песней и приговоркой (предсказкой), которые звучали в послевенчальной части свадьбы. Существовал целый ряд (более десятка) величальных песен с голубиной символикой с характерными «говорящими» зачинами: «Во горнице во светлице два голубя на шкапе…», «Летели голуби через двор, // Ударили тут крыльями об терем», «Прилетала к нам голубушка…», «У голубя у сизого золотая голова, // У голубки его позолоченная», «Как на дубчике два голубчика…» [366] и др. В свадебных песнях допускаются самые разные комбинации персонажей, начиная от изображения голубей как обычных птиц и кончая соотнесением их повадок с человеческим поведением (прием психологического параллелизма). Попадается иногда и промежуточный рисунок «птицечеловеческих» любовных отношений – он более характерен для семейных песен, приуроченных к свадьбе:

Они сизые, сизокрылые

Солеталися, сгуртовалися…

Они белыми ручками обнимаются

(с. Ольшанка Милославского р-на);

Как на дубчике два голубчика…

Они клюются да целуются…

Сизыми крыльями обнимаются… [367]

Обращает на себя внимание почти повсеместная обязательность звучания хотя бы одной песни про голубей на свадебном пиру. Возможно, это связано с бытованием на Рязанщине особой жанровой разновидности «сок о льных» песен (впервые исследованных музыковедом-фольклористом Н. Н. Гиляровой [368] ), на смену которым после венчания как раз и приходили величальные про голубиную пару. Наблюдаемая закономерность обусловлена тремя особенностями восприятия голубей человеком: он отмечает среду обитания этих птиц по соседству со своим жилищем, любуется голубями как идеальной брачной парой и очарован красотой их оперения. Изукрашенность голубей соответствует красоте новобрачных, особенно молодушки, на которую после венчания надели самый праздничный в жизни каждой женщины наряд (далее его носили по годовым праздникам в течение всего периода деторождения).

В приговорках на свадебном пиру гости высказывали пожелания: «“Как голубь около голубки!” – Выводят ее насеред, а жених ходит около ее и целует»; «“Как голубка вокруг голубя ходит!” – Невеста вокруг жениха, а он курлычет» (с. Заборье, с. Агро-Пустынь Рязанского р-на). [369] Голубиная символика приговорок (предсказок) основана на точном наблюдении за брачными повадками этих птиц. Разыгрывая требуемую предсказкой сценку, молодые отождествляют себя с голубями, играют своеобразную голубиную роль.

Историк Н. И. Костомаров рассуждал в 1843 г.: «Относительно символизации птиц следует вообще принимать во внимание: 1) физические их качества с применением к подобным чертам народного характера; 2) птицеволхвование, бывшее у славян одним из их мифологических догматов <…>; 3) мифологические сказания о птицах»; и далее конкретно «голубь… является как символ любви, в различных ее видах». [370] В повести «Яр» (1916) Есенин привел психологическую характеристику отношений парня и девушки, оказавшихся имитацией предсвадебного ухаживания: «…воркуем, как голубь с голубкой» (V, 47).

Свадебный мотив открывания дверей (ворот)

В есенинском творчестве образ двери, мотив проникновения через дверь сопрягается со свадьбой. В письме к М. П. Бальзамовой от первой половины сентября 1913 г. Есенин открывал душу: «Любить безумно я никого еще не любил, хоть влюбился бы уже давно, но ты все-таки стоишь у дверей моего сердца » (VI, 48. № 28; выделено нами. – Е. С. ). Сравните распространенную на Рязанщине свадебную песню с мотивом попытки жениха пройти через двери к невесте:

По улице-улице…

Ехал Иван на коне

На черкасовом седле.

Он едя-подъезжая

Ко тестеву ко двору (2),

К невестину терему.

Он стучит, он гремит:

– Свет Марьяна, отворись,

Ивановна, отопрись.

– Я бы рада отворить, —

Буйный ветер шибко бьет (2),

С головушки шляпу рвет,

Мелким дождиком секет. [371]

В с. Спас-Клепики, где учился Есенин во Второклассной учительской школе, нами была записана песня «Сок?л» («Нам сказали про Ивана-жениха…»), которой обыгрывали приехавших после венчания новобрачных за свадебным столом, со словами:

Эх, наш Иванушка грозён, больно грозён.

Э, да он ходит по широкому двору (2),

Эх, да он ударил об вереюшку копьём (2),

Вереюшка зашаталася… [372]

Народнопоэтический мотив открывания дверей невестиного дома подкреплялся свадебным ритуалом: «Дружка ударяет по двери три раза кнутом – сначала не пускают, потом пустят. Заходят дружка, жених, его друзья» (д. Акулово Рязанского р-на). [373]

Мотив открывания символических дверей любви дальше развивается у Есенина в цикле «Персидские мотивы» (1925) в стихотворении, названном по первой строке:

В Хороссане есть такие двери,

Где обсыпан розами порог.

Там живет задумчивая пери.

В Хороссане есть такие двери,

Но открыть те двери я не мог (I, 263).

Основной мотив варьируется, становясь рефреном произведения: «Но дверей не смог я отпереть», «Коль дверей не смог я отпереть, // Ни к чему в любви моей отвага», «Пусть не смог я двери отпереть» (I, 263–264). И в четырех редакциях стихотворения прописаны еще варианты: «И коль дверь не смог я отпереть», «Но дверей не мог я отпереть», «Хоть дверей не смог я отпереть», «И коль дверь не смог я отпереть» (I, 372–373).

Современница Есенина – исследовательница мифологии и литературы античности О. М. Фрейденберг рассматривала мифологему дверей:

...

В земледельческий период ‘двери’, ‘ворота’ означают материнскую утробу и вульву; ‘рождая’, женщина отворяет и затворяет небесную дверь, – и потому-то Янус, бог двери, призывался при беременности и разрешал роды. В фольклоре женский рождающий орган – ‘ворота’… Утроба матери при родах – это отпирающиеся ‘небесные ворота’… [374]

На Рязанщине (да и по всей России) практиковался обычай распахивать алтарные врата для вспоможения при трудных родах.

Удивительно, но мифолог Н. Ф. Сумцов, последователь любимого поэтом сторонника солярно-лунарной (метеорологической) мифологии А. Н. Афанасьева, в труде «О свадебных обрядах, преимущественно русских» (1881) отказывал в мифологическом происхождении свадебного мотива открывания ворот женихом:

...

Ввиду того что было сказано о вынужденном стоянии жениха перед воротами дома невесты, о его угрозах взять девушку силой, свалить дом можно с достоверностью сказать, что рубание в песне ворот в доме невесты есть черта вполне бытовая и вместе со многими случаями похищения невест в сказках может быть объяснена порядками, господствовавшими в древнерусском общественном и семейном быту. [375]

Заметим попутно, что в поэзии и обрядах свадьбы и похорон мотив обращения с дверями зеркален: двери заперты и их нужно открыть вопреки сопротивлению хозяйки (свадебный обряд) и двери нарочито раскрыты в ожидании хозяйки, чей приход невозможен (похоронный обряд). Сравните плач по умершей:

Ты бы нам сказала,

Когда к нам придешь.

Мы все двери отворили бы,

А окна открыли бы для тебя

(«Кормилица ты моя, матушка!» – с. Мостье Ряжского уезда). [376]

«Свадьба-похороны»

В есенинском творчестве отражено народное представление о взаимосвязи всех без исключения семейных обрядов, которыми маркируется чисто физиологический процесс и одновременно приобретение человеком нового социального статуса (с биологически обусловленным различием в поле). Как и в крестьянском мировоззрении, наиболее ярко выраженным оказывается нерасчлененность понятия «свадьба-похороны». Возможны две трактовки: 1) смерть девушки или парня, не доживших до свадьбы, и потому похороны обставляются свадебными атрибутами (хоронят в свадебном платье и в фате и др.); 2) любая свадьба означает «конец» девичества и холостого состояния и потому в свадебном обряде сильны условно «погребальные настроения» – прощание невесты с домом, родными и подругами, женские плачи и др. И Есенин в стихотворении «Поминки» (1915) представляет похороны как «свадьбу навыворот»:

Причитают матери и крёстны,

Голосят невесты и золовки.

По камням, над толстым слоем пыли,

Вьется хмель, запутанный и клейкий.

Длинный поп в худой епитрахили

Подбирает черные копейки (IV, 118).

При задающем тему названии и употреблении специфических терминов из погребального семантического ряда здесь все-таки преобладает свадебная лексика. Терминология свадьбы отсылает к соответствующим обрядовым моментам: женщины «причитали» и «голосили» в довенчальный период, провожая невесту в чужой дом; хмелем обсыпали новобрачных при приезде их от венца с пожеланием веселой жизни; копейки бросали либо под ноги при возвращении молодоженов из церкви, либо кидали на пол при разбивании горшка (иногда с мякиной, соломой) на утро следующего дня, чтобы проверить умение молодой подметать пол и вести хозяйство; поп провожал брачующихся после совершения таинства венчания, если на них оставались надеты брачные венцы и они шли пешком, также иногда священника специально приглашали на пир как особо почетного гостя. Все эти обрядовые действа были характерны для Рязанщины.

К ритуальному народному понятию «свадьба-похороны» и самой обрядовой вариации погребального события Есенин возвращается в стихотворении «Письмо деду» (1924) с буквальным называнием этого явления:

Чтобы присутствовать

На свадьбе похорон

И спеть в последнюю

Печаль мне «аллилуйя»? (II, 141).

Заметим мимоходом, что, по мнению этнолингвиста А. Б. Страхова, песенные возгласы-припевы типа «люли-люли», обычные для свадебных песен и еще ряда песенных жанров, восходят к церковному возгласу «аллилуйя!» [377] (не случайно древние христианские распевы родственны народным обрядово-песенным мелодиям).

Отправной точкой для воплощения мотива «свадьбы-похорон» в двух поэтических текстах Есенина могло послужить реальное происшествие в Спас-Клепиках, свидетелем и невольным участником которого был будущий поэт. Местная учительница О. И. Носович со слов старожилов (возможно, А. Г. Батиной) привела историю гибели Анны Шилиной, в которую был влюблен Есенин:

...

Дружили Анюта с Сергеем, а потом что-то у них разладилось, и она стала дружить с Васей Буркасовым. У Васи отец был купцом, и сейчас их дом стоит напротив старой школы. С Есенина что взять – бедняк, а Вася – купеческий сын. Уже к свадьбе стали готовиться. <…> На Красную Горку решили покататься на лодке. Вот и поехали: Анюта, Вася и Устя Мельникова, у нее отец лавочку имел. Лодка непростая, крашеная. Поехали в половодье по направлению к деревне Кузино. Было холодно. Анюта говорит: «Ой, давайте возвращаться обратно!» А Устя: «Поедем до Кузина острова!»

Доехали, а когда возвратились, Анюта заболела воспалением легких и вскоре умерла. У меня мать была очень хорошая портниха. Она и сшила Анюте венчальное платье. Так в венчальном платье и была похоронена. Раз она невестой была – невестой и должна уйти. [378]

Отголоски «свадьбы-похорон» (причем с ритуальным плачем – то ли свадебным, то ли похоронным) имеются в есенинских строках: «У ворот, как о сгибшей невесте , // Тихо воет покинутый пес» (I, 243 – «Я красивых таких не видел…», 1925).

Кроме того, символика «свадьбы-похорон» присутствовала не только в исключительных ситуациях (обрядовом «ответвлении» – как в редких случаях с умершими незадолго до свадьбы невестами), но и как типичное региональное явление свадебного обряда. Итак, в Константинове проводился свадебный ритуал с оплакиванием «упокойника» на второй день после венчания молодых:

...

Это было-было-было у нас, было! Было! Это идём ярку искать. Это у одних одни сделали. Я-то этого испугалась! Даже смех и грех после. А тут наставили стол так это, сделанный лежить упокойник на столе, а тут все кричать по нём. Мы заходим – здрась-те! А тут крик – кричать. Вот! О-ой! А потом как вскочили, как пошло – кто во что горазд! Тут горшок бьють, тут деньги летять, тут такие! [379]

Отношение к ритуалу, как видим, было неоднозначным, хотя он издревле распространен не только в Константинове, но и в иных селениях Рязанщины и некоторых других регионах и этикетно обязателен как важный ритуальный момент, как древняя обрядовая норма. Это был не просто «перебив настроения» всеобщего веселья и праздничности, но и одномоментное, параллельное проведение двух противоположных эмоциональных состояний, как это хорошо видно по сообщению той же рассказчицы:

...

Я не знаю, мы-то взошли с плясью, ну тут плясь. «И кой милый мой, дорогой мой!» <передает плачевую интонацию> Мы говорим: «Господи, чего тута?» Ой! Мы после смеялися, это невозможно! Вот уж я не помню, кто был даже: в такой этой! Тут пляшем, тут идуть гармонь, плясь, тут дробь бьють, тут горшок бьють, а тут оруть по упокойнику: «Дорогой ты мой!» [380]

Показательно, что сработал эффект неожиданности: то ли потому, что этот ритуал стал уже исчезать из общей канвы свадьбы и о нем почти забыли; то ли потому, что такой поворот событий все равно страшен своим возможным исключением – а вдруг произошло случайное совпадение и в разгар свадьбы действительно кто-то умер? Кроме того, навсегда утрачено то мировоззренческое обоснование, которое прежде вселяло уверенность в безусловную необходимость исполнения свадебной игры в покойника.

О проведении в 1920 – 1930-е годы свадебного ритуала с ряженьем в покойника на 2-й день свадьбы рассказала уроженка Константинова:

...

Покойником – это лавка, ложись на лавку: я упокойник. Или там плакали, кричали. Ну так: милый мой, дорогой, куда уходишь, пято-десято, кого ты оставляешь, вот. Оживал, чего: он живой человек! Он гулящай. <Смеется.> Кадило как кадило: ну, не настоящее, так, покадить чем-нибудь, палкой какой-нибудь или чего-нибудь. И дыму – будет там чегой-то такое, свечкю такую зажгуть и всё. Ну, священника нет, священник – когда венчают – священник… [381]

Можно предположить, что при Есенине допускалось рядиться покойником и разыгрывать шутки с ним только в ритуальное праздничное время (и свидетельств обратного у нас нет). Сигналом разрушения обряда ряженья служат последующие случаи с разыгрыванием сценок с гробом в неурочное время. Жительница д. Волхона, соседней с Константиновом, рассказывала об окказиональном ряженье покойником как о безобидной шутке:

...

У нас здесь было – здесь бабушка и дедушка жили. Ну, они, а дети у них в Рязани жили. Ну, он был хороший плотник, он сделал себе гроб и покрасил краской. И бабушке своей сделал – жене своей сделал. Красный. Да, красным цветом покрасил, вот. Ну, он счас на нашей кладбище, они обои похоронены – тётя Саня и дядя Никита. А они уехали – у них дочеря-то в Рязани! А он сторож – молокозавод охранял. И когда-то вот, когда они успели замок открыть, взяли с чердака гроб – ребяты, положили парня туда в гроб, крышкой накрыли. А немножко дали ему воздуху-то, парню этому, какие смелые-то! Вот. А у него этот китайский фонарь вот такой был. Вот они по асфальту везут, а тут гололёд был, гололёд, скользко! А они, вот их трое, везуть тот гроб, а он там вот так во! Девки врассыпную все! А они все в масках, в очках – не узнаешь, кто, чего, как! До чего гроб объездил по асфальту, то всю дно это опцарапали. <…> Ну, так наверное, в семьдесят пятом, в семьдесят четвёртом году – вот такие годы. Ребяты просто так баловалися! Осенью, вот гололёд когда идёть, дошшь идёть – замерзает всё, они взяли гроб и парня туда положили. А там стружки ведь кладут, чтобы упокойника класть, вот. <…> Они взяли – всё кончилось – взяли гроб, опять место положили, наверх положили его и крышкой накрыли и всё. [382]

Иную трактовку этой игре в ритуальной стилистике дает жительница с. Константиново при рассмотрении того же или аналогичного случая:

...

Такие вот нехорошие люди заготавливають себе, кладуть, чтоб своими руками сделать, чтоб вот он <гроб> стоял. Конечно, не надоть, накой! Они уехали, а гроб на потолке. Девки, ребяты достали гроб да по деревне нясуть а поють, там он на верёвках. Один человек вышел и говорить: ой, двенадцать часов – кого же нясуть хоронить-то? Когой-то нясуть хоронить? И он ахнул-ахнул, и заболел, и заболел. Он не нёс, а вышел под окно. <…> Да ребята-то они ходят и в воскресенье, всякие дни. И по деревне яго несли. Лёня там у нас Кулькёв, он вышел, у него жена померла, он жил один. Ну, вышел – ночь-полн о чь, под окно-то; и нясуть, причитывають тама, поють. Он говорить: да кого же это нясуть-то ночью хоронить? А там одного положили парня, его нясуть. Ну просто смешки такие, и несуть, а он ляжить. Накрыли его и нясуть. А он увидал ночью да говорить: ой, упокойника нясуть! И он немножко пережил, остался один без жене он, заболел-заболел и помер. [383]

Разрушение статуса ряженья как праздничной игры, превращение ритуального события в будничное стало рассматриваться с мистической точки зрения. По новой оценке, оно выглядит как нарушение норм всеобщинного бытия, как вызывающее трагические последствия даже для посторонних участников, праздных зрителей, косвенно вовлеченных в неположенное действо. О свадебном ряженье «упокойником» как основе праздничного ритуала с течением времени забыли, хотя и на современных свадьбах разыгрывание сценки с гробом продолжает бытовать в Константинове.

Есенин мог из фольклорных сборников и этнографических трудов почерпнуть такие понятия, как «свадьба-похороны», «смерть-невеста», «свадебный пир – кровавое побоище», и увидеть их реализацию на примере публикаций конкретных устно-поэтических текстов.

Однако этот же прием употребления свадебных терминов в окказиональной дублетной форме и в свадебно-похоронном контексте бытовал в литературе первой трети ХХ века. Так, в стихотворении «Могила поэтов» С. М. Городецкого (1926), где имеются строчки о Есенине, о Пушкине сказано как о женихе при венчании на брак:

Невесте-смерти обреченный —

Иль то твоих туманов бред? —

В руках со свечкою зажженной

У аналоя стал поэт. [384]

Общность свадьбы и похорон в мировоззренческом аспекте проявлялась в бытовавшем на Рязанщине обычае применять свадебную одежду (особенно женскую) как смертную. Рязанский этнограф Н. И. Лебедева записала в полевом дневнике: «Свадебная одежда нередко береглась, как погребальная “на смерть”. „В чем венчалась, в том и похороните”“. [385] И наоборот, печальная одежда использовалась девушкой-невестой в довенчальной части свадебного обряда, наполненной ритуальными причитаниями: «Траурной одеждой “по горю” была одежда белая, без особых украшений. Она нередко надевалась на невесту в первой части “печального” свадебного обряда». [386]

Задолго до есенинского времени о типологическом родстве свадебного и похоронного обрядов писал известный историк Н. И. Костомаров в труде «Об историческом значении русской народной поэзии» (1843). Там Есенин мог прочитать рассуждение о том, что «у всех славянских народов брак и погребение, любовь и смерть, – имеют между собою таинственную аналогию; часто одно берется сравнением другого». [387]

Народная свадебная терминология в «Девичнике» и «Плясунье»

По прямому назначению народная свадебная терминология представлена у Есенина в стихотворениях 1915 г. «Девичник» (термин выведен уже в заглавии) и «Плясунья». Представляющее важнейший этап свадебного обряда название «Девичник» легко разложимо на смысловые отрезки, подкрепленные следующими обрядовыми атрибутами.

Первый: прощание невесты с подругами и последнее девичье веселье с ее присутствием – «Позовите, девки, гармониста, // Попрощайтесь с ласковой подружкой» (IV, 103).

Второй: обычай не участвовать в сельских посиделках просватанной девушке, которая со сватовства начинала вести затворнический образ жизни и в некоторых локальных традициях Рязанщины даже не посещала церковные службы, – «Мой жених, угрюмый и ревнивый, // Не велит заглядывать на парней» (IV, 103).

Третий: на прощальном вечере подруги пели обрядовые песни, под которые невеста причитала, причем некоторые словесные тексты песен и плачей включали «птичью» символику (невеста представлялась лебедушкой, занесенной бурей в стадо гусиное, и др.) – «Буду петь я птахой сиротливой, // Вы ж пляшите дробней и угарней» (IV, 103).

Четвертый: невеста утрачивала право на родительский дом, теряла вольное девичество и в отдельных местностях Рязанской губ. производила «крики по зорям» (то есть громко плакала со словесным текстом дома у окна, под которым жители деревни специально собирались вечером послушать ее причеты за неделю до свадьбы – сравните терминологию: «“крик” девушки по вечерам за неделю до свадьбы» и «“кричать” по мертвой» в с. Мостье Ряжского уезда; [388] «кричем кричала» и «крик кричать» в с. Константиново Рыбновского р-на – см. выше), а повсеместно невесту оплакивали ее старшие родственницы – «Как печальны девичьи потери, // Грустно жить оплаканной невесте».

Пятый: при сватовстве существовал ритуал выведения невесты и жениха в горницу или сени для их беседы с глазу на глаз перед спрашиванием у девушки согласия на брак – «Уведет жених меня за двери, // Будет спрашивать о девической чести».

Шестой: в плаче невесты часто встречается мотив ее почти смертельной болезненности – запекания кровью сердечка, подламывания ножек, озноба тела (см. об этом далее) – «Ах, подружки, стыдно и неловко; // Сердце робкое охватывает стужа» (IV, 103).

В «Плясунье» свадебно-обрядовых моментов меньше, но все они также отнесены к девичнику, выведенному в ахронологическом ряду ритуалов. Строки «Смотрят с завистью подружки // На шелковы косники» отсылают к обычаю свахи или подруг расплетать невесте косу накануне венчания и выплетенное украшение – косник отдавать лучшей подружке в качестве пожелания ей первой среди остальных выйти замуж. Стих «Развевай кайму фаты» свидетельствует о проникновении в сельскую местность городской моды на покрывание невестиной головки легкой кисейной тканью. Фраза «Завтра вечером от парней // Придут свахи и сваты» (IV, 114) нарушает общий строй свадьбы, которая собственно и начинается со сватовства. Отголосок обычая передавать лучшей подруге выплетенную из невестиной косы ленту (косник) в с. Константиново смогла вспомнить А. П. Морозова, 90 лет: «Да-да, играли, играли, к о су расплетали, да. Расплетали – она сидить за столом: коса – ей плетуть. Кто? Ну, девушки, кто же! Гуляють вот девушки. А кому отдавали ленту – я уж не помню». [389]

Тема свадебного пира

В стихотворении «Молотьба» (1914–1916) описано назначение обмолачиваемых колосьев для свадебного пира: «Тут и солод с мукой, // И на свадьбу вино» и «Тучен колос сухой – // Будет брага хмельна» (IV, 91–92). Показательно, что Есенин из всей необходимости заготовления впрок урожая злаковых избрал именно их предназначенность для традиционного свадебного хмельного напитка, хотя из хлебных зерен можно изготовить хлеб, блины и выпечку, кашу и ее производные, вообще праздничную бражку (безотносительно к свадьбе) и т. п. Однако поэту важно показать особый сакральный статус этого зерна (по обрядовому контексту, вероятно, ячменя).

В те же 1914–1916 годы Есенин в стихотворении «Прячет месяц за овинами…» сравнением «Пеной рос заря туманится, // Словно глубь очей невестиных» (IV, 88) указывает на особое очарование глаз невесты, вызванное их заплаканным свечением (вспомним, что венчанию предшествовал ритуал плача на девичнике и ранним утром в день свадьбы, а иногда и по целой неделе прощания с отчим домом и родными).

Ритуалы «ладиться» и «свадебная баня»

В стихотворении «Скупились звезды в невидимом бредне…» (1916) употреблен в виде одного из паронимов древнерусский и народно-свадебный термин «лада» – в значении «суженая, невеста, жена»: «Блестятся гусли веселого лада, // В озере пенистом моется лада» (IV, 126). Здесь содержится намек на ритуальное свадебное омовение невесты. На Рязанщине также бытовали бани невесты и (реже) жениха; в Древней Руси известна баня новобрачных.

Существование на Рязанской земле банного ритуала, во многом уже утраченного к середине XIX–XX вв., отражает ритуальное дарение мыла и других косметических предметов невесте на девичнике. Ритуал дарения мыла зафиксирован фольклористами в Зарайском, Милославском и Чучковском р-нах, но, несомненно, в прошлом был распространен гораздо шире. Ритуал варьировался в разных местных традициях, но в общем заключался в следующем: «Жених невесте дарит зеркало, крест с лентой, гребешок, мыло »; [390] «жених, угощая заочно родных своей невесты, дарит ей подарки, состоящие обыкновенно из одной пары шерстяных чулков, пары котов, зеркальца и мыла . Эти подарки привозятся завязанными в узелке и передаются невесте будущими свекрами». [391] В некоторых локальных традициях Рязанщины еще продолжала бытовать народная терминология, отражающая «мыльную» символику: «Накануне свадьбы ходили “ за мылом ”»; «Накануне венчания – мыльница , все идут к жениху и у него гуляют». [392]

Банный ритуал на Рязанщине существовал и в своем непосредственном виде, хотя встречался значительно реже. Он представлен двумя параллельными (полярными) разновидностями: баней невесты и баней жениха. Баня невесты происходила так: «Девушки к невесте собираются утром, пьют чай, топят баню и вместе с невестой ходят мыться. Там поются разные песни, во время которых невеста плачет…»; «Невеста с подружками ходили в баню » [393] на девичнике.

Баня жениха сохранялась лишь в терминологии и атрибутике как отголосок древнего обычая, являлась символической: «На девишнике (кроме плача невесты) девки ходили “ жениха парить ” с ёлкой и веником . Веником жениха стегают и приговаривают: “Полотенцем утирайся, // Над нашей невестой не измывайся”»; [394] «На “вечеринке” девки с наряженными лентами и конфетами веником (берёзовым) и ёлкой ходили к жениху с песнями (плясовыми)»; [395] «За день до свадьбы девки “ навязывали веник ” “ жениха парить ”, ходили к нему с пением (“Дунюшка-любушка”, “Травушка-муравушка”)»; [396] еще до девичника «на заговоре девушки ходили с веником , наряженной ёлкой и песнями (плясовыми) под аккомпанемент косы к жениху». [397]

Употребленный Есениным термин «лада» в его свадебном значении отсылает к наименованию свата « лад?ло » и к обозначению ритуала « л?диться ». Эта терминология распространена в северной, восточной и центральной частях Рязанской губ.

Сватовство и закрепление достигнутых результатов в Рязанской губ./ обл. именовалось в том числе и терминами с корневой морфемой «лад»: полады, поладки (с. Малинки Михайловского р-на; [398] лада (Елатомский у.); [399] « л?дятся : сколько обужи у невесты, сколько одёжи» (с. Агро-Пустынь Рязанского р-на). [400] Слово « лад?ло » обозначает ‘сват, примиритель’, а « ладков?ть » – ‘сватать, примирять’; [401] «Жених с невестой уходят в другую избу, а родители начинают л?дить норму. <…> Потом л?дют невесте от жениха: «– Сапоги лаковые, // Чтоб невеста не плакала». Усватали, норму выладили – уходят» [402] (с. Ермолово Касимовского р-на).

Литературные первоистоки свадебных мотивов у Есенина

Свадьба как важнейший сюжетно-композиционный прием проникла в разные фольклорные жанры. Есенин последовал стародавней традиции введения народной сказки в литературу путем преобразования ее в поэму или близкородственное стихотворное повествование (вспомним В. А. Жуковского, А. С. Пушкина, П. П. Ершова и др.). Поэт создал в 1914 г. стихотворение балладного типа «Сиротка (Русская сказка)», которое по волшебно-сказочному канону ориентировано на развязку сюжета с поисками невесты и затем со свадебным пиром:

Приказал король им строго

Обойти свою страну

И красавицу собою

Отыскать себе жену.

<…>

И на Маше, на сиротке,

Повенчался сам король (IV, 80).

Еще один способ включения Есениным свадебной темы в свое стихотворение – опосредованный: поэт переосмысливает и перерабатывает аналогичный мотив из произведения предшественника. Так, одним из первоисточников есенинской «Русалки под Новый год» (1915) можно считать не-оконченную «маленькую трагедию» (или оперное либретто с интонациями народных песен) «Русалку» (1829–1832) А. С. Пушкина. Из пушкинской «Русалки» Есенин заимствовал мотив любви молодца к другой девушке, из-за чего героиня превращается в водяницу и утаскивает парня под воду. Собственно свадебный мотив и линию рождения незаконной дочки-русалочки Есенин не использовал. Естественно, что и пушкинское сочинение восходит к народному представлению о превращениях девушек в русалок из-за несчастной любви и последовавшим за этим бросанием в реку.

Есенинская свадебная терминология привлекательна тем, что она традиционна в своей основе, но дополнена современными понятиями и соответственно лексемами, причем последние поэт достаточно вольно погружает в древнерусские исторические пласты. Оказываясь в соседстве с устаревшими и малоупотребительными даже в есенинское время, а то и совсем вышедшими из обихода словами, активно-современное свадебное словечко приобретает колорит стародедовских и княжеских времен! Так, в «Песни о Евпатии Коловрате» о Рязани эпохи Рюриковичей говорится: «Под фатой варяжьей засынькой // Коротала ночку тёмную» (II, 174). И анахронизм этой фразы не заметен, несмотря на чужеродность фаты древнерусскому свадебному обряду.

Из «Древней Российской вивлиофики» Н. И. Новикова явствует, что летописцы, описывавшие свадебный канон, вместо термина «фата» использовали совсем другие термины. Надеваемый на голову будущей царицы венец при ее подготовке к свадьбе сменялся сложным сооружением – кикой с покрывалом и убрусом , в котором царственная невеста венчалась на брак. Причем производилась троекратная смена головного убора невесты (или некоторых его частей), и каждое переодевание уже являлось самостоятельной частью свадебного обряда, обставлялось многочисленными обрядовыми действами и имело ритуально закрепленное место в общей композиции свадьбы. Вот как это описано в свадьбе 1626 г. (в двух близких редакциях): «А государыню царевну Евдокею нарядили по их государскому чину, как ей государыне идти на место, в ее царицыных хоромах, в платье и венец золотой с городы, с каменьи и жемчугом»; и далее – «Да как государю и государыне головы зачесали, и на государыню кику и покров положили и покрыли убрусом; а убрус был унизан жемчугом с дробницами золотыми»; на следующий после венчания день – «И раскрывал государыню царицу боярин Иван Никитич Романов, покров подняв стрелою». [403] Аналогично, почти дословно, показана троекратная смена головного убора царевны Марьи Ильиничны Милославской на свадьбе 1671 г. [404]

Со значительно большими ритуальными подробностями в отношении центрального акта надевания женского головного убора на невесту (предшествующее и заключительное действо с венцом и покровом отсутствует в летописи) показана свадьба Елены Глинской в 1526 г.: «Да как великому князю и княжне голову исчешут, и на княжну кику положат, и покров навесят, и тысяцкого жена учнет осыпать великого князя и великую княгиню, да после осыпания собольми ж опахивать». [405] Под разными годами в летописи содержится стереотипная фраза: «…а кику держала…» [406] (1547).

А может быть, в «Песни о Евпатии Коловрате» Есенин нарочито «столкнул лбами» явно прочитываемый по звуку «ф» в древнерусском языке грецизм «фата» с этническим эпитетом варягов, получившем в ходе российской истории дополнительный смысл путешественников-захватчиков. И еще в есенинском словосочетании «фата варяжья» в свернутом виде и в ассоциативном плане просматривается путь «из варяг в греки», ставший поступью истории.

Образ свадебной фаты – при повсеместном его распространении – представлен, тем не менее, в индивидуально-есенинских вариациях: «Под фатой варяжьей засынькой» (II, 174) и «Развевай кайму фаты» (IV, 114). Старожилы с. Константиново как важнейший венчальный символ и одновременно свадебное украшение упоминают церковный брачный венец, который в отдельных случаях красовался на невесте не только в храме непосредственно во время совершения брачного таинства, но и при шествии новобрачных по селу: «В венцах обратно – это дороже надо платить». [407] Символика брачного венца звучала в святочных гаданиях девушек о замужестве в д. Шабаево Клепиковского р-на (а в Спас-Клепиках учился Есенин): «Капали со свечки в воду. Если венец получится – выйдет замуж». [408]

Переосмысленная свадебная лексика

В творчестве и переписке Есенина терминология и атрибутика свадьбы также занимала ведущее место, причем представленная не в исконной обрядовой кодировке, но в качестве вторичной мотивации традиционной культуры как обширного и всепоглощающего свадебного действа . Свадебная терминология (в том числе и оторвавшаяся от обряда, переосмысленная и приобретшая новые значения лексика) представляет собой универсальную языковую структуру в мифологическом и реалистическом постижении мироздания и одновременно в моделировании ситуаций вселенского масштаба.

Речь идет о том, что в ХХ веке в этом всеобъемлющем свадебном понятийном аппарате (уже безотносительно к творчеству Есенина) содержатся такие общепринятые бытовые обозначения, как «соломенный вдовец», «христова невеста», «холостой патрон», «венец сруба», «сватать в начальники» и многие другие. Например, Георгий Чулков в статье «Покрывало Изиды» (из статейной подборки 1905–1911 гг.) рассуждал: «И не повторяем ли мы здесь вечного мифа о земле, в который верили… и христиане, верующие в землю, как невесту Христову ?» [409] Есенин хорошо знал подобную иносказательно-свадебную библейскую символику и использовал в своих сочинениях. Так, в «Автобиографии» (1924) поэт вспоминал: «Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе и о Женихе, светлом госте из града неведомого » (VII (1), 14).

Поразительно, но сразу же после смерти Есенина в России возникли «кружки “ есенинских вдов ”». [410] А на рубеже XX–XXI веков среди любителей творчества поэта из народного общества «Радуница» стало употребляться применительно к почитательнице его таланта понятие « есенинская невеста ».

Сестра поэта Екатерина Есенина в своих воспоминаниях уподобляет невесте храмовую постройку с. Константиново: «Направо – церковь, белая, и стройная, как невеста…» [411] В. С. Чернявский вспоминал о поэтической атмосфере Петрограда 1915 г., употребляя тот же термин «невеста» в приеме символического олицетворения: «Седовласый Сологуб, явясь публике в личине добродушия, славословил “Невесту – Россию”». [412]

Известны (Есенин, вероятно, также был в курсе них) библейские иносказания со свадебной символикой. Например, в книге «Исход» от имени Сепфоры изложено: «Тогда сказала она: жених крови – по обрезанию» (4: 26).

По свидетельству современников, Есенин в обыденных житейских ситуациях употреблял переосмысленную свадебную лексику, естественно, не задумываясь об этимологии слов. Однако свадебная лексика была сознательно вовлечена поэтом в обширный исторический контекст, овеянный известными культурными традициями и ритуальными реалиями совсем других обрядов. Георгий Леонидзе вспоминал о ярком впечатлении, произведенном на него необычным предложением Есенина – предложением, подчинившим свадебный термин кодексу дворянской чести (своеобразно понятой и переделанной в усладу литературной братии):

...

Он был один, печален, но при виде меня вскочил и крикнул мне возбужденно: «Гогла, я вызываю тебя на дуэль! Называй секундантов!» – «В чем дело, почему?» – «Завтра в шесть часов утра, на Коджорском шоссе! <…> Не волнуйся, будем стреляться холостыми, а на другой день газеты напечатают, что дрались Есенин и Леонидзе, понимаешь? Неужели это тебя не соблазняет?» Я засмеялся, и вскоре мы переменили тему разговора. Он совершенно забыл о «дуэли». Позднее он, оказывается, с таким же предложением обратился к Сандро Шаншиашвили… [413]

Подобную свадебную терминологию в переносном смысле использовала Н. Д. Вольпин, вспоминая об августе 1923 г.: «Мартышка уже пристраивает к нему в невесты свою подругу: Августу Миклашевскую. <…> Знаю, что он <Есенин> Мариенгофа поддразнивает, а пуще “сваху”». [414] И далее: «Разговор легко перекинулся на „невесту“. Не одна Сусанна Мар, все вокруг понимают, что актрису Камерного театра „сосватала“ Сергею жена Мариенгофа, хотя сама Никритина в дальнейшем всячески это отрицала: не потому ли, что дело так и не завершилось браком или устойчивой связью?» [415]

Ситуация с курантами в комнате Н. Д. Вольпин обыгрывалась с помощью свадебной терминологии: Есенин просил попридержать и не продавать хозяйкины часы, но они «уже просватаны» и поэтесса «же их и просватала» [416] (по ее терминологии). В аналогичных же терминах описывает Н. Д. Вольпин ситуацию с разысканием А. И. Сахаровой няни к сыну Есенина: «…она сосватала мне няню к ребенку…». [417]

Да и применительно к Есенину его современники допускали использование свадебной терминологии в переносном смысле. Например, В. М. Левин употребил многозначное слово «венец» (одно из значений которого – свадебное) в сложной и многоаспектной коннотации – лексической и фразеологической, причем сохранив и свадебный подтекст: «Теперь он был еще с Изадорой Дункан, личностью тоже трагической, но это было в Нью-Йорке, и венцы славы витали вокруг них, а тут же рядом – ненависть и злоба». [418] Именно в таком иносказательном смысловом ключе с использованием традиционной свадебной (в расширительном понимании) семантики рассуждал и А. Б. Мариенгоф о поступке Есенина: «Он написал это стихотворение <„До свиданья, друг мой, до свиданья…“> неторопливо, своим обычным округлым почерком, заставляя жить отдельно, словно по-холостяцки , каждую букву». [419]

Н. А. Клюев в стихотворении «В степи чумацкая зола…» (1920) рассматривал творчество свое и Есенина в братском и дружески-соревновательном аспекте и в метафорическом плане осмысливал процесс создания лирических сочинений: «Словесный брат, внемли, внемли // Стихам – берестяным оленям… <…> Не счесть певучих жемчугов // На нашем детище – странице». [420] Синонимом к лексеме «братья» (в понимании его значения как «литературного братства») Н. А. Клюев выставил слово «супруги»: « Супруги мы… В живых веках // Заколосится наше семя, // И вспомнит нас младое племя // На песнотворческих пирах». [421] Вообще иносказательная свадебная терминология (нарочито подчеркнутая написанием с заглавной буквы) характерна для Н. А. Клюева в его рассуждениях о судьбе Есенина, обращенных к поэту. Так, в январе 1922 г. Н. А. Клюев писал Есенину: «Камень драгоценный душа твоя, выкуп за красоту и правду родимого народа, змеиный калым за Невесту-песню ». [422]

Поначалу Есенин аналогично отзывался Льву Клейнборту о близости своего поэтического миропонимания с клюевским, напоминая ему свое высказанное ранее чаяние встретить надежного друга и наставника: «Значит, послал-таки Господь “хорошего человека”? <…> – “Да, да, послал… На Покрова будем свадьбу справлять …”». [423] Затем мнение Есенина насчет духовного родства с Клюевым кардинально изменилось, и было уже нечего ответить Л. М. Клейнборту: «Ну, как с Клюевым? Справляли свадьбу на Покрова?  – спросил я». [424] Упоминание Покрова как времени проведения свадьбы в устном высказывании Есенина повторяет его печатную фиксацию этого христиански-народного праздника в «Яре», где этот день также представлен свадебным, что опиралось на родную крестьянскую традицию в Константинове.

И. Н. Розанов подметил иносказательное применение свадебных терминов, адресованных поэту одним из литераторов: «Я вас разведу, – сказал критик встретившимся. – Мариенгофа обвенчаю с Шершеневичем, а вам, Есенин, дам новую жену – Кусикова». [425]

Но и безотносительно к Есенину его современники использовали свадебную лексику как иносказание или яркую метафору, что свидетельствует не только о широкой употребительности свадебной терминологии в ту пору, но и говорит об обычности и органичности приема «свадебной иносказательности» в литературно-критических жанрах. Есенин мог прочитать в книге «Судьба России…» (1918) любимого им философа Н. Бердяева, некоторые монографии которого хранились в личной библиотеке поэта: «Россия невестится, ждет жениха , который должен прийти из какой-то выси, но приходит не суженый , а немец-чиновник и владеет ею. В жизни духа владеют ею: то Маркс, то Кант, то Штейнер, то иной какой-нибудь иностранный муж ». [426]

В. Г. Шершеневич констатировал сходство своего поэтического метода и творческого подхода А. Б. Мариенгофа в эпоху имажинизма и высказал удивление по поводу литературной судьбы с помощью переносной «свадебной терминологии»: «И странно: мы ни разу не выпустили сборника нас двоих. // Мы оставались любовниками в поэзии и не повенчались и не расписались ». [427]

И уже употребление слова «свадьба» в переносном значении как обобщающего понятия разгульного праздника, связанного с именем Есенина, подметил писатель А. П. Чапыгин в суждении обычной крестьянки: «Служанка, родственница хозяина, простая деревенская женщина, говорила мне: “Когда у С. А. деньги, то кажинный день свадьба !”». [428]

Более сложный и опосредованный подход к использованию свадебной лексики в иносказательном смысле и, наоборот, к применению несвадебной терминологии в обрядовом контексте можно представить при помощи высказывания В. Г. Шершеневича: «Это был первый случай в жизни соломенного поэта , когда его перехитрили, и перехитрила его не очень умная, но очень опытная женщина». [429] На примере этого словесного образца трактовка смысла выражения «соломенный поэт» оказывается многозначной: включающей и цвет волос Есенина, и оттенок утраты закрепленного свадьбой статуса (сравните: «соломенный вдовец», тем более, что здесь речь идет о распавшемся браке с А. Дункан), и качество потери литературной судьбы (см.: «соломенный» – значит легко ломающийся, непрочный).

Еще один интересный поворот в свадебной тематике наблюдается в создании нового обрядового лексикона взамен прежнего и в соответствии с революционными преобразованиями в области традиционной ритуальности.

Вовлеченным в «лексическое строительство» новаторской свадебной терминологии оказался А. Б. Мариенгоф, который о своем брачном расписывании с А. Б. Никритиной 13 июня 1923 г. в советском ЗАГСе иронически заметил в «Моем веке, моих друзьях и подругах» (1960): «Прощайте! – сказали мы этим остаткам эпохи военного коммунизма и, задыхаясь от смеха, покинули большевистский храм любви ». [430]

Словесные «свадебные метки»

Соответственно и в сочинениях Есенина оказывается нередким художественный прием, когда автор употребляет лексику «свадебного понятийного гнезда» не в традиционном, изначальном, прямом смысле, а в переносном значении. Однако делает он это не в виде привычных и общеизвестных лексических клише, а помещает слова типичного свадебного ряда в оригинальный, только поэту свойственный контекст. Иногда Есенин не уверен в необходимости и особой художественной прелести подобного высвечивания свадебной терминологии на фоне чуждого ей контекста, поэтому он не включает некоторые подобные находки в основной текст произведения. Он лишь изучает метафорические возможности «свадебного слова»; он только пробует «на вкус» многогранность заложенных в народном термине смысловых оттенков; он экспериментирует с необычными «поворотами» традиционных значений, и у него хватает смелости уловить неточность сотворенного образа и отказаться от него в пользу более понятного и привычного.

Как у всякого талантливого художника слова, у Есенина в запасе неисчислимое богатство виртуозных речений, тонких словесных нюансов и изящного перетекания смысла в пределах одной строфы, фразы или абзаца. Поэтому Есенин позволяет себе оставить в рамках всего лишь наброска отдельные интересные в отношении нетипичного применения «свадебные метки». Так, в авторизованном списке «Небесного барабанщика» (1918), находящемся ныне в РГАЛИ, между 56 и 57 строками читается: «И туркмена и голландца // Повенчал наш ураган» (II, 225). Здесь слово «повенчал» употреблено в смысле «объединил, сплотил», но поскольку это не отвечало исторической действительности и могло относиться лишь к дальнейшим планам «всемирной пролетарской революции» с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», то Есенин, забежав вперед, должен был найти более точное выражение.

Другой пример использования в переносно-окказиональном смысле той же свадебной лексемы в черновом автографе поэмы «Сельский часослов» (РГАЛИ): «Радость цветет // Неизреченным чудом // Венчается распятие» (IV, 303). Причем Есенин опять-таки отказался от этого пробного включения в сложный библейский контекст слова «венчается», у которого именно здесь явственно просматривается происхождение от «пучка понятий» венчик – венок – венец , указывающих на цветы вообще (и особенно цветы на голове, маковке, верхушке) и на терновый венец распятого Христа, в частности.

Об обрядовом венчике-букете, бытовавшем в с. Константиново и в соседней деревне Волхона, рассказывает местная жительница:

...

Это рвали в перелесках, называется. Ну, возьмёшь там берёзки, ландыши вот эти, потом это, ну – анютины глазки уже голубые пошли – подснежники эти вот. Это вот ходили в церковь и чтобы – Троицкий венчик мы его называли. Троицкий венчик вот сделаешь дома у себя: вот берёзки немножко, вот цветочки немножко – вот ландыши, потом эти ну анютины глазки – такие голубенькие цветочки. Пойдёшь в церковь – их поп освящает, святой водой кропит. И принесёшь венчик-то и к Боженьке поставишь, к Божьей Матери поставишь – у кого какие иконы. [431]

Старшая сестра поэта Е. А. Есенина рассказывала о приготовлении Троицкого букетика в барском саду: «На Троицын день мать разбудила меня к обедне. Нарядившись и собрав букет цветов, я пошла в церковь. <…> За время обедни я вместе с моими сверстницами лазила в барский сад за цветами». [432]

Возможно, свадебная лексика, употребляемая не по прямому назначению, в некоторых случаях взята Есениным из других жанров фольклора. Например, с поговоркой «Конец – делу венец» или ее вариантом «Конец венчает дело» (и подобными малыми текстами) соотносится есенинская фраза из письма к Г. А. Панфилову во 2-й половине февраля – начале марта 1913 г.: «…очень рад, что его духовный перелом увенчался смиренным Раскаянием» (VI, 33).

Спектр свадебной тематики в частушках

Среди подборки частушек, прибасок и страданий с. Константиново, собранных и опубликованных Есениным, встречаются тексты со свадебной тематикой и, соответственно, терминологией – вот некоторые фрагменты из них: «Скажи, милка, сколько лет, // Повенчают али нет?» (VII (1), 320); «А моей милашки нет, // Видно, замуж выдали» (VII (1), 323); «Я не сам милашку сватал – // Отец с матерью ходил» (VII (1), 323); «– Голубенок! // Возьми замуж» (VII (1), 328); «Что не женишься, // Сережа» (VII (1), 332); «Я – невеста, // Ты – мой жених» (VII (1), 332); «Ай, мать, ай, мать, // Накой меня женишь?» (VII (1), 335) и др. Значительная доля «свадебных частушек» свидетельствует о весомости обрядово-брачной тематики в этом необрядовом жанре.

В отношении константиновского страдания «Твои глаза. // Мои тожа. // Что не женишься, // Сережа» (VII (1), 332) можно предположить, что адресатом произведения был сам Есенин, очевидно, попросивший исполнить ему коротенькие песенки для публикации; либо этот текст ему напевали девушки на праздничных гуляниях и вечеринках, как любому неженатому парню.

Вскоре после гибели поэта были собраны его сестрами и опубликованы «Частушки родины Есенина – села Константинова» (1927), среди текстов которых встречается немало свадебных – с соответствующей народной терминологией: «А я ему обреку: // Не жениться дураку»; «Милый вздумает жениться, // Не посватает меня»; «Милый женится – не верится, // Венчается – не жаль» [433] и др.

Свадебное путешествие

Сюжетная линия воплощения свадьбы как путешествия за невестой, ее поисков и брачных испытаний в волшебной сказке просматривается в суждениях Н. Д. Вольпин о женитьбе поэта на А. Дункан: «Есенин, думается, сам себе представлялся Иванушкой-дурачком, покоряющим заморскую царицу». [434] И далее: «Мне чудится: не так он устремился в Персию, как бежит от Изадоры, от пьяного угара Иван-дурак бросает свою заморскую царицу!». [435] В этом же сравнении улавливается скрытый и понятный лишь из контекста мотив свадебных испытаний былинного героя, приплывшего из-за моря свататься к русской героине (сюжет про Соловья Будимировича).

Сам Есенин в письме к А. Б. Мариенгофу и Г. Р. Колобову от 19 ноября 1921 г. рассуждает о несостоявшейся поездке в Персию, сравнивая ее со свадебным путешествием: «Что там Персия? Какая Персия? Это придумывают только молодожены такое сантиментальное путешествие. Это Вам не кондукторы из Батума, а Вагоновожатые Мира!!!» (VI, 128).

Уже познав таинство брака и все горести неудавшейся семейной жизни и расставания супругов, Есенин иронизирует над будничным устроением браков, что является темой четверостишия 1921–1922 гг., приведенного А. Б. Мариенгофом в «Романе без вранья» и, вероятно, вызванного намерением друга поэта жениться:

Уж коль в суку ты влюблен,

В загс да и в кроваточку.

Мой за то тебе поклон

Будет низкий – в пяточку (IV, 496).

Свадебная терминология в новой сфере употребления

Современники Есенина, рассказывавшие интересные случаи с поэтом, вспоминали и свадебную лексику, направленную в его устах на осмеяние какого-либо несуразного поступка своих собратьев по перу. Свадебная терминология, не утратив своего обрядового происхождения и характера, приобретала новую сферу употребления и обрастала дополнительными смысловыми оттенками, использовалась в ироническом ключе. Так, Всеволод Рождественский привел хлесткую оценку Есениным творчества эгофутуриста, включив его сочинения в неуместный свадебный контекст: «И тут же хватался за лежавший рядом сборник Игоря Северянина. “А это еще хлестче! Парикмахер на свадьбе !”». [436]

В родном Есенину Константинове бытовали фольклорные произведения разных жанров, в которых широко использовался прием употребления свадебной терминологии в переносном смысле ради создания определенных смысловых эффектов. А. Д. Панфилов привел местную трагическую пословицу «Горе женился, нужда замуж пошла», [437] а также рязанский вариант не-обрядовой песни «Посеяли лен за рекою…» с ироническим приравниванием побоев к женитьбе и печи к невесте в строках:

Там нашего батюшку женили —

Вчетверо дубиной колотили! <…>

Али тебе печь не невеста? [438]

Употребление свадебных терминов в не свойственном им смысле ради получения нового и неожиданного семантического поворота является сравнительно новым художественным явлением, однако основывается на присущих вообще фольклору закономерностях. Такое применение свадебной терминологии базируется на мировоззренческом принципе иносказательного соположения или даже отождествления событий, действий и персонажей разных иерархических рядов, затрагивающих глубинные основы и древние пласты народных верований.

Свадебная терминология в прямом смысле

Не менее важно осмыслить и пласт свадебной терминологии, употребляемой в прямом смысле: ведь он тоже многочислен и в некоторых случаях метафоричен. Одну из таких свадебно-брачных метонимий (как типичную для 1920-х годов) приводит А. Б. Мариенгоф в рассуждении: «А у любви, когда она не ощущается мимолетной, – целая шеренга врагов. И тем длинней эта шеренга, чем больше друзей у мужчины, находящегося под угрозой тех неизбежных уз, которые вначале революции еще назывались “узами Гименея”». [439] Н. Д. Вольпин употребила сходный фразеологический оборот – «брачные узы» [440] в воспоминаниях «Свидание с другом» (1984).

Есенин использовал свадебную терминологию применительно к необрядовым житейским обстоятельствам, обычно в плане соположения, сопоставления, сравнения, то есть в различных ипостасях приема художественного параллелизма. Эту особенность есенинского образного мышления уловил А. Б. Мариенгоф и привел тому яркий пример в «Романе без вранья», где Есенин говорит В. Э. Мейерхольду о Конёнкове (понятно, что здесь передан общий смысл, а не даны точные словесные формулировки): «Ты вот бабу так нежно по брюху не гладишь, как он своих деревянных “мужичков болотных” и “стареньких старичков”… в мастерской у себя, никогда не разденет их при чужом глазе… Заперемшись, холстяные чехлы снимает, как с невесты батистовую рубашечку в первую ночь…». [441]

Обрядовая свадебная терминология звучит в таких фразах Есенина, как «Все-то она девочка! А уж давно на возрасте!» и дважды – «Она будет мужу любовь аршином отмерять». [442] Образ деревянной палки – аршина, которым еще в начале ХХ века отмеривали ткани, широко употребителен на Рязанщине в жанре «свадебной приговорки (предсказки)», в которой мотив отмеривания материи на одежду породил синонимические по содержанию тексты: «Мать заявляет: “Ну, уж и меня не обижайте – а мне поневку отрежьте, шесть с половиной аршин…”»; «Говорит молодой: “Отрежь мне на платье 10 аршин” – молодая целует мужа 10 раз…». [443] . В с. Константиново во время послевенчального ритуала под названием «сыр носить» разыгрывалась в лицах приговорка гостей насчет аршина: «“Отрежьте нам двенадцать аршин ситца”, – требуют гости. // Взявшись за руки, молодые разводят и сближают их – “меряют ситец” и на каждом отмеренном “аршине” целуются». [444]

В некоторых случаях ассоциативные глубины есенинских свадебных выражений разыскиваются в Библии. Так, в рецензии 1918 г. «О сборниках произведений пролетарских писателей» Есенин рассуждал: «Жизнь любит говорить о госте и что идет как жених с светильником “во полунощи”» (V, 235). Это выражение восходит к притче о десяти девах и женихе: «Полунощи же вопль бысть: се жених грядет, и сходите в сретение его» (Мф. 25: 6; см. комм. С. И. Субботина – V, 533).

Скрытый эротический и многозначный смысл ощущается в стихотворении 1919 г., в котором образ надетой на перст луны восходит к символу обручального кольца:

В час, когда ночь воткнет

Луну на черный палец, —

Ах, о ком? Ах, кому поет

Про любовь соловей-мерзавец? (IV, 181).

С жизнью Есенинского рода связано парадоксальное существование особого лексического пласта свадебной культуры, когда за обрядовым термином не стоит реально воспроизводимое ритуальное содержание, зато налицо метонимическая наполненность понятия. Сестра поэта Е. А. Есенина описывает центр села Константиново с помощью брачной лексики: «Направо – церковь, белая и стройная, как невеста …». [445]

Глава 3. Образ ребенка в творчестве и жизни Есенина

О художественном образе ребенка

Современники Есенина уловили ведущее направление в творчестве поэта – устремленность к молодости. В 1927 г. П. В. Орешин в статье «Великий лирик (К годовщине смерти Сергея Есенина)» отмечал: «Сергей Есенин был певцом человеческой юности. Сила жизни и красота человеческой молодости – это основной и несменяющийся лейтмотив есенинского творчества… <…> По представлению и размышлению Есенина – жизнь должна обязательно быть молодой и здоровой. Без этого юношеского задора, без этой естественной молодости жизни, по Есенину, нет». [446]

Художественный образ ребенка у Есенина многопланов. Возрастные рамки очерчивают начало жизненного пути от его рождения (и даже зачатия, если речь идет о божественном ребенке) до совершеннолетия. Способ подачи Есениным образа ребенка хронологически изменчив, подвержен влиянию крестьянской психологии и регионального рязанского фольклора; античной мифологии и литературы; библейским, агиографическим и дидактическим христианским трактатам и иконописным образцам, народным духовным стихам и преданиям; современным художественным сочинениям других писателей; вниманию автора к временным жизненным явлениям, в том числе к негативным – беспризорности после Гражданской войны; воспоминаниям из собственного детства и др. В своем творчестве Есенин очень естественно (но не ставя специальной задачей) выдвинул тему детства и воспитания ребенка и представил ее в качестве особой художественной проблемы.

Художественные произведения как подарки Есенина младшим сестрам – детям

Многообразие творческих подходов Есенина к решению тематики детства во «взрослой» и детской литературе проявляется во всех любимых писателем жанрах – как художественных, так и публицистических и эпистолярных: в повести, лирическом стихотворении, стихотворной сказке, «маленькой» и «большой» поэмах, теоретической статье, очерке, рецензии, письме и др. В «Бобыле и Дружке» (1917), созданном в жанре «детского рассказа», нет образа ребенка как действующего персонажа, но само произведение написано с хорошим знанием особенностей детской психологии, обращено к малышам и даже адресовано конкретному ребенку – это «Рассказ, посвященный сестре Катюше» (V, 157).

Следует предположить, что рассказ был оригинальным подарком крестнице от ее крестного отца, каким записан в метрической книге с. Константиново «крестьянин Сергей Александров Есенин» [447] при крещении родившейся 22 ноября 1905 года Екатерины (VII (3), 271). Кроме того, рассказ Есенина можно считать своеобразным назиданием в области литературы, писательским мастер-классом, преподанным сестре, которая как раз в тот период времени упражнялась в сочинительстве. Она вспоминала вопрос брата и его оценку услышанного: «“А ты что-нибудь пишешь?” Я показала ему сказку о Кощее Бессмертном, написанную мною в стихах. Сергей похвалил меня». [448]

Другой, младшей сестре – «Сестре Шуре» – посвящены четыре стихотворения. Старшая сестра Екатерина вспоминала об общесемейной любви к младшему ребенку (воспоминания хранятся в архиве Гослитмузея): «…сестру Шуру любили все, когда ей было 2–3 года, Сергей с удовольствием носил ее к Поповым и там долго пропадал с ней». [449] В опубликованном варианте тех же воспоминаний указан другой возраст ребенка: «Сестру Шуру любили все. Когда ей было три-четыре года, Сергей с удовольствием носил ее к Поповым и там долго пропадал с ней». [450] Это же особо бережное отношение Есенина к младшей сестре подчеркивал В. С. Чернявский: «Мать, сестры (особенно младшая), родина, дом – многие помнят, я думаю, как говорил о них Есенин не только в стихах». [451]

Латвийский литературовед Э. Б. Мекш (1939–2005) рассматривал задуманное Есениным, но особо не оговоренное поэтом и графически не выделенное объединение в цикл четырех стихотворений, которые посвящены «Сестре Шуре», помечены единым временем написания – «13 сентября 1925», расположены одно за другим и предваряют обособленный цикл «Персидские мотивы» в 1-м томе «Собрания стихотворений» (1926): «Я красивых таких не видел…», «Ах, как много на свете кошек…», «Ты запой мне ту песню, что прежде…» и «В этом мире я только прохожий…». [452] Эти произведения обладают общностью тематики; содержательное родство заметно даже на уровне лексики – «мать», «старые песни», «осень», а также заключено в едином семантическом поле – отеческая усадьба, грусть по «малой родине», воспоминания о прошедшем детстве, тоска по родным. В творчестве Есенина это единственные стихотворения, имеющие посвящения ребенку. Адресат-ребенок мыслится поэтом как врачеватель: «Исцеляй меня детским сном» (I, 242 – «Я красивых таких не видел…», 1925). Сестра Александра родилась 16 марта 1911 года (VII (3), 273).

Дети как главные, хотя и неназванные персонажи, скрытые местоимением «мы», легко угадываются в стихотворении 1913–1915 гг. «Бабушкины сказки» (IV, 53): само название имеет прямую адресацию ребенку.

Показательно, что в учебных заведениях среднего звена (гимназиях, лицеях и т. п.) практиковались сочинения, посвященные теме детства. Пример такой практики – «Почему воспоминания о детстве самые приятные» – обстоятельно разбирал любимый поэтом ученый Ф. И. Буслаев в труде «О преподавании отечественного языка» (1844): «а) Дети невиннее: они еще не испытали собственных своих нравственных недостатков; все кажется им в прекрасном свете; они не заботятся о мнении общественном; незнакомы с душевными страданиями, потому-то воспоминания о детских радостях чужды раскаяния. // б) В детском возрасте впервые просыпается чувство к наслаждению радостями. А всякое первое благо незабвенно и сладко, потому и продолжительно воспоминание о всяком благе, которое дается нам впервые… <…> г) Детский возраст есть возраст надежды. <…> д) Дети малым бывают счастливы. <…> III. На всем этом основывается идея древних о “золотом веке”». [453] Филолог-методист расценивал этот разбор темы как отрицательный: «…вышеприведенная тема вовсе чужда гимназисту, ибо он еще живет в том возрасте, о котором заставляют его уже вспоминать». [454] Неизвестно, доводилось ли Есенину писать подобные сочинения, но можно предположить, что методическую книгу Ф. И. Буслаева он должен был изучать во Второклассной учительской школе в Спас-Клепиках, ведь будущего поэта прочили в учителя и дали ему соответствующее образование!

Кроме запечатленной в методических рекомендациях учебных программ педагогических наставлений, которые Есенин постигал в учительской школе, он, безусловно, был хорошо знаком с азами народной педагогики. Так, разнообразные понятия о необходимости правильного воспитания отражены в директивной форме рязанских пословиц и поговорок, например: «Учи ребёнка, пока поперёк лежит, как вдоль легло – поздно». [455]

Художнический настрой, с которым создавались произведения с образом ребенка, изменялся от применения реалистической стилистики с вкраплениями античной и библейской образности до имажинистского способа писания и обратно. Находя простые и доходчивые детские образы и убедительные воспитательные примеры, писатель никогда не скатывался к примитиву, к сюсюканью с малышами. Его детские образы всегда наполнены глубокой внутренней силой, имеют символический подтекст, содержат подчас неуловимые всемирные исторические ассоциации. Есенинские образы многочисленной и разнообразной ребятни объемны и интересны всякой публике – детской и взрослой, угадывающей в них ростки особого ребяческого мировидения и находящей отголоски собственного детства.

Реалистическое, символическое и неомифологическое описания детства

В 1914–1915 гг. тема младенческого воспитания и детства решалась Есениным реалистически. В стихотворении «Вечер, как сажа…» показана привычная ситуация убаюкивания ребенка:

Девочку-крошку

Байкает мать.

Взрыкает зыбка

Сонный тропарь:

«Спи, моя рыбка,

Спи, не гутарь» (IV, 87).

Единственное отступление от реализма, дань метафорической образности здесь – «сонный тропарь», который можно понимать фигурально как посапывание засыпающего младенца. Слово «тропарь» выступает здесь как метафора колыбельной песни; в исконном смысле тропарь (????? – обращаю) – это церковное песнопение, прославляющее дела Бога и образ жизни святого или составленное в честь праздника с объяснением его сути, составленное по известному образцу (к тропарю относятся ипакои, седальны, ирмосы, стихиры). [456]

Предположительно в 1918 г. Есенин при полной сохранности бытовой картины и даже уточнения устройства детской «липовой зыбки», подвешенной к потолку и раскачивающейся в такт убаюкивающей песни, тем не менее, возводит поэтический ореол античности над обыденной сельской ситуацией:

[<В> осень холодную муза, бродя по <дорогам>,

[<В> сельскую избу к крестьянке погреться <зашла>.

В> липовой зыбке в избушке качался младенец,]

[<Пе>ла старуха о лебеде песню над ним. ] (VII (2), 69).

Стихотворение только начато, строки его перечеркнуты, однако оно позволяет высказать предположение о возможном развитии сюжета: не наградит ли муза поэтическим даром младенца в благодарность за гостеприимство его матери? Не раздумье ли это Есенина над собственной судьбой, ведь здесь просматриваются автобиографические моменты: рождение ребенка в холодную осень в селе, песенный дар матери-крестьянки, стремление сына преданно служить поэзии? Образ лебеденочка из ласковой материнской песни появляется также в стихотв. 1916 г. «То не тучи бродят за овином…» и вложены они в уста Богородицы, успокаивающей маленького Иисуса (см. об этом ниже):

Говорила Божья Мать сыну

Советы:

«Ты не плачь, мой лебеденочек,

Не сетуй <…>» (I, 114).

В Константинове применялись самодельные устройства, в которых спали младенцы: «Люльки. Ну, делали вот: делали такие палки, тут такие палки, а тут повесють эти, такие верёвки или тама мешки. И пружины – к потолку подвесять. Вот она, пружина-то, и раскачивается, вот и качаешь в люльке. Потом там обшивали её. Её обошьють, там матрасик у него – он и в люльке-то лежить. Обшивали материалом: вот так вот обошьють, вот он так вот и будеть там лежать». [457]

В повести «Яр» (1916) с большой любовью и умилением взрослого человека описаны сцены лелеяния младенца, когда происходит созвучие душ и всеобщее единение в бережном отношении к ребенку:

...

В зыбке ворочался, мусоля красные кулачонки, первенец.

– Ишь какой! – провел корюзлым пальцем по губам его Епишка. – Глаза так по-Степкину и мечут.

Анна вынула его на руки и стала перевивать.

– Что пучишь губки-то? – махал головой Епишка. – Есть хочешь, сосунчик? Сейчас тебе соску нажую.

Взял со стола черствый крендель и стал разжевывать. Зубы его скрипели, выплюнул в тряпочку, завязал узелок и поднес к тоненьким зацветающим губам.

– У-ю-ю, пестун какой вострый! Гляди, как схватил. Да ты не соси, дурень, палец-то дяди, он ведь грязный (V, 111–112).

Тут же возникает тема возмездия матери за незаконнорожденного ребенка, обреченного на смерть за родительский грех прелюбодеяния. В с. Константиново бытуют пословицы, отражающие глубинные представления русского народа о неизбежной дальнейшей судьбе ребенка: «Несчастным зародишься – несчастным и помрешь»; «Что в ком зарождено, тот с тем и помрет». [458] Судьба мыслится заранее данной, уготованной еще до его рождения, предопределенной и обусловленной какими-то скрытыми от человеческого разумения факторами. При этом важно, что «малый нарративный жанр» в родном есенинском селе представлен отнюдь не единичным произведением, увязывающим будущую судьбу человека с непостижимыми особенностями появления его на свет. Именно в плане такой роковой наделенности несчастьем и развивается линия младенчества ребенка Анны в «Яре».

Наоборот, счастливая доля достанется в удел новорожденному, который появился на свет подобно Есенину, объяснявшему В. И. Эрлиху: «Я – в сорочке родился». [459] В таком контексте в народе принято называть «сорочкой» послед, в котором иногда рождается ребенок, будто бы наделенный особенным счастьем (подробнее см. в главе 8).

Однако вернемся к «Яру». Вначале героиня хотя и предчувствует свою вину, но не понимает глубинной и сокрытой причины нездоровья младенца и поэтому пытается исправить ситуацию и спасти ребенка, обращаясь к знающим людям для применения магических средств и народной медицины:

...

Анна спеленала своего первенца свивальником, надела на бессильную головку расшитую калпушку и пошла к бабке на зорю. Не спал мальчик, по ночам все плакал и таял, как свечка. <…>

– С глазу, с глазу дурного, касатка, мучается младенчик. Люди злые осудили. <…>

Когда Анна вернулась, мальчику сделалось еще хуже. Она байкала его, качала, прижимая к груди, но он метался и опускал свислую головку (V, 127, 131).

Несмотря на проведенное лечение, ребенок все-таки умирает, и за ним сознательно кончает жизнь самоубийством мать:

...

– Здорово, дедушка, – встретили его у околицы ребятишки. – Анны нету дома… утопилась намедни она, как парень ее помер; заколочен дом-то ваш (V, 133).

В действительности на Рязанщине существовало поверье, что именно младенец в большей мере, чем взрослый человек, подвержен печальному воздействию «сглаза». Против этой напасти применяли меры: так, в с. Ибердус Касимовского уезда «когда кто похвалит младенца, то мать или старшая кто-нибудь из женщин в доме, облизывает ему лицо три раза, плюет на землю, чтобы не появилась болезнь с глазу » [460] (выделено нами. – Е. С .; см. также главу 7).

По народному поверью, записанному в 1888 г. в с. Ибердус Касимовского уезда, «оборотень… есть не кто иной, как дитя, умершее без св. крещения; душа его, быв не принята на небе, принуждена блуждать на земле по лесам и др. местам». [461]

В стихотворении и повести Есенин применительно к ребенку употребляет привычную ему родную диалектную и общеупотребительную лексику: первенец – сосунчик – пестун – младенчик – младенец – девочка-крошка – мальцы – мальчик – парень – ребятишки; спеленала свивальником – надела калпушку; байкала – качала, прижимая к груди; зыбка; нажевать соску .

Символичность и автобиографичность мотива рождения ребенка

В стихотворении того же раннего периода творчества «Матушка в купальницу по лесу ходила…» (1912) «свивальник» прямо не назван, но его зримый образ дан намеком с помощью глагола «свивали» в строке «Зори меня вешние в радугу свивали » (I, 29), в которой рисуются совершенно особенные отношения вроде бы земного ребенка с космосом, представленным атмосферными явлениями – зорями, радугой. В этом стихотворении содержится «краткая автобиография» ребенка (именно ребенка – «внука купальской ночи», который «родился» и «вырос… до зрелости»), прослеживаются необычное рождение и детство, то есть весь жизненный путь подрастающего человека. Судьба лирического героя обусловлена необычностью его появления на свет – в Купальское солнцестояние (23 июня ст. ст. – день Аграфены Купальницы, 24 – Ивана Купалы): «Матушка в купальницу по лесу ходила… <…> Родился я с песнями в травном одеяле. // Зори меня вешние в радугу свивали» (I, 29).

Обстоятельства и момент рождения соотнесены со всей Вселенной, они космологичны и определяют причинность бытия, его небесно-земную взаимосвязь. Они подчинены круговерти народного аграрного календаря: новорожденный является из материнского чрева непосредственно на лоно природы – среди «трав ворожбиных», сразу окутывается в чарующую купальскую ночь, в летнее солнцестояние, пеленается «свивальником» из радуги и укрывается в «травное одеяло». Есенин сознательно и очень продуманно приурочил дату рождения своего лирического героя к кульминационному моменту раскрытия всех небесных и земных сил природы, ее язычески-колдовского очарования и потаенной целебности. Варьировавшийся в разных регионах России комплекс купальской обрядности сводился к следующим ритуальным действиям: это прыжки через костер, удары жгучей крапивой, собирание знахарских зелий, девичье гадание по найденным ночью 12 цветкам, поиск расцветшего папоротника и нахождение клада под ним, приобщение к пониманию языка зверей и птиц и прочая волшебная магия.

Дату рождения лирического героя Есенин мог позаимствовать у реальных людей – своих современников А. Б. Мариенгофа, С. А. Клычкова и А. М. Ремизова, которые подчеркивали в повести, романе и рассказах особую важность и магическую значимость своего действительного появления на свет именно на Ивана Купалу (см. комм.: I, 451 и главу 4).

Авторская терминология и образцы народного обращения к детям

Детскую терминологию, которая варьируется в зависимости от возрастных градаций и аналогична употребленной им в художественных сочинениях, Есенин дает также в личной переписке. В письме к Г. А. Панфилову в июне 1911 г., не отличаясь по возрасту от упомянутых ребят, Есенин сообщает: «У нас делают шлюза, наехало множество инженеров, наши мужики и ребята работают, мужикам платят в день 1 р. 20 к., ребят <ам> 70 к., притом работают еще ночью» (VI, 7. № 1). В ноябре 1912 г. Есенин пишет своему другу об Исайе Павлове, расценивая его поведение как незрелое: «Ну, да простит ему Егова эту детскую (немного похоже на мальчишество ) выходку» (VI, 23. № 13). Аналогичная оценка деятельности устроителей революции содержится в письме к Г. А. Панфилову от 1-й половины сентября 1913 г.: «необузданное мальчишество революционеров 5 года» (VI, 51).

Есенин использует образцы народного обращения к ребенку – ласковые метафорические имена и призывы, похожие на те, которыми хозяйки обычно подзывают домашнюю птицу (в частности, уток – ути-ути-ути), что свидетельствует о родстве восприятия людьми всех малышей – детей и птичек, зверят. Так, Епишка трогательно говорит: «Ути, мой месяц серебряный, как свернулся-то… Один носик остался» (V, 128 – «Яр», 1916). Действительно, в народном сознании ребенок, особенно до крещения и имянаречения, еще не считался полноценным человеком, даже не имел полового статуса (ср.: слово «дитя» среднего рода). Эта мировоззренческая позиция также отражена в «Яре»: «У него, у младенца-то, сердца совсем нету… Вот когда вырастет большой, Бог ему и даст по заслугам…» (V, 112).

Есенин отмечает тот печальный факт, что не все дети становятся взрослыми: «А то тут у нас каждый год помирают мальцы … Шагай до Чухлинки по открытому полю версты четыре… Одежонка худая, сапожки снег жуют, знамо дело, поневоле схватишь скарлатину или еще что…» (V, 43 – «Яр», 1916).

Более того, Есенин употребляет сам термин «дитя» применительно не только к человеческому ребенку, но и к звериному:

Спит медведиха, и чудится ей:

Колет охотник острогой детей .

Ау! Плачет она и трясет головой: —

Детушки-дети , идите домой

(IV, 89 – «По лесу леший кричит на сову…», 1914–1916).

На специфический образ ребенка, заложенный в лексеме «дитя» и проявляющийся не только в народной педагогике, Есенин обращал внимание и раньше, когда вписывал цитату из стихотворения Корецкого «О Дитя! Так и сердце поэта» (VI, 35) в свое письмо 16 марта – 13 апреля 1913 г. Грише Панфилову. Написание слова «Дитя» с большой буквы вносит дополнительный возвышенный смысл в это понятие. В 1915 г. Есенин сам создал стихотворение с подобным художественным мотивом и дословным повторением возгласа-обращения (с написанием его с маленькой буквы): в 1 и 7 строфах-двустишиях «О дитя, я долго плакал над судьбой твоей» (по первой строке озаглавлено произведение) и «О дитя, я долго плакал с тайной теплых слов» (IV, 101). Возможно, Есенину запала в душу фраза-идея «Чтобы дитё не плакало!» из «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского. В 1924 г. в статье с условным названием «О писателях-“попутчиках”» Есенин особо выделил в творчестве Всеволода Иванова произведение с подобным названием, но уже нарочито оформленным в среднем роде: «Его рассказ “Дитё” переведен чуть ли не на все европейские языки и вызвал восторг даже у американских журналистов, которые литературу вообще считают, если она не ремесло, пустой забавой» (V, 244). А. К. Воронский в очерке 1926 г. «Из воспоминаний о Есенине» повторял похвалу поэта: «Из молодых прозаиков я удержал в памяти высокую оценку вещей Всеволода Иванова. Как будто больше всего ему у него нравилось “Дитё”…». [462]

Тема божественного наделения ребенка судьбой

Тема божественного наделения ребенка уготованной ему судьбой как великим даром, божественного охранения его высшими христианскими силами занимает определенный период творчества Есенина, наиболее ярко проявляясь в границах 1914–1918 гг. Показательно, что Есенин использует христианизированную церковнославянскую лексику именования детей даже в тех пластах текстов, которые не несут ярко выраженной библейской коннотации. Так, в «Предисловии» к сборнику сочинений 1924 г., написанном в автобиографическом жанре, Есенин с явным преувеличением сообщает о своем пронизанном православием детстве: «Отроком меня таскала по всем российским монастырям бабка» (V, 223).

Современники Есенина выделяли образ младенца как характерный для творчества поэта и библейский, божественный (хотя Ипполит Соколов считал его несамостоятельным): как писала Н. Д. Вольпин, с эстрады звучало, что «вся система его образов – особенно же образов религиозного ряда, всяких его богородиц, телков и младенцев – полностью позаимствована у… немецкого поэта Рейнера Марии Рильке». [463] Есенин с этим не соглашался и отрицал даже свое знакомство с творчеством Рильке.

В критическом отклике П. С. Когана (1922), бережно сохраненном Есениным в специально заведенной им толстой тетради с газетными вырезками-рецензиями, отражено легендарное восприятие поэтом его детства как отмеченного божественной печатью: «Колыбель его охраняли Христос и святые, и до сих пор он продолжает их видеть среди родных лесов». [464]

Богородица в Константинове до сих пор действительно воспринимается как живая женщина, ходящая по земле и проверяющая в вечернюю пору порядок, который должна соблюдать хозяйка в доме. Богородица почитается как заступница, за несоблюдение правил не карает, но сама переживает – вот почему необходимо помнить любой женщине о личной ответственности перед Богоматерью. А. А. Павлюк, 1924 г. р., живущая в соседней д. Волхона, убеждена в целесообразности и действенности поверья и обычая: «Всё сделали: столик собрали, салфеточки накрыли, всё убрать надо со стола. Всё: и посуду на ночь оставлять в тазу большом не положено, потому что каждый вечер перед сном ходить Пресвятая Дева Мария. <…> Это ещё Таня, моя дочка, сказала: это, мам, никогда не оставляй посуду на ночь грязную – Божия Мать ходить и нервничаеть». [465]

В с. Константиново верили, что человеческая судьба бывает счастливой только при рождении детей – высшего Божьего дара, отмеченного местными жителями в поговорке: «Дай Бог деток – дай Бог счастья». [466]

Образы детской кроватки как первого земного приюта

Образ первой детской кроватки является весьма значимым для творчества Есенина и обозначается разными лексемами, словосочетаниями и описательными оборотами: это ясли и мужичьи ясли с пологом, зыбка, колыбель .

У крестьян с. Константиново во время детства Есенина не существовало детских колясок для прогулок и передвижения младенцев на большие расстояния от дома. Если матери требовалось перенести ребенка, она заворачивала его в подол фартука – именно такая, подсказанная местной этнографией (сплетением народного костюма и обычая) традиция породила космическую символику в стихотворении «О муза, друг мой гибкий…» (1917):

Младенцем завернула

Заря луну в подол.

Теперь бы песню ветра

И нежное баю (I, 134)…

Во всем творчестве Есенина нет дефиниции «колыбельная песня» (хотя исходная лексема «колыбель» встречается), однако народное представление об убаюкивающей материнской песенке содержится в крестьянских терминах: баю (I, 134), байкает (IV, 87).

Из воспоминаний друга юности Н. А. Сардановского известен отрывок из сочиненного Есениным детского стихотворения «Гуси» (1912–1913), созданного по типу колыбельной песни:

Бай-бай, детка,

Спи, спи крепко.

Пошли, гуси, вон, вон,

Детка любит сон, сон… (IV, 488). [467]

В стихотворении «То не тучи бродят за овином…» (1916) образы Богоматери с Иисусом Христом преподносятся в высоком библейском и одновременно в земном облике, что подчеркивается помещением их в двойственную бытовую обстановку: младенец находится в яслях как в привычной детской колыбельке, а его мать печет колоб (деревенское печение в форме шара и одновременно главный персонаж русской народной сказки «Колобок»):

Замесила Божья Матерь сыну

Колоб. <…>

Испекла и положила тихо

В ясли.

Заигрался в радости младенец… (I, 113)

Далее развивается метафорический образ колоба-месяца, в который превратилось ржаное печение; и тут становится очевидно, что, несмотря на диалектную огласовку именительного падежа слова «матерь» и вполне земные женские дела, действие происходит на божественном небе. Богородица обращается к сыну с теми же ласковыми словами, как обращаются к ребенку крестьянские женщины, воспитанные на народной песенности Рязанщины и вообще России (например, в обращении «лебеденочек» звучат отголоски хороводных и свадебных песен «<Вдоль по морю, морю синему…> Плывет лебедь, лебедушка белая», [468] «Из-за лесу, лесу темного // Вылетала лебедь белая» и др.):

Говорила Божья Мать сыну

Советы:

«Ты не плачь, мой лебеденочек,

Не сетуй <…>» (I, 114).

Образ другой святой птицы – Белого аиста (специально написанного Есениным с большой буквы) из народного легендарного предания связан с образом Боженьки Маленького (IV, 142): он приносит божественного ребенка в свое «аистово гнездышко» и катает его на спине (IV, 143). Так в «Исусе младенце» (1916) поэт обыгрывает мифическое предание (этиологический миф) о том, что аист будто бы приносит детей людям:

А Белому аисту,

Что с Богом катается

Меж веток,

Носить на завалинки

Синеглазых маленьких

Деток (IV, 144).

Стихотворение «О Матерь Божья…» (1917) развивает тему воспитания Богородицей сына с использованием тех же образных рядов, получивших еще более сильную символическую оформленность. Образ яслей претерпевает существенные изменения, получая многозначную метафорическую трактовку: божественная кроватка, в которую вынужденно превратилась кормушка для домашнего скота, становится мужицкой родиной – «земным раем» (но все предыдущие значения лексемы при том сохраняются и высвечиваются как разные смысловые напластования). Фактически содержание этого стихотворения в общих чертах сводится к символике божественной колыбельки, устроенной в крестьянской избе, которая установлена на земле и простерта до небес, и по большому счету равнозначна родине:

Пролей, как масло,

Власа луны

В мужичьи ясли

Моей страны.

Срок ночи долог.

В них спит твой сын .

Спусти, как полог ,

Зарю на синь.

<…>

И солнце зыбкой

К кустам привесь.

И да взыграет

В ней, славя день,

Земного рая

Святой младень (I, 119–120).

Еще ранее, в стихотворении «В лунном кружеве украдкой…» (условно 1915) в библейском контексте, связанном с иконой Магдалины на божнице, поворот детской тематики в конкретном ее проявлении в образе зыбки уже получил новую трактовку: «И луна – как в белой зыбке» (I, 103).

Богородичные мотивы в воспитании ребенка

Современный филолог О. Е. Воронова отмечает: «Подлинным духовным открытием Есенина стал поэтический образ младенца Христа. <…> Детская чистота и незащищенность всегда воспринимались русской литературной традицией как проявление идеальных начал человеческой природы. Младенец Христос – Божественное дитя – являл собой как бы предельное, удвоенное выражение этой идеи, многократно освященное в архетипических сюжетах Богородичных икон, особо почитаемых народом». [469]

Однако Есенин в своем интуитивном познании божественного и земного ребенка идет еще дальше. В 1914 г. в «маленькой поэме» «Ус» впервые у Есенина возникает сложное соположение двух персонажей – земного человека и Богочеловека, одновременно сосуществующих в двух жизненных возрастах – детском и взрослом. Такое уравнивание взрослого с ребенком, человеческого сына с божественным, одномоментное восприятие двух лиц в обобщенном единстве возможно только для матери, только что потерявшей сына и в скорби своей отождествившей его с иконописным ликом: «Это ты, о сын мой, смотришь Иисусом!» (II, 24). Пожилая мать воспринимает себя сопричастной иконному персонажу и одновременно осознает себя деятельной по отношению к сыну, которого помнит ребенком: «Чешет волосья младенцу Христу» (II, 25).

В 1916 г. следуют неявные и четко не прочерченные параллели между обыкновенным ребенком и сыном Господа. В стихотворении «Гаснут красные крылья заката…» в образе матери, которая забредет в родной край показать ребенка его незадачливому отцу, более явственна обычная женщина со сложной судьбой, нежели странствующая Богородица с сыном, к которому приближены все люди вообще, ибо «человек – божье подобие»:

И придет она к нашему краю

Обогреть своего малыша.

<…>

И спокойно и ласково скажет,

Что ребенок похож на меня (IV, 128).

У Есенина возникают внутренние переклички в реализации темы божества и ребенка, становятся равновозможными противоположные воплощения (при общей идее божественного покровителя и дитяти): Христос как Бог и обычный человеческий ребенок; Бог и Христос-младенец как ребенок земной женщины. Все они восходят к идее божественной Троицы, в которой особенно актуализируются две ипостаси – Бог-Отец и Бог-Сын.

Для народного мировоззрения характерна параллель: ребенок – ангелочек. Жительница с. Любовниково Касимовского р-на суждение о близости ребенка к Богу и о непорочности его души сделала смысловым стержнем былички о спасении матери ее детьми:

...

В доме женщина рассказывала. Тосковала по муже. «Не зажигай лампадку». То потолок своротит, он везде-везде. Она промеж детей легла. Змей её не нашёл. Дети – ангельские души , а он кто? – Дьявол. «Я и в подполе искал, и под печку, и на чердак лазил». А я что, домовая какая, на потолок полезу? Дети загородили мать-то. Господь оберегал. [470]

Возможно, на символике детской нравственной чистоты, на представлении ребенка «ангельской душой» основан свадебный ритуал продажи невесты именно мальчиком и даже доставка ее к венчанию (как правило, ее младшим братом); хотя имеются научные точки зрения, связывающие обычай с миноратом и с бродячей по Руси ватагой – социовозрастным мужским объединением. Так, фольклорист В. П. Аникин полагает, что «обращение именно к младшему брату не случайно в причитаниях» [471] невесты на свадьбе. Исследователь продолжает: «Правовые правила древней языческой поры рассматривали его как хранителя домашнего очага, защитника семейных традиций. Еще в эпоху “Русской правды” законодательство предписывало считать младшего сына в патриархальной семье наследником дома и очага. С младшим сыном в народных волшебных сказках связывались представления о защите древнего уклада жизни». [472] В Пронском у. Рязанской губ. в 1927 г. записан ритуал: «Невесту… сажают за стол, рядом с мальчиком-родственником. Дружко выкупает у мальчика невесту, кладя на углы стола и в середину по медной монете». [473] В д. Асаново Рязанского у. в 1928 г. зафиксировано: «Ребята (мальчики), вооруженные палками, изображают “охрану”, а также “продавцов” (невесту величают “красный товар”)». [474] В с. Печерниковские выселки Пронского р-на «мать крестная берет за руки невесту, садятся с ней на сани вдвоем, лошадью правит мальчик». [475]

В Рязанской губ. встречались «Ступы с детьми – свадебное печение (с. Занины Починки, Касим<овского> у<езда>)». [476]

Рассматривая творчество Есенина как целостность, можно понять детство как начало биографии, проследить путь от зачатия, рождения и взросления ребенка к моменту его выхода во взрослую жизнь. Причем детство в основополагающих чертах одинаково у обычного ребенка и Божественного сына. И даже каноны творчества в их истоках Есенин приравнивает к таинству демиургического рождества. Так, в «Сельском часослове» (1918) поэт создает средствами стихотворной эпики подобие божественного Завета – собственный Третий Завет (после Ветхого и Нового Заветов), ощущая себя пророком, предвещающим рождение нового богочеловека и схождение его с небес на просторы родной страны:

Деве твоей Руси

Новое возвестил я

Рождение.

Сына тебе

Родит она…

Имя ему —

Израмистил.

Пой и шуми, Волга!

В синие ясли твои опрокинет она

Младенца.

Не говорите мне,

Что это

В полном круге

Будет всходить луна.

Это он!

Это он

Из чрева неба

Будет высовывать

Голову… (IV, 176–177).

Однако в отличие от прочих уподоблений неназванного божественного ребенка Христу-младенцу (а также в случаях прямого называния иконописного и библейского малыша священным именем) здесь Есенин именует его иначе – самостоятельно придуманным онимом Израмистил . По мнению современной зарубежной исследовательницы Анны Маймескуловой, «имя Израмистил образовано Есениным путем внедрения элемента мист – в Израил ( ь ) (“Божий князь”, “Божий Герой”, “с Богом”, “Бог господствует”…)». [477] В письме к Иванову-Разумнику в мае 1921 г. Есенин сблизил мистицизм как эзотерическое искусство с имажинизмом: «…спокойно и радостно называю себя и моих товарищей “имажинистами”. <…> И даже в поэме “Сельский часослов” назвал это мое брожение “Израмистил”. Тогда мне казалось, что это мистическое изографство. Теперь я просто говорю, что это эпоха двойного зрения, оправданная двойным слухом моих отцов, создавших “Слово о полку Игореве”…» (VI, 126). По нашему разумению, возможна и другая «зашифрованная» этимология: Израмистил – это « изра зцовый мист ический стил ь», восходящий к «изобразительному мистицизму» с его «изразцами», то есть орнаментом. Сама же лексическая модель восходит к типичной именной структуре – сравните: Гаври ил , Миха ил , Рафа ил (и другие библейские имена архангельского чина).

Тема прочувствованного творческого рождения художественного замысла представлена Есениным в привычном и общедоступном христианском образе рождения Христа; в «Ключах Марии» (1918) он рассуждал по принципу «от противного»: «Все, что рождается извне, никогда не рождается в ясли с лучами звезд в глазах и мистическим ореолом над головой» (V, 188). Есенин выдвигал идею первостепенной значимости природосообразного и естественного рождения образа. Он изобретал и проводил градацию понятий, связанных с таинством рождения: «нерождение – кесарево сечение – естественное рождение», и адресует эти способы появления на свет различным литературным школам и течениям. В «Ключах Марии» Есенин раздумывал: «…многие пребывают просто в слепоте нерождения» и далее – «при самом таинстве рождения урода. <…> Нашим подголоскам Маяковскому, Бурлюку и другим, рожденным распоротым животом этого ротастого итальянца…» (V, 204, 208). Идею творческого «нерождения» Есенин настойчиво проводит в своих теоретических рассуждениях, возводя ее на высокий философский уровень и приравнивая к тайне мироздания: «Тени неразумных, не рожденных к посвящению слышать царство солнца вокруг нас…» (V, 210).

Мысль о чудовищном зарождении урода появилась у поэта не в 1918 г., а задолго до революции; как вариацию на эту тему можно рассматривать строки из письма Есенина его школьному другу Грише Панфилову от 23 апреля 1913 г. об уродливом воспитании уже с младенчества: «Как нелепа наша жизнь. Она коверкает нас с колыбели, и вместо действительно истинных людей выходят какие-то уроды» (VI, 36). В родном Есенину селе Константиново до сих пор сохранилась в живой речи местных жителей поговорка, выражающая горькую жизненную сентенцию: «В семье не без урода». [478]

Есенин прослеживает все традиционные этапы младенчества Христа, отмеченные в Библии: провозвестие появления будущего Богочеловека, рождение в ясли, погружение в купель и др., применяя их к творческому процессу. В «Ключах Марии» процесс духовного очищения в творчестве приравнен к церковному обряду крещения: «Конечно, и это не обошлось без вмешательства некоторой цивилизации западных славян, разъезжавших тогда на осле христианства, но ярчайшая, сверкающая переливами всех цветов русская жизнь смыла его при первом же погружении в купель словесного творчества» (V, 194).

В статье-рецензии «О сборниках произведений пролетарских писателей» (1918) Есенин подчеркивает, что в творчестве детскость сродни непосредственности лишь до определенного предела, за которым таится неумение владеть пером мастерски: «…и потому все, что явлено нам в этих сборниках, есть лишь слабый звук показавшейся из чрева пространства головы младенца. Конечно, никто не может не приветствовать первых шагов ребенка, но никто и не может сдержать улыбки, когда этот ребенок, неуверенно и робко ступая, качается во все стороны и ищет инстинктивно опоры в воздухе. Посмотрите, какая дрожь в слабом тельце Ивана Морозова. Этот ребеночек качается во все стороны, как василек во ржи» (V, 236). Безжалостная ирония здесь заключается в назывании ребеночком со слабым тельцем пролетарского писателя Ивана Игнатьевича Морозова (1883–1942), более старшего по возрасту, чем сам рецензент. Очень привлекательна своей изобразительной точностью картина неловких первых шагов ребенка. Есенин, как бы забыв на время о своей основной цели сатирического осмеяния, психологически достоверно создает облик некоего абстрактного ребенка, находящегося в движении, непоседливого и забавного (а речь идет о неудачной стиховой метрике): «Здесь он путает левую ногу с правой, здесь спайка стиха от младенческой гибкости выделывает какой-то пятки ломающий танец» (V, 237).

Есенин создает зримое ощущение причастности любого человека к библейской истории, и помогают ему в этом обычные иконы, выставленные на божнице в жилище каждого христианина. В стихотворении «Не ветры осыпают пущи…» (1914) дано зримое описание Богородичной иконы:

Я вижу – в просиничном плате,

На легкокрылых облаках,

Идет возлюбленная Мати

С Пречистым Сыном на руках (I, 44).

Исследователь И. А. Есаулов обратил внимание на то, что в этом стихотворении Пречистый Сын на руках Богоматери – это младенец (во 2-й строфе) и одновременно взрослый (в 3-й строфе Богородица «несет для мира снова // Распять воскресшего Христа», то есть 33-летнего); следовательно, «грань между Христом-младенцем и Христом-взрослым снимается». [479] Заметим, что божественный Сын (уже ставший Спасителем) здесь все-таки уподоблен маленькому ребенку: он умещается на руках Богородицы и прячется под древесным пнем – «А под пеньком – голодный Спас» (I, 45).

По мнению признанного авторитета в области древнерусской иконописи профессора Ф. И. Буслаева, высказанному в статье 1866 г. «Общие понятия о русской иконописи» (часть I «Сравнительный взгляд на историю искусства в России и на Западе»), «в самом Младенце столько возмужалого и зрелого, что с его величием была бы уже несовместна резвая игривость неразумного младенца; для этого и изображается он обыкновенно ребенком не самого раннего возраста, а уже несколько развившимся, чтобы зрелость господствующей в его лице мысли менее противоречила детской фигуре». [480] Постигая библейскую философию искупительной жертвы, филолог Ф. И. Буслаев, тем не менее, усматривает изобразительно-творческие неудачи «в изображениях Христа-Младенца, который обыкновенно больше походит на маленького взрослого человека, с резкими чертами вполне сложившегося характера, как бы для выражения той богословской идеи, что Предвечный Младенец, не разделяя с смертными слабостей детского возраста, и в младенческом своем образе являет строгий характер искупителя и небесного Судии». [481]

В стихотворении «Не стану никакую…» (1918) Есенина ночная темнота оживляет святой образ и наполняет божественными событиями обычную крестьянскую избу. В условиях особой поэтической чуткости с Богородичной иконы сходит Божия Матерь ради такого проникновенного материнского дела – грудного вскармливания (см. икону Богоматери «Млекопитательница»):

И в час, как полночь било,

В веселый ночи мрак

Она как тень сходила

И в рот сосцы струила

Младенцу на руках (IV, 179).

В частушке, записанной сестрами Екатериной и Александрой Есениными в 1927 г. в с. Константиново, материнское кормление ребенка описано так – в сравнительном аспекте: «А теперь я отвыкаю, // Как малютка от грудей» [482] .

Напомним, что в с. Константиново (как и повсеместно на Руси) сохранялась традиция помещать в иконный угол изображение Богородицы как свадебной иконы, которой благословляли невесту к венчанию и дарили ей для водружения в доме мужа. Этот обязательный свадебный ритуал неоднократно описан в летописных отчетах о царских свадьбах во времена средневековой Московии; он исполнял в числе других важных функций магическую, содействующую чадородию. В описании свадьбы вел. кн. Василия Ивановича с княжной Еленой Глинской в 1526 г. несколько раз с большими подробностями названы разные типы рождественских и богородичных икон, освящавшие брачное ложе молодоженов:

...

А как уж понести в сенник постеля слати, и понести перед постелею два Рождества, Рождество Христово, да Рождество Пречистой Богородицы, да крест воздвизательный, да поставити у постели в головах.

А в сеннику поставити середь стены Пречистыя Богородицы со Младенцом на левую сторону, венцы гладкие с камешки и с подвенчиком, а застенок сажен и с убрусом, тафта червчатая сажена жемчугом с дробяницами; а взяти икона первыя выемки: другая икона Пречистыя со Младенцом на правую сторону, обложена серебром, венцы деланы сканью, скаты деланы яхонты, убрусец к ней осененной, икона тафта червчатая сажен, а застенок бархат бурской с разными шелки; а стояти в сеннику на левой стороне середь стены от брусяныя избы от большой; третья икона образ Пречистыя со Младенцом на правую сторону, обложен золотом, оклад басмян, венец и подвенчики и травы отделаны сканью с камешки, а убрусец асенние <так!> иконы, саженый жемчугом.

А в дробниц места шита золотом, а застенок камка червчата с золотом, а поставить в сеннику на третей стене червчатая икона Пречистыя со Младенцом на правую сторону, а на влагалищах писана: выменена у Оривкиных; с яхонты и с бирюзою, а убрусец тафта червчатая по концам сажена жемчугом, а застенок бархат бурской с золотом, а стояти в сеннику от великия княгини палат середь стены. [483]

Из летописи видно, как строго регламентировано расположение Богородичных икон в сеннике около брачного ложа, как многочисленны святые образы и как подробно описано убранство окладов. Из такого обстоятельного отчета об иконописном изображении темы рождения и младенчества следует вывод о первостепенном значении Богородичных икон среди великокняжеской свадебной атрибутики. Тема описания внешнего вида икон и их свадебной роли постоянна для летописного канона и варьируется в конкретных деталях. Далее о применении Рождественских икон на свадьбе царя Михаила Федоровича в 1626 г. говорится: «А как несли в сенник постели государские, и в то время пред постелею два образа: Рождество Христово, да Рождество Пресвятыя Богородицы, да крест воздвизательный и поставили у постели в головах; да в сенник ж у государя в головах поставили образ Пресвятыя Богородицы со Младенцом: писмо чудотворца Петра». [484] Аналогично описан ритуал с Богородичной иконой на свадьбе царя Алексея Михайловича с Марьей Ильиничной в 1648 г.: «Да в сенник у государя в головах поставили образ Пречистыя Богородицы с Превечным Младенцем; писмо чудотворца Петра». [485] Из описаний видно, что Богородица изображалась в разных канонических видах, но обязательно с младенцем или только что рожденной, а помещение самой иконы около брачного ложа было однозначно нацелено на содействие появлению потомства.

Современная киевская исследовательница Л. А. Киселева обнаруживает «своеобразие женской темы, и соприсутствие исключительно Богородичных икон в есенинских текстах». [486] Жительница с. Константиново рассуждает о роли иконописного образа в жизни человека: «Вот икона – сто?ть она – она хозяйкя, икона-то». [487] Другая односельчанка подчеркивает роль Богородичных икон в жизни жителей с. Константиново при священнике отце Иване (И. Я. Смирнове): «…как Пасха была – вся неделя, он ходил с иконами, с Божьей Матерью . Как только Светлый день бываеть – так на Светлый день не ходить, на второй день священник пошёл по селу с иконами, с Божьей Матерью . Сам ходил и там женщины такие пожилые ходили, иконы носили. Это уж мы христосывались. На стол чего-нибудь поставишь, как счас помню, свечи, пъшано, хлеб, соль – вот всё освящал. Вот он всю пока пройдёть неделю наше Ко(н)стантиново, тогда только Божья Мать становится на место». [488]

Прогностическая роль богородичной иконы с ее родительской направленностью и нацеленностью на содействие чадородию в народной свадьбе подкреплялась целым рядом символической атрибутики, обрядовых действий и словесной образностью. На Рязанщине в эту обрядовую систему входят следующие разноуровневые свадебные компоненты: 1) обычай сажать рядом с невестой ее младшего брата – мальчика со скалкой для охраны соседнего места в родительском доме при входе жениха со свитой (см. выше); 2) водружение куклы на макушку елки (в позднейшее время обыкновение это перешло на установку куклы как женской ипостаси будущего ребенка и медведя как мужской ипостаси на бампер легковой машины); 3) сажание мальчика на колени новобрачной после венчания; 4) печения из теста с фигурками детей (см. выше); 5) словесные пожелания с тематикой рождения детей – сыночков и дочек (часто с образами «пенёчков/хмелёчков и сучочков/кочек»).

Например, в с. Увеза Касимовского у. в 1923 г. на свадебном пиру «дружко стукает молодых головами, приговаривая: “Сколько в лесу пеньков, столько народится у вас сынков, сколько в болоте кочек, столько народится у вас дочек”» [489] В д. Александровка Чучковского р-на крестный отец обсыпал молодых хмелем после венца и приговаривал: «Сколько хмелечков – // Столько сынков и дочков». [490] В с. Тимошкино Шиловского р-на побуждали молодых к целованию пожеланием:

Сколько в лесу пенёчков —

Столько тебе сыночков.

Сколько сучочков —

Столько тебе дочков. [491]

В с. Мишино Зарайского у. в 1876 г. П. В. Шейн записал ритуал укладывания молодых спать в первую брачную ночь: «Крестьяне выпьют и слезают с кровати, приговаривая: “Дай Бог лечь вам двоим, встать троим, на первую ночку сына да дочку!”». [492] Тот же фольклорист П. В. Шейн записал обрядовую песню, бытовавшую в д. Красная слободка и Урусово Данковского у. «Как казали…» с мотивом рождения и воспитания сына и дочки (причем образы-сравнения не случайны и соотносятся со свадебными ритуалами «подходить под сыр», как это было на родине Есенина в с. Константиново, и древнерусского угощения груздями или лебедем на пиру, известного по великокняжеским и царским свадьбам в Московском государстве из «Древней Российской вивлиофики» Н. И. Новикова):

– Скажу тебе правду:

Рожу тебе сына,

Как белого сыра;

Рожу тебе дочку,

Как белого груздочка.

Как сына-то качаю,

Перемены себе чаю;

Как дочерю качаю,

Перепутье себе чаю. [493]

В христианском календаре рождение библейских лиц отмечено как великие или двунадесятые праздники: Рождество Иисуса Христа (25 декабря ст. ст. / 7 января н. ст.), Рождество Иоанна Предтечи (24 июня ст. ст. / 7 июля н. ст.) и Рождество Богоматери (8 сентября ст. ст. / 21 сентября н. ст.).

Мотив рождения в фольклоре

Поразительно, но, торя свой собственный путь в художественном творчестве, Есенин не последовал давней фольклорной традиции иронизировать на тему рождения. А в родном селе Константиново до сих пор продолжают бытовать частушки, высмеивающие особенности рождения парня или девушки. Причем допускается вышучивание необычности (вплоть до фантастичности!) появления на свет как самого себя, так и песенного противника (известно, что в исполнении частушек зачастую состязалась пара, певшая их попеременно до одержания победы – по принципу «кто кого перепоет»).

Наиболее частотными (по данным собирателей) оказались тексты с зачином « Меня мать родила » (далее следует дата рождения – с указанием среды, иногда Великой, или пятницы). В ряде однотипных частушек (вариантах) сообщается об обусловленности характера девушки временем появления на свет – и делается вывод о любвеобильности, причем противопоставленной рождению в пост. Ироничность описываемой ситуации зиждется на приеме контраста:

Меня мать родила

Под Велику середу.

Все игрушки, побрякушки

Навешала спереду;

Меня мать родила

В Великую середу,

Вышла девка ничего,

Слабовата спереду;

* * *

Меня мать родила

Под середу.

Сзади нет ничего,

Только спереду;.

* * *

Меня мать родила

Под пятницу.

Развеселую, удалую

Ребятницу. [494]

Другой способ вышучивания мотива рождения основан на гиперболизированном описании ситуации, принимающей неизмеримо огромные размеры:

Меня мать рожала,

Вся деревня дрожала.

Отец бегает, орет:

«Какую дуру бог дает!». [495]

Еще один захватывающий воображение способ высмеивания мотива рождения заключается в создании небылицы на эту тему. Здесь уместны и оправданны самые фантастические обстоятельства – рождение от ветра, овцы и даже четырех братьев одновременно!

Я на ветке рос,

Меня ветер снес.

Я упал на пенек,

Вот и вышел паренек;

* * *

У тебя, у молодца,

Нет ни мати, ни отца,

Тебя в поле окотила

Белоголовая овца;

* * *

Начинаю выходить,

Чепуху городить:

У меня четыре брата,

Все уехали родить. [496]

Если в частушке как генетически позднем жанре необыкновенное рождение персонажа от олицетворенной атмосферной стихии или животного подано в шутливом ключе, то в куда более древних волшебных сказках (также распространенных на Рязанщине) этот мотив является мировоззренческим, восходящим к мифу и осмысливается серьезно, как наделение жизненным благом, как знак благосклонной судьбы.

Возникает вопрос: почему Есенин не воспользовался своим безусловным знанием подобного мотива, изложенного в сказках и частушках (а также в других фольклорных жанрах), и не трансформировал забавные мотивы в сюжетные линии собственных произведений? То ли поэт оценил их как чересчур легкомысленные, то ли посчитал слишком простым для себя и примитивным путь следования фольклорной поэтике и шутливой идеологии сюжета о необыкновенном рождении. Вопрос этот, очевидно, навсегда останется открытым. Так или иначе, но этот изначально мифологический и фантастический момент необыкновенного рождения Есенин пропустил в своем творчестве, хотя и коснулся описания дальнейшей дружбы ребенка (обычного или божественного) с хитроумными зверями, что продолжает древнейший мифолого-волшебный сюжет.

Божественный Младенец и богоподобный ребенок

В народных поверьях и обрядах существует определенная сакрализация ребенка. В селе Константиново ребенку придавалось сакральное значение во время святочных гаданий: по поведению дитяти, случайно встреченного в обрядовое время, предсказывали характер предстоящих событий в наступающем году (как правило, девушки гадали о замужестве). М. Г. Дорожкина, 1911 г. р., рассказывает:

...

Ой, гадали – на толпу вечером. И с веником выходила на дорогу. И вот идёть женщина, несёть племянника свово, он у ней плачеть невозможно. Ну и угадала, что эта женщина наша константиновская, и домой с этим веником. И она же у меня была сноха. <…> <Ребёнок – это шум? – переспрашиваю. – Е. С. > Да, я с ним разошлась <с мужем>. [497]

Очевидно, ребенку как безгрешному существу, своеобразному объективированному явлению, с еще не определившейся сущностью, приписывалось значение проводника потустороннего, запредельного знания в земные пределы, отводилась роль посредника между двумя мирами.

Тема Божественного Младенца на иконе варьируется по разным стихотворениям Есенина хронологически близкого периода. Так, в стихотворении «К теплому свету, на отчий порог…» (1917) чудо схождения со святого образа явленного младенца-богочеловека происходит не в сверхъестественную полуночную пору, но тоже во мгле, на стыке ирреального и действительного – в грезах бабушки с дедушкой:

Только, о вдруг, по глазам голубым —

Жизнь его в мире пригрезилась им.

Шлет им лучистую радость во мглу

Светлая дева в иконном углу.

С тихой улыбкой на тонких губах

Держит их внука она на руках (IV, 159).

Есенин наделяет Божественного Младенца портретным сходством с собой и помещает в рамки семейственности собственного детства, в котором обида на покинувшую его, пусть на время, родную мать вызвала особое почитание Богородицы и глубокую привязанность к воспитавшим его дедушке с бабушкой:

Ждут на крылечке там бабка и дед

Резвого внука подсолнечных лет.

Строен и бел, как березка, их внук,

С медом волосьев и бархатом рук (IV, 159).

Образ богоподобного подростка с волосами, напоминающими мед, постоянен для авторского мировидения 1917 г.: «…внук, // С медом волосьев» и «И отроков резвых с медынью волос» (IV, 159, 160 – «Есть светлая радость под сенью кустов…»).

Затем Божественный Сын подрастает, становится отроком (наделенность его чертами собственной внешности у Есенина сохраняется) и проходит обучение у зверей как у самых многоумных земных тварей – подобный (хотя и не аналогичный) мотив известен в русском фольклоре:

Как по мостику, кудряв и желторус,

Бродит отрок, сын Иосифа, Исус.

От восхода до заката в хмари вод

Кличет утиц он и рыбешек зовет:

«Вы сходитесь ко мне, твари, за корму,

Научите меня разуму-уму». <…>

Мелка рыбешка, сплеснувшись на песок,

Подает ли свой подводный голосок:

«Уж ты, чадо, мило дитятко, Христос,

Мы пришли к тебе с поклоном на допрос.

Ты иди учись в пустынях да лесах;

Наша тайна отразилась в небесах» (IV, 161–162).

А. Н. Афанасьев в «Поэтических воззрениях славян на природу» (т. 1, 1865) констатировал:

...

По нашим народным преданиям, сохранившимся доныне и тождественным с преданиями всех других племен, звери, птицы и растения некогда разговаривали, как люди; поселяне верят, что накануне нового года домашний скот получает способность разговаривать между собою по-человечески… В песнях и сказках цветы, деревья, насекомые, птицы, звери и разные неодушевленные предметы ведут между собою разговоры, предлагают человеку вопросы и дают ему ответы. [498]

Современный филолог А. Б. Страхов возводит истоки «звериного языка» к христианству и рассуждает о рождественских чудесах, к числу которых относит «необычное поведение животных в хлеву (выделенность вола и осла, а далее – лошади, козла); их участие в обрядах (например, захоронения на волах). Подслушивание человеком разговоров животных в хлевах под Рождество (последствия; и далее – обладатель папоротника понимает речь животных)». [499] Нам важно подчеркнуть, что Есенин глубоко прочувствовал (возможно, воспринял на интуитивном уровне) идею привязанности мотива «звериного разговора» к образу Христа; причем у поэта этот мотив также хронологически приурочен к Рождеству и Крещению Христову, то есть к теме божественного детства.

Кроме того, сюжетная основа есенинского стихотворения восходит к еще одному культурному пласту, о котором рассуждал в 1929 г. Г. А. Медынский: «В сектантской поэзии мы тоже встречаем многие мотивы народной поэзии (…о юноше, уронившем в море книгу мудрости…), смешанные с мотивами из гражданской поэзии…». [500]

Мотив обучения человека (часто – мальчика) у зверей как у самых многоумных земных тварей известен в русских народных сказках. По «Сравнительному указателю сюжетов» восточнославянской сказки это сюжеты: 670 «Язык животных» (человек понимает язык животных, но не должен говорить об этом никому под угрозой смерти; при выпытывании тайны женой берет пример с петуха, справляющегося с 30 курами); 671 «Три языка» (мальчик понимает язык птиц или животных; они предсказывают ему счастье, а родителям – унижение; предсказание сбывается); 672Д* = АА672*В «Чернобыльник» (барин варит уху из змеи; кучер пробует и узнает язык трав и деревьев; барин догадывается об этом, заставляет назвать чернобыльник и тем самым отнимает у него знание); 573 «Мясо змеи» (мальчик, отведав мясо змеи, которое жарил знахарь, узнает язык трав; знахарь убивает мальчика). [501]

Показательно, что при представлении детства сакрального персонажа Есенин использует соответственную лексику: так, в стихотворении с заимствованным началом народной песни «Не от холода рябинушка дрожит…» (1917) из трех обозначений героя – отрок, чадо, дитятко – только последнее не относится к церковнославянизмам. В этом же произведении представлены самые широкие родственные связи по мужской линии, в том числе и домысленные Есениным: помня о своем любимом дедушке Федоре Андреевиче Титове, поэт приписал к Иисусу Христу – родного деда, которого тот будто бы не застал в живых. Чтобы не погрешить против библейско-художественной правды, поэт описывает события как происходящие сразу в двух плоскостях и психологических состояниях. Вот они: дед с небес и притом во сне видит земную жизнь с вовлечением в нее Божественного ребенка, чья человеческая ипостась явлена в его хождении по мостикам (в противовес известному евангельскому факту, что Иисус шел по морю, как посуху) – «Снятся деду иорданские брега. // Видит в долах он озера да кусты… // Как по мостику…» (IV, 161).

Особо не оговоренная и специально не объявленная циклизация стихотворений вокруг Божественного Младенца заметна не только в развитии единого сюжета, но и в частом использовании двустиший с парной рифмовкой.

Однако нельзя абсолютизировать привязанность именно такого строфического рисунка к тематике сакрального дитяти, ибо многие стихотворения того и более позднего творческих периодов написаны в подобной манере на самые разные темы.

Взаимоотношения обычного мальчика с Божественным Ребенком

Проблема взаимоотношений Божественного Ребенка и обычного мальчика продолжена в стихотворении «Колокольчик среброзвонный…» того же 1917 года, но уже с другими построениями строф и способами рифмовки; иначе там решается тема духовного родства Иисуса Христа в том раннем возрасте, когда он воспринимался сверстником всех детей, в том числе и современных Есенину: «Пусть не я тот нежный отрок // В голубином крыльев плеске» (I, 82).

Годом раньше, в «Мечте» (1916), говорится, что личность лирического героя – воцерковленного подростка, проникнутого духом христианского смирения, находится под сенью Святого Духа, воплощенного в голубе: «Тихий отрок, чувствующий кротко, // Голубей целующий в уста» (IV, 151). Образ стремящегося к Богу и возвышенного в своих устремлениях подростка в есенинском идеале может равно воплотиться в «отроке светлом» или скромном полевом цветке: «Я хочу быть отроком светлым // Иль цветком с луговой межи» (IV, 183 – «Ветры, ветры, о снежные ветры…», 1919–1920).

Часто у Есенина от дихотомии «взрослый и ребенок» сохраняется лишь тенденция к христианизации отношений внутри пары, заметная и ощутимая в божественном контексте. Так, в названном по первой строке стихотворении «Заря над полем – как красный тын. // Плывет на тучке превечный сын» (IV, 163 – 1917) главным персонажем оказывается определяемый из эпитетного обозначения Христос, из множества качеств которого выбраны сыновность и вечность богочеловеческого сына, отправленного на небеса и с заоблачной выси заботящегося о людях. Но забота ему предуготована и поручена своеобразная, присущая только Богу: он определяет продолжительность человеческой жизни и дальнейшую вовлеченность души в рай или ад. Есенин создает двойную картину: это одновременно бытовая жанровая сценка в деревне и подлинная икона; и это подано как две реальности, которые взаимопроницаемы и взаимозаменяемы.

С одной стороны, разрешение высшего христианского смысла земного бытия человека происходит буднично, во время встречи Божественного Сына и обычной бабушки, среди повседневных хлопот приглашающей Христа (в котором она видит внука) зайти в дом. Мудрость пожилой женщины выражается в том, что она каждого встречного младше себя наделяет статусом любимого родственника – неважно, Бог он или человек, а последнего возводит на самый высокий уровень. Но это внешний пласт восприятия. С другой стороны, бабушка молится перед иконой Спасителя и вместе с ним разделяет ответственность за судьбу девяностолетнего своего супруга (образ деда создает отсылку к стихотворению того же года «Не от холода рябинушка дрожит…» с важными перекличками библейского и лично-биографического характера):

Вот вышла бабка кормить цыплят.

Горит на небе святой оклад.

– Здорово, внучек! Здорово, свет!

Зайди в избушку. <…>

И вспорхнул внучек, как белый дым.

С душою деда поплыл в туман,

Где зреет полдень незримых стран (IV, 163).

Говоря обобщенно, высшая духовная женская мудрость заключается в том, что во всякой матери усматриваются черты Богородицы и в каждой бабушке таятся родственные связи с Христом. Хотя правомочна и обратная трактовка, приложимая к личной биографии Есенина: из-за разлуки с родной матерью в раннем детстве будущий поэт воспринимал Богородицу как заместительницу земной родительницы и всю свою сыновнюю любовь и привязанность перенес на нее. Такое восприятие Богоматери уникально и не может быть распространено на всякого ребенка.

Однако для творческого мировосприятия Есенина характерна именно пара – Богородица с младенцем Христом, мать с сыном, «женщина с ребенком» (II, 92 – «Возвращение на родину», 1924), а не дитя само по себе. Есенин видит в ребенке продолжение рода, в первую очередь, и только во вторую – самостоятельного человечка, которому предстоит стать взрослым и тем самым обеспечить будущее родины.

О происхождении Божественного Ребенка в христианстве и мифопоэтике Есенина

Облик Божественного Сына сопричастен природе. Он ведет свое происхождение по большому счету от космоса, от Вселенной и потому назван Есениным превечным сыном, внуком подсолнечных лет, отроком солнцеголовым , его можно спутать с луной в полном круге , Богородицу просят – пролей, как масло, власа луны – на сына в яслях, он уплывает в полдень и к нему адресовано обращение свет (которое может восприниматься буквально, в первоначальном своем значении). Мимоходом заметим перекличку в отнесенной к Богоматери метафоре « власа луны » с эпитетом «Спас – златые власы », являющемся названием конкретного иконописного типа.

Божественный отрок обладает способностью к метаморфозам и уподобляется природным стихиям: он положен при рождении в синие ясли Волги , над ним следует спусти ть, как полог, зарю на синь , для него можно солнце зыбкой к кустам привес ить, он плывет на тучке , умеет вспорхнуть, как белый дым и поплыть в туман . Он похож на деревья: строен и бел, как березка . Следовательно, при точном воспроизведении Есениным христианской сути Божественного Младенца поэт помещает его в пантеистическую и, вероятно, даже древнюю языческую среду: образ Бога-сына двоемирен (то есть принадлежит сразу двум философски-эстетическим мирам, как в народном православии).

Однако у Есенина есть и образ ребенка, восходящий к дитяти предшествующего, более древнего языческого божества – властителя мира природы и, в частности, растительного царства. Однако сквозь наслоения последующих исторических эпох языческий «древесный» божественный образ неизбежно слился с христианским персонажем, приобретя двойные сакральные черты. Есенин строит свои теоретические выводы на эпическом фольклорном и библейском материале, используя соответствующие идеи и лексику. В «Ключах Марии» (1918) он рассуждает о мудрости бахарей: «Они увидели через листья своих ногтей, через пальцы ветвей, через сучья рук и через ствол – туловища с ногами, – обозначающими коренья, что мы есть чада дерева, семья того вселенского дуба, под которым Авраам встречает Святую Троицу. На происхождение человека от древа указывает и наша былина о “хоробром Егории”…» (V, 189). И в ряде стихотворных произведений наблюдается сопоставление ребенка с деревом (как правило, неплодовым, лесным): «Я сын твой, // Выросший, как ветла, // При дороге»; «Строен и бел, как березка, их внук»; «Я хотел бы стоять, как дерево, // При дороге на одной ноге» (IV, 183) – указанная поза является единственно возможной для древесного ствола и часто применяется детьми, поджимающими ногу или скачущими на одной ножке.

У Есенина есть и суждение, обратное представлению о рождении древесного дитяти, хотя и восходящее к идее плодоносного дерева и его плодов. Это авторская трансформация библейского образа и обычая сечь бесплодное дерево с требованием принести плоды применительно к современному искусству: «Они хотят стиснуть нас руками проклятой смоковницы, которая рождена на бесплодие. <…> Мы должны вырвать из звериных рук это маленькое тельце нашей новой эры, пока они <пролеткульты> не засекли ее» (V, 210). См. библейские образы: Исх. 34: 4; Втор. 8: 8; Мф. 21: 19; Ин. 1: 48; Откр. 6: 13 и др. Согласно «Полному церковно-славянскому словарю» протоиерея Григория Дьяченко (1898, репринт 1993), «одно из особенных свойств смоковичного дерева состоит в том, что плод является на нем без всякого признака цветения и даже листьев. <…> Смоквы, растущие на означенном дереве в течение десяти месяцев года, разделяются на три вида» [502] – ранние, летние и зимние. Сравните: современный филолог А. Б. Страхов настаивает «на евангельском происхождении общеславянского обряда: “ритуальные угрозы (неплодоносным) фруктовым деревьям”» [503] вопреки обоснованию обряда сечь топором неплодное дерево, сделанному академиком Н. И. Толстым с выводом о языческих корнях этого явления. Есенин воочию видел смоковницу (инжир) – об этом известно из свидетельства В. А. Мануйлова, приведшего слова Есенина в адрес С. А. Толстой на их свадьбе в июне 1925 г. – с обещанием, что они поедут в Закавказье (где поэт был раньше), «проведут часть лета на Апшеронском полуострове, в Мардакянах, где спелые розовые плоды инжира падают на горячий песок». [504]

Особенности воспитания будущего поэта послужили психологической подоплекой возникновения у Есенина идеи рождения ребенка от сакрального дерева, проведения детства среди священных рощ и лугов, странничества с матушкой-Богородицей и со святыми заступниками по лесистой Земле Русской. Так, по пересказу воспоминаний В. Ф. Наседкина, близко знавшего поэта и собиравшегося написать книгу о его детстве, «единственное прибежище в этом доме находил Сережа у бабушки. Богомольная, любящая, она старалась оградить его, как могла. Уходя на богомолье, она всегда брала внука с собой. И эти неторопливые походы по лесам и долинам, с рассказами о чудесах господних в житиях святых действовали успокаивающе на впечатлительную душу ребенка». [505]

Вполне закономерно и психологически объяснимо, что первобытное представление о тотемном происхождении человека, позднее вошедшее в качестве научной теории в этнографические труды, Есенин распространяет в своем творчестве лишь на рождение дитяти от дерева, но не от зверя (иначе бы подспудно возник намек на зверские черты в человеческой натуре). Однако Есенин рассматривает зеркальность исходных ситуаций с попаданием человеческого ребенка в лапы к зверю и наоборот и с горечью видит противоположные концовки. В «Кобыльих кораблях» (1919) поэт еще раз проигрывает мифологическую ситуацию с римской волчицей и литературно-культурные обстоятельства с Маугли из одноименной повести Редьярда Киплинга («Mowgli» from «The jungle book» by Rudyard Kipling, 1865–1936; в русских переводах повесть известна как «Маугли», «В джунглях», «Человек-волк», «Волчий приемыш»; при жизни Есенина входила в 1-й том Собр. соч. в 1901 г., печаталась в 1912 г. в Санкт-Петербурге, включалась в рассказы из «Книги дебрей» 2-го издания 1915 г. в Москве и др.). Поэт противопоставил события волчьего усыновления человеческого дитяти с ужасающими, но тем не менее рядовыми результатами охоты и скотоводческой деятельности человека (в плане охраны стада домашней скотины от диких зверей), что подано в символическом ключе:

Бог ребенка волчице дал,

Человек съел дитя волчицы (II, 78).

Свернутая метафора Божественного ребенка у Есенина способна разворачиваться не только в сторону уподобления человеческого дитяти Младенцу-Христу с его золотым (солнечным) нимбом или мифическому древесному отпрыску («чаду дерева»), но может рассматриваться как частичка огромной природной, космической семьи – как это сделано в «Иорданской голубице» (1918):

Прорезавший тучи день!

Отроком солнцеголовым

Сядь ты ко мне под плетень (II, 67).

Образ солнцеголового отрока напоминает также героя из волшебной сказки, у которого «по колено ноги в серебре, по локоть руки в золоте, во лбу красно солнышко, на затылке светел месяц». [506] Этот «стилистический стереотип» приведен в сказочном собрании А. Н. Афанасьева, которое очень любил Есенин. Современный фольклорист Т. В. Зуева отмечает, что мифологическая формула «“небесные светила на теле” – постоянное место эпических песен многих славянских народов», предположительно «восходит к евразийскому космогоническому мифу» и у русского народа нашла воплощение в сказочной формуле сюжета «Чудесные дети». [507]

Обожествляемый ребенок в революционную эпоху

Есенин допускает смелость уподобления лирического героя, изъясняющегося от первого лица и сопричастного автору, Божественному Младенцу. Поэт как бы примеряет к себе библейскую историю, погружается в нее и чувствует там себя в родной стихии. В маленькой поэме «Отчарь» (1917) поэт обращается к непоименованному чудотворцу, утверждая себя его сыном:

О чудотворец!

Широкоскулый и красноротый,

Приявший в корузлые руки

Младенца нежного, —

Укачай мою душу

На пальцах ног своих!

Я сын твой,

Выросший, как ветла,

При дороге… (II, 37).

Современный исследователь С. И. Субботин комментирует фрагмент про чудотворца с младенцем в корузлых руках так: «Этот образ связан как с новозаветным эпизодом, когда в Иерусалимском храме Симеон взял на руки младенца Иисуса (Лк. 2, 25–34), так и с соответствующей иконой, где Симеон Богоприимец изображен с Иисусом-младенцем на руках. Одна из икон с таким изображением Симеона принадлежала Н. А. Клюеву… у которого и мог ее видеть Есенин» (II, 309). Показательно, что Есенин изображает христианского святого как труженика-крестьянина с мозолистыми руками, по отцовскому обычаю развлекающего сына качанием на ноге: «Укачай мою душу // На пальцах ног своих!» (II, 37). Аналогично представлена детская забава в «Письме от матери» (1924): «И на ноге // Внучонка я качала» (II, 127). Так поэт создает двойной план изображения, где сквозь внешнюю привычную бытовую сценку отцовских забав с детьми проступают божественные черты, а незамысловатое укачивание ребенка формирует его душу.

Современник поэта расценивал введение библейской образности (в частности, связанной с темой детства) в маленькую поэму «Товарищ» как новаторскую, вызванную февральской революцией 1917 г., – а именно: показ посредством влияния на жизнь ребенка (или, наоборот, через трагический финал земного его существования) ценности коренных общественных перемен либо, напротив, их бессмысленности. В. М. Левин вспоминал: «Только один Есенин заметил в февральские дни, что произошла не “великая бескровная революция”, а началось время темное и трагическое, так как “пал, сраженный пулей // Младенец Иисус”. <…> Но впервые он в эту эпоху появляется у Есенина в такой трактовке, к какой не привыкла наша мысль, мысль русской интеллигенции» [508] (курсив мой. – Е. С. ).

Есенин соположил Младенца Иисуса с сыном простого рабочего Мартином; современники считали обе эти фигуры символическими, а В. М. Левин даже приводил обоснование (близкое к этимологическому, но построенное на хронологической конкретике и возведенное на уровень символики): «Какой фурор и слезы вызывала его поэма “Товарищ”, в которой фигурирует Мартин (мартовские дни семнадцатого года)». [509] Н. Д. Вольпин вторила В. М. Левину в оценке поэмы: «…“Товарищ”, первый отклик поэта на февральскую революцию. Поэма была напечатана в мае семнадцатого года и рисуется мне предвестницей блоковских “Двенадцати”». [510]

Непривычное для русского уха имя Мартин наталкивает исследователей на высказывание разных догадок в отношении его происхождения и проникновения в сочинение Есенина. В родном селе Константиново до сих пор сохранилась в памяти местных жителей пословица со сходным именем, записанная в 2001 г. главным хранителем Государственного музея-заповедника С. А. Есенина Л. А. Архиповой (1953–2003): «Позарился Мартын на чужой алтын, а ума в башке не имеет: лучше свое латано, чем чужое хватано». [511]

Ю. Б. Юшкин высказал предположение о том, что Есенин сознательно дал персонажу имя Мартин, [512] вспоминая свою революционно-подпольную деятельность в годы учебы в Московском городском народном университете им. А. Л. Шанявского (1913–1914), когда был знаком с М. Ф. Богоявленским, Г. Н. Пылаевым, Валерьяном Наумовым, Петром Цельминым и Мартином Ивановичем Лацисом. Мартин Иванович Лацис – это большевистская кличка партийного деятеля по имени Ян Фридрихович Судрабс (1888–1938), участника революции 1905–1907 гг. в Латвии, Октябрьской 1917 г. в Петрограде, члена коллегии ВЧК в 1918–1921 гг., председателя Всеукраинской ЧК в 1919 г., директора Института народного хозяйства им. Г. В. Плеханова в Москве с 1932 г., необоснованно репрессированного и реабилитированного посмертно. [513]

Показательно, что тематику детства в послереволюционные годы Есенин открывает с момента зарождения будущего ребенка, ориентируясь при этом на христианскую терминологию, переосмысливая ее на новый лад. Так, строка из «Кантаты» (1918) «Новые в мире зачатья » (IV, 286) перекликается с такими названиями, как Зачатьевский монастырь в Москве, день Зачатия Девы Марии и подобными.

Мотив неузнанности и жертвенности Божественного ребенка

А. А. Ахматова вспоминала о том, как Есенин в свое посещение поэтессы в Царском Селе в Рождественские дни 1915 года «обрушился на стихотворение Поликсены Соловьевой “Не узнали”» [514] с сюжетом о приходе «на елку» маленького бродяжки. Тема неузнанности ходящего по Земле и просящего милостыню божественного лица (Бога, Богородицы или святого) типична для народных легенд и духовных стихов, а также для основанных на них авторских духовных стихотворений. Теме неузнанности посвящено и произведение Есенина «Микола». Вполне вероятно, что Есенина впечатлила лексика Поликсены Соловьевой (например, «младенец-Христос»), поразила и осталась в памяти концовка произведения:

«Иди себе с Богом, другие дадут».

Захлопнули двери и к елке идут.

Нет елки и комната жутко пуста…

Они не узнали младенца-Христа. [515]

Поэтическое решение П. Соловьевой темы неузнанного Христа не удовлетворило Есенина, однако в какой-то мере послужило основанием для творческого спора с поэтессой и зарождения собственного сюжета поэмы «Товарищ». Еще раньше, в годы обучения в Константиновском четырехгодичном земском училище, Есенин познакомился с образом «младенца-Христа» из «Предания» А. Плещеева с сюжетом о раздаче роз детям и плетении венка из шипов, и капли крови превратились в розы на его челе; стихотворение помещено в «книге для классного чтения и бесед» Д. И. Тихомирова «Вешние всходы»:

Был у Христа-Младенца сад,

И много роз взрастил Он в нем… [516]

Современный филолог О. Е. Воронова (г. Рязань) рассуждает: «Опираясь на традицию христианских сказаний о детстве Иисуса (например, “Детство Христово”, или Евангелие от Фомы), Есенин обращается здесь к редкому в русской литературе жанру “детского” апокрифа, стремится наделить образы Богородицы и маленького Иисуса земными крестьянскими чертами. Вместе с тем поэт не забывает, что имеет дело с “чудесными” героями, в народном представлении – демиургами. Поэтому и детские забавы юного Христа, и все решения Богоматери носят провиденциальный характер. Они как бы выведены поэтом к состоянию мира до грехопадения, к его первоначалу. Поэтому они активные участники в мифе творения, дающие жизнь светилам, определяющие законы живого мира. Маленький Бог творит мир, играя». [517]

То мироощущение, согласно которому распятие Христа является повторяющейся и извечной жертвой, даже самим воплощением идеи жертвенности, было присуще Есенину уже с самого начала его творческого пути. Причем необходимость принесения в жертву, настоятельная обреченность усугублялась его личным мировидением: Богородица изначально знала, что ее сын будет распят (так в Библии), и распят вновь и вновь (так у Есенина – в стихотворении «Не ветры осыпают пущи…», 1914):

Она несет для мира снова

Распять воскресшего Христа:

«Ходи, мой сын, живи без крова,

Зорюй и полднюй у куста» (I, 44).

Есенинские и народные обозначения божественного и обычного ребенка

В поэзии Есенина обнаруживается целый пласт обозначений божественного ребенка, причем некоторые лексемы или словесные обороты оригинальны и присущи только поэту: Святой младень, Пречистый Сын, Превечный Сын, младенец Иисус, отрок солнцеголовый, нежный отрок в голубином крыльев плеске . Необычно обозначение божественного младенца как « пел?ганец » – дериват от «пел?гать» (‘лелеять, воспитывать’): «И шумнула мать пелеганцу : “Ой ты, сыне мой возлюбленный…”» (II, 199, 461 – «Сказание о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете Троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе», 1912). В связи с божественным ребенком интересно узнать, как обрисована Есениным его мать, какими обожествляемыми и земными чертами она наделена. В разных произведениях Богородица (там, где она изображена вместе с сыном) названа возлюбленной Матерью ( Мати – в им. пад.), Девой-Русью, Светлой девой, Божьей Матерью .

В народе существует подразделение всех детей по возрасту и используется соответственная терминология. Согласно «Словарю современного русского народного говора» (М., 1969), в д. Деулино Рязанской обл. и р-на в ХХ веке бытовали следующие наименования для подрастающего поколения: подс?с и подс?сок – грудной ребенок или детеныш животного, который еще питается молоком матери; двойные д?ти – дети в семье от данного брака и от первого брака одного из супругов; тройные д?ти – дети в семье от данного брака и от первых браков обоих супругов; детьв? – детвора; тварня – детвора; ребятёжь – дети, парни; м?лый – как небольшой по возрасту, малолетний, так и молодой человек, парень; жад?бка и мой жад?бный – ласковое обращение, чаще к ребенку; малинка и малиночка – ласковое обращение к кому-либо, чаще к ребенку («Ой, ты май? м’йлка, майа мал’йнка, н’инаhл’?тка – ?тъ р’иб’онка так завут’»); н?слуш и неслушник – непослушный человек, чаще о детях; п?рень – неженатый молодой мужчина, юноша; молокос?сина – молодежь (неодобрит.); д?вка – как девочка, дочь, так и девушка, незамужняя женщина; девнина – девушка (экспрессивно; «Кад? бал’ш?йъ д’?фкъ прайд’?т’, толстъйъ, й?та ск?жыш: во давн’йнъ прайд’?т’… а на м?л’инк’ийу н’ъ ск?жыш…»); девьё – девушки; няня – старшая сестра; нянёка – ласковое обращение к няне; безгод?вый – не достигший необходимой для чего-либо возрастной нормы (примеры о свадьбе и призыве в армию – «Ан? з?муш-та выход’йла б’изhад?вайа, мълад?йа», «В ?р’м’ийу н’а вз’?л’и, а он жан’йлс’а б’изhад?вай»); п?ря – обращение к лицу мужского пола. Востоков в 1890 г. записал «Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения», среди которых имеется одна с образом ребенка: «Языком творец, а делом мал?ц» [518] .

Интересно ироническое словоупотребление термина «малый» – в значении повзрослевшего, но воспринимаемого глуповатым, как бы не выбравшимся из детства человеком, – подмеченное Есениным в народе:

Такой отвратительный малый,

А малому тридцать лет

(III, 162 – «Анна Снегина», 1925).

Народное понимание того жизненного этапа, когда применима и широко употребительна лексема «малый» в прямом смысле, отражено в «Поэме о 36» (1924) Есенина в строках:

Был еще глуп

И мал.

И не читал еще Книг (III, 146).

Вернемся к рязанским диалектным наименованиям детей. М. Ф. Трушеч-кин (1901–1992), уроженец с. Б. Озёрки Сараевского р-на, вспоминал названия « ч?до » и « отрок ». Его жена и односельчанка М. И. Трушечкина (в девичестве Бузина, 1907–1982) употребляла в качестве неодобрения синонимичные термины « питиньё » (также зафиксировано в д. Деулино) и « нал Н за », обозначавшие понимание непослушных детей как обузы. В повести Есенина «Яр» (1916) встречаются два обозначения детей – « шалыган » и « обуза » (как имя собирательное о нескольких детях): «На пятом году хозяйничанья Афонька поехал к сестре взять к себе на прокорм шалыгана Кузьку. // Мать Кузькина с радостью отдала его брату; на ней еще была обуза – шесть человек» (V, 34).

В д. Инкино Касимовского р-на подростков называют « пацанята ». [519] Москвичка Л. В. Родионова, около 40 лет, чьи предки родом из с. Смолеевка Ухоловского р-на, называет свою младшую дочь-дошкольницу « малявкой ». А. И. Титов (1929–2004), житель с. Константиново и дальний родственник Есенина, в обращении к младшей по возрасту женщине (девушке) именовал ее «малёнкой». [520] Девушки-подростки из соседнего с. Кузьминское пропускают события небольшой давности сквозь призму детского возраста: «Когда я была мал?я …» (наша запись 2005 г.).

В. С. Чернявский вспоминал о есенинском словечке, обозначающем младенцев: «…не собрался посмотреть мою новорожденную “ляльку” (так он издавна называл маленьких детей)…». [521]

С народными терминами двойные д?ти и тройные д?ти соотносится литературное понятие сводных детей , которое запечатлено в переносном (оценочном) смысле в «Стансах» (1924) Есенина: «Быть настоящим, // А не сводным сыном // В великих штатах СССР» (II, 135).

Детская возрастная терминология и проблема сути возраста

Есенин употребляет в своем творчестве всевозможные лексемы (см. их перечни выше и ниже), однако ему не менее важно разрешение проблемы о сути возраста, о возрастных возможностях личности. Есенин задается вопросом: может ли ребенок быть мудрее взрослого? И приходит к выводу, что «мы должны ясней изучить свою сущность, проверить себя не по годам тела, а по возрасту души, ибо убеленный сединами старец иногда по этому возрасту души равняется всего лишь пятнадцатилетнему отроку, которого за его стихи Феб приказал выпороть» (V, 204; тут аллюзия на начало «Эпиграммы» А. С. Пушкина, 1829). И Есенин переносит свои наблюдения над возрастом на творческий процесс: «Жизнь образа огромна и разливчата. У него есть свои возрасты, которые отмечаются эпохами» (V, 21).

Но и личностные рассуждения, отправной точкой которых стали народные понятия «девка/парень на возрасте», «войти в возраст», также присутствуют в творчестве Есенина: «Теперь года прошли , // Я в возрасте ином » (II, 124 – «Письмо к женщине», 1924); «Что я на этой // Лучшей из девчонок, // Достигнув возраста , женюсь» (II, 161 – «Мой путь», 1925; см. также главу 1). Младшая сестра Александра Есенина привела пример подобной возрастной терминологии, бытовавшей в с. Константиново: «Работая <на сенокосе> у всех на виду, нужно показать себя в работе ухватистой, особенно девкам на выданье ». [522]

Однако возрастная градация по периодам взросления ребенка хороша только в прямом смысле (а именно – применительно к детям), в переносном же понимании она равносильна оскорбительному отождествлению замершего в своем развитии взрослого с несмышленым дитятею. Так, в незавершенной статье «О Глебе Успенском» (1915) Есенин писал о недооценке народниками самосознания и проявлений самостоятельности у крестьянства: «Для них крестьянин – это ребенок, которым они тешатся, потому что к нему не привилось еще ничего дурного» (V, 234).

Во взрослом состоянии позволительно с благодарностью вспоминать о поре юности: «Грустит наша дума об отрочьих днях » (IV, 160 – «Есть светлая радость под сенью кустов…», 1917); «Это было в детстве …» (III, 181 – «Анна Снегина», 1925).

Фраза взрослого лирического героя Есенина «Снова я ожил и снова надеюсь // Так же, как в детстве , на лучший удел» (I, 280 – «Снежная замять дробится и колется…», 1925) восходит к сентенции Ф. И. Буслаева, высказанной в труде «О преподавании отечественного языка» (1844): «Детский возраст есть возраст надежды». [523] Естественно, Есенин опирался и на собственные воспоминания о детской поре – времени мечтаний и идеализации будущей взрослой жизни.

Возвращаясь к подразделению всех детей по возрастам, отметим, что Есенин ратует за последовательность и очередность наступления каждой возрастной поры, а незавершенность и тем более оборванность любого этапа расценивает как трагедию – гибель души или физическую смерть. Еще в августе – начале сентября 1912 г. в письме к Грише Панфилову будущий поэт поместил стихотворение «На память об усопшем у могилы» со строками:

Точно им всем безо времени сгибшего Бедного юношу жаль (VI, 17).

В сочинениях Есенина указан и точный возраст его детских и юношеских персонажей: «И скоро мне шесть лет » (IV, 254); «Мальчишки лет семи-восьми » (II, 100); «Мне девять лет » (II, 159 – «Мой путь», 1925); «Мне было шестнадцать лет », «Нам по шестнадцать лет » и «По-странному был я полон // Наплывом шестнадцати лет » (III, 164, 182, 173 – «Анна Снегина», 1925).

Помимо народного представления о возрастной градации детей, существовала еще и узаконенная в «Своде законов гражданских» (1914) периодизация: «В несовершеннолетии полагаются три возраста: первый – от рождения до четырнадцати лет , второй – от четырнадцати до семнадцати лет , третий – от семнадцати до двадцати лет с годом » [524] (§ 213, 22 декабря 1785 – курсив документа). Давалось также обобщенное название возрастам – в примечании: «В течение первых двух возрастов лица обоего пола иногда в законах именуются малолетними , в третьем – несовершеннолетними ; но сие различие в именованиях не всегда наблюдается» [525] (курсив документа). В «Первом кодексе законов РСФСР» (1918) устанавливались иные границы совершеннолетия, различные для обоих полов: 18 лет для мальчиков и 16 лет для девочек. [526]

Современный рязанский исследователь А. А. Дудин указывает преломление понимания совершеннолетия в родной Есенину народной местной традиции: «Возрастной диапазон терминов, имеющих прямую или опосредованную связь с совершеннолетием, обусловлен поздним появлением этих слов в русской традиционной лексике на рубеже XIX–XX веков. Словосочетания, связанные со словами юность и молодость , были занесены в Константиново крестьянами-отходниками и представителями сельской интеллигенции. Редким исключением в раннем творчестве Есенина является стихотворение “Юность” (1914), адресованное Полине Ивановне Рович». [527]

Уточним, что А. А. Дудин рассуждает именно о речевом словоупотреблении в народной региональной традиции, поскольку лексемы «юность», «юноша» известны в русском языке с XV века, а «юный», «юн» – с XI века встречаются в литературе Древней Руси. [528] Заметим: эти лексемы с йотированным началом присущи старославянскому и затем церковнославянскому языкам с их нормативной письменностью, а в древнерусском языке аналогичный корень «ун» существовал уже с дописьменных времен. Есенин изучал церковнославянский язык в Земском четырехгодичном училище в с. Константиново и во Второклассной учительской школе в с. Спас-Клепики, а также с детства читал русскую классическую литературу, слушал положенные на стихи Пушкина, Лермонтова, Кольцова и других известных поэтов песни в исполнении матери. Поэтому, безусловно, вынесенное в заглавие его стихотворение «Юность» (1914) слово было Есенину отлично известно отнюдь не в качестве неологизма или экзотизма.

А. А. Дудин сделал интересное наблюдение, установив тождество совершеннолетия с призывным возрастом: «Юношеское совершеннолетие закрепляется использованием устаревшего термина рекрут ». [529] Мимоходом заметим, что дефиниция «рекрут» в дореволюционный период жизни Есенина активно звучала в народных рекрутских песнях обрядового характера (с мотивом проводов в армию), в частушках о сборе новобранцев на воинскую службу и на войну, в бытовых разговорах сельских жителей во время армейского призыва. Таким образом, термин «рекрут» был, что называется, «на слуху» у Есенина, который сам призывался в армию и служил санитаром в Первую мировую войну.

Интересно, что у Есенина существовало еще одно представление о возрасте детей – помимо точно указанного в цифрах возраста детских персонажей в произведениях. Л. М. Клейнборт записал есенинскую возрастную характеристику, которая приравнивает детей к звериному потомству – в частности, к «желторотым птенцам»: « Городские эти желторотые мальчишки , – сказал он». [530] Прием уравнивания в правах человеческих и звериных детенышей – чисто народный мировоззренческий прием, основанный на давнем и глубинном представлении об общности всего живого. Кроме того, в высказывании Есенина очень важен эпитет «городские», подспудно противопоставленный подразумеваемому «деревенские»: отличие городских детей от сельских заключается в их более позднем взрослении, неприспособленности к жизненным трудностям, физической слабости.

Не рассматривая конкретные цифровые и метафорические данные биографий лирических героев и иных персонажей стихотворений Есенина, рязанец А. А. Дудин проанализировал поэтическую лексику с семантикой возраста в творчестве поэта и пришел к выводу: «Изменение возрастного диапазона поэтической лексики на разных этапах творчества Есенина отражает ценную этнолингвистическую и историко-культурную информацию, преломленную в индивидуальном мировосприятии поэта и человека. Понятие возраста гораздо шире простой физической характеристики отдельного этапа жизни человека, запечатленной в сухих датах от рождения до смерти, – оно обладает глубиной и подвержено определенной изменчивости». [531]

Есенин знаком и с обычаями других стран и народов касательно детей. Побывав в США и отразив свои впечатления в очерке «Железный Миргород» (1923), Есенин писал о тщетности попыток цивилизованных американцев привить начатки культуры аборигенам, насильственно вырванных из естественной среды даже в нежном детском возрасте: «Брали какого-нибудь малыша, отдавали в школу, а лет через пять-шесть в один прекрасный день он снимал с себя ботинки и снова босиком убегал к своим» (V, 272 – автограф РГАЛИ). Есенин проводит мысль о том, что в детстве каждого человека отражается история цивилизации, причем в том ее виде, на том отрезке развития, который прошел именно его народ.

Е. М. Мелетинский ввел понятие «типология детства героя в архетипе» и упомянул полярность первобытных и древних народных представлений: «Мифологическое, сказочное или эпическое “героическое детство” – это или раннее, преждевременное проявление собственно героических качеств (часто в порядке прямой или метафорической инициации), или, наоборот, уродство, слабость, пассивность, не подающие никаких надежд на будущее; иногда героя пытаются погубить еще в младенчестве (т. е. он – невинная жертва, от него пытаются избавиться)». [532] В сочинениях Есенина присутствуют обе разновидности идущего от мифологии и фольклора «героического детства»: вспомните его образы божественного и богоподобного отрока и суждения о «самом таинстве рождения урода» (V, 208 – анализ см. выше). Взрослея, упомянутый урод отращивает волосы и находит себе пару:

Как прыщавой гимназистке

Длинноволосый урод

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою

(III, 192 – «Черный человек», 1923–1925).

Условно к употребляемой Есениным семантике подрастающего поколения можно отнести поляризацию по двум критериям (пол и бесполость, староупотребительность и новообразование) терминов «парни/девки», «прыщавая гимназистка», «длинноволосый урод» и «комсомол». В основном тексте и черновом автографе «Руси советской» (1924) имеются строки: «С горы идет крестьянский комсомол » и «С горы идет крикливый комсомол », «Вот вижу я, как праздничная бражь // Парней и девок » (II, 96, 232).

А. А. Дудин рассматривает синонимические термины «парни/девки» и «комсомол» как образующие хронологическую последовательность в творчестве Есенина и на их основе выделяет два периода обращения поэта к разной возрастной терминологии семантического поля «молодость». Исследователь характеризует периоды 1914–1917 и 1920-х годов (в произведениях конца 1917–1919 гг. указанных терминов нет): «В остальных случаях <исключая “Юность” 1914 г.> поэт использует собирательные половые термины совершеннолетия (девки/парни)» и далее – «Позднее происхождение термина “молодежь”, его смысловая эквивалентность слову “юность”, постоянные переходы на уровне производных от них слов “юный” и “молодой”, “юноши” и примыкающий к ним ряд “другое поколение”, “крестьянский комсомол” – определяют динамическое развитие и изменение в употреблении Есениным этой лексико-семантической парадигмы в 20-е годы». [533]

По нашим наблюдениям, лексема «юность» встречается как в ранней лирике Есенина, так и в поздней, хотя и не постоянно, через значительные хронологические перерывы в словоупотреблении этого термина: заглавие стихотворения « Юность » (1914); «Будет рядом веселиться // Юность русских деревень» (I, 292 – «Мелколесье. Степь и дали…», 1925); «Еще как будто берегу // В душе утраченную юность » (IV, 234 – «Какая ночь! Я не могу…», 1925).

Поддерживает южнорусский и украинский колорит территории, на которой звучит героическая песня – подобная думам слепых бандуристов и лирников, возрастной термин, синонимичный русскому «парни»: «Не дадите ли вы мне, // Хлопцы , // Еще баночку?» (III, 133 – «Песнь о великом походе», 1924). «Хлопец» заимствовано из польского – ch?opies (‘мальчик’); старослав. «хлапъ» = «холоп». [534]

По мнению А. А. Дудина, выявление возрастной лексики в произведениях Есенина и анализ особенностей ее смыслового употребления позволяют уловить изменение творческого подхода поэта к изображению действительности и отображению ее в художественных сочинениях. Исследователь делает вывод: «…в ранний период творчества Есенин использует лексику с семантикой возрастов в качестве художественно-изобразительного средства, что объясняется влиянием традиционной культуры, опыта работы в жанрах детской литературы. После трехлетнего периода отсутствия эти слова и образы функционируют в двух противоположностях: выявляют и, наоборот, затемняют обозначаемый ими реальный возраст». [535] Это частный и глубоко индивидуально-исследовательский вывод насчет возрастной градации есенинских персонажей в соотношении с возрастом самого поэта. Это одно из первых ценных аналитических суждений, высказанных на основе исследования ограниченного поэтического материала (за рамками анализа остались художественная и публицистическая проза, эпистолярий Есенина и др.). Более подробное и детальное изучение вопроса о художественном возрасте (показанном поэтом при помощи конкретных имен числительных, метафорически или как-то иначе) позволит сделать научное обобщение возрастной систематики разнохарактерных персонажей-детей в творчестве Есенина.

Постижение детской психологии. Взросление лирического героя

Любовь Есенина к детям была действенной и проявлялась, в частности, в посвящении им стихотворений (частично об этом сказано выше). Сохранился список двустишия «Отрокам резвым, // большим и малым» (текст условно датируется 1918 г.), сделанный С. А. Толстой-Есениной, с описанием: «Листки, вырванные из книги. Посвящение карандашом. Автограф Е<сенина>» (VII (2), 108).

В 1924 г. поэт написал стихотворение-«представление» этикетного характера «Как должна рекомендоваться Марина» с учетом особенностей детской психики, привычных ребячьих затей и забав, возрастного портрета, и даже от имени ребенка (сюжет ведется в разговорной манере и от первого лица):

<…>

Меня легко обрамите:

Я маленький портрет.

Сейчас учусь я грамоте,

И скоро мне шесть лет.

Глазенки мои карие

И щечки не плохи.

Ах, иногда в ударе я

Могу читать стихи.

Перо мое не славится,

Подчас пишу не в лад,

Но больше всего нравится

Мне кушать «шыколат» (IV, 254).

Есенин находил удовольствие в общении с детьми, противополагая им себя, взрослого, как оригинальную фигуру, причем за подобным возрастным различием скрыта существенная разница в мировоззрении (в данном случае – девочки Гелии и лирического героя): «Ты – ребенок , в этом спора нет, // Да и я ведь разве не поэт?» (I, 275 – «Голубая да веселая страна…», 1925).

Будучи еще совсем молодым и уже став отцом в 1914 году, Есенин глубоко проникал в психологию ребенка, подмечал особенности детского душевного склада и мировосприятия и отражал их в своих сочинениях. Так, в повести «Яр» (1916) описано мировосприятие крестьянского мальчика, оказавшегося на жительстве у мельника в лесной стороне. Поначалу мальчик боится леса, населяет его страшными зверями и сопрягает свое реальное поведение с умелыми действиями сказочных героев, перемешивая и сплавляя воедино явь и фантазию:

...

Первое время Кузька боялся бора. Ему казалось, что за каждым кустом лежит медведь и под каждой кочкой черным кольцом свернулась змея. // Потихонечку он стал привыкать и ходил искать на еланках пьянику. <…> «Я, дяденька, не боюсь теперь, – смышлено качал желтой кудрявой головой Кузька. – Ты разя не знаешь сказку про мальчика с пальчик? Когда его отвели в лес, он бросал белые камешки, а я бросаю калину, она красная, кислая, и птица ее не склюет» (V, 34).

Совершенно другое мировосприятие – активное, наступательное – у другого ребенка, подрастающего в вороватой семье: «А я кашеваром буду, – тянул однотонно Федька, – Ермаком сделаюсь и Сибирь завоюю» (V, 55 – «Яр», 1916).

В реальной жизни Есенин постигал детскую психологию уже на примере особенностей мировЕдения своих младших сестер. Екатерина Есенина вспоминала характерный эпизод 1917 года: «Я быстро сгребла куклы со стола, но было поздно. Сергей улыбнулся: “Ты все еще играешь в куклы?” <…> Через день Сергей принес мне целый узел лоскутов для кукол. Лоскутья были всех цветов, и шелк, и кружево, и бархат – все было там. И еще он принес чудесную книгу – „Сказки братьев Гримм“. Теперь из школы я бежала скорей домой. Меня ждали сказки и ленты». [536]

Художественный пример воплощения детской психологии с помощью образа родной сестры лирического героя (ее прототипом могла послужить младшая сестра А. А. Есенина) явлен в «Возвращении на родину» (1924) – в стороннем и одновременно близкородственном взгляде старшего брата, изображенном иронически и притом ласково в метафорическом иносказании:

И мне смешно,

Как шустрая девчонка

Меня во всем за шиворот берет… (II, 93).

К детской психологии Есенин неоднократно возвращался в разные периоды творчества. В стихотворении «Грубым дается радость…» (1923) запечатлен мальчик, в силу особенностей мужского взросления и большего пренебрежения к вопросам воспитания представлен в его естественной и вольной манере. Он изображен с симпатией поэта, любящего детей, одобряющего раскованное поведение и дающего одновременно шутливые и глубокомысленные советы:

А на улице мальчик сопливый.

Воздух поджарен и сух.

Мальчик такой счастливый

И ковыряет в носу.

Ковыряй, ковыряй, мой милый,

Суй туда палец весь,

Только вот с эфтой силой

В душу свою не лезь (IV, 187).

Когда дети вырастают и оказываются на пике своего взросления, лирический герой Есенина ощущает свое старшинство и на правах старшего и более опытного человека отходит в сторону, провозглашая торжество юной жизни: «Цветите, юные , и здоровейте телом! // У вас иная жизнь. У вас другой напев» (II, 97 – «Русь советская», 1924); «Ты молодая , а я все прожил» (IV, 230 – «Плачет метель, как цыганская скрипка…», 1925);

Милая девушка , злая улыбка,

Я ль не робею от синего взгляда?

<…>

Юношам счастье, а мне лишь память

Снежною ночью в лихую замять

(IV, 230 – «Плачет метель, как цыганская скрипка…», 1925).

И все-таки лирический герой Есенина, став взрослым, радуется сохранности в душе воспоминаний детства – об этом содержатся рассуждения в ряде стихотворений): «Я нежно болен воспоминаньем детства » (II, 87 – «Исповедь хулигана», 1920); «Что я сберег те // Все ощущенья детских лет » (II, 159 – «Мой путь», 1925).

Есенин постоянно возвращается в воспоминаниях своих персонажей (лирического героя, Анны Снегиной и др.) к замечательной поре детства: «Теперь из ребяческих лет // Я важная дама стала», «По-странному был я полон // Наплывом шестнадцати лет », «Это было в детстве » (III, 171, 173, 181 – «Анна Снегина», 1925); «Еще как будто берегу // В душе утраченную юность » и «Подруга охладевших лет » (IV, 234 – «Какая ночь! Я не могу…», 1925).

Есенин отмечает неизбежную при смене поколений направленность мечтаний и дел юношества, иное отношение к миру. В черновом автографе «Руси советской» (1924) об этом говорится напрямую: «Ведь это только новый свет горит // Младого поколения у хижин» (II, 231). Особенно наглядно выражены совершенно другие связи по исходной линии «родители – дети» в основном тексте «Руси советской»:

Другие юноши поют другие песни.

Они, пожалуй, будут интересней —

Уж не село, а вся земля им мать (II, 95).

Вопрос о смене поколений (проблема отцов и детей, учителя и ученика, мастера и подмастерья) волновала Есенина. Об умении писателя-мэтра отдавать приоритет молодежи Есенин уважительно отозвался в статье-некрологе «В. Я. Брюсов» (1924): «Он мудро знал, что смена поколений всегда ставит точку над юными…» (V, 228).

Проблема детской беспризорности

Однако Есенина искренне тревожит ненормальная ситуация, обусловленная тяжелым наследием Первой мировой и Гражданской войн, неизбежно вызванная Новой экономической политикой с ее ориентацией на путь экономического успеха США, с использованием детского труда, с появлением беспризорников в Москве и других крупных городах России. Проблеме лишенности детства посвящено произведение «Папиросники» (1923) с дословно повторяющимися почти в начале и в самом конце стихотворения строками: «Сорванцы отчаянные // С лотками папирос» (IV, 188, 189) – на варьирующемся фоне печальной морозной зимы – «Улицы печальные, // Сугробы да мороз» и «Потом опять печально // Выходят на мороз», с изменением на свою полярную противоположность типично детского занятия – «В забаве злой игры».

К проблеме детской беспризорности обращено стихотворение «Русь бесприютная» (1924), проникнутое чувством личной ответственности за судьбу сирот, с сопоставлением тогдашней временной ситуации с «Историей об Оливере Твисте» Чарльза Диккенса и с горькими строками, адресованными бездомным подросткам:

Мальчишки лет семи-восьми

Снуют средь штатов без призора,

Бестелыми корявыми костьми

Они нам знак Тяжелого укора.

<…>

Я только им пою,

Ночующим в котлах,

Пою для них,

Кто спит порой в сортире.

О, пусть они

Хотя б прочтут в стихах,

Образ ребенка в творчестве и жизни Есенина 173

Что есть за них

Обиженные в мире (II, 100–101).

В. А. Мануйлов вспоминал о встрече поэта осенью 1924 г. в Баку с местными беспризорниками: «Неподалеку от почтамта, у остывших котлов, в которых варили асфальт, закопченные беспризорники играли в железку. Есенин подошел к ребятам, заинтересовался игрой, дал им немного денег и обещал навестить через несколько дней. Он рассказывал мне потом, что подружился с ними и даже водил их в бакинские бани». [537] Н. К. Вержбицкий считал, что публикация стихотворения появилась в тифлисской газете «Заря Востока» спустя три дня после встречи Есенина с беспризорниками в Тифлисе (см.: II, 414). Позднее появился замысел написать поэму о беспризорнике, «который был на дне жизни, выскочил, овладел судьбой и засиял» (из письма поэта к Н. К. Вержбицкому в июне-июле 1925 г. – II, 414 и VII (3), 71).

До революции и Гражданской войны (правда, опять-таки в разгар Первой мировой войны – в этот сиротский для многих детей период) беспризорничанье и детский труд выливались в иные, но близкие по сути формы быта побирушек и вынужденного странничества (ср. в 1923 г. – «Сорванцы отчаянные… Грязных улиц странники» – IV, 188). Классовое неравенство и социальная незащищенность осиротевших детей с душевной болью запечатлены в стихотворении «Побирушка» (1915), полностью проникнутом мотивом нескончаемого, безудержного плача: «Плачет девочка-малютка у окна больших хором» в начале текста и «И стоит малютка, плачет под веселый, резвый смех» в конце произведения (IV, 102).

Образ есенинских беспризорников имеет «литературных предшественников», которых (применительно к подобным персонажам другого литератора) в обобщенном виде упомянул Е. М. Мелетинский: «…это всякие обиженные подкидыши, “найденыши” в романах XVIII – начала XIX вв., а также герои так называемого романа воспитания». [538]

Есенин понимал, что он только поэт и ничем иным, кроме своего взволнованного лирического обращения непосредственно к беспризорникам, облегчить их тяжелую жизнь не в состоянии. Однако его положение старшего, взрослого, отца продолжало тяготить поэта и бередить его совесть.

Есенин сам ощущал себя беспризорником, только взрослым: покинув Константиново, он не имел постоянного жилья, ему принадлежащего. Ощущение своей покинутости родителями и отсутствия собственного дома неизбежно должно было возникнуть у Есенина уже в 1909 году, когда он оказался в общежитии Спас-Клепиковской второклассной учительской школы, и далее неотступно следовало по всему жизненному пути поэта. В связи с этим и приводя слова самого Есенина, П. В. Орешин рассуждал о возникновении «хулиганской» тематики у поэта:

...

По-нашему, эти темы появились у Есенина из его беспризорности. За последние пять лет у него не было даже своей комнаты, и он ютился у добрых людей почти из милости и из любви к нему. <…> И в последние дни жизни своей говорил мне: «Какая у меня жизнь? Где она? Да у меня даже своего угла нет! Я живу, как беспризорный! Нет у меня ничего!». [539]

Тем же ощущением беспризорности Есенина проникся и его знакомый Н. Г. Полетаев, знавший об отсутствии квартиры у поэта: «“Беспризорный Есенин”, – подумал я». [540]

А. К. Воронский сообщал о намерении Есенина отобразить проблему детского беспризорничания в прозе:

...

У него был замысел – написать повесть в 8 – 10 листов. Тема – уличные мальчики, бездомные и беспризорные, дети-хулиганы. Однажды он показал мне несколько листков из этой повести, правда, было всего две-три страницы, но через некоторое время Есенин сознался, что «не пишется» и «не выходит». [541]

Вскоре после гибели поэта в книжечке «Памятка о Сергее Есенине» (1926) предлагалось под пунктом 3 пожеланий по увековечению его памяти «в Москве и Ленинграде создать приюты для беспризорных имени С. Есенина». [542]

Следовательно, Есенин намеревался представить оба полюса тематики детства: дети как «цветы жизни» и дети-«сорняки». Первое терминологическое клише имело реальное хождение в 1920-е годы в советском обществе. Так, В. Львов-Рогачевский в «Предисловии» к сборнику «Дети труда в русской художественной литературе» (1927) писал: «…у нас любят говорить, что “дети – цветы земли”, но этим цветам надо отдать много труда и внимания, ибо в них будущее нашей страны и не только нашей страны». [543] Годом раньше был опубликован доклад с «говорящим» названием – «О цветах жизни» Н. Семашко, в котором критически оценивались те представители советской молодежи, которые «растратили свои силы на “цветы жизни”». [544] К идее детей – «цветов жизни» восходит есенинское определение из «Письма к сестре» (1925): «Пройдут твои // Заласканные дети » (II, 158).

Любовь Есенина к подрастающему поколению проявлялась также в том, что поэт не только адресовал и посвящал ему свои произведения, но и желал сфотографироваться с детьми. Об одном таком случае поведала Е. А. Есенина, вспоминая историю появления фотографии, на которой изображены С. А. Есенин с сестрой Екатериной на Пречистенском бульваре в Москве в 1925 (см. VII (3), № 100): «По пути домой на Пречистенском бульваре стояла будка для срочного фото. Когда мы поравнялись с ней, фотограф, узнав Есенина, предложил ему сфотографироваться вместе со мной. Тут же, с любопытством глядя на нас, появилось несколько прохожих мальчишек. Есенину захотелось, чтобы и они вошли в этот кадр. Но фотограф убедил его, что такой групповой снимок нарушает композицию. Ребятишки в момент съемки стояли около фотографа. Их лица озарились улыбками, когда поэт на всю ширь развернул маленькую гармошку. // Вот и состоялся душевно-сердечный диалог, запечатленный на этой фотографии» [545] (комм.: VII (3), 265). По словам С. С. Виноградской, детскую гармонь в тот момент Есенин также позаимствовал у ребенка [546] (см. комм.: VII (3), 264).

Современники Есенина сходились во мнении о внимании поэта к детям и о заботе о них. Однако спустя значительный отрезок времени после гибели Есенина возникла новая точка зрения на этот счет. Так, Лариса Сторожакова рассуждает: «Любовь к детям – полный миф. Сердце его отзывается бедам уличных “гаврошей”, но это, думается, маленький беспризорный Сережа мерещится ему». [547] Этот тезис небезосновательный, поскольку – при всей родительской заботливости и помощи Есенина собственным детям – он все-таки не исполнял традиционную, «патриархальную» роль отца в каждодневном жизненном попечении сыновей и дочери.

О «законных» правах детей в Есенинскую эпоху

При жизни Есенина были последовательно введены в действие и имели правовую силу гражданские законы 1914 и 1918 гг., устанавливавшие взаимоотношения родителей с детьми и их обязанности. В «Свод законов Российской Империи, повелением государя императора Николая Первого составленного» включен «Свод законов гражданских», в который «внесены узаконения, обнародованные по 15 сентября 1914 года». [548] «Свод законов…» составлялся постепенно, на протяжении истории государства (ранние статьи датированы 29 января 1649 г.), и дополнялся новыми статьями – с пометами времени их внесения. Там имеется «Раздел второй. О союзе родителей и детей и союзе родственном». [549] Согласно этому документу, все подрастающее поколение подразделялось на «детей законных», «детей от браков недействительных», «детей внебрачных», «детей узаконенных», «детей усыновленных». Были установлены «обязанности родителей» (§ 172–174): «Родители обязаны давать несовершеннолетним детям пропитание, одежду и воспитание, доброе и честное, по своему состоянию» (15 января 1679 и др.); «Родители должны обращать все свое внимание на нравственное образование своих детей и стараться домашним воспитанием приготовить нравы их и содействовать видам правительства» (13 ноября 1826); «Впрочем, родителям предоставляется на волю воспитывать детей своих дома или отдавать их в общественные заведения, от правительства или частных лиц учрежденные» (28 февраля 1714 и др.); «По достижении детьми надлежащего возраста, родители пекутся об определении сыновей в службу или в промысел, соответственно их состоянию, и об отдаче дочерей в замужество». [550] На примере биографии Есенина хорошо прослеживается, насколько действенен был гражданский закон Российской Империи и как он неукоснительно соблюдался родителями.

В период действия этого закона – как раз в год его обновления (1914) – у Есенина родился сын Юрий.

Действенность имперского закона Есенин видел и на примере своего сводного брата по матери – Александра Ивановича Разгуляева. По закону следовало, что «усыновление чужих детей не допускается, если у лица усыновляющего есть собственные законные или узаконенные дети» [551] (§ 1451 – 3 июня 1902). Это положение хорошо согласуется с тем обстоятельством, что Т. Ф. Есенина отдала своего незаконнорожденного сына Е. П. Разгуляевой – соседке по больнице, у которой умер при родах собственный ребенок. [552] Получение новой фамилии обусловлено § 152: «Усыновитель может передать усыновленному свою фамилию, если усыновленный не пользуется б?льшими правами состояния сравнительно с усыновителем». [553]

Сразу после установления Советской власти был принят «Первый кодекс законов РСФСР. Об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве» (16 сентября 1918).

В отношении детей Тани и Кости, рожденных в законном браке с З. Н. Райх, и Саши, рожденного в любви с Н. Д. Вольпин, действовала статья 145 «Первого кодекса законов РСФСР» (1918): «Дети, происходящие от зарегистрированного брака, именуются брачной фамилией их родителей. Дети, родители которых не состоят между собой в зарегистрированном браке, могут именоваться фамилией отца, матери или соединительною их фамилией». [554] Дав свою фамилию как законного отца детям и расставшись потом с З. Н. Райх, Есенин в ответном письме к бывшей жене дал свое согласие переменить детскую фамилию: «…я прошу Вас снять фамилию с Тани, если это ей так удобней, никогда вообще не касаться моего имени в Ваших соображениях и суждениях» (VI, 162. № 148). Сын Александр первоначально наследовал материнскую фамилию Вольпин, а есенинское отцовство было признано судом в 1926 г., уже после смерти поэта.

Известно, как внимательно относился Есенин к выбору имен для своих детей. Он ни разу не воспользовался именем-советизмом и новым подходом к именослову в Советской России. Между тем юридические документы, сопровождавшие «Кодекс законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве и изданные в развитие его распоряжения» (1921), допускали нововведения в словообразовании собственных имен: «В разъяснение 22 ст. Кодекса предлагается при назначении имен регистрируемых новорожденных давать гражданам полную свободу выбора имени, причем родители или лица их заменяющие имеют право назначить своему ребенку любое имя, хотя бы имя и выходило из привычного круга имен освященного бытом. Каждому регистрируемому ребенку может быть назначено только одно имя, состоящее из одного слова». [555]

Совершенно очевидно влияние названия родного села Константиново на тот факт, что второго ребенка Есенина и З. Н. Райх, родившегося 3 февраля 1920 г., назвали Константином (VII (3), 316); вспомним также Константина Карева – персонаж из юношеской повести «Яр», 1916. Такая отцовская позиция особенно ясна при учете имени дочери-первенца, родившейся 11 июня 1918 г. (VII (3), 306) и названной Татьяной в честь матери поэта (что также вряд ли может вызвать сомнения).

Кроме того, на имянаречение ребенка Константином могло повлиять воодушевление Есенина романом его близкого друга и литературного учителя Андрея Белого «Котик Летаев». Имя Котик является уменьшительно-ласкательным производным от имени Констинтин. Есенин посвятил полюбившемуся произведению статью-рецензию «Отчее слово (По поводу романа Андрея Белого “Котик Летаев”)» (1918), в которой дана чрезвычайно высокая оценка сочинению: «В “Котике Летаеве” – гениальнейшем произведении нашего времени – он зачерпнул словом то самое, о чем мы мыслили только тенями мыслей, наяву выдернул хвост у приснившегося ему во сне голубя и ясно вырисовал скрытые в нас возможности отделяться душой от тела, как от чешуи» (V, 180).

А. Б. Мариенгоф привел иную версию называния сына Есенина (но и эта трактовка не расходится с предположением о связи имени с «малой родиной»): «Зимой Зинаида Николаевна родила мальчика. У Есенина спросила по телефону: “Как назвать?” Есенин думал-думал, выбирая не литературное имя, и сказал: “Константином”. После крещения спохватился: “Черт побери, а ведь Бальмонта Константином зовут”». [556]

Беспризорность как социальное явление, из-за которого так сокрушался Есенин, была обусловлена не только убийственной суровостью Первой мировой и Гражданской войн, но отчасти была допущена просчетами в «Первом кодексе законов РСФСР» (1918) – в частности, упразднением института усыновления: «С момента вступления в силу настоящего закона не допускается усыновление ни своих родных, ни чужих детей» [557] (ст. 183). Исчезли горькие термины «усыновленные, приемыши, приймаки» [558] и «усыновители», но взамен них вменялась воспитательская обязанность – «общественная повинность»: [559] «Каждый гражданин Российской Республики, назначенный Отделом Социального Обеспечения опекуном, обязан принять опеку» [560] (ст. 213).

«Опекунское право» мыслилось идеальным и вершинным достижением Советской власти, к которому надо неукоснительно стремиться. В одноименной вступительной статье к «Первому кодексу законов РСФСР» (1918) А. Г. Гойхбарг утверждал: «Если бы у нас уже окончательно воцарился социалистический строй, мы должны были бы отеческую заботу о детях заменить без всяких изъятий общественной заботой о них». [561] Автор объяснял:

...

Покуда существуют еще индивидуальные семьи, дети, находящиеся на попечении своих родителей, по общему правилу, не отдаются под общественную опеку (если не считать обязательного обучения и т. п. мер). Но зато все дети, лишенные родительского попечения, отдаются на попечение государственно-общественных учреждений, отделов социального обеспечения, которые осуществляют эту опеку, принимают все нужные меры попечения, по преимуществу непосредственно, и могут лишь передоверить в отдельных случаях свои функции отдельным лицам, назначая их опекунами либо к отдельным подопечным, либо к целым группам их. Организация опеки, следовательно, может быть сохранена и в окончательно упрочившемся социалистическом строе. Она должна, кроме того, в настоящее переходное время играть воспитательную, показательную, образцовую роль; должна показать родителям, что общественный уход за детьми дает гораздо лучшие результаты, чем частный, индивидуальный, ненаучный и нерациональный уход отдельных «любящих», но невежественных родителей, не обладающих теми силами, средствами, способами, какими обладает общество; она должна, таким образом, отучить родителей от той узкой и неразумной любви к детям, которая выражается в стремлении держать их около себя, не выпускать из ограниченного круга семьи, суживать их кругозор и создавать из них не членов великого общества, имя которому – человечество, а таких же себялюбивых, как они сами, индивидуалистов, ставящих на первый план свои личные интересы в ущерб интересам общества. [562]

Идея опекунства в ее раннем социалистическом понимании далее проводилась в «Кодексе законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве и изданные в развитие его распоряжения» (1921).

В последний год жизни Есенина проходила всенародная дискуссия, в результате которой был разработан проект «Кодекса законов о браке, семье и опеке» (1925; принят в 1927). В составе опубликованного проекта помещена разъяснительная статья Я. Бранденбургского «Вопросы семейного и брачного права (К внесению в законодательные органы проекта Кодекса о браке и семье)», в которой сообщены предполагаемые новшества (а по сути – возврат к дореволюционному институту усыновления, закрепленному в «Своде законов» 1914 г. и предшествующих аналогах): «Весьма серьезным изменением является допущение усыновления, в котором составители проекта усматривают, между прочим, существенное средство борьбы с беспризорностью». [563] Новация была обусловлена узаконением реальной помощи сиротам: «Практика учреждений по охране материнства и младенчества и социально-правовой охраны детей давно уже проводит и детский патронат и отдачу на воспитание, а так называемое приймачество, широко практикуемое крестьянством, никогда у нас фактически не прекращалось». [564]

Нюансы взросления ребенка

Термин «подросток», отражающий еще один уровень взросления ребенка, имеется в стихотворении «Письмо к сестре» (условно 1925) Есенина и смотрится горькой сентенцией на воспитательную тему: «Кто даже в ласковом подростке // Предугадать не может плод» (II, 157). Годом раньше этот термин в уменьшительно-ласкательной форме и рядом с синонимом появился в поэме «Песнь о великом походе» (1924): «Вы, крестьянские ребята , // Подросточки » (III, 126).

Соответственно в подросшем ребенке акцентируется его мужское или женское начало, отраженное в терминологии. Так, Есенин в статье «Быт и искусство» (условно 1920) рассуждает о влиянии песенно-литературного жанра на психику юношей и девушек, на направление душевных переживаний именно молодежи в заданное элегическое и пронизанное глубоким лиризмом русло (то есть о целенаправленном воздействии магии слова с напевом на юный возраст): «Что такое чувствительные романсы, вгоняющие в половой жар и в грусть девушек и юношей, как не действия над змеей или коровой?» (V, 216).

Есенин сам прошел через стадию взросления и ощущения себя юношей, и взгляд на противоположный пол у него был поначалу несколько презрительный. Это видно из его письма М. П. Бальзамовой от 14 октября 1912 г.:

...

Очень много барышень, и очень наивных. В первое время они совершенно меня замучили. Одна из них, черт ее бы взял, приставала, сволочь, поцеловать ее и только отвязалась тогда, когда я назвал ее дурой и послал к дьяволу (VI, 20. № 11).

Эпистолярную игру в светские манеры с использованием соответствующих половозрастных заимствованных терминов продолжил Г. А. Панфилов, давший совет Есенину в ноябре 1912 г.: «Э! Ты не жди от синьорины Бальзамовой ответа» (VI, 23. № 13).

В письмах к М. П. Бальзамовой 18-летний Есенин обсуждает с адресатом идеал юноши, каким он ему представляется:

...

Я знаю, ты любишь меня, но подвернись к тебе сейчас красивый, здоровый и румяный с вьющимися волосами другой – крепкий по сложению и обаятельный по нежности, и ты забудешь весь мир от одного его прикосновения… (VI, 40. № 22).

Из письма видно, как заботит юношу мысль о соответствии своего внешнего облика – идеальному, как велико стремление к идеалу и как важно осознание личного места в жизни в связи с высокими требованиями, предъявляемыми к собственной персоне.

Еще в одном письме Есенин вновь возвращается к проблеме внешнего соответствия биологическому возрасту и к вопросу о значительной разнице во временных уровнях взросления между юношей и девушкой: «Я слышал, ты совсем стала выглядеть женщиной, а я ведь пред тобою мальчик. Да и совсем я невзрачный» (VI, 43. № 24).

В другом письме к М. П. Бальзамовой того же года Есенин соотносит взрослость с жизненным опытом, приобретаемым в результате преодоления неудач и неурядиц, что недоступно ребенку: «Ты называешь меня ребенком, но увы, я уже не такой ребенок, как ты думаешь, меня жизнь достаточно пощелкала, особенно за этот год» (VI, 47. № 28). В отношении этого письма важно заметить его близкое сходство с есенинским стихотворением, часть названия которого автор зашифровал начальными буквами слов – о нем сообщается в письме к Г. А. Панфилову до 18 августа 1912 г., то есть годом раньше:

...

Там я встретился с Сардановской Анной (которой я посвятил стих<отворение> «Зачем зовешь т. р. м.»). Она познакомила меня с своей подругой (Марией Бальзамовой) (VI, 13. № 6).

Если принять расшифровку комментаторов заглавия как «Зачем зовешь ты ребенком меня» (VI, 261), следовательно, мысль о том, что юношу считают мальчиком, тяготила Есенина на протяжении значительного периода становления личности. С подобными психологическими проблемами сталкивается всякий взрослеющий человек; и оказывается очень важным то обстоятельство, что этот сложный переходный период затронул струны души и будущего поэта, в какой-то мере объяснившего сложность взросления.

Еще и в 1914 году Есенин продолжает ставший для него привычным за два года мотив «я уже не такой ребенок» в письме к М. П. Бальзамовой от 29 октября, разыгрывая во многом театральные взаимоотношения влюбленного пажа с синьориной: «Когда-то, на заре моих глупых дней, были написаны мною к Вам письма маленького пажа или влюбленного мальчика. // Теперь иронически скажу, что я уже не мальчик, и условия, любовные и будничные, у меня другие» (VI, 59. № 37). В художественном плане здесь интересно определение детства как «зари… глупых дней», метафорически соотносящее возраст человека со временем суток, что является поэтическим клише (ср. романс «На заре туманной юности»).

Оставаться мальчиком, быть или казаться взрослым, надевать на себя наивную маску или показывать истинное лицо, вести себя естественно или по-детски соответствовать условным стандартам, стать самим собой или нарочито подыгрывать партнерам – вот те вопросы, которые волновали Есенина в период уже литературного взросления. Об этом он поделился раздумьями в письме к Н. Н. Ливкину 12 августа 1916 г. со службы из Царского Села:

...

Не будем говорить о том мальчике, у которого понятие о литературе, как об уличной драке: «Вот стану на углу и не пропущу, куда тебе нужно». <…>…Я заставлял себя дурачиться, говорить не то, что думаю, и чтоб сильней оттолкнуть подозрение от себя, выходил на кулачки с Овагемовым, парнем разухабистым хотел казаться (VI, 84. № 64).

Образ блудного сына

Библейский образ блудного сына (уже безотносительно к детскому возрасту) звучит в элегии Есенина «Возвращение на родину» (1924), где поэт переосмысливает пушкинские мотивы. Интересно, что на позднем этапе творчества Есенин вновь возвращается к библейской образности, в частности, к христианской символике детства; однако осмысленной применительно к современности в ключе «вечных тем». Самый образ скитальца являет собой художественный вымысел, однако преломляющий автобиографические черты поэта:

«А ты ей что?

Сродни?

Аль, может, сын пропащий?»

«Да, сын.

Но что, старик, с тобой?

Скажи мне,

Отчего ты так глядишь скорбяще?»

«Добро, мой внук,

Добро, что не узнал ты деда!..»

«Ах, дедушка, ужели это ты?» (II, 90).

Мотив блудного сына современники Есенина усмотрели в его «Руси советской»; как писал В. А. Красильников в 1925 г., «и в 24-м, заглянув к своим тополям, Есенин увидел:…старый хозяин деревни – старый быт ссутулился, одряхлел, и вот последние слова возвратившегося блудного сына…» (цит. по: II, 411). Поэтесса Аделина Адалис усматривала в самом Есенине внешность блудного сына, о чем известно из воспоминаний Н. Д. Вольпин, так и озаглавившей часть третью своих воспоминаний «Блудный сын»: [565] «Лицо блудного сына, вернувшегося к отцу!» Сама Н. Д. Вольпин, услышав такую характеристику, сочла ее очень точной и нарисовала в своем сознании известную картину применительно к Есенину:

...

Передо мной возникает рембрантовский образ. Сын на коленях. Широкая спина и на ней кисти отцовских рук. Голые посинелые ступни. А лица мы почти не видим. Только эти стертые ступни, и они выразительнее всяких глаз. [566]

Г. В. Адамович в 1935 г. в Париже писал о Есенине, применяя к нему мотив блудного сына:

...

Тут он создает миф – с непостижимо откуда взявшимся вдохновением к мифу! <…> Есенин вновь возвращается от всех своих жизненных блужданий и ошибок – к тому, что любил как бы до своего «грехопадения». <…> Вся тема потерянного рая, все загадочное сказание о «блудном сыне» – за него, и самые патетические моменты мирового искусства ему родственны. [567]

Народный духовный стих о блудном сыне бытовал на Рязанщине и был известен Есенину с детства. В юношеской повести «Яр» (1916) странствующий герой по имени Аксютка, сам разделяющий судьбу блудного сына, упоминает духовный стих о нем: «Помню, как рассказал про Алексея Божьего человека…» (V, 48). В с. Шостье Касимовского р-на еще в 1990-е годы исполнялся духовный стих «Алексей – Божий человек» на трагическую тему возвращения блудного сына домой, где его не признали и он скончался от болезни. Это сюжет о том, как родившийся в городе Риме у отца Ефимьяна (он же именуется Афимион, Ефион в стихе) сын Алексей был строго воспитан, кончил школу, был обвенчан браком против его воли, отдал супруге венчальное кольцо и покинул родительский дом, обещав скоро вернуться. От первого лица повествуется:

По тайным путям

Долго-долго я скитался,

В чужую страну я прошёл,

Костюм новый променял.

<…>

А меня здесь все потеряли,

Не могли нигде найти.

А я, как блудный сын, решился

К отцу странником прийти. [568]

Отец пожалел больного нищего и разрешил ему жить на конюшне на соломе, где его обижали и избивали слуги. Предчувствуя скорый конец, грешный Алексей написал отцу с матерью и супруге письмо-грамоту с признанием и просьбой простить его «за все слезы и страдания». Папа Пакентин, пришедший предать земле прах скончавшегося Алексея, прочитал его письмо; тогда отец «пометнулся, прослезнулся, обнял сына своего» и вся семья оплакивала блудного сына.

Показательно, что местные жители с. Константиново неявно и предположительно, но все-таки ассоциируют кульминационный момент духовного стиха об Алексее Божьем человеке, а именно его кончину вблизи отца и захоронение, с названием части собственного села, расположенной рядом с кладбищем: «Алексеевка-то вон – на погост идёшь: может, вот по поводу мёртвых – туда таскають, в Алексеевку» [569] или «А к кладбищу идёшь – это у нас Лексеевка. Это так раньше, так было положено, как называли. Ну, это назвали: там, как говорили, на Лексеевку упокойника, там у нас кладбище. <…> Потому её так и назвали, может, Алексеевка. А там живут люди». [570] (Эта гипотеза спорная, т. к. в соседнем с. Кузьминское ведущая к кладбищу улица называется Сергеевка.)

Литературный инвариант блудного сына мог быть известен Есенину из «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского, который соотносит младшего брата Алешу с героем популярного жития и народного духовного стиха об Алексее Божьем человеке. По мнению Е. М. Мелетинского, наблюдается смысловой параллелизм между упадком Римской империи и надвигающимся хаосом в Российском государстве 2-й половины XIX столетия, а ряд житийных мотивов повторяется в романе: это «моление матери о сыне, отсылка героя святым отцом к родным и жизнь его в миру, среди искушений мирской жизни». [571]

Внимание к собственным детям и «Сказка о пастушонке Пете…»

Об отношении к собственному ребенку – Георгию (1914–1937), о новом чувстве отцовства Есенина размышляла его невенчаная супруга А. Р. Изряднова: «В конце декабря у меня родился сын. Есенину пришлось много канителиться со мной (жили мы только вдвоем), нужно было меня отправить в больницу, заботиться о квартире. Когда я вернулась домой, у него был образцовый порядок: везде вымыто, печи истоплены, и даже обед готов и куплено пирожное, ждал. На ребенка смотрел с любопытством, все твердил: “Вот я и отец”. Потом скоро привык, полюбил его, качал, убаюкивая, пел над ним песни». [572] Интересно, что при таких обстоятельствах пирожное играло роль «зубка» – вкусного гостинца, который приносили деревенские женщины только что родившей матери. «Зубок» как плата попу описан Есениным в повести «Яр» (1916): «“К твоей милости”, – низко свесился дружко. – “Зубок привез?” – “Привез”. // Поп глянул на сочную, только вынутую из рассола ветчину и ткнул в красниковую любовину пальцем. – “Хорошая”» (V, 16).

Сыну Георгию, родившемуся 21 декабря [573] 1914 года и в семье именовавшемуся Юрием, Есенин посвятил стихотворение-пожелание, по содержанию (упоминание сна и обещанного подарка) перекликающееся с жанром колыбельной песни:

Будь Юрием, москвич,

Живи, в лесу аукай,

И ты увидишь сон свой наяву.

Давным-давно твой тезка Юрий Долгорукий

Тебе в подарок основал Москву (dubia, IV, 519).

Еще чуть более года назад Есенин чувствовал себя неуверенным в вопросах детского воспитания и отрицал педагогические стереотипы; так, в письме к М. П. Бальзамовой в 1-й половине сентября 1913 г. он иронизировал над естественными родительскими чувствами: «Пойдут дети, вырастите какого-нибудь подлеца и будете радоваться, какие получает он большие деньги, которые стоят жизни бедняков» (VI, 49. № 28).

Внимание к собственным детям, желание создать непосредственно для них какое-нибудь художественное произведение привело Есенина к одному творческому решению. Константин Сергеевич Есенин, со слов своей матери З. Н. Райх, вспоминал:

...

Есенин сел с нами за прямоугольный детский столик, говорил он, обращаясь по большей части к Тане. После первых слов, что давно забыты, он начал расспрашивать о том, в какие игры играем, что за книжки читаем. Увидев на столе какие-то детские тоненькие книжицы, почти всерьез рассердился:

– А мои стихи читаете? <…>

Потом, когда появились обращенные к детям стихи «Сказка о пастушонке Пете», помню слова матери о том, что рождение их связано именно с этим посещением отца, который приревновал своих детей к каким-то чужим, не понравившимся ему стихам. [574]

Другая причина – негласное творческое состязание с В. В. Маяковским в стремлении перещеголять его «Сказку о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий» (по наблюдению Л. Л. Бельской [575] ) – лишь дополнило и оттенило привязанность поэта к детям. К. И. Чуковский напомнил точку зрения критиков о том, что «Сказка о Пете…» Маяковского восходит к детскому фольклору, это «типичная народная считалка, приближающаяся по своим интонациям к традиционным числовкам»: [576]

Жили-были Сима с Петей.

Сима с Петей были дети.

Пете пять, а Симе семь —

И двенадцать вместе всем.

Интересно, были ли известны Есенину подобные фольклорные считалки? Какие вообще считалки знал Есенин, применял ли сам в детских играх? Что-то наподобие считалки или дразнилки можно усмотреть в шутливой характеристике осени, «что шумит, как восемь // Чертенят веселых» (II, 168) в той же «Сказке о пастушонке Пете…»

По воспоминаниям И. В. Евдокимова, Есенин считал это произведение первым стихотворным опытом, обращенным к детям:

...

Последний раз он принес большое стихотворение «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве»… Мы все скопились в одно место. Есенин громко и жарко читал, размахивая листками. «Это мое первое детское стихотворение», – кончив, сказал он.

Все улыбались и хвалили стихи. А когда он ушел, многие сразу запомнили и твердили отдельные строфы. [577]

Легко запоминающееся стихотворение полюбилось детям – и на него последовало обилие фольклорных переделок (см. главу 15).

На протяжении всей жизни Есенин предпринимал попытки – удачные и нереализованные – обратиться к детской читательской аудитории со специально предназначенными для нее художественными произведениями и книгами, преподнести детям авторское сочинение взрослого человека как своеобразный подарок. В годы Первой мировой войны он откликнулся на предложение участвовать в создании коллективного сборника «Пряник осиротевшим детям» (VII (3), 293 – 1916); к 1916 г. он подготовил макет стихотворного сборника «Зарянка» с подзаголовком «Стихи для детей» (VII (3), 74); в 1918 г. заявил сборник «Овца в раю» с тем же подзаголовком (VII (3), 76).

Не менее важен жизненный материал, который не только послужил основой для обращения Есенина к тематике детства в его произведениях и для создания исключительно ярких и выразительных образов детей, но и интересен сам по себе, ради постижения психологической сути характера поэта. Типичная для России начала ХХ века и в то же время индивидуальная биографическая основа (выходец из многодетной семьи, многие из детей которой умерли в младенчестве или раннем детстве; старший и единственный брат в семье, привыкший опекать двух младших сестер; позднее отец четверых детей от разных матерей) – вот ведущий компонент постоянного и пристального внимания писателя к детской проблематике.

Есенин ценил детей как высшую и исключительную земную ценность, как смысл собственного существования всякого человека на земле и как высочайшую награду бытия. Это следует из слов Есенина, переданных в воспоминаниях Романа Гуля о берлинском периоде жизни поэта:

...

Знаешь, знаешь, я ведь ничего не люблю. Ничего… Только детей своих люблю. Люблю. Дочь у меня хорошая – блондинка. Топнет ножкой и кричит: я – Есенина!.. Вот какая дочь… Мне бы к детям в Россию… и я вот мотаюсь… [578]

Варвара Кострова вспоминала, как в 1923 году в Берлине Есенин грустил по детям:

...

«Я очень детей люблю, сейчас вам своих детишек покажу, Костю и Таню. Говорят, девчушка на меня очень похожа».

С этими словами он стал искать по карманам (фотографию), а потом горько сказал: «Забыл в другом костюме. Обидно, я эту фотографию всегда с собой ношу – не расстаюсь. У Изидоры [Дункан] тоже двое детей было, разбились насмерть. Она о них сильно тоскует». [579]

Н. Д. Вольпин вспоминала, что «в нагрудном кармане пиджака Сергей постоянно носит фотокарточки своих детей… Тани и Кости», «Есенин стал показывать новые фото детей». [580] Из воспоминаний Н. Д. Вольпин следует, что поэт с гордостью рассказывал о «законных» детях, носящих его фамилию, а «карточек старшего своего сына Юры Изряднова он никогда не показывал, никогда о нем не упоминал», даже путался в подсчете – «У меня трое детей» и «Детей у меня двое!», [581] однако оказывал первенцу материальную поддержку. Есенин сетовал на разлученность с собственными детьми. [582]

Дочь поэта Т. С. Есенина рассказала в воспоминаниях о бытовавшем в 1920-е годы обычае разведенных отцов «красть» собственных детей у бывшей жены, что было вызвано новотворческими положениями советского законодательства и могло отразиться на судьбе Есенина с его дочерью и сыном. По словам Т. С. Есениной:

...

Как-то до Зинаиды Николаевны <Райх> дошли слухи, что Есенин хочет нас «украсть». Либо сразу обоих, либо кого-нибудь одного. Я видела, как отец подшучивал над Ольгой Георгиевной, и вполне могу себе представить, что он кого-то разыгрывал, рассказывая, как украдет нас. <…> В те годы было много разводов, право матери оставаться со своими детьми было новшеством, и случаи «похищения» отцами своих детей передавались из уст в уста. [583]

Сын поэта К. С. Есенин повторил версию сестры о намечавшейся краже собственных детей: «…как утверждала сестра, по дому был пущен слух, будто Есенин собирается нас украсть». [584]

По народному поверью, распространенному на Рязанщине, отец имеет негласное воздействие на ребенка (на его здоровье), которое передается через отцовскую одежду. Поэтому, например, в Скопинском у. в 1920-е годы, по данным рязанского этнографа Н. И. Лебедевой, «каждая девушка, выходя замуж, берет несколько мужских рубашек, как пеленки для будущих детей. Некоторые такие пеленки шьют в несколько упрощенном виде, не разрезается ворот и не делается воротника. Пеленки-рубахи известны в с. Секирино, Чулково, Александровка, Ермолово, Дмитриево». [585] Н. И. Лебедевой вторила специалист по народной одежде и ее ближайшая коллега Г. С. Маслова с уточнением некоторых обрядовых деталей: «…обычай завертывать ребенка после крещения в венчальную мужскую рубашку, существовавший в прошлом в селениях Чернава <Милославского р-на>, Боршевое, Секирино <Скопинского р-на> Рязанской обл.». [586] Г. С. Маслова сделала предварительный вывод: «Можно предположить, что этот обычай связан с древними… представлениями о передаче ребенку силы отца и вместе с тем имел охранительное значение». [587] Этнолингвист А. Б. Страхов полагает, что заворачивание ребенка в отцовскую рубаху было «со стороны мужчины символическим признанием своего отцовства». [588]

По словам Есенина (переданным в воспоминаниях Н. Д. Вольпин), рождение ребенка возвышает мужчину в собственных глазах, играет важную роль в его становлении и является существенным этапом его жизненного пути в высшем философском смысле (отсюда и подчеркнутый церковнославянизм в есенинской фразе): «“Мужчина всегда горд, когда женщина хочет иметь от него дитя” (он сказал именно “дитя” – не “ребенка”)». [589] Кроме того, по свидетельству той же Н. Д. Вольпин, Есенин повторял народное поучение, услышанное из уст Ф. А. Титова: «Рассказывает о дедушке своем, Федоре Титове. Как тот отчитывал Александра Никитича Есенина: “Не тот отец, кто породил, а тот, кто вырастил!”». [590] Более известна эта пословица в смысловом варианте «Не та мать, которая родила, а та, что вырастила».

Есенин придавал определенный мистический смысл кровному родству и непременно желал видеть своего ребенка со строго наследуемым обликом: «Но смотрите, чтоб ребенок был светлый. Есенины черными не бывают. (Узнаю позже: он говорил так и жене, Зинаиде Райх!)». [591] Есенинское представление о необходимой внешности его наследника чуть подкорректировала в сторону народного поверья о счастливом ребенке Н. Д. Вольпин – мать Александра Есенина, сына поэта: «Если сын, пусть уж будет в мать, волосы каштановые, глаза зеленые. А если дочь, пусть в отца – желтоволосой злючкой. Счастливей сложится жизнь. Знаете небось народную примету!». [592] И Есенин разделял это поверье наравне с народным же представлением о рождении любящей женщиной похожего на отца сына, как это следует из слов А. М. Сахарова в передаче их Н. Д. Вольпин (приписавшей народную мысль поэту):

...

Сергей все спрашивает, каков он, черный или беленький. А я ему: не только что беленький, а просто, вот каким ты был мальчонкой, таков и есть. Карточки не нужно. <…> Сергей сказал: «Так и должно быть – эта женщина очень меня любила». Не знаю, что больше меня удивило – самая ли мысль Есенина, что любящая непременно родит ребенка, похожего на отца?» [593]

В Рязанской обл. распространено народное поверье о том, что рождение девочки обусловлено горячей любовью мужа к жене, а появление на свет мальчика – более сильной привязанностью жены к супругу. [594]

Фраза поэта «Есенины черными не бывают» совершенно не означает, что ему не нравились черноволосые. Евгения Федоровна Поликарпова (1918 г. р.), смотритель Государственного музея-заповедника С. А. Есенина, уроженка с. Константиново, вспоминает о ласковом обращении Есенина с ней, тогда ребенком:

...

Было мне шесть лет. Мой папа Поликарпов Федор Титович возил на лошади дрова Есениной Татьяне Федоровне. Она их у нас купила. Папа взял меня с собой. Когда мы приехали, папа стал складывать дрова, а я стояла у телеги. Вышел из дома Есенин, подошел ко мне и спросил: «Как тебя зовут?» Я сказала: «Женя». Он сказал: «Какая хорошая девочка! Черненькая, как цыганочка!» Я и правда была черная, и в деревне меня звали «цыганка». Вышла Татьяна Федоровна, и он ей сказал: «Мамаша, дай девочке гостинцев». И она мне дала жамок, они были петушками и птичками, шесть больших махровых конфет, четыре бублика и леденцов в пакетике. Все гостинцы она мне положила в фартук. А Есенин долго стоял у лошади, гладил ее и о чем-то говорил с папой. [595]

Этот эпизод подтверждает также то обстоятельство, что Есенин дарил детям не только литературный «Пряник осиротевшим детям» (см. выше), но и вполне съедобные лакомства – пряники (рязанск. «жамки»).

Трепетное отношение к малышам

Есенину было свойственно трепетное отношение не только к своим детям, но вообще к малышам. В. И. Эрлих указывал, что поэт был особенно трогательным в обращении с животными и детьми, являлся их заступником и защитником; Есенин говорил ему после эпизода с заступничеством за избитую лошадь: «“А знаешь, кого я еще люблю? Очень люблю!” Он краснеет и заглядывает в глаза: “Детей”». [596] В. А. Мануйлов отмечал, что «особенно его магнетическое обаяние действовало на детей и женщин». [597] А. Б. Мариенгоф вспоминает, как Есенин был внимателен к его сыну, причем действовал как умелый родитель в полном соответствии с народной педагогической традицией: «Он колыхал Кирилкину кроватку, мурлыкал детскую песенку…». [598] Подобным же образом Есенин поступил с ребенком Ефима Шарова в Твери в 1924 г.: «Узнав, что у меня есть маленький сын, Сергей попросил жену показать его. Она провела Есенина в спальню, где в кроватке спал двухлетний Игорь. Поэт долго смотрел на спящего ребенка, а потом осторожно поцеловал его в голову». [599]

Как в калейдоскопе соединяется множество разрозненных деталей в сложную фигуру, так и Есенин на основе крестьянских родильных обрядов и распространенных в литературной среде ритуальных действий, импровизируя, сочинял собственные ритуалы. Со слов А. Б. Мариенгофа известно, что Есенин намеревался устроить совершенно особенные крестины его сыну: «Я наполню купель до краев шампанским. Стихи будут молитвами. Ух, какие молитвы я сложу о Кирилке! <…> Чертям тошно будет, а святые возрадуются» [600] (см. также главу 16). В Рязанской губ. родильный обряд был многодневным, причем в числовом и частично в функциональном отношении совпадал с погребально-поминальным (сравните 3-й и 40-й дни – покидание родного дома душой, омовение и одевание покойника в «смертную одежду»). В 1900-е гг. на Рязанщине было зафиксировано: «Когда младенцу исполняется 3 дня, ему „размывают руку“ – обмывают водой с хмелем. На 40-й день мать крестная подпоясывает младенца и застегивает ему рубашку». [601]

Из высказывания Есенина, приведенного Рюриком Ивневым в его воспоминаниях, известно, что поэт уважал народные обряды, направленные на совершение важнейших ритуальных действ с детьми, как своеобразные «скрепы» человеческих отношений вообще. Есенин расценивал детские «посвятительные» ритуалы как основу непреложной законности и закономерной личной судьбы: крестины ребенка и возникшие в результате обряда отношения кумовства святы и нерушимы. Нет большей связанности двух людских судеб, чем у крестных родителей, поэтому Есенин советовал Рюрику Ивневу в противоположной ситуации: «А ты плюнь на него. Что тебе, детей с ним крестить, что ли?». [602] Это высказывание Есенина целиком основано на народной поговорке, до сих пор бытующей в с. Константиново: «Мне с тобой детей не крестить». [603]

Вопрос о крещении детей был настолько актуальным не только для Есенина, но и для подавляющего числа людей эпохи становления Советской власти, что он рассматривался юристами при учреждении «Первого кодекса законов РСФСР. Об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве» (1918). Зинаида Теттенборн во «Введении» к нему рассуждала: «Однако, если религиозные взгляды родителей или предрассудки (наприм., существующее у крестьян поверье, что некрещеные дети – недолговечны ) мешают им примириться с вневероисповедным состоянием детей, то в Кодексе им дается возможность согласиться относительно принадлежности детей, не достигших 14-летнего возраста, к той или иной религии (ст. 148-я), при условии облечения этого соглашения в письменную форму (примеч. к ст. 148-й)» [604] (курсив наш. – Е. С .).

Старожилы с. Константиново до сих пор уверены, что врачевание заболевшего младенца с помощью заговора подействует только на крещеного ребенка и соответственно сначала надо крестить новорожденного и только затем обращаться к заговаривающей бабушке. [605]

Есенин обращал внимание на бытовое поведение великих людей, связанное с детьми. П. И. Чагин вспоминал, как поэт говорил о том, как он «вычитал из вступительной статьи замечательные вещи», а именно «как Маркс любил детей, даже, играючи с ними, их на себе катал». [606] И Есенин легко находил общий язык с детьми, так как был старшим братом в семье и, уже повзрослев, специально создавал ситуации совместной игры взрослых и детей, вел себя по-мальчишески. Тот же П. И. Чагин обратил внимание на сходство игровых манер Маркса и Есенина, забавляющих детей: «А чуть позже я увидел, как Есенин играл с моей шестилетней дочерью и, встав на четвереньки, катал ее на себе». [607]

С. А. Толстая-Есенина в письме к матери О. К. Толстой 13 августа 1925 г. из Мардакян – Баку отзывалась о поэте как о человеке, внимательном к детям: «У моего Сергея две прекрасные черты – любовь к детям и к животным». [608]

С. С. Виноградская также указывала: Есенин «любил бывать с семьей, подурачиться, повеселиться, пошалить». [609] С. С. Виноградская обрисовала один из подобных случаев: «Оставшись один в комнате, он принимался за “уборку”: вытаскивал откуда-то школьные рисунки и развешивал их по стенам, а на карниз оконной занавески усаживал кошку, которая там нещадно мяукала. Все это он делал в ожидании прихода родных; они же, как нарочно, долго не приходили, и кошку приходилось снимать с карниза, к большой досаде Есенина». [610]

Ощущение себя ребенком

Возникали и обратные ситуации, когда друзья вовлекали Есенина в игровые обстоятельства (или в выглядевшие игровыми со стороны), а попадавшие в них родственники и друзья ощущали себя детьми и по-разному реагировали на «детсадовские» и «школьные» сценки: радовались, недоумевали или расстраивались. Н. Д. Вольпин как-то раз оказалась свидетелем и отчасти участницей подобной игры:

...

Женя спрашивает вдруг Есенина, умеет ли он рисовать. Я попадаю в детский сад. Не классная дама, не первая ученица… Трехлетняя Женечка спрашивает пятилетнего Сережу: «Ты умеешь рисовать?» И тот в ответ, резко: «Нет. А ты?» – «Я умею рисовать уточку». И Женя – Евгения Исааковна Лившиц – старательно выводит на листке бумаги лежачий овал – тело птицы; слева кружок с клювом – головка; справа палочки веером – хвост. А я поясняю деткам, что на тот же вопрос «умеете вы рисовать?» Скрябин будто бы ответил: «Не знаю, не пробовал». [611]

Есенин любил создавать игровые ситуации, в которые он на равных правах вовлекал детей и взрослых, с охотой дурачился сам, вел себя непринужденно, уподобляясь ребенку. О подобных забавах поэта при посещении санатория ЦКУБУ в пригороде Петрограда рассказывал Всеволод Рождественский: «Есенин отбросил в сторону шляпу, взъерошил волосы, снял пиджак и в белой рубашке с широко распахнутым воротом стал похож на мальчика-подростка, приехавшего домой на каникулы. С веселыми прибаутками болтал он с хозяевами, нещадно поглощал клубнику, передразнивал забежавшую из комнат собачонку, рисовал что-то цветными карандашами в тетрадке двенадцатилетней девочки с толстыми косами, и ни единой тени недавнего горького раздумья не было на его внезапно помолодевшем лице». [612]

Современники Есенина подмечали особые позы и телодвижения как присущие человеку если не исключительно в детстве, то выразительные и показательные именно для раннего возраста, являющиеся для этой поры типическими. И они отмечали перенесение таких поз Есениным в его взрослую жизнь: то ли это было инстинктивно и неосознанно, то ли в поэте продолжал жить мальчик из его детства? Роман Гуль писал о пребывании поэта в Берлине: «Тут на столе сидел Есенин. Он сидя спал. Смокинг был смят. Лицо – отчаянной бледности. А сидел так, как в ночном у костра сидят крестьянские мальчики, поджав под себя ноги». [613] Всеволод Рождественский нашел другую мальчишескую позу у взрослого уже Есенина: «Всю дорогу в вагоне он был весел и по-мальчишески сидел на подножке, подставляя свежему ветру растрепанные пушистые волосы». [614]

Близкие знакомые видели не только мальчишеские жесты, но также находили выражение детскости на физиономии Есенина. С. С. Виноградская улавливала детские манеры, выражение лица у Есенина: «…сам он, с мальчишеским задором оскалив рот, смотрит на всех с видом меньшого, который рассмешил старших»; «…он полудоверчиво, наивно, по-детски посмотрит и спросит: “Да?”». [615] О вдруг возникшей на несколько мгновений внешности ребенка, преобразившей Есенина, говорила и Н. Д. Вольпин: «Очки ему не к лицу. А точнее сказать – придают детский вид: словно бы ребенок, балуясь, нацепил на нос запретную игрушку старших. Вот и усмешка сейчас у Сергея по-детски виноватая». [616] Возникает необходимость в постановке вопроса о разграничении детских и взрослых поз, о вычленении детских жестов и телодвижений, о составлении некоего их реестра.

Есенин, уже будучи взрослым мужчиной, современникам зачастую представлялся ребенком: очевидно, чрезвычайно явственно проступали в его внешнем облике и поведении детские черты. И знакомые поэта при оценке каких-либо его поступков, при словесной передаче его манер, при попытках изобразить его непосредственность в делах, высказываниях и интонациях часто прибегали к использованию соответственного лексического ряда: двухлетний ребенок и ребенок, мальчик и крестьянский мальчик, мальчишка, прелестный мальчик, душка, дитя .

С. С. Виноградская указывала: «Он бывал тогда похож на обиженного ребенка, который не хочет сознаваться в том, что его обидели»; или наоборот – «Он был весел, как мальчишка, радовался своей затее, предвкушая удовольствие надуть “их”»; и более выразительно – «Он был беспомощен, как двухлетний ребенок; не мог создать нужной для себя обстановки, устроить просто, по-человечески свою жизнь». [617] Г. В. Иванов вспоминал: «Поздней осенью 1916 г. вдруг распространился и потом подтвердился “чудовищный слух”: “Наш” Есенин, “душка-Есенин”, “прелестный мальчик” Есенин представлялся Александре Федоровне в царскосельском дворце…». [618] Сам поэт тоже ввел в описание героя Сергухи подобный термин: «Был скромный такой мальчишка » (III, 168 – «Анна Снегина», 1925).

Лола Кинел характеризовала Есенина: «Впечатлительный как ребенок, полный противоположностей, крестьянин и поэт – вместе», и далее – «И было во всем его облике что-то такое, отчего душа его представлялась душой ребенка, и в то же время душой непостижимо мудрой и необыкновенно чувствительной…» [619] и др. Н. Д. Вольпин говорила о мальчишеской находчивости Есенина во взрослых делах: «Сергей пошел на хитрость: выправил в корректуре – словно бы устранил опечатку. И рад, как дитя». [620] Количество примеров, сопоставляющих взрослого поэта с ребенком, с его непосредственным детским поведением, огромно.

Поразительно, но даже речь Есенина сопоставлялась с детской игрушкой, а ее восприятие современниками также оценивалось с позиций ребенка. М. В. Бабенчиков сравнивал разговор поэта с любимой детской забавой, приписывая Есенину опознавание собственных фраз как катание мяча:

...

Речь его – гладкий деревянный шар, пущенный детской рукой вниз по каменной лестнице. // Шар брошен, что-то будет? Розовое лицо ребенка улыбается, предвкушая забаву. Дальше испуг… Может быть, даже слезы – шар прыгает ниже и ниже, со ступеньки на ступеньку. Его не удержать никак, его тянет к черному квадрату земли. [621]

В этой оценке сквозит детская непосредственность, удивление ребенка перед великой земной тайной.

Показательно отношение к восприятию детскости во взрослом Есенине: у мужчин оно, по преимуществу, отрицательное («Я это детство позабыл» – II, 246, «Мой путь», авторизованная машинопись); у женщин – положительное. Разница в подходе скрывается в гендерной психологии: мужчины видят друг в друге соперников и потому проявление ребячества расценивают как инфантилизм, незрелость характера; женщины ценят в мужчинах умение совмещать весь возрастной спектр эмоций и чувств – от детской непосредственности до умудренной летами и жизненным опытом рассудительности. Объяснение дала Н. Д. Вольпин: «На лице Есенина недоумение и детская обида. (Да, именно детская! В эту минуту он мне дорог вдвойне. Я напомнила себе: “А ну, женщина, найди дитя в мужчине”. Кто мудрый это сказал?)». [622]

Поэт использовал лексику, связанную с детством, в сравнительном аспекте, и именно этот понятийный ряд придавал высказыванию положительную оценку. С. С. Виноградская привела слова Есенина: «Вот в Грузии поэтам хорошо: Совнарком грузинский заботится о них, точно о детях своих». [623]

Взрослого человека хранят воспоминания о далеком детстве, приходящие спонтанно и неосознанно в ночи: «В сердце радость детских снов» (I, 57 – «Чую Радуницу Божью…», 1914); «Я хочу снова отроком , отряхая с осинника медь, // Подставлять ладони, как белые скользкие блюдца» (III, 42 – «Пугачев», 1921)…

Внешними знаками детства отмечен зримый облик уже взрослого Есенина и моменты его поведения. Фотографии наглядно свидетельствуют об этом. Так, в 1919 г. в Москве в имажинистский период творчества поэт отразил в своем наряде детский «кукольный мир»: сохранилась групповая фотокарточка имажинистов, на которой изображены сидящими на диване Г. Б. Якулов, А. Б. Мариенгоф и «Есенин с бантиком, в пальто с куколкой-Пьерро на лацкане» [624] (VII (3), 226 – комм. к № 41).

На фотографии 1925 г. в Москве в фотоателье Сахарова и Орлова изображен эпизод народной игры с детьми в «Сороку»: «Есенин, нагнувшись, держит на ладони левой руки кисть левой руки сестры Шуры, а вытянутыми пальцами правой руки водит по ней» (комм. VII (3), 262 – к варианту № 98). Сестра А. А. Есенина описала смысл фотоизображения: «Сахаров обнимает Катю, а мы с Сергеем играем в “сороку”» [625] (комм. VII (3), 262 – к варианту № 98). Л. А. Архипова так прокомментировала эту фотографию, приведя фольклорную запись от С. П. Митрофановой-Есениной (дочери А. А. Есениной):

...

Теплое отношение Есенина к младшей сестре лишний раз подтверждает одна из последних групповых фотографий поэта, где он запечатлен вместе со своими родными и друзьями. Все смотрят в объектив, а Сергей Есенин в это время показывает Шуре старинную детскую игру «Сороку» и приговаривает так, как когда-то ему приговаривала мать:

– Сорока, сорока.

Где была?

– Далеко.

– Чего пила?

– Бражку.

– Чего ела?

– Кашку.

Кашку варила.

На порог становила.

Кашку студила.

Деток скликала.

Этому кашки,

Этому бражки.

Этому пивца.

Этому винца.

А ты мал-мал был.

Никуда не ходил.

Тебе кашки не дадим.

Ты дров не рубил.

Ты печь не топил.

Ты воду не носил.

Ты кашку не варил.

На порог не становнл.

Ты деток не скликал.

Ты хлеб не пек.

Тебе шишок [626]

Об идущем с отрочества ощущении себя старшим среди детей, их покровителя, сообщил в книге «“Плачет где-то иволга… ”: Константиновские этюды» В. П. Башков (М., 1986) со слов О. И. Брежневой – сестры друга Есенина и дочери дьякона И. В. Брежнева в с. Кузыминское. Паренек Есенин не вытерпел обращенных к матери слезных просьб младшего сынишки и неожиданно купил у крестьянки-ягодницы из соседнего села Новосёлки гостинец детям, желая их порадовать: «Так и не замеченный пока мамой, Есенин молча вышел из столовой, а когда вновь появился на пороге, то прижимал к груди два решета с крупной спелой малиной <…> “Тетя Дуня, ради бога не обижайтесь, – Есенин улыбнулся, и улыбка его была какой-то виноватой. – Не обижайтесь… <…> В общем это мой подарок малышам”» (с. 162)

Детство – определенный этап в жизни каждого человека; к нему можно возвращаться в воспоминаниях, его берегут в душе, частички детского поведения сохраняют в характере: это все мило и дорого всякому взрослому. Однако нельзя поощрять такой образ жизни, когда детство как бы застывает во времени, когда со взрослым человеком начинают обращаться как с ребенком и всячески манипулируют им. Есенин особенно остро чувствовал такое несоразмерное с его взрослым статусом обращение с ним. Более того, его лирический герой крайне возмущен тем, что его принимают даже не за ребенка, а за атрибут детской игры: «Я понял, что я – игрушка» (III, 160 – «Анна Снегина», 1925). В подобных случаях следует защищаться от напрасных упреков в инфантилизме, что и делает герой.

О «типологии детства»

По мнению Е. М. Мелетинского, «особое сюжетоформирующее влияние присуще таким ритуалам, как инициация… {дан перечень). Среди них наиболее фундаментальна инициация, связанная с представлением о временной смерти и обновлении, об испытаниях и изменении социального статуса; она инкорпорирована и в другие ритуалы». [627] Фольклорист прослеживает историю мифологии и делает вывод, что «только в позднем героическом мифе и особенно в сказке речь идет уже о своеобразном “творении” или “космизации” личности, чья биография корреспондирует с серией переходных обрядов, прежде всего с инициацией, превращающей ребенка через временную ритуальную смерть и мучительные испытания в полноценного члена племени». [628] Так обстояло дело в фольклоре и обрядах, которые в трансформированном виде нашли отражение в позднейшей художественной литературе.

По всему творчеству Есенина не только разбросана индивидуально-авторская детская терминология с библейской спецификой (см. выше). У поэта также имеется более широкий, ориентированный по периодам взросления дефиниционный комплекс детства (с широко известными терминами, диалектизмами, разговорными словами и есенинскими окказионализмами; поданными в словарной и звательной формах, с уменьшительно-ласкательными и уничижительно-пренебрежительными суффиксами; в виде singularia и pluralia tantum). Есенинский комплекс определений персонажей детства включает такие распространенные и уникальные обозначения, как: младенец (I, 113, 134; II, 37; V, 112; VII (2); 69 и др.); младенчик (V, 131); младень (I, 120); первенец (V, 111, 127); сосунчик (V, 111–112); пестун (V, 112); малыш (IV, 128; V, 272); ребенок (II, 78, 92; IV, 128; V, 234; VI, 47 и др.); ребеночек (V, 236); чадо (IV, 162; V, 189); дитя (II, 78; IV, 101; VI, 49); дитятко (IV, 162); детка (IV, 144); дети (II, 158; VI, 49); малютка (IV, 102); девочка-малютка (IV, 102); девочка-крошка (IV, 87); девочка (IV, 102); девчонка (II, 93, 161); мальчик (IV, 187; V, 127, 131; VI, 43); мальчишка (III, 168); мальчишки (II, 100); мальцы (V, 43); ребята (VI, 7); крестьянские ребята (III, 126); ребятишки (V, 133); парень (II, 96; V, 133; VI, 84); шалыган (V, 34); отрок (I, 82; II, 67; III, 42; IV 151, 160, 183; V, 223 и др.); подросток (II, 157); подросточки (III, 126); сорванцы (IV, 188, 189); юноша (II, 95; IV, 230; V, 216; VI, 17); хлопцы (III, 133); маленький паж (VI, 59); девушка (IV, 230; V, 216); девки (II, 96); барышня (VI, 20); гимназистка (III, 192); курсистка (III, 192); малый (III, 162); комсомол (II, 232); юные (II, 97; V, 228); младое поколение (II, 231).

У Есенина как редчайшее явление, почти исключение, имеются контекстуально-зависимые, своего рода «окказиональные» определения персонажей детства и юношества, которые понятны исключительно из контекста: длинноволосый урод (III, 192).

Условно приписать к детскому возрасту можно термины родства, также разбросанные по всем сочинениям Есенина: сын (I, 44, 113, 114; II, 90 и др.); сынок (III, 126); сыночек (IV, 141); дочь (III, 148); внук (II, 90; I V, 159); внучек (IV, 163); внука (V, 47). Во всех поэтических описаниях и сюжетных поворотах, где встречаются эти термины, они включены в терминологические пары с отношениями «старший – младший», например: «Здесь отец с сынком // Могут встретиться» (III, 126 – «Песнь о великом походе», 1924); «Ждут на крылечке там бабка и дед // Резвого внука подсолнечных лет» (IV, 159 – «К теплому свету, на отчий порог…», 1917); «Добро, мой внук , // Добро, что не узнал ты деда !..» (II, 90 – «Возвращение на родину», 1924); «Смотри, мол, карга , какой я путевый; внука-то твоя как исповедуется со мной» (V, 47 – «Яр», 1916). Ещё одна группа лиц – дети, лишенные попечительства родителей из-за трагическх обстоятельств; сирота, сиротка, беспризорники .

Следует поставить особняком в этом ряду дефиницию пасынок , которую Есенин употребил при описании отношения лирического героя к отчизне: «Россия, родина моя! // Ты как колдунья дали мерила, // И был как пасынок твой я» (IV, 124 – «Не в моего ты Бога верила…», 1916).

Обилие в сочинениях Есенина обозначений разновозрастных детей и их степеней родства по нисходящей линии, а также вытекающая отсюда исследовательская возможность выстраивать различные терминологические ряды подчеркивают чрезвычайно важное значение для поэта проблематики детства, проходящей через все его творчество.

Глава 4. Мужские поведенческие стереотипы в жизни Есенина

О мужской ипостаси национального характера

Проблема национального характера в его мужской ипостаси в конкретное историческое время может быть рассмотрена на примере «жизнетекста» писателя, обретшего в народном сознании статус «свойского парня», всеобщего любимца и народного кумира. Если писатель оказался выходцем из крестьянской среды, являлся носителем фольклорной традиции конкретного географического региона, соблюдал отдельные локальные обрядовые особенности в собственной жизни, сохранял диалектные черты речи, следовательно, он представляет собой образчик регионального типа русского человека наравне с обычным мужиком или деревенским парнем. Его вовлеченность в мужские забавы и состязания, ритуальная мимика, типичные жесты и знаковые телодвижения, особые способы ношения одежды и сопроводительная атрибутика – словом, характерное поведение в целом позволяет рассуждать о включенности фигуры писателя в фольклорно-этнографический контекст . Наделенность писателя типовой «деревенской биографией» способствует аккумулированию вокруг его личности многих фольклорных тем, сюжетов и мотивов, образованию и циркуляции множества произведений разных устно-поэтических жанров – преданий, анекдотов, быличек, страшных гаданий (вызываний духов), необрядовых песен, частушек и др., отражающих этический кодекс мужчин.

Исследовать стереотипы мужского поведения крестьянина сподручнее на примере жизнедеятельности писателя, поскольку именно о нем имеется наибольшее количество достоверного и легендарного материала. Возникает насущная потребность сопоставить проявления молодечества и юношеского задора на примерах его «жизнетекста» и на биографиях односельчан, чтобы проверить, насколько совпадают и разнятся между собой мужские житейские привычки и особенности поведения рядовых, обычных и прославленных, известных граждан. Уже при постановке задачи и в ходе ее экспедиционной реализации формируется несомненный интерес исследователя – поставить деревенское бытие писателя в единый ряд с прожитыми жизнями его односельчан и, следовательно, изучить их биографии как самоценные. Существует несколько уровней этнодиалектных и антропофольклорных сведений о выдающейся личности, воспринимаемой подчас в качестве легендарного первопредка и культурного героя, персонажа народных сказаний и песен, своеобразного неомифологического деятеля и, наоборот, даже шута.

К достоверным фиксациям «жизнетекста» известного человека относятся автобиография в разных редакциях и биография писателя в изложении заинтересованных современников и особенно биографов. Затем идут этнографические сведения, почерпнутые из его писем и переписки различных лиц между собою по поводу писателя. Далее следуют записанные устные рассказы о его жизни и изложенные на бумаге воспоминания родных, друзей, знакомых, односельчан, коллег. Потом привлекаются те художественные образы из стихотворений и очерков других литераторов, которые зримо представляют облик писателя, пропуская его через призму дружеского восприятия хорошо знавших его людей. И завершают исследовательский путь фольклорные образы и сюжеты в авторской лирике, прозе и публицистике, демонстрирующие подлинно мужские ценности.

Естественно, все привлеченные «этнографические» выдержки из обширной литературы, раскрывающей типично мужские черты личности писателя, сопоставляются с научными полевыми записями народной духовной культуры конкретного регионального типа. Иными словами, для выявления составляющих частей и многомерных особенностей национального характера, рассматриваемого на примере конкретного представителя народной культуры определенной исторической эпохи, необходимо пристально исследовать породивший его фольклорно-этнографический контекст. Под этим контекстом понимается его «малая родина» с устоявшимся патриархальным жизненным укладом и повседневным бытом; с круговертью обрядовых праздников, артельных (общинных) и семейных торжеств. Родительское село и соседние деревни родной волости привычны с детства своими узаконенными в общественном мнении и устоявшимися в веках обычаями и поверьями; молодежными гуляниями и игрищами; ритуальными состязаниями и проверками на физическую выносливость и силу духа. Подспудное влияние на становление мужского характера оказывает знакомство мужчины с фольклорно-этнографическими устоями близлежащих и отдаленных регионов во время его путешествий туда и при поселении в них на более-менее продолжительные сроки.

В облике типично «рязанского мужичка» рубежа XIX–XX столетий выступает Есенин. Многие грани его характера обусловлены этнографической бытийственностью, подчинены действию фольклорных закономерностей. Он вовлечен в народную праздничную культуру, воспроизводит ритуальную структуру календарных и семейных, а также окказиональных обрядов, сам выступает продолжателем и в допустимой степени преобразователем народной традиции. На его примере оказывается возможным рассмотреть особенности «мужского начала» как категории культуры 1-й четверти ХХ века. Также удается увидеть основные способы специализации мальчиков-подростков в традиционной патриархальной среде (это занятие рыболовством и охотой, приучение к сенокосу и пастушеству); установить роль крестьянина – воина и отца семейства (рекрутский обряд, служба в армии и игры с детьми); выявить черты христианина и прихожанина своей церкви (народное православие). При исследовании характера Есенина можно постичь мужской досуг как поиск экстремального (в кулачных боях и драках, в устраивании «темных» в бурсацкой среде, в переплытии широкой реки, в молодецком разгуле при проводах в армию); усмотреть специфический мужской фольклорный репертуар как форму проявления маскулинности; обнаружить мужскую атрибутику и нормы поведения в периоды праздника и повседневности (обход дворов ряжеными, роль гармониста на вечорке).

Попадание в городскую среду формирует новые навыки и закономерности поведения. В сочетании с изначальными патриархальными поведенческими установками получается особая корреляция двух поведенческих пластов – деревенского и городского. Речь о «городской части» биографии Есенина пойдет преимущественно в следующей главе.

Лики и личины мужской судьбы

Из прочитанных Есениным и сохранившихся в его личной библиотеке книг следует, что будущий поэт с юности задумывался над феноменом мужественности и изучал освещение этого вопроса в научных и публицистических трактатах философского и психологического направления. Есенин не мог оставить без внимания разделы, озаглавленные «Долг – Совесть», «Долг в действии», «Мужество – Терпение», «Героизм добрых дел», «Человеколюбие» и подобные в монографии С. Смайлса «Долг (Нравственные обязанности человека)» (т. 5 из его «Сочинений», СПб., 1901; книга с владельческой надписью поэта хранится в РГАЛИ). [629]

При утверждении себя в мире у мужчин выходят на первый план проблемы судьбы и рока, доли и везения. Конфликт личности с миром, честолюбие и своеволие, тема жизни и смерти, возможности добровольной кончины (попытки самоубийства) становятся ведущими мыслями мужчины и тематикой художественного творчества. Мысль о самоубийстве неоднократно звучала в юношеских письмах Есенина: «Я, огорченный всем после всего, на мгновение поддался этому и даже почти сам сознал свое ничтожество. И мне стало обидно на себя. Я не вынес того, что про меня болтали пустые языки, и… и теперь от того болит моя грудь. Я выпил, хотя не очень много, эссенции. У меня схватило дух и почему-то пошла пена. Я был в сознании, но передо мной немного все застилалось какою-то мутною дымкой. Потом, я сам не знаю, почему, вдруг начал пить молоко, и все прошло, хотя не без боли.

Во рту у меня обожгло сильно, кожа отстала, но потом опять все прошло, и никто ничего-ничего не узнал» (VI, 19 – М. П. Бальзамовой, 1912); «Но если так продолжится еще, – я убью себя, брошусь из своего окна и разобьюсь вдребезги об эту мертвую, пеструю и холодную мостовую» (VI, 41 – М. П. Бальзамовой, 1913). Самолюбию поэта должно было льстить возникновение Общества поклонников Есенина уже при его жизни. [630]

Стремление к преображению своей человеческой сути проявлялось любым способом: в стихах, в сотворении легендарной биографии, в изменении стилистики одежды. Этому способствовала и маскарадность: благообразие Леля и пряничного мужичка; тросточка, цилиндр и крылатка – пушкинский облик; хризантема в петлице – образ городского гуляки. Можно назвать такие составные типично мужского характера Есенина, как драчун и кулачный боец, травестийно ряженный в женскую одежду, песенник и гармонист, странник и путешественник, паломник к святым местам и богохульник, рыболов и пастух, знахарь-санитар и солдат, дезертир и участник «тайных обществ», вечный жених и заботливый отец, соревнователь с колдунами.

В заглавиях есенинских стихотворений уже выведены любимые автором человеческие типы, выражающие чисто мужское стремление к лидерству, пусть даже не всегда санкционированному юридической законностью: « Песня старика разбойника », « Богатырский посвист », « Удалец », « Разбойник », « Хулиган » (IV, 20, 72, 85, 110; I, 153). Другой тип есенинских стихотворных названий дан по исключительно мужской профессии, воспетой поэтом: « Кузнец », « Ямщик », « Я пастух, мои палаты …», « Я последний поэт деревни …», « Гусляр » («Темна ноченька, не спится…»), « Инок » («Пойду в скуфье смиренным иноком …») и др. (IV, 64, 83; I, 52, 136, 297, 300).

Современный филолог А. Н. Захаров подразделяет «население художественно-философского мира Есенина» на две категории по «цензу оседлости», причем речь идет исключительно о мужчинах (хотя перед этим исследователь упоминал женщин и детей, и даже мифические существа): «Из людей особо выделяются у Есенина оседлые жители, привязанные к земле (пахари, косари, кузнецы, рыбаки) и странствующие, оторванные от крестьянской работы (воины, ямщики, калики перехожие)». [631] А. Н. Захаров уловил «крестьянскую составляющую» (странствующих можно рассматривать как занимающихся отхожими промыслами). Но в произведениях Есенина имеются и представители иных классов и сословий – опять-таки мужчины: «охотник» и «беззаботник» – лиро-эпический герой «Анны Снегиной» (III, 169 – 1925) – не чета охотнику-крестьянину Константину Кареву из «Яра» (1916).

Нам важно исследовать соположение двух типов биографий – личного и творческого пути автора и жизнеописания порожденных его поэтическим гением многочисленных персонажей ( от лирического героя до всевозможных самобытных художественных типажей ) . В результате изучаются особенности поведенческого стиля как такового (во множестве его вариантов) применительно к человеку – реально существовавшему и воплощенному в литературном сочинении. Предпринимается попытка выявить и проанализировать разные «формы поведения – тип воплощения внутренней жизни персонажа в совокупности его внешних черт: жестах, мимике, позах, интонации, манере говорить, а также в одежде, прическе, косметике». [632] Современный филолог С. А. Мартьянова рассматривает « формы поведения » как литературоведческую категорию : «Формы поведения придают внутреннему существу персонажа (установкам, мироощущению, переживаниям) отчетливость, определенность, законченность» и «они органично, глубинно связаны с поведенческими установками и ценностными ориентациями: с тем, как хочет подать и подает себя человек окружающим, каким он сам ощущает и строит свой облик». [633]

Типично мужское понимание биографии как «делания себя», проявления героизма в ежедневном быте, воплощения избранных черт кумира в собственной личности ощутимо в сожалении Есенина о том, что ничего героического и неординарного в его жизни пока не произошло. И. С. Рахилло передал записанную его товарищем Огурцовым со слов Есенина «автобиографию от противного»: «Ну, добро, рассказать, значит, о себе? Ничем не примечательная жизнь: ни полководец, ни герой, в гражданской войне не участвовал, наград никаких… А просто: жил-был под Рязанью…» [634]

Однако при внимательном прочтении автобиографии поэта в разных ее редакциях прослеживается одна и та же жесткая героизированная схема : сознательная и тщательная подготовка к взрослой суровой жизни (обучение мальчика дядями ездить на лошади и плавать, дедом – драться), богохульство в различных проявлениях, оставление родительского дома и приезд в столичные города, служба в армии и дезертирство, участие в боевой дружине, путешествие по России и за рубежом (см. автобиографии: VII (1), 7 – 22). Можно говорить о сознательном выстраивании Есениным своей биографии как большой жизненной авантюры – подобно лихо закрученному сюжету приключенческого романа.

Маскулинная культура включает в себя 4 стадии – мальчика, парня, мужчины и старика. Испробовать и испытать на себе хронологически последнюю мужскую роль Есенину не довелось из-за раннего ухода из жизни.

Необыкновенное рождение как знак судьбы

Мужские качества проявляются в стремлении к лидерству, в ощущении себя вожаком и первопроходцем. Лидерство в мифологизированном мировосприятии воспроизводится по наследству и постигается как изначальный божественный дар. Необходимо необыкновенное рождение, овеянное преданиями и сказаниями. И Есенин создает мифическую трактовку рождения лирического героя (и одновременно своего собственного) – «Матушка в Купальницу по лесу ходила…» (1912; датировка нуждается в уточнении; первая публикация – 1916); будущий поэт состоит в родстве с летним солнцестоянием – «Родился я с песнями в травном одеяле. // Зори меня вешние в радугу свивали», он «внук купальской ночи» (I, 29).

Архетипичность восприятия необыкновенного рождения только усиливается оттого, что дата реального появления Есенина на свет не совпадает с днем Ивана Купалы и заимствована из биографий его друзей – А. М. Ремизова (см. комм.: I, 451) и А. Б. Мариенгофа, о чем последний вспоминал: «… мама всегда говорила: “В 1897-м и наш Толя родился. В ночь под Ивана Купала. Когда цветет папоротник и открываются клады”». [635] В поэму «Развратничаю с вдохновеньем» (1919–1920) А. Б. Мариенгоф вплел биографические сведения: «Не правда ли, забавно, // Что первый младенческий крик мой // Прозвенел в Н.-Новгороде на Лыковой Дамбе. // Случилось это в 1897 году в ночь // Под Ивана Купала, // Как раз // Когда зацветает // Папоротник // В бесовской яме». [636] Важность рождения А. Б. Мариенгофа в «сакральное время» было пронесено через всю жизнь; его жена А. Б. Никритина в письме к Ларисе Сторожаковой сообщала: «…а моему еще будет 75–24 июня в ночь на Ивана Купалы <sic!> по-старому в 72 году». [637]

А. М. Ремизову была настолько важна «купальская атрибутика» даты рождения, что он неоднократно возвращался к мифической сущности и предопределенности своего появления на свет в сакральный праздник. А. М. Ремизов создал рассказ-сказку «Иван-Купало» (в цикле «Северные цветы») и мог рассказывать Есенину о необыкновенном времени своего рождения. В автобиографическом сочинении «Алексей Ремизов о себе» (1923) писатель рассуждал о необыкновенном даре, преподнесенном ему купальской праздничностью:

...

Оттого, должно быть, что родился я в купальскую ночь, когда в полночь цветет папоротник и вся нечисть лесная и водяная собирается в купальский хоровод и бывает особенно буйна и громка, я почувствовал в себе глаз на этих лесных и водяных духов, и две книги мои « Посолонь » и « К Морю-Океану », в сущности, рассказы о знакомых и приятелях моих из мира невидимого – «чертячьего». [638]

В сочинении «Подстриженными глазами. Книга узлов и закрут памяти» (1951) А. М. Ремизов опять вернется к дате своего рождения:

...

Будет долго помниться и повторяться: 24-ое июня в полночь рождение человека. <…> И еще было дознано, сейчас же наутро, в блестящий день блистающего цветами Купалы, что родился в «сорочке». [639]

Кроме того, возможно, на условное время рождения лирического героя Есенина повлияло появление на свет в магической середине лета друга поэта С. А. Клычкова. Дата рождения С. А. Клычкова известна лишь приблизительно: по одной версии это 13 июля 1889, по другой – 6 июля, [640] по третьей – 9 июля н. ст., [641] то есть около дня Ивана Купалы – 7 июля н. ст. Эта расширенная и опоэтизированная глубинной связью с природой дата отражена в романе С. А. Клычкова «Сахарный немец» (1925):

...

А шел он посидеть немного под густой елкой, где Фекла Спиридоновна, сбирая когда-то малину, в малине его родила. Хорошо у своей колыбели, под этой густой елкой, посидеть ему и подумать… [642]

Из научной литературы Есенин почерпнул сведения о высокой значимости купальских празднеств, совмещающих дни Св. Агриппины и Св. Иоанна Предтечи с летним солнцестоянием и поданных с позиций язычески-православного двоеверия. Так, например, один из любимых поэтом ученых XIX века Ф. И. Буслаев провозглашал в лекциях по «Истории русской литературы» (1859–1860):

...

Иван Купало и Аграфена Купальница (24 и 23 июня), Купальница (23 июня) есть не что иное, как канун Купалы, ночь на Ивана Купалу, когда раскладывают костры, или огнища, и через них скачут. В эту ночь будто бы цветет папоротник, цвет которого помогает открывать клады. К этому празднеству славяне приурочили обряды поклонения солнцу и огню… Накануне Ивана Купалы все ведьмы бывают особенно зловредны. [643]

Есенин очень ценил сакральное время и относил Купальскую ночь как раз к такой особенной магической поре. В передаче С. П. Кошечкина известно объяснение Есенина в 1923 г. по поводу несовпадения дат рождений поэта и его лирического героя:

...

«Сергей Александрович, вы родились осенью, но в стихах пишете: „Зори меня вешние в радугу свивали“ и „Вырос я до зрелости, внук купальской ночи…“. Ведь купальская ночь – в июне. Вы всегда точны даже в мелочах, а тут вроде бы себе изменяете…» // Вопрос прозвучал из уст женщины, для поэта далеко не безразличной. // Есенин оживился и, всплеснув руками, воскликнул: «Вот умница, так умница! Верно: уж очень мне хочется истоки мои переместить к весне, к завязи лета… Что ни говорите, мне по душе эта благодатная пора». [644]

Есенин познакомился с Ремизовым в Петрограде в 1915 г., с Клычковым – в 1916 г., [645] с Мариенгофом – в 1918 г.; впервые стихотворение «Матушка в Купальницу по лесу ходила…» было напечатано в авторском сборнике «Радуница» (1916), поэтому авторская датировка 1912 годом по наборному экземпляру (авторизованной машинописи 1925 г., хранящейся в ГЛМ) вызывает сомнения. Название праздника Св. Агриппины народным именем Купальницы и осознание себя лирическим героем как «внука купальской ночи» отсылают к любимой бабушке поэта – Аграфене (Агриппине) Панкратьевне Есениной (1855–1908), [646] помогавшей воспитывать мальчика.

Заметим, что реальная дата рождения Есенина также отражена в его творчестве, однако поэт укажет ее значительно позднее – в 1925 г. в поэме «Анна Снегина», прикрепив ее к главному герою: «Наверно, в осеннюю сырость // Меня родила моя мать» (III, 173).

Имянаречение как провозвестник будущего

Далее должно происходить наделение особо значимым именем. В соответствии со святцами Есенину покровительствует небесный патрон – святой преподобный Сергий Радонежский (около 1321–1392), чья память отмечается 7 октября н. ст. – через 4 дня после рождения младенца Есенина) и чьи богоугодные деяния творились в непосредственной географической близости (соседняя Московская губ. с основанием в ней Троице-Сергиевой Лавры, которую посещал в детстве с родными и односельчанами Есенин и упомянул в «Яре», 1916): «Ходил старик на богомолье к Сергию Троице, пришел оттолева и шапки не снял» (V, 65).

Троице-Сергиева Лавра в революционную эпоху носила знаковый характер. То ли по этой причине, то ли из-за действительного внимания Есенина к этому крупнейшему и не закрытому советской властью монастырю он упомянут в отповеди Н. И. Бухарина поэту: «…послезавтра мажет нос горчицей половому в трактире, а потом “душевно” сокрушается, плачет, готов обнять кобеля и внести вклад в Троицко-Сергиевскую Лавру “на помин души”». [647]

Однако родня будущего поэта творит собственное предание об особенностях имянаречения мальчика:

...

Горячие споры возникли вокруг имени новорожденного. Матери хотелось назвать сына Сергеем, Аграфена Панкратьевна <бабушка по линии отца> же ни в какую не соглашалась на это – она не могла терпеть соседа с таким именем. Имя сказывается на судьбе человека, полагала она, и внук, названный именем соседа, станет рано или поздно походить на него, однако священник отец Иоанн Смирнов разубедил: «…не бойтесь, он таким не будет, это будет хороший, добрый человек!». [648]

Становится возможным построение культурологической модели рассмотрения мужской жизни на примере личности Есенина . Поэт сознательно занимался кодированием себя наподобие мессии, включая поэта-пророка в иерархию божественных сил (в их оппозиции с дьявольщиной): «Так говорит по Библии // Пророк Есенин Сергей » (II, 61 – «Инония», 1918). Есенину было свойственно стремление принять на себя демиургическую роль: в анонсе газеты «Знамя труда» (1918, 7 апреля, № 174) «Инония» именовалась отрывком из поэмы «Сотворение мира» (комм.: II, 344).

Внимание к собственному имени проявилось в творчестве – в художественном приеме вписывания себя в сюжетную канву произведения, часто в сильную позицию концовки: «Помяну тебя в дождик // Я, Есенин Сергей » (I, 101 – «Покраснела рябина…», 1916); «С приветствием, // Вас помнящий всегда // Знакомый ваш Сергей Есенин» (II, 125 – «Письмо к женщине», 1924); «Написал ту сказку // Я – Сергей Есенин » (II, 173 – «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве», 1925). Помимо введения собственной фамилии с именем в сюжетную линию произведения, Есенин использует прием внесения в контекст своего имени, наделив им в разных случаях alter ego или вроде бы самостоятельного персонажа, с которым беседует лирический герой, смотрящий на него отстраненно, даже не как на двойника. Такой художественно-композиционный прием применен в текстах: «И, самого себя по шее гладя, // Я говорю: // “Настал наш срок, // Давай, Сергей , // За Маркса тихо сядем, // Чтоб разгадать // Премудрость скучных строк”» (II, 137 – «Стансы», 1924).

Современники Есенина, в особенности друзья и приятели, называли его Сереженькой [649] . В. С. Чернявский вспоминал, как в почти домашней обстановке у него, К. Ляндау, З. Д. Бухаровой в Петрограде 1915 г. Есенин «называть себя он сам предложил “ Сергуней ”, как звали его дома». [650]

В главе «Телеграмма» из воспоминаний «Право на песнь» Вольф Эрлих описывает, как Есенин серьезно относился к сущности своего имени, верил в божественного покровителя, в ангела-хранителя, данного при имянаречении: «18-е июля. // Сергею Александровичу Есенину. Поздравляем дорогого именинника. Подписи. // Он держит телеграмму в руке и растерянно глядит на меня. “Вот так история! А я ведь в ноябре <8 октября> именинник! Ей-богу, в ноябре! А нынче – летний Сергей, не мой! Как же быть-то?”» [651]

Есенин трогательно относился к празднованию именин и дня рождения – об этом свидетельствуют его письма: «Жду так же, как и ждал Вас до моего рождения » (VI, 75. № 53); «Дорогой мой, 25 я именинник . Жду тебя во что бы то ни стало» (VI, 86. № 67) и др.

Существенное и, более того, сущностное значение человеческому имени придавал современник поэта – религиозный философ П. А. Флоренский. По его мнению, «Имя – материализация, сгусток благодатных или оккультных сил, мистический корень, которым человек связан с иными мирами. Имя есть сама мистическая личность человека, его трансцендентальный субъект. Имя – особое существо, то благодетельное, то враждебное человеку». [652]

По мнению Есенина, имя может исчезнуть с горизонта внимания другого человека: «Имя тонкое растаяло, как звук» (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916).

Избранничество творца должно изначально сопровождаться предречением великолепной будущности, что и станет одним из мотивов творчества Есенина, заявляющего о себе (о лирическом герое, отождествляемом с собой) как о будущей знаменитости, ссылаясь на общественное мнение, на «глас народа».

Вера в предсказания и приметы

Вопреки распространенному мнению, что вера в приметы – «бабье занятие», имеется множество данных, позволяющих отнести внимание к предзнаменованиям к мужской ментальности. В отличие от женщин, расценивающих приметы и поверья на бытовом уровне, мужчины поднимают на мировоззренческую высоту все проявления рока и судьбы, ниспосланные «высшими силами» в любом прогностическом виде. В. А. Мануйлов привел пример того, как Есенин соизмерял свои дальнейшие поступки (даже совсем незначительные) с подсказками фатума: «Мы спустились в вестибюль, когда Есенин вспомнил, что мы собирались катать его на лодке. “Нет, я не поеду! Я воды боюсь. Цыганка мне сказала, чтобы луны и воды боялся, я страшной смертью умру”. // Я уверял его, что море сегодня спокойное, – все было напрасно». [653] Интересно, что и сам автор этого воспоминания придерживался аналогичного подхода к вере в предопределенность: «Я попросил у него посмотреть [ладонь] левой руки. Меня поразила глубокая и небывалая линия Солнца – прямая и чистая, перерезанная Сатурновой линией у кисти. (Линия Солнца аполлонийская – искусство и слава, Сатурна – рок и судьба.)». [654] Известно, что гладь воды исторически являлась «первым зеркалом», и потому поразительна концовка поэмы «Черный человек» (1925) Есенина: «…Месяц умер… <…> Я один… // И – разбитое зеркало…» (III, 194).

Себя Есенин относил к избранным высшей судьбой людям, считал себя в какой-то степени провидцем. Это хорошо заметно из его суждения о молодом поэте Иване Приблудном, высказанном Виктору Мануйлову: «…верь мне, я все насквозь и вперед знаю». [655]

Этапы детства как витки цивилизации

Возвращаясь к сельскому детству Есенина, можно проследить повторение взрослеющим мальчиком основных древнейших этапов развития цивилизации, направленной по патриархальному руслу: это собирательство (умение лазить по деревьям для бортничества), рыболовство, охота, пастушество, земледелие. Безусловно, все названные этапы не сменялись последовательно и не чередовались отчетливо в истории человечества, а в какой-то степени налагались один на другой и сосуществовали. Вплоть до 3-го тысячелетия одни народы продолжают оставаться земледельческими, другие – кочевыми и т. д. Конечно, и перечисленные выше физические навыки присущи любому парнишке, а высказанная в психологии в XIX веке и затем отвергнутая идея о повторении этногенеза в онтогенезе здесь ни при чем. Однако и при изучении свадебного обряда (и любого другого семейного обряда – только с меньшей очевидностью) обращает на себя внимание идентичность сути отчетливо повторяемых «символических кодов» – земледельческого, скотоводческого, торгового, военного, которые также были вызваны к жизни историей человеческого общества и геополитическими особенностями страны. И, кажется, является бесспорным повторение единых изобразительных принципов в древнейшей пиктограмме, первобытной наскальной живописи и в простейшем рисунке современного ребенка. Так что некоторая общность развития – человека и человечества – все-таки присутствует.

Отголосок бортничества с необходимым для добывания из древесных дупел меда диких пчел или собирания лесных даров в более широком смысле просматривается в лазании Есенина-мальчика по деревьям. В автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) он отмечал: «Очень хорошо я был выучен лазить по деревьям. Из мальчишек со мной никто не мог тягаться. Многим, кому грачи в полдень после пахоты мешали спать, я снимал гнезда с берез, по гривеннику за штуку. Один раз сорвался, но очень удачно, оцарапав только лицо и живот да разбив кувшин молока, который нес на косьбу деду» (VII (1), 8).

В приокских заводях водились и утки. К. П. Воронцов сообщал об интересе Есенина к водной охоте: «…увлекался и ловлей утят. За это ему один раз чуть было не попало от помещика Кулакова. Однажды пошли мы с ним ловить утят, как вдруг появились сын помещика и управляющий. Они бросились за ним, а Сергей в это время только поймал утенка и не хотел отдавать его. Пришлось нам голыми бежать по лугу, чтобы скрыться. Бывали и такие случаи, когда ребята ловят утят и никак не поймают, а он разденется, кинется в воду, и утенок его». [656]

Естественно, для успешной рыбной ловли, отыскивания раков и охоты на утят необходимо быть отличным пловцом. Есенин в автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) писал:

...

Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: «Эх, стерва! Ну куда ты годишься?» <…> После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавая по озерам за подстреленными утками (VII (1), 8; ср. с. 18).

Однако затеи по части добывания пропитания на водных просторах не оставались единственным занятием Есенина на Оке. Родная река служила испытанием мужской силы и выносливости. Друг Н. А. Сардановский вспоминал о состязании мальчик ов в сноровке держаться на воде продолжительное время:

...

Незадолго до начала войны с немцами (1914 г.) река Ока была запружена в Кузьминском. Течение ее прекратилось, и она сделалась намного шире. Решили мы первыми переплыть реку. На праздник Казанской (8 июля ст. ст.) произвели мы пробу – как долго сможем продержаться на воде, произвели расчеты, а на другой день поплыли с правого берега на левый. Плыли трое: московский реалист Костя Рович, Сергей и я. Костя был спортсмен-пловец, а мы с Сережей плавали слабо. Условия проплыва были неважные: дул небольшой встречный ветер, и вдобавок на правом берегу возле риги стоял дедушка и не особенно приветливо махал на нас дубинкой. [657]

В результате переплытия реки появилось стихотворение, написанное Есениным на гладкой сосновой притолоке в новом доме дедушки и кончавшееся календарно-обрядовым приурочением:

Когда придет к нам радость, слава ли, Мы не должны забыть тот день, Как чрез реку Оку мы плавали, Когда не ссал еще олень.

Н. А. Сардановский привел фольклорное обоснование есенинскому тексту: «По народному поверью, на Ильин день (20 июля по старому стилю) какой-то легендарный олень легкомысленно ведет себя по отношению ко всем водоемам, так что после этого купаться уже нельзя». [658]

И друзья уже взрослого Есенина выделяли его особенное умение плавать. Так, Д. А. Фурманов отмечал дружескую поездку в подмосковную Малаховку к Родиону Тарасову в 1925 г.: «А потом на пруду купались – он плавал мастерски, едва ли не лучше нас всех». [659]

При несовершенстве водного транспорта в прошлом применялась береговая тягловая сила. В раннем детстве Есенин застал бурлачество на Оке, его дед ходил на барках до Питера и владел ими. Но следующий этап развития баржевого промысла заключался в применении конной силы. Есенин в автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) писал в переносном смысле: «Средь мальчишек я всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах» (VII (1), 8; ср. с. 18). Односельчане объясняли, что коноводами (коногонами) назывались нанятые на отхожий промысел таскать баржи по рекам крестьяне, сменившие бурлаков и управлявшие лошадьми, впряженными тройками-четверками в речные суда по обеим сторонам реки. Житель Константинова Н. Г. Холопов, 1871 г. р., рассказывал журналисту А. Д. Панфилову: «Пароходов не было. Шесть лошадей с этой стороны и на той стороне шесть коногоны гонят. И вот две или три барки враз ведут»; В. С. Ефремов, 1893 г. р., дополнял: «Бурлаков видел. // Потом коноводы пошли. Обычно их было трое-четверо. А лошадей у них двенадцать-четырнадцать. Лошади все измученные, понатертые…<…> Мы, бывало, побежим за ними, песню им играем: “Коноводы, лошеводы, // Лошадей воровать…”». [660]

Рыболовство в жизни и творчестве Есенина

О рыболовстве как типично мужском занятии сообщал Есенин в «Автобиографии» (1924): «Убегал дня на 2–3 в луга и питался вместе с пастухами рыбой, которую мы ловили в маленьких озерах, сначала замутив воду, руками, или выводками утят» (VII (1), 14). О рыбной ловле писал в письме А. Н. Панфилову в 1911 г.: «Я недавно ходил удить и поймал 33 штук<и>» (VI, 8). В. С. Чернявский со слов поэта (сказанных в 1915 г.) привел сильно приукрашенную в духе рыбачьих баек и неправдоподобную историю об ужении рыбы: «…успел многое рассказать о своей жизни в деревне, интерес к которой угадал, вероятно, не в нас первых…: “Уйдешь рыбу удить, да так и не вернешься домой два месяца…”». [661]

На посвященной творчеству С. А. Есенина конференции (Рязань – Константиново, май 2000 г.) преподаватель Рязанского госпедуниверситета С. Н. Маторин в фольклорно-гиперболизированном виде рассказывал нам о рыбалке на его «малой родине» в с. Городец Шацкого р-на: «Омутов боялись, потому что там водяной живёт, около мельницы особенно. Речка Кишня с двух сторон огибает островок у Городца. До ночи не сидели рыбаки, сматывали вёрши и уходили. Вёрша плетёная из ивы, штука на редкость крепкая, ледоходом иногда не разобьёшь – уцелеет. Мой дед плёл. Знатный был рыбак, меньше 10 килограммов рыбы в день не было! И рыба-то какая! Был язь на сладкое, щука – обычная рыба! Кубышки плёл – раструб и втыкается вёрша. Тот же раструб, там квадратное отделение, рыба там дольше живёт. Две недели жил язь в кубышке!» [662] Слушавший С. Н. Маторина другой рязанский преподаватель счел его повествование типичной «рыбацкой байкой», воскликнул «неправда!» и затеял с ним спор ради уточнения, сколько же суток в действительности способна прожить рыбина в кубышке в воде.

О рыбалке Есенина куда более правдивые сведения представила сестра Е. А. Есенина: «Весной и летом Сергей пропадал целыми днями в лугах или на Оке. Он приносил домой рыбу, утиные яйца, а один раз принес целое ведро раков. Раки были черные, страшные и ползали во все стороны. Рассказывал, где и с кем он их ловил, смеялся…» [663] Сестре вторил друг К. П. Воронцов: «Когда он в летнее время приезжал на каникулы, то увлекался ловлей руками из нор в Оке раков и линей. В этом он отличался смелостью, ловил преимущественно в глубине, где никто не ловил, и всегда улов у него был больше всех. В жаркое летнее время он просиживал в воде целыми днями…» [664]

В с. Константиново при жизни Есенина существовали три рыболовецкие артели, поэтому среди мальчишек практиковалась ловля рыбы снастями. К. П. Воронцов объяснял: «Везло Сергею и в ловле рыбы бреднем. Как ни пойдет ловить, так несет, в то время как другие – ничего. Иногда днем приметит, кто где расставил верши (это снасти, которыми ловится рыба), а вечером оттуда повытаскивает все, что там есть. Одним словом, без проделок ни шагу». [665]

Будучи взрослым, Есенин часто прибегал к рыболовецкой образности. Чаще всего поэт сопрягает рыболовство как повседневное занятие крестьян, живущих по берегам рек, с его глубинной библейской сущностью, идущей от таких понятий, как «ловцы душ человеческих», от древнейшего изображения Иисуса Христа пиктограммой в форме рыбы (по буквенному созвучию имен) и т. п.

В революционно-библейских «маленьких поэмах» Есенин на основе автобиографического материала создал необыкновенный, почти мифологический образ рыболова: «Вижу, дед мой тянет вершей // Солнце с полдня на закат» (II, 74 – «Пантократор», 1919).

В бунтарских «маленьких поэмах» Есенин запечатлел в новом, оригинальном понимании образ библейского Петра (Симона). М. В. Бабенчиков в своих воспоминаниях в 1926 г. первым обратил внимание на дневниковую запись А. А. Блока по поводу высказанных Есениным мыслей, касающихся сопоставления библейского рыболова с крестьянином-рыбаком: «Насколько запечатлелось сказанное Есениным в памяти Блока, подтверждает набросок “пьесы из жизни Исуса”, записанный Блоком в дневник 7-го января 18 года, через несколько дней после беседы с Есениным. Блок пишет: “Симон с отвислой губой удит. Разговор о том, как всякую рыбу поймать (как окуня, как налима)”». [666] Безусловно, речь шла об образе Симона из «маленькой поэмы» Есенина «Пришествие», которую он написал в октябре 1917 г. и впервые опубликовал 24 (11) февраля 1918 г. в газете «Знамя труда». Вот аналогичный поэтический образ оттуда:

«Я видел: с Ним он

Нам сеял мрак!»

«Нет, я не Симон…

Простой рыбак».

<…>

Симоне Пётр…

Где ты? Приди.

Вздрогнули вётлы:

«Там, впереди!»

Симоне Пётр…

Где ты? Зову!

Шепчется кто-то:

«Кричи в синеву!»

Крикнул – и громко

Вздыбился мрак.

Вышел с котомкой

Рыжий рыбак (II, 48, 49).

Источником текста послужил новозаветный эпизод отречения Симона Петра – ученика Иисуса Христа – от своего учителя прежде, чем пропоет петух (см.: Мф. 26: 69–73; Мк. 14: 66–72; комм. II, 323).

М. В. Бабенчиков первым обнаружил то интересное обстоятельство, что Есенин при помощи привычных рыболовецких образов пытался донести сущность творчества. Именно сопоставляя различные манеры поведения рыбы разных видов в естественной среде обитания, Есенин в 1918 г. разъяснял А. А. Блоку свое понимание художественного мастерства и, возможно, соперничества литераторов. М. В. Бабенчиков привел дневниковую запись А. А. Блока с пересказом мыслей Есенина:

...

Образ творчества: схватить, прокусить. Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала на небо. Налиму всплеснуться до луны. // Жадный окунь с плотвой: плотва во рту больше его ростом, он не может проглотить, она уже его тащит за собой, не он ее. [667]

Мальчик-пастух как исторический сколок пастушества

Следующим этапом становления мировой цивилизации явилось пастушество. В. А. Рождественский передавал удивление Есенина по поводу незнания русского народа парижскими эмигрантами:

...

Один из них – рыхлый такой толстяк – спрашивает меня: «А правда, что вы пастухом были?» – «Правда, – говорю, – что же тут удивительного? Всякий деревенский парнишка в свое время пастух». [668]

Рязанская помещица О. П. Семенова-Тян-Шанская описывала в 1914 г. условия становления пастухом крестьянского ребенка:

...

В пастухи или, лучше сказать, подпаски нанимают мальчиков лет с 10–12. Для найма подпаска к общественному («обчественскому») стаду существуют такие условия: мальчику платит пастух (из своего жалованья) за все лето (6 месяцев) 7–9 рублей деньгами, а кормится мальчик во все время своего найма из двора во двор. <…> Помещики нанимают подпасков за плату (на хозяйских харчах) от 8 – 12 рублей в лето (8 рублей получает подпасок при коровах, 10–12 получает стерегущий лошадей мальчик, табунщик). [669]

Есенин в «Автобиографии» (1924) рассказал о своем участии в ночном: дядя Петя «меня очень любил, и мы часто ездили с ним на Оку поить лошадей. Ночью луна при тихой погоде стоит стоймя в воде. Когда лошади пили, мне казалось, что они вот-вот выпьют луну, и радовался, когда она вместе с кругами отплывала от их ртов» (VII (1), 15). А в автобиографии «О себе» (1925) Есенин вспоминал об обучении держаться верхом, которое производилось ближайшими старшими родственниками-мужчинами – дядьями по материнской линии (именно эта иерархическая ступенька в первобытном обществе подтверждала наиболее близкую степень кровного родства): «Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень цепко держался за холку» (VII (1), 18).

Выпускник Спас-Клепиковской второклассной учительской школы B. В. Знышев вспоминал о прозвище Есенина: «За ругань и проказы его в школе прозвали “ Пастушком ”. <…> А во время ругани школьники обращались к нему с такой иронией: “А ну, Сережка- пастушок , напиши-ка нам стишок”». [670]

Оказавшись в городской среде, Есенин продолжал ассоциировать себя с пастухом. В письме к Н. В. Рыковскому в 1915 г. из Петрограда поэт напоминал о себе: «Может быть, Вы забыли желтоволосого, напоминающего пастуха на стене у Любови Никитичны» (VI, 76).

В повести «Яр» (1916) Есенин мастерски выводит ряд сцен с пастухами, используя для точной обрисовки пастушеского ремесла их кличи и упоминая атрибуты: « Гыть-кыря ! – пронеслось над самым окном», «Прогнали, – сердито щелкнул кнутом на отставшую ярку пастух » (V, 70) и др.

В с. Константиново, как и вообще в Центральной России, пастухи почитались особо и им посвящались специальные пастушьи праздники (Егорьев день, Фролов день – то есть день Флора и Лавра). Показательны и значительны обычаи найма пастуха, угощение его пастушеской яичницей (о бытовании ее в Талдомском р-не Московской обл. Есенин мог слышать от C. А. Клычкова во время своих приездов к нему в д. Дубровки [671] ), обходы дворов пастухами на Новый год с обсеванием зерном и пожеланием приплода скоту и благополучия хозяевам. В д. Назаровка (Завидово) Чучковского р-на Рязанской обл. «Христа славили в двенадцать часов ночи пастухи. Шумели:

Быки на телице —

Кудрявы хвостицы.

Хозяин с хозяйкой —

На добрую здоровью.

Овёс сыпали на пол в избу два пастушка – кошель висел. На Рождество пастухи прошли – обедня начинается». [672]

Почитание пастуха особенно выражено у Есенина в «Ключах Марии» (1918), где провозглашено: «Вся языческая вера в переселение душ, музыка, песня и тонкая, как кружево, философия жизни на земле есть плод прозрачных пастушеских дум. Само слово пастух … говорит о каком-то мистически помазанном значении над ним» (V, 189). Даже из сонма библейских персонажей Есенин избирает тех, которые начинали свое служение с пастушества: «“Я не царь и не царский сын, – я пастух, а говорить меня научили звезды”, – пишет пророк Амос» (V, 189). Есенин пересказал фрагмент из Книги Пророка Амоса (в составе Ветхого Завета ): «Я не пророк и не сын пророка; я был пастух и собирал сикоморы. // Но Господь взял меня от овец, и сказал Господь: “Иди, пророчествуй к народу моему Израилю”» (7: 14–15).

Это не единственная библейская аллюзия у Есенина при изображении пастуха. До сих пор филологи недоумевают, к какому прототипу следует отнести образ Иовулла (Иогулла – в 1-й редакции) из фразы: «Без всякого Иовулла и Вейнемейнена наш народ через простой лик безымянного пастуха открыл две скрытых силы воздуха вместе» (V, 190 – «Ключи Марии», 1918). Затруднение вызвано тремя моментами: 1) сомнением Есенина в правильности написания имени и потому варьированием его; 2) упоминанием этого загадочного персонажа в паре с богом Вейнемейненом из финского эпоса «Калевала»; 3) восхождением всего фрагмента про срезанную пастухом тростинку-дудочку на могиле убитой сестрами девушки из русской волшебной сказки к статье «Эпическая поэзия» Ф. И. Буслаева. Указанные причины направляли мысль исследователей по пути сопоставления есенинского Иовулла с фольклорными мифически-эпическими персонажами и способствовали выдвижению следующих гипотез: 1) Беовульф из англосаксонского эпоса (предположение уже опровергнуто); 2) Иокуль – противник заглавного героя из «Саги о Финнбоге Сильном»; 3) Один (по прозвищу Iolnir или Iolfadir) – верховный бог из «Эдды» (см. комм.: V, 464).

По нашему мнению, есенинский персонаж Иовулл ( Иогулл ) восходит к библейскому персонажу : «Имя его Иувал : он был отец всех играющих на гуслях и свирели» (Быт. 4: 21). В пользу нашего предположения говорят следующие обстоятельства: 1) упоминание Иовулла не только в паре с Вейнемейненом, но и в более широком контексте – с библейским пророком Амосом, тоже пастухом и, следуя вероятному умозаключению Есенина, первым музыкантом; 2) на протяжении всего текста «Ключей Марии» поэт обращался в равной мере к персонажам Библии, древнеегипетской и античной мифологии, средневекового западноевропейского и древнерусского эпоса и т. п.; в частности, многократно и с помощью разнородных многочисленных примеров проводил общую идею о происхождении музыки из пастушеского инструмента божественного персонажа-пастыря.

Во многих произведениях Есенина вычленяется и развивается пастушеская тематика библейской истории, особенно ясно в духе раннего христианства проступающая в стихах: «И мыслил и читал я // По библии ветров , // И пас со мной Исайя // Моих златых коров » (I, 121 – «О пашни, пашни, пашни…», 1917) и «С дудкой пастушеской в ивах // Бродит апостол Андрей » (II, 59 – «Иорданская голубица», 1918). Менее явно выражена библейская символика в вопрошении «Пастухи пустыни – // Что мы знаем?» (IV, 175 – «Сельский часослов», 1918), однако она следует из общего контекстуального пласта священной истории, заложенного в смысловое основание есенинской «маленькой поэмы».

Пример пастушеской тематики из шумеро-аккадской мифологии в «Ключах Марии» (1918): «…на пастбищах туч Оаннес пас быка-солнце …» (V, 197).

Отголоски древнего «атмосферного мифа» (по терминологии любимого поэтом ученого-мифолога XIX века А. Н. Афанасьева) по воле стихотворца будто бы превратились в поэтические осколки мифической космической истории. Они заметны во многих есенинских пастушеских образах и мотивах, словно перенесенных с небес на землю, являющихся отражением Вселенской гармонии в изначальные времена. Тематикой сельского пастушества с его космически-мифическими первоистоками проникнуто и живописание современности: «Я пастух , мои палаты…» (I, 52 – 1914), « Пастух играет песню на рожке » (I, 92 – «Табун», 1915); «Блажен, кто радостью отметил // Твою пастушескую грусть » (I, 128 – «О, верю, верю, счастье есть!..», 1917); « Там стада стерег пастух » (I, 117 – «Где ты, где ты, отчий дом…», 1917); «Здесь слезы лил пастух » (I, 123 – «Зеленая прическа…», 1918) и др.

Образ пастуха типичен для фольклорных песен разных жанров, бытовавших на Рязанщине при Есенине. Иногда это народные необрядовые песни литературного происхождения – например, приуроченная к завиванию девушками венков на Троицу:

Шла ли Машенька из лесочка,

Д’ня-нясла

Маша э ой да два веночка… <…>

Д’ пастушка к себе звала. —

Ты пастух ли, пастушочек ,

Пастух , верный мой дружочек,

Не спокинь, пастух , меня. [673]

Атрибуты пастуха увлеченный этим поэтическим образом и типом отважного мужчины Есенин видит везде – на земном лугу и даже на небесном: «И пляшет сумрак в галочьей тревоге, // Согнув луну в пастушеский рожок » (I, 80 – «Голубень», 1916); «И вызвездило небо // Пастушеский рожок » (I, 109 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917). Можно полагать пастушескую символику характерной для творчества поэта и проходящей «с квозной линией » через сочинения Есенина, особенно в 1914–1918 гг.

Из устного высказывания Есенина, записанного Л. М. Клейнбортом, известно представление поэта о пастушеском рожке как типичном поэтическом инструменте (вопреки классическому представлению о лире, возникшем в античности): «Кольцова уж очень подсушил Белинский, – сказал он неожиданно. – Попортил-таки ему его рожок». [674]

Мальчишеские игры и драки как подготовка к взрослой жизни

Освоение окружающего мира и установление деловых отношений с людьми в детстве велось посредством участия в мальчишеских играх и затеях. Самые значимые для Есенина сведения о детских играх указаны им самим в одинаковом ключе в нескольких автобиографических произведениях. Так, в автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) поэт писал об участии в азартной игре: «…а на другие две копейки шел на кладбище играть с ребятами в свинчатку » (VII (1), 9). В «Автобиографии» (1923) игра названа иначе: «…2 коп. клал в карман и шел играть на кладбище к мальчишкам, играть в бабки » (VII (1), 11). детские игровые забавы являются подготовительной ступенью к ритуальным играм молодых мужчин; все они носят состязательный характер и в неявной форме выражают идею доминирования в мужской среде. В мальчишеских драках вырабатываются стереотипы активности, преподнесения мужского достоинства с позиции силы, задаются волевые установки, распределяются важные ролевые начала.

В воспоминаниях К. П. Воронцова сохранились сведения о любимых забавах и играх, в которые в детстве играл Есенин, как и все сельские мальчики: «Помню, как однажды он зашел с ребятами и начал приплясывать, приговаривая: “Тина-мясина, тина-мясина”. Чуть не потонули в ней. Любимые игры его были шашки, кулючки (хоронички), городки, клюшки (котлы)». [675] Далее К. П. Воронцов продолжил: «Вечерами иногда мы игрывали в карты, в “козла”. Эту игру он любил больше, чем другие картежные игры». [676] Н. А. Сардановский назвал те же азартные игры: «Много времени проходило в играх: лото, крокет, карты (в “козла”)». [677]

Подвижные игры на свежем воздухе у сельских мальчишек зачастую заменялись шалостями и проказами. Есенин в «Автобиографии» (1924) отмечал: «Сверстники мои были ребята озорные. С ними я лазил вместе по чужим огородам» (VII (1), 14).

Подготовка к ратному делу осуществлялась через установленные обычаем кулачные бои и спонтанные драки. Односельчанин и друг К. П. Воронцов считал Есенина заводилой: «Он верховодил среди ребятишек и в неурочное время. Без него ни одна драка не обойдется, хотя и ему попадало, но и от него вдвое». [678]

Уже перебравшись на жительство в город, Есенин вспоминал кулачные бои в с. Константиново и говорил мечтательно Льву Клейнборту: «У нас теперь играют в орлянку, поют песни, бьются на кулачки ». [679]

Стремление завязать потасовку, драчливость рассматривались крестьянами как необходимый этап взросления мальчика. По наблюдению помещицы О. П. Семеновой-Тян-Шанской, сделанному на юге Рязанщины (д. Мураевня Данковского у. и окрестности): «…“атаманить” – значит буянить, затевать какие-нибудь проказы, руководить ими. <…> Драться с другими детьми тоже начал, как только стал на ноги. К этому его тоже поощряли, особенно если он одолевал другого младенца». [680]

Соответственно, как всех крестьянских мальчиков, Есенина еще до школы «дедушка иногда сам подзадоривал на кулачную и часто говорил бабке: “Ты у меня, дура, его не трожь! Он так будет крепче”» (VII (1), 8), – писал поэт в автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922). В «Автобиографии» (1923) сообщается об этом же способе воспитания по-мужски: «Дед иногда сам заставлял драться, чтобы крепче был», и о достигнутых воспитательных успехах – «Рос озорным и непослушным, был драчун» (VII (1), 11).

В стихотворении элегического настроения «Я снова здесь, в семье родной…» (1916), вспоминая об играх прошедшей юности, лирический герой восклицает в пушкинском тоне, применяя лексику «высокого стиля»: «О други игрищ и забав» (I, 70).

В повести «Яр» (1916) Есенин с основательным знанием «кулачных правил» ведения боя и бойцовского беспредела, колоритно описал сельскую драку, доходящую до смертоубийства и сопровождаемую похоронными причитаниями:

...

Какой-то мужик с колом бегал за сотским и старался ударить ему в голову. // Нахлынувшие зеваки подзадоривали драку. Ухабистый мужик размахнулся, и переломившийся о голову сотского кол окунулся расщепленным концом в красную, как воронок, кровь. // Аксютка врезался в толпу и прыгнул на мужика, ударяя его в висок рукояткой ножа. // Народ зашумел, и все кинулись на Аксютку. // «Бей живореза!» – кричал мужик и, ловко подняв ногу, ударил Аксютку по пяткам. // Упал и почуял, как на грудь надавились тяжелые костяные колени. // Расчищая кулаками дорогу, к побоищу подбег какой-то парень и ударил лежачему обухом около шеи. // Побои посыпались в лицо, и сплюснутый нос позырился красно-черной пеной… // «Эх, Аксютка, Аксютка, – стирал кулаком слезу старый пономарь, – подломили твою бедную головушку!..» (V, 57).

Пускание в ход кулаков крестьянами, устраивание битвы деревни на деревню при выяснении отношений отразил Есенин: «То радовцев бьют криушане, // То радовцы бьют криушан» (III, 165 – «Анна Снегина», 1925).

Современники находили истоки литературной игры Есенина в особенностях его крестьянского детства. Умение вести детскую игру, затевать ее и самозабвенно участвовать в мальчишеских забавах, подготавливало к осознанию литературы как эстетической игры для взрослых. По мнению Георгия Чулкова, старшего современника Есенина, «искусство – игра , но игра священная, и мы не можем провести раздельной черты между переживанием эстетическим и переживанием религиозным». [681]

Критики, прослеживая творческий путь Есенина, также подмечали склонность поэта к литературной игре, к выстраиванию творческой биографии в нарочитой игровой форме. А. К. Воронский в статье «Сергей Есенин. Литературный портрет» (1924–1925) предупреждал об опасности превращения поэтической игры в заигрывание с публикой: «Наше время в шутки играть не любит и не прощает игры с собой». [682] В статье-некрологе «Об отошедшем» (1926) тот же критик делал вывод о невольном или осознанном выстраивании Есениным двуипостасного собственного облика, отвечающего всем параметрам образа двойника – бога и черта в одном лице. Так это было в древнем понимании единого божества – защищающего и карающего, грозного и ласкового, доброго и злого. А. К. Воронский писал о разбойничьем начале в Есенине, связанном с его стремлением превратить собственную жизнь в игру. Критик характеризовал: «…городской гуляка, забияка, скандалист и озорник, безрассудный мот и больной человек, менявший позы, нарочито подчеркивавший и заострявший свои противоречия, обнажавший их напоказ, игравший ими для “авантюристических целей в сюжете”». [683] А. Б. Мариенгоф утверждал:

...

В есенинском хулиганстве прежде всего повинна критика, а затем читатель и толпа Политехнического музея, Колонного зала, литературных кафе и клубов. <…> Критика надоумила Есенина создать свою хулиганскую биографию, пронести себя «хулиганом» в поэзии и в жизни. [684]

«Инициационные обряды». Разбойник как притягательный и устрашающий мужской тип

Об инициации, то есть о « посвятительном обряде », практиковавшемся старшими учениками по отношению к новичкам во Второклассной учительской школе в с. Спас-Клепики, сообщал А. Н. Чернов: «С дневного солнечного света в широком коридоре показалось темновато. Мне указали на комнату, в которой буду жить, и я направился прямо к серой двери. Неожиданно что-то темное накрыло меня сверху, и я почувствовал, как со всех сторон на меня посыпались кулачные удары. Я не знал, что так встречали всех новичков. А ударяли сильно». [685] Есенин также пострадал от кулачного обычая: «Действительно, через несколько минут вошел в комнату побитый парнишка. Он подошел к кровати и лег ничком. “Сейчас заплачет”, – подумал я. Прошла минута, другая, третья – с соседней кровати не доносилось ни звука. “Видно, крепкий”». [686] По сведениям А. Н. Чернова, Есенин затем ликвидировал бурсацкий обычай: «И никто впоследствии не смел обижать не только нас, но и всех, кто приходил в школу вновь. Побаивались отчаянного Сережку». [687]

Эту же оценку физической выносливости Есенина и его умения драться повторил Г. Л. Черняев: «Умел постоять за себя перед своими сверстниками». [688] О драчливой обстановке, царившей в Спас-Клепиковской школе, доходили слухи до Константинова. Мать Т. Ф. Есенина советовалась: «Как быть, кума? Очень дерутся там в школе-то, ведь изуродуют, чем попало дерутся», – и получала рекомендацию: «Пусть, кума, потерпит, а тут что? Сама съездий, – говорила Марфуша». [689] Другу юности Г. А. Панфилову в письме из с. Константиново в июне 1911 г. Есенин сообщал о «боевой» обстановке в Спас-Клепиковской школе: «Я поспешил скорее убраться из этого ада, потому что я боялся за свою башку» (VI, 7).

Из воспоминаний А. Н. Чернова, однокашника Есенина по Спас-Клепиковской второклассной учительской школе, следует, что устраивание «темной» новичкам являлось традицией, которая аналогична описанной в «Очерках бурсы» Н. Г. Помяловского. Н. Шарапов вспоминал о знании Есениным творчества Н. Г. Помяловского и об интересе поэта в связи с «бурсацкой тематикой» к советскому студенчеству: «Есенин живо интересовался жизнью студентов и сожалел, что она не нашла отражения в советской литературе, да и до революции не получила развития. Указывал, что художественных произведений об учащейся молодежи не было и нет, если не считать повести Гарина-Михайловского в его трилогии “Детство Темы”, “Гимназисты”, “Студенты”, да еще “Очерков бурсы” Помяловского». [690]

Позже Есенин в «Поэме о 36» (1924) отразит «кулачную» как необходимый элемент взросления будущего мужчины, причем ввернув его в героико-революционный контекст истории о политкаторжанах:

Ведь каждый мальчишкой

Рос.

Каждому били

Нос

В кулачной на все

«Сорты» (III, 146).

Драка как « посвятительный ритуал » при проводах в армию и вообще как признак молодечества проступает основным мотивом в письме Есенина к А. А. Добровольскому 11 мая 1915 г. из с. Константиново:

...

Оттрепал бы я тебя за вихры, да не достанешь. <…> На днях меня побили здорово. Голову чуть не прошибли. Сложил я, знаешь, на старосту прибаску охальную, да один ночью шел и гузынил ее. Сгребли меня сотские и ну волочить. Всё равно и я их всех поймаю. Ливенку мою расшибли. Ну, теперь держись. Рекрута все за меня, а мужики нас боятся. <…> За всех нас дадут по полушке, только б не ходили и не дрались, как телушки (VI, 69–70).

Из описания драки видно, что Есенин был заядлым охотником до драчливых действий и действительным знатоком битвы на кулаках.

«Идеологической праосновой» ввязывания в драки, участия в «кул?чках», устраивания «тёмных» являлись разножанровые фольклорные тексты, бытовавшие на Рязанщине, часто входившие в мужской репертуар и с детства окружавшие Есенина. Известна народная песня: «Не в тех лесах дремучих // Разбойнички живуть. <…> В своих руках могучих // Товарища несуть. <…> Носилки не простые – // Из ружьев сложены. <…> Поперёк стальныя // Мяча положены» – о сраженном молодом Чуркине «с разбитой головой». [691]

Что касается названия есенинских стихотворений «Разбойник» и «Песня старика разбойника», то представители этого шаловливого образа жизни действительно совершали набеги на родное село поэта. Так, житель с. Константиново сообщил о неоднократных разбойничьих нападениях на своего деда: «И он в Рязань ездил и занялся торговлей. <…> Он, значить, через Путино через это напрямую, да, напрямую и боялся тоже: купил, чтоб туда-сюда. А тут были Мрзовы такие, с этого, с С?лец, Федякинские жулики. Они – говорить – говорять: “Что ты замки каждый раз меняешь? Не меняй ты замки, замкни вон на проволочку или чего прочее!” А они наезжали, если чего надо, они на той стороне, на той стороне Оки: надо корову или чего там зарезать – счас сделають и приезжають, привозють печёнки и всё, а это к чёртовой матери в воду в Оку. Вишь, что было! Во! <…> Да, это очень плохие люди, неважнецкие. Почему яму, ну как сказать, что ты паразит или гад, вроде неудобно, а ты, мол, неважнецкий, ну тебя к чёрту! И не трогали таких вот бедняков, не трогали. А хто побогаче или хто там в душу, или, как говорится, тама». [692]

Другая жительница с. Константиново также вспоминала о разбойниках: «А разбойник. Я тогда слыхала от мамы. Одного мужчину очень обидели. Он очень богатый. И его обидели. И он ушёл в разбойники. Но он грабил только богатых, а бедных не трогал. Вот награбить, а бедным отдасть. <А что с ним сталось? – Е. С .> А он так до конца и разбойничал. Его не ловил никто. Его не поймаешь. У него очень много было друзей бедных, беднота была вся за него. Услышат: ага, там будеть облава на него – ему сообщають. Ну, мужик, мужик простой, да и всё. Ну, он был из богатых, конечно, грамотный, образованный был. И бедняков спасал». [693]

Как видим, оба этих повествования исполнены вполне в духе фольклорного предания о «благородных разбойниках», не обижающих бедных! Имеются смутные сведения о прежнем бытовании в с. Константиново преданий-быличек о мифическом разбойнике Кудеяре. [694] О разбойниках еще сочиняли частушки в Константинове:

Наша шайка небольшая,

Всего три разбойника.

Кто полезет в нашу шайку,

Вспоминай покойника. [695]

В таких условиях жительства по соседству с разбойниками подрастающему Есенину и впрямь необходимо было вырабатывать в себе боевитость, чтобы суметь постоять за себя и научиться давать отпор непрошеным посетителям.

Став взрослым, Есенин драчливость считал сродни стихийности бунтарства. И. Г. Эренбург отмечал: «Революцию он принимал на свой лад: в 1921 году его еще прельщала стихия бунта, он мечтал написать поэму “Гуляй-поле”». [696] В «Плаче о Сергее Есенине» (1926) Н. А. Клюева звучит разбойничий мотив в качестве характерного для Есенина типа поведения – как прижизненного, так и посмертного, ибо даже уход поэта из жизни воспринимается как поступок разбойника: «Ушел ты от меня разбойными тропинками!». [697]

Драчливость во взрослой жизни как отголосок мальчишеских притязаний

Атмосфера бойцовских состязаний и драчливых задираний сопутствовала Есенину с детства, как любому сельскому мальчику, а в юношеские годы она культивировалась определенной городской средой, в которой крутились солдаты в прошлом и моряки, бандиты и беспризорники и т. п. О типичности такой обстановки повествует в своих воспоминаниях Георгий Матвеев, который сам «снял ремень и по морскому обычаю намотал на руку, взмахнул пряжкой и с возгласом “полундра” пошел на “вы”. В стойку боксера встал Венедикт. <…> Конфликт благополучно разрешился. Сергей весело расхохотался и протянул руку: “Поздравляю победителя”». [698] Для морской драки существовали свои каноны. Дальневосточный моряк Георгий Матвеев встречался с Есениным лишь однажды, однако успел побороться с поэтом летом 1925 г. в Москве:

...

После посещения ресторана, слегка возбужденные от вина, мы остановились на каком-то бульваре, где я померился силой с Венедиктом <Март, его двоюродный брат>. Поборолись – и я стал победителем. Есенин тоже изъявил желание побороться. Его не постигла участь Венедикта. Боролись немного, Есенин не поддавался, да и я не стремился побороть его. [699]

Отдельным сюжетом выглядит озорничанье Есенина, направленное на соревнование в силе с моряками или связанное с морской афористичностью на тему силового единоборства. Всеволод Рождественский зафиксировал угрожающую фразу Есенина, произнесенную им в преддверии могущей разгореться драки на пароходе, плывущем из Петрограда в Петергоф с писателями на борту вскоре после заграничного турне поэта:

...

«А вот так! – почти зло улыбнулся Есенин. – Не буду – и все. И вообще не приставай. Уходи, пока я тобою палубу не вытер». Приятель что-то хмыкнул в ответ и отошел в сторону. А Есенин взъерошил и без того спутанные волосы и, ни к кому не обращаясь, процедил сквозь зубы: «Дурак! Стоит ли пить в такое утро!». [700]

О драке как типично мужском способе разрешения некоторых сложных проблем силовым путем вспоминал П. А. Радимов:

...

В комнате я застал неожиданную сцену: двое молодых людей катались по полу, в одном я узнал Есенина. Второй – поэт Иван Приблудный… «Сережа, что ты делаешь?» – «Ивана Приблудного выгоняю». – «Почему?» – «Он еще молод, а у меня сегодня соберется вся русская литература!». [701]

Н. А. Оцуп вспоминал о литературном вечере в 1921 г. в «Стойле Пегаса» в Москве: «Есенин сжимает кулаки. “Кто, кто посмел? В морду, морду разобью”. <…> Есенин не унимается». [702] Ю. П. Анненков говорил о драчливости Есенина как о важной черте его характера и уже после смерти поэта шутливо заметил: «Боюсь, однако, что на том свете вспомнит и, если характер его не изменился, он непременно набьет мне морду». [703] О традиционных есенинских неистовствах вспоминал Б. Л. Пастернак: «То, обливаясь слезами, мы клялись друг другу в верности, то завязывали драки до крови, и нас силою разнимали и растаскивали посторонние». [704]

Почему Есенин задиристо ввязывался в драку, был так уверен в своей жизнестойкости? Он объяснял В. И. Эрлиху: «Я – в сорочке родился». [705] В таком контексте в народе принято называть сорочкой послед после рождения ребенка и считать, что кто в сорочке родился, тот будет счастливым. В с. Константиново существовал обычай зарывать пуповину с последом в подпол хаты, чтобы символически привязать ребенка к его дому, «малой родине». Соседка Есениных со слов своей матери – современницы поэта – рассказывает о «пупке» как магическом средстве притяжения: «Сергей Александрович горячился. Сергей: “Всё, больше не приеду!” И хлопает дверью. Отец ему вслед: “Приедешь! Пупок-то здесь зарыт!” <…> Потому что рождались дети в домах, а не в больницах, ну и всё то в п?дпол закапывали». [706] На Рязанщине известны случаи прозвищ Пупок детей, у которых сильно выступала эта деталь тела при неправильной перевязке пуповины: «…бабка длинный пупок оставила при завязывании». [707]

Тема особенностей рождения волновала Есенина; впрочем, это могла быть дань знанию народных паремий такой тематики. Так, начальная строка стихотворения «Вот такой, какой есть…» (IV, 182 – 1919) с явной отрицательной коннотацией намекает на фольклорную поговорку: «Каков есть, не обратно же лезть», генетически восходящую к родильному обряду.

Утверждение Есенина насчет его предопределенной особенности, заключенной в необыкновенном рождении «в сорочке», соотносится с аналогичным суждением А. М. Ремизова (1951): «И еще было дознано, сейчас же наутро, в блестящий день блистающего цветами Купалы, что родился в “сорочке”. Правда, “бабка” схватила эту “сорочку”, унесла из дому, втай.

Моя мать рассказывала с большой досадой, она все видела и не могла остановить: “сорочка” эта, как веревка с висельника, приносит счастье!». [708] Возможно, А. М. Ремизов в устной беседе поделился с Есениным поверьем об исключительности рождения «в сорочке».

Современники подчеркивали, что драчливость Есенина была наигранной, ненастоящей, своеобразной литературной игрой, а кулачный жест – внешне грозный! – по существу же являлся амбивалентным. И все-таки у Есенина (по свидетельству В. С. Чернявского) оставалось «мальчишеское желание драться, но уже не стихами, а вот этой рукой… С кем? Едва ли он мог на это ответить, и никто его не спрашивал». [709]

Современники соотносили появление в сложных ситуациях вызывающих поз в облике Есенина с угрожающей внешностью деревенского драчуна, чьи задиристые манеры были усвоены поэтом еще с детства. Н. Г. Полетаев отмечал подобное поведение поэта при задержании для проверки документов: «Есенин, все так же улыбаясь, веселый и взволнованный, притворно возмущался, отчаянно размахивал руками, стискивая кулаки и наклоняя голову “бычком” (поза дерущегося деревенского парня), странно, как-то по-ребячески морщил брови и оттопыривал красные, сочные красивые губы… Он был доволен…». [710] Подобный наклон головы был типичным для поэта, знаменовал его задиристый нрав и при литературной схватке: «Как сейчас вижу его: наклонив свою пышную желтую голову вперед “бычком”, весь – жест, весь – мимика и движение, он тщательно оттенял в чтении самую тончайшую мелодию стиха, очаровывая публику, забрасывая ее нарядными образами и неожиданно ошарашивая похабщиной». [711]

Любовь к озорству у Есенина была вызвана не только усвоенными с детства бойцовскими манерами, но и обусловлена его вхождением в литературную группу имажинистов, чьи публичные выступления носили «балаганный характер» [712] – по мнению Рюрика Ивнева. О драке как своеобразной окололитературной методике, содействующей становлению литературной школы, привлечению к ней внимания публики, рассуждал Есенин применительно к имажинизму в беседе с Всеволодом Рождественским:

...

Многое у нас шло от злости на поднимающее голову мещанство. Надо было бить его в морду хлестким стихом, непривычным ошарашивающим образом, скандалом, если хочешь, – пусть чувствует, что поэты – люди беспокойные, неуживчивые, враги всякого болотного благополучия. [713]

Писатели, являясь по своей сути соревнователями, частенько оборачивали даже свое знакомство в соперничество, в проверку на выносливость психики. Первая встреча принимала подобие развязывания драки и напоминала вызов на битву. А. И. Безыменский в стихотворении «Встреча с Есениным» (1926) изобразил жест поданной для пожатия руки как символическое бросание перчатки перед дуэлью:

А ты всучил в меня глаза,

Как будто бы сверлить готовясь,

Но встал и руку подал мне.

Ладони звякнули клинками!

Я видел пару глаз в огне

И взгляды, где любовь и камень.

Мгновенье долгое прошло,

В упор склонились наши лица,

И ты промолвил: «Тяжело

Пожатье каменной десницы»… [714]

Эту же выразительную ситуацию чуть ли не боевого знакомства двух поэтов отразил в своих воспоминаниях Ю. Н. Либединский:

...

Но в том крепком рукопожатии, которым ответил ему Безыменский, возможно, что и в улыбке, несколько принужденной, Есенин почувствовал что-то непростое и демонстративное. И Сергей сказал, многозначительно, хитро прищурившись: «Тяжело пожатье каменной десницы». [715]

Есенин слегка переделал цитату в финале «Каменного гостя» А. С. Пушкина: «…тяжело // Пожатье каменной его десницы!» (1830). Сам Есенин использовал этот жест не только в реальной жизни, но и фигурально в личной переписке – например, применительно к Н. Н. Ливкину в письме из Царского Села в 1916 г.: «…я с удовольствием протягиваю вам руку примирения перед тем, чего между нами не было, а только казалось…» (VI, 83).

Нож и камень как древнейшие виды мужского вооружения. Боевые кличи

Как отражение боевого настроя в собственной жизни, в лирике Есенина прослеживаются целые ряды однотипных драчливых и воинственных жестов, вариативно описанных (то есть построенных почти по законам фольклорной поэтики с ее loci communas и типическими «обрядовыми формулами»).

Наиболее типичным оказывается жест доставания ножа из-за голенища как сигнала начинающейся драки или даже восстания (хотя это может быть также очень привычным местом хранения оружия): « Вынимал он нож с-под колена » (II, 22 – «Ус», 1914); « За голенищем ножик // Мне больше не носить» (I, 99 – «Прощай, родная пуща…», 1916); «И друг любимый на меня // Наточит нож за голенище » (I, 139 – «Устал я жить в родном краю…», 1916); «Неужель в народе нет суровой хватки // Вытащить из сапогов ножи // И всадить их в барские лопатки? », «Ты, конечно, сумеешь всадить в него нож? », « Нож вам в спины! », «Сам ты знаешь ведь, чьи ножи // Пробивали дорогу в Челябинск», « Я заткну твою глотку ножом иль выстрелом…» (III, 10, 31, 36, 47 – «Пугачев», 1921); «И уж удалью точится новый // Крепко спрятанный нож в сапоге » (I, 170 – «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», 1922); «Будто кто-то мне в кабацкой драке // Саданул под сердце финский нож » (I, 179 – «Письмо матери», 1924). Нож в поэтике Есенина также связан с метафорической образностью: «Эта ночь, если только мы выступим, // Не кровью, а зарею окрасила б наши ножи » (III, 20 – «Пугачев», 1921).

Есенин показывает типичность употребления ножа как способа нападения и защиты для каждого парня в период взросления и использует для этого дериват от лексемы «нож»: «Пускай мы росли ножевые » (I, 220 – «Заря окликает другую…», 1925).

Насколько устойчивые поэтические формулы с ножом, проходящие через все творчество Есенина, имели жизненную основу и были автобиографичны? Лирический герой Есенина восклицает: «Но и я кого-нибудь зарежу // Под осенний свист» (I, 69 – «В том краю, где желтая крапива…», 1915). Друг Есенина и в какой-то мере его поэтический наставник С. М. Городецкий не отрицал возможности реального применения поэтом режущего оружия: «Помню, как он говорил мне: “Ей-богу, я пырну ножом Клюева!”». [716] Естественно, это являлось высказыванием в сердцах и никогда не нашло действительного применения в жизни Есенина.

Заметим, что нож в творчестве Есенина представлен не исключительно видом оружия, но и в самом «мирном» предназначении: «И глухо дрожал его нож // Над черствой горбушкой насущной пищи» (II, 30 – «Товарищ», 1917).

Другим распространенным в поэтике Есенина боевым приемом оказывается камень, поднятый с земли и брошенный в неприятеля. Этот образ во многом основан на фольклорных словесных клише «бросить камень в чужой огород», «держать камень за пазухой» и на революционном лозунге 1910 – 1920-х гг.: «Булыжник – оружие пролетариата». Камень как орудие мыслится начальным боевым предметом, за которым следуют модификации: «Мы его всей ратью // На штыках подымем . <…> Мы его с лазури // Камнями в затылок » (II, 70 – «Небесный барабанщик», 1918). Иногда образ камня оказывается фигуральным: «Мне нравится, когда каменья брани // Летят в меня, как град рыгающей грозы» (II, 85 – «Исповедь хулигана», 1920); «Только камень желанного случая » и «Тучи с севера сыпались каменной грудой » (III, 26, 29 – «Пугачев», 1921). В отдельных случаях фигуральность выражения совмещена с его прямым смыслом: «Нам нужен тот, кто б первый бросил камень » (III, 11 – «Пугачев», 1921). У Есенина жест бросания камня также представлен своей противоположностью – в духе христианского смирения: «Лучше вместе издохнуть с вами, // Чем с любимой поднять земли // В сумасшедшего ближнего камень » (II, 79 – «Кобыльи корабли», 1919).

Понимаемое Есениным неразрывное единство ножа и камня в крестьянском сознании указано в постановке этих двух боевых предметов в одном куплете и подчеркивается мифологическим обрамлением воинственной житейской ситуации: « Сшибаю камнем месяц // И на немую дрожь // Бросаю , в небо свесясь, // Из голенища нож » (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917).

Помимо ножа и камня как первейшего инвентаря в примитивной драке, в «воинственной» поэтике Есениным воспеты другие виды импровизированного оружия – например, вынутый из изгороди кол (он же осознается противоколдовским): «Идет отомстить Екатерине, // Подымая руку, как желтыйкол » и «Чтобы колья погромные правили // Над теми, кто грабил и мучил» (III, 25, 26 – «Пугачев», 1921).

Образными элементами военной героики в творчестве Есенина стали характерные для начала ХХ столетия и более ранних исторических эпох виды оружия: «На виске у Тани рана от лихого кистеня » (I, 21 – «Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911) и «Мне бы в ночь в голубой степи // Где-нибудь с кистенем стоять» (I, 154 – «Хулиган», 1919); «Пусть пулями расскажут пистолеты » и «Я ж хочу научить их под хохот сабель » (III, 16, 26 – «Пугачев», 1921); «И кто саблей , // Кто пулей в бок» (II, 117 – «Баллада о двадцати шести», 1924); «Сыщется в тебе стрелок еще // Пустить в его грудь стрелу » (II, 65–66 – «Инония», 1918); «Души бросаем бомбами » (II, 69 – «Небесный барабанщик», 1918). Своеобразными «эпическими» видами вооружения, характерными для былин и исторических песен о борьбе с татаро-монгольским игом (и, возможно, для духовных стихов былинного склада), явились для Есенина еще два древних типа оружия:

Он дал тебе пику ,

Грозовый ятаг

И силой Аники

Отметил твой шаг

(II, 36 – «Отчарь», 1917).

Аналогично – в русле поэтики «высокого штиля», с ее героизацией ратного дела – упомянуты устаревшие виды вооружения, притягательные своим средневековым колоритом и ставшие историческими реликтами уже во времена Есенина: «Но все же не взял я шпагу … // Под грохот и рев мортир » (III, 161 – «Анна Снегина», 1925).

Иносказательно – в смысле победы духа – представлена подготовка к бою еще одного архаического вида оружия: «Тишина полей и разума // Точит копья » (II, 49 – «Пришествие», 1917).

Под влиянием оружейной (и шире – армейской) образности метафорически показан успешный жизненный путь – различный для гражданского и военного человека, но созданный равнозначными художественными средствами, взятыми из лексики самого широкого военизированного семантического поля:

Мы вместе мечтали о славе…

И вы угодили в прицел ,

Меня же про это заставил

Забыть молодой офицер

(III, 171–172 – «Анна Снегина», 1925).

Есенин дает «военизированный» совет всей молодежи применительно к стратегии всего жизненного поведения: «Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха » (I, 218 – «Песня», 1925).

В «Романе без вранья» (1927) А. Б. Мариенгоф рассказывает о внимании Есенина к разного рода оружию, о его знании функциональных особенностей всяческих типов современного вооружения: «А Есенин уже ощупывал его пистолетину, вел разговор о преимуществе кольта над наганом, восхищался сталью кавказской шашки и малиновым звоном шпор». [717]

К динамичным жестам функционально примыкает воинственное звуковое сопровождение – боевые сигналы, кличи и т. п. В сочинениях Есенина они также получили достойное отражение: « Гикал-ухал он под туманом» (II, 23 – «Ус», 1914); «То слышится звань , // Звань к оружью под каждой оконницей» (III, 37 – «Пугачев», 1921). По мнению Есенина, клич, грозный окрик и подобные типы воинственных высказываний сродни настоящему боевому и импровизированному оружию: «Пусть острее бритвы злой язык» (I, 240 – «Жизнь – обман с чарующей тоскою…», 1925).

Нарочитый оглушающий шум относится к устрашающим приемам ведения боя и потому органично дополняет оружие. Есенин, безусловно, знал былину о Соловье-разбойнике с его пригибающим человека к земле и поражающим до смерти свистом и использовал подобный образ в «маленькой поэме» – в военном контексте: «Души бросаем бомбами, // Сеем пурговый свист » (II, 69 – «Небесный барабанщик», 1918). Заглавие «Небесный барабанщик» (1918), ритмика стиха, напоминающего барабанный бой, и вынесенная в первый стих «мелодическая расшифровка» ударов барабана – «Гей вы, рабы, рабы!» (II, 69) – все эти художественные приемы создают ощущение постоянно звучащего в ушах боевого шумового сопровождения. Известно, что громкие и ритмические звуки барабана настраивали древних и современных Есенину воинов на победный лад при ведении боя, призывали к всеобщему воинскому сбору и выступлению в поход. Смысл заглавия «маленькой поэмы» – «Небесный барабанщик» – и завершающие ее строки «Наш небесный барабанщик // Лупит в солнце-барабан» (II, 72) создают впечатление вселенской битвы, а лежащие в основе сюжета реальные события – революция и гражданская война – разрослись в представлении поэта до космического масштаба.

Однако в творческий период «революционной религиозности» 1917–1919 годов Есенин был склонен встать на смиренно-христианскую точку зрения о куда более действенной силе орудия «духовной брани». Так, в «Отчаре» (1917) воинственный призыв заменен религиозным символом: « Тепля клич , как свечу» (II, 38).

Боевые орудия, жесты и кличи относятся к тем типично мужским предметам и поведенческим стереотипам, которые являются идентификаторами мужественности и ролевого доминирования. Умение управляться с грозными предметами и воинственно жестикулировать не присуще имманентно мужчинам. Оно воспитывается с детства и изначально основано на их половозрастной характеристике, соответствует высокому социальному статусу (хотя и не ведущему – в отличие, например, от императоров, вождей или политиков, представителей духовенства или жречества и т. п.). Демонстрация и применение силы, сопровождаемые угрожающими жестами, адресно направленными «убойными предметами» и грозными звуковыми кличами, составляют агрессивную и воинственную сущность «настоящего мужчины» в традиционном представлении.

«Мужские звери» как отголоски половозрастного тотемизма: конь и волк (собака)

Будущий творец-поэт окружен с детства типично «мужскими зверями»: в первую очередь – это конь и собака. Судя по сочинениям Есенина, конь и собака (и даже ее исконная, изначальная ипостась – волк – как противопоставление «культурному» животному, одомашненному собрату) – его постоянные спутники. В древних тотемах заложена будущая идея герба, эмблемы рода и содержится основа пристрастия к конкретному зверю.

Есенинский образ коня сложен и многопланов (см. его краткую классификацию в главе 13); традиционно он совмещает в себе самые разные начала – подобно морфологически-неоднородному коню в мировой мифологии и фольклоре, в народно-декоративном искусстве и Библии, в классической литературе и современной поэту многоотраслевой художественной практике. Отдельного рассмотрения требуют лексические воплощения образа коня: взвихренная конница (II, 69) – синяя конница (II, 78) – табуны коней (I, 91) – мерин (II, 78) – лошадь (II, 69) – лошаденка (I, 184) – кобыла (II, 68, 77) – кобыльи корабли (II, 77) – жеребенок (I, 99) – лошадиная морда месяца (II, 73) и т. д. О коне напоминают отдельные его проявления, поведенческие черточки и конские атрибуты, зафиксированные в лексике (отдельно и самостоятельно либо вкупе с образом коня): «За ровной гладью вздрогнувшее небо // Выводит облако из стойла под уздцы » (I, 80); «Твое глухое ржанье » (II, 75) – «Синей конницей скачет рожь» (II, 78); «Все на такой же бешеной тройке » (I, 283).

Менее разнообразен и частотен образ волка в творчестве Есенина, однако он очень важен для мировоззрения поэта. «О, привет тебе, зверь мой любимый!» (I, 158 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921) – обращается поэт к волку. По поведению волка определяется состояние мира, понимаемое поэтом в духе «атмосферной мифологии»: « Волком воет от запада // Ветер» (IV, 173 – «Сельский часослов», 1918); «Если волк на звезду завыл, // Значит, небо тучами изглодано» (II, 77 – «Кобыльи корабли», 1919). Современный этнограф Л. А. Тульцева в полевой сезон 1999–2000 гг. в Рязанской Мещере записала обозначение Млечного Пути как Пути волка [718] . Исследовательница не указала более точно место записи: это могут быть Рязанский, Клепиковский и Касимовский р-ны. Известно, что Есенин был родом из Рязанского у. и учился в с. Спас-Клепики, посещал окрестные села. Таким образом, вполне допустимо (хотя и не доказуемо), что поэт знал народное название Путь волка . Л. А. Тульцева записала легенду: «Однажды, когда Бог прогневался на людей, один из Архангелов решил помочь людям. Чтобы пройти незамеченным свой путь на землю, он обернулся волком и, прячась между звезд, спустился с неба на землю. Вот почему, когда волки воют, они поднимают морды к звездам. Когда Архангел спустился на землю, то и другие волки стали тоже помогать людям. Через какое-то время потомки этих волков стали собаками». [719]

Повесть «Яр» (1916) начинается приходом волчьей стаи: «По оконцам кочковатого болота скользили волки . Бурый вожак потянул носом и щелкнул зубами. Примолкшая ватага почуяла добычу» (V, 7). Через весь сюжет проходит линия охоты на волков, утаскивания ими ярки и т. д. Однако в «Яре» присутствует и волшебно-сказочная линия с волками – во всяком случае, имеется аллюзия на нее в иносказательном разговоре Епишки с Анной: «“Прискачет твой суженый, недолго тебе томиться в терему затворчатом”. – “Жду, – тихо ответила она, – только, видно, серые волки его разорвали”» (V, 65).

В стихотворении «Мир таинственный, мир мой древний…» (1921) мотив охоты на волка представлен символически, как отражение борьбы города с деревней: «…Так охотники травят волка , // Зажимая в тиски облав. // Зверь припал… и из пасмурных недр // Кто-то спустит сейчас курки…» (I, 158).

В социальном смысле Есенин раскрывает аллегорию волка в письме к другу юности Г. А. Панфилову в 1913 г. из Москвы: «Люди здесь большей частью волки из корысти» (VI, 50). Аналогичная аллегорическая символика звучит в письме к Н. А. Клюеву в 1916 г. с военной службы из Царского Села – при характеристике отца адресата: «Он знает интуитивно, что когда у старого волка выпадут зубы, бороться ему будет нечем, и он должен помереть с голоду…» (VI, 81). Себя Есенин тоже относил к «человеческой породе» волков, о чем он писал издателю М. В. Аверьянову в 1916 г. из Царского Села: «Хожу отрепанный, голодный, как волк, а кругом всё подтягивают» (VI, 90).

Для жителей с. Константиново существовало особое «волчье время», соотносимое с людскими праздниками:

...

А мужики играли в Святки, и бабы играли в карты во время, когда играют волки: самка с самцом играеть. Ой, говорять: Святки-Святки, уже к полям не пойдём! А там волков тогда много было! Они крылися – играли между собой, Покров у них такой был… [720]

Народное представление о «волчьем времени» отражено в ряде «маленьких поэм» Есенина 1914 г.: «Воют в сумерки долгие, зимние, // Волки грозные с тощих полей» (II, 17 – «Русь», 1914); «Вечер морозный, как волк , темно-бур…» (II, 24 – «Ус», 1914).

География «волчьего времени» широка: «Активность волков в Белоруссии и на Украине, по народным рассказам, особенно заметна в зимнее, а часто именно в святочное время». [721] По мнению этнолингвиста А. Б. Страхова, помимо биологической приуроченности разгула волков к январю, «само ограничение волчьей активности святками произошло не без влияния “околовифлеемской” мифологии». [722] Эта библейская мифология Рождества Христова породила верования, «говорящие о нехристианской сущности волка, осмысление его как иноверца (“татарина” и, что особенно любопытно, “еврея”)»; последнее представление «намекает на его принадлежность к евангельским преследователям Агнца-Христа». [723]

Темно-бурый цвет волка – «Вечер морозный, как волк , темно-бур…» (II, 24 – «Ус», 1914) – Есенин мог не только увидеть у реального зверя, но и вычитать у А. С. Пушкина во вступлении «У лукоморья дуб зеленый…» к поэме-сказке «Руслан и Людмила» (1820): «В темнице там царевна тужит, // А бурый волк ей верно служит». [724]

Более сложная символика, в которой волк представлен одновременно в своем биологическом облике и язычески-мифологическом обличье (да еще помещенным в апокрифически-христианский контекст), наблюдается в ряде «маленьких поэм» 1918–1919 гг.: « Стая туч твоих, по-волчьи лающих , // Словно стая злющих волков , // Всех зовущих и всех терзающих, // Прободала копьем клыков » (II, 63 – «Инония», 1918); «Если волк на звезду завыл , // Значит, небо тучами изглодано» (II, 77 – «Кобыльи корабли», 1919).

По мнению рязанцев, умение ладить с волками и подчинять их себе – это не только показатель мужской силы и превосходства, но и колдовская черта: «У нас были колдуны. Самый закоренелый был дедушка Сазон (лесник). Рассказывали, что если встречается волк, то дедушка Сазон надевал на шею волка веревку, завязывал на ремень и водил, как телка. Шкуру с волка снимал с живого. Он не вредил людям, помогал им…». [725] Сравните также былички о волках-оборотнях.

Есенин не раз слышал народную пословицу о своенравии волка из уст отца, причем сравнение с волком было адресовано и ему лично:

...

Да, как волка ни корми, он все в лес тянет , – говорил отец. – Тридцать лет с лишним, как я живу в Москве, а все не дома. И ты тоже, Сергей , приехала Катька, запахло домом, деревней, бежишь теперь к нам. [726]

Избранные Есениным (скорее всего, по наитию, неосознанно) в качестве аналогий «мужских тотемов» конь и волк являются не единственно возможными «мужскими зверями». Даже если ограничиться исключительно крестьянской традиционной культурой, которой были пронизаны детство и юность Есенина, то из свадебного фольклора широко известны совершенно другие зооморфные образы-символы – показатели мужской силы и доблести, воинственности и мужественности: это, прежде всего, сокол – «млад ясён сокол», «Сокол Соколович», «Соколушек Иванушка» и др. Свадебные песни с образом сокола в локальной песенной традиции Мещёры известны в народе под названием «сок?льных песен» и выделены фольклористами в особую жанрово-тематическую группу; они отличаются архаичностью символики и характерными особенностями древнего напева. [727] Однако именно в с. Константиново, расположенном в стороне от Мещёры, нет свадебных «сок?льных песен» (то ли они не сохранились, то ли не существовали изначально). Зато конь как верный помощник жениха и его проводник к невесте (однако конь, обладающий строптивым характером – под стать мужественности жениха) является ведущим образом константиновских свадебных и плясовых песен: «Молодец коня поил… Красной девке приказал… Сбереги добра коня, // Не порвал бы повода»; «У меня такие кони есть, // Расшибут, раскатают они гору масленну, // Увезут они красну девицу»; «Всем князьям, всем друзьям // По коню дарят» [728] и др. Следовательно, выбор Есениным коня в качестве типично мужского спутника был не случайным, но обусловленным его пастушескими занятиями (как всякого сельского мальчишки), образностью народных песен и символикой «солнечных коней» на наличниках изб, традиционным использованием коней для сельскохозяйственных нужд (полевых работ и перевозок) и т. д. Иначе говоря, выбор коня как «звериной параллели» к сущности мужчины являлся неизбежным следствием его широчайшей распространенности применительно к «мужскому миру».

Известно, что в сочинениях Есенина широко представлены самые разные животные как самостоятельные персонажи или вспомогательные по отношению к человеку. Кроме того, прижизненные критики и позднейшие исследователи выделили в творчестве Есенина обобщенный образ человека-зверя, который имеет различные конкретные воплощения. Филологи усматривали разное «звериное начало» – доброе и злое, что составляет оба качественных полюса единой и неразрывной сущности человека. Прежде всего заметили «добрую составляющую»: «Если его человек и зверь, то хороший, добрый, ласковый зверь. Медведь, лошадь, корова, верблюдица – вот постоянные звериные образы его стихов». [729] Потом обратили внимание на «злую составляющую»: «…еще большее количество стихов посвящено Есениным образу человека-зверя, дикого, злого животного…». [730]

Но еще до профессиональных литературоведов-есениноведов современники Есенина усматривали в нем нечто звериное, слитное с животными образами его поэзии. Так, В. А. Мануйлов вспоминал о чтении поэмы «Пугачев»: «Есенин скакал на эстраде. Отчаянно жестикулируя, но это нисколько не было смешно, – было что-то звериное, единослитное с образами его поэмы, – в этом невысоком странном человеке на эстраде». [731] Далее он продолжал наблюдение уже безотносительно к поэзии, рассуждая о грации поэта: «Тогда я уже заметил, что в этой еще не угасшей силе и ловкости – чисто звериной – была какая-то нервность…». [732]

Собака (как одомашненная разновидность волка) является заглавным персонажем есенинских произведений – «Песнь о собаке» (1915), «Бобыль и Дружок» (1917), «Сукин сын» (1924), «Собаке Качалова» (1925) и др.

Лев Клейнборт указывал, что Есенин обладал какими-то особыми знаниями относительно того, как подчинить себе собаку и управлять ее поведением:

...

Затем каким-то движением привлек собаку к себе и стал с ней на короткой ноге.

«Собака не укусит человека напрасно».

Он знал, видимо, секрет, как подойти к собаке. [733]

В обществе собаки поэт чувствовал себя комфортно – это следует из воспоминания В. Г. Шершеневича: «Когда мы приехали к полуночи, то хозяин <Есенин>, обняв собачью шею , спал на полу». [734]

Из высказывания Есенина, записанного Л. М. Клейнбортом, явствует представление Есенина о подчинительном положении собаки, о ее зависимости от человека (чего нельзя сказать о волке): «Да так, у нас в народе говорят: не виляй умом, как собака хвостом». [735]

Как всякий уроженец села, где пес охраняет каждую крестьянскую усадьбу, Есенин был знатоком поведения собаки. Профессиональный и в данном случае посторонний редактор Л. М. Клейнборт записал высказывание Есенина по поводу «Радуницы», в котором тот иносказательно сравнивал норму и нарушение «собачьей этики» с поэтической неточностью: «Я заметил ему, что строфа не гармонирует ни с самим стихотворением, ни со всей книгой.

“По-ночному залаял пес?” – усмехнулся он» [736] (известно, что собака лает днем и воет ночью).

Из воспоминаний Варвары Костровой известно сопоставление поведения собаки с неудачными особенностями поэтической мастерской: «В один из таких вечеров к нам в кружок пришел Сергей Есенин, послушал наши поэтические вздохи и лукаво, озорно спросил: “Что это вы, как собаки на луну воете?”». [737]

Тяга к «темным силам»

По-мужски активное, действенное и чуточку озорное отношение Есенина к несказочной прозе, бытующей в каждом русском селении и в том числе в с. Константиново, видно по нескольким жизненным эпизодам, приведенным сестрой Е. А. Есениной. Будущий поэт, подобно всем крестьянам, воспринимал содержание быличек как реально происходящие события, однако полагал, что человеку можно бороться на равных с персонажами низшей мифологии, либо вообще допускал умышленную подмену простыми смертными чертовского отродья и не верил в действительное существование нечисти. Как и положено мужчине, Есенину было свойственно подчеркивать свою вовлеченность в «тайное знание», приобретенное путем «посвящения» в сверхчеловеческие и магические тайны. Ощущение некоего родства со сверхъестественными силами, способности выступать на равных пусть даже с самим чертом, а не только бороться с колдуном, придавало Есенину смелости противопоставлять себя «слабому полу» и даже пугать женщин и детей, то есть непосвященных. Женщины же (в том числе и мать) наивно полагали, что Есенин готов был выступить в роли их защитника от колдовской силы, хотя в действительности могло быть совсем наоборот. По существу, Есенин ввязывался в ту же драку, но уже не с людьми, а со сверхъестественными персонажами. (Сравните: поведение Есенина сопоставимо со схемами инициации у примитивных народов – с их подчеркнуто мужскими знаниями тайн и с проистекающими отсюда возможностями специально пугать непосвященных и потому пугливых.)

Сестра Е. А. Есенина вспоминала:

...

Однажды у нас шел разговор о колдунах. Разговор зашел потому, что бабы стали бояться ходить рано утром доить коров, так как около большой часовни каждое утро бегает колдун во всем белом.

– Это интересно, – сказал Сергей, – сегодня же всю ночь просижу у часовни, ну и намну бока, если кого поймаю.

– Что ты, в уме! – перепугалась мать. – Ты еще не пуганый! Рази можно связываться с нечистой силой. Избавь Боже. Мне довелось видеть раз и спаси Господи еще встретить.

– Расскажи, где ты видела колдунов? – попросил Сергей.

– Видела, – начала мать. – Я видела вместе с бабами, тоже к коровам шли. Только спустились с горы, а она тут и есть, во всем белом скачет на нас. Мы оторопели, стоим, ни взад ни вперед; глядим, с Мочалиной горы тоже бабы идут. Мы кричать, они к нам бегут, ну мы осмелели, бросили ведры да за ней. Она от нас, а мы с шестами за ней, догнали ее до реки, а она там и скрылась в утреннем тумане.

Вечером Сергей пошел к часовне. Мать упросила его взять с собой большой колбасный нож, на всякий случай. На рассвете Сергей вернулся домой, бабы-коровницы разбудили его у часовни, так он и проспал всех колдунов. [738]

Есенин проспал встречу с необыкновенным противником, как герой волшебной сказки.

Как видно из этого воспоминания, отклик Есенина на быличку и его дальнейшие действия были типичными для сельских жителей: ведь аналогично поступала даже его мать и другие женщины (а не смельчаки-мужчины!). По впечатлениям собственных наблюдений и россказней односельчан, переплетая их с мифологическими представлениями о людях-оборотнях, вычитанными в монографиях ученых-мифологов, Есенин создал стихотворение «Колдунья» (IV, 117 – 1915).

Образ Руси в одноименном стихотворении 1914 г. включает в свое поэтическое пространство скопище мифологических персонажей как характерное свойство родины: «И стоят за дубровными сетками, // Словно нечисть лесная , пеньки. // Запугала нас сила нечистая , // Что ни прорубь – везде колдуны » (II, 17). В более позднем периоде творчества Есенина возникают абстрактные и одновременно персонифицированные образы всеобъемлющего хаоса, немотивированного зла и беспричинного страха, всепоглощающего ужаса, которые сродни персонажам быличек , а может быть, даже заимствованы оттуда: «Если этот месяц // Друг их черной силы » (II, 70 – «Небесный барабанщик», 1918); «Бродит черная жуть по холмам» (I, 154 – «Хулиган», 1919); «Так испуганно в снежную выбель // Заметалась звенящая жуть … // Здравствуй ты, моя черная гибель , // Я навстречу к тебе выхожу!» (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921). Однако поэт готов сразиться даже с таким непонятным и бесформенным противником.

Вопрос о наличии подобных неопредмеченных сверхъестественных героев в фольклоре остается непроясненным, неизученным, хотя наблюдается известное родство с такими персонажами, как устно-поэтические Лихо Одноглазое и Смерть , рязанские свадебные прогонятка и пуж?ва (см. также ниже о «вЕхоре»), а также древнерусское книжное Горе-Злочастие и т. п. Каждый подобный персонаж – это опредмеченное действие, персонифицированная акциональность, имеющая отдельные портретные признаки, по которым и идентифицируется, например, « прогонятка в вывороченной шубе» [739] – сваха со стороны невесты, встречающая жениха со свадебным поездом и едущая в одной повозке с невестой в церковь, сопровождающая ее и оберегающая, всячески помогающая ей; «“ пужава ” с хмелем – баба, одетая в шубу, овчиной вверх» [740] – женщина со стороны жениха, родственница или даже свекровь, встречающая на пороге дома молодых, приехавших от венчания. Общность есенинских персонажей типа черной силы, черной жути, черной гибели, звенящей жути с фольклорными персонами типа нежить болотная и прочих (см. приведенные выше) наблюдается также в их зловещей неопределенности и вызывании ужаса как цели существовании.

Поэт с детства знал, что иногда события мифологических рассказов инсценируются храбрыми людьми, превращаясь в фарсовые сценки. Таким образом повел себя один деревенский парень, о котором рассказала Е. А. Есенина брату и чей поступок заслужил его одобрение. По воспоминаниям Е. А. Есениной, «по селу прошел слух, что к кому-то летает огненный змей» и еще «к Авдотье-то летал почти целый год», ее соседка тетка Агафья «встала на двор, только собралась выходить из избы-то, как вдруг все окна осветились; она к окну и видит, что у них в проулке он весь искрами рассыпался». [741] И вот при ночном караулении яблок в барском саду, над которым был замечен змей, разыгралась пародия на быличку: «“Петухи-то кукарекали, ай нет?” – спросил Семкин товарищ. – “Рано еще”, – сказал Семка, и они продолжали спокойно лежать у костра на рваной дерюге. Вдруг петухи запели. Семкин товарищ поднялся, надел рукавицы и вытащил из костра горевшую головню. Повертев ее над головой, он закинул ее высоко в небо. Головня взвилась, падая, она ударялась о верхушки яблонь и рассыпалась искрами. “Видела? – обратилась ко мне Нюшка. – Вот тебе змей огненный”. – “А вы – ни гугу, – погрозил кулаком Семка, – мы хоть теперь уснем, а то бабы как чуть, так в сад лезут”». [742] При сообщении сестры об инсценированном Огненном змее «Сергей хохотал до слез: “Вот молодцы, додумались, и караулить не надо”». [743]

Ругательная лексика как наступательный прием

В сугубо мужском обществе Есенин ощущал себя не «простым смертным», но становился вожаком; и на пути к лидерству применял тайные словесные приемы, в том числе фольклорные произведения обсценного характера и узкоспециального назначения, использовал инвективы. Знание «закрытого» ругательного текста служило доказательством «избранности» героя-мужчины, его «посвященности» в мужские тайны, являлось знаком уже состоявшегося принятия в общество избранных, отличало от неофитов.

Свидетельство о знании Есениным фольклорных произведений специфического мужского репертуара привел художник Ю. П. Анненков: «Виртуозной скороговоркой Есенин выругивал без запинок “Малый матерный загиб” Петра Великого (37 слов), с его диковинным “ежом косматым, против шерсти волосатым”, и “Большой загиб”, состоящий из двухсот шестидесяти слов. Малый загиб я, кажется, могу еще восстановить. Большой загиб, кроме Есенина, знал только мой друг, “советский граф” и специалист по Петру Великому, Алексей Толстой». [744] Есенин был знаком с А. Н. Толстым (тот оставил свои воспоминания о поэте и еще при его жизни откликался в печати). Может быть, «большой загиб» Есенин узнал от своего друга А. Б. Мариенгофа, который писал в «Моем веке, моих друзьях и подругах» (1960) о военном лете 1914 г.: «К счастью, я уже знал назубок самый большой матросский “загиб” и со смаком пустил его в дело». [745]

Интересно, что в Интернете на сайте «Ruthenia» (2001) возникла переписка среди студентов по поводу «большого» и «малого Петровского загиба» с привлечением данных об известных писателях, а поводом послужили сведения Ю. П. Анненкова о Есенине. В результате была приведена другая вариация «малого загиба» – с перечислением матери, бабки и деда – со слов профессора КГУ Р. А. Черкасова, утверждавшего, что «большой загиб» знал Юрий Нагибин и один раз отпугнул им в Нью-Йорке негра с ножом. [746]

В. В. Маяковский в стихотворении «Сергею Есенину» (1926) обращался к погибшему поэту: «Вы ж такое загибать умели, // что другой на свете не умел». [747] Н. А. Клюев в «Плаче о Сергее Есенине» (1926) назвал поэта – «матюжник милый». [748] Сам Есенин давал ироническую оценку своей известности как «ругателя»: «Мое имя наводит ужас // Как заборная, громкая брань» (I, 197 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923).

Обсценная лексика применялась Есениным и по иному назначению: как средство крайне неодобрительной оценки поведения товарища, другого мужчины; как вынужденное и последнее предупреждение перед развертыванием драки, как сигнал к нападению на противника. В. И. Эрлих приводит характерный эпизод: «Саженный дядя лупит лошадь кнутовищем по морде. Есенин, белый от злости, кроет его по всем матерям и грозит тростью». [749]

Обычная деревенская ругательная лексика, зачастую оправленная в пословицы, поговорки и образные выражения пословичного типа, широко использовалась Есениным в его эмоциональных беседах с друзьями. В. И. Эрлих вспомнил несколько таких нарративных образчиков: «Хочешь добрый совет получить? Ищи родину! Найдешь – пан! Не найдешь – все псу под хвост пойдет!»; «Все они думают так: вот рифма, вот – размер, вот – образ, и дело в шляпе. Мастер. Черта лысого – мастер. Этому и кобылу научить можно! Помнишь “Пугачева”? Рифмы какие, а? Все в нитку!»; «Заладила сорока Якова!». [750]

В. Ф. Наседкин привел еще один есенинский пример: «…прет черт знает как» [751] (о стихах). Сравните те же образы в есенинской поэзии: «А когда ночью светит месяц, // Когда светит… черт знает как!» (I, 167 – «Да! Теперь решено. Без возврата…», 1922); «Иди к чертям» (I, 172 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923); «Но коль черти в душе гнездились – // Значит, ангелы жили в ней» (I, 186 – «Мне осталась одна забава…», 1923). В крестьянском сознании ругательство «черным словом», то есть упоминание черта, приравнивалась к ругани «по матушке» и считалось последним делом. [752] Однако в творчестве и жизни Есенина образ черта воспринимался как полноправный персонаж сказок, легенд и быличек, в какой-то степени отражавший народное восприятие догматического православия.

Е. А. Есенина подметила, что Есенин знал ругательную лексику с детства, слышал из уст матери типичные выражения с персонажами мифологической прозы: «Ох, чтоб тебя вихор поднял! – вздыхала мать». [753] Это же выражение до сих пор активно используют в своей речи старожилы с. Константиново: « Вихор вас подыми!». [754] В с. Рождество Лесное Рязанского р-на и обл. в 1990-е годы также бытовала подобная фраза: «ВЕхор их не знает!». [755] В «Ключах Марии» (1918) Есенин использовал символику вихря – как реального, так и мифологического, отвечающего его личным особенностям мировосприятия: «Жизнь наша бежит вихревым ураганом , мы не боимся их преград, ибо вихрь , затаенный в самой природе, тоже задвигался нашим глазам» (V, 212).

Есенинское и диалектное словечко «вЕхорь» («вихрь», «вЕхор») – это не просто обозначение сильного и кружащегося ветра, но и название стихийного духа, мифологического персонажа «атмосферного мифа», который утратил черты определенности и из-за своей низменной природы стал служить ругательством. В лиро-эпических сочинениях Есенина этот персонаж продолжает оставаться жизнеспособным и иногда соседствует с другими духами низшей мифологии: «Выше, выше, вихорь , тучи подыми!» (II, 11 – «Марфа Посадница», 1914); «Крутит вихорь леса во все стороны» (II, 18 – «Русь», 1914); «Соберу я Дон, вскручу вихорь , // Полоню царя, сниму лихо» (II, 22 – «Ус», 1914). Обратите внимание на одинаково расположенные, параллельные синтаксические конструкции – «вскручу вихорь» и «сниму лихо», подчеркивающие их общую мифологическую природу.

Близко к разговорной ругательной лексике располагается фольклорный жанр детской дразнилки, использующей сниженную и порой ненормативную лексику. Этот жанр особенно любим мальчишками. О неравнодушии будущего поэта к подобным народным текстам и отдельным словечкам вспоминала его сестра Е. А. Есенина: «Сергей никогда не играл со мной, он всегда дразнил меня…». [756]

В рязанской свадьбе начала ХХ века являлся широко распространенным фольклорный жанр корильной (корительной) песни , понимаемой народом в разных местностях Рязанщины по-разному и неодинаково обозначаемой терминологически. [757] Употребляется термин «страмить» применительно к исполнению свадебных песен ругательного содержания утром дня венчания: «Потом начинают страмить жениха у коридора – “Что у тебя, Иванушка…” Если он не покланяется девчонкам, они начинают приезжих страмить. Исстрамят всех, если не заплатит». [758]

Также было в традиции инициировать подругами плач невесты: «Перед свадьбой девки под окном невесты “вопили, дразнили ”, а невеста вопила». [759] Невестина родня утром венчального дня играла корильную песню, адресованную конкретному персонажу жениховой стороны: « дразнили жениха » (д. Ветчаны Клепиковского р-на), « дражнют сваху » (д. Муняки Старожиловского р-на). [760] На свадебном пиру уже хор женщин со стороны жениха исполнял песню «Дружунькя хорошая…», в конце которой его « дразнят » (с. Ольшанка Милославского р-на). [761] Прием высказывания упреков невесте мог быть также исключительно словесным, не песенным: «Когда её <невесту> на лошадь посадят: “Обманула, обманула!” Дражнили словами; так, языком говорили, а на песни – нет» (д. Татаркино Старожиловского р-на). [762] Сравните приведенное выше высказывание Е. А. Есениной о брате – «всегда дразнил меня», то есть призывал дать ему отпор, поспорить с ним, противостоять его мнению, высказаться в противоположном духе и т. д.

На «малом запое» девушки играли специально предназначенные жениху песни, которые он обязан был оплатить, иначе в следующей они начинали « корить » его; на девичнике « корили » уже жениха и невесту; при встрече приехавшего за невестой к венцу свадебного поезда ее подружки « корят дружков», « корят сваху», « корят жениха». [763] Народный термин « корить » в «кусте селений» Касимовского р-на около пос. Елатьма (с. Николаевка, д. Ин-кино, д. Ивашево и др.) относится к величальным песням, и к концу ХХ века в обозначаемых им фольклорных текстах уже нельзя обнаружить «ругательной» природы. [764] На родине Есенина в с. Константиново термин «корить» сохранил свое ругательное значение и обнаружил себя в позднем фольклорном жанре – в частушке (и в ее разновидности – «страдании»):

Выхожу и запеваю,

Слушай, милый, ушками,

За измену тебя, милый,

Закорю частушками.

* * *

Он корил меня, плохую,

Посмотрю, найдет какую.

* * *

Пускай корят , пускай судят,

Нас, корёных , больше любят.

* * *

Милый режет лимон свежий: —

Кушай, милочка моя,

Мне не раз тебя корили ,

Не гляжу на это я.

* * *

Нас хотели закорить ,

Всю нашу породу.

А мы славы не боимся,

Она в почете сроду. [765]

Известен еще один народный свадебный термин: «Когда невесту увозят из дома, вслед кричат – по-всякому позорят : “О, какую невесту взял – слепую, немую!” – Обычай был такой. – “И непряха, ни ткать, ни вышивать не умеет, неудаха” – такая-сякая на все лады» [766] (д. Татаркино Старожиловского р-на).

Непосредственно в с. Константиново зафиксированы еще два диалектизма (или разговорных словечка), имеющих отношение к осуждению в его народном выражении:

Ох, залетка, твоя мать,

Она меня захаяла .

Посади ее на цепь,

Чтоб она не лаяла;

Я платочек полоскала,

Цвет остался на воде,

Он хотел меня ославить ,

Не хватило в голове. [767]

Безусловно, Есенин был хорошо знаком с корильными песнями (определяемыми той или иной дефиницией на его родине), а также знал и частушки тематической разновидности, в которой нарочно высмеивались жители соседних селений (поддразнивание и вышучивание являлось структурно-жанровым принципом таких частушек). Есенин сам сочинял подобные высмеивающие частушки и был наказан за них, о чем сообщил в письме к А. А. Добровольскому от 11 мая 1915 г. при призыве на действительную службу в армию: «Сложил я, знаешь, на старосту прибаску охальную, да один ночью шел и гузынил ее. Сгребли меня сотские и ну волочить» (VI, 69 – см. также выше).

Есенин умело использовал грубость в стихах, эпатируя этим читателей и особенно слушателей его прилюдных поэтических выступлений. Грубость в стихах являлась поэтическим приемом и одновременно отражением мировоззрения простолюдина в любом его обличье – крестьянина, пролетария, маргинала. Примеры вызывающей, оскорбительной и шокирующей, провоцирующей на ответную пикировку лексики в творчестве Есенина немногочисленны, но крайне выразительны. Они направлены на ниспровержение идеалов, на разрушение представлений о самом святом – о Богочеловеке, царице и вообще всякой женщине: «Я кричу, сняв с Христа штаны: // Мойте руки свои и волосы // Из лоханки второй луны» (II, 63 – «Инония», 1918); «Разве это когда прощается, // Чтоб с престола какая-то блядь // Протягивала солдат, как пальцы, // Непокорную чернь умерщвлять!» (III, 23 – «Пугачев», 1921); «Пей со мною, паршивая сука» и «Но с такой вот, как ты, со стервою» (I, 172 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923); «Молодая, красивая дрянь» (I, 173 – «Пой же, пой. На проклятой гитаре…», 1923).

В отношении к женщине для Есенина показательно бросание из крайности в крайность – то ругань, то просьба о прощении, что придавало особый лиризм поэзии и снимало кажущееся неуважение к героине: «Что ж ты смотришь так синими брызгами, // Иль в морду хошь?» и «Дорогая… я плачу… // Прости… прости…» (I, 171, 172 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923).

Крушение Российской империи и падение многовековых патриархальных устоев, вызванные чередой революций и войн, привело поэта к ощущению шаткости мира. Перед его глазами неизбежно возникла картина скорой всеобщей гибели, апокалипсиса, конца света. Эсхатологическое настроение, охватившее поэта, привело его к новому повороту в применении инвективы. С точки зрения Есенина, всеобщее разрушение, ниспровержение в глобальных масштабах лучше всего поддается осмыслению и описанию посредством обсценной лексики, непристойных выражений и грубых недоговоренностей, наложенных на библейскую канву, что само по себе вызывает удивление и обеспечивает внимание читателя неожиданностью соположения разнородных стилистических пластов:

Трубит, трубит погибельный рог!

Как же быть, как же быть теперь нам

На измызганных ляжках дорог?

Вы, любители песенных блох,

Не хотите ль пососать у мерина?

Полно кротостью мордищ праздниться,

Любо ль, не любо ль, знай бери.

Хорошо, когда сумерки дразнятся

И всыпают вам в толстые задницы

Окровавленный веник зари

(II, 81 – «Сорокоуст», 1920).

Подмеченные уже после кончины поэта его современником М. М. Бахтиным [768] образы «телесного низа» и физиологических испражнений, идущие из средневековой народной карнавальной культуры, также унаследованы Есениным и свойственны его поэтике: «Плюйся, ветер, охапками листьев» и «Плюй спокойно листвой по лугам» (I, 153 – «Хулиган», 1919). Любовь сводилась к грубым плотским утехам: «Мне бы лучше вон ту, сисястую, // Она глупей» (I, 171 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923). Сниженная эротическая символика ругательных жестов, запечатленных в слове, также наблюдается у Есенина в их первозданности и прямом смысле, но в слегка завуалированном и облагороженном виде: «В роковом размахе // Этих рук роковая беда. // Только знаешь, пошли их на хер…» (I, 173 – «Пой же, пой. На проклятой гитаре…», 1923). Прекрасно осознавая за собой перманентное стремление к нецензурному выражению злободневных мыслей, Есенин иногда обращался к публике с призывом не отвечать ему тем же на ругательные обращения его лирического героя: «Не ругайтесь! Такое дело! // Не торговец я на слова» (I, 161 – 1922). Поэт подчеркивал преобладающую значимость и особую важность прямого и честного, порой нелицеприятного выражения мыслей в противовес слащавому и фальшивому их оформлению.

Курение как приобщение к контингенту взрослых

Если считать курение изначально мужским занятием, то Есенин испробовал в своей жизни возможность курить и обходиться без курева. В биографии поэта заметно по крайней мере два периода обращения к курению.

Сначала Есенин приобщался к куреву в юности – очевидно, из стремления применить внешние атрибуты взрослости, примерить на себя «мужскую знаковость», уподобиться «настоящим мужчинам» и испробовать привлекательность «запретного плода» (ведь Есенин учился в Спас-Клепиков-ской второклассной учительской школе закрытого типа, где в соответствии с учебно-образовательными правилами и православным уставом запрещалось «дьявольское зелье»). Период юношеского курения был непродолжительным, поскольку Есенин с кардинальным изменением своего жизненного пути в связи с переездом из сельской местности в город резко сменил мировоззренческие ориентиры: свойственный юности максимализм привел его к аскетизму. После окончания школы, находясь уже в Москве, между 16 апреля и 13 марта 1913 г. Есенин сообщил в письме к Грише Панфилову о принятом решении расстаться с курением: «По личным убеждениям я бросил есть мясо и рыбу, прихотливые вещи, как-то вроде шоколада, какао, кофе не употребляю и табак не курю . Этому всему будет скоро 4 месяца. На людей я стал смотреть тоже иначе» (VI, 33).

Потом наступил второй период приобщения Есенина к курению, уже когда поэт стал вполне взрослым. Сохранился целый ряд есенинских фотографий, свидетельствующих о пристрастии поэта к курению. На фотокарточках Есенин запечатлен сначала с курительной трубкой (1919–1921 годы – VII (3), № 35–36, 53), потом с папиросой в руке (1922–1925 годы – VII (3), № 65, 72, 79, 86, 88, 91, 93, 103). Таким образом, по письмам и фотографиям удается проследить хронологию, когда от курения трубки с табаком в юности Есенин перешел к употреблению папирос. Можно даже предположить, что переход от курительной трубки к папиросам осуществился в период заграничного турне под влиянием западной моды на курение: в Москве Есенин курил табак, а в Берлине и Нью-Йорке уже перешел на папиросы. После возвращения из-за границы и до конца жизни поэт продолжал курить папиросы. В письме к сестре Е. А. Есениной в 1925 г. поэт требовал: «Жду банк-книжку, варенья, папирос, спичек и еще чего-нибудь» (VI, 230).

Вероятно, Есенина первоначально привлекала внешняя театральность процесса табакокурения: ношение кисета по примеру сельских парней (что нашло отражение в частушках типа «Шила милому кисет…»), насыпание табака в трубку, разжигание трубки, жестикуляция с трубкой, выпускание клубов дыма и т. д.

При жизни Есенина в с. Константиново бытовала шутливая народная песня «Едет Ваня из Рязани…» со словами: «Нос большущий, вверх загнутый, // Табачищем натянутый »; а в ее варианте «Едет Ваня на пегане…» имеются строки: «Сидит Маня на диване, // Вышивает кисет Ване». [769]

Там же встретилась генетически ранняя 6-строчная частушка с табако-курительной тематикой:

Ой, милый мой,

Постой со мной.

Я сошью тебе кисет

С голубой каймой.

Голубой тюлевый,

Приходи, закуривай [770] .

Для тематики частушек обычно упоминание кисета, вышиваемого девушкой для любимого парня, что воспринимается как проявление любви к нему. Современный фольклорист А. В. Кулагина указывает, что кисет в частушках выступает в качестве объекта сопоставления в символической параллели. [771] Кисет (наряду с другими курительными принадлежностями) встречается в повести «Яр» (1916) и служит характерной чертой при обрисовке персонажа: «Карев сидел на остывшей туше и, вынув кисет, свертывал из махорки папиросу »; «Карев подкладывал уже под скипевший чайник поленьев и, вынув кисет , взял Аксюткину трубку » и «Карев, усмехаясь, вынимал кисет и, отрывая листки тоненькой бумаги, угощал мужиков куревом . // – Ничего мне не надо; табак пока у меня завсегда свой, а коли, случится на охоте, кисет забуду, так тут попросил бы одолжить щепоть» (V, 13, 50, 69).

Другой персонаж «Яра» обладает своим характерным способом табакокурения: «Дед Иен подошел к костру, где сидел Карев, и стал угощать табаком . // Мужики, махая кисетами , расселись кругом и стали уговаривать деда рассказать сказку. // – Эво, что захотели! – тыкал в нос щепоть зеленого табаку » (V, 77). Этот присущий в повести только деду Иену способ нюхания табака стал предметом веселого розыгрыша: «Из кармана выпала табакерка и откатилась за телегу. // Просинья подошла к телеге, взяла впотайку ее двумя пальцами и пошла на дорогу. <…> Просинья взяла щепку и, открыв табакерку, наклала туда помету. <…> В нос ударило поганым запахом, он поглядел на пальцы и растерянно стал осматривать табакерку» (V, 79–80). Именно с табаком прощается дед Иен, сдаваясь приставу с десятскими и беря всю вину за убийство помещика на себя: «Из кучки вылез дед Иен и, вынув табакерку , сунул щепоть в ноздрю. // – Понюхай, моя родная, – произнес он вслух. – Может, боле не придется» (V, 110–111). Таким способом Есенин продемонстрировал пристрастие отдельных – наиболее мужественных – крестьян к курению табака и показал значимость обычая в народной жизни. Однако значимость этого обычая развенчивается автором тем, что оба заядлых курильщика – Костя Карев и Иен Иенович Кавелин – насильственно изгнаны из крестьянского сообщества (первый убит по ошибке, второй отправлен в тюрьму), а продолжателей их привычки курить табак не заметно.

Еще один персонаж «Яра», нюхающий табак, изначально описан нелицеприятно: «Из горницы, с завязанным на голове пучком, вышел поп, вынул берестяную табакерку и запустил щепоть в расхлябанную ноздрю» (V, 15).

Первая мировая война и революция заставили крестьян курить импровизированные папиросы: «Мужик залучил граммофон, – // Слюнявя козлиную ножку , // Танго себе слушает он» (III, 183 – «Анна Снегина», 1925).

Курение трубки для Есенина являлось скорее игрой во взрослость, стремлением к театрализации жизни, примериванием на себя внешнего облика светского человека, проявлением дендизма, нежели реальной пагубной привычкой. Об этом свидетельствует нарочитая подчеркнутость позы, проявленная в словно отточенных жестах с трубкой, запечатленных на студийных фотографиях (это особенно заметно в работах признанного мастера Н. И. Свищова-Паолы).

Современники отметили тягу Есенина к курению как новое явление в поведении поэта. Так, Л. М. Клейнборт вспоминал о Есенине после его заграничного турне: «Он закурил, чего, кажется, за ним не водилось прежде». [772]

Из воспоминаний сына поэта К. С. Есенина известно, какие папиросы предпочитал отец: «Курил он “Сафо”. Были такие папиросы высшего сорта, с женщиной в тунике на коробке». [773]

Послезаграничный период жизни Есенина был, пожалуй, психологически самым напряженным. По-видимому, снять избыточную душевную напряженность поэт пытался и с помощью папирос. О предпоследнем дне Есенина в гостинице «Англетер» в Ленинграде вспоминал Лазарь Берман: «Погасшая папироса была зажата в зубах». [774]

В художественном творчестве Есенин показал процесс курения как выход из экстремальной ситуации: чуть не утонувший «Филипп телешом стал, покачиваясь, в сторонку и попросил мужиков закурить » (V, 88 – «Яр», 1916).

Находясь за рубежом, Есенин обращал внимание на сигаретную рекламу: «Там, с 30-го этажа, курит электрический мистер, выпуская электрическую линию дыма, которая переливается разными кольцами » (V, 169 – «Железный Миргород», 1923). С помощью образа заядлого курильщика Есенин передавал подражательную и одновременно творчески-преобразовательную сущность США: « Европа курит и бросает, Америка подбирает окурки, но из этих окурков растет что-то грандиозное » (V, 172 – «Железный Миргород», 1923).

Еще несколько интересных «курительных образов», созданных Есениным то как вариативные, то как уникальные, являются метонимическими. Варьирующийся образ: «Полыхают зори, курятся туманы » (I, 38 – «Задымился вечер, дремлет кот на брусе…», 1912); « Закурился пахучий туман » (I, 32 – «Туча кружево в роще связала…», 1915). Оригинальные образы: « Курит облаком болото» (I, 39 – «Край любимый! Сердцу снятся…», 1914); «Небо в куреве , как хмаровая близь» (IV, 107 – «Старухи», 1915); «Тихих вод парагуш квелый // Курит люльку на излуке» (I, 95 – «О товарищах веселых…», 1916).

Поиск мужского кумира и идея избранничества (часть 1-я): Дед и Христос

Для формирования с детства мужественного характера показателен поиск типично мужского кумира. Есенинский выбор в качестве нравственного идеала пал на деда. Есенин неоднократно упоминал его в автобиографиях разных лет, сделав рассуждение о деде своеобразным «общим местом» собственной мемуаристики. Есенин придал деду почти богатырский облик кулачного бойца и предводителя крестьян, владельцев гонимых в Петербург барок. Поэт приписал деду «апокрифические черты» старообрядческого начетника и знатока духовных стихов; посвятил ему заглавное стихотворение «Дед» (1915) и «Письмо деду» (1924); наделил сакральными чертами (возвел в божество в ряде стихотворений и «маленьких поэм»). Неоднократно, в разных произведениях дед представлен в качестве мифологического языческого божества и одновременно «культурного героя» – рыболова: «Клич тот услышал с реки рыболов, // Вздумал старик подшутить» и «А старый дед, // Смеясь, грохотал, как гром» (I, 93, 94 – «Пропавший месяц», 1917); «Вижу, дед мой тянет вершей // Солнце с полдня на закат» (II, 74 – «Пантократор», 1919).

Дед также приобретает черты библейского персонажа наподобие Св. Авраама – «Под Маврикийским дубом // Сидит мой рыжий дед, // И светит его шуба // Горохом частых звезд» (II, 44 – «Октоих», 1917); или иного святого или даже Бога Саваофа, изображенного на иконе и понимаего в плане первопредка, – «На синих окнах накапан лик: // Бредет по туче седой Старик» (I, 89 – «Под красным вязом крыльцо и двор…», 1917). Строка мифологического происхождения «Щурясь к облачному глазу» (IV, 119 – «Дед», 1915) – это перефразированная реминисценция из высказывания «облака и тучи… сравниваются с бровями и ресницами, а солнце – с глазом» из труда А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (1865–1869). [775] И все-таки в образе деда-прародителя сильно именно христианское начало – с его таинством крещения (с аллюзией на крещение Св. Иоанна Крестителя, самого Иисуса Христа и первых христиан в реке Иордан), с представлением о загробном уплывании по реке в потусторонний мир: «Снятся деду иорданские брега» (IV, 161 – «Не от холода рябинушка дрожит…», 1917).

В какой-то степени есенинский образ деда как всеобщего покровителя восходит в своих истоках к народным преданиям и волшебным сказкам – к образу царя-батюшки. Уже приблизившись к своему тридцатилетию, посетив США и восхитившись американской индустриальной мощью, Есенин опять возвратился к давней мысли о волшебном деде, существенно трансформировав идущий из детства образ: «Когда всё это видишь или слышишь, то невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость » (V, 169).

Себя в качестве неомифологического героя-демиурга Есенин вывел как достойного потомка героического деда; по женской линии (генетически восходящей к этому деду) избрал родовое происхождение из семьи матери-лекарки, умеющей заговаривать болезни. Есенин от рождения был наделен внешностью избранника, которую он всячески подчеркивал и совершенствовал: это золотистые кудри («золотая моя голова») как у солнечного божества и фольклорного «доброго молодца» с русыми кудрями; синие глаза; совершенное телосложение.

Над мальчиком с детства должен парить ореол необычности и избранничества, выделенности из толпы и отмеченности Богом и судьбой. Есенин ощущал свою потомственную близость к вершине иерархии: его родители не были обычными крестьянами. Отец покинул село и трудился приказчиком в Москве, мать долгое время работала в Рязани. Таким путем они обеспечили экономическую возможность учиться сыну не только в Константиновском земском училище, но и в закрытой второклассной учительской школе в с. Спас-Клепики. Есенин и сам был склонен устанавливать тесные связи с начальством, вступал в контакты с любыми вышестоящими лицами, стремился занять верхнюю ступень иерархической лестницы и даже создал собственную иерархию. Его творческий ум и внешний аристократизм способствовали вхождению в дома Смирновых и Кашиных (священника и помещицы в Константинове): «Перед моим отъездом недели за две – за три у нас был праздник престольный, к священнику съехалось много гостей на вечер. Был приглашен и я» (VI, 13 – письмо Г. А. Панфилову, 1912). Поэтический дар был отмечен царской наградой – императорскими часами (не вручены) и перстнем с изумрудом; сам он распустил слух о царевне Анастасии, тайно угощавшей его горшочком сметаны.

Помимо избранного в качестве кумира собственного деда, Есенин с отроческих лет почитал нравственным идеалом Иисуса Христа . Этот образ встречается в ранних стихотворениях и в качестве ведущего персонажа фигурирует в так называемых «революционных поэмах» 1917–1918 гг. (в 1919 г. его уже нет). Однако он впервые появляется в 1912–1913 гг. в юношеских письмах Есенина, обращенных к школьному другу Г. А. Панфилову: «Христос для меня совершенство. Но я не так верую в него, как другие. Те веруют из страха: что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородною душою, как в образец в последовании любви к ближнему»; «Гений для меня – человек слова и дела, как Христос»; «Люди, посмотрите на себя, не из вас ли вышли Христы и не можете ли вы быть Христами. Разве я при воле не могу быть Христом, разве ты тоже не пойдешь на крест, насколько я тебя знаю, умирать за благо ближнего» и т. д. (VI, 25, 33, 35–36). Есенин начал «подтягивать» себя до уровня избранного кумира: «По личным убеждениям я бросил есть мясо и рыбу, прихотливые вещи, как-то вроде шоколада, какао, кофе не употребляю и табак не курю. Этому всему будет скоро 4 месяца. На людей я стал смотреть тоже иначе»; «Итак, я бросил есть мясо, рыбы тоже не кушаю, сахар не употребляю, хочу скидавать <sic!> с себя все кожаное, но не хочу носить названия “Вегетарианец”. <…> Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина, к чему я буду унижать свое достоинство. Я есть ты. Я в тебе, а ты во мне. То же хотел доказать Христос, но почему-то обратился не прямо непосредственно к человеку, а ко Отцу…» (VI, 33, 35).

В ранней лирике образ Христа встречается эпизодически, однако им заполнен мир: «И целует на рябиновом кусту // Язвы красные незримому Христу » (I, 43 – «Тихо в чаще можжевеля по обрыву…», 1914); « Под венком, в кольце иголок // Мне мерещится Исус » (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…», 1914). Часто Христос показан младенцем или отождествляется с человеческим ребенком: «Идет возлюбленная Мати // С Пречистым Сыном на руках . // Она несет для мира снова // Распять воскресшего Христа » (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914); «Это ты, о сын мой, смотришь Иисусом !» (II, 24 – «Ус», 1914). Также он упоминается в качестве нравственного идеала: «Кто-то помолился : “ Господе Исусе ”» (I, 38 – «Задымился вечер, дремлет кот на брусе…», 1912); «На сердце лампадка, // А в сердце Исус » (VI, 73 – «Я странник улогой…», 1915).

Христос в «революционных поэмах» предстает в библейски-биографическом виде, своеобразно переосмысленном Есениным: «Нет, не дашь ты правды в яслях // Твоему сказать Христу! » (II, 27 – «Певущий зов», 1917); «И были у него товарища: Христос да кошка» (II, 30 – «Товарищ», 1917); «Под снежною ивой // Упал твой Христос! » (II, 47 – «Пришествие», 1917); « Светлого Исуса // Проклевать следы» (II, 68 – «Инония», 1918).

Поиск мужского кумира и идея избранничества (часть 2-я): Пушкин как литературный идеал

Выбор классика для обращения к нему как к воображаемому советчику и признанному авторитету уже определенным образом характеризует Есенина: он взывает к «Пушкину» (1924), и у него нет аналогичных стихотворений, посвященных другим великим писателям (хотя имеются упоминания о них).

Истоки глубочайшего уважения и преклонения перед Пушкиным прослеживались уже в ранней юности Есенина. Одноклассник по Спас-Клепи-ковской второклассной учительской школе А. Я. Трепалин вспоминал: «Сергея в школе называли Пушкиным . Видимо, ему это нравилось». [776]

Любовь к творчеству Пушкина прививал учитель словесности Спас-Клепиковской второклассной учительской школы Е. М. Хитров: «Сам я очень любил Пушкина. Пушкиным больше всего занимался с учениками, читал его, разбирал и рекомендовал как лучшего учителя в литературе. Есенин полюбил Пушкина». [777] Есенин последовал рекомендациям школьного учителя. В. А. Мануйлов вспоминал, как Есенин назвал Пушкина в числе своих литературных учителей: «В ресторане, за столиком, разговорились о его любимых поэтах. “Я все так же Кольцова, Некрасова и Блока люблю. У них и у Пушкина только учусь. <…>”». [778]

Но еще раньше, с детских лет, Есенин воспринимал стихотворения Пушкина, исполненные матерью как песни. Сестра А. А. Есенина вспоминала: «… подрастая, узнавали, что песни, которые она пела, зачастую были переложенные на музыку стихи Пушкина, Лермонтова, Никитина и других поэтов». [779]

Более чем очевидно, что Есенину были бесконечно приятны слова А. А. Блока, произнесенные в 1915 году в Петрограде с желанием привлечь внимание первых слушателей стихов начинающего поэта: «Стыдитесь, ведь перед вами прекрасный, настоящий поэт, быть может, будущий Пушкин! – С этими словами Александр Блок обнял Есенина за плечи и увел со сцены» [780] (по другим воспоминаниям, упомянутый литературный вечер вел не Блок, а Валерий Брюсов [781] ).

А. Л. Миклашевская писала, как однажды в кафе Есенин читал наизусть стихи Пушкина и порой одевался по-пушкински, стремясь даже внешним обликом походить на великого поэта:

...

И вспомнилось мне, как в день своего рождения, вымытый, приведенный в порядок после бессонной ночи, вышел к нам Есенин в крылатке, в широком цилиндре, какой носил Пушкин. Вышел и сконфузился. Взял меня под руку, чтобы идти, и тихо спросил: «Это очень смешно? Но мне так хотелось хоть чем-нибудь быть похожим на него…» И было в нем столько милого, детского, столько любви к Пушкину… [782]

Показательно, что Есенин следовал Пушкину не только в творчестве (хотя известны целые ряды «пушкинских мотивов» в его сочинениях). Есенин «примерял» на себя «пушкинское поведение» и даже внешнюю атрибутику Пушкинской эпохи, он вел словесные и поведенческие диалоги с классиком: отсюда подмеченные современниками цилиндр и трость, хризантема в петлице, обращенное к памятнику на Тверском бульваре стихотворение «Пушкину» и др.

Известно, что уже при жизни Пушкина о нем ходили анекдоты среди интеллигенции. Это обстоятельство нашло отражение и в художественной литературе. Так, в «Ревизоре» (1836–1842) Н. В. Гоголя главный герой Хлестаков рисуется перед дамами: «С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: “Ну что, брат Пушкин?” – “Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как-то всё…” Большой оригинал». [783]

Есенин, будучи выходцем из крестьянской среды и прекрасно ощущая специфику возникновения и бытования фольклорных произведений, мечтал достичь славы литератора, о котором слагает анекдоты народ. В «анекдотической славе» Пушкина Есенин мог легко улавливать фольклорные мотивы, которые возводили на один уровень классика литературы и сказочного героя. И эти квази-фольклорные мотивы брали начало отнюдь не из творчества поэта, но из его необыкновенных биографических событий. Именно с этих позиций современные филологи И. А. Морозов и О. Е. Фролова объясняют популярность фигуры Пушкина в фольклоре – в частности, в жанре анекдота: «Анекдоты о Пушкине появились еще при жизни поэта, ведь он – писатель, биография которого насыщена распространенными фольклорными мотивами: герой-любовник; поединок с противником; гонимый гений, который постоянно борется против недругов и с честью преодолевает возводимые ими препятствия и др.». [784]

Проступающие сквозь личную биографию типовые черты всякого доблестного мужчины – реального и мифически-сказочного, отраженные в анекдотах о Пушкине, подметил Абрам Терц (псевдоним Андрея Синявского): «Итак, что останется от расхожих анекдотов о Пушкине, если их немного почистить, освободив от скабрезного хлама? Останутся все те же неистребимые бакенбарды (от них ему уже никогда не отделаться), тросточка, шляпа, развевающиеся фалды, общительность, легкомыслие, способность попадать в переплеты и не лезть за словом в карман, парировать направо-налево с проворством фокусника. <…> Останутся вертлявость и какая-то всепроницаемость Пушкина, умение испаряться и возникать внезапно, застегиваясь на ходу, принимая на себя роль получателя и раздавателя пинков-экспромтов, миссию козла отпущения, всеобщего ходатая и доброхота, всюду сующего нос, неуловимого и вездесущего, универсального человека Никто, которого каждый знает, который все стерпит, за всех расквитается». [785]

А. Н. Захаров высказал гипотезу, что Есенин неслучайно выбрал для своего лирического героя купальскую ночь как сакральную календарную дату, хотя сам поэт родился осенью. Исследователь предполагает, что «здесь, возможно, сказалась и любовь к Пушкину – желание походить на него даже временем рождения». [786] Уточним: Пушкин родился 26 мая ст. ст. / 6 июня н. ст. 1799 г., а день Ивана Купалы – 24 июня ст. ст. / 7 июля н. ст.

Есенин достаточно хорошо знал биографию Пушкина и чувствовал особое волнение, находясь внутри той архитектурной среды, которая сохранилась со времен великого классика: «“По этой набережной <в Петрограде> любил ходить Александр Сергеевич Пушкин”, – задумчиво промолвил Есенин» [787] в 1916 г. на прогулке с М. П. Мурашевым.

Альберт Рис Вильямс описывал факт «равнения на классика» в очерке «Поездка в Верхнюю Троицу»: «Неважно, – со всей самоуверенностью молодости заявил Есенин, – он будет рад увидеть Пушкина сегодняшней России …». [788] Это же мнение Есенина относительно себя как равного Пушкину привел В. А. Мануйлов: «Есенин долго доказывал, что стихи его очень хорошие, что никто так теперь не пишет, а Пушкин умер давно». [789]

Равняясь на Пушкина и продолжая развивать гениальную простоту классических форм стиха, стремясь во внешнем облике подражать великому русскому поэту, Есенин, тем не менее, позволял себе использовать пушкинский образ для создания комического эффекта, вовлекая фигуру поэта в современный приземленный быт. Так, находясь на военной службе под началом полковника Д. Н. Ломана, Есенин сочинил и прочитал во время артистического ужина по просьбе начальника длинное стихотворение «Вещий сон», в котором будто бы увидел во сне пришедшего из Царского Села в Федоровский городок Пушкина. Лирический герой проводил поэта, искавшего полковника, в «дом розовый» и услышал отповедь начальника:

Чем сидеть на памятнике даром,

Я предложил бы вам поехать санитаром.

А чем писать ваши шутки и прибаутки,

Вы носили бы урыльники и «утки»

(IV, 393 – воспоминания Ю. Д. Ломана).

Ю. Н. Тынянов заметил в 1923 г. относительно Есенина: «Его личность – почти заимствование, – порою кажется, что это… пародированный Пушкин. <…> Теперь он кажется порою хрестоматией “ от Пушкина до наших дней ”». [790] Тыняновская характеристика Есенина дословно совпадает с оценкой самим Есениным деятельности Мани-Лейба (он познакомился с еврейским поэтом в США): «Переводами на жаргон он ознакомил американских евреев с русской поэзией от Пушкина до наших дней …» (V, 171–172 – «Железный Миргород», 1923).

Продолжение пушкинских традиций, а порой и прямые аллюзии в творчестве Есенина замечали уже при жизни поэта. А. Л. Миклашевская вспоминала о недоброжелательности некоторых приятелей Есенина, усматривавших перебор с пушкинскими мотивами: «Прекрасная поэма “Анна Снегина” вызвала у них ироническое замечание: “Еще нянюшку туда, и совсем Пушкин”». [791]

Однако многие современники уже при жизни Есенина всерьез воспринимали его как «нового Пушкина». Об этом свидетельствовал И. В. Грузинов: «Я читал лекции по истории литературы, причем, каюсь, Есенину я уделял больше времени, чем Пушкину ». [792]

Литературный критик В. Л. Львов-Рогачевский 15 января 1926 г. напомнил известное современникам обозначение Есенина – « мужичий Пушкин ». [793]

Высвобождение из-под родительской опеки

На определенном этапе взросления отец начинает восприниматься как антикумир. Происходит ниспровержение признанных авторитетов, разочарование в общепризнанных идеалах и образцах для подражания.

Есенин в 1913 г. систематически жалуется Г. А. Панфилову на родительский гнет: «Я попал в тяжелые тиски отца. Жаль, что я молод!.. Никак не вывернешься»; «Была великая распря! Отец все у меня отнял, так как я до сих пор еще с ним не помирился. Я, конечно, не стал с ним скандалить, отдал ему все, но сам остался в безвыходном положении. Особенно душило меня безденежье, но я все-таки твердо вынес удар роковой судьбы, ни к кому не обращался и ни перед кем не заискивал»; «Ты, вероятно, получил неприятное для тебя письмо от моего столь любезного батюшки, где он тебя пробирает на все корки. Но я не виноват здесь» (VI, 32, 45, 52).

Гораздо позже В. А. Мануйлов вспоминал, как «Сергей рассказывал всегда одно и то же: о неладах с отцом…». [794] Этот факт Есенин отразил в строке: «Отцовские заветы попирая» (II, 149 – «Метель», 1924).

А. Н. Есенин хотел отдать сына в Учительский институт и был недоволен несогласием Сергея и его стремлением посвятить себя поэтическому творчеству. А. Н. Есенин полагал, что стихотворством невозможно прокормиться – эта мысль получила отражение позже в строках: «Что у отца // Была напрасной мысль, // Чтоб за стихи // Ты денег брал побольше» (II, 128 – «Письмо от матери», 1924).

А. Н. Есенин имел право требовать от сына послушания. Ведь он – один из немногих жителей с. Константиново – оплачивал учебу сына в 1909–1912 гг. в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе, тратя на это зарабатываемые у купца Крылова в московской лавке деньги (ради получения материального достатка ему пришлось пойти на нелегкую временную разлуку с семьей): «Обучение было платное – 30 рублей в год, успевающие ученики получали стипендию – 25 рублей в год». [795]

Почему Есенин в юношеские годы был так критически настроен по отношению к отцу? Да и позже поэта рецидивом посещали раздумья о давних разногласиях с отцом. Было ли это проявлением извечного мужского соперничества за личную власть между признанным лидером (или лидером по праву старшего) и нарождающимся властелином?

Когда Есенин стал старше и узнал некоторые нюансы взаимоотношений родителей, возросло его почтение к отцу. Это видно из обращения к А. Н. Есенину в письмах: «Дорогой папаша! Я тебе ничего дурного не сказал, кроме жалобы на мать. Если тебе обидное есть, то прости меня. <…> Любящий т. сын Сергей» и «Дорогой отец, привет тебе и пожелания» (начало декабря 1916 г.; 1920 г.). [796] О почитании Есениным родителей и особенно отца вспоминала младшая сестра Александра: «К отцу и матери он относился всегда с большим уважением. Мать звал коротко – ма, отца же называл папашей ». [797] А. Б. Мариенгоф сообщает о снисходительно-покровительственном отношении поэта к отцу: «Есенин слушал отца недоверчиво», «вытаскивал из-под подушки книгу и в сердцах вслух читал о барышнике», а «под конец Есенин давал денег и поскорей выпроваживал старика из Москвы». [798]

В своем «взрослом» творчестве Есенин упоминает имя отца как важный духовный ориентир и главный жизненный критерий, необходимый сыну; однако неисполненность отцовских мечтаний выросшим и избавившимся от родительской опеки сыном отдается горечью в словах матери: «Ты был так кроток, // Был ты так смиренен. // И говорили все наперебой: // Какой счастливый // Александр Есенин!» (II, 127 – «Письмо от матери», 1924).

Однако в сознании поэта навсегда остается восприятие отчего дома как родового гнезда, как хранилища детских воспоминаний и одновременно центра мирового порядка. Цельность мира рушится, если надолго отлучаться от родительского дома и забывать «малую родину» – тем более в эпоху стремительных изменений социального строя: « Отцовский дом // Не мог я распознать» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924). Причем особая тяга (может быть, неосознанная, но неизбывная) к родительскому дому у Есенина обнаружилась не в советский период, а гораздо ранее – во время революционного перелома, проявившего свое «лиминальное», [799] то есть «пороговое», «пограничное» значение для всех современников бурных событий. Уже в революционно-библейских «маленьких поэмах» и стихотворениях, начиная с 1917 года, Есенин взывал: «И ты, мой отчий дом! » (II, 42 – «Октоих», 1917); «Где ты, где ты, отчий дом …» (I, 117 – 1917). В тот же творческий период образ «отчего дома» расширяется у Есенина до «отчего края» и, в соответствии с библейским патернитетом, располагается в раю: «И в том раю я вижу // Тебя, мой отчий край » (II, 44 – «Октоих», 1917).

В тот же период творчества Есенин расширил понятие «отец» до множественного и собирательного образа: «Как взойду, как поднимусь по ней // С кровью на отцах и братьях?» (II, 49 – «Пришествие», 1917).

Именно по отцу сверял свои помыслы и жизненные ориентиры Есенин, став взрослым. И. А. Оксенов напомнил ответ поэта на заданный вопрос на его творческом выступлении в апреле 1924 года:

...

Когда Есенину (это уже за кулисами) был задан вопрос, бывает ли он у себя на родине, он ответил: «Мне тяжело с ними. Отец сядет под деревом, а я чувствую всю трагедию, которая произошла с Россией…». [800]

В период творческих исканий в духе «революционной религиозности» 1917–1919 гг. фигура реального отца совместилась с идущим от библейской образности мифологическим персонажем – «отчарем», являющимся заглавным героем «маленькой поэмы» 1917 года. Получился сложный и многогранный образ «отчаря» – «обновленного мужика» и одновременно «чудотворца», который побеждает «лихо» по-старообрядчески «двуперстным крестом», сидит «под облачным древом // Верхом на луне» (как отец под деревом) и укачивает душу подобно укачиванию сына на ноге (II, 35–38).

Сотворение нарочитого кумира из собственной личности

Высвобождение из-под родительской опеки, оставление отчего крова, осознание себя самодостаточной личностью приводит к освоению новой ступени жизненной лестницы. Низвержение кумиров влечет за собой постановку на освободившееся место себя как «меры всех вещей», «внутреннего цензора» и главного судьи над собственной личностью. Увлекаясь библейской притчевой образностью в первые революционные годы, Есенин в «маленькой поэме» 1918 г. «Инония» мнит себя (как лиро-эпического героя) божественным проповедником: «Так говорит по Библии // Пророк Есенин Сергей » (II, 61). Предшествующие идеалы (в том числе и главный – Иисус Христос) не просто отвергаются, но отбрасываются с негодованием – будь то духовная ипостась или воплощение в материальном символе: « Тело, Христово тело , // Выплевываю изо рта » и « Я кричу, сняв с Христа штаны » (II, 61, 63 – «Инония», 1918).

Но и в тех сочинениях Есенина, в которых прямо не назван Иисус Христос, а лишь угадывается его незримое присутствие, автор совершает попытку утвердить себя как талантливого литератора: «Говорят, что я скоро стану // Знаменитый русский поэт . // Воспою я тебя и гостя» (I, 116–117 – «Разбуди меня завтра рано…», 1917). Через два года Есенину стало казаться, что ему удалась попытка стать единственным и непревзойденным в своем роде: «Русь моя! Деревянная Русь! // Я один твой певец и глашатай » (I, 153 – «Хулиган», 1919).

Любой талантливый поэт творит новые миры, правит создаваемой им поэтической вселенной: в ней он царит как Бог. На этом основании (которое иногда превратно трактуется обыкновенными людьми, далекими от поэзии и не постигающими нюансов психологии художника-творца) Есенин, по свидетельству современников, иногда позволял себе «выкрики» вроде следующих: «Я бог!», «Я всё». [801]

Идея творчества, равная по значимости акту божественного первотворения и на новом этапе развития – творческому переделу мира и нового строительства, с «пафосом отрицания» провозглашена в «Инонии» (1918): «Даже Богу я выщиплю бороду // Оскалом моих зубов… Я иным тебя, Господи, сделаю, // Чтобы зрел мой словесный луг!» (II, 62). Запечатленное в «маленькой поэме» состязание с первотворцом в обустройстве Вселенной и даже богостроительство – сотворение иного Бога, – все эти идеи не только, что называется, «витали в воздухе» в революционную эпоху 1917–1918 гг., но уже имелись в фольклоре. В есенинских строках ощутима аллюзия на поговорку о счастливом человеке: «Он сумел ухватить Бога за бороду». [802]

Для воплощения идеи сотворения кумира из собственной личности показательно то обстоятельство, что поэт рассуждает с самим собой отстраненно, как с другим человеком, причем даже не с двойником, но при этом оставаясь в русле своей прежней юношеской логики, применяемой им ранее к образам Христа и Будды – «Я есть ты»: «Скучно мне с тобой, Сергей Есенин, // Подымать глаза…» (I, 132 – «Проплясал, проплакал дождь весенний…», 1917).

Эту же черту есенинского характера – стремление создать нечто особо громадное и значимое, сотворить кумира из своего «я» при всей скромности житейского быта, непритязательности к бытовым условиям – подметил современник Ю. Н. Либединский:

...

А ведь все это сделал один поэт – Сергей Есенин! И при этом он был до такой степени чужд всякого фанфаронства и жречества, что можно было подумать, будто творческий подвиг дается ему легко и просто. [803]

Давняя традиция в буквальном смысле носить на руках героев в какой-то момент вошла в жизнь Есенина. Л. М. Клейнборт передал слова очевидца поэтического вечера в Петрограде в 1923 г.: «Но только Есенин перешел к стихам, в зале водворилась тишина. Кончилось же все тем, что его вынесли из зала на руках». [804]

Однако Есенин был довольно-таки критичен к себе, как минимум, по двум критериям оценки: 1) как к поэтической личности; 2) как к принадлежащему к поэтам вообще. Эта точка зрения отражена по крайней мере в двух стихотворениях: «На кой мне черт, // Что я поэт!.. // И без меня в достатке дряни» (II, 162 – «Мой путь», 1925); в сравнении с петухом как образом поэта – «И зачем в такую рань // Он поет – дурак и дрянь? // Но коль есть в том смысл и знак, // Я такой, как он, дурак» (IV, 280 – «Синий день. День такой синий…», 1925). Естественно, такое пренебрежительное отношение Есенина к себе как к представителю «поэтического племени» свидетельствовало исключительно о его самокритичности и никак не отразилось на всемирном признании его как величайшего поэта ХХ века, одного из лучших стихотворцев России.

Притягательность отрицательного персонажа

Есенин, питая несомненную слабость к «разбойничьей тематике», тем не менее характеризует лирического героя («автобиографическое Я») как наделенного асоциальными качествами лишь в незначительной степени: «Я всего лишь уличный повеса » (I, 165 – «Я обманывать себя не стану…», 1922). Поэт создает отрицательный персонаж методом «от противного» и отграничивает его деятельность от самых страшных преступлений, тяжких смертных грехов: « Не злодей я и не грабил лесом, // Не расстреливал несчастных по темницам» (I, 165 – «Я обманывать себя не стану…», 1922); «Не такой уж горький я пропойца » (I, 179 – «Письмо матери», 1924).

И все-таки поэт подчеркивает унаследованную родовую привязанность к буянству, генетическую предрасположенность к бунтарству, наследуемость отрицательных черт: « Непокорный разбойный сын » (II, 73 – «Пантократор», 1919). Возобновление негативных черт в потомках, их повторяемость в сыновьях и передача из поколения в поколение свидетельствует о «разбойничьем типаже» как одном из воплощений национального типа. Есенин даже усматривал наличие данного свыше человеку внутреннего стержня бунтарства: « Дух бродяжий! » (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921).

В сочинениях Есенина выстроен огромный семантический ряд асоциальных типов, осознающих свое противоречие с обществом и поданных от первого лица: «Только сам я разбойник и хам // И по крови степной конокрад » (I, 154 – «Хулиган», 1919); «Если не был бы я поэтом, // То, наверно, был мошенник и вор » (I, 155 – «Все живое особой метой…», 1922); «Отчего прослыл я шарлатаном? // Отчего прослыл я скандалистом? » и «Я московский, озорной гуляка » (I, 165, ср. 166 – «Я обманывать себя не стану…», 1922); «Чтил я грубость и крик в повесе » (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923) и др.

Поэтом воспеты активность, напористость, агрессивность, заложенные в детстве и пронесенные через всю жизнь: «Отражается прежняя удаль // Забияки и сорванца » (I, 155 – «Все живое особой метой…», 1922); «Все явилось, как спасенье // Беспокойного повесы » (I, 193 – «Дорогая, сядем рядом…», 1923); «Прокатилась дурная слава, // Что похабник я и скандалист » (I, 185 – «Мне осталась одна забава…», 1923).

Любимый и наиболее частотный персонаж есенинской лирики – хулиган (I, 173, 187, 203, 225, 234). Он возведен до вселенских масштабов и осмыслен на уровне стихии: «Плюйся, ветер, охапками листьев, // Я такой же, как ты, хулиган» (I, 153 – «Хулиган», 1919).

Известно, что отрицательный персонаж всегда активен и потому выглядит более убедительно в художественной литературе. Идеал «от противного» привлекает Есенина как средоточие главных жизненных устремлений – это вечный странник и первооткрыватель, соприродный типаж в стихийных проявлениях мироздания:

Позабуду поэмы и книги,

Перекину за плечи суму,

Оттого что в полях забулдыге

Ветер больше поет, чем кому.

Провоняю я редькой и луком

И, тревожа вечернюю гладь,

Буду громко сморкаться в руку

И во всем дурака валять.

И не нужно мне лучшей удачи,

Лишь забыться и слушать пургу,

Оттого что без этих чудачеств

Я прожить на земле не могу

(I, 161–162 – «Не ругайтесь! Такое дело…», 1922).

Идея «хулиганского позерства» Есенина, многообразно воплощенная им в творчестве, была также неоднократно и по-разному претворена в жизни. Хотя и не возведенная в ранг какого-нибудь определенного обряда, она проявлялась в окказиональном ряженье. Вот как описал характерный случай «хулиганского ряженья» Есенина М. Д. Ройзман в неопубликованном варианте воспоминаний (январь 1926):

...

Мы стали подыматься по лестнице. Вдруг Сергей наклонился ко мне и сказал, что хочет напугать буфетчицу. Он растрепал свои волосы, «сделался пьяным», и мы, поддерживая его под руки, повели наверх. Увидав буфетчицу за прилавком, он рванулся от нас и «страшным» голосом сказал ей, что сейчас перебьет все бутылки.

Буфетчица ахнула и нырнула за прилавок. Мы засмеялись. Тогда он спокойно подошел к зеркалу, поправил волосы, надел шляпу и, увидав, что буфетчица испуганно смотрит на него, – приподымая шляпу, сказал по-английски: «good bye!».

Буфетчица только руками развела. [805]

Критики возводили «есенинское хулиганство» в тип писательской личины, условной литературной маски, добровольно надетой на себя поэтом в знак наследования исконных национальных традиций бунтарства. Так, А. К. Воронский отмечал в 1924–1925 гг.:

...

Есть в этом опоэтизировании забулдыжничества нечто от деревенского дебоша парней, от хулиганства, удали, отчаянности, от неосмысленной и часто жестокой траты сил, а это, в свою очередь, связано с нашей исторической пугачевщиной и буслаевщиной. При этом забулдыжничество, юродиво сочетается со смиренностью, молитвой и елеем: нигде нет столько разбойных и духовных песен, как в нашем темном прошлом. [806]

Критик прослеживает постепенное изменение и трансформацию разбойничьей тематики на протяжении творческого пути Есенина: «Если раньше Есенин в кабацком пропаде и угаре старался “не видеть лицо роковое” и “подумать хоть миг о другом”, бравировал и пытался опоэтизировать кабацкое лихо, то теперь, позже, он все чаще и упорней подчеркивает пустоту, бесцельность и бессмысленность этого лиха». [807] Аналогично размышлял Д. Н. Семёновский: «Есенин надел маску хулигана и скандалиста». [808]

О надевании маски, которая однозначно маркирует определенный тип поведения, нарочито избранный человеком (как правило, русским интеллигентом и – более конкретно – литератором), размышляют современные литературоведы. Изучая «масочный» стиль поведения, присущий людям ХХ века, филологи ищут его истоки в античности и усматривают теоретическое обоснование в построениях поэтов-эрудитов Серебряного века. Находится объяснение (с опорой на работу В. И. Иванова «По звездам»): «Вяч. Иванов маски и масковые образы современной и классической литературы возводит к культовому явлению – дионисийству, своеобразно им переосмысленному. С помощью дионисийских масок Иванов предпринимает попытку интерпретировать новые формы духовной жизни, чтобы наметить пути преодоления описанного им кризиса индивидуализма». [809] Исследователь отмечает, что Вячеслав Иванов в течение десятилетий менял свое мнение и оценки сущности масок. С одной стороны, «исконные маски скрывают божественную тайну» – и в этом заключается их сущность, а «человек, надевающий такую маску или приближающийся к ней, вступает в особую сферу, где переживаемые им чувства родственны религиозному откровению». [810] С другой стороны, «маска как сознательный обман сосредоточивает в порождаемом ею образе новую семантику, снижающую подлинное ее значение». [811] С нашей точки зрения, стремление Есенина лицедействовать и примерять на себе разнообразные маски (в том числе и личину хулигана) было обусловлено подобным мировосприятием и шло в русле рассуждений Вячеслава Иванова, хорошо знакомого поэту.

Есенин печатался вместе с Вячеславом Ивановым в сборнике «Явь» (1919); их имена стоят под приветственным адресом М. Горькому 27 марта 1919 г. от Дворца искусств в Москве; оба являлись членами Дворца искусств (VII (2), 232, 294–295; VII (3), 400).

Армия в жизни Есенина

Армия – это то культурное пространство, в котором агрессия как форма индивидуального поведения превращается в санкционированную обществом и властью функцию мужского доминирования. Успешное вхождение в разнообразные военные структуры позволяет мужчинам, обнаруживающим склонность к лидированию, занять свою производственную и социальную нишу в государственном устройстве. При этом мужчины-военные автоматически подпадают под идеализирующее общественное мнение, героизируются и всячески поощряются «слабым полом» и «гражданскими людьми» (вообще менее героической частью населения).

Есенин был призван на действительную службу в армию в 1916 г., в разгар Первой мировой войны. В то время призывали ратников на службу по достижении ими совершеннолетия, определенного в 21 год. Отношение к всеобщей воинской повинности как к доблестному ратному делу культивировалась в крестьянской среде и прививалась каждому мальчику с детства. Есенин неоднократно принимал участие в обрядовых проводах в солдаты своих односельчан, читал о рекрутских наборах в региональной прессе и в результате интереса к солдатской тематике сочинил стихотворение «По селу тропинкой кривенькой…» (1914), название которого имело варианты – «Рекруты» и «Рекрута» (I, 317).

В родном селе Константиново Есенин записал и в 1918 г. опубликовал в газете частушечные тексты под местным названием «прибаски», среди которых имелось произведение про рекрутов. Возможно, оно и ему подобные повлияли на создание есенинского стихотворения «По селу тропинкой кривенькой…» (1914). Вот текст константиновской «прибаски»:

Погуляйте, ратнички,

Вам последни празднички.

Лошади запряжены,

Сундуки улажены

(VII (1), 324 – 1918).

В бытность Есенина на Рязанщине были распространены необрядовые песни с солдатской тематикой – например, «Как-то на этом на лужочке…» с упоминанием роли матери в жизни мужчины: «Воспоила ды воскормила, // В солдатушки проводила». [812] В родном для поэта с. Константиново пели «Последний нонешний денёчек…». [813]

Когда началась империалистическая война, Есенин откликнулся критической статьей «Ярославны плачут» (1914–1915) об отражении военно-патриотической темы в русской поэзии, а также рядом пафосных стихотворений – «Бельгия» (1914), «Греция» и «Польша» (1915), в которых звучало одобрение защитникам родины и возвеличивалось ратное дело. Статья произвела сильное воздействие на современников, причем Д. Н. Семёновский почему-то даже решил, что она построена на материале тыловых писем на фронт: «В одном еженедельнике или двухнедельнике мы нашли статью Есенина о горе обездоленных войной русских женщин, о Ярославнах, тоскующих по своим милым, ушедшим на фронт. Помнится, статья, построенная на выдержках из писем, так и называлась: “Ярославны”». [814]

Реалии военного лихолетья и этнографические подробности сельской жизни звучат в «маленькой поэме» 1914 года «Русь»:

Повестили под окнами сотские

Ополченцам идти на войну.

Загыгыкали бабы слободские,

Плач прорезал кругом тишину.

Собиралися мирные пахари

Без печали, без жалоб и слез,

Клали в сумочки пышки на сахаре

И пихали на кряжистый воз.

По селу до высокой околицы

Провожал их огулом народ.

Вот где, Русь, твои добрые молодцы,

Вся опора в годину невзгод (II, 18–19).

В стихотворении «Богатырский посвист» (1914) и «Удалец» (1914–1915) поэтом разработаны мотивы воинской славы без привязки к современности, поданы ретроспективно в героическом ключе былин и духовных стихов, с использованием соответствующей лексики – историзмов и архаизмов: «Сделал кузнец мужику пику вострую, // И уселся мужик на клячу брыкучую. <…> Побросали немцы шапки медные» (IV, 73); «Размахнуться б на войне. // Полечу я быстрой птицей // На саврасом скакуне. <…> Эх, достану я ей пикой // Душегрейку на меху. <…> Не страшён мне вражий стан» (IV, 85).

Стихотворение «Егорий» (1914) условно можно отнести к военной тематике в широком понимании. Произведение построено на основе народной обработки жития святого Георгия Победоносца (фольклорный сюжет известен в жанре легенды и духовного стиха, а его отголоски заметны в календарной обрядности 23 апреля ст. стиля или 6 мая нов. стиля, в пословицах и поговорках). Сюжет перекликается с военной проблематикой: объявлен «воинский сбор» волков-«ратобойцев» под предводительством «всадника с длинной пикой», необходимо отразить план врага, который «затаил полон» (IV, 68–70). Актуальность, злободневность сочинения едва намечена – указанием на географию наступления противника: «Там с закатных поднебесий // Скочет враг – силен» (IV, 69).

Первая мировая война всколыхнула в Есенине чувство сыновней привязанности к родине, личной ответственности за судьбу отчизны, и поэт впервые обратился к исторической тематике – появляются «маленькие поэмы» 1914 г. «Марфа Посадница» и «Ус», пронизанные мотивами борьбы и воинской битвы.

Стихотворение «Молитва матери» (1914) пронизано героико-патриоти-ческой символикой, родственной образности народных солдатских песен: «Сын в краю далеком родину спасает» и далее «Сына видит в поле – павшего героя. // На груди широкой запеклася рана, // Сжали руки знамя вражеского стана» (IV, 71). Стилистической близостью и композиционной схожестью, построением сюжетно-повествовательной линии с включением женской фигуры примечательно стихотворение «Узоры» (1914): «На канве в узорах копья и кресты. <…> Нежный шелк выводит храброго героя… Он лежит, сраженный в жаркой схватке боя» (IV, 81).

На «поминально-погребальную» тематику стихотворений Есенина «Молитва матери» и «Узоры» (1914) оказала влияние поэтика частушек с военными мотивами и сюжетными линиями о похороненном на поле брани убитом в бою российском солдате. Хотя в повести «Яр» (1916) военная тема и сюжетная линия призыва на Первую мировую войну отсутствует, однако приведена частушечная разновидность «канавушка» с тематикой военного набора:

Милый в ливенку играет,

Сам на ливенку глядит,

А на ливенке написано:

В солдатушки итить (V, 74).

Есенин записал в с. Константиново и затем напечатал в газете «прибаски», среди которых непосредственное воздействие на его творчество периода Первой мировой войны оказали два текста (возраст персонажа в начале войны с Германией и его судьба совпадают с биографией самого Есенина, кроме трагического конца):

Не от зябели цветочки

В поле приувянули.

Девятнадцати годочков

На войну отправили.

Сядьте, пташки, на березку,

На густой зеленый клен.

Девятнадцати годочков

Здесь солдатик схоронен (VII (1), 324).

На эпоху Гражданской войны 1918–1919 гг. поэт отозвался военным мотивом противоборства красноармейцев и «курток кожаных» с Белой армией в поэмах «Страна Негодяев» (1922–1923), «Песнь о великом походе» (1924), «Анна Снегина» (1925). Безусловно, Есенин улавливал огромную разницу между присягой императору и службой советскому отечеству. Об этом свидетельствовал Д. Н. Семёновский: «Известно, что в ответ на обращение Совнаркома “Социалистическое отечество в опасности”, написанное В. И. Лениным в связи с немецким наступлением в 1918 году, Есенин записался в боевую дружину». [815]

И все-таки Есенин не считал свою службу в армии необходимым занятием мужчины, его насущным долгом и только в одной из пяти автобиографий и автобиографических заметок упомянул факт личной защиты отечества. Может быть, это было обусловлено глобальным социальным сдвигом, сменой власти: поэт присягал на верность императору Николаю II, а дальше была развязана гражданская война, воюющие стороны разделились на «красных» и «белых», а Есенин добровольно не примкнул ни к какой. О своем призыве в царскую армию поэт писал в «Автобиографии» (1923) кратко, однако посчитав его важным жизненным поворотом и поместив «воинское сообщение» за отделительной чертой (разделявшей всю биографию на периоды 1895–1915 и 1916–1923): «В 1916 году был призван на военную службу. При некотором покровительстве полковника Ломана, адъютанта императрицы, был представлен ко многим льготам. Жил в Царском недалеко от Разумника Иванова. По просьбе Ломана однажды читал стихи императрице. <…> Революция застала меня на фронте в одном из дисциплинарных батальонов, куда угодил за то, что отказался написать стихи в честь царя. Отказывался, советуясь и ища поддержки в Иванове-Разумнике. // В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт» (VII (1), 12–13).

Это сообщение показательно несколькими моментами. Во-первых, это отсутствие противопоставления армий императора и председателя Временного правительства, которые при всей разнице их сущности были одинаково безразличны поэту. Во-вторых, подмена исполнения сугубо воинского долга чисто литературной деятельностью, которая была политически ориентирована и подразделена по половому признаку с оценочной полярностью адресатов – «положительное женское (императрица) – отрицательное мужское (император)». В-третьих, наблюдается профанация военно-командных ценностных ориентиров, когда в роли отдающего приказы оказывается не военачальник, а светское лицо – поэт Иванов-Разумник, действующий на протяжении всей службы Есенина в подчеркнуто разных армиях. Роль же непосредственного командира – полковника Д. Н. Ломана (1868–1918) – ограничена начальным этапом службы и сведена опять-таки к поэтическим занятиям, далеким от армейской муштры и не вмененным в офицерские обязанности. В-четвертых, противопоставление принудительной армейской службы и самовольного дезертирства, то есть смещение оси координат в системе мужских ценностей. Сестра Е. А. Есенина писала в воспоминаниях: «… в начале весны 1917 года он приехал домой на все лето. Из армии он с началом революции самовольно ретировался». [816]

Свою антивоенную позицию (не из пацифистских соображений, а из выстраданного жизненного пути фронтовика) Есенин высказал в поэме «Анна Снегина» (1925) устами лирического героя:

Но все же не взял я шпагу…

Под грохот и рев мортир

Другую имел я отвагу —

Был первый в стране дезертир (III, 161).

Из писем Есенина известно его нежелание служить в армии. Он пытался избежать воинского призыва и о призывной комиссии в народно-ритуальных выражениях писал Л. В. Берману 2 июня 1915 г. из с. Константиново, целиком посвящая свою весточку предстоящей армейской службе: «Меня забрили в солдаты , но, думаю, воротят, я ведь поника. Далёко не вижу . На комиссию отправ<или>» (VI, 70. № 48). Чуть позже поэт сообщал В. С. Чернявскому (после 12 или 13 июня 1915 г.) об отсрочке: «От военной службы меня до осени освободили. По глазам оставили. Сперва было совсем взяли» (VI, 71. № 49).

14 апреля 1916 г. приказом № 106 ратник II разряда С. А. Есенин был зачислен в списки Петроградского резерва санитаров, а 12 апреля подписано «предписание управления Г. Главноуполномоченного северного района РАКК за № 2887/25789», выдан аттестат № 1160 от управления Петроградского уездного воинского начальника. Этим событиям предшествовал очередной призыв ратников второго разряда, намеченный на 10 марта и перенесенный на 20 марта 1916 г., но состоявшийся 25 марта. Явившийся туда по повестке Есенин был сначала вызволен М. П. Мурашевым, но потом все-таки окончательно призван на службу в Полевой Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны, куда был назначен служить еще 11 февраля 1916 г., а прибыл 20 апреля 1916 г. и определен в вагон № 6 (см. комм.: VI, 374–380). Поезд неоднократно совершал рейсы на фронт, и Есенин занимался доставкой раненых. Он сообщал в письме к Л. Н. Столице (28 июня 1916 г.): «Только на днях возвратился с позиций…» (VI, 78. № 58).

Екатерина Есенина вспоминала об армейской службе брата и его фронтовых впечатлениях:

...

В армии он ездил на фронт с санитарным поездом, и его обязанностью было записывать имена и фамилии раненых. Много тяжелых и смешных случаев с ранеными рассказывал он. Ему приходилось бывать и в операционной. Он говорил об операции одного офицера, которому отнимали обе ноги.

Сергей рассказывал, что это был красивый и совсем молодой офицер. Под наркозом он пел «Дремлют плакучие ивы». Проснулся он калекой… [817]

Летом (в июле или начале августа) 1916 г. Есенина перевели на службу в канцелярию по постройке Феодоровского собора в Царском Селе (см.: VI, 82. № 64 и след.).

Между тем друзья Есенина совершенно по-иному, как настоящие мужчины и защитники отечества, относились к армии. Поэт пишет Л. Н. Столице (22 октября 1915 г., Петроград) о С. М. Городецком: «Сережа уходит добровольцем на позиции» (VI, 75. № 53 – намерение тогда не осуществилось). От осознания того, что другие поэты – его друзья и соратники – находятся в армии, Есенин легче переживал тяготы военной службы. Он подчеркивал тождественность армейской службы для всех мужчин (которые в окружении Есенина являлись поэтами) в письме к Л. Н. Столице (28 июня 1916 г.): «Городецкий служит тоже, и на днях заберут Блока. // Провожая меня, мне говорили (Клюев) о Клычкове, он в Гельсингфорсе…» (VI, 78. № 58).

Есенин не проявлял особого рвения к армейской службе, что следует из его писем к друзьям: «На службе у меня дела не важат» (VI, 81. № 63); «я под арестом на 20 дней» (VI, 85. № 65); «совсем закабалили солдатскими узами» (VI, 88. № 73) и др.

Выстраданное на практике реальной службы, отрицательное отношение Есенина к армии проявляется в художественном творчестве в троекратном усилении наименования военных чинов – даже самых низших: « Солдаты, солдаты, солдаты – // Сверкающий бич над смерчом» (II, 70 – «Небесный барабанщик», 1918).

Возможно, это проигранная война с немцами и последовавшие февральская и октябрьская революции 1917 г. в корне изменили отношение Есенина к ратному делу. В последний год жизни, с высоты своего тридцатилетия, поэт осуждает войну:

Тогда империя

Вела войну с японцем,

И всем далекие

Мерещились кресты

(II, 160 – «Мой путь», 1925).

Есенин описывает войну, убивающую и калечащую людей и их души (причем поэт низводит официозную героизацию баталий на уровень грубого натурализма, применяя прием выражения авторских мыслей через нейтральный показ ужасных реалий послевоенного быта):

Тянул, заходя в кабак:

«Прославленному под Ляояном

Ссудите на четвертак…»;

* * *

За то, что какая-то мразь

Бросает солдату-калеке

Пятак или гривенник в грязь;

* * *

И сколько с войной несчастных

Уродов теперь и калек.

И сколько зарыто в ямах.

И сколько зароют еще

(III, 179, 165 – «Анна Снегина», 1925).

Вообще можно заметить, что поэма «Анна Снегина» насквозь пронизана антивоенными мотивами, ибо автор расценивает войну как самое антигуманное, направленное против человека действо огромного межгосударственного масштаба. Есенин расценивает баталии как решение глобальных экономических задач недопустимыми – крайними – мерами, когда вопрос о самой высокой ценности – душе и теле человека – даже не стоит на повестке дня. Поэтому лирический герой решает для себя проблему ведения военных действий единственно возможным путем – отказом от участия в кровопролитных сражениях:

Война мне всю душу изъела.

За чей-то чужой интерес

Стрелял я мне близкое тело

И грудью на брата лез.

<…>

Я бросил мою винтовку

(III, 160 – «Анна Снегина», 1925).

И все-таки Есенин в период его армейской службы не чужд был применению особого военного щегольства с использованием ярких элементов воинской атрибутики и ритуальности. Это засвидетельствовал В. А. Рождественский: в декабре 1916 г. он «столкнулся с такой же робкой и быстрой фигурой в серой солдатской шинели» и услышал в ответ на окликание друга: «Я самый. Разрешите доложить: рядовой санитарной роты Есенин Сергей отпущен из части по увольнительной записке до восьми часов вечера». [818]

Более чем очевидно, Есенин подразделял ратное дело на две составляющих: 1) реальную «действительную службу» и 2) символическую «военную кодировку» для художественного изображения любого важного события, стремясь придать ему в обобщенном осмыслении командный армейский подход. Есенин черпал типическую формульность воинской символики из фольклора. К примеру, поэт высказывался по поводу поэзии в духе погово-рочно-пословичных жанров: «Воевать – так не горевать. А начал горевать, уж лучше не воевать!». [819] Есенин записал в с. Константиново ряд рекрутских частушек эпохи Первой мировой войны, в которых использована народная терминология призывников – например:

Пали снеги, пали белы,

Пали да растаяли.

Всех хорошеньких забрили ,

Шантрапу оставили;

А я чаю накачаю,

Кофею нагрохаю.

Поведут дружка в солдаты ,

Закричу, заохаю;

* * *

Уж я рожь веяла

И овес веяла.

Мне сказали —

дружка взяли ,

А я не поверила

(VII (1), 333, 334, 337).

Историю России Есенин считал чередой постоянных войн и сражений, воинских битв и баталий, военных походов и отражений натиска противника, сменяющихся в относительно мирные периоды заботой о защите отечества от вероятных нападений иноземных захватчиков и междоусобных распрей. Так представляли историки развитие государства и цивилизации в целом в учебниках, так сам Есенин жил в эпоху Русско-японской войны 1905 года, Первой мировой и гражданской войн. Поэт обобщил историю России, представив ее как «вечный пахарь и вой» (I, 100 – «Покраснела рябина…», 1916), где фигура «извечного воина», является совершенно типичной вневременной и с былинных времен неизменной.

Многочисленность есенинских наименований защитников отечества, прозвучавших в его художественных и эпистолярных сочинениях, биографических документах – рекрута, ополченцы, всадник с длинной пикой, вой, сотские, рядовой санитарной роты, ратник, солдат, солдат-калека, офицер, полковник Ломан, полководцы, павший герой и даже дезертир – подтверждают огромную значимость воинской тематики для всего творчества поэта, равно как и для его жизни. Этот исторический строй армейцев разных эпох дополняется также обозначениями представителей воинственных профессий, которые равно могли быть военнослужащими и «вольными стрелками» или авторскими иносказаниями: «Сыщется в тебе стрелок еще // Пустить в его грудь стрелу» (II, 65–66 – «Инония», 1918); «Наш небесный барабанщик // Лупит в солнце-барабан» (II, 72 – «Небесный барабанщик», 1918).

Для себя как поэта – «вольного художника» – Есенин однозначно выбрал позицию гражданского человека, допускающего военные приемы только в своей творческой лаборатории:

И, твердо простившись с пушками,

Решил лишь в стихах воевать

(III, 160 – «Анна Снегина», 1925).

Показательно, что Есенин как настоящий мужчина служил в армии во время ведения боевых действий, причем одновременно с отцом, и мог сделать более-менее объективные выводы насчет армейской службы. Сестра Екатерина Есенина вспоминала об этом периоде жизни «мужской части» их семьи как о важной составляющей истории отечества:

...

Но вот и до нашего отца дошла очередь идти в солдаты. Он приехал из Москвы домой на призыв. Простившись с нами, отец уехал в Рязань на медицинскую комиссию. В Рязани отец наш случайно оказался вместе с отцом Гриши Панфилова, который тоже был призван в армию. <…> Встреча нашего отца с отцом Гриши Панфилова совпала с решающим моментом в жизни Сергея: ему было предложено написать стихи в честь Николая II. Это было в конце 1916 года. Канун революции. Сергей не мог писать стихи в честь царя и мучительно искал предлог для отказа. И в этот момент он получил от отца письмо, в котором тот сообщал о встрече с отцом Гриши Панфилова. С Гришей у Сергея были связаны все его свободолюбивые, революционные мечты, и это напоминание о Грише явилось «перстом указующим» в принятом Сергеем решении. [820]

Так переплелись фронтовые судьбы близких людей в жизни Есенина.

Ведение войны как жизненная позиция мужчины

Как самостоятельный и непокорный мужчина, лидер по натуре, Есенин занял оппозицию по отношению к законодательной власти, находился в состоянии боевого противоборства и даже прямого военного соперничества. В «Автобиографии» (1923) он сообщал о занимании им крайней позиции, подкрепленной типично воинским аргументом бывшего солдата действительной армейской службы: «При расколе партии пошел с левой группой и в октябре был в их боевой дружине » (VII (1), 13). Но и далее при оценке совершенно не военного рода деятельности Есенин прибегал к военизированной терминологии, что подкреплялось привычной практикой 1920-х годов: поэт говорил «нам пришлось долго воевать » (VII (1), 13) при выведении на передовые позиции имажинизма как литературной школы, противопоставленной «Левому фронту искусств». Литературная война велась согласно боевой тактике – с захватом территорий противника: «Во время нашей войны мы переименовывали улицы в свои имена…» (VII (1), 13). Деятелей постреволюционной литературы Есенин оценивал в статье «Россияне» (1923) как «революционных фельдфебелей »: «Выработав себе точку зрения общего фронта , где всякий туман может казаться для близоруких глаз за опасное войско , эти типы развили и укрепили в литературе пришибеевские нравы» (V, 240). Во «Вступлении» (к сборнику «Стихи скандалиста», 1923) Есенин характеризовал образы и представления, выраженные словесно, при помощи военного лексикона: «Я их полководец . Я веду их. Мне очень нравятся слова корявые. Я ставлю их в строй как новобранцев . Сегодня они неуклюжи, а завтра будут в речевом строю такими же, как и вся армия » (V, 221). Даже метафора индустриализации Советской страны построена на основе воинства: «Стремясь догнать стальную рать » (II, 104 – «Русь уходящая», 1924).

Идея ведения войны закладывается в мужском характере с детства. Есенин описывает активное, наступательное восприятие мира у ребенка, вероятно, играющего в игры завоевательного типа: «А я кашеваром буду, – тянул однотонно Федька, – Ермаком сделаюсь и Сибирь завоюю » (V, 55 – «Яр», 1916). Подросток в «Сказке о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве» (1925) пасет коров подобно ведению боевых действий с шашками наголо: «Любо хворостиной // Управлять скотиной» (II, 167) – и наивно мечтает быть комиссаром.

В переносном смысле слово «война» как борьба, состязание, соревнование (с оттенком насильственности) фигурирует в повести «Яр» (1916) – в сцене спора крестьян с помещиком из-за общинной земли: «Ох, – говорил Карев, – теперь война пойдет не на шутку. Да и нельзя никак. Им, инженерам-то, что! Подкупил их помещик, отмерили ему этой астролябией без лощин, значит, и режь. Ведь они хитрые бестии. <…> – Говоришь – война будет, значит, не миновать…» (V, 67).

Возникновение и расцвет «московского имажинизма» (по его образцу чуть позже был создан питерский, в котором Есенин не принимал участия) пришелся на суровые годы Гражданской войны. Вероятно, поэтому литературная тактика имажинизма носила ярко выраженный боевой, наступательный характер. Вместе с друзьями-имажинистами Есенин выработал для литературных нужд соответствующий военной поре воинственный язык – большей частью пародирующий современные воинские канцеляризмы, изредка (как дань поэтической моде) – воспроизводящий архаические клише-историзмы. Афиши имажинистов пестрели воинскими и военизированными терминами: «Доклад о турнирах поэтов» (7 декабря 1920 г., Москва – VII (2), 554); « бомбы критики» (3 апреля 1919 г. в Политехническом музее в Москве – VII (2), 544); « Всеобщая мобилизация Поэтов, Живописцев, Актеров, Композиторов, Режиссеров и Друзей Действующего Искусства <…> Парад сил … <…> Причина мобилизации: война , объявленная действующему искусству» (ср.: «действующая армия»; 12 июня 1921 г., Москва – VII (2), 555).

М. Д. Ройзман в неопубликованном варианте воспоминаний (январь 1926 г.) привел придуманное Есениным с друзьями наименование литературной школы, обозначенной с помощью военизированного термина : «После того, как Сергей [Есенин] уехал за границу, последнее течение <с Мариенгофом>, став значительней и глубже, чем было в период “ военного имажинизма ”, прочно обосновалось в своих новых формах на страницах журналов и альманахов группы». [821]

Мужчина – покоритель пространства и нарушитель границ

Мужчинам свойственно перенесение точки отсчета изначального собственного локуса, преодоление замкнутого и ограниченного пространства, покидание известных границ, выход за пределы обследованной территории, расширение горизонта. В «Ключах Марии» (1918) Есенин рассматривал на примере сопоставления персонажа Андрея Белого с любой человеческой фигурой вообще «ответ значению тяготения человека к пространству» и мифологическое подразделение всего на «пространство солнца» и противоположное ему пространство луны (V, 209). Стремление к покорению пространства у истинных мужчин выражается в желании путешествовать, особенно по всему Земному шару и каким-нибудь экстравагантным и рискованным способом (на новом и еще непривычном виде транспорта, для Есенина – на аэроплане). Как написал В. П. Катаев в «Алмазном моем венце», Есенин с Дункан «улетели за границу из Москвы на дюралевом “юнкерсе” немецкой фирмы “Люфтганза”». [822]

Для Есенина исследование пространства за пределами «малой родины» началось в детстве с паломнического посещения с верующей бабушкой Николо-Радуницкого Разовецкого монастыря в соседнем Зарайском у., продолжилось в юношеских планах навестить дядю в Риге и достигло вершины в многочисленных путешествиях по Азии, Европе и Северной Америке, в том числе в повторных и почти совпадающих маршрутах.

« Топонимический мотив » путешествий по Земному шару, выстраивание сюжетной линии собственной жизни как вечного странствия с указанием множества географических названий как отчета о лично покоренных им землях и водной глади звучат в жанрах личной документалистики поэта. В «Автобиографии» (1924) Есенин делился воспоминаниями о паломничестве в монастырь соседнего уезда: «Бабушка идет в Радовецкий монастырь, который от нас верстах в 40. Я, ухватившись за ее палку, еле волочу от усталости ноги…» (VII (1), 14). В автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) поэт сообщал: «Россию я исколесил вдоль и поперек, от Северного Ледовитого океана до Черного и Каспийского моря, от Запада до Китая, Персии и Индии» (VII (1), 10). В «Автобиографии» (1923) Есенин подчеркивал: «19 лет попал в Петербург проездом в Ревель к дяде. <…> 19–20 – 21 <годы> ездил по России: Мурман, Соловки, Архангельск, Туркестан, Киргизские степи, Кавказ, Персия, Украина и Крым. // В 22 году вылетел на аэроплане в Кенигсберг. Объездил всю Европу и Северную Америку» (VII (1), 12–13). В «Автобиографии» (1924) писал о периоде 1918–1921 гг.: «За эти годы я был в Туркестане, на Кавказе, в Персии, в Крыму, в Бессарабии, в Оренбургских степях, на Мурманском побережье, в Архангельске и Соловках. // 1921 г. я женился на А. Дункан и уехал в Америку, предварительно исколесив всю Европу, кроме Испании» (VII (1), 16). Заметим попутно, что в действительности бракосочетание Есенина с Дункан произошло 2 мая 1922 г. (см.: VII (1), 409; VII (3), 235), перед заграничным турне.

Стремление изведать неизвестные земли выразилось у Есенина в представлении некоторых стран будто бы обследованными им, а также во включении названий других государств как достижимых географических пределов, без уточнения правдивости собственного посещения их: это относится к упомянутым без особой конкретизации Китаю, Персии и Индии. Есенин высказывал свое желание устами лирического героя: «Хочу концы земли измерить» (I, 40 – «Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914–1922). Мужской по своей сути познавательный интерес к расширению «земного диапазона» (VI, 115) выразился у Есенина во включении в его эпистолярий, художественные и публицистические произведения огромного числа топонимов (поданных в различных аспектах – стилистическом, содержательном и др.); а также в написании автографа стихотворения «Вижу сон. Дорога черная…» (с пометой «2.VII.25. Москва» неизвестной рукой) на обороте «Схематической экскурсионной карты Черноморского побережья и центральной части Кавказа…» – приложения к путеводителю «Кавказский край» С. С. Анисимова. [823]

Мужчинам присуще стремление к нарушению всяческих запретов, в том числе и границ. На уровне попыток проникновения в иной мир через преграды можно рассматривать поездку Есенина на Белый Яр с барыней с переправой в бушующую грозу на полуразрушенном пароме, переплывание через запруженную плотиной Оку на Казанскую (см. об этом ниже). Попытки проникнуть в потусторонний мир увенчались реализацией фольклорного мотива гибели добра молодца на чужой сторонке: для Есенина это оказалась неожиданная смерть в гостинице «Англетер» в Ленинграде в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года [824] – в лиминальное время – в пограничье Старого и Нового года. Есенину были с детства знакомы и любимы им необрядовые мужские песни с погибельным сюжетом – это «Веревочка» (V, 144), выведенная в повести «Яр» (1916), и др.

Но путешествие возможно не только по горизонтали. Продвижение по вертикали – покорение высоты, занятие наивысшей позиции – сказалось у Есенина в лазании по деревьям, в сидении на камне на высоком берегу Оки (что само по себе символично), в полете на самолете из Москвы в Кёнигсберг 10 мая 1922 г. (VII (3), 327). В юности (в 1913 г.) Есенин рассуждал в письме к Г. А. Панфилову о необходимости лично исследовать жизненную вертикаль, особенно изучать «дно» человеческого существования: «Не избегай сойти с высоты, ибо не почувствуешь низа и не будешь о нем иметь представления» (VI, 36).

Победа над высотой в плане писательской деятельности проявилась у Есенина в особенностях выбора места для чтения стихов – в устройстве импровизированной трибуны, в типично мускульных способах его возвышения, когда он взобрался на стул и стол, как будто вскарабкался на вершину горы и покорил не публику, а высочайший горный пик. Н. Л. Браун вспоминал об этом: «Мало-помалу из задних рядов стали подходить ближе, сгрудились у эстрады. // Есенин встал на стул – и читал. // Затем он встал на стол – и читал. // Чем дальше, тем с б?льшим темпераментом». [825] О том же писал М. М. Зощенко в повести «Перед восходом солнца» (1942–1943): «Вокруг столика собираются люди. Кто-то говорит: “Это Есенин”.

Нас окружает почти вся пивная.

Еще минута, и Есенин стоит на стуле и, жестикулируя, читает свои короткие стихи». [826]

В символическом плане трактовал Лазарь Берман покорение литературных высот Есениным: «Известность его пересекла границы страны, изведал и он вершины и пропасти». [827]

По мнению Есенина, основанному на народных воззрениях, последнее покорение пространства – посмертное, которое он отвергал или, по крайней мере, хотел отодвинуть во времени, предпочитая полету души, ее последнему отлету земную телесную бодрость: «Не хочу я лететь в зенит , // Слишком многое телу надо» (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923).

Странничество как обход владений и одновременно поиск себя

Странничество как образ жизни было весьма присуще Есенину. Оно культивировалось в мальчике с детства совершением паломничеств в далекие монастыри, отправкой на учебу в удаленное за десятки километров с. Спас-Клепики и затем в Москву. Наглядным примером странничества выступали родные дед, ходивший с барками по рекам вплоть до Санкт-Петербурга, и отец, служивший приказчиком в мясной лавке в Москве и лишь наездами навещавший семью. Да и мать была отдалена от сына в его раннем детстве, находясь «в прислугах» в Рязани. Таким образом, странничество как жизненная судьба было предопределено и изначально обусловлено для Есенина. Поэтому неудивительно, что поэт избрал путь скитальца и бродяги, считая его чуть ли не единственно возможным, характерным для всех людей, неодолимым и всеобщим.

Есенин хранил в своей библиотеке книгу «Судьба России…» (1918) Н. А. Бердяева, в которой мыслитель рассуждал о типичности странника для нашей отчизны: «Тип странника так характерен для России и так прекрасен. Странник – самый свободный человек на земле. <…> Странник – свободен от “мира”, и вся тяжесть земли и земной жизни свелась для него к небольшой котомке на плечах. Величие русского народа и призванность его к высшей жизни сосредоточены в типе странника. Русский тип странника нашел себе выражение не только в народной жизни, но и в жизни культурной, в жизни лучшей части интеллигенции. И здесь мы знаем странников, свободных духом, ни к чему не прикрепленных, вечных путников, ищущих невидимого града. Повесть о них можно прочесть в великой русской литературе». [828]

Есенин также осознавал удел странничества как стойкую литературную традицию, созданную и даже прославленную знаменитыми предшественниками. Следуя всеобъемлющей фольклорной и литературной логике выстраивания ведущего «путевого сюжета» и всевозможных «дорожных мотивов», Есенин стал воспевать образ странника в собственных стихах. В стихотворении «Снежная замять дробится и колется…» (1925) поэт делал выводы о сложившемся жизненном пути – «Много я видел и много я странствовал» (I, 280), и дошел до широчайшего обобщения: «Все мы бездомники, много ли нужно нам» (I, 279).

Однако странничество, будучи уделом избранных, остается непонятным и не приветствуемым большинством людей способом проживания жизни – поэтому в мотиве странничества звучат горькие нотки: «Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый // Бог весть с какой далекой стороны» (II, 95 – «Русь советская», 1924); «Грустно стою я, как странник гонимый» (I, 287 – «Синий туман. Снеговое раздолье…», 1925). Вовлеченный в странничество человек не может свернуть с раз избранного и предопределенного судьбой пути: «Не вернусь я в отчий дом, // Вечно странствующий странник» (I, 228 – 1925).

Идея странничества как способа постижения смысла жизни имеет в своем генезисе древнейший мифологический мотив странствования бога. Рязанский филолог О. Е. Воронова указывает: «В своих первоистоках этот мотив восходит к одной из древнейших общемировых культурных традиций – так называемой “теофании”, мифологическому представлению о том, что Бог в человеческом облике, в образе гостя ходит по земле. С сюжетами на эту тему, в русской традиции приуроченными к времени от Пасхи до Вознесения, Есенин мог познакомиться в книге А. Н. Афанасьева “Народные русские легенды”. Это представление нашло отражение и в русских пословицах, зафиксированных В. И. Далем: “В окно подать – Богу подать”; “Просит юродивый, а подаешь Богу”». [829]

Идея странничества восходит к странствиям Христа : по народным воззрениям, после воскресения – с Пасхи до Вознесения – Он странствует по земле. Старожилы с. Константиново сообщают об обрядовом печении по этому поводу: «Когда “лестницы” пекли? На Вознесенье! Когда Вознесенье бываеть? Конец Паски? Да, после Паски. “Лестницы” пекли. <С тремя перекладинками? – Е. С.  – Старожилы показывают жестами.> Ну, не с тремя, а сколько угодно, как выйдеть – такие вот лесенки делали и запекали. Они были, ну как тебе сказать, ну как на теперешние, что ли, палочки хрустящие <похожи>, так и они запекутся там, и они хрустели. Вот какая была красота! Ну, это в честь праздника. В честь Вознесения, когда Господь на небо улетел по лесенке. И “лесенку” делали, чтобы Бох на небо по лесенке. Отмечали вот так – такой обычай». [830]

В «Автобиографии» (1924) Есенин сообщает о том, что в детстве от «слепцов»-паломников слышал «духовный стих» о странствующем Христе – «о женихе, светлом госте из града неведомого» (VI (1), 14). В юности Есенин сам стал сочинять произведения на тему странствий Иисуса по земле, посещения им людей, оставаясь неузнанным. К ним относится ряд стихотворений 1914 г.: «Шел Господь пытать людей в любови…», «Осень», «Не ветры осыпают пущи…», «Сторона ль моя, сторонка…», «Сохнет стаявшая глина…», «Чую Радуницу Божью…» Поэт прочерчивает разнообразные сюжетные линии как бы единого в своей композиции повествования. Вот «Схимник-ветер шагом осторожным // Мнет листву по выступам дорожным // И целует на рябиновом кусту // Язвы красные незримому Христу» (I, 43 – «Осень»). Вот «в каждом страннике убогом» угадывается: «Не Помазуемый ли Богом // Стучит берестяной клюкой» и «под пеньком – голодный Спас» (I, 44, 45 – «Не ветры осыпают пущи…»). Вот ощущается, что у каждого странствующего богомольца «впилась в худое тело // Спаса кроткого печаль» (I, 54 – «Сторона ль моя, сторонка…»). Вот в русском контексте праздника Входа Господня в Иерусалим: «Пахнет вербой», «Кто-то в солнечной сермяге // На осленке рыжем едет» и поникшие сосны и ели восклицают «Осанна!» (I, 55 – «Сохнет стаявшая глина…»). Вот на Радуницу: «Под венком, в кольце иголок… мерещится Исус» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…»).

Среди прочих особенно выделяется своей традиционностью, народной трактовкой и подачей в фольклорном толковании архетипический сюжет о том, как Господь «выходил… нищим на кулижку» и встречал «старого деда», протягивавшего ему как «убогому» и «болезному» «зачерствелую пышку» (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…»).

Образ Богочеловека, который странствует по земле незримым либо в самом непритязательном облике обездоленного и юродивого, выступает высочайшим нравственным идеалом. Желание воспринять частицу духовного совершенства, стремление к истинному подвижничеству побуждают избранных людей стать «не от мира сего» и начать паломничество. Этих заступников русского православия Есенин также живописует в стихотворениях 1914 г.: «Пойду в скуфье смиренным иноком…»

С наглядным, зрительным представлением о странничестве связан посох странника (его инварианты – подожок, клюка, палка). И хотя по существу посох не относится непременно к мужским атрибутам, символически он ассоциируется с мужчиной, имеет типично мужские функциональные синонимы – кнут, плеть, трость, и напоминает в некоторой степени мужской детородный орган. Есенин воспевал страннический посох в стихотворениях и поэмах: «Счастлив, кто жизнь свою украсил // Бродяжной палкой и сумой» (I, 40 – «Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914–1922); «Увидал дед нищего дорогой, // На тропинке, с клюшкою железной » (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…», 1914); «Не Помазуемый ли Богом // Стучит берестяной клюкой » (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914); «С подожочка и котомки // Богомольный льется пот» (I, 54 – «Сторона ль моя, сторонка…», 1914); «Я шел по дороге в Криушу // И тростью сшибал зеленя» (III, 168 – «Анна Снегина», 1925).

Посох странника в высоком нравственном смысле восходит к священническому жезлу. И такое генетическое сходство особенно наглядно и доказательно прослеживается на примере православных паломников, отправляющихся в путь поклониться христианским святыням. По мнению протоиерея, магистра Александра Рудакова (1900), посох является важным церковным атрибутом и символом: «Жезл, или посох, употребляемый при священнослужении архиереями, указывает на их пастырскую обязанность управлять свою паству на путь спасения, не допускать ее до заблуждений и отражать нападающих на нее духовных волков». [831] Следовательно, истоки посоха кроются в палке пастуха, которой он погонял домашний скот. Соответственно, можно говорить о родстве и генетическом сходстве посоха странника и пастушеской хворостины. Удивительно, что в сочинениях Есенина среди многочисленной пастушеской атрибутики нет посоха и его аналога (кнута, плети, палки), за исключением импровизированного варианта – хворостины в «Сказке о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве» (1925):

Пастушонку Пете

Трудно жить на свете:

Тонкой хворостиной

Управлять скотиной (II, 166).

О магическом охранительном значении посоха говорится в трудах дореволюционных ученых – в частности, профессора Ф. И. Буслаева, известного поэту (со ссылкой на древнерусский Лечебник): «Когда человек хочет от ведьм стеречись на свадьбе или на пиру: найди рябину в лесу на дубовой колоде, и сделай из той рябины посошок и по весне, о кою пору надеешься кукушке закуковать , в ту пору ходи с тем посошком, вверху писанным, рябиновым, и в котором месте впервые заслышишь кукушку кукуючи , и ты также держишь посошок рукою, и подле рук у того посоха заметь сверху и съиспо-ду тот жеребий. И уткни одну половину жеребья под ухо у дверей, а другую половину подле другой половины ушка, обапол дверей, в той хоромине, в которой хочешь свадьбу рядить или пир: в ту хоромину ведьма никак не может войти дверьми, и воротится, а тут не пойдет. И около ложа всякого с тем посошком рябиновым добро ходить и около поля: ржа того жита не ест. Добро ту рябину себе во дворе посадить и держать для того, о чем вверху писано». [832] Ф. И. Буслаев пояснил в примечании: «Чары жеребьем соответствуют скандинавским рунам . Это черты и нарезы древних славян». [833] Неизвестно, как было в бытность Есенина, но в середине и конце ХХ столетия на Рязанщине и в Москве подростки вырезали из древесных побегов тросточки и украшали их индивидуальными геометрическими узорами, счищая фрагменты коры. [834] Возможно, орнамент на тросточках служил не осознаваемым уже оберегом.

В народной свадебной песне «Долина-долинушка…», распространенной на Рязанщине, жестикуляция тростью в руках неженатого молодца усиливает впечатление его физической немощи и печального состояния, доходящего до болезненности (необходимо срочно жениться):

Ходит он спотыкается,

Тросткой опирается [835] .

Также представлена тросточка в руках дружка в величальной песне «Дружунькя хорошая…» в строках: «А в руках у него трость серебряная . <…> А он на гору идёт – опинается. <…> [А под гору идёт] – опирается». [836]

Может быть, образ трости в какой-то мере как священный оберег выступает в строках поэмы «Черный человек» (1923–1925):

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу…

(III, 193; редакция III, 712–714).

Привязанность молодого Есенина к щегольской трости – эстетическому аналогу посоха странника – запечатлена ряде фотографиях (VII (3), № 35, 36, 39, 40, 42, 43, 78, 84), большое число которых подчеркивает типичность этого предметного образа в руках поэта. Дочь известного фотографа Ида Наппельбаум запечатлела в стихотворении «Подпись к групповому портрету Есенина 1925 г.» (в действительности – 1924) щегольскую трость Есенина:

А белой кости набалдашник

Повис у правого плеча

(VII (3), 245 – в комм. к № 78).

Сам фотограф М. С. Наппельбаум также оставил воспоминание об этой трости: «Здесь он уже совсем другой – с открытыми глазами, с крутым завитком светлых волос у лба, в крахмальной белой манишке с узким черным галстуком-бабочкой, с изящной слоновой ручкой тросточки, которая косо легла на темном рукаве его костюма» (VII (3), 246 – в комм. к № 78).

А. Н. Захаров добавил к разным типам странников еще один – странника-душу. Исследователь рассуждает: «Особый художественно-философский смысл мотив странничества приобретает в стихотворении “День ушел, убавилась черта…” (1916). В нем изложено странствие души человека. В основе этого произведения, возможно, лежит народное поверье, изложенное А. Афанасьевым в третьем томе “Поэтических воззрений славян на природу”, о том, что “славяне признавали в д у ше нечто отдельное от т ел а, имеющее свое самостоятельное бытие. По их верованиям, согласным с верованиями других индоевропейских народов, душа еще в течение жизни человека может временно расставаться с телом и потом снова возвращаться в него” <т. 3, с. 196>». [837] По мнению А. Н. Захарова, созданный поэтом «сложный образ души-тени лирического героя» мог быть продолжением и логическим развитием есенинской мысли о том, что он «продал свою душу черту, и всё за талант» (VI, 59 – письмо к М. П. Бальзамовой от 29 октября 1914 г.). [838] В таком виде странничества человеческой души – в первую очередь, в «человеке без тени» как наиболее важном его проявлении – филолог видит «признак близкой смерти», опять-таки ссылаясь на А. Н. Афанасьева, передавшего народное воззрение о том, что «утратить тень – все равно, что сделаться существом бестелесным, воздушным <т. 3, с. 213>». [839]

Любопытно, что А. Н. Захаров, только что сделавший точное наблюдение над возможностью странствования души (по народным воззрениям и в лирике Есенина), сам не заметил своего открытия! Стереотип мышления, согласно которому странник мыслится исключительно человеком, сказывается в стандартном выводе: «Можно выделить три типа странника в образах лирического “я” Есенина: странник, взыскующий града неведомого; бродяга, заканчивающий свою жизнь тюрьмой; и бунтарь…»

Вероятная «классификация странников», представленных в творчестве Есенина, гораздо объемней и может быть выстроена по ряду критериев. По типу персонажей: Богочеловек – человек – душа – природное явление. По продолжительности странствования: вечный странник – странствующий какой-то период жизни. По степени обобщения: избранный странник – «каждый в мире странник». И все-таки любая классификация останется условной, поскольку творчество великого поэта всегда оставляет простор для новых трактовок.

Странничество, касаемое людей, когда оно рассматривается с позиции воспроизведения данного феномена в устах носителей этой крестьянской традиции, сопряжено с активной жестикуляцией. О людях (преимущественно о мужчинах) – неважно, о странниках или «оседлых», но безусловно удивительных – рассуждали на Рязанщине: «Говорили в Озёрках: “Он во (показывали кулак с поднятым кверху большим пальцем), на ять (большой палец правой руки покрывали сверху ладонью левой руки, обращенной вниз), да ещё с присыпочкой” (левой ладонью делали жест посыпания как будто солью над большим пальцем левой руки)» (Записи автора. Тетр. 7. № 363 – Самоделова А. М., 1929 г. р., слышала от родственников в с. Б. Озёрки Сараевского р-на, г. Москва, 22.07.2000).

Другой не менее характерный жест, свойственный рязанцам и постоянно наблюдаемый нами в фольклорных экспедициях, следующий: при сообщении о каком-либо поступке, приведшем человека к полной утрате чего-либо (например, важного для него предмета домашнего обиходы), что произошло отчасти по его воле, вследствие невнимательности или небрежности, рассказчик делает жест воображаемого дергания правой рукой себя за бороду, как будто собирая волосы в одну щепоть, или проводя захват воображаемого объекта в горсть чуть ниже подбородка, или как бы напоминая жест умывания лица, на котором в этот момент появляется выражение недоумения и горечи. Часто (но не всегда) такой «жест утраты» напрямую соотносится с бытом странников, с их далекими и многотрудными путешествиями, полными утрат и лишений. Разумеется, приведенными жестами не ограничивается «зримое жизнеописание» странников.

Глава 5. Традиционные ментальные закономерности в «жизнетексте» Есенина

О формировании «городских черт» маскулинности

Попадание Есенина в городскую среду также формирует специфические черты маскулинности, которые сводятся прежде всего ко вниманию к разного рода «тайным обществам» (вполне чуждым артельному началу в деревне). Они находят выражение в стремлении горожанина-«неофита» участвовать в запрещенных организациях с их тайными и противоправными делами, в необходимости жить прячась и скрываясь, порой не имея паспорта или вида на жительство, получив «волчий билет» и находясь под негласным наблюдением полиции, действовать не по уставу или общепринятому канону, вступать в несанкционированные партии, занимать «левацкие» позиции при партийном расколе и т. д. Есенин опробовал на себе разные запретные способы существования и виды деятельности: это кружковая подпольная деятельность (Суриковский музыкально-литературный кружок практиковал распространение листовок и нелегальных брошюр); пристальный, хотя и сторонний интерес к масонству (без вступления в масонскую ложу); участие в забастовках фабричных рабочих (невыход на работу в Сытинской типографии); невольное приобретение клички «Набор» и сокрытие от негласного наблюдения полицейских филеров (VII (3), 276); дезертирство из армии Временного правительства; попытка вступить в партию большевиков.

Данная глава является логическим продолжением предыдущей. В ней применяются те же приемы исследования, используется уже опробированный способ организации и анализа материала – как биографического, так и художественного.

Особенности юношеского ухаживания и сугубо мужские предметы в руках героя-мужчины

В среде односельчан подраставший Есенин был уже известен как задира и забияка, изворотливый и ловкий на выдумки, пристающий к девушкам и затевающий драки. Его младшая современница пересказывает со слов тети своего мужа, которая была сверстницей поэта, женское восприятие Есенина как ухажера:

...

…он был очень развитый. <…> Вот он начнёть. Говорить, хулиганистый был. Ой, такой – говорить – чего-нибудь да он придумаеть, чего-нибудь да он каждый вечер придумаеть. Девчонки за ним – говорить – прямо! А она – говорить – рассказывала: он за ней ухаживал. Она, правда, такая симпатичная была. Ну, потом она за богатого вышла замуж. Ну, ещё рассказывала много кое-чего. Любил он над всеми подшучивать. <…> Ну вот она рассказывала: бывало, придёть – говорить – пойдём на улицу. Тогда клуба-то не было: посиделки, если кто пустить. А не пустить, значить, по селу ходять. Привяжется – говорить – к кому-нибудь, изваляеть до слёз. Иной раз – говорить – придёшь домой – заЕндевеешь, вся в снегу, вся мокрая! <…> Он же потом уехал в Москву. [840]

В воспоминании сельчанки ощущается гордость за свою родственницу, удостоившуюся чести быть избранницей Есенина, пусть задиристого и озорного, но овеянного преданиями и ставшего почти нереальным, зато мифическим! Согласно мужской психологии, идеи которой воплощал в жизнь Есенин, его ухаживания за девушками носили завоевательный характер и были нацелены на победу, а не на душевные переживания.

Не обсуждая правдивости такого рода сообщений об ухаживаниях за девушками и вполне допуская реалистичность изложенных событий, все-таки можно предположить, что многие женщины стремились покрасоваться сведениями о том, как Есенин уделял им особое внимание. Это подобно тому, как вообще большинство жителей с. Константиново обоего пола зачисляли себя в однокашники к Есенину. По свидетельству старейшего есениноведа Ю. Л. Прокушева, [841] почти все односельчане рассказывали о своей учебе будто бы в одном классе с будущим поэтом, несмотря на строго регламентированное количество учеников в Константиновском земском училище! И вот еще жительница соседней деревни Волхона рассказывает со слов своей матери и ее подружки о самоуверенно-дерзком и воинственном поведении Есенина в школе: «В школе училась, но, конечно, он постарше, а мать моя помлаже. А подруга, вот подруга материна и говорить: такой он был, в старой школе он училси. И говорить: принёсешь четвёртку молока, хлеба кусок или огурцов – он обязательно всё поисть и пойдёть, скажеть – это не я ел. Они с ним учились вместя – моя мама: он постарше учился – там старший класс…». [842]

Уже став поэтом и переселившись в Москву, Есенин навещал родителей в родном селе. С течением времени в памяти старожилов Константинова его приезды обставлялись разнообразными задорными выходками, порой с присочинением намерений и домысливанием его возможных действий. Например, родившийся уже после смерти поэта односельчанин передает рассказ о том, как он расспрашивал свою мать о ее встрече с Есениным: «Говорить: Сёрега приезжаеть с другом! А он – гармонь и трость ! Я говорю: а зачем ему нужна была трость? А он – говорить – хулиганить! Я говорю: как так хулиганить? Говорить: счас тот в гармонь друг играеть и всё, а он прям этой палкой раз вот так – ё-к-л-м-н!». [843] Трость в руках Есенина многократно запечатлена на фотографиях (см.: VII (3), № 36, 39, 40, 42 и др.; см. выше).

Мужчина в поисках невесты и в ситуации сватовства

Мужчинам необходимо ощущать себя личностью, значительной фигурой, значимой индивидуальностью – в отличие от женского понимания собственного положения в мире как артельного, регламентированного общественными рамками.

Типично мужская черта характера, также запрограммированная природой и выраженная генетически, заключается в стремлении окружить себя женщинами и владеть ими в некотором смысле будто бы на правах собственности, – извечный мотив «поисков невесты». В этом аспекте интересно сопоставить древний церковный призыв к моногамии и противоположную по моральной сути смену множества гражданских и официальных жен в жизни Есенина (А. Р. Изряднова, Н. Д. Вольпин, Г. А. Бениславская и З. Н. Райх, Айседора Дункан, С. А. Толстая). Однако стремление Есенина достичь космической гармонии в безраздельном единении с любимой женщиной напоминает былинные и волшебно-сказочные сюжеты о предбрачных и свадебных испытаниях, об оставленной дома и забытой невесте, о неудачном браке с иноземкой.

Противоположная тенденция – опозорить «нечестную невесту» – наблюдается в исключительно мужском обычае вымазывать дегтем ворота нечестивой девушки в знак ее морального осуждения. Рязанская помещица-этнограф О. П. Семенова-Тян-Шанская писала в 1914 г.: «“Распутевой” называется такая девка или баба, у которой несколько любовников. Такие любовники сговариваются иногда поучить свою любовницу – и если она девка – мажут ей ворота дегтем , а если она баба – бьют ее…». [844] В стихотворении «О Русь, взмахни крылами…» (1917) возник образ Родины-невесты, освободившейся от ритуально возведенной на нее напраслины: «Уж смыла, стерла деготь // Воспрянувшая Русь» (I, 111). Думается, неслучайным являлся выбор взрослым поэтом именно женского монастыря при знаковом марании его ворот.

По свидетельству Г. В. Алексеева, «Есенин вымазал дегтем ворота Страстного монастыря…». [845] В разных воспоминаниях С. Г. Скитальца (Петрова) также фигурирует деготь: «Недавно написал дегтем на стенах Страстного монастыря неприличнейшее кощунство!..»; «Между тем он счел хорошим тоном написать дегтем на стенах Страстного монастыря в Москве кощунственные и неприличные стихи…». [846] Иногда реальный факт обрастает домыслами, живет жизнью фольклорного предания с многообразными вариантами, различаясь в деталях.

Наоборот, стремление всякого мужчины получить от охранительницы очага подобие защищенности, выраженной в ощущении обволакивающего домашнего уюта и женского внимания, нашло выражение в неосознанном и неконтролируемом движении Есенина к печи, то есть в направлении к женской части избы. Об этом событии 1915 г. вспоминал В. С. Чернявский: «Кончив чтение, он отошел к печке и, заложив пальцы за пояс, окруженный, почтительно и добросовестно отвечал на расспросы. <…> Он ходил как в лесу, озирался, улыбался, ни в чем еще не был уверен, но крепко верил в себя». [847]

Согласно патриархальному домашнему этикету, печь дает приют старикам и детям: это их уменьшенный в размерах макрокосм – основное «избяное» пространство внутри избы. Такое понимание сущности печи отражено в повести «Яр» (1916) Есенина: «Залез только он <Анисим> ранее срока на печь и, свесив голову, как последней тайны, ждал конца»; «Кис Анисим на печи , как квас старый…» (V, 62, 65).

В лирике Есенина образ печки достаточно редок, однако именно он определяет центр макрокосма избы и описан детально: « Над печурками точеными // Тараканы лезут в паз. // Вьется сажа над заслонкою, // В печке нитки попелиц » (I, 46 – «В хате», 1914). Образ печки олицетворяет собой отчий дом и является мерилом родины: «Полюбил я мир и вечность, // Как родительский очаг » (I, 85 – «Не напрасно дули ветры…», 1917). Иногда образ печи, будучи центральным, одновременно является единственным значимым объектом в доме (и даже остальные предметы оказываются печными атрибутами): «У каждого хата гнилая, // А в хате ухваты да печь » (III, 169 – «Анна Снегина», 1925). Пусть даже в доме почти ничего нет из утвари, но уже наличие печи свидетельствует о самодостаточности жилища; образ хранительницы огня являет собой главный мировой стержень, соединяющий земное жилище с космическим.

В понимании Есенина печь – живое, одушевленное существо, уравненное в ответственности за обогреваемых ею членов семьи хозяина: «Мирно грезит родимый очаг // О погибших во мраке плечах» (I, 76 – «Нощь и поле, и крик петухов…», 1916–1922). Архаический тип печи без выведения печной трубы на крышу, породивший вид жилища под названием «курная изба», является хранителем патриархального мироустройства – подобно безликому и вездесущему божественному началу: «Твой глас незримый, как дым в избе » (I, 102 – 1916).

Есенин полагал, что печь является достойным объектом для поэтизации: « Воспою я тебя и гостя, // Нашу печь , петуха и кров…» (I, 116–117 – «Разбуди меня завтра рано…», 1917). В результате путешествия Есенина по Киргизским степям (1921) в его лирике появился образ печи-верблюда: « Наша печькак-то дико и странно // Завывала в дождливую ночь . <…> Что он видел, верблюд кирпичный, // В завывании дождевом? » (I, 176 – «Эта улица мне знакома…», 1923).

В свадебном обряде Рязанщины, как и вообще по всей России, печка играла огромную роль. По приезде от венца новобрачных кормили в сакральном месте: «жениха с невестой около печи в чулане покормят» [848] (с. Николаевка Касимовского р-на).

По древнему наименованию очага – « горн » (сравните: « г?рница » – парадная комната с печью в избе, « кузнечный горн » и « горн? » [849] – костер в Сараевском р-не Рязанской обл.) – родители новобрачной «назывались гарны , которые в первый день свадьбы до венчания давали гарн?й обед » [850] (южная часть Ухоловского р-на); «Во время венчания от невесты к жениху едут “ гарные ”, везут постель, сундук, наряженного куренка» [851] (с. Волынщина Ухоловского р-на).

Образ печки привязан к свадебному мотиву в частушках (как в с. Константиново, так и повсеместно в России):

Во дворе барана режут,

Я баранины хочу.

Ты жени меня, мамаша,

А то печку сворочу. [852]

Более отдаленно по отношению к свадебному обряду образ печки представлен в другой местной частушке:

По печи огонь играет,

Из трубы домой идет.

Меня милый обожает,

Только замуж не берет. [853]

Естественно, образ печки как главной составляющей «избяного макрокосма» многопланов и не сводится исключительно к свадебной «печной ипостаси». Однако здесь нам важен именно этот его аспект.

На Рязанщине на свадьбе во время «ладов» «не позволяют никому подходить к печке, чтобы у будущих молодых не было печали». [854] Другой свадебный обычай: «Перед венцом жених приносит невесте шубу. Эту шубу обводят вокруг трубы три раза, приговаривая: “Как труба от печи не отходит, так и ты (невеста) не отходи от двора”». [855] По приезде новобрачных от венца «свекровь показывает молодой печь и ухваты», [856] что символически означает передачу хозяйства в ведение невестки.

На протяжении всей жизни Есенин находился в постоянном общении с разными женщинами независимо от того, был ли он женат в тот отрезок времени. Через все его творчество проходят произведения, исполненные в жанре художественного письма и почти всегда адресованные особам женского пола – как конкретным, так и обобщенным, но всегда непоименованным (исключение – «Письмо деду», 1924): «Письмо к женщине» (1924), «Письмо матери» (1924), «Письмо к сестре» (1925). Показательны безымянные стихотворения, в первых строчках которых имеется непосредственный призыв к намеренно не названной по имени женщине (она могла мыслиться как реально существующая персона или абстрактный, обобщенный образ): «Ты ушла и ко мне не вернешься…», 1913–1915; «Дорогая, сядем рядом…», 1923; «Пускай ты выпита другим…», 1923. Или просто указание на безвестный женский адресат, с которым ведется беседа: «Ты плакала в вечерней тишине…», 1913; «Ты такая ж простая, как все…», 1923. Известно, что Есенин намеревался издать поэтический сборник с многозначащим заглавием «Стихи о которой» (не издан).

В творчестве Есенина встречаются посвящения женщинам – уже полностью конкретизированные, вплоть до называния фамилии или указания степени родства: «Мальвине Мироновне – С. Есенин» подарено стихотворение «В глазах пески зеленые…» (1916); «Л. И. Кашиной» посвящено стихотворение «Зеленая прическа…» (1918). Посвящением «Сестре Шуре» объединен в негласный цикл ряд соседних стихотворений «Я красивых таких не видел…», «Ах, как много на свете кошек…», «Ты запой мне ту песню, что прежде…», «В этом мире я только прохожий…» (1925). Следовательно, Есенину как мужчине чрезвычайно важно знать женское мнение (действительное или воображаемое им самим, предполагаемое), выслушать женскую оценку его мужских поступков. Конечно, будучи литератором, Есенин пользовался преимуществами поэта высказывать женщинам свои чувства в стихах. Стихотворение осознается как щедрый подарок мужчины, преподнесенный женщине (или явленному, подразумеваемому, олицетворенному в женском облике персонажу), – об этом свидетельствуют заглавия, построенные по типу дарственных надписей: «Моей царевне» (1913–1915); «Руси» (1915). Однако и любой другой мужчина имеет множество возможностей проявить нежность и внимание к женщинам через взгляд и жест (ритуальный поцелуй руки, ласковый взгляд, помощь в поднесении тяжелой сумки и т. д.).

Женские слова, будь то собственные речи или песенные тексты, запоминаются мужчинами; у Есенина имеется указание на материнскую роль родоначальницы, о чем сообщено в подзаголовке: «Народная. Подражание песенке матери» (1924).

Отдельная тема – женщина как главный персонаж художественного произведения, порой озаглавленного женским именем («Анна Снегина», «Как должна рекомендоваться Марина», «Клавдии Александровне Любимовой» и др.) или названного по статусу женщины, ее возрасту или родству с автором, трансформации в девичье обличье («Королева», 1913–1915; «Молитва матери», 1914; «Старухи», 1915; «Плясунья», 1915; «Колдунья», 1915; «Русалка под Новый год», 1915). Некоторые стихотворения названы по первой строчке, содержащей женское имя (особенно это касается дарственных «стихов на случай», стихотворных записей в женских альбомах и т. п.): «Любовь Столица, Любовь Столица…». Перечень женских образов (человеческих и сверхъестественных) в лирике Есенина можно продолжить; показательно, насколько он разносторонен.

Важно повествование героине, выведенной уже в первой строке безымянного текста («Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911; «Матушка в Купальницу по лесу ходила…», 1912; «Шаганэ ты моя, Шаганэ…», 1924). У Есенина имеются также условно называемые «стихи на случай», сочиненные в честь женщины или даже девочки и иногда помещенные в альбом (ср. жанр «альбомных стихов»), в которых женское имя включено в заглавие или упомянуто в первой строке: «Любовь Столица, Любовь Столица…», 1915; «Как должна рекомендоваться Марина», 1924; «Клавдии Александровне Любимовой», 1924; «Милая Пераскева…», 1924.

В женском обличье также выступают большая Родина и «малая родина» под пристальным взглядом мужчины, зовущего ее («Гой ты, Русь, моя родная…», 1914; «Черная, потом пропахшая выть…», 1914). Однако это не общее правило: например, «О Русь, взмахни крылами…» (1917) скорее похожа на ангела, соответственно своему чину не имеющего пола. Женщина же, скорее всего, представила бы ту же самую абстракцию в мужском облике (например, если бы речь зашла об Отчизне). Естественно, идеальной женщиной представлена Богородица в непосредственном обращении поэта к ней в первой строке стихотворения («О Матерь Божья…», 1917). Извечная спутница поэта выступает в качестве непостоянной и изменчивой женщины («О муза, друг мой гибкий…», 1917). Очевидно, в какой-то мере это дань мужского внимания к женщине или хотя бы естественного «гендерного» интереса к ней со стороны представителя противоположного пола.

Обращения Есенина к мужчинам наблюдаются, как правило, в других жанрах (кроме посвящений и дарственных надписей), и вызваны они действенной реализацией идеи побратимства, очень важной для него как поэта, творческой личности и вообще мужчины (см. ниже).

Мать как женский идеал глазами мужчины, естественным образом противопоставленный им себе

Образ матери в произведениях Есенина многопланов. Сыновнее обращение к матери или речь о ней – родной или абстрактной – звучит уже в названиях произведений: «Молитва матери» (IV, 71 – 1914); «Письмо матери» (I, 179 – 1924); «Письмо от матери» (II, 126 – 1924); «Форма. 2. Народная. Подражание песенке матери» (IV, 192 – 1924); изредка – в первых строчках, выполняющих роль заглавия: «Матушка в Купальницу по лесу ходила…» (I, 29 – 1912).

Естественно, для Есенина, как и для любого писателя, образ матери оказывается реально-биографическим. В ее художественном облике запечатлены поведенческие и портретные черты родной матери – Татьяны Федоровны Есениной (в девичестве Титовой), жительницы с. Константиново Кузьминской вол. Рязанской губ. и уезда. Соответственно, обращаясь к изучению есенинского образа матери, мы будем сопоставлять художественные и эпистолярные строки писателя с воспоминаниями его современников, с сообщениями старожилов-односельчан, со строками писем прототипа (то есть самой родительницы поэта) и с упоминаниями о ней в переписке других лиц.

Центральным женским персонажем у Есенина становится образ матери. К реальной матери поэт обращается в письмах: «Дорогая мамаша , свяжи, пожалуйста, мне чулки шерстяные и обшей по пяткам» (VI, 87 – 1916). Ей же передает приветы в письмах к сестрам, постоянно думает о ней: «Отцу и матери тысячу приветов и добрых пожеланий»; «Привет Шуре, отцу, матери и деду»; «Жива ли мать ?» (VI, 148, 216, 156) и др.

Лексически образ матери в подавляющем числе произведений выражен суровым и лаконичным словом мать , отражающим строгую суть мужского подхода к женщине-родительнице. В единичных случаях, относящихся к раннему творчеству и ограниченных рамками 1912–1916 гг., употреблены лексемы матушка (I, 29 – «Матушка в Купальницу по лесу ходила…», 1912), мама (IV, 53 – «Бабушкины сказки», 1913–1915) и мамаша (VI, 87 – письмо, 1916). Во всех данных случаях речь идет о матери, рассматриваемой с точки зрения лирического героя, являющегося «поэтической ипостасью» Есенина. Иначе обстоит дело с образом матери, приходящейся родительницей дворянке. Так, заглавная героиня поэмы «Анна Снегина» (1925) восклицает: «Ах, мамочка , это он!» (III, 167). Получается, что конкретная лексема, манифестирующая образ матери (вне зависимости от внутреннего наполнения образа), служит выявлению социальной сути персонажа.

Сходный с авторской «материнской терминологией», лексический ряд дериватов от слова «мама» – маменька, мамка, мать – наблюдается в частушечных произведениях («частушках», «прибасках», «страданьях»), записанных и опубликованных Есениным в 1918 г.: « Маменька ругается, // Куда платки деваются»; «Ищи, мамка , жениха, // Хорошее место!», «За страданье // Мамка бр?нит»; «Я не сам милашку сватал – // Отец с матерью ходил», «Ай, мать бр?нится, // И отец бр?нится», «Нас священник не венчает, // Мать совету не дала», «Ай, мать , ай, мать , // Накой меня женишь?» (VII (1), 319, 326, 327, 323, 334, 323, 335).

Аналогичные лексемы – слово «мать» и его производные, иногда с эпитетами родства – звучат в частушечных текстах, зафиксированных сестрами Екатериной и Александрой Есениными в с. Константиново в 1927 г.: « Маменька ругается, // Куда платки деваются»; « Мать последнюю корову // На румынки продала», «Я бужу родную мать , // Она не просыпается. // Ты вставай, родная мать , // Со мной горе горевать» [857] и др.

В частушках с. Константиново конца ХХ – начала ХХI века отражено народное отношение к матери, проявленное в родственных лексемах при обращении и описательных конструкциях: «У тебя, у молодца, // Нет ни мати , ни отца»; « Моя матушка Елена // В поле цветик сорвала»; «Уважу матери твоей», «Я гуляла – мать не знала, // Кто-й-то маменьке сказал»; «Меня маменька учила»; «Не жени меня, маманя »; «Купи, мамка , мне платок». [858] Лексический ряд, относящийся к семантическому полю «матери», здесь более разнообразен: он включает и устарело-возвышенные, и диалектные формы. Большее тематически-словесное разнообразие (по сравнению с записями поэта и его сестер) обусловлено существенно большим корпусом текстов, записанных главным хранителем музейных фондов Л. А. Архиповой.

Сопоставление лексических дериватов, указывающих на фигуру матери, демонстрирует словесное постоянство и преемственность этого образа в частушечных текстах и выводит его на передний план. Обилие «материнских лексем», в большом ряде случаев являющихся обращением к женщине-родительнице, показывает важность этого образа для народа, необходимость для каждого человека.

Интерес к жизни матери, стремление узнать ее дела, память и постоянная дума о ней высказаны в вопросах к сестре и в непосредственном обращении к ней: «Что поет теперь мать за куделью?» (I, 242 – «Я красивых таких не видел…», 1925); «Я вспомнил тебя, дорогую , // Моя одряхлевшая мать » (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925).

Представление о наследуемости отдельных, типично женских черточек матери в ее дочерях сквозит в строке: «Ты запой мне ту песню, что прежде // Напевала нам старая мать » (I, 245 – 1925).

Конкретные биографические черты матери возводятся до уровня обобщения и ее облик предстает как национальный женский тип – это мудрая старушка с палочкой в руке, вечно ожидающая разбросанных по свету взрослых детей: «Пишут мне, что ты, тая тревогу, // Загрустила шибко обо мне, // Что ты часто ходишь на дорогу // В старомодном ветхом шушуне» (I, 179 – «Письмо матери», 1924); «Костыль свой сжимая в руке» (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925). В ее мечтаниях предстают типично материнские ценности – находиться в кругу большой патриархальной семьи, ощущать себя старшей хозяйкой, управлять домашними делами и нянчить внуков: «То у меня // Была б теперь сноха // И на ноге // Внучонка я качала» и «Я б заставляла // Прясть // Твою жену, // А ты как сын // Покоил нашу старость» (II, 127, 129 – «Письмо от матери», 1924).

Мать в представлении Есенина – всегда умудренная житейским опытом пожилая женщина, поэт подчеркивает и даже усиливает серьезный возраст матери: «Ты жива еще, моя старушка ?» (I, 179 – «Письмо матери», 1924); « Стара , должно быть, стала» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924); « Моя одряхлевшая мать » (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925); «Напевала нам старая мать » (I, 245 – «Ты запой мне ту песню, что прежде…», 1925). В изображении Есенина мать и сама обладает склонностью преувеличивать свою старость: « Стара я стала // И совсем плоха » (II, 127 – «Письмо от матери», 1924).

Ученые пытаются объяснить причину этого усиленно-геронтологиче-ского образа матери- старушки (в 1924–1925 гг. Т. Ф. Есениной было 49–50 лет; даты ее жизни – 1875–1955). Современный литературовед О. Е. Воронова полагает, что в есенинском «Письме матери» в главной героине переплетены биографические черты матери и бабушки поэта – подобно пушкинской «старушке» в «шушуне», в которой художественно обобщены черты его духовных кормилиц – няни Арины Родионовны Яковлевой и бабушки Марии Алексеевны Ганнибал [859] (см. также главу 15).

По нашему мнению, есенинский образ матери- старушки восходит к фольклору (в частности, к волшебной сказке). Есенин мог обратить внимание на однотипность обрисовки героини-родительницы в сказочных зачинах собрания «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева: «Жили-были старик да старуха . У старика со старухою было три дочери»; «Жили себе дед да баба ; дед овдовел и женился на другой жене, а от первой жены осталось у него девочка»; «Жил-был старик да старуха ; детей у них не было. Уж чего они не делали, как ни молились Богу, а старуха все не рожала»; «Жил себе дед да баба , у них был один сыночек Ивашечко; они его так-то уж любили, что и сказать нельзя!»; «Жили старичок со старушкою ; у них была дочка да сынок маленький» [860] и др. Безусловно, Есенин также слышал от односельчан (в первую очередь – от матери) народные сказки своей «малой родины», в которых тоже имелись подобные зачины о матери- старушке .

Интересно, что Есенин подсказал возможность такой трактовки, включив в лирику образ матери «из сказочной поры» детства (точнее, из жанра былички): «А мать – как ведьма // С киевской горы » (II, 150, 151 – «Метель», 1924). В рязанском фольклоре имеется мотив полета колдуний на местное подобие Лысой горы под Киевом и ночных проделок там: «У нас тогда Ромашкин бугор был, они туда плясать собирались. И знаешь, откель прилетали? Из Киева прилетали …» [861] Реальным сюжетообразующим зерном также послужило умение Т. Ф. Есениной заговаривать некоторые болезни, что могло расцениваться односельчанами как знахарство, т. е. почти как колдовство (см. ниже).

Мать осмысливается взрослым сыном как воспитательница детей и хозяйка дома; однако сын то согласен быть объектом материнской заботы, то отказывается от нее: «И молиться не учи меня. Не надо!» (I, 180 – «Письмо матери», 1924); «Разбуди меня завтра рано, // О моя терпеливая мать!» (I, 115 – 1917) и «Только ты меня уж на рассвете // Не буди, как восемь лет назад» (I, 180 – «Письмо матери», 1924). По мнению современного исследователя, мать мыслит более частными категориями дома – в противовес сыну, поднявшемуся до обобщений мира. [862]

Мать выступает хранительницей очага и, более того, сберегательницей вечных устоев мира. Обыденность и будничная повторяемость неторопливых событий ее жизни служат гарантией сыновнего спокойствия. Если привычная картина с главным лицом – матерью – исчезает, это воспринимается поэтом как сигнал бедствия: «И на крылечке не сидит уж мать, // Кормя цыплят крупитчатою кашей» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924).

Мать – женский идеал и порой единственная поддержка для сына: «Ты одна мне помощь и отрада, // Ты одна мне несказанный свет» (I, 180 – «Письмо матери», 1924). Мать – источник трогательной лиричности есенинской поэзии, элегической тональности стихотворений и «маленьких поэм»: «“Здорово, мать! Здорово!” – // И я опять тяну к глазам платок» (II, 92 – «Возвращение на родину», 1924). По мнению современного литературоведа З. В. Станкеевой, «Образ матери идеален. Он мера нравственной высоты и одновременно мера отклонения от нее…». [863]

Несмотря на свою идеальность, образ матери относится к разряду женских образов; поэтому по причине противопоставления «мужчина – женщина» возможны мировоззренческие конфликты. У Есенина они сводятся в первую очередь к противопоставленности «поэта» как мужского типа, «посвященного» и матери как женщины, профанного типа: «Но только лиры милой не отдам. // Я не отдам ее в чужие руки, – // Ни матери, ни другу, ни жене» (I, 97 – «Русь советская», 1924).

Однако у поэта имеются строки, в которых мать равнозначна другу, то есть этот образ лишен своего фемининного содержания (что делало бы его изначально конфликтогенным для мужчины); мать показана самым близким человеком, как это и положено по статусу кровного родства, и ее возможная смерть является единственной причиной трагедии и без того трагедийного персонажа:

Может, под песню

Вьюг

Умер последний

Друг.

Друг или мать,

Все равно!

(III, 143 – «Поэма о 36», 1924).

Реальный образ матери Есенина помогают постичь до сих пор бытующие на его «малой родине» рассказы о ней, родительнице великого поэта. Жители с. Константиново уважительно называют мать Есенина по имени-отчеству – Татьяна Фёдоровна, или ласково и по-свойски – бабка Таня и тетя Таня. Односельчане до сих пор характеризуют Т. Ф. Есенину как добрую и отзывчивую женщину: «Это Татьяна Фёдоровна, как я её знаю, она к нам приходила, они с мамой звались невестками. Мама умерла в 41-м году. Мы свою могилу не могли откопать. Она, Татьяна Фёдоровна, сказала: кладите в могилу в нашу. Ну и маму свою мы положили в могилу в ихнюю. <…> Маму положили мы туда к Есениным, она от Есениных. Мама вышла за Есенина, поэтому они звались как Есенины». [864]

Односельчане подчеркивают знание приемов народной медицины и умение вылечивать некоторые болезни, а ее лекарские манеры описывают в русле непременного бескорыстия: «Грудницу заговаривала. Вот так она чтой-то заговаривала: к ней приходили, пожалуйста, она всем заговаривала. Такая была уважительная, хорошая женщина. Сколько денег платили – она ни с кого не брала: за спасибо, за уважение. Так за здоровье, чтобы человек здоровый бывал – она деньги ни с кого не брала. Да, она какие-то слова говорила, она читала молитва. Ведь это надо заговаривать – надо читать молитву, от Господа Бога!». [865] Лекарские умения Т. Ф. Есениной выделяют ее среди прочих односельчанок; на наш повторяющийся вопрос – каждая ли женщина умеет заговаривать болезни – получены одинаковые ответы: «Не кажная»; [866] «Не каждый заговаривает, не каждый». [867] И другая односельчанка вторит первой: «Я вот к этой к бабке Тане ходила, она мне заговаривала эту сучью вымю. <…> Чего она делала – она водить там, читаеть она чего-то про себ?, заговариваеть себе, она вслух-то не будеть». [868]

Внимание односельчан к Т. Ф. Есениной, обусловленное ее умением излечивать болезни, по прошествии долгого времени перешло в подобие некого культа, возведенного вокруг ее имени – личности матери национального поэта: «Она мне это – у меня грудница была, я грудью ребёнка кормила – у меня грудница. Она мне грудь заговаривала. Вот в этом домике. А как же! Я её хорошо помню! И мужа её этого Аляксандра хорошо помню, и Татьяну Фёдоровну. Она в церкву ходила, и я в церкву ходила, когда ещё в девушках была. И я знаю, у какого она окна завсегда стояла, в церкви какая». [869]

Племянница поэта Светлана Петровна Митрофанова-Есенина объясняла: «Наша бабушка была лекарем, она умела лечить и людей, и животных. Рассказывала мне, как вылечивала коров, объевшихся травой по весне: для этого клала скотине суровые рукавицы на крестец и тихонько била обухом топора по этому месту. А потом велела хозяевам как следует погонять корову… И все проходило. Лечила, как я уже сказала, и людей – заговором, народными средствами». [870] Заметим: известная богородичная икона Целительница своим наименованием и изобразительным сюжетом сопряжена с лекарским талантом, присущим многим крестьянским женщинам.

Односельчане отмечают песенный талант Т. Ф. Есениной, что перекликается с мнением сестер Есенина и самого поэта насчет голосистости матери: «Песни очень пела, когда она приходила к моей матери, а мне еще чего было? – Всего ничего! У-у, с мамой начнут петь-играть!». [871]

Дают ей позитивную характеристику, начиная с оценки лечебно-заговорной помощи и мастерства песенницы, переходя порой к самому общему плану воспоминаний: «…она мне заговаривала золотушку – я не носила. Я хожу с огорода по дороге вон туда, а мимо их. Она хорошая бабка была, бабка Таня. Она и песни пела, она все знала. Очень старушка была неплохая». [872]

Вспоминают о внешности Т. Ф. Есениной и о впечатлении, производимом ею на окружающих: «Она во всём черном, сколько мы её знаем, симпатичная бабка Таня. <…> Волосы у неё как на фотографии, волос у неё русай». [873]

С удовольствием говорят об умении рукодельничать и о добрососедской действенной помощи в тяжелых ситуациях: «Вязать обязательно: носочки, варежки – это она умела. Умела она – это я точно могу сказать. Татьяна Фёдоровна – как рассказывали наши – в 21-м году здесь свирепствовал тиф чуть ли не в каждом доме, вот она не боялась, приходила к нам, справлялась о здоровье наших, вот. И обязательно что-нибудь принесёт кисленькое – там киселик или что-нибудь такое, компотик сварит Татьяна Фёдоровна». [874]

Сообщают о личном знакомстве с Т. Ф. Есениной, о ее гордости за сына: «Я хорошо очень общалася с Татьяной Фёдоровной Есениной – с бабкой Таней я общалася хорошо. <…> А хорошая она была, тётя Таня! Тётя Таня-то она была, я тогда её тётя Таня звала. Вот, воды ей принесёшь, пол ей помоешь, вот. Она скажеть: Насть! – я говорю: А? – Прочитай вот мол это, рукопись Серёжину-то! – А я: Бабка Таня, я их не люблю читать, я вообще не люблю читать!». [875] Другой пример воспоминаний: «А наша уборщица Елена Филипповна Анурова жила на квартире у Татьяны Фёдоровны, и я часто ходила к ним пить чай. Вместе с нами чаёвничала и мать Сергея Есенина, бывало, скажет: “Лена, положи варенье к чаю”. Она нам рассказывала о Сергее и о всех своих детях, она была очень добрая». [876]

Т. Ф. Есенина на много лет пережила С. А. Есенина и оставила воспоминания «О сыне» [877] (1955), записанные журналистами. Татьяна Федоровна прожила в отстроенном в 1930 г. новом доме (взамен сгоревшего при большом пожаре 1922 года) до 1954 года, когда из-за болезни ей пришлось переехать в Москву к младшей дочери. [878]

Мать в сознании Есенина была причислена к сакральным персонам и в какой-то степени обожествлялась. Причем не только собственная мать, но абсолютно любая мать, родительница вообще. Об этом свидетельствует хотя бы маленький эпизод, зафиксированный В. Эрлихом: знакомый поэта удивляется – «Мама моя сидит с нами. Я что-то такое говорю и вдруг нечаянно бахнул. Не то чтобы очень, но все же что-то такое матерное. Вдруг Сергей встает, отводит меня в сторону и давай отчитывать. Да как!»; и Есенин подтвердил случай – «Он некоторое время смотрит на меня, что-то соображая, и вдруг, размахивая руками, кричит: “Дурак! Что же ты, понять не можешь? Она ж его мать!”». [879]

Есенина притягивало само имя родной матери: поэт упоминал его в лирике – «Хороша была Танюша, краше не было в селе» и «Не кукушки загрустили – плачет Танина родня, // На виске у Тани рана от лихого кистеня» (I, 21 – 1911; первоначальное заглавие «Танюша» – I, 312); «Прохожий, // Укажи, дружок, // Где тут живет Есенина Татьяна?» (II, 90 – «Возвращение на родину», 1924); «Тани нет. Тани нет, // А мне ее надо» (IV, 193 – «Форма. 2. Народная. Подражание песенке матери», 1924). Есенин назвал Татьяной свою дочь, рожденную в браке с З. Н. Райх 11 июня 1918 года (VII (3), 306).

Ипостаси образа матери: Божья Матерь, родина-мать, природа-мать

Есенинский образ матери является в каком-то плане всеобъемлющим: это мать человеческая, Божья Матерь, мать-ведьма, Родина-мать, правда-мать, природа-мать и матушка сыра земля. Все семь ипостасей подвержены взаимному проникновению и, более того, в крестьянском восприятии неотделимы друг от друга, что легко усматривается в контексте произведений Есенина. Отдельные ипостаси также могут быть представлены как самостоятельные и вычленяются из общего и единого материнского архетипа.

Ипостаси Божьей Матери уделено огромное, всепоглощающее внимание в ряде юношеских стихотворений и «маленьких поэм» Есенина, когда у автора только закладывался и формировался высокий нравственный идеал женщины-родительницы. Как правило, подчеркиваются две сущностных черты Богоматери: это неразложимое материнство-девичество (выраженное через «Матерь Дево» в русском православии и у Есенина – «Мати Пречистая Дева // Розгой стегает осла», II, 59) и постоянное ощущение ее присутствия с младенцем на руках.

Для Есенина важен именно тип матери, представленный неразложимой парой «мать с сыном», который был создан соположением Богородицы с младенцем Иисусом на руках (особенно в его зримом восприятии на богородичных иконах) с собственной матерью, воспринимаемой нераздельно от сына, себя самого. К сожалению, такое восприятие архетипа матери как жизненно необходимого не было дано Есенину с раннего детства (известно, что мать мальчика покинула на несколько лет сельский дом – ушла в город в прислуги искать заработка). Образ заботливой матери – этот ведущий нравственный идеал – был сознательно сформирован усилиями воли ребенка, приобретен путем философских рассуждений и усвоен по аналогии с реальной фигурой родной бабушки и Богородичным каноном икон.

В Государственном музее-заповеднике С. А. Есенина в с. Константиново сохранились две богородичные иконы из дома поэта. Притягательным колоритом народной речи веет от краткого описания этих икон в архивном реестре V «Памятные вещи»: «27. ОФ 18/1. Икона “Казанская Божья Матерь”» (ею благословляли Т. Ф. Есенину на свадьбе); «28. ОФ 18/2. Икона “Казанская Божья Матерь”» (по мнению священника, это иконописный тип – Богородица Высокое Небо). Эти «родовые» иконы – их образные сущности и названия – перекликаются с покровительственной сутью церкви села Константиново, возведенной в честь Казанской иконы Божьей Матери.

Праздник Казанской иконы Божьей Матери жители с. Константиново до сих пор называют «козырнПм», престольным: «А Казанская бываеть летняя, Казанская Божья Мать вот у меня икона, 4-го ноября – это называется осенняя Казанская в Кузьминске, у них приход осенний, а у нас летний. Да, у нас два престола: Казанская и Софиин день». [880]

Односельчанка и соседка семьи Есениных вспоминала об их семейной иконе, которой с детства молился будущий поэт: «Но до наших дней осталась одна икона – вот эта Казанская Божья Мать – благословение матери. Когда девушку выдают замуж, благословляют, ну вот, благословляют Спасителем <жениха> или Казанской <невесту>. А это вот Казанская Божья Мать». [881]

Сохранился экземпляр (РГАЛИ) с владельческой надписью Есенина на книге Н. П. Кондакова «Иконография Богоматери. Связи греческой и русской иконописи с итальянской живописью раннего Возрождения» (т. 1, 1914). Следовательно, Есенин изучал изобразительные богородичные каноны и историю возникновения образа Богородицы, и приобретенные иконографические знания помогли поэту зримо и глубоко прочувствованно живописать Богоматерь в собственных стихах. Именно иконописная Богородица, осознаваемая как божественная дочь земных деда с бабкой и продолжательница всего человеческого рода, запечатлена Есениным в стихотворении «К теплому свету, на отчий порог…» (1917), где «Светлая Дева в иконном углу» и «Держит их внука она на руках» (IV, 159).

Образ Богородицы с Иисусом также отражен во многих есенинских строках: «А Христос сидел на руках у Матери // И смотрел с иконы на голубей под крышею» (II, 30 – «Товарищ», 1917; подробнее см. в главе 3).

Множество зарисовок в своеобразной форме «жанровых картин» изображают Богоматерь с младенцем на фоне небесного пейзажа, что восходит к типу иконы Богородица Высокое Небо из родного дома Есенина: «Говорила Божья Матерь сыну // Советы» (I, 114 – «То не тучи бродят за овином…», 1916); «На легкокрылых облаках // Идет возлюбленная Мати // С Пречистым Сыном на руках» (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914) и др. Такое небесно-пейзажное изображение героини в стихах Есенина вызвано давней иконной традицией возносить Богородицу на небо, располагать ее фигуру на облаках. Этот тип иконы, исполненной в манере реалистической живописи, более присущ традициям нового времени, заимствованным с Запада. Историю такой нехарактерной для России иконографии вкратце очертил Ф. И. Буслаев в статье 1866 г. «Общие понятия о русской иконописи» (часть I «Сравнительный взгляд на историю искусства в России и на Западе»): «Потому в изображении Богородицы с Христом-Младенцем иконопись избегает намеков на природные, наивные отношения, в которых с такою грациею высказываются нежные инстинкты между обыкновенными матерьми и их детьми. Древний тип Богородицы- Млекопитательницы , общий Западу и Востоку, на Западе получил самое разнообразное развитие; на Востоке же хотя и сохранился как остаток предания, но менее занимал воображение художников, нежели тип строгий…». [882]

И все-таки, как продолжил мысль известный Есенину филолог Ф. И. Буслаев, русскому православию наиболее присущ «тип строгий, отрешенный от всяких намеков на земные отношения между матерью и младенцем. С этой целью Богородица изображается в нашей иконописи более задумчивою и углубленною в себя, нежели внимательною к носимому ею, и только наклонением головы иногда сопровождает она выражение на лице какого-то скорбного предчувствия, обыкновенно называемого “ умилением ”. Вообще в ней слишком много мужественного и строгого, чтоб могла она низойти до слабостей материнского сердца…». [883] Однако такой тип православной Богородицы в сознании Есенина, вероятно, удачно гармонировал со сдержанным нравом родной матери.

Неразложимое святое материнство-девичество – «В три звезды березняк над прудом // Теплит матери старой грусть» (I, 143 – 1918) – трактуется современным литературоведом из Киева Л. А. Киселевой как изображенные на иконах символические знаки – звезды Богородицы до Рождества Христова, в Рождество и после Рождества. [884] Есенин мог прочитать в статье «О народной поэзии в древнерусской литературе (Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 12 января 1859 г.)» уважаемого профессора Ф. И. Буслаева о сути «трех звезд» на головном покрове Богородицы. Полемическая перекличка Есенина с Ф. И. Буслаевым заметна в «Ключах Марии» (1918).

Ф. И. Буслаев привел длинную выдержку:

...

Из <Иконописного> Подлинника же взяты некоторые символические толкования живописных подробностей, напр., «В<опрос>. Что у Богородицы на главе три звезды? Отв<ет>. Прежде рождества дева, в рождестве дева, и по рождеству дева». В Сборном Подлиннике графа С. Г. Строганова: «О звездах, что пишутся на Пресвятой Богородице Иконе. Тремя бо звездами образует три великия тайны Пресвятой Богородицы. Первая великая тайна, яко Дева сподобися Бога плотию без семени родити, прежде бо рождества Дева. Вторая превеликая тайна, яко рождаемый рождьшей девства двери не вредны соблюде, Еммануиль бо глаголется, естества двери отверзе, яко человек, девства же затворь не разверзе, яко Бог: сего рождьшия и в рождестве Дева глаголется, и в лепоту, Бога роди, из него воплощена. Третья превеликая тайна, яко и по рождестве паки Девою пребысть. Ино толкование: и паки три звезды, яко той есть образ рождьшия нам Единого от Троицы Христа Бога нашего». [885]

Есенин начинает осознавать собственную мать в качестве влияющего на сыновнюю судьбу женского идеала только на расстоянии, когда покинул родительский дом.

Сопоставление родной матери с Богородицей становится допустимым у Есенина потому, что его матушка на своей родной земле родила также уникального человека: «Я, гражданин села, // Которое лишь тем и будет знаменито, // Что здесь когда-то баба родила // Российского скандального пиита» (I, 95 – «Русь советская», 1924).

Триединая в своей сущности героиня – этот наиболее сложный антропоморфный персонаж – явлена в составном образе небесно-земной матери, которая напрямую хотя и не названа матерью, зато вобрала в себя типичные для творчества Есенина богородично-материнские черты и отчетливо представлена топонимом в женском облике. По Есенину, библейская история творится в новейшее время, только перенесена в пределы Руси и воспринимается как извечно повторяющаяся биография Богоматери в ее национальном варианте святой русской женщины с младенцем на руках:

О Русь, Приснодева,

Поправшая смерть!

Из звездного чрева

Сошла ты на твердь.

На яслях овечьих

Осынила дол…

(II, 47 – «Пришествие», 1917).

Ощущение утраты привычной и дорогой прежней родины, осознаваемой как родное триединство (территория в женском облике, Богородица и одновременно собственная мать), рисуется как ее смерть: «Мать моя родина, // Я – большевик. // Ради вселенского братства людей // Радуюсь песней я // Смерти твоей» (II, 58 – «Иорданская голубица», 1918). Постепенно после Октябрьской революции 1917 г. «богородичная составляющая» родины перестанет быть актуальной для Есенина и исчезнет из его мировоззрения и творчества, а на место национальной родины встанет общемировая, где сравнение родины-матери с землей-матерью явится соположением единого высочайшего уровня: «Уж не село, а вся земля им мать» (I, 95 – «Русь советская», 1924).

Образ родины-матери у Есенина способен как разворачиваться до огромных размеров («вся земля им мать»), так и сворачиваться донельзя – до своей противоположности, до родины-мачехи: «Россия, родина моя! // Ты как колдунья дали мерила, // И был как пасынок твой я» (IV, 124 – «Не в моего ты Бога верила…», 1916). Но даже и в этом «оборотном инварианте» сохраняется триединство образа; его «богородичная составляющая» показана духовным ориентиром – «Где светит радость испоконная // Неопалимой купиной », а родительская составляющая представлена призывом – «О, будь мне матерью напутною // В моем паденье роковом» (IV, 124).

Еще один сложный и многосоставный образ родины-матери запечатлен в стихотворении «О родина!» (1917), написанном в эпоху библейской революционности Есенина и в пору создания поэтом цикла «маленьких поэм». В образе родины-матери содержатся три основных составляющих: 1) язычески-мифологическая , облеченная в звериную плоть и возведенная на небо в духе атмосферного мифа – «Труби, мычи коровой, // Реви телком громов»; 2) христиански-библейская , реализующая в иконном каноне три ипостаси в деталях своего облика – в трех звездах – «И утром на востоке // Терять себя звездой»; 3) земной женщины , родившей обыкновенного сына – «Отчаянный, веселый, // Но весь в тебя я, мать» (IV, 166). Есенинский лирический герой питает неоднозначные чувства к такой многоипостасной родине-матери. Поскольку она явлена в творческом сознании молодого человека в одной из своих ипостасей прекрасной Превечной Девой, то он мечтает возлюбить ее и «взять», но одновременно не может позволить себе совершить инцест с Матерью – в другой ее ипостаси: «Хочу измять и взять, // И горько проклинаю // За то, что ты мне мать» (IV, 167).

В ранней лирике Есенина имеется типичное для патетической поэзии клише, восходящее к народному выражению « правда-матушка »: «Тот поэт, врагов кто губит, // Чья родная правда – мать » (IV, 39 – «Поэт», 1912).

В поэзии Есенина заметна градация единого в своей основе природно-материнского образа на его разноколичественные составляющие, более и менее объемлющие территорию: «Пополам нашу землю-матерь // Разломлю, как златой калач» (II, 64 – «Инония», 1918); «Россия-мать!» (I, 99 – «Русь бесприютная», 1924). Соответственно высказывается неоднозначное, совершенно разное сыновнее отношение к матушке-земле. С точки зрения этно-лингвиста А. Б. Страхова, «представление о “земле-матери”, “земле – всеобщей Матери” было усвоено древними христианскими богословами из античности и из Ветхого Завета, спустилось в низовые жанры письменности и потом, отвечая потребностям народной земледельческой идеологии, попало в обряд и в фольклор». [886]

Парадоксальное в своей сущности и одновременно достоверное, основанное на ласково-народном обращении «матушка» к пожилым монахиням проявление синкретического природно-богородичного материнского образа наблюдается в стихотворном воззвании: «Знаю, мать-земля черница , // Все мы тесная родня» (I, 98 – «Алый мрак в небесной черни…», 1915). В строках «Родина, черная монашка, // Читает псалмы по сынам» (IV, 116 – «Занеслися залетною пташкой…», 1915) оксюморонность образа, невероятного в действительности («черное духовенство» по обету не имело детей), снимается сразу двумя широкими обобщениями: 1) родины как всеобщей матери и 2) детей как общего достояния.

Наиболее близкий к фольклорной поэтике и, соответственно, крестьянскому миропониманию образ – это «Ты звени, звени нам, // Мать земля сырая » (II, 70 – «Небесный барабанщик», 1918).

Антропоморфный образ матери-природы выведен в природно-симво-лической характеристике привычного материнского занятия, перенесенного на небесно-мифологический уровень, а также в иносказании брачного (точнее – инцестуального) соития человеческого сына с матерью-землей: «И опять замелькает спицами // Над чулком ее черным дождь», «И вспашу я черные щеки // Нив твоих новой сохой» (II, 66 – «Инония», 1918). Ипостась матери-природы, явленная в каждой земной женщине, представлена в позднем периоде творчества Есенина строками: «Потому и прекрасные щеки // Перед миром грешно закрывать, // Коль дала их природа-мать » (I, 258 – «Свет вечерний шафранного края…», 1924).

Возвращаясь к «Инонии» (1918), подчеркнем необычность и уникальность образа матери. Она представлена в двух ипостасях: помимо небесно-мифологической матери, это также вполне земная женщина, однако живущая в авторски-мифологическом государстве-граде Инония и рассматриваемая поднятым на небеса сыном в зрительной позиции сверху вниз, в зеркальном отражении:

По тучам иду, как по ниве, я,

Свесясь головою вниз.

<…>

Вижу тебя, Инония,

С золотыми шапками гор.

Вижу нивы твои и хаты,

На крылечке старушку мать

<…>

А солнышко, словно кошка,

Тянет клубок к себе

(II, 67 – «Инония», 1918).

Образ матери как реальной земной женщины в творчестве Есенина соотносится не только с родной матушкой, но находит разноликое воплощение в женщинах-мамах. Есенин варьирует образ матери, примеряет его к разным женским типам, создает целую палитру материнских качеств и индивидуальных судеб. Среди матерей – дворяночка, лишившаяся в Октябрьскую революцию 1917 г. поместья, – «дебелая грустная дама» (III, 176), о которой ее дочь рассуждала: «Тем более с старыми взглядами // Могла я обидеть мать» (III, 181 – «Анна Снегина», 1925). Среди матерей – «старушка-мать» (V, 59) Наталья Карева, заказавшая сорокоуст и затем кротко отправившаяся в Киево-Печерскую Лавру молиться за будто бы преставившегося сына. Среди матерей – и несчастная в семейной жизни Анна, которая посчитала смерть своего первенца расплатой за прелюбодеяние и потому утопилась в реке. Среди матерей – и несостоявшаяся как мать Лимпиада, которая расплатилась собственной жизнью и не успевшим родиться ребенком за не завершившуюся свадьбой любовь («Яр», 1916). Среди матерей – и утраченная мать Лимпиады: «…а на четвертом году ее мать, как она помнила, завернули в белую холстину, накрыли досками и унесли» (V, 26).

Повесть «Яр» интересна обилием и разнообразием жизненных оттенков материнских судеб – совершенно разных, но по большому счету одинаково трагичных, перекличкой одних проявлений материнства и тесным переплетением других. Единый в своей основе образ матери явлен в разных ипостасях – как в живущей на свете старушки-матери, так и в ее идеальной сущности: «Вчера мне приснилась Натальюшка. Она пришла ко мне в келью с закрытым лицом. Гадаю, не померла ли она…» (V, 66). Наряду с земными матерями незримо присутствует Царица Небесная: она властвует над человеческими жизнями, и к ней обращены материнские молитвы. Естественно, как к покровительнице всех матерей (и вообще всех людей) и идеальной праматери, родившей богочеловека, к Богородице обращены не только женские молитвы, но все человеческие мольбы и возгласы: « Мать скорбящая , – молился Анисим, – не отступись от меня»; «С спокойной радостью взглянула в небо и, шамкая, прошептала: “ Мати Дево , все принимаю на стези моей, пришли мне с благодатной верой покров твой”»; «Житье мое доброе и во всем благословение Божьей Матери » (V, 59, 61, 66). В структурно-содержательную вязь материнских сюжетных линий вплетено довлеющее над всей фабулой природно-материнское начало, заложенное в обращении-призыве народной разбойничьей песни: «Не шуми, мати зеленая дубравушка , дай подумать, погадать» (V, 119).

В установившуюся советскую эпоху 1920-х годов с ниспровержением всего библейского и с вытеснением православного мироощущения Есенину пришлось откреститься от сущности Богородицы, низведя ее к подобию сказочного образа: «Я просил бы читателей относиться ко всем моим Исусам, Божьим Матерям и Миколам, как к сказочному в поэзии» (V, 223 – «Предисловие», 1924). Поэту вторил и его друг А. Б. Мариенгоф, то ли поверивший авторской оценке Есенина и не заметивший творческой эволюции, то ли сам аналогично оценивавший его поэтические образы церковного толка: «А все многочисленные Иисусы в есенинских стихах и поэмах, эти Богородицы, “скликающие в рай телят”, эти иконы над смертным ложем существовали для него не больше, чем для Пушкина – Аполлоны, Юпитеры и Авроры». [887]

До революции образ сопричастной всей природе и особенно растительному миру Богородицы являлся типичным не только для Есенина, но вообще для русской литературы. Георгий Чулков в статье «Листопад» (из статейной подборки 1905–1911 гг.) рассуждал:

...

Этот миф о полевой Богоматери связан неразрывно с темою Руси… Вместе с мужиками Бунин молился Ей в открытом поле под старым крестом у березы. «Пресвятая Богородица, защити нас Покровом Твоим», – бессознательно шепчет поэт таинственные слова перед суздальской иконой Божией Матери, покровительницы полей.

И в стихах Бунин поет Ее:

Не туман белеет в темной роще —

Ходит в темной роще Богоматерь.

По зеленым взгорьям, по долинам

Собирает к ночи божьи травы. [888]

Богородичный образ у Есенина при всей самостоятельности и оригинальности художественного воплощения по смысловой наполненности чрезвычайно близок бунинскому. Можно предположить, что Есенин восторгался «полевой ипостасью» Богородицы, созданной литераторами-предшественниками, и решил представить собственный инвариант. Есенину была близка философско-религиозная сентенция Н. Бердяева насчет русского православия, названного им «женской религиозностью»: «Это не столько религия Христа, сколько религия Богородицы, религия матери-земли, женского божества, освещающего плотский быт». [889]

В повести «Яр» (1916) Есенин употребил поговорку, вложив ее в уста мужиков, недовольных требованием пристава выдать провожатого из числа крестьян для сопровождения в тюрьму деда Иена, взявшего полностью на себя убийство помещика: «Куды хошь ссылай, нам все одно. Кому Сибирь, а нам мать родная » (V, 123). Подобное народное выражение до сих пор бытует в с. Константиново – в составе частушки:

Ты, товарищ, бей окошки,

А я буду дверь ломать.

В Соловки нас не угонят,

А тюрьма – родная

мать. [890]

Мы рассмотрели прямые «материнские образы» (в которых встречается лексема «мать») в трех ипостасях единой женской персоны: человеческая мать, родина-мать, природа-мать, а также более частные воплощения. Однако в творчестве Есенина имеются косвенные указания на иные разновидности материнского персонажа. Например, очеловеченный образ « Изба-старуха челюстью порога // Жует пахучий мякиш тишины» (I, 74 – «О красном вечере задумалась дорога…», 1916) легко может быть увязан с такими образами, как «моя одряхлевшая мать» и «старая мать» (I, 219, 245), которая прежде сидела на крылечке и кормила цыплят (см. II, 89). Совсем отдаленным первообразом, вероятно, повлиявшим на образ жующей «челюстью порога» старухи, оказывается сказочная Баба-Яга, которая живет в избушке и у которой «нос в потолок врос»: «Избушка повернулась…На печке лежит баба-яга костяная нога, из угла в угол, нос в потолок». [891]

В соответствии с народными воззрениями предполагается, что родительница есть у каждого существа, в том числе у духов, даже у самых низменных персонажей быличек и сказок – у чертей. В неопубликованной редакции «Железного Миргорода» (1923) содержатся такие данные: «Милостивые государи! лучше фокстрот с здоровым и чистым телом, чем вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных и искалеченных людей про “Лазаря”. Убирайтесь к чертовой матери …» (V, 267). Эпитет-эвфемизм слегка прикрывает понятную всем отрицательную сущность упомянутой в гневе родительницы: «Эй, в кнуты их всех, // Растакую мать » (III, 130 – «Песнь о великом походе», 1924).

Кроме того, у Есенина (как, наверное, у многих русских мужчин в переломную эпоху) представлено еще одно проявление образа матери – сниженное, вульгарное, неподцензурное (но народное и исторически сложившееся), давшее своим коренным наименованием языковую дефиницию: «матерное». Такое понимание образа матери в народе расценивалось как недозволенное, запретное. С православной точки зрения, оно считалось оскорбляющим заодно и образ Богоматери. Тем не менее оно широко проявлялось в фольклоре – только потаенном, секретном, дозволенном лишь в ограниченных закрытых компаниях близких людей (часто – исключительно мужчин). Так, имеется указание на использование бранной лексики «по матушке» в частушках с. Константиново:

Ветер дует, ветер дует,

Ветер дует вечерком.

Берегитесь, девки, бабы,

Начинаю матерком [892] .

Ох, тюг-тюг-тюг,

Разгорелся наш утюг,

Я его утюгом,

А он меня матюгом [893] .

По свидетельству Л. А. Архиповой, к настоящему времени «исчезли из обихода пугающие сельские поверья, вроде вот такого константиновского: “Кто ругается матом – у того земля под ногами прогорает на восемнадцать метров”». [894] Аналогичный взгляд на последствия ругани матом приведен в частушке с. Константиново:

Ухажер мой от земли

Ничуть не поднимается,

Оттого он не растет,

Что матерком ругается. [895]

Есенин в повести «Яр» (1916) отразил народное представление о том, что если уж кому и позволяется (но не приветствуется!) «матерная брань», то это зрелым мужчинам, а никак не парням: «У тебя еще матерно молоко на губах не обсохло ругаться по матушке-то » (V, 111). В фольклорно-этнографическом контексте «матерная брань» подспудно связана с мотивом инцеста, рассматриваемого в архаических культурах в качестве особой стимуляции плодородного начала. Выросшее на этой почве понимание вседозволенности в эротическом смысле хронологически ограничивалось определенными праздничными вакханалиями – на Святки и Купальские игрища, гулянием на свадьбе после первой брачной ночи и др. Идеей карнавальности проникнуты эти разгульные увеселения. Однако подобный «матерный эротизм» строжайше запрещался в обычные дни.

Может быть, отчасти в силу такого запрета, как засвидетельствовал А. Б. Мариенгоф, по возвращении из заграничного турне Есенин любил распевать сочиненный им текст в форме частушки – с тонким намеком на обсценные выражения, однако ловко обходя запрещенную нецензурную лексику:

В мать тебя, из мати в мать,

Стальная Америка!

Хоть бы песню услыхать

Да с родного (другого) берега. [896]

Но еще до поездки в Америку Есенин отразил взгляд русских людей, недовольных ориентацией сначала Российской империи и затем Советской России на экономический курс США, – отразил в предельно заостренной форме в экспромте про American Relif Administration («Американская организация помощи», 1919–1923, под руководством Г. Гувера): «Покрыть бы “Ару” русским матом – // Поймет ли “АРА” русский мат ?!» (IV, 491 – «Американским ароматом…», 1921–1922).

Недовольство обстоятельствами экспрессивно выражает восклицание-рефрен Чекистова «Мать твою в эт-твою!» (III, 55, 59 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Куда более откровенно это матерное выражение применено в частушке с. Константиново:

Меня мать родила

Девку кривоногую.

Ну, и мать ее ети,

Мне не в армию идти. [897]

В своем творчестве Есенин отразит (хотя иногда лишь намеками, упоминаниями о явлении без приведения примеров) закоренело-сниженное, превратившееся из «матерого» в «матерное» осмысление проявленной порой низменности примитивного бытия:

Слыхали дворцовые своды

Солдатскую крепкую « мать »;

Он Прону вытягивал нервы,

И Прон материл не судом

(III, 180 – «Анна Снегина», 1925).

Инвективные дефиниции, давно отошедшие от сакрального образа матери, обозначены в эсхатологических картинах трагического испытания и крушения империи, поданных в духе апокалипсиса: «Будем крыть их ножами и матом » (III, 8 – «Пугачев», 1921); «Свершилась участь роковая, // И над страной под вопли “ матов ” // Взметнулась надпись огневая» (IV, 200 – «Воспоминание», 1924). Наблюдения показывают, что Есенин вводит в текст «матерные дериваты» при описании казачьего бунта, революции и США (как типичную народную сниженно-оценочную лексику и как возгласы крайнего недовольства побывавших там путешественников).

Спонтанное, неосознанное обращение к матери возникает в сложных и неожиданных ситуациях и реализуется в двух своих разновидностях – 1) как матерное ругательство (см. выше) и 2) как возглас (типа «Ой, мама!», «Мамочки!» и т. д.). Пример обращенного к матери возгласа у Есенина: « Мать честная ! И как же схожи!» (I, 208 – «Сукин сын», 1924).

Богатырство «культовой фигуры» в неомифологии ХХ века

В памяти односельчан Есенина перемешались эпизоды из реальной жизни с. Константиново с привычными драками и кулачными затеями мальчиков и подростков и фрагменты из есенинской лирики на эту тему. Так, В. А. Дорожкина, 86 лет, характеризовала Есенина 3 октября 2000 г.: «Да, конечно, был хороший человек – плохого нечего сказать. Так вот и Есенин – он, вот у нас книжка есть. Он говорить – вот фото есть, он с товарищами стоить, ан такой выше, выше их – и вот он говорить: я среди товарищев завсегда был старш?й. Мне подчинялись, и вот я». [898]

Придание Есенину высокого роста не отвечает реальности, но свидетельствует о попытке сотворить из односельчанина культовую фигуру, сделать его своеобразным «культурным героем». Известно, что в фольклоре необычные люди (пришельцы, представители иных племен, носители чужого языка и т. д.) часто наделялись необычными размерами – казались сверхвысокими или, наоборот, необыкновенно маленькими. На фотографии Есенин действительно выше мальчиков-односельчан, но в силу своего более старшего возраста (см.: VII (3), 115. № 1). В действительности рост Есенина равнялся 168 см, [899] то есть был для мужчины средним и даже ниже среднего. И сам поэт верно измерял свой рост и даже отразил его в лирике: «Худощавый и низкорослый, // Средь мальчишек всегда герой» (I, 155 – «Все живое особой метой…», 1922).

Эта же идея ожидания народом (по крайней мере, литературной братией) богатыря-силача отражена в стихотворении «Поэту Сергею Есенину. 1» (1916–1917) Н. А. Клюева – правда, как не оправдавшая себя надежда: «Ждали хама, глупца непотребного, // В спинжаке, с кулаками в арбуз, – // Даль повыслала отрока вербного…» [900]

Поразительно, но и творческая интеллигенция (а не только крестьяне), поддавшись поэтическим гиперболам есенинских стихов и народным чаяниям о приходе богатыря к власти, стала ожидать могучего героя-великана. О типичной мотивации надежды на спасительное появление нового «культурного героя» сообщил А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927): «У Есенина тогда “лаяли облака”, “ревела златозубая высь”, богородица ходила с хворостиной, “скликая в рай телят”, и, как со своей рязанской коровой, он обращался с богом, предлагая ему “отелиться”. <…> И в моем мозгу непременно возникал образ мужика лет под тридцать пять, роста в сажень, с бородой, как поднос из красной меди». [901]

Образ Есенина-богатыря не являлся уникальным для начала ХХ века. Георгий Чулков в статье «Правда Максима Горького» (из статейной подборки 1905–1911 гг.) рассуждал о другом писателе по той же мировоззренчески-мыслительной схеме, позаимствованной из фольклорной модели (ср. былинный Святогор с «говорящим» именем; гиперболически-многолетнее детство «сидня» Ильи Муромца): «Для нас – это легендарный образ. Где-то на Капри сидит этот богатырь -изгнанник и слепо верит, что вот-вот, не сегодня, так завтра, вспыхнет великолепный всемирный бунт, и народная масса перестроит на новый лад этот неправый, наглый и жадный мир. <…> Он смотрит с этой скалы на мир, как на поле битвы; ему мерещится близкая победа героев, созданных его безумными мечтами». [902]

Для первобытной мифологии образ великана обязателен, но и на протяжении тысячелетий этот типаж не исчез и оставался социально значимым и востребованным. Образ великана зафиксирован в Библии и обладает двумя характерными признаками – великим ростом и чрезвычайным долголетием, но отнесен этот тип человеческий к глубинному, изначальному прошлому. Вот его описание: « В то время были на земле исполины , особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им. Это сильные, издревле славные люди » (Быт. 6: 4); «Всех же дней жизни Адамовой было девятьсот тридцать лет ; и он умер» (Быт. 5: 5). Согласно Книге Бытия, Бог разгневался на людей из-за их переориентации с Божественного Духа на красоту «дочерей человеческих» и сократил им жизнь до 120 лет (см.: Быт. 6: 3).

Безусловно, Есенин и односельчане его поколения, изучавшие Библейскую историю в церковно-приходской школе, прекрасно знали христианскую трактовку образа великана. Кроме того, в фольклоре с. Константиново в ХХ веке сохранились свои гиганты – например, в быличке о появлении голого замерзшего великана-лешего у овина в момент его растапливания: «… парень выглянул – идет великан. Лес высокий, а он еще выше. Но с виду как человек, только уж больно здоров. Идет, орет, от рева его лес стоном стонет». [903]

В своем творчестве Есенин использовал в метафорическом плане знаменитые знаки первотворения Вселенной, очевидно, навеянные образом Атланта – древнегреческого титана, поддерживавшего небесный свод на крайнем западе Земли. [904] Сравните у Есенина: «…и броненосцы громадными рычагами, как руками великанов, подымают их и сажают на свои железные плечи» (V, 273 – «Железный Миргород», 1923, редакция); и «И горит на плечах // Необъемлемый шар!..» (II, 38 – «Отчарь», 1917; подробнее см. в главе 11).

Идея побратимства

Идея побратимства как специфически мужского института входила в жизнь Есенина неоднократно. Сначала это было товарищество с Гришей Панфиловым, оборванное смертью юноши. В письме к Г. А. Панфилову в августе 1912 г. Есенин рассуждал о сущности дружеских отношений, предполагающих полную доверительность между мужчинами – вплоть до общности денег, поверки сердечных тайн и благословения: «Между нами не должно быть никаких счетов. В таком случае мы будем Друзья . Желаешь если, я познакомлю вас письмами с М. Бальзамовой… <…> Любящий тебя Друг . Есенин. (Благослови меня, мой друг, на благородный труд. <…>)» (VI, 15). К Г. А. Панфилову же Есенин обращался в письме 1913 г. по-братски, заглавной буквой выделяя обращение: «Условия, Брат , условия помешали» (VI, 35).

В юношеском понимании содружество можно усилить клятвой: «Мы поклялись, что будем двое // И не расстанемся нигде» (I, 97 – «Весна на радость не похожа…», 1916). В беловом автографе имелось зачеркнутое посвящение «Л. Каннегисеру» (I, 322), а в самом тексте есть реалии («родительская изба» в роще с «огненной резьбой» наличников и др.), напоминающие о дружбе Есенина с жителем с. Спас-Клепики Рязанской губ. и учеником второклассной учительской школы Гришей Панфиловым, безвременно скончавшимся к этому времени.

Затем возникла дружба с Н. А. Клюевым, в конечном итоге отвергнутая Есениным; далее житье «коммуной» с А. Б. Мариенгофом, нарушенное его женитьбой. Н. А. Клюев в «Плаче о Сергее Есенине» (1926) сожалел об отказе поэта от побратимства – пожизненной клятве верности: «Да обронил ты хазарскую гривну – побратимово слово , // Целовать лишь ковригу, солнце да цвет голубый. // С тобою бы лечь во честной гроб, // Во желты пески, да не с веревкой на шее!..». [905]

Идея поэтического товарищества и цехового братства звучит в строках: «Товарищи по чувствам, // По перу» и «Я – северный ваш друг // И брат ! // Поэты – все единой крови » (II, 111, ср. 112 – «Поэтам Грузии», 1924). Упоминание «единой крови» отсылает к ритуальному элементу обряда побратимства, когда будущие братья пускали себе кровь, соединяли ранки в знак кровного единения и клялись на крови. Единокровное родство перерастает в уподобление нового собрата большинству сородичей – возникает «местный колорит» инварианта института побратимства (в данном случае – ориентальный): «Поэты – все единой крови. // И сам я тоже азиат // В поступках, в помыслах // И слове» и «Свидетельствует // Вещий знак: // Поэт поэту // Есть кунак » (II, 111, 112 – «Поэтам Грузии», 1924). Симон Чиковани вспоминал, как в ответ на представление «“молодые грузинские поэты” Есенин воскликнул: “Они же мои братья!”». [906]

С идеей побратимства неявно или осознанно связаны многочисленные письменные и печатные обращения к мужчинам-друзьям (реже – к личностям, которых Есенин почитал бы за честь иметь друзьями). Эти обращения конкретны в том смысле, что указаны мужские инициалы, имена и фамилии; тексты исполнены в виде произведений разнообразных жанров или даже составных частей художественных сочинений:

– личных писем (например, к друзьям юности Грише Панфилову, Николаю Сардановскому и др.);

– инскриптов (их множество);

– единственного акростиха («Акростих» Рюрику Ивневу, 1919);

– посвящений («Р. В. Иванову» на «Осени», 1914; «А. М. Ремизову» на «Лисице», 1915; «Рюрику Ивневу» на «Я одену тебя побирушкой…», 1915; «А. Белому» на «Пришествии», 1917; «Разумнику Иванову» на «Преображении», 1917; «Вл. Чернявскому» на «Сельском часослове», 1918; «Л. Н. Старку» на «Небесном барабанщике», 1918; «Клюеву» на стихотворении «Теперь любовь моя не та…», 1918; «А. Мариенгофу» на «Сорокоусте», 1920, «Мариенгофу» на «Я последний поэт деревни…», 1920, и «Анатолию Мариенгофу» на «Пугачеве», 1921; «А. Сахарову» на «Руси советской», 1924; «Посвящается П. Чагину» на «Стансах», 1924; «А. Воронскому» на «Анне Снегиной», 1925);

– адресных заголовков («И. Д. Рудинскому», 1911, и неоконченное «И. Д. Рудинскому по поводу посещения им нашей школы 17-го ноября 1911 г.»; «На память Мише Мурашеву», 1916; «Прощание с Мариенгофом», 1922; «Пушкину», 1924; «Льву Повицкому», 1924);

– именных стихов, в том числе условно называемых «стихами на случай» и/или представляющих разновидность «альбомных стихов», включающих мужские имена в первую строку («Дорогой дружище Миша…», 1916; «Милый Вова…», 1925);

– поэтических некрологов («Памяти Брюсова», 1924).

Для индивидуальной ментальности Есенина характерно даже посвящение своих произведений мужским библейским персонажам: «Пророку Иеремии» посвящена «Инония» (1918). Мысль о вневременном братстве, объемлющем живых и мертвых, намечена в ранней лирике (она не будет развита впоследствии, очевидно, как чересчур абстрактная): «К покойнику» и «Брату Человеку», 1911–1912. Молитвенные обращения напрямую к Господу являются, конечно же, не выражением идеи побратимства, но показателем извечного преклонения перед Творцом, даже если автор допускает «апокрифические» вольности («О Боже, Боже, эта глубь…», 1919). Непосредственными персонажами в сочинениях Есенина выведены конкретные его предшественники и друзья-мужчины – Алексей Кольцов, Николай Клюев («О Русь, взмахни крылами…», 1917). Братское внимание к мужчинам, оставшимся в памяти благодарных потомков, звучит в подзаголовках стихотворений, объясняющих первородное авторство «первопредков» художественного текста: «Село (Пер. из Шевченко)», 1914.

По фамилиям и псевдонимам адресатов посвящений хорошо заметно влияние того или иного мужчины на жизнь и творчество Есенина, а по частотности совокупных упоминаний одного лица в разных видах в какой-то степени измерима продолжительность и глубина дружбы Есенина с ним. Иногда посвящение мужчине вызвано не лучшими чувствами, но свидетельствует об изменении характера отношений с ним, об исчезновении приятеля с есенинского горизонта, о перемене мнения Есенина о прежнем друге. Перемена, как правило, совершается в худшую сторону: прекращается дружба и происходит разрыв, наступает разочарование и т. д. (см., например, «Теперь любовь моя не та…», 1918, как прямое объяснение с Клюевым о творческом расхождении с ним; «Прощание с Мариенгофом», 1922). В ходе подготовки сочинения к публикации Есенин пересматривал свое желание посвятить текст конкретному лицу, иногда снимал посвящение.

Имеются многочисленные данные о снятии посвящений на каком-то этапе работы Есенина над стихотворением или при его переиздании:

– «Зашумели над затоном тростники…» было озаглавлено «Кручина» и имело посвящение Сергею Городецкому в публикации «Нового журнала для всех» (I, 313);

– «Черная, потом пропахшая выть!..» в издании «Радуницы» в 1916 г. посвящалось Д. В. Философову (I, 319);

– «Под красным вязом крыльцо и двор…» – зачеркнуто посвящение Андрею Белому на беловом автографе (I, 322);

– «Весна на радость не похожа…» – вычеркнуто посвящение Л. Каннегисеру на беловом автографе (I, 322);

– в дальнейших публикациях «Лисицы» отсутствует посвящение А. М. Ремизову (I, 323);

– «Я последний поэт деревни…» – посвящение Анатолию Мариенгофу вписано, зачеркнуто, затем вписано вновь в беловом автографе и, по сравнению с печатным текстом, добавлено имя (I, 329);

– «Не жалею, не зову, не плачу…» – в журнальном тексте снята адресация Сергею Клычкову ради большего обобщения смысла (I, 337);

– «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…» – на вырезке из гранок вписано от руки посвящение А. Мариенгофу (I, 339);

– «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…» в газетной публикации имело Посв. В. Болдовкину (I, 361);

– «Сельский часослов» – снято посвящение Вл. Чернявскому в черновом автографе (IV, 296). Мы не рассматриваем поэмы.

Многим стихотворениям Есенин давал адресные названия, продиктованные дружеским чувством или обусловленные жанром поэтического некролога. Так, «О Русь, взмахни крылами…» имело первоначальное заглавие 1918 г. «Николаю Клюеву» (I, 323); «Душа грустит о небесах…» в журнальной публикации было озаглавлено «А. Кусикову» (I, 329); «Мы теперь уходим понемногу…» носило первоначальное конкретное название «Памяти Ширяевца» (I, 353).

Понимание величайшей ценности мужской дружбы поэт пронес через всю жизнь; в старшем возрасте он с горечью осознает безвозвратную потерю близких друзей, которых больше нет в живых: «Нас мало уцелело. // На перекличке дружбы многих нет» (II, 94 – «Русь советская», 1924). Иннокентий Оксенов стихотворением «Памяти Есенина» отозвался на «перекличку дружбы/друзей», ставшую мировоззренческим и литературным клише: «И вот уже друзья к тебе спешат, // Спешат друзья к тебе на перекличку ». [907]

С эпохой двух революций – Февральской и Октябрьской 1917 г. – юношеское понимание дружбы выросло у Есенина до представления о необходимости и насущности всеобъемлющего побратимства: «Ради вселенского // Братства людей» (II, 58 – «Иорданская голубица», 1918); «Кто хочет свободы и братства , // Тому умирать нипочем» (II, 70 – «Небесный барабанщик», 1918). Поэт взывает: « Братья мои , люди, люди!» (II, 59 – «Иорданская голубица», 1918); «Только ты не гляди открыто, // Мой земной неизвестный брат » (I, 159 – «Сторона ль ты моя, сторона…», 1921).

Идея побратимства, расширившись до пределов заступничества за всех обиженных и сирых, развилась в идею поисков правды у справедливого царя. Эта крестьянская вера в праведного царя-батюшку, народного заступника была присуща Есенину, причем активно проявилась уже при Советской власти. А. К. Воронский в очерке «Из воспоминаний о Есенине» (1926) писал: «Возвратившись из родной деревни, он жаловался, что город обижает деревню: за сапоги и несколько аршин мануфактуры и за налоги идет весь урожай. Обижают крестьян и местные власти. Он собирался идти к М. И. Калинину искать заступы». [908] Версия А. К. Воронского – фольклорно-героическая, выдержанная в стилистике волшебных и бытовых сказок с их верой в «доброго царя», в духе народных «слухов и толков», в русле послереволюционных преданий типа «Ходоки у Ленина».

По сведениям Ефима Шарова, поэт намеревался просить поддержки у «всероссийского старосты» и для себя в том числе: «После разрыва с Дункан Есенин в начале августа 1923 года вернулся из-за границы в Москву. У него не было тогда в Москве комнаты, и друзья посоветовали обратиться за содействием к Михаилу Ивановичу Калинину. Председатель ВЦИКа в это время отдыхал у себя в деревне, в селе Верхняя Троица Кашинского района. // Есенин уговорил американского писателя Альберта Риса Вильямса, друга покойного Джона Рида, поехать в Тверскую губернию к всесоюзному старосте. // Добравшись поездом до Твери, путешественники переночевали в гостинице. А на следующий день Есенин достал где-то тройку лошадей, и с бубенцами под дугой, по старому русскому обычаю, они помчались в Верхнюю Троицу». [909]

Альберт Рис Вильямс так описывал этот случай в очерке «Поездка в Верхнюю Троицу»: «Я познакомился с Есениным вскоре после его разрыва с танцовщицей Айседорой Дункан. Есенин искал себе квартиру – просторную и удобную. Но в перенаселенной Москве найти такую квартиру было трудно, и кто-то посоветовал поэту обратиться к Калинину. В то время Калинина в Москве не было – он уехал на несколько дней в деревню, немного отдохнуть. // “Неважно, – со всей самоуверенностью молодости заявил Есенин, – он будет рад увидеть Пушкина сегодняшней России, – и тут же добавил: – или любого из его друзей”. <…> То была тройка, воспетая в песнях, сказаниях и рассказах путешественников об их приключениях в России. В то время знаменитая русская тройка практически уже исчезла из быта. Однако Есенин умудрился достать ее. <…> “Вот так Михаил Иванович! – воскликнул он. – Я приехал попросить квартиру в Москве, а что же получилось? Мне посоветовали жить в деревенской избе! <…> А какие заголовки будут в газетах! “Есенин становится отшельником! Отрекаясь от города, поэт возвращается в родную деревню!”». [910] В этом случае налицо три составляющие народного сюжета «поисков заступничества у батюшки-царя»: предпринятое далекое путешествие (из столицы в деревню соседней губернии), необычное средство передвижения для долгого пути (легендарная архаическая тройка) и необыкновенная награда царя (совет вернуться в село).

Близкое побратимству цеховое единение – литературное братство – в отношении Есенина заметно проявилось после его кончины. Василий Казин в стихотворении «Памяти Есенина» утверждал: «Что цвело певучее братанье // Наших русских песенных стихов». [911] Современная киевская исследовательница Л. А. Киселева уверена в возможности использования «цехового языка» в «скрытом диалоге» Есенина и Н. А. Клюева, в «потайном подтексте постоянных обращений» старшего поэта к своему младшему «посмертному другу» и ученику. [912]

«Посвятительные ритуалы» и клятвы в становлении мужчины

Не только из-за гордости признанного поэта, но и отчасти на уровне скрытого биологического инстинкта властвования выглядят притязания Есенина на владение книжной лавкой имажинистов на Большой Никитской улице в Москве, литературным кафе «Стойло Пегаса» и др. Мужской инстинкт, проявляющийся в животном мире в споре самцов за самок и за территорию ради прокорма – право сильного, и, следовательно, занимающего лидерские позиции, открыл и описал в книге «Агрессия» (1963) лауреат Нобелевской премии Конрад Лоренц. [913] Наиболее явная параллель – это угощение Есениным литературной братии на полученные гонорары и молодецкая гульба.

Существует устойчивое мнение [914] (небесспорное и отвергаемое некоторыми представителями сильного пола), что мужская дружба возникает ради победы над общим врагом; иными словами, чтобы подружиться, мужчинам требуется внешняя преграда, наличие непреодолимых в одиночку трудностей для объединения усилий. На этой же почве возникает интерес к «посвятительным» ритуалам и происходит ритуализация бытия: юношеская клятва дружбы Есенина с Г. А. Панфиловым, затем «честное имажинистское». Были сотворены особые клятвы : « Клянемся! <…> Имажинизмом!  – сказали мы без малейшего юмора»; [915] «произносили “ честное имажинистское ” по меньшей мере как дореволюционную клятву перед распятием». [916] Позже, в письме к Н. К. Вержбицкому от 26 января 1925 г., Есенин просит: « Ради революции , не обижайся на меня, голубарь!» (VI, 198. № 198; ср. предшествующую модель – «Христа ради», «Бога ради»; см. также в главе 13). Однако дореволюционная клятва, испытанная всей предшествующей историей, никуда не исчезла. Иннокентий Оксенов вспоминал, как Есенин произносил «“ клянусь Богом ” через полслова». [917] Он же писал в стихотворении «Памяти Есенина»: « Клянешься Богом – старая привычка». [918]

Показательно, что одно есенинское стихотворение воспринималось его современниками как клятва – об этом вспоминала Варвара Кострова: «Мы все знали и любили эту вещь, а потому торжественно встали и произнесли вместе с поэтом, как клятву : “Если кликнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю». Я скажу: «Не надо рая – Дайте родину мою!»”». [919]

Пристрастие к клятвам и божбе присуще мужчинам (в большей степени, чем женщинам). Со стороны многочисленные клятвы, частое их употребление в речи выглядят несерьезно и смехотворно, что не замечается и не осознается произносящими клятвенные заверения мужчинами; однако клятвенные речения выражают дух эпохи (ср. « Заклятье смерти » А. Н. Толстого, 1911). Очевидно, в начале ХХ века мужской части русской интеллигенции было особенно присуще пристрастие к клятвам. А. Б. Мариенгоф передал рассказ театрального режиссера, перед тем потребовавшего клятвы от собеседника: «Так вот, – сказал Мейерхольд, – третьего дня я призвал к себе трех самых верных своих негодяев и так же, как сейчас, потребовал: “ Поклянитесь в вечном молчании ”. – “ Клянемся! ” – “Чем?” – “ Театром Мейерхольда! ” – ответили ребята». [920]

В общем плане разновидностью клятв выступают проклятья (иногда за ними скрывается глубокая народная вера и даже ритуальная сущность); Есенин обращался в письме к Л. Н. Столице (1915): «Не угощайте никогда коньяком – на него у меня положено проклятье . Я его никогда в жизни не брал в губы» (VI, 75. № 53).

Другой разновидностью клятвы является военная присяга. 14 декабря 1917 г. Есенин принимал типовое «Клятвенное обещание на верность службы», в котором подписался под идущими издревле стереотипными формулами: «…обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред святым Его Евангелием… верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего до последней капли крови… телом и кровию, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление и во всем стараться споспешествовать… всякую вверенную тайность крепко хранить буду… против службы и присяги не поступать» (VII (2), 226–227). Присяга была ритуально обставлена – об этом сообщается в финале ее текста: «В заключение сей моей клятвы, целую слова и крест Спасителя моего. Аминь» (VII (2), 227).

С еще одной разновидностью клятвы, также ритуально обставленной и подписанной, Есенин столкнулся при въезде в США. Недоумевая, Есенин описывает клятвенную божбу в «Железном Миргороде» (1923): «“Мистер Есенин, – сказал господин. Я встал. – Подойдите к столу!” – вдруг твердо сказал он по-русски. Я ошалел. – “Подымите правую руку и отвечайте на вопросы”. <…> Потом он, не глядя на меня, сказал: “Повторяйте за мной: „Именем Господа нашего Иисуса Христа обещаюсь говорить чистую правду и не делать никому зла. Обещаюсь ни в каких политических делах не принимать участия“. Я повторял за ним каждое слово, потом расписался, и нас выпустили. <…> Взяли с меня подписку не петь “Интернационала”, как это сделал я в Берлине» (V, 165–166). Из этого подробного описания явствует, что клятвы настолько привлекали внимание Есенина и казались ему важными атрибутами «мужской жизни», что он включал их образцы в свои произведения.

Процветала жизнь «коммуной» (как тогда было принято) с А. Б. Мариенгофом в 1919–1921 гг. в Москве по адресу: Богословский пер., д. 3, кв. 46. Есенин брал на себя руководство «посвящениями»: 19 апреля 1920 г. состоялось коронование Велимира Хлебникова во Вселенские поэты в Харькове (VII (3), 317).

О коронации Велимира Хлебникова – шутливом подобии инаугурации племенных вождей, писал А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) как о «ритуале» (используя этот термин, а также дефиниции «Председатель Земного Шара», «акафисты посвящения»), с надеванием кольца как знака властителя (подробнее см. в главе 13).

Учительская роль (не путать с ролью учительницы, классной дамы!), как отстоящая на ступень ниже от роли мессии, пророка, также свойственна мужчинам. Поэтому Есенин совместно с друзьями-имажинистами сочинял манифесты, то есть занимался популяризацией выработанного учения, становился назидателем и ментором, пропагандистом и агитатором, ставил себя над толпой и возводил в ранг «просвещенного» и «посвященного», «осведомленного», «адепта», как сообщал об этом В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце»: «То, что было ясно Потебне, Пешковскому, Веселовскому, Афанасьеву, – было новинкой для критики и читателя. Но манифесты школы всегда пишутся из расчета на малознающего. Для знающих пишут не листовки, а книжные исследования». [921]

Для мужчин важны честь и слава как награда за подвиги, за преодоление себя и трудностей мира. Игра с судьбой необходима и возведена в модель бытового поведения. Риск и авантюризм присущи мужчинам. Не менее свойственны мужчинам и протесты. Для Есенина это отказ от очередного посещения Николо-Радуницкого монастыря в детстве и, наоборот, высказанное Павлу Радимову желание уйти в Солотчинский монастырь послушником; это зачисление в сентябре 1913 г. вольнослушателем за плату в Московский городской народный университет им. А. Л. Шанявского вместо поступления на «государственный кошт» студентом в Учительский институт в угоду отцу (учителям предоставлялась отсрочка от армии, но было обязательное распределение на работу в село). П. А. Радимов привел слова поэта, произнесенные в 1921 году после беседы про «Солотчу, где рязанский князь Олег, современник Дмитрия Донского, построил монастырь, постригся вместе с женою и остаток жизни прожил в монашеском покое»: «Паша, – говорит мне Есенин, – я уеду из Москвы, буду жить в монастыре, буду писать стихи и посылать тебе, а ты отдавай их печатать в журналы». [922]

«Вождизм» и основание новой эры

В становлении истинно мужского характера необходимо проявление лидерских задатков. Причем важно лидерство в делах рыцарских, овеянных историческим ореолом и основанных на древних этикетных традициях. Поэтому Есенин по подобию феодального цехового братства, «Общества вольных каменщиков» и рыцарских христианских средневековых орденов учредил с товарищами поэтический «Орден имажинистов» и гордо именовал себя «вождем имажинизма», «мастером». Есенин в «Автобиографии» (1924) утверждал: «… основанное в 1919 году течение имажинизм, с одной стороны, мной …» (VII (1), 17). В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце» (1934–1936) также подчеркнул «вождистские» наклонности поэта: «Есенин желал вожаковствовать . В затеваемом журнале “Россияне” требовал: “Диктатуры!”». [923]

Однако склонность Есенина к «вождизму», взращенная детским стремлением «быть коноводом» среди мальчишек, подкреплялась общим стремлением имажинистов объявить себя вождями литературной молодежи и занять лидерские позиции в искусстве. Поэтому фамилия Есенина появлялась на афишах литературных вечеров и прочих затей имажинистов в «вождистском контексте»: « Вождь действующего искусства» (12 июня 1921 г., Москва – VII (2), 555).

Позже начальственные, «вождистские» нотки у Есенина проявлялись в употреблении официальных редакционных бланков (например, редакции газеты «Бакинский рабочий») не по санкционированному начальством и не по прямому назначению: они служили для черновиков стихов, что придавало дополнительную весомость произведениям в глазах их автора и одновременно принижало роль деловых бумаг. В. А. Мануйлов оказался свидетелем такого эпизода в 1925 г.:

...

В кабинет Чагина вошел не то заведующий хозяйством редакции, не то кладовщик и принес Петру Ивановичу стопку свежих бланков, на которых сверху было напечатано: «Редактор газеты ‘Бакинский рабочий’» и т. д. Есенин пристально взглянул на Чагина. «Ну, ну, возьми малость», – сказал, улыбаясь, Петр Иванович и протянул Есенину десятка полтора бланков. «Добрая бумага!» – Есенин пощупал бланки и, бережно согнув их пополам, положил во внутренний карман пиджака.

Я не раз видел черновики Есенина, писанные на бланках редакции «Бакинского рабочего» и даже на бланках ЦК Коммунистической партии Азербайджана. Ему доставляло особое удовольствие писать стихи на официальных бланках. И не только потому, что бумага была действительно хорошая, в этом чувствовалось какое-то почти детское удовлетворение, даже бахвальство: «Вот на каких ответственных бланках пишу я стихи! Каково!». А вместе с тем тут проявлялась и наивная скромность, как будто стихи становились значительнее от того, что они написаны на этих бланках! [924]

Мужская основательность проявляется в образе отцов-основателей, иерархов, венценосных столпов, зачинателей. Перечислением их имен открываются новые летоисчисления подобно точке отсчета от Рождества Христова; в «Автобиографии» (1923) Есенин рассматривает себя и друзей-имажинистов в качестве основополагателей поэтической эры: «Мы были зачинателями новой полосы в эре искусства… » (VII (1), 13).

Сразу после победы Октябрьской революции стало принято знаменовать начальное летоисчисление, и искушению ощутить свое творчество приметой новой эры – летописным знаком первого века – поддался Есенин. Чуть позже поэт осознает трудности новаторства и выскажется: «Что эра новая – // Не фунт изюму нам» (II, 136 – «Стансы», 1924).

А. А. Жаров описал восприятие комсомольцами нового принципа датировки есенинского сборника «Радуница»:

...

К нам в Можайск попало второе издание сборника. На обложке значилось: «1918. 2-й год I века».

Такое летосчисление нравилось мне, однако многие стихи казались не соответствующими этому летосчислению. [925]

Аналогичное летоисчисление зафиксировал А. Н. Толстой в статье «О читателе (В виде предисловия)» (1925): «Восьмой год Республики. <…> Новый неведомый читатель восьмого года Республики». [926]

...

Как новая – Советская – власть учреждала свои декреты и устанавливала свои законы, диктовала новые нормы поведения, так и имажинисты действовали ей под стать, копируя не «букву закона», но «дух эпохи», вводя свои «диктатуру» и «всеобщий диктат» искусства. В 1919 г., одновременно с зарождением имажинизма, уже В. Г. Шершеневич провозгласил (сравните с сутью «Декрета об отделении церкви от государства»): «Мы, имажинисты, – группа анархического искусства – с самого начала не заигрывали со слоновой нежностью… не становились на задние лапки перед государством. Государство нас не признает – и слава Богу! Мы открыто кидаем свой лозунг: “Долой государство! Да здравствует отделение государства от искусства!”». [927] Другой пример в «Восьми пунктах» (1924) – с кивком в сторону крестьянской реформы 1861 года: «Октябрьская революция освободила рабочих и крестьян. Творческое сознание еще не перешагнуло 61 год. // Имажинизм борется за отмену крепостного права сознания и чувства» (VII (1), 314).

А. Б. Мариенгоф вспоминал об их с Есениным мечтании о «золотом веке поэзии»:

...

– Давай-ка, Толя, выпустим сборник под названием « Эпоха Есенина и Мариенгофа ».

– Давай.

– Это ведь сущая правда! Эпоха-то – наша. [928]

Книга эта издана не была, но сохранилась половина макета сборника с двойным автографом на шмуцтитуле его неполной верстки. Друзья применили прием построчного вписывания большими печатными буквами общего посвятительного текста. Заметна разница написаний буквы «Е» у Есенина и «?» у Мариенгофа: «Верховному мастеру ’ордена имажинистов’, создателю декоративной эпохи Георгию Якулову посвящают поэтическую эпоху Есенин и Мариенгоф» (ГЛМ, ф. 4, оп. 1, ед. хр. 22; подробнее см. в главе 13).

Учреждение новой эры не препятствовало сохранению календарного восприятия бытия, унаследованного от предков природосообразного круговорота жизни. Повествуя о последнем периоде жизни Есенина, о 1925 г., его друг и свояк В. Ф. Наседкин сообщал: «…отбирая материал для первого тома, он заметил, что у него мало стихов о зиме. “Теперь буду писать о зиме, – сказал он. – Весна, лето, осень как фон у меня есть, не хватает только зимы”». [929] Далее В. Ф. Наседкин привел перечень произведений, у которых в большинстве названий, данных по первой строчке, фигурируют зимние реалии – в основном это транспорт на полозьях и заснеженный пейзаж с разгулом снежной стихии: «Появились стихи: “Эх вы, сани! А кони, кони!..”, “Снежная замять дробится и колется…”, “Слышишь – мчатся сани…”, “Снежная замять крутит бойко…”, “Синий туман. Снеговое раздолье…”…». [930]

Действительно, «Эх вы, сани! А кони, кони!..» помечено «19 сентября 1925», «Снежная замять дробится и колется…» – «20 сентября 1925», «Слышишь – мчатся сани…» – «3 октября 1925», «Снежная замять крутит бойко…» – «4/5 октября 1925», «Синий туман. Снеговое раздолье…» – «24 сентября 1925» и помещены друг за другом (со вставками еще других стихотворений в некоторых местах линии); все даты написания не отвечают «зимнему» содержанию произведений, что объясняется тематической заданностью направления авторской фантазии, умением представить себя действующим лицом в разбушевавшейся снежной вьюге.

Конечно, стремление добавить в солидный стихотворный том «зимнюю лирику», чтобы придать ему «календарную стройность» и «округлость композиции», свидетельствовало, прежде всего, об эстетстве, присущем каждому поэту, в том числе и Есенину. Однако это же обстоятельство в равной мере характеризует свойство «мужской логики» с ее тягой к планомерности каждого события и к равномерному выстраиванию любой структуры (в том числе и нарочито уродливой, перекошенной, диссонансной, асимметричной, дисгармоничной – как тщательно продуманной, а не случайной). А в случае с Есениным как выходцем из крестьянской среды «календарный» подход был обусловлен привычным круглогодичным счетом времени, что прослеживается по многим творческим параметрам (заглавиям произведений и их композиции, сезонно-аграрному маркированию тематики и т. д.).

О. Е. Воронова исследовала построение есенинской повести «Яр» (1916) по календарной хронологии, что свидетельствует о понимании автором-крестьянином ведущего мировоззренческого принципа в организации всего жизненного строя земледельца: «Сама композиция произведения построена в соответствии с народным месяцесловом, годовым аграрным циклом и церковным календарем. <…> Каждому значительному событию в повести соответствует определенная календарная дата». [931]

О годовой «народной хронологии», прочно внедренной в крестьянское сознание, свидетельствуют есенинские названия сборников вышедших и невышедших – « Авсень » (1915, не издан), « Радуница » (1916 и др.) и стихотворений « Русалка под Новый год » (1915), « Чую Радуницу Божью… » (1914), « Ег-рий » (1914), « Троицыно утро, утренний канон… » (1914), « Матушка в Купальницу по лесу ходила… » (1912) и др. (см.: VII (3), 74; т. I и IV).

Все указанные Есениным праздники отмечались в с. Константиново. Местные жители рассказывают: «Под старый Новый год Авсень кличуть». [932]

Старожилы села уточняют время жизнедеятельности русалок: « Русальская неделя , это когда поспяваеть хлеб» и «русалки бегають по ржам». [933] Однако в их памяти сохранились лишь отголоски верования в русалок: «Да как сказать – русалки ? <…> Это наряженные во всем белом. На голове платок, наверное, белый тоже»; «Да, русалок провожали , русалок. Нарядются бабы, нарядются, наденуть все, как нарядются. И вот выходють. И с гармонями ходили п? полю русалки, играли и плясали, все наряженные-наряженные. Раньше-то панёвы какие наденуть, то в какие-нибудь шали такие цветастые нарядятся – это русалки-то. Какие они, русалки-то? Ну просто народ такой, народ! Какие уж там русалки, народ! Да-да-да, щекотать, говорять, можеть русалка. Ну, я не знаю, как она щекочеть, не помню. Все я не могу тебе сказать. Ну, это такая поговорка, никакая там ни русалка, а просто так прозвища, прозвища». [934]

В народных верованиях повсеместно в тех регионах, где имеются представления о русалке (в Центральной и Южной России, где сеяли рожь и коноплю), она является мифологическим персонажем, приуроченным ко времени цветения и колошения хлебов и подобных агрикультур. Следовательно, повествуя о зимней русалке, Есенин сознательно встал на линию изображения русалки в соответствии с описанием А. Н. Афанасьева, опиравшегося на западноевропейскую мифологическую и литературную традицию. Основа стихотворения является поэтическим переложением фрагмента афанасьевского текста: «Девицы, бросающиеся с горя и отчаяния в воду, подхватываются русалками и поступают в среду этих водяных нимф», а «весною, выходя из глубоких вод, они разбегаются по соседним лесам и рощам», «защекочивают насмерть и увлекают в омуты неосторожных путников», и там «у них есть подводные хрустальные чертоги». [935]

Местные жители рассказывают: «… Егорий , бываеть он шестого мая. Вот за реку перевозють. Вот у церкви был такой прудик, счас вот его вырыли – это глубокий, а воды не бываеть, а тогда мелкий был прудик. Ну и вот. Вперед лошадей вядуть, гонють, а батюшка стоить вот так вот – кропить вот этой водой. З? реку переводили. У нас тогда за рекой были коровы и лошади, вся скотина. <…> А потом – вторые этих ведуть коров. Вот каждая хозяйкя свою ведеть, и батюшка вот так святой водой и кропил. И всегда всех за реку. <…> Там паром такой, туда выгоняють, и за реку перевозили. Это на Егория». [936] Также вспоминают: «…вот на Егория-то молебен был – скотину выгоняли. На Егория этот самый молебен бывает скотиний . Там священник все причитывал, все молебен отчитывал, чтоб скотина была в полном порядке». [937]

Можно с уверенностью предполагать, что Радуница также отмечалась в с. Константиново. Старожилы с. Лучинск Старожиловского р-на (где служил до перевода в Константиново любимый Есениным священник отец Иоанн Смирнов) отмечают: «Первая родительская – Р?доница – через неделю во вторник после Пасхи. Все радуются». [938]

Имеется также множество данных о праздновании Троицы и Купальницы в с. Константиново (анализ их может послужить темой отдельного исследования). [939] На «малой родине» Есенина даже в частушках (генетически более позднем жанре) время измерялось важнейшими православными праздниками:

Ой, залетка дорогой.

Дорогой, рязанский.

Мы не виделись с тобой

С Пасхи до Казанской [940] .

Календарной цикличностью пронизаны самые разнообразные мировоззренческие уровни восприятия и типы вероучения. Во-первых, это крестьянское сознание, связанное с круглогодичным аграрным месяцесловом; народное и церковно-каноническое православие; во-вторых, масонское круговращательное общественное строительство и мастерское служение. Всем этим круговращением природы и общества интересовался Есенин, был лично вовлечен в постоянное вращающееся движение всего и вся, сам в своем творчестве отражал круговой и поступательный характер истории страны и человеческой души.

Так, в монографии д-ра Папюса «33-я, 90-ая, 96-ая. Генезис и развитие масонских символов. История ритуалов. Происхождение степеней. Легенда о Хираме (То, что должен знать Мастер)» (СПб., 1911. Пер. с фр.) говорится о масонских степенях, подчиняющихся круговороту природы (в его суточном и годовом вариантах). Выводятся символические параллели: 1) «ученик будет человеком утра или восходящего солнца» в первой четверти круга «Земли вокруг самое себя» с 6 до 9 часов и «будет распускающимся зерном» в соответствии с весной; 2) подмастерье (он же товарищ) окажется «человеком полудня и полного солнца» во второй четверти круга с 9 до 12 часов и «цветущим растением» летом; 3) мастер станет «человеком заходящего солнца» в третьей четверти круга с полудня до захода солнца и «растением, приносящим плод» осенью; 4) мастер же в четвертой четверти круга от захождения солнца до ночи получится «плодом, падающим с целью произвести новые растения, при помощи заключающихся в нем зернышек». [941]

Есенин мог ознакомиться с этим и другими трудами д-ра Папюса в библиотеке А. М. Кожебаткина, [942] а интерес к масонству у него мог возникнуть при чтении романа Б. Пильняка «Голый год» (1920) с перечнем продающихся в Ордынине масонских книг, при знакомстве с пьесой В. Г. Шершеневича «Дама в черной перчатке» (1922) о масоне де Грильоне, [943] а также при изучении драмы А. Б. Мариенгофа «Заговор дураков» (1921), пародирующей масонские ритуалы. Есенина привлекали деятели культуры прошлого и современности, состоявшие в масонах или увлекавшиеся масонством со стороны: В.-А. Моцарт, А. С. Пушкин, А. А. Блок, М. А. Осоргин, Б. М. Зубакин и др. [944]

Показательно, что в период написания революционно-библейских «маленьких поэм» 1917–1919 годов усилилось восприятие Есениным религиозных праздников, специально вычлененных поэтом из народно-православного календаря, чтобы на более понятной широкой публике системе христианско-православного летоисчисления выстроить новый мир. Важнейшими календарными датами постулируются великие двунадесятые праздники, причем название одного из них выведено уже в заглавии: «Новое восславят // Рождество поля» (I, 106 – «Тучи с ожереба…», 1917); «Святись преполовеньем // И рождеством святись» (II, 41 – «Октоих», 1917); «Зреет час преображенья » (II, 55 – « Преображение », 1917); «Сердце – свечка за обедней // Пасхе массы и коммун» (II, 71 – «Небесный барабанщик», 1918); «Нового вознесения // Я оставлю на земле следы» (II, 65 – «Инония», 1918).

Самореализация мужчины под эгидой всеобщего строительства

Для мужчин как первооткрывателей и укрепителей своей территории и собственного дома характерна деятельность строителя, нашедшая воплощение у Есенина в тематике и соответствующей терминологии строительства в сочинениях: вспомните задумку мельника Афонюшки построить церковь и постройку школы в Раменках на его деньги Каревым (V, 38, 43 – «Яр», 1918); мнение о строительстве какого-то не того социализма в письме; мысль о новом богостроительстве и создании Третьего Завета в «христианско-революционных поэмах» и др.

Разворот строительной тематики прежде всего как церковного строительства (пусть и осмысляемого в плане метафоры любого творческого процесса) характерен для дореволюционного периода творчества Есенина и его «маленьких поэм» 1917–1919 гг.: «На крепких сгибах воздетых рук // Возводит церкви строитель звук » (I, 102 – «Твой глас незримый, как дым в избе…», 1916). В «Ключах Марии» (1918) Есенин провозглашал идею грандиозной литературной стройки: «…и в свой творческий рисунок мира люди, как в инженерный план , вдунут осязаемые грани строительства », говорил о « строительстве пролетарской культуры» (V, 203, 213; см. также в главе 13).

В условно называемых революционными «маленьких поэмах» типичными оказываются различные строительно-архитектурные конструкции, которые традиционно уже наполнены символическим смыслом, но специально переосмыслены Есениным. Во-первых, это божественная лестница : «Лестница к саду твоему // Без приступок» (II, 49 – «Пришествие», 1917) и «Не хочу я небес без лестницы» (II, 61 – «Инония», 1918). Как следует из этих примеров, в революционные годы есенинская «небесная лестница» уже разомкнута, что свидетельствует о разрушении всеобщей гармонии, разорванности Вселенной и недостижимости блаженства для человека. Прежде в мире царила вселенская благодать: «Звонкий мрамор белых лестниц // Потянулся в райский сад» (II, 15 – «Микола», 1915). В основе есенинской метафорически переосмысленной лестницы лежит типический библейской образ: «Предначертанные спасению тоскою наших отцов и предков чрез их иаковскую лестницу орнамента слова…» (V, 213 – «Ключи Марии», 1918). Сравните исходное понятие: «…лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. // И вот Господь стоит на ней» (Быт. 28: 12–13).

Разворот тематики строительства на уровне фундамента как основы всяческой воздвигаемой постройки дан в «Предисловии» (1924) Есенина применительно к литературной монументальности и основательности: «Не я выдумал этот образ, он был и есть основа русского духа и глаза, но я первый развил его и положил основным камнем в своих стихах» (V, 223–224).

Пахарь и сеятель

Образ пахаря и сеятеля является достаточно частотным для творчества Есенина. Относясь к оседлому типу населения, он выражает такие стороны русского национального характера в его мужской ипостаси, как патриархальность и патриотизм, укорененность на «народной почве», приверженность идеалам сельской общины и артельного ведения хозяйства. Будучи выразителем одного из древнейших жизненных укладов, оказавшись представителем наиболее ранней, первичной профессии, пахарь воспринимается в качестве архетипа. Образ земледельца вообще является типичным для русского фольклора и литературы: вспомним былинного Микулу Селяниновича.

Образ пахаря также восходит к библейскому сеятелю из евангельских притч. Безусловно, Есенин читал в Евангелии: «Сеятель слово сеет. Посеянное при дороге означает тех, в которых сеется слово, но к которым, когда услышат, тотчас приходит сатана и похищает слово, посеянное в сердцах их. <…> А посеянное на доброй земле означает тех, которые слушают слово и принимают, и приносят плод, один в тридцать, другой в шестьдесят, иной во сто крат» (Мк. 4: 14–20). Этот мотив стократного увеличения зерна в колосе воплотился в «Авсене», распевавшемся ребятишками под старый Новый год в Константинове – вот фрагмент текста:

Мы тащимся, волочимся

К Ивану на двор.

Он уехал в поле

Пашеницу рассевать.

Зароди ему, Бох,

Из полна зерна пирох!

Как из целого зерна —

Ему два пирога. [945]

Соседка Есенина рассказывала, как он ходил «“Авсень” кликать»:

Помню, пошел Сергей с ребятами блины собирать, «Авсень» петь, – говорит Евдокия Александровна Воробьева. – А как уходил из дома, взял с собой свои блины.

Когда вернулся, отец ему сказал:

– Да что же ты, стервец, наши блины-то обратно принес?

Он отвечает:

– Дядя <Батя (?)>, нехорошие у Кострюковых блины, я их не брал…

Мы так и повалились: с «Авсеня» собственные свои блины принес. [946]

Этот ритуал сохранился до настоящего времени. Уроженка с. Константиново рассказала: «Под старый Новый год “Авсень” кличуть. Утром ребятишки поменьше. <…> А кто не дасть, прибаутку сыграють. Блины собирали за это, одаривали. <…> Если хозяина звать Андреем – “На Андреев день”. Играется на улице на крыльце. Все с палками, стучать, прибаутки поють – я Вам сказала. Шубу вывернуть, покроются тряпкой. Блины делили по себе». [947]

В Евангелии от Матфея Господь Иисус Христос разъясняет притчу: «…сеющий доброе семя есть Сын Человеческий; // Поле есть мир; доброе семя – это сыны Царствия, а плевелы – сыны лукавого; // Враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть ангелы» (Мф. 13: 37–39).

А. Н. Захаров, подробно рассмотревший процесс агрикультурного возделывания земли и выявивший образные решения Есениным подготовки почвы, пахоты, сева, ожидания урожая и пожинания снопов, пришел к выводу: «Весь мир представляется Есенину засеянным и дающим урожай полем». [948] Исследователь увидел совмещение разнородных истоков в проходящей через все творчество поэта единой сюжетно-композиционной линии взращивания зерна: «Соединив библейское и бытовое, по-своему понимая “науку // О полезном // хозяйстве” (IV, 299 <черновой вариант “Сельского часослова”>) и обыгрывая эту притчу, Есенин не раз воспроизводит в образной форме весь “сельскохозяйственный цикл”, используя и наполняя символическим смыслом все его этапы». [949]

В сочинениях Есенина в образе пахаря и сеятеля просматриваются многие последовательно возникавшие мировоззренческие пласты типа земледельца, запечатленные в Библии, фольклоре и литературе, имеющие многовековую историю и разнообразные вариации прочтения и осознания этого образа, его сложной прямой и символической трактовки. Знаковый характер образа земледельца также не остался обойденным вниманием Есенина.

Фигура сеятеля у Есенина представлена многочисленными образными решениями. Это намек на Иоанна Предтечу – «в предтечах // Был пахарь и вол» (II, 47 – «Пришествие», 1917). Непосредственно к Новому Завету, но без привязки к конкретному библейскому персонажу восходит образ:

Новый сеятель

Бредет по полям,

Новые зерна

Бросает в борозды

(II, 54 – «Преображение», 1917).

Образ добиблейского мифического земледельца просматривается в фигуре деда, обмолачивающего зерно: «Вышел зараня дед // На гумно молотить» (IV, 91 – «Молотьба», условно 1914–1916). Родственный ему атмосферно-мифический прародитель выращивает необычный урожай злаков – человеческие души: «Бредет по туче седой Старик. // Он смуглой горстью меж тихих древ // Бросает звезды – озимый сев. // Взрастает нива, и зерна душ // Со звоном неба спадают в глушь» (I, 89 – «Под красным вязом крыльцо и двор…», 1917).

Следующий после библейского сеятеля исторический этап развития мирового образа пахаря воплощен в фольклорной фигуре былинного богатыря Микулы Селяниновича. Этот герой упомянут как прародитель сыновей Новгородского государства (несмотря на свою принадлежность к былинам Киевского цикла) в «маленькой поэме» 1914 г. «Марфа Посадница» в возгласе заглавной героини: «Ой ли, внуки Васькины, правнуки Микулы !» (II, 7). В стихотворении «Покраснела рябина…» (1916) Микула напрямую не назван Есениным, однако его присутствие ощущается в поникшей фигуре былинного князя Вольги, которому со всеми своими дружинниками не справиться с трудной задачей без помощи пахаря-крестьянина:

Край ты, край мой родимый,

Вечный пахарь и вой,

Словно В?льга под ивой,

Ты поник головой (I, 100).

Фигура «вечного пахаря», неизменного в своем постоянстве с былинных времен до современности, возводится до высочайшего уровня олицетворения Родины.

Однако во времена Гражданской войны величественный пахарь перестал являться опорой государства и был низведен до самого ужасающего положения (это еще до эпохи «раскрестьянивания» и коллективизации): «Удел хлебороба гас» (III, 183 – «Анна Снегина», 1925).

Поскольку при жизни Есенина и в предшествующие времена не был известен машинный способ пахоты и все пахали при помощи домашнего скота, то пахаря сопровождает образ животного-помощника. В «Октоихе» (1917) в его роли выступает мифически-атмосферный зверь вроде коня и одновременно антропоморфный персонаж-абстракция из сферы «духовно-телесной предметности»:

Овсом мы кормим бурю,

Молитвой поим дол,

И пашню голубую

Нам пашет разум-вол

(II, 42 – «Октоих», 1917).

Образ пахаря был необходим Есенину еще и потому, что в нем в иносказательно-притчевом виде отразились представления поэта о творчестве, которое сопоставимо по степени вложенных в него затрат с трудом возделывателя пашни, а по значимости – с конечным продуктом земледельца – хлебом (вспомним также библейскую аллюзию на «хлеб духовный»). По словам А. Б. Мариенгофа, Есенин утверждал, что « стихи писать, как землю пахать: семи потов мало ». [950]

Мельник как излюбленный персонаж

Очевидно, мельник – это не архетипический образ, а индивидуально-авторский, хотя и вполне традиционный как для русского фольклора, так и для мировой литературы (вспомним хотя бы сражение с мельницами Дон-Кихота Сервантеса или мельника – отца пушкинской русалки). В быличках мельник представлен наделенным сокровенным знанием, обладающий магическими приемами; он управляет русалками, знаком с водяным и «знается» с самим чертом!

Неподалеку от Константинова при жизни Есенина была старая водяная мельница-«колотовка», а ручные мельничные жернова еще и сейчас лежат перед порогом дома у некоторых старожилов.

Старейший есениновед Ю. Л. Прокушев записал в своей «полевой» записной книжке «День за днем» 16 августа 1956 г. о Криуше со слов 86-летнего старожила Зота Харитонова: «Мельница в селе была – ветрянка. Сейчас ее нет. Была мельница водяная в Хворостове (5–6 км от Константинова по дороге в Криушу). Все криушинские ездили туда молотить. Очень может быть, что в повести “Яр” описывается именно эта мельница. Она была в лесу. От Хворостова начинаются мещерские леса. На другой стороне Оки, через луга (в 5–6 км), на правом высоком берегу раскинулись приокские села Кузьминское, Константиново, Федякино и другие». [951] Исследователь подчеркнул свое пристальное внимание к мельнику как к возможному прототипу и историческому лицу: «Особенно интересуюсь, была ли здесь мельница, жив ли мельник и т. д.». [952] Ю. Л. Прокушев произвел попытку привязать предполагаемого хворостовского мельника сразу к двум есенинским персонажам – к мельнику Афонюшке из повести «Яр» (1916) и к безымянному мельнику из поэмы «Анна Снегина» (1925).

Есенин записал в Константинове две частушки с выведенными в первые две строки (это почти одинаковый зачин) образа мельника, что подчеркивает типичность этого персонажа для частушечной поэтики:

Мельник, мельник

Завел меня в ельник.

Меня мамка веником:

Не ходи по мельникам!

Молодой мельник

Завел меня в ельник.

Я думала – середа,

Ныне понедельник!

(VII (1), 325, 335).

Неизвестно, сам ли Есенин создал нарочитое предание о деде – будто бы мельнике, или это явление устной народной поэзии «толков и слухов», но вскоре после гибели Есенина Г. Покровский (Г. А. Медынский) рассуждал о влиянии мельника на мировоззрение поэта: «Семья его жила бедно, и потому его с малых лет взял на воспитание дед – богатый мужик, мельник , наложивший на будущего поэта свою несомненную печать». [953]

В ранней повести Есенина «Яр» (1916) прослежена трагическая сюжетная линия с мельником Афонюшкой, погибшим между мельничных жерновов. В поздней поэме «Анна Снегина» мельник становится одним из ведущих персонажей – гостеприимным хозяином и основным собеседником лирического героя. Именно мельник символизирует непреходящие ценности и основательность «малой родины»: он единственный остается неизменным в стране, в которой изменился социальный строй и которую покинули многие ее жители, уехавшие за рубеж или канувшие в вечность. Его типаж притягателен: «От радости старый мельник // Не может связать двух слов» и «Объятья мельника круты, // От них заревет и медведь, // Но все же в плохие минуты // Приятно друзей иметь» (III, 162, 163 – «Анна Снегина», 1925).

Деятельность поэта Есенин приравнивает по принципу «духовного хлеба» к работе мельника: «Осужден я на каторге чувств // Вертеть жернова поэм » (I, 154 – «Хулиган», 1919). Образ мельника положен в основание сравнения, наполненного глубоким библейским смыслом: « Словно мельник, несет колокольня // Медные мешки колоколов» (I, 159 – «Сторона ль ты моя, сторона…», 1921). Почти мифологическим смыслом наполнен образ ветра-мельника: «Ветер, как сумасшедший мельник , // Крутит жерновами облаков» (III, 55 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Внимание к технике

Пристальный интерес к технике, ко всякого рода новациям прогресса является типичной мужской чертой. Есенин, хотя и родился в селе (а может быть, именно в силу особенной крестьянской тяги к достижениям технического прогресса, призванного облегчить тяжелый сельскохозяйственный труд), был чрезвычайно внимателен к новинкам промышленности. Однако вряд ли можно выстроить по хронологии прямолинейную схему изменения отношения поэта к новой механизированной технике и вычислить вектор оценочной направленности. Слишком приблизительным и грубым было бы суждение о постепенном изживании Есениным как патриархальным крестьянином своего начального неодобрения всех порождений тяжелой промышленности и переосмыслении им технических нововведений с позиций столичного жителя и советского гражданина. С уверенностью можно лишь заметить, что усиление технической тематики и применение «индустриальной метафоричности» в произведениях Есенина совпадает с периодом индустриализации Советской России. И все-таки в разных своих сочинениях Есенин изображал технологические новинки то в позитивном ключе, то в негативном, поддаваясь сиюминутному настроению и творческому порыву, ставя разноплановые художественные задачи.

То обстоятельство, что в творчестве Есенина преобладают зарисовки живой природы, поданные в великом многообразии растительного и животного мира, никак не отменяет (хотя и несколько затеняет) тезис о внимании поэта к металлическим агрегатам. Сам человек назван Есениным « железным врагом » (I, 158), который в ситуации соревнования охотника с волком вторгся в природный мир и нарушил его естественные законы («Мир таинственный, мир мой древний…», 1921). По Есенину, извечный противник Бога и борец за душу человека – сатана – поощряет достижения прогресса и с радостью пользуется ими: «Жилист мускул у дьявольской выи // И легка ей чугунная гать » (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921). Нововведения прогресса поэт расценивал как насильственное вторжение в ущерб извечным законам бытия: «Вот сдавили за шею деревню // Каменные руки шоссе » и «Стынет поле в тоске волоокой, // Телеграфными столбами давясь » (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921).

Известно, что в жизни Есенин не преминул воспользоваться новейшими и сложными машинами. Он многократно в силу необходимости или абсолютно добровольно совершал поездки в поезде (поэт даже служил санитаром в Полевом Царскосельском военно-санитарном поезде № 143; путешествовал в отдельном вагоне в Среднюю Азию; ездил по железным дорогам на Кавказ, Украину и др.). Поэт вылетел из Москвы в Кенигсберг на самолете в 1921 г. и разъезжал по Европе на автомобиле.

Поэт с удовольствием пользовался телефоном в Москве (сохранились записи Есениным номеров телефонов И. В. Аксельрода и А. М. Сахарова – VII (2), 180) и телеграфом (известны его телеграммы, например, А. Дункан и А. Б. Мариенгофу и др. – VI, 155, 158). В пьесе даже указал телефонный номер: «Что же: звоните в розыск» – «(подходит к телефону ) 43–78» (3, 85, 86 – «Страна Негодяев», 1922–1923), его первые две цифры совпадают с последними цифрами домашнего номера И. В. Аксельрода – служащего 3-й типографии «Транспечати» Москвы. Есенинские персонажи пользуются телеграфом: Номах обещает – « Телеграммой я дам вам знать, // Где я буду…»; Литза-Хун также сообщает телеграммой о результатах розыска бандитов с золотом (III, 95, 99, 106 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Есенин разграничивал блага цивилизации и бездумное использование технических «излишеств», вредящих духовности. Не найдя в мире гармоничного соответствия природного начала искусственно выстроенному миру, поэт противопоставил технические изыски капитализма и природное богатство России, сохранившей свою духовность. Поэтому поэт обращался к Америке как средоточию абстрактного техногенного зла, символу «презренного металла» (в буквальном и переносном смыслах!), хотя рассуждал об этой стране исключительно по материалам газет, пока сам не побывал в ней:

Страшись по морям безверия

Железные пускать корабли!

Не отягивай чугунной радугой

Нив и гранитом – рек.

<…>

Не залить огневого брожения

Лавой стальной руды

(II, 65 – «Инония», 1918).

Возможно, из патриотических чувств и крестьянской приверженности к аграрной России Есенин переборщил с неприятием Америки и не заметил ее передовой индустрии, которую позже он примет – при знакомстве с ней воочию во время путешествия по США в 1923 г.

Поэт относит к нарождающейся культуре урбанизма все негативные стороны жизни, проявления бездушия и жестокости. В области «поэтической хронологии» особенно заметно приурочение неприятия всего насильственно-железного к революции 1917 г. и началу Гражданской войны: « Железная витала тень // “Над омраченным Петроградом”» и «Знали, // Что не напрасно, знать, везут // Солдаты черепах из стали » (IV, 199 – «Воспоминание», 1924).

Между проявлениями технической мощи и извечными природными явлениями Есенин выбирает последние, тяготея к естественному и нерукотворному земному началу:

Земля, земля! Ты не металл.

Металл ведь

Не пускает почку

(II, 155 – «Весна», 1924).

Такое трепетное отношение к природным ценностям не помешало Есенину создавать оригинальные метафоры, взяв за основу отдельные технические конструкции и перекроив их наименования на собственный лад. Например, уподобление кровотока в кровеносных сосудах сотворенному людьми водопроводу (и далее по хронологии нефтепроводу, газопроводу и т. д.) породило фразу с есенинским окказионализмом: «Не трепещу // Кровопроводом жил» (IV, 214 – «Капитан Земли», 1925).

Есенин не одобряет отношение деда к новшествам техники, считая такую консервативную позицию регрессивной: «Твое проклятье // Силе паровоза // Тебя навек // Не сдвинет никуда» (II, 141 – «Письмо деду», 1924). Про себя лирический герой Есенина сообщает: «Я полон дум об индустрийной мощи » (II, 137 – «Стансы», 1924). Крестьянин послереволюционной деревни «мыслит до дури о штуке, // Катающейся между ног», т. е. о велосипеде (III, 183 – «Анна Снегина», 1925).

Будучи правдивым в искусстве, Есенин высказывается о своем отставании от индустриальных перемен: «Стремясь догнать стальную рать » (II, 104 – «Русь уходящая», 1924).

Создание тайны как ключевого жизненного и творческого принципа

Мотив тайны сопровождал Есенина на протяжении всей жизни. Поэт был любителем тайн и даже сочинял и распространял в устной и письменной форме вымышленную, «легендарную» биографию.

Юному Есенину нравилось создавать таинственность вокруг себя. Г. А. Панфилову он писал в 1913 г.:

...

Это твоя неосторожность чуть было <не> упрятала меня в казенную палату. Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерк. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире. Объяснять в письме все не стану, ибо от сих пашей и их всевидящего ока не скроешь и булавочной головы. Приходится молчать. Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта. Еще раз прошу тебя, резких тонов при письме избегай, а то это кончится все печально и для меня, и для тебя. Причину всего объясню после, а когда, сам не знаю (VI, 52).

Мотив тайны оказывается постоянным в стихах Есенина и характерным для множества действующих лиц – антропоморфного лирического героя, его матери, древесного персонажа и самого божества (см. ниже). Через всю есенинскую поэзию проходит тайна как художественные мотив и образ: «С тихой тайной для кого-то // Затаил я в сердце мысли» (I, 39 – «Край любимый! Сердцу снятся…», 1914); «Но и в твоей таится гуще // Солончаковая тоска» (I, 66 – «За темной прядью перелесиц…», 1916); «Все ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи – // К светлой тайне приложил уста» (I, 73 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916); «Там, где вечно дремлет тайна …» (I, 104 – 1917); «Слову с тайной не обняться» (I, 82 – «Колокольчик среброзвонный…», 1917); «Но пред тайной острова // Безначальных слов» (II, 46 – «Пришествие», 1917); «Открой, открой мне тайну // Твоих древесных дум» (I, 123 – «Зеленая прическа…», 1918); «Пишут мне, что ты, тая тревогу, // Загрустила шибко обо мне» (I, 179 – «Письмо матери», 1924); «Шапку из кошки на лоб нахлобучив, // Тайно покинул я отчий кров» (I, 287 – «Синий туман. Снеговое раздолье…», 24 сентября 1925).

В созданной Есениным оригинальной литературной теории определенное место занимает вопрос о тайне как о способе творчества: «Наше современное поколение не имеет представления о тайне этих образов», «Сердце его не разгадало тайны наполняющих его образов…» и «Создать мир воздуха из предметов земных вещей или рассыпать его на вещи – тайна для нас не новая. <…> Это есть сочинительство загадок с ответом в средине самой же загадки» (V, 206–207, – «Ключи Марии», 1918). Также представлены персонажи, причастные к тайне творчества или постигшие тайну мироздания: «Этот пастух только и сделал, что срезал на могиле тростинку, и уж не он, а она сама поведала миру через него свою волшебную тайну …» и голубь «как бы хочет сказать: “Преисполнясь мною, ты постигнешь тайну дома сего”» (V, 190, 192 – «Ключи Марии», 1918).

Есенин не был оригинален при выдвижении тайны как творческого постулата. Аналогично рассуждал Георгий Чулков в статье «Лилия и роза» (из статейной подборки 1905–1911 гг.): «И кто сумеет сочетать тайну искусства с тайною жизни , белую лилию с алой розой, тому суждено познать сокровенное Монсальвата». [954]

С некоторой долей вероятности можно предполагать, что Есенин опирался на иерархию основных таинств православия – крещения, причастия, бракосочетания и т. д. Поэт-теоретик развивает идею выдержанных в церковно-христианском ключе «избяных заповедей» и утверждает первородство народного орнамента по сравнению со стилем x la rus: «Если б хоть кто-нибудь у нас понял в России это таинство , которое совершает наш бессловесный мужик, тот с глубокой болью почувствовал бы мерзкую клевету на эту мужичью правду всех наших кустарей и их приспешников» (V, 192 – «Ключи Марии», 1918).

Чувственное восприятие православия у Есенина было проникнуто ощущением личной сопричастности к божественной тайне. На этом основании он противопоставлял себя как русского христианина любому иноземцу (особенно в годы Первой мировой войны) либо как «посвященного» – неофиту: «Не познать тебе Фавора, // Не расслышать тайный зов!» (II, 27 – «Певущий зов», 1917); «Иду, тропу тая » (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917); «Кричащему в мраке // И бьющему лбом // Под тайные знаки // Мы врат не сомкнем» (II, 43 – «Октоих», 1917). У любимого им Ф. М. Достоевского в «Братьях Карамазовых» «западник» Иван в сочиненной им «Легенде о великом инквизиторе» надеялся, что достроит Вавилонскую башню тот, «кто накормит», опираясь на «чудо, тайну и авторитет». [955]

Носительницей тайны в христианстве выступает Богородица. Есенин мог читать у Ф. И. Буслаева цитацию Сборного Подлинника графа С. Г. Строганова: «О звездах, что пишутся на Пресвятой Богородице Иконе. Тремя бо звездами образует три великия тайны Пресвятой Богородицы» [956] (см. об этом выше). Тайне рождения (как беспорочного зачатия Христа Девой Марией, так и вообще любого человека) противопоставлена тайна кончины, над которой задумывался Есенин: «Залез только он <Анисим> ранее срока на печь и, свесив голову, как последней тайны , ждал конца» (V, 62 – «Яр», 1916).

В понимании поэта мотив тайны сопричастен деяниям Господа и сонма Его святых, поэтому в есенинской поэтике оказываются частотными «тайные» персонажи, творящие «тайные» дела как божественную прерогативу: «Кто-то тайный тихим светом // Напоил мои глаза» (I, 85 – «Не напрасно дули ветры…», 1917); «Но даже с тайной Бога // Веду я тайно спор» (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917).

Естественно, мотив тайны и таинственного не исчерпывается описанием этой художественной категории и принципа, этого особого способа мышления и проникновения в высший духовный мир лишь с помощью единственной деривации, ответвляющейся от центральной лексемы «тайна»: тайно, тайный, таиться, тая, затаить, потайственный . Близко к понятию тайны находится представление о таинственности, что также встречается у Есенина: «Свет такой таинственный , // Словно для Единственной» (I, 224 – «Вижу сон. Дорога черная…», 1925).

Мотив тайны Есенин усвоил также в 1917 г. из «Клятвенного обещания на верность службы», в котором подписался под стереотипным словесным клише: «…всякую вверенную тайность крепко хранить буду…» (VII (2), 227).

Есенин использует и другие приемы создания лирической ситуации тайны, однако они не настолько типичны для его творчества и не столь явно выражают особенности его мировоззрения, а главное, не так типологически близки фольклорной поэтике с ее ведущим принципом повторяемости элементарных структурных образований.

Строптивый характер в конфликте с властью

Понятно, что «неистовый и строптивый характер, входящий как составная часть в архетипический образ героя, приводит его часто к конфликту с богами (в архаической эпике) или верховной властью (в классической эпике)». [957] Известно, что Есенин в дореволюционное время был вовлечен в подпольную деятельность при Сытинской типографии. В письмах к другу юности Г. А. Панфилову в 1913 г. он неизменно гордится своей нелегальной помощью революционно настроенным рабочим: «Недавно я устраивал агитацию среди рабочих, письмом. Я распространял среди них ежемесячный журнал “Огни” с демократическим направлением»; «…во-вторых, у меня был обыск, но все пока кончилось благополучно»; «За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире» (VI, 34, 50, 52).

Г. Д. Деев-Хомяковский отмечал склонность Есенина к риску:

...

После ряда хлопот его устроили через социал-демократическую группу в типографию бывшего Сытина на Пятницкой улице.

Сережа был очень ценен в своей работе на этой фабрике не только как работник экспедиции, но и как умелый и ловкий парень, способствовавший распространению нелегальной литературы. <…> Казалось нам, что из Есенина выйдет не только поэт, но и хороший общественник. В годы 1913 – 1914-е он был чрезвычайно близок кружковой общественной работе, занимая должность секретаря кружка. Он часто выступал вместе с нами среди рабочих аудиторий на вечерах и выполнял задания, которые были связаны со значительным риском. [958]

Типично мужские черты личности проявлялись и в непродолжительных, но весьма показательных однодневных тайных мероприятиях противозаконной направленности. После революции Есенин постоянно нарушал издательские правила и вызывался по этому поводу на Лубянку, дебоширил в московских артистических кафе (в том числе и руководимых им самим). Поэт обнаруживался при облаве на запрещенный притон под условно-ассоциативным названием «Зойкина квартира», неоднократно доставлялся в милицию и даже находился под следствием (не доведенным до суда). С друзьями-имажинистами Есенин увенчал непристойными стихотворными надписями стены женского Страстного монастыря в Москве, негласно расклеил манифест о мобилизации граждан на службу имажинизму, заменил ночью таблички с официальными названиями улиц на учрежденные в честь себя и своих друзей-имажинистов и др. В автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) поэт гордо отмечал, скрывая нецензурность содержания стихотворений: «В России, когда там не было бумаги, я печатал свои стихи вместе с Кусиковым и Мариенгофом на стенах Страстного монастыря…» (VII (1), 10). Об этом же он говорил в «Автобиографии» (1923): «…раскрасили Страстной монастырь в слова своих стихов» (VII (1), 13).

Известны официальные документы: «Протокол обыска и задержания братьев Кусиковых и С. А. Есенина. 18/19 октября 1920 г.»; «Протокол допроса в МЧК С. А. Есенина. 19 октября 1920 г.» и «Протокол допроса в ВЧК С. А. Есенина. 24 октября 1920 г.»; «Распоряжение начальнику внутренней тюрьмы ВЧК об освобождении С. А. Есенина. 25 октября 1920 г.»; «Протокол допроса С. А. Есенина в 47-м отделении милиции г. Москвы. 20/21 ноября 1923 г.»; «Протокол допроса С. А. Есенина в ОГПУ. 21 ноября 1923 г.»; «Отчет о товарищеском суде по “Делу четырех поэтов”. 10/11 декабря 1923 г.»; «Приговор товарищеского суда по “Делу четырех поэтов”. 13 декабря 1923 г.». [959]

Тем не менее такое вызывающее поведение, что называется, сходило поэту с рук. По Москве распространялась молва, что милиционерам было дано негласное указание доставлять буянящего в нетрезвом виде Есенина домой, а не брать под стражу. Неординарная личность Есенина и успешно исполняемая им роль вожака московских поэтов – своеобразного «культурного героя» нового революционного «эпического времени» – позволяли ему успешно погашать разгорающиеся конфликты. Таким образом, именно функциональное сходство Есенина с архаическим эпическим героем приводило к мирному разрешению конфликта с революционной властью, что было обусловлено «сверхперсональностью героя, олицетворяющего ту самую общину, которой покровительствуют боги и руководят цари и военачальники». [960]

По мнению современного филолога, «проблематика форм поведения обострена в посттрадиционалистское время, когда у человека появились небывало широкие возможности выбора типа действования». [961] Применительно к художественным сочинениям, в которых прокручиваются сюжетные линии, подобные и аналогичные жизненным ситуациям, «формы поведения нередко выдвигают на авансцену произведений и оказываются источником конфликтов, как серьезных, так и комических…». [962] Естественно, не все события собственной жизни Есенин претворял в стихи, драму и прозу, но множество характерных для него или даже неожиданных поведенческих актов все-таки было творчески переосмыслено и преображено в художественные сочинения автора.

Увековечение личности в культовой скульптуре

Издревле известна идея «сотворения кумира», изготовления «деревянного идола», «каменного бога», выбора места поклонения божеству и обустройства священной площадки. Мужские качества проявляются и в выборе духовного руководителя, кумира-учителя, в сакрализации эталонной личности. Из идеи ориентации на обожествляемого предшественника следует возведение истоков собственной «профессиональной родословной» к великому творцу, стремление к творческо-биографической преемственности. Избрав для себя в качестве образца и эталона успешного литературного пути Пушкина, Есенин относился к нему двояко: с одной стороны – «Ты был повеса, // Как я сегодня хулиган»; с другой – «А я стою, как пред причастьем» и «Я умер бы сейчас от счастья, // Сподобленный такой судьбе» (I, 203 – «Пушкину», 1924).

Наградой для творческой личности Есенин считал почитание народом и возвеличивание в памятнике: «И в бронзе выкованной славы // Трясешь ты гордой головой» и «Чтоб и мое степное пенье // Сумело бронзой прозвенеть» (I, 203, 204 – «Пушкину», 1924). Мечта о собственном посмертном воплощении в «вечном материале», о подобии реинкарнации в скульптуру звучала неоднократно у Есенина: «И будет памятник // Стоять в Рязани мне» (II, 161 – «Мой путь», 1925). Однако далее поэт гордо отказывается от только что высказанного желания: «Нет, // Не ставьте памятник в Рязани!» (II, 162 – «Мой путь», 1925).

Современники не заметили скромности Есенина и, наоборот, запомнили его мечту о памятнике. А. Б. Мариенгоф сообщил юношеские мечтания Есенина о творческом признании: «Говорил им, что еду бочки в Ригу катать. <…> А какие там бочки – за мировой славой в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом…» [963] И. Г. Эренбург передал суждение Есенина о Маяковском и отношение к монументу в честь поэта: «Он проживет до восьмидесяти лет, ему памятник поставят… (Есенин всегда страстно желал славы, и памятники для него были не бронзовыми статуями, а воплощением бессмертия.) А я сдохну под забором, на котором его стихи расклеивают. И все-таки я с ним не поменяюсь». [964] Варвара Кострова привела высказывание Есенина, сделавшего наблюдение во время заграничного турне: «В Америке до сих пор спорят, достоин ли Эдгар По памятника или нет». [965]

В творчестве Есенина имеется и шутливое двустишие, показывающее также ироническое отношение поэта к идее установки монумента: «Я памятник себе воздвиг из пробок, // Из пробок вылаканных вин!..» (IV, 491).

В мечте о собственном памятнике Есенин опирался на мнение народа, и у него, выходца из крестьянской среды, действительно имелись веские основания полагать скульптуры мерилом поклонения родоначальникам и почитания культа предков. Есенин неоднократно удостоверился опытным путем, каким «вещественным», «опредмеченным» способом закрепляется в народной памяти ритуальное поклонение «культурному герою». Об этом свидетельствовал полуанекдотический случай с Есениным – в разговоре с извозчиком, знает ли он Пушкина и Гоголя, тот ответил, что знает «чугунных» (описан И. И. Старцевым и А. Б. Мариенгофом; [966] подробнее см. в главе 15).

Есенин ощущал себя достигшим славы: «Что в далеком имени – Россия – // Я известный, признанный поэт» (I, 255 – «Никогда я не был на Босфоре…», 1924); «Наплевать мне на известность // И на то, что я поэт» (I, 291 – «Мелколесье. Степь и дали…», 1925).

Показательно, что современники усматривали определенную монументальность во внешности Есенина и предполагали возможность лепить скульптуры с фигуры поэта. Так, Н. А. Павлович размышляла: «И в Герасимове, и в Есенине, даже в их внешнем облике были сильно выражены народные русские черты. Оба поэта хорошо подошли бы для скульптурной группы – рабочий и крестьянин. В лице и фигуре Есенина, в его повадках и манере говорить, даже в улыбке, то застенчивой, то озорной, многое было от рязанского крестьянина». [967] Однако Есенин мечтал о собственном памятнике, а не о себе как о скульптурном прообразе.

Мечта Есенина об увековечении в монументе нашла свою реализацию. Сначала гроб с телом поэта обнесли вокруг памятника Пушкину на Тверском бульваре близ Страстного монастыря (а это именно те две реликвии, к которым при жизни обращался Есенин в стихотворении «Пушкину» и в действии почти ритуального характера – при написании вызывающих стихов на монастырских стенах). Потом среди пожеланий «в связи с увековечением памяти Есенина» в книжечке «Памятка о Сергее Есенине» (1926) было обозначено под пунктом 4: «Поставить памятник С. Есенину в Москве». [968] Действительно, в Москве, Рязани, Спас-Клепиках, с. Константиново, с. Дивово, Санкт-Петербурге, Туле, Орле, Липецке и других городах и поселках по прошествии разного времени были установлены памятники и парковые скульптуры и названы улицы в честь Есенина.

Мотив жизненного увядания и похороны по-мужски

Есенину были свойственны оглядка на прошлое и мотив постепенного угасания, увядания, надломленности. Содержание этого фольклорного мотива прояснил А. Н. Веселовский в статье «Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля» (1898) на материале свадебной поэзии с выводом о сущности «символики топтанья или ломанья». [969] А. Н. Веселовский пришел к утверждению: «В сущности цветок безразличен, важен акт срывания…» [970] В отношении дерева он сделал наблюдение: «Дерево сохнет – человек хиреет». [971]

Есенину, безусловно, была знакома фамилия Веселовского и его научные труды. Даже в дружеских беседах мелькает это имя; так, Н. Д. Вольпин рассказывала поэту о литературоведческих занятиях в 1919 г.: «Год назад я как студийка неких “Курсов экспериментальной педагогики” по его <наставника> заданию делала доклад о роли в поэзии параллелизма образов. Исходить мне предложено было из статей (он дал мне их сам) Веселовского и чьих-то еще». [972]

Мотив заламывания растения особенно характерен для свадебных песен довенчального цикла, в которых он характеризует состояние просватанной девушки, готовящейся к «ритуалу перехода», означающего перемену статуса и соответственно символическую смерть девичества ради возрождения в замужестве. В довенчальных обрядовых песнях понятие «ломать» представлено глаголами «поломал» («приломата», «заломана», «сломить» и т. д. – «Калинушку ломали»), «Черная смородина зеляна. // Эй заломана ой люли», «Росла в саду мята, // А вся поломата», «В огороде мята // Да вся-вся распримята», «Уродилась мята // Вся наперемята» и др. [973]

В духе фольклорной поэтики созданы есенинские строки: «Кажется мне – осыпаются липы, // Белые липы в нашем саду» (I, 280 – «Снежная замять дробится и колется…», 1925); «Цветы мне говорят – прощай, // Головками склоняясь ниже» (I, 293 – 1925).

На скрытом, но подразумеваемом параллелизме «увядание растения – увядание человека» построены стихи: «Скоро белое дерево сронит // Головы моей желтый лист» и «Срежет мудрый садовник-осень // Головы моей желтый лист» (II, 77, 80 – «Кобыльи корабли», 1919); «Ах, увял головы моей куст» (I, 154 – «Хулиган», 1919); «Увяданья золотом охваченный, // Я не буду больше молодым» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921); «Увядающая сила! // Умирать так умирать!» (I, 222 – «Ну, целуй меня, целуй…», 1925).

В устно-поэтическом произведении подчас отсутствует один из двучленов психологического параллелизма, а именно увядающее растение, и выходит на первый план человек, уподобленный этому растению: «А я по ней сохну, вяну , // Слезы льются, не прогляну». [974] Кроме того, поэтика фольклора допускает пропуск растительного объекта сравнения в параллелизме – и в результате становится возможным представление об абстрактном «увядании красоты», как это звучит в «страдании», распеваемом на родине Есенина: «Как гулять // С тобою стала, // Красота моя // Увяла ». [975]

Кризисы личности цикличны, они повторяются с увеличением возраста и свидетельствуют о зрелости души.

В сознании Есенина бродила мысль устроить имитацию собственных похорон. Такая идея является архетипической, в качестве «бродячего сюжета» она фигурирует в ряде произведений мировой литературы, где имитаторами собственной смерти оказываются мужчины: Боккаччо «Декамерон» (8 новелла третьего дня); Александр Дюма-отец «Граф Монте-Кристо» (Эдмон Дантес для исчезновения по морю из тюремного замка Иф в мешке-саване; он же придумал и воплотил идею вроде бы смертельного отравления Валентины) и «Сорок пять» (шут Шико); Э. Л. Войнич «Овод» (Артур якобы погиб); Мэри Стюарт «Тайна семи холмов» (мифологический персонаж Мерлин); Н. Г. Чернышевский «Что делать?» (Лопухов будто бы бросился с моста в реку); Артур Конан Дойл (Шерлок Холмс в состязании с профессором Мориарти); Майн Рид «Всадник без головы» (Морис посоветовался со стариком-охотником); Эйвин Болстад «В полночь является привидение» («рождественский рассказ» написан после гибели Есенина и повествует о Пере Гранбаккене – разоренном наследнике пущенной с молотка усадьбы, притворившемся привидением и произносящем «замогильным голосом: “Я дух Гудлейка-изгнанника, и нет мне покоя в могиле!”» и вопрошающего при лечении: «Убили вы человека, и ладно. Зачем же еще мучить его после смерти?» [976] ); В. Короткевич «Дикая охота короля Стаха». Эти примеры можно продолжить; они подтверждают высказанное в «Поэтике сюжетов» А. Н. Веселовского мнение о том, что «roman d’aventures писался унаследованными схемами». [977] Естественно, Есенину как мужчине была близка «литературная реализация» архетипа «мнимых похорон» именно в ее «мужской ипостаси».

В устной народной поэзии «во всех сказочных вариантах птица уносит на тот свет с последующим возвращением не настоящего, а лишь „мнимого покойника“ (СУС 936* = АА*936), „готовность же к подобному переходу символизируется всегда однозначно – заворачиванием в шкуру животного“, что свидетельствует о реликтовых формах „представлений о приобретении покойным облика своего тотема“. [978] Также в фольклоре известна и «женская разновидность» этого архаического типового сюжета: «Оживающая покойница – главное действующее лицо в новеллистических сказках сюжетного типа “Мнимоумершая” (СУС 885 А)». [979] В с. Константиново бытует народная песня литературного происхождения и возникновения приблизительно в 1920-е годы – «Плохо бабе, если муж…» про Вавилу, которого жена хотела повесить пьяного, а вместо него в петле оказалась «лохань старая, худая». [980] В глубинном и, вероятно, изначальном смысле имитация собственных похорон восходит к мифологической идее умирающего и воскресающего божества, известного по календарным мифам античности и восточнославянским ритуалам (в частности, по ритуальной игре «Похороны Костромы» и по поверью о царстве Лукоморье, в котором люди умирают в осенний Юрьев день и воскресают в аналогичный вешний), по житию умершего и воскрешенного Иисусом Христом Лазаря. [981]

О Лазаре Есенин дважды писал в 1923 г. (очевидно, оба раза в связи с заграничным турне) – 1) в неопубликованной при жизни редакции «Железного Миргорода»: «…вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных и искалеченных людей про “Лазаря”» (V, 267); 2) в автобиографии (применительно к бабке) – «Дома собирала всех увечных, которые поют по русским селам духовные стихи от “Лазаря” до “Миколы”» (VII (1), 11). Еще раз Есенин упомянул «Лазаря» в автобиографии 1924 г.: «Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе и о Женихе, светлом госте из града неведомого» (VII (1), 14).

И. В. Грузинов вспоминал, как Есенин подговаривал его участвовать в розыгрыше-фальсификации собственных похорон:

...

1925 г., ноябрь. Есенин возбужден… Вскинув правую руку, как деревенский оратор:

– Напиши обо мне некролог.

– Некролог?

– Некролог. Я скроюсь. Преданные мне люди устроят мне похороны. В газетах и журналах появятся статьи. Потом я явлюсь. Я скроюсь на неделю, на две, чтобы журналы успели напечатать обо мне статьи. А потом я явлюсь.

Вскрикивает:

– Посмотрим, как они напишут обо мне! Увидим, кто друг, кто враг! [982]

Как аналогичный розыгрыш собственной мнимой смерти, превратившейся в реальную, выступает повествование С. А. Клычкова, приведенное в «Двух словах о Есенине» Виктора Ардова: будто Есенин «любил привлекать к себе внимание» и задумал самоубийство «как прием для создания очередного шума вокруг имени поэта», почему и решил повеситься понарошку, чтобы Вольф Эрлих его вынул из петли. Вариантом этой версии – Есенин повесился по неосторожности, решив устроить розыгрыш, – является повествование о другом разыгрываемом адресате – супружеской паре Устиновых, которые не успели вовремя на помощь. Еще одна современница поэта – Н. М. Гарина (наст. фамилия Гарфильд, 1873–1927) – в мемуарах трактовала гибель Есенина как неудачный розыгрыш [983] (публикатор воспоминаний Виктор Кузнецов считает их лжемемуарами; подробнее см. в главе 16).

Видимо, такая установка на невероятность самой возможности реальной смерти Есенина объяснялась не только его молодостью, но и подсознательным размещением фигуры гениального поэта где-то в призрачной области обитания обожествляемых кумиров – своеобразных «небожителей», которые вечны и бессмертны.

Немного итогов

Есенин интересен как знаковая личность. Он, что называется, собственными руками создал образ поэта из народа. И народ отплатил поэту горячей любовью: Есенин стал поистине «народным героем» – неофициальным, но фольклорным, ибо его фигура запечатлена в устно-поэтических повествовательных жанрах (анекдотах, быличках, преданиях, страшных гаданиях, вызываниях духов и т. д.), возникли «ответы» на его стихи и созданы песенные переделки. [984]

На протяжении его жизненного пути поведенческие стереотипы менялись в соответствии с трансформацией индивидуального мировоззрения, однако заложенные в них архетипы продолжали существовать, приходя на смену один другому и чередуясь, либо оставаясь «красной нитью» его дерзновенного характера. Изучение фигуры Есенина в разнообразии его действований и совершаемых актов укладывается в новую перспективную задачу, выдвигаемую современным литературоведением: «Перспективу изучения форм поведения естественно усмотреть в создании типологии личности, преломленной художественным творчеством». [985]

Есенин жил в эпоху, когда в художественной среде была высока культура собственного представления, формировалось создание личного оригинального имиджа, культивировалась самореклама, практиковалось сознательное моделирование биографии, выставлялась напоказ режиссура индивидуальной жизни как спектакля в театре одного актера. Исследователи убеждены в том, что «формы поведения людей и неповторимо индивидуальны, и обусловлены эпохально, социально, национально». [986] В. Г. Шершеневич, один из основателей имажинизма, в теоретической книге «2х2=5. Листы имажиниста» (1920), провозглашал в пункте 35: «Имажинизм есть первое проявление вечномужского . <…> До сих пор покоренный мужчина за отсутствием героинь превозносил дур; ныне он хвалит только самого себя ». [987]

Из архетипичности поведения складывались стереотипы. Личная агрессивность и наступательность как ведущая линия поведения, напористость как основа характера соответствовали эпохе смены социально-политического строя и череды войн и революций. Стремительное изменение имиджа как необходимой «смены декораций», всяческое «пробование себя», ужива-ние противоположностей в одном лице – все это являлось выражением «национального характера» и в некотором роде «народного типа» в его мужской ипостаси.

Автор исследования стремился быть объективным в оценке мужских традиционных и личностных качеств Есенина. Однако помня постулат о том, что мужчину мужчиной делает женщина (в отсутствии женского общества вопрос о поле не актуален), и увидев огромное участие есенинских жен и подруг в его судьбе, автор рад представить свое женское видение проблемы и высказать женскую точку зрения.

С концепцией «мужской сущности» тесно связана проблема выдвижения выдающегося литератора в «короли писателей». Невзирая на устроенное Есениным и уже состоявшееся в Харькове избрание Велимира Хлебникова Председателем Земного Шара, М. О. Цетлин в статье-рецензии «Сергей Есенин. Пугачев» (1922) заново выдвинул идею выборов в «короли поэтов», отреагировав таким своеобразным способом на публикации, затрагивающие эту тему: «Когда кто-нибудь из “эмигрантских” критиков позволил себе усомниться в таланте Есенина – “Накануне” возмутилось: как смеют развенчивать того, кто признан первым поэтом 150-ю миллионами населения России. <…> Почему же не устроить выборы первого русского поэта? // При таких выборах Есенин имеет шансы стать русским принцем поэтов. <…> Обязанности представительства его бы тоже не испугали, недаром он воспевает цилиндры и фрак…» («Русское зарубежье о Есенине: В 2 т.». М., 1993. Т. 2. С. 21). Аналогичное предложение высказала Н. И. Петровская в рецензии «С. А. Есенин. Собрание стихов и поэм» (1922): «В сборнике есть самоцветы чистой воды, перлы будущей короне поэта: (…Если он сумеет носить ее!..)» («Русское зарубежье о Есенине: В 2 т.». М., 1993. Т. 2. С. 26–27). Эти публицистические примеры наглядно показывают отношение современников к Есенину как к поэтическому кумиру множества читающей публики.

Глава 6. Поэтизация телесности: способы организации «Поэтики тела»

«Телесно осуществленный символ»

Исследователи творчества Есенина, рассуждая о его поэтическом мире, считали его наполненным космической, растительной и зоо(орнито)морфной символикой. Соответственно литературоведы находили «двойников» поэта, его alter ego в образах человека-клена, человека-волка и черного беса; демиургическую роль творца художественной Вселенной, своеобразную божественную ипостась улавливали в образе пророка-поэта; литературные маски усматривали в личинах скомороха, странника (калики перехожей), пастуха, крестьянского сына, хулигана, героя-любовника и франта сродни дворянчику из Пушкинской эпохи; исторические перевоплощения видели в слиянии лирического героя и Пугачева, Номаха и т. д. «Авторское Я» Есенина получалось действительно многогранным, отражающим сложную природную бытийственность и вселенскую многомерность. Есенинское «авторское Я» вобрало в себя череду исторических, социальных и биологических ролей человека. Однако мозаичная множественность ликов есенинского лирического героя и автора-повествователя не искажается в кривых зеркалах, не подчиняется отраженному свету волшебного стекла, не рассыпается на мелкие осколки разбитого вдребезги.

Напротив, индивидуально-авторское лицо создателя задушевной поэзии и своеобразной элегической прозы всегда узнаваемо, под какими бы личинами оно ни было нарочито скрыто! Проблема многоликой сущности автора как самостоятельного персонажа, которым можно увлечься не менее прочих, измышленных Есениным, пока рассматривалась на уровне суммирования множественности заявленных писателем характеров и художественных типов. При рассмотрении прямых авторских утверждений-уподоблений вроде «А люди разве не цветы?» (IV, 206 – «Цветы», 1924) акцент ставился на второй, «цветочной» части как на неожиданной, фигуральной и именно в силу своей метафоричности претендующей на художественную находку.

Мы же хотим заявить о равных правах в мире есенинской поэтики для чисто человеческой (людской) образности, обладающей собственной телесностью и облеченной в плоть . Именно она является отправной точкой для дальнейших сопоставлений, сравнений и даже полных уподоблений иным предметным и неовеществленным реалиям. На человеческой образности построены все олицетворения, из нее исходят полные и частичные мета морфозы , приводящие к превращениям в животных и растения. Космические ассоциации также возникают на сопоставлении с земным «тварным» миром. Ведь автор (помимо того, что он литератор) – прежде всего человек , он смотрит на мир человечьим взглядом, высказывает общечеловеческие суждения, говорит человеческим языком. На этой теоретической посылке строится вся мировая литература; как указывает О. М. Фрейденберг во «Введении в теорию античного фольклора. Лекции» (1939, 1941–1943), «…для писателя мир предстает в образе человека и человеческих переживаний или отношений…». [988]

И на высшей ступени развития цивилизации, по мнению современника Есенина и теоретика античности, одного из крупнейших мыслителей ХХ века А. Ф. Лосева (1893–1988), высказанному в монографии «Диалектика мифа» (1930), «личность есть всегда телесно данная интеллигенция, телесно осуществленный символ». [989] По воспоминаниям Н. Д. Вольпин, Есенин говорил: «Все-таки первое дело для поэта – быть личностью. Без своего лица человека в искусстве нет». [990]

Символика тела как культурологическая проблема

Исследователи выдвигали символику тела как отдельную важную проблему в фольклористике (см. монографии: Золотоносов М. Н. Слово и тело. М., 1999; Кабакова Г. И. Антропология женского тела в славянской традиции. М., 2001), этнологии (см. брошюру: Брандт Г. А. Природа женщины. Екатеринбург, 2000), искусствознании (см. книгу: Кон И. С. Мужское тело в культуре. М., 2003) и лингвистике (см. главку: «Реноминация частей тела человека» в главе «Низкая метафора» в книге: Химик В. В. Поэтика низкого, или Просторечие как культурный феномен. СПб., 2000). А. В. Кулагина при исследовании жанра частушки рассуждала об особом приеме метафоризации: «Олицетворяются, а иногда “очеловечиваются” части человеческого тела: “Нога моя левая, // Чего она сделала?”». [991]

На научной конференции «Фольклор и художественная культура. Современные методологические и технологические проблемы изучения и сохранения традиционной культуры» в Государственном республиканском центре русского фольклора (Москва) 27 ноября 2002 г. прозвучал доклад Л. Н. Виноградовой «Телесные аномалии как признак демонического и сакрального в традиционной культуре», обозначивший роль телесных компонентов персонажа как важных проявлений фольклорных категорий. В литературоведении только делаются первые подступы к освоению широчайшей проблематики телесного. [992]

В области герменевтики древнерусской литературы было сделано наблюдение, ценное возможностью распространения на литературу послепетровского времени; оно же является первоистоком истории проблемы телесности в русской культуре: «Если официальная православная церковная традиция разрабатывала, в основном, линию души в определении человека, а именно вопросы о превосходстве души над плотью, о силах и свойствах души, ее сущности, связи с Богом и т. п., то неофициальная и в особенности народная культура тяготела к развитию “линии тела”, его связи с природой, сходства “малого мира” – человека – с миром большим». [993]

Образные подходы к опредмеченной телесности в русской литературе и фольклоре

Русской классической литературе присуща давняя традиция опредмечивать тело или его составную часть, отдельную деталь и представлять как самостоятельный персонаж, действующий автономно от человека и, более того, обитающий в мире людей. Известны повесть «Нос» (1833–1835) Н. В. Гоголя – любимого Есениным автора, «Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем» В. Ф. Одоевского и др. Протоисточником текстов послужили анекдотические новеллы 1820 – 1830-х годов, имевшие широкое хождение в городской среде.

Фабула гоголевского «Носа» заключается в том, что цирюльник Иван Яковлевич случайно сбрил нос (!) коллежскому асессору Ковалеву. Далее об ощущениях Ковалева говорится: «Вдруг он стал как вкопанный у дверей одного дома; в глазах его произошло явление неизъяснимое; перед подъездом остановилась карета; дверцы отворились; выпрыгнул, согнувшись, господин в мундире и побежал вверх по лестнице. Каков же был ужас и вместе изумление Ковалева, когда он узнал, что это был собственный его нос!». [994]

Сюжет «Сказки о мертвом теле…» В. Ф. Одоевского основан на том, что Цвеерлей-Джон-Луи, переделанный писарем в иностранного недоросля Савелия Жалуева, обладал при жизни парадоксальной особенностью – «имею я несчастную слабость выходить из моего тела». [995] Герой жалуется: «…Вы не можете себе вообразить, как трудно без тела показываться!..». [996] Далее описано странное явление: «И при этих словах в темном углу стало показываться какое-то лицо без образа; то явится, то опять пропадет…». [997] Показаны трудности существования бестелесного человека: «…говорят вам, что у меня теперь со мною рук нету – они остались при теле…». [998]

На Рязанщине бытует сказка о мертвом теле матери, которым ее сын манипулирует как живым человеком и наживает этим себе состояние. Произведение относится к жанровой разновидности бытовых сказок о герое-дураке (дурне), который находчивыми, но аморальными, на первый взгляд, действиями заслуживает уважения. Хитроумные проделки героя в одном из сказочных эпизодов сосредоточены на неживой телесности матери, чем и обусловлен дальнейший сюжетный поворот: «Взял дурак мать мёртвую, посадил на тачку, повёз в Москву. Привёз, поставил на площади. Купил он хлеба, намазал мёдом и просить мальчика продавщицы. h оворить мальчику: “Поди дай ей хлебушку”. Пришёл мальчик, хотел дать, а дурак и h оворить, что мать его не может сама взять, сунь в рот. Стал мальчик ко рту подносить, толкнул мать, да она и упала. А дурак h оворить: “Убил мою мать мальчик, позову милиционера”». [999]

Тело и его составляющие рассматриваются как целостный культурный текст и его части . Общепринятые в определенный исторический отрезок времени представления о теле демонстрируют социальную иерархию (ср.: дородный чиновник и тщедушный бедняк). Телесные изменения подвержены фетишизации стройности и ее противоположности – полноты; нарочитое похудение или увеличение полноты рассматриваются как акты культуры, дань моде, признаки состояния здоровья, знаки уверенности в себе, принадлежности к определенным общественным группировкам (культуристы, волейболисты) и т. д. Телесные движения воспринимаются как способы выражения культуры, соблюдения ритуалов .

Об авторской поэтике человеческого тела

Авторская поэтика человеческого тела оперирует собственными категориями, основанными на телесных реалиях.

Во-первых, это само опредмеченное тело, его отдельные части и органы, выражаемые в прямых на званиях и синонимах, табуированных дефинициях, описательных приемах и т. п.

Во-вторых, оценочная характеристика телесности, заложенная в разного рода именных конструкциях ( в цветовых и световых эпитетах, в уподоблениях животным и растениям, в сравнениях и сопоставлениях с неживыми природными объекта ми и ремесленными творениями и т. д.).

В-третьих, это телесные движения, жестикуляция и мимика, выражающие настроение , – сквозь них проглядывает скрытая духовная сущность человека.

Человеческое тело рассматривается в ряде возможных дихотомий и двойных проявлений: 1) как живое и мертвое ; 2) как здоровое, целостное, нормальное и больное, поврежденное, ущербное и т. д. Соответственно тот или иной тип телесности, реализуемый в конкретном персонаже через инвариант или алломорф в фольклоре и посредством художественного типажа или лирического героя в литературе, манифестирует определенную природу антропоморфности: обычную человеческую и ли мертвецки-загробную, сакральную или демоническую, автохтонную или иноэтническую и т. п.

Терратоморфный или эсхатологический герой обладает ярко выраженными отклонениями от телесной нормы (усредненности), допускает в своем теле сопряжение человеческих и нечеловеческих элементов телесности, содержит в себе сочетание компонентов из разных телесных рядов (антропологического и зооморфного и т. д.). Из древнерусского «Физиолога» известны люди с песьими головами, обретающиеся на краю Земли; из переводных повестей в Петровское время на Русь проникли карлики и гиганты, смешавшись с собственными фольклорными великанами-первопредками, перебрасывающимися топорами. В новое время к зооантропоморфным существам добавились иные чудовища – вроде бы люди, но с преувеличенными или преуменьшенными размерами тел; с подменой телесного материала другим, иногда неорганической природы (ср.: луковый человечек Чипполино, синьор Помидор и другие «люди-овощи» Джанни Родари; деревянный мальчик Буратино А. Н. Толстого; Железный дровосек А. Волкова и др.); с перепутанностью членов и искореженностью частей тела и т. п.

Построение Есениным опредмеченной телесности по фольклорным моделям

В «телесной поэтике» имеется раздел, в котором накоплены многовековые народные наблюдения над частями тела, ставшими как бы местом приложения божественных и вредоносных сил и получившими особые отметины (или это случится в будущем). Безусловно, Есенин был хорошо осведомлен о фольклорных поверьях насчет телесных примет. Сохранилось воспоминание жительницы с. Константиново о «пупке» как магическом средстве притяжения Есенина, которому отец внушал: «Приедешь! Пупок-то здесь зарыт!» – с обоснованием – «Потому что рождались дети в домах, а не в больницах, ну и всё то в п?дпол закапывали» [1000] (см. подробнее в главе 8). Отталкиваясь от народного представления о пупе как мериле глубины человеческого тела, выраженного в рязанской поговорке «Ты глуп по самый пуп », [1001] Есенин создал оригинальный образ: «Только весь я до самого пупа – // Местью вскормленный бунтовщик» (III, 32 – «Пугачев», 1921).

Безотносительно к Есенину его друг А. Б. Мариенгоф привел два устно-поэтических текста на эту тему – очень показательных. Первый пример: «И очень молоденькая сердито надула свои пухлые розовые щечки с прелестными ямочками, которые возникают у тех, кого, как замечено, при рождении целует ангел в эти местечки ». [1002] Второй: « Типун тебе на язык , Василий Иванович! – прокричала супруга <Качалова>». [1003] Есенин в теоретическом труде привел народное выражение: «нос, что перевоз» (V, 218 – «Быт и искусство», 1920).

Знаковая сущность тела проявлена в подсознательной и автоматической привычке воспринимать телодвижения как текстовую фразу несловесного порядка, читать жесты и мимику как элементы дополнительного и более точного языка. Испокон веков идут «телесные выражения»: «носить на руках», «возводить руки к небу». А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) употребил одно из таких выразительных и устойчивых словесных «телесных жестов»: «У Почем-Соли подкосились ноги ». [1004]

В свадебной обрядности укоренились ритуальные привычки: переносить невесту через порог, соединять руки новобрачных через полотенце или рукавицы, перевивать ноги молодых и др. В военной и полицейско-милицейской области сформировались телесные движения: брать под козырек, стоять руки по швам, вытягивать носок на параде и др. Естественно, Есенину были наглядно известны такие знаковые телодвижения, особенно народные обрядовые. В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце» (1934–1936) привел словесное описание типичного жеста нищего применительно к Н. А. Клюеву «ради мистического ряжения и великой фальши, которую зовем мы искусством»: «… встал с протянутой ладонью среди нищих на соборной паперти с сердцем циничным и кощунственным …». [1005] Внимательному литератору следовало лишь подмечать различные проявления негласного «языка тела».

И Есенин действительно использовал в лирике прямые и иносказательно-символические народные жесты, подмеченные у крестьян и маргиналов и часто запечатленные в поговорках. Особенно много вариантов народной жестикуляции при помощи руки хранится в поговорках: «Буду громко сморкаться в руку » (I, 161 – «Не ругайтесь! Такое дело!..», 1922) и «Если многие громко сморкаются в руку , // А другие обязательно в носовой платок» (III, 62 – «Страна Негодяев», 1922–1923); «Завтра к вечеру все, как рукой, снимет » (V, 22 – «Яр», 1916); «Нужно крепко держать в руке , // Ту добычу, // Которая попала» и «Конечно, не высосал из пальцев » (III, 100, 105 – «Страна Негодяев», 1922–1923); «…я отпихиваюсь сейчас руками и ногами » (V, 223 – «Предисловие», 1924); «Поди-ка, съешь кулака , – волновался Микитка» (V, 55 – «Яр», 1916). В поговорках также встречается значительное число телесных действий с глазами: «…нужно без устали // Бельма п?рить », «Но теперь я отчетливо вижу, // Что он плюнул мне прямо в глаза » и «У меня уж набит глаз // В оценке материала» (III, 53, 83, 88 – «Страна Негодяев», 1922–1923); « Заливаю глаза вином » (I, 169 – «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», 1922).

Иногда поэт сопрягал жесты с народными выражениями:

...

– Гони сильней, – ткнул он его ногой .

– Больше некуда гнать, – оглянулся работник, – а ежели будешь тыкаться, так я так тыкну, что ты ребер не соберешь » (V, 72 – «Яр», 1916).

Поэт применял и народные выражения паремийного происхождения, не связанные с жестикуляцией и телодвижениями, но имеющие непосредственное отношение к поэтике телесности: «Не беспокойтесь! У них // Язык на полке » и « Как на теле паршивый прыщ » (III, 88, 76 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Интересно, что именно с помощью последнего выражения (применив его вариант) чуть ранее пролеткультовский критик Г. Наумов в статье «Рассуждения о дыре» охарактеризовал имажинистов как « прыщи на светлом лике революции », которые стремились «роднуть что-нибудь помилее своему барскому сердцу». [1006]

В повести «Яр» Есенин применил в своем творчестве название народного обряда – « зубок » (V, 16), образованное от названия части тела «зуб». Этот обряд широко распространен на Рязанщине (и не только в этом крае): «“На зубок” роженице. Несут гостинцы. 3 дня не заходят к роженице» [1007] (Клепиковский р-н). В родном для поэта с. Константиново тоже приходили «с зубком»: «Несёть хлеб белай. <…> Вот даже мне сноха приносила. Я родила ребёнка первого… Такой целый пирог напекла, целый узел. А чего ещё было? Пирог-то пирог, а ещё чего там было? Чегой-то я прям не могу запомнить». [1008]

Однако у Есенина «зубок» представлен не как элемент родильного обряда, давшего ему народное название, но как атрибут свадьбы: дружко привез «зубок» попу как плату за венчание. Показательно, что в народной праздничной культуре существуют целые обряды или их составные части, чьи названия сотворены по наименованию частей тела: таковы «зубок» как элемент родильного обряда, «рукобитье» как эпизод свадьбы. Сравните также метафору в свадебном фольклоре, поэтически интерпретирующую возникновение новой семьи с ее хозяйственными заботами: «Наши молодые // Становятся на ноги , // Им много всего надобно». [1009]

Идея всеобъемлющей телесности в начале ХХ века

Идея всеобъемлющей телесности во времена Есенина, что называется, витала в воздухе. Разнообразные философские диспуты и риторические выступления затрагивали проблему телесной организации всего и вся: начиная от божественной сущности и кончая земным человеком.

20 марта 1916 г. Есенин в качестве чтеца собственных стихов участвовал в «Беседе о войне» (Санкт-Петербург, Петроградская сторона, Покровская ул., д. 45) и слушал «слово» председателя совета общества «Соборная Россия» А. В. Васильева. В самом начале своей речи А. В. Васильев рассуждал о божественном миростроительстве как о творении телесности:

...

Вселенная и весь мировой порядок – великая тайна Божия. Это великое единство бесконечного множества и разнообразия веществ и существ: единиц, особей, лиц и телесных и бесплотных соборов-миров (народов и небесных сил и воинств), восходящих по степени совершенства от земли к небу, т. е. от мертвого бесформенного вещества к миру духовных, личных существ и соборов, венец которых – Единый всесовершеннейший Дух, все содержащий и всем управляющий, имя которого Единый Триипостасный Бог. Глубочайшее в этой тайне миростроительства таинство – это всеобщее жертвоприношение: принесение всеми стихиями и существами мира себя в жертву, плодом которой является новая более совершенная ступень мировой жизни. [1010]

А. Ф. Лосев в «Диалектике мифа» по-новому подходил к извечному религиозному и религиоведческому вопросу о соотнесенности тела и души: «Тело – не простая выдумка, не случайное явление, не иллюзия только, не пустяки. Оно всегда проявление души, – след., в каком-то смысле сама душа» [1011] (курсив автора). Философ рассуждал: «По телу мы только и можем судить о личности. Тело – не мертвая механика неизвестно каких-то атомов. Тело – живой лик души. По манере говорить, по взгляду глаз, по складкам на лбу, по держанию рук и ног, по цвету кожи, по голосу, по форме ушей, не говоря уже о цельных поступках, я всегда могу узнать, что за личность передо мною». [1012]

Другой видный мыслитель того времени – С. Н. Булгаков – объяснял: «Глубоко заблуждаются относительно христианства те, кто понимает его аскетику… как мироотреченность и принципиальное осуждение плоти. Напротив, оно есть учение о “святой телесности”, о святой плоти, навеки связанной с духом». [1013]

Предшественники Есенина, повлиявшие на создание его «телесной поэтики»

Необходимо сказать несколько слов об истории телесности в русской культуре. Известно, что на каноническом изображении телесности построена вся иконопись. Уважаемый Есениным филолог Ф. И. Буслаев в статье 1866 г. «Общие понятия о русской иконописи» (часть II «Русский Иконописный Подлинник») указывал на нормативность иконописных изображений: «Эти предания состоят в следующем: во-первых писать подобия священных личностей в том отличительном характере, как это завещано в писаниях и на древнейших иконах, то есть относительно возраста и стана целой фигуры, оклада лица, глаз, волос на голове, бороды взрослых и старых мужских фигур…». [1014] Следовательно, на Есенина как на открывателя (пусть для самого себя!) «телесной поэтики» не могло не оказать влияние постоянное лицезрение в детстве и отрочестве икон и фресок русской православной церкви.

Есенин не выдвигал и не декларировал «поэтику телесности», не постулировал ее основные принципы, зато он проникся мифологическим учением А. Н. Афанасьева, утверждавшего в «Поэтических воззрениях славян на природу» (1865–1869) ряд постулатов относительно «очеловечивания» мира. А. Н. Афанасьев находил, что «человек невольно переносил на божественные стихии формы своего собственного тела», [1015] что «в древнейших языках каждое из имен существительных имеет окончание, обозначающее мужской или женский род… а это должно было породить в уме соответствующую идею о поле, так что названия, придаваемые различным явлениям природы, получали не только личный, но и половой тип», что «при самом начале творческого создания языка силам природы уже придавался личный характер». [1016] Следовательно, из идеи наделения природных сил и явлений телесными очертаниями возникли художественные приемы олицетворения и одушевления в буква льном смысле этих понятий .

Трактовка души как телесной (материальной) реалии и даже самостоятельной персоны, как судили об этом в первобытном обществе, была известна Есенину из «Введения в психологию» Вильгельма Вундта (в пер. 1912 г.): «Для первобытного мышления душа – демоническое существо, имеющее своим местопребыванием все тело, в особенности же отдельные излюбленные органы, как то: сердце, почки, печень, кровь. Наряду с этим древнейшим представлением о телесной душе развивается рано второе представление, которое видит в душе существо, только внешне соединенное с телом, которое покидает тело при смерти в последнем вздохе, а временно также и во сне в призрачных сновидениях: душа – дыхание или душа – тень» [1017] (выделено автором; о соотношении тела, души и тени см. ниже). Следовательно, Есенин знал об исторической изменчивости представления о душе.

Далее у Вильгельма Вундта следует тезис о проявлениях души в обыденной жизни: «Поэтому мы противопоставляем метафизическому понятию субстанциальности психологический принцип актуальности души . Душевные процессы – это непреходящая иллюзия, которой сама душа без всякой связи противопоставляется лишь как не изменяющееся, само по себе непознаваемое бытие, так что попытка соединить то и другое неизбежно приводит к переплетению фиктивных действий и противодействий, которым произвольно дают традиционные названия представления, чувствования, стремления и т. п.» [1018] (выделено автором). О «субстанциальном понятии души» [1019] велось рассуждение и в «Очерках психологии» В. Вундта (в переводе 1912 г.).

Н. Д. Вольпин в своих воспоминаниях «Свидание с другом» в главе «Очки. И Вундт» описывает ситуацию ознакомления Есенина осенью 1921 г. с одним из трудов Вильгельма Вундта (более вероятно, с «Введением в психологию» – 152 стр., нежели с «Очерками психологии» – 300 стр.): «Перед диванчиком стол, на столе раскрытая книга. Большого формата, но не толстая. В темно-синем коленкоровом переплете. Вундт, университетский учебник психологии. – “Интересно?” – “Очень. Замечательная книга”. <…> А часа через два, когда я собралась уходить, Есенин на прощанье протягивает мне своего Вундта. Спрашиваю: “Когда вернуть?” – “А никогда. Оставьте себе”». [1020]

В монографии Гюстава Лебона «Психология народов и масс» (пер. с фр., 1896) Есенин прочитал неоднократно подчеркнутый автором тезис о существовании души народа (говоря современным языком – национального характера ): «…элементы, из которых образуется цивилизация (искусство, учреждения, верования), составляют непосредственно продукты расовой души …». [1021] И далее: «Жизнь народа, его учреждения, его верования и искусства суть только видимые продукты его невидимой души ». [1022] По Г. Лебону, душа народа (или душа расы ) уподоблена душе человека : «Моральные и интеллектуальные особенности, совокупность которых выражает душу народа , представляют собой синтез всего его прошлого, наследство всех его предков и побудительные причины его поведения»; и далее – «Тот запас идей и чувств, который приносят с рождением на свет все индивидуумы одной и той же расы, образует душу расы . Невидимая в своей сущности, эта душа очень видима в своих проявлениях, так как в действительности она управляет всей эволюцией народа». [1023] Исследование Г. Лебона построено на натуралистическом подходе, который автор оговаривает во «Введении»: «…каждый народ обладает душевным строем столь же устойчивым, как и его анатомические особенности …». [1024] Иными словами, историк-натуралист напрямую сополагал душу с телом, будь то конкретный человек или целый народ. Экземпляр книги Г. Лебона с владельческой надписью Есенина хранится в библиотеке РГАЛИ. [1025]

Видный русский мыслитель Н. А. Бердяев в книге «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» (1916), чья книга имелась в личной библиотеке Есенина, рассуждал: «Почти с равным правом можно говорить о божественном происхождении человека и о его происхождении от низших форм органической жизни природы». [1026]

Есенин не был одинок в своих поисках телесной образности. Его товарищи и соратники по имажинизму В. Г. Шершеневич и А. Б. Мариенгоф выпустили книги « Я жму руку кому » и « Руки галстуком ». В 1920-е годы члены петроградского Воинствующего ордена имажинистов написали книги с «телесными составляющими» названий: « Коромысло глаз » В. Ричиотти (Л. О. Турутович), « Длань души » С. Полоцкого.

По «статистическому» наблюдению современного исследователя имажинизма И. В. Павловой, «в одной только книге В. Шершеневича “Лошадь как лошадь”, содержащей 55 стихотворений, образ губ/рта встречается более 40 раз». [1027] И. В. Павлова рассуждает: «Видимо, именно этим стремлением к чувственному познанию мира, к его ощупыванию, пробованию на вкус можно объяснить обилие образов в стихах имажинистов, где так или иначе возникают губы (рот) – деталь человеческого тела, наиболее чуткая и восприимчивая…». [1028]

Однако именно в обращении к Есенину его друг В. Г. Шершеневич риторически вопрошал, усматривая в творчестве поэта разнообразные инварианты тела как некий всеобщий критерий: «Откуда же такая любовь к жизни? От ощущения своего тела и физиологического естества мира. Для того, для кого гроза, заря, трава нечто абстрактное, – в этих явлениях только дух, для тебя – мясистое существо ». [1029] На «телесную образность» в творчестве Есенина также повлияли представления старообрядцев и сектантов о душе и теле человека.

Многоаспектность поэтики телесности у Есенина

Внимание Есенина к человеческому телу как к предмету творческого рассмотрения и объекту поэтизации хорошо просматривается в многоаспектных его проявлениях. Это изобилие разнообразных те лесных наименований, огромное число описаний органов тела и телесных деталей, использование типовых фольклорных и литературных мотивов с те лесными образами, выстраивание сюжетных линий с ними . Все это «телесное богатство» разбросано по художественным текстам и авторским документам Есенина. В подсобных материалах (в черновиках и набросках, фрагментах и подготовительных схемах и т. д.) также в большом количестве встречаются «телесные термины». Например, в «стихомашине» (1925), представляющей собой записи слов на отдельных листках, из 32 слов (из них имен существительных – 20) четыре оказываются наименованиями частей тела: «руки», «зубы», «кости» и «голова» (VII (2), 104–105).

Названия частей тела в произведениях Есенина просматриваются уже на уровне заглавий (встречается редко) и заглавных первых строк ряда стихотворений (частотность большая). Названия частей тела в заглавиях выступают всегда в двойном качестве: на первый план выходит другой, приоритетный смысл, который, тем не менее, оказывается производным от телесной сути: например, «Ус» (II, 22 – 1914) – фамилия донского казачьего атамана – Василия Родионовича Уса , реального исторического лица, предшественника и сподвижника Степана Разина (см. комм.: II, 294).

В заглавных первых строках стихотворений интересно увидеть приоритеты поэта в выборе телесных органов (по нисходящему количеству), отвечающих замыслам автора: это глаза (3), руки (3), сердце (2), голова (1), волосы (1), брови (1), ноги-«ляжки» (1). Если рассматривать обобщенного есенинского человека сверху вниз – от головы до ног, то он представлен следующими телесными частями, выведенными в заглавных стихотворных строках: голова – «С головы упал мой первый волос …» (IV, 491 – строки, записанные современниками, 1923); брови – «Вечер черные брови насопил…» (I, 199 – 1923); глаза – «Твой глаз » (VII (2), 61 – 1916), «Твой глаз незримый, как дым в избе…» (I, 102 – 1916), «В глазах пески зеленые…» (IV, 138 – 1916); сердце – «Слушай, поганое сердце …» (IV, 137 – 1916), «Глупое сердце , не бейся…» (I, 273 – 1925); руки – «Сказание о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете Троеручице , о черном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе» (II, 193 – 1912), «Не криви улыбку, руки теребя…» (I, 285 – 1925), « Руки милой – пара лебедей…» (I, 269 – 1925); ноги – «Вот они, толстые ляжки …» (IV, 275 – неоконч., 1919).

Среди персонажей произведений Есенина встречаются и такие, чьи фамилии образованы от названий частей человеческого тела : комиссар Лобок (III, 52 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Есенину присущи обращения к разным частям человеческого организма и к его душе как к самостоятельным персонам, что увеличивает их значимость и важность, возводит в ранг художественных персонажей: «Стой, душа ! Мы с тобой проехали // Через бурный положенный путь» (I, 215 – «Несказанное, синее, нежное…», 1925); «Глупое сердце , не бейся…» (I, 273 – 1925); «О сердце ! // Перестань же биться » (II, 246 – «Мой путь», авторизованная машинопись); «Слушай, поганое сердце …» (IV, 137 – 1916); «Так пей же, грудь моя, // Весну!» (II, 155 – «Весна», 1924). Есенин обращается к собеседнику, уравнивая его с собой: «Вот что, душа моя!»; «Слушай, душа моя!» (VI, 154)

Такой прием обращения персонажа к частям своего организма присущ фольклору. В частности, он является композиционным приемом в сказке про лисицу (сюжет «Лиса и дрозд»), убегающую от собак и обращающуюся к глазкам, ушкам, лапкам и хвосту.

Авторские филологические дефиниции поэтики телесности

Есенин создает оригинальную авторскую терминологию, облекая свои мысли не в привычные литературоведческие термины, но в придуманные им дефиниции, берущие начало в поэтике телесности . Так, в «Ключах Марии» поэт сформулировал определение одного из трех выдвинутых им способов художественной организации текстовой единицы – «образ от плоти » (V, 204). В статье «Быт и искусство» (1920) Есенин трансформировал полученные знания в мысль о том, что «мифический образ заключается и в уподоблении стихийных явлений человеческим бликам»; он употребляет понятие « плоть слова » (V, 217, 218).

В неопубликованном варианте воспоминаний М. Д. Ройзман привел высказывание Есенина о необходимости наполнять поэзию животворной влагой человеческого тела, что является главным принципом творчества, представленным иносказательно: «В стихах важна кровь (слово “кровь” подчеркнул), быт!». [1030] Есенин специально ввел метафору крови ради выражения ведущего принципа правильной жизни, рассуждая по логике «от противного»: «Нам нечего очень стараться, // Чтоб расходовать жизненный сок » (III, 70 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Поскольку художественную образность Есенин рассматривал как «телесность», то он критиковал устаревший в революционную эпоху образ Н. А. Клюева: «…он есть тело покойника в нашей горнице обновленной души и потому должен быть предан земле» (V, 211 – «Ключи Марии», 1918).

В «Быте и орнаменте» (1920) Есенин продолжил рассуждение о «лексико-семантической телесности» в рамках своей «телесной поэтики»: доказывал невозможность « слова бестелесного » и утверждал « многорукое и многоглазое хозяйство искусства » (V, 216). «Многоглазость» искусства слагается из «взглядов» и «точек зрения» его представителей: «Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию…» (VI, 95 – письмо А. Ширяевцу от 24 июня 1917 г.); « Для русского уха и глаза вообще Америка, а главным образом Нью-Йорк, – немного с кровью Одессы и западных областей» (V, 171 – «Железный Миргород», 1923); «Не я выдумал этот образ, он был и есть основа русского духа и глаза …» (V, 223 – «Предисловие», 1924).

Есенин использует народное выражение из арсенала телесной семантики, провозглашая свободу творчества: «…поэт и не может держаться определенной какой-нибудь школы. Это его связывает по рукам и ногам » (VII (1), 17 – «Автобиография», 1924).

Есенина как поэта интересовали «телодвижения художественности» (если можно так выразиться), творимые аналогично тому, как из телесной предметности вытекают телодвижения. Он создал словесный «Орнамент» (1921) из поэтических находок «Пугачева» и, завершая его, сделал вывод: «Мастерство развития тупых рифм… как характер архитектурного стиля, который составляет, по Эмилю Кроткому, тоже “ походку ” слова…» (VII (2), 89). Имажинисты сообща рассуждали о природе прекрасного: «Всего лучше читатель усвоит ее, если удосужится всмотреться в тяжелую походку слова , в грубую манеру рисунка тех, кто совершает ныне по ней небезопасную экскурсию». [1031]

В ответе на «Анкету <журнала> “Книга о книгах”» (1924) Есенин дал обозначение стихотворческому новаторству Пушкина как «стиль его словесной походки » (V, 225), а в заметке с условным заглавием «О писателях-“попутчиках”» (1924) был увлечен « походкой настроений » Б. Пильняка (V, 243). Придуманная Есениным для теоретических построений и филологической аргументации символика «походки» образа была также использована в собственном поэтическом творчестве: «У всего своя походка есть: // Что приятно уху, что – для глаза» (I, 270 – «Руки милой – пара лебедей…», 1924).

Из воспоминаний И. И. Старцева известно отношение Есенина к стиховедению как к научной дисциплине из области филологии: «Не любил он поэтических разговоров и теорий. Отрицал выученность, называя ее „брюсовщиной“, полагаясь всем своим существом на интуицию и свободную походку слова » [1032] (курсив наш. – Е. С .). Следовательно, Есенин вполне сознательно и теоретически продуманно заменил скучную для него филологическую дефиницию удачно найденной его коллегой и творчески обработанной им самим.

Наиболее вероятно, что Есенин подразумевал здесь стиховедческий термин «стопа», изначально восходящий к образу ноги и перемещению человека с помощью ног. В статье-рецензии с условным названием «О сборниках произведений пролетарских писателей» (1918) Есенин сетовал на неудачную стиховую метрику Ивана Игнатьевича Морозова (1883–1942): «Здесь он путает левую ногу с правой , здесь спайка стиха от младенческой гибкости выделывает какой-то пятки ломающий танец » (V, 237).

Интересно, что и самому критику Есенину, естественно, не могло не достаться от собратьев. Н. А. Клюев в стихотворении «В степи чумацкая зола…» (1920) критиковал Есенина за экспериментаторство в поэзии – «обломки рифм, хромые стопы ». [1033] В «Декларации» (1919) имажинисты провозгласили «образ – ступнями от аналогий, параллелизмов» (VII (1), 305).

Безусловно, Есенин прекрасно знал, что некоторые понятия, вроде бы напрямую относящиеся к области телесной терминологии, тем не менее восходят к литературной поэтике. Именно этот путь развития телесной предметности прошел стихотворный термин «стопа». Отказываясь от общеупотребительного термина и заменяя его «походкой слова», Есенин как бы возвращает вторичное, переносное значение к его первоначальному смыслу.

Этот прием использования деталей человеческого тела и самой его цельности как критерия литературной поэтики применялся и друзьями и соратниками Есенина. Имажинист В. Г. Шершеневич утверждал, что «стихотворение не организм , а толпа образов». [1034]

Структурные и стилистические задачи поэтики телесности

Поставив разные художественные цели, Есенин специально допускал синонимичность «телесных» понятий с разной стилистической окрашенностью: например, глаза – очи – бельма и др.

Тело у Есенина выступает как показатель конечности жизни (в противоположность вечности души). Как сознательное избавление от собственного тела выступают самоубийства Анны и Лимпиады; как случайное умерщвление чужого тела выглядит ряд убийств – помещика крестьянами, бабки-паломницы Аксюткой (в его воображении), Карева Ваньчком в «Яре» (1916), «Пятнадцать штук я сам // Зарезал красных» (II, 99 – «Русь бесприютная», 1924) и т. п. Первым приближением к смерти выглядит избивание тела деда Иена приставом в «Яре».

Рассмотрение тела как особого рода предметности порождает художественные мотивы и сюжетные ходы : например, «Стрелял я мне близкое тело » (III, 160 – «Анна Снегина», 1925).

Отношение к телу характеризует героев либо – чаще – изменяющееся авторское мировоззрение. Возникают чрезвычайно интересные индивидуальные авторские трактовки: общее тело – «Я есть ты. Я в тебе, а ты во мне» (VI, 35 – письмо к Г. А. Панфилову, 1913); слияние двух тел – «опрокинутость земли сольется в браке с опрокинутостью неба» (V, 203 – «Ключи Марии», 1918).

Принципы словесного эпатажа во многом основаны на окарикатуривании фигуры человека, на выпячивании уродливого облика всевозможных калек, в особо тщательной прорисовке гипертрофированных отклонений в телесных параметрах, в изображении несоразмерных частей туловища, в нарочитом высвечивании неблаговидных физиологических отправлений организма с целью оттолкнуть читателя (слушателя) от низменных проявлений человеческой натуры. А имажинизм как литературная школа и Есенин как ее представитель и поэтический вождь использовали на практике эпатаж в качестве одного из ведущих художественных приемов, хотя и не декларировали это в теории. Современный исследователь имажинизма как явления искусства И. В. Павлова обнаруживает, что «человек представлен чаще всего как материальный объект, распадающийся на составные части, некрасивые телесные детали демонстрируют уродство людей, эхом отражающие безобразие мира, его бездуховность, перерастающую в бред, безумие». [1035] Есенинские творения имажинистского периода включают в себя огромное, просто суммарно преобладающее над другими количество телесных образов, однако совсем не обязательно обезображенных и уродливых. Поэма «Пугачев» (1921) всецело построена на телесной образности во всем ее многообразии (об этом см. ниже).

Тем не менее по сочинениям Есенина периода имажинизма и последующих лет раскиданы образы «телесного эпатажа»: «рожденным распоротым животом этого ротастого итальянца» (V, 208 – «Ключи Марии», 1918); «Веслами отрубленных рук // Вы гребетесь в страну грядущего» (II, 77 – «Кобыльи корабли», 1919); «Отражает безгубую голову » (I, 159 – «Сторона ль ты моя, сторона!..», 1921); «Эта тень с веревкой на шее безмясой , // Отвалившуюся челюсть теребя , // Скрипящими ногами приплясывая» (III, 25 – «Пугачев», 1921); « Голова моя машет ушами… Ей на шее ноги // Маячить больше невмочь» (III, 188 – «Черный человек», 1923–1925).

Задолго до создания «Пугачева» и овладения имажинистской поэтикой как закономерной стилистикой литературной школы изобилие приемов живописания телесности уже рассыпано по всему раннему творчеству Есенина как неотъемлемая его часть и типичное свойство органической поэтизации. Так, шестнадцатистрочное стихотворение 1911 г. «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» содержит 7–8 упоминаний частей человеческого тела, его органов и субстанций: кучерявая голова, коса как душегубка-змея, синеглазый парень, лик верховых, рана на виске, кровинки запеклись на челе (I, 21).

Традиции русского фольклора в телесной образности

Можно с уверенностью утверждать, что Есенин уже в первых своих опытах поэтизации телесности отталкивался от традиции русского фольклора, особенно родного рязанского. В ноябре 1890 года в Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии г-н Востоков препроводил «Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения». На 30 листах большого формата (сопоставимого с нынешними машинописными листами) собиратель расположил в алфавитном порядке огромное количество паремий, касающихся человеческой души и тела в целом, всевозможных его частей и органов, жидкостных субстанций. Причем иногда в одном тексте сопоставляются два-три и более телесных органа. Также приведены разные варианты одного произведения. Естественно, г-н Востоков не задавался целью привести исключительно пословицы и поговорки на телесную тематику, однако они составляют значительную часть текстов среди прочих произведений и дают полный анатомический атлас. Части человеческого организма легко могут быть распределены по тематическим рубрикам под народными названиями, часто синонимическими: душа – душка – тело – голова – мозговина – волосы – хохол – рожа – рыло – мурло – лоб – бровь – око – глаз – зенки – бурк?ла – ухо – ушко – нос – губушка – рот – роток – язык – язычок – зуб – борода – горло – шея – плечо – рука – локоть – кулак – палец – ноготь – спина – ребро – бок – пазуха – грудь – сердце – живот – брюхо – пуп – пупок – чрево – нога – ножка – колено – ступня – кость – кровь – слеза – слюна.

Вот тематически структурированная нами выборка по телесной тематике из пословично-поговорочного реестра г-на Востокова по Рязанской губ. Приводим ее полностью (кроме дефиниций тела, души и головы, указанных в соответствующих главках) из-за ее уникальности и труднодоступности хранения единственного оригинала:

«У бабы волос долог, а ум короток»; « Хохол болит, пупок чешется, живот болит, мясо хочется; не суди меня, свет, ведь тебя близко нет и нельзя достать то, чем же себя забавлять»;

« Мозговина с короб, а ума с орех»;

« Мурло -то, мурло – всё равно, что медвежья пятка»; «Посмотрел бы на свою рожу , её сделали негожу и не годится на суд Божий»; « Рожа – всемирное чудо, а душа – просто Иуда»; «Ты только лоб лощи да в кулак свищи»; «Твоя натура – дура, да непригожа ещё рожа »; «Хороша охота соколья, да у тебя рожа воронья»;

«Хотел Иуда купить седло, но на шею положил силок»;

«Бесстыжие твои зенки »; « Глаза по ложке, а не видят ни крошки»; « Глаза страшат, а руки делают»; «На что око взглянет, то завянет и в карман потянет»; «Ныне докащику в карман сунуть, то и противнику в глаза плюнуть»; «Нужда на ум, и кажутся долги ночи; не уснёшь и не закроешь очи »; « Око видит, а зуб не зымет»; «Правда глаз колет»; «Ты у него, как бельмо на глазу »; «У семи нянек дитя без глаза »; «Хорошо подарки брать, да сумеешь ли ход делу дать, а то так настрекают в глаза , что проймёт горькая слеза »; «Что бурк?лами -то хлопаешь, точно сова крыльями»;

«Дано два уха , один язык , чтобы более слушать, а меньше говорить»; «Довольно и двух ушей , чтобы ничего не слышать»; «Для милого дружка – серёжечка из ушка »; «Не так, то в ухо , без мехов надую в спину и брюхо»; «Сейчас за ушко да на солнышко»; «Сам по уши виноват, а на жену хочет пенять»;

«Дальше своего носа ничего не видишь»; «Нынешние друзья – говорить нельзя, как в кармане есть, то их найдутся пять-шесть, а в кармане опростают, то уж более не знают, назовут дураком да утрут нос кулаком »; « Нос с локоть , а ум с ноготь »; «Не подымай нос , не наступила бы на хвост»; «Цепей носом не перетрёшь, и земли рукой не перебьёшь»;

«Ах ты Любушка, пурпуровая губушка !»; «Ишь назюзюкался, через губу не переплюнешь»; «По губам текло, да в рот не попало» (сказочная концовка); «У него губа не дура, убил бобра»; «У него губы и зубы имеют запоры, и уж слово не украдут воры»;

«На чужой роток не накинешь платок»; «Не разевай рта , не развешивай губы , а держи востро зубы »; «Острят на тя зубы и гласят о тебе в трубы»; «Разве это хлеб? Об него изломишь зубы и намозолишь губы »; «Хлопот полон рот »; «Что не в рот , то спасибо»;

«Мал язык , да всем телом владеет» и «Мал язык , над всем телом велик»; «Не спеши языком , торопись делом»; «Сам с копейку, а востёр язычок »; «Что написано указом, того не переменишь ни языком , ни глазом »; «Ешь пирог с грибами, держи язык за зубами »; « Язык без костей , все можно говорить»; « Языком творец, а делом малец»; « Языком болтай, а рукам воли не давай»; « Язык голову кормит и до смерти доводит; что языком болтаешь, того уж не поймаешь; как вылетит изо рта , там широки ворота»;

«Много таких поросят у них в горле торчат»;

« Борода с ворота, а ум с калитку»; «Рыжий красного спросил: чем ты бороду красил? А оба в одной тюрьме <так!> лежали, кверху бороду держали»; «Седина в бороду , а бес в ребро »;

«Говорить – говори, а камушек за пазухой держи»; «Знает одна лишь грудь да подоплёка»;

«От его ума будет свербеть твоя спина »; «Прибавить тебе следует чину, хорошенько засыпать в спину »;

«Уже видимый рок, когда ножом в бок »; «Уж если выйдет молодая за старика, то протрёт ему бока »; «Хоть и много ел чесноку, а всё лежит на боку »;

«Плевать на золото-серебро, было бы целое ребро »; «Уж девятый бес под ребро влез»;

«Любовь – огонь, а сердце – порох, одна искра – и пожар»; « Сердце сердцу весть даёт»; « Сердце соколье, а смелость воронья»; «Спишь, подушка не вертится, а покойное сердце ничего не боится»; «Я не виновата, что сердцем старовата»;

«Каша – мать наша; не перцу чета, не порвёт живота »; «Красно листом древо, а одеждою женское чрево »; «На брюхе -то шёлк, а в брюхе -то щёлк»; «Пошлая сухота, что нет живота »; «Ты глуп по самый пуп »; «Хлюст – холопово отродье, у тебе вор в животе , у ты, фря какая!»; «Ешь, пока живот свеж»;

«Кто не умеет хорошо говорить, тот руками рассуждает»; «Мужик гол, да в руках держит кол, на него надежда, будет хлеб и одежда»; «На что было сокола из рук выпускать, а теперь его трудно поймать»; «Не будет скуки, как заняты руки »; «Попал в небо пальцем »; «Пора перестать в кулак свистать»; « Руки золотые, но поганое рыло , кроме водки ничего ему не мило»;

«Ныне труды и подвиги бросают под ноги »; «Не мужичья его стать, по ступне можно узнать, подымает он высоко брови , – значит, дворянской крови »; «По одёжке протягивай ножки »; «Станешь на коленях стоять, будут бить, да плакать не велят»;

«Кто честной и благородной крови , тот творит добро по своей воле»;

«Я лечуся 27-й год и замечаю, что на пользу идёт. – А чем же ты лечишься? – Слюнями мажу, да золою присыпаю, оно и подсыхает». [1036]

В 2001 г. главный хранитель Государственного музея-заповедника С. А. Есенина Л. А. Архипова (1953–2003) записала в родном селе поэта Константиново народные пословицы и поговорки, б?льшая часть которых касается души и затрагивает части человеческого тела в том или ином контексте. Выстраивается лексико-семантический ряд: душа – башка – глаза – уши – уста – язык – зубы – рука (ручка) – брюхо – бок (бочок) – нога (ножка) – колено – кости (костушки) – мясо. Вот структурированный нами список константиновских пословиц и поговорок, многие из которых являются общерусскими или в вариантах повторяют тексты, известные по другим областям:

«В чужую душу не влезешь», «Из души три души вытягиваешь», «Мать – кривая душа »; «Мужу-псу не выказывай душу всю»; «Чайку попьешь – согреешь душу , развяжешь язык »;

«Стыд не дым: глаза не ест»;

«Что у трезвого на уме – у пьяного на языке »; «Прикуси язык »; «Типун тебе на язык »; «Держи язык за зубами »; «Береги язык свой»;

«Позарился Мартын на чужой алтын, а ума в башке не имеет: лучше свое латано, чем чужое хватано»;

«От правды рукой не заслонишься»; «У некрасивого на руке полежишь, у красивого – в ногах постоишь»; «Судьба придет – по рукам свяжет»; « Рука руку моет – обе белые бывают»; «Своя рука – владыка»;

«Пустое брюхо к наукам глухо»;

«Теперь бы калачок, да к бабе под бочок »; «Наелася, напилася и на бок полеглася»;

«У нее вокруг ноги – пироги»; « Ножки с подходом, ручки с подносом, уста с приговором» (из свадебной приговорки);

«Пьяному море по колено , а лужа по уши »;

«Ох, замялись костушки от лихой работушки»; «Были бы кости – мясо нарастет». [1037]

Общность народного отношения к человеческому телу как к одному из главных критериев оценки мира и человека в нем (его поступков, смысла жизни, взаимосвязи с другими людьми и с животными, растениями, со Вселенной) становится заметной хотя бы в повторяемости и варьировании пословиц, редукции их до поговорок (когда из многосоставной пословичной конструкции остается лишь одна часть, необходимая для существования сентенции) – сравните: «Ешь пирог с грибами, держи язык за зубами » (запись Востокова в Рязанском, Михайловском и Зарайском уу. Рязанской губ. в 1890 г.) и «Держи язык за зубами » (запись Л. А. Архиповой в с. Константиново Рыбновского р-на в 2001 г.).

Влияние разговорного пласта и литературной метафоричности телесной образности начала ХХ века на авторскую поэтику

Помимо фольклорной, известна общеупотребительная, разговорная линия телесной образности, заключенная во всем известных фразеологизмах. Пример такого типа «телесного штампа» приведен в «Романе без вранья» А. Б. Мариенгофа (1927): «А из Пензы заявился наш закадычный друг Михаил Молабух». [1038] Разговорное клише «закадычный друг» возникло из жаргона – потаенного разговора пьяниц – и означает приятеля, с которым вместе «заливают за кадык».

Для русской речи характерна метонимия, построенная на подмене человека разными проявлениями его телесной сути – самим телом и всякими его частями. Есенин широко использовал эти метонимические приемы: «Туда редко кто заглядывал, и умные звери смекнули, что человеческая нога здесь еще не привыкла крушить коряги можжевеля» (V, 93 – «Яр», 1916) и др. Есенин применял прием «метонимического жеста»: «Самодержавный // Русский гнет // Сжимал все лучшее за горло » (II, 112 – «Поэтам Грузии», 1924). Если в фольклоре телесность дана человеческая и представлена в прямом смысле, то в современной Есенину литературе (особенно в публицистике первой четверти ХХ века) она зачастую фигурирует на правах риторики. Н. А. Клюев в 1919 г. писал о Есенине: «Огненная рука революции сплела ему венок славы…». [1039]

Метафорическое представление роли Есенина в литературе и его взаимоотношений с сотворяемым им художественным объектом высказано В. Г. Шершеневичем: «…редкое умение, Сережа, подойдя к жизни с открытым лбом и зная все ее грехи, грязнотки, протянуть ей руку без перчаток и позы: вот, мол, я какой – она грязная, а я ей без перчаток». [1040]

Растительно-животная телесность человека как показатель его слиянности с природой

Искони мировоззрению русского человека, как и общечеловеческому мышлению, отраженному в фольклоре, народном декоре и лубке, присуще выстраивание символики с человеческим первоначалом типа «человеко-зверь» ( Полкан-богатырь ), «человеко-птица» ( Сирин и Алконост ), «человеко-рыба» ( русалка , севернорусская фараонка и поволжская берегиня ), даже если отсчет ведется от первопредков животного или растительного происхождения. Народные названия растений, бабочек, болезней человека, орнаментов ткачества и узоров вышивки также отталкиваются от наименований частей тела и сопрягают в своих двусловных терминах птиц, зверей, женские имена с телесными составляющими. Выразительными примерами такого типа наименований являются: анютины глазки (фиалка трехцветная), львиный зев (садовый цветок типа льнянки), павлиний глаз (бабочка), куриные лапки и гусиные лапки (узор народной вышивки), телячьи глазки (узор в Рязанской обл.), куриные жопки (болезнь в виде красных пятен на теле – название в с. Константиново Рыбновского р-на).

В народной игре «в короли», распространенной на посиделках в Рязанской губ., загадывалось поцеловать «коровий глаз» [1041] – сучок в избе. Это же название перешло в жанр свадебной приговорки-предсказки на пиру: «Ой, коровий глаз, коровий глаз , – поцеловаться 40 раз». [1042]

У Есенина жизнедеятельность телесных органов выражена через уподобление их ритма возне маленьких зверюшек и птичек: « икота горло мышью выскребла » и «под рубахой, как голубь, клевало грудь сердце » (V, 40, 51 – «Яр», 1916). Есенин отразил типично народное представление о «животном начале» функционирования человеческого организма в целом и его наиболее важных составляющих.

Нерасположение растительно-звериного царства по отношению к человеку, вовлеченному в сообщество флоры и фауны, подтверждает целый ряд есенинских метафор с лежащими в их основе телесными органами: «Один лишь червь мне сердце гложет » (II, 221 – «Иорданская голубица», 1918); «Прыгают кошками желтыми // Казацкие головы с плеч» (III, 13 – «Пугачев», 1921) и др. Этот же тезис верен и в обратном порядке – во взаимоотношениях человеческой телесности и биологического мира: «Вон еще 50 // Рук // Вылезают, стирая // Плеснь » (II, 115 – «Баллада о двадцати шести», 1924).

Безразличного отношения к взаимному существованию человека и животных, также выраженного на уровне телесной поэтики, у Есенина нет и быть не может из принципа: иначе художественные образы будут блеклыми, без смысловой и орнаментальной нагруженности. Даже близкое к нейтральному осмыслению выражение « пучились в сердце жабьи глаза » все-таки выказывает удивленное внимание представителей лягушачьего сообщества к человеческим чувствам. И лишь в письме Есенин допускает народный оборот « грудная жаба » (VI, 181) в качестве общепринятого, почти официального в то время названия болезни, предпочитая его метафорическое звучание и близость к животному миру. (Хотя синонимичное выражение «воспаление легких» содержится в другом письме – VI, 193.)

Идея дружественности человека и природного сообщества звучит в метонимическом строе стихотворных строк: «Васильками сердце светится» (I, 26); « Титьку -вишенье высасывал»(II, 201).

Таким образом, в сочинениях Есенина выстраивается двойная цепочка соотнесенности органов человеческого тела с составными частями звериного организма или с цельными животными и растительными фигурами. И эта «двойка» распадается на положительно окрашенную или негативную в эмоциональном смысле.

Это наблюдение о двойственности сосуществования человека с фито-зоо-сообществом призвано упразднить расхожее мнение об исключительной пользе единства человека с царством зверей и растений (природным миром), однако не отрицает идеи необходимости и нерасторжимости общих природных уз. Только Есенин прописал идеи дружественного или, наоборот, враждебного сосуществования человека с растительными и животными персонажами наиболее выразительными художественными средствами.

Тело в целом и разные его органы (причем Есенину неважно – в живом или посмертном виде) притягивают к себе мельчайшие земные частички и аккумулируют пыль: «Купая тело в ветре и пыли » (III, 12); « Лица пыльны, загорелы » (I, 54).

Современный исследователь Л. Ягустин в дефинициях «телесного» семантического ряда расценивает сущность есенинских произведений революционной тематики: «Близкие к природе, подчеркивающие телесность понятия напоминают настроение, мироощущение средневековых мистерий и балагана, намеренно созданный мир антимира, как в поэмах “Пантократор” или “Песнь о хлебе”. Антимировский характер проявляется не только в снижении и ухудшении фразеологии, но в поэме “Песнь о хлебе”, например, в антипоэтике, когда автор создает “ кровавую пародию” на поэтику “Слова о полку Игореве”…» [1043] (курсив наш. – Е. С. ).

Кровь как ведущая жизненная субстанция

Неразложимость души и тела для живого человека во многом основана на субстанции крови. Кровное родство передано у Есенина буквально, с применением понятия крови: «Так и мы! Вросли ногами крови в избы» (III, 10 – «Пугачев», 1921). Антитеза понятий кровного и духовного родства заменена Есениным в стихотворении «Поэтам Грузии» (1924) представлением о вненациональном единстве литературной братии: «Поэты – все единой крови » (II, 111). Применительно к творческим людям, глубоко чувствующим и искренне воспринимающим мир, дано определение особого состава крови у поэтов: « Кровью чувств ласкать чужие души» (I, 267 – «Быть поэтом – это значит то же…», 1925).

Говоря о человеческой крови как общеприродной субстанции, Есенин в «Ключах Марии» (1918) поясняет при помощи этиологического (генетического) мифа идею происхождения человека от Вселенной, ссылаясь на строку из «Голубиной книги»: « Кровь от черного моря» (V, 195) и на мысли Даниила Заточника и индийские «Веды» – со сравнением: « кровь , иже память воды» (V, 196). Далее Есенин разовьет метафору «водянистой крови» в образ потерявших надежду и обездоленных людей или их противоположности: «Наша кровь – не башкирские хляби» (III, 36 – «Пугачев», 1921); «Как пруд, заплесневела кровь их» (II, 104 – «Русь уходящая», 1924). В ином сопоставительно-аллегорическом плане – бытовом и одновременно высоко духовном (идущем от библейских понятий «хлеба насущного» и «хлеба небесного») – Есенин ранее представил персонажа: «Кис Анисим на печи, как квас старый, да взыграли дрожжи, кровь старая; подожгла она его старое тело …» (V, 65 – «Яр», 1916).

Отчетливый зрительный образ, по силе своей метафоричности сопоставимый с мифологическим, будто бы заимствованным из древнего атмосферного мифа, создан Есениным вполне самостоятельно, хотя и под несомненным влиянием фольклорных песен и частушек: «Эх, любовь-калинушка, кровь – заря вишневая» (I, 217 – «Песня», 1925).

Образ крови как красных цветов также генетически восходит к фольклору – к жанрам предания и сказа. Приведем показательный фрагмент записей чуть более позднего времени – фольклора Великой Отечественной войны: «…где наши соколы за правое дело пали, там кровь их честная в землю впиталась, по капельке, по жилочке в зерна собралась, и цветы из зерен этих кровавые выросли». [1044] Есенин применительно к уличным боям 1905 г. писал: «С затылков и поясниц // Капал горячий // Мак » и «Видал на снегу // Цветы » (III, 146 – «Поэма о 36», 1924). Эти строки восходят к стихотворению «Цветы казненных» (1917) И. И. Ионова (наст. фам. Бернштейн). [1045]

В «Балладе о двадцати шести» (1924) Есенин продолжил нить рассуждений об этиологии «крови» из земного организма и применил лексему «кровь» при создании сравнения-метафоры: «Нефть как черная // Кровь земли » (II, 119). Оригинальная идея уподобления человеческих кровеносных сосудов техническому средству перемещения жидкости – например, водопроводу, с которым Есенин впервые познакомился в Москве и Петрограде, далее видел во всех крупных городах Европы и США; или нефтепроводу, который поэт лицезрел в Баку, – все это породило есенинский окказионализм: «Не трепещу // Кровопроводом жил» (IV, 214 – «Капитан Земли», 1925).

У Есенина имеется еще одно интересное образное построение, основанное на уподоблении неживой природы тварному миру, созданное при помощи окказионализма – производного от лексемы «кровь» и равнозначного глаголу «окровавить»: «Красный костер окровил таганы, // В хворосте белые веки луны» (I, 64 – «Черная, потом пропахшая выть!», 1914).

Изобилие реальной крови как результата побоища, в котором наши предки полегли в схватке с иноземцами, показано в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925) – с использованием диалектных словоформ: «Ой, текут кровя сугорами… // Разыгрались злы татаровья, // Кровь полониками черпают» (II, 175). В меньшем объеме результаты кровавых побоев, нанесенных односельчанином, запечатлены в стихотворении «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911): «Алым венчиком кровинки запеклися на челе…» (I, 21).

Есенин верил в идею различения национальностей по признаку крови: «Для русского уха и глаза вообще Америка, а главным образом Нью-Йорк, – немного с кровью Одессы и западных областей» (V, 171 – «Железный Миргород», 1923). (Об образе крови также см. ниже.)

Телесность как мерило общности человека и животного, растения, космоса

Телесность у Есенина – показатель общности человека и животного, а в метафорическом смысле – еще и растения. В телесном виде представлены даже родная планета и природа в целом: см. выражения-клише «стереть с лица земли», «отдыхать на лоне природы» и др. Поэтому Есенин пользуется одними и теми же понятиями (и лексемами как их воплощениями) для создания единого образного ряда многоликой природы. Например, голова имеется у человека и домашних животных: «Не удалось им на осиновый шест // Водрузить головы моей парус» и «В такую непогодь собаки, поджав хвосты, // Боятся головы просунуть за порог» (III, 7, 19 – «Пугачев», 1921).

Есенину божество (в оригинальном авторском понимании единого и вездесущего Бога) представляется в антропоморфном виде, что всячески подчеркивается с помощью различных средств «поэтики телесного» – в частности, в сопряжении космического и природно-географического начала с божественным:

О Боже, Боже, эта глубь —

Твой голубой живот .

Златое солнышко, как пуп ,

Глядит в Каспийский рот

(I, 141 – «О Боже, Боже, эта глубь…», 1919).

Земное буквально отражается в небесном через тело и его части – наиболее доступные меры всех вещей и даже отвлеченных понятий. Тело человека выступает в качестве точки отсчета при изначальном миростроительстве , продолжает применяться как удобная единица соизмерения всех предметов, земных и небесных реалий. Человеческое тело – аналог анатомии Земли , оно организует топонимику в пространстве, присваивает ландшафтам имена и раскладывает географические названия на картах. Через сопоставимость с человеческим телом рассматривается в мифологиях мира и унаследовавших их сюжетику и образность литературах происхождение Земли.

Есенин как исходную данность устанавливает зависимость телесных сочленений человека с мирозданием, рассматривает строение человеческого тела как аналог обустройства Вселенной: «Туловище человека не напрасно разделяется на два световых круга, где верхняя часть от пупа подлежит солнечному влиянию, а нижняя – лунному. Здесь в мудрый узел завязан ответ значению тяготения человека к пространству…» (V, 209 – «Ключи Марии», 1918).

Есенин приводит два зеркальных типа этиологического (генетического) мифа – о происхождении человека из Земли и наоборот. Вот два есенинских образца рассуждений о создании человека из вселенски-земного материала. Первое: «Разбираясь в узорах нашей мифологической эпики, мы находим целый ряд указаний на то, что человек есть ни больше, ни меньше, как чаша космических обособленностей. В “Голубиной книге” так и сказано:

У нас помыслы от облак Божиих…

Дух от ветра…

Глаза от солнца…

Кровь от черного моря…

Кости от камней…

Тело от сырой земли…»

(V, 195 – «Ключи Марии», 1918).

Сравните: аналогичное олицетворение божества высказано в «Поэтических воззрениях славян на природу» (1865–1869) А. Н. Афанасьева: «По указаниям, сохраненным для нас в высшей степени любопытным стихом о “Голубиной книге”, такое воззрение, общее всем индоевропейским народам, не чуждо и славянам: солнце красное (читаем в этом стихе) от лица божьего, млад светёл месяц от грудей божиих…». [1046] Есенин, ступив на путь теоретизирования, отталкивался в своих философских построениях от мифа первотворения, облаченного в ткань духовного стиха, и привел оттуда цитаты в доказательство правильности собственных рассуждений.

Второе наблюдение Есенина: «Индия в Ведах через браман утверждает то же самое, что и Даниил Заточник: “Тело составляется жилами, яко древо корением. По ним же тече секерою сок и кровь, иже память воды”» (V, 196). Есенин полагает генезис тела первочеловека от природных реалий вполне возможным, а в каждой национальной культуре имеются свои особенности происхождения телесности, изначально возникшей из разных первоматериалов.

У Есенина имеется и обратный пример мифа – о возникновении Земли из тела человека: «Эдда построила мир из отдельных частей тела убитого Имира» (V, 196). Вселенского масштаба круговорот веществ в природе вовлек в строительство нашей планеты фигуру человека-первопредка, посмертно распавшегося на удобные строительные детали.

Можно предполагать, что Есенин в этом утверждении опирался на фрагмент статьи «О народной поэзии в древнерусской литературе (Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 12 января 1859 г.)» Ф. И. Буслаева: «По мифологии северной, два господствующих поколения мифических существ – великаны (турсы, ионты) и боги асы – ведут свое происхождение от двух космических начал: от чудовища Имира, тело которого пошло на построение всего мира, и от коровы Аудумблы. От Имира произошли великаны с карликами, а от Аудумблы – асы». [1047]

«Телесность растения» как аналог человеческого тела

Есениноведы, рассматривавшие «древесные образы», «цветочные образы» и находившие «растительные двойники» поэта, расценивали их как самостоятельные персонажи (хотя зачастую иносказательного и аллегорического толка), не сводя к символике телесности. В. С. Титова в статье «Цветы в поэзии С. А. Есенина» высказывает мысль по поводу символического родства между цветами и людьми (но опять-таки без внимания к возможной цветочно-телесной ипостаси): «…порой границы реального настолько размываются, что стираются переходы <от> цветка к любимой женщине». [1048] Л. Д. Назарова в статье «Внутренний конфликт личности сквозь призму восприятия природы (психолого-натуралистический анализ поэзии С. А. Есенина)» [1049] указала «видовой состав растений, упоминаемых в стихах Есенина», подразделив их на две большие группы – «травянистые растения» (в том числе и культурные) и «кустарниковые и древесные растения». Автор произвела подсчет и привела полученные результаты: 39 и 28 названий, соответственно, каждое из которых встречается в поэзии Есенина от 2 до 39 раз. М. Н. Капрусова в диссертации «Мифологические, фольклорные, религиозные темы в поэзии С. Есенина (Поэтика дерева)» уделила самое пристальное внимание шести не самым частотным деревьям, мотивируя свой выбор их «устойчивой мифологической, фольклорной или религиозной семантикой». [1050]

Однако сочинения Есенина дают возможность полагать, что именно семантика человеческой телесности заложена в основу одушевления природы, очеловечивания растений. Девушка-березка со всеми особенностями девического стана и прически, а не просто дерево (даже персонифицированное), изображена в «Моем пути» (1925). И пусть лирический герой приоритетом выдвигает березу перед девушкой, однако критериями для сопоставления служат все-таки прелести женского тела:

Зеленокосая,

В юбчонке белой

Стоит береза над прудом.

Уж и береза!

Чудная… А груди…

Таких грудей

У женщин не найдешь (II, 164).

Такой принцип поэтического параллелизма идет от фольклора и уходит корнями в тысячелетнюю древность. Но и в начале ХХ века современник Есенина религиозный философ В. В. Розанов в монографии «Люди лунного света: Метафизика христианства» (СПб., 1913) уподобил дерево и цветок эротическим органам человеческого тела и одновременно мужской и женской душе:

...

Мужская душа в идеале – твердая, прямая, крепкая, наступающая вперед, напирающая, одолевающая, но между тем ведь это все – почти словесная фотография того, что стыдливо мужчина закрывает рукою!.. Перейдем к женщине: идеал ее характера, поведения, жизни и вообще всего очерка души – нежность, мягкость, податливость, уступчивость. Но это только – названия качеств ее детородного органа. Мы в одних и тех же словах, терминах и понятиях выражаем ожидаемое и желаемое в мужчине, в душе его и биографии его, в каких терминах его жена выражает наедине с собою «желаемое и ожидаемое» от его органа… <…> Он <мужчина> – дерево, а без запаха; она – цветок, вечно пахучий, далеко пахучий. Каковы души, таковы и органы! [1051]

Неизвестно, читал ли Есенин труд В. В. Розанова, однако ему несомненно была знакома условная символика цветов, согласно которой в европейской дворянской культуре белая лилия традиционно считается символом невинного девичества, алая роза – знаком Богоматери и т. д. Поэтому правомочно предлагаемое наблюдение: лирический герой Есенина (его «образное Я») уподоблен клену согласно конституционным особенностям мужской фигуры, образ «девушки в белой накидке» корреспондирует с цветущей кипенью черемухи и соотносится с девическим станом и т. д.

В Европе (к коей принадлежит и Россия) с давних пор узаконен «язык цветов». Он был популярен и в есенинское время. А. Б. Мариенгоф, друг Есенина, запечатлел фрагмент «говорящей» цветочной символики на собственном примере:

...

На углу Столешникова я купил букет сирени и преподнес своей узаконенной подруге.

Она улыбнулась: «Белая! Белая сирень! Символ моей чистоты и невинности?» – «Именно». – «Спасибо, Длинный. Я обожаю язык цветов. Никогда, пожалуйста, не преподноси мне желтых роз. Я ненавижу ревновать». [1052]

В свете приведенного диалога становится более ясным есенинский акцент на художественный образ цветущей сирени (правда, без указания ее цвета) в саду «Анны Снегиной» (1925) и в других произведениях, соотношение сиреневых кистей с обликом героини.

В «Анне Снегиной» образ сирени становится рефреном: «Иду я разросшимся садом, // Лицо задевает сирень » (III, 164, 187); кроме того, применены дериваты, образованные от этой лексемы и еще сохраняющие с нею прямую смысловую связь: « Сиреневая погода // Сиренью забрызгала тишь» (III, 168).

Известен большой ряд лирических стихотворений и поэм (помимо «Анны Снегиной»), в которых опоэтизирована сирень в самых разных аспектах: «Не жаль души сиреневую цветь» (I, 209 – «Отговорила роща золотая…», 1924); «На душе холодное кипенье // И сирени шелест голубой» (IV, 240 – «Может, поздно, может, слишком рано…», 1925); «Ой ты, синяя сирень» (III, 130 – «Песнь о великом походе», 1924); «Вся, как сиреневый май» (III, 142 – «Поэма о 36», 1924).

В трактате «Ключи Марии» (1918) Есенин образ дерева с его стволом, корневищем и кроной использовал для символической обрисовки строения человеческого тела: «Наши бахари орнамента без всяких скрещиваний с санскритством поняли его, развязав себя через пуп , как Гаутама. Они увидели через листья своих ногтей , через пальцы ветвей, через сучья рук и через ствол – туловища с ногами – обозначающими коренья, что мы есть чада древа, семья того вселенского дуба, под которым Авраам встречает Святую Троицу. На происхождение человека от древа указывает и наша былина “о хоробром Егории”: “У них волосы – трава, // Телеса – кора древесная”» (V, 189–190). Подобное же подразделение на составляющие древесной фигуры Есенин относил к структуре художественной поэтики, усматривая в ней «ответвления словесных образов» (VI, 122). Истоки такого уподобления человеческого туловища древесному стволу с кроной и корнями находятся в древнейших космогонических мифах о происхождении Вселенной из частей тела первопредка и о покровительстве растения-тотема культурному герою.

Американо-английский имажист Эзра Паунд (1885–1972), которого критик З. Венгерова полагала предтечей русских имажинистов в статье «Английские футуристы» (1915) и которого В. Львов-Рогачевский в монографии «Имажинизм и его образоносцы…» (1922) считал поспособствовавшим мысли о принятии имени «имажинистов», [1053] написал в 1916 г. стихотворение «Девушка», наполненное телесностью особого рода – древесно-человеческой, причем проявленной в слиянии мужского и девичьего тел:

Дерево в ладони мои вошло,

Сок по рукам моим взошел,

Дерево в груди моей возросло

Книзу,

Ветви растут из меня, словно руки.

Ты – дерево,

Ты – мох,

Ты – фиалки и ветер над ними… (пер. В. Рогова). [1054]

Почерк как атрибуция души

Исследователи сочинений Есенина неоднократно обращали внимание на особенности почерка поэта, различающиеся в различные возрастные этапы становления личности и в разные периоды его творчества, обусловленные меняющимся эмоциональным и физическим состоянием поэта. По просьбе ответственного редактора издательства «Современная Россия» Н. Савкина образчики почерка Есенина разных лет были предоставлены для графологической экспертизы Д. М. Зуеву-Инсарову. Графолог тщательно изучил особенности начертания букв Есениным (как и многими другими людьми) и сделал выводы в монографии «Почерк и личность (Способ определения характера по почерку, графологический метод изучения личности)». [1055] Вскоре после кончины поэта, в 1927 году, вышла книга В. С. Гриневича «К патографии Есенина». [1056] Почерк Есенина помог поведать текстологам тайны датировки произведений, раскрыть многочисленные слои авторской правки, проникнуться хоть в слабой и приблизительной мере эмоциями поэта в моменты создания произведения и переписывания его набело и т. п. Кроме того, по мнению философа А. Ф. Лосева, почерк – вещественное запечатление души, проявление телесно-душевной сути человека:

Тело – неотъемлемая стихия личности, ибо сама личность есть не больше как телесная осуществленность интеллигенции и интеллигентного символа. Мне иной раз страшно бывает взглянуть на лицо нового человека и жутко бывает всматриваться в его почерк: его судьба, прошлая и будущая, встает совершенно неумолимо и неизбежно. [1057] Единство телесной оболочки с совокупностью органов, размещенных под ней и по-своему выражающих человеческую неординарность, творит из каждого человека мифическую личность даже в эпоху неомифологии ХХ века. Известно, что Есенин целенаправленно создавал миф о собственной персоне, в том числе и уделяя внимание телу (надевая «пушкинский» цилиндр, втыкая бутоньерку в петлицу и другими способами украшая фигуру). И приблизительно в то же время мыслитель А. Ф. Лосев писал в «Диалектике мифа»: «…человек является мифом не потому, что он есть человек сам по себе, так сказать, человеческая вещь, но потому, что он оформлен и понят как человек и как человеческая личность. Сам же по себе он мог бы и не быть личностью, как не есть личность, напр., слюна, несмотря на всю ее магическую силу». [1058]

Тело как источник творческого моделирования

Тело используется как общая составляющая и насущная потребность при объективизации физиологичности и чувственности поэзии. По мнению современного филолога И. В. Павловой, размышляющей о частой встречаемости рта (губ), этот характерный «мотив сопровождал лирику, которая в соответствии с принципом физиологичности становилась более откровенной, насыщалась эротическими, телесными деталями». [1059]

Тело выступает и как источник моделирования и извлечения богатейшего разнообразия проявлений природной данности. Так, через уши как телесный человеческий орган проникает вибрация воздуха и улавливается звук (можно сказать, он порождается при восприятии его ушной раковиной), а в художественном творчестве так возникает звукопись как гармония созвучий или, наоборот, какофония. Слово – инструмент поэзии и прозы – порождено устами (в совокупности с другими частями тела), также обусловлено физиологией человеческого организма. Ряд органолептических проявлений можно продолжить, однако куда важнее то, что Есенин рассуждал подобным же способом. И. В. Павлова подчеркивает, что у Есенина «каждое явление природы ощущается всем телом и меряется им», [1060] и объясняет истоки такого тяготения к живописанию «телесности» стремлением поэта к «выпуклой, чувственной образности».

Проследим типологию образности некоторых телесных моделей у Есенина. Телесные образы создаются Есениным различными способами и по разным фразеологическим моделям. Можно выделить несколько основных типов, среди которых особенно заметны два: 1) использование народной фразеологии с отталкиванием от паремий как отправной точки; 2) подмена называния человеческого тела и его частей наименованиями соответствующих структур организма животных с приобретением заведомо сниженной и даже низменной оценки. Приведем примеры индивидуально-авторского возведения телесной образности на пословично-поговорочной основе как наиболее простого и общепонятного художественного (образного) ряда: «Нам на руку , чтоб он хлестал всю ночь» (о дожде) и «Стой, атаман, довольно // Об ветер язык чесать» (III, 15, 20 – «Пугачев», 1921) и др. Вот примеры нарочито грубой подмены человеческого облика звериным, подчеркивающие утрату людского обличья и усиливающие уподобление личности животной твари: «Чтоб мы этим поганым харям // Не смогли отомстить до сих пор?» (III, 22 – «Пугачев», 1921).

Есенин допускает прямые и обратные (перевернутые) уподобления человеческого (или животного) тела и его наполняющих веществ, а также поз и жестов природным состояниям и стихиям, зверям и растениям. Примеры таких пар и троек: 1) кровь и заря – «И течет заря над полем // С горла неба перерезанного » и «Не кровью , а зарею окрасила б наши ножи» (III, 9, 20 – «Пугачев», 1921); 2) человеческая поза на корточках приписана растениям и животным – «Оттого, что стоит трава на корячках , // Под себя коренья подобрав» и « По-звериному любит мужик наш на корточки сесть» (III, 10, 24 – «Пугачев», 1921).

Телесной образностью оказались пронизаны очень многие этимологические (или псевдоэтимологические) ряды русского языка, когда Есенин с А. Б. Мариенгофом в имажинистский период их дружбы и сотрудничества пытались обнаружить «диковинные, подчас образные корни и стволы в слове»: «Бывало, только продерешь со сна веки, а Есенин кричит… “А ну: производи от зерна”. – “Озеро, зрак ”. – “А вот тоже хорош образ в корню: рука – ручей – река – речь…” <…> “ Око – окно…”». [1061]

Много десятилетий спустя после совершенной Есениным и Мариенгофом находки «озеро, зрак» филологи-методисты рекомендуют при рассмотрении есенинской строки «Задрожало зеркало затона» (IV, 66 – «С добрым утром!», 1914) в средней школе производить этимологический анализ. О глубоком проникновении «телесной поэтики» в поэтические сферы свидетельствует объяснение Д. З. Арсентьева: « Зеркало связано со словами зоркий, заря, зреть, зрение, зрачок и несет в себе смысл древнего глагола * zьrkati – “смотреть, видеть, светить, сиять”». [1062]

Вселенский масштаб человеческой телесности

Поразительно: в авторской поэтике Есенина части человеческого тела оказываются настолько глобальными, что управляют даже планетарным местонахождением Земли в космосе. Соотношение размеров и пропорции планеты и человека абсолютно переиначены: человеческая фигура укрупнена настолько, что в огромном масштабе превалирует над Земным шаром и определяет его положение как своего атрибута. Во Вселенной на первом плане выступает человек, который то поддерживает Землю – « И горит на плечах // Необъемлемый шар!.. » (II, 38 – «Отчарь», 1917); то, наоборот, намерен перевернуть Земной шар – «Я сегодня рукой упругою // Готов повернуть весь мир » (II, 62 – «Инония», 1918); то крутит планету как педали велосипеда – «Как будто кто сослал их всех на каторгу // Вертеть ногами // Сей шар земли » (III, 12 – «Пугачев», 1921). Мимоходом заметим, что велосипед (но уже обычный, соразмерный человеку), интересовал Есенина в 1920-е годы и его замысловатый образ в стилистике народной загадки включен поэтом в поэму «Анна Снегина» (1925): «Он мыслит до дури о штуке, // Катающейся между ног » (III, 183, 676 – комм.). Строение есенинской Вселенной соизмеримо с мифическими фигурами космогонии у разных народов, где «земля стоит на трех китах» (VI, 95), стоит на трех слонах, держится на плечах атланта и т. п. Вот каким значительным пластом индивидуально-литературной поэтики представлялись Есенину телесные фигуральности!

Идея сконцентрированности Вселенной в человеческой фигуре, воплощения космоса в человеке, отражения космической структуры в биологической телесности просматривается в композиционной продуманности и завершенности, многослойности народного костюма. Так, бытовавший в Константинове и известный по одеянию Капитолины Ивановны Смирновой, запечатленной на групповой фотографии 1909 года (VII (3), 115, № 1), традиционный женский костюм включал в себя множество «вселенских знаков». Лучезарное солнце представлено почти шарообразно повязанным платком; белой дымкой тумана спускается с плеч белый шушпан; багряная заря пробивается красным вышитым узором на вороте рубахи и ее оплечьях, спрятанных под верхним одеянием; подобен струям благодатного ливня, проливающегося с небес, темно-синий («кубовый») в мелкий цветочек фартук-«занавеска»; распаханному на борозды черноземному полю уподоблены клетки темной понёвы. Элементы одежды маркируют скрытые под ними части человеческого тела, высвечивают их равновеликость космическим объектам.

Компоненты одежды подчеркивает исконное ее назначение – защищать от неблагоприятных воздействий погоды, прикрывать человеческое тело от посторонних глаз, символизировать принадлежность хозяина к определенному социуму и украшать человека, поэтому названия составных элементов народного костюма соотносятся с частями тела: зарукавник, косник . Уподобленная стихийным проявлениям природы, ее естественной цветовой гамме образность народного костюма запечатлена в строках есенинской «Плясуньи» (1915): « Зарукавник – словно снег. // Смотрят с завистью подружки // На шелковы косники » (IV, 114).

Тело – единица соответствий, соположений, сравнений; оно выступает мерилом родства всего и всех . Для «телесной поэтики» Есенина характерно наличие «постоянных поз», то есть изображение типических телодвижений, часто повторяющихся в разнообразных вариантах. Такое варьирование удачно найденных поворотов тела напоминает фольклорные решения, касающиеся размещения героя в пространстве, и, вероятно, опирается на народно-поэтическое моделирование топографической позиции персонажа. К одной из таких частотных поз относится помещение есенинского божественно-метеорологического персонажа с человеческой фигурой на небеса, откуда он свешивает ножки с тучи: «И вечер, свесившись над речкою , полощет // Водою белой пальцы синих ног » (I, 79 – «Голубень», 1916); «Солнышко утром в колодезь озер… Свесило ноги оно на бугор» (I, 93 – «Пропавший месяц», 1917).

Зеркальность двухчастной пейзажной композиции придает наличие в ней зримых признаков двух антропоморфных фигур, как бы тянущихся навстречу друг другу – сверху вниз, причем одна из них мифо-метеорологи-ческая, а вторая – христианско-божественная, с типичным знаком благословения и обращенности к Богу, людям и миру: «И со щек заката // Спрыгнут скулы -дни» и «Где вздымает длани // Новый Симеон» (I, 107 – «Тучи с ожерёба…», 1917). Аналогичный принцип построения мира, в котором горизонт разделяет вселенную на две симметричных половины – небесную и земную, зеркально отображенные по отношению друг к другу, дан в сопоставлении космических волос Богородицы и человека. Итак: «О Дево // Мария! – // Поют небеса. – // На нивы златые // Пролей волоса » и « Созвездий светит пыль // На наших волосах » (II, 42 – «Октоих», 1917).

Есенин сообщал божественно-метеорологическим персонам телесные признаки, общие для человека и зверя, но в конкретном воплощении характерные именно для животных или вообще фантастические. Так в стихотворении «Пропавший месяц» (1917) создавалась особая фигура Солнца, похожая на природу фантазийного чудища с непропорционально огромными ушами и веками: рыболов поймал солнышко в реке – « Уши коленом примял. // Вылез и тихо на луч золотой // Солнечных век привязал» (I, 94).

Менее объемным, но, тем не менее, укладывающимся в рамки земной масштабности выглядит описание реки, обладающей человеческим лицом, психологически изменчивым и эмоционально-впечатлительным, с оттенком орнитоморфности: «Задрожали губы Трубежа, // Встрепенулись очи-голуби …» (II, 193 – «Сказание о Евпатии Коловрате», 1912). По мысли Есенина, Богу в его антропоморфном виде вселенского рыболова внимает природно-пейзажный персонаж, изображенный с помощью наиболее выразительных элементов портрета: «И вершами бросаешь дни // В зрачки озерных глаз » (I, 141 – «О Боже, Боже, эта глубь…», 1919). Поле у Есенина снабжено глазами и пищеварительным трактом: «Стынет поле в тоске волоокой , // Телеграфными столбами давясь » (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921). И сама земля имеет признаки человеческой телесности: «Открывай, земля, им грудь !» (II, 15 – «Микола», 1915).

Тень от тела человека

Телесная поэтика Есенина примечательна тем, что человек и вообще любой значимый персонаж обладает двумя фигурами: 1) объемной, заключающей в себе живой организм, и 2) плоскостной, то есть тенью. Причем тень не менее реальна; она обладает многими составными частями из числа имеющихся у тела – головой, руками, ногами; тень может передвигаться, складывать позы и жестикулировать, даже обладает мимикой. Единственное, чем тень отличается от человека, – она не оставляет следа (в прямом и переносном смысле – никакого памятного деяния) после себя: «Знаю я – они прошли, как тени » (IV, 238 – «Ты меня не любишь, не жалеешь…», 1925).

Другое дело – тень непостоянна: она исчезает при неясном свете – в пасмурную погоду. Однако тень способна разорвать связь с телом, покинуть его, уйти от первоначального своего хозяина и переметнуться к новому. У тени возникает собственная судьба, не зависимая от тела и личности первого ее владельца. Судя по стихотворению Есенина «День ушел, убавилась черта…» (1916), непонятно, кто распоряжается кем – человек тенью или наоборот:

Где-то в поле чистом, у межи,

Оторвал я тень свою от тела.

Неодетая она ушла,

Взяв мои изогнутые плечи.

Где-нибудь она теперь далече

И другого нежно обняла.

Может быть, склоняяся к нему,

Про меня она совсем забыла

И, вперившись в призрачную тьму,

Складки губ и рта переменила (IV, 148–149).

И в том же стихотворении словосочетание «черная тень» в заключительных строках обретает двойное значение физического нездоровья и траура, вызванного влиянием той же самостоятельной тени, отделившейся от тела: «Я целую синими губами // Черной тенью тиснутый портрет» (IV, 149).

В народном мировоззрении тень уподоблена человеку и равнозначна ему, поэтому служит предметом святочных гаданий. Жительницы с. Константиново рассказывали: «И валялись: на снег повал?мся – куда тень наша покажет? В какую сторону? Если на север покажет, значит, я в холодную страну выйду замуж… <…> А север, это вот моя тень легла, например, на север, то значит, я в дальний край выхожу замуж, в дальний край. Это ночью!». [1063] Другой смысл гадания по тени – узнать о характере будущего мужа (жены – для парней): не будет ли супруг драчливым. Старожилы привели воспоминание о подшучивании старшего поколения над молодежным гаданием: «На снегу в сад руки раскинешь. Папаня (отец) подглядел: пошёл к жениху и всю тень исхлыстал палкой: жена будет бить». [1064] У Есенина оживает тень от ели – древесная тень, уподобленная человеческой, имеющая руки: «Под окном от скользких елей // Тень протягивает руки » (I, 95 – «О товарищах веселых…», 1916). Лесная тень осознается как божественная: « Тень Господня над бором ползает» (V, 113 – «Яр», 1916).

Народное понятие «загробной тени» у Есенина может сокращаться до слова «тень» – в полном согласии с известным поэту определением «душа – тень» [1065] из «Введения в психологию» Вильгельма Вундта (в пер. 1912 г.). У Есенина лирический герой готов стать тенью ради посмертного сопровождения своего друга: «Клянусь, что тенью в чистом поле // Пойду за смертью и тобой» (IV, 133 – «Еще не высох дождь вчерашний…», 1916). В «Пугачеве» говорится о блуждающей душе убиенного Петра III, также воплощенной в призраке, ходячим скелетом являющимся людям: «Эта тень с веревкой на шее безмясой» (III, 25).

Есть ли тела у духов!

Телесные характеристики у демонических персонажей вполне человеческие, но притом особенные, отличающиеся повышенными качествами – преувеличенной или преуменьшенной размерностью, подчеркнутой структурой, нагромождением деталей фигуры, чрезмерной рельефностью и более явственными формами: «Жилист мускул у дьявольской выи» (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921).

Односельчанки Есенина сообщают о деталях тела духа – «хозяина» двора: «Там он, в общем, такого небольшого роста, и борода у него вот такая в?та (показывает: до пояса), длинная, прям даже может и пониже… Я вот сама не знаю, это я вот от старых людей слышала: небольшого вот такого ростика». [1066] Или другое сообщение: «Домовой – маленький, вот такой маленький человечек. Ну, как человек, только маленький (Показывает метр от пола.)». [1067]

Старожилы с. Константиново рассказывают о телесных перевоплощениях огненного змея – умершего человека: «Летает-то нечистая сила – куда он денется? Такие вот дела. Как хочешь, так и понимай. Он исчезает. Человек – садятся чай пить, всё на месте, но морда у него человечья, а ноги лошадиные». [1068]

Что касается средств телесной изобразительности в отношении сакральных персонажей из ранней лирики Есенина, то они, в противовес земным людям, не обладают отчетливо выраженной телесностью. Фигуры их (как и положено духам) бесплотны, очертания тела и его изгибы незаметны, почти неуловимы. Это следствие двухплановости божественных персон, обусловленной одновременной принадлежностью высшему «горнему» и низшему земному миру. Отсутствие единственной (оригинальной и уникальной) телесной оболочки, возможность бесконечно видоизменять свое телесное обличье и вообще существовать без оного ведут к недоступности людям зримо воспринимать во всей полноте их многосложный облик, ускользающий от человеческого глаза. Поскольку Есенин живописует божества высшего порядка, а не бесовское отродье, то он никогда не допускает их воплощений в зверином обличье. Временная плоть соткана из космической и атмосферной яви, а телесные метаморфозы возможны лишь на фитоморфном уровне, сквозь который все-таки проступает никуда не исчезающая сакральная сущность. Согласно поэтике Есенина, многоступенчатая система превращений сакрального персонажа позволяет ему осуществлять только уподобление человеческому или растительному существу, избирая именно их из единого тварного мира.

Для настоящего исследования актуально понять, имеются ли у сакральных персонажей (в том числе у святых, астральных божеств, атмосферных духов и т. д.) внутренние органы (вроде сердца, печени) или они обладают исключительно внешними составными частями организма, расположенными на поверхности туловища, – руками, ногами, ликом? Иными словами – насколько эти персонажи приближены к человеку либо, наоборот, напоминают лишь его подобие – куклу, чучело, тень, отражение в воде? Как восклицал Шарль Бодлер, влияние поэзии которого усматривали современники Есенина в его творчестве (вопреки отрицанию Есенина): «О, куклы мертвые! Пародии людей!». [1069]

Телесная поэтизация нечеловеческих существ (например, животных)

Наряду с поэтизацией человеческой телесности, отдельными чертами которой заодно наделены божественные герои, «атмосферные» и «астральные» персонажи, Есенин живописует телесную красоту зверей и птиц. Изящество фигуры и грациозность движений тела животных поражают поэта. Однако и телесное нездоровье, болезненная убогость, старческое одряхление всякой «божьей твари» вызывают сочувствие Есенина и служат первопричиной зарождающегося художественного сюжета. В стихотворении «Корова» (1915) одноименная героиня может привлечь к себе внимание печальной судьбой крупного рогатого скота, насильственно лишенного радости материнства и предопределенного к гибели. Однако в более широком плане в стихотворении проведена мысль об общности бренного существования животины и человека, и даже средства типизации телесности едины, ибо человеческие и звериные органы тела тождественны, судя по одинаковости их названий: «Дряхлая, выпали зубы », « Сердце не ласково к шуму» «Свяжут ей петлю на шее » (I, 87) – так можно сказать о любой старухе на исходе ее века. В случае поэтизации телесности с помощью соответствующих определений иногда только по определяемому понятию можно догадаться, что описываемое телесное свойство относится к животной твари, а не к человеку, который тоже обладает равнотелесными признаками: сравните – корова «думает грустную думу // О белоногом телке» (I, 87) и у Евпатия Коловрата «за гленищем ножик сеченый // Подпирал колено белое » (II, 176).

Наблюдается также способ привязки нейтрального общего названия органа именно к животному организму – наделение его зоологическим эпитетом (с усиленной функцией притяжательного прилагательного): например, в «Табуне» (1925) подчеркнуто, что «Весенний день звенит над конским ухом » (I, 91).

Применяется и способ контекстного узнавания о принадлежности описываемой части тела именно животному: «Но к вечеру уж кони над лугами // Брыкаются и хлопают ушами » (I, 91 – «Табун», 1925). Воспринимать описание как отнесенное исключительно к животному помогают зоологические заглавия сочинений и образованные по зоолого-производному типу заголовки – «Лисица» (1915), «Корова» (1915) «Табун» (1925). Далее следуют типично звериные действия с помощью частей тела, которые невозможны для человека в силу иного строения, формы и размеров его одноименных органов; сравните: в отличие от коней, «хлопать ушами» люди могут только в переносном смысле. Однако животным приписываются и такие поведенческие черты (связанные с управлением телом), которые не свойствены ни им, ни людям, а относятся к приемам мифологизации действительности и переводят реальность в план идеального, поэтически-вечного; например, «В холмах зеленых табуны коней // Сдувают ноздрями златой налет со дней» (I, 91 – «Табун», 1925).

Конечно, звери и птицы имеют свои особенные, только им присущие органы тела – рога, гриву, гребень, клюв, крылья, лапы и др. Типично звериные составляющие и части биологического организма также характерны для телесной поэтики Есенина. То же стихотворение «Корова» (1915) открывается и завершается описанием рогов: «Свиток годов на рогах » и «В землю вопьются рога » (I, 87, 88).

Возникает вопрос: существовала ли в сознании Есенина разница между телом домашнего животного и аналогичного дикого? Проявилось ли это различие, если оно было, в творчестве поэта?

Однако без специально проведенного анализа, априори можно сказать, что животный мир Есенина своеобразен. В нем на равных сосуществуют реальные и вымышленные зооморфные и орнитоморфные существа. Так, в стихотворении «Табун» (1925) кони соседствуют с фантазийной птицей гамаюн: «Уставясь лбами, слушает табун, // Что им поет вихрастый гамаюн» (I, 92). Волшебная птица гамаюн создана народной фантазией и переводной древнерусской литературой типа «Физиолога»; птица-вещунья с человеческим лицом узнаваема по рисованным и типографским лубочным листкам. Она стоит в одном ряду с возрождающимся из пепла фениксом (сказочным Финистом – ясным соколом) и птицами «Сирин и Алконост. Сказочные птицы, песни радости и печали» с картины В. М. Васнецова (1896), дополненной стихоторением А. А. Блока «Гамаюн, птица вещая» (1899) с подзаголовком «Картина В. Васнецова» и строками: «На гладях бесконечных вод, // Закатом в пурпур облеченных, // Она вещает и поет, // Не в силах крыл поднять смятенных…».

Происходит и обратный процесс перебрасывания художественных черт и приемов поэтизации «звериной телесности» на человека – и тогда возникают индивидуально-авторские, но известные исстари средства внешней изобразительности для пародирования человеческого характера, высвечивания его глубинной сущности, обычно прячущейся под ординарной наружностью. Так, в стихотворении «Табун» (1925) описаны кони с развевающимися на ветру гривами: «С бугра высокого в синеющий залив // Упала смоль качающихся грив» и «Зазастить гривами они ждут новый день» (I, 91). Но в повести «Яр», созданной десятилетием раньше, Гриваном именуется нерадивый поп, чья длинная прическа напоминает конскую гриву, и «лошадиное прозвище» отсылает вообще к народному осмеянию духовенства как «жеребячьей породы» и к безразличию конкретного священника ко всему на свете (в том числе и к собственной внешности).

Заметим, что у жителей Рязанщины активно используются названия частей тела при образовании прозвищ: например, «Мырд?н – Василий Бузин, морда толстая»; «З?нка – Зинов?й Кормильцын»; «Ноздрян – Кузьма Гаврилович БузЕн»; «Пуп?к – Сударикова Анастасия Васильевна, бабка длинный пупок оставила при завязывании» [1070] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на). Семантика таких прозвищ двояка: в большинстве случаев она действительно восходит к названиям частей тела и ничего общего не имеет с реальными именами-фамилиями; в более редких случаях она базируется на диалектной огласовке непривычных имен и лишь на уровне омофонов соотносится с элементами человеческого организма.

Применяя разнообразные художественные приемы для изображения человеческого тела и духа, поэт в результате создал новые удивительные способы типизации природного мира в органических рамках духовно-плотского макрокосма. Получилась своеобразная авторская мифологизация телесности, которая основана на средствах фольклорной поэтики, лингвистической игры с разговорными и просторечными клише, на обращении к исторически изменяющимся литературным тропам и т. д.

И. В. Павлова находит в творчестве имажинистов и других представителей литературы Серебряного века «описания человеческих состояний, при которых ощущения, чувства смешиваются – слух, зрение, вкус, обоняние, осязание как бы замещают друг друга, создавая причудливые формы восприятия действительности», и объясняет это «явлением синестезии , разработанным в трудах ученых-психофизиологов». [1071] Было бы интересно и поучительно поискать в сочинениях Есенина подобные примеры, поскольку они представляют собой разновидность «телесной образности». Если они обнаружатся в большом количестве, достаточном для объективного анализа, следует рассмотреть их на уровне поэтики (то есть определить, какими художественными средствами и приемами они создаются и организуются, каким способом представлены в композиции, влияют ли на сюжетные ходы и повороты и т. п.). Пока же подобные примеры из области синестезии вроде строк Есенина «Колокольчики звездные в уши // Насыпает вечерний снег» или «Эти избы – // Деревянные колокола, // Голос их ветер хмарью съел», недавно обнаруженные И. В. Павловой, [1072] подчиняются давно выявленной современником поэта И. В. Грузиновым закономерности литературного воззрения: «Все чувства наши обострены до крайних пределов и смешаны, одно чувство переходит в другое: возникают какие-то новые возможности восприятия, иная сфера переживаний». [1073]

Глава 7. Поэтизация телесности: «Телесная душа» и составляющие тела

«Телесная душа» у Есенина

Представление о человеческом теле находится в оппозиции к рассуждению о душе: исторически сложилась известная дихотомия – «тело/душа» (вариант «тело/душа/дух»), «телесное/духовное». Понятие тела более широко и разветвлено: оно включает в себя множество составных частей, иерархически упорядоченных и многоуровневых (голова, туловище, руки-ноги, кровь, пот и т. д.). Оно также значительно шире распространено в разных областях знаний и в сфере идеологии: составляет основу материалистического взгляда на мир и является цельным и неделимым предметом изучения в биологии, медицине и подобных гуманитарных отраслях. Философ-идеалист А. Ф. Лосев в «Диалектике мифа» рассуждал о проблеме мифа и личности, поданной посредством соотношения души и тела через частные проявления телесности: «Всякая живая личность есть так или иначе миф… <…>…Потому что она осмыслена и оформлена с точки зрения мифического сознания. Неодушевленные предметы, напр., кровь, волосы, сердце и прочие внутренности, папоротник и т. п. – тоже могут быть мифичными, но не потому, что они – личности, а потому, что они поняты и сконструированы с точки зрения личностно-мифического сознания». [1074]

Наличие у живого человека одновременно души и тела дает возможность в литературном творчестве порождать определенные художественные качества, поэтические составляющие произведений, восходящие к разным первоистокам. Так, понятие тела породило натурализм, физиологичность, чу-ственность, ощущения; представление о душе развило психологический настрой, исповедальность, сокровенность, эмоциональность, настроение в художественных сочинениях.

В разных религиях первичность тела или души решается неодинаково. Есенин, будучи православным (даже при невероятном упоминании о деде как старообрядце), учившийся в Земском четырехгодичном училище в с. Константиново и во Второклассной учительской школе в с. Спас-Клепики (с обилием богословских дисциплин в учебном курсе и с наличием молельного дома в селе – признанном центре рязанского старообрядчества), должен был верить в христианское учение о теле как вместилище души и потому полагать тело вторичным в мировоззренческом аспекте. В «Библейской энциклопедии: В 2 кн.» (1891) отмечается:

...

Св. Писание дает полные и подробные сведения о человеке: о его происхождении и духовной его природе, о теле его и высоком совершенстве его органов. <…> Но тело с его органами составляет только внешнюю, видимую сторону состава человеческого, невидимую же и духовную сторону составляет душа, существо совершенно отличное от тела, возвышающееся над ним и над всею видимою природою своими особенными совершенствами и преимуществами. <…> Созданная по образу Божию, она должна уподобляться в своих совершенствах своему Первообразу. [1075]

Однако в творчестве Есенина при достаточно частом упоминании души она получает неоднозначную и зачастую неканоническую трактовку. Более того, душа оказывается материализованной в конкретном обличье, уподобленной различным объектам (точнее, субъектам) «тварного» мира. (По мнению Игнатия Брянчанинова, душа материальна.) Общее в есенинских вариативных реализациях души заключается в их одухотворенности, исходящей еще из библейского смысла: «И вдунул Бог душу…». Подобным фразеологизмом, идущим от библейского миропонимания (а также речевым штампом, построенном на телесном эвфемизме), неоднократно воспользовался Есенин в «Яре» (1916): «а он, бедняга, впился зубами в землю, да так… и Богу душу отдал » и «забилась старуха головой о стенку и с пеной у рта отдала Богу душу » (V, 51, 105). Этот же фразеологизм применил также А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927), описывая путешествие по Крыму и иронически отзываясь о М. Молабухе – то есть о Г. Р. Колобове, их общем с Есениным друге: «…в благостном сосредоточении лег на койку отдавать богу душу . Души не отдал, а животом промучился ». [1076]

В согласии с христианским вероучением, душа вовлечена в тело, размещена в нем подобно животворному огню в хрупком сосуде, но вместо непостижимой абстракции она у Есенина изображена как имеющая вполне зримый облик и анатомическую топографию, координаты конкретного расположения в телесной оболочке. Так, в поэме душа представлена неким маленьким самостоятельным персонажем, родственным большому герою природного мира: «Оттого, что в груди у меня, как в берлоге, // Ворочается зверенышем теплым душа » (III, 21 – «Пугачев», 1921). Далее Чумаков говорит Бурнову, убеждая его в правомочности замышляемого предательства Пугачева, которого он символически изображает посредством описания разложившейся (!) души: «Что жалеть тебе смрадную холодную душу, – // Околевшего медвежонка в тесной берлоге?» (III, 41). Следовательно, сопоставление есенинских приемов метафоризации души позволяет обнаружить уникальное авторское понимание ее сущности, которое идет уже вразрез с христианским вероучением. У Есенина душа – это зверек-детеныш, она материальна и потому смертна, однако она национальна по своей сути (почему и представлена исконным русским символом – медведем; почитание медведя другими нациями – вопрос иного плана).

Образ медведя, в которого оборачивается человек, известен из волшебных сказок и быличек. Поразительно, но он до сегодняшнего времени продолжает бытовать в несказочной прозе с. Константиново: «Одна вот моя подруга выходила замуж. <…>…Он её взял, молодую-то, и обнял её. <…> А одна ему так вот по плечу <похлопала> и говорить: “Что ты уцепился, как медведь !” Всё! На второй день моя подруга не садится за стол: как вот увижу – он медведь и медведь ! <…> И всё – и так разошлися они – от его: прям вот, говорить, медведь и медведь ». [1077] Следовательно, выявляется глубокая закономерность представления Есениным человеческой души именно в облике медвежонка.

Кроме представления души в зверином обличье, она у Есенина явлена в антропоморфном (точнее, волшебно-сказочно-человеческом) облике, оказывается одновременно конкретно опредмеченной и бессмертной: « Душа наша Шехерезада . Ей не страшно, что Шахриар точит нож на растленную девственницу, она застрахована от него тысяча одной ночью корабля и вечностью проскваживающих небо ангелов» (V, 213 – «Ключи Марии», 1918).

Об очеловеченности души как характеристике конкретного человека свидетельствует высказывание Есенина в народной манере, записанное Львом Клейнбортом: «Да еще об С. Д. Фомине, стихи которого вышли с предисловием Н. А. Рубакина: “А! Живая душа на костылях …”». [1078] Вариант подобного народного выражения приведен г-ном Востоковым в подборке «Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения» (1890): «А!.. Моё почтение, – живая душа на палочках». [1079]

Опредмеченность и самостоятельность души, ее подчиненность Богу и возможная продажность сатане и в какой-то мере независимость заметны в подборке народных поговорок и пословиц г-на Востокова: «Делай, как Бог на душу положит»; «Закукуешь, как кукушка, чуть не выскочила душка »; «Нарвёшься на такое дело, что держи крепче душу и тело »; «Русская душа нараспашку, раскошеливайся»; «Торговой божбе нельзя веры давать, лишь бы купили, – они готовы душу продать»; «Хотя часто бываю бита, зато душка сыта»; «Чужая душа – потёмки». [1080]

Душа, по Есенину, также может быть парадоксально неодушевлена, но иметь опредмеченную природу, причем не явную, а поданную в сравнительном плане: «Тяжелее, чем камни , я нес мою душу » (III, 30, «Пугачев»). Сравните в «Яре»: «… камни с души своей скинаю» (V, 114); библейское выражение «время разбрасывать и время собирать камни»; народный фразеологизм «держать камень за пазухой»; этимология имени Петр = камень , проявленная и развернутая в «Пугачеве»; [1081] исследовательская находка Г. М. Сердобинцевой [1082] насчет решительного действия ответа именно персонажа по фамилии Кирпичников «Пусть пулями расскажут пистолеты» (III, 16), застрелившего Траубенберга как бы в ответ на народные чаяния, высказанные сторожем, – «Нам нужен тот, кто б первый бросил камень » (III, 11). Здесь явно прослеживается синонимия «кирпич – камень», словно бы идеологически оправдывающая этимологию фамилии реального исторического лица – Кирпичников .

По смерти человека душа отправляется к Богу, наделившему ею первочеловека, – эта мысль выражена в стихах «На камень голову склонила // И Богу душу отдала» [1083] из «жестокого романса» «Любила я милого» (с. Любовниково Касимовского р-на), где любопытна постановка рядом понятий «камень» и «душа» в кладбищенском мотиве. В «Стране Негодяев» (1922–1923) Есенин описал поминальный обычай: «Молчат только те – на погостах, // На ком крепкий камень и крест» (III, 95). До сих пор на рязанских кладбищах, в том числе в с. Константиново и г. Спас-Клепики, сохранилось обыкновение класть булыжник (небольшой валун, размером чуть больше кулака) рядом с крестом на могиле или посередине, а памятную плиту иногда устанавливать в противоположном конце – в головах покойника. [1084] На соседних территориях – в Гуслицах (южная часть Орехово-Зуевского р-на) и Егорьевском р-не Московской обл. – также сохранился обычай класть камни на могилы, что исследователи относят к старообрядчеству. [1085]

В авторизованном списке «Небесного барабанщика» (1918) образ души-камня развился в военно-революционном солдатском контексте в сходный поэтический троп души-бомбы: «Братья, братья, в наших ранцах // Души – бомбы в обезьян» (II, 225). В основном тексте этот образ представлен поэтическим сравнением: « Души бросаем бомбами » (II, 69).

Есенин также поддерживает идущую из древнерусской литературы зримую предметность души, представленной жемчугом. Поэт процитировал в «Ключах Марии» (1918) фрагмент из «Слова о полку Игореве» о гибели князя: «изрони женьчужну душу из храбра тела, чрез злато ожерелие» (V, 207).

В народном сознании происхождение «души, духа» как слов и понятий от глагольного действия «дуть, вдувать» и родственного «дышать, вдыхать» породило такие представления о больном, как «зад?хлый», [1086] «задв?хлик» (от «задвохнуться»). [1087] Есенин в повести «Яр» (1916) употребил дериват от такого корня для характеристики случайной (второстепенной) героини: « Двохлая такая старушонка, всю дорогу перхала» (V, 47). Есенин в «Ключах Марии» (1918) привел цитату из народного духовного стиха «Голубиная книга» с описанием происхождения частей человеческого организма от природных стихий: « Дух от ветра» (V, 195).

Идущее от апокрифическо-библейской образности представление о вдувании души в сотворенное Богом человеческое тело также присутствует у Есенина: « Дует в души суровому люду // Ветер сырью и вонью болот» (III, 36 – «Пугачев», 1921). В «Ключах Марии» (1918) Есенин дважды рассуждал о проблеме возникновения души как сверхчувственном внедрении ее свыше в человеческое тело; первый раз – в подстрочном примечании к заглавию трактата: «Мария на языке хлыстов шелапутского толка означает душу » (V, 186); второй – в народно-этимологическом суждении о закономерности духовного пастушеского предводительства: «Само слово пастух (= пасдух, ибо в русском языке часто д переходит в т …) говорит о каком-то мистически помазанном значении над ним» (V, 189).

Душа, которую по библейской легенде Бог вдунул в человека, сама обладает способностью дышать у Есенина, наполняется ароматом окружающих предметов и, возможно, имеет присущий только ей запах. Вероятно, душа как обитательница рая, представленного в народном сознании райским садом, сама уподоблена цветущим благоухающим растениям: «Не жаль души сиреневую цветь » (I, 209 – «Отговорила роща золотая…», 1924); « На душе холодное кипенье // И сирени шелест голубой » (IV, 240 – «Может, поздно, может, слишком рано…», 1925); «И душа моя – поле безбрежное – // Дышит запахом меда и роз » (I, 215 – «Несказанное, синее, нежное…», 1925).

Интересно и разнопланово решается Есениным вопрос о размере души: от безразмерности и бесконечности – «поле безбрежное» (I, 215) – до ограниченности определенными пределами – «Всколыхнула мне душу до дна» (IV, 237 – «Не гляди на меня с упреком…», 1925).

Вероятно, о человеческой душе как временной восприемнице и земном вместилище Святого Духа, зримо воплощенного в голубе, и об ее изначально огненной природе писал Есенин: «Голубиный дух от Бога, // Словно огненный язык…» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…», 1914). О сопряжении Святого Духа с человеческой душой рассуждал Есенин: «Изображается голубь с распростертыми крыльями. Размахивая крыльями, он как бы хочет влететь в душу того, кто опустил свою стопу на ступень храма-избы… <…> Он бы выгнал их, как торгующих из храма, как хулителей на Святого Духа …» (V, 192 – «Ключи Марии», 1918).

В своих рассуждениях о сущности искусства Есенин постулировал осенение божественным духом истинного творчества как проявление национального самосознания или авторской индивидуальности. Эта проблема широко представлена теоретическими посылками в «Ключах Марии» (1918): «… мы наталкиваемся на весьма сложную и весьма глубокую орнаментичную эпопею с чудесным переплетением духа и знаков»; «у нас уже были найдены самые главные ключи к человеческому разуму, это – знаки выражения духа »; «самостоятельность линий может быть лишь только в устремлении духа » (V, 193, 194, 197).

Есенинская идея внедренности духа в художественную словесность являет собой аналогию соотношения души и тела реального земного человека. Есенин уподобил словесную канву сочинительства жизненным основам человеческого бытия; он рассуждал в «Ключах Марии» (1918): «Существо творчества в образах разделяется так же, как существо человека, на три вида – душа , плоть и разум» и именовал «образ от духа корабельным» (V, 204). Есенин подчеркивал традиционность и преемственность своих суждений о духовной сущности литературных творений, идущую еще от высказывания библейского Давида, говорившего, что «язык во рту для него есть ключ от души , которая равняется храму вселенной» (V, 205 – «Ключи Марии», 1918).

Древняя, идущая от Библии и фольклора идея уподобленности души музыкальному инструменту выражена в письме Есенина к другу юности Грише Панфилову с помощью словесного клише – «затрагивающее струны твоей души » (VI, 27). Душа наполнена прекрасными элегичными звуками: «У меня в душе звенит тальянка » и «Заглуши в душе тоску тальянки » (I, 255, 256 – «Никогда я не был на Босфоре…», 1924).

Двойной генезис души, происходящей из огненных звезд, превращенных в хлебные зернышки, указан в стихотворении «Под красным вязом крыльцо и двор…» (1917) в сюжетной линии сеяния с небес божественным Стариком звезд как озимых «зерен душ» (I, 89). Здесь просматривается языческое представление о начальной стадии существования души как крошечного предмета, говорится о зарождении души в стилистике сельскохозяйственного кода: «Взрастает нива, и зерна душ // Со звоном неба спадают в глушь» (I, 89). Облеченная в аграрный код есенинская мысль о вечном движении души могла быть подсказана метафорикой «Слова о полку Игореве» (конец XII века); в «Ключах Марии» (1918) процитирован фрагмент о гибели русских воинов подобно тому, как «на Немизе снопы стелют головами, молотят цепы хара-лужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела » (V, 205). Подчиненная общим космическим законам – в том числе круговороту природы, душа существует в вечно меняющемся облике – всегда с пользой для человека: «Чтоб вытекшей душою // Удобрить чернозем» (II, 51 – «Пришествие», 1917).

Народно-православное представление о душе как божественном огне в сочинениях Есенина просматривается в ряде художественных образов. Это такие образы и литературные зарисовки, как падение с неба огненных звезд-душ (I, 89); огонь «лампады, пламя которой нежно оберегалось от ветра ладонями его взыскующих душ » (V, 235); изображение «того масла, которое теплит душу огнем более крепких поэтических откровений» (V, 238).

Из творчества Есенина в целом легко вычленяется родственная параллель «дух – душа». Очевидно, дефиниция «дух» более приложима к необычным людям, к волевым личностям, резко выделяющимся из своего окружения, вырвавшимся из привычной среды – например, к монахам. Однако в разговорной речи применяется и народный фразеологизм «быть не в духе», использованный Есениным в «Анне Снегиной» (1925) применительно к помещицам: «Сегодня они не в духе » (III, 177). Одновременно две разновидности единого понятия – дух и душа – в одном произведении встречаются в стихотворении «За горами, за желтыми долами…» (1916):

Кроток дух монастырского жителя

Жадно слушаешь ты ектенью,

Помолись перед ликом Спасителя

За погибшую душу мою (I, 23).

Загробное существование человека у Есенина в каких-то тончайших нюансах видоизменяет семантическое наполнение дефиниции «душа», а вместе с тем и ее лексическую оформленность. В «Сказании о Евпатии Коловрате» (1912) побиваемые врагом дружинники предчувствуют: «Как сидеть их белым душенькам // В терему ли, в саде райскоем» (II, 201); ср. народное представление об исхождении души из тела белым паром. Более того, во времена Есенина в с. Путятино Сапожковского у. Рязанской губ. записано крестьянское мнение о том, что земля и вода, как и человек, также имеют душу в виде пара: «Когда же бывают туманы, то крестьяне говорят: “Это отходит земля”, а если туман бывает над водой, то говорят: “Это пар от воды”». [1088] Это лишний раз свидетельствует об антропоморфности земли и воды, которые в народном мировоззрении обладают душой, устремляющейся в виде пара в вечность. В с. Кузьминское (по соседству с Константиновым) до сих пор сохранился поминальный обряд проводы душки на 40-й день. [1089]

В потустороннем и земном мирах неизменной остается осиянность души, в колористическом плане показанная белым цветом, изливающимся светом, исходящей лучистостью; иногда свечение души многоцветно и радужно. Это свойство души представлено в стихах «Только мне не плачется – на душе светло » (I, 28 – «Выткался на озере алый свет зари», 1910); « На душе – лимонный свет заката » (IV, 241 – «Может, поздно, может, слишком рано…», 1925); «Радугой тайные вести // Светятся в душу мою» (I, 34 – «Сыплет черемуха снегом…», 1910). Однако гибель души осознается через потерю света, угасание: «И, улыбаясь, душой погас » (I, 288 – «Синий туман. Снеговое раздолье…», 1925).

Обычно в понимании Есенина душа – активная субстанция, особенно если это душа поэта. Так, в стихотворении «На Кавказе» (1924) об А. С. Пушкине говорится: « Слагал душой своей опальной» (II, 107). Эта же строка показательна в том отношении, что содержит выражение «душа опальная» как показатель ее социальной характеристики и как реализацию фольклорного мотива гонений и изгнанничества. Занятие поэта – отдавать самое сокровенное в себе людям: «Всю душу выплещу в слова» (II, 161 – «Мой путь», 1925).

Сущность души постепенно изменяется, проходя через череду различных психических состояний; она, как человек в целом, приобретает опыт – как это показано у Есенина в «Письме к женщине» (1924): «Их мало, с опытной душой , // Кто прежним в качке оставался» (II, 123). Исходная позиция – неопытная душа (вне зависимости от возраста человека) – также встречается в сочинениях Есенина: «Наивность милая // Нетронутой души !» (II, 139 – «Письмо деду», 1924) или «Все неловкие души // За несчастных всегда известны» (III, 190 – «Черный человек», 1923–1925).

Умело подобранные Есениным к душе разнообразные синонимичные эпитеты возводят ее в ранг самоценной личности, представляют ее самодостаточным объектом, равнозначным человеческой особи; иначе говоря, лексема «душа» адекватно замещает понятие человека. Одновременно свойства души определяют характер человека и степень его взросления: «Чтоб озорливая душа // Уже по-зрелому запела» (II, 165); в основе этой фразы лежит народное выражение «душа поет». Нравственная оценка души просматривается в эпитете « правдивой души », приложенной Есениным в 1915 г. к Глебу Успенскому (V, 234).

Отсвет христианской нравственности заметен в определении « взыскующих душ » (V, 235), данном в заметке с условным названием «О сборниках произведений пролетарских писателей» (1918). Христианская идея о грешности и гибельности души звучит в ряде произведений Есенина: «Помолись перед ликом Спасителя // За погибшую душу мою» (I, 23 – «За горами, за желтыми долами…», 1916); «Но люди – все грешные души » (III, 159 – «Анна Снегина», 1925).

В народном представлении душа содержится в теле, которое ценно только при этом условии: «Как душа выходит, то тело хоть выбрось», [1090] – говорят в д. Инкино Касимовского р-на Рязанской обл. Аналогично рассуждал Есенин: «Если душу вылюбить до дна, // Сердце станет глыбой золотой» (I, 169 – «Руки милой – пара лебедей…», 1925). Поэт представил душу в телесной оболочке: «Слишком я любил на этом свете // Все, что душу облекает в плоть » (I, 210 – «Мы теперь уходим понемногу…», 1924). В книге «Песни русских сектантов мистиков» (1912) в приложенном «Объяснительном словаре» Т. Рождественского помещено понятие «плоть», трактуемое как элемент двучленной оппозиции «душа – тело»: «Для торжества духа он должен победить плоть, подчинить ее себе, и путем этой победы достигается обожествление его и самой плоти, которая может стать Храмом Божиим, “пречистым телом”, “пречистыми мощами”… Главными средствами для умерщвления плоти служат посты… и раденья…». [1091] Эту или аналогичную по тематике книгу поэт мог читать или слышать от проживавшего у хлыстов Данковского у. Рязанской губ. своего друга-врага Н. А. Клюева подобное объяснение. Интерес Есенина не только к ортодоксальному православию, но и к христианским сектам известен и хорошо просматривается в его сочинениях.

Современники Есенина применяли к самому поэту идиомы, в которых отразилось народное представление о душе как о какой-то субстанции, состоящей из частей или частиц, обладающей вещественностью. Так, А. Евгеньев в статье «Перлы и адаманты имажинизма» рассуждал о Есенине и А. Б. Кусикове как о поэтах, которые, если применить идиому, «всеми фибрами души своей» [1092] (фибра – устар. жилка, нерв ) были тесно связаны в своей лирике с родным краем.

Сам же Есенин полагал душу составной субстанцией, устроенной подобно человеческому организму, разложимому на телесные детали. Так, в ряде статей поэт однотипно рассуждал о закономерностях искусства, что « вытягивается из тела руками души , как из мешка» (V, 208 – «Ключи Марии», 1918); употребил метафору о зарождении творчества как сохранении пламени лампады, которое «нежно оберегалось от ветра ладонями его взыскующих душ » (V, 235 – «О сборниках произведений пролетарских писателей», 1918). Всеохватное начало, заложенное в понятии человеческой души, у Есенина представлено посредством ее наделения «руками», «ладонями» и подобными лексемами из этого семантического поля.

Соотнесенность тела и души типична для фольклора. Из подборки г-на Востокова «Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения» (1890) известен паремийный текст: «Нарвешься на такое дело, что держи крепче душу и тело» (см. выше). И в д. Волхона, соседствующей с родным Есенину селом Константиново, парность души и тела встречается в начальной заговорной формуле: «Когда ложиться спать, там вот такая молитва там:

Ангел мой,

Хранитель мой,

Спаси мою душу ,

Сохрани моё тело ! <…>». [1093]

По мнению Есенина, душа и тело, при их прижизненной неразлучности, тем не менее проходят свои стадии времени, подчиняющиеся разным системам хронологических координат: «…проверить себя не по годам тела, а по возрасту души , ибо убеленный сединами старец иногда по этому возрасту души равняется всего лишь пятнадцатилетнему отроку, которого за его стихи Феб приказал выпороть» (V, 204 – «Ключи Марии», 1918).

С душой, как и с телом, соотносимы состояния здоровья и болезни. В «Сказке о пастушонке Пете…» (1925) дважды поставлены рядом одинаковые ощущения душевного и телесного порядка (лексема «живот» означает жизнь и тело, в том числе и живот как часть туловища): «И дрожишь полсутки // То душой , то телом » и «Взяли раз Петрушу // За живот , за душу » (II, 169, 172). В ряде стихотворений зафиксировано душевное нездоровье как одно из жизненных проявлений: «С больной душой поэта» (II, 132 – «Ответ», 1924); «И на душе // С того больней и горьше…» (II, 128 – «Письмо от матери», 1924); « Душа сжимается от боли » (II, 143 – «Ленин», 1924); «Снова выплыла боль души » (I, 208 – «Сукин сын», 1924).

Болезнь души проявляется в редукции ее формы, что еще раз свидетельствует об опредмеченности души (см. выше): «Теперь, когда судорога // Душускрючила » (III, 108 – «Страна Негодяев», 1922–1923); « Душа сжимается от боли » (II, 143 – «Ленин», 1924). По народному воззрению, душа отражает главную субстанцию человека, составляет его внутреннюю сущность, «личностное Я». Поэтому рязанская крестьянка волнуется: «Душа тр е пется, чтобы газ провели». [1094] В Клепиковском р-не до сих пор говорят: « Душа трепется », « Душа кровью обливается ». [1095] В с. Константиново выражаются фразой: « Душа затворяется ». [1096]

В отличие от телесного нездоровья, болезнь души воспринимается как положительный момент, обязательное долженствование; наоборот, отсутствие «душевного недомогания» воспринимается как отступление от нормы: «С тревогой и грустью большой, // Что сын твой по отчему краю // Совсем не болеет душой » (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925). Можно навлечь на душу заболевания, вызванные целым спектром горестных чувств, подобных яду или войне: «И, заболев // Писательскою скукой» и « В душу грусть // Вошла, как горькая отрава » (II, 162); « Война мне всю душу изъела » (III, 160 – «Анна Снегина», 1925).

Болезнь души поддается лечению, хотя и нетрадиционному; в «Письме к сестре» (1925) лирический герой намеревался излечиться во время облетания сиреневых лепестков, когда «цвела сирень» (II, 157): «Но болен я… // Сиреневой порошей // Теперь лишь только // Душу излечу » (II, 158). Другой способ воздействия на душу – ее закалка: «Кто, закалив // В бореньях душу » (IV, 217 – «Капитан Земли», 1925).

Болезнь тела, на котором и после выздоровления остались следы тяжкого недуга, приписана Есениным земле, правда, в сравнительном плане: «Как оспой , ямами копыт // Изрыты пастбища и долы» (II, 143 – «Ленин», 1924). Еще один подход Есенина к болезням – их метафоризация; например, вкладывание в типичное название кожного заболевания переносного смысла, как это часто делается в народе: «А у тебя // Меня увидеть зуд » (II, 140 – «Письмо деду», 1924); «От сонма чувств // Вскружилась голова. // И я сказал: // Коль этот зуд проснулся» (II, 160–161 – «Мой путь», 1925). Ну и самое очевидное – реальная человеческая болезнь тела также описана в творчестве Есенина, хотя и подана она опять-таки в усложненном виде, с сомнениями в действительном ее течении: «Не знаю, болен я // Или не болен» (II, 151 – «Метель», 1924).

Поразительно, но в сочинениях Есенина привычные дихотомии «здоровье – болезнь», «жизнь – смерть» приложимы не только к человеческому телу, но и к душе (вопреки общепринятому утверждению об ее вечности и неизменности). Есенин высоко ценил «Мертвые души» Н. В. Гоголя, обращал внимание на оксюморонное название этого произведения. Томик Н. В. Гоголя был подарен Есенину при окончании школы.

По контрасту с «Мертвыми душами» Н. В. Гоголя Есенин ввел противоположный образ: « Живой души не перестроить ввек» (II, 148 – «Метель», 1924); «Каких уж тут ждать обилий, // Была бы душа жива » (III, 159 – «Анна Снегина», 1925). Для поэта возможно и парадоксальное половинчатое состояние: «Как будто дождик моросит // С души, немного омертвелой » (I, 195 – «Мне грустно на тебя смотреть…», 1923).

Идея умирания души просматривается и в строках: «На мою охладевшую душу » (IV, 236 – «Не гляди на меня с упреком…», 1925); «Я душой стал, как желтый скелет» (I, 197 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923); «Помолись перед ликом Спасителя // За погибшую душу мою» (I, 23 – «За горами, за желтыми долами…», 1916); «А я пойду один к неведомым пределам, // Душой бунтующей навеки присмирев » (II, 97 – «Русь советская», 1924).

Постижение тайн мироздания, познание сущности вещей в народном сознании и у Есенина происходит с помощью души (духа), когда она (он) отделяется от тела на какой-то краткосрочный период (например, во сне или при «обмирании» человека) для изучения божественного миропорядка. В символическом плане христианское представление об оставлении душой тела во время сна подано в обратном, перевернутом виде – в письме 1913 г. к другу юности Г. А. Панфилову. Душа выступает как синоним человека; причем до такой степени она олицетворена и явлена в очеловеченном облике, что сама подобна цельному человеческому организму и мыслится способной совершать человеческие поступки: «Живое слово пробудит заснувшую душу , даст почувствовать ей ее ничтожество, и проснется она, и поднимет свои ослепленные светом истины очи и уже не закроет их… она пойдет смело к правде, добру и свободе» (VI, 37). Вполне человеческий отрицательный характер принимает на себя дефиниция «душа-человек» в контексте другого письма к тому же адресату: «Все погрузились в себя, и если бы снова явился Христос, то он и снова погиб бы, не разбудив эти заснувшие души » (VI, 53). Идея «спящей души» представлена в стихотворении «Издатель славный! В этой книге…» (1924): « Душа спросонок хрипло пела, // Не понимая праздник наш» (IV, 190).

В статье 1918 г. «Отчее слово (По поводу романа Андрея Белого “Котик Летаев”)» поэт рассуждает о том, что анализируемый им автор «наяву выдернул хвост у приснившегося ему во сне голубя и ясно вырисовал скрытые в нас возможности отделяться душой от тела , как от чешуи» (V, 180); в «Ключах Марии» того же года говорится о служении образного слова « духу , отправляющемуся в путешествие по стране представления» (V, 195). В конечном итоге платой за сокровенное знание становится гибель человека; в «Ключах Марии» (1918) на основе авторского анализа народной волшебной сказки сделан вывод: «Узлом слияния потустороннего мира с миром видимым является скрытая вера в переселение души » (V, 190). В том же произведении сквозною мыслью проходит «языческая вера в переселение душ » (V, 189).

Однако с душой можно расстаться и не навлекая на себя смерти, так как, по Есенину, возможна не только «погибшая душа» (I, 23), но и душа, преподнесенная в подарок: «Рад и счастлив душу вынуть » (I, 39 – «Край любимый! Сердцу снятся…», 1914); «Всю душу выплещу в слова» (II, 161 – «Мой путь», 1925). Душу можно потерять в состоянии радостного возбуждения: «Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабым! // Душу вытрясти не жаль по таким ухабам» (I, 177 – «Годы молодые с забубенной славой…», 1924).

Понятие души породило ласковое называние человека и ласкательное обращение к нему – «душка», которое Есенин употребил в «Письме к сестре» (1925): «Да, губили, душка !» (II, 157). Подобное, еще более уменьшительно-ласкательное обращение новобрачного к жене « Душечка ты моя Марьюшка» известно по народной обрядовой песне «Бьется хмителица, // По лугам расстилается», которую на Рязанщине «поют молодым на свадьбе за столом». [1097] В подборке г-на Востокова «Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения» (1890) содержатся разные пословицы и пословичные выражения о душке-душеньке и их варианты: «Променяешь душку , а выменяешь вертушку» и «Променял душку , а выменял игрушку, хотя и спохватишься, но не ухватишься»; «Юшенька, душенька , ты и не рад, что любит тя Матрюшенька». [1098]

По мысли Есенина, душа неразрывно связана с сознанием и своим присутствием отграничивает человека от животного; ощущение собственной души в теле противоположно состоянию сна – так в дружескую переписку проник художественно-философский мотив сна души : «…жить и не чувство<ва>ть себя, т. е. своей души и силы , как животное. Так жить – спать и после сна на мгновение сознаваться, слишком скверно»; «Печальные сны охватили мою душу» (VI, 13, 16. № 6, 9). Есенин разбивает общепринятый тезис об уникальности человеческой души, являющейся нераздельной и цельной. Есенин готов отдать, разделить или, наоборот, объединить свою душу с дорогим человеком: «Мне хочется, чтобы у нас были одни чувства… Но больше всего одна душа – к благородным стремлениям»; «…не к кому тебе приютиться и не с кем разделить наплывшие чувства души…»; «и снова готов положить свою душу за право своих собратьев» и «я заключу тебя в свои горячие объятья и разделю с тобой всю свою душу »; «и некому мне открыть свою душу »; «Все ведь мы поэты-братья. Душа у нас одна …» (VI, 10, 12, 21, 57, 153. № 4, 6, 12, 34, 130).

Обычно душа понимается Есениным как нечто раскрытое для проникновения извне разных субстанций, поэтому становится возможной грамматическая конструкция с косвенным (то есть с предлогом) винительным падежом: «глагол + “в душу”»: «Радугой тайные вести // Светятся в душу мою» (I, 34 – «Сыплет черемуха снегом…», 1910); «Твое солнце когтистыми лапами // Прокогтялось в душу , как нож» (II, 63 – «Инония», 1918); « Дует в души суровому люду // Ветер сырью и вонью болот» (III, 36 – «Пугачев», 1921); «Размахивая крыльями, он как бы хочет влететь в душу » (V, 192 – «Ключи Марии», 1918); «И с того, поднявшись над болотом, // В душу плачут чибис и кулик» (I, 232 – «Каждый труд благослови, удача…», 1925) и др. Представление о разверзтости, раскрытости души позволяет использовать обсценную, ругательную лексику как средство достучаться до человеческой личности, воздействовать на нее: «И спьяну в печенки и в душу // Костит обнищалый народ» (III, 174 – «Анна Снегина», 1925). Однако при некоторых обстоятельствах душа имеет свойство закрываться и не пропускать никакие веяния извне, что у Есенина показано с помощью той же грамматической конструкции, только с отрицанием: «Ничто не пробилось мне в душу , // Ничто не смутило меня» (III, 168 – «Анна Снегина», 1925).

Душа, в отличие от тела, не показана в предметном виде, не имеет точно очерченной формы (во всяком случае, в понимании Есенина). Однако она может исходить из тела, не утрачиваясь при этом совсем: сравните народное выражение «изливать душу». У Есенина это представление воплощено во фразах «Всю душу выплещу в слова» (II, 161 – «Мой путь», 1925) и «Если хочешь здесь душу выржать , // То сочтут: или глуп, или пьян» (III, 74 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Таким образом, можно говорить о «движениях души»: есенинские примеры свидетельствуют о перемещении души внутрь тела и наружу.

Душа является вместилищем персонифицированного в христианском понимании добра и зла, между коими ведется извечная война: «Но коль черти в душе гнездились – // Значит, ангелы жили в ней » (I, 186 – «Мне осталась одна забава…», 1923). Более привычно представление о душе как хранилище (пусть вр?менном) «душевного состояния»: « В его душе живут виденья » (IV, 7 – «Поэт», 1910–1912); « В душе моей покой » (IV, 62 – «Село (Пер. из Шевченко)», 1914); «Теперь в душе печаль , теперь в душе испуг » (I, 223 – «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…», 1925). Морфологически душа как некое вместилище выражена формой «в душе».

При отсутствии четких контуров и вещественного наполнения, Есенин рассуждает в «Ключах Марии» (1918) о многомерности духовной субстанции: « Человеческая душа слишком сложна для того, чтобы заковать ее в определенный круг звуков какой-нибудь одной жизненной мелодии или сонаты» (V, 211).

Казалось бы, всякая человеческая личность как подобие Божие наделена душой, однако встреча с человеком недостойным, безнравственным, непорядочным вынуждает засомневаться в этой аксиоме, и тогда правомерен вопрос (хотя бы риторический): «Имеешь ли душу ?» (III, 162 – «Анна Снегина», 1925). Более того, оказавшись за границей и насмотревшись многочисленных материальных благ европейской цивилизации, Есенин отказывает ей в духовности и, следовательно, в душе – в противовес русскому человеку с его богатой душой: «Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа , которую здесь за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину» (VI, 140). Но и раньше, обращаясь к библейским персонажам, Есенин отказал в наличии души Саломее, потребовавшей в качестве награды за прекрасный танец отрубить голову Иоанну Крестителю: «Целуй ты уста без души , – // Но близок твой час расплаты!» (II, 28 – «Певущий зов», 1917). Таким образом, для Есенина оказывается возможным отрицательный ответ насчет наличия души у человека.

Отрицательно-качественная характеристика души также может сильно снижать общую оценку человека: «Они ж, воровские души » (III, 166 – «Анна Снегина», 1925).

Наоборот, расположение к доброму человеку подчеркивается упоминанием души и является типичным индивидуальным клише разговорного стиля персонажа (например, в «Анне Снегиной» так изъясняется мельник – устно и письменно): «Старуха за милую душу // Оладьев тебе напекла», «Сергуха! За милую душу ! // Постой, я тебе расскажу!», «Мне мельник прислал письмо: // “Сергуха! За милую душу !”», «Сейчас я за милую душу // Подарок тебе передам» (III, 164, 167, 183, 186 – «Анна Снегина», 1925). Многократно подчеркнутое выражение «за милую душу» оказывается не только «визитной карточкой» мельника, но становится рефреном всего произведения и вместе с большой частотностью лексемы «души» придает особенную душевность поэме, создает задушевный лирический лад.

Понятие души иногда выступает у Есенина эквивалентом человеческой личности: «Но в квартире // Как будто ни души » (III, 112 – «Страна негодяев», 1922–1923); «Все неловкие души // За несчастных всегда известны» (III, 190 – «Черный человек», 1923–1925); «Они ж, воровские души » (III, 166 – «Анна Снегина», 1925). К душе относятся как к самостоятельной личности: «В этом мире немытом // Душу человеческую // Ухорашивают рублем» (III, 60 – «Страна негодяев», 1922–1923). Из народной поговорки « Чужая душа – потемки» взята дефиниция, отраженная в главном правиле и назначении поэта в стихотворении Есенина «Быть поэтом – это значит то же…» (1925): «Кровью чувств ласкать чужие души » (I, 267).

Раздвоение человеческой личности выражается в невозможном, на первый взгляд, отделении души от натуры человека, в проявлении самостоятельности души: «Веселись, душа // Молодецкая !» (III, 119 – «Песнь о великом походе», 1924); «Но у меня была душа , // Которая хотела быть Гамлетом. // Глупая душа , Замарашкин!» (III, 57 – «Страна Негодяев», 1922–1923). К душе можно обращаться как к объективированному предмету, отдельной персоне: «Стой, душа ! Мы с тобой проехали // Через бурный положенный путь» (I, 215 – «Несказанное, синее, нежное…», 1925).

Душе как метафизической сущности, при всей неопределенности и неуловимости ее формы, присуща способность к трансформации, к переходу из одного качества и состояния в другие субстанции. Есенин в «Иорданской голубице» (1918) усматривал уносимые на небеса человеческие души в виде летящего осеннего гусиного клина: «Гусей крикливых стая // Несется к облакам. // То душ преображенных // Несчислимая рать» (II, 57). Здесь явно прослеживается идея Преображения Господня, перенесенная и опущенная с божественного небожителя на человеческий уровень. Однако человеку свойственно ценить жизнь, поэтому лирический герой не намерен торопить момент метаморфизма души в птицу: «Чтоб душа , как бескрылая птица, // От земли улететь не могла» (IV, 281 – «Синий день. День такой синий», 1925).

В с. Константиново до сих пор сохранилось поверье о птице – предвестнике смерти, стучащей в окно (особенно ночью).

Тем не менее не вера «в переселение душ» (V, 189), констатированная Есениным в «Ключах Марии» (1918), и уж, конечно, не мысль о смерти наблюдается в высказывании односельчанина поэта: «Лошади были такие – так запрягай и сажай подругу, и понеслась душа в рай !». [1099]

Как видно по «Ключам Марии» (1918), для христианина (и православного литератора, в том числе) постижение божественной сущности собственной души/духа обусловлено голгофскими страданиями Христа: непосвященный (в данном случае – футуризм) «не постиг Голгофы, которая для духа закреплена не только фактическим пропятием Христа, но и всей гармонией мироздания… <…>…Образует с ним знак того же креста, на котором висела вместе с телом доска с надписью I.Н.Ц.I» (V, 209–210).

В творческом плане Преображение рассматривалось Есениным как «задача человеческой души » выйти из-под «лунного влияния» старого мира и оказаться «в нашей горнице обновленной души », особенно «в такие священнейшие дни обновления человеческого духа » (V, 211).

По мнению современного филолога А. Н. Захарова, «душа – еще один концептуальный сквозной образ, важнейший есенинский символ». [1100] Из наблюдений А. Н. Захарова вытекает возможный вывод о том, что понятие «душа» (по частотности употребления и особенностям характеристики) выступает одним из критериев для периодизации творчества Есенина. Исследователь указывает: «Прослеживается и эволюция души лирического героя Есенина. В 1910–1913 гг. это в основном “больная душа”, в 1914–1917 гг. – преображенная, вешняя, простая, нетронутая, невинная, смиренная, чистая, ласковая и радостная, грустящая только о небесах, потому что “она нездешних нив жилица”. <…> В 1920-е годы у лирического героя Есенина – уже “осенняя” душа, с которой “стряслась беда”. Это многогранная, сложная и противоречивая душа…». [1101]

В искусстве Есенин увидел идею всеобщей знаковой одушевленности – «с чудесным переплетением духа и знаков», «в устремлении духа »; там явлены «знаки выражения духа » (V, 193, 194, 197).

Ипостаси человеческого тела

Хранилище души в земной жизни человека – его тело. В своем творчестве Есенин затронул вопрос о мифическом и ветхозаветном происхождении человеческого тела (см. главу 6). В «Ключах Марии» (1918) он процитировал строчку из народного духовного стиха «Голубиная книга» с утверждением возникновения человеческого организма из природного материала – в согласии с ветхозаветной трактовкой о сотворении Богом человека из глины или земного праха: « Тело от сырой земли» (V, 195). На следующей странице Есенин привел еще две подобных в мировоззренческом аспекте цитаты из разных мифологий мира и древнерусской литературы по поводу божественного сотворения человека и мира во взаимосвязи друг с другом: «Эдда построила мир из отдельных частей тела убитого Имира. Индия в Ведах через браман утверждает то же самое, что и Даниил Заточник: “ Тело составляется жилами, яко древо корением”» (V, 196). В ином сопоставительно-аллегорическом плане – более бытовом и одновременно высокодуховном (идущем от библейских понятий «хлеба насущного» и «хлеба небесного») – Есенин ранее представил в «Яре» тело, питаемое кровью: «Кис Анисим на печи, как квас старый, да взыграли дрожжи, кровь старая; подожгла она его старое тело , и не узнала Анна своего свекра» (V, 65).

Широко распространенная и ярко выраженная у Есенина символика человека-растения и человека-зверя в какой-то мере опиралась на современные поэту оккультные и мистические течения философской мысли. Например, в не оставленной без внимания поэтом книге «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» (1916) Н. А. Бердяева говорится об антропософии Рудольфа Штейнера: «В человеке есть физическое тело, общее у него с минералами, и эфирное, общее с растениями, и тело астральное, общее с животными. Так восходит Штейнер в составе человека до “я” и до “духа” и вскрывает божественное в человеке. Человек включает в себя весь космос, от камня до Божества, и на нем отпечатлелась вся мировая эволюция». [1102] Усмотреть «в человеке наслоения всех планов бытия» [1103] помогает в том числе определение многообразных подходов Есенина к обрисовке человеческого тела.

Есенин показывает тело как явленное само по себе, данное природой и неприкрытое одеждой, тело как объект изображения: «Косули услышали плеск воды и сквозь оконца курчавых веток увидели нагое тело » (V, 93 – «Яр», 1916) и др. Также автор упоминает тело в ином качестве – как фигуру самостоятельную или как часть человеческого организма.

Идущее от фольклорной поэтики определение «тело белое», встречающееся в былинах и других жанрах устной народной словесности, применил Есенин в «Яре» (1916) к персонажу в расцвете сил: « Белое тело Филиппа скользнуло по краю невода и слабо закачалось» (V, 86). Наоборот, применительно к до срока постаревшему Анисиму, к «стогодовалой» старухе Паране или к пожилому Ваньчку в том же «Яре» Есенин употребил другие, индивидуально-авторские эпитеты к телу: «Кис Анисим на печи, как квас старый, да взыграли дрожжи, кровь старая; подожгла она его старое тело …»; «Лежала тайна в груди ее, колотила стенки дряблого закоченевшего тела …» и «Ваньчка раздели наголо, дряблое тело, пропитанное солнцем, вывело синие жилы » (V, 65, 105, 24).

В «Анне Снегиной» (1925) показано качественно иное состояние тела молодой помещицы – заглавной героини произведения: «И тело ее тугое // Немного качнулось назад» (III, 181). Такое определение тела отчасти восходит к народному представлению о телесной красоте «девки на выданье»: «Девка у вас в теле» [1104] – такой формулой оценивали девушку при сватовстве выбравшие ее сваты от жениха (с. Новая Пустынь Шиловского р-на Рязанской обл.).

В ряде произведений изображены физиологически-реалистические ощущения крестьян, то подвергшихся справедливому наказанию за воровство – «Принес он крючковатых тычинок, повернул хлюста спиною и начал, подвострив концы, в тело ему пихать…» (V, 50 – «Яр», 1916), то неожиданно для самих себя напустившихся с топорами на обидчиков-соседей – «От звона и скрежета стали // По телу катилась дрожь » (III, 159 – «Анна Снегина», 1925). Намек на болезненное, изнуренное состояние тела с одновременной просьбой помочь высвободить его содержится в обращении арестанта к собратьям в «Поэме о 36» (1924): «Вы помогите // Мне // Тело мое // Поддержать » (III, 149).

Безотносительно к размеру, родовое понятие тела прямо названо в ряде произведений: «Купая тело в ветре и пыли» (III, 12 – «Пугачев», 1921) и др. Само тело может быть большим и малым, тучным и худым. Изнуренность странствующих «богомолов» в стихотворении «Сторона ль моя, сторонка…» (1914) вызывает сочувствие Христа: «И впилась в худое тело // Спаса кроткого печаль» (I, 54). В народных говорах слова «худой», «худоба» обозначают не только стройность, но также болезненность и исхудалость, вызванную нездоровьем человека.

Объединение тела и души в высшем христианском смысле, метафорически поданное через символику восковой свечи, возводит поэтику телесности на высший духовный уровень: «Догорает золотистым пламенем // Из телесного воска свеча» (I, 136 – «Я последний поэт деревни…», 1920).

Явно сниженная параллель к христианскому представлению о хлебе как Теле Господнем приведена в «Яре» (1916) в диалоге паломницы с побирушкой: «“Зубов нет, – шамкает побирушке, – деснами кусаю, кровью жую…” – “ Телом своим причащаешься , – говорит побирушка. – Так ин лучше Богу заслужишь…”» (V, 113). И уж совсем вызывающе-богохульно звучит девиз богоподобного лирического героя – новоявленного «пророка» в «Инонии» (1918): « Тело, Христово тело // Выплевываю изо рта» (II, 61).

В эротическом плане тело служит объектом и мерой любовных ласк, монолитом слиянности мужского и женского начала: «Так и хочется к телу прижать // Обнаженные груди берез» (I, 125 – «Я по первому снегу бреду…», 1917); «Хорошо выбивать из тела // Накаляющий песни гвоздь» (I, 144 – «Хорошо под осеннюю свежесть…», 1918). Единение с каким-либо существом (необязательно с человеческим) осуществляется с помощью телесных ласк: поэт адресовал собаке строку – «Поцелую, прижмусь к тебе телом » (I, 208 – «Сукин сын», 1924).

Лексема «тело» и ее дериваты в метафорическом виде обозначают у Есенина человека в целом, личность, помещенную поэтом, как правило, в смертельную, погибельную ситуацию: «За чей-то чужой интерес // Стрелял я мне близкое тело » (III, 160 – «Анна Снегина», 1925); «Догорает золотистым пламенем // Из телесного воска свеча » (I, 136 – «Я последний поэт деревни…», 1920). Здесь и далее интересны есенинские словесные модели, номинирующие тело человека по разным его параметрам – твердости, цвету: «Закрывая телесную медь ?» (I, 257 – «Свет вечерний шафранного края…», 1924). Объединение тела и души в высшем христианском смысле, метафорически поданное через символику восковой свечи (см. выше), возводит поэтику телесности на высший духовный уровень.

В фольклоре Рязанщины встречаются следующие пословицы и поговорки с упоминанием тела: «В таком теле умрёшь, сам на кладбище дойдёшь»; «Нет никому дела до чужого тела »; «Своя рубаха к телу ближе». [1105]

В произведениях эпистолярного жанра в гораздо большей степени, нежели в художественных сочинениях, Есенин применяет народные фразеологизмы, построенные на упоминаниях разных частей тела в различных ситуациях. Иногда он по нескольку раз в своем эпистолярии варьирует особо понравившееся ему фольклорное речение-клише: «Ну, да с глаз долой и из сердца вон …»; «…ему это к лицу …» и «однако серьезные мысли в этом письме мне сейчас не к лицу » (VI, 130, 221; 113, 138). Множество клишированных изречений сосредоточено вокруг образа руки, что обусловлено действительностью многообразной жестикуляции, в том числе и этикетного характера, или является выражением фигуральности: «… и не подал ему руки »; «…я с удовольствием протягиваю вам руку примирения …»; «У вас эту книгу и Госиздат оторвет с руками »; « нет под рукой бумаги …»; «Или рука твоя уж так крепко приросла к редакторскому столу , что и оторвать ее трудно?»; «…тогда в умелой рамке, в руках умелого мастера они выглядят по-другому» и « Жму вашу руку » (VI, 57, 83, 190, 197, 227, 231).

Телесные дефиниции у Есенина: общепринятые и оригинальные

Человеческое тело именуется также телесами ; в «Песни о Евпатии Коловрате» звучит мораль в духе древнерусской «Повести о Горе-Злочастии» о победе хмеля над человеческим телом, уравненным с растением: «Зелено вино – мыслям пагуба, // Телесам оно – что коса траве» (II, 178). В процитированном в «Ключах Марии» (1918) духовном стихе обращено внимание на генетическое родство человеческой и растительной телесности: «На происхождение человека от древа указывает и наша былина “о хоробром Егории”: “У них волосы – трава, // Телеса – кора древесная”» (V, 190). В «Песни о хлебе» (1921) словом «телеса» характеризуется подобие хлебных колосьев слабому человеческому телу: «И цепами маленькие кости // Выбивают из худых телес » (I, 151). Приведенные примеры свидетельствуют о том, что у Есенина термин «телеса» является показательным знаком уподобления человека растению и употребляется при сопоставлении человеческого тела с травянистым стеблем или стволом растения.

По отношению к ребенку (даже в иносказательном, аллегорическом плане) Есенин применяет уменьшительно-ласкательное словечко с соответствующим «малоразмерным» эпитетом – «тельце»: «Мы должны кричать, что все эти пролеткульты есть те же самые по старому образцу розги человеческого творчества. Мы должны вырвать из их звериных рук это маленькоетельце нашей новой эры, пока они не засекли его» (V, 210 – «Ключи Марии», 1918).

В крупном плане человеческое тело представлено фигурой и тушей : «И мне отвечает туша » (III, 158 – «Анна Снегина», 1925); о Ленине в одноименном отрывке сказано: «Он меня // Влечет не по своей фигуре » (II, 143). В этом кратком описании намечено скрытое противопоставление хлипкого тела (его части будут рассмотрены далее) и мощного духа. Поданная без гиперболизации фигура революционного вождя начала ХХ века отличает его от былинных богатырей – дородных и статных молодцев, выделявшихся своей телесной мощью из толпы и в одиночку сражавшихся либо с целым конным войском, либо с одиночным противником-великаном, к тому же часто наделенным волшебной силой.

В эпистолярном жанре тело с его внутренним наполнением, с упором на телесные внутренности названо Есениным «организмом» – в письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. из Батума: «Только благодаря дьявольскому организму избежал воспаления легких» (VI, 193). Иносказательно тело представлено « в коробке мускулов » (V, 238) пролетария-поэта в заметке с условным названием «О сборниках произведений пролетарских писателей» (1918).

Тело также именуется туловищем. Следуя солярно-лунарной мифологической концепции, Есенин в «Ключах Марии» (1918) подразделяет человеческий остов на две части: « Туловище человека не напрасно разделяется на два световых круга, где верхняя часть от пупа подлежит солнечному влиянию, а нижняя – лунному» (V, 209). Туловище выступает как основной массив тела персонажа в «Яре» (1916): «Хвать старуху за горло и туловищем налег…» (V, 48).

Центральная часть легкой девичьей фигурки – стан с плечами – воспета Есениным в стихотворении «Не бродить, не мять в кустах багряных…» (1916) и изображена как сопричастная божественному сотворению тела жены из глины или ребра первочеловека со вдуванием Богом души: «Все ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи – // К светлой тайне приложил уста» (I, 73). Есенин читал в Библии: «И создал Господь Бог из ребра , взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. // И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей ; она будет называться женою: ибо взята от мужа» (Быт. 2: 22, 23). Мечта поэта о земном блаженстве – находиться у любимой девушки «В крепких объятиях стана » (I, 260 – «Воздух прозрачный и синий…», 1925).

Изменчивая физиология тела: плоть и скелет

Материальная (в смысле – вещественная) составляющая тела, его наполненность живительными земными соками и природным естеством именуется плотью . Анакреонтическое восприятие жизни было присуще Есенину: «Слишком я любил на этом свете // Все, что душу облекает в плоть » (I, 210 – «Мы теперь уходим понемногу…», 1924).

О запутанных метаниях множества людей и непонятных им самим, бесцельных передвижениях идет рассуждение в «Пугачеве» (1921): «И сколько их таких, // Как в решето просеивающих плоть , // Из края в край в твоих просторах шляется?» (III, 12). С наказанием плоти связан эсхатологический мотив, навеянный Апокалипсисом: «Смолой кипящею восток // Пролей на нашу плоть » (I, 141 – «О Боже, Боже, эта глубь…», 1919). Однако плоть способна действовать согласованно с разумом: «Я еще никогда бережливо // Так не слушал разумную плоть » (I, 147 – «Закружилась листва золотая…», 1918). И даже плоть может быть представлена телесной сущностью зернового злака, уподобленного человеку: «Никому и в голову не встанет, // Что солома – это тоже плоть » (I, 152 – «Песнь о хлебе», 1921).

В «Ключах Марии» (1918) Есенин рассматривал сущность искусства подобно устройству человеческой личности: «Существо творчества в образах разделяется так же, как существо человека, на три вида – душа, плоть и разум» и ввел понятие «образ от плоти » (V, 204). В статье «Быт и искусство» (1920) Есенин употребляет термин « плоть слова » (V, 218). В заметке с условным названием «О сборниках произведений пролетарских писателей» (1918) Есенин уравнивает поэтическое творчество с человеческой плотью и выделяет пролетарского поэта М. Герасимова в соответствии с выбранным критерием – «ярко бросающий из плоти своей песню» (V, 238).

Тело, плоть любого человека покрыты эпидермисом, но Есенин обращает внимание только на нежную кожу (девичью, женскую, юношескую), на которую сама природа наносит свой естественный узор: « С алым соком ягоды на коже » (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916); « Запах трав от бабьей кожи // На губах моих я слышу» (I, 95 – «О товарищах веселых…», 1916); «Твоя обветренная кожа // Лучила гречневый пушок » (I, 97 – «Весна на радость не похожа…», 1916). Поразительно, но Есенин внимательно присматривался к коже (всегда исключительно нежной и несущей на себе следы воздействия растений) только в 1916 году, а в дальнейшем почти перестал интересоваться состоянием кожных покровов. Гипотетически просматривается «хлыстовский код» [1106] в строках: «Быть поэтом – это значит то же… // Рубцевать себя по нежной коже » (I, 267 – 1925).

На коже заметны водянистые выделения физиологических отправлений тела, которые Есенин не относит к области биологически низкого, а наоборот, поэтизирует их, сравнивая с церковным маслом и медом: «Стирая пот свой, как елей» (IV, 146 – «Без шапки, с лыковой котомкой…», 1916); «Слаще меда пот мужичий» (IV, 136 – «Даль подернулась туманом…», 1916).

Утрата телесности ведет к смерти, и взамен образа тела появляется скелет. Понятие тела, как уже отмечалось, разложимо на дихотомию «живое/ мертвое тело» и, соответственно, влечет за собой образы туловища и скелета. Есенин упоминает и половинчатое состояние человека, пограничное между жизнью и смертью: « Полутруп, полускелет » (I, 228 – «Не вернусь я в отчий дом…», 1925). Эстетическая категория ужасного во многом построена на символике умирания и умерщвления, разложения человеческих останков, на живописании скелетов, черепов и костей, на изображении восставания из могил мертвецов и их проникновения в мир живых людей. Основанием для создания подобных картин могли послужить библейские, литературные и фольклорные традиции, сошедшиеся на перекрестье индивидуально-авторского восприятия страшного мира: это символика Апокалипсиса, поэтика романтизма и, прежде всего, «готического романа», линия декаданса в Серебряном веке и сюжетика быличек и «страшных историй», композиция необрядовой песни об изготовлении чаши из черепа изменщика, поверья о выходящих из могил колдунах в устном народном творчестве. Есенин в «Пугачеве» отдает дань увлечению замогильными страстями и ужасами ходячих скелетов, создавая в эсхатологическом ключе пространные описания загробных похождений невинно убиенных:

Эта тень с веревкой на шее безмясой,

Отвалившуюся челюсть теребя,

Скрипящими ногами приплясывая,

Идет отомстить за себя,

Идет отомстить Екатерине,

Подымая руку, как желтый кол,

За то, что она с сообщниками своими,

Разбив белый кувшин

Головы его,

Взошла на престол

(III, 25 – «Пугачев», 1921).

«Посудный код» тела

Образы кухонной посуды, будучи описаны Есениным как сделанные из человеческих голов, создают полное представление о конечном торжестве смерти: «Разбив белый кувшин // Головы его» и «могильщик, // Который, череп разложив как горшок , // Варит из медных монет щи» (III, 25, 27 – «Пугачев», 1921). Тот же по существу образ содержится в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925): « Отешит череп батыря // Что ль на чашу на сивушную » (II, 179).

Содержательная схема изготовления посуды из головы заимствована поэтом из сюжета народной необрядовой песни – например, из «Ни сиди девка долга вечиром…» из д. Чернышевка Данковского у. (1885), где героиня грозит молодцу:

Я из рук, из ног ск?мью сделаю, Я из тела твоего – пирагов напику, Я из крови твоей – пива наварю, Я из мозга твово – вина накурю, Я из галавы твоей чару вытачу… [1107]

О. П. Семенова-Тян-Шанская по наблюдениям на юге Рязанской губ. (д. Мураевня Данковского у. и окрестности) в 1914 г. сделала вывод: «Относительно осколков старины известно, что сохраняется до сих пор не мало совершенно доисторического: жива еще песня о том, как невеста велела своим братьям зарезать своего жениха (возлюбленная – милого) и устроила пир, напекла из его тела пирогов, накурила из его мозгу вина и т. п.». [1108]

Анна Маймескулова находит последовательно выраженный в сочинениях Есенина «посудный код» и тоже усматривает его истоки в фольклоре (в частности, в загадках). Ни слова не говоря о «телесном верхе» – человеческой голове, также сопрягаемой с посудой, эта польская исследовательница приводит множество примеров уподобления космических реалий (солнца, луны, неба, созвездия) – бытовым предметам (ведру, кувшину, черпаку водовоза) в творчестве Есенина. Отсюда следует вывод: «Кинетика “солнца-ведра”, опускаемого в “мир-колодец”, прочерчивает в пространственном континууме поэмы вертикаль с вектором ‘низ>верх’, от земли к небу, – закрепляемую мотивом цепи солнечных лучей, соединяющих землю с небом. Есенинская “золотая цепь” – вариант мифопоэтической золотой нити, верви, оси мира, радуги, соответствующих космической лестнице (ср. библейскую лестницу Иакова)». [1109]

Действительно, Есенин постулирует тезис: человек – «чаша космических обособленностей» (V, 195 – «Ключи Марии», 1918). Образ чаши (чашки, чары) многократно проявлен у поэта в «говорящей фамилии» комиссара Чарина из «Страны Негодяев» (1922–1923); в поэтических строках – «Звери, звери, приидите ко мне // В чашки рук моих злобу выплакать!» (II, 79), «Грянул гром, чашка неба расколота» (II, 18 – «Русь», 1914) и др. Эти яркие метафорические определения, как и образ небесного сосуда – «Взбрезжи, полночь, луны кувшин // Зачерпнуть молока берез!» (I, 154 – «Хулиган», 1919), – являют собой авторские вариации поисков «посудного кода» как одного из критериев всеобщности и единства мироздания, начиная со Вселенной и кончая человеком.

В творчестве Есенина выстраивается двоякая связь: человеческое тело изображается через земные реалии (к ним относится и «посудный код»), и Земля, Вселенная постигаются через тело человека.

Образ разбитой головы («Разбив белый кувшин // Головы его» и «могильщик, // Который, череп разложив как горшок » – III, 25, 27 – «Пугачев», 1921), хотя и несколько в другом виде, был характерен для народно-православной линии фольклора с. Константиново и соседних деревень. Так, суть дня Усекновения главы Иоанна Предтечи в народе до сих пор осмысляется так: «Десятого <сентября> был Иван Постнай. Ему же голову обезглавили ! Вот и не надо, нет, как это: лук срезать не надо, капусту срезать не надо. И даже вот женщина или там мужчина – не надо яблоки даже jисть. Ведь он обезглавлен был, Иван-то, ну, Иван Третий. <…> Иван Постнай, Иван Постнай» [1110] (д. Волхона Рыбновского р-на).

Образ разбитого кувшина традиционен для крестьянской свадьбы; он является ведущим и организующим ритуал «битье горшков» при побудке новобрачных на утро второго дня. Разбитый кувшин символизирует собой этап женской судьбы – утрату невинности при переходе в супружество. На княжеских и царских свадьбах Московской Руси царственный жених после выпивания с невестой красного вина в церкви после венчания разбивал «скляницу». [1111]

Суть свадебного битья горшков как символа утраты целомудрия невесты, как знака разбитой целостности девичьей жизни Есенин лично неоднократно наблюдал на многочисленных свадьбах в родном селе Константиново. По сведениям односельчан поэта, на второй день свадьбы родственники молодого «начинают на пол деньги бросать, горшки, кринки бить». [1112] Как сообщали старожилы села: «…тогда на рынке продавали и горшки, и чашки были такие дома. Так вот били, я забыла – что-то приговаривали. Прям как входють в избу, гуляють-гуляють вот на свадьбе и вот прям в избе раз-раз – колють. Они пустые были, ничего в них не было, а просто горшок расколола: так положено – его колоть. Молодые входять в дом – и это, и колють. Обязательно в дом входили; вот бываеть – в дом входють, вот и колють. Идёть с улицы, заходють, а тут начинають колоть горшки. Во-во-во! <…>…Приходють ярку искать – невесту искать, так положено. Вот эту время и колють – я забыла, вот когда колють, забыла, а счас вспомнила». [1113] Следовательно, кувшин как элемент «посудного кода» является знаковым обозначением человека.

Истоки народного восприятия человеческого тела по аналогии с посудиной находятся в христианском представлении человека «сосудом Божиим». Это неоднократно подчеркивается в Библии: о Савле, впоследствии ставшем первоапостолом Павлом, Господь сказал, что «он есть мой избранный сосуд» (Деян. 9: 15); «сосуды отроков чисты» (1 Цар. 21: 5); «очистите себя, носящие сосуды Господни» (Ис. 52: 11); «чтобы каждый из вас умел соблюдать свой сосуд в святости и чести, а не в страсти похотения, как язычники, не знающие Бога» (1 Фес. 4: 4, 5); «тот будет сосудом в чести, освященным и благо-потребным Владыке, годным на всякое доброе дело» (2 Тим. 2: 21); «обращайтесь благоразумно с женами, как с немощнейшим сосудом» (1 Пет. 3: 7) и т. п. [1114] Символ гончарного сосуда (горшка) широко представлен в поэзии Средневекового Востока, что также восходит к Библии и древнейшей эпохе гончарства. Известно, что Есенин прекрасно знал Библию (ведь он окончил земское училище и второклассную учительскую школу типа семинарии, где ведущими предметами были Закон Божий и другие богословские дисциплины) и читал томик «Персидские лирики», хотя в самом цикле «Персидские мотивы» не использовал «посудный код».

Возвращаясь к «посудному коду» в отношении «телесной поэтики», заметим, что в сочинениях Есенина равно возможна и такая ситуация, когда лексема «череп» выступает синонимом «головы», причем головы живого человека. Например: «О Дельвиге писал наш Александр, // О черепе выласкивал он // Строки» (II, 156 – «Письмо к сестре», 1925). По наблюдению современного исследователя Г. М. Сердобинцевой, [1115] образ черепа сюда перекочевал из «Послания Дельвигу» А. С. Пушкина (1827), что заметно из есенинского контекста. Лишиться черепа – означает быть убитым; в варианте «Кобыльих кораблей» содержится характеристика наследия поэта: « Череп с плеч только слов мешок» (II, 226).

В черепе находится мозг, и физическое ощущение сдавленности выглядит одинаково возможным применительно к черепной коробке и мозговому ее наполнению – сравните: «Другие думы // Давят череп мне» (II, 134 – «Стансы», 1924) и «Тогда в мозгу , // Влеченьем к музе сжатом » (II, 161 – «Мой путь», 1925). Ощущение сжатия как проявления болезни применимо ко множествам органов человеческого тела и даже к душе: «Душа сжимается от боли » (II, 143 – «Ленин», 1924).

Скрытый, завуалированный образ заключенного в черепе мозга улавливается в строках «Я был во злаке, но костный ум // Уж верил в поле и водный шум» (I, 89) из стихотворения «Под красным вязом крыльцо и двор…» (1917), в котором развертывается идеалистический сюжет о прорастании тела из души подобно колосу из зерна: «И слышал дух мой про край холмов, // Где есть рожденье в посеве слов» (I, 90).

Менее частотна, но вполне возможна художественная конструкция, представляющая голову здравствующего человека в сопоставлении с питейным сосудом и посудиной: «Ах, в башке моей, словно в бочке , // Мозг, как спирт, хлебной едкостью лют» (III, 33 – «Пугачев», 1921). В фольклоре имеется подобный образ в былине: голова с пивной котел .

Соотнесенность есенинских вариаций образа головы с фольклорными

Образ головы является весьма значимым в фольклоре. Это отражено, например, в свадебном обряде с. Богослов Рязанского у. (в Богословский монастырь в детские годы совершал паломничество с бабушкой Есенин) в 1912–1914 гг.: «Перед приходом жениха невесту вместе с её подругами накрывали большим платком. Жених должен был ударить шапкой по голове невесты». [1116] Или в записи 1900-х годов на Рязанщине (без уточнения селения): на утро в день перед венчанием «сажают жениха рядом с невестой, обносят вокруг них их платок и шапку и стукают их головами ». [1117] В с. Шостье Касимовского у. в 1923 г. бытовал предсвадебный ритуал: «За день до венчания невесте “завязывают голову ”…». [1118]

Среди паремий Рязанщины имеется достаточно большое количество посвященных голове – с употреблением именно этой лексемы: «Кому голову отрубили, того повесить нельзя»; «Мужик-самохвал на печи ведь вырос, а голову задрал»; «Можно ум в голове держать, а у жен? под башмаком лежать»; «Не рада баба повою, а рада покою, за кем бы ни быть, лишь бы голову прикрыть»; «Не вешай головы , не печаль хозяина»; «Она очертя голову гуляет, а муж бедный ничего не знает»; «От радости головой об стенку не бьются»; «Правдива твоя речь; продал друга и снял голову с плеч »; «Снявши голову , по волосам не плачут»; «Такой старый хрыч не велит щеголять и волосы стричь»; «Умная голова волос не держит»; «У ты, фря какая, умная голова со вшами». [1119] В родном Есенину с. Константиново интересен народный фразеологизм с парой синонимов понятия «голова», введенных для усиления смысла: «Работали в лоб и в голову ». [1120]

Понятие головы порождает множественность вариативных обозначений у Есенина: глава – головушка – голова – башка – череп – морда – харя , а также их производных – « златоглавый » (I, 178 – «Годы молодые с забубенной славой…», 1924); « Скуломордая татарва» (III, 34 – «Пугачев», 1921).

Образная соотнесенность головы, скелета с парусом (со включенностью в более широком плане в семантическое поле парусного флота и символики передвижения по воде, отсылающей в обрядовом фольклоре к погребальной тематике) последовательно прослеживается в эпической поэзии Есенина: «Ратью врагов цепь волн распалась, // Не удалось им на осиновый шест // Водрузить головы моей парус», «Обтянуть тот зловещий скелет парусами!» и «Мы живых голов двинем бурливый флот» (III, 7, 26 – «Пугачев», 1921). Есенин противопоставляет живые головы мертвым, в том числе проткнутым осиновым колом. Здесь явственна контаминация насаживания черепа на кол (Есенин мог видеть иллюстрацию 1899 г. И. Я. Билибина к русской народной сказке «Василиса Прекрасная», [1121] где светятся глазные впадины черепов на изгороди вокруг избушки Бабы-Яги) и протыкания покойников осиновым колом (по народному поверью, для нейтрализации колдунов, способных по ночам выходить из могил). А. Б. Мариенгоф привел народную поговорку: « Хоть кол на голове теши », [1122] восходящую к этим двум обычаям.

Билибинская иллюстрация основана на приведенном тут же в книге сказочном тексте: «…только к следующему вечеру вышла на полянку, где стояла избушка Бабы-яги. Забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские с глазами. Вместо верей <столбов> у ворот – ноги человечьи, вместо запоров – руки, вместо замка – рот с острыми зубами. <…> Но темнота продолжалась недолго: у всех черепов на заборе засветились глаза, и на всей поляне стало светло, как середи дня» (и аналогичные смысловые фрагменты). [1123] Декоративные фарфоровые тарелки с надглазурной росписью на сюжеты русских народных сказок «Василиса Прекрасная», «Царевна-лягушка» по эскизам И. Я. Билибина выпустил завод братьев Корниловых в начале ХХ века. [1124] Творчество Ивана Яковлевича Билибина (1876–1942), графика, театрального художника, педагога, члена объединения «Мир искусства», должно было быть близким Есенину из-за отражения современного миропонимания, опрокинутого в идеализированный быт Древней Руси.

Помимо книжного первоисточника для есенинского образа, поэт в первую очередь опирался на распространенный по всей Рязанщине сюжет бывальщины. Так, в с. Ибердус Касимовского у. в конце XIX века бытовало поверье: «Мертвецы-удавленники свободно могут выходить из своих могил и вредить живым. Чтобы отвратить гибельное влияние мертвецов, нужно будто бы вбивать между лопаток мертвеца осиновый кол». [1125]

У Есенина же в «Пугачеве» и ныне живущие обречены, и их обреченность изначально заложена в символике уплывания в загробный мир на корабле. Это народное представление Есенин уяснил с раннего детства в Константинове, где бытовал обычай пускания по реке одежды покойника после девяти дней: «До девять дён его бельё не надо носить, а потом мы его по воде по речке пускаем. <…> К вечеру пускають: отнесуть и пустють – она поплывёть» [1126] (см. подробнее в главе 8).

Понятие головы в семантическом аспекте равноценно человеку, личности, занимаемой должности, штатной единице. Словари русского языка фиксируют такие определения, как городской голова и т. д. У Есенина также встречается именование действующих лиц «головой» (с обязательным эпитетом, иногда с суффиксом, часто во множественном числе): «А удалые головушки // С просулёнами прощалися» (II, 200 – «Сказание о Евпатии Коловрате», 1912); «Мы живых голов двинем бурливый флот» (III, 26 – «Пугачев», 1921). В письме к П. И. Чагину от 14 декабря 1924 г. Есенин употребляет неразложимое словосочетание «отрицательно-окрашенный эпитет + голова» как высказанное в порыве возмущения обозначение единичного лица: « Дурья голова Вардин выкинул очень много стихов, но они у меня лежат в целости» (VI, 188).

Есенин сополагает голову человека со многими реалиями вещного и тварного мира, находя сходство по форме. Самая простая аналогия головы с шаром реализуется поэтом в образе яблока: «Отчего, словно яблоко тяжелое, // Виснет с шеи твоя голова ?» (III, 8 – слова сторожа в «Пугачеве», 1921). Далее плоскостная воплощенность головы-шара в круге порождает сопоставление с тележным колесом и ромашкой: «Лучше здесь всем им головы скверные // Обломать, как колеса с телег » и «Только б нашей // Не скосили, как ромашке, головы » (III, 27, 10 – «Пугачев», 1921). Есенин устанавливает для образа головы цветовую гамму: о седине в фигуральном смысле как о показателе царского статуса сказано – «Тяжко, тяжко моей голове // Опушать себя чуждым инеем »; о блондинистости – «Прыгают кошками желтыми // Казацкие головы с плеч» (III, 28, 13 – «Пугачев», 1921); «Чтоб голова его, как роза золотая » (I, 223 – «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…», 1925). Согласно крестьянскому понятию о защищенности и городскому этикету начала ХХ века, голова человека должна быть увенчана головным убором или находиться под крышей дома (хотя бы во время сна), а отсутствие этого свидетельствует о бедственном положении: «Наших пашен суровый житель // Не найдет, где прикрыть головы » (III, 16 – «Пугачев», 1921).

В письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. из Батума Есенин изображает голову как подставку для возвышающегося на ней предмета. Причем это не удачно найденная метафора, а подмеченная поэтом реальная мимолетная картинка, очаровавшая воображение: «…идет на костылях хромой старик… а на голове у него петух» (VI, 192). Увиденная сценка получила художественное развитие в стихотворении «Батум» [1127] (1924), в вариантах которого образ головы варьируется («С петухом на голове », «Носит полоумный старичина // На затылке » – IV, 311) и в конечном счете утрачивается, заменяясь синонимом: «Ходит полоумный // Старичина, // Петуха на темень посадив» (IV, 213).

Такая характеристика персонажа, как «полоумный старичина», вызвана не только зримой несообразностью поведения старика – местом содержания петуха при перенесении домашней птицы. Здесь неявно прослеживается аллюзия на «Сказку о золотом петушке» (1834) А. С. Пушкина, в которой престарелый правитель царства был лишен жизни волшебным петухом, клюнувшим его в темечко, – так произошла кара за нарушение царственного обещания:

Вдруг раздался легкий звон,

И в глазах у всей столицы

Петушок спорхнул со спицы,

К колеснице полетел

И царю на темя сел,

Встрепенулся, клюнул в темя

И взвился… и в то же время

С колесницы пал Дадон —

Охнул раз, – и умер он. [1128]

Довольно часто поэту важно изобразить голову в движении, выдающем поникший вид и неуверенность человека: «Ходит Спасе, Спас-угодниче // Со опущенной головушкой » (II, 198 – «Сказание о Евпатии Коловрате», 1912). Эту есенинскую зарисовку можно сравнить с народной паремией «ходит, как в воду опущенный» или со стихами из разных сюжетов «жестоких романсов»: «На камень голову склонила» [1129] или «Главой на памятник легла» [1130] (бытует в с. Константиново). Другие есенинские фразы того же плана: «Отчего, словно яблоко тяжелое, // Виснет с шеи твоя голова ?»; «Ваши головы колосьями нежными // Раскачивал июльский дождь» (III, 8, 22 – «Пугачев», 1921). Непомерно резкое движение головы демонстрирует погибельную ситуацию: «Только б нашей // Не скосили , как ромашке, головы »; « Прыгают кошками желтыми // Казацкие головы с плеч»; «Эту голову с шеи сшибить нелегко»; «И дворянские головы сечет топор – // Как березовые купола // В лесной обители» (III, 10, 13, 29, 31 – «Пугачев», 1921). Здесь оригинально проявляется традиционная сельскохозяйственная метафорика косьбы и жатвы, пиления леса. Ее дополняет хозяйственная семантика рубки дров, хорошо просматривающаяся в характеристике другого вождя, появившегося спустя полтора столетия: «Сплеча голов он не рубил » (II, 144 – «Ленин», 1924). В то же время манифестируется семантика казни: «сечет топор», «голову… сшибить», «виснет с шеи… голова», «голов… рубил» и др.

К семантическому ряду ‘погибельное движение’ и одновременно к народному прозыванию подростка – «сорвиголова», «сорванец» – восходит есенинская характеристика важного жизненного этапа: «Эх ты, молодость, буйная молодость, // Золотая сорвиголова !» (I, 216 – «Несказанное, синее, нежное…», 1925).

В другой модальности – уже свершившейся казни (убийства), смертельного ранения – представлено иносказание расстрела, как бы перенесенного с человека на растение-двойника: «Около Самары с пробитой башкой ольха , // Капая желтым мозгом » (III, 35 – «Пугачев», 1921). В отношении человека – эпического героя-казака у Есенина – известно, что он не намерен легко сдаваться: «И в луны мешок травяной // Он башку незадаром сронит» (III, 18 – «Пугачев», 1921).

У Есенина именно в контексте мысли об обезглавливании противника возникают близкие к loci communes сочетания «головы с шеей», «головы с плечами», «череп с плеч», порожденные народным выражением «иметь голову на плечах».

Наиболее выразительным показателем всевластия смерти у Есенина в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925) оказывается картина из частокола голов русских ратников, убитых татаро-монгольскими завоевателями: «По пыжну путю-дороженьке // Ставят вехами головушки » (II, 177). Этот зрительный ряд так же, как и аналогичный образ из «Пугачева» (см. выше), восходит к волшебно-сказочному образу насаженных на колья ограды человеческих черепов у избушки Бабы-Яги, запечатленному на иллюстрации 1899 г. И. Я. Билибина к сказке «Василиса Прекрасная».

Образ головы в отрицательной коннотации встречается у Есенина в виде устойчивого словосочетания и обязательно применительно к военному противнику, облик которого воплощается таким нелицеприятным способом, идущим из поэтики былин и духовных стихов батально-героической тематики: «Думает мужик дорогой в кузницу: // “Проучу я харю поганую ”» (IV, 73 – «Богатырский посвист», 1914); «Чтоб мы этим поганым харям // Не смогли отомстить до сих пор?» (III, 22 – «Пугачев», 1921). Эпитет «поганый» восходит к лат. p?g?nus – ‘сельский, языческий’ и затем стал относиться к иноверцам.

Боковые части головы – виски – наиболее уязвимы и потому также служат «мишенью» или, в ослабленной мере, демонстрируют результаты побоев, что показано Есениным уже применительно к ХХ веку: «Кто в висок прострелен» (II, 120 – «Баллада о двадцати шести», 1924); «На виске у Тани рана от лихого кистеня» (I, 21 – «Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911). Есенин использует литературное значение слова «виски», а не диалектное, означающее «волосы на голове». Кроме того, процесс напряженного мышления отражается болью в висках: «Думы мои, думы! Боль в висках и темени» (I, 217 – «Песня», 1925).

Центральная передняя часть головы обозначается рядом синонимов – лоб, чело ; однако последний термин, восходящий к древнерусскому языку и приобретший в процессе бытования признаки «высокого штиля», в стихотворении «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911) содержит ассоциации со зримым обликом Христа в терновом венце: «Алым венчиком кровинки запеклися на челе …» (I, 21).

Народное выражение «на трезвую голову» переоформлено у Есенина в «Весне» (1924): «Я с отрезвевшей головой // Товарищ бодрым и веселым» (II, 153). Другое народное выражение «закружилась голова» запечатлено в вариативном виде в «Моем пути» (1925): «От сонма чувств // Вскружилась голова » (II, 160–161), причем здесь явно ощущается влияние строк из басни «Ворона и лисица» И. А. Крылова: «От эдаких похвал // Вскружилась голова, // В зобу дыханье сперло».

Образ головы является мерилом завершенности любого деяния, работы, дела и выступает критерием полноразмерности объекта (субъекта). Поэтому в «Письме от матери» (1924) полная вовлеченность сына в неправедную среду существования измеряется народной мерой «с головы до ног»: «Ты с головой // Ушел в кабацкий омут» (II, 127). Помутненное сознание изображено соположением головы с омутом в разных вариантах: « В голове болотный бродит омут » (I, 234 – «Видно, так заведено навеки…», 1925).

«Глава» как лексема «высокого штиля», идущая из старославянского языка, в рамках обозначения земного поклона смотрится уже психологической мерой смирения человека, осознающего свое ничтожество перед Богом и вечностью бытия; в беловом автографе «Октоиха» имеются строки о родине, подобно человеку отдающего низкий поклон божеству: «О Русь, склонись главою // Перед стопой Христа» (II, 210).

Идея размерности «с головы до ног» трансформировалась в понятие головоногости в «Ключах Марии» (1918) – в печатном тексте и черновике: «… нам является лик (человека), завершаемый с обоих концов ногами . <…> Голова у него уж не верхняя точка, а точка центра, откуда ноги идут , как некое излучение» (V, 209, 306; см. подробнее главу 10).

Лицо

Наиболее представительная часть головы – лицо. Словом «лицо» обозначают разные, хотя и изначально родственные понятия: 1) передняя часть головы; 2) доверенный человек, представитель; 3) представительская часть объекта, организации и т. д.

В стихотворении «На Кавказе» (1924) в строке о М. Ю. Лермонтове слово «лицо» употреблено в сопряжении двух его значений: во-первых, это прежде всего личность; во-вторых, сущность ее запечатлена во внешнем проявлении – «За грусть и жёлчь в своем лице » (II, 107). Порой лицо собеседника выступает как отражатель помыслов лирического героя, как зеркало собственных душевных переживаний: «Мне в лице твоем снится другая» (IV, 236 – «Не гляди на меня с упреком…», 1925).

Именно лицо является непосредственным объектом обращения к собеседнику, как это показано Есениным в «Письме к женщине» (1924): «И что-то резкое // В лицо бросали мне» (II, 122). Однако лирический герой (а вместе с ним и автор этого стихотворения) не согласен разрешать спор при таком «личном обращении»: « Лицом к лицу // Лица не увидать» (II, 123) – эта фраза стала афоризмом, и построена она по модели народного выражения «нос к носу / столкнуться носом к носу», которое выступает исходным синонимом по своим смысловым и грамматико-синтаксическим особенностям для есенинской конструкции.

Напечатление идеи странничества в виде прямого воздействия земного праха и палящих солнечных лучей заметно на главной реалии людской внешности: « лица пыльны, загорелы » у «богомолов» (I, 54 – «Сторона ль моя, сторонка…», 1914); «кривятся в почернелых лицах // Голубые рты» у отправленных в ссылку людей в кандалах (I, 69 – «В том краю, где желтая крапива…», 1915). На лице осаждаются и скапливаются мельчайшие частицы земного вещества; лицо выступает как хранилище осязаемых и воплощенных в пылинки впечатлений от пройденных дорог.

Лицо содержательно, оно подчас оказывается главным и единственным выразителем сущности человека. Более того, очеловечение неодушевленного предмета из мира природы происходит путем придания ему «лицевой характеристики»: «Не березки- белоличушки » (II, 179) в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925). Сравните с ранней редакцией: при изменении только одной буквы и «потере лица» деревцо тут же полностью утрачивает человеческие качества, взамен приобретая мощное усиление дополнительных обобщенно-родовых древесных свойств: «Не березки-белолипушки» (II, 201) в «Сказании о Евпатии Коловрате» (1912); сопоставьте также повторенное дважды, рефренное: «Отцвела моя белая липа» (I, 183, 184 – «Этой грусти теперь не рассыпать…», 1924) и «Кажется мне – осыпаются липы, // Белые липы в нашем саду» (I, 280 – «Снежная замять дробится и колется…», 1925).

Посредством «наделения лицом» возможно очеловечивание предмета культуры, цивилизации, то есть любого объекта, созданного человеком: «На лице часов в усы закрутились стрелки» (I, 178 – «Годы молодые с забубенной славой…», 1924).

В области научного народоведения лицо определяет антропологический тип, и этот принципиальный критерий учтен Есениным в редакции отрывка из неоконченной поэмы «Гуляй-поле»: в облике вождя смешались межэтнические характеристики – « С лицом киргиз-кайсацкой степи // Глядит, как русский хулиган» (II, 189).

Иногда, особенно при портретном описании Есениным священной персоны, лицо того, наоборот, характерно отсутствием всякого выражения, как бы завуалированного, причем наброшенная вуаль – природно-стихийного свойства, будто сотканная из атмосферных осадков: «Но лицо его туманно » (I, 55 – «Сохнет стаявшая глина…», 1914).

В народном свадебном обряде повороты лица и всяческие лицевые движения считались этикетными. Так, в с. Гулынки Пронского у. «на свадьбах, когда родители пьют заздравный стакан, молодые в знак почтения к ним падают лицом на пол и лежат, пока стакан будет пуст, а когда гости пьют – нагинаются в пояс…». [1131]

«Лик» как родственная лексема «высокого штиля» применима к божественным персонам (часто является синонимом иконописного образа) или к отошедшим в мир иной людям и в сочетании с эпитетом воспринимается в значении души. В черновом автографе «Иорданской голубицы» (1918) звучит мотив отлетания души, уносящейся на крыльях гусей: «Несут они на крыльях // Твой отгрустивший лик » (II, 214 – ср. вариант 2-ой строки «Твоих усопших раб»). В ряде «маленьких поэм» и стихотворений слово «лик» употреблено в смысле иконописного образа: «Помолись перед ликом Спасителя » (I, 23 – «За горами, за желтыми долами…», 1916); «Чей-то мягкий лик за лесом» (IV, 136 – «Даль подернулась туманом…», 1916); «Языком вылижу на иконах я // Лики мучеников и святых» и «Новый сойдет Олипий // Начертать его новый лик » (II, 62, 64 – «Инония», 1918); «Твой иконный и строгий лик // По часовням висел в рязанях» (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923). В стихотворении «Под красным вязом крыльцо и двор…» (1917) иконописное лицевое изображение как бы нанесено дождем на оконное стекло и представлено в духе атмосферного мифа (в полном согласии с теоретическими установками ученых-мифологов XIX века): «На синих окнах накапан лик : // Бредет по туче седой Старик» (I, 89).

С наступлением у Есенина, условно говоря, библейски-революционного периода творчества (1917–1919) возникает и реализуется идея обожествления лирического героя, тождественного «внутреннему Я». Есенин занят революционным богостроительством, делает своего нового богочеловека главным героем Третьего Завета. Портретом лирического героя становится иконный образ, однако земное начало его также не покидает; в результате в характеристике богоподобного персонажа соединяются две синонимические, но оценочно-противоположные черты: «А лицо иногда в сажу» и «О, какой богомаз мой лик // Начертил, грозовице внемля?» (IV, 182 – «Вот такой, какой есть…», 1919). Есенин применяет лексему «лик» к своим друзьям и знакомым, также обоготворяя их: «Звездой нам пел в тумане // Разумниковский лик » (I, 135 – «О муза, друг наш гибкий…», 1917) – речь идет о Р. В. Иванове-Разумнике. Известны подписи Есенина к рисункам – собственному и профессиональному: «В первый раз рисовал в своей жизни по лику Дид-Ладо» (VII (2), 71) и «Лик Сергея Есенина» [1132] (акварель 1919?) Г. Б. Якулова. Можно предположить, что в эпоху массового революционного богостроительства слова «лик» и «лицо» были уравнены в правах в смысле портретной характеристики.

Еще одна сфера использования слова «лик» у Есенина – применительно к свадебным чинам (как к сакральным деятелям, пусть временным, но определяющим дальнейшую человеческую судьбу): «Скачет свадьба на телегах, верховые прячут лик » (I, 21 – «Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911). Применительно к любимой женщине, причем из дворянского сословия, Есенин устами героя (выражаясь от первого лица) изъясняется: «Забыл ее имя и лик » (III, 177 – «Анна Снегина», 1925).

В народном лексиконе слово «лик» зачастую не обладает торжественной и высокой смысловой оттеночностью, оно равноценно понятию «лицо» без каких-либо дополнительных нюансов, и потому в быличке об «огненном змее» – прилетающем к тоскующей вдове до 40-го дня покойнике – говорится о совпадении нечистого духа с умершим хозяином: «Змей в его лик» [1133] (с. Любовниково Касимовского р-на Рязанской обл.).

Такую часть лица, как щеки, поэт считает выразителем двух противоположных факторов: физического здоровья (или телесного недуга) и уверенности в себе (или стыдливости), проявляющейся в восприимчивости краски смущения. О нездоровье, тяжелом психологическом состоянии и душевной угнетенности свидетельствуют такие описания: в стихотворении «В том краю, где желтая крапива…» (1915) лица проходящих по тракту в ссылку людей в кандалах « с впадинами щек » (I, 68); в «Руси советской» (1924) главному герою «на щеки впалые летит сухой румянец» (II, 95). Наоборот, словесное выражение с яркой цветовой характеристикой щек становится синонимом благополучия: «Глупое, милое счастье, // Свежая розовость щек !» (I, 131 – «Вот оно, глупое счастье!… 1918).

Глаза

Голова является важнейшей частью тела, включает в себя множество более мелких органов. Наиболее важными являются глаза. Два «страдания», записанные Есениным в Константинове, открываются типовым зачином «твои глаза», констатирующим само наличие этого связующего человека со Вселенной органа. В этих частушечных текстах подчеркивается равноправие двух людей по принципу одинакового обладания их глазами – похожими или чуть различающимися:

Твои глаза.

Мои тоже.

Что не женишься,

Сережа;

* * *

Твои глаза

Больше моих.

Я – невеста,

Ты – мой жених

(VII (1), 332 – 1918).

Идея зрительной ориентации в пространстве представлена в «Ответе» (1924) уже при помощи синонима «очи», поданного в его более емкой абстрактно-обобщенной форме единственного числа: «Такой простор, // Что не окинешь оком » (II, 131). Фольклорный прием ступенчатого сужения образа, сопрягающий глаз с головою как ее часть, заложен в приговорке на свадебном пиру в с. Мелехово Сасовского у. (б. Касимовского у.) Рязанской губ. В 1927 г.: «Выпивая, приговаривают, например: “Иду я по дороге, лежит голова коровья, а в голове глаз , а вам поцеловаться двенадцать раз”. Молодые должны исполнять». [1134]

Необычное местонахождение на человеческом теле глаза, причем избыточного по сравнению с привычной парой глаз, свидетельствует о необыкновенном, неординарном, чрезвычайном событии – тревожном и даже ужасном происшествии: в «Кобыльих кораблях» (1919) звучит призыв – «Посмотрите: у женщин третий // Вылупляется глаз из пупа. // Вот он! Вылез, глядит луной…» (II, 78).

Имеется как минимум два источника образа «третьего глаза», которые могли заинтересовать Есенина и посодействовать поэту в осмыслении этого философского понятия. Во-первых, «третий глаз» имеется в эзотерике: он прописан там как в претендующей на научность эзотерической литературе, так и в рекламах оккультных услуг. Приведем яркий пример возродившейся на рубеже III тысячелетия рекламы оккультной практики: «После встречи с Марией у многих появится ясновидение и яснослышание, откроется третий глаз ». [1135] Аналогичными описаниями была наводнена периодическая печать при Есенине (это легко проверить по периодике начала ХХ века), и поэт не мог не обратить на это внимания.

Во-вторых, к созданию странного образа «третьего глаза» Есенина могло подтолкнуть зрелище, подобное изображению маслом на холсте хоругви XIX века «Архангел Михаил – грозных сил воевода» (собрание музея при Храме Христа Спасителя в Москве, экспозиция 2002 г.). Там изображен архангел с третьим глазом на пупе, поражающий дьявола со вторым лицом внизу живота. Следовательно, изображение избыточной части тела – третьего глаза в том числе – не сугубо есенинское поэтическое изобретение: поэт «подсмотрел» такое необычное анатомическое построение в христианской иконографии. Однако именно оно привлекло внимание современников поэта. Так, в теоретической книге «2х2=5» В. Г. Шершеневич рассуждал (с ошибкой в цитате – лексема «женщины» должна быть во множественном числе): «Когда С. Есенин написал: “Посмотрите, у женщины третий // Вылупляется глаз из пупа!” – все увидели у своих женщин этот третий глаз, и теперь женщина с двумя глазами урод, как прежде была уродом одноглазая». [1136]

А. Воронский в фельетоне «Журавли над Гнилопятами» (о творчестве А. Н. Толстого) писал в 1927 г., переиначивая есенинскую теорию «двойного зрения» и без отсылки к ней, выделяя свою ироническую мысль разрядкой: «Двойное зрение у Толстого есть. Он хорошо видит голую мечтательность и понимает толк в жизненной чепухе». [1137] Идея «двойного зрения» высказана Есениным в письме к Иванову-Разумнику от мая 1921 г.: «Ведь если мы пишем на русском языке, то мы должны знать, что до наших образов двойного зрения : “Головы моей желтый куст”, “Солнце мерзнет, как лужа” – были образы двойного чувствования. “Мария зажги снега” и “заиграй овражки”, “Авдотья подмочи порог” – то образы календарного стиля, которые создал наш Великоросс из той двойной жизни, когда он переживал свои дни двояко, церковно и бытом» (VI, 125).

Представление о любом органе или части человеческого тела как о свидетельствующем об особенных свойствах характера его владельца присуще не только крестьянам. Н. Д. Вольпин в своих воспоминаниях «Свидание с другом» сопоставляла физиогномическую ориентировку Есенина и своего родного брата: «Он испуганно глядит на меня, на ходу весь ко мне повернувшись, голубизна глаз сгустилась в синеву. Верно, подумал: “Смеется, что ли, девчонка!” Но, проверив мой ответный взгляд, сразу успокоился. (Недаром старший брат мой внушал мне еще двухлетней, чтобы я никогда не врала: он через ноздри все прочтет, что у меня, курносой, в мозгу написано!)». [1138]

Согласно народному мировоззрению, отдельные части тела (очевидно, наиболее важные) – глаза и руки – могут иметь свойство приманивать или отталкивать удачу и являются равнозначными в этой возможности; через их посредство провидение посылает успех или несчастье. Так, в Касимовском у. бытовало «суеверное мнение относительно тяжелого или нехорошего глаза, тяжелой руки , тяжелых дней и тяжелого года. Будто такие есть люди, у которых нельзя скотину покупать, а если купишь, то в руку не пойдет » [1139] (курсив наш. – Е. С .). Это поверье было распространено не только в крестьянской среде: сравните в «Горе от ума» 1824 г. А. С. Грибоедова – «Ах, батюшка, сон в руку» [1140] (в устах Софьи; действие I, явление 8). У Есенина в «Пугачеве» о дожде говорится: «Нам он на руку , чтоб он хлестал всю ночь» (III, 20).

В народном мировосприятии обращает на себя внимание соотнесенность календарного времени («тяжелых дней и тяжелого года») с недобрыми глазами, взглядом; наблюдается зависимость ущерба от зрительной деятельности обладателя могущественного и злого взгляда. В Касимовском у. существовало поверье: «Будто високосный год – год тяжелый . Кассиан, св. мученик, на что взглянет, то будет сохнуть . Взглянет на людей, мор будет; взглянет на скот, падеж скота будет; взглянет на хлеб, урожая не будет; взглянет на лес, лес завянет» [1141] (выделено нами. – Е. С .).

Еще более распространено на Рязанщине, да и повсеместно поверье о сглазе. Крестьяне верили, что в Великий четверг обожженная в печи соль полезна от сглаза [1142] (с. Ибердус Касимовского у.). Цвет радужной оболочки ставился в прямую связь с умением сглазить: полагали, что «черный глаз опасный» и «недобрый глаз поглядел на нас» [1143] (с. Гулынки Пронского у.). Сравните строки необрядовой песни литературного происхождения – «Не влюбляйся в черный глаз: // Черный глаз опасный, // А влюбляйся в голубой, // Голубой прекрасный»).

Есенин записал бытовавшую в с. Константиново частушку, в которой воспеты идеальные «голубые глазки»:

Не трожь меня, Ванька,

Я попова нянька.

В коротенькой баске,

Голубые глазки

(VII (1), 335 – 1918).

Однако более характерны и оказываются наиболее частотными для с. Константиново частушки с отрицательной оценкой цвета глаз – как голубых, так и карих:

Голубые глаза злые,

Карие – лукавые,

Кто мово Колю полюбит,

Морду окарябаю.

Голубые глаза злые,

Карие – лукавые,

Но ты, залетка, не робей,

Уважу матери твоей.

А. В. Кулагина утверждает, что «содержание частушек с синекдохой “о глазах” чрезвычайно многообразно и охватывает все перипетии любви» и что «“глаза” в синекдохе редко употребляются без эпитета». [1144]

Особенная опасность подвергнуться сглазу грозила новобрачным. Воздействию «глаза» приписывали материальность; полагали, что наведенную «глазом» болезнь можно смыть, уничтожить с помощью другого органа тела: так, в с. Ибердус Касимовского у. «когда кто похвалит младенца, то мать или старшая кто-нибудь из женщин в доме, облизывает ему лицо три раза, плюет на землю, чтобы не появилась болезнь с глазу » [1145] (курсив наш. – Е. С .). В повести Есенина «Яр» (1916) незаконнорожденный сын Анны, несмотря на принятые меры, умер от «сглаза»: «Не спал мальчик, по ночам все плакал и таял, как свечка. <…> “ С глазу, с глазу дурного , касатка, мучается младенчик. Люди злые осудили”» (V, 127, 131).

Вероятно, под влиянием идеи сглаза и под впечатлением от умозрительного вида тройки волшебных собак с глазами-плошками, охраняющими клады в пещере в сказке «Огниво» Г.-Х. Андерсена (имевшей к тому же устное хождение в русском народе), Есенин в «Инонии» создал «тварный» облик зари, представленной тощим кобелем, который «как ведра в провал овражный, // Будет злые спускать глаза » (II, 223). В «Огниве» в переводе А. Ганзен говорится: «Войди в первую комнату; посреди комнаты увидишь большой сундук, а на нем собаку: глаза у нее, словно чайные чашки!» и «Там сидела собака с глазами, как чайные чашки, и таращилась на солдата» [1146] (у второй собаки глаза как мельничные колеса, у третьей – каждый глаз с круглую башню). Образ получил дальнейшее развитие: «Отчего глаза твои, // Как два цепных кобеля, // Беспокойно ворочаются в соленой влаге?» (III, 30 – «Пугачев», 1921). Есенин отталкивается от народного поверья о сглазе и опасности звероподобного взгляда: «У многих глаза – что клыки. // С соседней деревни Криуши // Косились на нас мужики» (III, 159 – «Анна Снегина», 1925).

Очевидно, опять же у народа Есенин подметил умение видеть в движении глаз строй мыслей. Так, в Рязанской обл. даже в конце ХХ века продолжали высказываться об особенностях «жестикуляции глазами»: «Что ты поставила глаза – думаешь, у тебя одной голос?» [1147] (с. Ермолово Касимовского р-на). К характеристике «поведения глаз» относится и есенинская строка «Но люблю я твой взор с поволокой » (IV, 236 – «Не гляди на меня с упреком…», 1925); «Я на всю эту ржавую мреть // Буду щурить глаза и суживать » (I, 159 – «Сторона ль ты моя, сторона!..», 1921).

Внимание к цвету глаз собеседника порождает три вида дефиниций: 1) обычную цветовую, поданную как определение в неразложимом словосочетании; 2) зрительно-цветовой эпитет – общераспространенное сложное прилагательное; 3) колористическое определение через типичный цветок-символ. Пример первого – «Я играю на тальяночке про синие глаза » (I, 26) из стихотворения «Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха» (1912). Пример второго – это обращение «Ой ты, парень синеглазый , не в обиду я скажу» (I, 21) и описание «Парень бравый, синеглазый » (IV, 114) из стихотворений «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911) и «Плясунья» (1915). Это же прилагательное входит в состав метафоры – ласкового обращения новобрачного к жене в обрядовой песне «Бьется хмителица, // По лугам расстилается…», которую «поют молодым на свадьбе за столом»:

Целуя, милуя Иван свою Марьюшку: —

Душечка ты моя Марьюшка,

Радость синеглазая [1148] .

Сравните также метафору Есенина про глаза: «Что ты смотришь так синими брызгами , // Иль в морду хошь?» (I, 171). Пример «цветочной колористики»: «Как васильки во ржи, цветут в лице глаза » (II, 87 – «Исповедь хулигана», 1920); « васильки // Очей любимых» (IV, 204 – «Цветы», 1924).

Интенсивный тон радужки глазного яблока поэта запоминался каждому современнику: Н. Н. Асеев писал в 1926 г. о Есенине – «сияя синими глазами». [1149] О глубине синего цвета глаз Есенина позже вспоминала Н. Д. Вольпин: «А глаза? Есенин хочет видеть их синими, “как васильки во ржи”. Но они походят у него скорей на незабудки, на голубую бирюзу. Только это очень чистая голубизна, без обычной сероватости. А главное в другом: радужная оболочка заполняет глазное яблоко, едва оставляя место белку. Сидишь где-нибудь в середине зала, и кажется тебе, что поэт брызжет в слушателей синью – разведенным ультрамарином. <…> Глаза же запоминались синее из-за чистоты их голубого тона». [1150] Той же самой метафорой – «есенинские васильки» [1151] – определяла глаза поэта М. И. Цветаева в очерке «Нездешний вечер» (см. также главу 2).

Синий цвет глаз являлся особенным для Есенина сразу по нескольким причинам: 1) это природная синеглазость самого поэта; 2) свойственность серого цвета радужной оболочки глаз антропологическому типу европейца (и большая распространенность именно серых глаз у русского народа); 3) стоящая за голубоглазостью обширная культурная традиция (с народными поверьями о «добрых» голубых глазах и о «злых», «опасных» темно-карих; с голубцом на иконах Андрея Рублева). Лирический герой влюблен в девушку, «у которой глаза – голубень » (IV, 236 – «Не гляди на меня с упреком…», 1925).

Карий цвет глаз Есенин сопоставляет с омутом, способным вобрать в себя человека, утянуть его в страшную глубь: «через черные, как омут, глаза » (V, 38 – «Яр», 1916); «Видеть глаз златокарий омут » (I, 187 – «Заметался пожар голубой…», 1923).

Поэт, опираясь на автопортрет и фольклорную традицию, в стихотворении «Гой ты, Русь, моя родная…» (1914) включает синий цвет в изображение Родины, которая приобретает черты очеловеченности: «Только синь сосет глаза » (I, 50). Синеглазость Руси стихотворец полагает существенной портретной характеристикой (а в этиологической глубине – еще и душевно-эмоциональной, определяющей национальный типаж), что обусловлено привнесением извне голубизны, равно струящейся с небес и с озерно-речных отражений в глаза человека и его одушевленной родины. «Говорящее» колористическое заглавие «Голубень» (1916) опирается на отсветы водяной зыби в синих глазах человека – «Водою зыбкой стынет синь во взорах » (I, 81), а также на « синие ноги » сумерек (I, 79). Всеобъемлющая синева выступает также зримой чертой родины, которая посредством цвета воздействует на настроение и душевные переживания лирического героя. Сине-голубой колор глаз и, что печально, такой же цвет губ каторжников (I, 69) или свободного лирического героя (IV, 149) Есенин возводит в определяющий эпитет родины: « Голубую оставил Русь», которая по совокупности однородных цветовых характеристик уже не выглядит мечтательно-радостной и окутанной туманно-волшебной дымкой, как это кажется на первый взгляд. Наблюдение о трагической сущности есенинской «голубой Руси» впервые сделал его современник и поэт Н. Н. Асеев в очерке-некрологе «Сергей Есенин» в 1926 г.: «А его частые признания о своей усталости от этой самой старой, уходящей Руси, которую ему тщательно привязывали на загорбок, – разве не говорят они о желании поэта выйти из узкого круга специально “русских” тем, чаемых от него поминальщиками этой Руси? <далее цитаты о “голубой Руси” и стране “громил и шарлатанов”> Вот вам и “Голубая Русь”» [1152] (курсив Н. Н. Асеева). И далее: «Конечно, те шарлатаны, которые продолжали кликушествовать о “Голубой Руси”, отлично понимая, что романтика ее ведет к поэтизированию именно тех ее качеств инертности, патриархальности, религиозности, которые тормозят движение Руси вперед». [1153]

Колористика глаз лирического героя Есенина сложная; она обусловлена как собственным цветом радужки, так и наполнением глазного яблока отраженным свечением космоса в различных его проявлениях: это и дневная синева небес – «Только синь сосет глаза » (I, 50); и огненность зари – «Льется пламя в бездну зренья » (I, 57); и янтарная лунность ночи – « Вино янтарное // В глаза струит луна » (II, 110). По мнению современных литературоведов Станислава и Сергея Куняевых, «Есенинская цветопись ранних стихов, по существу, в точности воспроизводит расположение цвета на русской иконе, а пламя, льющееся “в бездну зренья”… – основополагающий цвет образа “Спаса в силах”, который возникает в глазах поэта именно на границе перехода из мира земного в мир небесный». [1154]

Глаза выражают особенности характера человека, показывают состояние здоровья и настроение. В фольклорном стиле Есенин описывает молодечество крестьянского парня – лирического героя стихотворения «Матушка в Купальницу по лесу ходила…» (1912): «Выбираю удалью и глаза и брови» (I, 29).

Взгляд человека может быть притягательным и отталкивающим, теплым и холодным. Среди множества синонимов, отвечающих понятию о глазах, Есенин выбрал лексему «очи» и ее дериваты для «температурной характеристики»: «Стынет поле в тоске волоокой » (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921); о свойстве человеческого глаза изменять «температуру взгляда» писал в «Моем пути» (1925):

По вечерам,

Надвинув ниже кепи,

Чтобы не выдать

Холода очей , —

Хожу смотреть я

Скошенные степи… (II, 165).

Даже природные реалии Есенину удается наделить человеческим обликом – в первую очередь, с помощью актуализации и акцентности наиболее выразительных составляющих лица. Характеристика чисто человеческих глаз-«очей» выписана высоким стилем с раскрытием христианской сущности кротости и смирения через птичью символику голубей. В творчестве Есенина отчетливо прослеживается многоступенчатый путь образа: 1) общераспространенное «голубые очи»; 2) «она робко вскидывала свои крыльями разведенные брови, и в глазах ее словно голуби пролетали » (V, 44 – «Яр», 1916); 3) «Встрепенулись очи-голуби …» (II, 193 – «Сказание о Евпатии Коловрате», 1912).

В подобных поэтически-метафорических описаниях Есенин следовал за фольклорными формулами, в которых природные реалии или предметы цивилизации представлены очеловеченными. Яркий пример тому – народная приговорка: «В Рязани – пироги (грибы) с глазами: // Их едят, а они глядят». [1155]

По народному представлению, проникшему в художественную литературу, глаза человекоподобного существа (как правило, сверхъестественного) могут быть опасными и умерщвлять человека. Известным Есенину примером таких страшных глаз служат глаза Вия из одноименной повести 1834–1842 гг. Н. В. Гоголя:

...

…видел только, как во всю стену стояло какое-то огромное чудовище в своих перепутанных волосах, как в лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза, подняв немного вверх брови . <…>…Ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли . С ужасами заметил Хома, что лицо было на нем железное. <…> « Подымите мне веки: не вижу !» – сказал подземным голосом Вий – и все сонмище кинулось подымать ему веки [1156] .

Надо заметить, что сам Есенин, любивший творчество Н. В. Гоголя и упомянувший Вия в «Ключах Марии» (V, 208), не создавал подобных образов.

Современники Есенина обращали внимание на действенность выражения глаз и движения рук самого поэта. Следовательно, можно заметить, что Есенин брал из жизни (порой из собственной) и претворял в искусство жесты и взгляды – эти проявления сути человеческой телесности! Н. Д. Вольпин подметила одну такую «телесную картину», игру телодвижений: «Взгляд Есенина затоплен в черную глубину влюбленных и робких девичьих глаз , рука поглаживает аккуратно выложенные на прилавок кисти покорных рук. За парой наблюдает слева – иронический и добрый взгляд Айзенштата, справа – мой. Что читает девушка <Е. И. Лившиц> в завораживающих глазах поэта ?». [1157]

Человеческие глаза – это в особых случаях проводник космических веяний и влияний внутрь человека. Вот почему в стихотворении «Поэтам Грузии» (1924) появляется сложный метафорический образ, в котором озаренность лунным сиянием дополняет голубизну глаз поэта, восчувствовавшего гармонию мира в творчестве литературного объединения «Голубые роги»:

Вино янтарное

В глаза струит луна,

В глаза глубокие ,

Как голубые роги (II, 110).

В «Стансах» (1924) высказано сходное суждение о том, что глаза могут быть наполнены свечением мысли, естественно исходящей изнутри человеческого организма, а не только способны отражать реальное свечение физического космического тела: «Зато в глазах моих // Прозрений дивных свет» (II, 135). Таким образом, глаза являются не исключительно отражающей поверхностью сродни зеркалу, но и зримым выражением душевных чувствований и мыслительных способностей; к ним применима удачно найденная Есениным игра однокоренных слов: зрачки глаз – источник прозрений ! В суммарном смысле глаза оказываются двойным проводником мысли, чувства, душевного состояния: из внутреннего мира человека во внешний и в обратную сторону.

Есенин рассматривает глаза как источник особенного мировидения, представляет их как первопричину человеческого выбора из двух равновозможных в христианском понимании миров – здешнего и потустороннего: « Глаза , увидевшие землю, // В иную землю влюблены» (I, 25 – «Опять раскинулся узорно…», 1916). Этот художественный образ, оставаясь сугубо индивидуальным и авторским, тем не менее в своей структурной основе опирается на народное образное построение по типу синекдохи, когда деталь человеческого организма заменяет собой всего человека – как в необрядовой поздней песне с. Секирино Скопинского р-на Рязанской обл.:

А уж вы глазки, мои глазки,

Куда скрылись от меня?

Куда скрылись-удалились,

С кем оставили страдать? [1158]

Во фрагменте поэмы «Ленин» (1924) образ глаз дан в широком спектре значений. Во-первых, глаза описаны в духе народной поговорки, обычной для волшебных сказок, – «Пойти, куда глаза глядят»; однако в противовес сказочному герою глаза вождя представлены как особенные – знающие неведомый другим людям путь и потому путеводные:

И мы пошли под визг метели,

Куда глаза его глядели :

Пошли туда, где видел он

Освобожденье всех племен… (II, 146).

Во-вторых, следование провидческому взгляду вождя породило у лирического героя собственный выбор из двоякого зримого восприятия действительности – во сне и наяву – явственное представление о реальном мире: «Не сон, не сон, я вижу въявь, // Ничем не усыпленном взглядом » и «Но понял взор » (II, 144).

Однако особое состояние (движение, жестикуляция) глаз лирического героя уже другого стихотворения вызывает у зрительного аппарата способность выдавать мнимое за действительное, полусонные фантазии за явь:

Глаза смежаются ,

И как я их прищурю ,

То вижу въявь

Из сказочной поры…

(II, 150 – «Метель», 1924).

Аналогичная способность при закрытых глазах видеть внутренним зрением проявляется у человека помимо его воли во время болезни как бредовое состояние, обычно, с жуткими призрачными видениями: «Себя усопшего // В гробу я вижу» (II, 151 – «Метель», 1924). Образ сонных глаз связан с представлением об усопшем.

Глаза иногда представляются поэту самостоятельным существом, способным производить активные действия, даже мыслить и принимать решения, а также вступать во взаимоотношения с человеком как с отдельной личностью: «Но понял взор » (II, 144); « Глаза … в иную землю влюблены » (I, 25).

Не менее важно то расхожее наблюдение, что глаза выражают душевно-телесное состояние человека на данный момент. Непродуманное до конца поэтом выражение глаз прохожего в строке «Старик глядит, в глазах » (II, 227) из чернового автографа «Возвращения на родину» (1924) все-таки угадывается по основному тексту: «Отчего ты так глядишь скорбяще ?», «И полилась печальная беседа // Слезами теплыми на пыльные цветы» (II, 90, 91). Физическое состояние воплощено Есениным в поэтических строках: о людях в кандалах – «Полюбил я грустные их взоры » (I, 68 – «В том краю, где желтая крапива…», 1915) или о любимой – «И глаз осенняя усталость » (I, 191 – «Пускай ты выпита другим…», 1923); «У вас была тоска // В глазах усталых » (II, 124 – «Письмо к женщине», 1924).

Дихотомия жизни и смерти выражается при помощи ставшей почти трафаретной характеристики глаз с применением традиционных эпитетов – горящие и потухшие глаза ; в варианте строки из «Товарища» (1917) сказано: « С погасшими глазами » (II, 210). В поздней народной песне «Когда мне было лет шестнадцать» в жанре «жестокого романса», бытовавшей в с. Секирино Ско-пинского р-на Рязанской обл., мысль об умирании как закрывании глаз выражена еще проще: «Подозвал свою мамашу // И навек глаза закрыл». [1159] Почти дословно высказана та же сентенция в «жестоком романсе» с. Любовниково Касимовского р-на «Любила я милого»: «Не поминай меня имем <sic!>, // Я навек закрыл глаза». [1160]

Метонимический образ человеческих глаз как зерен развивается в пределах изначально избранной и соответственно исполненной сельскохозяйственной или ягодно-лесной орнаментики: « Зерна глаз твоих осыпались, завяли» (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916). Олицетворение солнца на синем небе достигается средствами «солярной поэтики» и в том числе с помощью глагольного образа лучей-глаз: «Сквозь синь стекла желтоволосый отрок // Лучит глаза на галочью игру» (I, 74 – «О красном вечере задумалась дорога…», 1916). Буквальная сущность идиомы «смотреть глаза в глаза», выражающей у Есенина родство деда и Солнца в духовном смысле и телесной конституции, донесена в стихах « Щурясь к солнечному глазу , // Подсекает он лопух» (IV, 119 – «Дед», 1915). Так телесная поэтизация человека незаметно приобретает вселенские масштабы и распространяется на космические объекты.

Есенин применяет диалектизм для обозначения глаз, ставя его рядом с литературным словечком-синонимом: «Кузька ждал и, затаенно выпятив глаза , глядел, оттопыривая зенки , в частый ельник» (V, 36 – «Яр», 1916).

Глаза цивилизованного человека способны вместить в себя в виде эмоциональных сгустков достижения мировой культуры. Однако как исходная данность, уже изначально имелся способ вбирания глазами вещественной сущности окружающего мира как питания, была проведена нерасторжимая связь между глазами и ртом, младенчески сосущим и вбирающим живительные соки всеобщего бытия. Есенин наделил глаза уникальной способностью впитывать метафизическую пищу подобно рту: «Только синь сосет глаза » (I, 50); «Кто-то тайный тихим светом // Напоил мои глаза » (I, 85 – «Не напрасно дули ветры…», 1917); «Но тьму глазами ешь » (III, 19 – «Пугачев», 1921) – сравните народное выражение « пожирать г лазами ».

Есенин дал многоаспектную характеристику глаз: 1) по цвету; 2) по выразительности и напечатленности на них черт личности; 3) свойству наводить сглаз и поддаваться влиянию «дурного глаза»; 4) умению видеть действительное и скрытое, то есть обладать «двойным зрением»; 5) способности прозревать будущее; 6) возможности органа зрения служить проводником космических прозрений во внутренний мир человека и в обратном направлении.

Глаза находятся под сенью ресниц, на которые нисходит с божественных образов свечение нимбов святых и праведников, чьи праведные деяния отражаются теплыми отсветами в нежной цветовой гамме в стихотворении «Колокольчик среброзвонный…» (1917): «Свет от розовой иконы // На златых моих ресницах » (I, 82). Ласковый огонек лампады и лучистость солнца озаряют икону и, усиливая исходящий от ее священного содержания внутренний свет глубокой духовности, приобщают к святости каждого взирающего на нее.

Прикрытие глаз – веки. На них обращается внимание тогда, когда они выступают в акцентной позиции – прикрывают глаза, выглядят как-то необычно (например, при отсутствии ресниц или их блеклости). В стихотворении «Сторона ль моя, сторонка…» (1914) хищным животным наподобие ворона, клюющего глаза не захороненному воину-мертвецу на бранном поле, смотрится покоряемое странником-«богомолом» пространство: « Веки выглодала даль» (I, 54).

Внимание на веках сосредоточивается и в тех случаях, когда глаза прикрыты или закрыты совсем, поэтому Есенин делает акцент на их мертвенности в «Метели» (1924): «Под аллилуйные стенания дьячка // Я веки мертвому себе // Спускаю ниже» и «На эти деньги с мертвых глаз» (II, 151). Это видение основано на народном обычае прикрывать глаза покойника медными пятаками, чтобы он не высмотрел нового мертвеца среди живых.

Образ космического великана, представленного в облике убиенного человека, мертвеца в крови, хотя и неотчетливо, но явственно проступает в стихотворении «Черная, потом пропахшая выть!» (1914): «Красный костер окровил таганы, // В хворосте белые веки луны» (I, 64), где «белые веки» являются метонимией символического покойника-луны и одновременно соответствуют народному представлению о бледности и мертвенности светила-спутника.

Такая деталь лица, косвенно связанная с глазами, как брови, в народном мировоззрении имеет двойственное (и даже многозначное) осмысление. С одной стороны – положительное восприятие эстетичности чернобрового красавца, как, например, он изображается в песне литературного происхождения «Чернобровый парень бравый» [1161] в с. Константиново (Есенин включил фрагмент в повесть «Яр»). Красота бровей лирического героя – крестьянского парня – показана в стихе «Выбираю удалью и глаза и брови » (I, 29 – «Матушка в Купальницу по лесу ходила…», 1912). С другой стороны, аналогичная по двухкорневой эпитетной модели «определение с помощью цвета бровей» и противоположная по цветовой насыщенности характеристика героя с бесцветными бровями принижает общую оценку его личности: «Пойду в скуфье смиренным иноком // Иль белобрысым босяком» (I, 40).

Кроме того, на Рязанщине распространено поверье о сросшихся бровях колдуна. Очевидно, изобразительная характеристика колдуна со сросшимися бровями легла в основу портрета иноземного врага в «Сказании о Евпатии Коловрате» (1912): «Стонет идолище черное, // Брови-поросль оторачает» (II, 201).

Рот

Образ рта у Есенина представлен следующими дефинициями: рот, пасть, уста, губы ; а также дериватами – безгубый, тонкогубый . Внутри рта находятся десны, зубы, слюна .

В соответствии с христианским и народным обычаем перекрещивать рот при зевании, чтобы внутрь не влетел какой-нибудь нечистый дух в виде болезни, выполнена художественная зарисовка в стихотворении «Мой путь» (1925):

И бабка что-то грустное,

Степное пела,

Порой зевая

И крестя свой рот (II, 159–160).

В народном понимании рот, имея способность быть отверстым, является вместилищем всяких разностей – положительных и отрицательных. Об этом свидетельствуют рязанские поговорки и пословицы: «Большому куску рот радуется»; «Ей сунь палец в рот – она и всю руку откусит» [1162] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).

По напряженному изгибу рта и необычному (отличающемуся от красного со всеми его оттенками) цвету губ можно судить о душевном состоянии и болезненности человека: у людей в кандалах « кривятся голубые рты » (I, 69 – «В том краю, где желтая крапива…», 1915); «Я целую синими губами // Черной тенью тиснутый портрет» (IV, 149 – «День ушел, убавилась черта…», 1916); «Недаром лег // Страдальчески так рот » (II, 165 – «Мой путь», 1925).

Исконное и первоначальное назначение рта как органа, принимающего пищу, запечатлено в беловом автографе «Октоиха» в стихе « Кусал их звездный рот » (II, 211).

Применительно к ночному небу, причем при очеловечивании его, рот становится вселенски огромен, происходит своеобразная поэтическая мифологизация: «Клещи рассвета в небесах // Из пасти темноты // Выдергивают звезды, словно зубы » (III, 11 – «Пугачев», 1921).

Есенин применяет в своем творчестве лексему «уста» как признак библейского «высокого стиля», обнаруживаемого у поэта преимущественно в революционных «маленьких поэмах» и – реже – в сочинениях с образом Христа. Старославянское по происхождению слово «уста» поэт использует при описании рта – как назначенного к поцелую (в том числе к сакрально-ритуальному), предопределенного к участию в божественном таинстве: «Все ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи – // К светлой тайне приложил уста » (I, 73 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916); в оценке поступка Саломеи запечатлен разлад – «Целуй ты уста без души» (II, 28 – «Певущий зов», 1917).

Рот понимается и как источник проговоренных слов, высказанных изречений; в беловом автографе «Октоиха» о Руси сказано также в мифологическом ключе: «Великою рекою // Текут твои уста » (II, 210). Наоборот, отсутствие слов и одновременно физиологическое состояние сухости во рту натуралистически отражено в строках: «Ветер благоуханный // Пью я сухими устами » (I, 260 – «Воздух прозрачный и синий…», 1925).

Словосочетание «алые губы» в «Подражанье песне» (1910) напоминает фольклорную модель, однако с той разницей, что в народной песенной лирике цветовой эпитет применялся по отношению к девичьим щекам (типа «алы щечки точно маков цвет») и не делался акцент на изображении рта. В рамках литературной эротики Есенин привлекает внимание к милому ротику путем его двойного живописания разными способами, развивая мотив любовной неудачи: «С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй. // Но с лукавой улыбкой , брызнув на меня, // Унеслася ты вскачь, удилами звеня» (I, 27). В поэтике Есенина жест эротического поцелуя обычно выражает неуспех, несчастье: «Ты целуешь, а губы как жесть » (I, 198 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923). Лишь человек губами не только вкушает пищу, но и произносит слова и дарит поцелуи. Среди народной необрядовой песенности существует разновидность « поцелуйных песен », сопровождающихся при их окончании выбором участника игры для целования. В рамках православного этикета целования христианских святынь очеловечен схимник-ветер: «И целует на рябиновом кусту // Язвы красные незримому Христу» (I, 43 – «Осень», 1914).

Очевидно, тот же монашествующий ветер получил в дальнейшем более развитые человеческие черты: «Кого-то нет, и тонкогубый ветер // О ком-то шепчет , сгинувшем в ночи» (I, 74 – «О красном вечере задумалась дорога…», 1916). Такая черта человеческой внешности, как «тонкогубость» в народном воззрении обладает амбивалентностью. С одной стороны, есть примета, будто тонкие губы выдают жадного человека; [1163] с другой стороны, толстые губы свидетельствуют о доброте и – ситуативно – об обидчивости: «Губы толще – брюхо тоньше» [1164] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).

Ненормальность, деформированность персонифицированного объекта подчеркнута другим эпитетом-дериватом от лексемы «губы», поданным в составе рефрена: «В черной луже продрогший фонарь // Отражает безгубую голову» и «А фонарь то мигнет, то захохочет // Безгубой своей головой» (I, 159, 160 – «Сторона ль ты моя, сторона!..», 1921). Прилагательное «безгубый» внедрено Есениным в такой контекст, в котором оно не может исправно выполнять свою смысловую функцию: невозможность правильного функционирования порождает представление об ужасном, трагическом, неотвратимом.

Во рту находится язык, притягивающий новые слова как воплощение новаторских идей и дел: «И новый говор липнет на язык » (I, 81 – «Голубень», 1916). Язык выступает и проводником метафорически облеченных мыслей из внутреннего мира человека во внешний: «И невольно в море хлеба // Рвется образ с языка » (I, 86 – «Не напрасно дули ветры…», 1917). Тот же содержащийся во рту язык, который в «Инонии» принадлежит принявшей тварный облик заре, представлен в образе исхудалого кобеля, кто « Языком от колючей жажды // Будет синие лизать небеса» (II, 223 – бел. автограф).

В свадебном плаче невесты с помощью называния органа человеческого тела возникает необычный и очень точный эпитет родственников жениха: «Чужие люди – железные зубы » [1165] («Любезные мои подруженьки…», д. Хрипёнки Спасского р-на). С учетом того, что у зверей оскал зубов является угрожающим жестом, их упоминание у людей наиболее часто связано с отрицательной оценкой. Так, в рязанской пословице говорится о человеческой жадности: «У него скорее кровь из зубов потечет, чем он отдаст что-нибудь» [1166] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).

Выведение на первый план десен (вместо отсутствующих зубов) при передаче жестикуляции свидетельствует о почтенном возрасте – глубокой старости изображаемого человека: «Старый дед на пне сухом в дуброве // Жамкал деснами зачерствелую пышку» (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…», 1914).

Близкий к беззубым деснам образ жующей челюсти приспособлен Есениным к очеловеченному образу жилища, возвеличенному в мировоззренческом плане до космических высот в стихотворении «О красном вечере задумалась дорога…» (1916): «Изба-старуха челюстью порога // Жует пахучий мякиш тишины» (I, 74). И уже неспособную жевать челюсть скелета изобразил поэт: «Эта тень с веревкой на шее безмясой, // Отвалившуюся челюсть теребя» (III, 25 – «Пугачев», 1921).

Волосы

Женская прическа представлена с помощью прилагательных, относящихся к девичьей косе вместе с ее цветовым эпитетом: «Только нет угожей засыньки, // Чернокосой побеседнушки» (II, 196 – «Сказание о Евпатии K°-ловрате», 1912); «И треплет ветер под косынкой // Рыжеволосую косу » (I, 24 – «Опять раскинулся узорно…», 1916). Известно и самостоятельное цветовое определение, относящееся собственно к рассыпающимся вьющимся женским волосам – « кудри черные » (I, 27). Цвет девичьих волос сопоставлен с цветущим растением, хотя и с сорняком и не в свою пользу, но с таким милым и привычным, напоминающим родной ландшафт: « Золотей твоих кос по курганам // Молодая шумит лебеда» (I, 198 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923).

Повреждение девичьей прически рассматривалось в народе как чрезвычайное обстоятельство, свидетельствующее о потере девушкой чести. В стихотворении «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911) автор приравнял девичью косу к обвивающей шею змее: « Душегубкою-змеею развилась ее коса » (I, 21). Литературный змеиный образ возник под влиянием целого ряда библейских и фольклорных персонажей, а также мировоззренческих представлений и этнографических реалий. Прежде всего, это живущий в раю змей-искуситель в христианстве, житийный сюжет с исцелением Козьмой и Дамианом человека от вползшей ему в рот змеи, волшебно-сказочные и былинные змееборческие сюжеты (о Змее Горыныче, Змеёвых валах, о Тугарине Змеевиче, Змиулане и др.), поверья и былички о прилетающем к безутешной вдове Огненном змее или приносящем колдунье пользу Змее-спорник е , о живущей в подполе и рассыпающейся серебром Дом?вой змее, посвящение праздника Воздвиженья собирающимся в кучи и отправляющимся на зимовку в норы змеям и др. [1167] Безо всякой отрицательной оценочности Есенин в более раннем стихотворении «Подражание песне» (1910) допускает уподобление девичьих растрепанных волос извивающимся змеям: « Кудри черные змейно трепал ветерок» (I, 27).

Согласно народной эстетике, определение прически как «кудри» изначально было применимо исключительно к парню и только в ХХ веке с укорочением девичьей косы до распущенных по плечам волос стало относиться и к девушке. О качестве жизни существует поверье, формально свернутое до паремии: «От хорошей жизни волосы вьются, от плохой – секутся». Этот мировоззренческий постулат обыгран в частушке с. Константиново Рязанского уезда:

Кудри вилися мои

С осени до осени,

Как почуяли измену,

Завиваться бросили. [1168]

Есенин сам обладал великолепными кудрями пшеничного цвета и всячески подчеркивал свой облик кудрявого парня (известны воспоминания А. Б. Мариенгофа об усилении кудрявости с помощью плойки и о посещении Есениным парикмахерской). Н. Н. Асеев в очерке «Сергей Есенин» (1926) писал о кудрявом поэте, усматривая за бесшабашной кудрявостью его трагическую истинную сущность: «…передо мной вставал другой облик Есенина, не тот общеизвестный… не то лицо “лихача-кудрявича” с русыми кудрями…». [1169] Есенин отступает от принципа наделять кудрявостью исключительно молодого человека и расширяет сферу употребления кудрей не только по отношению к девушке, но даже к елям, в хвое которых «тенькает синица // Меж лесных кудрей » (I, 65 – «Топи да болота…», 1914); или ко дню – «Пойду по белым кудрям дня // Искать убогое жилище» (I, 139 – «Устал я жить в родном краю…», 1916); или к сумеркам – « Кудрявый сумрак за горой» (I, 70 – «Я снова здесь, в семье родной…», 1916).

В рамках типично фольклорной стилистики изображена и прическа заглавного героя в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925): «Вились кудри у Евпатия, // В три ряда на плечи падали» (II, 176).

Сам Есенин тщательно следил за своими слегка вьющимися волосами, придавая им большую кудрявость в парикмахерской. Л. М. Клейнборт заметил особенные изменения в прическе Есенина после его возвращения из заграничного путешествия: «Что-то чужое было в лице, припудренном как у актера, в волосах, завитых у парикмахера». [1170]

Однако и до заграничного турне кудри Есенина привлекали внимание. А. Б. Мариенгоф сообщил, как Айседора Дункан «окунула руку в его кудри и сказала: “Solotaia golova!” Было неожиданно, что она, знающая не больше десятка русских слов, знала именно эти два». [1171]

В народном свадебном обряде и его поэзии оказывается высокочастотным образ мужских кудрей (и особенно кудрей жениха). Это прослеживается в ритуале «ладушки», когда в с. Печерниковские выселки Михайловского у. ходили «ладить» к невесте: ее мать «опрокидывает стакан мужу на голову и обращается к гостям: “Это оставила на кудри своему Андрею”». [1172] В стихе «Кольца кудрей твоих ветрами жжет» (IV, 112 – «Белая свитка и алый кушак…», 1915), произнесенном от лица чужой невесты, наблюдается перекличка кудрей жениха, вьющихся кольцами, с обручальным кольцом девушки, ласково перебирающей пальцами волосы суженого. В этой есенинской строке в предельно сжатом виде и методом «от противного» содержится аллюзия на свадебный канон, известный по величальной песне жениху и невесте «Уж ты Утица…» из д. Гремячка Данковского у., в которой развивался мотив расчесывания кудрей:

На Ликсеюшки Кудри русыя

Па пличам лижать,

Словно жар гарять.

Нихто к кудрюшкам

Ни приступитца;

Приступилась к кудрям

Свет Натальюшка (2),

Маладая жана,

Брала кудрюшки

На билы руки (2),

На златы кольца. [1173]

Кудрявость в стихотворении «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911) показана не в традиционной народно-песенной стилистике, а иначе, через особенности волосяного покрова головы и свойства волос завиваться, кудрявиться, ложиться кольцами: «Вышел парень, поклонился кучерявой головой » (I, 21). Кудри деревенского парня расценивались как показатель социовозрастного его статуса: рекруты, попав в армию, расстанутся с пышной прической, а пока в стихотворении «По селу тропинкой кривенькой…» (1914) Есенин изобразил традиционные волнистость и цвет волос новобранцев, когда в прощальную неделю они, «Размахнув кудрями русыми , // В пляс пускались весело» (I, 48). Среди ученых XIX века бытовало мнение, что лексемы «русый» и «русский» являются однокоренными, и первая породила вторую. Собственную прическу Есенин именовал кудрями и приписывал ее своему лирическому герою: «Голубого покоя нити // Я учусь в мои кудри вплетать» (I, 129 – «Песни, песни, о чем вы кричите?…», 1917).

Наоборот, отсутствие кудрей в народе считалось показателем возмужалости и зрелости и приписывалось божественному персонажу, выводилось в местных рязанских топонимах. Так, на Рязанщине «сохранилась до сих пор и память о празднике в честь Ярилы: в ночь на последнее воскресенье перед Петровским постом справляют “Ярилки”, для чего по реке отправляются к местности, называемой “Ярилина плешь ”» [1174] (с. Дединово Зарайского у.). О прическе вождя во фрагменте поэмы «Ленин» (1924) сообщается в духе описания языческого божества:

И не носил он тех волос ,

Что льют успех на женщин томных.

Он с лысиною , как поднос… (II, 145).

Из медицины известно, что надлобные залысины генетически связаны с мужественностью и потому особенно характерны для мужчин, отличающихся особо волевым характером и склонностью к лидерству. Есенин в письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. из Батума: «Волосы я зачесываю как на последней карточке» (VI, 193).

В южнорусском наречии, к которому относится и рязанский диалект, известно слово «виски» в качестве названия прически, причем здесь явно видна соотнесенность волос именно с головой: при описании свадьбы жительница с. Секирино Скопинского р-на рассказывала о традиции идти к церковному венчанию невесте с распущенными волосами: «Суконные поддёвки для зимы, виски на поддёвке – в церковь». [1175]

В своих зарисовках волос Есенин отталкивался не только от фольклорной стилистики («кудри в три ряда», «русая коса» и др.), но иногда шел от этнографических деталей, относящихся к привычному крестьянскому быту: например, в стихотворении «Сохнет стаявшая глина…» (1914) имеется сопоставление – « Прядь волос нежней кудели » (I, 55). Однако, несмотря на бытовизм сопоставления, мягкость, шелковистость волос при отсутствии их цветовой характеристики показывают принадлежность их обладателя к нездешнему миру, где царят неопределенность и тайна:

Кто-то в солнечной сермяге

На осленке рыжем едет.

Прядь волос нежней кудели,

Но лицо его туманно (I, 55).

В неземном и сакральном мире действительны иные параметры – растворенность персонажа в космосе, разлитость телесной субстанции в природе, бестелесность и бесфигурность, размытость контуров и неясность очертаний, неразличение природно-стихийного и человеческого начала, плавное перетекание одной сущности в другую, переливы и «струение» неявного и неотчетливого образа . Там действует божественное начало, синкретично проявленное в мифологически-солярном и христианско-апокрифическом (и народно-православном) персонаже – неопределенном «кто-то», похожем на Иисуса Христа (или какого-нибудь святого), которому Есенин придал индивидуально-прорисованный природосообразный облик.

Понимание пряди как небольшой части волос, выбившейся из растрепанной прически, в метафорическом смысле распространено Есениным на лесистые островки хвойных и лиственных деревьев и кустов в стихотворении «За темной прядью перелесиц…» (I, 66 – 1916) или даже на зарю – «В темной роще заряница чешет елью прядь волос » (IV, 110 – «Разбойник», 1915). Темный цвет растительной прядки продолжает линию « темных елей» с их хвойными « лесными кудрями » (I, 65), а само прилагательное «темный» в фольклоре является постоянным эпитетом в словосочетании «темный лес» и позаимствовано оттуда поэтом, обретя по пути дополнительные смысловые оттенки.

Кудри в рязанских народных свадебных песнях называются еще «кудрюшками», «кудёрышками» и «кудрицами». [1176] Фольклористы сделали вывод о разнообразных действиях с кудрями жениха (расчесывании женщиной или девушкой, смазывании маслом, поджигании, выстригании пряди и т. п.) как об инициации юноши. [1177] О красоте кудрей и их значении для крестьян свидетельствует увековечение в одном из трех основных видов хохломской росписи, которую Есенин мог видеть на проводившихся тогда выставках крестьянского искусства: «И есть еще “кудрина”, когда поверхность покрывается сплошными причудливыми завитками, отдаленно напоминающими кудри добра молодца: под ними всегда только черный цвет». [1178]

Противоположные темным и вообще окрашенным в какой-либо цвет волосы именуются седыми и подчеркивают пожилой возраст человека, отображают его склонность к душевным переживаниям. Однако у Есенина в стихотворении «Я снова здесь, в семье родной…» (1916) под седой взлохмаченной прической подразумеваются облака: « Седины пасмурного дня // Плывут всклокоченные мимо» (I, 70). Аналогично « желтоволосый отрок », который «лучит глаза» (I, 74), обладает всеми признаками солярного божества (и описательность прически как человеческой еще не делает его человеком); солнечность этого персонажа напоминает кого-то «в солнечной сермяге // На осленке рыжем», у которого «прядь волос нежней кудели» (I, 55 – см. выше). Наоборот, природно-аграрные и сугубо календарные объекты становятся у поэта зримыми характеристиками именно человеческой, девичьей и женской прически: « Со снопом волос твоих овсяных // Отоснилась ты мне навсегда» (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916); « И волос твоих цветом в осень » (I, 188 – «Заметался пожар голубой…», 1923); «Это золото осенье , // Эта прядь волос белесых » (I, 193 – «Дорогая, сядем рядом…», 1923); « Твоих волос стеклянный дым » (I, 191 – «Пускай ты выпита другим…», 1923).

Уши, шея

Образ ушей чрезвычайно интересен и оригинален у Есенина. В «Прощании с Мариенгофом» (1922) возникает образ ушей-вёсел: «Мои рыдающие уши , // Как вёсла плещут по плечам?» (IV, 185); затем в «Черном человеке»: «Голова моя машет ушами , // Как крыльями птица» (III, 188). Однако обычное непритязательное оформление этого образа (но с дальнейшим развертыванием звучащих картин) также встречается: «В ушах могильный // Стук лопат // С рыданьем дальних // Колоколен» (II, 151 – «Метель», 1924).

Голова (со всей совокупностью расположенных на ней более мелких органов и частей лица) покоится на шее. В народе бытовало устойчивое мнение, буквально воплощенное в сентенции свадебного пожелания в с. Чулково Скопинского р-на: «Муж – голова. Ну ты, Люда, не обижайся, жена – шея, которая вертит головой» [1179] (сравните тот же мотив в бытовой сказке: «Муж – голова, а жена – шея, которая крутит головою, как хочет» из сказочного сюжета о дележе мужиком барских гусей). Есенину также важно было показать соотнесенность головы с шеей: «Отчего, словно яблоко тяжелое, // Виснет с шеи твоя голова ?» (III, 8 – «Пугачев», 1921).

Шея выступает своеобразной пограничной зоной, отделяющей человеческую жизнь от смерти и видоизменяющей человека по шкале от живого здоровяка до мертвеца, скелета, загробной тени: «Поведут с веревкою на шее // Полюбить тоску» (I, 69); «Эта тень с веревкой на шее безмясой» (III, 25). Есенин даже придал статус устойчивого выражения сочиненному им словосочетанию «с веревкою(й) на шее», дважды использовав его в 1915 и 1921 гг.

В художественном плане реализации приемов телесной поэтики в конкретном произведении показательно применение редкого приема семантического повтора, когда одно и то же понятие выражено синонимами в пределах небольшого текста: «Вот сдавили за шею деревню // Каменные руки шоссе» и «Жилист мускул у дьявольской выи » (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921).

Для Есенина стало устойчивым авторским выражением словосочетание «по шее гладить». Оно нашло применение в стихотворениях 1924 г. «Стансы» и «Метель» (в черновом автографе) со сходными описаниями жестикуляции в области шеи, что сродни подбадриванию и призыванию самого себя на великие подвиги. Именно при помощи жестов, относящихся к шее, создается впечатляющее ощущение того, что без вызывания приподнятого настроения постичь марксизм и переделать себя невозможно: «И, самого себя // По шее гладя , // Я говорю: “…Давай, Сергей, // За Маркса тихо сядем…”» и «Напрасно я себя по шее глажу . // Живой души не перестроить ввек. // Нет, что-то с Марксом // Я никак не слажу» (II, 137, 242).

Сердце

Образ сердца типичен для телесной поэтики Есенина: «Пучились в сердце жабьи глаза // Грустящей в закат деревни»; «И сердцем такой же степной дикарь!» (III, 8, 21 – «Пугачев», 1921).

В народном представлении сердце – источник радостей и горестей, своеобразный эмоциональный двигатель настроения (вспомните понятие «сердечности» как дружелюбия). Из фольклора взято устойчивое представление о том, что «сердце бьется», выраженное в строках Есенина – «О сердце ! // Перестань же биться » (II, 246 – «Мой путь», авторизованная машинопись, 1925), «Глупое сердце, не бейся » (I, 273, 274 – 1925). В последнем примере лирический герой обращается к самому себе метонимически, через образ сердца. Есенин записал в Константинове шутливую частушку (разновидность «страдание») о том, как после проводов мужа у жены « Сердце бьется , кол?тится: // Боюсь, назад вор?тится» (1918 – VII (1), 326). Письмо Есенина к П. И. Чагину от 14 декабря 1924 г. доносит традиционное народное представление о гибельности сверхсильных движений сердца, приводящих к внутреннему взрыву: «Если б там остался, то умер бы от разрыва сердца » (VI, 187).

У Есенина жизненность любого героя (даже абстрактного в авторском афоризме) проявляется в движении сердца, в совершении им колебательных движений в физиологическом смысле: «Ведь за кладбищенской оградой // Живое сердце не стучит » (I, 237 – «Гори, звезда моя, не падай…», 1925); « Всколыхнулось сердце Батыя» (II, 179 – «Песнь о Евпатии Коловрате», 1912, 1925). И наоборот, движения сердца могут быть затруднены, стеснены: « Защемило сердце Батыя, // Хлябушиной закобонилось» (II, 200). В народных свадебных песнях Рязанщины есть мотив сердечных объятий и утех:

Не шелковая ниточка к стенке льнет,

Сергей да Прасковьюшку к сердцу жмет .

<…>

А тута Иванушка речи говорит,

Мое сердце веселит. [1180]

Есенин, в отличие от народной песни, показывает одиночество своего героя, обреченного на сердечные объятия с подушкой, а не с любимой: «Ночью жесткую подушку к сердцу прижимаю » (I, 217 – «Песня», 1925).

По мнению Есенина, высказанному в целом ряде стихотворений, сердце выступает отчасти как самостоятельное существо, обладающее памятью и собственным языком, способное уставать и выражать чувства; сердцем можно управлять (обычно в лечебных или моральных целях), но иногда безуспешно: «Видно, мол, сердца их не разбудишь » (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…», 1914); « Волнуясь сердцем // И стихом» (II, 149 – «Метель», 1924); «Коль сердце нежное твое // Устало , // Заставь его забыть и замолчать » (II, 157 – «Письмо к сестре», 1925). Эти и другие примеры показывают, что в сочинениях Есенина сердце обладает устойчивыми признаками, которые, однако, не препятствуют ему также находиться под воздействием разных состояний, сменяющих одно другое, что характеризуется описательными глагольными конструкциями и эпитетами: сердце нежное, чистое, глупое и др. Качественно особое сердце, обрисованное метонимическим способом, – « сумасшедшее сердце поэта » (I, 190 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923).

Сердце приравнено к человеку и замещает его личность в способности влюбляться и принимать любовь, отвечать на любовное чувство: «Что же, красив ты, да сердцу не люб » (IV, 112 – «Белая свитка и алый кушак…», 1915). Современники приводят суждение поэта: «Но глупей женского сердца ничего нет». [1181]

К любимому человеку применимо ласковое обращение, показывающее отношение к суженой как к неотделимой частице собственного организма героя. В стихотворении «Темна ноченька, не спится…» (1911) звучит призыв: «Выходи, мое сердечко , // Слушать песни гусляра!» (I, 20).

Некоторые грамматические «сердечные конструкции» Есенина близки по своей афористической емкости к народным фразеологизмам: «По-смешному я сердцем влип » (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923); «Я сердцем никогда не лгу » (I, 191 – «Пускай ты выпита другим…», 1923); «Что не выразить сердцу словом » (I, 198 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923); «Чтобы сердцем не остыть » (I, 225 – «Вижу сон. Дорога черная…», 1925).

Из произведений Есенина следует, что сердца некоторых людей, в том числе лирического героя, первозданно свободны от всяческих сложных мыслей и затаенных глубоких переживаний, могут быть подобны tabula rasa с ее ровной поверхностью: «Их сердца просты » и «Что я сердцем чист » (I, 69 – «В том краю, где желтая крапива…», 1915); «Но я готов поклясться // Чистым сердцем » (II, 137 – «Стансы», 1924); «Ты сердцу ровностью близка» (I, 66 – «За черной прядью перелесиц…», 1916). Такие сердца открыты в своей младенческой чувствительности для вписывания в них задушевных откровений. Очевидно, наивные в благодарственном чувстве сердца притягивают к себе благословение природы и творение цивилизации: «К сердцу вечерняя льет благодать» (I, 64 – Черная, потом пропахшая выть!», 1914); « Сердцу – песнь, а песне – жизнь и тело » (I, 272 – «Отчего луна так светит тускло…», 1925). Пара «сердце / песнь» обладает взаимной корреляцией: ее составляющим равно свойственны человеческие телесные признаки.

Сердце выступает своеобразным складом, хранилищем, накопителем и скрытым резервуаром различных проявлений человеческой жизнедеятельности (обычно словотворческой и чувственной, как это свойственно лирическому герою-поэту): «Затаил я в сердце мысли » (I, 39 – «Край любимый! Сердцу снятся…», 1914); « В сердце робость глубже притая» (I, 250 – «Я спросил сегодня у менялы…», 1924). По Есенину, сердце – это место для «утаивания» помыслов и чувств.

Сердце подвластно воздействию разных сил, по существу сотворенных из других органов того же человеческого тела. Так, сердце подвержено слезам или, наоборот, не поддается им: смотрите сложную метафору о плачущей восковой свече – «Воском жалоб сердце Каина // К состраданью не окапишь » (III, 9 – «Пугачев», 1921). Оно может быть изглодано чем-то зубастым – « Сердце гложет плакучая дума» (I, 32 – «Туча кружево в роще связала…», 1914); «Но мне другое чувство сердце гложет » (II, 134 – «Стансы», 1924). В зачеркнутом варианте чернового автографа «Иорданской голубицы» (1918) сердцу суждено быть изгрызенным и съеденным животной тварью – оно подтачивается червем: «Один лишь червь мне сердце гложет » (II, 221). В фольклоре душевные переживания также сопряжены с сердечным томлением: «А другой стоит, // Свою сердцу щемит : // Любил да не взял» [1182] – из народной песни «Содял-содял да черёмушку» с. Секирино Скопинского р-на.

Радостное состояние человека также проявляется в накоплении сердцем приятных моментов бытия, обычно приходящих из детства: «Кто же сердце порадует?» (I, 235 – «Листья падают, листья падают…», 1925). «В сердце радость детских снов» (I, 57 – «Чую Радуницу Божью…», 1914). Сердце – метонимия странника, у которого в нищенской суме вместо хлеба чудесные сны: «В сердце снов золотых сума» (I, 174 – «Пой же, пой. На проклятой гитаре…», 1923). Сердце выступает как самостоятельная персона, умеющая спать и видеть сны: «Край любимый! Сердцу снятся …» (I, 39 – 1914); «Ты поешь? Иль сердцу снится » (I, 82 – «Колокольчик среброзвонный…», 1917); «Оттого и сердцу стало сниться » (I, 233 – «Видно, так заведено навеки…», 1925); « Сердце , ты хоть бы заснуло » (I, 274 – «Глупое сердце, не бейся…», 1925). Стихи-клише « в сердце снов …» (и их глагольные аналоги) показывают, что сердце (как самостоятельное существо) может не только воспринимать сны как нечто постороннее, нисходящее извне, но и способно (уже как центральный орган, управляющий человеческой жизнью) вбирать в себя сновидения изнутри. Сердечная радость – понятие многоуровневое, градуированное; оно может быть вызвано разными причинами, однако коренится в главном эмоциональном органе тела, в связи с чем в поэзии Есенина образовалось еще одно клише – « в сердце радость »: « В сердце радость детских снов» (I, 57 – «Чую Радуницу Божью…», 1914); «Иные в сердце радости и боли» (I, 81 – «Голубень», 1916).

Пребывание человека в радости описано Есениным как уподобление сердца раскрывшемуся во всей красоте цветку, напечатление на сердечной мышце радужного отсвета очей любимой девушки, подобных цветовым переливам и игре оттенков полевому, лесному цветку и драгоценному камню: « Васильками сердце светится, горит в нем бирюза . // Я играю на тальяночке про синие глаза » (I, 26 – «Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха», 1912); « Маком влюбленное сердце цветет » (IV, 113 – «Белая свитка и алый кушак…», 1915); « В сердце ландыши вспыхнувших сил» (I, 125 – «Я по первому снегу бреду…», 1917).

Являясь в народном понимании ведущим органом, сердце легко уязвимо. Есенин приводит мысленную картину навязчивой убийственной жути, приставшей к его матери в мысли о сыне: «Будто кто-то мне в кабацкой драке // Саданул под сердце финский нож» (I, 179 – «Письмо матери», 1924). Сердце «ответственно» за душевное состояние человека и сопричастно в этом плане природному фону – погоде, климату: « И на сердце изморозь и мгла » (I, 234 – «Видно, так заведено навеки…», 1925); «У меня на сердце без тебя метель » (I, 282 – «Голубая кофта. Синие глаза…», 1925).

Есенин запечатлел типичный жест – человек хватается за грудь в области сердца: «И сердце под рукой теперь больней и ближе » (I, 223 – «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…», 1925). Идея боли в сердце взята Есениным из известного почти всем людям болезненного физиологического состояния и, возможно, из народной песенной фразы – например, «Ох, от страданья сердце больно , // Тяжело грудью дышать» [1183] из жанра «жестокого романса» («А уж вы глазки, мои глазки» с. Секирино Скопинского р-на). Есенин записал в родном селе Константиново «страданье» с подобным узкожанровым фольклорным штампом – « от страданья сердцу больно »:

Пострадала,

Ну, довольно…

От страданья

Сердцу больно

(1918 – VII (1), 328).

Произведенный анализ «портретного описания» сердца в сочинениях Есенина в большой мере сопоставим с выводом фольклориста А. В. Кулагиной, к которому она пришла при изучении частушек: «“Жизнь” сердца изображается разными способами, и прежде всего описанием: 1) состояния и разных форм движения сердца (болит, ноет, замирает, волнуется и т. д.); 2) “лежащих” на сердце предметов <“камень”>, а также овеществленных явлений и состояний; 3) физических действий, объектом которых становится сердце; 4) природных явлений и процессов, происходящих с сердцем (горением, замерзанием, таянием, засыханием, увяданием); 5) олицетворения (скорее, “очеловечивания”) сердца». [1184]

Грудь, спина, плечи

Человеческий торс состоит из груди, боков и других частей. В «Балладе о двадцати шести» (1924) с многократными вариативными повторами рассказано, как эти части в качестве наиболее объемных и массивных послужили мишенями при расстреле: «Кто с прострелом в груди , // Кто в боку », «И кто саблей, // Кто пулей в бок – // Всех сложили на желтый // Песок», «Кто в висок прострелен, // А кто в грудь » (II, 115, 117, 120).

Фразеологизм «распрямить грудь» с его значением «почувствовать уверенность в себе, стать сильным» выражает антитезу и выступает оксюмороном по отношению к общему контексту близящейся смертной казни и предчувствия скорого конца в стихотворении «В том краю, где желтая крапива…» (1915):

Поведут с веревкою на шее

Полюбить тоску

И когда с улыбкой мимоходом

Распрямлю я грудь ,

Языком залижет непогода

Прожитой мой путь (I, 69).

Грудь представляется вместилищем души: «Оттого, что в груди у меня, как в берлоге, // Ворочается зверенышем теплым душа» (III, 21 – «Пугачев», 1921). Будучи вместилищем, грудь впитывает в себя многообразные состояния мира, привычные звуки: «Колокольчик ли? Дальнее эхо ли? // Всё спокойно впивает грудь » (I, 215 – «Несказанное, синее, нежное…», 1925); «Так пей же, грудь моя, // Весну!» (II, 155 – «Весна», 1924). Показательно, что у Есенина грудь пьет и впивает , то есть вмещает в себя нечто по подобию физиологического акта. Лирический герой обращается к груди, подразумевая под этим и человеческий орган, и целиком самого себя: следовательно, образ груди может замещать собою всего человека.

Образ женской груди совершенно особенный. Женская грудь поэтизируется Есениным даже в тех смысловых фрагментах, которые наполнены негативным содержанием: «У какой ты злюки-матери // Титьку-вишенье высасывал?» (II, 201 – «Сказание о Евпатии Коловрате», 1912).

В целом ряде стихотворений воспевание девичьей груди позволяет Есенину преобразовать березку (как типично «женское дерево» в народном восприятии) в идеальную девушку: «Так и хочется к телу прижать // Обнаженные груди берез» (I, 125 – «Я по первому снегу бреду…», 1917); «Зеленая прическа, // Девическая грудь . // О тонкая березка» (I, 123 – 1918); «Уж и береза! // Чудная… А груди … // Таких грудей // У женщин не найдешь» (II, 164 – «Мой путь», 1925).

Из поговорки «рубить сплеча», в которой нарочито актуализировано исходное значение рубки бревен вместо позднего переносного «говорить не подумав», Есенин соорудил своеобразную характеристику народного вождя в отрывке из поэмы «Ленин» (1924): « Сплеча голов он не рубил» (II, 144). Зато применительно к поэту во вневременном плане Есенин вполне допускал погибель таким способом: «Череп с плеч только слов мешок» (II, 226 – вариант «Кобыльих кораблей»); «Прыгают кошками желтыми // Казацкие головы с плеч » (III, 13 – «Пугачев», 1921); «Мирно грезит родимый очаг // О погибших во мраке плечах » (I, 76 – «Нощь и поле, и крик петухов…, 1916–1922). Следовательно, именно через плечи в авторской трактовке подан эсхатологический мотив в его индивидуальном, личностном воплощении.

Однако у Есенина возможен и обратный – жизнеутверждающий – подход, когда акт божественного первотворения, каждый раз повторно реализуемый в новом расцвете юной девичьей красоты, заключен в нежном изгибе и развороте плеч: «Все ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи – // К светлой тайне приложил уста» (I, 73 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916).

У Есенина плечи в полной мере представляют человека, манифестируют его, равнозначны ему, в авторской «телесной поэтике» являются метонимией человека: поэтому тень от человека способна к самостоятельной жизни, найдя пристанище в плечах, воплотившись в них, – «Неодетая она ушла, // Взяв мои изогнутые плечи » (IV, 148–149 – «День ушел, убавилась черта…», 1916); по этой же причине возможно воспоминание очеловеченного очага (!) об утраченных хозяевах – «Мирно грезит родимый очаг // О погибших во мраке плечах » (I, 76 – «Нощь и поле, и крик петухов…», 1916–1922).

Поэт демонстрирует образ плеч как опоры, поддержки, силовой линии, внушительного основания, к которому могут прислониться разные предметы, люди или, что часто встречается у Есенина, другие части тела того же человека: «Вились кудри у Евпатия, // В три ряда на плечи падали» (II, 176 – «Песни о Евпатии Коловрате», 1912, 1925); «Мои рыдающие уши, // Как вёсла плещут по плечам ?» (IV, 185 – «Прощание с Мариенгофом», 1922). Предложение уставшему опереться о плечо сильного человека, пожелание более слабому приклониться к крепкому плечу звучит в обращении к Аврааму в «Иорданской голубице» (1918): «Сядь ты ко мне на крылечко, // Тихо склонись ко плечу » (II, 60).

«Вечные образы» античности, в числе которых находится древнегреческий титан Атлант, после поражения в титаномахии поддерживавший небесный свод на крайнем западе близ сада Гесперид, [1185] отразились в «Железном Миргороде»: «…и броненосцы громадными рычагами, как руками великанов, подымают их и сажают на свои железные плечи » (V, 273). Близкая идея поддержания Земного шара содержится в строках «И горит на плечах // Необъемлемый шар!..» (II, 38 – «Отчарь», 1917). Стихи могли быть навеяны изображением Антея, пригнувшего голову и держащего на плечах земной шар; фотография этой скульптуры помещена на стр. 115 книги Г. Шваба «Мифы классической древности» (М., 1916), а на стр. 113 рассказана его история. [1186] Эта книга имелась в личной библиотеке Есенина [1187] и, возможно, послужила одним из источников его поэтических строк (см. главу 11).

В творчестве Есенина представлены виды человеческого тела спереди (наиболее часто) и сзади. Ради передачи острых физиологических ощущений, возникших на расстоянии от вызвавшего их источника, Есенин показал человека со спины: «Какой-то ток // Невыразимой дрожи // Я чувствую во всю спину » (II, 164 – «Мой путь», 1925).

Спина – это известное место телесного наказания. В «Сказке о пастушонке Пете…» (1925) перечислены одинаково направленные меры физического воздействия на нестарательного подростка с позиции грозного мужика: «Да как в спину втянет // Прямо кнутовищей», и мокрого древесного листа, который «Так и хлещет в спину , // В спину и в загривок » (II, 168, 169). Загривок – диалектное название задней стороны шеи человека и животного.

Наказание превращается в смертную казнь при проделывании определенных манипуляций со спиной; о смертельной позе говорится в черновом автографе «Метели» (1924): «И первого // Меня повесить нужно, // Скрутивши руки // За спиной » (II, 243).

У Есенина в стихотворении «В лунном кружеве украдкой…» (1915) диалектизм «закорки», отсылающий к понятию талии со стороны спины, к области крестца, к верхней части человеческих ног, вызывает представление о слиянности представленных в человеческом обличье двух существ, служит знаком зримого единения растения с природной стихией: «И плакучая лещуга // Лезет к ветру на закорки » (I, 103).

По есенинскому представлению, печень является вместилищем силы и глубины; это отражено в народном обороте – в строках «Аж до печенок страшно…» и «Насмешкой судьбы до печенок израненный » (III, 52, 108 – «Страна Негодяев», 1922–1923); « До печенок меня замучила // Со всех сторон» (I, 171 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923) и «Взлюбил я до печенок » (II, 161 – «Мой путь», 1925). В фольклоре и в творчестве Есенина также прочитывается близкое понимание печени как органа, спрятанного в глубинных недрах человеческого организма, как хранителя его телесной сути. Упоминание печени в ситуации пронзенности всего существа человека до самого нутра, всецелой охваченности организма чем-то весьма существенным обнаруживается в стихе: «Не дознамо печени судорга схватила» (I, 29 – «Матушка в Купальницу по лесу ходила…», 1912).

Руки

Образ руки (от плеч до кончиков пальцев) встречается в разных устно-поэтических жанрах. Как в рязанском фольклоре и диалекте, у Есенина эта образность представлена множеством лексем: рука, ручища, лапа, кулак, ладонь, горсть, палец, перст .

Характеристика рук по социально-классовому признаку обнаруживается в отрывке «Ленин» (1924): «Он нам сказал: “Чтоб кончить муки, // Берите всё в рабочьи руки . <…>”» (II, 146). Представление о трудовых крестьянских (аналогичных рабочим) руках можно получить из «Сказки о пастушонке Пете…» (1925): «А мужик как взглянет, // Разведет ручищей » (II, 168). Руки христианина, держащие свечу вместо оружия, раскрывают главную идею «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925): «И не меч Евпатий вытянул, // А свеча в руках затеплилась» (II, 179). Производимый правой рукой христианский жест осенения себя крестным знаменем запечатлен в стихотворении «Запели тесаные дроги…» (1918): «И на известку колоколен // Невольно крестится рука » (I, 83). В православии известно понятие подвига (героизма) праведника, побеждающего противника с духовным мечом в руке.

Образ поднятых или разведенных рук характеризует как масштаб, размер ландшафта (что иногда понимается как огромность и даже всеохватность пространства), так и векторную направленность простираемой поверхности, ориентированность ее по горизонтали или вертикали. В «Иорданской голубице» (1918) лирический герой изображен в наглядном жесте призыва к высшим силам и одновременно распростерт от реальной земли до неопределенного райского обиталища: «Снова до отчего рая // Руки мои поднялись » (II, 58). В «Октоихе» (1917) с воздетыми руками изображен уже Бог: камень «Не подобьет над нами // Подъятье Божьих рук » (II, 42). Современный филолог О. Е. Воронова утверждает: «Образ “длани господней” как знака духовного покровительства Господа русской земле в годину суровых испытаний проходит лейтмотивом через поэзию Есенина революционных лет». [1188] Несомненно, этот образ заимствован из Библии, где в книге «Исход» говорится от имени Бога: «И простру руку Мою, и поражу Египет всеми чудесами моими…» (3: 20); «И введу вас в ту землю, о которой Я, подняв руку Мою, клялся дать ее Аврааму, Исааку и Иакову, и дам вам ее в наследие» (6: 8); «…Я наложу руку Мою на Египет» (7: 4); «Тогда узнают египтяне, что Я Господь, когда простру руку Мою на Египет и выведу сынов израилевых из среды их» (7: 5) и др. Библейские примеры можно продолжить, однако ясно, что жесты исторических деятелей, запечатленные в скульптуре или иных видах искусства, восходят в своей прототипичности к неосознанно воспринятой Библии.

Изображение воздетых к небу рук, непропорционально больших по сравнению с остальной человеческой фигурой, Есенин мог видеть на народной вышивке полотенец и подолов рубах на Русском Севере (в Олонецкой губ. и Каргопольском у. Архангельской губ). Севернорусскую вышивку Есенин мог наблюдать во время своего путешествия по Вологодской и Архангельской губ. в 1917 г., лицезреть на Кустарной выставке, видеть у Н. А. Клюева и т. п. (в Средней полосе России подобные узоры не встречаются). Современный этнограф Г. П. Дурасов исследовал мотив гипертрофированных и схематизированных рук на северно-русской вышивке: «Часто из лучей этих крестов словно вырастают геометризованные человеческие фигурки то с опущенными руками (они осмысляются как изображение богини-матери), то чередующиеся между собой “девы” – с поднятыми руками и “матери” – с опущенными». [1189] Исследователь заметил: «Особый интерес в коллекции представляют двойные изображения “дев” и “матерей” в вышитом узорочье Каргополья. Чаще всего их встретим на оплечьях женских праздничных рубах и реже – на полотенцах. <…> Женская фигура с головой-ромбом, воздетыми руками, усыпанная солярными крестами, при повороте <на 180?> превращается в фигуру с руками у талии, в “лучезарном” головном уборе». [1190]

Жест протянутой руки имеет двоякую трактовку, зависящую от пустоты ладони или наполнении ее чем-то. В первом случае так традиционно изображается нищий, просящий подаяния; во втором – наоборот, дающий милостыню, протягивающий руку помощи при преодолении препятствия или предлагающий дар. В стихотворении «Шел Господь пытать людей в любови…» (1914) показан милосердный жест «Христа ради»: «И сказал старик, протягивая руку : // “На, пожуй… маленько крепче будешь”» (I, 42).

Для эпистолярия Есенина оказываются постоянными два этикетных жеста – целования руки близкой женщине и пожимания рук другу, родственнику: 1) «Целую Ваши руки» (VI, 183 – А. А. Берзинь); «Обними Зосю и поцелуй ей руку» (VI, 205 – Н. К. Вержбицкому о его жене); 2) «Целую и жму руки» (VI, 180 – Г. А. Бениславской и Е. А. Есениной); «Жму руку» (VI, 181 – Г. А. Бениславской). Таких примеров огромное множество. Иногда в письме следует череда разнохарактерных жестов, выражающих разное отношение автора письма к адресату и упомянутой персоне и основанных на народных фразеологизмах: «Пока жму Ваши руки . // Екатерину жмите больше в кулаки » (VI, 187 – Г. А. Бениславской и Е. А. Есениной; ср. «зажать в кулак», «держать в кулаке»). В письме к Е. Я. Белицкому применительно к И. И. Ионову (Бернштейну) иносказательно применена лексема «лапа» в дружески-ласкательном семантическом плане: «Если он приедет раньше меня, пожмите ему его лапу » (VI, 173). На выразительном фразеологизме построено высказывание Есенина: «У вас эту книгу и Госиздат оторвет с руками » (VI, 190 – письмо к Г. А. Бениславской).

Количественная характеристика рук (с б?льшим числом их, нежели у человека) выделяет божественную персону среди простых смертных, служит признаком ее зримого узнавания. У Есенина изображена Богородица с тремя руками в «Сказании о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете Троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисус Христе» (1912) со строками: «Выходила Троеручица // На крылечко с горней стражею» (II, 198). Впоследствии при переделке этой «маленькой поэмы» автор отказался от образа Богородицы-Троеручицы и убрал его из сокращенного названия, и прецедент выведения в заглавии произведения части человеческого тела был утрачен у Есенина (если не считать поэмы «Ус», где по детали мужского лица назван заглавный герой). Образ Троеручицы заимствован Есениным с иконы Пресвятой Богородицы в Иверском монастыре на Афонской горе, с изображенною внизу дополнительною рукою в память чудесного исцеления руки святого Иоанна Дамаскина, которая была отрублена, по наущению греческого императора Льва Исаврянина, князем города Дамаска. [1191]

Для поэтики Есенина характерна и возведена в ранг своеобразных «постоянных символов» иконописная поза Богоматери с младенцем Христом на руках, заимствованная с икон: «Идет возлюбленная Мати // С Пречистым Сыном на руках » (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914). Есенин неустанно возводит эту позу к образу Богородицы, хотя она же типична и для обычной смертной женщины, держащей малыша (в сознании поэта всякая земная мать в идеале уподоблена Богоматери). И, наоборот, иконопись допускает облик Богородицы с поднятыми благословляющими руками, не поддерживающими сына, изображенного посредине материнской фигуры (иконописный канон «Богоматерь Оранта»). Тем не менее Есенин чутко уловил ведущую линию в символическом изображении Матери с ребенком на руках (неважно – Богоматери или земной женщины), божественной в своей любви к младенцу. Христианская каноническая традиция и ее апокрифические и народно-христианские изводы жестко увязывают необходимость рук Святой Матери в первую очередь именно для держания ребенка, – отсюда известные образы Богоматери с Христом на руках, Богородицы-Троеручицы и, наоборот, безвинной сказочной Безручки, у которой впоследствии чудесным образом вновь отросли отрубленные руки.

По данным В. Я. Проппа, «Сравнительного указателя сюжетов» и архивным записям в совокупности, [1192] сказка «Безручка» (СУС 706) известна в России более чем полусотней вариантов, а в Западной Европе только с XIII по XVI века появилось 19 литературных обработок этого произведения. [1193] Фабула сказки заимствована из легенды афонского монаха Агапия Критянина «О царице Франачской, ею же отсеченной руце исчели всесильне владычица» (Чудо II) из его книги «Амартолон сотириа», изданной в 1641 г. по-гречески в Венеции. В свою очередь легенда восходит к итальянской народной сказке, с которой познакомился Агапий во время путешествия по Италии. В Москве в Чудовом монастыре в 1693–1705 гг. монах Евфимий перевел на русский язык сборник Агапия; сохранилось 6 списков перевода. В начале XVIII века неизвестный русский автор по мотивам легенды создал «Повесть о царевне Персике», известную в 12 списках. [1194] По мнению этнографа Л. А. Тульцевой, сказка «Безручка» сопрягается с культом Богородичных икон, среди которых жители среднерусской полосы особо почитают «Троеручицу» (называемую народом «Трехрушная»). Верующие дают обет принести в церковь в день праздника любимой иконы новые платки, ткань, полотенца по случаю удачного исхода болезни и исполнения других чаяний. По народной легенде о «Троеручице», «Господь чудесным образом дает Богородице третью руку, чтобы она смогла напиться во время своих странствий с грудным младенцем». [1195]

Лирический образ – «Запах меда от невинных рук » (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916) – соотносится только с молоденькой девушкой, еще не познавшей крепких мужских объятий и не успевшей в ответ обнять любимого. Этот образ, всецело оставаясь сугубо человеческим, в возрастном плане предвосхищает Богоматерь с ее нежными благословляющими и держащими божественного младенца руками, стоит в едином народно-православном ряду, обладающем сакрально-медовыми признаками: сравните – « Запах меда от невинных рук» (I, 72) и « Пахнет яблоком и медом // По избам твой кроткий Спас» (I, 50 – «Гой ты, Русь, моя родная…», 1914). Образ девичьих «невинных рук» относится к разряду эротических характеристик, продолженных в жесте сомкнутых на талии девушки мужских рук: «Так и хочется руки сомкнуть // Над древесными бедрами ив» (I, 125 – «Я по первому снегу бреду…», 1917).

Словарные статьи дают толкование лексемы «рука» как несомненной принадлежности человека. Согласно дарвинизму, преобразование верхних конечностей в руки привело к возникновению нового биологического рода Homo sapiens. Однако Есенин, будучи художником-творцом, наделяет руками даже космические явления и, соответственно, заставляет их производить ручные жесты: «Рассвет рукой прохлады росной // Сшибает яблоки зари» (I, 40 – «Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914, 1922); «Кудрявый сумрак за горой // Рукою машет белоснежной» (I, 70 – «Я снова здесь, в семье родной…», 1916). Образ женственной Родины, обнимающей или спасительно цепляющейся за более сильную мужскую фигуру, также показан посредством движения рук: «И дремлет Русь в тоске своей веселой, // Вцепивши руки в желтый крутосклон» (I, 80 – «Голубень», 1916). С отрицательной коннотацией поданы метафорически уподобленные человеческим рукам городские дороги: «Вот сдавили за шею деревню // Каменные руки шоссе » (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921).

Будучи частью человеческого тела, рука играет важную роль при разного рода договорах, что также нашло яркое воплощение в фольклоре. В Рязанской губ. в начале ХХ века существовал особый ритуал, юридически «де-факто» закрепляющий соглашение о свадьбе посредством рукопожатия: «“Лады” устраиваются в доме невесты. Родные жениха идут в дом невесты. Уговариваются еще раз обо всем, что должны справить невесте родители и что жених, “ ударяют по рукам ” и молятся» [1196] (д. Нефедово Киструсской вол.). По данным И. Проходцова за 1895 г., в Рязанской губ. (очевидно, и в Рязанском у., хотя без уточнения) «уже после сосватанья бывает рукобитье ». [1197] В знак уважения и покровительства жених брал невесту за руку (причем в рукавице или через повязанное полотенце или платок), что отражено в песне в 1885–1891 гг. «Сакол Сак о лавич…»: «Он и взял ие за ручуньку» [1198] (д. Гремячка Данковского у.). Этот же традиционный и канонический жест взятия женихом невесты за руку как символ введения жены в церковь для венчания и в свой дом для совместной жизни описан в необрядовой, но часто приуроченной на Рязанщине к обрядам Троицы и Духова дня песне «Содял-содял да черёмушку» со свадебным мотивом: «Жених ведёт за ручку, // А сваха – за рукав» [1199] (с. Секирино Скопинского р-на).

В народных поговорках Рязанщины при помощи выдвижения на первый план рук противопоставлены человеческие качества – леность и рукоделие: «Встал – руки в брюки» и «На все руки от скуки» [1200] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).

Народный обычай ударять по рукам в знак согласия и пожелания взаимного успеха Есенин соединил с народным же поверьем о дожде, приносящем удачу: «Нам он на руку , чтоб он хлестал всю ночь» (III, 20 – «Пугачев», 1921). Духовное соединение людей наглядно выражается жестикуляцией, когда они сообща берутся за руки, одновременно прикладывают руки для выполнения какого-либо совместного действия, работы или одномоментно поднимают руки, принимая решение. Такое духовное единство людей, проявленное с помощью множества вскинутых в едином жесте рук, изображено в «Балладе о двадцати шести» (1924): «Вон еще 50 // Рук // Вылезают, стирая // Плеснь» (II, 115). Есенин даже усилил представление об идейной общности коммунаров, показывая единство через активное движение рук уже умерших, а не живых людей.

К свадебному образу невесты – белой лебедушки, известной по народным обрядовым песням и средневековому обычаю подавать на брачный пир лебедя, восходит есенинский образ, данный в вариациях: « Руки милой – пара лебедей…» (I, 269 – 1925); «И лебедя выгнув рукой » (III, 182 – «Анна Снегина», 1925).

Идущая от реальной ловли рыбы руками и от народного сказочно-анекдотического сюжета о глупцах сценка поимки солнечного отражения в воде запечатлена в стихотворении «Пропавший месяц» (1917) в эпизоде с рыболовом на реке:

Вздумал старик подшутить.

Отраженье от солнышка с утренних вод

Стал он руками ловить (I, 92–93).

Упомянутый народно-свадебный термин «лады» не имеет никакого отношения к слову «ладонь» (ср. древнерусское «долонь»), однако в народной этимологии он все-таки связан с ним: ладиться (от «ударять по рукам») и лады – ладушки – ладанка (от «амулет размером с ладонь с ладоном») – ладонь . Слово «ладонь» употребляет Есенин: «На эту монгольскую мразь, // Пока она всеми ладонями // Китаю не предалась» (III, 14 – «Пугачев», 1921).

В некоторых фольклорных произведениях слово «ладонь» имеет важную функцию прикрытия чего-либо, понимаемого как постыдное. Так, в необрядовой плясовой песне с. Константиново «Пошли девки на работу…» сюжет кражи вором Игнашкой оставленных на берегу девичьих рубашек во время купания имеет кульминацию – насмешливый совет: «Ты прикрой свою хавронью… Своей белою ладонью!». [1201] Может быть, Есенин чутко уловил именно эту народную функцию ладони и неявно преподнес ее во фразе «Пока она всеми ладонями // Китаю не предалась», которую следует понимать в значении «целиком, до кончиков пальцев, с раскрытыми для жеста пожатия ладонями»?

Церковнославянская форма создает антропоморфно-божественный облик атмосферного персонажа – ветра: «Вот она, вот голубица // Севшая ветру на длань » (II, 58 – «Иорданская голубица», 1918).

Близким, почти тождественным синонимом «ладони» выступают «пальцы»: «Вложив светильником им посох в пальцы ?» (III, 12 – «Пугачев», 1921). В других есенинских конструкциях особенно подчеркнута растопыренность «пальцев» – с пространственной разнонаправленностью их составляющих, и именно разъединенность отличает это предметное название от «ладони»; суть же этого отличия запечатлена в строках: «Протягивала солдат, как пальцы , // Непокорную чернь умерщвлять!» (III, 23 – «Пугачев», 1921). Выполнение тяжелого (в буквальном смысле!) дела с помощью меньшего числа пальцев, по сравнению с имеющимся в пятерне, демонстрирует небывалую силу героя в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925): «Да пешнёвые угорины // Двумя пальцами вытягивал» (II, 176).

Известное из этнографических описаний и произведений Н. А. Некрасова объединение пальцев в горсть, обычное для бросания семян хлебных злаков в пашню, показано в есенинском стихотворении «Под красным вязом крыльцо и двор…» (1917) и отнесено к божеству. Причем цветовой эпитет указывает на антропологический тип южанина (израильтянина по происхождению) и на опаленность солнцем и загорелость трудовых рук земледельца: «Он смуглой горстью меж тихих древ // Бросает звезды – озимый сев» (I, 89). Далее в «маленькой поэме» 1916 г. «Голубень» образная деталь «смуглой горсти» отнесена к ветру, наделенному таким способом антропоморфизмом: «И горстью смуглою листвы последний ворох // Кидает ветер вслед из подола» (I, 81). Но еще раньше, в «Подражанье песне» (1910) понятие горсти являлось вполне реалистичным и было отнесено Есениным к женской (или девичьей) кисти руки: «Ты поила коня из горстей в поводу» (I, 27).

Есенин употреблял и такой старославянизм, как «перст». Во фразеологизме «перст указующий» поэт видел не только жест с вытянутым пальцем, но, как и следует из внутренней коннотации, знак судьбы. Есенин писал матери из армии в разгар Первой империалистической войны: «Отец мне недавно прислал письмо, в котором пишет, что он лежит с отцом Гриши Панфилова. Для меня это какой-то перст указующий заколдованного круга» (VI, 87). Сестра Екатерина Есенина разъяснила, почему брат прибегнул к известному фразеологизму: «Встреча нашего отца с отцом Гриши Панфилова совпала с решающим моментом в жизни Сергея: ему было предложено написать стихи в честь Николая II. Это было в конце 1916 года. Канун революции. Сергей не мог писать стихи в честь царя и мучительно искал предлог для отказа. И в этот момент он получил от отца письмо, в котором тот сообщал о встрече с отцом Гриши Панфилова. С Гришей у Сергея были связаны все его свободолюбивые, революционные мечты, и это напоминание о Грише явилось “перстом указующим” в принятом Сергеем решении». [1202]

«Перст указующий» – это прямая библейская цитата. Так, в книге «Исход» говорится: «И сказал Господь Моисею: скажи Аарону: простри жезл твой и ударь в персть земную , и сделается персть мошками по всей земле Египетской» и «И сказали волхвы фараону: это перст Божий » (8: 16, 19).

Ноги

У Есенина символическое единение передано с помощью образа ног: «Так и мы! Вросли ногами крови в избы» (III, 10 – «Пугачев», 1921). Образ ног как единения известен в свадебном обряде Рязанщины: в с. Шостье Касимовского у. в 1923 г. утром перед венчанием в невестином доме «жених обвивает своей ногой ногу невесты». [1203] В с. Секирино Скопинского р-на новобрачным «ноги тогда заплетали, в хатку уходят». [1204]

Но и образ ног как символа разъединения, неустойчивости представлен в творчестве Есенина:

Остался в прошлом я одной ногою ,

Стремясь догнать стальную рать,

Скольжу и падаю другою

(II, 104 – «Русь уходящая», 1924).

Естественно, авторский образ ног более частотен и многозначен. Образ человеческой ноги в определенном контексте синонимичен самому человеку: «Туда редко кто заглядывал, и умные звери смекнули, что человеческая нога здесь еще не привыкла крушить коряги можжевеля» (V, 93 – «Яр», 1916).

Еще одно назначение упоминания ног – показать усталость человека: «Ох, как устал и как болит нога …» и «Как будто кто сослал их всех на каторгу // Вертеть ногами // Сей шар земли» (III, 7, 12 – «Пугачев», 1921); иногда – нервное напряжение: «А ты всю ночь не спишь // И дрыгаешь ногою » (II, 138 – «Письмо деду», 1924).

Наоборот, Есенин поэтизирует ноги талантливой библейской танцовщицы (безотносительно к преступно-греховному поведению девушки), уподобляет ноги птице или мифологическому крылатому коню, или крылатым сандалим древнегреческого бога Гермеса: «“Пляши, Саломея, пляши!” // Твои ноги легки и крылаты » (II, 28 – «Певущий зов», 1917).

Усталость и болезненность ног у крестьян и особенно у бедных странников часто оказывались следствием их босоногости, предпочтением ходить летом разутыми, чтобы сократить расходы на обувь. Мотив странничества особенно убедителен и наглядно показан с помощью образа ног. Здесь наблюдается самое прямое, непосредственное и нерасторжимое взаимодействие человека с природой. Путники ногами меряют дальние дорожные расстояния; их босые ноги вступают в соприкосновение с неровной поверхностью дороги, они окутаны дорожной пылью или омыты травяной росой, изодраны шипами и колкими остями стеблей придорожных растений:

Пойду в скуфье смиренным иноком

Иль белобрысым босяком (I, 40);

Матушка в Купальницу по лесу ходила,

Босая с подтыками по росе бродила.

Травы ворожбиные ноги ей кололи ,

Плакала родимая в купырях от боли (I, 29);

По дороге идут богомолки,

Под ногами полынь да комли (I, 58).

Восклицание Пугачева в одноименной поэме – «Ох, как устал и как болит нога …» (III, 7) – свидетельствует не только о потертостях кандалами лодыжки, но и об отсутствии обуви у героя в летний период, когда всюду по полям разлито «молоко соломенное ржи», «гонится овес на водопой рысцой», на грядках «челноки ныряют огурцов», когда он бежал из-под ареста 19 июня 1773 г. (III, 8, 502 – комм.). Босоногость, босячество также служат показателем низкого социального статуса, вплоть до выражения крайней нищеты, о которой на Рязанщине говорят, что нищенке «нечем прикрыть лытки » [1205] (то есть оборванное платье не закрывает икры ног).

Есенин употребил в авторско-вариативной форме фразеологизм как выражение крестьянской позиции, отталкивающейся в своей противоположности от православного ритуального этикета, согласно которому на Вербное воскресенье патриарх в средневековой Московии омывал и вытирал полотенцем стопы нищих в Кремле: «Отдай!.. – // Повторял он глухо. – // Не ноги ж тебе целовать !» (III, 176 – «Анна Снегина», 1925). Вот как описал исходное событие очевидец-иностранец в середине XVI века: «После обеда Патриарху подали таз и рукомойник; он встал и подошел к нищим; умыл им ноги, обтер и облобызал». [1206]

У Есенина образ ноги (как основного понятия) разложим на его составляющие, относящиеся к разностилевым лексемам: закорки, бедра, ляжка, колено, стопа, пятка, палец .

У Есенина в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925) характеристика нательного ношения оружия богатырем – «За гленищем ножик сеченый // Подпирал колено белое » (II, 176) – вызывает тройную фольклорно-этнографическую аллюзию: у былинного героя «тело белое», у сказочного – «по колено ноги в серебре», плюс обычай крестьянских парней и мужиков носить нож в сапоге. Поймавший мифическое солнышко в реке рыболов применил привычный жест: «Уши коленом примял » (I, 94 – «Пропавший месяц», 1917). Легкая эротическая тональность звучит в описании отношения пастуха к очеловеченной девушке-березе: «За голые колени // Он обнимал меня» (I, 124 – «Зеленая прическа…», 1918). Явлена мифологема «золотого дождя», коим прибыл Зевс к Данае: [1207] «Где пляшет, сняв порты, // Златоколенный дождь» (II, 44 – «Октоих», 1917).

На родине Есенина незадолго до его рождения учитель Константиновской школы Рязанского у. Дмитрий Ильин 5 декабря 1892 года при работе с фольклорно-этнографической анкетой Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии записал от местного крестьянина быличку о «бесовском наваждении». В ней повествуется о том, будто бы бес утопил девушку нарочно около поставленного стариком-рассказчиком плота с уклейницей. В этой быличке очень выразительна фраза о спасании бегством героя – с подчеркиванием ведущей роли ног и управления ими самим Богом (с употреблением народного фразеологизма): «Я понял, что это бес кричит, поскорее давай Бог ноги ». [1208]

В беловом автографе «Октоиха» нога богочеловека показана священной и служит объектом христианского поклонения «О Русь, склонись главою // Перед стопой Христа» (II, 210). Очевидно, эти строки могли быть навеяны народными топонимическими преданиями о камнях-валунах с отпечатанными на них следами ступней Христа, Богородицы, святых, юродивых, бытовавших на Рязанщине (и по всей России). Есенин мог видеть изображение ступней христианских святых на церковных предметах в православных храмах (например, в Москве в церкви Дмитрия Солунского на ул. Ибрагимова рака с мощами святой Марии Магдалины содержит металлическую инкрустацию ее стопы; в Солдатской церкви на Госпитальной площади на иконе изображена Богородица над землей, а на высоком холме под ней вмонтирована металлическая стопа).

Совершенно иное, противоположное отношение к христианским святыням высказал Есенин в «Инонии» (1918): «Проклинаю тебя я, Радонеж, // Твои пятки и все следы!» (II, 63). А. Н. Афанасьев – любимый Есениным мифолог – в «Поэтических воззрениях славян на природу» (1865–1869) высказал суждение: «Нога, которая приближает человека к предмету его желаний, обувь, которою он при этом ступает, и след, оставляемый им на дороге, играют весьма значительную роль в народной символике». [1209] В русских сказках известны сюжеты о сбывшемся предсказании о том, что отцу придется омыть ноги своего сына.

Всего лишь образ чьих-то пяток создает величественную в своей неизвестности и сопричастности к божественной тайне сверхчеловеческую натуру, только слегка напоминающую человека в стихотворении «О красном вечере задумалась дорога…» (1916): «Кому-то пятками не мять по рощам // Щербленый лист и золото травы» (I, 74). В «Голубени» (1916) пятки уже определенно отнесены не к человеку, но ко дню в солнечном закате, олицетворенному в образе Ахиллесовой пяты и русского волшебно-сказочного героя, у которого «по колено ноги в золоте»: «Погаснет день, мелькнув пятой златою » (I, 79).

Величественность божественного персонажа не только у Есенина показана посредством упоминания одной из малых частей человеческого тела – пятки. Аллюзия на Ахиллесову пяту его собратьям-имажинистам понадобилась для выражения взгляда наблюдателя, сопричастного божественному явлению (пусть и отрицаемому им): «В самом деле, почему это вот так-таки вы уверены, что самое законное местонахождение точки зрения внизу, а не наверху? Мы спрашиваем вас: почему обязательно у подошвы? Разве в новой Библии сказано, что пятка важнее головы?». [1210] Применяя тот же образ, рассуждал В. Г. Шершеневич: «Человечество, подобно Ахиллесу , имеет свою незащищенную пяту , и я хочу на эту пяту надеть чулок. // “Какая же это пята ?” // “Плыть против течения, происходящая от бессмертной человеческой глупости”». [1211]

Образ пятки в культурной традиции является архетипическим; этот знак был уже известен мифологии (см. представленный в «Илиаде» Гомера древнегреческий миф о единственном смертельно уязвимом месте в фигуре Ахиллеса и последовавшее оттуда выражение «Ахиллесова пята»), далее он встречается в устном народном творчестве и проникает в художественную литературу. На Рязанщине говорили об обуявшем страхе: «Душа (сердце) ушла в пятки», а о возвращении после неудачного похода по делам высказывались: «Пошла назад пятками». [1212] Простого человека воспевал Есенин в инскрипте И. И. Старцеву: «Да не старится // Душа // пятками землю // несущих» (VII (1), 131 – 1920).

Показательно, что учитель Константиновской школы Рязанского у. Дм. Ильин 5 декабря 1892 г. записал от местного крестьянина быличку о местонахождении нечистого духа в человеческой пятке: «При виде знахаря этого мужика стало корчить, ломать, из рта потекла пена. Бесы закричали: “Дошел, седой, дошел”. Знахарь спросил: “Сколько вас?” Ему отвечают: “Нас много”. Знахарь спрашивает: “Где вы сидите?” Ему отвечают: “Мы сидим в пятке ”. Знахарь схватил больного за пятку , и бесы с шумом вышли. Больной скоро выздоровел». [1213] Есенин запечатлел народный способ лечения – избавления от попавшей в организм лишней и опасной жидкости: «Какой-то мужик колотил Филиппа колом по пятке и норовил скопырнуть ее» (V, 87 – «Яр», 1916). Из воспоминаний сестры Е. А. Есениной известно, что этот способ применила к поэту его мать: «…стала бить бутылкой по пятке , потом стала бить обе пятки и била до тех пор, пока изо рта Сергея не полилось что-то черное…» [1214]

Сам Есенин записал частушку с упоминанием пятки в народном «мыслимом жесте» с пренебрежительным смыслом:

Плясала вприсядку,

Любила Васятку.

Теперя Васятку —

Под левую пятку

(VII (1), 322 – 1918).

Немного ранее Есенин запечатлел народное образное представление о муже-подкаблучнике: «Писариха подняла ногу и плюнула на каблук. “ В пятках он у меня, я с ним и разговаривать не стану”» (V, 118 – «Яр», 1916).

Аналогично по формальной конструкции художественного тропа, но в эмоциональном плане пугающе представлены сумерки, естественная синева которых отсылает к посиневшим от холода ногам человека или даже к синеватым конечностям мертвеца: «И вечер, свесившись над речкою, полощет // Водою белой пальцы синих ног » (I, 79 – «Голубень», 1916). Это образ-перевертыш: поэт поменял местами цветовые определения в устойчивых словосочетаниях «синяя вода» и «белые ноги» и получил неожиданный ужасающий эффект. И все-таки, если не вдаваться в нюансы телесности, образ синего вечера вполне обычен: в сумерках река смотрится светлее неба – в сущности, только и всего.

Ноги показаны у Есенина в движении, с их помощью складываются характерные позы крестьян: «Тихо, на корточках , в пятнах зари, // Слушают сказ старика косари» (I, 64 – «Черная, потом пропахшая выть!», 1914); «По-звериному любит мужик наш на корточки сесть» (III, 24 – «Пугачев», 1921). Заметим, что Есенин отказывает горожанам в особенных позах, образованных при помощи ног; такая телесная выразительность свойственна только жителям села, наиболее приближенным к природе, почти слитым с нею.

Нарочитая грубость диалектных и просторечных лексем, относящихся к «телесному низу», сглаживается предчувствием природной целесообразности изображенных поэтом раскованных поз и общим ощущением растворенности сельского жителя в природе: «Хозяйка спит, а свежая солома // Примята ляжками вдовеющей любви» (I, 80 – «Голубень», 1916). Более сниженный случай дан при насмешливом описании свидания поэта: «Может, с толстыми ляжками // Тайно придет “она”» (III, 192 – «Черный человек», 1923–1925). И совершенная эскапада по поводу изначальной невозможности удовлетворить эротические чувства у монашек, давших обет безбрачия и направляющих любовь по ложному руслу: «Вот они, толстые ляжки // Этой похабной стены. // Здесь по ночам монашки // Снимают с Христа штаны» (IV, 275 – неоконч., 1919).

Разнообразные народные дефиниции ног соответствовали народному представлению о том, по каким частям нижних конечностей можно определять судьбу. Так, в д. Волхона (близ с. Константиново) до сих пор бытует представление о возможности предвещать будущее человеку при помощи ног:

...

А вот там или синяк прис?дишь: если в ногу он <домовой> там щипнёть тебя, в ногу – это хорошо… а вот если вот здесь окажется там, вот внутри ляжки – это, говорять, плохо будеть. <Почему? – Е. С. > Без ноги без этой – вот так говорять. [1215]

Есенин воспел благодатную и всеохватную эротичность, разлитую в природе: «Так и хочется руки сомкнуть // Над древесными бедрами ив» (I, 125 – «Я по первому снегу бреду…», 1917).

Приведенные чуть выше примеры показывают, что артельная жизнь человека и его полное слияние с природой опирались на ноги в буквальном смысле: люди « вросли ногами крови в избы », « травы ворожбиные ноги ей кололи », « под ногами полынь да комли »; однако такое теснейшее единение было отнюдь не желанным, хотя и неизбежным.

Телесность человеческая и предметная

Понятие «тело» весьма широкое в русском языке, дифференцированное в разных областях знания. Известны «космические тела», «физические тела» и др. Есенин, помимо узко-специализированных наименований различных реалий «телами», применяет этот термин по-своему, окказионально, наделяя человека, разные предметы и явления телесностью как подмеченным у них доминирующим свойством, конституционным признаком.

В двух главах о «поэтике телесности» рассмотрены основные проблемы и художественные приемы, приведены примеры. Однако количество есенинских «телесных образов» невообразимо велико; при целенаправленном и тщательном их рассмотрении можно выявить не только новые нюансы авторского вЕдения телесности, но и получить всеобъемлющую картину – «человек во Вселенной». Интересны наблюдения над частотностью «телесных образов»: они в творчестве Есенина неравномерны (какие-то являются любимыми, существуют в изобилии и разнообразии, образуют «вариативные ряды»; другие единичны – например, нос). Проведенный анализ обозначил контуры проблематики, это лишь указание на будущее планомерное исследование.

Глава 8. Тема одежды в творчестве Есенина

Одежда как объект поэтики и атрибут цивилизации

Многообразие человеческий одеяний подразделяется на народную (крестьянскую) и городскую одежду; профессиональную и конфессиональную униформу (военный мундир, ученический костюм, монашеское и священническое одеяние), светское платье и лохмотья нищего и т. д.

Фольклорист П. Г. Богатырев в 1930-х годах подчеркивал: «В функциях костюма отражаются, точно в макрокосме, эстетические, моральные и национальные взгляды его носителей…». [1216] Ученый выделил различные функции народного костюма: практическую, эстетическую, магическую, возрастную, социально-половую, праздничную, обрядовую, сословную, знаковую, региональную [1217] и др.

Этнограф Г. С. Маслова в 1980-х годах отмечала: «Одежда, кроме своего основного назначения – предохранять человека от воздействия внешней среды, имеет, как известно, множество других разнообразных функций. Она носит ярко выраженный знаковый характер, являясь отметкой половозрастной, социальной, этнической, профессиональной и другой принадлежности человека». [1218]

Практическое, утилитарное назначение одежды – предохранение человека от влияния внешней среды, соответствие костюма условиям труда – применялось повседневно и было свойственно будничной одежде.

Современные исследователи рассуждают о семиотике одежды: «изучение языка одежды сегодня – весьма актуальное занятие». [1219]

Кто носит одежду в фольклоре и литературе?

Казалось бы, ответ очевиден: человек. Тем не менее даже на примере творчества одного поэта видно, что это не совсем так. Имеется множество лиц (существ, персонажей) помимо человека, которые носят одежду. Они постоянно одеты или обряжаются временно, периодически, в зависимости от обстоятельств. Причем наряжаются они в человеческую одежду. Возникает вопрос: а существует ли какая-нибудь одежда, отличная от людской, совершенно иная? Пока что данных, позволяющих ответить утвердительно, нет. Получается, что вся одежда, когда-либо надеваемая на «нелюдей» (не в плохом смысле слова – имеются в виду духи природных стихий и хозяйственных построек), восходит изначально к человеческому костюму. Одежда «нелюдей» может отличаться от человеческой изменением каких-то деталей, другим способом ношения, однако значительной принципиальной разницы нет. Это еще раз свидетельствует, что человекоподобные существа сопоставлены с человеком, в том числе и как носящие одежду.

Одежда как символический атрибут и обязательная принадлежность человека

Для Есенина как вечного странника одежда являлась порой единственной его собственностью – всем скарбом, символизирующим дом. А. Б. Мариенгоф вспоминал, как поэт буквально носился со своей одеждой из одного дома в другой, чувствуя себя везде временным гостем: «Иногда он прибегал на Богословский с маленьким свертком. <…> Звучали каменные слова: “Окончательно… так и сказал ей: “Изадора, адьо!” // В маленьком свертке Есенин приносил две-три рубашки, пару кальсон и носки . // На Богословский возвращалось его имущество». [1220] Однако после мольбы А. Дункан Есенин опять отправлялся в особняк к супруге: экономка «Эмилия снова собирала сверток с движимым имуществом». [1221]

Одежда может восприниматься как отвлеченный символ, знаменующий собой какое-то важное историческое событие. Товарищ Есенина по имажинизму В. Г. Шершеневич описал бравурное настроение «шапкозакидательства» эпохи Первой мировой войны, выразителем которого был общий друг художник Г. Б. Якулов (наст. фам. Якульян): «Когда началась война, Жорж, уже проделавший японскую кампанию, надел белые перчатки и обещал в этих перчатках войти в Берлин. Он взял крохотный чемоданчик и две смены белья : “Я куплю себе новое белье через две недели в Берлине!” // Легкая увеселительная прогулка за бельем ” затянулась. Мы “ закидывали шапками ”, немцы шапок не снимали и закидывали нас снарядами». [1222] Так посредством «одежного кода» В. Г. Шершеневич изобразил психологическую сущность восприятия текущего исторического момента.

Роль одежды в обозначении эпохи и сути художественного произведения

Конкретный вид одежды или ее деталей может определять сущность исторической эпохи. Этот тезис хорошо иллюстрируется выводом А. Б. Мариенгофа – друга Есенина (он же упомянут автором как один из представителей описываемого стиля одежды): «И мы трое… заложив руки в карманы , – встали позади жирного лохматого карлика. Встали этакими добрыми молодцами пиджачного века ». [1223] В свою очередь, всякая одежда диктует новую манеру поведения. В данном случае костюм позволял закладывать руки в карманы , усовершенствовав с помощью своего покроя старинную бойцовскую позу – упирать «руки в боки» , что отражено в народной поговорке.

С представлением эпохи при помощи одежды коррелирует способ называния художественного сочинения также посредством «одежной номинации». Так, тот же А. Б. Мариенгоф написал в 1922 г. « Поэму без шляпы » со строками:

С поэм снимая траурные шляпы, —

Провожаем. [1224]

Безусловно, Есенину были хорошо известны «одежные заглавия» произведений его друзей-имажинистов: «Руки галстуком» А. Б. Мариенгофа, «Человек в черной перчатке» В. Г. Шершеневича и др. Подобных «одежных принципов» в художественных произведениях и высказываниях Есенина не наблюдается.

Правда, у Есенина имеется ряд специально не озаглавленных произведений, однако их первые строки, функционирующие как заглавные, содержат одежные номинации: «Белая свитка и алый кушак …», 1915 (IV, 112), «Без шапки , с лыковой котомкой…», 1916 (IV, 146), «Я иду долиной. На затылке кепи …», 1925 (IV, 224), «Голубая кофта . Синие глаза…», 1925 (I, 282). Над одним стихотворением Есенин размышлял, то озаглавливая по первой строке (с обозначением одежды), то давая ему заглавие (без упоминания одежды): «Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914–1922 (I, 40, 300, 316) – оно же «Инок» в другой редакции.

«Одежный код» являлся столь важным для поэта, что помимо « одежного озаглавливания » он ввел в заглавную первую строку лексику, связанную с семантическим полем одежды: «Я одену тебя побирушкой…», 1915 (IV, 99). Также Есенин уподобил головному убору внешний облик цветка, создал его своеобразный портрет с помощью «одежного знака» и вывел его в заглавной строке: «Под венком лесной ромашки…», 1911 (I, 19). Этот принцип подобия «одежного озаглавливания», несомненно, важен для понимания поэтики одежды писателя.

Одежные омонимы и дериваты, образующие не-одежное семантическое поле

В русском языке встречаются «одежные омонимы» и «одежные дериваты», образованные от названий частей одежды благодаря традиционным представлениям о сути одежды, но относящиеся к иному семантическому полю, далекому от обозначения одеяний человека. В повести Есенина «Яр» (1916) имеется «одежный омоним» – рукав реки: «Это был остров затерявшегося рукава реки. <…> Но как-то дед Иен пошел драть лыки орешника и переплыл через рукав рек<и> на этот остров» (V, 93).

Яркий пример «одежного деривата» – получение Есениным от будущей тещи оценки черты своего характера при помощи такого приема словообразования. О. К. Толстая жаловалась дочери С. А. Толстой-Есениной в письме из Москвы от 12 августа 1925 г.: «Ведь ты подумай, благодаря непрактичности и халатности С. А. я целое лето не выхожу из неприятностей». [1225] От покроя халата с широкими длинными рукавами, мешающими ведению домашней работы, произошло понятие «халатность», синонимичное небрежности, неумелости и невнимательности. Сам Есенин в творчестве употреблял лексему «халат» как обозначение конкретной региональной разновидности верхней одежды (в крестьянской среде не существовало «домашнего халата» в противоположность дворянскому), но не «халатность».

Нормативность способов ношения и изображения одежды

Давней русской традиции присуща нормативность в географически-локальном типе одежды, в способах ее ношения и даже хранения (в определенных видах укладки в сундуки). При жизни Есенина эти неписаные правила обращения с народной одеждой сохранялись в сельской местности на Рязанщине (в особо «глухих» ее уголках южной части, удаленных от центральных дорог и не подвергшихся влиянию цивилизации). Хотя родное село Константиново не относилось к подобным «медвежьим углам», тем не менее Есенин имел возможность сталкиваться с жесткими нормативными традициями в отношении крестьянской одежды в других рязанских селениях. Безусловно, Есенину приходилось видеть некоторые разновидности рязанского народного костюма на приезжавших по делам в Рязань коренных уроженцах разных уездов Рязанской губ. Проходя обучение во Второклассной учительской школе в крупном торговом селе Спас-Клепики Рязанского у., юноша, безусловно, обращал внимание на трансформацию исконного клепиковского народного костюма, в котором уже в начале ХХ столетия допускались изменения в тканях и покрое. Позже поэт мог слышать от Н. А. Клюева, около года жившего у сектантов Данковского у., о более строгих обычаях местных крестьян относительно правил изготовления и использования повседневной и праздничной одежды. Во всяком случае, проблемы относительного постоянства и новомодной изменчивости традиционной одежды не остались вне поля зрения наблюдательного поэта.

Показательно, что традиционность народного костюма во всех своих проявлениях подчиняется всеобщей регламентации человеческого бытия в его основополагающей сущности. Русский народный костюм типологичен. Предустановленные предками правила изготовления, ношения, хранения и передачи по наследству крестьянской одежды в своей каноничности соотносятся с предписанностью изображения внешнего облика библейских деятелей (русская иконописная традиция изначально ориентирована на византийскую и догматична).

Ф. И. Буслаев в статье 1866 г. «Общие понятия о русской иконописи» (часть II «Русский Иконописный Подлинник») указывал на настоятельность соблюдения предписаний рукописного руководства по русскому иконописному письму: «…писать подобия священных личностей в том отличительном характере, как это завещано в писаниях и на древнейших иконах… а также относительно одежды…». [1226] Ф. И. Буслаев привел множество выписок, как в Подлиннике рекомендовано изображать типы одежд и их цвета. Вот один из примеров изображения Рождества Христова:

...

Три Ангела Господня зрят на звезду: переднему риза лазорь , второму бакан , третьему празелень ; а четвертый Ангел Господень пастырю благовестит: риза на нем киноварь, испод лазорь ; на пастухе риза бакан . Волсви принесоша ему дары: на старом волсве риза вохра с белилы , на втором риза лазорь, испод бакан , на третьем киноварь, испод празелень. Колпаки на них аки на трех отроках (то есть фригийские шапочки, подробность, согласная с древнехристианскими и древними византийскими изображеньями). На другой стороне вельми наклонен Ангел Господень, рукою благословляет пастыря: риза киноварь, испод лазорь ; а под ним стоит пастырь с трубою (как в погодинском Подлиннике): риза на нем бакан, пробелена лазорью . А Богородица и с своим Предвечным Младенцем. А под Богородицею стоит девица наклонна, льет воду кувшинцем в сосуд, а руки у нее по локти голы, а на ней риза празелень . Пред нею сидит баба Соломея, а у нее на коленях (пропущено: вероятно, Христос-Младенец); а сидит на стуле баба, на ней риза бакан, лазорью пробелена, испод – срачица до поясу ; на голове куколь с празеленью . А против бабы сидит Иосиф на камени, а против него стоит пастырь, стар, во овчей власенице с посошком, а посошок суковат. Плешив. [1227]

В отношении одежды из древнерусской иконописи и ее толкований Есенин позаимствовал три момента: 1) названия одеяний ( риза, сорочка ); 2) колористические соотношения; 3) а также названия красок, в некоторых случаях преобразовав их в цветовые определения и атрибутивные глаголы: «На лазоревые ткани // Пролил пальцы багрянец » (IV, 93 – 1915); «Не твоя ли шаль с каймою // Зеленеет на ветру?» (I, 35 – «На плетнях висят баранки…», 1915); «Утро щебетало в лесу птичий молебен и умывало зеленый шелк росою»; «…мать, как она помнила, завернули в белую холстину, накрыли досками и унесли»; «На нем была белая рубашка…» (V, 35, 26, 53 – «Яр», 1916); «И в одежде празднично белой // Ждать, когда постучится гость» (I, 144 – «Хорошо под осеннюю сырость», 1918) и др.

При рассуждении насчет нормативности ношения одежды очень важно уяснить, в отношении кого ставится вопрос. То, что является нормой для мужчины, будет нарушением этикета для женщины, а что является обязательным для человека, окажется противоположным для природного духа, пожелавшего вдруг принять человеческий облик. Особенно зримо это выглядит при сравнении запахивания и застегивания верхней одежды. По народному верованию, по застегнутости одежды на правую полу или на левую можно судить, кем в действительности является первый встречный – человеком или стихийным духом. Можно даже уподобиться ему, поменяв запахивание одежды на противоположное, – чтобы избавиться от нежелательного общения с духом. Однако эти рассуждения действительны в конкретную историческую эпоху – например, во времена Есенина, когда и мужчины, и женщины запахивались одинаково – на правую сторону. (Теперь женщины запахиваются налево; в 2003 г. появились и такие модели женских пиджаков, которые застегиваются сверху на одну сторону, а снизу на другую.)

Другой аналогичный пример разграничения человека и человекоподобного стихийного духа (обычно – лешего) заключается в надевании одежды налицо и наизнанку. Опять же, чтобы отвратить от себя природного духа, надо при встрече с ним вывернуть свою одежду наизнанку.

Стихийным духам в плане особенностей ношения одежды уподоблены ряженые – обычные люди, сознательно принявшие на себя разные личины на Святки и свадьбу в Рязанской обл. (см. ниже).

Характеристика человека – свадебного чина или отдаленного участника свадьбы – происходит в свадебном фольклоре посредством характеристики его одежды, например, в наговоре дружка перед поездкой к венчанию:

Ах вы, молодые ребятки,

Косые на вас заплатки !

Как вы бежали,

Заплатки на вас дрожали ,

Коней у нас перепугали. [1228]

Первое ритуальное надевание одежды

Одежда может быть рассортирована как детская и взрослая, детерминирована по возрастам, представлена по полосоциально-возрастному статусу (девичья и женская – мужская). Являясь атрибутом всякого жизненного этапа, маркером конкретного положения человека в обществе, одежда (особенно народный костюм) высвечивает и постулирует важные обрядовые моменты, среди которых особенно значимым является первое ритуальное надевание одежды. Каждое первое одевание человека в новый наряд ритуальным способом воспроизводит древнюю мировоззренческ ую идею первичности, первозданности, первородности – с одной стороны, и приобщения, вовлечения в сообщество, сопричастности – с другой.

К ритуалам первого надевания одежды, по своей сути являющимися отголосками архаических инициаций, относятся следующие: ребенка заворачивали в отцовскую рубаху вместо пеленки, чтобы передалась родительская сила; поневу набрасывали сверху на девушку при наступлении половой зрелости как знак, что можно просватывать невесту, или сразу после венца как символ приема молодой в сообщество замужних женщин; копытообразная сорока или рогатая кичка надевалась на новобрачную как показатель расцвета ее женственности и детородных способностей и т. д. Эти ритуальные моменты были широко распространены на Рязанщине при жизни Есенина. Одежда могла быть новой или, наоборот, старой при совершении ритуала первого ее надевания – в зависимости от типа ритуала. Не говоря о ритуальном первом надевании одежды (будь то младенческая, крестильная, свадебная или смертная рубаха и прочие виды платья), фольклорист В. И. Еремина утверждает, что «переодевание новорожденного, новобрачных и умершего символизировало одно и то же – изменение сущности человека». [1229]

Близкое к первому ритуальному надеванию одежды наблюдается в применении новой одежды при совершении сельскохозяйственного ритуала календарного цикла, что, по крестьянскому мировоззрению, способствует обновлению природы. Старожилы с. Константиново сообщают о засевании зерном своей полоски земли: «У старшего: он понимаеть всё. Рубаху новую одевал: чтоб хлеб был чистай, хорошай». [1230] (Ср. надевание новой, неношеной одежды на покойника – см. ниже.) Еще одно ритуальное назначение одежды встречается в обрядах жизненного цикла, в которых реальные элементы одежды могут даже не употребляться, но фигурировать символически. Так, например, в свадебном обряде с. Константиново в ритуале «разносят сыр»: «Ну, вот подошла, например, я… И говорю: “Отрежьте мне, пожалуйста, на платью . Я вот последнее надела, и больше у меня нет”. Вот они уж отмеряют. Я им говорю: “Я маленькая, мне четыре метра хватит”. Вот они обои – жених с невестой – берутся за руки и целуются 4 раза: вот они мне отрезали». [1231] В соседней д. Матово: «Или вот у нас обычно: “Ой, дорогие мои, дайте мне на платье пять метров!” Они вот так берутся сами собой <за руки – показывает – лицом друг к другу>: раз-два – до пяти раз». [1232]

Есенин в своем творчестве также показал отдельные части свадебной одежды. Так, строки «Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты » (I, 28 – «Выткался на озере алый свет зари», 1910); «А пойду плясать под гусли, // Так сорву твою фату » (I, 20 – «Темна ноченька, не спится…», 1911); «Развевай кайму фаты » (IV, 114 – «Плясунья», 1915) рисуют облик невесты на поздней стадии развития крестьянского свадебного костюма начала ХХ века, заимствующего некоторые детали из городского типа этой ритуальной одежды. Поразительно, что у Есенина иногда появление изображения фаты предшествует возникновению правового статуса невесты: «Развевай кайму фаты . // Завтра вечером от парней // Придут свахи и сваты» (IV, 114). В девушку-невесту персонифицирована Рязань с помощью образа фаты: «Под фатой варяжской засынькой // Коротала ночку темную» (II, 194 – «Сказание о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете Троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе», 1912).

«Фата» трактуется как «женское легкое покрывало (обычно – из кисеи, тюля, кружева, шелка и т. п.), закрывающее лицо и верхнюю часть тела», «свадебный головной убор»; впервые в форме «фота» и со значением «повязка», «покрывало» встречается в «Хожении» Афанасия Никитина, 1466–1472 гг.; слово арабско-персидское, родственное древнеиндийскому. [1233]

Другая часть свадебной одежды представлена в сравнительном плане: «Он готов нести хвост каждой лошади, // Как венчального платья шлейф » (II, 86 – «Исповедь хулигана», 1920).

С ритуальным надеванием одежды соотносится обрядовое снимание ее (после употребления в последний раз). Это касается родильной сорочки и одежды, в которой человек умер. В с. Константиново в ритуале с предсмертной одеждой человека явно просматриваются древние мировоззренческие черты: душа может попасть водным путем в загробный мир, отделенный от земного мира водяным пространством. Однако старожилы села допускали варианты нахождения потустороннего царства – на небесах (душа туда устремляется с дымом), под землей (куда опускают покойника в могилу). Поэтому в родном селе Есенина поступали так с одеждой покойника:

...

До девять дён его бельё не надо носить, а потом мы его по воде по речке пускаем. А кто сжигаеть, кто закапываеть в землю. А н? реку бросють – она и поплывёть. Это говорять: легче всего. <…> К вечеру пускають: отнесуть и пустють – она поплывёть. [1234]

Народное представление об уплывании души покойного по реке в иной мир угадывается по соответствующей лексике (относящейся к семантическому ряду «реки») в письме Есенина к другу юности Г. А. Панфилову в 1913 г.: «Тебе ничего там не видно и не слышно в углу твоего прекрасного далека. Там возле тебя мирно и плавно текут , чередуясь, блаженные дни, а здесь кипит, бурлит и сверлит холодное время, подхватывая на своем течении всякие зародыши правды, стискивает в свои ледяные объятия и несет Бог весть куда в далекие края, откуда никто не приходит » (VI, 51). Сплав народного мироощущения с книжными представлениями о пути в загробный мир получил поэтическое отражение в ряде произведений: «С-за гор вереницей // Плывут корабли . // В них души усопших // И память веков» (II, 42–43 – «Октоих», 1917); «Все годы текут в водоем » (III, 171 – «Анна Снегина», 1925).

Идея перевоплощения с помощью одежды

Одежда служит идее перевоплощения, смены имиджа, иногда – вплоть до перемены пола (временного в травестийном ряжении и постоянного в результате хирургических операций в новейшее время) или изменения живого состояния на мертвое. По мнению фольклориста В. И. Ереминой, «изменение облика – характерная черта любого лиминального существа, приобретение нового статуса всегда связано с внешними изменениями». [1235] Исследовательница утверждает, что «в фольклоре смена одежды превратилась в устойчивую формулу неузнавания человека: жена не узнает в новой одежде вернувшегося мужа, мать – дочь, мачеха и сестры – Золушку и т. д.». [1236]

Оригинальность подхода Есенина к выбору одежды для себя и своих героев заключается в том, что поэт осознанно надевал на себя тот или иной наряд или наряжал персонажей в зависимости от сложившейся ситуации. Очевидно, Есенин полагал, что с помощью переодевания и смены имиджа можно в какой-то степени управлять обстоятельствами. Метаморфозы с одеждой и далее – с внешним обликом ведут к глубинным жизненным переменам, по крайней мере – в биографии нового визуального владельца. Творимые с одеждой преобразования Есенин, по всей видимости, относил к великой идее всеобщего «преображения», проявлявшегося в божественном переделывании мира, трансформации искусства и изменении личности.

Современница Н. А. Павлович рассуждала о периоде создания Московского пролеткульта и участия в нем Есенина: «Пафос его творчества был именно в “ преображении ” всего существующего…» [1237] (курсив наш. – Е. С .). И далее: «Споря о частностях, все мы сходились на том, что начинается новая мировая эра, которая несет преображение (это было любимое слово Есенина) всему – и государственности, и общественной жизни, и семье, и искусству, и литературе». [1238] О коллективном киносценарии Н. А. Павлович, М. Герасимова, С. А. Клычкова и Есенина «Зовущие зори»: «Свой реалистический материал мы хотели дать именно в “ преображении ” поэтическом: одна из частей сценария так и названа – “ Преображение ”. Для Есенина был особенно дорог этот высокий, преображающий строй чувств и образов». [1239]

В воспоминаниях современников приводятся многочисленные сведения о примеривании Есениным разнообразных личин, нашедших выражение в одежде (это наряд Леля, Пушкинский костюм, одежда заграничного денди и др.). Родные Есенина, друзья и знакомые, а также литературные критики по-разному интерпретировали постоянный интерес поэта к смене «одежного кода».

Оказывали несомненное влияние и географические места более-менее постоянного нахождения или временного пребывания Есенина. Так, А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) описывал одеяние Есенина после возвращения из путешествия в США и привел слова самого поэта насчет его одежды: «Есенин улыбнулся. Посмотрел на свой шнурованный американский ботинок (к тому времени успел он навсегда расстаться с поддевкой, с рубашкой, вышитой, как полотенце, с голенищами в гармошку) и по-хорошему чистосердечно… сказал: “Знаешь, и сапог-то я никогда в жизни таких рыжих не носил, и поддевки такой задрипанной, в какой перед ними <питерскими литераторами> предстал. Говорил им, что еду бочки в Ригу катать. Жрать, мол, нечего. А в Петербург на денек, на два, пока партия моя грузчиков подберется”». [1240]

Есениноведы высказывали и обосновывали мнение о том, что Есенин с помощью переодевания в новый костюм как бы «проигрывал» в жизненной перспективе литературные ситуации, в которых в данный момент находится или впоследствии попадет его лирический герой, «двойник автора». Есенин моделировал сюжетные ходы задуманных произведений и вычерчивал линии поведения будущего героя, когда подстраивал себя под него, облачаясь в его одежду.

Амбивалентность подхода Есенина к выбору экстравагантной одежды заключается в следующем:

1) осознание выделенности своего «Я» из безликой массы, идея соревновательности (вызов Маяковскому в желтой кофте), способ саморекламы (стремление бросаться в глаза необычностью внешнего облика);

2) отстранение от внешнего мира, замкнутость в своем душевном мирке, внутренняя сосредоточенность; маскарадность как средство неузнавания и затерянности в толпе, способ прятания себя под яркой и красочной оберткой, возможность нарочитой и временной потери собственной определенности;

3) выявление в себе как в инварианте лирического героя «символических черточек», приобретение несвойственного семиотического статуса – например, в строке «Я хожу в цилиндре не для женщин» (I, 166 – «Я обманывать себя не стану…», 1922) подспудно звучат пушкинские мотивы, заметна уподобленность кумиру, постулируется продолжение классических традиций, наблюдается эффект театральности (см. ниже о цилиндре).

Если Есенин стремился с помощью одежды дистанцироваться от людей или, наоборот, слиться с ними до полной потери «собственного Я» и нивелировки, растворенности в толпе, то в народном понимании одежда служит иным целям. Одежда способна содействовать объединению людей посредством передачи ее от одного человека к другому: например, крестильная рубашка на Рязанщине передавалась от ребенка к ребенку, чтоб дети дружными росли. [1241]

Частным случаем преображения с помощью одежды является самоутверждение человека посредством надевания на себя наряда более высокого ранга. Преображаясь лишь в одежде, человек, тем не менее, теряет свой привычный облик и становится неузнаваем для окружающих. Самый наглядный пояснительный пример (безусловно, знакомый и Есенину) – превращение Золушки в великосветскую даму, полученное исключительно трансформацией ветхой и испачканной в печную золу одежды в дорогостоящее платье и хрустальные туфельки под воздействием волшебной палочки феи. Обобщая подобный прием и пока не называя имен своих современников Маяковского и Есенина (о нем будет сказано чуть позже), Лазарь Берман рассуждал о стремлении новоявленных поэтов самоутвердиться при помощи бросающейся в глаза чрезмерно оригинальной и непривычной одежды: «Не отказывались они добиваться успеха и чисто внешним путем – стилевыми крайностями, необыкновенным исполнением стихов, даже покроем или цветом одежды, желтой блузой, деревянной ложкой в петлице, даже гримом». [1242]

Л. М. Клейнборт подчеркивает неузнаваемость персонажа, приобретенную исключительно при помощи смены привычного наряда, замены его на более дорогостоящий – как это случилось с Есениным по возвращении из-за границы: «Так ли он в самом деле изменился, потому ли, что так уже меняли его меховая шуба, бобровая шапка – они не гармонировали с тем обликом, к которому я привык, – но узнал я его не сразу». [1243]

Подчиняясь действию бытовых закономерностей и признавая силу законов искусства, Есенин допускал подмену настоящей одежды чем-то иным, исполняющим ее функцию, функциональным заместителем: « Забинтованный лежу // На больничной койке» (I, 178 – «Годы молодые с забубенной славой…», 1924) – ср. мотив в сказочной «Девке-семилетке», одевшейся в рыболовную сеть в ответ на поставленную царем задачу явиться к нему ни в одежде, ни раздетой.

Помимо реальной одежды, которую надевает человек, в искусстве известна и с и мволическа я одежда , являющаяся иносказанием, воплощением авторского понимания формальных законов искусствоведения и теории культуры, носящая знаковый характер. В «Манифесте» 12 сентября 1921 г. с подписями С. А. Есенина и А. Б. Мариенгофа рассматривается один из путей творения словесного искусства «через смерть, т. е. одевания всего текучего в холод прекрасных форм» (курсив наш. – Е. С .; VII (1), 309) – иными словами, речь идет об облачении художественных образов в «смертную одежду».

Выражение родства с помощью одежды

Понятно, когда в народной традиции одежда каждого села пусть в незначительной своей части являлась уникальной (входя в севернорусский или южнорусский одежный комплекс), зримо закрепляющей топографическую принадлежность ее носителей. На Рязанщине до сих пор сохранились «заповедники с народной одеждой», где пожилые женщины повседневно носят рубахи с поневами и «занавесками» и различают особенности их узоров для соседних сел (например, в с. Чернава и Озёрки Милославского р-на или с. Секирино и с. Чулково Скопинского р-на).

Гораздо более удивительно то, что Есенин подметил общность русского и американского мундира и нашел этому объяснение. В «Железном Миргороде» (1923) Есенин сформулировал свое наблюдение: «Со стороны внешнего впечатления в Америке есть замечательные курьезы. Так, например, американский полисмен одет под русского городового, только с другими кантами . Этот курьез объясняется, вероятно, тем, что мануфактурная промышленность сосредоточилась главным образом в руках эмигрантов из России. Наши сородичи, видно, из тоски по родине, нарядили полисмена в знакомый им вид формы » (V, 171).

Научные подходы к «поэтике одежды» Есенина

В отношении Есенина к одежде (исключительно к народной) сделаны первые подступы к этой важной культурологической проблеме. Подходы литературоведов можно подразделить на два вида: 1) исследование поэтики одежды на основе сочинений поэта и 2) изучение личности Есенина на примере смены его костюма.

Используя первый подход, современный литературовед О. Е. Воронова отмечает: «Повесть “Яр” содержит в себе ценный материал и для этнографов, исследующих историю народного костюма и, в частности, специфику одежды рязанских крестьян конца XIX – начала XX в. По нашим подсчетам, в повести содержится достаточно большой перечень (около 40 наименований) различных элементов мужской и женской одежды». [1244] Исследовательница соединяет несколько критериев структурирования народной одежды и выделяет «летний комплекс одежды молодых героинь», «осенне-зимнюю одежду пожилых женщин», «одежду старой богомолки»; подразделяет всю крестьянскую одежду на «образцы не только будничных, но и нарядных костюмов». [1245] О. Е. Воронова делает вывод: «Анализ показывает, что в основных своих деталях типы мужской и женской одежды, представленные в повести “Яр”, соответствуют образцам полевых этнографических исследований, проводившихся в 1920-е гг. в Рязанской губернии известным ученым-этнографом Н. И. Лебедевой». [1246]

Применяя другой подход, филолог В. Г. Базанов в 1972 г. рассуждал о трансформации личности Есенина сообразно смене его костюмов и о подчиненной роли одежды внутреннему духовному облику, а также улавливал традиционность нарочитого изменения имиджа в общественном движении и устанавливал типологию переодеваний. Ученый писал:

...

…для него было важно своим стилизованным костюмом подчеркнуть значение крестьянства в общественном и литературном движении. Ходить известному поэту по Петербургу в поддевке и сапогах – значит бросать не только стихами, но и своим внешним видом вызов официальному Петербургу и тем литературным особнякам, где на деревню смотрели с пренебрежением или снисходительно. История русского освободительного движения XIX века знает разного рода переодевания и водевили. Маяковский в желтой кофте и Есенин в рубашке, вышитой крестиком, – явления очень схожие. В обоих случаях бутафория имела протестующий характер, была пощечиной господствующему общественному вкусу. Правда, Есенин и после 1917 года не прочь поиграть в мужика , но на это имелись свои причины. Безусловно, сказывалась дружба с Николаем Клюевым, любителем показной народности. Оба поэта, каждый по-своему, перетолковывают старые концепции крестьянской России, своим видом напоминают славянофилов и народников , восстанавливают «духи прошлого» [1247] (курсив наш. – Е. С. ).

В. Г. Базанов продолжает:

...

Переодевание в костюм европейского денди представляется еще более театрализованным представлением , нежели «поддевка с гармошкой» – фрак с чужого плеча. В конечном итоге Есенин не делает различия между цилиндром и лукошком [1248] (курсив наш. – Е. С. ).

По нашему мнению, оба подхода – к «поэтике одежды» в художественных сочинениях и «одежному коду» в личной жизни поэта – взаимодействуют друг с другом, дополняют один другого и в итоге высвечивают целую палитру авторских мыслей, стремлений и чувств. Известно, что, задумывая поэтическое произведение, Есенин применял в жизненной практике детали будущего сочинения, примеривал к себе элементы одежды и целые костюмные комплексы, вертелся в необычном костюме перед зеркалом и разыгрывал для одного себя зрелищное действие с какой-нибудь деталью одеяния. Например, смысл эпизода перед зеркалом в перчатке рассмотрен в монографии Н. И. Шубниковой-Гусевой. [1249]

Не менее важна и обратная зависимость есенинского художественного текста от определенной реалии жизни, которая подействовала особенно сильно на поэта в момент написания им произведения, повлияла на авторский замысел, а порой и послужила непосредственной побудительной причиной к созданию сочинения. Безусловно, все типы костюма, примеренные Есениным, отразились на его творчестве и нашли непосредственное воплощение в одном, а то и в целом ряде произведений.

Художественные аспекты поэтики одежды

В художественном аспекте к поэтике одежды относятся следующие основополагающие факторы и компоненты:

1) структурное звено (упоминание одежды как составляющей части портрета);

2) план «содержательной стилистики» (соответственное одеяние героя как романтического или реалистического типажа);

3) «представительский прием», вводящий героя посредством костюма в определенный социальный круг и определяющий хронологический и историко-государственный срез цивилизации;

4) элемент костюма как опознавательный знак принадлежности героя к тому или иному слою общества;

5) символическая и знаковая сущность детали или части костюма, иногда генетически восходящая к архетипу;

6) сюжетообразующая роль способов приобретения и особенностей ношения одежды;

7) средства выразительности (вживание в ситуацию с помощью костюма, метафоричность внешнего облика героя) и многое другое.

Народный костюм как начало «поэтики одежды» Есенина

Первым типом приложенного к себе Есениным костюма была русская народная одежда, что естественно для уроженца села.

По мнению Е. П. Осиповой, «народный костюм несет на себе отпечаток имущественных различий, выражавшихся в том, что части одежды состоятельных крестьян выполнялись из более качественных тканей и богаче украшались». [1250] Этнографы неоднократно отмечали, что зажиточные крестьяне, занимавшиеся отхожими промыслами и ежегодно периодически покидавшие родные селения для найма на работу в городе или на торфоразработках, вождении барок и т. д., шили костюм из покупных тканей и пренебрегали домотканиной.

Сословные различия на Рязанщине заметны в видовых особенностях состава и кроя народной одежды у потомков однодворцев, помещичьих, монастырских и государственных крестьян: «Еще в 1920-е гг. в некоторых рязанских селах наблюдалась пестрая картина, которую можно объяснить проживанием в одном населенном пункте бывших помещичьих и казенных крестьян, потомков людей из военно-служилого сословия». [1251]

О. Е. Воронова отмечает отражение в художественной литературе более явных признаков сословного характера народного костюма мужчин в начале ХХ века:

...

Мужская одежда героев «Яра» более, чем женская, несет на себе отпечаток материального достатка или рода занятий. Так, лесной сторож Филипп одет в традиционную одежду охотника («лосиная шапка», «кожух», «кушак», «голицы»), зажиточный вдовый мужик Ваньчок носит «казинетовую поддевку», на молодом герое повести Константине Кареве из семьи крепких крестьян – «короткий шубейный пиджак» или «кожан», «папаха», «кожаные сапоги», «онучи»; молодцеватый батрак Каревых Степан, ухаживающий за молодой хозяйкой, носит «нанковый казакин», мужики-скупщики приезжают к Филиппу в «башлыках». [1252]

По нашему мнению, в повести Есенина наблюдается явный приоритет вообще мужского костюма, даже без учета его сословных признаков. Очевидно, это связано с количественным преобладанием персонажей мужского пола – разновозрастных, принадлежащих к различным классам и сословиям, главным и второстепенным (даже эпизодическим), сельским и городским. Все это свидетельствует о доминировании статуса мужчины в крестьянском мировоззрении, которое отразил Есенин. Само мировоззрение народа в большой степени обусловлено патриархальным укладом и православием с его ведущей «мужской» Троицей: Бог-Отец, Бог-Сын и Бог – Дух Святой. Заметим, что мировоззренческий подход Есенина к приоритетному выбору мужских видов одежды сопоставим с аналогичным явлением в частушке, у которой «в синекдохе обычно речь идет об одежде парня и значительно реже – девушки». [1253] Безусловно, при написании повести Есенин неосознанно и подспудно черпал свои литературные навыки из жанра частушки.

Соотношение утилитарных и символических функций в народном костюме устанавливает его семиотический статус.

При жизни Есенина одежда стала рассматриваться как зримое воплощение идеальных представлений о человеке. По наблюдению помещицы О. П. Семеновой-Тян-Шанской, сделанному на юге Рязанской губ. (д. Мураевня Данковского у. и окрестностей): «В прежние времена костюм парней не имел такого значения, как теперь: прежде любили “кудрявых да румяных”, да веселых, не глядя на то, что они обуты в лапти». [1254]

Типология одежды – народная и авторская

Термин «одежда» в сочинениях Есенина встречается не просто в привычном значении обобщения любых одеяний. При сохранении обобщающего смысла каждый раз он конкретизирован эпитетами, придающими дополнительные оттенки движения, праздничности или обветшалости: «И ловит край махающей одежды // Его чуть мокрая буланая губа» (I, 79 – «Голубень», 1916); «И в одежде празднично белой // Ждать, когда постучится гость» (I, 144 – «Хорошо под осеннюю сырость», 1918); «Только сердце под ветхой одеждой » (I, 160 – «Сторона ль ты моя, сторона!», 1921).

Есенин в своих сочинениях использует дериваты, образованные от слова «одежда»: « Одежонка худая, сапожки снег жуют…» (V, 43 – «Яр», 1916); «Сапоги промокли, // Одежонка тоже» (II, 168 – «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве», 1925).

Приведенные примеры показывают вычленение Есениным из обобщенного понятия одежды ее типов – в первую очередь будничного, праздничного и обветшалого. Эти типы, естественно, не придуманы поэтом, они лишь поэтически осмыслены и восходят к рязанским диалектным наименованиям. Так, повседневная, будничная одежда, обладавшая минимальным и скромным набором украшений и отличавшаяся приглушенностью цветовой гаммы, на Рязанщине называлась будинская, будневая и буднев?я, буднёвая, будник, будницкая, буднишная, будняя, носильная, пох?дная и походн?я, похож?лая, расх?жая, ходильная, хож?лая [1255] .

Праздничная, нарядная одежда, надевавшаяся по «годовым праздникам» преимущественно для посещения церкви и хождения в гости, именовалась как бодрая обряда, годовая наряда, годовая снаряда, годовишнай наряд, годовойский наряд, добрая одёжа, нарядная убора, нарядный убор, праз(д)ниш-ная наряда, празднишная обряда, празднишная смена, праз(д)нишная сряда, ряженая снаряда, годовое, коренная, снаряд, снаряда, сряда, наряд, наряда, обряда, обрядка, снизка, убор, убора [1256] .

Ветхая, изношенная, рваная одежда представлена лексемами: барахл?, в?тошка, в?тошь, в?тша, колтки, лохм?тки, лохм?тья, лохмоты, мохры, старило, отр?пье, отрёпье, тряпл?, тряпьё, шаблы, шаб?л, шаболы, шабольё [1257] .

Общими наименованиями одежды в Рязанском крае служили лексемы: добр?, мон?тки, одёжа, одёжка, одёвка, наряда, обряд, обряда, сряда, снаряд, снаряда, снарядка, сруза, шаболы [1258] . Лексическим фоном (то есть наиболее употребительными) являлись «одёжа » и «одёжка » , восходящие к древнерусскому корню – в противовес церковнославянизму «одежда», не пользующемуся предпочтением у лиц пожилого возраста. [1259]

Кроме понятия «одежда» поэт отталкивался от ряда народных (диалектных) и христианских терминов, используя в качестве обобщения лексемы «наряд», «обнова», «покров».

В поэтическом творчестве Есенин игнорировал диалектные термины одёжа, одёжка и применил восходящее к старославянскому языку и ставшее литературным слово «одежда» для описания забавного взаимодействия коня с человеком: «И ловит край махающей одежды // Его чуть мокрая буланая губа» (I, 79 – «Голубень», 1916).

Народное слово «наряд» как обозначение праздничной одежды у Есенина встречается в обращении к родине: «Ты ли, Русь, тропой-дорогой // Разметала ал наряд ?» (I, 35 – «На плетнях висят баранки», 1915). Указанный через эпитет цвет выбран не случайно: праздничное звучание одежды получалась из-за красного основного тона рубахи, сарафана, платка, кички, сороки, повойника, а также за счет вышивки красной нитью на оплечье рубахи и пришивания красных полос по низу понёвы и фартука. В с. Секирино Скопинского р-на Рязанской обл. на женскую рубаху нашивалась « воробьёвка – тканая красная лента на подоле»; там полагали, что « красный подол (нашивная полоска) носят замужние, без него – вдовые». [1260] В с. Чернава Милославского р-на Рязанской обл. молодые женщины украшали понёву двумя красными «обложками» и шли в ней в церковь на Пасху или отправлялись на свадьбу в другое время (как правило, на Троицу сменяли «обложки» на зеленые, хотя строгой прикрепленности цвета таких нашивок к определенным праздникам нет). [1261]

Одежду красного цвета дозволялось носить только молодым замужним женщинам – полнокровным, лица которых – «кровь с молоком»; в пожилом возрасте переходили на более мрачный оттенок красного тона – «бурдовый» или отказывались совсем от красной палитры. По наблюдению Е. П. Осиповой:

...

С увеличением возраста женщины изменяется цветовая гамма (колорит) костюма: на смену красному цвету приходит пестрый более спокойных тонов, в одежде пожилых женщин преобладают синий или черный цвета; богатство отделок и украшений с возрастом сменяется скромностью, сдержанностью, художественные элементы практически исключаются в одежде пожилых и старых женщин, что находит отражение в наименованиях. В Рязанской Мещёре за определенной возрастной группой был закреплен отдельный комплекс ( смена ). Постепенные изменения в оформлении костюма отражают названия первая смена, вторая смена, третья смена, четвертая смена, последняя смена [1262] .

Таким образом, Есенин мыслил Русь молодкою в самом расцвете жизненных сил. По меткому наблюдению Д. Д. Бурлюка, современный поэту художник «Малявин своих знаменитых красных баб нашел на родине Есенина». [1263] Воспоминания сестры Александры Есениной акцентируют внимание на праздничной сенокосной народной одежде, которую также наблюдал поэт в родном селе Константиново: «Приятно посмотреть на баб, рассыпавшихся по лугу в ярких, пестрых нарядах . На сенокос у нас одеваются по-праздничному , особенно молодежь». [1264] В «Яре» (1916) Есенин особо подчеркивает красный девичий сарафан: «…за копной сверкнули ее лапти и, развеваясь, заполыхал сарафан » (V, 80).

В обычном применении к человеку слово «наряд» фигурирует в стихотворении Есенина «Сиротка (Русская сказка)» (1914): «Злая мачеха у Маши // Отняла ее наряд , // Ходит Маша без наряда , // И ребята не глядят» (IV, 75).

В народной необрядовой песне «Ноне-нонеча я ведь вчерася…» с. Секирино Скопинского р-на «милый дружок» приказывал подруге: «Убирайся, моя дорогая, // Во весь праздничный снаряд », намереваясь с ней «разгуляться, тоску-горе разогнать». [1265]

Лексема «наряд» как нарядная или вообще одежда породила ряд дериватов, связанных с праздничным одеванием людей, их одетостью: это наряжаться, обрядитьс я, быть понарядней . Их также использует Есенин: мужик «Умывшись, в лапти наряжается » (IV, 72 – «Богатырский посвист», 1914); «Выйду за дорогу, выйду под откосы – // Сколько там нарядных мужиков и баб!» (IV, 224 – «Я иду долиной. На затылке кепи…», 1925). Противопоставление по «нарядности – ненарядности» применяет Есенин в повести «Яр» (1916): «“Какая ты сегодня нарядная …” // “А ты какой ненарядный ”, – рассмеялась она…» (V, 51).

Лексему с той же корневой морфемой применяет Есенин к церковному одеянию своей героини: «Хочет Маша понарядней // В церковь Божию ходить» (IV, 76 – «Сиротка (Русская сказка)», 1914). Из этнолингвистических материалов известно, что «в Рязанском крае в храм надевали одежду, называвшуюся посвятной ; в дни первопрестольных праздников обряжались в костюм, имевший названия годовой, годовойский, годовишный ». [1266]

В иносказательном плане Есениным употреблен одежный дериват «обрядилась», послуживший одним из лексических средств очеловечивания растения. Есенин уподобляет невзрачное деревенское растение красующейся собой девушке, заставляя стрекучую траву «обряжаться» сверкающей росой как блестящими бусами: «У плетня заросшая крапива // Обрядилась ярким перламутром» (IV, 66 – «С добрым утром!», 1914). В с. Константиново бытует до сих пор обозначение одежды «уб?ра», производное от «убираться» и созвучное словам «обряжаться, обрядиться». Старожилы сообщают: «У меня – вот я ещё в девках была – у меня ещё эта уб?ра , до сих пор эта уб?ра »; на свадьбе «сундук-то везли: там чего – её уб?ра »; на второй день свадьбы «и во врача рядются, и пастухом, и цыганами, и матросами. Ну, какая у кого есть уб?ра ». [1267] Сам термин «убираться» также звучит в речи местных уроженок – в данном случае в сообщении о ряжении: «А когда и оденешьси ! Девки, давайтя сегодня уберёмси! Убираемси , кто во что горазд, и идём там, мало ли, снег – валяемси!» [1268]

Новый наряд в крестьянском понимании стал именоваться «обновой». Есенинская героиня, обитающая в двух природных локусах – березовой роще близ ржаного поля и речной воде, выбирает подходящий ей лесной материал для изготовления новой одежды: «Шьет русалка из листьев обновы » (IV, 99 – «Я одену тебя побирушкой», 1915).

Умение одеваться как жизненный принцип культурного человека

С юношеских лет Есенин интересовался принятыми в культурном обществе этикетными нормами и рекомендациями касательно одежды. Известно, что в частном собрании (г. Москва) хранится с владельческой надписью Есенина экземпляр книги Мильфорда Прентиса «К жизни… Книга о Красоте и Радости» [1269] (Пер. с англ. под ред. проф. – корр. Н. Д. Беляева, 2-е изд., 1913). [1270] В монографии английского автора имеется глава «О культе одежды», указанная в оглавлении, которая могла привлечь внимание Есенина.

Умение одеваться Есенин рассматривал не только как насущную потребность, но и как проявление творчества, существовавшего уже на ранней стадии развития цивилизации. В статье «Быт и искусство» (1920) он констатировал: «…подойдем к самому несложному и поверхностному искусству, искусству одежды человека …» (V, 215) и дважды повторил этот термин – « искусство одежды » (V, 216). Далее автор приводил пример одежды из далекого прошлого как достоверное свидетельство скифской истории VII в. до н. э – III в. н. э.: «Описывая скифов, Геродот прежде всего говорит о их обычаях и одежде . Скифы носят на шеях гривны, на руках браслеты, на голову надевают шлем , накрываются сшитыми из конских копыт плащами , которые служат им панцирями. Нижняя одежда состоит из шаровар и коротких саков . Всматриваясь в это коротенькое описание, вы сразу представляете себе всю причинность обряда, и перед вами невольно встает это буйное, и статное, и воинственное племя. Вы уже сразу чувствуете, что гривна ему нужна для того, чтоб защитить от меча врага шею, шлемом они защищают череп, браслетом – кисть руки, плащ же охраняет его бока и спину» (V, 215).

Интересно, что вычитанная в «Истории греко-персидских войн» Геродота одежда не являлась неведомой и экзотичной, но была с детства знакома и близка Есенину. Ведь даже до конца II тысячелетия дожило наименование «сак», сохраненное в родственном названии «полусак» в родном с. Константиново и соседней деревне Волхона: «…ну, матушки их тогда звали, матушки. Они даже этим делом – вот наша мама отдавала им пинжак шить – не пинжак, а такой полус а к называется». [1271] Вопрос о «саке» сложный.

Конкретная разновидность одежды, ее покрой диктуют определенные способы ношения и этикетные жесты. Современник Есенина, его друг и имажинист М. Д. Ройзман подметил, как в результате путешествия по Европе и США, где поэт обзавелся модными костюмами, «у него появилась новая манера: класть руки в карманы пиджака». [1272]

На примере фигуры Есенина вообще интересно проследить, как меняется тип личности в разные периоды жизни, что отражается на одежде человека. Итак, именно через смену различных типов одежды легко можно проследить разные жизненные этапы.

Так, в Петербурге впервые появляется Есенин в 1915 году – «кудрявый мальчик, с изумленными глазами, в нагольном тулупе и дедовских валенках ». [1273] Однако при ближайшем рассмотрении народный костюм оказался стилизованным: «…показывался литературному Питеру, как оживленный рисуночек Елизаветы Меркурьевны Бем: светленькие кудри, шелковая голубая рубашечка, лаковые сапожки и растерянная, счастливая улыбка именинника на лице херувима». [1274]

В Москве в 1920–1921 гг. Есенин, уже бывший к тому времени признанным поэтом, имажинистом, приобрел соответственный лоск в одежде и внешний признак богатства и социальной состоятельности, хотя в описании современника чувствуется легкая ирония при упоминании головного убора из поддельного меха: «Меховая шуба и ставшая знаменитой “бобровая” шапка делали его похожим на купчика». [1275]

Из-за границы Есенин возвращается в новом «одежном» облике, центральное место в котором занимают разных фасонов пиджаки.

Стремление одеваться со вкусом, гордо носить имеющуюся одежду не было исключительно личным делом Есенина, его характерной особенностью. Поэт с детства знал, как трепетно подходят крестьяне к манере одеваться, выработанной веками и строго узаконенной, глубоко нормативной, хотя и незафиксированной в официальных документах. На Рязанщине до сих пор говорят об умении одеваться: «Платье одно, да ребром стоит». [1276]

История одной детали одежды в разные периоды жизни Есенина

Имеется прекрасная возможность проследить историю одного предмета одежды на примере красного шарфа великой американской танцовщицы Айседоры Дункан – второй супруги Есенина. Она танцевала с этим шарфом как с партнером танец «Апаш» [1277] и подарила его Есенину. [1278] Работая на публику, Айседора Дункан при помощи яркой и выразительной детали одежды умела привлечь внимание зрителей и создать неизгладимый образ условного существа – «живого» человека.

Дальнейшая судьба шарфа развивалась по спирали. Во время супружества с Дункан ее шарф Есенин не особенно ценил – во всяком случае, при людях. Известно есенинское шутливое наименование «Дунькиным платком» красного шарфа А. Дункан. Этот важный предмет гардероба и танцевальный атрибут запечатлен на рисунке С. М. Городецкого и в его воспоминаниях: «Припоминаю еще одно посещение Айседорой Есенина при мне, когда он был болен. Она приехала в платке, встревоженная, со сверточком еды и апельсином, обмотала Есенина красным своим платком. Я его так зарисовал, он называл этот рисунок – “В Дунькином платке”» [1279] (8 января 1920 г.; подробнее см. в главе 1). И если в художественных произведениях термин «платок» Есенин употреблял в прямом смысле, то в личной жизни поэт использовал его в окказиональном плане (почти иносказательно, в переносном значении), придумав уникальное применение этому словечку.

После разрыва с А. Дункан Есенин продолжил линию великой танцовщицы – вдохновлять с помощью одежды на созидание, творчество, светлые духовные порывы. Младшая сестра Александра Есенина вспоминала о том, какую роль в ее жизни сыграл шарф А. Дункан, умело примененный братом: «Из нашей комнаты в ее <соседки-врача> вела дверь, завешенная огромным шелковым шарфом. С этим шарфом когда-то танцевала Дункан. // Как-то раз, придя из школы, я увидела, что к шарфу, висевшему на двери, приколоты все мои рисунки и длинный лист бумаги с надписью синим карандашом: “Выставка А. Есениной”, а ниже, на другом листе, красным карандашом извещалось: “Все продано”». [1280]

Роль одежды в жизни и смерти человека, а также антропоморфного существа

В хронологическом плане (в самом широком его понимании) позволительно подразделить одежду на следующие пласты:

1) наличие и отсутствие одежды (то есть одетость или раздетость, нагота описываемого персонажа);

2) полнота или частичность костюма (полноценность одеяний или легкая прикрытость фигуры героя);

3) нижнее белье и верхняя одежда;

4) будничная и праздничная одежда;

5) рабочая (форменная) и обычная одежда;

6) современная автору и устаревшая, в том числе архаическая, классическая одежда;

7) новая и старая (добротная одежда и лохмотья);

8) для живых и «смертная».

Отсутствие одежды, человеческая нагота или чужой костюм, пожертвованный с «барского плеча», проявляется в сочинениях Есенина как иная ипостась поэтики одеяний. Номах в монологе подразделяет всех людей на две категории – богатых и одетых, с одной стороны, и нищих и раздетых – с другой. И эти последние ему предпочтительнее, потому что он выходец из среды людей, не имеющих достойной человеческой одежды, сам уподоблен чучелу, обернутому в лохмотья:

Я не строю себе никакого чучела . <…>

Всем, кто мозгами бедней и меньше,

Кто под ветром судьбы не был нищ и наг ,

Оставляю прославлять города и женщин,

А сам буду славить Преступников и бродяг

(III, 108–109 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Отсутствие одежды воспринимается как психологическая, а не только социальная характеристика персонажа-человека.

Однако если речь идет об антропоморфном существе – стихийном духе (природном демоне), существующем в народном сознании и реализуемом в быличке и других фольклорных жанрах, то наличие одежды и материал, из которого она изготовлена, оказываются одним из опознавательных знаков при определении истинной природы человекоподобного персонажа, часто хтонического. По наблюдению современного фольклориста Е. С. Ефимовой, «одежда – один из отличительных признаков, по которым представитель сферы “жизнь” распознает владык мертвого царства». [1281] Исследовательница приводит убедительные примеры отражения мифологических представлений в художественной литературе относительно мертвенной одежды – маркера потустороннего мира: Снежная королева из одноименной сказки Г.-Х. Андерсена укутана в «тончайший белый тюль, сотканный, казалось, из миллионов снежных звездочек», а на Хозяйке Медной горы в одноименном сказе П. Бажова надета «одежа, и верно, такая, что другой на свете не найдешь. Из шелкового, слышь-ка, малахиту платье. Сорт такой бывает. Камень, а на глаз, как шелк, хоть рукой погладить». [1282] (См. ниже об особенностях рубашек домового и водяного чертика в с. Константиново.)

Напротив, добротная одежда выступает как овеществленный жизненный идеал : «Я хочу хорошо кушать // И носить хороший костюм » (III, 70 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Нарядная одежда иногда не названа прямо, но проглядывает в подробном описании ее составных частей, с указанием цвета и пошивочного материала, и упомянута в праздничном контексте. Так, в «Яре» (1916) в сценке народного гулянья обрисован портрет Константина Карева в праздничной одежде, поданной через контраст цвета («белая рубашка» и «черные штаны») и материала (подразумевается рубашка из домотканины и «плюшевые штаны»): «На нем была белая рубашка , и черные плюшевые штаны широко спускались на лаковые голенища » (V, 53).

Полярная хорошему костюму , плохая одежда может считаться таковой не из-за своей ветхости и изношенности либо загрязненности, но и из-за неправильной стирки. Так, в с. Константиново тщательно следили за тем, чтобы белье было постирано давно принятым и узаконенным многими поколениями способом: «Дома не полоскали. Это считали, бывало, мне мать скажет: это, скажет, поганая бельё – в корыте, мол, полоскать! Надо н а реку несть, там всё выполоскать – чисто, хорошо». [1283]

Нижнее (в Рязанской обл. – «исподнее» [1284] ) белье не разрешается демонстрировать прилюдно, это считается неприличным; его дозволено показывать только самым близким людям, с которыми живешь одной семьей. Однако Есенин посчитал возможным выдвинуть тему нижнего белья ради показа всецелой открытости своего героя, полной отдачи себя людям – вплоть до героико-жертвенного служения: «Себя вынимал на испод …» (III, 169 – «Анна Снегина», 1925).

В повести Есенина «Яр» (1916) имеется пример рабочей одежды, показывающий профессиональный и одновременно социальный статус персонажа: «В избу вкатился с расстегнутым воротом рубахи, в грязном фартуке сапожник Царек» (V, 53).

«Фартук » – это «рабочая одежда, надеваемая поверх платья и закрывающая во время работы переднюю часть тела (иногда только до пояса снизу)»; изо всех славянских языков известно только в русском с конца XVII в. («обвешався фартуками» – П. А. Толстой «Путешествие», Неаполь, 1698 г.); заимствование из немецкого диалекта ( Vortuch – «передник, салфетка»; замена а//о под влиянием морфемы Fahr -). [1285]

На Рязанщине в комплекс женского костюма – повседневного и праздничного – входил фартук, известный под следующими названиями: хв?ртук, пер?дник, запан и запана [1286] , зан?веска и др. Однако в сочинениях Есенина ни один из этих терминов не встречается.

«Смертная одежда» в народной практике

Прижизненной одежде человека противопоставлена «смертная», предназначенная для одевания покойника и готовящаяся задолго до смерти. Пожилые жительницы с. Константиново заранее приобретают посмертную одежду: «Все готовять. У меня вот все готово. Ну, чем оно отличается? Как кто захочеть. Вот у меня платье такое коричневого цвета, платочка два у меня там лежать – я говорю своим ребятам: ну тогда какой наденете. Тапочки, чулки, штанишки положила себе. <…> Всё чтоб было новое, неношеное . У нас с оборками шила портниха». [1287] На «малой родине» Есенина такие качества «смертной» одежды, как направленное в обратную сторону шитье иголкой и изготовление ее из белого полотна, уже забыты; отличительным признаком остается новизна одежды, не надевавшейся при жизни. В связи с этим можно рассуждать о последнем ритуальном надевании одежды – в противовес первому (см. выше).

К разряду «смертной» одежды относится ритуальная, которая совмещает в себе опознавательно-траурную и сочувственно-благодарственную функции. В родном Есенину селе Константиново особо важную ритуальную роль при погребении играл платок. Он использовался при следующих обрядовых моментах: 1) мужчинам, несущим гроб, повязывали на правую руку; 2) платком обвязывали иконку, которую несли перед гробом, а потом платок забирала исполнявшая ритуал женщина; 3) платок вручали первому встречному по пути к кладбищу.

Старожилы с. Константиново сообщают о ритуальном предназначении платков: 1) «Мужчинам давать – мужчинам повязывать на руку – это всё-всё у меня есть, вот когда приходят хоронить. <…> Перед выносом мужчинам на правую руку повязывают, ну а женщинам дают так»; 2) « В пути встречается – это платок , у нас вот первый кто встречается, дают вот некоторые женщины или там кто несёт иконку, обязательно впереди должна быть иконка, и дают ей платок – иконку эту обвязывают и ещё ей дают платок.

Как кто первый встречается, обязательно они ему должны дать платок. Этот платок идёт этой женщине, которая несёт икону. А ещё ей дают платок, это первый: например, вынесли и вот идёт женщина или мужчина – ей должны платок дать. Иконку-то она приносит, принимают её там, а платочек она берёт себе . Это ещё дают ей, и она – первому встречному, кто прям первый, вот вынесут гроб, вот вышел, и она ему даёт». [1288]

Существенная значимость платка в похоронном обряде восходит к нескольких видов церковным платам, символизирующим разные аспекты погребения Христа и являющимся его похоронными атрибутами. Так, на престоле в числе прочих ритуальных священных предметов полагается антиминс, то есть «вместопрестолие»: «Это есть шелковый плат с изображением положения Иисуса Христа во гроб и частицею святых мощей». [1289] Сам «антиминс завертывается в шелковый плат, называемый илитоном и знаменующий тот плат (суд?рь), которым была обернута голова Иисуса Христа во гробе». [1290] Антиминс выражал основную идею погребения Богочеловека и изначально понимался как главное достояние церкви, а на Христианском Востоке во время религиозных войн (нашествия неверных и еретиков) «для предохранения святыни от поругания принято было не устраивать прочных престолов, а держать только шелковые платы, освященные архиереем, т. е. антиминсы». [1291] Наиболее близко к церковному пониманию роли погребального плата, связанного с похоронами Христа, в с. Константиново выступает ритуал обвязывания платком иконы, которую несли впереди гроба. При этом следует учесть, что в истории христианства иконы первоначально воспринимались как нерукотворное и чудодейственное изображение умершего, живописный аналог покойного, его подобие.

«Смертная одежда» в художественном творчестве

Смертная одежда в сочинениях Есенина присутствует в сравнительном плане: «Побледнела, словно саван , схолодела, как роса» (I, 21 – «Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911). Также смертная одежда играет предсказательную роль, будучи упомянута фигурально: «Ткет ей саван нежнопенная волна» (I, 30 – «Зашумели над затоном тростники…», 1914).

Введение в художественные произведения образа савана в том или ином смысловом аспекте основано на реальных наблюдениях поэта, сделанных уже в раннем детстве у себя на родине. В с. Константиново сообщали: «Одявали саван – саван шили сами. Это вот миткаль, вот тут такие вот вдвое сложуть, тут такие грыбаточки сделають <надо лбом – показывает >, кружавчики, можеть, пришьють, и такой вот тут грыбатки соберуть – он так сделается, как шапочкой, и тут шнурочек так сделають – обрежуть шнурочек и так затянуть – он лежить как в саване . Зачем на голове? Во всю – саван протягивается вот во всю – это саван . Тогда старых людей – их надо в саван, всех стариков клали в саван . Молодым как-то этот саван не нужен, только пожилым». [1292] Можно высказать два предположения по поводу употребления савана во времена Есенина: 1) саван надевали на всех покойников без разграничения их возраста; 2) савану противопоставлена венчальная одежда, в которую обряжали умершего, не успевшего вступить в брак при земной жизни.

Интересно, что на Рязанщине сохранился вариант свадебной песни – «коренье» свахе, в котором героиня одета одновременно в свадебную и погребальную одежду (хотя в других вариантах этого же сюжета одежда праздничная, а жанр песни – величальный):

Во саду сваха пос?женая,

Виноградом обгороженная,

Касиёй была покрытая,

Белым саваном закрытая. [1293]

Более того, художественные произведения Есенина свидетельствуют, что саван как погребальную одежду надевали на безнадежно больных людей еще при их жизни – в предчувствии близкой кончины. Такая практика отражена в повести «Яр» (1916) в эпизоде с умирающей Акулиной – матерью батрака Степана: «Желтая свечка задрожала в ее руках и упала на саван » (V, 64).

Если саван являлся полноценной одеждой в том смысле, что был определенным образом сконфигурирован и сшит из ткани, то упоминаемый в сочинениях Есенина холст можно лишь условно причислить к разряду погребальной одежды на основе его белого цвета как заупокойного и траурного. В первичном осмыслении холст представлен в действительном похоронном контексте: «…мать, как она помнила, завернули в белую холстину , накрыли досками и унесли» (V, 26 – «Яр», 1916). Во вторичном приближении – в сравнительном образном плане – холст назван в стихотворной строке: «Как холстины ползли облака» (I, 63 – «Заглушила засуха засевки…», 1914), в которой явно просматривается влияние мифологемы из труда А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (1865–1869).

Известно, что в с. Константиново (как и во многих других селениях) холст применялся при опускании гроба в могилу: «Раньше хоронили на холстах , счас уж их нету, счас верёвки. А домой бяруть, не бросають». [1294]

Поразительно иносказательное употребление «савана» как своеобразного способа критическо-оценочного «припечатания» бесталанности поэта, которого недолюбливала и, более того, всячески клеймила критика: «Обоим интеллигентская среда начала и середины 900-х годов пыталась навязать какой-то… нарочитый облик, рядя Блока в доспехи и шлем рыцаря, а Есенина обряжая в какой-то саван хлыстовского покроя ». [1295] Автор этого наблюдения М. В. Бабенчиков ограничился констатацией факта, однако понятны истоки образа: среди хлыстов Данковского у. Рязанской губ. около года прожил Н. А. Клюев, в 1918 г. увлекший Есенина идеями мистического христианства и, если можно так выразиться, матёрой, кондовой народности.

Национальные и региональные типы одежды на Руси

Представление одежды в ее национальном или региональном инварианте свидетельствует о патриотических чувствах писателя, если он воспевает разнообразные исторически сложившиеся одеяния своей родины. У Есенина часто фигурирует эпитет «русский» применительно к разным видам одежды: «Из чащи, одетый в русский полушубок и в шапку-ушанку, выскакивает Номах» (III, 59 – «Страна Негодяев», 1922–1923); «Положите меня в русской рубашке // Под иконами умирать» (I, 186 – «Мне осталась одна забава…», 1923).

Показательно, что характеристика «русский» по отношению к любой одежде у Есенина появилась в период его заграничного путешествия по Европе и Америке. Аналогом выступает «два русские мужика» [1296] в «Мертвых душах» Н. В. Гоголя, писавшего эту эпопею в Западной Европе во 2-й половине 1830-х годов. Известно, что Есенин высоко ценил творчество Н. В. Гоголя, однако акцент на «русскости» является у поэта не заимствованием и подражанием, а типовым решением оторванного от России патриота, грустящего по родине. К тому же в начале ХХ века у горожан и особенно жителей столицы завоевали популярность новый рубашечный покрой и изготовление из модной современной ткани, а мужские традиционные холщовые рубахи («косоворотки» и иных типов) стали считаться деревенскими, или «русскими».

Региональным (локальным) инвариантом выступает эпитет «рязанский» (применительно к платку). Есенин справедливо считал платок частью национального костюма в его региональном инварианте. Разумеется, поэт прославлял платок его родной губернии: «Как любовь, как печаль и отрада, // Твой красивый рязанский платок » (I, 243 – «Я красивых таких не видел…», 1925). «Рязанский платок» – это сугубо авторское представление о типе женского головного убора; знатоки народного костюма не смогут точно определить его конкретный вид, хотя уроженцы Рязанщины зримо представляют целый ряд платков, распространенных в их регионе. Известно, что на рубеже XIX–XX веков в России платки производились из набивного ситца, шелка-атласа и шерсти разными фабриками и развозились торговцами-коробейниками по селениям, а также изготавливались из холста мастерицами-умелицами вручную, орнаментировались вышивкой и кружевами.

Если поэт восторгался «рязанским платком» своей сестры Шуры, то его адресат – А. А. Есенина, наоборот, неодобрительно отозвалась о своем наряде, в котором посетила ресторан в 1925 г. в Москве: «Я увидела себя в огромном зеркале и оторопела: показалась такой маленькой, неуклюжей, одета по-деревенски и покрыта красивым, но деревенским платком ». [1297]

Иноэтническая одежда в творчестве русского национального поэта

Иноэтническая одежда может быть подразделена на несколько типов: 1) одеяния родственных народов; 2) одеяния соседних народов – не родственных и не одного языкового и антропологического типа, но граничащих территориально; 3) одеяния географически и генетически далеких народностей.

В творчестве Есенина наблюдается влияние одежды соседнего и одновременно родственного народа – «Белая свитка и алый кушак » (1915). Свита, свитка – род верхней одежды, сохранившей свое название у белорусов и украинцев. Как писал современник Есенин Д. К. Зеленин (1927):

...

У всех восточных славян широко распространен покрой верхней одежды, требующий клиньев, которые вшивают сзади по бокам ниже талии: острый конец клина доходит до пояса, а основание оказывается на уровне подола. <…> При вшивании клиньев в заднее полотнище книзу от пояса нижняя часть спинки расширялась, а на талии получался перехват. <…> По этому образцу обычно шьется распространенная у всех восточных славян верхняя одежда, сохранившая у украинцев и белорусов старинное название свита … а у русских известная под тюркским названием зипун или, в зависимости от материала, сермяга (это слово встречается уже в памятнике 1469 г.), пониток, сукм?н …Русские – чекм?нь, однорядка [1298] .

Термин «свитка» зафиксирован этнографом Н. И. Лебедевой на Рязанской земле. [1299]

Есенин мог также вычитать про свитку у Н. В. Гоголя. В «Сорочинской ярмарке» Красная свитка выступает как самостоятельная фигура, обладает собственным именем (выделенным курсивом, хотя и написанным со строчной буквы); дьявольский образ Красной свитки , в которую жаждет обрядиться черт, преследует торговцев. Обычные люди у Гоголя одеты в белую свитку : «Рассеянно глядел парубок в белой свитке , сидя у своего воза, на глухо шумевший вокруг него народ». [1300]

Тот вид верхней одежды, который у русских известен как «тулуп», другие восточные славяне называют кожух (укр. кож?х ; белорус. каж?х ). [1301] В повести Есенина «Яр» (1916) этот вид одежды носит лесной сторож Филипп: «Филипп накинул кожух и, опоясав пороховницу, заложил в карман паклю»; «С помятого кожуха падал пристывший снег»; «Скидывай кожух -то?»; «Филипп запахнул кожух …»; «…Филипп развязал кушак и, скинув кожух , напялил полушубок» (V, 9 – 12 – «Яр», 1916).

Украинизм «ч?боты» означает разновидность сапог – кожаную обувь с высокими голенищами. [1302] Это слово также встречается у Есенина: «Накинул за плечи чоботы с узлом на палочке, помолился на свою церковь и поплелся» (V, 47 – «Яр», 1916), – рассказывает Аксютка о своем паломничестве в Лавру Печерскую.

Историками и этнолингвистами еще полностью не исследован вопрос о генетической близости рязанцев (во всяком случае, части обширного населения Рязанщины) к украинцам и белорусам. Однако имеется много данных (в том числе и в сочинениях Есенина) об украинских и белорусских названиях частей народной одежды рязанцев. Реальное терминологическое наполнение «семантического поля» одежды и конструктивные особенности одежного кроя в Рязанском регионе (в том числе – на «малой родине» поэта в с. Константиново) обусловлены украинско-белорусским влиянием (например, выходцами с Украины и Белоруссии).

Другой подход автора состоит в представлении иноэтнической одежды знаком «колыбели цивилизации»: «И лунный серп сеть туник прорывал» (IV, 96 – «Греция», 1915). (Подробнее о тунике см. в главе 11.) Тема вечности решается как обращение к древности через наделение природной стихии античной «одежной» реалией.

Третий подход заключается в поэтизации одежды генетически далекого народа, проживающего на отдаленной территории. Детали костюма иных народов воспринимаются Есениным как экзотика. Поэт выделяет особо бросающийся в глаза элемент одежды, представляя его наиболее характерным. Например, для поэтической характеристики Персии и девушек этой страны Есенин выбрал чадру – головное покрывало, скрывающее лицо от посторонних взглядов.

Поэт изображает наивысшую степень доверия героини к лирическому герою с помощью движений, обрисовывающих приоткрывание или полное снятие чадры: дважды рефреном повторено – «Приоткинув черную чадру » (I, 249 – «Улеглась моя былая рана…», 1924); «“Ты моя” сказать лишь могут руки, // Что срывали черную чадру » (I, 251 – «Я спросил сегодня у менялы…», 1924); «Лале склонясь на шальвары, // Я под чадрою укроюсь» (I, 273 – «Глупое сердце, не бейся…», 1924). Отношение лирического героя с позиции русского человека к традиции ношения чадры высказано в строках: «Мне не нравится, что персияне // Держат женщин и дев под чадрой » и «Дорогая, с чадрой не дружись» (I, 257, 258 – «Свет вечерний шафранного края…», 1924).

Есенин постоянно видел упрятанных в чадру представительниц прекрасного пола на Востоке. С. А. Толстая-Есенина писала об этом матери в письме 13 августа 1925 г. из Мардакян – Баку: «А еще совсем библейские ослики с двумя вьюками по бокам и тюрком-хозяином на спине, а сзади иногда еще закутанная в чадру до самых бровей – женщина <…> Женщины в огромных чадрах – закрывают все тело с головой , только глаза остаются…» [1303]

Но еще задолго до «Персидских мотивов» Есенин писал в письме А. А. Сардановской в первой декаде июля 1916 г. из Царского Села, где проходил службу в армии: «Рожь, тропа такая черная и шарф твой, как чадра Тамары» (VI, 80).

Интересно употребление единого предмета одежды, типичного на Востоке и поданного Есениным в разной огласовке – шальвары и шаровары – в зависимости от географической привязки к Персии и Скифии: «Лале склонясь на шальвары , // Я под чадрою укроюсь» (I, 273 – «Глупое сердце, не бейся…», 1924); у скифов «нижняя одежда состоит из шаровар и коротких саков» (V, 215 – «Быт и искусство», 1920).

Шаровары – украинизм, проникший через тюркское посредство из иранского *?arav?ra– (*??arav?ra-), новоперсидского ??lv?r – «штаны». [1304] Исконно на персидской территории бытовало слово со звуком «л»; в словарях русского языка слово «шаравары» отмечено с середины XVIII в. (Норд-стет, 1782 г.); форма «шальвары» встречается в стихотворении «Спор» (1841) М. Ю. Лермонтова. [1305]

Уникальным можно считать иноэтническое название одежды, которая вопреки своему наименованию распространена не на чужбине, а в родном государстве, у представителей исконного этноса – в данном случае на Руси, у русских. Такой образчик имеется в творчестве Есенина и в силу своей уникальности не замечается на первый взгляд; более того, получает неверную (или не совсем верную, одностороннюю) трактовку ученых. Речь пойдет о «немецком платье».

Восприятие «непутевым дьяком» из «Песни о великом походе» (1924) нововведений Петра I как ориентированных исключительно на Германию заметно в его высказывании: «Строит Питер-град // На немецкий лад. <…> Принялся он Русь // Онемечивать» (III, 117). Последующее указание на бритье князьям бород и усов недвусмысленно отсылает к немецкому облику и покрою одежд, первоначально увиденному царем в Немецкой слободе у Франца Лефорта и его соотечественников. Однако сведения о немецком покрое мундиров и светского платья Есенин почерпнул не только из исторических учебников, монографий и энциклопедий, которые он читал в школьные и университетские годы, а также при сборе документального материала в процессе подготовки поэмы (см. наш комм.: III, 610–611). [1306]

Интерес именно к немецкому платью (а Петр I усиленно внедрял также венгерские образцы) был обусловлен глубоким знанием Есениным с детства немецкого покроя: по данным Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, на Рязанщине в начале ХХ века люди даже низших сословий носили кафтаны из немецкой такни. [1307] Про одежду в «немецком стиле» Есенин мог услышать и в народных песнях, в том числе в обрядовых свадебных величаниях дружки – со строками: «На друженьке кафтан (сир) немецкого сукна»; [1308] «Друженькя пригожая, // А кафтан-то на нём чир немецкого сукна». [1309]

В сочинениях Есенина имеются случаи, когда нет подчеркивания роли национального костюма или, наоборот, высвечивания его иностранного происхождения, тем не менее противопоставление «родное – следовательно, положительное» и «чужое – значит, негативное» сохраняется в скрытом виде. Отрицательному восприятию чужеземного костюма способствует нарочитое образование целого перечня его равнозначных элементов, обозначенных иностранными словами, варваризмами, непонятными и чуждыми для русского слуха: «На цилиндры, шапо и кепи // Дождик акций свистит и льет» (III, 74 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

В современном французском языке существуют слова chapeau (особенно в значении «кардинальская шляпа») и kйpi (первоначально название нового форменного головного убора в армии в 1809 г.). [1310]

Перемена иноэтнических и социально-классовых типов одежды свидетельствует о новой социализации человека. Внешне уподобиться представителям иной цивилизации, культуры или классовой прослойки, сословия сподручнее всего с помощью надевания полного костюма (или отдельных его частей), принятого в желаемом обществе, государстве. Пример такого чисто внешнего уподобления (в диссонансе с типично русским поведением, названным в данном случае «азиатским») привел А. Б. Мариенгоф в отношении скульптора С. Т. Коненкова, ссылаясь на слова художника-имажиниста Г. Якулова, обратившегося к режиссеру В. Э. Мейерхольду в присутствии Есенина: «…в смокинге из Афин приехал. <…> жилет белый … художник европейский… гхе-гхе… Азия, Всеволод, Азия!». [1311]

Иносказательность в одежде

Художественный прием аллегории, иносказательности и фигуральности мысли бывает заложен в акцентировке типа одежды. Фраза Номаха «Все вы носите овечьи шкуры » (III, 66 – «Страна Негодяев», 1922–1923) отнюдь не констатирует факт ношения людьми ХХ столетия одежды первобытных охотников и скотоводов, а свидетельствует совершенно о другом – об уподоблении людей (одетых в иную, привычную для эпохи гражданской войны одежду) беззащитным овечкам: «Все вы носите овечьи шкуры , // И мясник пасет для вас ножи. // Все вы стадо!» (III, 66). Судя по есенинским текстам, у поэта существовало какое-то предубеждение против овечьей шкуры и шерсти; об этом свидетельствуют также строки: «Как овцу от поганой шерсти , я // Остригу голубую твердь» (II, 61 – «Инония», 1918). Сравните: в прямом смысле, как материал для изготовления верхней одежды или головного убора, обрисована «телячья шкура»: «На плетне около крайней хаты висела телячья шкура » (V, 31 – «Яр», 1916).

Указание писателем на одежду в целом, на какую-либо ее часть свидетельствует о внимании к человеку. Если же людское одеяние или какая-то его часть приписана поэтом какой-либо частичке природы, то речь идет об очеловечивании (олицетворении) природного мира, об уподоблении стихии, растения или животного человеческой личности. С помощью указания на деталь одежды природа сразу приобретает личностные черты, визуально обожествляется в антропоморфном виде. Обрисовка одежды входит в набор поэтических средств, необходимых для создания портрета. Эта роль одежды является структурообразующей, ибо на включенности одежды в произведение построена его композиция, образованы отдельные сюжетные линии.

Сочинения Есенина отличаются одно от другого наличием или, наоборот, полным отсутствием одежды; характером одежды (живописанием народного костюма или городского платья и др.); полным описанием одежды или вниманием к отдельным деталям; подчеркиванием материала и цвета одежды или всего лишь кратким упоминанием присутствия одежды и т. п. При внимательном прочтении произведений становится очевидным, что, например, в повести «Яр» (1916), написанной в с. Константиново и звучащей как апофеоз крестьянской жизни, наиболее широко и полно представлена народная одежда в ее региональной разновидности. Наоборот, в «Поэме о 36» (1924) вообще нет упоминания одежды.

«Одежда», которая одеждой не является

Лексический пример одежды, которая лишь в прямом «словарном» толковании кажется одеждой, а на деле является совершенно иным предметом, имеется у Есенина. Поэт объяснял В. И. Эрлиху: «Я – в сорочке родился ». [1312] Речь идет о народном наименовании сорочкой последа, в котором рождаются некоторые дети. В с. Константиново существовал обычай зарывать пуповину с последом в подпол хаты, чтобы символически привязать ребенка к его дому, «малой родине». Соседка Есениных со слов своей матери – современницы поэта – рассказывает о «пупке» как магическом средстве притяжения: «Сергей Александрович горячился, Сергей: “Всё, больше не приеду!” И хлопает дверью. Отец ему вслед: “Приедешь! Пупок-то здесь зарыт!” <…> Потому что рождались дети в домах, а не в больницах, ну и всё то в п о пол закапывали». [1313] На Рязанщине известны случаи прозвищ Пупок детей, у которых сильно выступала эта деталь тела при неправильной перевязке пуповины: «… бабка длинный пупок оставила при завязывании». [1314]

Тема особенностей рождения волновала Есенина; впрочем, это могла быть дань знанию народных паремий этой тематики. Так, начальная строка стихотворения «Вот такой, какой есть…» (IV, 182 – 1919) с явной отрицательной коннотацией намекает на фольклорную поговорку: «Каков есть, не обратно же лезть», генетически восходящую к родильному обряду.

Утверждение Есенина насчет его предопределенной особенности, заключенной в необыкновенном рождении «в сорочке», соотносится с аналогичным суждением А. М. Ремизова (1951): «И еще было дознано, сейчас же наутро, в блестящий день блистающего цветами Купалы, что родился в “сорочке”. Правда, “бабка” схватила эту “сорочку”, унесла из дому, втай. // Моя мать рассказывала с большой досадой, она все видела и не могла остановить: “сорочка” эта, как веревка с висельника, приносит счастье!». [1315] Возможно, что А. М. Ремизов в устной беседе поделился с Есениным поверьем об исключительности рождения «в сорочке». Понятием одежды сознательно подменен объект телесной поэтики. Такая подмена стала возможной, поскольку сохранена главная функция одежды – защищать тело от негативного воздействия окружающей среды (например, от атмосферных явлений вроде холода и т. п.).

Импровизации с одеждой

Помимо случаев применения одежных терминов в ином смысле существуют примеры изготовления одежды из импровизированных материалов. Импровизации с одеждой бывают вынужденными (типа фигового листа в бане) и, наоборот, желанными, представляющими собой зрелищное действо, рассчитанные на зрителей или хотя бы на объект одевания. Сестра Екатерина Есенина вспоминает об изготовлении Сергеем Есениным цветочных костюмов для младшенькой Шуры: «Он плел ей костюмы из цветов (он умел из цветов с длинными стеблями делать платья и разных фасонов шляпы) и приносил ее домой всю в цветах». [1316]

В крестьянской среде были приняты импровизации с природными материалами как наиболее доступными. Одежда, изготовленная из таких подручных средств, генетически восходила к глубокой древности, носила временный характер и, как правило, служила украшением.

Крестьянские девушки и парни взаимно вьют цветочные венки друг для друга: девушка для парня – «Под венком лесной ромашки » (I, 19 – 1911) и наоборот – «Юшка вил ей венки и, надевая на голову, всегда приговаривал…» (V, 27 – «Яр», 1916). Такие венки из растений происходят из символического обозначения жертвы, являются ее последними украшающими знаками и позднее нашли свое воплощение в терновом венце обреченного на мученическую смерть Христа и в цветочном брачном венце .

Библейский терновый венец преобразился под пером Есенина в хвойный венок, мелькающий «между сосен, между елок» и зрительно приблизивший внешний облик богочеловека к русскому парню-страдальцу: «Под венком , в кольце иголок, // Мне мерещится Исус» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…», 1914).

Хронологически более поздним и генетически вторичным аналогом венка из растений является церковный венец, применявшийся, в частности, при бракосочетании. Старожилы с. Константиново сообщают о соблюдающемся и сегодня обычае провожать новобрачных из храма до дома в церковных венцах: «В венцах обратно – это дороже надо платить. У кого как. Да-да, до сих пор есть». [1317]

Образ брачного венка вызвал к жизни способ девичьего гадания на жениха при помощи цветочного венка: «Погадала красна девица в семик. // Расплела волна венок из повилик » (I, 30 – «Зашумели над затоном тростники…», 1914).

Синтез брачного венка и тернового венца просматривается в действиях лирического героя – «Тебе одной плету венок » (IV, 115 – «Руси», 1915), где цветочный венок является двойным символом, предназначенным метафорической деве – Руси.

Примером вынужденной импровизации с одеждой из-за крайней нищеты является костюм побирушки, собранный по частям из изношенных предметов одежды с использованием подручных материалов (однако не таких хрупких и недолговечных, как цветы). Он связан с тем, что в народной праздничной культуре существовал обычай ряжения « побирун?м » на Святки и свадьбу в рязанской региональной традиции. Очевидно, Есенин учел этот обычай, когда в посвященном Рюрику Ивневу стихотворении утверждал: «Я одену тебя побирушкой, // Подпояшу оструганным лыком » (IV, 99 – 1915). Получается, что импровизированный костюм побирушки в данном случае являлся не насущной необходимостью, а определенной формой маскарадности, творческого преображения личности.

Другой пример вынужденной импровизации всецело опирается на исключительную бедность персонажа – нищего богомольца-странника, однако применяющие не природные, но рукотворные подсобные материалы: «Иду, застегнутый веревкой » (IV, 146 – «Без шапки, с лыковой котомкой…», 1916).

К импровизированным костюмам следует отнести одежду ряженых, которые на Святки и свадьбы в изобилии появлялись в Константинове при жизни Есенина – и такая обрядовая традиция существует по сей день. Конечно, полностью одежда ряженых не была импровизационной: она основывалась на повседневном костюме (необычно надетом; или непригодном для каждодневного ношения из-за ветхости; или вышедшем из употребления, устарелом; или предназначенном для лиц другого пола) и включала лишь отдельные элементы импровизации.

Пример необычного – вывернутого наизнанку – применения одежды на Святки в с. Константиново при ряженье: « Шубу вывернуть, лохматой сделають . Ребята за девками гоняють – узнать, не раскрывая, кто: девка ай парень? Никак не попадёшь. – Ну уж ладно, раскройся!». [1318]

А вот пример использования изношенной одежды (вдобавок к переиначенной одежде и вышедшей из моды): «Что ж молодёжи делать? Что-нибудь оденеть, кто оборванюшку , кто рванюшку . Кто шубу вывернет . Кто шубу какую, кто бабкин сарафан наденеть, кто чего. Кто бабкину юбку наденеть. Панёву – такая чёрная полосатая, всегда ходили». [1319]

Известны примеры использования устаревшей одежды, но хранящейся в сундуках отчасти специально для ряженья: «Шутили. Один парень нарядился в каратайке с фантами – никто в карагоде не узнаёть»; «Обычно под Новый год опять наряженные ходили, хто во что нарядится. Хто – тогда каратайки такие пухлявые, шубу выворачивали, чтоб там пострашнее было или порванее ». [1320] При жизни Есенина каратайка была повседневной одеждой, что отражено в повести: «Анна шла, наклонив голову, и захлестывала от ветра каратайку » (V, 23 – «Яр», 1916).

Тематика одежды как поэтизация телесности

Тематика одежды в творчестве Есенина (и очевидно, вообще любого писателя) соотносится с темой поэтизации телесности, продолжает и развивает сюжетно-композиционные линии и содержательно-выразительные образы. Многие части тела, укрываемые одеждой, порождают наименования разнообразных видов одежды, в том числе вызывают к жизни и народные термины. Однако заметим, что терминологический «одежный» ряд в сочинениях Есенина более узок (если подсчитать количество наименований одежды), чем «телесный» семантический ряд. Следовательно, Есенин осознавал вторичность тематики одежды по сравнению с поэтикой телесности. Очевидно, поэт считал, что важнее «скелет» и «плоть» как человека, так и художественного произведения, поскольку всевозможные человеческие и литературно-поэтические «одеяния» второстепенны.

С поэтикой телесности напрямую связаны те названия видов и разновидностей одежды, которые генетически восходят к названиям частей тела и этимологически образованы от них. Из творчества Есенина известны терминологические образования от понятий «перст», «рука» и «коса»: это перчатка, зарукавник, косник и косница .

Слово « перчатка » как «рукавица с отделением для каждого пальца» восходит к слову «перст» (известное в старославянском как прьсть и в древнерусском языке как пьрстъ с XI в.): пьрстъ > пьрстьць > перщатый > перщатка > перчатка ; известно с 1704 г. (Поликарпов Ф. «Лексикон треязычный…»: «перстчатки зри рукавицы»). [1321]

Пример первой лексемы: «Не знаю, зачем я трогал // Перчатки ее и шаль» (III, 173 – «Анна Снегина», 1925). Кроме есенинской строки, известна запись поэтом частушки:

Я свои перчаточки

Отдала Васяточке:

Я на то надеюся —

Пойду плясать, согреюся

(VII (1), 320 – 1918).

Образ перчаток встречается и в современной записи частушки в с. Константинове:

Я гуляла

Пост и Святки

За пуховые

Перчатки [1322] .

По сельскому обыкновению, перчатки являлись дворянской принадлежностью; сами крестьяне носили варежки, рукавицы (у Есенина неоднократно упомянуты голицы ). Упоминание перчаток в рязанской свадебной песне на девичнике (с сюжетом о мытье даров невестой) идеализирует просватанную девушку: «Не озябли ли у тебе белы рученьки? // Вот не снять ли тебе с рук перчаточки ?». [1323]

Примеры второй лексемы: «…закинув за подмышки зарукавник , развязывала снопы» и «Она издалека узнала его и махала зарукавником » (V, 20, 43 – «Яр», 1916), « Зарукавник – словно снег» (IV, 114 – «Плясунья», 1915).

Примеры третьей лексемы, употребленной в прямом смысле: «Смотрят с завистью подружки // На шелковы косники »(IV, 114 – «Плясунья», 1915); «обвила меня косником каштановым» (V, 47 – «Яр», 1916). Это диалектное слово было непонятно горожанам уже к моменту употребления его Есениным в 1915 году, поэтому к нему в первой публикации стихотворения «Плясунья» имелось примечание: « Косники – ленты в косах» (IV, 379). Это примечание географически локальное и семантически узкое: косник – это и лента в девичьей косе, и специальное украшение для косы, в виде трапеции или треугольника, выполненное из обшитого тканью картона, орнаментированное сложными узорами с включениями бисера и т. п.

У Есенина встречается и метафорическое применение термина, обозначающего украшение женской косы; именно по этой метафоре угадывается очертание склоненной в печали девичьей фигуры, приписанной плакучему деревцу: «Заслонили ветлы сиротливо // Косниками мертвые жилища» (IV, 118 – «Поминки», 1915). «Косник» опоэтизирован в свадебном плаче, исполнявшемся на Рязанщине при расплетании невестиной косы:

Ой ты свет коса рус?,

Чёсана, недорощенная.

Золотой косник

Недоношеный [1324] .

Термин «косник» как девичье украшение применялся и для коней, впряженных в повозку свадебного поезда: «В гриву косник?в (коснЕк – украшение) запрядут лошадям» [1325] д. Полк?во Рязанского р-на и обл.).

В строках «Вяжут девки косницы до пят. // Из подворья с высокой келейки // На платки их монахи глядят» (I, 58 – «По дороге идут богомолки…», 1914) речь идет о девичьих косынках. В приведенных примерах наименования одежды, произошедшие из обозначений частей тела, выступают средством идеализации персонажа и являются авторским идеализированным воспоминанием о селе посредством воспевания составных частей крестьянского костюма.

В Рязанской обл. встречаются народные дефиниции частей одежды, произошедшие от названий частей тела человека: налобник, рукава, рукавицы . Так, жители с. Чернава Милославского р-на сообщали в 1961 г.: «Если на Красную горку, то одевают рукава ». [1326] Если расширить понимание одежды до народного костюма – с включением в него обуви, то лексема «голень» породила термин «голенище» (как часть сапога). В сочинениях Есенина неоднократно встречается этот термин: «На нем была белая рубашка, и черные плюшевые штаны широко спускались на лаковые голенища » (V, 53 – «Яр», 1916); «За голенищем ножик // Мне больше не носить» (I, 99 – «Прощай, родная пуща…», 1916); «Бросаю, в небо свесясь, // Из голенища нож» (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917). Очевидно, присутствие в произведениях 1916–1917 годов дефиниции «голенище» связано с акцентированием народного костюма, в который одет герой и частью которого являются сапоги.

Афористичность обрисовки одежды

В свои сочинения Есенин включил народные фразеологизмы с упоминанием одежды, в которых иносказательно обрисован статус человека, показано его общественное или иное положение: «Стало тошно до чертиков // Под юбкой сидеть у жены » (III, 97 – «Страна Негодяев», 1922–1923); «Я с радости чуть не помер, // А брат мой в штаны намочил » (III, 178 – «Анна Снегина», 1925); «Клюев, которому Мережковский и Гиппиус не годятся в подметки в смысле искусства, говорил…» (V, 230 – «Дама с лорнетом», 1925). Подобно закону бытования произведений фольклора, Есенин варьирует некоторые синонимичные выражения паремийного происхождения: «Но многие, денежки вхлопав, // Остались почти без брюк » и «Я прочел – // От чего у меня чуть не скочили штаны » (III, 69, 71, 107 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Синонимически близким народным выражением является также: «Где смекнуть второпях-то, – забуробил Филипп, – тут все портки растеряешь » (V, 67 – «Яр», 1916).

Образ одежды как таковой Есенин считал настолько важным и проясняющим, оттеняющим авторскую мысль, что повторял дословно афористическое выражение с включением в него элемента одежды, делая его рефреном: «Но многие, денежки вхлопав, // Остались почти без брюк » (III, 69, 71 – «Страна Негодяев»).

Есенин использовал и народные выражения, сопрягающие одежду с поведением человека, причем вводил их в свой авторский текст дословно: «Лимпиада развела костер и, засучив рукава , стала чистить рыбу» (V, 52 – «Яр», 1916).

Включенность элементов одежды в этикетную жестикуляцию

Элементы одежды включены в этикетную жестикуляцию, которую соблюдают как положительные герои-люди, так и отрицательные персонажи-нелюди (то есть мифологические существа), желающие произвести благоприятное впечатление – впечатление своего, включенного в известную систему координат: жест прощания – «Когда ты с ласковой улыбкой // Махал мне шапкою с крыльца» (I, 97 – «Весна на радость не похожа…», 1916); «крикнула она, махая платком » (V, 31 – «Яр», 1916); жест удали – «Эх, бывало, заломишь шапку , // Да заложишь в оглобли коня» (I, 277 – «Эх вы, сани! А кони, кони!..», 1925).

Особенно значимым в народном этикете оказывается жест приветствия, который описан Есениным во многих вариациях: «И навстречу горбатым старухам // Скинешь шапку с поклоном деревне» (IV, 100 – «Я одену тебя побирушкой…», 1915); «Вот опять этот черный // На кресло мое садится, // Приподняв свой цилиндр » (III, 192 – «Черный человек», 1923–1925).

Есенин уделял такое пристальное внимание живописанию приемов жестикуляции в поэзии потому, что считал этикетные жесты одной из важнейших этических составляющих поведения человека в реальной жизни. В. А. Мануйлов вспоминал: «Нужно было услышать, как он читал: “Некому мне шляпой поклониться”, чтобы понять, насколько был от него далек критик, указывающий, что, мол, шляпой не кланяются. Ведь вся суть как раз в этой шляпе. Есенин в деревне должен поклониться именно шляпой – недаром же он в “Исповеди хулигана” так настойчиво говорит о лакированных башмаках и своем лучшем галстуке». [1327] А. Л. Миклашевская также отметила этот характерный жест Есенина: «приподнял шляпу и ушел». [1328]

Есенинское описание жестикуляции шляпой, которое, на первый взгляд, выглядит реалистической, тем не менее основано на фольклорно-поэтическом воспроизведении ритуально-этикетного поведения, запечатленного в хороводной песне со свадебными мотивами: «Где ни взялся добрый молодец, // Он за версту низко кланялся, // За полверсты черну шляпу скидывал» («Вдоль по морю-морю синему…»). [1329]

Отдельный вопрос – о подмеченной автором жестикуляции, переданной также при помощи символики одежды. Яркие примеры сочетания этикетного и индивидуального жестов, поданных одинаково зримо и относящихся к психологической характеристике персонажей, к указанию обозначенных ими целей: «…стал я ей речи скоромные сыпать, а она все бурдовым платком закрывалась » и «Лимпиада дернула за рукав Карева и вывела плясать» (V, 47, 53 – «Яр», 1916); «Вот опять этот черный // На кресло мое садится, // Приподняв свой цилиндр // И откинув небрежно сюртук » (III, 192 – «Черный человек», 1923–1925).

Жестикуляции с одеждой подобны действия, связанные с одеванием и раздеванием, подвертыванием одежды и выраженные глаголами, в семантике которых заложен «одежный смысл»: «она обернулась к нему лицом и расстегнула петли » и «баба застегнулась и поправила размотавшуюся по мохрастым концам шаль » (V, 32 – «Яр», 1916); «Аксютка вертел от смеха головою и рассучивал рукав » и «Лимпиада развела костер и, засучив рукава , стала чистить рыбу» (V, 52 – «Яр», 1916). Обращает на себя внимание то, что в едином контексте (по соседству на одной странице текста) расположены эти действия с перемещением одежды по телу человека: Есенин как будто подчеркивает, что каждое движение одежды должно быть начато и завершено, обязано совершить свой круговорот, словно подчиняясь всеобщему природному закону.

Безусловно, наше наблюдение не абсолютно; имеются произведения Есенина (как правило, стихотворения), в которых изображено только одно подвижное состояние одежды: «Анна, кутаясь в шаль , стояла, склонясь грудью на перила крыльца» (V, 21 – «Яр», 1916). Иногда движение с одеждой замерло в статике и потому выражено отглагольным существительным: одежда подоткнута – «Матушка в Купальницу по лесу ходила, // Босая с подтыками по росе бродила» (I, 29 – 1912). Через временно замершее в неподвижности действие Есенин показывает также способы одевания и особенности ношения одежды, используя для этого, например, отглагольное прилагательное: «через расстегнутый ворот на обсеянном гнидами гайтане болтался крест» и «в избу вкатился с расстегнутым воротом рубахи, в грязном фартуке сапожник Царек» (V, 39, 53 – «Яр», 1916).

Поэтика одежды подана Есениным в образной динамике. С одеждой всегда что-то происходит, она представлена в движении, ею жестикулируют, в нее укутываются или, наоборот, ее отрывают от человека и т. д. Поэтому наименование одежды очень часто дано в глагольно-именном словосочетании: « скинув шапки », « машет рукавом », « шалями… закрывается » и др. При этом совершенно неважно, кто обладатель одежды и на кого она надета (или с кого снята) – на человека, растение или на персонифицированное природное явление: главное – одежда динамична.

При прослеживании общей картины подачи одежды во всем творчестве Есенина становится заметна динамика самих образов одежды, наблюдается видоизменение авторского «одежного кода».

Способы ношения одежды

С жестикуляцией при помощи одежды, с движениями и позами с участием разнообразных одеяний, то есть со всей совокупностью динамики одежды соотносятся способы ее ношения. Есенин отмечает моменты начала и завершения надевания одежды, степень одетости персонажа, традиционные и индивидуальные приемы ношения различных одеяний .

Так, начало одевания поэт обозначил глаголами «накидывать» и «намахивать» одежду: 1) «Филипп накинул кожух и, опоясав пороховницу, заложил в карман паклю», «баба накинула войлоковую шаль » и Аксютка « накинул за плечи чоботы с узлом на палочке , помолился на свою церковь и поплелся» в Лавру Печерскую (V, 9, 32, 47 – «Яр», 1916); «О том, как Богородица, // Накинув синий плат » (II, 53 – «Преображение», 1917); 2) «он <Филипп> быстро намахнул халат и побежал ей навстречу» (V, 51 – «Яр», 1916).

В повседневной жизни (за исключением экстраординарных и ритуальных случаев) обязательно подпоясывание одежды , что понимается как оберег от воздействия злых сил и соответствует нормам обычного права. На Рязанщине (как и повсеместно в России) существовал обряд первого опоясывания ребенка: «На 40-й день мать крестная подпоясывает младенца и застегивает ему рубашку». [1330]

В авторской стилистике Есенина встречается множество лексико-морфологических формообразований от слова «пояс»: « Подпояшу оструганным лыком» (IV, 99 – «Я одену тебя побирушкой…», 1915); «Филипп накинул кожух и, опоясав пороховницу, заложил в карман паклю (V, 9 – «Яр», 1916). Есенин изображает по аналогии с человеком применение пояса к природным явлениям, таким способом очеловечивая их: « Распоясала зарница // В пенных струях поясок » (I, 20 – «Темна ноченька, не спится…», 1911).

Одной из разновидностей поясов являлся кушак, упоминание которого встречается у Есенина только в 1915–1916 гг.: «Белая свитка и алый кушак » (1915); «…Филипп развязал кушак » и «…щелкнул кушаком Филипп» (V, 12, 29 – «Яр», 1916).

Кушаки типичны для Рязанщины: это длинные и широкие праздничные пояса, похожие на полотенце, но обычно покупные и сделанные из шерстяной ткани. В свадебном обряде Рязанщины кушак играл весьма знаменательную роль: когда свадебный поезд отправлялся к венцу, «отъехав саженей 20, дружко возвращается к матери невесты за кушаком ». [1331] В Касимовском у. приехавшего со свадебным поездом «жениха сажают рядом с невестой, связывают их кушаками и стукают головами, чтобы жили ладно да плотно. Кушак снимает крестный отец и перевязывает себе через плечо». [1332]

Слово «кушак» в значении «пояс для опоясывания по верхней одежде из широкой и длинной полосы ткани, нередко с бахромой по концам» встречается из славянских языков только в русском, где известно со 2-й половины XVI в. («Парижский словарь московитов», 1586 г.; «Посольство» Мышецкого, 1641–1643 гг.); тюркизм. [1333]

Еще один вид пояса – самая тонкая его разновидность – представлена у Есенина строкой: «Где сверкают гашники зарниц» (IV, 107 – «Старухи», 1915).

«Г?шник» – это «шнурок, веревочка и т. п., продергиваемые в верхнюю часть штанов и поневы для подвязывания их»; происходит от древнерусского гаща – «нижнее платье» (с XI в.), восходящее к значению «срамные части тела, нуждающиеся в прикрытии» и затем «набедренная повязка». [1334]

Одежда персонажа как показатель социального статуса

Дериваты, образованные от словесного корня со значением одежды и ее состояния, определяют уже иные категории – например, социальный статус граждан.

Общественное положение, зримо определяемое по одежде, остается одинаковым у разных типажей, поскольку оно соответствует единому или схожему одеянию. Так, в дихотомии «сермяжная рать – кто-то в сермяге» с учетом контекста двух произведений улавливается почти двухтысячелетнее историческое развитие образа: от исходного Христа – «Кто-то в солнечной сермяге // На осленке рыжем едет» (I, 55 – «Сохнет стаявшая глина…», 1914) до его последователей – христиан Средневековья и начала ХХ века – «Их поют от былой вызнати // До холопного сермяжника » (II, 176 – «Песнь о Евпатии Коловрате», 1912, 1925); «И ту же сермяжную рать // Прохвосты и дармоеды // Сгоняли на фронт воевать» (III, 161 – «Анна Снегина», 1925). Интересно, что Есенин создает вариант «обратного словосочетания»: привычнее был бы «сермяжный холоп». Социальный статус разделенных двумя тысячелетиями героев – уникального, единственного и многочисленного, обобщенного, в котором многократно повторился первый, – остался неизменным: самым низким – в восприятии земных властителей.

Социально-приниженный статус человека – не изначальный, но доведенный почти до предела, до самого низа общества – обнаруживается по ветхости любых одеяний. Лексически у Есенина это представлено различными дериватами от обозначений качества одежды – «ветхий», «худой», «дырявый» (по нарастающей): 1) «Только сердце под ветхой одеждой » (I, 160 – «Сторона ль ты моя, сторона!», 1921) и «Что ты часто ходишь на дорогу // В старомодном ветхом шушуне » и «Не ходи так часто на дорогу // В старомодном ветхом шушуне » (I, 179, 180 – «Письмо матери», 1924); 2) «Длинный поп в худой епитрахили // Подбирает черные копейки» (IV, 118 – «Поминки», 1915) и « Одежонка худая , сапожки снег жуют, знамо дело, поневоле схватишь скарлатину или еще что…» (V, 43 – «Яр», 1916); 3) «На мне дырявая поддевка » (IV, 146 – «Без шапки, с лыковой котомкой…», 1916). Помимо более частотных дериватов-прилагательных Есенин применяет глаголы и существительные для показа предельной изношенности и дырявости одежды: « Поддевка его дотрепалась » (V, 39 – «Яр», 1916); «От Москвы по парижскую рвань » (I, 197 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923) – от первоисточника ‘рвань’ в смысле ‘носитель рваной одежды’.

Разные герои, которые еще не совсем опустились до социальных низов, пытаются бороться традиционными способами с проницаемостью одежды, вызванной ее изношенностью. Есенин показывает разные способы починки одежды, применяемые в народной среде: «Ходит Маша в сарафане, // Сарафан весь из заплат » и «Сшила Маша на подачки // Сарафан себе другой» (IV, 76 – «Сиротка», 1914); «Филипп чинил прорватое веретье , он воткнул шило в стенку и подбежал к окну» (V, 43 – «Яр», 1916); «В заштопанной мешками поддевке его <мельника Афонюшки> были зашиты денежные бумажки и медные кресты» (V, 33 – «Яр», 1916).

Изменение окраски одежды в плане ее выцветания, потери первоначального насыщенного цвета с течением времени также свидетельствует о деградации ее обладателя: «Скинь-покинь свой армяк полинялый » (IV, 99 – «Я одену тебя побирушкой…», 1915).

В ряде народных обычаев специально применялась старая, ветхая одежда, которая играла особую роль в крестьянском мировоззрении, являясь реликтом архаического сознания. Например, в д. Анатольевка Шостьинской вол. Касимовского у. Рязанской губ. «накануне свадьбы возят “хвастуна” – близкого родственника невесты, наряженного в рваную одежду, – на салазках по улице, стараясь свалить в яму: “хвастун” – тот, кто наговаривает, лжет на невесту». [1335] В творчестве Есенина такое использование изношенной одежды не встречается.

Противопоставление одетости и наготы персонажа

С одеждой как объектом поэтики соотносится понятие «одетость персонажа», противопоставленное «наготе героя», во-первых, по социальной шкале – сравните: « богато одетые » – « бедно одетые » – « раздетые, нагие ». Есенин иногда использовал народные словечки для определения социального статуса персонажа – например, дериват «голытьба» (от исходного «голый») означает босяка, отнюдь не лишенного полностью одежды; поэт применил этот термин для иносказания вечера и, возможно, одновременно человека (людей): «Роща синим мраком // Кроет голытьбу …» (I, 33 – «Дымом половодье…», 1910). Также дефиниция «голый» является иносказанием для обозначения нищеты и обездоленности народа, но не буквальной его раздетости: «Наш народ ведь голый , // Что ни день, то с требой» (II, 168 – «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве», 1925).

Во-вторых, противопоставление одетости и наготы героя строится по этическому фактору. Требование иметь на себе одежду прилюдно, быть одетым в обществе, особенно неоднородном по половозрастному критерию, входит в нормативную этику. Есенин в повести «Яр» (1916) подчеркивает соблюдение этических норм по «одежной части» в крестьянской среде, особо выделяя «различительный статус» одежды по половому признаку: «Кто-то идет, – оглянулся Аксютка, – кажись, баба, – и, бросив ручку бредня к берегу, побег за портками . // Карев увидел, как по черной балке дороги с осыпающимися пестиками черемухи шла Лимпиада. // Он быстро намахнул халат и побежал ей навстречу» (V, 51).

Такая характеристика персонажа, как раздетость, может служить дополнительной оценкой (показывать его физическую конституцию, состояние здоровья, вовлеченность в конкретную жизненную ситуацию и т. п.): «Ваньчка раздели наголо , дряблое тело, пропитанное солнцем, вывело синие жилы. Карев разделся и начал натирать»; «Ваньчок встал, свесил разутые ноги…»; «Филипп телешом стал, покачиваясь, в сторонку и попросил мужиков закурить»; «Косули услышали плеск воды и сквозь оконца курчавых веток увидели нагое тело» (V, 24, 30, 88, 93 – «Яр», 1916). Такими словами Есенин подчеркивал как экстремальность одних ситуаций, в которые попали герои, так и привычность и нормативность других обстоятельств, где нагота или частичная оголенность тела являются необходимыми условиями (например, в реке, бане, в постели и т. п.).

Как крайний предел статуса выступает зримое представление утонувшего человека без одежды: «Стучись утопленником голым » (II, 153 – «Весна», 1924).

Показательно также, каким фигурально-лексическим способом (то есть какими именно словами или поэтическими тропами и т. п.) выражена писателем нагота персонажа. Например, если Есенин создавал индивидуальные словесные выражения, то его сотоварищ-поэт А. Б. Мариенгоф шел вдобавок путем использования устно-поэтических клише: «Если бы не Есенин, так и сидеть мне до четырех часов в чем мать родила в пустом, запертом на тяжелый замок кафе. <…> Куда пойдешь без штанов ?». [1336]

Также показательно, что ситуация с вынужденной раздетостью персонажа, его временной наготой становится для писателей литературным эпизодом или даже важным мотивом сюжетной линии. Есенин, как и многие авторы, хватался за возможность продемонстрировать своего героя лишенным одежды – возможно, для того чтобы показать персонаж со всех сторон его земного бытия.

«Раздетость» противопоставлена «одетости» по принципу: «природное, дикое, первоначальное» и «цивилизованное, культурное». В Библии обрисована первопричина появления одежды: это необходимость быть одетым в результате вкушения плодов с древа познания, то есть одетость человека расценена как проявление добродетели; первая одежда была импровизированной, сделанной из природного элементарного материала, а настоящую одежду людям дает сам Бог. Вот как об этом повествуется: «И открылись глаза у них обоих, и узнали, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания » (Быт. 3: 7); «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные, и одел их » (Быт. 3: 21). Следовательно, в Библии поставлен акцент на взаимосвязи одежды и добра, а решение человека отказаться от наготы и начать одеваться явилось первым актом познания.

С библейских времен нагота стала рассматриваться как порочная черта человека. Такая трактовка применения одежды закреплена уже в Библии – в легенде о Ное, возделывавшем виноградник, напившемся и уснувшем нагим: «Сим же и Иафет взяли одежду , и, положив ее на плечи свои, пошли задом, и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего » (Быт. 9: 23).

Если рассматривать проблему одетости исключительно с моральной точки зрения, то показателем несоблюдения нравственности является даже не полная нагота, а отсутствие какого-либо предмета одежды, непокрытость части тела: «Без шапки , с лыковой котомкой…» (IV, 146 – 1916). Подчеркивая этическую сторону обнаженности персонажа, Есенин уделяет внимание причинам его раздетости, которые могут быть самыми разными: зависящими от человека или независимыми. Одна сторона проблемы – это когда предельно низкий статус человека вынуждает его постоянно обходиться без какого-либо элемента одежды (например, бродяга-богомолец без шапки) либо нагота оказывается кратковременной в силу попадания человека в экстремальные природные условия (например, при утопании купальщика в реке). Другая сторона проблемы – сознательно ориентированное поведение определенных лиц на нарочитую раздетость, стремление унизить другого человека с помощью принудительного его раздевания. Апогеем неуважения, проявленного к другому лицу (к богочеловеку!), в творчестве Есенина стали безбожные строки скандально-революционно настроенного поэта-имажиниста: «Я кричу, сняв с Христа штаны » (II, 63 – «Инония», 1918); «Здесь по ночам монашки // Снимают с Христа штаны » (IV, 275 – «Вот они, толстые ляжки…», 1919). Эпатаж читателей хулиганскими строками, начертанными на стене Страстного монастыря в Москве 28 мая 1919 г., выявляет неоднозначное авторское отношение к воображаемому подобному поведению – в противовес общепринятой морали.

Есть также однокоренные слова, связанные с понятиями одевания, одетости (приходящими на смену предварительной раздетости), а их объединение в словосочетания указывают на качество одежды, на тип костюма: «Я одену тебя побирушкой » (IV, 99 – 1915).

Мифолого-космический вид «солярного одеяния» выбрал Есенин для своего друга-недруга Н. А. Клюева, представленного еще и в образе волшебно-сказочного героя: «Идет одетый светом // Его середний брат» (I, 109 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917). Здесь кроется намек на светящийся нимб вокруг головы святого, как это принято изображать на иконах. Одновременно постулируется идея неодетости героя, что уравнивает его с юродивыми и блаженными (к которым на Руси народное отношение было двойственным): свет заменяет одежду. В широком смысле здесь обрисованы действия с одеждой, очень важные для показа становления и динамики литературного персонажа.

Обобщенная характеристика одетости через цвет

Вид одеяния в произведении Есенина может быть не обозначен конкретно, даже не назван, однако ощущение одетости персонажа, присутствия облегающего тело покрова обязательно передается с помощью всепоглощающей цветовой характеристики. Есенин неоднократно и настойчиво повторяет удачно найденную лексико-синтаксическую модель, пронося ее сквозь годы и вызывая в памяти один и тот же (или сходный по элегическому настроению) художественный образ: «Нежная девушка в белом // Нежную песню поет» (I, 131 – «Вот оно, глупое счастье…», 1918); «Но припомнил я девушку в белом » и «Да, мне нравилась девушка в белом , // Но теперь я люблю в голубом » (I, 207, 208 – «Сукин сын», 1924). Прилагательные «в белом» и «в голубом», в данной синтаксической конструкции перешедшие в ранг имени существительного, стали обобщающим синонимом «одежды»: сравните – «девушка в белом» и «девушка в белой накидке» (III, 164, 187 – «Анна Снегина», 1925), чем достигается особенная романтизация героини, высвечивается облик невесты с ее девичьей красотой и целомудренностью (в белое платье в начале ХХ века одевались невесты-горожанки и дворянки).

В свою очередь, «девушка в белой накидке » (III, 164) вызывает ассоциации и дословно перекликается с романтическим и очеловеченным образом цветущего деревца: «Спит черемуха в белой накидке » (I, 211 – «Синий май. Заревая теплынь…», 1925) из написанного в том же году стихотворения. Акцент на цвете одежды (особенно это касается белого) выдвигает персонаж на первый план, затмевает детали, делает их несущественными: «Я видел лишь белое платье » (III, 171 – «Анна Снегина», 1925).

Этот прием актуализации героини с помощью белой одежды Есенин заимствовал из фольклора – в частности, из поэтики жанра частушек. В родном селе Константиново Есенин записал и в 1918 г. опубликовал в газете частушечные тексты под местным названием «прибаски», среди которых помещено произведение про знаковую сущность цвета одежды:

Я свою симпатию

Узнаю по платию.

Как белая платия ,

Так моя симпатия

(VII (1), 323).

В с. Константиново белизна не всегда является знаком торжественности; об испуганном человеке говорят: «Сам белый что полотно ». [1337]

Что касается героини «в голубом», то ее основной цветовой тон отсылает к «голубой Руси»: «Голубую оставил Русь» и «Стережет голубую Русь» (I, 143 – «Я покинул родимый дом…», 1918). Он сочетается с голубым небом родины – «Голубые двери дня» (I, 127 – «Отвори мне, страж заоблачный…», 1917), «Остригу голубую твердь» (II, 61 – «Инония», 1918), «Славлю тебя, голубая, // Звездами вбитая высь» (II, 58 – «Иорданская голубица», 1918), «О Боже, Боже, эта глубь – // Твой голубой живот» (I, 141 – 1919). Голубизна перекликается с водной гладью отчизны – «Голубые воды – // Твой покой и свет» (II, 35 – «Отчарь», 1917) и вообще с ее просторами – «Все мы – яблони и вишни // Голубого сада» (II, 28 – «Певущий зов», 1917) и «На тропу голубого поля» (I, 136 – «Я последний поэт деревни…», 1920). Голубой цвет также намекает на более зрелый возраст и в целом указывает на глубокое и прочувствованное отношение лирического героя к женщине. Интересно, что одежда «девушки в голубом» перекликается с цветом материала, из которого могло быть соткано ее одеяние, а оно отражает возраст лирического героя, у которого появляются первые седые волосы: « Голубого покоя нити // Я учусь в мои кудри вплетать» (I, 129 – «Песни, песни, о чем вы кричите?…», 1917).

Костюмированность как сокрытие истинного облика

Иногда ряженье как способ создания анонимности применялся сотрудниками секретных служб. По воспоминаниям Н. Н. Никитина, приехавшего из-за границы Есенина сопровождал при посещении детского приюта в Ермаковке начальник Московского уголовного розыска, и «он был в крылатке с бронзовыми застежками – львиными мордами – и в черной литераторской шляпе, очевидно, для конспирации» [1338] (см. подробнее в главе 16).

Сам Есенин тоже носил плащ – об этом вспоминал В. А. Мануйлов: «Раз поздно ночью шел я по одному из московских переулков с тем же Прохоровым, и сзади нас легко и бесшумно обогнала серая фигура в широком плаще – такой быстрой и призрачной я никогда не видал. “Это Есенин прошел”, – сказал Прохоров». [1339] С какой целью надевал плащ Есенин – спрятаться от холода и дождя или вжиться в определенный культурный облик, прочувствовать стилистику исчезнувшей исторической эпохи и т. д., – неизвестно.

В. С. Чернявский рассуждал о стремлении Есенина не отказываться «от своеобразной обрядности и эстрадной костюмировки, перешедших потом в дендизм другого рода». [1340] Друг поэта уловил время старта костюмировки Есенина и датировал его 25 октября 1915 г. выступлением на вечере объединения «Краса»: «Но та белая с серебром рубашка, которую посоветовали надеть на этот вечер Есенину, положила начало театрализации его выступлений, приведшей потом к поддевкам и сафьяновым сапогам, в которых он и Клюев ездили показаться москвичам». [1341]

Применение одежды для далеких целей

Есенин показывает в сочинениях, как элементы одежды используются персонажами не по прямому назначению, что способствует динамизму произведения и высвечивает новые художественные возможности «одежного кода»: детская непосредственность Аксютки – «Он, то приседая, то вытягиваясь, ловил картузом бабочку» (V, 52 – «Яр», 1916).

В художественном плане встречаются реальная и поэтическая одежда (к последней относятся достаточно редкие авторские (окказиональные) вторичные наименования, созданные с использованием «одежного кода». Весьма существенно, что именно с помощью «одежного» термина Есенин характеризовал поэтическую сущность персонажа (лирического героя, образа повествователя). Вот наиболее яркий пример сопоставления лирической формы с конкретным видом одежды, исключительно редким в поэтике Есенина: про Клюева – «Его стихи как телогрейка » (II, 109 – «На Кавказе», 1924).

А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) привел такое оригинальное и своеобразное есенинское словоупотребление в символическом аспекте: «А Есенин… носил свою есенинскую “рубашку” (так любил называть он стихотворную форму)». [1342] М. Д. Ройзман также вспоминал высказывание Есенина применительно к индивидуальной творческой манере: «Каждый поэт должен иметь свою рубашку». [1343] В другой редакции воспоминаний М. Д. Ройзмана высказывание Есенина о поэтической «рубашке» еще более отчетливое и пространное: «В поэте он (Сергей) ценил свое лицо: “Должна быть своя рубашка , а не взятая напрокат”». [1344]

На Рязанщине мужская рубаха часто имела «подоплёку», то есть подложенный под оплечье лоскут суровой материи, назначение которого – впитывать пот, особенно сильно выделяющийся в верхней части туловища. «Подоплёка» загрязнялась в первую очередь, ее отпарывали и стирали отдельно от рубахи. [1345] В. И. Даль, приводя то же объяснение сути подложенного внутреннего лоскута – «подопл?ка, ж. подопл?чье – ср. подкладка, подбой у крестьянск<ой> рубахи, от плеч по спине и груди, до полпояса», особо подчеркивал наибольшую близость «подоплеки» к телу человека: « Знают горе мое одна грудь да подоплека , люди не понимают, не заботятся об нем. Своя подоплека к сердцу ближе ». [1346] Подоплека, подкладка изготавливалась из самой простой ткани, поскольку не видна снаружи и должна быстрее изнашиваться от частых стирок: «Подклад под одеждой, подбой, подкладка. <…> Ткань под испод одежды, подбой, подл?жка… <…> Подкл?дочный холст, идущий на подкладку, грубый». [1347] Неизвестность для окружающих вида подложенной ткани, ее невидимость постороннему взгляду породили высказывание Есенина, разъяснявшего собственную жизненную сущность, глубинные мотивы поведения с помощью переосмысленного «одежного» термина: «“Жизнь моя с авантюристической подкладкой , но все это идет мимо меня”, – сказал в то утро Есенин». [1348] А. Б. Мариенгоф объяснял автобиографическую основу творчества Есенина, также употребив этот «одежный» термин, очевидно, опираясь на аналогичную фразу самого поэта: «Он никогда не писал без жизненной подкладки ». [1349]

Очевидно, возможность называния «рубашкой» стихотворной формы возникла у поэта по аналогии с первостепенной важностью этого вида одеяния для защиты тела – в прямом смысле. Также сравните: как рубашка защищает телеса, укрывает от холода, палящего солнца и постороннего взгляда, обволакивает тело и надевается на него, так и стихотворная форма облекает суть произведения, его содержание. Именование «рубашкой» стихотворной формы у Есенина могло зародиться из аллюзии на народную поговорку «Своя рубашка ближе к телу» (с учетом требования оригинальности каждого литературного сочинения), а также по уже существующей разговорной модели – «рубашка карандаша» (то есть защитная окраска или лакировка поверхностного слоя с необходимыми обозначениями на нем).

Другой пример – есенинский термин « одежда имени » (V, 219), введенный в статье «Быт и искусство» (1920) для обозначения только еще зарождающихся, предчувствуемых образов «эмоционального ангелизма».

К «одежному коду» для обозначения каких-либо эстетических явлений прибегали и другие писатели. Так, акмеисты писали о мастерстве Теофиля Готье, который «для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм ». [1350]

Образ поэтических произведений подан Есениным при помощи разных «одежных» средств. Здесь можно привести ряд примеров подобных подручных «одежных материалов»: 1) материал, обычно употребляемый крестьянами для подстилок (в качестве разновидности постельного белья), – «Стеля стихов злаченые рогожи » (II, 87 – «Исповедь хулигана», 1920); 2) растения как исходное «одежное сырье» и детали одежды – « Из трав мы вяжем книги , // Слова трясем с двух пол » (I, 111 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917).

«Одежное» словообразование

В номинативном плане названия частей одежды образуют дериваты, которыми широко пользовался Есенин в своих сочинениях. Например, очень наглядны его «одежные парадигмы»: порты – портки – портчонки и др.

Есенин допускает, если можно так выразиться, «отодёжные» морфемные образования. Яркий пример тому: «Сарафан запетлю синей рюшкой» (IV, 103 – «Девичник», 1915). Предстоит выяснить, является ли лексема «запетлю» есенинским окказионализмом или точно подмеченным диалектизмом. В любом случае, это очень выразительная находка поэта, и помещена она в чрезвычайно плотный «одёжный контекст», где смотрится удачным и уместным образным средством.

Есенин применяет и образцы распространенного морфологического словообразования. Одежная лексема «петлица» образована от «неодежного» слова «петля» и метонимически демонстрирует новомодный вид верхней одежды, напрямую не называя его: «Уайльд в лаптях для нас столь же приятен, как и Уайльд с цветком в петлице и лакированных башмаках» (V, 207 – «Ключи Марии», 1918).

Принципы подачи образов одежды в авторской и фольклорной поэтике

Момент обращения Есенина к теме одежды в его творчестве и принцип подачи «одежных образов» наглядно соотносятся с наличием подобной образности в фольклоре. В устном народном творчестве краткое упоминание одежды и подробное живописание ее разновидностей, покроя и деталей выполняет различные функции в разных жанрах: от структурообразующих (в пословицах и поговорках, приметах, частушках), композиционных (в сказках), стилевых (в былинах) до поэтических приемов (в песнях).

В с. Константиново до сих пор бытуют пословицы, поговорки и календарные приметы, в которых образы одежды и их производные оказываются смысловым стержнем произведения: «Нищему одеться – только подпоясаться »; «“Здравствуй” на хлеб не намажешь, а из привета шубы не сошьешь»; «Перевес<ь?> порток на новый гвоздок»; «Пришел марток – надевай семеро порток ». [1351] Кроме того, в Константинове же записаны пословицы и поговорки, в которых одежда напрямую не названа, но косвенно ощущается по упоминанию лиц, определенным образом связанных с процессом одевания и наличием (или отсутствием) предметов одеяния: « Голь на выдумку хитра»; «У попа не бывает сдачи, а у портного – остачи». [1352]

В отдельных случаях одежда выступает ведущим героем произведения, на нее смещен акцент с человека, который теряет свою главенствующую роль и становится лишь «демонстратором» костюма. По свидетельству Н. К. Вержбицкого, образчик такого сочинения сотворил Есенин на потеху уличным ребятишкам Тифлиса в 1924 г.:

Тетя Мотя // В розовом капоте ,

Дядя Ваня // В праздничном наряде ,

Кузина Зина // В плаще резиновом ,

Папа // В пижаме ,

На маме // Шляпа ,

На сынишке Мишке

Новые штанишки … (IV, 493).

В стиле «раешника» создано это стихотворение и основывается на фольклорном «сюжетном ходе». Возможно, Есенин импровизировал, имея в памяти какой-то устно-поэтический аналог. На Рязанщине бытуют подобные «раешники»:

Одна бабка рассказывала…

Платье в горошинку ,

А горошинка эта величиной с арбуз;

Платье-гоженька ,

А гоженька эта – с рогоженьку ;

На ноги полсапожки-полугалошки … [1353]

Природно-мифологическая трактовка одежды

Есенин допускал полную одетость не только человека, которому это наиболее свойственно, но и всей природы – начиная от земли и кончая небом. Создавая собственный художественно-литературный аналог атмосферного мифа, поэт заставил даже элементы одежды проявлять черты величественной природной стихии, уподобляться небесным явлениям:

Смотрят бабки в черные дубровы,

Где сверкают гашники зарниц ,

Подтыкают пестрые поневы

И таращат веки без ресниц

(IV, 107 – «Старухи», 1915).

Другой пример: «Сквозь облачный тулуп // Слезу обронит месяц» (IV, 156 – «Пушистый звон и руга», 1916).

Иногда природный персонаж – например, атмосферное опредмеченное явление – обращается с предметом одежды небрежно, хотя и не выходит при этом из аналогичных возможностей поведения человека: «Ветер тоже спросонок // Вскочил // Да и шапку с кудрей уронил » (IV, 171 – «Заметает пурга…», 1917). Так с помощью нюансов обращения с одеждой вырисовывается характер атмосферно-мифологического персонажа поэтики Есенина.

Показательно, что разнообразные части одеяний всецело подчинены внутренним законом установленной Есениным «поэтики одежды», которая допускает в пределах одного стихотворного текста единство совершенно различных «одежных» проявлений: например, одновременного надевания одежды на человека и разные природные компоненты – лес и зарницы (как это явлено в «Старухах»).

Символика одежды у растений

Растительность, как и люди, обладает своей одеждой – непременно зеленой, которая оказывается ее опознавательным и отличительным признаком (хотя зеленый цвет присущ и человеческому наряду, но не является основополагающим): «Без ордера тебе апрель // Зеленую отпустит шапку » и «Деревьям, в зелень разодетым » (II, 154, 155 – «Весна», 1924). Обращаясь к «бедному клену», Есенин писал о сопоставлении зимнего и весеннего нарядов дерева: «Твоя одежда в рваном виде , // Но будешь // Новой наделен » (II, 154 – «Весна», 1924).

На Рязанщине существовал обычай подстраивать цветность народного костюма под главные христианские праздники, увязывая ведущую колористику с сезонным состоянием растительности. Так, известно стремление рязанских девушек надевать на Троицу понёвный комплекс с рубахой и фартуком зеленого цвета (Старожиловский р-н); наряжаться в понёву с зелёными «сапогами»-аппликациями (с. Чернава Милославского р-на) [1354] и т. п. Это обыкновение обусловлено обычаем украшать церковь и дома снаружи и внутри березками с появившимися маленькими листочками и другой зеленью (ветками кленов, букетами цветов), устилать полы травой.

Поэт нарядил в подобие человеческого одеяния лес, причем именно при помощи «одежной лексемы» представил его разговаривающим, шепчущимся: «С чурбака, как скатный бисер, мухи // Улетают к лесу- шушуну » (IV, 107 – «Старухи», 1915), – сравните звуковой строй: «Сели мы с ним, за шушу кались» (V, 49 – «Яр», 1916).

Покров: тип одежды и средство символизации

Слово «покров» Есенин применяет в первоначальном смысле, происходящем от глаголов «покрывать, крыть» и не относящемся одежде: «Снеги, белые снеги – // Покров моей родины» (IV, 172 – «Сельский часослов», 1918); «Над речным покровом берегов» (I, 43 – «Осень», 1914); волна «И, сбросив свой покров , зарылась в берега» (IV, 49 – «Моей царевне», 1913–1915); «Алмазные двери // И звездный покров » (II, 37 – «Отчарь», 1917); «О Саваофе! // Покровом твоих рек и озер // Прикрой сына!» (II, 50 – «Пришествие», 1917). Все пять примеров с лексемой «покров» придают характеризуемому объекту православно-божественное начало, сопряженное со снежно-водным покрытием земного пейзажа или с небесным куполом. По мысли Есенина, небесно-земным покровом владеет Бог, причем в его визуальной мужской ипостаси.

Однако в первом приведенном примере дополнительно и более зримо, хотя все-таки неявно проступает идея христианского праздника Покрова Богородицы, народное переосмысление которого выразилось в примете о выпадании первого снега в этот день и о начале свадебной поры – в контаминации мужского и женского образов: «Батюшка Покров! Покрой землю снежком, а меня – женишком!». Идея заступничества, выраженная в христианской легенде о Богоматери, распростершей свой омофор над храмом, окруженным врагами, зазвучала в православном празднике Покрова Богородицы 1/14 октября ст./н. стиля. У Есенина эта идея также подспудно проявлена в обращении «О Мати вечная, // Святой покров » (IV, 248 – «Перо не быльница…», 1915) и более отчетливо выражена в стихах «Я поверил от рожденья // В Богородицын покров » (I, 57 – «Чую Радуницу Божью…», 1914).

Явно как христианский праздник Покров упомянут в «Яре» (1916) как время свадебного венчания: «На Преображенье сосватали, а на Покров сыграли свадьбу» (V, 15). К Покрову Богородицы как к последней защите обращается потерявшая сына Наталья в «Яре»: «С спокойной радостью взглянула в небо и, шамкая, прошептала: “Мати Дево, все принимаю на стези моей, пришли мне с благодатной верой покров твой”» (V, 61).

В с. Константиново употреблялось слово «покров» в значении ‘покрывало, верхнее убранство’; там рассказывали про свадебный ритуал: «…на лошади приезжають, постель забирають: матрас, одеяла – там всё забирають – сундук, покров . И всё везёть там от невести к жениху». [1355]

Согласно православному и народному представлениям (возможно, крестьяне восприняли идею как раз из христианства), замужняя женщина обязана покрывать голову, входя в церковь или появляясь на людях (сравните облик Богородицы в синем плате и покрытые головы святых женщин на иконах). Мужчины, наоборот, входя в храм или иное помещение, должны снимать головной убор, который им полагалось носить на улице. Крестьянский этикет отражен в «Яре» (1916) Есенина: «Анисим стоял с покрытой головой и, закрываясь от солнца, смотрел на дорогу» (V, 61).

Из церковной истории известно, что перед входом в притвор на паперти, которая изначально являлась просто возвышенной площадкой, «прежде стоял вид кающихся, называвшихся беспокровными ». [1356] Помимо «покрова» в с. Константиново известно диалектное осмысление слова «покрышка» как ‘посмертного покрова’: «…вот у меня счас узел готовай. Я помру – у меня всё готово. Там у меня савана нету, но такая покрышка с иконами. Покрышку в церкви покупаем». [1357]

Пример обычной одежды: рубаха

Образ рубахи как самой обычной одежды встречается в повести «Яр» (1916): Ваньчок «стирал подолом рубахи прилипшие к бороде и усам высевки»; «Шатаясь, сел на лавку и с дрожью начал напяливать рубаху »; «кричал Кузька и, скинув портчонки, суматошно вытащил из узкой кумачной рубахи голову и прыгнул в воду»; «из колымаги вылез в синей рубахе мужик»; «а под рубахой , как голубь, клевало грудь сердце»; «В избу вкатился с расстегнутым воротом рубахи , в грязном фартуке сапожник Царек» и «кричал в новой рубахе Филипп»; «“ Рубахи? ” – обернулся он к мужику. – “Там они, не привозили еще”. <…> С подтянутого парома выбегли приехавшие с той стороны, и плечистый парень подал ему рубахи » (V, 12, 24, 35, 49, 51, 53, 87–88).

Из перечня упоминаний рубахи в повести видно, что Есенин отобразил принятое в народе соотношение цвета рубахи с возрастом ее носителей: красная («кумачная») для детей и синяя для взрослых; другой вариант осмысления цвета – красный как праздничный и синий как будничный. Естественно, предназначенные для каждодневного надевания рубашки были однотонные, но разных цветов (кроме красного). Именно такое восприятие колористики мужской рубахи (чуть-чуть приукрашенное) заложено в частушке с. Константиново, записанной Есениным (1918):

Подруженька, идут двое.

Подруженька, твой да мой.

Твой в малиновой рубашке ,

А мой в светло-голубой (VII (1), 332).

В другой константиновской частушке, также зафиксированной Есениным в юности, гармонист ассоциируется с « рубахой бурдовой » (VII (1), 325 – 1918); вспомним, что поэт нарядил второстепенного персонажа девушку-странницу в такого же цвета головной убор – «все бурдовым платком закрывалась» (V, 47 – «Яр», 1916).

Что касается красной рубашки, то ее яркость входит в основную колористическую трехчастность древности «красный – белый – черный» как биологической основы мира (кровь – молоко – прах), выраженной в цвете, подчеркивает ее соответствие «производительному началу» молодости. Сообщенные нам константиновскими старожилами сведения о красной рубахе демонстрируют ее особенность, свойственность человеку и даже сверхъестественным существам. По словам А. Ф. Назаровой, 1931 г. р., уроженки с. Константиново, домовой «в общем, такого небольшого роста, и борода у него вот такая вота <до пояса – показывает жестом>, длинная, прям даже может и пониже, и уж это: красная рубаха на нём и кушаком подвязана. Я вот сама не знаю, это я вот от старых людей слышала…». [1358]

Необычную рубашку из шерсти, по мнению крестьян с. Константиново, носит водяной чертик: «Да, когда я в девках-то была, о, говорят, купаться, купаться…

Чёртик-чёртик водяной

Во рубашке шерстяной !

Да и вот пойдуть к речке за водой… Чего-то всё говорили: там, наверное, чёртик живёть». [1359] Таким способом – через ношение рубашки как человеческой одежды, хотя и не совсем обычного вида – подчеркивалась антропоморфность демонического существа.

В сравнительном плане образ рубахи-зари представлен в стихотворении «На лазоревые ткани» (1915): «Ярче розовой рубахи // Зори вешние горят» (IV, 94). Здесь Есенин не уточняет, мужскую или женскую рубашку он имеет в виду; однако, судя по яркому цвету, речь идет о мужской рубахе – возможно, «косоворотке». Что касается женских рубах, то на Рязанщине были распространены два ее основных типа: по научной терминологии – это древняя «с косыми поликами» (входившая в комплекс с понёвой) и пришедшая ей на смену «с прямыми поликами» (изначально бытовавшая вместе с сарафаном), упрощенного кроя. [1360] В стихотворении «Мне осталась одна забава…» (1923) поэт конкретизирует национальный крой рубахи: «Положите меня в русской рубашке // Под иконами умирать» (I, 186) и осмысливает это пожелание как возвращение к народным истокам.

Еще один вид рубахи – с ее лечебным и усмирительным медицинским назначением – применен Есениным в сравнении: «Как в смирительную рубашку , // Мы природу берем в бетон» (I, 182 – «Я усталым таким еще не был…», 1923).

Рубаха являлась обязательным и ведущим компонентом крестьянской одежды. Ее носили дети и взрослые, мужчины и женщины; без нее не обходился ни один комплект одежды. В народном свадебном обряде существовал ритуал «рубашки кр?ить», чья суть сводилось к приготовлению венчальной рубахи жениху, которая, будучи сшита собственноручно невестой, должна была способствовать усилению их взаимной привязанности и любви. Поэтому к венчанию отправлялся «жених в рубашке, подаренной невестой», а «на невесте платье – подарок жениха» [1361] (с. Константиново Рыбновского р-на).

Повсеместно на Рязанщине был принят обычай: «вскоре после сватовства ехали рубашки кр?ить (2 сестры, или снохи, или ещё какая родня)» [1362] (с. Лукмос Сапожковского р-на). Перед началом шитья приданого подружки невесты шли в дом к жениху рубашки обмерять , то есть снимать мерку с парня и с окон на шторки (с. Корневое Скопинского р-на [1363] ). Аналогично: «вскоре после сватовства родня невесты ехала рубашки обмерять » [1364] (с. Берёзовка Сапожковского р-на); «“ Рубаху кроить ” для будущей свекрови идут сватьи примерно за неделю до свадьбы. Идут с куском холста снимать мерку, но обряд этот со временем стал чисто условным: приходят, угощаются и, большей частью, не сняв мерки, возвращаются домой» [1365] (с. Константиново Рыбновского р-на). Изначальное назначение ритуала могло утратиться с переходом на ношение городского типа одежды (сшитой в ателье или фабричного производства), однако сам термин продолжал бытовать в народном сознании.

В сочинениях Есенина не отражены приемы содержания рубашки в чистоте, являющиеся женской прерогативой в многочисленной крестьянской семье. Очевидно, это обусловлено мужским менталитетом поэта. Между тем, в селе Константиново встречаются фольклорные произведения на эту тему – например, фривольная частушка, указывающая на архаичный способ глажения посредством скатывания изделия в трубу:

Я и печку топила,

И голландку топила,

И рубашку катала ,

И за курку хватала. [1366]

Одежда священнического типа: риза, ряса и др

В русском языке безотносительно к его региональной разновидности (диалекту и «малым жанрам» местного фольклора) при жизни Есенина и теперь еще бытуют фразеологизмы, в которых иносказательный смысл заложен в упоминании одежды. А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) употребляет такие выражения, например: Михаил Молабух «с горя вконец напивался до белых риз ». [1367]

В «Поэтических воззрениях славян на природу» А. Н. Афанасьева поэт мог вычитать, что «народ до сих пор повторяет, что “небо – нетленная риза Господня ”». [1368] Поэтому у Есенина появилась мифологическая картина: «Зиждитель щедрый, // Ризою над землею // Свесивший небеса » (II, 55 – «Преображение», 1917). В духе грядущего апокалипсиса прослеживается ее дальнейшее трагическое развитие: «Рухнули гнезда // Облачных риз . // Ласточки-звезды // Канули вниз» (II, 50 – «Пришествие», 1917).

Есенин относил ризы к божественным одеяниям и соответственно располагал их вдали от реального мира: «А ты из светлого рая, // В ризах белее дня » (IV, 116 – «Занеслися залетною пташкой…», 1915). Сам Господь одет в такие же одеяния, но иного цвета, сопоставимого с зарей и предзакатным солнцем, что прослеживается в контексте «маленькой поэмы» и наблюдается в иконописном типе «Господь Вседержитель» (вместе со «Спасом в силах», «Спасом Ярое око»): «На престоле светит ярче // В алых ризах кроткий Спас» (II, 15 – «Микола», 1915). Наталья Карева в богомольном пути «о Киеве думает, ризы божеские бластятся» (V, 113 – «Яр», 1916).

Типичной принадлежностью Родины и одновременно ее отличительной характеристикой служит определение: «Хаты – в ризах образа» (I, 50 – «Гой ты, Русь, моя родная…», 1914). Есенину привычно было лицезреть иконы в металлических окладах. Однако знаток древнерусской старины – глубокоуважаемый Есениным профессор Ф. И. Буслаев в статье 1866 г. «Общие понятия о русской иконописи» (часть I «Сравнительный взгляд на историю искусства в России и на Западе») высказал критическую оценку сравнительно нового обыкновения закрывать иконописную композицию внешними атрибутами: «До крайней степени безвкусия дошло наше церковное искусство последних ста лет в неуклюжем соединении формы пластической с живописною, в распространившемся повсюду обычае покрывать иконы так называемыми ризами , в которых сквозь металлическую доску, изрытую плохим рельефом, кое-где будто из прорех в глубоких ямках проглядывают лица, руки и ноги изображенных на доске фигур». [1369]

В стихотворении «Край ты мой заброшенный…» (1914) Есенина идет сопоставление пяти домишек с пятиглавым храмом, и церковная составляющая такого метафорического уподобления заметна в том числе и в «одежном коде», посредством которого соломенная крыша приравнена к праздничному одеянию священника: «Под соломой- ризою // Выструги стропил» (I, 60).

Уроженка с. Константиново вспоминает о священнике И. Я. Смирнове, жившем при Есенине: «А у отца Ивана риза была специально. У него жёлтые были, белые были – это я как сейчас помню». [1370]

Однако ризой в древнерусском языке и в диалектах называется не только облачение священника, но и одежда вообще (сравните лексику из процитированного Ф. И. Буслаевым «Русского Иконописного Подлинника» – см. выше). Такое словоупотребление сохранилось на Рязанщине; например, в Данковском у. на крестинах «кума дает “ ризки ” родильнице, аршина 2 дешевого ситцу и рубашку ребеночку». [1371]

Обожествление природы, поданное под христианским углом зрения, обнаруживается у Есенина в поэтических строках: «Край любимый! Сердцу снятся // Резеда и риза кашки» (I, 39 – 1914). Такой прием «православного олицетворения» не придуман поэтом, а заимствован из фольклора – сравните рязанскую загадку о капусте: «Поп низок – сто ризок », [1372] однако и здесь «ризки» восходят к понятию одеяния вообще и зрительно напоминают детские пеленки, названные «ризками» в родильном фольклоре и этнографических описаниях.

К божественным одеждам по своей сакральной сути близко одеяние духовенства. Есенин употребляет название священнической одежды в прямом и даже сниженном смысле, подчеркивает ее затрапезный и испачканный вид. Так автор поступает, например, стремясь уменьшить праздничность свадебного обряда, неудачное проведение которого предрекло и обусловило в дальнейшем несчастный брак: «…крякнул дьякон и, подбирая засусленный подрясник , повернул обратно» и «Дьякон, склонясь над лужей, замывал грязный подрясник » (V, 16, 17 – «Яр», 1916).

Терминология одежды священников применяется также в иносказательном смысле, причем таких вторичных окказиональных (индивидуально-авторских) значений может быть несколько. Так, в сочинениях Есенина дефиниции священнической одежды показаны применительно к природным реалиям, благодаря чему создается величественная картина природы-храма: «Стелется синею рясой // С поля ночной холодок…» (I, 131 – «Вот оно, глупое счастье…», 1918). Кроме того, Есенин использует те же самые термины одежды духовенства для проведения своей литературной политики: «Перед нами встает новая символическая черная ряса , очень похожая на приемы православия, которое заслонило своей чернотой свет солнца истины. Но мы победим ее, мы так же раздерем ее, как разодрали мантию заслоняющих солнце нашего братства» (V, 212 – «Ключи Марии», 1918).

Иносказательность употребления терминов священнических одеяний применительно к атмосферной («солярной») мифологии оказывается у Есенина более актуальной: «Синею водою солнце моясь, // Свой орарь мне кинуло к ногам» (IV, 151 – «Мечта», 1916). Орарь – это часть облачения дьякона, а именно широкая лента с вышитыми крестами, надеваемая через левое плечо; символизирует крыло ангела, с помощью его дается знак к началу богослужения [1373] (см. комм.: IV, 395).

Одним из способов указать на бедственное положение священника, а может быть, вообще создать ему скверную репутацию, является постановка неподходящего эпитета к названию священнической одежды – эпитета реалистического, слишком бытового применительно к священному одеянию: «Длинный поп в худой епитрахили // Подбирает черные копейки» (IV, 118 – «Поминки», 1915). Епитрахиль – цветная лента, надеваемая на шею под ризами и спущенная двумя концами на грудь священника и скрепленная там.

Другим способом усилить плохую репутацию священника служит одевание его не в типичную священническую униформу, но в обычную для описываемой местности верхнюю одежду, причем помятую и обветшалую: «С взбитой набок отерханной шапкой и обгрызанным по запяткам халатом , завернув в ворот редкую белую бороденку, вышел поп» (V, 16 – «Яр», 1916).

Скуфья представляет собой особый головной убор духовенства, являющийся символом пастырской власти и одновременно знаком отличия для награждения священников. [1374] Слово этимологически восходит к палестинскому «кефье» – платку, скрепленному шерстяной повязкой; со временем превратилась в закругленную шапочку. [1375] В произведениях Есенина скуфью носят низшие чины монашества: «Анисим откидывал колун и, снимая с кудлатой головы скуфью , с благоговением чмокал жилистую руку игумена» (V, 66 – «Яр», 1916); «Пойду в скуфье смиренным иноком» (I, 40 – 1914–1922). Из контекста произведений поэта следует, что для автора надевание скуфьи на героя свидетельствует о перемене его жизненного пути и превращении обычного сельского жителя, «оседлого земледельца» в духовного странника, взыскующего божественного пристанища, ищущего духовного крова и вечного блаженного приюта.

Описывая в «Яре» скуфью как старческую одежду людей, потерявших родных и потому всеми помыслами отдавшихся Богу, Есенин опирался на народно-православные традиции, бытовавшие в с. Константиново. Друг поэта, односельчанин Н. А. Сардановский упомянул в своих воспоминаниях скуфью дедушки в 1926 году: «Старик одет в ветхое полукафтанье, на голове потертая бархатная скуфья , как видно, немного уже осталось жить ему на свете». [1376] Неизвестно, носил ли дедушка Н. А. Сардановского скуфью при жизни Есенина и мог ли тот видеть ее, однако несомненно, что поэт в сельской реальности неоднократно наблюдал похожую картину.

Особенности одежды богомольцев

Одеяние отправившихся на богомолье старушек описано в стихотворении «По дороге идут богомолки…» (1914): «Отряхают старухи дулейки » (I, 58). По данным диалектолога А. Ф. Войтенко, [1377] упомянутая Есениным дул?йка (также дул?тка, дул?точка ) – это разновидность теплого жилета, который носили монашки, название распространено в Каширском, Коломенском и Луховицком р-нах Московской обл., расположенных по соседству с Рязанской обл. Кроме того, что особенно важно, это диалектное слово было записано в родном Есенину селе Константиново и имело следующее значение – «кофта ватная, рукава длинные или короткие, застежка сбоку, как у косоворотки». [1378]

Ту же одежду носит есенинская Марфа Посадница из одноименной «маленькой поэмы» 1914 г.: «Ой, как выходила Марфа за ворота, // Письменище черное из дулейки вынула» (II, 7). По объяснению комментатора С. И. Субботина, « дулейка (дулетка) – род верхней женской одежды; безрукавка с ватной подкладкой и накладными украшениями» (комм.: II, 282).

Пример с дулейкой наиболее убедительно показывает, что у Есенина проявлялись пристрастия к конкретному виду одежды в определенные годы, что диктовалось ведущей тематикой его сочинений в соответствующие периоды творчества. Так, в частности, дулейка фигурировала в произведениях поэта исключительно в 1914 г. в связи с приоритетом темы богомольного паломничества к христианским святыням, внимания к русскому Средневековью. Есенин ненавязчиво и незаметно показывает историю дулейки, прошедшей стадии развития от средневековой женской одежды (приписывая ее ношение в конце XV века новгородской Марфе Борецкой) до современного поэту богомольного облачения начала XX столетия. Остается открытым вопрос о том, являлась ли дулейка одеждой старообрядцев хотя бы на каком-то этапе ее бытования или региональным типом народного костюма.

Символика белой одежды

Белый цвет одеяния наполнен торжественной символикой, знаменующей невинность невесты: «Нежная девушка в белом» (см. выше); нетленность риз Господних – «И в одежде празднично белой // Ждать, когда постучится гость» (I, 144 – «Хорошо под осеннюю сырость…», 1918); погребальное успокоение, выраженное в траурной белизне печальных родственников.

В с. Константиново до сих пор верят, что такие мифологические существа, как русалки, которые появлялись во время цветения ржи и представлялись умершими некрещеными или не своей смертью, тоже были одеты в белые одежды: «Да как сказать – русалки? Ну, они, в общем, тоже наряженные: были наряжены в белом большинство. Женщины и мужчины там – это наряженные во всём белом . На голове платок, наверное, белый тоже ». [1379]

Белизна их одежд, скорее всего, может быть объяснена тройной мотивировкой: 1) девичьей невинностью, ибо русалка не успела стать невестой; 2) трауром по умершей девушке; 3) календарной приуроченностью к летнему солнцестоянию, когда от палящего солнца укрывались под белым сенокосным костюмом.

В. И. Еремина полагает, что «черный цвет как цвет траура, очевидно, позднего происхождения и связан с культурой периода христианства». [1380] По данным Е. В. Киреевой, на Руси черный стал цветом траура с конца XVII в. [1381] Вне зависимости от цвета, «в научной литературе достаточно широко распространено мнение, что цель траура заключается также в том, чтобы сделать себя неузнаваемым и тем самым обезопасить от возможного вредоносного действия мертвеца». [1382]

Глава 9. Одежда как художественная характеристика

Темпоральные характеристики одежды

Одежда является выразителем времени, которое проживает носящий ее человек. Календарная сезонность и внутрисуточное расписание запечатлены в одежде. Возрастные характеристики человека отражены в его одеянии. При этом в крестьянском комплекте существовал уникальный вид одежды, который применялся постоянно и не подчинялся движению стрелки часов и смене сезонов года. Это рубашка. Она использовалась как праздничный и будничный вид верхней одежды и как ночное нижнее белье. Она могла различаться цветом в пределах допустимой палитры, наличием или отсутствием орнаментированности, степенью изукрашенности и особенностями узора, однако покрой ее был почти универсален (известны всего два разных типа кроя – прямой и туникообразный). В каждом селении существовало несколько смен рубашек, соотносящихся с конкретным возрастом человека и его половозрастным статусом. При перемене семейно-социального статуса полагалось сменить прежний вид рубашки, уже не соответствующий новому положению человека в обществе и собственной жизни.

Весь набор одежды можно подразделить на сезонную и внесезонную. Известно, что некоторые виды одеяний специально приурочены к зиме: это меховая шапка, шуба, варежки и их разновидности. Однако о приуроченности даже этих видов одежды конкретно к зимнему сезону можно судить только по их типичным способам ношения, поскольку в народной традиции существует еще и ритуальное применение шапки, шубы и рукавиц (например, на свадьбе и в родильно-крестильной обрядности). Следовательно, если у Есенина персонаж появляется одетым обычным образом в какую-нибудь одежду из числа относящихся к зиме, то можно достоверно отнести происходящие события к этому сезону. Соответственно, зимняя одежда в сочинениях помогает правильно распределить происшествия по годовой хронологии, позволяет их сезонно датировать, а в случае уже имеющихся прямых календарных датировок выступает дополнительным маркером времени.

К внесезонным видам одежды относятся рубаха, понева с фартуком, сарафан, штаны. Они индифферентны по отношению к календарному времени и используются писателем для иных художественных целей.

Возрастные характеристики человека запечатлены не столько в типе одежды, сколько в ее цветовом и орнаментальном решении. Одежда молодого, зрелого и пожилого человека отличается степенью яркости, идущей по нарастающей, достигающей пика и затем нисходящей: скромная у детей и подростков; наиболее нарядная и броская, богато украшенная узорами у новобрачных; темная и почти лишенная орнаментации у пожилых.

Шуба как сезонная и ритуальная одежда

Появление шубы в поэтическом мире Есенина отсылает к двум смысловым векторам: 1) к хронологическому, где шуба является показателем зимнего сезона; 2) к трансформированному, где шуба из верхней нательной одежды превращается в род импровизированной подстилки.

Особенно много случаев упоминания шубы содержится в повести «Яр» (1916). Вот ряд примеров упоминания «шубы» и ее дериватов как показателя зимнего сезона: «вытащил свою шубу »; «снимая с Ваньчка шубу »; «скинул шубу »; «Бабка в овчинной шубенке вышла в сени…» (V, 13, 24, 39, 55 – «Яр», 1916). В повести и драме также упомянуты укороченные разновидности шубы: «Из кустов, в коротком шубейном пиджаке , с откинутой на затылок папахой, вынырнул высокого роста незнакомец»; «…Филипп развязал кушак и, скинув кожух, напялил полушубок » (V, 11, 12 – «Яр», 1916); «Из чащи, одетый в русский полушубок и в шапку-ушанку, выскакивает Номах» (III, 59 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Как примеры трансформации шубы из верхней одежды в постельную следует привести примеры из прозы и поэзии Есенина: «расстелив шубу , уложил спать его» (V, 25 – «Яр», 1916); «По-старому с шубой овчинной // Иду я на свой сеновал» и «По-прежнему с шубой овчинной // Иду я на свой сеновал» (III, 163, 187 – «Анна Снегина», 1925).

В народной практике шуба часто используется еще и в ритуальном виде: употребляется в крестильной, святочной и свадебной обрядности. Старожилы с. Константиново вспоминают святочные сценки, бытовавшие там еще при жизни Есенина: « Шубы носили. Шубу вывернут, лохматой сделают. Ребята за девками гоняют – узнать, не раскрывая, кто: девка ай парень? Никак не попадёшь. – Ну уж ладно, раскройся!»; [1383] «А в чём в деревне рядились? Кто в чём. У кого чего! Полушубки были, полушалки красивые – тот надевал, а у кого и ничего не было. Простой полушалок ». [1384]

В свадебном обряде с. Константиново, как почти повсеместно в России: «Молодых сажают в красный угол на вывернутую наизнанку шубу – это чтобы жили богато». [1385] В величальной песне жениху опоэтизирована « Пуховая шубочка до земли». [1386]

В русском языке слово «шуба» известно с XIV в., этимология неясна: возможно, восходит к арабскому ?ubba (где ? = дж ) – «длиннополая верхняя одежда с широкими рукавами». [1387]

Разновидностью шубы является тулуп, также встречающийся в творчестве Есенина: «скинул тулуп Кузьмич» (V, 29 – «Яр», 1916); «Сквозь облачный тулуп // Слезу обронит месяц» (IV, 156 – «Пушистый звон и руга», 1916).

Тулуп – это «длинная, обычно не крытая сукном меховая шуба без перехвата на талии, с широким меховым воротником»; из всех восточнославянских языков существует только в русском, где известно как название длиннополой овчинной шубы с XVI–XVII вв. (прозвище Тулуп – в 1539 г.; toll?p как «a sube, made of Nagai sheepe», то есть «шуба, сделанная из нагайских овчин» в словаре Ричарда Джемса в 1618–1619 гг.; с 1771 г. в русских словарях); вероятно, тюркизм с исходным значением «дубленая целая кожа животных; кожаный мешок без швов; целиком снятая шкура». [1388]

Разновидностью шубы в ее укороченном мужском варианте в сочинениях Есенина выступает пиджак , который крестьяне носили в зимнее время года, как это следует из контекста: «Из кустов, в коротком шубейном пиджаке , с откинутой на затылок папахой, вынырнул высокого роста незнакомец» и «сказал он, расстегивая пиджак » (V, 11, 43 – «Яр», 1916); «Сбросил ботинки, пиджак свой раздел» (I, 280 – «Снежная замять дробится и колется…», 1925); «И хочется тебе // Накинуть свой пиджак , // Пойти туда» (II, 138 – «Письмо деду», 1924).

Современный словарь толкует «пиджак» как «часть мужского костюма (для верхней половины туловища), род двубортной или однобортной куртки особого фасона с отложным воротником»; из всех славянских языков встречается только в русском с 1840 – 1850-х гг. (К. М. Станюкович, «Свистулька», 1851 г.); заимствование из английского – pea-jacket (в свою очередь, восходящего к голландскому pij – «одежда из грубой шерсти» и французскому jaquette – «жакет, куртка»). [1389]

Шапка как главный мужской головной убор

Шапка как разновидность головного убора человека у Есенина представлена прежде всего действительно как атрибут одежды. Однако поэтическая сущность Есенина чаще всего не позволяла ему просто изобразить головной убор привычно надетым на голову; автору требовалась динамика образа, подача его в движении, с изображением известного всем знакового жеста, часто в пафосной ситуации: «Выпившие мужики оттащили жердь в канаву и с криком стали бросать вверх шапки » (V, 18 – «Яр», 1916). Есенин помещал головной убор в народно-обрядовую ситуацию или окказионально-ритуальную обстановку: « Скинув шапки , молясь и вздыхая, // Говорили промеж мужики» (I, 63 – «Заглушила засуха засевки…», 1914). Сам жест скидывания шапки на поле вроде бы приравнивает место действия к церкви, перед входом в которую мужчинам полагается снимать головной убор, и одновременно отдаляет сельскохозяйственную житницу от храма, подчеркивает разницу в восприятии их: шапка летит на хлебные всходы-«засевки», как она не может быть брошена на церковный пол. В стихотворении «Весна на радость не похожа…» (1916) образ шапки также вписан в жест, но его ритуальность более обыденна, поскольку обладает куда большей частотностью прощального телодвижения: «Когда ты с ласковой улыбкой // Махал мне шапкою с крыльца» (I, 97).

Снимание шапки бывает обычным раздеванием в теплом помещении или на улице при потеплении, но зачастую оказывается проявлением хороших манер, служит наиболее простым ритуальным жестом с одеждой и расценивается как знак внимания и уважения, поклонения старшему и Богу (см.: снятие мужчиной головного убора при входе в церковь, обнажение головы крестьянина как приветствие помещику, приподнимание мужской шляпы как способ приветствия и др.). Такое осмысление действия со сниманием шапки широко используется Есениным: «Карев ласково обвел его взглядом и снял шапку » (V, 39 – «Яр», 1916). В поэме «Страна Негодяев» (1922–1923) прощальный жест с шапкой только подготавливается: «Барсук берет шапку , кивает товарищам на китайца и выходит тоже» (III, 98). В ряде сочинений образ шапки дан в уже совершившемся жесте, от которого осталось впечатление привычного деловитого движения или ритуального разгула, особенно заметного в общем контексте произведения: «Филипп поднял скочившую шапку » (V, 11 – «Яр», 1916); « С взбитой набок отерханной шапкой » (V, 16 – «Яр», 1916); «Карев схватил шапку , взмахнул ружье и вышел» (V, 30 – «Яр», 1916); «Эх, бывало, заломишь шапку , // Да заложишь в оглобли коня» (I, 277 – «Эх вы, сани! А кони, кони!..», 1925).

Для художественной стилистики Есенина показательно использование одного и того же словосочетания – « нахлобучить шапку » – для повторения типичного жеста: «…стукнув дверью, нахлобучил лосиную шапку », «Филипп молчал и с грустной улыбкой нахлобучивал шапку », «Ваньчок нахлобучил шапку », « нахлобучил стогом барашковую шапку и хлопнул дверью» и «передернул кошель за плечами и нахлобучил шапку » (V, 11, 13, 22, 23 – «Яр», 1916).

Вероятно, для Есенина еще более значимым фактором, свидетельствующим об изменении привычного образа жизни человека, служит отсутствие типичного поведенческого жеста с шапкой. Писатель показывает смену настроения и жизненных установок Анисима Карева в результате потери сына и супруги – с помощью отрицания нормативного жеста с шапкой: «Ходил старик на богомолье к Сергию Троице, пришел оттолева и шапки не снял » (V, 65 – «Яр», 1916).

Более типична для Есенина метафорическая трактовка шапки (как и многих других видов одежды). Образ шапки в сочинениях Есенина неразрывно связан с образом месяца, поданным в мифологическом аспекте (хотя известно владение шапкой ветра, апреля и др.). Уподобление «шапка-месяц», которая неизменно надета на деда, помещенного на небеса и осознаваемого в ипостаси Святого (без конкретизации имени), оказывается значимым в стихах: «И та кошачья шапка , // Что в праздник он носил, // Глядит, как месяц, зябко // На снег родных могил» (II, 44 – «Октоих», 1917); «О месяц, месяц! // Рыжая шапка моего деда, // Закинутая озорным внуком на сук облака» (IV, 173 – «Сельский часослов», 1918). В других, хотя и близких, контекстах встречаются аналогичные варианты образа: «Высоко стоит луна, // Даже шапки не докинуть» (I, 228 – «Не вернусь я в отчий дом…», 1925); «На рассвете он завтра промчится, // Шапку -месяц пригнув под кустом» (I, 115 – «Разбуди меня завтра рано…», 1917). «Кодовое уподобление» месяца-луны шапке обнаружила современный зарубежный филолог Анна Маймескулова [1390] и возвела этот образ к модели «небесного древа» типа «божественно-космической лестницы», соединяющей праведные небеса с грешной землей.

Интересно, что не всякий вид одежды и даже не каждое художественное воплощение ее разновидности позволяет проследить свое зарождение, развитие и завершение в сочинениях поэта. Тем более удивительно, что конкретный поэтический образ шапки дан в динамике в творчестве поэта.

История дедовской шапки прослеживается в трех произведениях Есенина – «Октоих» (1917), «Ах, как много на свете кошек…» (13 сентября 1925) и «Синий туман. Снеговое раздолье… (24 сентября 1925). В „Октоихе“ (см. выше) „кошачья шапка“ деда сопоставлена с месяцем и потому звучит в тональности солярно-лунарного мифа (кот может восприниматься как тотемное животное, как зверь-покровитель). В стихотворении „Ах, как много на свете кошек…“ раскрыта реалистичная предыстория тех мифологических событий – «Из кота того сделали шапку , // А ее износил наш дед» (I, 244). В стихотворении «Синий туман. Снеговое раздолье…» (24 сентября 1925) дана идущая вразлад с предыдущим объяснением трактовка событий, связанных с самодельным головным убором: « Шапку из кошки на лоб нахлобучив, // Тайно покинул я отчий кров» и «Молча я комкаю новую шапку , // Не по душе мне соболий мех . // Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку, // Вспомнил кладбищенский рыхлый снег» (I, 287); здесь противопоставление « старая шапка из кошки » и « новая шапка из собольего меха » увязано с прежней радостью общения с дедом и бабкой и теперешней горечью их утраты. Как видим, сюжетные линии с «кошачьей шапкой» не только разнятся в произведениях поэта, но и вступают между собой в противоречия и не отличаются автобиографичностью, поскольку дед Есенин умер до рождения поэта, а дед Титов оставался жив после смерти поэта.

Есенин указывает меха, из которых бывает сделана доброкачественная шапка: барашковая, лосиная шапка, из собольего меха . В рязанской величальной песне жениху опоэтизирована шапка из меха куницы, с которой в истории свадебного обряда ассоциируется «куничное» как выкуп у господина права первой брачной ночи: «На нём кунья шапочка доверху». [1391]

Шапка, изначально являясь на Руси эмблемой великокняжеского достоинства и предметом человеческой одежды, тем не менее у Есенина может быть надета совсем не на человека и потому звучать метафорически: «Вижу тебя, Инония, // С золотыми шапками гор » (II, 67). В русском языке слово шапка известно с XIV в. (« шапка золотая » как великокняжеский венец в «Духовной Ивана Калиты», 1327–1328 гг.); является одним из давних заимствований из западноевропейских языков (старофранцузское chape – «плащ с капюшоном», chapel – «головной убор»; могло попасть в Киевскую Русь в связи с браком дочери Ярослава Мудрого с французским королем Генрихом I). [1392] Современный исследователь О. Е. Воронова, полагая вписанными в образ идеального града Инонии «китежские черты», рассуждает: «Здесь “золотые шапки гор” напоминают купола православных храмов “сокровенного града”, которые, по преданию, могли видеть избранные праведники сквозь прозрачные воды озера Светлояр». [1393] Иносказательное двусловное название шлема как военного головного защитного убора, уподобленное терминам былинной поэтики, также встречается в лирике Есенина эпохи Первой мировой войны: «Побросали немцы шапки медные » (IV, 73 – «Богатырский посвист», 1914).

В любой обозримый хронологический период существуют свои разновидности шапки. В творчестве Есенина представлен один из них: «Из чащи, одетый в русский полушубок и в шапку-ушанку , выскакивает Номах» (III, 59 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Шапка в народном мировоззрении оказывается маркером двух процессов: 1) в хронологическом аспекте – зимнего периода; 2) в ритуальном аспекте использовалась как ритуалообразующий атрибут свадьбы.

В крестьянском мировоззрении шапка изначально удостоверяет мужскую половую идентичность (при Есенине на Рязанщине женскими головными уборами являлись платок, кичка, сорока, кокошник и др.). Наиболее показательны в этом отношении две фотографии Есенина 1916 г., сделанные в Петрограде, где поэт изображен в шапке с овчинной оторочкой – один и с Н. А. Клюевым (VII (3), № 21–22). Воспетая им в 1925 г. «новая шапка» из «собольего меха» изображена на портрете 1922 г. (VII (3), № 58).

Именно фаллический символ, смутно проглядывающий в шапку, позволил использовать ее как заместителя жениха. На Рязанщине в начале ХХ столетия, когда было развито отходничество и жених находился на приработках, символически его фигуру замещал мужской головной убор (иногда еще с дополнительными частями одежды): « За шапку сватались : жених в пастухах»; [1394] «Да за халат с шапкой сватались . Жених в Мещёре. В переднем углу стоит, на палку надеты халат и шапка, невеста сидит рядом» [1395] (с. Агро-Пустынь Рязанского р-на).

Шапка опоэтизирована в свадебной песне, которой на Рязанщине «корили» (то есть «величали») жениха или дружка, когда поезжане прибывали за невестой:

А кто у нас холост…

На нём сертюк – сто рублей,

А шапочка – пятьдесят. <…>

Во шапочке платочек,

Во платочке три узла. [1396]

Есенин однажды употребил и родственное «шапке», но новомодное в России название, от которого веет заграничным духом: «На цилиндры, шапо и кепи // Дождик акций свистит и льет» (III, 74 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Шапка является не единственным видом головного убора, «прописавшимся» в поэзии Есенина.

Другие мужские головные уборы: папаха и башлык

Единично встречаемые названия мужских головных уборов – это папаха и башлык . Пример первого: «Из кустов, в коротком шубейном пиджаке, с откинутой на затылок папахой , вынырнул высокого роста незнакомец» (V, 11 – «Яр», 1916).

Папаха – это «высокая меховая (с косматым мехом наружу) шапка»; известно в русском языке с 1-й половины XIX в., кавказское заимствование («не стану судить о человеке по его бараньей папахе », с прим. «так называются персидские шапки» – А. С. Пушкин «Путешествие в Арзрум», 1829 г.; первоначальная форма «папах» – М. Ю. Лермонтов «Демон», 1830–1840 гг.); форма «папаха» возникла на русской почве под влиянием «шапка»; по-видимому, кавказского или ближневосточного происхождения, необязательно тюркского (азербайджанское папаг – «мужская шапка», киргизское бапак и др.). [1397]

Пример второго: «…подхватили скупщики и задергали башлыками » (V, 29 – «Яр», 1916).

Башлык – это «суконный остроконечный колпак с длинными концами, закрывающий голову и шею»; в русском языке известно с 1-й половины XVII в. (« башалаки продают» – «Хожение» Котова в Персию, 1623 г.; «куплено… двои башлыки » – «Расходы Екатерины I», 1722 г.); в тюркских языках – производное от ba? – «верх, голова» и суффикс – lyk – в названиях одежды. [1398]

Шляпа

Лексемой «шляпа» определяется демисезонный головной убор мужчины – в противовес женской «шляпке» (с уменьшительным суффиксом). Впервые слово «шляпа» у Есенина зафиксировано в юношеском письме, сопровождавшем фотографию: «Вот тебе наши спальни. Сидит в шляпе Тиранов…» (VI, 9 – К. П. Воронцову, 1912, с. Спас-Клепики).

Позже Есенин повторит дословно словосочетание «сидит в шляпе» применительно к Номаху с попыткой объяснить причину покрытой головы: «Он, по-видимому, только что вернулся. Сидит в шляпе » (III, 103 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Вообще этот персонаж постоянно оказывается в шляпе: в прямом смысле – «Номах в пальто и шляпе » (III, 86), как вечно торопящийся человек; и в переносном – когда он с помощью надевания шляпы на противника маскирует его под себя, то есть переоформляет свой привычный облик, и оказывается «дело в шляпе» по известной поговорке – «Вбегают в комнату и выкатывают оттуда в кресле связанного по рукам и ногам. Рот его стянут платком. Он в нижнем белье . На лицо его глубоко надвинута шляпа . Чекистов сбрасывает шляпу , и милиционеры в ужасе отскакивают» (III, 114–115). Таким образом, шляпа оказывается своеобразным маркером, опознавательным знаком – правдивым или ложным в зависимости от ситуации (сравните – « сидит в шляпе Тиранов» и « глубоко надвинута шляпа » на Литза-Хуна вместо Номаха).

Есенин также неоднократно изображен на фотографиях в разных шляпах – в соломенной (VII (3), № 7, 96) либо фетровой или войлочной разнообразных фасонов (VII (3), № 6, 9, 17, 42, 43, 45, 46, 77, 87, 88, 90, 91, 97, 99, 100, 103). Если можно верно судить по репродукции, соломенную шляпу Есенин надевал в юности – в июле 1913 г., фотографируясь с отцом и дядей; позже он вновь обратился к ней в мае 1925 г. в Баку (на фотоснимке с В. И. Болдовкиным). Соломенные шляпы являлись привычным головным убором крестьян, защищавшим голову от солнца. Нередко сельские мужчины Рязанщины сами плели их из стеблей ржи или пшеницы в начале лета, когда гибкие хлебные побеги легко сминались и держали придаваемую им форму, будучи вплетены в каркас шляпы. Автор книги стал свидетелем плетения соломенных шляп разных фасонов жителем села Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл. В. И. Бузиным; имеются фотографии, запечатлевшие его внука – юношу И. А. Кобзева в начале 1980-х гг. в дедовском головном уборе.

Шляпы из сваленной шерсти – это проявление городской моды. Высота тульи фетровой шляпы увеличивалась по мере взросления Есенина: сравните приземистую шляпу 1913–1915 годов и высокую шляпу 1919–1920, 1923–1925 гг. на фотографиях. Большое количество фотоснимков поэта в шляпе обусловлено тем, что при его жизни этикет диктовал необходимость для мужчины появляться в обществе обязательно в головном уборе. Со слов Ю. П. Анненкова известно, какое смятение произвел Есенин в Ростове, когда посмел пройтись по городу без шляпы, что было расценено как эпатаж публики. Художник привел мнение ростовчан: «Есенин – пуля в Ростове, – шепнул мне сосед по стулу, – ходит по улицам без шляпы (в те годы это считалось почти неприличным), все на него смотрят…». [1399]

Известно, что шляпа – показатель самоидентификации мужчины; из-за своей формы она наполнена скрытым эротическим смыслом. Известны фаллические каменные и деревянные скульптуры – идолы языческих богов в шляпах, встречающиеся на Северо-Западе России и в степной зоне (вспомните «каменную бабу» в «Степи» 1888 г. А. П. Чехова и в Музее-заповеднике Коломенское в Москве). В «Степи. История одной поездки» А. П. Чехова пейзаж нанизан на зрительную вертикаль с мужской скульптурой-идолом: «Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник; вырастет на мгновение серая каменная баба или высохшая ветла с синей ракшей на верхней ветке, перебежит дорогу суслик, и – опять бегут мимо глаз бурьян, холмы, грачи…». [1400]

Со шляпой также связаны этикетные жесты, отраженные в творчестве Есенина: «И, взяв свою шляпу и трость, // Пошел мужикам поклониться, // Как старый знакомый и гость» (III, 166 – «Анна Снегина», 1925). Соединение с тростью именно шляпы, выдержанной в духе североамериканского типажа (что воспринималось современниками вернувшегося из США Есенина как дань заграничной национальной моде), подметил М. В. Бабенчиков в последние годы жизни поэта: «Есенин 24–25 годов. Кофейный костюм, широкополая шляпа ковбоя, трость в крепко-сжатом кулаке…». [1401]

Слово шляпа , обозначающее «головной убор с круглой тульей и полями», в русском языке известно с конца XVI в. («шляпа немецкая дымчата», 1589 г., у Бориса Годунова); заимствование из диалектов немецкого языка (средневерхненемецкое slappe , баварское Schlappe ). [1402]

Фуражка

Юношеская повесть «Яр», писавшаяся Есениным летом 1915 г. в Константинове, пожалуй, единственное произведение, в котором фигурирует фуражка. К ней прикреплена кульминация сюжетной линии, связанной с мельником Афонюшкой: он погибает из-за фуражки. Этот головной убор принадлежал его племяннику – мальчику Кузьке, погибшему от удара копытом смертельно раненного его выстрелом лося: «Пахло паленым порохом, на синих рогах случайно повисшая фуражка трепыхалась от легкого, вздыхающего ветра» (V, 37 – «Яр», 1916). Дальнейшая судьба Афонюшки попадает в зависимость от фуражки мальчика, которую мельник сделал своим фетишем: «Осунулся Афонька и лосиные рога прибил, вместе с висевшей на них фуражкою , около жернова»; «Карев смотрел, как на притолке около жернова на лосиных рогах моталась желтая фуражка »; «Что такую рваную повесили! – крикнула она со смехом, кидая под жернов фуражку , и задрожала… // – Фуражка, фуражка ! – застонал Афонюшка и сунулся под жернов» (V, 38, 41–42 – «Яр», 1916).

Более того, фуражка (уже не Кузькина, а вообще как таковая) как-то незаметно становится грозным символом, предвестником близкой гибели любого человека, оказывающегося причастным к ней. Есенин никак не подчеркивает зловещий смысл фуражки, даже не намекает на скорую смерть персонажа, надевающего фуражку. Тем не менее незамедлительно происходит трагедия. Так, Аксютка, будто предчувствуя скорый конец, «надел фуражку и покачнулся от ударившего в голову хмеля» (V, 56 – «Яр», 1916) – и тут же был убит в драке с сотским. Его последние слова – стон, зовущий на мельницу, к месту трагедии с фуражкой. Композиционный круг с фуражкой – зловещим символом – замкнулся.

Еще одно грозное предвестие, связанное с близящейся смертью самого родного человека, также соотносится с фуражкой – ее забыл или не успел в спешке надеть всадник-вестник, нарушив этикетное покрывание головы: «Вечером к дому Анисима прискакал без фуражки верховик и, бросив поводья, без привязи, вбежал в хату. // “Степан, – крикнул он с порога, – скорей, мать помирает!”» (V, 63 – «Яр», 1916). Так в еще одной (уже третьей по счету) сюжетной линии в «Яре» фуражка или ее отсутствие оказываются трагическим символом.

Возникает вопрос, почему именно фуражку Есенин избрал знаком трагедии? Следует ли предполагать, что к моменту написания повести фуражка в личной жизни Есенина уже успела сыграть печальную роль? Что Есенин испытывал глубокое чувство антипатии к этому обычному предмету одежды?

Коренные жительницы с. Константиново – топонимического прототипа изображенного в «Яре» селения – рассуждали насчет обыденности ношения фуражек в первой половине ХХ века: «А у мужчин, конечно, ясно – фуражка там или чего-либо. Или фуражка там, или панама белая – чего там». [1403] Действительно, слова односельчанок Есенина подтверждаются изображением Клавдия Воронцова – мальчика в форменной фуражке на групповой фотографии 1909 г. в с. Константиново (VII (3), № 1), а также фотоснимком отца и дяди поэта в 1913 г. в Москве (VII (3), № 7).

Есенин тоже носил фуражку. В иконографии Есенина все фотоснимки, изображающие его в фуражке, относятся к периодам его нахождения в «закрытом коллективе»: в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе в 1911 г. (VII (3), № 2); в действующей армии в 1916 г. (VII (3), № 24–27). Следовательно, надетая на Есенина фуражка всегда оказывается обязательным предметом форменной одежды, нормативным атрибутом и маркером его социального и профессионального статуса. Из друзей Есенина (помимо находившегося также в армии в 1915 г. В. С. Чернявского – VII (3), № 17) носили фуражку Г. Р. Колобов в 1920 г. (VII (3), № 50), служивший инспектором Наркомпути, и Иван Приблудный, доктор М. С. Тарасенко в 1924 г. (VII (3), № 82, 88–89).

Можно предположить, что Есенин, с детства не любивший «закрытые заведения» с их строгой дисциплиной, с ограничением воли и свободы человека, подспудно испытывал негативные эмоции и в отношении фуражки как зримого, наглядного и овеществленного знака пресечения творческих и вообще любых индивидуалистических порывов личности. Известно, что Есенин писал повесть в течение 18 ночей (по сообщению сестры Е. А. Есениной – V, 338, комм.) – в то самое время, когда ему прислали повестку в армию: «Меня забрили в солдаты , но, думаю, воротят, я ведь поника. Далёко не вижу . На комиссию отправ<или>», – писал он Л. В. Берману 2 июня 1915 г. из с. Константиново и после 12 или 13 июня 1915 г. В. С. Чернявскому: «От военной службы меня до осени освободили. По глазам оставили. Сперва было совсем взяли» (VI, 70, 71. № 48, 49). И вот (предположительно) Есенин свои переживания по поводу воинского призыва неожиданно воплотил в совершенно нейтральном предмете одежды – фуражке. Во всяком случае, в дальнейшем творчестве поэта фуражка уже не появлялась. Слово фуражка обозначает «род мужского головного убора, обычно с твердым околышем и широким дном и обязательно с козырьком», в русском языке встречается с 1-й четверти XIX в. как форменный головной убор военных и студентов (А. С. Пушкин, «Выстрел», 1830; Д. Давыдов, «Герою битв…», конец 1820 – начало 1830-х гг.). Ксавье де Местр в рассказе «Les prisonniers du Caucase» («Кавказские пленники»), 1815, употребил слово four-rag?re как наименование головного убора русского военнослужащего на Кавказе – с пояснением, что это «картуз» или «каскетка возничего, конюшенного». Предположительно, «фуражка» происходит из * фуражирка /фуражёрка < фуражир/фуражёр < фураж ; последнее слово в значении «корм для домашних животных, особенно лошадей» известно в русском языке с начала XVIII в. как попавшее из западноевропейских языков. [1404]

Картуз

Картуз, в отличие от фуражки, не обладает у Есенина той зловещей сущностью, которую придал ей писатель в своей ранней повести. Картуз многократно упомянут в «Яре», где он соотносится с четырьмя персонажами: с Константином Каревым, мельником Афонькой, пришлым Аксюткой и батраком Степаном. Вот при каких обыденных обстоятельствах встречается этот головной убор: «Достал висевший на гвоздике у бруса обмотанный паутиной картуз и завязал рушником» собравшийся на охоту К. Карев (при этом он «нахлобучил шапку», а жена Анна «опешила, но спросить не посмела»); «сняв картуз , полез в озеро сам» Афонька; «рыжие волосы клоками висели из-под картуза за уши и над глазами» и «вошел, снял картуз и уселся за столик» Аксютка; «Степан надел картуз и выбежал в сени» (V, 23, 35, 45, 49, 63 – «Яр», 1916).

Повестью «Яр» не ограничивается у Есенина использование картуза в сюжетах произведений. Он встречается в рассказе «У белой воды» (1916): «На повороте она заметила только один его мелькавший картуз …» (V, 151). Ради рифмы применил поэт название этого предмета в поэме: «Я работал в клондайкских приисках, // Где один нью-йоркский туз // За 3 миллиона без всякого риска // 12 положил в картуз » (III, 69 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Обычай класть капитал в мужской головной убор, измерять им количество денег упомянут еще в сказке «Конек-горбунок» (1834, 1843–1851) П. П. Ершова: «“Что в промен берешь добра?” // – “Два-пять шапок серебра”». [1405]

Рифму «туз – картуз» Есенин не придумал сам, но заимствовал из частушки, записанной им на его родине – в с. Константиново, что еще раз показывает характерность этого головного убора для крестьян начала ХХ века и придает ироничную гиперболичность характеру персонажа:

Ах, Ванька, туз ,

Потерял картуз .

А я пол мела —

Картуз подняла

(1918 – VII (1), 325).

Частушечный мотив « картуз потерял » (см. выше и ниже) является типичным:

Ах, што ж ты стоишь,

Посвистываешь?

Картуз потерял ,

Не разыскиваешь!

(1918 – VII (1), 333).

В более поздних частушках Рязанщины также продолжает встречаться слово «картуз»:

Скинь ты шапку,

Надень картуз .

В этой шапке

Большой конфуз. [1406]

Упоминание картуза демонстрирует обыденность и привычность традиционного патриархального уклада, неспешную размеренность крестьянской жизни, в которой этот вид головного убора выступает необходимым атрибутом повседневного быта мужчин.

Есенин в какой-то мере романтизировал картуз (как головной убор), вкладывая его в руки Аксютке вместо сачка для ловли насекомых: «Он, то приседая, то вытягиваясь, ловил картузом бабочку» (V, 52 – «Яр», 1916).

У слова «картуз» имеется ряд первоначальных значений: 1) «мешок, пакет из быстро и бесследно сгорающей ткани, заключающей пороховой заряд для артиллерийской стрельбы»; 2) «мешочек, кулек, пакет для табака и других сыпучих веществ» (Хлестаков: «Посмотри, там в картузе табаку нет?» – Н. В. Гоголь, «Ревизор», 1836). Заимствованное из голландского языка, «картуз с порохом» встречается в переводной «Книге Устава морского» (1720); 3-е значение – «мужской головной убор с твердым козырьком, с околышем», «неформенная фуражка» – появилось только к концу XVIII в. [1407]

Является ли картуз как вид головного убора знаковым выражением определенного социального статуса человека начала ХХ века? Из произведений Есенина явствует, что картуз носили и солидные сельские жители вроде мельника, и деревенские маргиналы вроде Аксютки. Современник Есенина подчеркивает, что вид картуза и степень его изношенности характеризуют материальное благосостояние человека. Лазарь Берман указывает разительную перемену с поэтом, внешне преобразившимся с появлением у него нового и дорогого одеяния, – в противовес его прошлому устаревшему наряду: «…но где же облегавшее его тогда выцветшее и несколько длинноватое осеннее пальто и мятый картуз на голове?». [1408]

Цилиндр

Цилиндр в поэзии Есенина представлен в двух символических значениях, имеющих исторически единое происхождение: 1) он маркирует роль джентльмена, положительного по своей сути, вызывающего в памяти представление о русском дворянстве и восходящего к пушкинскому мотиву (ассоциация со зрительным рядом «Евгения Онегина» и с фигурой самого Пушкина в его типичном облике, созданном современниками и художниками последующих эпох); 2) цилиндр фетишизирует негативных персонажей, начиная от черта в его современном облике и кончая капиталистами «дикого Запада».

Образ цилиндра в первом значении является автобиографическим, и его роль в жизни Есенина подкреплена документально. А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) рассказал историю появления цилиндра: «На второй день в Петербурге пошел дождь. <…> Бегали из магазина в магазин, умоляя продать нам “без ордера” шляпу. // В магазине, по счету десятом, краснощекий немец за кассой сказал: “Без ордера могу отпустить вам только цилиндры”. <…> Вот правдивая история появления на свет легендарных и единственных в революции цилиндров, прославленных молвой и воспетых поэтами». [1409] Речь идет о ряде есенинских строк: 1) «Я хожу в цилиндре не для женщин» с нарочито вымышленным обоснованием или, становясь на особую точку зрения поэта, с поэтическим видением мира – «В нем удобней, грусть свою уменьшив, // Золото овса давать кобыле» (I, 166 – «Я обманывать себя не стану…», 1922); 2) об авторской реминисценции «Был цилиндр , а теперь его нет» (I, 197 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923). Упоминание цилиндра как диковинки одежды позволяет маркировать воспоминания, обращенные к С. А. Толстой: «Никогда я не забуду ночи, // Ваш прищур, цилиндр мой и диван» (IV, 261 – 1925).

С той революционной поры цилиндр стал предметом шуток Есенина. Сведения об этом привел А. Б. Мариенгоф: «Когда возвращаюсь домой <влюбленный в актрису А. Б. Никритину>, Есенин и Почем-Соль <Г. Р. Колобов> надо мной издеваются. Обещают подарить теплый цилиндр с наушниками ». [1410]

По опубликованным на сегодняшний день фотографиям, Есенин лишь единожды запечатлен на фотографии в цилиндре в мае 1924 г. в Москве в дружеской компании поэтов (VII (3), № 82). Известна также фотография его с Г. Б. Якуловым и А. Б. Мариенгофом, где последний изображен в цилиндре в 1919 г. (VII (3), № 41).

Однако есенинский цилиндр был настолько запоминавшимся предметом гардероба и так сильно выделял его владельца из толпы горожан, что запомнился многим современникам поэта. Актриса Московского Камерного театра А. Л. Миклашевская указывала на связь есенинского цилиндра со зрительным пушкинским обликом, когда «в день своего рождения… вышел к нам Есенин в крылатке, в широком цилиндре, какой носил Пушкин» и конфузливо объяснил, что ему «так хотелось хоть чем-нибудь быть похожим» [1411] на великого поэта-классика. А. Л. Миклашевская сообщила о неоднократности надевания цилиндра именно в день рождения Есенина: «У него на затылке цилиндр (очевидно, опять надел ради дня рождения), клок волос, все еще красивых, на одной руке лайковая перчатка». [1412]

С. М. Городецкий трактовал есенинский цилиндр как эмблему выхода в серьезную «городскую» литературу из деревенского лубка, как превращение подмастерья в мастера: «Этим своим цилиндром, своим озорством, своей ненавистью к деревенским кудрям Есенин поднимал себя над Клюевым и над всеми остальными поэтами деревни». [1413] Цилиндр Есенина как одежда, чуждая поэтам-деревенщикам (в действительности – носителям исконного национального самосознания), был опротестован Н. А. Клюевым в 1922 году – в интерпретации С. М. Городецкого: «И хитрый Клюев очень хорошо понимал значение всех этих чудачеств для внутреннего роста Есенина. Прочтите, какой искренней злобой дышат его стихи Есенину в “Четвертом Риме”: “Не хочу укрывать цилиндром лесного черта рога!”, “Не хочу цилиндром и башмаками затыкать пробоину в барке души!”… Есенинский цилиндр потому и был страшнее жупела для Клюева, что этот цилиндр был символом ухода Есенина из деревенщины в мировую славу». [1414]

Вот это негативное восприятие человека, одетого в цилиндр в начале ХХ столетия, проявленное Н. А. Клюевым в поэме «Четвертый Рим», направленной против Есенина как бывшего друга и собрата, в строках:

Анафема, анафема вам,

Башмаки с безглазым цилиндром !

Пожалкую на вас стрижам,

Речным плотицам и выдрам.

Не хочу цилиндрами и башмаками

Затыкать пробоину в барке души! [1415]

Казалось бы, Н. А. Клюев по каким-то малейшим нюансам, имевшимся в манере ношения цилиндра Есенина и сокрытым от посторонних глаз, предвосхитил дальнейшие литературные события. Дело в том, что клюевское понимание укрывания «цилиндром лесного черта рога!» воплотится уже через год в облике черта – есенинского «черного человека».

Образ цилиндра во втором значении применим только к отрицательному герою, оценен взглядом стороннего наблюдателя (положительного героя): «Вот опять этот черный // На кресло мое садится, // Приподняв свой цилиндр » (III, 192 – «Черный человек», 1923–1925); «На цилиндры , шапо и кепи // Дождик акций свистит и льет» (III, 74 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

На первый взгляд кажется, что цилиндр в негативной своей характеристике применим лишь к антагонисту. Однако это не так. Очень показательна зеркальная перекличка двух героев в поэме «Черный человек» (1923–1925) – черта и повествователя, одетых одинаково, отображенных в зеркале и по сути своей являющих одно лицо – сравните: «Вот опять этот черный // На кресло мое садится, // Приподняв свой цилиндр » и «Я в цилиндре стою» (III, 192, 194). Следовательно, в персонаже в цилиндре таится некая дьявольская сила – в абсолютной или незначительной мере.

Есенинский цилиндр, вписанный в общий портрет довольного собой щеголя, запечатлел Лазарь Берман: «Блестело черными шелковыми лацканами его легкое пальто, обувь была явно модельная и на совесть начищенная, на голове цилиндр , в руке тросточка с изящным набалдашником. Откуда взялся такой?». [1416]

Есенинский цилиндр (вместе с фраком, перчатками и тростью) представлен в экспозиции Литературного музея (бывший дом культуры) в Государственном музее-заповеднике С. А. Есенина в с. Константиново. [1417]

Кепи

В художественных произведениях Есенина известны два случая упоминания кепи: «На цилиндры, шапо и кепи // Дождик акций свистит и льет» (III, 74 – «Страна Негодяев», 1922–1923); «Я иду долиной. На затылке кепи » (IV, 224 – 1925). В сочинениях Есенина лексема «кепи» передает веяние западной моды и призвана выразить чужеродность ее обладателя для России – так кажется на первый взгляд. Однако Есенин сам очень любил кепи и многократно фотографировался в нем (VII (3), № 1, 41, 54, 61–64). Особенно выделяются периоды обращения поэта к этому виду головного убора в школьные годы (см. фото Есенина с земляками в 1909 г. в с. Константиново), в период имажинизма (фото поэта с А. Б. Мариенгофом и Г. Б. Якуловым в 1919 г., с А. Б. Мариенгофом в 1921 г.), во время заграничного турне с Айседорой Дункан (семейное фото 1922 г.). Также запечатлены на фотографиях 1919–1925 гг. рядом с Есениным его друзья в кепи – Г. Б. Якулов, Велимир Хлебников, Н. Р. Эрдман, К. А. Соколов, Н. К. Вержбицкий, Н. П. Стор, Л. И. Повицкий и неизвестные лица (VII (3), № 41, 45, 46, 53, 87–89, 91, 94). Известна даже одна фотография его сестры Екатерины в кепи в 1925 г. в Москве (VII (3), № 100). Следовательно, кепи было широко распространено в начале ХХ века в России и являлось одновременно мужским и женским головным убором без каких-либо различий в фасоне.

Слово кепи – «мягкий мужской (и женский) головной убор с козырьком, но без твердого околыша и без тульи» – французское ( k?pi ), появилось во Франции как название нового форменного головного убора в армии в 1809 г., восходит к южно-рейнским немецким говорам ( kaeppi – уменьшительное от Kappe – «шапка, колпак»). В России «кепи» вошло в употребление сначала как «форменный головной убор в русской армии 1862–1881 гг., а также в гимназиях и реальных училищах». [1418] В конце XIX в. слово «кепка» уже употреблялось как уменьшительное от «кепи».

Лазарь Берман, современник Есенина, трактует кепи как предмет убогой одежды, как показатель бедности и относит ношение этого вида головного убора к низкой социальной городской среде 1920-х годов: «До благосостояния было еще далеко: на мужчинах преобладали кепки , одежда была поношена, обувь истоптана». [1419]

Кепка как опознавательный знак парня, как выразитель определенного типажа (щеголя) встречалась в есенинское время в частушке с. Константиново как метонимия:

Ой, милые девки,

Не влюбляйтесь в кепки .

Проклятая кепка ,

Завлекает крепко. [1420]

Лента как основной вид девичьего убранства

В сочинениях Есенина образ ленты является одним из наиболее частотных и встречается в ранний период его творчества – в 1911–1914 гг., когда поэт жил в с. Константиново и учился в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе Рязанской губ. и уезда. Этим объясняется то обстоятельство, что в употреблении слова «лента» Есенин следует за крестьянским пониманием лексемы, причем в его региональной рязанской закрепленности. В крестьянском обиходе слово «лента» обозначало три предмета: 1) самостоятельный вид украшения, вплетаемого в девичью косу; 2) несколько разноцветных лент вместе являлись украшательной деталью женского головного убора; 3) красочные ленты нашивались горизонтальными полосами по низу праздничного фартука для его украшения. Известно еще близкое по созвучию слово «ленка» (вариант произношения – «лёнка»): так в с. Чернава Милославского р-на называется девичий головной убор, сделанный в виде свернутой обручем золотистой (парчовой?) ленты на твердой подкладке. [1421]

Лента как вид украшения девичьей косы воспета в «страданье» с. Константиново, записанном Есениным:

Она моя,

Энта, энта.

Голубая

В косе лента

(VII (1), 329 – 1918).

Для Есенина в девичьей ленте важны ее длинная и произвольно извивающаяся форма, яркость цвета и праздничное назначение – иначе говоря, все основные характеристики предмета. Известна фотография 1912 г., где юноша Есенин запечатлен с двумя сестрами, и у старшей – Кати – вплетены бантики из ленточек в девичью прическу слева и справа надо лбом (VII (3), № 5). Есенин применяет образ ленты не по прямому назначению (не для живописания женского наряда), но иносказательно, в символическом аспекте – в двух типовых пейзажных ситуациях, а также демонстрирует ритуальную функцию предмета украшения девичьей косы.

Рассмотрим «пейзажную» метафоричность ленты. Она применена Есениным, во-первых, для обозначения небесных явлений: а) конкретного времени суток – зари, ниспадающей на небе к западному горизонту узкой яркой полоской и тем самым уподобленной ленте (отсюда сопоставление «лента розовая – заря кровавая») – «Запад подернулся лентою розовой» и «Слушает ласково песни глубокие // С запада розовой лентой заря» (IV, 37 – «Весенний вечер», 1911–1912); «А с запада, как лента широкая, // Подымается заря кровавая» (IV, 72 – «Богатырский посвист», 1914); б) перистых и слоистых облаков – «В лентах облаков» (IV, 68 – «Егорий», 1914). Во-вторых, для показа протяженного пути по земле или воде – «Бесконечная дорога // Убегает лентой вдаль» (IV, 61 – «Пороша», 1914); «За ухабины степные // Мчусь я лентой пустырей» (IV, 83 – «Ямщик», 1914); «На каждой ленте переулка» (IV, 104 – «Город», 1915); «И от той ли тихой заводи, // Посередь того ли озера, // Пролегла струя далекая // Лентой темной и широкою» (IV, 55 – «Лебедушка», 1913–1915).

В конце XIX – начале XX столетий в крестьянской среде было распространено употребление девичьей ленты как ритуального предмета, о чем, безусловно, прекрасно был осведомлен Есенин – уроженец рязанского села. Ритуальное назначение девичьего головного украшения – служить красочным атрибутом наряжаемого девушками праздничного деревца (в разных регионах России это могли быть семицко-троицкая березка, рождественская ель, невестина елочка и др.). В стихотворении «Троицыно утро, утренний канон…» (1914) Есенин поэтически изобразил употребление девичьих лент для украшения троицкой березки и вообще праздничной зелени, которую втыкали в оконные рамы, зацепляли за наличники с уличной стороны дома на Троицу: «На резных окошках ленты и кусты» (I, 31).

В крестьянском обиходе ленты использовались для украшения не только косы девушки и ее одежды. Как праздничный атрибут ленты вплетались в гривы лошадей или обвивались вокруг дуги при приготовлении «свадебного поезда»: «Дымовитые гривы тряхнули обвешанными лентами , и из головней вылез подвыпивший дружко» (V, 15 – «Яр», 1916). Сообщая о свадьбе, старожилы вспоминали о «ленточной» атрибутике свадебного поезда: «Веник наряжали лентами , женщина держит, колок?л повесят». [1422]

Платок

Платок философски осмысливался: ему придавался некий высший смысл, приписывалась особая символика, он идеализировался. В 1920-е годы в эмиграции философ И. А. Ильин видел в женском платке «творческую идею России», усматривал в нем «сущности и своеобразие русской культуры». [1423] И. А. Ильин писал:

...

А вот женский платок (XVIII в.). Шелк, шитый золотом. <…> В центре круглое солнце с примыкающими к нему восьмиконечными звездами, вшитыми так, что они образуют крест в виде цветка, в каждом углу – букет из трех огромных распустившихся цветов; все обрамлено цветами и листьями. Большие раскрывшиеся цветы говорят о зрелой любви, о любовном томлении; но разгадку всего можно ждать только от гармоничного креста и солнца, стало быть, от благословенного брака. [1424]

По сочинениям Есенина рассыпано огромное множество платков. Что касается их расцветок, то их число сводится всего лишь к двум – к бордовому и синему. Бордовый цвет платка является единичным и передан с помощью диалектного рязанского звучания слова: «…стал я ей речи скоромные сыпать, а она все бурдовым платком закрывалась» (V, 47 – «Яр», 1916).

Синий цвет платка встречается в ряде произведений Есенина: «Я смотрел из окошка на синий платок » (I, 27 – «Подражанье песне», 1910) и др. Синий цвет у Есенина навеян созерцанием иконного лика Богоматери, канонически изображенной также в синем плате: «Я вижу – в просиничном плате , // На легкокрылых облаках, // Идет возлюбленная Мати» (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914) и «О том, как Богородица, // Накинув синий плат » (II, 53 – «Преображение», 1918). Одновременно синий цвет платка восходит к синеве неба: « Синий плат небес» (I, 65 – «Топи да болота…», 1914).

Платку темного цвета уподоблен вечер: «Виснет темь, как платок , за сосной» (I, 32 – «Туча кружево в роще связала», 1915).

Есенин также воспел платки как таковые, без указания конкретных расцветок, которые читатель может домыслить самостоятельно: «Над зелеными пригорками // Развевалися платки » (I, 49 – «По селу тропинкой кривенькой…», 1914). (См. выше о «рязанском платке».)

Именно об изготовленном вручную рязанской девушкой платке, богато и затейливо декорированном, говорится в ранних стихотворениях Есенина: «Твой платок, шитьем украшенный, мелькнул за косогор» (I, 26 – «Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха…», 1912); « На платке краснеет вензель » (IV, 114 – «Плясунья», 1915).

Есенин никак не отразил в своем творчестве характерные народные способы ношения платка, различные для девушек и замужних женщин на Рязанщине (как и повсеместно в России): у девушки «на голове платок петушком ”, на лбу узенькая лента»; [1425] «женщина пойдёт – платок бах у лдочкой – концы на затылке…»; [1426] « платок на голове должен быть “ коляный ”, так, чтобы он “стоял”». [1427]

Платок играл большую роль в народном свадебном обряде. О некоторых моментах его ритуального использования вспоминают старожилы с. Константиново: 1) «Это когда с венца привозють на первый день, когда с венца привозють, то полотенцы перевязывають: уж ясно, этому дружку, и подружке привязывають платок . <…> Полотенце – через правую руку»; [1428] 2) «Когда на свадьбе “сыр носить” – хлеб. – Ну на голову! Он накроить этим, как его, платком. Платок новый чтоб был, покрывать. И хто ломаить его, и платок к себе берёть». [1429]

Вообще для Рязанщины характерно применение платка в отношении жениха в традиционной свадьбе. Очевидно, это вызвано определенным параллелизмом, во многом уже утраченным в ХХ веке: полной закрытости лица невесты соответствовала частичная покрытость жениха – причем именно платком. Так, «жених сидит возле невесты, наряженный в платок, сложенный косынкою и накинутый по-женски на плечи сверх кафтана» (Зарайский у., 1850-е гг.); «Окончив венечный посад, жениху дают в руки платенцо и нашивают на спине посверх его платья платок , а невесту со всем лицом накрывают белым покрывалом, давши также ей в руки платенцо» (Пронский у.). [1430]

«Мужской разновидностью» платка следует считать шейный галстук, завязанный определенным образом из скрученного платка. В таком галстуке из платка запечатлены Есенин и Н. И. Колоколов на фотографии 1914 (?) года; на третьем персонаже – И. Г. Филипченко – повязан обычный галстук, являющийся более поздней ступенью развития «шейного платка» (VII (3), № 16).

В поэме-драме «Страна Негодяев» (1922–1923) образ платка является ключевым элементом в сюжете, который лихо закручен вокруг целого ряда сначала задуманных и потом повторяющихся сцен обездвижения и лишения голоса нескольких персонажей: «Номах завязывает ему рот платком и скручивает веревками руки и ноги» (о Замарашкине); «Машинисту связали руки, // В рот запихали платок »; «Ведь так просто // Связать руки // И в рот платок »; «Вбегают в комнату и выкатывают оттуда в кресле связанного по рукам и ногам. Рот его стянут платком . Он в нижнем белье. На лицо его глубоко надвинута шляпа. Чекистов сбрасывает шляпу, и милиционеры в ужасе отскакивают» (о Литза-Хуне); «Литза-Хун (выпихивая освобожденными руками платок изо рта)» (III, 68, 81, 94, 114–115, 115 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Из контекста не ясно, о каком платке идет речь: о головном или носовом.

Также непонятно, девичий головной или носовой платок имеется в виду в частушках, которые Есенин записал в с. Константиново и опубликовал в 1918 году:

Полоскала я платочек,

Полоскала – вешала.

Не любила я мил?го,

Лишь словами тешила;

Ах, платочек -летуночек,

Обучи меня летать.

Не высоко, не далеко —

Только милого видать

(VII (1), 318, 319 – 1918).

И только в одной частушке ясно показаны именно носовые платки, которые дарит девушка своему любимому:

Маменька ругается,

Куда платки деваются.

Сама не догадается,

Что милый утирается

(VII (1), 319 – 1918).

О носовом платке шла речь в эпизоде юношеской повести Есенина: «Аксютка вынул платок и отмахнул пискливого комара» (V, 50 – «Яр», 1916).

Разновидностью платка является косынка – «говорящее название», означающее разрезанный пополам наискось (по диагонали) квадрат ткани. Этот вид женского головного убора встречается в строках Есенина – «Словно белою косынкой // Повязалася сосна» (IV, 61 – «Пороша», 1914); «И треплет ветер под косынкой // Рыжеволосую косу» (I, 24 – «Опять раскинулся узорно…», 1916), а также в записанной поэтом частушке:

Милый ходит за сохой,

Машет мне косынкой .

Милый любит всей душой,

А я половинкой

(VII (1), 318 – 1918).

Шаль и полушалок

Большим размером шали, в любом случае превышающим размеры платка, обусловлена атмосферно-небесная символика, поданная Есениным в квазимифологическом ключе: «Валит снег и стелет шаль » (IV, 61 – «Пороша», 1914); «А небо хмурилось и блекло, // Как бабья сношенная шаль » (IV, 104 – «Город», 1915); « Шалями тучек луна закрывается» (IV, 117 – «Колдунья», 1915).

Аналогичный предмет меньшего размера – полушалок – продемонстрирован Есениным не только как элемент женской одежды, но и как венчальный атрибут. В повести «Яр» (1916) в двух упоминаниях полушалка Есенин подчеркивает его яркий красный цвет – цвет крови как основы жизни, а также показывает разные способы применения полушалка – ритуальный и окказионально-импровизированный: «Около налоя краснел расстеленный полушалок …»; «Ночью с ней сделался жар, он мочил ее красный полушалок и прикладывал к голове» (V, 18, 22 – «Яр», 1916). В качестве элемента наряда невесты выведен полушалок нежно-небесного цвета в авторской сказке Есенина: «И на голову надела // Полушалок голубой» (IV, 76 – «Сиротка», 1914).

Шали зеленого цвета, очевидно, были очень распространенными на Рязанщине. Есенинские строки «Не твоя ли шаль с каймою // Зеленеет на ветру?» (I, 35 – «На плетнях висят баранки…», 1915) навевают знакомое всем воспоминание о слегка раскачивающихся древесных ветвях с зеленой листвой или напоминают зеленеющую луговину с душистым разнотравьем. Они основаны на природном образе и подкрепляются увиденными в реальности женскими шалями с зеленым фоном.

Также они навеяны сюжетом рязанской народной песни, в которой часто акцентируется внимание на зеленом цвете шали, соотносимом с травой и долиной. В одной из трех еще сравнительно недавно бытовавших на Рязанщине свадебных песен с очень схожими сюжетами о кудрях жениха [1431] – «Доли-на-долинушка…» у молодца «связана головушка // Той шалью зеленою // Большой гормидоровою» [1432] (то есть гродетуровою). В вариантах сообщается о по-вязывании головы мужчины как знаке горести и печали, а может быть, еще и нездоровья: молодец «связал свою голаву // Шляпаю пуховаю, // Лентаю шелковаю» (или «лентою лиловаю»); [1433] «связал буйну голову // Тамтою» (то есть тафтою) или «Травкою зеленою… Лентой полосатою». [1434]

Шаль опоэтизирована также в свадебной песне, адресованной вдовой свахе (ее вдовость определяется именно по цвету шали) – «когда приехали за невестой, выходят и корят девки:

Во саду сваха пос?жаная,

Виноградом огороженная,

Чёрной шалью накрыв?ная,

Зеленым вином полив?ная. [1435]

В повести «Яр» (1916) Есенин указывает материал и способ украшения шали: «Баба застегнулась и поправила размотавшуюся по мохрастым концам шаль» и «Баба накинула войлоковую шаль» (V, 32). В Касимовском у. Рязанской губ. известны «шаль ковровая и шаль пеньковая» [1436] .

Поскольку лучшими шалями считались привезенные с Востока, то этот предмет женской одежды рассматривался Есениным как дорогой подарок: «Подарю я шаль из Хороссана» (I, 249 – «Улеглась моя былая рана…», 1924).

В русском языке слово шаль известно с конца XVIII в. (Н. М. Карамзин, «Письма русского путешественника», – в записи из Лондона, 1790: «на белом корсете развевается ост-индская шаль»; А. Н. Радищев, «Бова», 1798–1799; А. С. Пушкин, «Черная шаль», 1820) как заимствование из французского названия кашмирской шали (также имеется в английском и немецком); считается персидским, хотя слово ??l есть во многих восточных языках; как свидетельствует арабский путешественник XIV в. Ибн Баттута, происходит от названия старинного города ??li?t в Индии. [1437]

Один из способов применения шали (для спасения от холода) показан Есениным: «Анна, кутаясь в шаль , стояла, склонясь грудью на перила крыльца» (V, 21 – «Яр», 1916).

Предвестием разлуки смотрится несмелый жест мужчины: «Не знаю, зачем я трогал // Перчатки ее и шаль » (III, 173 – «Анна Снегина», 1925). Шаль способна хранить воспоминания и чувственные ощущения: «Но остался в складках смятой шали // Запах меда от невинных рук» (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916).

Понёва как внесезонная этническая и региональная женская одежда

В стихотворении «Старухи» (1915) упомянута типичная крестьянская женская набедренная одежда – понёва на гашнике:

Смотрят бабки в черные дубровы,

Где сверкают гашники зарниц,

Подтыкают пестрые поневы (IV, 107).

Есенинское поэтическое обозначение «пёстрые понёвы», скорее всего, обозначает мещерский тип тяжелой браной поневы со сложным геометрическим орнаментом. По мнению этнографа Б. А. Куфтина, у мещеряков в районе рек Курша и Гусь в начале ХХ века бытовали две разновидности необычной узорчатой холщево-шерстяной понёвы с белым геометрическим орнаментом (первая – красно-синие в две основы с узорами «коситницы», «гребенки», «грабельницы»; вторая – из браной ткани с ромбическим узором «челноки» – красная на севере Рязанщины). [1438] Такие понёвы ткались на четырех подножках, Есенин мог видеть их в годы учебы в с. Спас-Клепики и в окрестных деревнях Рязанской Мещеры. Будущего поэта должна была поразить красота мещерской понёвы: ведь в других местностях Рязанского края были распространены синие клетчатые понёвы вятического типа или черные и красные клетчатые понёвы донской группы, [1439] различавшиеся помимо цвета шириной клетки и накладными украшениями – «обложками» («сапогом» и в виде квадрата, например, в с. Чернава Скопинского у.), «поясом»-шну-ром, нашивными лентами и т. д., однако более простые по способу тканья.

Можно предположить, что в родном для поэта селе Константиново бытовала описанная этнографами Н. И. Лебедевой и Г. С. Масловой понёва: «…в бассейне Оки… носили синюю клетчатую глухую или распашную понёву…Это районы древнейшего обитания восточнославянских племен». [1440] Сохранились данные старожилов о черном цвете понёвы на родине Есенина: « Панёву – такая чёрная полосатая, всегда ходили» [1441] (ошибка памяти – «полосатая»; должна быть клетчатая).

Понёва крепится на теле с помощью «гашника» – пояса наподобие шнурка, веревки. Понёва является локальным этническим показателем: по особенностям ее пошива и украшений определяли принадлежность ее носительниц к конкретному селению и району. По словам уроженки Рязанщины, «по пр?шве – шире или уже, по поясу или цвету клеток различали понёвы. Сараевский район – пояс в 3 пальца, Агро-Пустынь – в 2». [1442]

Интересно, что в записанной в Клепиковском р-не народной необрядовой песне «Акулина, баба славная…», подобно есенинскому символическому соотношению «гашников зарниц» и «пестрых понёв», образ понёвы также соотносится с природным явлением грозового порядка: «Я на печечке спасалася, // Старой понькой одевалася. <…> // Меня гроза испугалася, // За часты леса бросалася». [1443]

Использование Есениным образа понёвы как ограждения женского тела и одновременно как полотна небесного пространства в какой-то мере зиждется на народной поэтике, имеющейся в частушках его родного села:

Она, моя милая,

С меня душу вынула,

Вынула, повесила,

Поневой занавесила. [1444]

На территории Рязанщины известны термины панёва, понява, понька.

По свидетельству этнографов Н. И. Лебедевой и Г. С. Масловой, «термин “понёва” упоминается в летописи в XI в. <…> Комплекс с понёвой был “ведущим”… в период формирования древнерусской народности, поскольку аналогичные виды одежды были известны с древности всем трем восточнославянским народам». [1445]

Есенинские стихи «Матушка в Купальницу по лесу ходила, // Босая с подтыками по росе бродила» (I, 29 – 1912) и « Подтыкают пестрые поневы » (IV, 107 – «Старухи», 1915) указывают на праздничный способ ношения понёвы – «кульком», когда приподнимали спереди или слегка сбоку и подтыкали за «гашник»-пояс конопляную синюю вставку-«прошву» у «глухой» понёвы, чтобы было видно тканый или вышитый узор выглядывающей внизу нарядной рубахи (в противоположность будничному ношению понёвы со всеми опущенными полотнищами).

Термин «прошва» (в значении «прошитая вставка») безотносительно к понёве упомянут в строках « Тонкой прошвой кровь отмежевала // На снегу дремучее лицо» (I, 108 – «Лисица», 1915).

Также неслучайно нарядил Есенин именно бабок в понёвы, поскольку за этим видом женской одежды в народе строго соблюдалась возрастная функция. Впервые понёву надевали на достигшую совершеннолетия девушку при первых признаках физиологического созревания (в Рязанском р-не и некоторых других районах бытовал ритуал первого надевания понёвы) или перед поездкой к венцу во время свадебного обряда. [1446]

Н. И. Лебедева и Г. С. Маслова констатируют: «Обряды, сопровождавшие первое надевание понёвы… были связаны с совершеннолетием девушки, что являлось отголоском древнего возрастного деления общества». [1447] Не вышедшие замуж женщины считались «старыми девами», «вековухами», «засиделками» и, подобно девушкам, не могли носить поневы. Относительно возраста девушек и, соответственно, их права ношения понёвы в Рязанском р-не существовало разделение на «беспонёвниц» и «понёвниц»: «17 лет – беспанёвницы, 20 лет – надо панёву. // Родители подруг подговорять, дадуть панёву. Ужинають, подруги приходять, сами уж в панёвах. Раз – на неё панёву. Сверху швыряють, наутро надо уж в панёве идти». [1448]

Современник Есенина Д. К. Зеленин в «Восточнославянской этнографии» (1927) считал южнорусскую юбку (а на юге Рязанщины у однодворцев известны полосатые юбки с вышивкой) «дальнейшей эволюцией поневы» [1449] с одновременным проникновением западноевропейской юбки.

Юбка – это «женская одежда, а также часть женского платья от талии, от пояса книзу»; из всех славянских языков в таком значении бытует только в русском; в некоторых говорах (в том числе – рязанском) юбка//юпка// юпа – род женской верхней одежды, надеваемой поверх рубахи; в средневековой Руси – мужская одежда типа кафтана («Цесарь лежит на кровати, а на нем юпа … теплая, да колпак пухов» – Н. М. Карамзин, «История государства российского», выписка из Посольского приказа XVI в.); заимствование из средневерхненемецкого joppe: juppe – «тужурка, куртка», взятое из романских языков и генетически восходящее к арабскому (al) ?ubba – «длинное верхнее одеяние, открытое спереди, с широкими рукавами». [1450]

Есенин использовал в поэме-драме поговорку с этим термином (неважно, в каком понимании – в старинном или современном): «Стало тошно до чертиков // Под юбкой сидеть у жены» (III, 97 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Сарафан как девичья одежда регионального типа

Изначально сарафан не являлся единой национальной одеждой всего русского народа. Как установили этнографы, «сарафан в XV–XVII вв. становится общерусской одеждой, бытуя у разных классов общества допетровской Руси. Наиболее раннее упоминание термина “сарафан”, как известно, датируется XIV веком». [1451]

Согласно лингвистическим данным, слово «сарафан» восходит к персидскому с?р-а-па со значениями «с головы до ног, всецело» и «почетная одежда»; в русский язык могло проникнуть через тюркское посредство или через греческий – ??????? (у Демокрита) – «сарапий», то есть белая персидская одежда с пурпурной каймой; могло преобразоваться под влиянием словоформы «кафтан», известной с XV в.; до середины XVII века, по-видимому, обозначало только мужскую одежду (особенно царскую и боярскую) вроде длиннополого кафтана особого покроя (по данным И. И. Срезневского – со ссылкой на Никоновскую летопись под 1377 г. и вплоть до 1-й половины XVII в.); в «Русской книге» неизвестного немецкого купца по рукописи XVII в. – «saraffan senskoi». [1452]

На Рязанщине и во времена Есенина бытовал старинный комплекс женской одежды с понёвой. Сарафан, очевидно, был занесен с Русского Севера и центрального региона на рязанскую территорию как лакейская одежда и позже распространился в инварианте из нескольких сшитых полотнищ пестрого ситца со сборками, стал восприниматься как составная часть девичьего костюма. Такие конструктивные особенности рязанского сарафана отражены в ряде произведений Есенина: «Немного погодя в красном сборчатом сарафане вошла девушка» (V, 25 – «Яр», 1916); «Красной рюшкою по белу сарафан на подоле » (I, 21 – «Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911); « Сарафан запетлю синей рюшкой» (IV, 103 – «Девичник», 1915).

Более древний тип сарафана из домотканины представлен в метафорических строках, уравнивающих березку с девушкой, в том числе и при помощи обряжения ее в девичью одежду: «Полюбил у березки стан, // И ее золотистые косы, // И холщовый ее сарафан » (I, 246 – «Ты запой мне ту песню, что прежде…», 1925).

Представление обезличенного сарафана, без какой-либо конкретики кроя и цвета, применение его как верхней одежды зимой – при несоответствии сезону, показано в юношеской повести Есенина как погибельный знак: «Домой ее привезли на санях, сарафан был скороблен ледяным застывом» (V, 22 – «Яр», 1916).

Порты, штаны, брюки как набедренная одежда

Наиболее частотным наименованием мужской набедренной одежды, закрывающей ноги, у Есенина является слово портки и его дериваты: «Филипп подсобил надеть ему порты »; «кричал Кузька и, скинув портчонки , суматошно вытащил из узкой кумачной рубахи голову и прыгнул в воду»; «Сняли портки и, свернув их комом, бросили в щипульник»; «бросив ручку бредня к берегу, побег за портками » (V, 25, 35, 51 – «Яр», 1916); «Сойди на землю без порток » (I, 141 – «О Боже, Боже, эта глубь…», 1919).

Портки, порты обозначает «штаны из грубого полотна»; от старославянского слова прьтиште и древнерусского слова пърты , зафиксированного уже в XII веке у Даниила Заточника; праславянское * pъrtъ связано с пор?ть , отсюда же портной ; древнерусское пъртъ – «кусок ткани, одежда, покрывало». [1453]

Другой термин, употребляемый Есениным для обозначения мужской набедренной одежды, также достаточно частотен: «На нем была белая рубашка, и черные плюшевые штаны широко спускались на лаковые голенища» (V, 53 – «Яр», 1916); «Я кричу, сняв с Христа штаны » (II, 63 – «Инония», 1918); «Здесь по ночам монашки // Снимают с Христа штаны » (IV, 275 – «Вот они, толстые ляжки…», 1919); «Я прочел – // От чего у меня чуть не скочили штаны » (III, 107 – «Страна Негодяев», 1922–1923); «Задрав штаны , // Бежать за комсомолом» (II, 102 – «Русь уходящая», 1924); «Я с радости чуть не помер, // А брат мой в штаны намочил» (III, 178 – «Анна Снегина», 1925).

Обрисованный неоднократно Есениным момент снимания штанов обладает знаковой сущностью: это символ унижения от обнаженности табуиро-ванной части тела.

Слово штаны известно с начала XVII в. (Ричард Джемс в 1618–1619 гг. записал stanie (с начальным звуком «с») наряду с porkis – «портки»; в «Хожении» Котова в Персию в 1623–1624 гг. – «ходят… в одних штанах», «у всех жонок штаны и у девок». [1454] О происхождении слова «штаны» существует, как минимум, два мнения: 1) позднее заимствование из тюркских языков [1455] ( i?ton – «подштанники»); 2) исконно русское от стан > станы > штаны – «сшитые полотнища без рукавов, воротника и пр.», переход с > ш под влиянием шальвары > шаровары [1456] .

Нижнее белье типа штанов, надеваемое под них, также упомянуто Есениным: «С шумом в голове стал натягивать на себя подштанники и никак не мог попасть ногой» (V, 88 – «Яр», 1916).

Еще один вид мужской одежды, которую посмела надеть на себя женщина, отражен в ироничном обращении Есенина к ней: «Мадам Гиппиус! <…> Ведь Вы в “Золотое руно” снимались так же в брюках с портрета Сомова» (V, 230 – «Дама с лорнетом», 1925).

Брюки – заимствование в Петровскую эпоху из нижненемецкого br?k или голландского broek – «штаны», которые восходят к латино-галльскому br?ca [1457] .

Части одежды в литературном приеме персонификации

Есенин обращает внимание не только на целостные виды одежды, но и на отдельные части. В его лирике упомянуты ворот, воротник, рукав, подол, полы, подкладка, кайма, карман, петли .

Есенин при использовании частей одежды для собственных смысловых построений опирался на богатую фольклорную традицию Рязанщины. Известно, что в русском фольклоре представлены не только целостные одежды, но и отдельные части. Так, «накануне свадьбы привозили к жениху постель, пели:

Как не по мосту ды мосточку…

Тут шёл-прошёл детина…

Он во чёрноем кафтане.

Эх, д?ржит руки во-э-во кармане .

Обе белы д?ржит во кармане [1458] .

Описанная в обрядовой песне манера держать руки в кармане базируется как на крестьянском представлении о фигуре щеголя, так и на назначении кармана – хранить деньги. После исполнения свадебной песни, адресованной свату (или другому свадебному чину), игрицы специальной обрядовой песней напоминали об ожидании денежного вознаграждения, которое должно было появиться из кармана:

Уж ты, сватушка, подумай-ка,

Во кармашечке пощупай-ка.

Во кармане деньги водятся,

Красным девкам они просятся и т. д. [1459]

В повести Есенина превалирует употребление кармана для хозяйственных нужд – согласно крестьянским привычкам: «Филипп накинул кожух и… заложил в карман паклю»; «Я видел, как хлюст вынул из кармана чекмень и размахнулся»; «Нащупал я нож в кармане… »; «Он вынул из кармана обгрызанный кусок гребешка…»; «Аксютка выглядел, какие порумяней, и, сунув горсть в карман , выбег на улицу» (V, 9, 50, 53, 56 – «Яр», 1916). Гораздо реже, в единичных случаях, карман изображен как хранилище денег: «Шушпан ее как-то выбился, сунулся я в карман и вытащил ее деньги-то…» (V, 48 – «Яр», 1916). Из сопоставления частотности и сферы употребления кармана для двух целей – для ношения мелких хозяйственных предметов и денег – в сочинениях Есенина и рязанском свадебном фольклоре следует, что обрядовая песня (в соответствии с ее жанровой поэтикой) идеализирует предназначение кармана. Из описаний Есенина видно, что изначально карман был предназначен для хранения небольших бытовых орудий в крестьянском натуральном хозяйстве.

Есенин в своем творчестве использует как готовые клише народные устойчивые выражения: «Не все ли равно, // К какой роже // Капиталы текут в карман » (III, 72 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Термин «ворот» многократно встречается в юношеской повести Есенина: «Филипп откинул бараний ворот » и «Тяжелый вздох сдул с воротника налет паутинок» (V, 11 – «Яр», 1916); «С взбитой набок отерханной шапкой и обгрызанным по запяткам халатом , завернув в ворот редкую белую бороденку, вышел поп» и «через расстегнутый ворот на обсеянном гнидами гайтане болтался крест» (V, 16, 39 – «Яр», 1916).

Известно, что вся поэтика Есенина выстроена на олицетворении природы (точнее – на очеловечивании всех существ «тварного мира»), на уподоблении атмосферных явлений, растений и животных человеку, на слитности и нераздельности животного и человеческого начал. Аналогично и в отношении деталей одежды: поэту свойственно допускать полное смешение «одежного кода» с «природной символикой».

Так, зима у Есенина очеловечена; она обряжена в человеческую одежду . Облик зимы едва намечен общим контуром, дан неявным очертанием, показан опосредованно – через сопряжение метели, вьюги и снежного тумана с махающим рукавом одежды: «Как метель, черемуха // Машет рукавом » (I, 60 – «Край ты мой заброшенный…», 1914); «Замело дорогу вьюжным рукавом » (IV, 125 – «Закружилась пряжа снежистого льна…», 1916); «С дальних полян курилась молочная морока и, как рукав , обвивала одинокие разбросанные липы» (V, 31 – «Яр», 1916). Ассоциативно представленная поэтом одежда, очевидно, является женской, ибо образ распущенных и махающих рукавов обычно напоминает о женской рубахе-долгорукавке или зимней верхней одежде типа чекменя или халата с длинными, закрывающими руки от холода рукавами (какие, например, до сих пор сохранились в с. Чернава Милославского р-на Рязанской обл.). [1460] Этнограф Г. С. Маслова сообщала о бытовании рубахи- долгорукавки в некоторых местах Рязанской губ. [1461]

Есенин обращает внимание и на рукав обычной одежды человека, через него показывая характерные движения и жесты персонажей. Обилие таких портретных зарисовок различных персонажей-людей с вовлечением детали одежды – рукава сосредоточено в повести «Яр» (1916): «… потянул его за обвеянный холодом рукав »; «…покраснев, как бы выплеснула она слово и закрылась рукавом …»; «Аксютка вертел от смеха головою и рассучивал рукав »; «Царек вытер рукавом губы…»; «Лимпиада дернула за рукав Карева и вывела плясать» (V, 14, 21, 52, 53 – «Яр», 1916).

Можно предположить, что Есенину был известен какой-нибудь из вариантов рязанской свадебной песни, в которой опоэтизирован рукав (то ли нарядной женской рубахи, то ли кофточки или платья), являющийся существенным компонентом в развитии сюжетной линии: «Ох, уснул-уснул ды все Иван-сударь // У Марьюшки на руке. <…> Ох, на кисейном рукаве». [1462] Привычный женский жест запечатлен и в старинной шестистрочной частушке с. Константиново с такими заключительными строчками:

Едет Пелагея,

Она машет рукавом :

Приезжай скорея! [1463]

Как бы в ответ на жестикуляцию рукавом из песенного фольклора, одновременно отталкиваясь «от противного» и вступая в творческую перекличку со строками «И вдали, вдали призывно машет // Твой узорный, твой цветной рукав» из стихотворения «Осенняя воля» (1905) А. А. Блока (см. комм.: I, 446), Есенин пишет строки: «Не заворожит, не обмашет // Твой разукрашенный рукав » (I, 24 – «Опять раскинулся узорно…», 1916). В том же 1916 г. образ рукава навевал на поэта погибельные мысли: «В зеленый вечер под окном // На рукаве своем повешусь» (I, 139 – «Устал я жить в родном краю…», 1916).

Подол как часть одежды в сочинениях Есенина является достаточно частотным. Поразительно, но наибольшее число упоминаний подола входит в авторский мифопоэтический комплекс, в котором с помощью этой части одежды очеловечиваются небесные и сезонные явления природы. Таких природных явлений два: во-первых, это ветер и подчиненные ему персонажи – «И горстью смуглою листвы последний ворох // Кидает ветер вслед из подола » (I, 81 – «Голубень», 1916); «Только ивы над красным бугром // Обветшалым трясут подолом » (I, 76 – «Нощь и поле, и крик петухов…», 1916–1922); «Отрок-ветер по самые плечи // Заголил на березке подол » (I, 147 – «Закружилась листва золотая…», 1918). Во-вторых, это вечерняя заря: «Младенцем завернула // Заря луну в подол » (I, 134 – «О муза, друг мой гибкий…», 1917); «Лижет теленок горбатый // Вечера красный подол » (IV, 157 – «Снег, словно мед ноздреватый…», 1917). Все метафоры, основанные на уподоблении природно-космических стихий действиям с подолом одежды, созданы в центральный период творчества поэта – в 1916–1922 годы.

Безусловно, образы очеловечивания атмосферно-космических явлений при помощи метафоры подола одежды у Есенина вторичны и возникли на основе обычных описаний человеческих действий с применением подола, хотя и превалируют над ними в численном отношении. Более чем очевидно, что Есенину как увлеченному метафорически-орнаментальной стилистикой поэту было бы скучно творить, исходя исключительно из привычных рамок одежной тематики, не простирая обычные человеческие одежды до космических одеяний и не проводя символических аналогий между ними.

Исходной позицией являются описания простых человеческих действий с вовлечением в них жестов с употреблением подола, и неслучайно такие первичные фразы даны в прозе: «Ваньчок барахтался и… стирал подолом рубахи прилипшие к бороде и усам высевки» и «ответила кухарка и, подоткнув подол , с оголенными икрами полезла в подпол» (V, 12, 16 – «Яр», 1916).

В послереволюционный период творчества Есенин иронично рефлексирует по поводу созданной им мифопоэтической стилистики с обрисовкой космических персонажей при помощи приземленного облачения их в примитивные человеческие одежды. Вершиной такой самоиронии с применением «одежного кода» в его эротически сниженном виде выступает ремарка с описанием места действия в пьесе: «Тайный притон с паролем “Авдотья, подними подол ”» (III, 86 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Прообразом этого пароля оказывается народный календарный образ «Авдотьи подмочи порог», построенный, по выражению Есенина, «по самому наилучшему приему чувствования своей страны» (V, 220 – «Быт и искусство, 1920). К стилистике этого прообраза Есенин возвратится еще раз – в письме к Иванову-Разумнику в мае 1921 г. из Ташкента: „…“Авдотья подмочи порог” – это образы календарного стиля, которые создал наш Великоросс из той двойной жизни, когда он переживал свои дни двояко, церковно и бытом“ (VI, 125).

Пола являлась весьма значимой частью одежды: ею обертывали руку при рукопожатии во время важных ритуалов (например, жених с невестой брали друг друга за обернутые полой руки, при скреплении юридического договора и т. п.); запахивали полы в противоположные стороны при плутании в лесу, спасаясь от лешего и др. У Есенина ритуальные случаи использования полы не встречаются; однако образ полы является достаточно частотным: «застонал Ваньчок и откинул полу », «оттопырила на красной подкладке полы » и «она обернулась к нему лицом и расстегнула петли » (V, 28, 32 – «Яр», 1916); «Трава поблекшая в расстеленные полы // Сбирает медь с обветренных ракит» (I, 79 – «Голубень», 1916); «Слова трясем с двух пол » (I, 111 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917); «Торгуют из-под полы » (III, 88 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Материал для изготовления одежды

Обычно одежда характеризуется названием конкретного вида, цветом, материалом. У Есенина иначе обстоит дело с материалом: при живописании одежды он одновременно не обозначает ткань, из которой она сшита, но уже в другом произведении поэт представляет сам материал как метонимический эквивалент одежды, за которым отчетливо угадывается и легко развертывается полное изображение конкретного вида светского или духовного костюма.

Есенин использовал также другой прием – заместительный, когда наименование материала заменяет собой название одежды: «Кто-то в солнечной сермяге // На осленке рыжем едет» (I, 55 – «Сохнет стаявшая глина…», 1914); «Идет в златой ряднине // Твой Алексей Кольцов» (I, 109 – О Русь, взмахни крылами…», 1917); «И с плечей ее льющийся шелк » (I, 173 – «Пой же, пой. На проклятой гитаре…», 1923). Первые два примера объединены ощущением солнечно-золотистого и потому ласкающего и согревающего тона одежды примитивного покроя и типа тканья, которая создает впечатление древнего, чуть ли не исконного образца одеяния, восходящего к мифическому прошлому, но вдруг воплотившемуся в современности, вечному в своей основе. Архаичность одеяний дает понимание общности персонажей. Первый типаж не поименован и, соответственно, одет в одежду без имени (ее название метонимически заменяет обозначение ткани), неясных очертаний кроя, создающего представление простой накидки – и в то же время завуалированность при помощи одежды его облика дает понятие о сакральности его сути: это божественный персонаж, сам Богочеловек, спустившийся с небес и в память о своем прежнем земном существовании в далеком прошлом одетый в простейшее одеяние. Второй персонаж обладает собственным именем, которое стало знаковым и создающим иллюзию давних мифических времен, фольклорной вневременности; потому он под стать Богочеловеку в своей творчески-демиургической сущности и, следовательно, одет в аналогичную одежду.

Материал, будучи первичным по отношению к созданной из него одежде, имеет приоритетное и самостоятельное значение. Он уподоблен жизненной основе: «Вся жизнь наша есть не что иное, как заполнение большого, чистого полотна рисунками» (V, 219 – «Быт и искусство», 1920).

Материал как предвосхищение одежды, как вечная данность нашел свое воплощение в авторском мифотворении: «Там синь и полымя воздушней // И легкодымней пелена » (I, 25 – «Опять раскинулся узорно…», 1916); «На лазоревые ткани // Пролил пальцы багрянец» (IV, 93 – 1915); «И горит в парче лиловой // Облаками крытый лес» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…», 1914). Есенин вводит в свои пейзажные описания Радуницы Божьей и Богородицы-на Покрова роскошную парчу, из которой изготовлены праздничные одеяния священников.

Родина с ее скромными пейзажами представлена более простыми тканями, бытующими в крестьянской среде. Во-первых, это ситец: «И страна березового ситца // Не заманит шляться босиком» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921); «Принакрытые сереньким ситцем // Этих северных бедных небес», «И под этим дешевеньким ситцем // Ты мила мне, родимая выть» (I, 205, 206 – «Низкий дом с голубыми ставнями…», 1924). Во-вторых, это разнообразие более плотных и теплых тканей, применяемых в холодное время года: «Сухлым войлоком по стежкам // Разрыхлел в траве помет» (IV, 119 – «Дед», 1915); «По коленкоровой дороге скрипел обоз…» и «Тучи клубились шерстью и нитками сучили дождь» (V, 7, 67 – «Яр», 1916). Более простой литературный прием, связанный с одеждой, это упоминание материала, из которого она изготовлена: «Баба накинула войлоковую шаль» (V, 32 – «Яр», 1916).

Для создания «ориентального колорита» Есенин применяет дорогостоящие восточные ткани: «Не ходил в Багдад я с караваном, // Не возил я шелк туда и хну» (I, 255 – «Никогда я не был на Босфоре…», 1924). Однако и в русском пейзаже эти ткани находят свое воплощение: «Утро щебетало в лесу птичий молебен и умывало зеленый шелк росою» (V, 35 – «Яр», 1916).

Отражение этапов производства одежды в авторской поэтике

Отдельная тема, близко подходящая к теме одежды, – это изучение производства (его технологических процессов и оборудования). У Есенина оно представлено также двояко: как обыкновенная женская повседневная работа и как мифологический процесс творения. Также встречаются сакральные персонажи, детали облика которых соотносятся с прядильными атрибутами: «Прядь волос нежней кудели » (I, 55 – «Сохнет стаявшая глина…», 1914).

Природная ипостась мотива божественного прядения заметна в образе «ветлы- веретенца » в общем богомольном контексте стихотворения (I, 59 – «По дороге идут богомолки…», 1914). Фигура мифологической пряхи-судьбы, подобной древнегреческим мойрам, прядущим нить человеческой жизни, и одновременно вид падающего с небес снега, уподобленного мирному занятию пряхи-крестьянки, слиты воедино в мотиве космического прядения: «И метели заводят // Веселые прялки » (III, 189 – «Черный человек», 1923–1925).

Реалистический подход к изображению процесса прядения, когда девушка работает на посиделках с подругами в осенне-зимний период, зафиксирован в рязанской частушке:

В посиденках <sic!> не сидится,

Веретено из рук валится,

Донце едет подо мной,

А гребень валится долой. [1464]

Подобный перечень инструментов для прядения поэтически описан в свадебном наговоре дружки при ритуале дарения на пиру:

Наши молодые

Становятся на ноги,

Им много всего надобно:

На щётки , на гребёнки ,

На кривые веретёнки [1465]

Результатом прядения оказываются нити. Поскольку во всем творчестве Есенина нигде нет обычной женщины-пряхи, но всегда подразумевается пряха небесно-мифологическая, то и образ нитей оказывается связанным со временем: «В пряже солнечных дней время выткало нить …» (I, 27 – «Подража-нье песне», 1910); «Голубого покоя нити // Я учусь в мои кудри вплетать» (I, 129 – «Песни, песни, о чем вы кричите?…», 1917); «Крючками звезд свивая в нить // Лучи…» (I, 141 – «О Боже, Боже, эта глубь…», 1919). Словосочетания « выткало нить » (вместо «спряло нить») и « Крючками звезд свивая в нить » показывает, что Есенин, будучи мужчиной, не полностью владел прядильно-ткаческой терминологией – привилегией женщин.

В более простом (и более редком!) случае образ нитей является зрительным, визуальным: «В печке нитки попелиц» (I, 46 – «В хате», 1914).

Технологический термин «сучить нити» Есенин то относит к реальному прядильному процессу – сучению нитей: «Она оторвала от кудели ссученную нитку , сделала гайтан» (V, 34 – «Яр», 1916), то с его помощью рисует мифологический небесный пейзаж – «Тучи клубились шерстью и нитками сучили дождь» (V, 67 – «Яр», 1916), то включает его в портретную характеристику как яркое выразительное средство – «с губ его кружевом сучилась пена» (V, 13 – «Яр», 1916).

Результатом изготовления множества нитей становится получение пряжи. Есенина совершенно не интересует реальная пряжа, применяемая в повседневном крестьянском быте. Поэт занят выстраиванием грандиозной картины в духе атмосферного мифа: о падающем за окном снеге говорится – « Белая пряжа // Ткет полотно » (IV, 87 – «Вечер, как сажа…», 1914–1916) и «Закружилась пряжа снежистого льна » (IV, 125 – 1916); или «Ободнялая снеговая сыворотка пряжей висела на ставне…» (V, 28 – «Яр», 1916). О лучах солнца также сказано в плане солярной мифологии: «Что в солнечной купались пряже // Балаханы?» (IV, 218 – «1 Мая», 1925).

Чудодейственный дар ощущать себя причастными к великим и сокровенным тайнам всеобщей матери-природы, быть соприродными земным таинствам, открыт лишь избранным, что подчеркнуто метафорическим уподоблением вязания как изготовления человеческой одежды технологически-необычайному процессу создания памятников культуры: «Из трав мы вяжем книги» (I, 111 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917). Одежда ведь тоже представляет культурную ценность, является в том числе и моральным достижением цивилизации.

Вселенский размах сматыванию ниток в клубок и вязанию придает изображение обыкновенного женского занятия, уподобленного творению солярного мифа: «А солнышко, словно кошка, // Тянет клубок к себе» (II, 67 – «Инония», 1918). Небесный миф продолжается в строчке, показывающей способ вязания – при помощи крючка: « Крючками звезд свивая в нить // Лучи…» (I, 141 – «О Боже, Боже, эта глубь…», 1919).

Следующая ступень технологического совершенствования в истории цивилизации представлена у Есенина процессом ткачества как начального машинного производства, однако подан этот новый виток прогресса по-прежнему в мифологическом осмыслении: « Выткался на озере алый свет зари» (I, 28 – 1910); « Белая пряжа // Ткет полотно » (IV, 87 – «Вечер, как сажа…», 1914); «Вихрь нарядил мою судьбу // В золототканое цветенье» (II, 103 – «Русь уходящая», 1924). Ткачество как ведущее крестьянское женское ремесло представлено как основа «огородной метафоры»: «И на грядках, от капусты пенных, // Челноки ныряют огурцов» (III, 8 – «Пугачев», 1921). И следом же идет упоминание реального, а не иносказательного ткацкого инструмента: «Слышен прялки ровный разговор?» (III, 9).

Иногда у Есенина материал, пригодный для шитья и украшения одежды, дан сам по себе: полотно, кружево и др. С лексемой «кружево» связан наиболее частотный и показательный образ мифологически-авторской атмо-сферно-небесной кружевницы (конкретными воплощениями которой оказываются туча, облака, луна): «Туча кружево в роще связала» (I, 32 – 1915); «Вяжут кружево над лесом // В желтой пене облака» (I, 52 – «Я пастух, мои палаты…», 1914); « Вяжет взбалмошная луна // На полу кружевные узоры » (I, 211 – «Синий май. Заревая теплынь…», 1925); «В лунном кружеве украдкой // Ловит призраки долина» (I, 103 – 1915).

В творчестве Есенина встречаются и более сложные зрительные образы кружева, являющегося одновременно частью декора женского наряда и его отображения в небесах как их облачного одеяния. Таков портрет поэтессы Мальвины Мироновны Марьяновой (1896–1972):

В глазах пески зеленые

И облака.

По кружеву крапленому

Скользит рука (IV, 138 – 1916).

Из непосредственной обрисовки занятия рукоделием – вязания кружев – явствует, что Есенин дал описание их изготовления при помощи крючка (с вилкой или без нее) или спиц, но не на коклюшках. Технологией коклюшечного плетения кружев мастерицы с. Константиново не владели; многоцветное кружевоплетение на коклюшках было широко распространено в соседнем Михайловском у. и далее спускалось к югу Рязанской губ.

Есенин создал и редкий образ, восходящий к антропоморфизму: «с губ его кружевом сучилась пена» (V, 13 – «Яр», 1916). Отдаленно с образом кружев связана экстерьерная зарисовка: «К кружевеющему крыльцу подбег бородатый старик…» (V, 8 – «Яр», 1916).

В качестве промежуточного итога сделаем вывод: большинство начальных технологических этапов производства одежды поэту необходимы, чтобы создать величественный авторский миф наподобие «атмосферного мифа» о космической пряхе, прядущей нить человеческой судьбы, плетущей снеговое кружево и ткущей небесное полотно.

Продолжим рассматривать линию производства одежды. Далее разными способами вырабатывается материал, из которого впоследствии создается изделие: у Есенина упомянуты кумачная рубашка, войлоковая шаль, нанковый казакин, шелк фаты и др. (см. выше).

С тематикой одежды связаны дальнейшие процессы ее изготовления из уже готового материала. Самый древний – изготовление вручную – наиболее часто представлен в сочинениях Есенина, указан технологическими действиями: «В заштопанной мешками поддевке его были зашиты денежные бумажки и медные кресты», «Каждую тысячу он зашивал с крестом Ивана Богослова в поддевку», «лицо его было сведено морщинами, как будто кто затянул на нем швы » (V, 33, 38, 39 – «Яр», 1916).

В народной среде на Рязанщине различали способы шитья для живого человека и для мертвеца: «Чуть что плохое сделаешь: “Слепила, как на упокойника”. Шили вперёд иголку, никаких узлов, рядкой шили . Рубашку из своей холстинки…». [1466] О совершенно беспомощном и неуклюжем шитье выражались еще резче: «Не пришей кобыле хвост». [1467]

Далее в швейном процессе идут вставка завязок, изготовление проранок, петель и других элементов застегивания одежды и ее крепления на теле. Поразительно, но Есенин применил необычный «отыменный» глагол, образованный от существительного «петля»: «Сарафан запетлю синей рюшкой» (IV, 103 – «Девичник», 1915). Есенин придал мифологическое осмысление – в духе атмосферной стихии – обычной детали одежды – гашнику, то есть крепежной завязке для понёвы: «Где сверкают гашники зарниц» (IV, 107 – «Старухи», 1915).

Завершающим моментом в швейном деле оказывается украшение почти готовой одежды дополнительными атрибутами – например, рюшками: «Сарафан запетлю синей рюшкой » (IV, 103 – «Девичник», 1915); « Красной рюшкою по белу сарафан на подоле» (I, 21 – «Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911).

Поэтизация этапов производства одежды в авторской поэтике Есенина основана на двух основных приемах. Во-первых, как показано выше, это явное отражение производственной технологии изготовления одежды лексическими средствами внутри текста. Это может быть прямое наименование процесса ткачества, шитья, вязания, кружевоплетения и т. д., ценное само по себе и являющееся оригинальной картинкой традиционного сельского быта. Также возможно символическое уподобление технологического процесса атмосферному явлению, сиянию небесных светил и т. п. – так создается авторская солярно-лунарная мифология.

Во-вторых, особенности создания материалов для изготовления одежды выведены уже в заглавиях произведений или их заглавных строках (при отсутствии прямых заголовков), что является акцентной текстовой позицией в стихотворной поэтике. Таков целый ряд названий – с включением упоминаний процессов прядения, ткачества, вышивания, вязания, кружевопрядения, а также полученных результатов – пряжи, кружева, тканей: « Узоры » («Девушка в светлице вышивает ткани …»), 1914 (IV, 81); « Выткался на озере алый свет зари…», 1910 (I, 28); «На лазоревые ткани …», 1915 (IV, 93); «Туча кружево в роще связала …», 1915 (I, 32); «В лунном кружеве украдкой…», 1915 (I, 103); «Опять раскинулся узорно // Над белым полем багрянец…», 1916 (I, 24); «За темной прядью перелесиц…», 1916 (I, 66); «Закружилась пряжа снежистого льна…», 1916 (IV, 125); «Не жалею вязи дней прошедших…» (не-оконч.), 1925 (IV, 277).

О дальнейших аспектах изучения тематики одежды

Дополнениями к рассматриваемой теме служат два самостоятельных аспекта: 1) правила ношения, применения и бытового хранения одежды и ее элементов как «разделы» житейского этикета; 2) классификация обуви (сельская и городская, крестьянская и дворянская, купеческая и мещанская, зимняя и летняя, сшитая и сплетенная, кожаная и лыковая и т. д.), а также способы ее ношения, связанные с ней поверья и обычаи и т. д. Безусловно, названные аспекты в большей или меньшей мере проявились в творчестве Есенина и именно с этой позиции представляют существенную исследовательскую ценность; хотя и сами по себе они интересны и вовлечены в культурную историю России.

Показательным примером указанных дополнений выглядит бытующий у рязанских крестьян запрет, касающийся нормативов убирания головного покрова в предназначенное ему место: «Нельзя держать платок на столе, а то голова будет болеть» (запись от Самоделовой А. М., 1929 г. р., слышавшей от родственников в с. Б. Озёрки Сараевского р-на, г. Москва, август 2006). Этот пример отнюдь не единичный.

Не менее важным, хотя и уникальным, оказался в эпистолярии Есенина способ давать личные прозвища, образованные от фамилий с семантикой шитья одежды. При создании прозвища Есенин усилил «одежный смысл» изображаемой персоны: «Ба! Шитов ! <…> Ага. К вечеру является Шитьё » (VI, 56–57. № 34 – Г. А. Панфилову, янв. 1914). Более чем вероятно, что такой способ давать клички Есенин не придумал самостоятельно, а подслушал у односельчан или москвичей, чрезвычайно даровитых на подобные выдумки. До сих пор в с. Константиново (вообще на Рязанщине и по всей России) переименование людей прозвищами очень широко распространено.

Глава 10. Петух – курочка – птица в творчестве Есенина в связи с русской духовной культурой и фольклором села Константиново

Петушиная образность как частное проявление птичьей символики

В творчестве Есенина часто встречаются и занимают важное место как «прямые» образы петуха и кур, так и восходящие к ним многозначные символические образы, сложные орнитоморфные метафоры и всевозможная атрибутика «крылатости», проявленной в эпитетике и глагольности. Нередко петушиный образ обрастает многочисленными подробностями, разворачивается в самостоятельную сюжетную линию, а то и организует целый лирический сюжет. Следовательно, петушиная образность, оказываясь частным проявлением общей птичьей символики, становится для поэта необходимой составной его авторской поэтики и через нее характеризует особенности есенинского мировоззрения. Петушиная образность прежде всего находит воплощение в «семантическом пучке», включающем диалектизмы, историзмы и литературные лексемы; оригинально реализуется в поэтических мотивах; участвует в построении отдаленных сопоставлений и прямых сравнений, в создании сложных поэтических фигур и т. д.

О восприятии литераторами самого поэта как волшебного петуха, своеобразного петушиного знака сразу по его приезде в 1915 г. в «литературный Петроград» вспоминал В. С. Чернявский: «Но это была не литературного порядка зависть, хотя они и поспешили нацепить на Есенина ярлык “ кустарного петушка ”, сусального поэта в пейзанском стиле. Ярлык этот был закреплен некоторыми акмеистами старшего призыва». [1468] Примерно о том же писал в статье «Как делать стихи» В. В. Маяковский (1926), сказавший Есенину: «Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!». [1469] А. К. Воронский в 1924–1925 гг. в очерке «Сергей Есенин. Литературный портрет» резко критиковал «Инонию», прибегая к петушиной символике как к негативной фигуральной оценочности: «Он выступает здесь как реакционный романтик, он тянет читателя вспять к сыченой браге, к деревянным петушкам и конькам, к расшитым полотенцам и домострою». [1470] Однако революционный матрос в прошлом и «воинствующий имажинист» Владимир Ричиотти (Л. О. Турутович) вопреки всем «петушиным ярлыкам» критиков называл Есенина «райской птицей». [1471]

Первоисточники петушиной образности у Есенина

Истоки петушиной образности у Есенина разнообразны:

1) это непосредственные жизненные впечатления от сельского будничного быта, сыгравшие первостепенную роль в общем познании мира;

2) наблюдение за праздничными ритуалами с применением живой курочки или куриного блюда в обрядовой жизни села;

3) знакомство с магическим применением петуха в окказиональных обрядах;

4) ознакомление из уст или по книгам с фольклорными и литературными произведениями, в которых главным персонажем оказывается петух;

5) впитывание и пропускание через собственное сознание библейской трактовки петушиной образности;

6) изучение научных (преимущественно мифологических) концепций с объяснением роли петуха в мироустройстве;

7) рассмотрение вкрапления в городскую обстановку необычных сценок с петухами («петушиные бои», продажа на птичьем рынке, копание курочек во дворах и палисадниках);

8) тщательное продумывание и нарочитое проигрывание порой немыслимых ситуаций с петухом или курочкой – своеобразное сотворение будущего лирического сюжета;

9) постижение русского языка через разговорную, диалектную и литературную «петушиную» лексику и метафоричность;

10) изучение декоративного орнамента и конструктивных архитектурных деталей с фигурами петуха;

11) придумывание совместно с художником или заказ ему книжных знаков, иллюстративных элементов книг, оформление интерьера зданий и др.

Наряду с оригинальной трактовкой традиционного образа петуха Есенин вводил новые повороты решения петушиной тематики.

Художественный образ петуха может быть отнесен к биологическому объекту как «строительной единице» из «внутреннего каркаса» литературного произведения – в соответствии с имажинистским требованием есенинского соратника и друга В. Г. Шершеневича: «…необходимо решить раз и навсегда, что все искусство строится на биологии и вообще на естественных науках. Для поэта важнее один раз прочесть Брема, чем знать наизусть Потебню и Веселовского». [1472] Разумеется, свои познания относительно «биологии петуха» Есенин черпал не из трудов великого натуралиста (хотя и читал его сочинения), а из реальной сельской жизни.

Петух как хронометр

Петух – гордая и величавая домашняя птица, первой из пернатых попавшая в устную и письменную культуру. Петух стал символом, древнейшее происхождение и важнейшее значение которого трудно переоценить. Петуху приписывались магические свойства возвещать приход утра и прогонять нечисть, обозначать тройственность важнейших действий; он играл роль первых часов и будильника; по доносящимся издалека его крикам определяли расстояние; по частям его тела считали; его бойцовский характер ставился в пример людям и т. д.

Петух упомянут в древнейшей книге – Библии, где он встречается в одном и том же контексте в трех из четырех канонических Евангелиях – в ситуации предсказанного Христом предательства Его Петром. Характерно, что петух там выступает всего лишь как определитель времени (его роль не более значительна, чем у стрелки часов при их изобретении): «Итак, бодрствуйте; ибо не знаете, когда придет хозяин дома, вечером, или в полночь, или в пение петухов , или поутру…» (Мк. 13: 35). Именно в таком определении ночного пения петуха как временного фактора упомянут он в есенинских строках: «Так же девушки здесь обнимают милых // До вторых петухов, до третьих » (IV, 226–227 – «Тихий ветер. Вечер сине-хмурый…», 1925). О знании Есениным евангельских строк свидетельствует его сообщение в письме к другу Г. А. Панфилову в ноябре 1912 г.: «Гриша, в настоящее время я читаю Евангелие и нахожу очень много для меня нового…» (VI, 25). Очевидно, Есенин придавал урочному кукареканью петухов философское значение, потому что задумывался о причине их пения в строго определенные часы как в библейские времена, так и в современности. Но на вопрос о причинности петушиного пения Есенин так и не находил ответа, о чем он сообщал в письме к Л. И. Повицкому в конце 1918 – начале 1919 гг.: «Ах, никто, никто не знает и до сих пор, отчего поет петух в полночь » (VI, 104).

О раннем укладывании спать или таком же пробуждении в народе до сих пор говорят: ложиться с курами / вставать с петухами (и наоборот). В стихотворении «Песнь о собаке» (1915) Есенина сумеречное предвечерье обозначено так: «А вечером, когда куры // Обсиживают шесток » (I, 145). В стихотворении «Я одену тебя побирушкой…» (1915) раннее утро провозглашено петушиными криками, отпугивающими всякую нечисть, в том числе и русалок, которые «И тебя по заре с петухами // Поведут провожать на полянку» (IV, 99).

Жители с. Спас-Клепики еще в конце ХХ века верили в способность петухов своим кукареканьем разгонять русалок: «Русалки молодцами изо ржи выходили. До самой полночи творили. Как в полночь петухи прокукурекают , русалки скрывались». [1473] Есенин учился в Спас-Клепиковской школе и мог слышать от местных жителей подобное поверье.

В с. Константиново бытует поверье о подразделении ночи на две половины по петушиному крику: «Если петух не пропел, то значить, ночь , как говорится, грязная будеть. Если петух пропел – ну в 9 – 10, это ночь чистая , всё. Можешь идти». [1474] Здесь же записана частушка о раннем петушином пении:

Я не знаю, как у вас,

А у нас в Рязани

Петухи рано встают ,

Про хреновину поют [1475] .

Первые часы суток были особенно природосообразны; они основывались не на математическо-астрономических расчетах, а непосредственно на наблюдении за небесными светилами и поведением домашней птицы, поэтому особым древним и в то же время церковным мировосприятием веет от есенинских строк:

И над миром с незримой лестницы,

Оглашая поля и луг,

Проклевавшись из сердца месяца ,

Кукарекнув, взлетит петух

(II, 67 – «Инония», 1918).

Роль будильника отталкивается от образа кукарекающего петуха-месяца и далее прослеживается в строке с птичье-астрономической же символикой: «И светил тонкоклювых свист» (II, 67). Судя по характеру действий, совершаемых петухом, он здесь не явно, однако вновь и вновь обожествляется, возводится на высший небесно-демиургический уровень.

Аналогично в «маленькой поэме» 1917 года «Пришествие» петух вознесен Есениным на небеса, и уже тем самым ему придано сакральное значение: « С шеста созвездия // Поет петух » (II, 47). Но петух в библейском освещении не самостоятельный персонаж, он всего лишь помощник Господа; и далее тема предательства Христа его учеником только слегка намечена, обозначена через эмоциональное угасание яркости бытия и оживления сил зла, что сопряжено с предрассветным криком домашней птицы:

Вздохнула плесень,

И снег потух…

То третью песню

Пропел петух (II, 48).

В божественном контексте петух приобрел сакральную функцию – способность предугадывать злонамеренное деяние даже до момента его совершения, петух становится как бы свидетелем и доказательством правоты слов Господа: «Но Петр сказал тому человеку: не знаю, что ты говоришь. И тотчас, когда еще говорил он, запел петух . // Тогда Господь, обратившись, взглянул на Петра; и Петр вспомнил слово Господа, как он сказал ему: прежде, нежели пропоет петух , отречешься от Меня трижды» (Лк. 22: 60–61); «Тогда он <Петр> начал клясться и божиться, что не знает Сего Человека. И вдруг запел петух . // И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде, нежели пропоет петух , трижды отречешься от Меня. И, вышед вон, плакал горько» (Мф. 26: 74–75); «Тогда петух запел во второй раз . И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде, нежели петух пропоет дважды , трижды отречешься от Меня. И начал плакать» (Лк. 22: 60).

В стихотворении «Разбуди меня завтра рано…» (1917), обращенном Есениным к матери, петух и другие реалии сельского быта приобретают глубокий второй план – высокую библейность: «Воспою я тебя и гостя, // Нашу печь, петуха и кров…» (I, 116). Такое торжественно-возвышенное и чуть церковное настроение возникает потому, что глагол «воспеть» обладает идущим из церковнославянского языка налетом книжности, а лексема «гость» тянет за собой шлейф старинных значений: от «заморского гостя» – чужестранца в былинах, «торгового гостя» – захожего купца с товарами и до есенинского «неведомого гостя из града небесного». Показательно, что в этом неявном церковном контексте обычная крестьянская изба осенена приближением к церкви, печь – к алтарю, мать – к Богородице, а петух оказывается священным животным, причем единственным, отражающим частичку божественной сути!

Та же символическая ситуация в аналогичном стилистическом исполнении наблюдается в стихотворении 1916–1922 гг., названном по первой строке: «Нощь, и поле, и крик петухов … // С златной тучки глядит Саваоф» (I, 76).

Еще раньше, в 1914 году, подобный божественный «избяной» космос с центром, выведенным в названии – «В хате», уже был сотворен Есениным, и главными фигурами в нем оказывались петухи с курами:

А на лавке за солонкою —

Шелуха сырых яиц .

<…>

Квохчут куры беспокойные

Над оглоблями сохи,

На дворе обедню стройную

Запевают петухи (I, 146).

Как и положено в храме, там ведется церковная служба – кукареканье петухов приравнено к обедне, а «шелуха сырых яиц» неявно отсылает к «п?санкам» – раскрашенным и узорчатым яичным скорлупкам, подготовленным к Пасхе (это украинская традиция, но украинизмы встречаются как в творчестве Есенина, так и в диалекте с. Константиново). Есенин имел представление об этом ритуальном предмете, ибо в 1914 г. к столетнему юбилею великого украинского поэта написал стихотворение по его мотивам – «Село (Перевод из Шевченко)», где в оригинале есть строка «Село на нашiй Українi // Неначе писанка село» (IV, 356). Заметим: с. Писанка есть в современном Устиновском р-не Кировоградской обл. Украины.

В старославянском (позднее церковнославянском) и, очевидно, в древнерусском языке не существовало различия между петушиными самцом и самкой и все обозначалось едино – «куръ»; поэтому в Остромировом Евангелии время пения петухов названо как «коуроглашенiе»; протоиерей Г. Дьяченко в «Полном церковно-славянском словаре» привел синоним – «пътлоглашенiе», произошедшее от «пътелъ» = «куръ» = «кочьтъ». [1476]

Значение петушиного крика как неразложимого хронотопного знака закреплено в выражении «изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя» [1477] в «Слове о полку Игореве», то есть до тех пор, пока запоют петухи в далеком пока от воинов городе Тьмутаракани (существует и другая трактовка этой фразы, не имеющая отношения к петухам). Известно, что Есенин ценил образность «Слова…» наравне с притчевой метафоричностью Библии.

Петух в народной культуре

В разных русских диалектах обозначение петуха неодинаково, причем «пучки лексем» образуют два полюса – п?вень и к?чет, что является лексическим признаком отнесения местного говора к северному и южному наречиям соответственно. В географически сравнительно близкой от родины Есенина деревне Деулино Рязанского р-на и области петуха называли «кочет?к», «кочет?чек»; узор старинной вышивки крестом в виде черно-красных петухов именовали «кочетки»; о поведении человека, держащегося гордо, с независимым видом, говорили, что он выступает «кочетком»; молодой побег сосны или метелка щавеля также именовались «кочеток». [1478] В пригородных селениях Сапожковского у. в конце XIX века один из вышитых узоров прозывался «кочеты»: на девичьих рубахах «рисунки на их вышивках пестреют звездами, кочетами, ветряными мельницами и разными фантастическими птицами». [1479] В с. Вослебы Скопинского у. особый девичий головной убор называли «петух». [1480] В с. Павелец Скопинского у. в 1920 г. девушки в праздник повязывали «платок “петушком”, на лбу узенькая лента». [1481] В Сараевском р-не выбивающуюся из гладко причесанных волос и приподнятую прядку называли «петух». [1482] На профессиональном певческом жаргоне выражение «пустить петуха» обозначает неправильно взятую (как правило, излишне высокую) ноту. [1483]

В Константинове бытует фамилия Кочетковы – об этом рассказывает местная жительница: «Вы не были на кладбище там? Маму положили мы туда к Есениным, она от Есениных. (…)…А так она вышла замуж за Кочетковых. Моя девичья фамилия Кочеткова». [1484] Другая уроженка, В. С. Гришина, 1891 г. р., сообщила журналисту А. Д. Панфилову о происхождении этой фамилии: «Звали у нас одних Кочетками, я еще маленькая была. Спрашиваю я у бабушки, что это их Кочетками прозывают. Она и говорит: “Ихний дед был приставлен, как мальчишкой был, барских гусей караулить. И гуся прозевал. То ли лиса стащила, то ли кто… Так помещик велел три раза его розгами пороть, а еще заставил на городьбу лезть и кукарекать. И вот с тех пор прозвали его Кочетком. А по нему и все другие его родственники Кочетками или Кочетковыми стали”». [1485] Есенинский символ «Руси – малинового поля» мог быть навеян константиновской детской потешкой «Как во поле дуб стоит…», примечательной оригинальным петушиным образом, который обозначен двойной тавтологической лексемой (такая модель типична для фольклора, но конкретная ее реализация является редкостной): «Малиновый протужок <= прутик> // У кочета-петуха». [1486] Сочетание «кочет-петух» высвечивает его южнорусскую диалектную природу.

Многозначность при смысловой близости понятий «петух», восходящую к изначальному обозначению домашней птицы, демонстрируют «словарные гнезда» в «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля и в многотомном «Словаре русских народных говоров». Множество приведенных в них значений можно сгруппировать по основным критериям: 1) растения, цветки которых напоминают своим видом петушиный гребень, – это всевозможные «петушки» – Iris, «певники», Orchis, Cypripedium, Calla, Centaurea montana, «петуший гребень» – Melampyrum cristatum, «петушник» – Rhinanthus crista galli, «петушьи головки» – Lamium purpureaum; 2) строительные детали – «петушки», то есть выступы кирпича в кладке, под наличники и штукатурные украсы; стропила соломенной крыши; 3) «петушок» – общее название витых раковин, улиток; 4) грибы – опенок; 5) пучки травы, оставленные при косьбе; 6) деревянная подставка мотовила для разматывания пряжи; 7) узоры лык вдоль головки лаптей; 8) распутник (арханг.); 9) парная мужская половая железа (арханг.). [1487]

«Этимологический словарь русского языка» М. Фасмера добавляет к списку диалектизмов древнерусские и церковнославянские слова с петушиной семантикой: «кокот» – петух и «кокошь» – курица и петух (отсюда «кокошник»). [1488]

К «петушиным растениям» можно также добавить «куриную слепоту» из семейства лютиковых, но уже по другому признаку: существует поверье, что неосторожное обращение с ядовитым лютиком едким приводит к болезни с тем же названием. Заболевание куриная слепота на самом деле вызывается резким недостатком витамина «А» в человеческом организме и, в свою очередь, получила название по сходству поведения заболевшего человека и птицы: в то время, как петухи с курами устраиваются на ночлег, больной человек с наступлением темноты ничего не видит, хотя зрение возвращается при ярком свете дня. В 1846 г. в Калужской губ. фольклорист-собиратель П. И. Якушкин записал поверье: «Куриная слепота нападает на брюхатых баб. Когда родят – слепота проходит». [1489] «Куриная слепота» обычно настигает людей во время всеобщего голода и всенародной войны (как в начале 1920-х годов, в Гражданскую и Великую Отечественную войны).

Фольклорист А. В. Терещенко в «Быте русского народа» в 1848 г. поместил «устный рассказ» о медянице – иначе курячьей слепоте (не то змее, не то траве): «По мнению народа, она срывается невидимой рукою и знахарями; наводит мертвый сон на того, кто держит ее при себе, потому мстительные суеверы дают пить с нее отвар. Думают еще, что она лишает зрения, кто ее положит себе под голову. Некоторые утверждают, что медяница вырастает из гниения зловредных гадов; что она растет слепою, получает зрение только в Иванов день, и когда увидит человека или другое животное, тогда бросается на него стрелою и пробивает его насквозь». [1490]

В ХХ веке дети играли (и продолжают играть в XXI в.) друг с другом, держа в руке за кончик стебелька сорную колосящуюся траву и прося отгадать, что получится: петушок или курочка. В результате собирания в кулачок и последующего дерганья растения за его зажатую головку стебель отрывался, а оставшаяся верхушка приобретала форму петушиного или куриного гребня. Такая игра бытовала в Московской обл., [1491] соседствующей с Рязанщиной, и Есенин также мог быть знаком с правилами и терминологией этой нехитрой игры.

На лугах вдоль Оки у с. Константиново произрастает съедобная трава, название которой некоторым образом связано с куриным (точнее, вообще птичьим) яйцом и, следовательно, опосредованно находится в дальнем родстве с «петушиной семантикой». По сообщению М. Г. Дорожкиной, 1911 г. р., «…скорлуп? растёть. Нет, купырь – само собой, а скорлупа – сама собой. <Это другой цветок – скорлупа? – Е. С. > Почему цветок? Это скорлупа – листик, а от этого листика – такая палочкя, вот очищаешь его, и серёдка – это скорлупа». [1492]

Петух как олицетворение забияки

Особую, специально выведенную породу составляют бойцовые петухи, а петушиные бои проводились еще в Москве при жизни Есенина и могли быть ему известны. Драчливость характера человека и особенности его вызывающего поведения запечатлены в глаголе «распетушиться». Это словечко употребила Н. Д. Вольпин, близкий друг Есенина, в воспоминаниях применительно к современнику для обрисовки ситуации готовой внезапно вспыхнуть ссоры между двумя поэтами: «Мандельштам вспетушился было, рванулся вскочить». [1493] Да и без акцентуализации драчливости тип динамичного поведения, с быстрой реакцией на события, с острым реагированием на происходящее также запечатлен в сопоставлении с петухом. Житель с. Константиново П. И. Воробьев, 1901 г. р., охарактеризовал отца с помощью петушиной символики, учитывая яркий внешний облик и скорость движений: «Перед школой купили ему сапожки и красную рубаху. Очень ему обнова понравилась. Носился по избе как петушок ». [1494]

Тип драчуна-петуха, вожака куриной семейки ярко и достоверно изображен в «Яре» Есенина, причем под этими домашними птицами сначала понимается действительно петушиная семья, но тут же их дефиниция метафорически переносится на человеческие фигуры, становясь аллегорией:

Дьякон сидел на подостланной соломе и, свесив ноги, кшикал облепивших колымагу кур.

Куры, с кудахтаньем и хлопая крыльями, падали наземь, а сердитый огнеперый петух, нахохлившись, кричал на дьякона и топорщил клювом.

– Ишь ты, какой сурьезный, – говорил, шепелявя, дьякон, – в засычку все норовишь не хуже попа нашего, того и гляди в космы вцепишься. <…>

Дьякон сполз совсем на грядку, прицепил за дышло ноги и мысленно ругался: «Как петух, черт сивый!» (V, 16–17).

В том же смысловом «петушином» ключе дал характеристику Есенину как сельскому драчуну и забияке хорошо знавший его односельчанин Н. П. Калинкин: «И вообще, надо сказать, часто ему доставалось, почаще других. Любил он, чтобы везде и во всем его зачин был, бедовый и драчливый был, как петух . Начнет он что-нибудь, ребята тут же сговорятся: “А ну, давай, ребята, Монаха бить”». [1495] Д. Н. Семёновский почти теми же словами характеризует литературную полемику Есенина и Николая Колоколова в 1915 г., похожую на петушиную битву: «Мои приятели относились друг к другу критически, они придирчиво выискивали один у другого неудачные строки, неточные слова, чужие интонации. Оба горячились, наскакивали друг на друга, как два молодых петуха , готовые подраться». [1496]

Когда Есенин служил в армии, ему постоянно приходилось видеть кокарды на офицерских фуражках, а, согласно данным этимологии, заимствованное слово «кокарда, через нем. Kokarde или прямо из франц. cocarde… восходит к ст. – франц. cocard “тщеславный, ограниченный” от coq “петух”. Таким образом, первонач. “украшение на манер петушиного гребня”». [1497]

Петух в народной сказке

Петух стал персонажем народных сказок, причем положительным героем. В качестве главного героя он представлен в сюжетах «Петух и жерновцы», «Кот, петух и лиса», широко распространенных на Рязанщине. Он также известен под другими именами: Курихан Куриханович, Петя-петушок и т. д. Его «вторая половина» выведена в сюжете «Курочка ряба».

В «Сравнительном указателе сюжетов: Восточнославянская сказка» (Л., 1979) [1498] учтен ряд русских сказочных сюжетов и мотивов с персонажами – петухом или курочкой: «Язык животных» (СУС 670: понимающий язык животных муж наказывает жену, подслушав, как петух хвастал, что справляется с тридцатью женами); «Петух (мальчик с пальчик) и жерновцы» (СУС 715 А = АА 715: петух требует возврата жерновцев, выбираясь из колодца, заливая огонь в печи и высовываясь из тела барина, уже будучи зажаренным и съеденным); «Чудесный петушок и царь / барин» (СУС 715 А*: старуха уговаривает отрубить у петушка ногу; тот бежит, встречает на пути диких животных и проглатывает их; за оскорбление царя петушка сажают в курятник, и неоднократно с помощью проглоченных зверей он выходит невредимым; склевав в царском сундуке деньги, петушок возвращается домой и отдает их старику); «Два брата и чудесный петушок» (СУС – 735 А*: бедный брат получает от встречного старичка петушка, который находит клад; завистливый брат крадет петушка, но наказывается им; петушок возвращается к хозяину-старичку); «Черт-жених» (СУС 810 А* = АА*810 I: поп или купец согласен отдать за него дочь замуж, если тот до петухов построит церковь; поп заставляет петуха пропеть раньше времени, и черти-строители исчезают); «Ранняя побудка» (СУС 1566 А* = АА*1566 I: скупая хозяйка / поп будит работниц / работников с петухами; они убивают петуха); «Смерть петушка» (СУС 2021 А-АА*241 I, 2032: петушок подавился, курочка идет за водой, речка посылает ее к липке за листом, липка к девке за ниткой и т. д.); «Петушок вышиб курочке глаз орешком» (СУС 2021 В = АА*241 II, 2022: потому, что орешня разорвала ему портки, а ее перед тем обглодали козы и т. д.); «Разбитое яичко» (СУС 2022 В = АА*241 III, 2022: разбивается яичко золотое, дед с бабой плачут, курочка кудахтает, ворота скрипят и т. д.); «Кот, петух и лиса» (СУС 61 В = АА*61 II: в отсутствие кота лиса выманивает и уносит петуха, кот настигает ее и спасает петуха); «Петушок старика и курочка старухи» (СУС 219 Е*: петушок приносит старику деньги, курочка пачкает старухе дом); «Удивительный петух» (СУС – 219 Е**: носит старику золото из купеческой лавки; завистливая старуха добивается обмена петуха на курицу, режет петуха и не обнаруживает в нем золота); «Курочка, мышка и тетерев» (СУС – 222 С*: курочка находит ячменное зернышко, мелет и печет каравай, а мышка и тетерев готовы лишь съесть его). Перечень сюжетов неполный, есть вероятность обнаружения новых сказок про петушка или курочку, незафиксированных в указателе. Многие произведения из указанных сюжетов Есенин мог прочитать в сборниках сказок и легенд А. Н. Афанасьева, с которыми был хорошо знаком и даже использовал в своем творчестве. Отдельные сказки о петушке или курочке с яичком до сих пор бытуют в Константинове.

Жители Константинова живо откликаются на природные события – обычный фон деревенской жизни: так в естественных условиях бытует фольклор. Например, во время беседы с нами за окном избы пропел петух. Соседка, зашедшая по делам к М. Я. Есиной и услышавшая наши разговоры об устном народном творчестве, тут же проговорила речитативом:

Петя-петушок,

Золотой гребешок,

Масляна головушка,

Шёлкова бородушка.

Ехали бояре,

Горох растеряли, —

и прокомментировала: «Его лиса вызывает, чтоб он на улицу вышел, – то сказка, а не песня. Ну и вышел петушок, а жили кот, петух и заяц, что ли. В избушке жили трое». [1499]

В Константинове ребенок сызмальства воспитывался на речитативном приговаривании, вычлененном из сказки и часто исполнявшемся как самостоятельное произведение типа пестушки. Однако подраставшему ребенку не нравился трагический конец сказки, в которой на третий раз кот все-таки не успевал спасти неразумного петушка и того съедала лиса (возможно и оптимистическое разрешение событий). А. К. Еремина рассказывает о реакции впечатлительного мальчика:

...

А у нас один Серёжка, он скажеть: ой, бабуля, не надо такуя, она плохая! Она начнёть это:

Петь-петь, петушок,

Золотой гребешок…

Начнёть это:

Выгляни в окошко.

А он: бабуля-бабуля, не надо такую! Это плохая! Он запоминаеть, там жалко ему – приходить, он видить, он знаеть, что жалко-то. [1500]

Петух как элемент крестьянского декора

Подрастая, ребенок ежедневно видел изображение петуха на орнаменте полотенец, висевших на иконе в красном углу избы или в сельской церкви. Сам Есенин, оказавшись в Тифлисе в районе Пески, где издавна обосновались молокане – выходцы из Рязанской губ., повстречал петушиные узоры на одежде и был поражен сходством с родным бытом. По воспоминаниям Н. К. Вержбицкого, «Есенин буквально остолбенел от удивления. Около небольших домиков, напоминавших деревенские избы, сидели на завалинках пухобородые мужички совершенно русского склада, словно их только вчера привезли из какой-нибудь рязанской деревушки. На них были расшитые петухами косоворотки… <…> “Что за чудо? – воскликнул Есенин. – Да ведь это же русские! Я словно в своем Константинове!”». [1501] Таким образом, можно говорить о петушином орнаменте как средстве идентификации земляков. Есенин разрабатывал теоретическое обоснование размещения петуха в крестьянском хозяйстве и писал об этом в статье «Ключи Марии» (1918) в двух редакциях – в основном тексте и черновом автографе. В основной текст поэт включил пространное суждение о мировоззренческом, мифолого-космическом статусе петуха:

...

Все наши… петухи на ставнях… носят не простой характер узорочья, это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека. <…> Такое отношение к вечности как к родительскому очагу проглядывает и в символе нашего петуха на ставнях. Известно, что петух встает вместе с солнцем, он вечный вестник его восхода, и крестьянин не напрасно посадил его на ставню, здесь скрыт глубокий смысл его отношения и восприятия солнца. Он говорит всем проходящим мимо избы его через этот символ, что «здесь живет человек, наполняющий долг жизни по солнцу. Как солнце рано встает и лучами-щупальцами влагает в поры земли тепло, так и я, пахарь, встаю вместе с ним опускать в эти отепленные поры зерна труда моего. В этом благословение моей жизни, от этих зерен сыт я и этот на ставне петух , который стоит стражем у окна моего и каждое утро, плеском крыл и пением встречая выкатившееся из-за горы лицо солнца, будит своего хозяина» (V, 191–192).

И далее, через несколько страниц: «Мы полюбили бы мир этой хижины со всеми петухами на ставнях…» (V, 200). В автографе (ИМЛИ) дополнено рассуждение насчет привязанности петуха к солнцу: «Он вечный вестник его восхода. Свет входит в избу через окно, и крестьянин не напрасно посадил этого петуха на ставню» (V, 286).

В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце» (1934–1936) подчеркивал нереалистичное отношение Есенина к деревне, очевидно, апеллируя к «петушиной символике» в «Ключах Марии»: «В его воображенье жила какая-то мифологическая деревня “ с петушками на воротах ”». [1502]

Помимо изображения петуха на ставнях (как писал Есенин), известна «куриная» несущая архитектурная деталь на крыше: «…конструктивным и декоративным элементом крыши являются так называемые курицы ( кокоры ; белорус. какошки, какошины ). Они представляли собой крюки, вырубленные обычно из ели с корнем, и служили для удержания теса на скате, для чего врубались в нижние слеги. На “курицы” укладывались желоба ( потоки, водоспуски ) для отвода воды, украшенные разнообразным орнаментом». [1503] О смысле народного названия этой строительной конструкции рассуждал И. В. Маковецкий:

...

До сих пор точно не установлено происхождение термина “ курица ”, так прочно укрепившегося за этим видом конструкции и давно вошедшего в народный и научный оборот. В связи с этим интересно напомнить об одной постройке, зафиксированной нашей экспедицией в дер. Стрельниково Костромской области. В этом селении мы обнаружили одну из древнейших виденных когда-либо нами изб, принадлежавшую слепому старику И. А. Скобелкину. Эта изба существует более двух столетий и была построена на « курицах », или пнях, как сообщил ее хозяин. По-видимому, использование естественного пня, связанного с землей выступающими на поверхность корнями и напоминающего по форме куриную ногу, могло послужить основанием для возникновения в народных сказках образа « избушки на курьих ножках ». Использование для конструкции кровли елового ствола с корнем или той же « куриной ноги », у которой обрубились все пальцы, за исключением одного, предназначенного для укрепления потока (желоба на крыше), могло дать архитектурной детали название « курицы ». Этой детали иногда придавалась форма головы петуха или курицы, однако в некоторых домах тех же селений можно встретить изображение головы коня или другого животного. [1504]

Петух как оберег

Петух являлся оберегом: его брали с собой при опахивании селения против эпидемии или эпизоотии ночью. Этот ритуал подробно обрисован в «Яре» Есенина, хотя как раз петух здесь не упомянут. Однако в реальном обряде опахивания в с. Кузьминское в 1897 г. петух применялся и играл важную роль: «Опахивание совершают вдовы и девицы… Волосы участниц распущены, одежда белая. В соху впрягают 4-х вдов; за ней несут икону и петуха ; остальные лица следуют за ними, вооруженные метлами, ухватами, кочергами и др. За сохою след заметают метлами. Движение начинается в полночь. Огни в селе тушатся – иначе бьют стекла. <…> Стараются провести сохою сомкнутую черту вокруг села или скотных дворов, если скотина помещается изолированно в лугах, полагая, что нечистый дух уйдет за черту и перешагнуть за круг не посмеет». [1505] Сходным образом применяли петуха и в другом селе: «с. Дубровичи: опахивают вдовы, вдовцы и парни с сохой, иконой, петухом и чучелом, которое несут впереди к как бы гонят, крича: “Нечистый дух с села долой!” В конце опахивания разрывают чучело и разбрасывают на воздух». [1506] Можно предположить, что роль петуха заключалась в отваживании нечистого духа в полночь, а в остальном обряд опахивания типологически близок крестному ходу когда такой же обход совершался уже с иконами вокруг селения или поля при несчастье, но только днем и с попом.

О другой роли петуха – отпугивать нечисть в силу своей способности предвещать зарю – Есенин мог узнать из стихотворения «Заклятье смерти» А. Н. Толстого на ту же тему (опубл. в сб. «За синими реками», М., 1911, с. 69):

Крикнули кочета на селе,

Покраснела низкая луна,

И все слышали —

Через яры, по валежнику,

Стуча зубами,

Убегала черная смерть.

Известна и противоположная сущность петуха (курицы) – болезнетворная или, по крайней мере, косвенно связанная с нездоровьем. Возможно, именно она послужила дополнительным основанием для применения петуха в ритуальной борьбе с болезнью. В Константинове существует «куриное» название дерматологического заболевания: «Тут вот тут, у неё мета , у неё тут вот была какая-то куриная , как раньше курьи жопки были, как тоже их заговаривали, они проходили. И вот тут такое пятно у ней был? – родимое пётнышко бывает, когда человек вот родится…». [1507]

На нашесте в примыкающем к избе крытом дворе, в курятнике ребенок мог заметить подвешенный округлый камень с дыркой посередине и узнать, что это « куриный бог », оберегающий кур от всяческих напастей (распространено в разных областях России). Но чаще всего в Константинове кур оберегал прибитый на стену над нашестом старинный металлический крест размером с ладонь [1508] (как варианты – небольшая иконка или лошадиная подкова); и ребенок осознавал важность этой домашней птицы в хозяйстве, раз ей покровительствует сам Бог!

Петух в святочном гадании

Петух выступал как прорицатель в девичьих святочных гаданиях в Константинове – рассказывает М. Г. Дорожкина, 1911 г. р.: «Сыпали пшено, пъшеницу, хлеб л?жили и воду. И пускали петуха на стол. Вот чаво будеть пятух клявать или пить чево-либо: будеть если воду пить – о! – муж будеть пьяница. Там пшено будеть клевать – это будеть жить хорошо. Это вот я, вот мы гадали». [1509] Это достаточно редкий вариант гадания; гораздо чаще старожилы вспоминают о гадании при помощи курицы, а петух, попавшийся в темноте по ошибке, прерывает логически выстроенный и тщательно продуманный ход предугадывания будущего. А. К. Ерёмина, 57 лет, вспоминает рассказ матери: «И как раз курицу, говорит, принесли: а заместо курицы – петуха. Поймали ночью: пошли за курами и заместо курицы притащили петуха. <…> Хорошо – не плохо ли, а надо курицу. Чтобы hадать – курицу! А они петуха притащили! Ржали-ржали: какое же у нас, hоворить, hаданье, когда все сидим, все смеёмси на этого петуха!». [1510] Именно курочка символизировала невесту (см. ниже о приношении родней невесты курочки в дом жениха после венчания), и поэтому гадание с петухом было бы бессмысленно и не имело бы силы, так как оно являлось нарушением магической нормы, расценивалось в качестве недопустимой противоположности.

В других селениях Рязанской обл. попавшийся при святочном гадании петух символизировал собою ярко выраженную и более редко встречаемую в типичной крестьянской среде мужскую профессию, окруженную в девичьем восприятии романтическим ореолом: «Кур ловили. Петух попадётся в потёмках – это солдат будет» (с. Секирино Скопинского р-на) или почти дословно – «Кур ловили. Попадётся петух – солдат твой жених» (д. Козинцы того же р-на). [1511]

Образ курочки приводился крестьянами как пример умения довольствоваться малым, расценивался как символ хозяйственности и внимательности к самым мелким, но полезным проявлениям быта. Всеволод Рождественский привел сравнение Есенина с курочкой, которая клюет по зернышку и тем сыта бывает: «А если я, как курица, везде по зернышку клюю, то это уж мое дело. Никому от этого убытка нет». [1512]

Однако в Константинове бытовала и довольно редкая разновидность гадания с зеркалом, при которой «вызывателем» духа жениха был именно петух: «В двенадцать часов вносили эту – петуха. Петуха вносили, ставили, а зеркалу накрывали. Если петух, значить, долбанёть в зеркалу, а если ты не успеешь, значить, зеркалу накрыть, то тебе там, хто там покажется, ударить по щеке – значить, щека синяя остаётся». [1513]

В «Сказке о пастушонке Пете…» (1925) Есенин подсмеивается над гаданием с помощью курицы или петуха, над куриным пророчеством: «Кто им наморочил? // Кто им накудахтал ?» (II, 172).

Петух как свадебный атрибут

Петух или курица применялись исключительно при гадании на жениха, и это являлось преддверьем свадебного ритуала, когда на второй день после венчания родственник молодой (обычно зрелый мужчина) в Константинове нес в дом к новобрачным живую курочку, разряженную ленточками, ее пускали на нашест, но считали собственностью молодки. М. Г. Дорожкина, 1911 г. р., сообщает: «А курочку когда приносят? Это позже, когда свадьба. Это приносють курочкю после свадьбе. Курочку нарядють и несуть, идуть все с курочкяй по селу. Живая, рядять её, несуть её. А потом приносять её к невесте, к жениху – она остаётся у жениха». [1514]

Более подробно, с указанием на приношение курочки женщиной и даже с посвященной курочке обрядовой песенкой записан этот свадебный ритуал А. Д. Панфиловым со слов старожилов Константинова: «Мать крестная молодой несет на тарелке курицу, живую, с завязанными ногами, изукрашенную разноцветными ленточками», и далее – «Сваха принимает курицу, начинает с ней кружиться по избе и плясать. Кто-нибудь из гостей запевает:

Ходи-ходи ходко,

Курица-молодка,

Яйца носи,

У молодой нашей

Кушать проси.

Кто-нибудь пожелает назидательно, скороговоркой:

– Чтобы молодая ходила, кормила и родных не забывала, чтобы помнила, что ей в приданое курочку дали». [1515]

Отклонением от свадебной ритуальной нормы считали в Константинове приход невестиной родни на послевенчальный пир к молодому или на второй день без ряженой курочки. Об утрате представления о необходимости передачи курочки в собственность новобрачной (как ее приданого) говорит М. И. Титова, 1924 г. р., однако сообщает она об этом как о шутке, а не о серьезном проступке: «Раз вот взяли невесту без курицы – ха-ха-ха! Невестина родня – это когда на второй день уже – без курицы! Это, конечно, шутки, всё шутки». [1516]

Более опосредованная связь с петухом и курочкой наблюдается в песенном обращении мужчины, ломавшем на голове хлеб пополам, к святым Козьме и Дамиану, которые в народе считались покровителями кур (в этот день резали домашнюю птицу и жертвовали святым частичку тушки). В с. Константиново короткая песенка исполнялась на церковный глас – ее нужно было «шуметь» – при свадебном ритуале «подходить к сыру», и затем мужчина подпрыгивал, делая вид, что это помогает ему разломить хлеб. Вот как об этом рассказывает 57-летняя А. К. Ерёмина – охотница до свадеб и постоянная в них участница: хлеб «ну на голову! Он накроить этим, как его, платком. Платок новый чтоб был, покрывать. Вот. И хто ломаить его – и платок к себе берёть. Ну, мужик, ну какой-нибудь мужик там, хто мужик – с его стороны, с её ли стороны – и счас кругом ходить: “Кузьма-Демьян, // Ломайте хлеб пополам!” Как топнеть! И хлеб там, он же разрезанный, напополам его сделають. Тут: ура! – все. Всё пошл?!». [1517] Или по другим сведениям: «Тогда-то пекли, а счас покупають. Пополам разрежуть его, но не совсем. И вот это Кузьма-Демьяна начинають у нас называть. И вот он кругом:

Кузьма-Демьян,

Развали хлеб напополам!

Кузьма-Демьян!

И подпрыгиваеть, как будто он переломил буханку хлеба». [1518] (См. также в главе 1.)

В Константинове среди быличек о колдовской порче на свадьбе ходил один сюжет с передачей через стакан вина куриных свойств безвинной женщине, которая в результате стала выглядеть как курица: «На печи ночью проснётся, как клушка на корточки станет и вот так начнёт: “Куд-куд-куд…” А то и днём на неё найдёт. <…> И давай квохтать». [1519] Именно на эту женщину порча была наведена по ошибке, а предназначалась она новобрачной: просматриваемая аналогия «молодая – курочка» оборачивается сниженной и одновременно трагической формой оборотничества.

Во фрагменте старинной шуточной присказки-прибаутки «Что к чему подходит» имеются стихи: «Невеста – жениху. // Курица – петуху», [1520] – очевидно, восходящие к представлению о паре «молодая – курочка».

Применение курочки на константиновской свадьбе укладывается в давние и традиционные рамки свадебной куриной символики, известной еще со времен Московской Руси. В «Древней Российской вивлиофике» Н. И. Новикова приведено немало тому летописных свидетельств. В 1526 г. на свадьбе великого князя Василия Ивановича и княжны Елены Глинской в качестве особого обрядового блюда и с соблюдением магических ритуальных действий подавалась новобрачным запеченная курица: «Да как иссажают всех, и поставят перед великого князя и перед великую княгиню куря печеное, и большой дружка встав, обертит куря и блюдом, и с колачем, и с солонкою, и с скатертью верхнею, да отнесет к постеле…». [1521] Об аналогичном ритуале с запеченной курицей на свадьбе князя Андрея Ивановича с княжной Хованской в 1533 г. сказано лаконичнее: «А как куры подали, и князь великий велел князю Андрею встати…». [1522] Этот ритуал неукоснительно соблюдался на всякой княжеской и царской свадьбе допетровского времени и был всем известен, поэтому упоминание о нем превращается в писцовое клише: «И как куры подали…» (1548); «Как куры подали…» (1550) [1523] и др. Тем не менее свадебный ритуал с кормлением новобрачных курицей незначительно варьировался и обрастал подробностями, фиксировавшимися летописцами: «А после третией ествы поставили перед царя и великого князя и перед царицу и великую княгиню куря верченое; и больший государев дружка, обертев куря с блюдом и с перепечею и с солонкою скатертью другою, отнес к сеннику и отдал именно боярину Федору Ивановичу Шереметеву» [1524] (1626). В 1648 г. на свадьбе царя Алексея Михайловича с Марьей Ильиничной, помимо отнесения запеченной на вертеле курицы после третьей перемены блюд в сенник, царицу там же угощали множеством кушаний, среди которых выделялись своим числом куриные: «Куря в калье с лимоны, куря в лапше, куря во щах богатых»; новобрачным были поданы «хлебенные ествы», и в их числе «курник подсыпан яицы». [1525]

Свадебные кушанья с петухами, курами и куриными яйцами

В Рязанской обл. до сих пор на свадебном пиру угощают куриными блюдами – курицей, курником и какурьгами [1526] . (Заметим в скобках, что в русских диалектах слово «курник» обозначало ряд понятий: например, в с. Макарово Новохопёрского р-на Воронежской обл. так называли курятник. [1527] ) По данным четырехтомного «Этимологического словаря русского языка» М. Фасмера, курник – «пирог с курятиной», вероятно, происходит от «кура», «курица». [1528] В Касимовском у. Рязанской губ. курником называли пирог с запеченными в скорлупе яйцами, подносимый невесте сватами жениха или предназначенный ее подругам на вечерухе. [1529] В с. Терентьево Касимовского у. бытовал «курник – хлеб, подносимый сватами жениха невесте; на пирушке обносят всех вином и курником: кто успеет отломить у курника 2–3 головки, получает больше вина. Курник – продолговатый пирог с зубчатыми краями; по углам и в середине – головки наподобие просфорных; вместо начинки – яйца в скорлупе, кости от мяса и гребень с донцем». [1530] В с. Малеево Касимовского у. название «курник» не зафиксировано, однако тип такого пирога имелся еще в 1925 г.: «Приезжая на “вечеруху”, жених привозит подругам невесты особый пирог с запеченными целиком яйцами». [1531] По данным Н. И. Лебедевой, в с. Стафурлово Рязанского у. «курники пекутся на второй день свадьбы матерью молодой». [1532]

В с. Шостье Касимовского у. в 1923 г. «на второй день свадьбы подруги приносят ей <молодой> есть “какурьги” – пшенные пышки с запеченными яйцами». [1533]

Макс Фасмер также отмечал: «кок?ра», или «кокура», – «свадебный пирог», «пшеничный хлеб с запеченным яйцом», «вид кренделя», встречавшийся в Рязанской, Саратовской, Владимирской, Ярославской, Костромской, Нижегородской, Пермской, Вологодской, Вятской, Уфимской губ. и происходящий от «к?ка» – «куриное яйцо» (в детской речи), судя по географическому распространению и варианту на «-ура». [1534]

В с. Телебукино Касимовского у. «на второй день свадьбы гости “рядятся” (“ряженые”) и ходят по селу собирать яйца на яичницу». [1535] Аналогично в с. Мелехово Сасовского (б. Касимовского) у. в 1927 г. еще бытовал свадебный послевенчальный ритуал: «На другой день идут к теще есть яичницу». [1536]

Пасхальные яйца

Освященное на Пасху крашеное куриное яйцо жители Константинова клали за стекло внутрь оклада иконы или рядом на божничку в красном углу и верили, что такая икона способна предотвратить перенос ветром огня от загоревшегося дома на соседний, если обойти с ней свою избу. Н. Д. Рыбкина, 1915 г. р., рассказывает: «Это хорошо – это вот кидать эти яйцы всё туда в этот огонь. Он сразу, говорять, огонь уничтожаить». [1537] Подобные же сведения приводит А. И. Цыганова, 1911 г. р.: «Клали-клали в икону, клали обязательно. <…> У нас три иконы были такие большие, и вот оклад выставлялся, и всегда мама туда клала яичко. Стекло выставлялось, и туда яичко вкладывалось. <…> Например, вот горить дом, а ты стоишь около своего дома и крестик крестишь этой иконой, у которой яичко». [1538]

Показательно, что по церковному порядку назначение богородичной иконы «Неопалимая купина» – как раз предотвращать пожар, однако старожилы села предпочитали дополнять чудодействие иконы силой пасхального яичка, обычно окрашенного луковой шелухой в красный цвет (сравните яркость пламени пожара). Жительница с. Константиново Н. Д. Рыбкина, 1915 г. р., объясняет красный цвет пасхального яйца иначе, сравнивая его с названием следующего через неделю за Пасхой праздника: «Красная Горка тогда называлась: красное яйцо, красное, все ходили». [1539]

Интересно, что пасхальное красное яичко способно бороться с пожаром, о котором иносказательно говорится на Рязанщине (и повсеместно): «Пустить красного петуха». Метафора «красного петуха» активно бытовала при Есенине. А. К. Воронский в 1924–1925 гг. в очерке «Сергей Есенин. Литературный портрет» рассуждал о деревне: «Она пережила уже 1905 год, когда по помещичьим угодьям основательно погулял красный петух…». [1540] Вскоре после смерти поэта критик В. М. Киршон писал: «…гарью помещичьих дворов и усадеб, по которым гулял красный петух, пущенный мужицкой рукой». [1541] Да и сам Есенин, по сведениям И. Г. Эренбурга, употреблял расхожее выражение: «В мае 1918 года он говорил мне, что нужно все повалить, изменить строение вселенной, что крестьяне пустят петуха и мир сгорит». [1542]

Святость красного пасхального яичка подчеркивается тем, что на следующую Пасху оно, сохранившее лишь скорлупу и высохшее внутри, крошится на дворе курам, но ни в коем случае не выбрасывается просто так, куда попало:

...

Яички клали только четыре штуки <по числу членов семьи> – это разговеться! А одну – как считается – в год: каждый год её, например, на Паску, а в ту Паску крошили вон курам её. Уж она испортится вся. В передний угол. Да, кто в иконы клал, кто так в пакетик – кто куда. Дочка, куда же её? Вот говорять: в год надо яйцо класть. А на второй год уж она негодная, её есть нельзя, её курам отдавали на Пасху прямо. [1543]

Показательно, что сакральное яйцо (в отличие от обычных) проделывает замкнутый круговой путь – от порождения курицей до съедения ею же:

...

Это вот я на Светлый день, когда в церковь вот ходила, я клала яичко из церкви святуя на полочкю к иконам. Туда, говорять, положено яичко положить. Ну уж она сколько там лежить, она вот делается сухая-пресухая. А потом там уж есть нечего: она вся высохла. Сымешь её – вон курам отдаёшь её, птичкам или своим курам. [1544]

По другим сведениям, к засохшему прошлогоднему яичку добавляется новое, затем следующее; либо, наоборот, яичко скармливают курам через некоторое время по прошествии Пасхальной недели, не дожидаясь следующей Пасхи (это угасание обычая, так как роль противопожарного средства здесь уже утрачена). Возможен и такой вариант, когда пасхальное яичко клалось к иконе на конкретный, хронологически ограниченный двумя праздниками, период и приравнивалось к причастию:

...

Это на икону ставять, да, наверх класть. Она долго у нас лежить тама, долго-долго. Потом на какой-то, я уж забыла, праздник мы уж, да, чтобы она не испортилась, её съедим – по кусочку всем разрежешь – как просв?рка. [1545]

О приобщении к Христовым святыням через пасхальное яйцо также свидетельствует замечание местной жительницы Константинова о том, что разговляются такими яичками в первую очередь (на втором месте оказываются творог и «кулУч»), причем съедают их без соли, которую не носили в церковь и не освящали. Рассказывает А. И. Цыганова, 1911 г. р.: «Яички ели в первую неделю. На Пасху, бывало, мы едим целую неделю. Вот, вперёд яичко, а потом уже творог с куличом. А в первую очередь яичко без соли. Соль – она, её в церковь не берём, она так и не святая». [1546]

С празднованием Пасхи с яичками в Константинове связана и другая традиция – катать детям яички по лубку и выигрывать при точном попадании в цель, представленную соседними яичками, принесенными участниками игры. Так катали яйца на три следующие друг за другом праздника – Пасху, Вознесение и Троицу (это региональная особенность, обычно ограничиваются Пасхой), причем к каждому праздничному дню готовили новую порцию яиц, а те съедали. М. Г. Дорожкина, 1911 г. р., вспоминает: «Как только Паска – так яйца. Наварим яиц, сделаем всё, разметём, лубочек поставим, вот и к?тим – катали яйцы. (…) Это как вот обычно чтоб там пушка сюда, а носик сюда; как оно куда пок?тится, а там ещё будет катиться; в какую как стукнется яйцо, значит, я выкатала. И яйцо я беру, если я попала яйцо в яйцо…» – и далее о сроках катания яиц: «…на Троицу тоже яйцы будем катать. После Паски она, Троица, вскорости бывает. Больно долго будем яйца катать!». [1547] Аналогичные сведения, но с уточнением воскресной хронологии, сообщает В. А. Дорожкина, 1913 г. р.: «Катали яйца. Такой лубочек, и вот катали – до самой до Троицы. Вот не каждый день, а по воскресеньям. Вот до Троицы, а потом Духов день, а потом приканчивали». [1548]

Есенинские вариации на тему «Курочки рябы»

Среди народных сказок имеется одна – «Курочка ряба», в которой золотое яйцо ценится не в пример ниже обычного: курица-рябушка сначала снесла золотое яичко, его положили на полочку и там его разбила мышка, а затем, в утешение (!) курочка подарила старику со старухой простое яйцо. Под пером Есенина с яичками также происходит метаморфоза, впрочем, подсмотренная на баррикадах, когда противника забрасывают тухлыми яйцами, и отнесенная поэтом в эпоху крестьянско-казацкого бунта 1773–1775 гг.; так, в черновом автографе «Пугачева» были строки, которые потом поэт зачеркнул и не внес в основной текст поэмы:

И простые куриные яйца

[Обратятся]

[Обратились в бомбы] (III, 265).

Также к народной сказке «Курочка ряба» восходит есенинская строка из поэмы «Инония» (1918): «Я сегодня снесся, как курица, // Золотым словесным яйцом» (II, 62). Другим источником этого образа являются неоднократно повторяемые на страницах «Поэтических воззрений славян на природу» А. Н. Афанасьева мифологические суждения автора и приводимые им фольклорные цитаты, например: о заре и восходе солнца – «чудесная птица каждое утро несет по золотому яйцу, блеск которого прогоняет ночную тьму»; о потерянном счастье – «Умерла та курица, что несла золотые яйца!» [1549] и др.

Отдаленные мотивы «Курочки рябы» просматриваются в стихотворении «Пропавший месяц» (1917), где они стали сюжетообразующими, причем сказочная канва представлена как космически-божественная:

Облак, как мышь, подбежал и взмахнул

В небе огромным хвостом.

Словно яйцо , расколовшись, скользнул

Месяц за дальним холмом.

<…>

И голубем синим вечерний свет

Махал ему в рот крылом (I, 93–94).

Заметим, что Есенин трижды ставит слово «яйцо» в такие синтаксические конструкции, на основании которых нельзя установить род этой лексемы. Вопрос о грамматическом роде слова «яйцо» у Есенина возникает потому, что в его родном Константинове эта лексема в диалектном звучании употребляется в женском роде вопреки нормам литературного языка: это хорошо заметно по глагольному окружению в приводимых нами фрагментах фольклорных рассказов местных старожилов.

В с. Константиново до сих пор бытуют пословицы и поговорки с упоминанием кур и яиц. Несколько из них записала от местных жителей в 2001 г. главный хранитель Государственного музея-заповедника С. А. Есенина Л. А. Архипова (1953–2003): «Курочка в гнезде, яичко в нутре, а хозяин уже со сковородкой бегает»; «Дорого яичко ко Христову дню». [1550]

Петух в магической практике

Жизненной основой для возникновения ряда есенинских строк с «петушиной тематикой» мог послужить магический обычай при переезде в новый дом первым пускать туда петуха. О последовавшей смерти хозяина дома, вольно трактовавшего этот обычай и потому не реализовавший его в буквальном смысле, рассказывает его вдова А. А. Павлюк, 1924 г. р.: «Первым долгом что звать? <…> Это кошку или петуха. А я деду сказала, когда мы стали переходить в новый дом… <…> “За петуха я и за кошку. Когда я, – говорить, – строил дом, тут и кошки были, и петухи были – все были. И собаки прыгали”. Так он и… а прожили мы с ним пятьдесят два года». [1551] Вероятно, этот обычай произошел от более давнего обыкновения строить дом на месте, освященном заложенной в основание фундамента петушиной головки как жертвы домовому духу. А. К. Байбурин писал в 1983 г.: «У восточных славян в качестве “строительной жертвы” зафиксированы конь, петух и курица. <…> При этом приношение в жертву петуха (курицы) еще в прошлом столетии было довольно-таки распространенным…». [1552]

Петухи и куры как маркеры патриархального быта

Психологами и врачами установлено, что наблюдение над мерно клюющими зерно петухами и курами успокаивает человека, настраивает его на мирный лад, создает добродушное настроение. Куры возле избы или хаты – неизменная сельская картина, неподвластная бегу времени. У Есенина она относится не только к воспоминанию о «малой родине», но и распространена на всю планету как величайшая ценность, встречается в разных регионах мира, носит положительно-оценочный и утвердительный характер: «В Персии такие ж точно куры, // Как у нас в соломенной Рязани», «Eсть везде родные сердцу куры», «Оттого, знать, люди любят землю, // Что она пропахла петухами» (IV, 226–227 – «Тихий ветер. Вечер сине-хмурый…», 1925). Добавим, что это стихотворение создано в последний год жизни поэта и потому отражает его жизненный опыт и звучит как продуманный результат, глубоко прочувствованный вывод из его собственных наблюдений.

Совсем иначе в 1920-е годы относился Николай Бухарин к петухам – как к примете устаревшего времени, тянущего в прошлое из современности – применительно к городу: «…разводить разужасный “урбанизм”, для которого нет базы (ибо в Москве у нас поют еще петухи)…». [1553]

Петухи для села обязательны как данность, как обусловленность привычным крестьянским укладом, всеми жизненными устоями. И если крик петуха по каким-либо причинам исчезает из деревенского быта, то это признак надвигающейся трагедии. И такая горестная ситуация обрисована Есениным в стихотворении «Ленин» (1924):

Душа сжимается от боли,

Уж сколько лет не слышит поле

Петушье пенье , песий лай (II, 143).

В стихотворении «Ты запой мне ту песню, что прежде…» (1925) изображение домашних птиц носит психологический характер и появляется неожиданный сюжетный разворот, при котором орнитоморфные персонажи наделены душевными переживаниями, свойственными человеку: «Так приятно и так легко мне // Видеть мать и тоскующих кур » (I, 246). Рязанской женщине, как и вообще сельскому человеку, свойственно обращать внимание на поведение кур в своих фенологических наблюдениях. Так, бытовавшая в есенинское время в с. Константиново народная примета использовала образ курочки как мерило будущего урожайного лета: «На Алексея – Божьего человека (с гор потоки) если курица напьется из лужицы, будет урожай хлеба, – если сухо, будет плохо: не родятся хлеб и травы». [1554]

В тот же 1925 год, в октябре, в стихотворении «Синий день. День такой синий…» нет особенных подробностей, и создается впечатление, что в мире есть « петухи да ветер» (IV, 279). Эти петухи и реальные птицы, находящиеся по ту сторону избяной стены от лирического героя – «За окном поет петух » (IV, 279), и воплощение основной человеческой сути, своеобразное определение глубокой и всеопределяющей любви через птичью метафору – «Лишь тебя только, доброй курицы , // Я желаю, далекий петух » (IV, 280). Есенин в разных стихотворениях варьировал важную для него фразу, помещая петуха за различные преграды и пределы (что в творчестве поэта встречается редко): «За окном поет петух » (IV, 279) и «За рекой поет петух » (I, 117). Образ петуха в стихотворении «Где ты, где ты, отчий дом…» (1917) стал формообразующим, так как с его помощью создана кольцевая композиция пятистишия, когда пятый стих является дословным повторением первого, акцентируя внимание на важной детали и задавая настрой всей картине:

За рекой поет петух .

Там стада стерег пастух,

И светились из воды

Три далекие звезды.

За рекой поет петух (I, 117).

Два написанных в черновых автографах (РГАЛИ) друг за другом стихотворения и специально сцепленных в пару – «Метель» и «Весна» (единое время их написания – декабрь 1924, несмотря на «сезонную» разницу в названиях) построены как два последовательных и взаимоисключающих диалога или как полярные пространные утверждения, подверженные влиянию мрачно-зимнего и жизнерадостно-весеннего настроения. Показательно, что в переклички вступают и любимые Есениным домашние птицы: в первом – «А если б вдруг // Запели в мире куры ?» и во втором осуществилось птичье пение – «Привет тебе, // Горлан-петух » (II, 243, 244).

Кукареканье петухов уже само по себе, безо всяких намеков и ассоциаций, без нагоняемых этой звучной картиной мыслей и воспоминаний показывает, что в мире все привычно и спокойно: «Вот опять петухи кукарекнули // В обосененную тишину» (I, 235).

Петух в роли горлана-поэта

Иногда петух своим громким криком в часы отдохновения лирического героя Есенина вызывал у него резкую неприязнь. Об этом прямо говорится в строках стихотв. «Синий день. День такой синий…» (1925:

Ночь проходит. Свет потух.

За окном поет петух .

И зачем в такую рань

Он поет – дурак и дрянь?

Но коль есть в том смысл и знак,

Я такой, как он, дурак (IV, 279–280).

И все-таки, зная обычное есенинское воспевание петуха, этот фрагмент более уместно расценивать как художественный вымысел, забавный иронический эпизод в общей картине поэтического мировидения. В стихотворении «Весна» (1924) Есенин ставит себя на один уровень с домашней птицей, не возвышая себя над ней: «Я нынче, отходя ко сну, // Не поругаюсь с петухами » (II, 155).

Еще более выразительна ситуация, описанная в стихотворении «Метель» (1924):

Я не люблю

Распевы петуха

И говорю,

Что если был бы в силе,

То всем бы петухам

Я выдрал потроха,

Чтобы они

Ночьми не голосили (II, 149).

Такой поэтический мотив кажется чужеродным в лирике Есенина, вроде бы не свойственным поэту, в чьем творчестве петух занимает одну из ведущих позиций. Есенинская петушиная символика вполне самостоятельна и многогранна, а сам образ домашней птицы возвеличен автором и в некоторой степени обожествлен. И враждебное отношение к петуху здесь не художественный вымысел и уж тем более не авторская жизненная позиция. И действительно, при прочитывании последующих строф становится очевидным, что это своеобразный композиционный прием, способствующий разворачиванию сюжета «от противного» и необходимый для вызова чувства сопереживания:

Но я забыл,

Что сам я петухом

Орал вовсю

Перед рассветом края,

Отцовские заветы попирая,

Волнуясь сердцем

И стихом (II, 149).

Полное отождествление лирического героя-человека с домашней птицей, нарочитое неразличение антропоморфной и птичьей ролей – эти художественные приемы позволили поэту без всякого нравоучительного тона, очень проникновенно и тонко подать основополагающие биографические сведения в несколько ироничном ключе. Если пробраться в глубину поэтической мысли Есенина, преодолев налет переносного «петушиного» смысла, то становится очевидным следующее: автор говорит здесь о пророческом даре всякого поэта и о его личной ответственности за судьбу родины в переломную эпоху, пусть даже такая жертвенная миссия совершается вопреки родительским наставлениям и пожеланиям избрать более легкий жизненный путь. Петушиный крик по своей громогласности соотносим с поэтическим рупором, но это сопоставление все-таки неожиданно и потому достигает особого эффекта воздействия.

Конечно, даже не все друзья Есенина знали о сопротивлении его отца при вступлении сына на многотрудную поэтическую стезю, отдавая предпочтение спокойным крестьянским заботам, мастерству ремесленника или учительскому поприщу, к которому, собственно, и готовили юношу. Вот почему из всего «петушиного» фрагмента стихотворения одним неподготовленным читателем (современником Есенина и его другом) оказалась вычленена лишь первая его часть, которая была принята за реальное отношение автора к объекту изображения и получила непосредственный отклик. Г. С. Назаров в письме из Тифлиса от 19 января 1925 г. сообщал: «Ты написал пра питухов стихи, мне очин понравилась. Дарагая Сирёжа, я убил 3 шт. питухов, когда предиш, будиш спакойна спат, питухи не будут тебе безпакойит». [1555] Есенин получил это сообщение и в письме к Н. К. Вержбицкому от 26 января 1925 г. из Батума отозвался о нем так: «Жоржик мне прислал замечательное письмо, где пишет, что он, прочитав мои стихи, зарезал трех петухов » (VI, 199).

Громогласный петух народных песен, детского фольклора и частушек

Образ громкоголосого петуха, слишком рано будящего человека, безусловно, был знаком Есенину и по народным песням. В середине XIX века в Данковском у. Рязанской губ. П. И. Якушкин записал фольклорную переделку стихотворения-пасторали В. Кугушева, поэта и драматурга начала XIX столетия, с характерным началом о побудке петухом спящей с милым молодки (позже в народной необрядовой песне такая трактовка пробуждения будет утрачена):

Диривенскай петушок,

Што ты рана так встаешь,

Галасиста паешь? С милым спать ни даешь!

Разбудил ты маладу

Раным рана паутру,

Когда времичко придет,

Роса на землю падёт,

Пастух выйдет на лужок,

Заиграит ва ражок… [1556]

Еще более ранняя и, тем не менее, близко перекликающаяся с есенинским стихотворением «разгульная песня» с отношением к горлану-петуху наблюдается в «Сказаниях русского народа» И. П. Сахарова:

Петушок, петушок,

Золотой гребешок!

Зачем рано встаешь,

Голосисто поешь (2),

С милым спать не даешь?

И я встану, младешенька,

Раным рано, ранешенько,

Я умоюся, младешенька,

Шуйским мыльцом белешенько,

Я взойду ли под насеточку,

Петушка возьму за крылышко,

За правильное за перышко.

Я ударю об насеточку:

Еще вот те, петушок,

За ночной за смешок!

Зачем рано встаешь,

Голосисто поешь (2),

С милым спать не даешь! [1557]

Заметим, что нотки неуважительного отношения человека к «петушьему племени» просматриваются и в родном Есенину константиновском фольклоре. В частности – в детской потешке «Чу, чу, чу!», в которой куры (объединившиеся с дикими птицами) выступают в качестве разорителей крестьянского хозяйства и потому с их несанкционированным поведением ведется борьба хозяйкой:

Ко мне куры летят,

И вороны летят.

Я по курочке цепом,

По вороне кулаком.

Как из курочки зерно

Покатилося оно…

Прямо на дедушкино гумно. [1558]

Некоторые тексты позднейшего по времени возникновения песенного жанра – частушки – также включают образы петуха и курочки. Современный исследователь А. В. Кулагина называет курочку в числе типичных птиц частушечного жанра, а «сравнение с курицей или петухом обычно носит комический характер», «с куричьими сравниваются глаза, с петуховыми – рожа… пение… с петушиной – душа». [1559]

В Константинове записано несколько частушек, героями которых выступают домашние птицы из «петушиного племени»:

С неба звездочка упала

Прямо на акацию.

Продай, мама, петуха,

Купи комбинацию;

Пришла курица в аптеку,

Закричала: «Кукареку!

Дай<те> пудру и духи,

Чтоб любили петухи!» [1560]

Мотив отрубания головы курице

Интересно, что во второй частушке под забавным и юмористическим внешним оформлением скрыта старинная примета, породившая обычай: если курица начинала петь петухом, это предвещало несчастье, и ей отрубали голову. В с. Константиново при жизни Есенина была записана примета: «Курица запоет петухом к пожару». [1561] В Касимовском у. зафиксировали в 1888 г., что если «курица кричит петухом на чью-нибудь голову, надобно ее резать, а то будет в доме упокойник». [1562] Вероятно, таким образом хотели восстановить гармонию мира, признаками утрачивания которой оказывались смена «сущностных» (то есть особо существенных) поведенческих черт, половая неопределенность и травестийность, а в конечном счете метаморфизм персонажа.

У Есенина в «Стране Негодяев» мотив отрубания головы курам восходит к одной из двух ситуаций: 1) окказиональному бытовому ритуалу смертной казни курицы, запевшей петухом; 2) регулярному осеннему праздничному обряду резания кур с ритуальным жертвоприношением куриной головки в дар покровителям домашней птицы Козьме и Дамиану в Кузьминки 14 ноября (1 ноября по ст. ст.). Так, на Кузьму-Демьяна в д. Волынь Рязанского у. резали кур, «чтобы куры были целы» круглый год, а в с. Красное Пронского у. причт собирал по дворам домашнюю птицу. [1563] Есенин сравнил в «Стране Негодяев» жилища в Европе с курами:

Там тебе не вот эти хаты,

Которым, как глупым курам ,

Головы нужно давно под топор… (III, 56).

В творчестве Есенина характеристика кур часто оказывается отрицательно окрашенной, негативной: помимо «глупых кур» имеются еще строки «У моей, я хотел бы, падали // Процветала куриная жизнь» (IV, 280 – «Синий день. День такой синий…», 1925). В народной фразеологии известно выражение: куриные мозги .

Обрядовое ряженье и жестикуляция, связанные с курами

Человеческая жестикуляция, сравнимая с повадками кур и уподобленная куриным телодвижениям, вроде бы описывается как нейтральная, однако пренебрежительный оттенок в таком сопоставлении все-таки угадывается. А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) дал такую характеристику своему другу: «Есенин от волнения хлопал себя ладонями по бокам, как курица крыльями » [1564]

Обрядовое ряженье, объектом адресации которого становилась курочка-наседка, сохранилось в Константинове как реликтовая черта окказионального ритуала. А. Д. Панфилов подметил и прокомментировал устрашающий характер переодевания хозяйки, необходимого ради успешного гнездования кур:

...

Закрыла калитку бабка Марья, чтобы не было ненужного пустого хождения. В худшую из худших, латаную-перелатанную, давно за ветхостью заброшенную стеганку обрядилась. Платье под стать отыскала, чулки и ботинки. Растрепала седые волосы, сунула в них несколько куриных перьев – хоть сейчас отправляйся на студию детских фильмов играть бабу-ягу. <…> В зловещем и мрачном своем облачении бабка Марья мастерит гнездо, затем ловит закудахтавшую курицу и водворяет ее на вновь смастеренное гнездо, под плетюшку, чтобы пообвыкла немного на новом месте. Между тем, курица долго не может успокоиться, шумит дурным голосом, смертельно перепуганная необычным и страшным видом своей хозяйки, обычно такой опрятной, приветливой и миролюбивой. Наряд бабки Марьи тоже примета … – необычным, устрашающим видом отпугнуть и отогнать от новой наседки злую силу… [1565]

Есенин представлял курочку как своеобразный тест, по которому можно разграничить сельского и городского жителей. Именно последнего (особенно забавно, если это будет женщина) можно уверить в идентичности человеческих и куриных привычек, свойств и даже физиологии – на манер притчевых и басенных стилевых приемов, фольклорного зоологического и антропоморфного параллелизма и т. п. В письме к А. В. Ширяевцу 24 июня 1917 г. Есенин иронизировал над некой недалекой собеседницей в воображаемом диалоге: «…а я бы ей, может быть, начал отвечать и говорить… когда курица несет яйцо, ей очень трудно, и т. д. и т. д.» (VI, 96).

В творчестве Есенина (в частности, в эпистолярном) есть и образ цыпленка. Он дан в стихотворных строчках (пока неясно – авторских, устно-поэтических или процитированных из других авторов) и вписан в библейский контекст с поющими в полночь петухами, когда Сарра спала под телегой:

Слышит кто-то, как цыпленок

Петушиная образность в творчестве писателей-современников

Есенин внимательно изучал систему образов в лирике поэтов-современников и в рецензию «О “Зареве” Орешина» (1918) включил краткий анализ стихотворных строк с метафорой солнца – красного петуха: «…кто слышит, что “ красный петух в облаках прокричал”, – могут показаться образы эти даже стилем мастера всех этих коротких и длинных песенок, деревенских идиллий» (V, 185). Есенина привлекли две первые строки стихотворения «На заре» П. В. Орешина (1917): «Красный петух прокричал // В золотых облаках» (V, 433).

Сам Есенин еще более усилил метафоричность «красного петуха», который одновременно представлял солнце в солярно-мифологической теории и пожар в бытовом крестьянском сознании, и такой образ «двойного зрения» запечатлел в стихотворении «Тучи с ожерёба…» (1917): «Плещет надо мною // Пламя красных крыл » (I, 106).

Другим символическим цветом – зеленым – обладает петух у С. А. Клычкова, друга Есенина: «…полыхает в дырке зеленый петух и бьется зеленым крылом и, разгребая песок возле окна, песчинками стучит в стекла, и по мутному стеклу стекают дождинки…». [1566] Зеленая окраска петуха обусловлена уже не фольклорной, но мифологической природой: этот художественный образ олицетворяет грозу – с полыханием молний, с мощными отсветами небесного огня.

Следовательно, можно предполагать, что Есенина привлекало в «петушиных» описаниях друзей-писателей: в частности, те их художественные умения, которые заставляют изображаемый объект мерцать и переливаться палитрой тонов и оттенков цвета.

Есенин, вероятно, читал прозу С. А. Клычкова, которая изобилует метафорическими изображениями петуха. Так, в романе «Сахарный немец» (1925) встречается ряд разнохарактерных петушиных образов – от мифопо-этических до почти натуралистических: «Смотрит Зайчик, в углу петух на шесте: привстал, на ногах – сапоги желтые, на голове – корона царская, тоже на Зайчика глядит, и кажется Зайчику, что петух немало диву дается, что Зайчика видит: как это, дескать, такое выходит?… // Потом, видно, решил, что это он, петух, в своих петушьих расчетах сбился да спутался на старости лет и что так на самом деле и надо, чтобы Зайчик стоял тут, у лесенки на накат, на котором по этому лету куры цыплят высиживали, стоял тут в полутьме и его сапогами любовался, – решил и вдруг громко захлопал крыльями: лоп-лоп-лоп-лоп-лоп, и так запел, как будто Зайчик и не слыхивал до сей поры, как деревенские петухи поют»; «…как под колесный скрип и визг от накрылья телеги хлопал на шесте крыльями старый петух и не вовремя пел – видно, хотел разбудить хозяев и пораньше поднять на ноги…»; «Смотрит Зайчик на карты… и каждый король саблей чертит по земле, как петух перед курицей серебряным бравым крылом» [1567] и др. С. А. Клычков был выходцем из соседней Московской обл. (Тверской губ.), принадлежал к «новокрестьянским поэтам» и пользовался в своем творчестве теми же методическими приемами, что и Есенин: 1) черпал сюжеты из собственной биографии и жизни своей родной деревни; 2) опирался на фольклор своей «малой родины»; 3) преобразовывал на свой лад мифологические находки А. Н. Афанасьева, вычитанные в трехтомнике «Поэтические воззрения славян на природу» (М., 1865–1869). Талантливость автора и общность творческих подходов – вот причины привлекательности сочинений С. А. Клычкова для Есенина.

Петух занимал важное место в сюжетном и образном строе русской художественной литературы и до Есенина. Можно привести множество названий произведений, в которых встречаются петух или курица: «Сказка о золотом петушке» А. С. Пушкина, «Черная курица, или Подземные жители» Антония Погорельского, «История о петухе, кошке и лягушке» В. Ф. Одоевского, «Кот и петушок» М. Л. Михайлова и др.

Афористичность изображения петуха

Петух у Есенина представлен в трех образных возможностях его наиболее выразительного раскрытия: 1) со взмахом крыльев и в движении; 2) с громким кукареканьем и 3) в привязанности ко времени, пограничному с ночью. Петух, в представлении поэта, – деятельная птица.

Зрительный образ петуха сопутствовал Есенину в его жизни и воздействовал на него. В начале 1917 г. в Москве на Кузнецком мосту было открыто литературное кафе «Красный петух» («Питтореск»), интерьер которого был оформлен художником Г. Б. Якуловым. Много раньше о Г. Б. Якулове писал М. Симонович в статье «Наш импрессионизм» (1909): «Одаренный ярким живописным темпераментом (контраст ярко-розового и зеленого в его “Петухах” радует глаз своей откровенной силой), он умеет подчинить свои красочные видения строго логической концепции». [1568] По неподтвержденным пока данным, компанией Есенина был учрежден издательский знак с профильным изображением петуха.

Богатая и сложная орнаментировка русского народного костюма (в первую очередь – рубахи) обобщенно названа современным филологом И. Ч. Варгой «петушиными гребешками», очевидно, по наименованию конкретного узора вышивки или браного ткачества и применена к обличью самого поэта при характеристике его начального периода творчества: «Есенин прощается с деревенскими декорациями, лаптями, одеждой в петушиных гребешках, как в свое время простился Маяковский с желтой рубашкой – символом эпохи футуристов» [1569] (ср. народное название вышивки – «кочеты» – см. выше).

Значительная роль символики петуха и курицы в сочинениях Есенина хорошо согласуется с весомостью куриной образности в рязанском фольклоре. Например, подборка Востокова «Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения» (1890, ноябрь) пестрит образом курицы (наседки), которая сопоставляется то с неразумным человеком, глупой бабой, а то, наоборот, подается как образец правильного поведения: «Говорят, что кур доят, а у них и сисек нет»; «Курица не птица; горшок не посуда; а баба не человек»; «Курочка по зернышку клюет, да сыта бывает»; «Как курица ни пой петухом, бабе не быть мужиком»; «Мокрая курица»; «Не по наседке яйца, далеко куму до зайца»; «Напрасно курица села на змеиные яйца, корпит беду, на свою голову растит»; «Скажешь курице, а она – всей улице»; «Ты ему так мила, как курице – птица-сова». [1570] Там же гораздо реже и в другом осмыслении встречается образ петуха: «Поп и петух одинаково поют, когда в церковь не ходят и ничего на дают». [1571] Как видим, у Есенина образа петуха превалирует над курицей, и такая данность опирается не на соотношение частотности двух родственных персонажей в паремийных жанрах (дающих противоположный результат). Превалирование петуха-персонажа над курицей базируется на особенностях разнообразного обрядового и песенного фольклора Рязанщины и родного села Константиново, где петух является ведущим фольклорно-этнографическим символом .

Петушиные крылья и «ангельские крыла»

Чисто зрительное восприятие стропил крыши как опущенных крыльев птицы (о назывании стропил «петухом» см. выше) легло в основу есенинских строк из стихотв. «Есть светлая радость под сенью кустов…» (1917):

За отчею сказкой, за звоном стропил

Несет ее шорох неведомых крыл … (IV, 160).

Однако осененность крестьянской избы чем-то святым (может быть, Святым Духом, изображаемым в виде голубя, сотворенного из соломы или расщепленного куска дерева) заметна в придании таинственности крыльям и в употреблении церковнославянской падежной формы – «неведомых крыл».

«Крыла» как принадлежность ангела, как его типичнейшая черта берут начало от птичьих крыльев и просматриваются в есенинских строках: «Нежно под трепетом ангельских крыл // Звонят кресты безымянных могил» (IV, 154 – «Синее небо, цветная дуга…», 1916). Заметим, что «крыла» у Есенина обычно даны одновременно в движении и звучании: передвижение петуха стремительно и кукареканье громогласно. С одной стороны, полет ангелов еле уловим и беззвучен, с другой – птицы в небе непрестанно машут крыльями или легко парят в воздухе, ловко планируют, издают резкие звуки или переливчатые музыкальные трели. «Ангельские крыла» у Есенина осеняют привычный бытовой объект, христианизируя его и переводя в церковную ипостась; содействуют его наполнению нежнейшими и сладостными звуками, иногда извлекают божественные звоны.

Удивительно, но у Есенина в стихотворении «Проплясал, проплакал дождь весенний…» (1917) ангельские крыла не вызывают обязательного восторга, какой бывает у христианина при ощущении им внимания к себе со стороны горних сил; напротив, лирический герой пресыщен божественной ратью: «Скучно слушать под небесным древом // Взмах незримых крыл …» (I, 132).

Организатор Есенинского музея в пос. Росляково Мурманской обл., словесник В. Е. Кузнецова, исследуя художественные портреты Есенина, усматривает в работе Г. Б. Якулова 1919–1920 гг. «Лик Сергея Есенина» (ГЛМ) окрыленность поэта как буквально-зримую крылатость – как проявление святости, что подкреплено ангельским нимбом: «Акварель изображает поэта крестьянским юношей со щенком (или теленком? скорее, все же щенком) на руках. Над головой поэта – нимб, как у святых на иконах. За плечом – крыло, легкое, облачное, воздушное, но явно крыло». [1572] Исследовательница ссылается на предположение искусствоведа Л. Алексеевой, соотносящей эту акварель с выступлением Есенина 3 апреля 1919 г. в Политехническом музее в Москве, которое носило название «Отелившийся бог», портрет мог быть откликом художника на это событие. Религиозное наполнение акварели ощущается в имитации колорита фрески, на которой голубоватым тоном с белилами изображено облачное крыло за плечом поэта.

Птичьи (петушиные) черты внешности Есенина

Современники Есенина (причем не один человек!) отмечали похожесть поэта на птицу, ассоциативную связь его внешности с птичьей. Легкие взмахи рук сродни расправленным птичьим крыльям, быстрое восхождение по ступенькам лестницы подобно вспархиванию птицы, будто крылатый разлет бровей – эти манеры и черты внешности Есенина притягивали к нему взоры современников. М. И. Себекин в письме к Есенину 1 апреля 1925 г. зримо представлял: «Вижу вдали большую птицу, распростершую свои широкие крылья и готовую взметнуться в голубую, звонкую высь, это – Есенин, и слышу, как крылья этой могучей птицы обламывает какая-то погань…». [1573] Н. Д. Вольпин отмечала:

...

На этот уже изрядно расшатанный пьедестал Есенин не взошел, нет. Широко, точно крылья, распахнув руки, еле касаясь ногой ступеней, он вспорхнул на него вполмига. [1574]

А. Б. Мариенгоф писал в «Романе без вранья»: «К слову: лицо его очень красили темные брови – напоминали они птицу, разрубленную пополам – в ту и другую сторону по крылу. Когда, сердясь, сдвигал брови – срасталась широко разрубленная темная птица». [1575] Иностранка Лола Кинел вспоминала «нависшие, словно крылья, темные брови». [1576]

У С. С. Виноградской возникло свое оригинальное ассоциативное уподобление Есенина большой белой птице, когда она слушала рассказ поэта о его неизвестных приключениях на Новой Земле во времена Керенского:

...

Рассказывал он о жизни своей там в избе с земляным полом, о борьбе за существование и о борьбе с большими прожорливыми птицами, которые забирались в комнату и уничтожали все запасы пищи и воды…Птицы опрокидывали крышку и опорожнили кадку; они носили вилки, ложки. Больше всего и запомнилось описание этих птиц, – больших, беспокойных, сильных птиц. И сам Есенин, похожий на белую нежную птицу, словно вырастал, когда характерным движением рук описывал их. Он точно ощущал их и говорил: «Птицы милые, в синюю дрожь // Передайте, что я отскандалил». [1577]

Добавим, что Есенин любил лебедей (тоже больших белых птиц, хотя и других), которых он впервые мог увидеть плавающими по пруду у помещика Кулакова в с. Константиново, услышать свадебные, хороводные и другие народные песни с образом белой лебедушки, а потом прочитать о мифологической интерпретации символики этих птиц в трехтомных «Поэтических воззрениях славян на природу» А. Н. Афанасьева и трудах других ученых-мифологов, заинтересоваться древней мировоззренческой основой лебяжьей образности.

Окрыленность как характеристика персонажа

Продолжением и развитием темы ангельских крыльев – в противовес им – выступает есенинское пожелание человеку не отрываться от земли, то есть оставаться живым, не умирать: «Чтоб душа, как бескрылая птица , // От земли улететь не могла» (III, 281). Здесь видно, что Есенин выступает вопреки известному народному представлению о крылатости души, о ее возможности отделяться от тела и путешествовать над землей во время сна. Однако навсегда душа отлетает от бренного тела в момент смерти.

Авторское видение окрыленного человека как крылатого в буквальной метафоричности, о способности к великим делам которого свидетельствует размах больших его крыльев, дано в родственном иконописному ангельском изображении: «И лицо закрою крылом » (II, 66 – «Инония», 1918). Создается образ ангелоподобного человека, живущего в новой небесной стране. Соответственно урожай – вслед за евангельской притчей о птицах, которые не сеют и не жнут, но всегда бывают сыты, а также вслед за ниспадением на землю по божественной воле манны небесной – представлен как звенящие на ветру хлебные колосья: «Новый он сбросит жителям // Крыл колосистых звон » (II, 66). Возникает неожиданный образ звучных крыльев-колосьев, образованный как дальнейшее развитие цепочки от петушиных (птичьих вообще) крыльев и ангельских крыл.

Однако в «Инонии» крылатый образ не так-то прост и несводим ни к ангельскому чину, ни к крылатости колоса. Согласно иконописному канону, ангелы шестикрылы – вспомним безусловно известные Есенину слова пророка Исайи и основанные на них пушкинские строки: «И шестикрылый серафим // На перепутье мне явился» («Пророк», 1826), а также есенинское «Что в елях – крылья херувима …» (I, 45 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914). Число крыльев у есенинского лирического героя в «Инонии» превышает все известные тварные (например, у насекомых – с учетом подкрылков) и божественные (так, у серафимов шесть крыльев) пределы. Вероятно, это произошло из-за соревновательности с Пушкиным и особенно потому, что автор описывает «иную страну», с иным – возможно лучшим! – вероучением:

Грозовой расплескались вьюгою

От плечей моих восемь крыл (II, 62).

Конечно, можно еще поразмышлять о вероятностной соотнесенности есенинской «восьмикрылости» с богородичным иконописным каноном Неопалимая Купина: Богородица изображена с младенцем Христом на руках и вписана в кругообразно-зауженные ромб и квадрат, что отдаленно напоминает «крылатый» восьмиугольник. Этот иконописный тип славился широчайшей известностью на Руси как оберег от пожара: существовало поверье, что обход вокруг горящего дома с Неопалимой Купиной усмиряет огонь и не позволяет ему перекинуться на соседние постройки. Такое поверье до сих пор бытует в с. Константиново.

Облик самого Есенина остался «крылатым» в памяти некоторых его современников: «“Боже мой, Боже мой, да ведь это ангел с разбитыми крыльями”, – неожиданно сказал один молодой красный драматург» [1578] (о поэте 15 апреля 1924 г.). С. С. Виноградская приводит бытовавшее при жизни Есенина наименование его окружения из числа начинающих поэтов – «есенинские птенцы». [1579]

Кроме того, известен и облик ангелоподобного Есенина, созданного его современниками. В частности, именовала поэта ангелом Айседора Дункан, будучи его женой: «Она опускалась на пол около стула, на котором сидел Есенин, обнимала его ногу и рассыпала по его коленям красную медь своих волос: “Anguel”». [1580]

И все-таки в генетической праоснове вся символика крылатости в «Инонии» восходит к образу курочки, ибо налицо соотнесенность двух пар строк: «Я сегодня снесся, как курица , // Золотым словесным яйцом » и «Все молитвы в твоем часослове я // Проклюю моим клювом слов » (II, 62, 63).

Еще дальше от образа петуха отстает метафора окончания солнечного дня, отсылающая к домашней птице лишь упоминанием крыльев и с помощью цветового эпитета – вспомним красочного гордого красавца-петуха: «Гаснут красные крылья заката» (IV, 127 – 1916). Этот поэтический образ основан на народном выражении, распространенном повсеместно, в том числе и на Рязанщине: «пустить красного петуха», то есть устроить пожар. [1581]

Есенин ценил удачные образы, восходящие к птичьей символике и пропущенные поэтом сквозь индивидуально-авторское видение мира. Н. Д. Вольпин вспоминала, как при прочтении ее стихотворения «Седьмой этаж» Есенина привлекло двустишие «Простерлось в комнате, ложась на крыши // Плавучей ночи лунное крыло» и он сказал: «А вот это образ! Зримый образ!». [1582] Вероятно, Есенин мог увидеть в усложненной и удаленной от лежащего в основе птичьего образа и метафоры наступления ночи родственную его поэтической линии воспевания крылатости птиц метафоричность.

Крылатая мельница

Тему «крылатых стропил» («…за звоном стропил // Несет ее шорох неведомых крыл ») дополняет образ мельницы-птицы из стихотворения «Теперь любовь моя не та…» (1918), подчеркивающий ее сугубую принадлежность земле, неотъемлемость от сельского мира при всей устремленности в небеса: «Так мельница, крылом махая , // С земли не может улететь» (I, 149). Наблюдается череда сложных уподоблений: невольный в своих желаниях человек приравнен к мельнице, похожей на птицу, но все-таки люди и хозяйственные постройки укоренены в родной почве, и (в подтексте) даже петух самыми сильными взмахами крыльев не способен взмыть в небеса. Что касается словосочетания «крылом махая», то здесь можно допустить употребление поэтом единственного числа существительного в расширительном и обобщающем значении, как более выразительной детали по сравнению с «крыльями махая». Также возможно зрительное восприятие всех движущихся лопастей мельницы как слившихся в единое крыло. Во всяком случае, представления об ущербности мельницы здесь нет; оно возникнет несколько позже, в другом варианте образа мельницы-птицы.

Образ мельницы-птицы из «Руси советской» продолжает пушкинскую ассоциацию: «Здесь даже мельница – бревенчатая птица // С крылом единственным – стоит, глаза смежив» (II, 94 – 1924). Крылатой видится ветряная мельница; в окрестностях же Константинова стояла водяная «колотушка», [1583] которую нельзя зрительно уподобить птице. В черновом автографе «Руси советской», хранящемся в РГАЛИ, указанные стихи имеют редакцию, отсылающую как раз к ветряку: «Ветрянка-мельница – бревенчатая птица // Курлычет жалобно в просторы сирых нив» (II, 230, стихи 7–8). Понятно, что однокрылость мельницы свидетельствует о ее нерабочем состоянии, причем разрушенность оказывается всеобщим и все поглотившим качеством, которое подчеркнуто Есениным при помощи частицы «даже». Это есенинское настроение безысходности относится не только к советской власти, оно гораздо шире и прежде уже было распространено на всю любимую родину с помощью сходной «птичьей» характеристики – « С крылом подбитым Русь» (II, 216 – «Иорданская голубица», черновой автограф ИМЛИ, стих 12). Получается, что советская власть получила в наследство пришедшее в упадок и разрушенное хозяйство.

Наоборот, в «Стансах» в том же 1924 г. крылья мельницы показаны во всей положительной мощи – исправно вращаемые ветром, и с ними сопоставляются мыслительный процесс и теоретизирование по поводу новой исторической эпохи, шествующей под знаменем Ленина и ленинизма:

Что имя Ленина

Шумит, как ветр по краю,

Давая мыслям ход,

Как мельничным крылам (II, 136).

И затем продолжающий «птичью» символику в стихотворении «Синий май. Заревая теплынь…» (1925) образ дома-птицы с деревянными ставнями или наличниками (намеченный лишь несколькими штрихами этот зримый образ допускает разную трактовку) остается цельным и нерушимым; причем он, как обычно у Есенина, показан в движении, во взмахе раскрытых крыльев:

В деревянные крылья окна Вместе с рамами в тонкие шторы Вяжет взбалмошная луна На полу кружевные узоры (I, 211).

«Голова моя машет ушами, Как крыльями птица»

В поэзии Есенина порой происходит совершенно неожиданный генезис многосложного образа: например, в стихотворении «Прощание с Мариенгофом» (1922) возник образ ушей-вёсел:

Мои рыдающие уши,

Как вёсла плещут по плечам? (IV, 185).

Глагол «плескать» отсылает не только к водной стихии и к вёслам, но и к взмаху птичьих крыльев. Далее Есенин несколько видоизменит образ ушей-вёсел и в «Черном человеке» придет к куда более неоднозначному образу:

Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь… (III, 188).

Традиционно в литературоведении считается, что этот образ машущих ушей-крыльев явился логическим развитием и завершением подмеченной поэтом во время его поездки на Кавказ забавной реальной сценки-«дива», которую он запечатлел в стихотворении «Батум» [1584] (1924): «Ходит полоумный // Старичина, // Петуха на темень посадив» (IV, 213). Есенин старательно выискивал наиболее точно характеризующие ситуацию слова – это хорошо прослеживается по целому ряду вариаций в черновом автографе (РГАЛИ) двух соседних строк, в которых образ петуха на голове остается неизменным даже в тех стихах, где птица не названа, но сохранилось то же ситуативное словесное окружение:

II Ходит полоумный старикашка

С петухом на голове

III Носит полоумный старичина

На затылке

IV Носит полоумный старичина

С петухом на голове и т. д. (IV, 311).

Этот жизненный случай настолько впечатлил Есенина, что он сообщил о нем в письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. из Батума: «Однажды утром мы после кутежа едем к Лёве и видим такую картину: идет на костылях хромой старик, тащит привязанную за пояс тележку, в тележке два щенка, на крыльях тележки две курицы, а на голове у него петух. Когда он идет, петух машет крыльями. Зрелище поразительное» (VI, 192–193, № 192). С. С. Виноградская указывает, что Есенин разыгрывал подобные сценки с домашней птицей: «Возвращаясь из деревни в Москву, он брал с собой живую курицу, сажал ее на голову и в таком виде приезжал на квартиру». [1585] Какие генетические истоки были у этой сценки: свадебный ритуал с принесением живой курочки для новобрачной в дом ее мужа, обычай впускать первым петуха при переселении в новую избу, предварительное проигрывание будущего эпизода задуманного литературного произведения? (См. также об этом в главе 7.)

Есенинский образ птицы, машущей крыльями над головой человека, отдаленно напоминает заглавный персонаж из «Сказки о золотом петушке» (1834) А. С. Пушкина:

Петушок спорхнул со спицы,

К колеснице полетел

И царю на темя сел,

Встрепенулся, клюнул в темя

И взвился… [1586]

Это не единственный пушкинский образ, вовлеченный Есениным в собственную метафору машущих крыльев (о другой ассоциации со строками Пушкина см. ниже).

Упоминание о подаренном Есениным живом петухе (что типологически близко свадебной курочке, принесенной в дар новобрачной) приводит также А. К. Воронский: «В одно из более ранних посещений он принес ему в подарок… живого петуха». [1587] И. И. Марков сообщает, что в последнее свое пребывание в Ленинграде в 1925 г. «в день приезда Есенин побывал у Ильи Садофьева с несколько необычным подарком – принес старому знакомому живого петуха, держа его под мышкой». [1588]

С. Н. Кирьянов полагает, что смысл есенинской маячащей и машущей ушами-крыльями головы-птицы сводится к мучению, и в своем предположении опирается на этимологию Макса Фасмера, производящего глагол «маячить» от «маять», а от последнего же произошло и «махать». [1589] Со ссылкой на наблюдение А. Субботина, автор находит, что дальнейшее развитие образа до «шеи-ноги» обозначает человеческую шею, сливающуюся с ногами петуха, и эта картинка могла быть завлекательным приемом ярмарочного шута. [1590] Далее исследователь приводит упоминание Дж. Фрэзером в этнографо-религиоведческой монографии «Золотая ветвь» (1911–1915 годы; пер. на рус. в 1980 г.) первобытного и нерусского обычая приносить домашнюю птицу в жертву голове посредством втирания ее крови себе в лоб. С. Н. Кирьянов видит у Есенина противопоставление головы как символа верхнего мира и ноги как знака земли, нижнего мира, потому предполагает смену двух сакральных действ: обряд жертвоприношения также предшествует ритуалу гадания, как жертвенную птицу сменила «ночная зловещая птица». Полагая гипотезу С. Н. Кирьянова слишком фантастической, тем не менее добавим, что на Руси существовал обычай резать домашнюю птицу в осенний день св. Косьмы и Дамиана, отчего эти святые звались «курятниками», им посвящалась первая отрубленная петушиная голова (см. выше).

Нам посчастливилось услышать в д. Волхона, соседней с Константиновым, от местной жительницы А. А. Павлюк, 1924 г. р., фразу об оглушенном громом человеке – со включением слова «маячить», что наводит на мысль о возможном диалектном смысловом употреблении Есениным этой лексемы: «А если вот оглушуть там, глухой делается, прям вот не ма я чить – в землю закапывають, в землю, вот какая-то магнит есть, вот!». [1591]

В с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл. глагол в отрицательном значении «не маячить» применим к мужчине, не способному к супружеской жизни в ее физиологическом понимании. [1592] Следовательно, есенинская фраза «Ей на шее ноги // Маячить больше невмочь» сообщает о невозможности совершать действия, об усталости и оглушенности; последнее более конкретное значение не только подтверждается особенностями константиновского диалекта, но и контекстным смыслом данного глагола.

Нам бы хотелось также обратить внимание на незамеченную лексико-синтаксическую близость анализируемого начала есенинской поэмы «Черный человек» с фрагментом сна Татьяны из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина. Сон наполнен чудовищами и фантастически-страшными ощущениями пушкинской героини, развертывающимися на свадебном фоне и связанными с мыслями девушки о женихе. Выставление в чертовском обличье участников свадьбы именно со стороны жениха объясняется мировоззренческой антитезой «свои – чужие» и поверьем о том, что именно во время свадьебно-го обряда (в этот неустойчивый переходный период из холостого состояния в женатое) можно легко «испортить» молодых колдовскими чарами, о чем повествует множество быличек.

Ю. М. Лотман обратил внимание на рисунок Пушкина к XVII строфе пятый главы «Евгения Онегина» – скачущая мельница, череп на гусиной шее и проч., что набросал поэт среди замечаний и поправок на чистых листах, вплетенных в подготавливавшийся им для отдельного издания экземпляр первой части романа. [1593] Интересно заметить, что фрагмент изображенной Пушкиным картины с немыслимым обличьем чудовищ и их невообразимым поведением за столом обладает явственным сходством (причем даже на уровне лексики) с началом второй строфы поэмы С. А. Есенина «Черный человек», написанной спустя столетие и находящейся в аналогичном «дьявольском» контексте с преобладанием птичьей символики. Сравните соответствующие строки:

…Сидят чудовища кругом:

Один в рогах с собачьей мордой,

Другой с петушьей головой ……

Вот череп на гусиной шее

Вертится в красном колпаке,

Вот мельница вприсядку пляшет

И крыльями трещит и машет … [1594]

И

Голова моя машет ушами

Как крыльями птица ,

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

Черный человек… (III, 188 – Есенин).

Откуда и почему вообще возник замысел придумать столь странный образ, над которым ломает голову не одно поколение есениноведов? На заседании Есенинской группы 24 мая 1994 г. поэт, переводчик и библиофил Ю. А. Паркаев рассказывал: «25 лет назад Рюрик Ивнев показал мне список (его рукой) стихотворения Есенина “Пусть ваш череп на шее тучится, словно коршун на белом пне…”. Удалось установить, что это стихотворение принадлежит Н. Эрдману. Это стихотворение было опубликовано в 1922 году, и Есенин его наверняка читал, и этот образ в сознании поэта мог как-то трансформироваться. “Шея ночи” – это образ очень беспомощный для такого поэта, как Есенин». [1595]

Но Есенин не сразу пришел к образу «шеи ноги». Очевидно, он долго размышлял над поэтическим выражением, чередуя в своем сознании троицу образов: «шея ночи», «шея ноги», «шея-нога». Известно, что в народном музее С. А. Есенина в г. Вязьма Смоленской обл. (директор П. Н. Пропалов) хранится список (очевидно, третий) поэмы «Черный человек», выполненный рукой С. А. Толстой-Есениной: «В этом списке, написанном фиолетовыми чернилами на больших белых нелинованных листах, пожелтевших от времени, десятая строка “Черного человека”, а также вся вторая строфа поэмы имела следующую первоначальную редакцию:

Голова моя машет ушами

Как крыльями птица ,

Ей на шее-ноге

Маячить больше невмочь.

Черный человек…», [1596]

но потом жена поэта произвела стандартную правку – «Ей на шее ноги».

Существуют не только историко-текстологические, но и строго литературоведческие трактовки возникновения этого образа в рамках поэтических фигур и тропов. Например, В. Клепиков анализирует: «Грамматика – рабыня поэзии. И когда поэту надо рассказать, что он “очень и очень болен”, ему мало метафоры “голова на ноге шеи”, он выворачивает метафору. <…> Иначе, стало быть, нельзя было сказать, чтоб боль не выглядела на уровне “рядовой мигрени”, как в “Дневнике поэта” заметил Асеев». [1597]

В очерке «Сергей Есенин» (1926), в связи с гибелью поэта почти целиком посвященном «Черному человеку», Н. Н. Асеев рассуждал: «Так ли прост этот образ сравниваемой с птицей головы? “На шее ноги”. Прозаически следовало бы “на ноге шеи”. “Машет ушами”. Скажут: болезненная фантазия… В том-то и дело, что раз человек заговорил о своей болезни – нужно дать о ней представление, нужно заставить ее почувствовать, эту болезнь. И сложность ее, соответствующую этому сложному облику, который никак не влезает в определение “всем понятной” мигрени». [1598]

Безусловно, Есенин стремился создать совершенно особую зрительную картинку, вроде бы ни на что не похожую и не имеющую аналогов в мировой культуре. Но это лишь на первый взгляд. В русском фольклоре, в частности – в частушечной разновидности с народной дефиницией «страданье», имеется интересная и ни с чем не сообразная картинка: «Как по речке по Криуше // Плывёт хрен – большие уши!». [1599] И хотя текст обнаружен нами в «заветной тетрадке» жительницы подмосковного городка Талдом в 2000 г., в нем заметен любимый Есениным рязанский топоним Криуша (употребленный поэтом в поэме «Анна Снегина»), а жанровая разновидность «страдания» типична для рязанского и вообще среднерусского фольклора и необычна для северной части Московской обл. Вспомните приведенную выше тематически близкую частушку с. Константиново со словами: «Петухи рано встают, // Про хреновину поют». [1600]

Известно, что Есенин бывал в Талдоме, в трех километрах от которого расположена д. Дубровки – родина его друга С. А. Клычкова, у которого поэт неоднократно гостил. Естественно, мы не вправе делать чересчур смелое и бездоказательное предположение: а не Есенин ли распевал это «страдание» и не от него ли в далеком начале ХХ века талдомчане заимствовали и сохранили до сих пор этот фривольный, но полюбившийся им текст? Можно с большей или меньшей долей вероятности утверждать лишь одно: это «страдание» занесено в Талдом выходцами с Рязанщины, некоторые из которых встретились нам в ходе фольклорной экспедиции в августе 2000 г. в Талдомском районе.

В черновом автографе «Ключей Марии» (ИМЛИ) Есенин привел суждение о тривиальности человеческого, пусть даже творческого мышления, особенно по части конструирования: «Еще Гораций Флакк говорил о том, что “к человеческой голове приделать рыбье туловище, а вместо рук прикрепить хвостами двух змей возможно всякому”» (V, 294). И хотя обрисованная фигура сирены, водяницы, речной русалки далеко отстоит от есенинского головоногого и машущего ушами образа, тем не менее внимание Есенина к высказыванию Горация явно указывает на направление его мысли.

В основном тексте и частично в черновике к «Ключам Марии» при рассмотрении генезиса и структуры буквы запечатлен уже более близкий образ головы на шее ноги – почти предшественник: «…нам является лик человека, завершаемый с обоих концов ногами . <…> Голова у него уж не верхняя точка, а точка центра, откуда ноги идут , как некое излучение» (V, 209, 306).

Эта же идея в типологически близком виде высказана Есениным в статье «Ключи Марии» (1918): «Бессилие футуризма выразилось главным образом в том, что, повернув сосну кореньями вверх и посадив на сук ей ворону , он не сумел дать жизнь этой сосне без подставок» (V, 208). Эта мысль оказалась настолько значимой для Есенина, что она же повторена (но за вычетом образа птицы) в рецензии с условным названием «О сборниках произведений пролетарских писателей» (1918): «Такая шаткость строк похожа на сосну с корнями вверх …» (V, 237).

Современный исследователь В. А. Коршунков на основе тщательного изучения многочисленных подборок печатных текстов и полевых записей разных регионов России сделал вывод: «Детская потешка о сороке-белобо-ке часто заканчивается словами: “Шу-у, полетели, на головушку сели!”. Такая концовка отмечена также в финале другой известной потешки “Ладушки”, а изредка она встречается и в других сюжетах». [1601] Известно, что Есенин прекрасно знал потешку о сороке: сохранилась фотография, выполненная в Москве в 1925 г. в фотоателье Сахарова и Орлова, на которой изображена группа лиц, среди которых «Сахаров обнимает Катю, а мы <А. А. Есенина> с Сергеем играем в “сороку”» (VII (3), 262). [1602] Правда, в знакомом Есенину с детства со слов матери варианте потешки про сороку нет концовки про головушку (см. главу 3). Однако остается вероятность того, что иной текст «Сороки» мог быть также известен поэту и именно он в сопровождении характерной жестикуляции содействовал созданию Есениным строк «Голова моя машет ушами, // Как крыльями птица».

Исследователь С. Н. Кирьянов невольно проявил особое внимание к петуху при анализе «Черного человека», ибо увидел в композиции поэмы четы-рехчастность, отвечающую раннехристианскому представлению о делении ночи на четыре стражи: третья стража заканчивалась в три часа утра, согласно Евангелию от Марка (Мк. 13: 35) носила название «пение петуха» и соотносится со 144–151 строками произведения Есенина. [1603]

Главная тема Есенина – становление новой Родины – вырастает в философскую образность широчайшего охвата и сложного понятийного обобщения, в которой уже не проглядывает никакой остаток предметности. Это представлено поэтом в заглавном стихе и дальнейших строках стихотворения 1917 г.: «О Русь, взмахни крылами …» и «Уж повела крылами // Ее немая крепь!» (I, 109, 111). Данное метафорическое содержание всецело основано на атрибутивном признаке, восходящем к птичьей символике: взмахнуть и повести крыльями, расправить их для грядущего полета.

Петух на «рушниках»

Рассуждая в «Ключах Марии» (1918) о народном орнаменте на крестьянских полотенцах, Есенин говорил об образах деревьев, которые создают растительный узор, важный в мировоззренческом аспекте. Между тем изучение вышивок полотенец южных районов Рязанской обл. (Милославского, Скопинского, Ряжского и Сараевского), проведенное в этнографо-искусство-ведческом плане, свидетельствует о том, что одним из преобладающих художественных образов оказывается петух. Фигура петуха, оставаясь декоративной, наиболее приближается к реалистическому изображению, а определяется по характерному силуэту с выдающимся гребнем. Петух выступает как в соединении с птицами, так и в контаминации (как бы «вырастая» из них). Можно предположить, что петух генетически связан с образом птицы вообще, происходя из условного орнитоморфного орнамента. Вероятно, в прообразе находится представление о душе-птице.

Наблюдается 5 типов петушиных и петушино-птичьих орнаментов: 1) трехчастная композиция, на трех ярусах которой изображены разного вида петухи или птицы, что можно интерпретировать как три уровня бытования души – на земле, в небе и в небесном раю; 2) ряд петухов, перемежающихся растениями, преимущественно деревьями; 3) зеркально расположенные петухи, как бы парящие вокруг основной многозначной фигуры храма или вазы, или человека с поднятыми руками; 4) пара смотрящих друг на друга петухов; 5) одиночный петух условно-реалистического вида, зачастую многоцветный. Обычно фигуры петухов подчинены общему красно-черному цветовому строю полотенец. Если цвет зеленый или синий, то полотенце является траурным или постовым (вывешиваемым в пост). Юг Рязанщины наиболее богат старинными полотенцами, но приведенные данные можно экстраполировать и на «малую родину» Есенина.

Глава 11. Обращение к античности в творчестве Есенина

«Ведь не Еллинские боги горшки обжигают…»

Проблема аллюзий античности в творчестве Есенина – выходца из крестьянского рода и изначально сельского жителя, а потом «крестьянствующего поэта» – удивительна в том плане, что отголоски античной тематики действительно встречаются в сочинениях писателя. Причем они мелькают не как случайные тени и отдаленные силуэты, но придают ощутимый «классический колорит» всему многообразию излюбленных им литературных жанров.

В есенинских сочинениях, как и у многих поэтов, античные мотивы и символика представлены отголосками двух исторических пластов: с опорой на собственно литературу античности (вобравшей в себя мифологию и фольклор) и через посредство позднейших литературных направлений, основавших свою поэтику на античном наследии (особенно характерны в этом отношении и оказали значительное влияние на Есенина классицизм и символизм). В стихотворении «И небо и земля все те же…» (IV, 178) предстает «ложноклассическая Русь».

Парадоксально, но мифологические реликты Древней Греции и Рима оказались известными Есенину уже с детства – и не только путем постижения письменного наследия античности. Они могли быть «на слуху», стать услышанными и воспринятыми из местного фольклора разных слоев общества: ведь не исключительно же с крестьянами доводилось общаться Есенину на Рязанской земле! За пять лет до рождения будущего известного русского поэта, в 1890 году в Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии прислал г-н Востоков «Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения». В тридцатилистной подборке паремий особенно привлекают внимание региональные и редкостные тексты, некоторые из которых имеют общерусские параллели, например: «Ведь не Еллинские боги горшки обжигают, а тоже мужички их в печь сажают» [1604] – с наполовину сокращенным общеизвестным аналогом «Не боги горшки обжигают». Примечательны и объемные, многословные пословицы, исполненные в витиевато-торжественном стиле и отличающиеся отсутствием широко известных аналогий: «Марс и Паллада с миру сбирают, а Бахус ныне весело ликует и с ним Венера торжествует»; «Прекрасная Клеопатра Антонию приятна»; «Юпитер грозно загремел, Купида и Бахус от страха побледнел». [1605] Возможно, пословицы вышли из среды семинаристов.

Ориентированная на античность литературная и архитектурная стилистика и даже поэтика названий промышленных объектов, наиболее явно и зримо ощутимая в крупнейших российских городах, обратили внимание Есенина и остались запечатленными в его творениях. Революционные события в Северной Пальмире в октябре 1917 года натолкнули Есенина на литературную игру со словом «Аврора», обозначавшим в древнегреческой мифологии богиню зари, а позднее послужившим именованием крейсера в ее честь. В стихотворении «Воспоминание» (условно 1924) из-за нарочитого замещения смыслов в результате взаимообмена эпитетами возникло новое и необычное осмысление уготованного революцией будущего:

И дымом пушечным с «Авроры»

Взошла железная заря (IV, 200).

В критико-публицистической статье «Дама с лорнетом» (условно 1925) Есенин при обращении к З. Н. Гиппиус упомянул литературный журнал, названный в честь одного из мифических подвигов Ясона, который отправился на корабле «Арго» в Колхиду за шкурой волшебного барашка по приказу Пелия, младшего брата отца, захватившего власть и боявшегося человека в одной сандалии (каким и предстал герой): «Ведь Вы в “Золотое руно” снимались также в брюках с портрета Сомова» (V, 230).

Другой известный древнегреческий герой Геракл оказался причастным к образованию Млечного Пути, получившегося из брызнувшего из груди Геры молока, которым та кормила младенца, не зная, что он сын ее соперницы. У Есенина образ Млечного Пути как женской груди включен в маленькую поэму «Пантократор» (1919):

Там, за млечными холмами,

Средь небесных тополей,

Опрокинулся над нами

Среброструйный Водолей (II, 74).

Годом раньше в «Ключах Марии» (1918) скопление звезд на небосклоне и другие космические явления послужили Есенину объяснением ориентиров крестьянского стремления при хозяйственном строительстве: «Красный угол, например, в избе есть уподобление заре, потолок – небесному своду, а матица – Млечному Пути » (V, 194). (См. также главу 14.)

В неопубликованной рецензии с условным названием «О сборниках произведений пролетарских писателей» (1918) Есенин привлек фигуру древнегреческого бога солнца и покровителя искусств для сравнения мастерства (точнее, его отсутствия) литераторов-рабочих с эстетическим эталоном: «Но зато нельзя сказать того, что на страницах этих обоих сборников с выразителями коллективного духа Аполлон гуляет по-дружески» (V, 235). Аполлон выступает у Есенина мерилом поэтического таланта, и В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце» (1934–1936) привел одно из «филологических изысканий Есенина» и «его определений людей» опять-таки с упоминанием древнегреческого божественного покровителя искусств: «Про Бальмонта прозвучало его импрессионистическое словцо, что это “вша в прическе Аполлона”». [1606]

Истоки образа Ленина в античности

В стихотворении «Капитан Земли» (1925) Есенин сталкивает два заимствованных древнегреческих термина, употребляя их в подобном и свойственном античности контексте и смысловом наполнении: «Не обольщен я // Гимнами герою » (IV, 214). В том же 1925 г. в стихотворении «1 Мая!» поэт восклицает: «Ну как тут в сердце гимн не высечь» (IV, 218). «Гимн» – жанровое обозначение хвалебной песни (исполняемой в торжественной мелодике на кифаре), по случаю победы адресованной «герою» – сыну бога и человека, обращенное к нему и прославляющее его деяния. Интересно узнать понимание термина «герой» исследовательницей О. М. Фрейденберг – теоретиком античной мифологии, двоюродной сестрой Б. Л. Пастернака, современницей Есенина. По мнению О. М. Фрейденберг, «воинственный, отважный характер герой получает впоследствии, и это вытекает из его подвигов в преисподней, где он борется со смертью и вновь рождается в жизнь». [1607] По первоначальной своей сути это существо хтоническое: «Как у покойника, место культа героя – могила; самая героизация есть воздавание умершим заупокойных почестей». [1608] Объяснение этому О. М. Фрейденберг усматривала в происхождении героев: «По большей части греки считали героями эпонимов местности, основоположников городов и племен. И это понятно: герой – топонимический носитель, образное выражение ‘племени’ – ‘страны’, племеначальник и в этом смысле, еще дородовом, ‘предок’». [1609] Понятие героя на протяжении веков лишилось божественного ореола, однако восхождение этого литературного персонажа к античной традиции все-таки заметно под пером Есенина; даже в трансформированном виде герой – это тот, кто противопоставлен вождю во фрагменте поэмы «Ленин» (1924): «Для нас условен стал герой, // Мы любим тех, что в черных масках, // А он…» (II, 145).

Другое проявление античности – это введение римского понятия гений . У Есенина в отрывке «Ленин» (1924) так назван центральный персонаж или его покровитель: «Суровый гений! Он меня // Влечет не по своей фигуре» (II, 144). Согласно исследованию О. М. Фрейденберг, под понятием «гений» римляне подразумевали телесную душу (в отличие от anima), вторую сущность человека или природного объекта, мужского двойника тотемистического происхождения (у женщин была Юнона), а позже – покровителя и родоначальника племени. Изображали гения стереотипно: отец в смысле ‘рождающий’ в тоге (то есть в одежде молящего, с покрытой головой) или сам гений, позднее слившийся с родителем, в присутствии семьи совершает жертвоприношение, закалывая жертвенное животное, подведенное прислужником. Такое хтоническое изображение привешивали и никогда не снимали; атрибутом гения служила змея; «гением римляне клялись, как собой… римлянин говорил “мой гений”, “гений такого-то”». [1610] По мысли О. М. Фрейден-берг: «Genius – это тотем в аспекте жизни, рождений и брака, рога изобилия. Он ‘рождающий’ и ‘рождаемый’, отец и рожденный отцом, каждый член тотемистического коллектива в отдельности, главарь и весь коллектив». [1611]

Есенинский возглас «Суровый гений!» предполагает возможность авторского рассмотрения образа вождя в стилистике античной монументальности. На первый взгляд, такой подход отвечал требованию большевистской партии изображать революционные деяния современности в духе исторической героизации: сопоставлять их с национальными освободительными движениями типа движения Гарибальди, с крестьянскими войнами, с Великой Французской революцией, с бунтами Степана Разина и Емельяна Пугачева. Есенин пошел дальше и углубился в античность как «колыбель цивилизации», культурные истоки человечества. Поэт продемонстрировал свое видение истории, согласно которому современные злободневные события сопоставимы по своей сути с такой предельной древностью, как античность и Древний Египет, Северное Причерноморье и объединение славянских племен в Киевскую Русь. Тогда и сейчас, в условно-историческом и неконкретном времени «с копьями со всех сторон // Нас окружают печенеги », «цвели имперские сатрапы » и «продал власть аристократ », а вождь «вроде сфинкса предо мной» и «видел он // Освобожденье всех племен» (II, 143–146).

Все статусные черты римского гения соблюдены: он совершает жертвоприношение – «Одно в убийстве он любил – // Перепелиную охоту»; роль отца показана во внимании к детям – «А он с сопливой детворой // Зимой катался на салазках»; функция родоначальника проявлена в предводительстве – «Повел нас всех к истокам новым»; бессмертие телесного духа ощутимо в восприятии коллектива – «Для них не скажешь: // Ленин умер» (II, 144–147). Правомочно ли при таком художественном решении говорить о полном переосмыслении к началу ХХ столетия римского термина «гений»? Или, наоборот, Есенин хотел вернуться к его затерянному в истории исконному смыслу и стремился через обращение-зов к гению высветить истинную сущность вождя, сополагая его фигуру с нетленным двойником-тотемом в его звериной и хтонической ипостасях?

Покорение мифологических гор

В творчестве Есенина античность явлена в широкой географии: здесь Древняя Греция, Древний Рим; а помимо них упомянуты соседние древние государства – Византия, Ассирия, Египет. Из географических объектов древнегреческой мифологии присутствует Парнас, послуживший символическим иносказанием Кавказских гор, за которыми стоит богатая литературная традиция русской классики XIX века, в стихотворении «На Кавказе» (1924):

Издревле русский наш Парнас

Тянуло к незнакомым странам,

И больше всех лишь ты, Кавказ,

Звенел загадочным туманом

(II, 107–108 – см. главу 14).

А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) привел устное высказывание Есенина: «Знаешь, как я на Парнас восходил?». [1612] Из дальнейшего повествования видно, что под Парнасом поэт символически подразумевал русскую литературу, а под богами – известных мэтров поэзии начала ХХ в.

Отголосок другой античной мифологической горы – Олимпа, где восседают боги-олимпийцы, случайно (по неведению печатников) проявился в поэме «Инония» (1918) в образе некого живописца Олимпия, который вроде бы логично спустится откуда-то сверху (с небес, из небесного града Инонии или с горы Олимп): «Новый сойдет Олимпий // Начертать его новый лик». Такое новоявленное имя – Олимпий – вполне вероятное и удачно впечатанное типографами в контекст – было опубликовано в ряде прижизненных источников поэмы Есенина. На самом деле поэт создал совершенно другой персонаж – нового Олипия (II, 64), – отталкиваясь от имени Олипия (Алипия) Печерского, первого известного русского иконописца XII века, впоследствии канонизированного (см. комм.: II, 365). Однако опечатка неоднократно повторялась и в посмертных изданиях, потому что советскому читателю было легче домыслить несуществующего бога-олимпийца, вполне вписывающегося в древнегреческий круг лиц сочинений Есенина, нежели вспомнить полузабытое истинное имя почтенного иконописца.

Увлеченность античной литературой

Известно, что Есенин в юности читал античных авторов и делал пометки напротив афористических высказываний и крылатых выражений из их творений. В Государственном музее-заповеднике С. А. Есенина в с. Константиново Рязанской обл. сохранилась часть 3-го тома «Круга чтения» Льва Толстого (1906) с есенинскими карандашными пометками афоризмов, среди которых встречаются принадлежащие римским и афинским ораторам и философам: Цицерону (106 – 44 гг. до н. э.), Сенеке (3 г. до н. э. – 65 г. н. э.), Марку Аврелию (121–180), Демосфену (384–322 до н. э.). [1613]

Поразительно, что в Московском городском народном университете им. А. Л. Шанявского, в котором Есенин обучался по историко-философскому циклу полтора курса в 1913–1914 гг. (академическое отделение было рассчитано на три года), не преподавали античную литературу. Тем не менее античная образность могла быть донесена в лекциях М. Н. Розанова «История западной литературы эпохи Возрождения», [1614] читавшихся все три года. Кроме того, Есенин живо интересовался античностью и даже оставил владельческую надпись «Сергей Есенин. 1917, май» на авантитуле книги «Шваб Г. Мифы классической древности / Пер. с нем. Н. Свентицкой. 3-е изд. М., 1916» (VII (2), 169). Как будет отмечено дальше, некоторые материалы этой книги подтолкнули поэта к созданию оригинальных художественных образов. Также в личной библиотеке Есенина хранилась монография Э. Лёви « Греческая скульптура » (Пг.: Огни, 1915).

Об увлеченности античностью и начитанности в области древнегреческой мифологии и литературы свидетельствует постановка под стихотворением «Береза» (условно 1914) псевдонима Аристон . Существуют две версии возникновения есенинского псевдонима, в конечном итоге восходящего к древнегреческому стихотворцу: 1) по воспоминанию о стихотворении Г. Р. Державина «К лире» со стихом «Кто Аристон сей младой?»; 2) по названию музыкального инструмента Aristonette, изобретенного в Германии в 1880-х годах и популярному в России (IV, 350–351). Н. А. Сардановский вспоминал: «В начале своей творческой деятельности Сергей обдумывал, какой бы взять себе псевдоним. Вначале он хотел подписываться “Ористон” (в то время были механические музыкальные ящики “Аристон”)». [1615] Комментаторы воспоминаний предполагают: «Скорее всего Есенин выбрал этот псевдоним потому, что в переводе с греческого “Аристон” – наилучший из всех. Греческий язык Есенин изучал в Спас-Клепиковской учительской школе». [1616] Прикрытие авторства хотя бы и звучным историческим именем не способствовало уверенности в себе, поэтому Есенин с радостью сообщил в письме другу юности Г. А. Панфилову в феврале 1914 г.: «<Ред>актора принимают без просмотра и <псев>доним мой “Аристон” сняли» (VI, 58).

Имя другого древнегреческого поэта, породившего целое направление анакреонтической поэзии у своих подражателей и последователей, включил Есенин в дарственную надпись А. М. Кожебаткину на книге «Трерядница» (1920): «Дорогому Александру Мелентьевичу Кожебаткину с любовью и воспоминаниями о наших совместных днях, которые пахли и книгами и Анакреоном …» (VII (1), 111).

Анакреон – один из выдающихся древнегреческих лириков, родился и умер в Теосе в Ионии, был приглашен Эаком на остров Самос обучать его сына Поликрата музыке, много путешествовал. С 532 г. до н. э. при властителе Поликрате остался при его дворе, воспевал в поэзии радости жизни, любовь и вино. Умер около 495 г. до н. э. в возрасте около 85 лет. Благодарные теосцы выбили его изображение на монетах и показывали как достопримечательность его гроб (или, возможно, ??????????). В афинском акрополе Анакреону воздвигли статую в виде опьяневшего певца (возможно, на вилле Боргезе в Риме одна из статуй представляет собой копию с находившейся в Теосе статуи поэта в сидячем положении). Из стихотворений Анакреона, написанных на ионическом диалекте самыми разнообразными размерами, дошли до нас лишь отрывки, которые собрал и издал Т. Берк как «Anacreontis carminum reliquiae» (Лейпциг, 1834) и «Poetae lyrici graeci» (Лейпциг, 1867, т. 3). Ошибочно Анакреону приписали собрание 60 песенок (anacreontea), написанных коротким размером, из которых лишь незначительная часть относится к александрийской эпохе, а остальные принадлежат к римскому и раннему византийскому периодам. Поэзию Анакреона на русский язык в Санкт-Петербурге перевели неизвестный переводчик в 1794 г. и Иван Мартынов в 1801 г. [1617]

К аллегорическому сюжету Эзопа, известному через «Притчи» А. П. Сумарокова (Кн. 1–3, СПб., 1862–1869) и басню «Ворона и лисица» И. А. Крылова, в контаминации с народным выражением «считать ворон» восходит стихотворная фраза Есенина «Считала лисица // Ворон на дереве» (II, 93), поданная в поэме «Страна Негодяев» в ироническом ключе.

Особое пристрастие Есенина к любым проявлениям античности заметны в выборе типографского шрифта. Он говорил издательскому работнику М. П. Мурашеву в начале 1919 г.:

...

«Давай решим, каким шрифтом будем набирать, – предлагал Сергей. – Я думаю выбрать “антик”».

Видимо, ему это слово нравилось, но шрифт вряд ли был ему знаком. Он вынул из кармана свою книжечку «Преображение» и написал на ней «В набор, “антик”». [1618]

Вопреки мнению М. П. Мурашева, Есенин должен был отчетливо представлять гарнитуру «антик»: ведь он в молодости работал корректором в типографии Сытина! И. С. Рахилло привел рассказ старого наборщика этой типографии о Есенине: «Страсть как любил типографское дело, изучал шрифты, печатные машины, охоч был до хорошей бумаги – все мечтал, когда ему книжку напечатают». [1619]

А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) привел казусный случай книжного знакомства Есенина с врачебным эвфемистическим наименованием болезни, данным по имени римской богини: «Однажды отправился даже в Румянцевку вычитывать признаки страшной хворобы. После того стало еще хуже – чуть что: “Венчик Венеры!”» [1620] Данный пример свидетельствует о том, что не вся применявшаяся поэтом античная образность была семантически положительно окрашенной.

Духи природных стихий

Позаимствованные из древнегреческой и римской мифологии (ощущаемой как общечеловеческое достояние) реалии, ставшие в русском языке фигуральностью, выразительно живописуют современную эпоху; так, Есенин высказывался о «наших родных пенатах» (V, 273 – «Железный Миргород», 1923). Римские пенаты относятся к парным духам: «И пенатов, как ларов, двое: это сидящие с копьями юноши (‘сидение’ – метафора преисподней, и оно имело место в погребальной обрядности: античные люди в быту не сидели, а полулежали). Пенатам выставлялись тарелочки с едой и солонки в связи с хтоническим значением ‘соли’», [1621] – так определяет их первоначальную сущность теоретик античности О. М. Фрейденберг.

Мифологические мотивы у Есенина, родившегося в селе Центральной полосы России, естественно, национальные русские; однако принцип создания пантеона «низших божеств» – стихийных природных духов – тот же, что и в античной мифологии. Учитель Иванов в начале ХХ века собрал в с. Кузьминское Рязанского уезда и губ. (с. Константиново принадлежало Кузьминской волости) и отправил в Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии (ОЛЕАЭ) сведения «О верованиях» с сообщением: местные крестьяне «утверждают, что в лесах водятся особые духи, которые носят название лесовиков; вода же населена множеством водяных духов и русалок; в полях в ночное время постоянно бродят лешие и щекоталки, а дома населены особым видом духов, которые называются домовыми; и все эти духи, по их понятию, способны вредить человеку и причинять ему зло; большинство несчастий, которые постигают крестьян, они приписывают влиянию этих духов, которые и существуют для того, чтобы вредить человеку». [1622] Аналогично Николай Тверитинов записал в соседнем с. Федякино Рязанского уезда и губ. и послал в ОЛЕАЭ записи о том, что «крестьяне верят, что водяной царь есть и живет в воде; купаться в полдень и в полночь они считают опасным. Воду еще населяют русалки; все девицы, утонувшие в реке, обращаются в русалок; они заманивают людей и щекочут их». [1623] По мотивам народных поверий Есенин создал три стихотворения: «По лесу леший кричит на сову…»; «За рекой горят огни…» со стихом «Плачет леший у сосны» и рефреном «Ой, купало, ой, купало» (условно 1914–1916; IV, 89, 90;); «Русалка под Новый год» (условно 1915; IV, 123) и др.

Согласно научным разысканиям А. Н. Веселовского «Гетеризм, побратимство и кумовство в купальской обрядности (Хронологические гипотезы)», [1624] русалки – персонажи античных Розалий (????????, dies ros?rum). (О беседе Н. Д. Вольпин с Есениным о трудах А. Н. Веселовского см. в главе 5.) Уже упоминавшийся учитель Иванов в начале ХХ века записал в с. Кузьминское Рязанской губ. народный праздник – «провож(ание) русальского загоия». [1625] В стихотворении Есенина «Месяц рогом облако бодает…» (условно 1916) образ русалки создан в типично античной стилистике, с применением соответственного термина одежды:

В эту ночь к зеленому затону

Прибегла она из тростника.

Золотые космы по хитону

Разметала белая рука (IV, 132).

Есенин нарядил русалку в хитон – древнегреческую (первоначально ионийскую) льняную нижнюю одежду типа сорочки для женщин и мужчин. В гомеровскую эпоху заимствовали материал и его название у семитов (kett?n, katt?n – холст, полотно; др. – греч. ?????, ?????). Хитон был с завязками на плечах, иногда с обшивкой узкой каймой по шейным и плечевым бортам, без рукавов (с рукавами – у актеров и евреев, персов, парфян, арабов, скифов). Распространенные цвета – шафранный (женский); мутно-красный, ярко-красный и черный (траурные); серый, пурпуровый, зеленый, белый. Иногда хитон был пестрым или украшался цветной вышивкой с геометрическим орнаментом либо цветочными или звериными сюжетами. [1626]

Значительно позднее Есенину доведется лицезреть скроенный по античному фасону хитон на своей знаменитой супруге, которая выглядела подобной стихийному духу из его раннего стихотворения: «Айседора носилась по комнатам в красном хитоне , как демон разрушения» (воспоминания Н. В. Крандиевской-Толстой). [1627] Аналогично описал артистку в Москве до ее замужества А. Б. Мариенгоф: « Красный хитон, льющийся мягкими складками , красные, с отблеском меди, волосы, большое тело». [1628]

Одетой в хитон другого цвета приметил Айседору в том же году Р. Б. Гуль в Берлине вместе с Есениным: «Дункан в легком лиловом платье-хитоне ». [1629] И уже в хитоне третьего цвета на Новый 1924 год в Москве увидела Айседору актриса А. Л. Миклашевская: «Своим неестественным, театральным видом она поразила меня. На ней был прозрачный хитон, бледно-зеленый, с золотыми кружевами, опоясанный золотым шнуром, с золотыми кистями и на ногах золотые сандалии и кружевные чулки». [1630]

Образы типично античных мифологических персонажей, связанных с водой, также встречаются у Есенина. В посвящении Е. С. Пониковской (условно 1918) дан совет: «Не бойтесь спрута, ибо откуда выплывает он, выплывают оттуда и сирены» (VII (2), 110). Сирены – в греческой мифологии демонические существа, рожденные рекой Ахелоем и одной из муз или дочерью Стеропа, живущие на острове и заманивающие сладкоголосым пением мореходов себе в жертву. [1631]

Буколические мотивы

Интересна и своеобразна трактовка буколических мотивов в творчестве Есенина. В разработке пастушеской тематики Есенин опирался на общечеловеческие этнографические ритуальные моменты и пасторальные мотивы, идущие из античности, на которые наложено библейское учение о пастыре и пастве, а также наслаиваются русские народные необрядовые песни пастушеского содержания, распространенные в России повсеместно, в том числе и в с. Константиново Рязанской губ./обл. Например, в с. Исады Спасского р-на бытовала широко известная по всей Рязанщине фольклоризованная песня литературного происхождения – пастораль XVIII века «Шла Машутка из лесочка…» со строфами:

Пастушка к себе Маша манила…

Пастуха ты пастушок,

Пастух миленький ты мой дружочек,

Не спокинь ты меня.

<…>

Пастух скоро догадался,

За скотинушкой пастух погнался,

Начал иё собирать. [1632]

Яркий пример есенинской пасторали в почти античной стилистике – фрагмент стихотворения «Гляну в поле, гляну в небо…» (1917):

Снова в рощах непасеных

Неизбывные стада,

И струится с гор зеленых

Златоструйная вода (I, 112).

Пример преобладания библейской тематики в пасторали, осложненной совмещением мифологического представления о звездах и планетах как небесных стадах, наблюдается в стихотворении «О пашни, пашни, пашни…» со строчками «И пас со мной Исайя // Моих златых коров» (I, 127). Образец любовной пасторали, выполненной в духе русской народной песни, без каких бы то ни было усложненных аллюзий на античное и библейское – кроме общей идеи пастушества как колыбели кочевых племен, просматривается в стихотворении «Зеленая прическа…» (1918): «Сегодня ночью звездной // Здесь слезы лил пастух» (I, 123).

В духе пасторальной поэтики Есенин в «Ключах Марии» постулирует происхождение поэта в древности от пастуха, наигрывавшего при пастьбе на дудочке стаду первые лирические мелодии:

...

В древности никто не располагал временем так свободно, как пастухи. Они были первые мыслители и поэты, о чем свидетельствуют показания Библии и апокрифы других направлений. Вся языческая вера в переселение душ, музыка, песни и тонкая, как кружево, философия жизни на земле есть плод призрачных пастушеских дум (V, 189).

И далее:

...

…наш народ через простой лик безымянного пастуха открыл две скрытых силы воздуха вместе. Этот пастух только и сделал, что срезал на могиле тростинку, и уж не он, а она сама поведала миру через него свою волшебную тайну… (V, 190).

Этот тезис Есенин вынашивал в сознании давно и впервые воплотил его в поэтическом виде – в стихотворении «Где ты, где ты, отчий дом…» (1917) со строчкой «Там стада стерег пастух» и др. Поэт проводил идею порождающей роли пастушества в культуре даже в заглавиях, полученных из первых строк стихотворений: напр., «Я пастух. Мои палаты…» (1914; I, 52) и др. Есенин, любивший примерять на себя различные личины и «разыгрывать» в собственной жизни многочисленные реальные и вымышленные ситуации перед претворением их в литературные сюжеты, попробовал ощутить себя в роли пастуха, идентифицировав с ним лирического героя. Образ пастыря у Есенина имеется в четырех вариантах: 1) пастух – общемировой и древнейший персонаж; 2) Аполлон – древнегреческий мифологический бог; 3) Исайя и Амос – пророки-пастухи; 4) Егорий – русифицированный православный святой – покровитель домашнего скота («Егорий», условно 1914; I V, 68).

Образ пастуха, который в есенинском понимании оказался первым лириком на земле, нашел продолжение в поэте. По предположению Есенина, в античности поэт-«пастух» воспринимался как выразитель обожествленной памяти коллектива, как знаток Вселенной в пространстве и времени, как установитель имен, создатель художественного мира, пророк и жрец, обладатель сверхзрения. [1633] У Есенина идея наделенности поэта сверхзрением выражена в письме к Иванову-Разумнику от мая 1921 г. в образах «двойного зрения» и «двойного чувствования» как проявлениях «календарного стиля» (VI, 125). О роли сотворителя имен сказано в статье Есенина «Быт и искусство» (условно 1920): «На образе эмоционального ангелизма держатся имена незримого и имматериального, когда они, только еще предчувствуемые, облекаются уже в одежду имени, например, чувство незримой страны “Инония” чувство незримого и неизвестного прихода, как-то: “Гость чудесный”» (V, 219). (См. также главу 4.)

Образ пряхи

Есенин, как всякий талантливый поэт, любил многосложные образы. Еще одним из них (помимо пастуха) стала фигура пряхи, которая в развивающейся ситуации стихотворения «Метель» (1924) восходит сначала ко второй из трех мойр по имени Клото («прядущая»), что свивает нить жизни человека и является дочерью Ананке (богини «необходимости»), крутящей мировое веретено в древнегреческой мифологии, [1634] а затем к образу обычной деревенской женщины, вращающей веретенце:

Прядите, дни, свою былую пряжу. <…>

Выдергивая нитку из кудели,

С веретеном

Ведет беседу мать (II, 148, 150).

В фольклоре Рязанщины еще в конце II тысячелетия сохранялся отголосок атмосферного мифа с образом небесной пряхи, установившей негласную связь с обычной деревенской женщиной и превращающей неспряденные нити в весенний снег: «Когда жаворонки летят, бывает непогода: знай снег идёт. Бабка хлопки недопряла – летит мокрый снег, летят жаворонки, – дочка, примечай». [1635]

Образ божественной пряхи проник в одно из ранних стихотворений Есенина «Подражанье песне» (1910): «В пряже солнечных дней время выткало нить…» (I, 27).

Античность и Первая мировая война

Проявления античности в творчестве Есенина заметны в следующем: это мифологическая топонимика (Лета); древнегреческие и римские мифологические и исторические имена (Феб, Геба, Гомер, Гермес Трисмегист, Геродот и др.); названия древнегреческих эпических фольклорно-мифологиче-ских произведений, прошедших литературную обработку (напр., «Илиада» Гомера); наименования архитектурных памятников и видов одежды как знаков античной эпохи (напр., Парфенон и хитон, туника, сак).

Одним из первых обращений Есенина к античности стало стихотворение «Греция» (условно 1915), отнесенное к разделу «Два сонета» и написанное в сонетной форме, посвященное Первой мировой войне. Трагизм современной военной эпохи вызвал у автора аллюзии с битвами древних греков с троянцами в «Илиаде», заставил обрядить воинов в туники и напомнил о магических предвещаниях криков соек. Пока неизвестно, выстраивание Есениным параллели с античностью явилось оригинальным авторским приемом, либо какие-нибудь из известных поэту газетных сообщений о событиях на Балканах уже были оформлены в «древнегреческом духе» и невольно побудили автора следовать известному канону.

Из воспоминаний сына поэта К. С. Есенина известно, что туника была зримым образом древнегреческой одежды, она изображалась на коробке любимых есенинских папирос: «Курил он “Сафо”. Были такие папиросы высшего сорта, с женщиной в тунике на коробке». [1636] Позже Есенин видел Айседору Дункан в тунике: «…выбегала на сцену московского Большого театра в красной тунике …» («Алмазный мой венец» В. П. Катаева). [1637]

Гермес Трисмегист

Гомер – любимый античный творец для Есенина, у которого существовало свое понимание художественной философии этого легендарного грека. В 1918 г. в статье-трактате «Ключи Марии» дан совет: «Вглядитесь в слова Гомера, ведь он до ясности подчеркивает в себе приобретенное мастерство от пернатых царевичей звуков» (V, 198). В есенинском художественно-публицистическом произведении фигура Гомера встречается неоднократно, в том числе и вместе с другими древнегреческими мыслителями, как вершинный ориентир духовных и поэтических дерзаний, как первооткрыватель высокохудожественной образности:

...

Если Гермес Трисмегист говорил о том, что «чт? вверху, то внизу, что внизу, то вверху. Звезды на небе и звезды на земле», если Гомер мог сказать о слове, что оно, «как птица, вылетает из-за городьбы зубов», то и наш Боян… не мог он и себя не опрокинуть так же, как Трисмегист, в небо… (V, 197–198).

Гермес Трисмегист («Трижды Величайший») – мифологический бог поздней античности, близкий к потустороннему миру и потому проводник душ умерших, посредник между царствами живых и мертвых (с фетишистским именем малоазийского происхождения, прозванный по «груде камней» или «каменному столбу» – герме ). Фигура древнегреческого божественного покровителя путников и приписываемая ему фраза из «герметического» учения об оккультизме проникли в сочинение Есенина из двух источников: либо из русского перевода «Изумрудной скрижали» (по преданию, высеченной на могиле бога; текст опубликован в «Первоначальных сведениях по оккультизму» Папюса, СПб., 1911), либо из эпиграфа в статье Н. А. Бердяева «О новом религиозном сознании» («Вопросы жизни», 1905, или «Sub specie aeternitatis», СПб., 1907 – V, 472–473). Неточное цитирование образного выражения Гомера поэт позаимствовал из «Исторических очерков русской народной словесности и искусства» Ф. И. Буслаева (т. 1, СПб., 1861, с. 12 – V, 473).

Фигура Гермеса могла быть особенно симпатична Есенину потому, что напоминала собственное сельское детство с увлеченностью стихотворством, пастьбой лошадей в ночном и уважением к корове как источнику благосостояния. В стихотворении «Корова» (1915) есть строка «Свиток годов на рогах» (I, 87), неосознанно отсылающая к типу древнейшей античной книги из папируса. Гермес – древнейшее аркадское божество – еще в младенчестве изобрел лиру из черепахового панциря и украл полстада коров у Аполлона в пользу своей бедной матери, а позднее был причислен к олимпийским богам и являлся покровителем скота и пастухов.

Античные боги и мифология земного шара

Однако Есенин не использует великие имена античной цивилизации как самоцель. Поэт ведь не историк античности и даже не последователь античной поэтической традиции, не сочинитель «по древнегреческим и римским мотивам». На примере «Ключей Марии» (1918) особенно наглядно выступает соположение родной русской культуры с античной, введение России при помощи античности в единый мир общечеловеческих ценностей. Для Есенина древнерусские божества и книжники оказываются равноценными с античными, а олицетворение стихий природы построено по общему принципу: «Обоготворение сил природы, выписанное лицо ветра именем Стрибога или Борея в мифологиях земного шара есть не что иное, как творческая ориентация наших предков в царстве космических тайн» (V, 199 – «Ключи Марии», 1918). В статье «Быт и искусство» (условно 1920), продолжающей и развивающей эстетические взгляды Есенина, поэт выстраивает подобную параллель уже не самостоятельно и прямолинейно, но с негласной опорой на «Весеннюю грозу» (1828) Ф. И. Тютчева: «Отсюда Даждьбог, дающий дождь, и ветреная Геба, что „Громокипящий кубок с неба, // Смеясь, на землю пролила“ (V, 218). В этой художественной зарисовке изображается, как Геба, в древнегреческой мифологии богиня юности, исполняет роль виночерпия на пирах богов на Олимпе и потому возникает грозовой дождь.

Есенин равно пользовался античными и восточнославянскими мифологическими образами иногда с целью идентификации иноземного божественного персонажа с родным (по народному выражению, известному поэту, для перевода «на язык родных осин» [1638] ); иногда независимо друг от друга в разных произведениях, создавая контекстуальные синонимические образы. Сравните: «И дымом пушечным с « Авроры » // Взошла железная заря» (IV, 200) и «Привет тебе, жизни денница !» (III, 164).

Еще один образчик свободного сопоставления Есениным классических памятников мифологии и литературы разных времен и народов с обязательным упоминанием шедевров античности по принципу единства образного восприятия Вселенной также дан в «Ключах Марии»:

...

На этом образе построены почти все мифы от дней египетского быка в небе вплоть до нашей языческой религии, где ветры, стрибожи внуци, «веют с моря стрелами», он пронзает устремление почти всех народов в их лучших произведениях, как «Илиада», Эдда, Калевала, «Слово о полку Игореве», Веды, Библия и др. (V, 199).

Есенин был убежден, что античные имена служат мерилом общемировых ценностей, и поэтому привлекал их в свое оправдание в сменившихся исторических условиях, перед новым политическим строем. Так, в «Предисловии» (1924) он писал о сопоставлении персонажей христианской культуры с древнеегипетскими и древнегреческими богами: «…но все эти собственные церковные имена нужно так же принимать, как имена, которые для нас стали мифами: Озирис, Оаннес, Зевс, Афродита, Афина и т. д.» (V, 223). Из приведенных Есениным пяти мифических имен три последних имеют отношение к Древней Греции. Интересно, что поэт избрал древнегреческую огласовку имени Озирис (Осирис; Усир – егип.), древнеегипетского бога производительных сил природы и подземного мира. Зевс («светлое небо») – верховное божество из третьего поколения, отец богов и людей, сын Кроноса и Реи, восседает на Олимпе. [1639] Афина – «совоокая» богиня мудрости в государственных делах и справедливой войны, дочь Зевса и Метиды, родившаяся с воинственным кличем и в полном боевом вооружении из отцовской головы, покровительница змей и дарительница красоты и стати, дева-воительница и охранительница града. [1640]

Сам понятийный аппарат Вселенной со многими лексемами заимствован из древнегреческого языка и широко применяется в творчестве Есенина: космос, Водолей, Аврора, Борей и др. В «Ключах Марии» сказано: «Буря наших дней должна устремить и нас от сдвига наземного к сдвигу космоса» (V, 210). Из слов Есенина, приведенных в воспоминаниях Н. Д. Вольпин, видно, что поэт приравнивал художественное произведение к акту мифологического творения: «А это не образ – это рассказ, “фельетон” – “сотворение мифа”». [1641]

Несмотря на некоторую «легкокасательность» вовлечения античных имен, образов и понятий в свое творчество, Есенин все-таки выступает как знаток античности, у которого в сочинениях разбросаны многочисленные древнегреческие реалии в качестве примеров разного свойства. В тех же «Ключах Марии», опираясь на эпизод из античной мифологии, Есенин советует определять глубинную сущность человека «по возрасту души, ибо убеленный сединами старец иногда по этому возрасту души равняется всего лишь пятнадцатилетнему отроку, которого за его стихи Феб приказал выпороть» (V, 204; тут аллюзия на начало «Эпиграммы» Пушкина, 1829). Феб – это другое имя Аполлона, о смешении их функций рассуждал А. Н. Веселовский в главе 2 из «Трех глав из исторической поэтики»: «Древнее представление Аполлона было разностороннее, смешанное по содержанию и разнообразию атрибутов; со временем из этого синкретизма выступают яснее типы бога света и солнца (Аполлон – Феб) и Аполлона, вооруженного кифарой или лирой…». [1642] Добавим, что раздвоение божества – типичный признак дуалистического мифа, а Есенин пошел дальше и в своих сочинениях совершенно разделил единое некогда божество малоазийского происхождения на два самостоятельных персонажа – Феб («ясный») и Аполлон («губительный»).

Для Есенина, как и для всех людей, проявления античной цивилизации не сводились исключительно к положительному и прогрессивному: антипример – история Герострата , разрушившего храм. Есенин привел этот убедительный факт для характеристики современного искусства: «Здесь нет того преступного геростратизма по отношению к Софии футуристов с почти вчерашней волчьею мудростью века по акафистам Ницше, но все же это сказано без всякого внутреннего оправдания…» (V, 236).

«…Кажусь я циником»

В «Исповеди хулигана» (1920) Есенин создал оксюморонный образ забияки-мастера, сочетающего в себе вроде бы несовместимые черты разрушителя и творца, которые генетически восходят к дуалистическому мифу и опираются на таких персонажей античности, как циник и Пегас , а также суровый мастер как «культурный герой»:

Ну так что ж, что кажусь я циником,

Прицепившим к заднице фонарь!

Старый, добрый, заезженный Пегас,

Мне ль нужна твоя мягкая рысь?

Я пришел, как суровый мастер,

Воспеть и прославить крыс (II, 88).

Циники – точнее, киники (от ???? – собака, или от места Cynosarges) – считали себя истинными выразителями сократовской философии, хотя сочетали сократические элементы с софистическими и элеатскими. Основатель кинической школы Антисфен первоначально являлся учеником софистов и лишь в зрелом возрасте стал последователем Сократа. Самый известный ученик Антисфена – Диоген из Синопа. Кинизм существовал до конца III века, когда слился со стоицизмом. Киники пренебрегали наукой и утверждали, что истина в познании не выражает сущности вещей, однако видели в знании добродетель и желали просвещать толпу; аллегорически истолковывали мифы, влагая в них нравственный смысл. Отказывались от теории в пользу практики, чтобы сделать человека добродетельным и потому счастливым, отрешившись от наслаждения. Киники вменяли себе в обязанность служить поучительным примером для толпы, но наряду с удивительным бескорыстием и свободой духа сочетали в себе черты бесстыдства и отсутствия эстетики (например, полагали возможным кушать все съедобное, в том числе и человеческое мясо; отрицали семью, налагавшую узы на свободу мудреца; ставили себя выше государственных ограничений и отечества). В религии признавали единобожие. [1643]

Современный филолог И. В. Павлова распространяет влияние этой религиозно-философской теории на всю школу имажинизма: «Возможно, самым древним источником, сыгравшим роль своеобразной философской базы имажинизма, следует считать древнегреческое учение киников (конец V – начало IV века до нашей эры)», [1644] ссылаясь на упоминания об этом С. В. Шумихина, О. Е. Вороновой, Н. Бочкаревой. [1645] Прямое отражение увлечения кинизмом видно в романе А. Б. Мариенгофа «Циники» (1928) уже в заглавии, в «Исповеди хулигана» (1920) С. А. Есенина: «Ну так что ж, что кажусь я циником, // Прицепившим к заднице фонарь» (II, 88). И. В. Павлова утверждает, что «эта фраза, конечно же, отсылает читателя к легендарному образу Диогена Синопского, рыскающего “днем с огнем” по городу со знаменитым возгласом: “Человека ищу!”». [1646]

Действительно, наблюдалось привлечение имажинистами фигуры Диогена и «диогеновых рецептов», что, конечно, было известно и Есенину, ценившему жест как дополнительное по отношению к слову средство выразительности:

...

Великий циник говорил: «Если кто-нибудь выставляет указательный палец, то это находят в порядке вещей, но если вместо указательного он выставит средний, – его сочтут сумасшедшим». [1647]

Основы кинизма как философской системы явлены в устных выступлениях и письменном наследии Антисфена, Диогена Синопского, Кратета и других, составивших собственно «киническую литературу» с присущей ей сатирическим отражением мира. К имени прославившегося творца сатиры Мениппа из Гадар восходит жанр «мениппеи», доживший до сегодняшнего дня. [1648] М. М. Бахтин выделил ведущие черты жанра:

...

Для мениппеи очень характерны сцены скандалов, эксцентрического поведения, неуместных речей и выступлений… «неуместное слово» – неуместно или по своей цинической откровенности, или по профанирующему разоблачению священного… Мениппея наполнена резкими контрастами и оксюморонными сочетаниями… любит играть резкими переходами и сменами, верхом и низом… [1649]

Однако бытовое поведение Есенина и других имажинистов далеко отстояло от этических норм киников. Да и современная Есенину трактовка цинизма вылилась совсем в иное толкование – как «некая вседозволенность, достижение своекорыстных целей любыми средствами, когда зло становится сознательной линией поведения, когда имеет место тотальное расхождение между словом и делом, демагогия, лицемерие и ханжество, когда личная выгода отменяет все высокие и священные человеческие идеалы. [1650]

По мнению И. В. Павловой, «в имажинизме мы имеем дело скорее с “облагораживающей” экзистенциальной трактовкой цинизма, а именно: это способ выживания, приспособления, а также протест слабой, страдающей, одинокой, рефлексирующей личности против враждебного бытия, единственный “подвиг”, на который она оказывается способной». [1651] Более того, «в обобщенном и отшлифованном историей виде опыт античных киников (так сказать, сформированная мифология о киниках) оказал существенное влияние на последующую культуру, например, на такие формы христианского аскетизма, как странничество и юродство». [1652]

Древнегреческий крылатый конь

Образ мифологического древнегреческого крылатого коня, родившегося из капель крови убитой Персеем горгоны Медузы, вознесшегося на Олимп и доставляющего там гром и молнии Зевсу, уже без прямого называния его Пегасом, возникает в стихотворении «Поэтам Грузии» (1924). Там образ Пегаса звучит в контексте обращения всадника к удилам, с помощью которых он управляет стихами, исполненными в античном размере поэтической строки и строфы:

Писали раньше

Ямбом и октавой.

Классическая форма

Умерла.

… Я вновь ей вздернул

Удила (II, 110).

Интересно, что конь, взнузданный поэтом, чтобы вознестись на нем на вершину искусства, снижен с образа иноэтнического Пегаса до отечественной кобылы в стихотворении «Мой путь»: «Как раньше // К славе привела // Родная русская кобыла» (II, 164). А вообще у Есенина образ коня многогранен и носит разные названия: конь казацкий (III, 184), красный конь (II, 75), белый конь (III, 161), мерин, лошадь (II, 175), кляча (III, 159), подохлая кобылятина (II, 175), красногривый жеребенок. Имеются даже «конские» эпитеты: маленькая поэма «Кобыльи корабли», коллективный сборник «Конский сад» (1922). «Стойлом Пегаса» назвал Есенин и его друзья-имажинисты открытое ими и оформленное художником Г. Б. Якуловым литературное кафе в Москве (ул. Тверская, 37). А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) писал: «Было у нас, у имажинистов, в годы военного коммунизма издательство свое, книжная лавочка и “Стойло Пегаса”». [1653]

Линия мифологического коня возведена Есениным к древнейшим классическим культурам мира, среди которых на первое место он ставил античность, и прочерчена в «Ключах Марии» (1918): «Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу, уподобляя свою хату под ним колеснице» (V, 191). (См. также главу 13.)

Реликты античной культуры

Есенин был знаком с трудами античных историков и, естественно, обращал особо пристальное внимание на те фрагменты научных сочинений, в которых запечатлен и проанализирован быт народов, расположенных на территориях будущей России. Разыскания в области античной истории Есенин производил, чтобы решить собственные теоретико-художнические задачи: в частности, постигнуть взаимовлияние утилитаризма и эстетики. Так, в статье «Быт и искусство» (условно 1920) Есенин приводил суждение древнегреческого логографа – «отца истории» Геродота (ок. 484/485 – 423 гг. до н. э.) о целесообразности обычаев и костюма скифов, представлявших собою «буйное, и статное, и воинственное племя» (V, 215). К теме скифов, модной в связи с теориями скифства и панславизма в начале ХХ века (ср. «Скифы» А. А. Блока, 1918), Есенин возвратился в письме к Иванову-Разумнику в мае 1921 г. о сущности литературы: «Не люблю я скифов, не умеющих владеть луком и загадками их языка. Когда они посылали своим врагам птиц, мышей, лягушек и стрелы, Дарию нужен был целый синедрион толкователей. Искусство должно быть в некоторой степени тоже таким» (VI, 126).

Некоторые античные понятия Есенин преобразовывал на свой лад, вероятно, из-за стремления к большей выразительности и оригинальности (в незнании поэта упрекать не следует, ибо в другом тексте то же самое слово употреблено в привычном смысле): сравните в разных произведениях – «… или кануть отзвеневшим потоком в море Леты» (V, 212) и «Русский символизм кончился давно, но со смертью Брюсова он канул в Лету окончательно» (V, 227). В древнегреческой мифологии Лета – дочь богини раздора Эриды, персонифицированная в реку забвения в царстве мертвых. [1654]

Есенин имел возможность путешествовать по миру с посещением европейских топосов, сохранивших реликты античной культуры. Поэт заезжал в Рим; известно его письмо об этом: «Завтра из Венеции еду в Рим…» (VI, 147).

В серии очерков «Железный Миргород» (условно 1923) Есенин, воочию лицезревший развалины античных храмов и театров, полемизирует с типичным жителем механизированных Соединенных Штатов Америки (точнее – воспринимает его мнение как нонсенс), в чьем понятии о мире отсутствует духовность: «Слушайте, – говорил мне один американец, – я знаю Европу. <…> Я изъездил Италию и Грецию. Я видел Парфенон. Но все это для меня не ново. Знаете ли вы, что в штате Теннесси у нас есть Парфенон гораздо новей и лучше?» (V, 172). Парфенон – главный храм Афины (девы – «парфенос»), находившийся в Акрополе.

Традиция строить здания и (или) давать им названия по примеру античных существовала не только в США, но и в Российской империи (и по наследству – в советских республиках). Есенин во время своего пребывания на узбекской земле в г. Ташкенте в 1921 году выступал в «Колизее» (затем переименованном в концертный зал им. Я. М. Свердлова). [1655]

По приплытии к американскому Элис-Аленду Есенин обратил внимание на Статую Свободы, исполненную в античном духе. Тогда он ощутил ее как нелепость, что и отразил в «Железном Миргороде»: «…мы взглянули на статую свободы и прыснули со смеху. “Бедная, старая девушка! Ты поставлена здесь ради курьеза!” – сказал я» (V, 164). Очевидно, такое восприятие монумента было подготовлено в России заранее, задолго до путешествия в США.

Дело в том, что аналогичную Статую Свободы Есенин постоянно лицезрел в Москве, где она была установлена вскоре после Октябрьской революции, и однажды даже предложил розыгрыш:

...

Ты, Николаша, приколоти к памятнику «Свобода», что перед Моссоветом, здоровенную доску: « Имажинисту Николаю Эрдману » – «На памятнике-то женщина в древнеримской рубахе, – задумчиво возразил Эрдман. – А я как будто мужчина в брюках». [1656]

В коллективном сценарии М. Герасимова, С. Есенина, С. Клычкова и Н. Павлович «Зовущие зори» (условно 1918) упомянуто изваяние Свободы как ориентир коммунистического будущего и провозглашено устами пролетариата: «…мы будем плясать на зеленых лугах танцы грядущего вокруг Статуи Свободы» (V, 259). Организация деловой жизни в утопическом государстве устроена по античному подобию: занятия происходят «в студии живописи» и «в студии скульптуры», после чего «они возвращаются в мраморную залу» (V, 258). Попутно заметим, что в коллективном произведении Есенин проявил себя в жанре утопии .

Безоценочное представление об античности как об окаменелой древности, с одной стороны, и как о сокровищнице вечных мотивов и образов – с другой, сквозит в высказывании Есенина о тончайшей грани между искусством как результатом и творчеством как процессом: «Искусство – Антика; оно живет тогда, когда линии уже все выисканы, а творчество живет в искании их» (V, 238). Заметим, что на рубеже XIX–XX веков в России бытовало определение «антик» – ‘необычный человек, оригинал’. Известны «Русские антики (Из рассказов о трех праведниках)» – первоначальное название «Однодума» Н. С. Лескова (в газете «Еженедельное новое время», 1879, № 37/38, 39), а творчество этого писателя Есенин высоко ценил.

Атланты и музы современности

Есенин в метафорическом плане использует знаменитые знаки первотворения Вселенной, в конкретно-художественном воплощении взятые из античной мифологии и затем относимые к «вечным образам»: «…и броненосцы громадными рычагами, как руками великанов, подымают их и сажают на свои железные плечи» (V, 273). Возможно, этот образ был навеян Атлантом – древнегреческим титаном, мощной силы которого хватало, чтобы после поражения в титаномахии поддерживать небесный свод на крайнем западе близ сада Гесперид. [1657] Скульптурные фигуры «атлантов», поддерживающих балконы и всяческие карнизы «доходных домов» и особняков, Есенин видел в Санкт-Петербурге. Близкая идея поддержания земного шара содержится в стихотворении «Отчарь» (1917):

И горит на плечах

Необъемлемый шар!.. (II, 38).

В книге Г. Шваба «Мифы классической древности» (М., 1916) на стр. 115 помещена фотография скульптуры Антея, который, нагнув голову, держит на плечах огромный шар; а на стр. 113 рассказывается о Геракле, вступившем в Либии «в борьбу с могучим гигантом Антеем, сыном Земли; он был непобедим, так как мать удваивала его силы всякий раз, как он касался земли или, опрокинутый, падал на нее». [1658] Весьма вероятно, что на Есенина, в библиотеке которого имелась эта книга, произвело незабываемое впечатление изображение Антея и описание его судьбы, что и нашло косвенное отражение в поэтических строках.

В фольклоре с. Константиново Рязанского у. и губ. имелись свои гиганты. Так, там бытовала быличка о появлении голого замерзшего великана-лешего у овина в момент его растапливания [1659] (см. подробнее в главе 5).

Показательно, что обилие античных образов и имен сосредоточено в главах очерка «Железный Миргород»; вероятно, с их помощью Есенин вознамерился продемонстрировать огромную разницу между новейшей цивилизацией (с электричеством и железобетоном как ее главными показателями) и утраченной культурой красоты человеческого духа. Невероятное смешение античных форм с промышленным прогрессом заметно в США: «…там около театра на вращающемся электрическом колесе танцует электрическая Терпсихора…» (V, 169).

Из девяти древнегреческих муз в сочинениях Есенина по имени названа лишь Терпсихора – муза танца; однако обобщенный образ непоименованных муз (при отсутствии эффекта сопричастности) дан в стихотворении «Ленин» (1924):

И вот он умер…

Плач досаден.

Не славят музы голос бед.

Из медно лающих громадин

Салют последний даден, даден (II, 146).

Музы здесь противопоставлены иным «производителям шума» – плакальщикам и военным орудиям.

Подразумеваемая конкретика поэтической музы, к которой стремится стихотворец, позволила Есенину в стихотворении «Мой путь» (условно 1925) представить древнегреческую богиню безымянной и замыслить под ее покровительством жизненный путь, ведущий через творчество к славе, материализованной в памятнике поэту:

Тогда в мозгу,

Влеченьем к музе сжатом,

Текли мечтанья

В тайной тишине,

Что буду я

Известным и богатым

И будет памятник

Стоять в Рязани мне (II, 161).

Примерно в 1918 году Есенин набрасывает и зачеркивает поэтические строки (написанные в античном размере – пятистопным гекзаметром), в которых, тем не менее, совершенно русифицирует музу, изображая ее странницей, ищущей приют у крестьянки: «[<В> осень холодную муза, бродя по <дорогам>,] // [<В> сельскую избу к крестьянке погреться <зашла>]» (VII (2), 69 – см. главу 3). Но уже раньше, в 1917 г. Есенин создал стихотворение с обращением к Музе и с ее образом, выведенным уже в первой – заглавной – строке «О муза, друг мой гибкий…» (I, 134).

Тема «Exegi monumentum»

Из античности идет и тема Exegi monumentum (начатая древнеримским поэтом Квинтом Горацием Флакком, 65 – 8 гг. до н. э.) с попыткой примерить на себя возможность заслужить у народа памятник собственной персоне. Под воздействием пушкинского «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836) с латинским эпитетом из оды Горация «К Мельпомене» фабула претворилась у Есенина в ситуацию беседы с памятником великому поэту на Тверском бульваре в Москве со строками «Чтоб и мое степное пенье // Сумело бронзой прозвенеть» (I, 203 – «Пушкину», 1924). До Пушкина на тему Горациева памятника писал М. В. Ломоносов «Я знак бессмертия себе воздвигнул…» (1747).

Имя Квинта Горация Флакка было хорошо известно Есенину. В черновом автографе «Ключей Марии» (ИМЛИ) он сослался на этого поэта в доказательство суждения о тривиальности человеческого, пусть даже творческого мышления, особенно по части конструирования нового: «Еще Гораций Флакк говорил о том, что “к человеческой голове приделать рыбье туловище, а вместо рук прикрепить хвостами двух змей возможно всякому”» (V, 294).

Художник Ю. П. Анненков вспоминал шутливую переделку темы Горациева памятника в ресторанной версии, и участником спонтанной литературной дискуссии становился Есенин:

...

«Пробкой» называлась бутылка вина, так как в живых оставалась только пробка: вино выпивалось, бутылка билась вдребезги.

Я памятник себе воздвиг из пробок,

Из пробок вылаканных вин!..

Нет, не памятник – пирамиду!

И, повернувшись ко мне: «Ты уверен, что у твоего Горация говорилось о пирамидах? Ведь при Горации пирамид, по-моему, еще не было?». [1660]

«Античные фигуры» ХХ века

Сам Есенин воспринимался некоторыми современниками как яркая античная фигура, персонаж классической мифологии. Так, Н. Д. Вольпин в воспоминаниях рассуждала, ссылаясь на характерные манеры поэта: «Нет, уж лучше пусть смотрит Нарциссом в зеркало на свои ржаные волосы, любовно их расчесывая, чем эта въевшаяся в душу мысль, будто все вокруг ненавидят его!». [1661] К мысли о представлении Есенина мифологическим Нарциссом Н. Д. Вольпин возвратилась еще раз: «…по-прежнему видеть не могу его самолюбование перед зеркалом. В моих глазах он “безлюбый Нарцисс”. И я подозревала: он знает это сам, и это его гнетет». [1662] Н. Н. Никитин описал свое восприятие поэта также в античном ключе: «Вот каким был Есенин. С тех пор я и поверил в миф, что за песнями Орфея шли даже деревья». [1663]

Литераторы Серебряного века, творя в начале ХХ столетия или рассуждая о той эпохе, и помимо фигуры Есенина (но иногда при упоминании о нем) применяли античные образы по отношению к современникам, находя в них отдаленное сходство с древнегреческими и римскими богами и героями. Так, Всеволод Рождественский характеризовал одну из ведущих писательниц, содействовавших вхождению Есенина в петербургскую литературу: «Для Зинаиды Гиппиус – пифии и вдохновительницы этого салона – появление Есенина оказалось долгожданной находкой». [1664]

В начале ХХ века в литературной среде были общеупотребительны античные метафорические образы-иносказания. Так, Н. Д. Вольпин указала на петроградское жаргонное название извозчиков, еще бытовавшее в 1924 г.: «Подрядили двух “центавров”, как любили здесь называть извозчиков… <…> Решает Есенин и втаскивает “Брокгаузиху” в пролетку, и без того уже переполненную. Чуя щедрые чаевые, “центавр” не спорит». [1665] Наименование извозчиков пошло от центавров – то есть кентавров, по преданию, дикого фессалийского племени, отличавшегося животными наклонностями, которое прогнали из Фессалии лапифы. Примерно с 500 г. до н. э. кентавров стали изображать как гибрид человека с лошадью (ср. севернорусского Полкана-богатыря), их происхождение вели от Иксиона и Нефелы или Зевса в образе лошади и Дии, жены Иксиона. В мифологии кентавры известны своими битвами: с Гераклом, а также на свадьбе Пирифоя из-за дерзкого обращения лапифов с женщинами. [1666] Древнегреческая легенда связала созвездие Центавр из 389 звезд южного полушария, видимое невооруженным глазом в наших широтах, с мифом о Хироне, сыне Хроноса и Филиры, наставнике Геракла, «изобретателе» созвездий, самом мудром и доброжелательном среди всех центавров. Центавр изображали на старинных небесных картах держащим Волка (соседнее созвездие) и тирс или же лекарственное растение в другой руке. [1667] Пирс – жезл Диониса, увитый травами.

Дыхание далекой античности: Айседора Дункан

Есенину довелось и в личной жизни ощутить на себе дыхание далекой античности: его супруга Айседора Дункан организовала детскую школу танцев в древнегреческом стиле. Сохранились фотографии А. Дункан с ее ученицами в одеяниях наподобие туники. Еще задолго до знакомства с Есениным Айседора Дункан прославилась своей школой пластического танца в эллинистическом стиле. В. Ф. Ходасевич отзывался в рецензии («Московская газета», 19 окт. 1911): «Конечно, это не пресловутое “возрождение Эллады”, о котором так много писалось в связи с танцами Дункан: такое возрождение в наши дни было бы слишком необъяснимо. Нет, думается, что для г-жи Рабенек и для ее учениц их танец, вернее, их студия, такая не похожая на весь окружающий мир, есть нечто большее, чем художественная работа; в эту студию бегут они от жизни, как в тихую и светлую нирвану, в небытие». [1668] В. Ф. Ходасевич в письме к Г. И. Чулкову от 15 декабря 1914 г. образовал окказиональный глагол « дунканировать » от фамилии известной танцовщицы-«босоножки» как воспоминание об отголосках эллинистической культуры: «У барышень милые, простые лица, все они продают цветки, флажки, значки и жетоны в пользу раненых, а не дунканируют». [1669]

Есенин отчетливо осознавал, что мировая слава сопутствовала Дункан, окутывавшей на своих выступлениях зрителей дуновениями утраченной навсегда античности. Аналогично воспринимали заморскую танцовщицу современники поэта. Всеволод Рождественский писал о пребывании балерины в Москве:

...

Айседора Дункан, талантливейшая возродительница античного танца, приехала в Советскую Россию по приглашению А. В. Луначарского летом 1921 года. <…> Дункан уверила Анатолия Васильевича в том, что танцы Древней Греции, гармония здорового духа и тела возможны, с ее точки зрения, не в дряхлой Европе, а только в молодой России. [1670]

Г. В. Алексеев привел высказывание Есенина, также подпавшего под чары искусно возрождаемой древней культуры:

...

И три тысячи лет минуя, в амфитеатрах дешевого гранита воскрешаете… Элладу. Ну, что ж! Хлопайте Айседоре Дункан, считайте за счастье «что-то пережить» на ее спектаклях, а я вот возьму, да на этой Айседоре… женюсь. [1671]

Всеволод Рождественский привел восприятие Есениным концерта, пытаясь передать атмосферу античности, словно бы надвинувшейся на московский зал, а заодно подчеркнул источник танцевального орнамента:

...

В античных туниках, с босыми ногами, они <танцовщицы-ученицы>, одна за другой, исполняли ритмические пляски, воспроизводившие рисунки чернофигурных греческих ваз. <…> Но затем начала свой танец Айседора Дункан. <…> Есенин широко раскрыл восхищенные глаза. Он, русский человек, в эту минуту и сам почувствовал себя на счастливых берегах древней Эллады, рождавшей богов и героев. [1672]

Н. В. Крандиевская-Толстая поделилась «античным» впечатлением, какое производила Дункан на берлинских прохожих в 1920-е годы в минуты сильнейших волнений:

...

Айседора встала и, отстранив меня от Есенина, закрыв голову шарфом, пошла по улицам, не оборачиваясь, не видя перед собой никого, – фигура из трагедий Софокла. [1673]

В России тогда же распространилась эпиграмма на античную тему, связанная с именем Есенина и его супруги. Неизвестно, достигло ли ушей поэта ироническое произведение и насколько его топонимика соотносилась с реальной географической картой заграничного вояжа высмеиваемых персонажей; текст привел В. П. Катаев в «Алмазном моем венце»:

...

Один из больших остряков того времени пустил по этому поводу эпиграмму, написанную в нарочито архаической форме александрийского шестистопника: «Такого-то куда вознес аэроплан? В Афины древние, к развалинам Дункан». Это было забавно, но несправедливо. Она была далеко не развалина, а еще хоть куда! [1674]

После лицезрения в 1921 г. российской публикой блистательных танцев в античном духе, продемонстрированных танцевальной студией А. Дункан, возникла идея запечатлеть светописью и контрастными тенями прекрасные женские фигуры в туниках. Классик русской пикториальной фотографии Александр Данилович Гринберг (1885–1979) создал серию пластических фотоэтюдов на фоне архитектуры русского классицизма в подмосковных усадьбах Царицыно, Марфино, Архангельском, Никольском-Урюпино, Кузьминки (1923) Фотовыставка «Античный спектакль в русской усадьбе» в Москве (Царицыно) в 2005 г.

Из обзора сочинений Есенина видно, что поэт отдавал явное предпочтение (за небольшим исключением) древнегреческой культуре, справедливо считая ее колыбелью цивилизации, ибо римские наука и искусство являлись ее наследниками.

Глава 12. Москва в творчестве и жизни Есенина: образ столицы и реальный город

Первый приезд в Москву и поселение в городе

Образ Москвы может быть рассмотрен во многих ипостасях. Это Москва как мифологема и реальность; как история и современность; как столица и мегаполис. Москва – город коренных москвичей и центр притяжения провинциалов. Москва имперская, революционная, нэповская и советская. Москва в разные календарные сезоны, в будни и праздники, в военное и мирное время. Москва, отраженная в фольклоре и запечатленная в литературе. Есенин творил собственный миф о Москве. Он наполнил его личными впечатлениями и рассказами родственников (в первую очередь отца) и односельчан. Поэт пережил и впитал в себя художественный конфликт «человек – город», основой которого стала Москва.

Первый приезд Есенина в Москву состоялся летом 1911 года (до 7 июля), когда будущему поэту было 15 с половиной лет. Тогда, в школьные годы, Есенин направлялся в Москву с радостью и большими ожиданиями, о чем он сразу же сообщил другу Грише Панфилову в письме: «Я был в Москве одну неделю, потом уехал. Мне в Москве хотелось и побыть больше, да домашние обстоятельства не позволили. Купил себе книг штук 25» (VI, 8. № 2). Заметим, что Москва после реформ Петра I утратила статус первопрестольной и в те годы являлась просто ближайшим крупным городом, а односельчане Есенина каждое лето неуклонно отправлялись в далекую столицу Петербург на «отхожий промысел». В Петербург с собственными барками ходил и Ф. А. Титов, родной дед Есенина. Из письма Есенина видно, что первую свою поездку в крупнейший соседний губернский город юноша воспринимал как ознакомительную, экскурсионную и познавательную в духовном плане: отсюда его посещение книжных лавок и закупка большого числа книг. Отец Есенина к этому времени служил в мясной лавке купца Крылова на ул. Щипок в Замоскворечье приказчиком, пользовался заслуженным уважением и имел собственные визитные карточки.

Годом позже, в августе 1912 г., приехавший в Москву из провинции на учебу и работу Есенин поселится у отца, в доме купца Крылова по адресу Большой Строченовский пер., дом 24, кв. 11; и с гордостью укажет этот адрес в письме к любимой девушке М. П. Бальзамовой (VI, 14. № 7).

Москва в «Марфе Посаднице»

Первое по времени обращение в художественном творчестве к Москве у Есенина наблюдается в маленькой поэме «Марфа Посадница», посвященной борьбе Новгорода с Москвой. Речь идет не просто о двух городах, но о двух княжествах – самостоятельных государствах. Есенину очень созвучно восприятие Москвы как целой страны со своими устоями и законами, обычаями и бытом. Из истории известно, что в результате Господин Великий Новгород потерял свою самостоятельность и независимость и покорился Москве. Однако Есенин разделяет позицию пока еще непокоренного Новгорода, сочувствует Марфе Борецкой и живописует Москву-столицу и ее дела как происки дьявола: «Грамотой московскою извольно повелено // Выгомонить вольницы бражные загулы!»; «Что нам Московия – как поставник блинный. // Там бояр-те жены хлыстают загозно!»; «Царь московский антихриста вызывает» (II, 7, 8). Москва становится объектом тройного интереса: с ней ведет тяжбу Новгород, ею интересуется и над нею властвует дьявол; на нее предрешено напасть иноземному противнику. Москве предсказана печальная судьба; да только так ли неизбежно предсказание и от кого оно исходит?

Зарычит антихрист зёмным гудом:

«А и сроку тебе, царь, даю четыреста лет:

Как пойдет на Москву заморский Иуда,

Тут тебе с Новгородом и сладу нет!» (II, 8).

Интересно, что в понимании Есенина антихрист и Бог (притом, что они вечные противники) придерживаются единого взгляда на греховность и безнравственность властителя Москвы:

И писал Господь своей верной рабе: «Не гони метлой тучу вихристу; Как московский царь на кровавой гульбе Продал душу свою антихристу…» (II, 10).

Далее Есенин на примере Москвы показывает, что настоящее время находится в сердцевине истории и что его современники ответственны за разворачивающиеся сейчас события, что еще можно по-новому повернуть обстоятельства:

А и минуло теперь четыреста лет.

Не пора ли нам, ребята, взяться за ум,

Исполнить святой Марфин завет:

Заглушить удалью московский шум? (II, 10).

Остается непроясненным, чем так насолила Есенину Москва, что он готов ее проиграть Новгороду? Или здесь наблюдается отголосок того факта, что ко времени написания «маленькой поэмы» столицей являлся Санкт-Петербург, географически более близкий Новгороду, и, следовательно, Москва уже уступила свое былое влияние северному городу? Колорит прошедшей эпохи Есенин создает все-таки на примере Москвы, хотя лексема «Кремль» способна указывать и на Новгород (там есть свой «детинец» с крепостной стеной из красного кирпича), однако написание слова с заглавной буквы и контекст прочно связывают жанровую картину со средневековой первопрестольной:

На соборах Кремля колокола заплакали,

Собирались стрельцы из дальних слобод;

Кони ржали, сабли звякали,

Глас приказный чинно слухал народ (II, 9).

У Есенина возникло отношение к городу как к противоестественному для человека местообиталищу, подчеркнутое равнозначностью определения «городской» с самыми горькими эпитетами, которые вдруг оказываются контекстуальными синонимами.

Москва в «Инонии» и «Пугачеве»

Есенин обращается вновь к средневековой Московии в революционно-библейской поэме «Инония» (1918). Примечательно, что поэт лишь единожды назвал Москву, зато вовлек ее в видоизмененную библейскую цитату. Вот почему Москва в поэме приобрела статус не только города – столичного города, но своеобразного государства и даже топонимического центра мира. Современный филолог М. В. Скороходов обратил внимание на контекстуальный смысл Москвы у Есенина, находя скрытые цитаты Книги пророка Иеремии в «Инонии», посвященной пророку Иеремии. Исследователь указывает: «В есенинском тексте достаточно широко прослеживается соотнесенность с Россией, при этом порой появляется почти дословное повторение библейских слов: “плачьте и рыдайте, ибо ярость гнева Господня не отвратится от нас” (4: 8); у Есенина: “Плачь и рыдай, Московия”». [1675]

В поэме «Пугачев» (1921) события разворачиваются в начале 1770-х годов, когда Москва уже утратила статус столицы, передав его Санкт-Петербургу. Однако организационно-батальная роль Москвы, сначала неправедно руководящей казачьим кругом, а потом с великим трудом добывающей победу государственности в казачье-крестьянской войне с пугачевцами, выдвигается на передний план. Безымянный «второй голос» озвучивает роль Москвы: «Оттого-то шлет нам каждую неделю // Приказы свои Москва» (III, 13). Далее уже Кирпичников – один из центральных и наиболее важных персонажей, несогласный с командной политикой Екатерины по отношению к яицким казакам, – угрожает Москве как оплоту царизма: «Пусть знает, пусть слышит Москва – // На расправы ее мы взбыстрим» (III, 17). В поэме наглядно прописывается параллель, отождествляющая Москву с Екатериной: «Пусть знает, пусть слышит Москва…» – «Пусть помнит Екатерина…» (III, 17, 18). Вроде бы столь стремительно начатая сюжетная линия с Москвой не получает в дальнейшем явного и убедительного развития, она становится неактуальной и неинтересной, уступая место открытому психологизму и внутриказачьим событиям. Из истории известна победа Москвы над пугачевцами – и Есенину этого достаточно.

Москва в «Песни о великом походе»

Поэма «Песнь о великом походе» (1924) посвящена Октябрьской революции 1917 г. и последующей гражданской войне, однако структурно подразделяется на два больших «сказа», первый из которых повествует о Петровской эпохе как предшественнице и дальней предуготовительнице революционных событий. Упомянутая в поэме Москва продолжает линию средневековой Московии – в ее кондовом и патриархальном облике. Все нравственно неправое, отживающее свой век сосредоточено в Москве: из нее уезжает Петр Великий проводить реформы и возводить новую столицу – Петербург. И все-таки Москва никак не может оставить в покое царя, даже вдали донимает его своей бытовой архаикой и изменой жителей. Даже верный служака-стрелец вынужден оправдываться, отказываясь от подозрения в заговоре с Москвой:

«…Аль с Москвы какой

Потайной гонец?»

«Не гонец я, царь,

Не родня с Москвой <…>» (III, 119).

Извилистые, почти кривые и окольные улочки Москвы как нельзя кстати соответствуют неправедной деятельности дьяка, рассматриваемого в поэме в качестве предателя царевых интересов: «По Тверской-Ямской // Под дугою вбряк // С колокольцами // Ехал бедный дьяк» (III, 118). Строки эти отдаленно навеяны народными историческими песнями, сложенными в период Москвы Первопрестольной – предшественницы «северной столицы».

Второй сказ показывает, как советское время пришло на смену петровскому, а Питер в семантическом плане заменил собою Москву. И все-таки хотя частотность упоминания Москвы не идет ни в какое сравнение с Петроградом – он давно стал идейным центром событий, образу изначальной столицы возвращена историческая справедливость: «Бедный люд в Москву // Босиком бежит. <…> Ищут хлеба они, // Просят милости» (III, 132). Так Москва вновь обретает утраченный прежде статус защитницы обездоленных и несчастных.

Москва в «Стране Негодяев»

Продолжим тематически-хронологическую линию представления Москвы в творчестве Есенина. В отличие от рассмотренных ранее «маленьких поэм» и просто поэм Есенина в «Стране Негодяев» (1922–1923) имя Москва даже не упомянуто. Тем не менее образ Москвы – уже совсем в другом смысловом наполнении – присутствует очень явственно. Он дан в емкой «деловой характеристике», которой отмечена пара московских топонимов:

Никому ведь не станет в новинки,

Что в кремлевские буфера

Уцепились когтями с Ильинки

Буфера, буфера, буфера… (III, 75).

Этой короткой фразой обрисована суть «новой экономической политики». Есенин дает эту яркую – художественную, отнюдь не политическую – оценку НЭПу, используя привычную для него «единицу измерения»: Москву как побудительную причину событий, их организационный центр. Авторское отношение к Москве поэта – выходца из крестьян, сельского жителя, приехавшего «завоевывать столицу», – понятно изначально, даже без поэтической конкретики, которая всегда оригинально заполняет структурный и содержательный простор произведений.

Москва как большой литературный этап в жизни Есенина

В. С. Чернявский вспоминал о Есенине в 1915 году: «Брошенные вскользь слова о пребывании в Москве мы пропустили мимо ушей – так нам хотелось видеть в нем поэта без вчерашнего дня, только что “от сохи”». [1676] Рассуждая о периодизации творчества и жизни Есенина, В. С. Чернявский открывает «предстоящий ему бурный московский период» [1677] 1918 годом.

Н. Г. Полетаев познакомился с Есениным в 1918 г. и в воспоминаниях «Есенин за восемь лет» представлял его вожаком «золотой молодежи» Москвы, а его «выверты» и «скандалы» представлялись «рекламой» для привлечения читателей. [1678] Л. Н. Клейнборт рассматривал московский период творчества Есенина как литературный и указывал насчет поэта в 1918 г.: «Конечно, о московском Есенине я могу судить уже потому, что он писал в Москве». [1679] Г. Ф. Устинов в первой половине 1921 г. писал:

...

Есенин пришел в город почти мальчиком. Его старое деревенское бытие в новой городской обстановке подверглось трагическим изломам, изломам до боли, до мучительного страдания. И Есенин возненавидел за эту боль «бездушный город», он почувствовал, что этот бездушный город оказался сильнее его души – души полной и вполне организованной, хотя бы в той же ее непримиримой анархичности. Эта битва продолжалась долго – несколько лет. Для поэта это – большой срок. И кончилась или начинает кончаться – победой города, которую признает и сам Есенин. [1680]

По мнению литераторов-современников, Есенин в какой-то мере представлял собой один из ликов Москвы. Поэтому «писатель Леонид Леонов сообщает, что в период нэпа в его хождениях по московскому уголовному подполью в целях изучения последнего для написания романа “Вор” его часто сопровождал Сергей Есенин, который послужил прототипом персонажа Доньки – весьма сексуального уголовного поэта». [1681]

Письма Есенина о Москве

Есенин оценивал Москву по критерию наличия или отсутствия в ней литературных связей, необходимых для творческого роста и становления поэта. Естественно, когда Есенин был окружен в Москве собратьями по перу, друзьями-имажинистами, он воспринимал это обстоятельство как привычное и само собой разумеющееся, а потому и не жаловался в письмах на недостаток поэтических встреч. И наоборот, Есенин тосковал в те периоды, когда литературная жизнь в Москве замирала или оказывалась не того высокого эстетического качества, которого как единственно возможного требовал поэт от настоящего искусства. Вот тогда Есенин с тоской сообщал в письме: «Сейчас в Москве из литераторов никого нет» (VI, № 28). Или в письме к Иванову-Разумнику 6 марта 1922 г. писал с затаенной душевной болью: «В Москве себя чувствую отвратительно. Безлюдье полное. Рогачевские и Сакулины больше ценят линию поведения, чем искусство, и хоть они ко мне хорошо относятся, но одно осознание, что видишь перед собой алжирского бея с шишкой под носом, заставляет горько смеяться и идти лучше в кабак от сих праведников. Нравы у них миргородские, того и гляди, вбежит свинья и какой-нибудь важный документ съест со стола души» (VI, 132). Комментируя фразу из письма «Москва в литературной жизни совсем устарела, выжилась», С. И. Субботин указывает: мысль Есенина восходит к мнению А. В. Кольцова о состоянии литературы в главном городе – сравните письмо крестьянского поэта к В. Г. Белинскому от 27 января 1841 г., опубликованное в «Полном собрании сочинений» [1682] (СПб., 1911), которое Есенин, скорее всего, читал (VI, 303). В отношении письма показательно, что «миргородские нравы» Есенин равно находит в Москве и в Нью-Йорке, которому он посвятил специальный очерк «Железный Миргород» с идущим от Гоголя и наполовину измененным названием. Очевидно, мегалополисы обладают общими отрицательными чертами, некоей чужеродностью для человека, особенно выходца из села.

Оказавшись вдали от родины, в путешествии по Европе и США, Есенин в очерке «Железный Миргород», пронизанном отрицательно-критическим отношением к капиталистической Америке, приводит поговорку, в которой российская столица, пожалуй, впервые в творчестве поэта показана не в негативном плане: « Москва не скоро строится» (V, 168). Уже сам факт закрепления поговорки на бумаге пером Есенина демонстрирует его лояльность к Москве и даже легкую грусть по Родине. В письме к А. Б. Мариенгофу от 12 ноября 1922 г. из Нью-Йорка Есенин написал: «Лучше всего, что я видел в этом мире, это все-таки Москва» (VI, 149).

Пример Есенина как человека, относительно большую часть жизни проведшего в Москве, хотя и не бывшего коренным москвичом, демонстрирует интересный феномен: оказывается, московский колорит проникает не только в искусство или замечается в московском говоре, но его можно создать даже в стиле одежды. И Есенин, при его огромном пристрастии к ряженью и маскараду, сумел в далекой Америке напомнить о российской столице своим одеянием «по-московски», о чем писал В. М. Левин: «Он приехал в русской шубе и высокой собольей шапочке – совсем по-московски, но и в Нью-Йорке в этом году была довольно холодная зима». [1683]

И все-таки по признаку внимания-безразличия москвичей к современной литературе, по мнению Есенина, высказанному в Америке, русская столица оставляет желать лучшего. В. М. Левин вспоминал:

На мой вопрос, есть ли интерес к поэзии в Москве, он с горечью заметил:

– Кто интересуется поэзией в Москве? Разве только девушки… – И, подумав несколько секунд, добавил: – Да и то – еврейские.

Это было так неожиданно. В его устах это звучало жалобно и нежно. [1684]

С точки зрения Есенина, его литературных надежд не оправдывала не только московская публика, но и сами поэты; в письме к И. В. Грузинову в сентябре-октябре 1925 г. из Москвы он иронически обращался к адресату: «Стихотворец ты московский…» (VI, 224. № 241).

В письмах Есенина содержится и другой, внелитературный критерий оценки Москвы – опять-таки отрицательный, однако примечателен уже факт настойчивого внимания поэта и его корреспондентов к столице: «Из Москвы мне пишут, что там сер у , скучно и безвыпивочно» (VI, 670). Из некоторых писем корреспондентов Есенина следует, что в его жизни случались периоды, когда нахождение в Москве приносило если не радость, то удовлетворение жизнью. И наоборот, в некоторые моменты поэту лучше было находиться вдали от столицы и воздержаться от немедленного возвращения в нее, даже вопреки его желанию. Так, Г. А. Бениславская 27 декабря 1924 г. советовала Есенину, вероятно, сопоставляя временную ситуацию в столице с отношением к Есенину каких-то конкретных заинтересованных лиц: «Только в Москву не надо приезжать сейчас, скука там, болото, сплетни, слухи. И зима». [1685] Сестра Екатерина в письме 30 декабря 1924 г. вторила Бениславской: «О Москве мне писать нечего, так как Галя тебе писала обо всем. Скажу только, что в Москве страшно холодно и у всех такое безденежье, что хоть вешайся». [1686] Описанные в письмах двух близких и дорогих Есенину людей московские обстоятельства 1924 г. и ответный способ реагирования на них нашли художественное воплощение в «Стансах»:

Я из Москвы надолго убежал:

С милицией я ладить

Не в сноровке,

За всякий мой пивной скандал

Они меня держали

В тигулёвке (II, 135).

Мелькают города,

Как буквы по бумаге.

Недавно был в Москве,

А нынче вот в Баку (II, 136).

Однако мотив постоянного возвращения в столицу звучит в стихотворении 1924 г. «На Кавказе»: «Чтоб, воротясь опять в Москву» (II, 109).

Период «московского хулиганства»

Для Москвы особенно трудным было начало 1920-х годов. Н. Д. Вольпин сообщила о фольклорном сознании медиков в 1920 г. в тифозной Москве: «Врачи тогда говорили, будто тиф (сыпной) несет обновление не только тканям тела, но и строю души». [1687] Сама подруга Есенина Н. Д. Вольпин писала о Москве 1920 года:

...

Лег снег, завернул мороз – и без оттепелей, без послаблений зима вступила в свои права. Москвичи поначалу шутили: «Живем, как в раю – ходим голые, едим яблоки». Но стало не до шуток. Накручиваем на себя, что потеплей, а сочную антоновку сменила коричневая «рязань». [1688]

А. Н. Толстой рассуждал о Есенине в 1922 г.:

...

…живет он в Москве, в годы сатанинского искушения, метафизического престидижитаторства, среди мерзлых луж крови и гниющих трупов, среди граммофонов, орущих на площадях проклятия, среди вшей, тухлой капусты и лихорадочного бреда о стеклянно-бе-тонных городах, вращающихся башнях Татлина и электрификации земного шара.

Единый от малых сих искушен. Обольщенный, обманутый, раздробленный душевно, Есенин ищет в себе этой новорожденной мировой правды, ищет в себе подхода, бунта, разинщины. [1689]

Сам Есенин находился тогда в заграничном турне. О жизни Есенина вдали от Москвы писал его друг – имажинист А. Б. Кусиков:

...

В 1922 году мы встретились с ним за границей. Но Запад и заокеанские страны ему не понравились. Вернее, он сам не хотел, чтобы все это, виденное им впервые, понравилось ему. <…> Берлин, Париж, Нью-Йорк – затмились. Есенин увидел «Россию зарубежную, Россию без родины». [1690]

Есенин с радостью вернулся в Россию. Однако Л. Н. Клейнборт размышлял о Есенине-москвиче (по сравнению с Есениным в Константинове) в 1923 г.: «Очевидно, второй родиной Москва для него не стала». [1691] С этим мнением не соглашался А. Б. Мариенгоф, живший «коммуной» с Есениным в Москве. В «Романе без вранья» (1927) он отмечал привязанность поэта к первопрестольной:

...

Сам же бесконечно любил и город, и городскую культуру, и городскую панель, исшарканную и заплеванную. За четыре года, которые мы прожили вместе, всего один раз он выбрался в свое Константиново. [1692]

По воспоминаниям В. Ф. Наседкина: «Осенью 1923 года Есенин также говорил, что его дружба с гнилью и “логовом жестким” ему необходима для творчества. Возможно, это не полно, но ясно, что без этой дружбы стихов о “Москве кабацкой” не было бы». [1693] В творческом замысле имелось и другое, «зеркальное» и еще более вызывающее название стихотворного цикла, от которого Есенин отказался, – «Кабацкая Москва» (I, 339).

А. К. Воронский отзывался о стихах Есенина в 1923 году:

В них нежная лиричность, тоска по клену, по ивам переплетается с прямым отчаянием, с уверенностью, что поэту суждено погибнуть «на московских изогнутых улицах», с оправданием хулиганства, пусть уходящего, с угаром московских кабаков, ресторанов и отдельных кабинетов. Конечно, можно легко отделаться, отмахнуться от этой «Москвы кабацкой» рассуждениями на тему об окончательном разложении таких «мужиковствующих» и «крестьянствующих» писателей, как Есенин, в противовес здоровой пролетарской литературной среде. К сожалению, все это в очень малой степени будет соответствовать истинному положению дел. [1694]

И. Г. Эренбург не соглашался с привычной трактовкой: «Говорят, что при нэпе выползли из щелей подонки, и тогда родилась „Москва кабацкая“; но „Исповедь хулигана“ написана до нэпа, в ту зиму, когда Москва напоминала фаланстер или монастырь со строгим уставом». [1695] В «Москве кабацкой» современники Есенина видели отголоски поэзии Н. М. Языкова и «Цветов зла» Шарля Бодлера (комм. I, 594–596). А. В. Луначарский на лекциях в Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова в 1923–1924 гг., опубликованных под заглавием «История западноевропейской литературы в ее важнейших моментах» в 1924 г., характеризовал творения Ш. Бодлера:

...

Это – песни больной души. Он описывает различные формы разврата, различные тяжелые и причудливые настроения, он любит изображать разлагающуюся падаль, встреченного больного, нищего, постоянно разговаривает с дьяволом, живущим в его сердце и искушающим его, склонен к мистике, хотел бы быть католиком. Убеждений у него нет никаких, он хочет только делать красивые вещи из странных чувств, которые в нем живут. Он берет целые связки болезненных переживаний упадочной личности, лишенной социального инстинкта, предоставленной самой себе, разлагающейся, и из этого материала старается сделать ювелирные вещи. Его тешит то, что он превращает в какую-то музыкальную, расшитую золотом красоту свою собственную болезнь, свою тоску. [1696]

Неудивительно, что при такой оценке творчества французского поэта советским наркомом просвещения Есенин отказывался от знакомства с его сочинениями.

О жизни Есенина в 1924 году В. С. Чернявский вспоминал: «Про него доходили из Москвы неправдоподобные, на мой взгляд, слухи – об его эпатирующих костюмах, цилиндре, гримировке, о дебоширстве, о том, что он стал адептом и даже верховодом не дошедшего еще до петербургских обывателей имажинизма». [1697] Далее В. Х. Чернявский размышлял о похожести Есенина «на того московского денди, каким успел стать». [1698]

Москва в 1924–1925 гг

Г. В. Бебутов вспоминал о чтении Есениным «Руси бесприютной» на творческом вечере в Малом зале Совета профессиональных союзов в Тифлисе 16 ноября 1924 г.: «Поэт как бы делился со слушателями своей душевной болью и заботой о беспризорниках». [1699] В 1925 г. из Москвы Есенин писал в письме к Н. К. Вержбицкому в Тифлис: «Когда приеду, напишу поэму о беспризорнике…» (VI, 219. № 231). Г. А. Бениславская сообщила в своих воспоминаниях об отношении Есенина к беспризорникам:

...

Исключительная нежность, любовь и восхищение были у С. А. к беспризорникам. <…> Идем утром по Тверской. Около Гнездниковского 8 – 10 беспризорников воюют с Москвой. Остановили мотоциклетку. В какую-то «барыню», катившую на лихаче, запустили комом грязи. Остановили за колеса извозчика, задержав таким образом автомобиль. Прохожие от них шарахают<ся>, торговки в панике, милиционер беспомощно гоняется за ними, но он один, а их много. «Смотрите, смотрите, – они все движение на Тверской остановили и никого не боятся. Вот это сила. Вырастут – попробуйте справиться с ними. Посмотрите на них: в лохмотьях, грязные, а все останавливают и опрокидывают на дороге. Да это ж государство в государстве, а ваш Маркс о них не писал». И целый день всем рассказывал об этом государстве в государстве. [1700]

Тема хулиганства вызвана Москвой. В стихотворении «Мой путь» (1925) Есенин противопоставляет московскому салонному сброду намеренное хулиганство заезжего рязанца как вызов бездушию большого города:

Так принимай, Москва,

Отчаянное хулиганство.

Посмотрим —

Кто кого возьмет!

И вот в стихах моих

Забила

В салонный вылощенный

Сброд

Мочой рязанская кобыла (II, 163).

В. А. Мануйлов передал слова Есенина, оброненные в Ленинграде в конце декабря 1925 г.: «“Бежал из чертовой Москвы”, – как сказал он друзьям». [1701]

Москва являлась центром притяжения для жителей соседних губерний, рассматривающих столицу как большой базар. В поэме «Анна Снегина» (1925) мельник рассуждает:

Сим летом грибов и ягод

У нас хоть в Москву отбавляй (III, 163).

В «Топонимическом указателе» (VII (3), 529–534) лексеме Москва уделено 5 страниц: это перечень частотности самого топонима и его дериватов (типа Московия, Московская губ./обл., Московский уезд, Московско-Казанское направление), а также названий московских «внутренних топонимов» – рек и прудов, гор и рощ, бульваров и площадей, улиц и переулков, линий и проездов, районов и монастырей, кладбищ и колоколен, корпусов и домов, вокзалов и ворот, застав и башен. Внимательный просмотр всей есенинской «московской топонимики» и анализ ее художественного звучания сулит еще много нового и неожиданного в изучении творчества поэта.

Как Москва воплотилась в сочинениях Есенина, так и фигура поэта отразилась в духовном облике столицы. Всеволод Рождественский привел расхожий в ту эпоху афоризм применительно к Есенину: «И, вопреки установившейся за ним славы “московского Моцарта – гуляки праздного”, ценил способность к упорному труду». [1702]

История «Москвы есенинской» продолжается и после гибели поэта. Показательно, что Есенина, утратившего жизнь в Ленинграде, «вернули» в Москву (вопреки его «родовым корням» из с. Константиново), торжественно обнесли гроб вокруг памятника Пушкину на Тверском бульваре в знак признания поэтических заслуг (что было негативно отмечено рядом эмигрантских критиков) и похоронили на Ваганьковском кладбище. Со временем имя и фигура Есенина оказались запечатлены в московских топонимах, камне и бронзе: появился Есенинский бульвар, на нем воздвигнута в 1972 г. скульптура только что пришедшего в столичный город рязанского паренька (работы В. Е. Цигаля); на Тверском бульваре в 1995 г. установили памятник уже прославленному поэту (работы А. А. Бичукова); на Б. Никитской ул. мемориальная доска напомнила о Книжной лавке имажинистов; в Петровском пер. отмечено барельефом проживание поэта в доме № 5 (б. № 3). В Б. Строченовском пер., д. 24, где жил у отца только что приехавший в Москву Есенин, основан в 1995 г. музей-квартира; в школе № 641 на Волгоградском проспекте, д. 66, организован школьный музей Есенина; районная библиотека № 173 на ул. Кржижановского, д. 15, в Черемушках носит имя С. А. Есенина, а лекционная аудитория в РГГУ (б. Университет А. Л. Шанявского) названа Есенинской. На могиле Есенина на Ваганьковском кладбище был установлен первый памятник поэту, как бы выдвигающемуся из земной глыбы (скульптора А. А. Бичукова).

В 1930-е гг. на Московском Электроламповом заводе студенты записали первые известные на сегодня устно-поэтические тексты о Есенина, являющиеся фольклорными переделками его стихов. И с тех пор не умолкает «глас народа», продолжающий звучать в новом пласте русского фольклора – в произведениях на есенинскую тематику.

Глава 13. Московский имажинизм в «зеркале» одного документа

Архивная находка

При подготовке к изданию академического Полного собрания сочинений С. А. Есенина научные сотрудники Есенинской группы обратили внимание на хранящийся в ОР ИМЛИ интересный документ из коллекции А. Е. Крученых: ф. 32 (фонд Есенина), оп. 6, ед. хр. 26. Очевидно, это фрагмент импровизированного рукописного альбома, составлением которых так прославился среди библиофилов и ценителей манускриптов известный футурист. Сохранившийся документ представляет собой две разрозненные четвертушки (11 х 16,5 см) обрезанной справа половины листа писчей бумаги стандартного нынешнего формата А4, заполненные рисунком и надписями фиолетовым карандашом. Пагинация по левому полю «189» с подчеркиванием цифр проставлена простым карандашом позже, поперечно по отношению к изображению и не входит в изначальную композицию наброска, но включает его в общий состав альбома.

К 1-му обороту слегка приклеен оттиск ксилографии размером 17 x 11 см, исполненный на синей мелованной бумаге масляными белилами (краска пузырится на листе, а снизу он промаслен). На гравюре очень схематично изображен средневековый рыцарь в латах-«панцире»; художник-резчик неизвестен. Верхняя часть лицевой стороны документа скреплена с оборотом-ксилографией с помощью наклейки: это вырезанная из какого-то печатного издания надпись «имажинисты», выполненная жирным рубленым шрифтом (общим размером слова 8,1 х 0,8 см). Ко 2-му обороту приклеена групповая черно-белая фотография: под деревом стоят Фанни Шерешевская (ее лицо густо вымарано фиолетовым и простым карандашами), Анатолий Мариенгоф, Иван Грузинов; сидят – Вадим Шершеневич, Сергей Есенин. Для кадрирования снимка в центре проведена по линейке простым карандашом «решетка», справа от нее – «размерные» цифры: «2» (вверху) и «81/2» (внизу).

С главным документом хорошо укладывается рядом листок-четвертушка такого же формата и датированный тем же числом (ОР ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 2. Ед. хр. 11). И на обороте, и на лицевой стороне было что-то наклеено: сохранились следы клея.

Исследователи предполагают возможность создания сложной композиции поэтапно: к первоначальному карандашному рисунку и тексту позднее могли приклеить гравюру, фотографию и буквенную вырезку. Такое допущение следует из суждения:

...

В настоящее время первый из листков наклеен на рисунок или аппликацию синего цвета, изображающего фигуру не то каменного человека, не то стилизованного рыцаря в латах, второй – на фотографию 1921 г… <…> На первом листке вверху слева – слово, вырезанное из какого-то печатного издания: «ИМАЖИНИСТЫ» (VII (2), 115–116).

Тем не менее вся эта многосоставная и по технике исполнения разнородная композиция объединена общим замыслом, относится к одной художественной эпохе и к деятельности имажинистов. Поэтому будем ее рассматривать в едином ключе.

Рыцарь в латах и «фамильный склеп»

Что касается рисунка, изображающего рыцаря в латах, то его сущность явно носит знаковый характер. В. Г. Шершеневич по другому поводу рассуждал: « Закованный в латы грамматики и, главное, грамматических форм и согласований, каждый русский оборот напоминает рыцаря в тяжелой броне , который еще мыслим на коне, но, слезши с коня, являет пример черепаший и безусловно безобразный, вроде символиста, пишущего аметрическим стихом». [1703] Самого В. Г. Шершеневича критик В. Л. Львов-Рогачевский почитал за « грезящего рыцаря напудренной дамы». [1704] А. Б. Мариенгоф воспевал рыцарский образ-иносказание: «И славы тупится копье, // Впиваясь в ржавую кольчугу суток» («Фонтаны седины», 1920). [1705]

Рыцарь в латах был любимым персонажем Г. Б. Якулова, который «приворожен другим: отроческой мечтой о пушкинском бедном рыцаре , воспетом в “Сценах из рыцарских времен”. Красавец конь, вздыбленный всадником в латах , заполняет страницы ученических тетрадей, затем располагается на многочисленных листах ватмана и картонах, а потом находит место в монументальных композициях-триптихах, задуманных в виде огромных витражей, и даже переходит на стены лестничной клетки дома № 1, расписанной Якуловым в Среднем Кисловском переулке в Москве». [1706]

Итак, в распоряжении исследователей находится неразгаданный и увлекательный литературно-художественный документ в несколько страниц. Рукой Мариенгофа печатными заглавными буквами в два полукружия написано: «М’ОРДЕН ИМАЖОРОВ». Чуть ниже слева наискосок – другой скорописью и с авторской подписью: «Лошадь к<а>к лошадь. В. Шерш<еневич>». В центре листа изображено погребальное архитектурное сооружение; схематично оно смотрится как прямоугольник с обозначенным двумя линиями как бы левым торцом здания, а на нем стоит трапеция с православным крестом наверху. В прямоугольник вписано в две строки рукой Мариенгофа инициальными буквами с двоеточием: «ФАМИЛЬНЫЙ СКЛЕП:» (разрыв листка пришелся между слов); под ним третьей строкой, с подчеркиванием – «МАРИЕНГОФ». В трапецию вписано рукой Есенина: «Под сим крестом» и в другой строке «С. ЕСЕНИН»; далее сделана выноска вправо (параллельно боковой линии трапеции) – «Успе 921 г. 14 окт.». Двоеточие показывает, что под словом «склеп» должен был появиться обширный перечень лиц, имеющих отношение к творимому здесь событию. Действительно, далее следуют подписи: Н. Вольпин, Г. Якулов (роспись напоминает орнамент), Никритина, Лид<ия> Эрн (будущая жена Г. Р. Колобова), И. Старцев, Ив<ан> Грузинов (греческая надпись красным карандашом по вертикали справа, вероятно, появилась позже).

Первую попытку рассмотреть эту композицию как пародию на масонские ритуалы предприняла Н. И. Шубникова-Гусева: «…скорее всего, пародирует одновременно обряд посвящения в масоны и закрытия, “усыпления” масонской ложи (при посвящении в масоны вступающего кладут в гроб, нарисованный на ковре)». [1707] Исследовательница апеллирует к многочисленным литературным источникам и ассоциациям с обрядами, символами и маскарадной атрибутикой, в которых масонство находило свое косвенное и преломленное через творчество разных писателей отражение. Н. И. Шубникова-Гусева посвятила множество страниц своей книги «Поэмы Есенина: От “Пророка” до “Черного человека”» (2001) и ряд предшествующих статей изучению источников знакомства Есенина с историей и практикой масонства. Среди них – ознакомление с пьесой В. Г. Шершеневича «Дама в черной перчатке» (1922) про масона де Грильона и мифический заговор председательницы масонской лиги; изучение масонских образов и мотивов в художественной литературе (от Пушкина до Блока и др.); интерес к великим историческим личностям-масонам; чтение трудов по масонской идеологии и покупка книг о мистериях древности для личной библиотеки; знакомство с уникальной коллекцией изданий по масонству в библиотеке издателя А. М. Кожебаткина; беседа с друзьями М. А. Осоргиным и Б. М. Зубаткиным о мистическом знании и розенкрейцерстве; хранение чернильницы с масонским символом – черепом Адама, посещение «масонского клуба». [1708]

«Русского имажинизма Янус»

Одна из задач данного исследования – сместить акцент с личности Есенина в плане инициативы создания рукописно-рисунчатого документа и проявления интереса к масонству на фигуру Мариенгофа. Последовательность создания документа с ведущими надписями рукой Мариенгофа «М’орден имажоров. Фамильный склеп. Мариенгоф» с центральным рисунком надгробия удостоверяет инициативу именно этого имажиниста. Есенинские надписи носят характер последующего вписывания в уже намеченную в основных чертах композицию, что особенно подтверждается применением боковой выноски. Далее к творчеству присоединились другие имажинисты и их друзья.

Возникает вопрос: кто они – истинные хозяева «склепа», тем более «фамильного»? Ведь слово «фамилия» известно с начала XVIII века как заимствование из западноевропейских языков в первоначальном значении «семья», «род». [1709] Термин «семейный» обладает более широким толкованием: например, В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце» упоминает о «семейной ошибке всех символистов». [1710]

Центральными фигурами «семейного склепа» можно считать двух друзей – Мариенгофа и Есенина, которые в 1919–1921 гг. жили «коммуной» (как тогда было принято, даже «писали за одним столом» и «спали под одним одеялом, чтобы согреться» [1711] ) в Москве по адресу: Богословский пер., д. 3, кв. 46. Сюда же ненадолго возвращался Есенин после свадебного путешествия с А. Дункан в 1923 г., когда там с конца 1921 года (точнее, с осени [1712] ) уже жила А. Б. Никритина – будущая жена Мариенгофа. К описываемому времени друзья были неразлучны: «Есенин организовал нечто вроде “квартирной коммуны”» [1713] и «в ту пору имели общий кошелек»; [1714] являлись совладельцами книжной лавки; содержали литературное кафе «Стойло Пегаса» (практически хозяином считался Есенин); соревновались в освоении разных жанров, причем «большой формы» – теоретической статьи, поэмы, трагедии и др.; посвящали друг другу свои произведения, печатались под одной обложкой и т. д. А. Б. Мариенгоф вспоминал о том «коммунальном» периоде: «Форсили мы // Вдвоем в одних штанах // (Ах, жизнь воспоминаньями мила), // Подумайте: // При градусе тепла // Нам было как в печи // Под ветхим одеялом» и «Давно ли – спрашиваю – песней и вином // Встречали ранний день // На тихом Богословском?» («Воспоминания», 1925). [1715] Н. Г. Полетаев характеризовал имажинистов: «Правда, это были ловкие и хлесткие ребята. Они открыли… кафе “Стойло Пегаса”, открыли свой книжный магазин “Лавка имажинистов” и свое издательство». [1716]

Критик Арсений Авраамов меткой формулой выразился о друзьях-соперниках – «о Есенине – Мариенгофе, русского имажинизма Янусе». [1717] В римской мифологии Янус – божество дверей (ворот), входа и выхода, затем – всякого начала, изображался с двумя лицами, обращенными в прошлое и будущее, откуда возникло выражение «двуликий Янус», позже переосмысленное в лукавого хитреца. [1718]

Известно стремление Есенина к славе: он всегда был чуток к первостепенному размещению собственных стихов, к постановке своего «фамильного имени» в начале сборника, списка лиц или хотя бы по справедливости в алфавитном порядке фамилий (что также позволяло ему опережать Мариенгофа). Есенин даже прекратил печататься в имажинистском журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном» после того, как Мариенгоф расположил поэтов по алфавиту их имен, а не фамилий, как было раньше. Он написал заявление 7 апреля 1924 г. «В правление Ассоциации Вольнодумцев» с текстом:

...

Совершенно не расходясь с группой и работая над журналом «Вольнодумец», в который и приглашаю всю группу, в журнале же «Гостиница» из эстетических чувств и чувств личной обиды отказываюсь участвовать окончательно, тем более что он мариенгофский.

Я капризно заявляю, почему Мар<иенгоф> напечатал себя на первой странице, а не меня (VII (2), 217).

В период образования «коммуны» Есенина с Мариенгофом друзья, следуя своим представлениям о справедливости и равенстве, применяли прием построчного вписывания большими печатными буквами общего посвятительного текста. Почерк каждого поэта можно определить по разнице написаний одной буквы – «Е» у Есенина и «?» у Мариенгофа; см. также характерный апостроф в слове «'орден»: «Верховному мастеру 'ордена имажинистов, создателю декоративной эпохи Георгию Якулову посвящают поэтическую эпоху Есенин и Мариенгоф» (ГЛМ. Ф. 4. Оп. 1. Ед. хр. 22. Автограф на шмуцтитуле неполной верстки книги «Эпоха Есенина и Мариенгофа»).

И вот на рисунке он начертал свой текст над подписью Мариенгофа, используя даже выноску – корректорский знак, восходящий к древнерусскому приему расположения не уместившихся строк сбоку от основной рукописи. Древнерусская (старославянская) глагольная форма (аорист) «успе» обладает множественностью родственных значений (уснуть, упокоиться, прекратиться, перейти из одного состояния в другое и др.), встречается в «Слове о полку Игореве» во фразе «Щекотъ славий успе…» [1719] и применяется в возвышенном стилистическом обозначении утраты земной жизни сакральными христианскими персонами, что отражено, например, в названии праздника Успения Богородицы. В отношении простых смертных применяются более приземленные термины – «почил (в Бозе)», «преставился», «скончался», «умер» и др.

«Сусанна Мар… с точеным лицом и неплохими стихами»

Под всеми подписями рукой Есенина написано «момент. фотография» и начертана стрелка, указывающая вправо. Эта стрелка не имеет отношения к фотоснимку на обороте листа, но отсылает к 3-й четвертушке с утраченной наклейкой (фотографией?) и проставленной рукой Есенина также фиолетовым карандашом и подчеркнутой датой: «14 октяб.». Исследователи указывают: «Под какой именно фотографией была поставлена указанная дата, неясно: ведь размеры описанного выше снимка (127 x 89 мм), наклеенного на оборот листа с записью… не совпадают с указанными ранее размерами листа, где когда-то находилась “момент. Фотография”» (VII (2), 117). При повороте листка на 45° с обрезанным верхним левым уголком прочитываются сделанные Сусанной Мар синим карандашом два стиха с подписью:

Хорошо в голубом гареме,

Где один падишах Иисус!

С. Мар.

Ниже утраченной наклейки по диагонали нечто вроде цифр «70» или слова «Это» и надписи «Абулькас<им>» (?). Фабричный срез листа слева показывает, что именно эта четвертушка была первичной в общем замысле: рядом с ней слева положили отрезанную половинку бумаги, и к ней направил указательную стрелку Есенин; позже от нее оторвали верхнюю часть (не известную нам). Архивариус, отнеся листок к Есенинскому фонду, определил его как «Запись на память Крученых Алексею Елисеевичу. 1921, окт. 14. М.» и обозначил: «С пометой рукой А. Е. Крученых». Возможно, этому решению способствовали сведения самого Крученых из его книги «Гибель Есенина» (М., 1926 – 5 изданий):

...

Особенно интересно отметить следующую запись Есенина в моем альбоме:

Нарисована могилка с крестом – и надпись:

«Под сим крестом С. Есенин»

...

и сбоку приписка:

«Успе 921 г. 14 окт.»

...

Вокруг могилки расписались и другие имажинисты. [1720]

Упомянутой в анализируемом документе С. Г. Мар посвятил несколько строк В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце»: «Близко к нам, вернее, к одному из нас, с отчетливым пробором, была Сусанна Мар, девушка из Ростова, с точеным лицом и неплохими стихами. Она безбожно картавила и была полна намерения стать имажинистической Анной Ахматовой». [1721] О Сусанне Мар сообщает Н. Д. Вольпин в воспоминаниях «Письма к другу» в основном тексте и подстрочном примечании: «Сусанна поистине справочное бюро! К ней, как по речкам в озеро, стекается всяческая информация» и «Псевдоним Сусанны Чалхушьян, участницы группы поэтов “ничевоков”, прибывших из Ростова в Москву в начале 1920 г.». [1722] Далее Н. Д. Вольпин, ссылаясь на авторитет А. Дункан, рассказывала:

О ней Дункан сказала так: «В Москве есть два красивых человека. Сергей Есенин и Сусанна Мар». Красота Сусанны была особого рода – внесексуальная. Мар напоминала мне мужской портрет Джорджоне в Берлинском музее или знакомую всем гимназистам картину из учебника истории «Корнелия, мать Гракхов». Мы уверяли, что Сусанна Мар похожа сразу на мать и на обоих мальчиков. Она любила по-своему заломить руки. То ли восточная красавица с конфетной коробки, то ли «Демон» Врубеля… [1723]

С. Г. Мар стала «ходячей фигурой», нарицательным персонажем в устах Рюрика Ивнева: «Женщины типа поэтессы Сусанны Мар, остроязычные и практические…». [1724]

Сама С. Г. Мар в двух «Автобиографиях» описывает имажинистский период: «Уже в декабре месяце 1920 года я переехала в Москву и была принята во Всероссийский союз советских поэтов. Выступала со своими стихами в кафе “Домино” и в “Стойле Пегаса”, и в Политехническом институте и во всех других местах. // В 1922 году в Москве вышел сборничек моих стихов»; «Моя первая книжка „Абем“ (авторское издательство) течения имажинистического. В 23 году от имажинизма ушла». [1725]

Терминология имажинизма

Интересна терминология, послужившая материалом для пародирования. Термин имажисты приведен в статье З. Венгеровой «Английские футуристы» в 1915 г., излагающей беседы автора с основателем нового направления в поэзии Эзрой Паундом: «Мы… в поэзии имажисты . Наша задача сосредоточена на образах, составляющих первозданную стихию поэзии, ее пигмент, то, что таит в себе все возможности, все выводы и соотношения». [1726] Термин имажионизм употреблен В. Г. Шершеневичем в его книге «Зеленая улица. Статьи и заметки об искусстве» (М., 1916); там же с датировкой началом зимы 1915 г. сказано: «Я по преимуществу имажионист ». [1727] В «Великолепном очевидце» В. Г. Шершеневич уточнял в 1930-е гг.: «“ Имажионизм ”, “ имажнизм ”или “ имажинизм ” имел один и тот же корень: “ имаго ”, “ имаж ”, “образ”». [1728] Ю. П. Трубецкой давал скупую характеристику: «Образ ( имаго, имаж ) как самоцель». [1729]

В имажинистском сборнике «Харчевня зорь» (1920) помещено стихотворение В. Хлебникова с воспеванием Мариенгофа и Есенина, с зарифмованным в начале текста термином: «Москвы колымага. // В ней два имаго ». [1730] Нарочно ли, шутки ради образованный Хлебников употребил по отношению к двум «отцам-основателям» имажинизма словечко «имаго» (лат. imago – образ, вид), обозначающее в биологии окончательную (дефинитивную) стадию индивидуального развития насекомого, его взрослое состояние? [1731] По мнению Рюрика Ивнева, «Хлебников любил иронизировать над символами и любоваться их мишурным великолепием». [1732]

Василий Каменский возносил лирического героя (иначе рассуждая, самого себя) как литератора на пьедестал почета: «Поэт-мудрец и авиатор, // Художник, лектор и мужик, // Я весь изысканный оратор, // Я весь последний модный шик». [1733] Эта же идея прослеживается в стихотворных строчках «Я, гений Игорь Северянин» или «Весь мир – Олимпова эпоха», «Олимпов распростерся божеством», «Я дунул – сотворился мир» К. Олимпова (наст. фамилия – Фофанов). [1734] Игра со вселенским размахом до возвеличивания себя до уровня божества наблюдается в «Гимне имажинистов», который распевался или коллективно декламировался на выступлениях имажинистов: «Три знаменитых поэта // Бьют в тарелки лун» (речь идет о Есенине, В. Г. Шершеневиче, А. Б. Мариенгофе). [1735] По сведениям И. В. Грузинова, с 4 ноября 1920 г., со времени «Литературного суда над имажинистами» в Большом зале Консерватории, «у имажинистов вошло в обычай декламировать хором свой межпланетный марш, если на том или ином литературном вечере выступают по крайней мере два поэта-образоносца». [1736] В мемуарах Н. Д. Вольпин сообщает:

...

Упрекали имажинистов… и в безграмотности их наименования: если оно образовано от латинского imago (образ), то и зваться бы им имагинистами . А « имажинист » – от французского, что ли, image, – может лишь означать « воображенцы » – или, если угодно, « воображаки ». (В свое оправдание имажинисты, пожалуй, могли бы сослаться на законное для русской речи чередование звуков «г» и «ж»…) [1737]

Илья Зданевич пытался донести до слушателей на вечере памяти Есенина в 1926 г. в Париже неясную сущность и происхождение литературной школы: «Что такое имажинизм, школа которого обосновалась в Москве в 1918–1919 годах? Мы никогда не имели законченных и ясных теорий этого направления, кроме смысла его названия – l’image. Не было и однородной практики. Конечно, во всех направлениях практика была различной, в зависимости от личных качеств и сил». [1738] Лазарь Берман объяснял этимологию термина «имажинизм»:

Слово это происходит от французского image, означающего по-русски «образ». Оправдано ли такое название, как признак какой-нибудь отдельной группы поэтов, отличающий их от других групп, если образность есть специфический признак любой поэзии. Но удобное для манифеста иноязычное слово придавало само по себе какое-то своеобразие есенинско-мариенгофской группе поэтов. [1739]

Спустя два и четыре десятилетия после эпохи московского имажинизма, в «Мемуарах» (1942, 1960-е гг.) Рюрик Ивнев постоянно писал однокоренные термины через удвоенное «м» – « иммажинисты »; « иммажинизм ». [1740]

Непонятное слово порождало курьезы. В. Г. Шершеневич упоминает некоего молодого человека, который на диспуте в Политехническом музее «никак не мог выговорить новое еще тогда слово “имажинист” и упорно называл нас ижиманистами ». [1741] В Ростове-на-Дону Ю. П. Анненков зафиксировал «голос из публики»: « Имажинисты, имажинята …». [1742] Позднее аналогично шутливо называли «младших» имажинистов-ленинградцев «“ имажинята последнего призыва ». [1743] Русским аналогом термина выступил неологизм « поэт-образоносец » [1744] (см. также «говорящее» название книги В. Л. Львова-Рогачевского «Имажинизм и его образоносцы », 1921). В. Л. Львов-Рогачев-ский употребил заимствованный русифицированный термин и его русскую кальку вроде бы в качестве синонимов, но с далеко разошедшимися оценочными нюансами значений: «в лице двух “ имаго ”» и «яркий образник » (о Есенине). [1745] С. М. Городецкий привел синоним к термину «имажинисты», вспоминая в 1926 г., как он по предложению Есенина намеревался написать литературный трактат, и эта оставшаяся лишь в замысле «книжка была объявлена Есениным под заглавием “ Идолы ” – по-русски – образы». [1746]

Творцы имажинизма вели литературную «терминологическую игру»: В. Г. Шершеневич ввел дефиницию « имажинация » и называл С. Мар « имажинистической Анной Ахматовой»; [1747] дал «теоретические» заглавия своим стихотворениям в книге «Лошадь как лошадь» (1921) – « Имажинистический календарь», «Принцип примитивного имажинизм а». [1748] С. Г. Мар также употребляла термин « имажинистический », [1749] А. К. Воронский – « имажинистский ». [1750]

Друзья имажинистов и критики образовывали шутливые дериваты от обозначения литературной школы. Так, В. И. Качалов подарил А. Б. Мариенгофу свою фотокарточку со стихотворной надписью со строками: «Рад был первому свиданью, // Кажется, в “Гостинице”, // В той, где “имажиниться” // Собиралась ваша рать». [1751] Е. И. Шамурин оценивал есенинскую поэму: «“ Имажинированы ” и испорчены не только Пугачев, но и другие действующие лица». [1752]

Корневая лексема – imag– породила не только терминологический ряд, обозначающий литературное направление и его участников, но и узаконила особую творческую организацию с четкой структурой, иерархией и регалиями членов, гимном и манифестами, девизами, лозунгами на афишах и кличами на диспутах, печатным органом и издательством, официальными бланками, символическими портретами, книжными лавками и поэтическими кафе, даже переименованными улицами Москвы. Были сотворены особые клятвы: «Клянемся! <…> Имажинизмом! – сказали мы без малейшего юмора»; [1753] «произносили “честное имажинистское” по меньшей мере как дореволюционную клятву перед распятием». [1754] (Для сравнения: гораздо позже в письме к Н. К. Вержбицкому 26 января 1925 г. Есенин просит: «Ради революции, не обижайся на меня, голубарь!» – VI, 198. № 198.) Клятва именем литературной школы была настолько естественна для имажинистов, что А. Б. Мариенгоф ввел клятвенный писательский мотив в «Разочарование» (август 1921), поставив его в психологически сильную позицию 6-й части – в самый конец стихотворения: «Зеленый лоб рабочего стола, // Я в верности // Тебе // Клянусь. // Клянусь: // Лишь в хриплый голос // Острого пера влюбляться // И тусклые глаза чернильниц // Целовать». [1755] Спустя четыре года, уже после разрыва с Есениным, он разочаровался в мужской дружбе двух литераторов-имажинистов: «А дружба? // Чудаки, кто верят, // Клянутся за бутылками вина» («Воспоминания», 1925). [1756]

Н. Д. Вольпин вспоминала о своем теоретизировании по поводу сущности имажинистского творческого метода и даже придумала термин, обозначающий наиболее распространенный прием и восходящий к корнеслову – названию этого литературного течения:

Имажинистов часто попрекали подменой понятия «поэтический образ» просто метафорой. К тому же построенной если не на прямом сравнении – «как», «словно», «будто», – то посредством родительного падежа или творительного… <…> Я же назвала любимый прием имажинистов «аблативус, или генитивус имагинис», памятуя, как на уроках латыни мучили гимназистов всевозможными видами употребления этих падежей. [1757]

От Библии – к имажинизму

Как всякое новое учение с притязаниями на глобальность и всеохватность, оно обязано иметь весомую историю. Поэтому Есенин с увлечением «притягивал» к имажинизму любимых им творцов-предшественников, далеко отстоявших во времени от действительной эпохи. Так, по словам И. В. Грузинова, Есенин «утверждает, что у Мея чрезвычайно образный язык» и «что Мей – имажинист». [1758] И. Н. Розанов привел высказывание Есенина о «Слове о полку Игореве»: «Я познакомился с ним очень рано и был совершенно ошеломлен им, ходил, как помешанный. Какая образность! Вот откуда, может быть, начало моего имажинизма». [1759] Ему вторил В. Л. Львов-Рогачевский: «Имажинисты часто ссылаются то на Соломона с его “Песнью Песней”, то на безымянного автора “Слова о полку Игореве”». [1760] А. Б. Мариенгоф подтверждал в «Романе без вранья» (1927), что при организации школы имажинизма и создании манифеста «говорили об образе, о месте его в поэзии, о возрождении большого словесного искусства “Песни песней”, “Калевалы” и “Слова о полку Игореве”». [1761] В поэме А. Б. Мариенгоф восклицал: «Разве достойна тебя поэма даже в сто крат // Прекрасней, чем “Песня Песней”?» («Магдалина», 1919). [1762] В. Г. Шершеневич назвал свою поэму «Песня Песней» (1920) и открыл ее посвятительными стихами (после посвящения «Борису Эрдману»): «Соломону – первому имажинисту, // Одевшему любовь Песней Песней пестро» и «Орать эту новую Песню Песней // В ухо Москвы, поросшее волосами садов». [1763] А. Б. Кусиков также обращался к библейскому тексту: «Это Вы – // Те же плечи // Из “Песни Песней” // И всё та же // Библейская поступь…» («Поэма поэм», 1918–1920). [1764]

Интересно, что уже после охлаждения внимания Есенина к имажинизму, в 1924 г. в Тбилиси поэт услышал осовремененное переложение «Песни Песней» местным носителем фольклора. Георгий Леонидзе сообщил о восприятии Есениным народной трактовки библейского текста:

...

Мы выходим из известного лагидзевского магазина фруктовых вод и видим там же, у входа, примостившегося слепого чонгуриста, напевающего самозабвенно какую-то наивную грузинскую песенку:

Ну и что же, что я черна —

Я ведь солнцем опалена!

Я такой же, как все, человек —

Богом создана и рождена!..

...

– Что он поет? – спрашивает Есенин.

– Библию.

– Как? – поразился он.

– Песнь песней Соломона.

И я напоминаю ему: «Черна я, но красива, как шатры Кидарские… Не смотрите на меня, что я смугла; ибо солнце опалило меня!..». А он поет это как вчерашнюю любовную песенку, не подозревая, что ей две тысячи лет. [1765]

Однако Есенин все-таки не был склонен к абсолютизации творческого метода и в беседе с И. Н. Розановым посетовал: «Но беда в том, что приятели мои слишком уверовали в имажинизм, а я никогда не забываю, что это только одна сторона дела, что это внешность. Гораздо важнее поэтическое мироощущение». [1766] По мнению этого литературоведа, «Есенин дорожил своими друзьями-имажинистами, потому что они действительно были товарищами, ловкими и предприимчивыми, и не подавляли его своим авторитетом. Имажинизм давал ему возможность оттолкнуться от своего прошлого», [1767] в том числе от узкого именования «деревенским поэтом» или «новокрестьянским». Аналогично рассуждал Борис Глубоковский: «До имажинизма Есенин – “поэт-крестьянин”, поэт, если не гитарной, то гармоньичной <sic!> лирики. // Имажинизм поднял Есенина до “большой темы”, имажинизм заставил Есенина направить лирический поток в русло эпических заданий». [1768]

Зарождение имажинизма. Последующий распад группы имажинистов

Имажинизм был нарочито придуманной теорией – в пику футуризму (от которого и отталкивался). Его создателям был важен не столько постулировавшийся «имаж»-образ (понятно, что вне образной системы не может быть искусства вообще), сколько «имидж» – внешний облик самих носителей литературного учения. О возникновении затеи создать имажинизм рассказал А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927): «Стали бывать у нас на Петровке Вадим Шершеневич и Рюрик Ивнев. Завелись толки о новой поэтической школе образов. // Несколько раз в нашем издательстве я перекинулся о том мыслями и с Сергеем Есениным. // Наконец было условлено о встрече для сговора и, если не разбредемся в чувствовании и понимании словесного искусства, для выработки манифеста». [1769] Аналогично о зарождении имажинизма сообщал В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце» (1934–1936): «Оказалось, что оба <Шершеневич и Мариенгоф> болели одной и той же мечтой. Повстречались еще несколько раз. От этих встреч родился ребенок – имажинизм. // Привлекли Есенина, Кусикова и других». [1770]

Многочисленные теоретизирования тиражировались для публики, чтобы завоевать ее признание и показать себя; самим основателям школы теория была ни к чему. Это хорошо видно из мемуаров Рюрика Ивнева:

...

Мы говорили с Есениным обо всем, что нас волновало тогда, но ни разу ни о «школе имажинистов», в которую входили, ни о теории имажинизма. Тогда и в голову не приходила мысль анализировать все это. Но теперь я понимаю, что это было очень характерно для Есенина, ибо весь имажинизм был «кабинетной затеей», а Есенину было тесно в любом самом обширном кабинете. [1771]

В другом месте «Мемуаров» Рюрик Ивнев в том же ключе рассуждает о возникновении имажинизма: «Так при встречах, беседах, спорах постепенно подготавливалась почва для образования школы имажинистов. <…> Имажинизм же возник “кабинетным образом” и никакой почвы под собой не имел, кроме желания четырех поэтов и двух художников заключить между собой союз…». [1772] В. А. Рождественский привел рассуждение Есенина о порождении имажинизма литературным озорством: «Навязали мне этот имажинизм на шею – словно сам я его и выдумал. Это Кусиков с Шершеневичем придумали, озорства ради. А Мариенгоф им поддакивал – тоже, конечно, из озорства». [1773] Иван Беляев вскоре после гибели Есенина характеризовал его поэтику как вторичную: «…в самом существенном примыкает к приемам интеллигентски-символистического и иногда шершеневичски-имажинистского… стихотворного стиля…». [1774]

В. М. Фриче назвал Есенина «творцом имажинизма» и отнес творчество имажинистов скорее «к области курьезов и недоразумений, чем литературы». [1775] В. А. Рождественский относил имажинизм к явлению «преднамеренной литературщины». [1776] И. Г. Эренбургу имажинизм «всегда казался наспех сделанной вывеской для группы литераторов». [1777] А. Ревякин характеризовал путь Есенина как доведший «до анархо-хулиганской богемы – имажинизма». [1778] И уж совсем хлестко (однако в русле важной нам «конской символики») характеризовал имажинизм А. К. Воронский, рассуждая о Есенине: «Непосредственность, крепость своего деревенского поэтического таланта он отдавал на служение интересам литературных стойл и групп». [1779]

В письме к Р. В. Иванову-Разумнику в мае 1921 г. из Ташкента Есенин попытался объяснить свое понимание имажинизма, но не закончил и бросил:

...

Не люблю я скифов, не умеющих владеть луком и загадками их языка. Когда они посылали своим врагам птиц, мышей, лягушек и стрелы, Дарию нужен был целый Синедрион толкователей. Искусство должно быть в некоторой степени тоже таким. Я его хорошо изучил, обломал и потому так спокойно и радостно называю себя и моих товарищей «имажинистами». Помните, я Вам кой-что об этом говорил еще на Галерной, 40? И даже в поэме «Сельский часослов» назвал это мое брожение «Израмистил». Тогда мне казалось, что это мистическое изографство. Теперь я просто говорю, что это эпоха двойного зрения, оправданная двойным слухом моих отцов, создавших «Слово о полку Игореве»…

Дело не в имажинизме, который притянула к нам З. Венгерова в сборнике «Стрелец» 1915 г., а мы взяли да немного его изменили. Дело в моем осознании, преображении мира посредством этих образов (VI, 126–127. № 108).

В этом неоконченном письме очень важно понимание Есениным искусства как художественного откровения, нарочито сокрытого от простых смертных (прочтение иероглифов требует особого знания). Есенин рассчитывал на двойственность восприятия текста: профан улавливает поверхностный смысл образа (пусть даже многослойный и ассоциативно-многомерный, бездонный), посвященный проникает в действительную глубину. Тема избранника-творца всегда актуальна для поэта.

Несмотря на совершенно различную, сугубо индивидуальную творческую манеру стихотворчества каждого имажиниста, в целом имажинизм представлял собою вполне «коммунальное хозяйство» единой поэтики этой литературной школы (по аналогии с «квартирной коммуной» Есенина и Мариенгофа), с имевшейся в ней «главной кухни имажинизма» [1780] (по словам Рюрика Ивнева). А. Б. Мариенгоф использовал даже «кухонную символику» приготовления пищи для изображения сущности стихотворчества: «Сегодня вместе // Тесто стиха месить // Анатолию и Сергею» («Отсюда: горбясь асфальт полз…», 1920). [1781] Общность поэтического миропонимания имажинистов заключалась в наличии у них «сквозных образов-символов»: например, образа пророка, фигуры коня, символики смерти (об их варьировании у имажинистов см. ниже), а также в дружеском заимствовании примеров удачной образности у своих единомышленников, что вообще было принято в начале ХХ века и выступало мерилом поэтической образованности (но это отдельная проблема).

О разрыве дружеских отношений с Есениным после его поездки по странам Европы и США вспоминал А. Б. Мариенгоф: «По возвращении “наша жизнь” оборвалась – “мы” раздвоились на я и он » [1782] (распался «русского имажинизма Янус» – по А. Авраамову). По мнению Б. Эйхенбаума, Есенин тяжело переживал конфликт с единомышленниками: «Ликвидация имажинизма была для Есенина ликвидацией его мечты о новом поэтическом пути, о новом поэтическом языке, об открытии новой поэтической эры». [1783] Роспуск группы имажинистов Есенин произвел сгоряча, в запале (см. выше его заявление) – и сам тяжело переживал случившееся. Он говорил Рюрику Ивневу: «Я имажинизма не бросал, но я не хочу видеть этой “Гостиницы”, пусть издает ее, кто хочет, а я буду издавать “Вольнодумец”». [1784] Предполагаемое Есениным название несостоявшегося журнала наследовало привычную терминологию имажинизма и опиралось на традиции классической русской литературы (с неявной аллюзией на масонство).

Рюрик Ивнев в «Мемуарах» расценивал распад группы имажинистов из-за утраты братской и коллективистской сплоченности: «…прежде нас было всего несколько человек и все мы были связаны узами дружбы, теперь группа увеличилась и началась “борьба за влияние”, приведшая к болотной <?> жизни, к бесконечным интригам и столкновениям. <…> После моего возвращения с Кавказа я был как бы в стороне от “главной кухни имажинизма”, в которой не все было ладно, каждый из имажинистов в душе считал себя “мэтром” и зорко следил за тем, чтобы другие не оказались впереди. Эта атмосфера была очень нездоровой и неприятной». [1785]

Имажинистский Пугачев

Обстановку, в которой создавался анализируемый шутливый документ, можно представить по фрагменту из поэмы «Застольная беседа» А. Б. Мариенгофа (март 1921):

Вадим, Сергей

И легкие приятельницы возле.

На стеклах льдяные ковры

Мятущегося января

(Нам нравится персидский их узор),

В стаканах золотой апрель,

А в рюмках (и)юльский зной.

Всё хорошо. Лишь ветер злей и злей

Бьет локтем в переплеты рам,

Шутливый прерывая разговор… [1786]

Собрание друзей, набросавших зловеще-шутливый рисунок с могилкой, происходило немного после завершения Есениным поэмы-трагедии «Пугачев», написанной в марте-августе 1921 г. (III, 51) и признанной лучшим имажинистским произведением. Знаки дружеской привязанности автора к А. Б. Мариенгофу заметны в ней не только в творческом соревновании с ним в одновременном написании драматических произведений (Мариенгоф сочинял «Заговор дураков»), во взаимном посвящении поэтических пьес, но и в фигуре есенинского Бурнова. Этот исторический персонаж был яицким казаком, но у Есенина он вопрошает: «Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом?» (III, 42). Другой персонаж – Творогов – относит «малую родину» Бурнова к тому же краю: «Слушай, слушай, есть дом у тебя на Суре…» (III, 44). Известно, что А. Б. Мариенгоф родился в Нижнем Новгороде и окончил Пензенскую гимназию. В поэме Бурнов действует в 7-й главе: он произносит два монолога в споре с Чумаковым и выкрикивает реплику «Нет! Нет! Нет!» (III, 43), защищающую Пугачева от предательства бывших соратников. Заглавная фигура есенинского Пугачева и образы его соратников – азиатских кочевников – могли быть отчасти навеяны стихотворением А. Б. Мариенгофа 1917 г. со строками:

Дикие кочевые

Орды Азии

Выплеснули огонь из кадок!

Отомщена казнь Разина

И Пугачева

Бороды выдранный клок.

Копытами прокопытен

Столетьями стылый

Земли затылок… [1787]

По мнению критика А. К. Воронского, есенинский «Пугачев приближен к нашей эпохе; он говорит и думает как имажинист, он очень похож на поэта». [1788]

«Тайны Имажинистского Двора»

Имажинизм объявлялся всеобъемлющим учением. По воспоминаниям В. Т. Кириллова,

...

Есенин с видом молодого пророка горячо и вдохновенно доказывал мне незыблемость и вечность теоретических основ имажинизма:

– Ты понимаешь, какая великая сила и-мажи-низм! Слова стерлись, как старые монеты, они потеряли свою первородную силу. <…> Если ты не пойдешь с нами – крышка, деваться некуда. [1789]

Совершенно иначе воспринимал В. И. Вольпин имажинизм, низводя это литературное течение до уровня никем не признанного «ответвления» от серьезной теории, и соответственно оценивал его организатора: «Он казался вождем какой-то воинствующей секты фанатиков , не желающих никому ни в чем уступать». [1790] Определение В. И. Вольпина очень точно характеризовало литературные манеры, способы обращать на себя внимание и на всю деятельность имажинистов. Удачно найденный В. И. Вольпиным эпитет (вероятно, без влияния автора) был принят на вооружение ленинградской группой, войдя в официальное наименование: «Воинствующий орден имажинистов», появляясь на бланках и иной печатной продукции. По мнению В. Г. Шершеневича относительно московских имажинистов, «отрицательное отношение критики сделало из академической группы воинственный орден ». [1791] Фразеология, используемая для описаний рыцарских орденов, изредка применялась и имажинистами (причем уже в более позднее время). Так, А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» употребил сопоставление: «…поразил бы своей утонченностью прозорливый ум основателя иезуитского ордена ». [1792] В «Предисловии» к поэтическому сборнику Есенин отзывался: «Мистики напоминают мне иезуитов ». [1793] Термин «орден» в плане монашеской или рыцарской общины в русский язык проник через немецкое влияние из латинского ?rd? (родит. ?rdinis, винит. ?rdinem) – «ряд», «порядок», «строй». [1794] Историческая ситуация начала 1920-х годов оценивалась одним из большевиков как «очень небольшой орден вождей грядущей в мир социальной революции» (1924). [1795]

Вероятно, имажинисты нарочито создали видимость «закрытого общества», находившегося в оппозиции к официальной литературе, и всячески поощряли такое отношение к себе. Так удачно соединялись элементы литературной игры с действительным самоощущением себя как «попутчиков» пролетарской литературы (если использовать словарь тех лет и лексику самих имажинистов). В русле действующего законодательства и правовых норм был даже устроен 4 ноября 1920 г. в Большом зале Московской консерватории «литературный суд над имажинистами» [1796] с «подсудимыми имажинистами», «гражданским истцом», «свидетелями со стороны обвинения» и «свидетелями со стороны защиты» (VII (2), 550), в процессе которого «литературный обвинитель» «Валерий Брюсов обвинял имажинистов как лиц, составивших тайное сообщество с целью ниспровержения существующего литературного строя». [1797]

Вот другой пример литературной игры, высмеивающей одновременно «закрытое общество», властную структуру Советского государства, революционные лозунги, воинские приказы и способы ведения демонстраций и митингов: «Верховный Совет имажинистов (Есенин, Шершеневич, Кусиков и я <Мариенгоф>) на тайном заседании решил объявить “всеобщую мобилизацию” в защиту левых форм. В маленькой типографии мы отпечатали “приказ”. Ночью вышли на улицы клеить его на заборах, стенах, столбах Москвы – рядом с приказами военного комиссариата в дни наиболее решительных боев с белыми армиями. <…> “Приказ” предлагал такого-то числа и дня – всем! всем! всем! – собраться на Театральной площади со знаменами и лозунгами, требующими защиты левого искусства. Далее – шествие к Московскому Совету, речи и предъявления “пунктов”» [1798] (полный текст – 12 июня 1921 г., Москва – см.: VII (2), 555). Третий пример – пародирование антицерковных лозунгов: «Слово принадлежит Анатолию Мариенгофу, члену ЦК Имажинистского ордена: “Мейрхольд – опиум для народа”». [1799]

Однако все имажинисты, в том числе и Есенин, участвовали лишь в литературных играх и никогда не переносили правила игры на политическую сцену. Э. Я. Герман записал «полусерьезный разговор: чем бы этаким прошуметь на весь мир?», в котором предложил Есенину – «объяви имажинистов правительством. Европа ахнет», [1800] но тот не согласился, расценив эту шутку как преступление против народа. Наоборот, Есенин легко поддерживал шутливую идею, поданную В. М. Левиным в Америке: «…в Москве кричали “вся власть Советам”, а я предложил Есенину лозунг: “вся власть поэтам”. Он радостно улыбнулся…». [1801]

Борис Эйхенбаум подметил общие черты начала XX века, пронизанного идеей рыцарства Средних веков: « Культура нового средневековья , под загадочным знаком которой живет наше поколение…». [1802] Имажинистам в пародийном ключе приписывала идеи западноевропейского средневековья литературная группа: по воспоминаниям И. В. Грузинова, «в 1922 году ничевоки объявили о книге, которая должна была в скором времени выйти в свет: « Тайны Имажинистского Двора ». [1803]

«Мы, верховные мастера ордена имажинистов…»

В. А. Пяст привел выдержку из письма приятеля:

...

Помните кафе «Пегас»? У Есенина свое особое там было место – два мягких дивана, сдвинутых углом супротив стола, стульями отгороженного от публики. Надпись: «Ложа вольнодумцев». Это все еще они, «орден имажинистов», как окрестили себя его друзья, от которых он уже, несомненно, хоть и незаметно, но вполне удаляется. [1804]

Термин « ложа вольнодумцев» напрямую восходит к масонству, однако в нем заметен и отсвет особо почитаемой имажинистами (особенно А. Б. Мариенгофом) профессиональной драматургической деятельности – сравните: «театральная ложа». Г. Б. Якулов писал в 1924 г.: «Распространено мнение, что я театральный художник, может быть, потому, что отношение к самой жизни у меня как к театру. <…> Вся жизнь народа есть театр, выражающий символику его духа…». [1805] Вспомним: известна дружба литераторов с артистом В. И. Качаловым и даже посвящение Есениным стихотворения «Собаке Качалова»; А. Б. Мариенгоф писал пьесы для Камерного театра, женился на А. Б. Никритиной – актрисе этого театра; бывшая жена Есенина З. Н. Райх стала супругой режиссера В. Э. Мейерхольда; Есенин вступил в творческое состязание с Мариенгофом и написал поэмы-драмы «Пугачев» и «Страна Негодяев», мечтая увидеть их поставленными на сцене театра Мейерхольда и т. д. Термин «ложа» в первые послереволюционные годы был очень распространен; из записей Рюрика Ивнева известна ложа в цирке [1806] .

Эпитет в масонском титуле «верховный мастер» фонетически и ассоциативно отсылает к уважаемому Есениным за деловые качества герою Ф. М. Достоевского: по словам И. И. Старцева, поэт «о Достоевском, разбирая его “Бесы”, говорил: “…Верховенский – замечательный организатор”». [1807] В «Исповеди хулигана» (1920) Есенин писал: «Я пришел, как суровый мастер » (II, 88). Подобную оценку Есенину давали его современники – например, Н. Г. Полетаев: «В этом юноше – ему тогда было двадцать три года – мы сразу увидели большого мастера ». [1808] В. Киршон в 1926 г. характеризовал поэта, процитировав аналогичный термин: «И не случайно в этот период бездорожья Есенин оказался одним из “ гроссмейстеров ” и основателей имажинистского ордена». [1809] Такая терминология являлась типичной для художественной среды тех лет; так, А. Б. Мариенгоф в «Моем веке…» писал: «…Всеволод Мейерхольд, назвавший себя “ мастером ”, привел… и весь подсобный персонал …»; [1810] Есенин в «Стране Негодяев» (1922–1923) сразу под названием пьесы поместил слово « персонал » для обозначения списка действующих лиц (III, 52). «Манифест» 12 сентября 1921 г. с подписями Есенина и Мариенгофа открывался пародированием лексических клише масонских документов и царских указов – по типу их начальных типических формул: «Мы, верховные мастера ордена имажинистов , непрестанно пребывая в тяжких заботах о судьбах нашего стиха российского и болея неразумением красот поэтических форм любезными нам современниками, в тысячный раз громогласно возвещаем чрез тело своих творений о первенстве перед прочим всем в словесном материале силы образа» (VII (1), 309; курсив наш. – Е. С. ).

Этимологически лексема «мастер» восходит к латинскому первоисточнику magister (*mag-is-teros) – «глава», «вождь», «правитель», «начальник», «руководитель», «учитель» (от magis – «больше, в большей степени, сильнее»), попавшее в русский язык через немецкое посредство; «магистр» (с вариантами маистр, мастер, местер ) как исторический титул главы средневекового рыцарского или монашеского ордена известен с древнерусской эпохи. [1811] Слово «мастер» широко применялось и предшественниками имажинистов, особенно символистами. Георгий Чулков в статье «Казни» (из статейной подборки 1905–1911 гг.) возвел термин в эстетическую категорию: « Мастер не будет увенчан, если он не решится принять на себя тяжелую ответственность жреца. И горе жрецу, если он не умеет ладно петь песен и жесты его не ритмичны». [1812] В пролетарской культуре революционной эпохи нашла широкое применение другая смысловая и фонетическая огласовка: «“наш брат-мастеровой” (мастеровой революции)». [1813]

В отличие от действительных членов всякого рода «закрытых обществ», имажинисты, наоборот, стремились достичь самой широкой популярности у народа – вплоть до мирового признания. Отсюда проистекают лозунги и прочие словесные клише имажинистов, являющиеся шутовской переделкой официальных революционных слоганов, призывающих к всемирному объединению: «Имажинисты всех стран, соединяйтесь!» и «Кто не с нами, тот против нас!» (12 июня 1921 г. – VII (2), 555). Свидетельством пародирования догм и правил «тайного общества» является также нарочитое озорничанье имажинистов при их публичных выступлениях, выставление напоказ воинственного духа в афишах. Так, 3 апреля 1919 г. в Политехническом музее в Москве устраивалась «Выставка стихов и картин имажинистов», на которой В. Шершеневич должен был выступить с речью «Мы кто и как нас оплевывают», А. Мариенгоф – «Бунт нас (нота имажинистов миру)» и др., а на 3-м отделении предполагалась «СЛОВОПРЯ: бомбы критики, очередная бестолочь, дружеское против шерсти, последнее слово, как всегда, за ИМАЖИНИСТАМИ» (VII (2), 544); в ноябре 1921 г. «Ассоциация вольнодумцев в Стойле Пегаса организует МИТИНГ ИСКУССТВ в целях выявления позиции современного искусства и ЕГО ВРАГОВ» (VII (2), 557). Современник поэта Н. Н. Никитин сообщал о есенинских правилах проведения литературных вечеров, похожих на стремительную атаку: «Он не любил прю, то есть прений. Длинных разговоров. Его вполне устраивали короткие реплики, и больше всего – эмоциональное отношение слушателя». [1814]

Обрядность имажинистов

Имажинисты были очень склонны к проведению обрядов, вовлекая в них даже «сочувствующих» имажинизму. Обладание собственной обрядностью является важнейшим реальным показателем или намеренно ложным постулированием «древности» учения, свидетельством его исконности и традиционности. Вновь возникающие учения (каковым оказался имажинизм) используют привычную обрядовую канву и лексику, приспосабливая ее для своих нужд и иногда чуть-чуть переделывая ее. В революционном духе ожидания нового Мессии и провозглашения Третьего Завета применялся библейский лексикон: сравните стилистику «маленьких поэм» С. А. Есенина 1917–1918 гг. и строки В. Г. Шершеневича «Ты внесешься в новую библию // Великомученицей и святой», («Слезы кулак зажать», 1919), А. Б. Мариенгофа «Толп вал, // Пощади, во имя Новейшего Завета » («Развратничаю с вдохновеньем», 1919–1920). [1815] Так, по словам И. Г. Эренбурга, «“имажинизм” подавался не как одно из многочисленных литературных направлений, но как скрижали завета ». [1816] По воспоминанию И. В. Грузинова, «Хлебников в Харькове всенародно был помазан миром имажинизма ». [1817]

Известно, что в православии миром отмечали (и отмечают по сей день) простых смертных единственный раз в жизни – при совершении таинства миропомазания (после крещения), и только государей при возведении на царство вторично помазывали миром. Священник наносит освященное миро кисточкой на определенные части тела и произносит: «Печать дара Духа Святого», – в ознаменование того, что в таинстве крещения человеческая плоть стала вместилищем Божьей благодати. Миро варят в первые три дня Страстной седмицы в Москве и Киеве при чтении Евангелия из 28 (53–55 в XVII веке) благовонных веществ символического значения: из оливкового масла (для заживления ран телесных и язв духовных), белого виноградного вина (для увеселения сердца человека и дарования радости), смирны (то есть благовонной мази из растений – для противодействия греховному разрушению плоти и смерти духовной), эфирных масел (в качестве тонких духовных энергий) и множества других ароматических и минеральных веществ. [1818] В Великий четверг миро освящается архиереем и вливается несколько капель благовонного состава прежнего освящения, затем развозится по епархиям.

Введение Велимира Хлебникова в ранг Председателя Земного Шара произошло 19 апреля 1920 г. А. Б. Мариенгоф так описывал это событие:

...

Есенин говорит: «Велимир Викторович, вы ведь Председатель Земного Шара. Мы хотим в городском Харьковском театре всенародно и торжественным церемониалом упрочить ваше избрание. <…> Хлебников, в холщовой рясе, босой и со скрещенными на груди руками, выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты посвящения его в Председатели. После каждого четверостишия, как условлено, он произносит: „Верую“. <…> В заключение, как символ Земного Шара, надеваем ему на палец кольцо, взятое на минуточку у четвертого участника вечера – Бориса Глубоковского. [1819]

По свидетельству А. П. Чапыгина, Есенин остался недоволен проведенной церемонией, говоря:

...

Хлебников испортил все! Умышленно я выпустил его первым, дал ему перстень, чтоб он громко заявил: «Я владею миром!» Он же промямлил такое, что никто его на слыхал. [1820]

Заметим, что слегка переосмысленную и приспособленную к собственным нуждам библейскую лексику применяли масоны, провозглашавшие равноправие граждан планеты и потому равнодушные к конфессиональным спорам. (В скобках укажем, что возведение в ранг Председателя Земного Шара стало хронологически поздней параллелью к коронованию в Политехническом музее, когда происходила коронация поэтов и был избран Игорь Северянин – с намеченной поездкой по СССР короля. [1821] ) Принцип богоподобного шествия и интронизации был принят на вооружение имажинистами: о творческом вечере объявлялось в духе названия картины Иванова «Явление Христа народу» – « Явление народу имажиниста Рюрика Ивнева ». [1822] В трехтомном научном труде «Масонство в его прошлом и настоящем» (1914–1918), в котором из есенинских знакомых участвовал профессор И. Н. Розанов, дана справка: «Во главе каждой ложи стоял управляющий, мастер стула… председатель ». [1823]

Имажинисты полагали себя действительными властителями над литературной аудиторией. Они считали себя вправе как возводить в ранг Председателя Земного Шара своего собрата, так и лишать его этого титула. Поэтому 21 июля 1920 г. в Ростове-на-Дону в кинотеатре «Колизей» (вскоре после Харьковской акции 19 апреля того же года) Есенин и Мариенгоф произвели обратное «вселенское действо» – «Раздел земного шара» (VII (2), 549).

Идеи братства и строительства

И все-таки идея всеобщего братства, нашедшая наиболее законченное выражение в масонстве, не была чужда Есенину. В «Иорданской голубице» (1918) мотив братства представлен как вышедший из недр церковности, увязан с большевизмом и роднит воцерковленных людей с мирскими:

Мать моя родина,

Я – большевик.

Ради вселенского

Братства людей

Радуюсь песней я

Смерти твоей.

<…>

Братья-миряне,

Вам моя песнь.

Слышу в тумане я

Светлую весть (II, 58).

Мотив свободы, равенства и братства звучит и в «Небесном барабанщике» (1918) Есенина: «Кто хочет свободы и братства, // Тому умирать нипочем» и «Мы идем сплотить весь мир» (II, 70, 71). В трехтомнике «Масонство в его прошлом и настоящем» (1914–1918) сообщено: «…союз вольных каменщиков иногда называют братством, собратством, иногда же орденом. Старейшее, первоначальное название было “братство”; название “орден” возникло позднее, в середине XVIII века с образованием высоких степеней». [1824]

Важнейшей для масонства является идея строительства. В имажинизме она отчетливо – как основополагающая в теории – не выражена, за исключением отдельных манифестов и трактатов. В «Манифесте» 12 сентября 1921 г. за подписями С. Есенина и А. Мариенгофа звучит «строительная лексика»: «Всякому известно имя строителя тракта первого и имя строителя тракта второго» (VII (1), 309). В «Ключах Марии» (1918) Есенин проводил мысль о грандиозной литературной стройке: «…и в свой творческий рисунок мира люди, как в инженерный план , вдунут осязаемые грани строительства », говорил о « строительстве пролетарской культуры» (V, 203, 213).

Тем не менее идея строительства находит упоминание вскользь в мемуарных книгах имажинистов – например, в «Великолепном очевидце» В. Г. Шершеневича: «При имажинизме мы выступали с лицом строителя ». [1825] Строительная тематика проглядывает в высказываниях и творчестве Есенина. По воспоминаниям А. К. Воронского, Есенин выбрал и прочитал из любимых им «Мертвых душ» Н. В. Гоголя фрагмент: «Всякое строение , все, что носило только на себе напечатление какой-нибудь заметной особенности, все останавливало меня и поражало…». [1826]

Склеп как корабль

Если обратить пристальное внимание на форму «склепа» на исследуемом рисунке, то его трапециевидный контур с крестом наверху напоминает одновременно усеченную пирамиду (масонство апеллирует к «тайным знаниям» древнего Египта) и корабль. К возникновению ассоциаций с этими двумя образами специально вело внутреннее устройство литературного кафе (Тверская ул., 18) при СОПО и его убранство. Вот как описывает И. В. Грузинов: «Вышка имеет вид усеченной пирамиды с небольшой площадкой наверху. На площадку вышки ведут ступени. Это значит: вышка – корабль, мчащийся по океанским волнам». [1827] Г. Б. Якулов в статье «Arssolis. Спорады цветописца» (1922) размышлял: «Что же такое Пирамиды, как не изображение падающих на землю лучей солнца Египта – Луны». [1828] О пирамидах как о трансформирующих свои геометрические формы фигурах при изменении угла зрения на них писал в 1917 г. Андрей Белый – любимый писатель и философ Есенина: «Подъезжая к Каиру, видите вы в вагонном окне – торчат треугольники; и у Гизеха – отчетливо громоздятся громадные, трехгранные глыбы… у подножия пирамиды – пропала трехгранная форма. // Наконец, карабкаясь по ребру (около его половины) – вы видите: ребро выглядит – закругленным: пирамида кажется шаром» [1829] (книга Андрея Белого «Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современности. Ответ Эмилию Метнеру на его первый том “Размышлений о Гёте”», М., 1917, имелась в библиотеке Есенина [1830] ). Таким способом пирамида как знак вечности одновременно воспринимается в качестве символа изменчивости и непостоянства.

В схематичном рисунке и подписи к нему заложено сложное понимание понятия «склеп». Во-первых, склеп – 1) усыпальница, могила, в том числе и пирамида; и 2) часовня, подобие церкви. Во-вторых, склеп изображен в форме корабля – отсылает к «корабельной» символике погребения. В общепринятом смысле, склеп – «закрытое каменное, обычно подземное сооружение со сводами, в котором находятся гробы с останками умерших (обычно одной семьи, фамилии, рода)». [1831] В диалектах имеется ряд дополнительных значений слова «склеп»: «(печной) свод», «погреб», «мурованный подвал», «баня». [1832]

Идеальным символом склепа как усыпальницы в христианстве является «голгофа»: в каждой церкви имеется миниатюрная гора с изображением распятого на кресте Иисуса Христа и черепа со скрещенными костями первочеловека Адама, а прообразом этого культового сооружения является холм – в древности «лобное место близ города Иерусалима, на западной стороне, на котором Иисус Христос был распят» и «там погребен Адам, и лоб его, т. е. глава, освятилась кровию Господней». [1833] Голгофа являлась одним из употребительных художественных образов А. Б. Мариенгофа: «Спасай, как на Голгофе разбойника» («Твердь, твердь за вихры зыбим…», 1918); «Внес на Голгофу я крест бы как сладкую ношу» («Магдалина», 1919). [1834] Даже в быту, например в парикмахерской, А. Б. Мариенгоф использовал его: «Сидя в кресле, я чувствовал себя пригвожденным к кресту и стонал беззвучно: “ Голгофа! Голгофа! ”». [1835] Этот символ как типический нашел отражение в строчках В. Хлебникова « Голгофа // Мариенгофа». [1836] У В. Г. Шершеневича это: «И вновь на голгофу мучительных слов // Уводили меня под смешки молодежи». [1837] У Есенина: «Под ивой бьют Его вои // И голгофят снега твои» (II, 50 – «Пришествие», 1917); «…существом своим не благословил и не постиг Голгофы , которая для духа закреплена не только фактическим пропятием Христа, но и всею гармонией мироздания…» и «…только фактом восхода на крест Христос окончательно просунулся в пространство от луны до солнца, только через Голгофу он мог оставить следы на ладонях Елеона (луны), уходя вознесением ко отцу (то есть солнечному пространству)» (V, 209, 210 – «Ключи Марии», 1918).

Что касается церкви как усыпальницы великих христианских деятелей и именитых прихожан, хранительницы мощей святых, то В. П. Катаев указывал на один из храмов как место собрания московских масонов. В посвященной Есенину главе «Королевич» своей беллетристической книги «Алмазный мой венец» (1975–1977) В. П. Катаев писал: «…я так ясно представил себе тротуар короткого Архангельского переулка, вижу рядом странную, какую-то нерусскую колокольню – круглую башню и церковь, как говорят, посещавшуюся масонами соседней ложи…». [1838]

В семантике корабля, схематичный контур которого угадывается или домысливается в исследуемом рисунке, также присутствует символика смерти, если рассматривать этот образ в мифологическом и фольклорно-этногра-фическом аспектах. Д. Н. Анучин в труде «Сани, ладья и кони, как принадлежности похоронного обряда» (1890) указывал, что еще в 1689 г. употреблялись равноправно «к погребению ковчег дубовый, сиречь гроб», [1839] а похоронную «ладью» в 920-е годы в г. Булгар на Итиле (Волге – Каме) упомянул арабский путешественник Ибн-Фоцлан (Ибн-Фодлан). Д. Н. Анучин привел подпись под миниатюрой Сильвестровского списка «Жития Святых Бориса и Глеба», гласящую о захоронении князя Глеба в лодке; сообщил о широко распространенных верованиях о расположении загробного мира далеко за морем или рекой. [1840]

В родном Есенину с. Константиново в ритуале с предсмертной одеждой человека явно просматриваются древние мировоззренческие черты: душа может попасть водным путем в загробный мир, отделенный от земного мира водяным пространством. Поэтому в родном селе Есенина поступали так с одеждой покойника: «До девять дён его бельё не надо носить, а потом мы его по воде по речке пускаем. <…> А н а реку бросють – она и поплывёть. Это говорять: легче всего. <…> К вечеру пускають: отнесуть и пустють – она поплывёть». [1841] Народное представление об уплывании души покойного по реке в иной мир угадывается по соответствующей лексике (относящейся к семантическому ряду «реки») в письме Есенина к другу юности Г. А. Панфилову в 1913 г.: «Тебе ничего там не видно и не слышно в углу твоего прекрасного далека. Там возле тебя мирно и плавно текут , чередуясь, блаженные дни, а здесь кипит, бурлит и сверлит холодное время, подхватывая на своем течении всякие зародыши правды, стискивает в свои ледяные объятия и несет Бог весть куда в далекие края, откуда никто не приходит » (VI, 51).

В эпической поэзии Есенина наиболее сильно выражена корабельная символика погребения: «Пой, зови и требуй // Скрытые брега» (II, 35 – «Отчарь», 1917); «С-за гор вереницей // Плывут корабли. // В них души усопших» (II, 42–43 – «Октоих», 1917); «Не ты ль так плачешь в небе, // Отчалившая Русь?» и «Всему есть час и брег» (II, 57 – «Иорданская голубица», 1918); «С земли на незримую сушу // Отчалить и мне суждено» (II, 75 – «Пантократор», 1919); «Веслами отрубленных рук // Вы гребетесь в страну грядущего» (II, 77 – «Кобыльи корабли», 1919).

Более редко та же символика доставления умершего на тот свет на корабле встречается у А. Б. Мариенгофа: «Любовь постичь мне как? // К ней приплыву на смертном корабле» и «Каким норд-остом унесло // Мой парусник на мертвый остров?» («Фонтаны седины», 1920); «О том же // Гробе золотом // Из золотых песков // Стареющему кораблю // Вещает // Серебряными всплесками // Волна…» («Разочарование», 1921 – с посвящением «Есенину»). [1842]

В христианстве символика корабля порождена библейским сказанием о Ноевом ковчеге , на котором спасся Ной от всемирного потопа; корабельная символика отражена также в киоте для икон под названием « ковчежец ». [1843] Принято считать, что сам церковный храм в символическом плане представляет собой корабль, в котором верующие плывут по морю житейскому: «Часто храм устраивается в виде продолговатого корабля, это означает, что Церковь, подобно кораблю, по образу Ноева ковчега, ведет нас по морю жизни к тихой пристани в Царстве Небесном». [1844] Более того, корабельная форма церкви считается наиболее ранней, бытовавшей еще до IV века: «Самая древняя форма христианских церквей есть продолговатый четырехугольник с выпуклою переднею частью, наподобие корабля». [1845] В церковной архитектуре выделяется неф (фр. nef – от лат. navis – корабль) – «продольная часть христианского храма, обычно расчлененного колоннами или аркадой на главный, более широкий и высокий неф, и боковые нефы». [1846]

Корабельная символика сохранилась у хлыстов, которые компактно проживали в некоторых селениях Рязанской губ. во времена Есенина (поэт слышал о них от Н. А. Клюева, использовал хлыстовскую символику в «Ключах Марии»); они подразделялись «на разные сонмища и собрания, и именуют их “ кораблями ” и каждый их корабль или проклятый струг имеет своего особого кормчего , то есть учителя…». [1847] В творчестве Есенина Ноев ковчег является символическим знаком: «Предначертанные спасению тоскою наших отцов и предков чрез их иаковскую лестницу орнамента слова, мысли и образа, мы радуемся потопу, который смывает сейчас с земли круг старого вращения, ибо м?ста в ковчеге искусства нечистым парам уже не будет» (V, 213 – «Ключи Марии», 1918).

Тема успения

В вербально-рисованной композиции имажинистов ведущим оказывается христианское вЕдение мира, отраженное в художественной изобразительности (склеп с крестом) и языковой стилистике («успе» и дата 14 октября, указывающая на праздник Покрова Богоматери).

Богородичные мотивы и сам образ Богоматери вообще очень сильны в творчестве Есенина. Праздник Покрова упоминается в повести «Яр» (1916): «На Преображенье сосватали, а на Покров сыграли свадьбу» (V, 15); в поэзии – «О Мати вечная, // Святой покров» (IV, 248 – «Перо не быльница…», 1915) и «Я поверил от рожденья // В Богородицын покров» (I, 57 – «Чую Радуницу Божью…», 1914). Суть есенинской надписи «успе 14 окт.» восходит к двум церковным праздникам – Успению Пресвятой Богородицы – 28 августа по н. ст. и к Покрову Богородицы 14 октября по н. ст. Роднит оба праздника не только образ Богоматери, но и деталь ее покрова – погребальная плащаница (ее выносят для всеобщего поклонения в храме в этот день – с изображением Богородицы в гробу) и божественный омофор, которым Богоматерь прикрыла Влахернский храм в Константинополе от сарацин в 910 г., явившись юродивому Андрею и его ученику Епифанию и спасши множество христиан. У Есенина проглядывается мотив Успения Богородицы в строках: «О Русь, Приснодева, // Поправшая смерть!» (II, 47 – «Пришествие», 1917).

Отношение Есенина к покрову (уже не Богородичному, а в бытовом значении этого понятия-лексемы) было двойственным. С одной стороны, покров (как покрывало, покрытие) ассоциировался с тайной, таинственным прикрытием сокровенного или инобытийственного и запредельного; с другой – поэт-имажинист готов был снять завесу и приоткрыть азы сочинительства. Единомышленник по литературной школе И. В. Грузинов в трактате «Имажинизма основное» (1921) постулировал в пункте 34: «Поистине имажинизм есть совлечение покровов с слова и тайны». [1848]

Почему Есенин выбрал именно 14 октября 1921 г. для своего символического «успения»? Вероятно, помимо реальной датировки, соответствующей дню дружеской встречи единомышленников и создания этой вербально-графической композиции, Есенин мог отталкиваться от народного представления о том, что кончина человека в дни больших христианских праздников благоприятна. Кроме того, Есенин был поэтом и на этом основании считал себя «пророком» («Так говорит по Библии // Пророк Есенин Сергей » (II, 61 – «Инония», 1918), а свои творения – предтечей «Третьего Завета». В этом с ним соглашались критики и друзья – например, С. Григорьев в заглавии труда « Пророки и предтечи последнего завета », [1849] 1921. В. Т. Кириллов упоминал о вдохновенности Есенина – «с видом молодого пророка ». [1850] А. Авраамов именовал Есенина и Мариенгофа – « пророки величайшей Революции ». [1851] В. Л. Львов-Рогачевский называл тон есенинского стиля – « пророческое прозрение ». [1852] А. Б. Мариенгоф вспоминал о величании Есениным себя « пророком Сергием ». [1853] Идея именовать себя пророком могла быть также подсказана Н. А. Клюевым, проживавшим у хлыстов Данковского уезда Рязанской губ., или при чтении теоретических трудов о хлыстовщине: предводители хлыстов именовали себя Пророками и Пророчицами. [1854] Аналогично образ пророка принимали на себя лирические герои других имажинистов: у А. Б. Мариенгофа – «Довольно, довольно рожать! Из тела и кости пророка не ждем, // Из чрева не выйдут Есенины и Мариенгофы» («Анатолеград», 1919), «Сквозь обручи безумных строф // И с верою пророчествовал о нелепом» («Фонтаны седины», 1920); [1855] у А. Б. Кусикова – «Нет в небе Бога, кроме Бога, // И Третий Я Его Пророк » («Аль-Баррак», 1920), «А разве пророки влюбляются? // Разве грустят пророки ?» и «Ну, значит, пророки влюбляются, // Значит, пророки грустят» («Зайцы зеленые», 1920). [1856]

Именно поэтому Есенин мог допускать для своего поэтического alter ego (а именно о нем шла речь в подписи к рисунку) не только «успение», но и логически следующее за ним «воскресение» и «вознесение». Это являлось бы логичным в системе координат нового «революционно-библейского» мышления творца революционных поэм 1917–1918 гг. и одного из основателей имажинизма. Идеи Воскресения и Вознесения присутствуют в творчестве Есенина: « Нового вознесения // Я оставлю на земле следы» (II, 65 – «Инония», 1918); «Мы верим, что чудесное исцеление родит теперь в деревне еще более просветленное чувствование новой жизни. <…> Народ не забудет тех, кто взбурлил эти волны, он сумеет отблагодарить их своими песнями, и мы, видевшие жизнь его творчества, умирание и воскресение , услышим снова тот ответный перезвон узловой завязи природы с сущностью человека…» (V, 202 – «Ключи Марии», 1918). Воскресение и Вознесение в качестве ведущего двуединого символа подметил и остроумно воплотил в своих строчках В. Хлебников: « Воскресение // Есенина». [1857] По мнению В. П. Катаева насчет Есенина: «Он верил в загробную жизнь». [1858]

Та же мысль о Воскресении-Вознесении (иначе воплощенная лексически) звучит в книге В. Г. Шершеневича «2x2=5. Листы имажиниста» (1920) на уровне элементарной поэтики: «Ныне встает из гроба слово трех измерений , ибо оно готово мстить. На великолепных плитах вековой гробницы слова – русской литературе – иные безобразники уже учредили отхожее место Достоевского и Челпанова. // Слово вверх ногами : вот самое естественное положение слова, из которого должен родиться новый образ». [1859] Символика Вознесения являлась типологической для послереволюционной литературы; в Воронеже Николай Задонский и Борис Дерптский сочинили имажинистский манифест со стихом: «Наш бог вознесенный – Вадим Шершеневич». [1860]

Религиозно-философская идея сопряжения умирания и последующего воскресения , унаследованная имажинизмом, возводится в главный поэтический закон и постулируется в «Манифесте» 12 сентября 1921 г. с подписями Есенина и Мариенгофа: «…мы устанавливаем два непреложных пути для следования словесного искусства: 1) пути бесконечности через смерть, т. е. одевания всего текучего в холод прекрасных форм, и 2) пути вечного оживления, т. е. превращения окаменелости в струение плоти» (VII (1), 309). А. Б. Мариенгоф также вводил в свою поэзию символику Воскресения, отталкиваясь от традиционного пасхального архетипа, которым пронизана вся русская культура, цитируя и перефразируя ликующий возглас утреннего богослужения Великодня: «Христос Воскресе!» («Багровый мятежа палец тычет…», 1919); «Смерд. // Смертию смерть, смерть смертию» («Кондитерская солнц», 1919). [1861]

В богословском понимании, – это «погружение в сон, мирная кончина, подобная сну…; сон;…погребение». [1862] В русской литературе начала ХХ века актуализируется древний христианский жанр – сон (вспомните «сонники» – толкователи снов и сны как элементы легенд и преданий о божественных чудесах): сны писали Н. А. Клюев и А. М. Ремизов. Последний записал: «…прочту для граммофона свой сон – меня везут на кладбище в Александро-Невскую лавру». [1863] Есенин не творил в жанре сна, но тематика сновидений характерна для его сочинений: «В сердце радость детских снов» (I, 57 – «Чую Радуницу Божью», 1914); «Жизнь моя! иль ты приснилась мне?» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921). Жители Рязанщины применяют народный фразеологизм «Это тебе приснилось», [1864] когда хотят уязвить спорщика в преднамеренной лжи.

Точно, в библейском духе, выразился Илья Зданевич: «Познание ведет к смерти». [1865] Сама ситуация, когда творческая личность проигрывает умозрительно будущее собственное погребение, является типологической моделью. Всеволод Иванов признавался: «Я уже воображаю себя… то лежащим в могиле, под громадным памятником…». [1866] С. А. Есенин представлял: «Себя усопшего // В гробу я вижу» (II, 151 – «Метель», 1924). По мнению Владимира Хазана, «тема смерти имеет в поэзии Есенина безусловный онтологический статус». [1867] Исследователь обобщает: «…будь то лирика философских медитаций или исповедальное самоизлучение души, манифестация гражданских эмоций или магическая игра “самовитым” словом, истинная поэзия, едва ли не вся целиком, по изначальным телеологическим пристрастиям, генетической заданности, вырастает из извечно скорбной презумпции конечности витальных сил бытия, роковой неизбежности смертного тлена живого». [1868]

Древнерусская лексема «успе» вошла также в масонскую терминологию: «…десять братьев пришлось временно “усыпить” (т. е. исключить)»; «Усыпить – отстранить брата на короткое время» (ср.: «Уснуть на Востоке Вечном – умереть»). [1869] У масонов существовал символический «Похоронный ритуал», заключавшийся в следующем:

...

Похоронная церемония. Минимум один раз в три года проводится заседание памяти умерших. Брат Оратор берет себе в помощники других братьев. На черных занавесях, покрывающих стены храма, – надписи: «В каждой колыбели – зерно могилы. Сегодня – живые, завтра – мертвые. Жизнь – работа, смерть – отдых». Катафалк, в виде пирамиды, впереди, в центре. Все – в черном. Четверо стоят у (символического) гроба. Гроб называется «символическая цель». [1870]

Заметим (хотя и не будем придавать этому особого значения и не станем проводить аналогий), что в 1921 г. имажинизму как раз исполнилось три года. В. А. Рождественский привел в воспоминаниях мнение Есенина постимажинистского периода, которое перекликается с нарисованным крестом на могилке: «И кому он нужен сейчас, этот имажинизм? <…> Я на нем давно уже крест поставил». [1871] Как поминальный ритуал (не масонский, а природно-ка-лендарный) звучат поэтические строки А. Б. Мариенгофа, также любившего обрядность: «В апреле обряд // Желтого траура с одра // Земли» («Магдалина», 1919). [1872]

Общее впечатление от изображенного на разорванном листке совпадает с темой «Песни о хлебе» Есенина, созданной в том же 1921 г., до 26 февраля:

Наше поле издавна знакомо

С августовской дрожью поутру.

Перевязана в снопы солома,

Каждый сноп лежит, как желтый труп .

На телегах, как на катафалках ,

Их везут в могильный склеп – овин.

Словно дьякон, на кобылу гаркнув,

Чтит возница погребальный чин (I, 151).

«Лошадиная символика»

Н. И. Шубникова-Гусева увидела в орнаментальной подписи художника Г. Якулова слово «ХЛЕВ», [1873] рифмующееся неточной рифмой с начертанным выше «склеп» и созвучное с «хлебом». В церковнославянском языке «хл±вина» обозначало «дом», причем ученые-этимологи «предполагают заимствование из гот<ского> hlaiw “могила, пещера”». [1874] «Хлев» обозначает «стойло домашних животных» и в контексте рисунка ассоциативно отсылает к надписи почерком В. Г. Шершеневича «Лошадь как лошадь» (хотя этим животным больше бы подошла конюшня).

Поэтический сборник «Лошадь как лошадь» В. Г. Шершеневича издан в 1920 г. и стал знаковой книгой. Тому послужили две основные причины: 1) заглавие сборника отражало ведущую «конскую символику» в творчестве всех имажинистов; 2) послепечатная история книги была курьезной и вызвала смех всех посвященных в нее лиц. Об этом сообщили автор в «Великолепном очевидце» [1875] (1934–1936) и Рюрик Ивнев в «Мемуарах» (1942). Последний так описывает дальнейшую историю сборника «Лошадь как лошадь»:

...

…чиновники из «Центропечати», рассортировывая закупленный материал, не раскрыв даже книгу и не поинтересовавшись ее содержанием, руководствуясь лишь заглавием, распределили весь тираж этой книги по учреждениям, связанным с рубрикой «Зоотехника». Малкин <директор «Центропечати»> потом рассказывал, что когда об этом случае узнал Ленин, он безудержно хохотал. [1876]

«Лошадиная символика» проникла в сочинения всех имажинистов и являлась ведущей. В. Г. Шершеневич указывал в «2x2=5. Листы имажинизма» (1920): «Мы были убеждены, что лошадь четырехнога, но стоило кубистам изобразить шестиногую лошадь, и каждому не слепому стало ясно, что по Тверской бегают именно шестиногие лошади». [1877] Множество поэтических строк В. Г. Шершеневича посвящено этому грациозному домашнему животному: «А у подъезда стоял рысак : // Лошадь как лошадь . Две белых подпалины»; «И плетется судьба измочаленной сивкой »; « Битюг ругательств. Пони брани » [1878] и др.

Г. Б. Якулов создал множество картин с изображением лошадей. Уже сами их названия посвящены конской тематике: это «Скачки» (1905 и 1911), «Этюд с лошадью и повозкой» (1910), «Городской пейзаж с лошадью и повозкой» (1910), «Бой амазонок» (мотив фриза, 1910 и 1912), «Дрожки» (декоративное панно для кафе «Стойло Пегаса», 1919), «Нападение льва на лошадь» (декоративное панно, 1919) [1879] и др. Но особенно интересен «Гений имажинизма» (1920) – аллегорическое изображение своеобразного кентавра или Полкана-богатыря – человека с копьем, рапирой, серпом, молотом, веслом и вилами, с туловищем лошади, с хвоста которой свисает надпись «имажинисты». [1880]

Памятуя об имажинистском кафе «Стойло Пегаса», расписанном художником Г. Б. Якуловым, и образе самого крылатого коня в творчестве имажинистов, Сергей Григорьев в трактате «Пророки и предтечи последнего завета. Имажинисты Есенин, Кусиков, Мариенгоф» (1921) указывал:

...

Пегас – не конь поэтов: его пора свести на конебойню. Стойло Пегаса можно отдать поэту Маяковскому, пусть там стоит, бьет о землю некованным копытом и ржет стоялым жеребцом… <…> Конь нынешних поэтов не Пегас, а само время, закованный в латы Аль-Бар-рак, конь Магомета, на котором он совершил свое Вознесенье… [1881]

Художник Дид-Ладо, который расписывал с имажинистами Страстной монастырь, переименовывал улицы Москвы в честь имажинистов и вешал на шею Пушкину-памятнику плакат «Я с имажинистами», «карандашом доказывал сходство всех имажинистов с лошадьми: Есенин – Вятка, Шершеневич – орловский, я – гунтер», [1882] и есенинская кличка прижилась в домашнем быту. Спустя много лет, в 1972 г., А. Б. Никритина (жена А. Б. Мариенгофа) сообщала Ларисе Сторожаковой в письме: «Есенина звали “Вяточка”. Это лошадка». [1883]

У А. Б. Кусикова «конские образы» не только часто встречались в тексте, но и давали заглавия стихотворениям: «Я треножу коней , моих дум табун » (« Кони золотистые », 1919); «Так мчись же, конь , мой конь незримый , – // Не поредела грива дней…» (« Аль-Баррак », 1920); «В д?ли кони безногие плыли» (« Кони безногие », 1920); «Но ведь конь мой не снимет дыбы, // И арканом его не унять» («Аль-Кадр», 1921); «Как конь топырит уши, // Снимая радость с повода» («Джульфикар», 1921); «Мчитесь, мчитесь, ветвистые кони » (« Кони ветвистые », 1922). [1884]

А. Б. Мариенгоф в теоретическом трактате «Буян-остров. Имажинизм» (1920) аллегорически указывал: «Художник сковывает копыта скачущей лошади…». [1885] В поэзии идут «конские» сопоставления и символы: «Кто оборвет, кто – скифских коней галоп ?» («Октябрь», 1918); «В небо ударил копытами грозно // Разнузданный конь русский » («Толпы, толпы, как неуемные рощи…», 1919); « Конь революций буйно вскачь» («Марш революций», 1920); «Как табуны пройдут покорно строфы // По золотым следам Мариенгофа // И там, где, оседлав, как жеребенка месяц, // Со свистом проскакал Есенин» («На каторгу пусть приведет нас дружба…», 1920); «Быстрее, разум-конь , быстрей!» («Сентябрь», 1920); «Привезут розовые кони // Зари // Другое небо» («Друзья», 1921); «“Что слава?” – // Арабской крови жеребец : // В копытах ветер» и «Приводит на аркане // В конюшню // Ветрокопытого коня » («Разочарование», 1921); [1886] «Тебя, наездник дикого Пегаса » [1887] («Заговор дураков», 1921 – с аллюзией на кафе «Стойло Пегаса»); «У древних был // Крылатый конь Пегас » («Воспоминания», 1925) [1888] и др.

Образ коня в творчестве Есенина частотен и многопланов. Это обычное домашнее животное в хозяйстве крестьянина; и сложный аграрно-зооморфный образ вроде коня-избы; и боевой конь казака, кочевника; и мифологический солнечный и лунный конь; и пришедший из античности крылатый конь; и библейский конь – властитель судьбы, конь вечности; и белый конь победителя; и литературный конь-аллюзия; и аллегорический конь цивилизации. Образ коня-солнца Есенин мог «подглядеть» на пропильных наличниках со знаком пары «солнечных коней», с двух сторон устремленных к «солярной розетке» (этот орнамент распространен на Рязанщине и встречается до сих пор). Есенин включил конские образы в заглавия стихотворений или названия по первой строке: « Табун » (1915); «Эх вы, сани! А кони, кони !..» (1925).

С. Григорьев отметил изобилие конской символики в имажинистских сочинениях. Ему пришлось даже применить своеобразную «конскую кодировку» при освещении творчества имажинистов: он ввел роли коней «головного», «выносного» и «в оглоблях» при запряжке «гусем», и получилось – «Есенин раздувает ноздри. Кусиков прядет ушами. Мариенгоф беспечно помахивает хвостом»; [1889] он позаимствовал у Маяковского прозвание Есенина «кобылефилом» и назвал Кусикова «табунщиком»; осознал постоянное вращение «в области лошадиной терминологии», где лошадь – «священное животное» имажинистской поэзии-«конефилизма», а критику необходимо быть «форейтером» при «ямщике»-времени или «конэсером» – то есть знатоком в лошадях при ремонтерах, закупавших скакунов для кавалерии. [1890] Критику вторил Борис Глубоковский: «…Есенин – потрясатель основ – коренник в разнокалиберной тройке имажинизма». [1891]

Современный филолог И. Ч. Варга замечает: «Лошадь является воплощением природной культуры и красоты. Это животное во многих смыслах поэтический символ». [1892] Однако лошадь может служить и образом тлена и разложения. Имажинисты в дни разрухи и голода в послереволюционной Москве вынуждены были видеть множество лошадиных трупов: «Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мертвыми тушами мостовые. <…> Против почтамта лежали две раздувшиеся туши. Черная туша без хвоста и белая с оскаленными зубами». [1893] Потом невольно запечатленные в памяти страшные лошадиные образы становились выразительными художественными деталями и даже двигателями сюжета. А. Б. Мариенгоф сравнивал: «Как мертвую тушу лошадиную, // Поэтов насаживаю на рога // Своего вдохновенья» («Развратничаю с вдохновеньем», 1919–1920). [1894]

«Лошажьи души» в «Заговоре дураков»

Как в рукописно-рисованном документе имажинистов повторенное слово «лошадь» расположено рядом с изображением могилы, так и в книге А. Б. Мариенгофа «Заговор дураков. Трагедия» (1922, с авторской датировкой – «Закончена 4-го августа 1921 года») образ лошади сопряжен с гробом и является первостепенным: мотивом «лошадиных похорон» открывается пьеса. Звучит аллюзия на народную бытовую сказку «Похороны кобеля (или козла)» (СУС 1842), [1895] в которой по церковному обряду поп совершает отпевание и погребение нечестивого животного, что известно по «Русским заветным сказкам» А. Н. Афанасьева (Женева, 1872, № 48). Пьеса А. Б. Мариенгофа, несмотря на подзаголовок «трагедия» и введение исторических фигур в состав действующих лиц, наполнена пародийным неправдоподобием и бурлескной стихией, пронизана сарказмом и более напоминает фарс. Примечательна ремарка, предпосланная первому действию: «Дворцовая зала. Гроб. В гробу лошадь». [1896] Первый дурак осуществляет пародийное отпевание (в народной сказке и свадебном ритуале похорон мнимого покойника осуществляемое попом – действительным или ряженым):

Помолимся скопом, скопом

Тому, кто лошажьи души лопает;

Помолимся зачатой без семени лошажьей мати

Об оставлении согрешений и о блаженной памяти.

Да простится усопшей всякое брыкание и фыркание

Вольное и невольное…

Да вознесется душа ее к страшному престолу,

Престолу славы,

Голопом;

Да уготовится ей на небеси покойное стойло

И сладкие травы. [1897]

Если внешняя сюжетная канва ассоциируется с народно-сказочной фабулой (к жанру бытовой сказки как к первоисточнику отсылают действующие лица – с «первого дурака» по «шестого дурака»), то основное содержание сводится к пародированию масонских ритуалов, речей и атрибутики. Текст наполнен терминами – «ложа заговорщиков», «Верховного и Тайного Совета Кондиции»; [1898] комментариями обрядовой атрибутики – «Дураками, как черным пушистым ковром, пол выстлан»; [1899] ритуальными описаниями – «Тредиаковский прикладывает печать молчания, потом берет с жертвенника молот и возносит его над головой четвертого дурака». [1900] Себя Тредиаковский именует: «Вождь молота и плуга, вождь глобуса, вождь циркуля, // Меча, секиры и креста». [1901] Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1768) являлся реальной исторической фигурой, придворным стихотворцем, автором «Нового и краткого способа к сложению российских стихов», 1735; академиком Петербургской Академии наук в 1745–1759 гг.; творцом поэмы «Телемахида», 1766 [1902] ). По авторскому произволу Тредиаковский выставлен главным масоном, призывающим совершить обряд посвящения в тайное общество:

По духу братья, по мудрости – вожди.

В знак отвержения гордыни снимите верхние одежды:

Плащ мастера и пеструю хламиду,

Сложите здесь у ног моих мечи.

Чтоб хищная беда,

Предательство и зло

Не заклевали заговор,

Свершим обряд святого посвящения

И души свяжем, как гордиевым узлом. [1903]

Можно с уверенностью утверждать, что в большой мере именно Мариенгоф подтолкнул Есенина к увлечению масонством. И если в есенинском творчестве обнаруживаются стилистические отголоски масонской атрибутики, то возникли они в первую очередь под влиянием «Заговора дураков» (1921) А. Б. Мариенгофа с его посвящением «Сергею Есенину», во вторую – «Дамы в черной перчатке» (1922) В. Г. Шершеневича.

Неправдоподобная, пародийная, игровая ситуация «Заговора дураков» А. Б. Мариенгофа многократно подчеркнута терминологически, с раздачей бурлескных «условных масок»: « Придворных дураков – комедиантов. <…> Ты арлекин… ты пантолоне… коломбина… ». [1904] Именно в устах «дураков» и «дур» звучат пародийные сентенции, составляющие основное философское содержание пьесы. Императрица Анна Ивановна оценила великую роль юмора: « Капканы шуток расставляли дураки // И хищник гиб». [1905] В пьесе сымитирована импровизационность сценического действия, которое сродни балагурству «балаганных дедов» на сельской или городской праздничной ярмарке: «Вот эти два стола заменят нам подмостки … // Кровь и сажа – прекрасный грим … // Сюда плащи… чудеснейшая декорация ». [1906] С народным обрядовым ряженьем со сменой пола и возраста, когда на Святки или второй день свадьбы молодые мужчины традиционно рядились горбатыми старухами в лохмотьях, а женщины – бородатыми стариками с клюкой, соотносится травестийная фигура – первоначально в пьесе это «Граф Остерман, кабинет-министр иностранных дел», а потом – «девица Остерман». [1907] Аналогично в роли ряженого выступает «Ушаков, правитель канцелярией тайных розыскных дел», [1908] который хватает дураков на месте преступления, переодевшись императрицей Анной Ивановной в ее спальне, но в кольчуге под одеждой. В исторической реальности Андрей Иванович Остерман (1686–1747) – уроженец Вестфалии, на русской службе с 1703 г., российский дипломат и фактический руководитель внутренней и внешней политики при императрице Анне Ивановне, Член Верховного тайного совета, граф с 1730 г., сослан Елизаветой Петровной в Берёзов в 1741 г. [1909]

Имажинизм как «поэтическое ряженье»

Особенности имажинизма как литературной школы позволяют рассматривать его в ракурсе своеобразного «поэтического ряженья». По мнению И. Г. Эренбурга, «неправильно было бы думать, что Есенин обманывал или, если угодно, мистифицировал других; часто он разыгрывал самого себя; различные чувства, обуревавшие его, требовали формы, и тогда он уступал себе: из тоски делал программу, из душевного смятения – литературную школу». [1910]

Ритуализация анализируемого рисунка отвечала общей идее литературной игры и создания собственной маскарадно-шутовской биографии. Известен псевдоним В. Г. Шершеневича – Георгий Гаер [1911] (то есть шут). О его литературной манере писал критик В. Л. Львов-Рогачевский: «…где непосредственное творчество подменено фокусничеством, хитрой механикой выкрутасов и вывертов, там мы узнаем гаерское лицо…». [1912] В. Г. Шершеневич намеренно надевал шутовскую маску и заявлял об этом устами лирического героя: «Жил, мол, эдакий комик святой » («Сердце частушка молитв», 1918) и « Бесшабашный шут » («Слезы кулак зажать», 1919); утверждал – «Нам, поэтам, сутенерам событий, красоты лабазникам, // Профессиональным проказникам , // Живется дни и года // Хоть куда!» («Принцип мещанской концепции», 1918); призывал – «Давайте устроимте в каждой строчке // Кооперативы веселья » («Кооперативы веселья», 1919); видел « Дурацкий колпак – небосклон» («Ангел катастроф», 1921). [1913] В воспоминаниях «Великолепный очевидец» (1934–1936) В. Г. Шершеневич пояснял (речь идет еще о преды-мажинистском периоде): «Мы с первых дней поняли, что слушатель не будет слушать серьезного доклада. Истину можно преподносить только в шутовском окружении . Я стал шутить и острить. От этой привычки я не могу отделаться и теперь». [1914] Говоря о новой литературной школе, В. Г. Шершеневич изъяснялся подобным шутливым образом, обряжая в клоунаду серьезные философские посылы: «Возвещая внешне правильные поэтические лозунги, имажинисты на каждом шагу оказывались в положении клоуна, который все делает наоборот ”». [1915]

А. Б. Мариенгоф характеризовал друга: « Жонглирует словами Шершеневич, // И чудится, что меркнут канделябровые свечи, // Когда взвивается ракетой парадокс » («Друзья», 1921). [1916] По другому поводу А. Б. Мариенгоф дважды вариативно цитировал фразу из арии Канио из оперы Р. Леонкавалло «Паяцы» в поэме «Магдалина» (1919): « Смееее-й-ся, па-яяц? » – и объяснил – «Поэт, Магдалина, с паяцем // Двоюродные братья: тому и другому философия // С прочим – мятные пряники!» и «Новым молюсь глазам, шут ». [1917] Рюрик Ивнев мотивировал свой выход из группы в 1919 г., «не согласный с тогдашней практикой имажинистов, выражавшейся в их выступлениях, которые носили балаганный характер». [1918]

Но и эстетическую сущность имажинизма его основатели и теоретики понимали в духе «смеховой культуры». В. Г. Шершеневич в «2x2=5. Листы имажинизма» (1920) подводил «философское обоснование» новоявленной литературной школе: «Имажинизм есть крестовый поход в Иерусалим Радости, “где в гробе господнем дремлет смех”. <…> Имажинизм таит в себе зарождение… общечеловеческого идеализма арлекинадного порядка». [1919] Для анализа схематичного рисунка с могилкой в суждении В. Г. Шершеневича важно наложение идеи мистерии смеха на погребальную символику.

Стремление имажинистов, и особенно Есенина, ритуализировать обыденную жизнь, придать обрядовый характер повседневным событиям подметил Рюрик Ивнев: «…он ужасно любил всякие ритуалы: ему нравились переговоры, совещанья, попросту говоря, все это его забавляло…». [1920] Обрядовость имажинизма отчасти заключалась и в разнообразных приемах саморекламирования, которые также были замкнуты на литературную игру. Всеволод Иванов вспоминал о Есенине: «…он тогда исповедовал ту же самую религию “рекламизма”», которая являлась для него «баловством, шуткой, производила впечатление необоримого веселья»; поэт заявлял – «Я пишу для того, чтобы людям веселее жилось, поэтому я хочу обратить на себя внимание». [1921]

И. В. Павлова указывает: «…пародийность имажинистской поэзии как одна из ведущих форм иронического осмысления действительности. Пародия обнаруживает свою двойственную натуру: обращение к традиции предшественников оборачивается развенчанием ее ценности. // Идея освобождения искусства от всевозможных канонов и догм теоретически верно связывалась имажинистами со смеховым, карнавальным началом, позволяющим воспроизводить целостность при раздробленности и смешении составляющих ее частей». [1922]

Создание группы имажинистов было обусловлено и молодостью участников, созидательным задором юности: в 1919 г. Шершеневичу было 26 лет, Кусикову – 25, Есенину – 23, Мариенгофу – 21 год. Новых сотрудников – Ивана Грузинова, Николая Эрдмана, Матвея Ройзмана – Мариенгоф называл «молодым поколением имажинистов». [1923] Н. Н. Никитин вспоминал: «Двадцатые годы. Все мы были молоды. Очень молоды. И не знали писателей моложе нас». [1924] Себя имажинисты ощущали вполне взрослыми, маститыми литераторами. А. Б. Мариенгоф вспоминал о себе 22-летнем: «Друзья знали, что я даже год тому назад бледнел от злости, когда в статьях или на диспутах меня называли “молодым поэтом”». [1925] Когда после объявления Есениным группы распущенной он, тем не менее, намеревался создать альтернативную, Рюрик Ивнев привел «возрастной» контраргумент: «Я ответил ему, что группы и школы можно образовывать только до двадцати пяти лет, а после этого возраста можно оказаться в смешном положении». [1926] И Есенин согласился!

К этимологии «м’ордена»

В придуманном шутливом словечке «м’орден» одновременно уместилось несколько смыслов, окказионально придуманных имажинистами и соединенных между собой лишь графически: 1) фонетически скрестились два не связанных в обычном словаре слова-понятия: морда и орден ; 2) сокращение «м» от «московский» – в противовес петроградскому как более позднему по времени возникновения – октябрь 1922 г. – и вторичному; 3) со скрытой аллюзией на «масонский орден»; 4) с восхождением графики к иностранному написанию с апострофами, что особенно характерно для французского языка; 5) с косвенным указанием на семантику смерти – русское «мор», французское «morte» и т. д.

У петроградских имажинистов существовали типографские бланки с надписью на трех языках – русском, французском и английском: «ВОИНСТВУЮЩИЙ орден имажинистов / L’ordre belliqueux des poкtes imaginistes / The martial order of imaginistes poets / RUSSIE». [1927] У московских имажинистов имелся штамп: «АССОЦИАЦИЯ ВОЛЬНОДУМЦЕВ / поэты, композиторы, художники». [1928] Канцелярские штампы имажинистов пародировали одновременно масонские языковые клише и советские канцеляризмы, отражающие иерархическую структуру общества: «Отдел президиума / 10 августа дня 1921 г. / № 2314 / Москва, Тверская 37 / В ПРЕЗИДИУМ ВСЕРОССИЙСКОГО СОЮЗА ПОЭТОВ / И. В. Грузинову / Циркулярно / Центральный Комитет Ордена Имажинистов настоящим извещает Вас, что Сергей Спасский исключен из Ордена Имажинистов, а потому 1) ЦК никакой ответственности за Спасского на себя не принимает; 2) предлагает не анонсировать Спасского на афишах, как имажиниста. / Члены Президиума А. Мариенгоф, В. Шершеневич, А. Кусиков. / <Круглая печать> Ассоциация Вольнодумцев / Разр. нар. ком. по просвещ.». [1929]

Литературовед Н. И. Шубникова-Гусева усмотрела переплетение тройной семантики: «Сокращение – М’орден – также основано на игре разных смыслов – мор – повальная смертность или м<асонский>, м<осковский> орден». [1930]

Грубоватая семантика слова «м’орден» влечет за собой домысливание контекстной ситуации: морда – мордобой – побоище… И. Г. Эренбург точно вскрыл внутреннюю нацеленность литературной школы на вызывающее соперничество: «Есенин любил драки; и как в гимназии “греки” дрались с “персами”, так он охотно пошел к имажинистам, чтобы драться с футуристами». [1931] Ему вторил В. А. Рождественский: «Здесь он нашел себе место в яростно закипавшей жизни московских литературных кругов и в эпоху нэпа стал во главе московских имажинистов, разделяя скандальную известность завсегдатаев кабачка “Стойло Пегаса”. <…> Но в этот период свойственный Есенину полемический задор и соблазнительная возможность лишний раз скрестить меч с противниками бросали его в самую гущу литературных схваток; он же именовал приемы состязаний имажинистов с противниками “литературным ушкуйничеством”. [1932] Действительно, А. Б. Мариенгоф призывал: «Ушкуйничать поплывем на низовья // И Волги и к гребням Урала» («Я пришел к тебе, древнее вече…», 1919). [1933]

По наблюдению В. Г. Шершеневича, «личные и принципиальные счеты кончались легким поэтическим мордобоем . Поэты дерутся часто, но легко, и через неделю забывают о пощечине». [1934] В. А. Рождественский передавал слова Есенина: «…была Москва, шумные, пестрые, сумасбродные годы литературного нэпа. Молоды мы были, озорничали в свое удовольствие. “Стойло Пегаса”… дым коромыслом… Многое у нас шло от злости на поднимающее голову мещанство. Надо было бить его в морду хлестким стихом, непривычным ошарашивающим образом, скандалом, если хочешь, – пусть чувствует, что поэты – люди беспокойные, неуживчивые, враги всякого болотного благополучия». [1935]

Лексема «морда» и ее дериваты были в ходу у имажинистов. В. Г. Шершеневич беззлобно называл: «кривомордый Давид Бурлюк». [1936] А. Б. Мариенгоф вспоминал: «Двух других девушек мы ласково называли “мордоворотиками”». [1937] Среди имажинистов высоко ценились лозунги типа чеховского эпиграфа к сборнику «Покупайте книгу, а не то в морду!» [1938] (об этом упоминает А. Б. Мариенгоф). Про художника Дид-Ладо писал А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья»: «В СОПО читал доклады по мордографии…». [1939]

Однако есть еще один, завуалированный, но более важный смысл – сущностный смысл поэтики имажинизма: морда – физиономия – лицо – лик (когда морда оказывается воплощенным результатом при стремлении к недосягаемому идеалу- Лику ). Сохранилось «Заявление» о выходе А. Мариенгофа 15 мая 1921 г. из Всероссийского союза поэтов на основании – «Неприемлемость для меня лично той внутренней физиономии , какую имеет союз». [1940] В трактовке Г. В. Адамовича, в отношении Есенина: «единый образ поэзии – Лик , как сказали бы символисты, к нему ближе. Каждая строчка стихотворения мучает его своим несовершенством, своим убожеством». [1941]

Лексема «морда» (и даже ее производные) типична для творчества Есенина: « Мордой месяца сено жевать» (I, 148 – «Закружилась листва золотая…», 1918); «Лошадиную морду месяца» (II, 73 – «Пантократор», 1919); «Что ты смотришь так синими брызгами, // Иль в морду хошь?» (I, 171 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923); « Скуломордая татарва» (III, 34 – «Пугачев», 1921).

У А. Б. Мариенгофа эта лексема встречается в адресованном Есенину стихотворении: « По морде сапогом» [1942] («Не раз судьбу пытали мы вопросом…», 30 декабря 1925).

О художественной стилистике смерти

Семантика смерти, заложенная в словах «мор», «morte» (фр.), «mortal» (англ.), в творчестве имажинистов чрезвычайно широко и разнообразно представлена. С. М. Городецкий в статье «О Сергее Есенине. Воспоминания» (1926) высказал предположение и пожелание: «…было бы любопытно проследить в стихах других имажинистов и во всем имажинизме эту струю потусторонности. Она должна там иметься». [1943]

В сборнике «Лошадь как лошадь» (1920) В. Г. Шершеневича наблюдается тяготение к смерти (с парадоксальным мышлением и применением оксюморонов как его частного поэтического воплощения): «Сколько раз в бессмертную смерть я прыгал», «Из чулана одиночества не выйду ведь // Без одежд гробовой доски», «Как летаргический проснувшийся в гробу», «Гроб привычек сломает летаргический труп», «И пока из какого-то чуда // Не восстал завопить мертвец». [1944] И в поэтических произведениях из других сборников В. Г. Шершеневича наблюдается погребальная символика: «На кладбищах кресты, это вехи // Заблудившимся в истинах нам» и «Все мы стали волосатей и проще // И всё время бредем с похорон» («Ангел катастроф», 1921); «Итак, итог: ходячий труп // Со стихотворною вязанкой!» («Итак, итог», 1922); «Мне ж объятья твои прохладнее гроба, // А губы мои – как могильный червяк» («Что такое Италия?», 1922). [1945]

В сборнике «Явь» в стихотворении А. Б. Мариенгофа «Днесь» также присутствует тема смерти: «Нам ли повадно // Траурный трубить марш, // Упокойные // Ставить свечи, // Гнусавить похоронные песни, // Истечь // В надгробных рыданиях?». [1946] Казалось бы, поэт в поэме «Магдалина» отрицает страх смерти, намерен превозмочь тлен даже с помощью кощунства, глумления над останками покойника – «Я буду сейчас по черепу стукать // Поленом!»; [1947] однако само обращение к погребальной теме указывает на ее философскую и житейскую важность для автора. Поминально-кладбищенская тематика присутствует во многих поэтических произведениях А. Б. Мариенгофа: «Приветствовали волчий лай // И воздвигали гробницы» и «Крестами убийств вас крестят те же, // Кто кликал раньше с другого берега…» («Слепые ноги», 1919); «Составят ли грозный перечень // Болтающихся гвоздичкой у смерти в петлице?…» («Анатолеград», 1919); «Как в трупы, в желтые поля // Вонзает молния копье» («Сентябрь», 1920); «Тело закутайте саваном тишины, // Поставь, луна, погребальные свечи» и «Корчится, как живая, // Спина мертвеца», «Будут на папертях трупы жечь» («Развратничаю с вдохновеньем», 1919–1920); «Кто же вынет холодный труп, // Чьими горестными взглядами буду обмыт» («Кувшины памяти», 1920). [1948] А. Б. Мариенгоф возводил тематику смерти в художественно-философский принцип; в трактате «Буян-остров. Имажинизм» (1920) назвал главу «Мертвое и живое», декларативно провозглашая: «…жизнь боится искусства, т. к. искусство несет смерть и, разумеется, не мертвому же бояться живого. Воинство искусства – это мертвое воинство». [1949] В. Л. Львов-Рогачевский рассуждал о творчестве Мариенгофа с его смертоносными нотками: «Я считаю его поэзию страшным Memento mori для молодых поэтов». [1950]

И. В. Грузинов вторил Мариенгофу в своем теоретическом трактате «Имажинизма основное» (1921) в пункте 25: «Но к мертвым смерть не приходит». [1951] Рюрик Ивнев выпустил в издательстве имажинистов поэтический сборник «Солнце в гробе» (1921). [1952]

У Есенина также множество проявлений «смертной символики»: «Заставлю плясать я смерть» (II, 223 – «Инония», 1919, вариант); «Всех живущих греет песней, // Мертвых – сном во гробе» (II, 29 – «Певущий зов, 1917); „Над трупом труп“ (II, 31 – „Товарищ“, 1917); „В этом бешеном зареве трупов?“ (II, 78 – „Кобыльи корабли“, 1919) и др. Критик С. Григорьев подметил сочетание образа лошади с погребальной тематикой, как будто он подсмотрел рисунок имажинистов: „…кто знает свою цель, как похоронная кляча ворота кладбища, тому рекомендую от души поездку по революционной России с Сергеем Есениным на облучке“. [1953]

В поэзии А. Б. Кусикова погребальные нотки являются скорее исключением: «Похоронный вечерний мотив // Каждый раз в своем сердце я слышу» («Каждый раз с Отходящим Вчера…», 1919). [1954]

Идея смерти как одна из мировоззренческих черт, религиозных установок и философских постулатов является древнейшей, присущей изначально роду человеческому на уровне дихотомии «жизнь – смерть». Культивирование в человеке приятия смерти как неизбежности нашло отражение и в масонстве, особенно сильно в отдельных его подразделениях: «…система строгого послушания предписывала степень мастера Иоанновских лож – “любовь к смерти”…». [1955]

Однако художественная стилистика смерти, с обилием ее поэтических воплощений в творчестве имажинистов, оставалась литературной игрой, носила напускной и умозрительный характер, рядилась в шутовские одежды. Подчеркнутым усилением «смертельной» тематики имажинистам удалось подчеркнуть приоритет жизни над тленом, остро современной литературы над сочинениями прошедших эпох.

Тем не менее критики воспринимали уклон имажинистской манеры письма в сторону усиления смертной тоски, апокалиптических предвестий в плане эстетики ужасного. В. Л. Львов-Рогачевский писал про В. Г. Шершеневича: «Такие исповеди бывают “на духу” перед концом или после катастрофы…». [1956]

В духе символики имажинистского рисунка с могилой Арсений Авраамов в книге «Воплощение. Есенин – Мариенгоф» [1957] (1921) признавался: «Был и я гробокопателем некогда: тщился тщательным кладбищ обшариванием достичь заветного – вотще, разумеется, ибо молчат могилы, тайны их – тайны навеки: тайну ревниво блюдя, ложный след указуют мертвые» (разрядка автора). Это был ответ Есенину, утверждавшему в «Ключах Марии» (1918): «Все ученые, как гробокопатели, старались отыскать прежде всего влияние на нем, старались доказать…» (V, 187).

Иначе, с применением другого понятийного ряда, высказался И. Г. Эренбург относительно вклада имажинизма в историю культуры и в писательскую жизненную хронику Есенина: «Ведь это даже не страница его биографии, а несколько сносок, способных заинтересовать только литературоведа». [1958] И вот литературоведы, не согласные принять личины «гробокопателей» и составить «несколько сносок», создали ряд серьезнейших диссертаций об имажинизме – его истории, теории, поэтике… [1959] Наша задача оказалась куда скромнее – подчеркнуть задор молодости имажинистов, их умение наслаждаться литературной игрой и жить внутри мировой «смеховой культуры». [1960]

Московский имажинизм пережил «второе рождение»: внук известного акмеиста Михаила Зенкевича, член Московского союза писателей, поэт Сергей Евгеньевич Нещеретов организовал в 1990-е годы литературную школу «мелоимажинизма», целью которой стало объединение музыки и стиха.

Глава 14. Есенинская топонимика

Топонимы как метки пространства

Объемность литературного сочинения зачастую достигается за счет моделирования автором художественного пространства: сюжет может быть однолинейным или многоходовым; персонажи перемещаются из города в село, передвигаются по дорогам, останавливаются на перекрестках, задумываются на развилке путей, сворачивают в переулок, оказываются иногда в тупи-ке… Пространство только тогда становится ощутимым и заметным, когда оно структурировано, имеет свой центр притяжения. Метки пространства – топонимы.

Топонимическое направление филологического исследования, с точки зрения Л. А. Киселевой, [1961] стало возможным после обнаружения Ф. И. Буслаевым способности поддерживать в народе и передавать последующим поколениям сведения о конкретном историческом событии с помощью перечисления цепочек топонимов в летописном «Помяннике» – например:

...

Помяни, Господи, князей и бояр и братий наших единоверных, во Христа избиенных… за Доном и на Москве, и на Берге, и на Белеве, и на Калках, и на озере Галицком, и в Ростове, и под Казанью, и под Рязанью, и под Тихой Сосною. Помяни, Господи, избиенных братий наших… на Югре, и на Печоре, в Воцкой земле, на Мурманех, и на Неве, и на Ледовом побоище, и на Ракоборе, и у Венца города, и у Выбора, и на Нарове-реке, и на Иване-городе, и под Ямою-городком, и под Яжбором, и на Русе, и на Шелоне, и под Орешком, и под Корельским городком, и под Псковом, и под Торжком, и под Тверью, и на Дону, и в Новом городке, и за Волоком… и под Великим Новым городом… [1962]

Обоснование значимости «топонимического кода» Л. А. Киселева усматривает в том, что «всякий топоним, по сути, – культуроним; знак, а не просто наименование; символ, а не ярлык» и что «крестьянская культура глубоко впитывала и передавала эти знания». [1963] По мнению Л. А. Киселевой, «анализ топонимов в поэзии Есенина… нередко позволяет вскрыть новые семантические пласты – проникнуть в культурное пространство “от Ольшан до Швивой заводи” или “за поёмы Улыбыша”; взглянуть вместе с Батыем на Рязань с холма Чурилкова, остро ощутить смысл оппозиции “Москва”<->“Нов-город”». [1964]

Другой исследователь – С. Бирюков, не упоминая топонимики, сетует на отсутствие в России «целостной картины эстетического пространства» [1965] первой трети ХХ века. Однако в 1920-х годах уже существовало понятие «поэтическая география» [1966] (причем примененное к творчеству Есенина, что для нас особенно важно).

Нет сомнений в том, что проблема оригинальности художественного пространства является важнейшей в творчестве каждого писателя.

Есениноведы исследовали устройство и изображение пространства в есенинских сочинениях: рассматривали двоемирие как сосуществование «этого и того света» (и даже многомирия как «этого света и иных миров»); определяли оппозиции «небо – земля», «верх – низ», «дом – дорога»; находили центр крестьянского мироустройства в избе с красным углом и печью; постигали взаимодействие и взаимопроникновение человеческого и божественного миров; изучали населенность земного шара растениями и животными и т. д. [1967] А. Н. Захаров полагает, что в числе других определяющих параметров «главную структурообразующую функцию в поэтическом мире выполняют концептуальные сквозные образы пространства». [1968]

Однако сущность пространства выражается не только в абстрактных категориях, но и в индивидуальной географической карте, которую исподволь на протяжении всей своей творческой деятельности создает писатель. Он помещает персонажей своих произведений в подобный реальному или в совершенно вымышленный мир, в котором отмечает географическими названиями места их жизнедеятельности, рисует схему их передвижений, отправляет в путешествия по различным населенным пунктам или, наоборот, засылает в непроходимые дебри, безлюдные пустыни или на необитаемые острова, пересылает по разным адресам их письма и другие весточки. Словом, писатель творит собственную географию, и она находит выражение в оригинальной топонимической системе, которая является частью авторской поэтики.

Структура топонимов

Чтобы проанализировать особенности есенинской географической поэтики, за наименование основных пространственных единиц выберем имя собственное, написанное с большой буквы и подчиняющееся системе небесно-земных координат. По этому критерию будут сразу отграничены онимы (как собственные имена, служащие индивидуализации и идентификации выделенного объекта) от безымянных ландшафтов.

К собственно топонимам примыкают топонимические образования , созданные по модели топонимический эпитет и определяемое им географическое понятие . Часто встречаются такие обозначения географических единиц, которые до прибавления к ним топонимического эпитета служили ландшафтными структурами, указаниями на сторону света, метками промыслового производства и др. У Есенина это Азиатская сторона (наряду с Азия ), Енисейские места и Индианские места (также Индия ), Марсово Поле, Измаильские поля, Рязанские поля и Сакмарские поля (вместе с Измаил, Рязань и Сакмара ), Рязанская пуща, Клондайкские прииски (наряду с Клондайк ) и др. Определяемая топонимическим эпитетом ландшафтная единица в большинстве случаев встречается и самостоятельно: «О Русь , малиновое поле », «О сторона ковыльной пущи » и др.

К указанным топонимическим образованиям по их конструкции близки двух-трехсловные антропотопонимы , также присутствующие в сочинениях Есенина: Афонин перекресток в «Яре», Большой Афанасьевский переулок в Москве, Темир-Хан-Шура и др. Есенин включает в свои произведения и однословные именные топонимы: Гурьев, Иудея . Как видим, некоторые антропотопонимы хотя и даны в кириллическом написании, восходят к иноязычным именам и иностранным территориям, тем не менее для Есенина они принципиально необходимы и привносят в его творчество ориентальный колорит.

В смысловом и морфологическом аспекте интересны принципы образования топонимов (обычно с прозрачностью словообразования), употребленных Есениным. Так, по принципу нахождения перед водной преградой (при море или при реке), по эту сторону акцентного объекта оказываются равнозначными При балтика и При волжский городок, При волжье. По принципу нахождения за преградой, по ту сторону акцентной точки, возможного преодоления ее, оказываются равнозначными не только За порожье (находящееся за речными порогами), но и За пад (место, куда визуально «падает» Солнце). Напротив, с этой моделью не имеет ничего общего топоним Зарайск , первоначально называвшийся Заразск и никогда не соотносившийся с раем .

Классы топонимов у Есенина

Известно пристрастие Есенина к цвету. Это отчасти воплотилось и в топонимах, включающих в свой состав (в виде одного из корней или слов) цветов ую характеристик у: Белоборка, Белое море, Красноводск, Черная речка и Черное море . Закономерно, что цветовая гамма в топонимах тради-ционна и характерна именно для народной культуры. Кроме того, в ней отражена типичная цветопись, доминантная для определенных периодов творчества Есенина или для его философских обобщений.

Величина территории изначально заложена в определенной модели топонимов. В отношении «внутренних топонимов» (например, названий улиц города), как правило, это оппозиция «большая/малая»: Большая Никитская ( Садовая и др.) улица и Большой Афанасьевский ( Строченовский и др.) переулок; Малая Дмитровка / Малый Гнездиковский (Знаменский) переулок . В названиях частей материков или городов, колоколен и других реалий подобная оппозиция отсутствует: Малая Азия, Иван Великий . Такие топонимы, как Великоруссия , Есенин мог включить в свои сочинения из-за их актуальности – политической и литературно-научной: сравните названия трудов, которые были «на слуху» в то время: «Материалы по народным верованиям великоруссов» Д. Н. Ушакова («Этнографическое обозрение», М., 1896. Кн. 29/30 [№ 2/3]); «Великорусс в своих песнях, сказках, обрядах… и т. п.» П. В. Шейна (1899–1900); «О национальной гордости великороссов» В. И. Ленина (1914). (В скобках заметим, что Есенин употребил подобное устойчивое выражение в «Ключах Марии»: «Из чувства национальной гордости Равинский подчеркивал нечто в нашем орнаменте…» – V, 188.)

Условия земного рельефа и, вероятно, общепринятая привычка располагать карты вертикально на стене породили еще один способ ориентации в пространстве – только уже трехнаправленный, расчлененный по вертикали – «верх/середина/низ», также отраженный у Есенина: Новгород и Нижний Новгород, Средняя Азия.

Направленность в определенную сторону света и географическая ориентированность может проявляться посредством указания на удаленный город или близлежащую реку как на азимут: Тверская улица, Тверская-Ямская улица и Тверской бульвар в Москве; Московск < ая > -Казанск < ая > ж < елезная > д < орога >; Невский проспект в Санкт-Петербурге.

К «безликим» в ономастическом смысле географическим названиям относятся наблюдаемые у Есенина топонимы Страна, Горка, Пасик . Парадоксально, что в формальном плане Перекоп – такой же безликий топоним, однако из-за вхождения его в новейшую советскую историю он приобрел чуть ли не мировую известность.

Наоборот, некоторые общеизвестные топонимы прославились не только происходившими в них важными историческими событиями, но и выразительным характером их названий: Гуляй-Поле (полевая столица Махно). Топоним Гуляй-Поле происходит из того же семантического ряда: ‘поле – равнина – степь – пустыня’. По прихоти исторической судьбы, Гуляй-Поле входит и очерчивает своим «говорящим» «топонимическим размером» территорию, восходящую к карте «Слова о полку Игореве».

Любопытно, что встречающиеся у Есенина топонимы в прошлом восходили к обозначениям человеческого тела и в совокупности (будь их побольше) могли бы составить полную фигуру человека: Губань, Лобное место в Москве. Есенин был осведомлен о едином предположении разных народов насчет происхождения и строения Земли из частей человеческого тела – такой мировоззренческий подход находит выражение в «Ключах Марии»: «Эдда построила мир из отдельных частей тела убитого Имира» (V, 196). Конечно, поэт не задумывался о топонимическом изображении человеческого организма на земной карте, однако истоки этого явления единые.

Топонимика отражает и любимую есенинскую теорию о символическом родстве че ловека и дерева . Упоминаемые в сочинениях Есенина топонимы произошли от названий растений: Ольшаны (ольха), Орехово-Зуево (орешник – ср. «Раскушу его, как орех» – о месяце в «Инонии», 1918, II, 61), Раменки («раменье» – очищенная из-под леса пашня).

Братство человека с животными также отражено в топонимах, в том числе и включенных в есенинские сочинения: Орёл (город), Медведица (созвездие), Осётр-река, Рыбное (поселок).

В сочинениях Есенина встречаются и нарочито зашифрованные топонимы, которые прячутся порой за единственной буквой названия: К. город (III, 353). Иные топонимы того же вида (то есть криптонимы ) написаны Есениным из-за экономии места на бумаге или времени и относятся к общеизвестным сокращениям: М . (Москва), Мск (в телеграфном стиле), Пт . (Петроград).

Топонимы, относясь к разряду имен собственных, должны быть уникальны, однако порой, чтобы удовлетворять этому основополагающему критерию, они приобретают номера. И эти номерные названия также представлены в сочинениях Есенина, в деловых бумагах как вынужденное отражение реальности: 2-й Павловский переулок в Москве, 37 West 10 Street в Нью-Йорке.

Разные типы гидронимов представлены в творчестве Есенина: помимо «зарубежного» Бель-Голландского моря это Константиновские – Мещёрские озера, Москва-река, Северный Ледовитый океан .

Название школы как урбаноним

Мельчайшими единицами окультуренного пространства являются здания с собственными именами, которые по своему статусу также относятся к топонимам, примыкая к ним в качестве характерных городских названий – урбанизмов , поскольку порой занимают обширную территорию и выступают знаковыми объектами. Помимо обязательного расположения на конкретной улице и порядкового номера, они имеют не определенные адресные, но сущностные или описательные названия. Таких урбанонимов достаточно в творчестве и особенно в деловых бумагах Есенина: Фонтанный дом, Университет Шанявского, Дворец искусств, Большой театр, Политехнический музей . Некоторые из таких объектов оказываются приметами времени, интересными своей причастностью к деятельности Есенина и позже утраченными.

Показательно, что отдельные наименования таких зданий-учреждений включают в свой состав стоящий на первом месте топонимический эпитет, а встречаются они в есенинском творчестве не в пример чаще, чем породивший их топоним. Ср., например, количество упоминаний с. Спас-Клепики и Спас-Клепиковской второклассной учительской школы, где учился Есенин. Единожды Есенин упоминает село под именем Клепики (VI, 53). Позиция Есенина, выраженная в частотном употреблении этих двух географических единиц, вызвана реальным положением дел: двухэтажная школа расположена на окраине большого торгового села, находящегося в 70 км от Рязани, уединенно стоящего на берегу реки Пры, рядом с церковью и кладбищем. Есенин учился в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе в 1909–1912 годы. Среди учеников эта школа фигурировала под обиходным названием Хитровка [1969] , данным по фамилии старшего учителя Е. М. Хитрова и иронично-созвучным с народным наименованием Хитрова рынка в Москве.

Школьный распорядок дня был строго регламентирован, ученики жили в интернате, пользовались школьной библиотекой и редко покидали пришкольную территорию. Действительно, школа для Есенина и его однокашников оказалась своеобразным центром села по придаваемому ей значению и вопреки реальной географии и такой навсегда запечатлелась в памяти. Территориальное устройство самого села в период пребывания там Есенина описал Г. Л. Черняев в 1960 г.: «Это было просто небольшое торговое село, с торговыми лабазами в центре, которые в большей части сохранились до сих пор. Населения в нем было человек 350. К торговому центру примыкали три улицы: Рукав (ныне Трудовая), Мещанская (сейчас Пролетарская), Подболотная (теперь Корчагина). <…> Были только трактиры, чуть ли не через каждый дом трактир». [1970] На ул. Мещанской в доме 32 [1971] жил Г. А. Панфилов – лучший школьный друг Есенина.

Топонимы в школьных упражнениях

Внимание к топонимике прививалось ребятам уже в первом школьном заведении: так, в Константиновском земском четырехгодичном училище в преподавании применялся «Сборник арифметических задач и примеров для начальных народных училищ. Составил К. П. Аржанников» с топонимическими примерами (причем в народном их осмыслении и в вариативном написании): «Женщина отправилась из своей деревни на богомолье в Троицкую Лавру, а в это самое время другая женщина из той же деревни вышла от Троицы домой; одна из них проходит в день по 29 верст, другая – по 24 версты; от их деревни до Троицы 159 верст». [1972] Обратить внимание на географически конкретные примеры из задачника посоветовала московскому журналисту-есениноведу А. Д. Панфилову учительница будущего поэта Л. И. Власова: «Поверьте мне и не удивляйтесь, – сказала Лидия Ивановна. – Не только о ценах, но и о многих нормах старой жизни вы можете узнать из старых школьных учебников арифметики. Из условий задач. И вы увидите, что некоторые условия задач могут рассказать о условиях тогдашней жизни, как иной красноречивый свидетель». [1973] И действительно, именно Троице-Сергиева Лавра фигурирует в повести «Яр» (1916): «Ходил старик на богомолье к Сергию Троице, пришел оттолева и шапки не снял» (V, 65).

Еще один источник школьного топонимического знания – гуманитарные дисциплины и, в частности, творческие задания с «географическим уклоном». Согласно образовательным программам, «разработаны следующие письменные упражнения: изложение статей описательного и повествовательного характера, исторических и географических, составление писем; писали самостоятельные сочинения на темы: „Описание села Константинова“, „Путешествие в Богословский монастырь…“. [1974]

Учащимся рекомендовались книги «по географии: “Волга” Кологривова, “Народы России” Александрова, “Урал” Овсянникова, “Кавказ и Закавказье” Желиховской». [1975] Названия учебников по географии или наименования серий включали топонимы. [1976] Многие учебники и учебные пособия включали в свой состав географические карты.

Ориентировка в пространстве при помощи сторон света породила затем омофонные топонимы , определяющие уже географические понятия как большую группу государств, попарно противопоставленную в культурном аспекте и типе цивилизации. У Есенина присутствуют все четыре таких топонима: Восток – Запад, Север – Юг (естественно, названия четырех направлений тоже сохраняются). Ориентации по сторонам света обучали детей в школе – и вот М. Н. Молчанов, учившийся в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе двумя классами младше Есенина, десятилетия спустя вспоминал о местонахождении церковного образа, следуя зазубренной школьной методике: «В первом классе, я знаю, висела икона “глазами на юг”». [1977] Ориентация по компасу заложена в названиях некоторых материковых зон: Африка, Северная Африка, Северная Америка, Северный Кавказ, Северный Ледовитый океан .

Есенин хорошо усвоил принцип географического подхода при оценке этнологических явлений. Спустя годы после окончания Константиновского земского четырехгодичного училища Есенин в статье-рецензии «О писателях-“попутчиках”» (условные название и датировка – 1924) даст «географическую характеристику» сочинениям Всеволода Иванова: «Его “Партизаны”, “Бронепоезд”, “Голубые пески” и “Берег” происходят по ту сторону Урала и отражают не европейскую Россию, а азиатскую. В рассказах его и повестях, помимо глубокой талантливости автора, на нас веет еще и географическая свежесть. Иванов дал Сибирь по другому рисунку, чем его предшественники Мамин-Сибиряк, Шишков и Гребенщиков, и совершенно как первый писатель показал нам необычайную дикую красоту Монголии» (V, 244).

Топонимы на географической карте

Есенин ценил достижения современной картографии, на что указывает тезис «Декларации» (написанной совместно с друзьями-имажинистами в 1919 г.), где выражено «географическое кредо» применительно к «открытиям первопроходцев» в искусстве: «Роль Колумбов с широко раскрытыми глазами, Колумбов поневоле, Колумбов из-за отсутствия географических карт – нам не по нутру» (VII (1), 306).

В музее Спас-Клепиковской второклассной учительской школы в «Мемориальном классе Есенина» на втором этаже висит бережно сохраненная подлинная географическая карта Российской империи. [1978]

Сохранилось уникальное свидетельство особенно теплого отношения Есенина к топонимам – автограф стихотворения «Вижу сон. Дорога черная…» на обороте «Схематической экскурсионной карты Черноморского побережья и центральной части Кавказа…» – приложения к путеводителю «Кавказский край» С. С. Анисимова. [1979] Сделанная неизвестной рукой помета «2.VII.25. Москва» удостоверяет, что Есенин бережно хранил в столице своеобразное «топонимическое воспоминание» о путешествиях в 1924–1925 гг. в Тифлис, Батум и Баку и лелеял мечту оказаться в Персии, хотя им уже были написаны «Персидские мотивы» (1924–1925). [1980]

Точкой отсчета, географическим центром для Есенина как россиянина, естественно, выступает его родина. Такая точка зрения была предопределена ходом российской истории и расположением государства в Евразии, с выходом к Северному Ледовитому океану и теплым южным морям – Черному с Азовским и Каспийскому. Ориентацией в пространстве служат вторично-топонимические эпитеты в составе неоднословного (часто двухсловного) топонима, привычные и для Есенина: например, Западная Европа, Северная Америка и др.

Библейские топонимы

Выделяется в творчестве Есенина и период, когда он питал особое пристрастие к библейской сюжетике и образности. Памятью о нем остались экклезионимы (то есть собственные имена мест совершения обряда и поклонения святыням в любой религии [1981] ). Однако обилие топонимов церковного характера вызвано не усиленными и преднамеренными поисками Есенина в этой области, хотя он порой даже сочинял новые экклезионимы по подобию уже существующих, а в истертые временем вкладывал обновленный смысл. В России как стране по преимуществу православной религиозные святыни становились своеобразными географическими центрами разного масштаба: ведущая к церкви улица получала наименование по названию храма.

Экклезионимы Израильской земли ощущались не менее родными из-за выстраивания с детских лет своей жизни по Библии и из рассказов о Земле Обетованной странников, распевания ими духовных стихов и рассказывания легенд. Всю народную поэзию (не выделяя жанры с сугубо духовным содержанием) Есенин характеризует с помощью библейского топонима, чем придает ей особо возвышенный и устремленный в вечность смысл: «Вот потому-то в наших песнях и сказках мир слова так похож на какой-то вечно светящийся Фавор , где всякое движение живет, преображаясь» (V, 194). Есенин употребляет слово Фавор в переносном смысле, идущем от зрительного восприятия изображений священной горы в световом лучистом сиянии на иконах «Преображения Господня»; однако он отталкивается от реального топонима (возможен и более опосредованный способ «топонимической иносказательности», как в известном Есенину выражении-клише «быть в фаворе»). Из израильских топонимов у Есенина встречаются Вифлеем, Елеон, Иордан ( Иордань ), Иудея, Маврикия, Сион, Содом, Фавор .

В сочинения Есенина проникли три основных типа географических объектов с их религиозными названиями: церкви – прицерковные улицы – монастыри. Среди прицерковных улиц у Есенина встречаются Вознесенская улица в Батуме; Крестовоздвиженский переулок и Пречистенка улица, Пятницкая улица (в честь храма Параскевы Пятницы), Рождественка улица, Софийка улица, Троицкий переулок в Москве; Троицкая слобода в Рязани. Монастырские эклезионимы разнообразны: это лавра ( Печерская лавра ), пустынь ( Оптина пустынь ), монастырь ( Страстной монастырь ), а то и просто равные имени святого названия – Никола Радовица, Сергий Троица . Изредка встречаются у него и названия святынь, построенные по иному типу: например, с упоминанием святости и спасения (причем и в иноземных топонимах): Спас-Клепики, Спасск, Сан-Франциск и Сан-Франциско .

Изредка встречаются у него и названия святынь, построенные по иному типу, – они включают в свой состав единицы измерения ландшафта: Афонская гора .

Слово «Бог» породило множество топонимов, часто встречающихся у Есенина: Богородск, Богословское, Богословский пер . Есенинский окказионализм: Богульма (III, 288). Противоположные и конечные географические точки – Рай и Ад – также выделяются в творчестве Есенина. Высказывание Есенина в позднейшем воспроизведении Всеволода Рождественского дает основание предполагать, что поэт размещал рай на небе – согласно фразеологизму «рай небесный»: «…мы-то ждали рая небесного! Вот тебе и рай!» [1982]

Христианские топонимы в фольклоре родного села

Отдельные христианские топонимы стали употребляться в расширительном смысле и в измененном значении, применяясь к реалиям русского праздничного бытия. Так произошло с названием реки Иордан, в которой крестился Иисус Христос, но потом топонимической по происхождению лексемой стали именовать прорубь в любой реке, в которой освящали воду на праздник Крещения. С библейским топонимом стали связываться народные поверья. Жители с. Константиново рассказали журналисту А. Д. Панфилову, как Есенин обыгрывал веру в крещенские чудеса и разыгрывал сценки с участием ряженых, как это было принято на Святки:

...

На Рождество кто-то сказал:

– Пойдемте на реку, может, увидим, как Христос будет спускаться и в иордане купаться. <…>

А Клавдий <Воронцов> взял корягу черную, себе сзади приспособил, вперед других забежал. Обернулся, идет нам навстречу.

– Видели? – говорит Сергей. – Ну, а теперь бегите, спасайтесь.

Мы побежали, кто варюшки потерял, кто платок, друг за друга хватаемся. А ребята сзади бегут, кричат. Детьми были, ребячились. [1983]

Из фольклора с. Константиново Есенину были с детства знакомы если не собственно христианские топонимы, то хотя бы сами объекты, без их географического именования. Уже спустя годы, когда Есенин покинул родное село и бывал в нем лишь наездами, он продолжал интересоваться народной духовной культурой, в которую входит и местная топонимика, и автохтонная устная поэзия. Односельчанка П. С. Вавилова привела частушку с упоминанием географического объекта – безымянного, потому что еще даже не построенного:

...

Сергей, бывало, как приедет, – вспоминает Пелагея Степановна, – все пристанет: говори ему частушки. Он на пять лет постарше, я девятьсотого года, но гуляли вместе… Ну, начнешь вспоминать…

За рекою, за быстрою

Монастырь себе построю.

В монастырь пойду спасаться —

Жалко с девками расстаться.

...

«Знаю эту», – скажет… [1984]

«Топонимические» частушки и песни

В различных фольклорных жанрах также фигурируют топонимы, иногда входя в структуру произведения на уровне его сюжета или композиции. Из жанров устного народного творчества, к которым особо пристальное внимание проявлял Есенин – записывал и составлял целые подборки текстов для печати, выделяются частушки с их топонимической разновидностью . Это частушки, содержание которых выстраивается вокруг местного географического объекта; поэтому-то при общности сюжетно-композиционной схемы со всеми текстами частушечного жанра именно эти произведения оказываются наиболее родными, территориально-близкими и проникновенными, затрагивающими интересы жителей конкретных населенных пунктов. Можно также предположить, что по своему генезису топонимические частушки являются одним из первых жанровых подвидов, отпочковавшихся от необрядовых топонимических песен .

В количественном (и процентном) отношении среди опубликованных Есениным частушечных текстов «топонимических частушек» немного. «Поэтическая география» их такова: «Наши дома работ?ют, // А мы в Питере живем», «Мой миленок в Питери // Поступил в учители»; «За Карпатскими горами // Их разгладил ветерок», «До самого // Ярослава » (VII (1), 323, 326, 324, 331).

Сестрами Екатериной и Александрой Есениными вскоре после гибели поэта были записаны в их родном с. Константиново и опубликованы в 1927 г. частушки. Среди них были и «топонимические частушки», сохранившие те же самые топонимы, которые встречаются в окрестностях родного села и частично отражены в есенинском творчестве:

Скоро, скоро я уеду

На станцию Дивово ,

Оставлю вам, подруги,

Симпатию милого;

Проводила милого

На станцию Дивово .

До белого камушка,

До свиданья, Ванюшка; [1985]

Ой, в Федякино ходить,

С горы да на гору.

Комсомольцев любить,

Много разговору. [1986]

Топонимическая разновидность частушек на родине Есенина продолжает существовать и сегодня. Записаны тексты с упоминанием с. Константиново и соседних селений, а также отдаленных населенных пунктов и иных географических объектов (рек, шлюзов, вокзалов, островов) Рязанщины и всей России, которые были хорошо известны Есенину. Особенно важно для постижения народного осмысления названий «малой родины» в диалектном звучании, иногда с допущением тавтологии и смысловой избыточности: это Новосельское село, Константиново село и Кузьминовское село (наряду с нормативными Новосёлки, Кузьминское ):

Я девчонка весела

С Новосельского села .

Из Константинова села

Себе залетку завела.

Я девчонка весела,

Меня знают три села,

Многие поселки,

Еще Новосёлки .

В Кузьминское идти  —

Дорога перерытая.

Раньше там была любовь —

Теперь она забытая.

Над Кузьминовским селом

Журавли летели.

Меня милый так обнял —

Сапоги слетели. [1987]

Среди других рязанских топонимов в нормативном словоупотреблении в частушках и страданиях встречаются сама Рязань и Рязанский вокзал, Солотча, Раменки, Федякино , река Ока и Кузьминский шлюз : «Во Рязани день красивый» и «На Рязанском на вокзале // Со шпаной гулять пойду»; «Из Солотчи // Сумки перла»; «Помнишь, Слава дорогой, // Как ходили в Раменки ?»; «В Федякино идти – // Дорога песошна» и «Мы в Федякино ходили»; «По небушку тучи, тучи // Приближаются к Оке » и «Утоплюся // Я в Оке »; «От Кузьминского шлюза // Пароход отваливал». [1988]

В Константинове также при жизни Есенина бытовала (старожилы помнят ее до сих пор) народная необрядовая песня с топонимом «Ехал Ваня из Рязани…» (вариант «Едет Ваня из Рязани…»), [1989] которую любила петь мать поэта Т. Ф. Есенина и которую Есенин частично процитировал в стихотворении 1924 г. «Форма. 2. Народная. Подражание песенке матери» (IV, 192–193).

Рязань упомянута в величальной песне, которую «поют свахе на свадьбе» в с. Слобода Михайловского р-на Рязанской обл.:

Как на нашей перепёлочке

Пёрышки рябые.

Как на нашей да на свахе

Платье дорогое.

Нет тут жить ей быть —

В городе Рязани.

При городе, при Рязани

Торгом торговати. [1990]

Не выделяясь особо из общего лексического состава, топонимы включены и в произведения многих свадебно-поэтических жанров. Так, свадебной песней величали семейную пару на пиру: «Ты прощай-прощай, свет Еленушка. // Я хочу ехать во Рязань-город. <…> Во Рязань-город к губернатору». [1991] В приговорке дружки с просьбой одарить новобрачных на пиру говорится: «Надо съездить в город Прончишко // Купить гребень и дончишко». [1992] Свадебные гости выпроваживались в конце пира плясовой песней с шутливым окончанием: «Как из Питера кума // В решете да приплыла, да и т. д. ». [1993]

С детских лет Есенин постигал местную топонимику на примере названий окрестностей, причем в рассказах старших сельские топонимы нередко имели хронологическую приуроченность – будничную и праздничную. Например, в с. Кузьминское базары устраивались по вторникам; церковные престолы разнились в соседних храмовых селениях и привлекали к себе внимание соседних жителей – «Степан Иванович, кузьминский мужик, привозил свою карусель в престольные праздники в окрестные села… В Федякино – на Рождество, в Сельцы – на Покров, в Константиново – на Софию». [1994] Сестра А. А. Есенина вспоминала, как по вторникам волостное село превращалось в центр крестьянского мира: «В Кузьминском один раз в неделю, по вторникам, бывали большие базары. Сюда съезжались крестьяне со всех окрестных деревень. Здесь можно было купить все – начиная от лаптей и глиняных горшков до коров и лошадей; можно было узнать, где продается дом, кто в соседнем селе умер, кто женился, кто разделился. Вторник – всему миру свидание. На базар ходили и купить, и продать, и просто прогуляться, узнать новости». [1995]

Самые мелкие топонимы, не отмеченные ни на каких картах (разве что на планах местного значения), Есенин узнавал с детства в тех же окрестностях Константинова – примерно так взрослые односельчане могли рассказывать мальчику о территориальном порядке косьбы: «Сенокос начинается с “Первой пожени” или “Вереи”. На пути у косцов “Журавка”, “Кукариха”, “Зада”, “Лубянки”, “Белоборка”, “Студенка”, “Коноплянье”, “Дальние косы”, “Долгое”…». [1996] Эти же и подобные названия сенокосных угодий привела в своих воспоминаниях сестра А. А. Есенина: «Все луга наши делились на несколько частей, и каждая из них имела свое название: Белоборка, Журавка, Долгое, Первая пожень и другие». [1997] Подрастая и знакомясь с более удаленными географическими названиями, Есенин мог заметить повторяемость и близкую вариативность некоторых из них на разных территориях – в пределах Рязанской губ., а то и всей России: например, Верея – пожень и город, Лубянки – пожень и село, Лубяники – село, убянка – район Москвы.

История мира в смене топонимов

Есенин употребляет и топонимы-историзмы, то есть те, которые обозначают территорию в конкретно-историческом времени в прошлом, а на современной карте мира эти земли именуются уже иначе: например, Ассирия, Бессарабия, Византия, Московия, Персия . Есенин задумывался о том, что точнее выражает его авторскую мысль: топоним или топонимическое выражение, и потому экспериментирует с ними в черновике и основном тексте. Например, топоним Ассирия был в черновом варианте статьи «Ключи Марии», а в печатном тексте вместо него стало «ассирийские заклинатели» (V, 187).

Некоторые иностранные топонимы при жизни Есенина имели русифицированную огласовку, которая затем стала вариативной или даже была утрачена в связи с более точным приближением русского произношения к первоисточнику: Веймар и Лейпциг . Такие топонимы привлекательны как своеобразные маркеры времени. Интересный разряд топонимов, также уже отсутствующих на русских картах, это поименованные по принадлежности к чужеземной территории, чьи названия также стали анахронизмами: Бель-Голландское море (то есть Северное море близ Бельгии – VI, 141 и 536 комм.). Из привязанных к административно-территориальному делению топонимов, обычных для Есенинского времени, но замененных на другой тип структурных единиц, в сочинениях поэта встречаются: Казанская губерния, Вытегорский уезд .

Смена наименований некоторых географических пунктов (как правило, городов) происходила на глазах Есенина, что естественно отразилось в его творчестве: Царское Село – Детское Село . Интересно, что большевики в своей страсти переименовывать все «царственные названия» здесь, что называется, перегнули палку: топоним Царское Село лишь случайно оказался «приближенным» к императорским вотчинам, ибо смазалось на слух исконное финно-угорское название Саарское . В письменных источниках XVIII в. упоминаются Сарская мыза и Сарское село (от фин. saari – «остров»); в 1808 г. в связи с учреждением императорских летних резиденций и слиянием этого населенного пункта с Софией возник город Царское Село ; в 1918 г. из-за использования дворцовых сооружений для отдыха детей получило новое название Детское Село ; в столетнюю траурную годовщину великого русского поэта, учившегося в Царскосельском лицее, переименовали в Пушкин [1998] . Наоборот, с царственными именами связаны имеющиеся у Есенина топонимы: Екатеринодар, Павловск, Петербург, Петроград, Питер, Санкт-Петербург . Некоторые топонимы изменили с течением времени свой статус: например, при жизни Есенина находившиеся неподалеку от города Крылатское село и станция Кунцево теперь стали районами Москвы.

Нарочитая модернизация названий заложена уже их создателями, причем это присуще вообще всем нациям и проявляется в разных частях света: воспетые Есениным Новгород и Нью-Йорк – это «родные братья» по части семантики «нового».

Вехи личной «топонимической истории»: Первая мировая война и заграничное турне

Как пространство суши на административно-территориальной карте разделено на большие части – государства, так и у Есенина эти топонимы выведены в заглавиях некоторых его произведений как определяющие их глобальную сущность, отражающие мироустройство в национальном ракурсе: « Бельгия », « Греция », « Польша », « Инония », « Страна Негодяев », « Русь советская ».

Интересно проследить, как меняется на протяжении лет творческого становления поэта его индивидуальное «страноведение». Что за побудительные причины вызвали к жизни интерес к государству как к лиро-эпическому объекту? Просматриваются ли какие-нибудь особые поэтические приемы и сюжетные повороты применительно к государственной тематике? По единым или несовпадающим критериям представлена каждая конкретная страна? Подчиняется ли какому-то логическому развитию идея государственности по хронологической линии топонимических заглавий стихотворений и «маленьких поэм» и т. д.?

В качестве яркого и очевидного поэтического приема из разряда «топонимических» приведем заглавие цикла очерков «Железный Миргород»: в нем сущность США определяется посредством усиления метафоры, ведущей начало от Гоголя; однако топоним, который прежде определял маленький городишко, теперь стал символом огромного государства, чем моментально донельзя понизил его статус (во всяком случае, в сознании автора).

Наоборот, хронологически более ранние в творчестве Есенина и вызванные его откликом на Первую мировую войну такие заглавия стихотворений, как «Бельгия», «Греция» и «Польша», вывели на мировой уровень эти небольшие по размеру и неброские в культурно-историческом плане страны. Множество разбросанных по разным произведениям «государственных» топонимов, расположенных внутри текста, свидетельствует о «географическом» кругозоре Есенина, о его внимании к проблемам и истории цивилизации, о его любви к путешествиям; допустим в этом аспекте и вопрос о соотношении космополитизма и патриотизма автора.

Путешествия как способ топонимических изысканий

Представление о существенной связи топонимических изысканий ради создания собственной географической поэтики на разных этапах жизненного пути поэта было неоднозначным.

Как покорение географического пространства Есенин осознавал отправление письма и написание адреса на конверте или почтовой карточке и поэтому предлагал А. А. Сардановской в письме от первой декады июля 1916 г. из Царского Села: «P. S. Если вздумаешь перекинуться в пространство, то напиши» (VI, 80).

Другой способ, более личностный, постижения пространства – это реальное путешествие. С. С. Виноградская вспоминала:

...

В один миг надумает поездку, и через час или день поезд мчит его в деревню, на север или на юг, на запад или восток. Станут его отговаривать от поездки, доказывая ненужность ее, а он: «Да нет, да знаете, ведь мне очень нужно поехать, да, да! Нужно! Понимаете, нужно!». [1999]

В письме к Е. И. Лившиц от 1 августа 1920 г. из Минеральных Вод Есенин писал:

...

Сейчас у меня зародилась мысль о вредности путешествий для меня. Я не знаю, что было бы со мной, если б случайно мне пришлось объездить весь земной шар? Конечно, если не пистолет юнкера Шмидта, то, во всяком случае, что-нибудь разрушающее чувство земного диапазона. Уж до того на этой планете скучно (VI, 115).

В письме к Г. А. Бениславской от 17 октября 1924 г. из Тифлиса Есенин рассматривает идею путешествий как не зависящий от человека процесс, посланный адской силой, и случайность топонимов продиктована тем же: «Думаю засесть писать в Тегеране. Зачем черт несет, не знаю» (VI, 180).

Взгляд Есенина на мироустройство кардинально изменился вследствие его зарубежного путешествия. Соответственные изменения затронули и авторское отношение к топонимам. Так, Есенин в личной переписке вынужден был применять транслитерацию в отношении как русских, так и иноязычных географических названий: Bolschaia Nikitskaia, а поскольку поэт декларировал свое принципиальное нежелание изучать иностранные языки и не имел лингвистического образования (отлично знал только церковнославянский язык), то и побуквенное калькирование топонимов получалось не совсем точным, хотя и узнаваемым. Вместе с тем, Есенин отдавал дань уважения социальным достижениям принимающего государства и писал в «Железном Миргороде», используя фонетическую транскрипцию латиницей известной английской фразы: «Когда мы сели в автомобиль, я сказал журналистам: “Mi laik Amerika…”» (V, 166).

Путешествие в Америку вызвало и серьезные творческие перемены. В результате него Есенин не только излишне смело вводит в повествование об США слова bizness и miss в написании «на слух» не владеющего английским языком, однако уверенно пользующегося латиницей человека, но и переосмысливает в предельно обобщенном плане главный государственный топоним Америки в русском переводе, чем лишает его узкого географического значения и применяет к родине в окказиональном парадоксальном ключе: «Быть настоящим, // А не сводным сыном // В великих штатах СССР » (II, 134 – «Стансы», 1924). Есенин пишет название географического объекта на разных языках, в том числе и производит транслитерацию на русский (с включением родового названия сити, city – «город»).

Единственное, хотя и продолжительное зарубежное турне Есенина наложило неизгладимый отпечаток на душу поэта. Есенин говорил А. Л. Миклашевской в день своего рождения 3 октября 1924 года, приглашая актрису совершить с ним совместную поездку: «Меня посылают в Италию». [2000] И повторил свое предложение о заграничном путешествии: «И опять заговорил об Италии. “Вы и в Италии будете устраивать серенады под моими окнами?” – улыбнулась я». [2001] (Согласно «Хронологической канве жизни и творчества Сергея Александровича Есенина», 3 октября 1924 г. поэт находился в г. Баку – VII (3), 342.)

В конце своей жизни Есенин снова намеревался совершить заграничное путешествие и писал из московской больницы 27 ноября 1925 г. П. И. Чагину: «…и, вероятно, махну за границу. Там и мертвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки» (VI, 228).

Отношение Есенина к Америке как к новой индустриальной стране и, используя известный метафорический штамп, к «старушке Европе» напоминает мнение героев «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского: «Ненавижу я эту Америку», – говорит Дмитрий в ответ на предложение бежать туда от наказания, а Иван в разговоре с Алешей выражает желание посетить Европу, хотя «все это давно уже кладбище». [2002]

Россия и США – контрасты географии

Есенин, поколесивший по Старому и Новому Свету, мог прочувствовать на себе заокеанскую точку зрения, отличающуюся от его собственной и также вызванной к жизни условиями сосуществования пограничных племен и народов: например, известная война Севера и Юга в США – на другом, американском материке. Но еще за несколько лет до заграничного турне Есенин опять-таки с помощью топонима характеризовал страну индустриального процветания, ориентир для революционной России в преддверии Новой экономической политики Страны Советов: «И тебе говорю, Америка , // Отколотая половина земли» (II, 65 – «Инония», 1918). Эта поэтическая характеристика Есениным Американского континента перекликается с мнением Тимошкина, отражавшим точку зрения интеллигенции и приведенным в качестве контраргумента к высказыванию «Кошелек или жизнь» на заседании Госдумы 3 июня 1908 г. по вопросу о народных университетах: «Член Государственной Думы Милюков должен знать, что кошелек в Америке, а жизнь в России». [2003] Есенин мог ознакомиться с антиамериканской позицией некоторых членов Госдумы в брошюре «Московский городской народный университет им. Шанявского. Текст закона с стенографическим отчетом Государственной Думы и биографией Шанявского» (М., 190<8>), поскольку в 1913–1915 гг. учился в этом университете. Кроме того, антиамериканские настроения, что называется, витали в воздухе.

Однако после Октябрьской революции 1917 г. взгляды на США как на образец процветающего государства возобладали в национальной внутренней политике Страны Советов и был принят ориентир на подобное развитие цивилизации в России. 8 – 16 марта 1921 г. Х съезд РКП(б) принял курс новой экономической политики; 21 марта ВЦИК издал декрет «О замене продовольственной и сырьевой разверстки натуральным налогом»; была допущена свобода частной торговли, «Земельный кодекс» разрешил аренду земли и наемный труд в деревне. Но Есенин, побывавший в США и воочию убедившийся в благах цивилизации, тем не менее не отказался от своего прежнего взгляда на эту страну как наиболее яркий образец капитализма: «Вся Америка – жадная пасть» (III, 73 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Понятно, что особенно актуальны топонимы, восходящие к сторонам света, для тех периодов творчества Есенина, когда он осмысливает оригинальный путь развития России (в философско-эстетическом плане, важном для каждого творца искусства, это «Ключи Марии», 1918) или путешествует по земному шару (см. «Железный Миргород», 1923).

Любовь Есенина к отчизне проявляется и в обширном сопоставлении ее с самой передовой и могущественной державой ХХ века – Америкой. С Америкой поэт познакомился воочию, побывал на ее территории и даже создал семью с американской гражданкой, что не помешало писателю еще больше почувствовать себя «истинным сыном» России и в целом негативно отозваться о США.

Вообще отношение к сверхдержаве другого континента у Есенина сложилось двойственное: с одной стороны, он отмечал ее бездуховность, отсутствие направленности «на органическое выявление гения народа» (V, 170); с другой стороны, ценил высокий уровень цивилизации, обращенной к каждому жителю, – «Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?!» (V, 163). Показательно, что и в далекой стране Есенин искал духовные основы народного искусства и обнаружил их в усеченном виде лишь у переселенцев с другого континента: «Выходцы из Африки, они сохранили в себе лишь некоторые инстинктивные выражения своего народа в песнях и танцах. В этом они оказали огромнейшее влияние на мюзикхолльный мир Америки. Американский фокстрот есть не что иное, как разжиженный национальный танец негров» (V, 170).

Есенин обнаружил некое подобие духовного родства Америки с Российской империей (или с будущим многонациональным СССР, но не с Россией): «Для русского уха и глаза вообще Америка, а главным образом Нью-Йорк, – немного с кровью Одессы и западных областей» (V, 171 – «Железный Миргород», 1923).

Пристальное внимание Есенина именно к Америке, где наблюдается «громадная культура машин, которая создала славу Америке» (V, 170), а не к какой-либо европейской капиталистической стране было вызвано усиленно проводившейся в России экономической политикой 1921–1923 гг., перенимаемой именно у США. Однако Есенин считал неприемлемым идею слепого копирования основ американской экономики, без корректировки с учетом русских национальных особенностей, и излагал свою мысль об этом в письме: «Если сегодня держат курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше серое небо и наш пейзаж: изба немного вросла в землю, прясло…» (VII (1), 17). Есенин давал во многом негативную духовно-нравственную оценку цивилизационным достижениям США: «безмозглым лязгом железа Америки» (V, 201 – «Ключи Марии», 1918).

Топонимы западной цивилизации

Отношение Есенина к западной цивилизации претерпело кардинальные изменения с резко негативного и неприемлемого для русского человека до положительного и притягательного (вплоть до высказанного в 1925 г. пожелания выехать в Европу – см. выше). Л. Н. Клейнборту запомнилось отрицательное мнение Есенина, высказанное, очевидно, сразу же по возвращении в Россию из заграничного турне:

...

И заговорил о Берлине, о Лондоне, о Нью-Йорке. Никакого впечатления, казалось, не произвели на него мировые центры. Что-то зловещее, враждебное для него было в исчадиях техники, индустрии. Тоска пряталась под асфальтом, тоска по первозданному, по тому, что душу облекает в плоть, но что забываешь под этот лязг, под этот грохот, под этот выдуманный свет. Чем эффектнее были эти центры, тем милее становился ему родительский дом, поля снежные, тишина древняя, что царит и ввысь, и вдаль… [2004]

Г. А. Медынский (псевдоним – Г. Покровский) в 1929 г. писал о заимствовании НЭПа у могущественного государства с другого континента: «Америка, в экономическом смысле, стала просачиваться и в российскую действительность, пути развития революции намечались не древнерусские, а американские, революция брала курс на индустриализацию и на внедрение этой индустрии в “малиновую ширь” есенинских пейзажей». [2005] Еще раньше, в 1926 г., задав вопрос заглавием своей книжечки «Чей поэт Сергей Есенин?» А. Ревякин констатировал: «Весь комплекс жизни вершится под знаком электрификации, машинизма, американизма». [2006] В есенинской поэме «Страна Негодяев», наиболее идеологизированно заостренной, допущено самое большое число «топонимических вариантов», образованных от слова Америка , причем сильно искаженных далекими от американского образа жизни чужестранцами, людьми без родины вообще, деклассированными элементами.

Топонимическое словотворчество

Очень важным для понимания особенностей Есенинской топонимики является вопрос об использовании поэтом географических названий в переносном смысле (как в привычном, так и сугубо индивидуальном), а также о создании на этой основе авторских окказионализмов. Обычный для русской грамматики неморфологический способ создания из имени собственного нарицательного наименования использован Есениным в индивидуальном квазитопониме, уникальном для его творчества: «Твой иконный и строгий лик // По часовням висел в рязанях » (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923). В. И. Эрлих вспоминал негодование Есенина по поводу «топонимического» фрагмента в корректуре «Москвы кабацкой»: «Корректор, дьявол, второй раз в “рязанях” заглавную букву ставит! Что ж он думает, я не знаю, как Рязань пишется?» [2007] В. И. Эрлих подчеркивает, как Есенин гордился своей «малой родиной», легшей краеугольным камнем в основание его поэзии: «Знаешь, почему я – поэт… У меня родина есть! У меня – Рязань! Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же!» [2008]

Другое необычное словечко, наоборот, получилось у Есенина морфологическим (аффиксальным) путем из топонима, который вследствие усиления переносного смысла потерял географическую привязку и даже стал глаголом: «Под ивой бьют Его вои // И голгофят снега твои» (II, 50 – «Пришествие», 1917). Известно, что всякий монастырь представляет собой уменьшенный аналог Земли Обетованной и в нем имеется своя Голгофа – гора с распятым Иисусом Христом, а в любой церкви свечки за упокой ставят также на Голгофе – так народ именует специальный постамент с символической горой, распятым на кресте Христом и черепом со скрещенными костями первочеловека Адама (подробнее см. главу 13). На Рязанщине, как и по всей России, распространены народные духовные стихи; и в одном из них – в апокрифическом стихе «Радость» – имеется куплет про Голгофу, что подчеркивает важность этого библейского символа для православных:

На горе Голгофе

Стоят два креста.

На нём распинали

Господа Христа. [2009]

В есенинском эпистолярии имеется редкий для поэта образчик употребления пространного описательного оборота (причем с цитированием в кавычках и без них лермонтовского «Демона» – см. VI, 628 комм.) вместо топонима: «Хоть я и сам от его опеки убегал в города и веси сей страны, “где злая пуля осетина его во мраке догнала ” и бежали робкие грузины » (VI, 182–183, цитаты выделены курсивом нами. – Е. С .). Такая «топонимическая описательность» характеризует поэтическое восприятие Кавказа Есениным и родство его художественной стези со стихотворцами-предшественниками, особенно с Лермонтовым. При неоднократном путешествии Есенина на Кавказ этот горный край, естественно, назывался поэтом многочисленными именами, в том числе и настоящими топонимами (например, место написания того самого письма к А. А. Берзинь от 21 октября 1924 г. помечено – Тифлис).

О широте есенинской географии свидетельствуют не только топонимы, но и географические понятия иного ряда – топонимические эпитеты (то есть определения, образованные от топонимов) и этнонимы, еще более раздвигающие рамки авторской поэтической карты: например, американец, американский . К такому типу онимов Есенин привык с детства, так как в с. Константиново коренные жители прозывали пришлых людей, наделяя их лексическими наименованиями, образованными по их «малой родине»: «Прозвище Евдокии Сергеевны Хрековой было “Солчинка”. Она вышла замуж в Константиново из деревни Солчино. Была “Шушпанка” – та из деревни Шушпаны, “Выселка” – из Выселок». [2010] Для есенинского мировосприятия показательно появление в его сочинениях этнонимов, осмысливаемых автором как топонимы и соответственно написанных с заглавной буквы: «Край мой! Любимая Русь и Мордва!» (IV, 154; поэт сохранил и привычное написание – «Затерялась ты в мордве и чуди»).

Задуматься об особенностях есенинского словотворчества в области топонимии заставляет совокупность привычных географических имен, многие из которых позволяют составить характерные «топонимические гнезда» из синонимических рядов вариативных написаний. В эти ряды включаются следующие дефиниции:

– нормативные и типичные для определенного исторического периода написания;

– условно-сокращенные названия и аббревиатуры;

– диалектные и транслитерационные варианты;

– принадлежащие замкнутой социальной группе людей наименования;

– индивидуальные авторские словообразования.

Подчеркнем, что при преобладающей частотности общеупотребительных топонимов в творчестве Есенина по-настоящему ценно наличие редкостных «топонимических жемчужин», приоткрывающих миру истинного творца слова. Приведем самые многозначные и сложно составленные в структурном плане топонимические ряды (по принципу убывания числа синонимичных и близкородственных топонимов):

1) Россия – Росея – Рассея – Расея – Руссия – Русия – Русь – Киевская Русь – Московия – Государство Российское – Российская империя – Российская страна – Земля Русская – Русская земля – Великороссия – Русь советская – Русь Советская – Советская Россия – Советская республика – РСФСР – РФ – Российская Федерация – Страна советская – Советская страна – Советская сторона – Советская Социалистическая Федеративная республика – Советская Социалистическая Республика – Советы – ССР – СССР – Союз Советских Социалистических Республик – Союз – Страна Russia;

2) Америка – Амирика – Амиерика – Амиэрика – США – Соединенные Штаты Северной Америки – Соединенные Штаты – Штаты – Страна Колумба (V, 163) – America – Amerika;

3) Санкт-Петербург – СПб. – Петербург – Петроград – Пт. – Питер-град – Питер – Ленинград;

4) М. – Москва – Moscou;

5) Европа – Евыропе.

Из этого перечня становится особенно наглядной обращенность художнического взгляда Есенина к родине как к исторически меняющейся реалии первостепенного значения, находящейся в постоянном обновлении и самораскрытии наиболее сущностных сторон.

Родина в топонимах

Для Есенина топонимы (по крайней мере, определенная их часть) были теми же источниками художественной образности, которые, совместно с обычной нарицательной лексикой, подчиняясь единым законам этимологии, могли приоткрыть завесу исторического прошлого русской культуры. Поэта не волновало, что часто в своих лингвистических построениях он оказывался на стезе «народной (ложной) этимологии»: ведь он брал пример и ориентировался на этимологические схемы великих филологов-«мифологов» XIX – начала XX веков – А. Н. Афанасьева, Ф. И. Буслаева, А. А. Потебни и др. Для Есенина как для поэта была важна мировоззренческая сущность лингвистических откровений, сокрытых в корневых морфемах и даже в созвучиях. Всеволод Рождественский вспоминал размышление Есенина в октябре 1923 г.: «Россия, – произнес он протяжно и грустно. – Россия! Какое хорошее слово… И “роса”, и “сила”, и “синее” что-то». [2011]

Но Есенину было чуждо ура-патриотическое отношение к родине, заключавшееся порой в нарочитой архаизации ее названия (поэт сознательно берет такой топоним-историзм в кавычки). Такой трезво оценивающий внутреннее состояние России взгляд проявился у поэта после его путешествия на другой континент и возможности зримого сопоставления различных уровней цивилизации. В «Железном Миргороде» (1923) он рассуждал: «Вспомнил про “дым отечества”, про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за “Русь” как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию» (V, 162).

Н. Г. Полетаев вспоминал о резком противопоставлении России и Америки Есениным, который относился к родине как патриот и даже собственник, считая себя уроженцем России и потому ее обладателем, полноправным и законным владельцем, искренним певцом родины. Н. Г. Полетаев передал спор Есенина с Маяковским, когда певец Руси говорил тому: «“Россия моя, ты понимаешь, – моя, а ты… ты американец! Моя Россия!” На что сдержанный Маяковский, кажется, отвечал иронически: “Возьми пожалуйста! Ешь ее с хлебом!”». [2012]

Тема воспевания России стала лейтмотивом творчества Есенина, который отчетливо осознавал свое главное «топонимическое пристрастие» и неоднократно убеждал разных своих собеседников в этом. Тот же Н. Г. Полетаев продолжал вспоминать о Есенине: «Затем он, по обыкновению, стал говорить, что Россия, вся Россия – его, а не моя и не Казина, а тем более не Маяковского. Я “уступил” ему Россию». [2013] Д. Н. Семёновский также приводил слова Есенина о ведущей тематике его сочинений: «Запомнилось и то, как он говорил, что все его творчество – о России, что Россия – главная тема его стихов. “Без этой темы я не был бы поэтом. Мои стихи национальны”». [2014]

Воспевая родину, Есенин явственно ощущал жизненность топонимов, их живое присутствие в повседневном быте. Так, в индивидуальной манере общаться Александра Ширяевца топоним превратился в дружеское прозвище-обращение – об этом вспоминал П. Д. Дружинин: «Любимым выражением Ширяевца, когда он встречал меня, было: “Эй, Русь!” // “Эй, Русь, знакомься: Сергей Есенин”, – сказал он, и его широкое круглое лицо расплылось в улыбке еще шире». [2015]

Среди множества синонимических названий родины, с россыпью исторических оттенков их употребления, необычным и удивительным выглядит топоним Руссия . Он включен как историзм в статью 1918 г. «Отчее слово»: «“Туга по небесной стране посылает мя в страны чужие”, – отвечал спрашивающим себя Козьма Индикоплов на спрос, зачем он покидает Руссию» (V, 182–183). По разысканиям филолога О. Е. Вороновой, [2016] географическое название именно в таком звучании использовалось староверами. Вопрос о реальном или нарочитом причислении Есениным в автобиографии своего деда к старообрядцам, а также о наличии в прошлом этого ответвления православия в селе Константиново продолжает оставаться дискуссионным (в округе старообрядческие поселения сохранились до сих пор – например, в Спас-Клепиках [2017] ).

Мина Свирская в своих воспоминаниях о Есенине в 1917 году указывает интерес поэта к старообрядчеству: «В Общество распространения эсеровской литературы Есенин стал приходить почти каждый день. <…> В легком пальтишке, в фетровой несколько помятой черной шляпе, молча протягивал нам руку, доставал из шкафа толстый том Щапова “История раскольнического движения” и усаживался читать». [2018] Опубликованные к моменту сочинения Есениным «Пугачева» исторические монографии о казачьем предводителе включали противоречивые сведения насчет его принадлежности к раскольникам или православным, что не могло пройти мимо внимания поэта. Также известна дружба Есенина с С. А. Клычковым из старообрядческого рода, с пограничья Тверской и соседней Московской губ.; и с Н. А. Клюевым, одно время жившим у старообрядцев Данковского у. Рязанской губ. Старообрядцы к ХХ веку остались хранителями старинных духовных стихов былинного склада. Очевидно, примеры можно продолжить, но интерес Есенина к старообрядчеству безусловен.

И вот в тематически совершенно иначе построенном нами разговоре с жительницей д. Волхона, соседствующей с селом Константиново, неожиданно прозвучал топоним Руссия именно в такой огласовке, хотя и со смещенным ударением: «А Троица – был праздник такой тоже – всея Руси её празднуют, вся Руссия, везде. По всей Руси нашей празднуют её – Троицу». [2019]

Топоним Руссия Есенин мог вычитать в «Древней Российской вивлиофике» Н. И. Новикова: «…а ныне великий государь, царь и великий князь Алексий Михайлович всея Руссии , на своей государской радости, накрам и трубам быти не изволил» (1646). [2020] Следовательно, хотя в ХХ веке этот исторический топоним выглядел экзотическим, однако он не являлся таким уж редким и уникальным, каким казался непросвещенному читателю.

С топонимом Руссия фонетически перекликается название Руссеянь , данное Есениным невышедшей книге, объявленной в 1923 г. издательством «Альциона» (VII (3), 83 и др.).

Советская топонимика

Послереволюционная эпоха породила новый лексикон, и, опираясь на него, Есенин составляет свой топонимикон (как репертуар применяемых в собственном творчестве географический названий) и создает индивидуальную топонимическую картину мира. У поэта появляются однотипные заглавия стихотворений и их варианты, начинающиеся с топонима, часто с единого (что образует подобие лирического цикла): « Русь бесприютная », « Русьбеспризорная », « Русь советская ». Интересно, что заглавие имеет разночтение, когда эпитет пишется со строчной или с заглавной буквы. И в случае «Русь Советская» все название стихотворения выглядит как единый топоним, подчеркивающий новый статус и решительный поворот в историческом курсе развития прославленной в веках державы. Заметим, что Русь Советская не смотрится есенинским окказионализмом и более близка к топонимому-неологизму, аналогичному Советской России , также имеющемуся у Есенина. Именно политические события и идеология Октябрьской революции 1917 г. породили производное от известного русского слова «совет» – имя прилагательное, которое прежде допускалось лишь в потенциальном виде и теперь стало звучать как топонимический эпитет. Более того, первоначально воспринимаемое как топонимический эпитет, это прилагательное в активной начальной позиции двухсловного сочетания стало интенсивно порождать многочисленные топонимы, отражающие эпоху: Советская площадь .

Столичные топонимы: Москва и Санкт-Петербург

Что касается сопоставления Санкт-Петербурга с Москвой, то численный перевес топонимических вариантов первой (в жизни Есенина) столицы над второй высвечивает глубокие объективные катаклизмы, которые потрясли город за непродолжительный период его существования. Есенин отразил в своих сочинениях основные этапы становления и развития Санкт-Петербурга: строительство северной столицы Петром I – салонно-литературная жизнь в начале ХХ века – отзвуки Февральской революции на Марсовом Поле – раскат Октябрьской революции – Питер в кольце Гражданской войны – Ленинград («Яр», «Товарищ», «Песнь о великом походе», письма).

Санкт-Петербург как столица и главный город, придававший важность и значительность имевшему к нему отношение человеку, показан в «Яре» (1916) Есенина в рассказе деда Иена – крестьянина из далекой провинции: «В Питере , знычит, на барках ходили мы»; «Ехали мы этось в темь, когда в Питере были; на барке нас было человек десять, а водоливов-то – я да Андрюха Сова» (V, 89, 90).

По сравнению с Питером, Москва не испытывает серьезных социальных потрясений, она благостна и скучна в однообразии будней, это место работы поэта и центр его связей с миром, из которого он отправляется в дальние странствия по всем мыслимым географическим направлениям. Москва официально никак не переименовывалась, москвичи в приватных беседах не дают любимому городу дополнительных топонимических названий, но как столица она указана на любой карте мира, с которой Есенин в заграничной поездке мог списать буковки латинского начертания ее прославленного имени. Например, Есенин отправил 22 апреля 1923 г. из Парижа письмо с надписью на конверте: «Expres. Russia. Moskou. Bolschaia Nikitskaia. d. 15. Магазин художников слова. Александру Сахарову для передачи Екат. Есениной» (VI, 156. № 133).

Космонимы в концепции космизма

О многообразии обычных и метафорических названий небесных светил на поэтическом небосклоне Есенина и их символике неоднократно рассуждали литературоведы. В сочинениях поэта они находили удивительной выразительности картины разного времени суток с луной/месяцем, звездами и солнцем. Природные ландшафты и архитектурные виды исследовались в связи с мотивами пути и странничества, темами города и деревни и др. Получался глобальный вывод о космизме творчества Есенина и его индивидуальной « художественной (поэтической) вселенной », а также делались более частные наблюдения над микро– и макрокосмом отдельных произведений поэта. Представляется необходимым установить истинность концепции космизма , оперируя исходными величинами – космонимами и находя их в есенинском творчестве, постигая всю полноту смысла, придаваемого им автором.

Рассмотрим совокупность поименованных пространственных объектов у Есенина, которые принадлежат к земному и небесному мирам и, соответственно, относятся к топонимам и космонимам. Распределение по всему творчеству Есенина географических и астрономических названий неравномерно: первых насчитывается около 500, а вторых – чуть меньше десятка. Эти числа наглядно показывают, что Есенин – совершенно земной писатель, хотя устремленность в космические выси ему не совсем чужда. Попутно заметим, что соотношение топонимов и космонимов с подавляющим числом первых традиционно и вполне объяснимо: человек живет на земле, изначально чертит земные карты и планы и связанные с наименованием земных угодий названия возводит к одному-единственному корню, который звучит разнородно в разных языках, но одинаков по существу: термин, территория, топоним.

Термин, сегодня понимаемый как синоним дефиниции, происходит от латинского слова terminus – «предел, граница» и первоначально обозначал межи и пограничные знаки, в честь которых ежегодно устраивались празднества – терминалии [2021] . Следовательно, термин закрепляет за собой конкретное «научное поле» так же, как исстари отграничивал земельные наделы один от другого.

Возникает вопрос: существует ли какая-нибудь зависимость обилия (или, наоборот, немногочисленности) топонимов от жанров, в рамках которых творит писатель? Бесспорно, что разновидности жанра путешествия ( древнерусские хожения, письма с дороги, записки путешественника, путевые дневники, географический роман ) уже по своей генетической природе предполагают определяющую роль топонимов как разграничительных меток между эпизодами и вообще в развитии сюжета, как правило, линейного, развертывающегося в пути. Калейдоскоп топонимов реализует мотив пути.

Чуть менее вероятно обилие топонимов в жанрах летописи и романа в письмах : в первом они маркируют территории, на которых происходят события, а во втором регулируют взаимодействие героев в двунаправленном, возвратно-поступательном движении, часто мечущихся между двумя населенными пунктами, а иногда с переходом в следующие местности.

Не меньшую роль в избрании типа пространственных объектов и, соответственно, их имен играет род литературы. Так, изначальная ориентация на космонимы заложена в космической фантастике : там можно предположить соотношение астрономических объектов к земным приблизительно как 80 к 20. [2022]

Как вообще устроен космос у Есенина? Иерархически он выглядит так: Вселенная – Мир – Млечный Путь – Земля .

Медведица как космический топоним

Из созвездий выбрана Медведица , чье название перекликается с земным (?) медвежонком – душой Пугачева. В «маленькой поэме» 1917 г. «Пришествие» впервые появляется это созвездие, расположением своих звезд напоминающее черпак (именно так Есенин постоянно именует небесный ковш): «И дай дочерпать волю // Медведицей и сном» (II, 51). Структура созвездия, опять-таки выраженная через образ черпака, также отражена в стихах «Сельского часослова» (1918): «Прости, что спутал я твою Медведицу // С черпаком водовоза» (IV, 174). И в «Пантократоре» (1919) повторяется, варьируясь, тот же образ: «Он Медведицей с лазури, // Как из бочки черпаком» (II, 74). Анна Маймескулова указывает на то, что «устойчивость, системность последнего уподобления подтверждается следующими есенинскими контекстами» [2023] (и приводит два примера из трех). Исследовательница делает вывод: «…покаянность Я опять связана с путанием небесного (другое название созвездия Большой и Малой Медведицы – Большой и Малый Ковш) с земным (“черпак водовоза”), варьирующим весь мотивный ряд аксиологически перевернутых уподоблений: “Солнце-ведро” и “солнце-свинья”, Медведица-“ковш-черпак” и Медведица-“черпак водовоза”». [2024] Топонимический сегмент «Медведица-черпак» является «автоинтертекстульным» (по терминологии И. П. Смирнова, повторенной А. Маймескуловой [2025] ), поскольку «кочует» по «маленьким поэмам» Есенина на протяжении 1917–1919 гг. Вероятно, Есенин учитывал обращение своего любимого мифологического героя «Калевалы» – Вяйнямёйнена (его он упомянул в «Ключах Марии», 1918 – V, 190): «Месяц, солнце золотое // И Медведица на небе!» [2026] (руна 1-я). Медведица упомянута трижды в этой руне.

В «Поэтических воззрениях славян на природу» А. Н. Афанасьева (1865–1869) поэт мог вычитать народное название Большой Медведицы «коромысл», «дивка воду несе», которое сравнивает созвездие с коромыслом. [2027] В стихотворении «Край родимый! Сердцу снятся…» (1914) строка «Гарь в небесном коромысле» (I, 39) амбивалентна: она может обозначать как созвездие, поскольку допустима трактовка содержания произведения как сна («сердцу снятся»), так и радугу, ибо позволительно восприятие времени суток как дневного («скирды солнца»). Любимый же поэтом ученый-мифолог А. Н. Афанасьев привел данные о том, что появление созвездия на небосклоне маркирует полночь, так как «наши крестьяне по созвездию Большой Медведицы узнают полночь и называют его: Возница или Воз»; исследователь утверждал, что «понятие колесницы неразлучно с Большою Медведицей почти у всех индоевропейских народов», и полагал, что «первоначально же созвездие Большой Медведицы названо было „повозкою“ по его внешней форме и по тому кажущемуся движению (повороту), какое замечается в этой группе вследствие суточного обращения Земли». [2028] Неудивительно, что в единообразной метафорической конструкции в «Пришествии» и «Сельском часослове» Есенин соединил оба народных ?бразных названия созвездия («коромысло» и «повозку») и получил «черпак водовоза» – устойчивый авторский образ, неоднократно повторенный поэтом в вариативном символическом оформлении.

Созвездия Большая и Малая Медведица в некоторых диалектах носит название Лось [2029] , что у Есенина в «Инонии» (1918) отражено в стихах:

Пятками с облаков свесюсь,

Прокопытю тучи, как лось… (II, 65).

Всеволод Иванов вспоминал о внимании Есенина к космонимам, о выборе из их огромного числа любимого звездного названия и о сопряжении его с земными реалиями – об отраженности звезд в воде: «Он посмотрел в пространство. “А ты знаешь, как называется гладкая лента воды в море или река, освещенная солнцем?” – “Нет”. – “Лоса. „Лоса“, созвездие Большой Медведицы, которая в воде – полосе воды – отражается: „Лоса в лосах!“ – И добавил поговорку: – Хотелось лося, да не удалося. Правда, красиво?”». [2030]

В «Поэтических воззрениях славян на природу» А. Н. Афанасьева без приведения астрономического мифа подчеркнута практическая важность созвездия для крестьян: «Русские поселяне узнают время ночи по течению звезд, преимущественно по Большой Медведице…». [2031] Однако этот же космоним встречается в стихотворении «Наш марш» (1917) В. В. Маяковского:

Видите, скушно звезд небу!

Без него наши песни вьем.

Эй, Большая Медведица! требуй,

Чтоб на небо нас взяли живьем. [2032]

А. Б. Мариенгоф посвятил главу 11 воспоминаний «Мой век, мои друзья и подруги» [2033] этому стихотворению как иллюстрации отношения В. И. Ленина к литературе в 1919 г.

Из множества обозначений созвездий Есенин выбирает космонимы в соответствии с заранее заданной эстетической установкой. Так, Висожары в рязанской частушке интересны поэту выразительным народным названием, сопрягающем появление на небе созвездия с погодой: «висит жара» (официальное название – Плеяды в созвездии Тельца).

Млечный Путь – небесная дорога

Идея пути на небе, аналогичного земной дороге, просматривается в названии Млечный Путь . Эта идея была издревле обдумана и высказана народом в названии видимого невооруженным глазом скопления звезд на небосклоне, а Есениным вовлечена в его творчество как отвечающая личному пониманию темы пути. В стихотворении «Не напрасно дули ветры…» (1917) Млечный Путь изображен как разлитое молоко среди звездного неба, созерцание которого волнует поэтическую душу: «Не гнетет немая млечность, // Не тревожит звездный страх» (I, 85). В «Инонии» (1918) это скопление звезд смотрится небесным покрывалом, напоминающим Покров Богородицы, которым она прикрыла спасающихся в храме христиан от врагов: «Млечный прокушу покров» (II, 62). В «Ключах Марии» (1918) просматривается идея моста, перехода, дороги: «Красный угол, например, в избе есть уподобление заре, потолок – небесному своду, а матица – Млечному Пути » (V, 194). Имеются данные о народном названии Млечного Пути Матицей [2034] . Есенин (в соответствии со взглядами ученых-мифологов) в «Ключах Марии» представляет избу как отражение космоса, поместил в крестьянское жилище весь небосклон со звездными мирами и метеорологическими состояниями.

На Рязанщине бытовало народно-православное представление о Млечном Пути. Согласно описанию Кожевникова – «Верования крестьян села Путятина Сапожковского уезда, Рязанской губернии», представленному в Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии, «Млечный путь… это облако, которое после перехода Моисея через Чермное, или Красное, море показывало ему путь с израильским народом в Землю Обетованную». [2035]

В «Поэтических воззрениях славян на природу» А. Н. Афанасьева сообщается о назывании Млечного Пути, как, например, «в Пермской губ. путь в Иерусалим, и во многих других местностях поселяне убеждены, что белеющая полоса Млечного Пути указывает дорогу в этот святой город, т. е. собственно это – путь, ведущий в божий град, в небесный Иерусалим или рай». [2036] Следовательно, неслучайно и логически оправданно появление метафорического образа Млечного Пути в «Инонии» – небесном граде Есенина. Идея Млечного Пути как дороги на «тот свет» просматривается также в «Иорданской голубице» (1918): «Все мы, все когда-нибудь // В тех благих селеньях будем, // Где протоптан Млечный Путь » (II, 59). Можно прямо утверждать, что Есенин выстроил свое понимание мировоззренческой сути Млечного Пути с опорой на текст А. Н. Афанасьева, поскольку в народной космонимике большинство диалектных названий этого скопления звезд связано также с идеей дороги, однако протоптанной врагами отечества: «Исторически локализованными названиями Млечного пути, типичными для южнорусских говоров и отражающими трагический этап в жизни Русского государства, являются астронимы Батыева дорога, Мамаева дорога, Дорога татарская на Святую Русь, Татарское становище, Басурманское становище ». [2037]

Современный этнограф Л. А. Тульцева ссылается на народные названия Млечного Пути Комаринской дорогой (указание И. П. Сахарова на Тульскую губ. с Комаринским бродом через Упу-реку и с Комаринской дорогой на небе) и Комариной дорогой (данные Макарова об установке часовен для поминания умерших вдоль дороги от Рязани до Радовицких боров Егорьевского у). Исследователь относит предания ранее XIII века и рассуждает о проекции дошедшего до нас в отголосках астрального мифа на земной ландшафт: «…в названии Млечного пути Комариной дорогой кроется восприятие этого небесного явления в качестве закомары, поддерживающей небесный свод» [2038] , по ней восходят души умерших на небо. Гипотеза Л. А. Тульцевой очень поэтична (при всей фантастичности) и созвучна Есенину в конструктивном аспекте: ср. – матица как Млечный Путь у поэта и закомары как Комарина дорога (тот же Млечный Путь). Лингвисты выдвинули целый ряд гипотез насчет Комаринской/Камарицкой волости: «одни считают, что название волости произошло от камеры (комнаты, казны), другие – от засилия комаров и третьи – по названию местной реки Ма(о)рицы». [2039]

Вероятно, пристрастие Есенина к Млечному Пути объяснялось еще и воспоминанием о юношеском его участии в литературных собраниях московского журнала, названного по одноименному космониму О посещении с Есениным редакции этого журнала примерно в 1915 г. вспоминал Д. Н. Семёновский: «Ходили мы на творческие собрания сотрудников журнала “Млечный путь”. Этот маленький литературно-художественный журнал, издававшийся поэтом-приказчиком А. М. Чернышевым, стал для многих начинающих авторов путем в большую литературу». [2040] (См. также главу 11.)

Предчувствие «эры Водолея»?

Водолей – официальный космоним, знак зодиака, и по философскому учению это созвездие покровительствует России, для которой наступит «эра Водолея». Февральская революция 1917 года явилась провозвестником грядущего социального переворота и надолго предопределила жизнь страны. В «маленькой поэме» 1919 г. «Пантократор» говорится о зодиакальном созвездии как об оказывающем сильное влияние на земную жизнь:

Там за млечными холмами,

Средь небесных тополей

Опрокинулся над нами

Среброструйный Водолей (II, 74).

В. И. Николаев, организатор Есенинского общественного музея в декабре 2000 года в г. Томске-7 и член Всероссийского общества «Радуница», предполагает проникновение во вселенское, космическое восприятие бытия поэтом астрологической идеи вступления России в эру Водолея в конце ХХ века, в преддверии III тысячелетия. [2041] Воздействие созвездия Водолея предопределяет торжество добра и гуманизма и указывает особенный путь развития России.

Звезды и планеты

Помимо называния конкретного космонима, определяющего и направляющего путь целой державы, Есенин указывает в «Письме к женщине» (1924) индивидуальное звездное покровительство людям, ибо, по народному мнению, у каждого человека своя путеводная звезда – неизвестная и безымянная, но действенная:

Живите так,

Как вас ведет звезда,

Под кущей обновленной сени (II, 125).

Есенин подчеркивал сопричастность человека космосу, полагал необходимостью указание в сочинениях на космические дали (ради сопряжения человека с необъятным миром) и, соответственно, понимал важность включения космонимов. В письме к П. И. Чагину от 20 декабря 1924 г. он рассуждал о маленькой поэме «Цветы»: «Это философская вещь. Ее нужно читать так: выпить немного, подумать о звездах, о том, что ты такое в пространстве и т. д., тогда она будет понятна» (VI, 195).

Есенин интересовался планетами – как далекими, так и родной Землей. Варвара Кострова сообщила о данной ей Есениным характеристике: «…что-то в вас фантастическое появилось, будто с другой планеты к нам на землю спустились». [2042]

Масштаб некоторых произведений (несмотря на их небольшой объем) носит буквально планетарный характер. Порой это предопределено идеологической заданностью стихотворения, авторским осмыслением хода истории и текущего момента. Так, в стихотворении «Ответ» (1924) показана космическая гипербола, вобравшая в себя звездно-планетные взаимосвязи, которые так и не определили прогресса в человеческих отношениях:

Но эта пакость —

Хладная планета!

Ее и в триста солнц

Пока не растопить! (II, 132).

В варианте «Ответа» (1924) с авторской правкой к тремстам светилам по своему масштабу приравнена личность вождя, вынесенная на астрономический уровень: «Ее и Солнцем-Лениным // Пока не растопить!» (II, 239). Человеческая индивидуальность и неординарная роль в истории цивилизации показана через уникальную топонимическую метафору «Солнце-Ленин», однако все-таки недостаточную для глобального переустройства планеты. На следующий год в стихотворении с «говорящим» топонимическим заглавием «Капитан Земли» (1925) идея управления земным шаром получила утвердительное развитие, однако с сохранением отголосков прежней мысли о недостижимости выведения командных усилий на планетарную орбиту: «Еще никто // Не управлял планетой» и «Как скромный мальчик // Из Симбирска // Стал рулевым // Своей страны» (II, 214, 215).

Любители творчества Есенина замечали обращенность взора поэта к звездам. И 17 августа 1974 г. астрономом Л. В. Журавлевой на небе была открыта «малая планета» № 2576, названная в честь великого русского поэта ХХ века – Yesenin. [2043]

Инония – небесная страна

Небо у Есенина выглядит как отражение земного устройства: там находится Инония – небесная страна. Сведение всего сюжета лиро-эпического прои зведени я к космо – топони мической структуре отсы лает в г лубь веков , к первобытному мышлению с его нерасчлененностью представлений о жизни и смерти, ставшему основанием древнегреческой литературы. «Это не жизнь и не смерть, а метафорически “страна”, “местность”; быть может, всего лучше назвать его “место появления” (и “место исчезновения” тем самым)», [2044] – рассуждала в 1939 г. (и 1941–1943 гг.) об особенностях античного мифотворчества О. М. Фрейден-берг. Исследовательница усматривала хтонически-космическую сущность мифического локуса: «Если присмотреться, такое “место появления” представляется в мифе небом, светилом. <…> Но в быту, в жизни это неизменно оказывается могилой, кладбищем, которые и возникают благодаря такой метафористике». [2045]

Название Инония интересно именно тем, что имеет двойной статус: совмещает в себе топоним как страна, что подтверждено морфологически – «- ия » (по модели Бельгия, Греция и др.), и космоним, так как располагается на небе. Лирический герой «Инонии» устремлен к космосу и управляет небесным пространством, которое своей твердью аналогично земному: «Я иное постиг учение // Прободающих вечность звезд» и «Как овцу от поганой шерсти, я // Остригу голубую твердь» (II, 61). В «Ключах Марии» (написанных в том же 1918 г., что и «Инония») Есенин проводит идею зеркальной отраженности космоса на земной поверхности, ссылаясь на известный авторитет: «Если Гермес Трисмегист говорил о том, что “чт? вверху, то внизу, что внизу, то вверху. Звезды на небе и звезды на земле”…» (V, 197).

По мысли Есенина, Инония – страна невидимая, незримая, недоступная обычному чувственному восприятию; это страна мечты, будущее идеальное государство, смыкающееся, по авторскому построению, с философской утопией. В «Ключах Марии» Есенин объяснял суть придуманного им топонима: «На образе эмоционального ангелизма держатся имена незримого и имматериального, когда они, только еще предчувствуемые, облекаются уже в одежду имени, например, чувство незримой страны “Инония”…» (V, 218–219). В этой стране расположен «незримый город» (II, 62).

Есенин осознавал, что его «Инония» при всей ее оригинальности не является уникальной, она входит в ряд подобных утопических государств, стран мечты; поэт рассуждал в «Ключах Марии» о подобных поэтических структурах у предшественников: «В чисто индивидуалистическом творчестве Эдгар По построил на нем свое “Эльдорадо”… Уланд – свой “Пир в небесной стороне”…» (V, 206). И даже еще в более раннее время понятие «небесной страны» встречается у Индикоплова, о чем упоминает Есенин в статье «Отчее слово» (V, 182–183). Изначально Небесный (новый) Иерусалим упомянут в Откровении святого Иоанна Богослова и других частях Библии: «И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба…» (Откр. 21: 2).

Мироустройство наших предков в топонимах

Есенин интересовался проблемой, как представляли себе мироустройство наши предки и какой отпечаток накладывало на него религиозное мировоззрение. Так, в «Железном Миргороде» он писал о том, что напоминало ему «описание Козьмы Индикоплова, который уверял всех, что он видел то место, где земля сходится с пологом неба» (V, 273–274). Есенин имел в виду «Христианскую топографию» византийского путешественника и космографа VI века, где говорится о том, что «к краям земли с четырех ее сторон небо приклеено своими краями, образуя, так сказать, четырехугольный вид куба. На верху на высоте небо изгибается в виде свода в длину и образуется как бы большой купол…». [2046] Аналогичное представление о сходящемся крае Земли с небом Есенин мог вычитать во фрагменте из работы Д. С. Мережковского «Лев Толстой и Достоевский», который процитирован у Н. А. Бердяева «О новом религиозном сознании»: «Надо полюбить землю до конца, до последнего края земли – до неба, надо полюбить небо до конца, до последнего края неба – до земли…» (см. комм.: V, 479). Внимание Есенина к космографии происходило от прочувствованной им мифологической концепции, согласно которой (как понимал ее поэт и воспроизводил в «Ключах Марии») «человек есть ни больше, ни меньше, как чаша космических обособленностей» (V, 195).

14 февраля 1921 года Есенин принимал участие в «Литературном вечере», который был организован в Политехническом музее в Москве Вольной академией духовной культуры, основанной Н. А. Бердяевым. Имеется предположение о личном знакомстве поэта с философом. [2047]

Личное имя Индикоплов (топонимическое по происхождению и сохранившее в своем составе географическое название, буквально означающее «пловец в Индию») фигурирует в «Инонии» в непосредственной контекстуальной близости со средневековым русским топонимом, образуя оригинальную историческую перекличку:

Плачь и рыдай, Московия!

Новый пришел Индикоплов (II, 63).

Есенинская топономика

Колоритную патетику суровой исторической эпохи в «Инонии» поддерживает и пара топонимов в сходной синтаксической конструкции:

Лай колоколов над Русью грозный – Это плачут стены Кремля (II, 62).

Особенности топонимической поэтики

Особенности топонимической поэтики проявляются на разных уровнях и имеют непосредственную связь с антропологической поэтикой, в узком смысле являясь ее разделом.

Во-первых, это количество топонимов, приходящееся на все художественное творчество писателя.

Во-вторых, разнотипность и структура географических имен (однотипность топонимов вряд ли возможна).

В-третьих, важно, в авторском ли повествовании появляются топонимы или они вкладываются в уста персонажей.

В-четвертых, выразительность языкового воплощения географического объекта определеяется его названием на родном или чужом языке. Географическое название может быть транслитерационно (и создавать макаронический эффект), литературно правильно или неграмотно, диалектно или окказионально, отражать современное разговорное или устаревшее произношение, соответствовать официальному стандарту или ориентироваться на местные нормы, быть сокращением и даже аббревиатурой и т. д.

В-пятых, показательно соединение ряда топонимов в одном сочинении; причем в некоторых текстах географических наименований оказывается достаточно, чтобы с их помощью автор мог проводить какую-нибудь важную для него идею или мысль, другие же произведения совсем лишены территориальных имен и не нуждаются в них.

В-шестых, интересно, черпает ли сочинитель топонимы из общего современного ему реестра топонимов или выбирает исторические, а также пользуется ли он топонимами-неологизмами и окказиональными находками других писателей. И тогда, подчиняясь общим законам цитирования, авторские топонимы получают вторую жизнь у писателя-восприемника.

Для особенностей есенинской топонимической поэтики характерно обилие «географических рядов»: Новгород и Новоград; Никола Радовица – Радовицкий монастырь – Радовицы – Радово – Радовские предместья . В ряде случаев топонимические ряды образованы именами в индивидуальном авторском написании и среди них нет ни одного официально утвержденного: Хороссан – Хоросан – Хоростан (правильно: Хорасан). [2048] В сочинениях Есенина встречаются «топонимические корневые кусты»: Каспий – Закаспий – Каспийское море – Закаспийская железная дорога .

Географические названия, выступающие в качестве собственных имен другого типа и поставленные в кавычки, не считаются топонимами, хотя произошли от них. В сочинениях Есенина встречаются такие онимы в кириллическом и латинском написании, образованные от иноязычных топонимов: например, «Boт “Paris”» с примечанием «Пароход “Париж”» (V, 161).

Есенин употребляет топонимы по их прямому назначению – быть выразителями пространства и маркировать его, а также с другими, дополнительными целями (в переносном смысле). Иногда поэт создает тождественные синтаксические конструкции с включением в них в одинаковой позиции топонима и с обхождением без него: например, с обращением – «О Русь, взмахни крылами», «О Русь, малиновое поле» и «О девушка-березка, // Что загляделась в пруд?».

Интересная особенность есенинской поэтики – умение включать топоним в неточную рифму : «лилась струя – Австрия» (VI, 126).

Топонимы, овеянные литературной славой

Ряд употребленных Есениным топонимов имеет литературное и народно-легендарное происхождение: Баобабия, Бирнамский лес (из «Макбет» В. Шекспира), река Каяла (из «Слова о полку Игореве»), город Китеж (из легендарного предания о провалившемся в озеро Светлояр при вражеском нашествии городе), Лета (мифологическая река забвения в Древней Греции). Иногда Есенин ошибочно представлял себе сущность топонима, относил его к другому географическому разряду; однако допущенная неточность порой более явственно высвечивает есенинское представление о территориальном объекте как весомой метафоре и о его роли в культурной истории человечества. Так, фраза «кануть отзвеневшим потоком в море Леты» (V, 212 – «Ключи Марии», 1920) показывает, что, по мнению Есенина, Лета не река, а более емкое и обширное по размеру вместилище излишних элементов истории, нашедших свое забвение.

Еще одна группа топонимов – вполне реальная, расположенная в определенном земном месте и имеющая конкретную отметку на географической карте, и, тем не менее, носящая именно литературную славу, что обусловлено тянущейся за ними длинной писательской традицией. Для русских писателей таким местом стал Кавказ и Закавказье, Северный Кавказ с реками Дарьял и Кура, Сура (Пушкин, Лермонтов) с горой Казбек . Два стихотворения 1924 г. – «На Кавказе» и «Поэтам Грузии» – уже своими заглавиями топонимически ориентированны. В первом из них Есенин прослеживает географическую привязанность классиков XIX века к кавказской топонимике:

И больше всех лишь ты, Кавказ,

Звенел загадочным туманом.

Здесь Пушкин в чувственном огне…

И Лермонтов, тоску леча…

И Грибоедов здесь зарыт… (II, 107–108).

Во втором звучит рефрен, сополагающий красоту поэтического слова вообще и стихотворную звукопись в частности с журчанием горных рек, овеянных эстетизмом русского классического стиха:

Словесных рек кипение

И шорох,

Я вас люблю,

Как шумную Куру,

Люблю в пирах и разговорах (II, 111, 113).

Однако к такому эстетизированному вЕдению Кавказа Есенин пришел не сразу: для изменения взгляда потребовался не один приезд поэта в Грузию, установление личностной сопричастности к кавказским ландшафтам и возникновение дружеских отношений с грузинскими литераторами. А раньше, 11 августа 1920 г., Есенин делился своими ощущениями от Кавказа в письме к Е. И. Лившиц, отправленном из Минеральных Вод: «Сегодня утром мы из Кисловодска выехали в Баку, и, глядя из окна вагона на эти кавказские пейзажи, внутри делалось как-то тесно и неловко. Я здесь второй раз в этих местах и абсолютно не понимаю, чем поразили они тех, которые создали в нас образы Терека, Казбека, Дарьяла и вс<его> проч<его>. Признаться, в Рязанской губ. я Кавказом был больше богат, чем здесь» (VI, 115). Есенин был трижды на Кавказе: в начале сентября 1924 – январе 1925; в апреле 1925; в августе 1925 г. Как видно из содержания этого письма и истории создания цикла «Персидские мотивы», написанного вдали от реальной Персии, в «топонимической поэзии» для Есенина важнее был умозрительный образ далекой страны (воспетой талантливыми литературными предшественниками), нежели действительное личностное созерцание ее ландшафтов и пейзажных красот.

Современный филолог А. Н. Захаров пишет: «Тема Востока полноправно вошла в русскую литературу уже в XIX веке с поэзией М. Лермонтова и Я. Полонского. В начале двадцатого столетия немало вдохновенных строк посвятил Востоку И. Бунин, автор “Завета Саади” и “Роз Шираза”. В 20-е годы к теме Востока обращались многие современники Есенина. Незадолго до Есенина <имеются в виду “Персидские мотивы”> в Иране побывал В. Хлебников, фрагменты его “восточных” стихотворений звучали в московских поэтических кафе, в его отзывах о Персии переплелись явь и сон, реальность и фантазия». [2049]

А. Н. Захаров замечает относительно поэтических мечтаний Есенина о Персии: «Поэт так глубоко проникся прелестью этого неповторимого мира, что сам отчасти поверил в то, что побывал в Персии. В трех из четырех известных вариантов автобиографии он указывает на это обстоятельство: “Сергей Есенин” (1922), “Автобиография” (1923), “Автобиография” (20 июня 1924). “Ах, и я эти страны знаю, // Сам немалый прошел там путь…”, – писал поэт о Персии в стихотворении “Эта улица мне знакома…” (1923)». [2050]

Исследовательский интерес к есенинской топонимике порой порождает неожиданные вопросы. Так, Лариса Сторожакова ставит проблему соответствия заглавия поэтического цикла «Персидские мотивы» и изображаемого там ландшафта реальной географии, прочувствованной на себе Есениным или вымышленной им. Эссеист вопрошает: «Он хочет уехать и писать стихи о Персии? Но стихи эти он уже создал»; и дальше – «Воображаемые стихи о Персии, с едва уловимой фальшивинкой, загадочны. Может быть, зловещие опекуны в Персию все же свозили?». [2051]

Сохранилась импровизированная обложка сборника, подготовленная рукой Есенина, с названием «Рязань и Персия» (VII (3), 100 – 1925).

Этнонимические топонимы

Есенин применяет антропонимические по своему происхождению топонимы: Кайсацкая степь, Киргиз - кайсацкая степь, Киргизские степи . Первоначально у поэта такая «степная» топонимика применена в «Пугачеве» как типичная для описываемого времени, нанесенная на тогдашние карты; и служит она своей непосредственной цели – территориально привязать события. Однако потом Есенин уже в стихотворении «Ленин» (1924) по отношению к заглавному герою применяет один из этих топонимов – самый выразительный – «С лицом киргиз-кайсацкой степи » (II, 189 – др. редакция); причем употребляет его в антропонимическом смысле, который и был изначально заложен в этом географическом наименовании. Так этнонимический по происхождению топоним послужил у Есенина архаизации и эпичности героя, подчеркиванию преемственности народных вождей (Пугачев – Ленин), а также затронул его иноэтническое порождение («Вскормлённый духом чуждых стран»), чем обозначил чужеродность персонажа и его приход издалека.

В народных топонимических преданиях чужеземцы, пришельцы из далеких земель всегда обладают признаками, отличающими их от автохтонного населения: например, знанием и практическим применением магии, необычным (большим или малым) ростом, иной конституцией человеческого тела и т. д. Как правило, в сюжетах преданий чужаки рассматриваются отстраненно, как диковинные проявления человеческой природы; с ними случаются необычные происшествия или они вступают в конфликт с местным населением.

В соединении двух этнонимических эпитетов – чужого и своего (с национальной позиции автора); в сочетании действительного и кажущегося, подчеркнутого сравнительным союзом «как»; в совмещении исторически устаревшего и сохранившего свою актуальность этнических самоназваний; в наслоении друг на друга двух эпох – прошлого и настоящего, законченного во времени и продолжающегося; во всей этой топонимической наполненности заложена неоднозначность и противоречивость художественной сути ведущего героя, охарактеризованного уже с помощью топонима.

Известно присутствие Есенина вместе с Н. А. Клюевым на концерте народной песни киргиз-кайсаков (то есть киргизов и казахов) в Политехническом музее в Москве 24 октября 1923 года (VII (3), 334).

Есенин специально употребил затерянный в веках иноэтнический эпитет: он не соответствует реальному происхождению современного поэту государственного деятеля, который стал народным вождем и национальным героем; и потомки прежнего кочевого племени киргиз-кайсаков не имеют к нему никакого отношения. Мотив пришлости народного вожака неотделим от главных персонажей каждой из двух поэм и, подобно степным скитальцам киргиз-кайсакам, кочует из одной поэмы Есенина в другую.

Пугачев, охарактеризованный как «странник», «прохожий» и «в этом граде гость», который «пришел из далеких стран» (III, 8, 9, 11, 8), уставший в долгом пути и с заболевшей ногой, становится во главе уже вспыхнувшего казачьего восстания на Яике. Подчеркнем: он тоже пришелец и чужак. Ленин, уроженец в широком географическом смысле приблизительно тех же степей, приходит в Европу и покоряет Москву своими пролетарскими идеями, что не удалось его предшественнику, который шел походом на столицу. Это линия преемственности, выраженная в единственной общей для двух поэм вариации на тему топонима/топонимического эпитета. Есенин интуитивно ощущал парадокс ситуации, одновременно логической и абсурдной: многонациональной Россией с преобладанием в ней русских управляет степной кочевник, а что влекло за собой пришествие на Русь кочевых племен, хорошо известно из истории средних веков. И все-таки в такой антропонимической характеристике Ленина ярко высвечена автором территориально-знаковая фигура.

Баргузин – что за топоним?

Некоторые названия, введенные Есениным в его творчество, многогранны в смысловом аспекте и допускают множественность трактовок. И все-таки право первородства остается за топонимом, который на своем продолжительном историческом пути произвел омонимичные ответвления в сторону переносного смысла. Так произошло с Баргузином. У Есенина в «Поэме о 36» (1924): «А ты под кандальный // Дзин // Шпарь, как седой // Баргузин » (III, 141). Очевидна ассоциация со стихотворением Дмитрия Павловича Давыдова (1811–1888) с топонимическим заглавием «Думы беглеца на Байкале» (1858), которое уже спустя пять лет стало иметь хождение в народе в качестве необрядовой песни. Там имеются строфы с местными топонимами, перекликающиеся с есенинскими строками:

Славное море – привольный Байкал,

Славный корабль – омулевая бочка…

Ну, Баргузин, пошевеливай вал…

Плыть молодцу недалечко.

Долго я звонкие цепи носил;

Худо мне было в норах Акатуя,

Старый товарищ бежать пособил,

Ожил я, волю почуя.

Шилка и Нерчинск не страшны теперь;

Горная стража меня не видала,

В дебрях не тронул прожорливый зверь,

Пуля стрелка – миновала. <…>

Весело я на сосновом бревне

Вплавь чрез глубокие реки пускался;

Мелкие речки встречалися мне —

Вброд через них пробирался. <…>

Четверо суток верчусь на волне;

Парусом служит армяк дыроватый…

Автор стихотворения – уроженец Восточной Сибири, жил в Ачинске, Верхнеудинске, Иркутске, Тобольске, изучал этнографию бурят, эвенков, якутов и занимался краеведением, прекрасно знал географию. Словоформа Баргузин в чисто географическом аспекте входит в ряд топонимов в самодостаточном виде или в аффиксальном образовании: Баргузин – река, впадающая в озеро Байкал, и названный по имени реки населенный пункт; Баргузинский хребет, Усть-Баргузин – поселение городского типа; Баргузинский заповедник (образован в 1916 г.). [2052] Известно, что Есенин стремился повидать Байкал воочию, о чем он сообщал в письме к А. А. Берзинь 3 августа 1925 г.: «Живу в Мардакянах, но тянет дальше. Куда – сам не знаю. Если очучусь где-нибудь вроде Байкала, не удивляйтесь» (VI, 221).

Баргузин как название местного северо-восточного ветра, совпадающего по направлению с течением одноименной реки, вторичен по происхождению, имеет строгую географическую привязку к Забайкалью и зафиксирован в «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля как областное словечко, неизвестное всем носителям русского языка и потому специально нуждающееся в пояснении.

Топоним как источник сюжета

Топоним может оказаться одним из побудительных мотивов для творчества. В этом плане интересна перекличка заглавия поэмы Есенина «Пугачев» (1923) с идентичным названием города. В 1918 г. город Николаевск (в 1835 г. так стала называться слобода Мечетная) был преобразован в Пугачев [2053] . В послереволюционный период было принято переименовывать названия, данные в честь царских особ, используя имена бунтарей прошлого. Не исключено, что Есенин задумал написать поэму «Пугачев» не только из-за состязательности с Пушкиным, написавшим «Историю Пугачевского бунта» и «Капитанскую дочку», изучавшим ради того архивные исторические документы и совершившим ознакомительную поездку по местам Пугачевщины. И не только под влиянием общего порыва отразить революционное настоящее через призму героического прошлого.

Возможно, подтолкнуть к созданию поэмы Есенина также могло случайное, в общем-то, знакомство с уроженцем далекого городка, именуемого в советскую эпоху Пугачев . Жительница д. Волхона (по соседству с с. Константиново) А. А. Павлюк, 1924 г. р., рассказала: «Мой родной отец. Про Серёжку он знал хорошо. Наш папаня – он п?мер в 92 года – Афанасий Мелентьевич Серёгин. <…> Он караулил коров, вот наших частников караулил коров. А он тогда говорил, папанька: к нам экскурсоводы ходили тогда, много ходили. <…> Он у нас был из города Пугачёва Куйбышевской области. Он во время Гражданской войны остался здесь. <…> И вот он тут женился. Так он тут и прожил с мамой с моей. Как Есенина видел? <…> Он вот рассказывал. Говорит: я там коров караулил, а он в шалаше стихи писал. Ну, как стихи? Это ещё рукопись его была. Вот. Рыбу ловили с ним вместя, вот, с бредням». [2054] Конечно, можно лишь предполагать некоторую связь двух фактов – написание Есениным поэмы «Пугачев» (1923) и его знакомство с выходцем из Николаевска-Пугачева.

Окказиональные географические обозначения

Еще одна интересная проблема есенинской топонимики – проследить путь образования топонимов в художественном тексте, выявить предысторию окказиональных географических обозначений , завуалированных автором и все-таки восстанавливаемых комментаторами его произведений; сопоставить вымышленные территориальные названия с реальными и осмыслить, почему потребовалось писателю заменить истинные места событий вымышленными. Здесь мог сработать целый комплекс причин:

1) соблюдение «закона жанра» художественного произведения;

2) нежелание выставлять напоказ скрытую от чужих и любопытных глаз жизнь земляков и свою собственную;

3) эстетический критерий предельной выразительности слова, в случае топонима более точно подбираемый писателем, нежели имеющийся в действительности;

4) недопущение конкретно-историческому топониму вступать в противоречие с идейно-содержательным принципом освещения вневременных и «вечных» тем;

5) создание с помощью сочиненного топонима дополнительных контекстуальных связей, более обширных по сравнению с существующими и распространенных на все творчество писателя: например, Радово (название села в «Анне Снегиной») – Радовцы (первоначальное заглавие поэмы «Анна Снегина») – Радовицы – Николо-Радовецкий/Радуницкий монастырь – праздник Радуница ;

6) окказиональный топоним обычно построен по известной словообразовательной модели или по топонимическому типу, бывает ориентирован на фольклорный или литературный аналог и неизбежно вступает в определенные отношения с синонимичными географическими названиями (например, Белый Яр – Яр – белая вода – Беловодье ) и т. п.

И сам Есенин создавал «говорящие» топонимы: Инония, Страна Негодяев .

Культурный ландшафт и топонимы

Осмысление художником слова мира в топонимическом аспекте существенно дополняет его представления о так называемом «культурном ландшафте». Под культурным ландшафтом понимается локализованная природно-культурная среда конкретного этноса, сообщества, а в его пространстве (независимо от уровня иерархии – отдельная деревня или крупный регион) отражены этнические особенности, своеобразие природных условий, хозяйственного освоения. [2055] Авторская топонимика в некоторой степени смыкается с культурным ландшафтом на уровне «топоса» – культурно-ландшафтной единицы пространственной организации. Под «топосом» понимают «местоназвание, обладающее территориальными, визуальными, семантическими и другими свойствами, которые могут быть выявлены и осмыслены только в рамках определенного культурного ландшафта». [2056]

Вековой опыт освоения собственного насельнического, сельскохозяйственного, лесного, водного, дорожного и религиозного пространства привел местных жителей к насущной необходимости создать уникальную (вплоть до типовой диалектной) народную терминологию. Нужно было придумать и сохранить в памяти для далеких потомков географически ориентированные фольклорные жанры, отдельные устно-поэтические произведения с ведущей географической тематикой и даже их структурные части (топонимические предания, географические песни или песни-прозвища, топонимические частушки; пространственные зачины, сюжетные повороты с типовым мотивом трех дорог, постоянные места и др.). Условия естественной жизни потребовали создать свою топонимическую систему, части и элементы которой в совокупности отражают территориальные особенности культурного ландшафта. В произведениях Есенина эта культурно-ландшафтная терминология присутствует самым естественным способом: « Где-то вдали , на кукане реки» – то есть на песчаном бугорке – островке (I, 64 – «черная, потом пропахшая выть…», 1914). Есенин иногда нарочито, чтобы привлечь внимание искушенного московского и петербургского знатока и ценителя литературы, порой же непроизвольно вступал на тот же путь народно-терминологического освоения родного пространства, что и его односельчане. До сих пор в с. Константиново называют словом «барак» овраг: « Барак на месте молокозавода. Его пьяного черти затащили в барак …», подразумевался топоним Гришин барак [2057] .

Хочется добавить, что при путешествии по Рязанской земле, при знакомстве с ее коренными жителями возникают нюансы нового прочтения есенинских строк. Так, в «Поэме о 36» (1924) персонаж строк поначалу смотрится автохтонным поселенцем Сибири:

Глупый сибирский // Чалдон .

Скуп, как сто дьяволов, // Он.

За пятачок продаст (III, 153).

Поразительно, что в разных рязанских селениях до сих пор продолжает бытовать прозвище Чалдон: 1) в с. Б. Озёрки Сараевского р-на Чалдон – был «парень по имени Алексей, он молчаливый, неразговорчивый и, наверное, своенравный, как норовистая лошадь»; в с. Корневое Скопинского р-на известна пожилая жительница Чалдонка (записи автора летом 2006 г.). Следовательно, можно предположить, что у Есенина «на слуху» оказалось прозвище Чалдон, известное с детских лет по родной Рязанской земле, а не только вычитанное из сибирской краеведческой литературы или услышанное в далеких странствиях.

Есенинская топонимическая система основана на исконном народном понимании земного и небесного миров, реальной и религиозно-мифологической сфер как общемирового и нерасчлененного пространства – единого Космоса и Вселенной. У Есенина «ходит милостник Микола // Мимо сел и деревень» (II, 12 – «Микола», 1915), как и в народном сознании рязанского крестьянина путешествует по селениям Богородица (см. в главе 3).

Сам Есенин оказался создателем особой географической территории. По высказанному в 1970-е годы мнению филолога Е. Г. Уманской, поэт сотворил «“страну березового ситца”, которую не уместить в рамки деревенской Руси. Через полвека она поднялась до понятия всеобщности…». [2058] Принятая любителями поэзии «“есенинская Русь” стала той эстетической данностью, которая не требует поправок или объяснений». [2059]

Глава 15. Есенинские строки в культурной традиции: момент взаимовлияний

Мировое значение писателя

Мировое значение любого писателя заключается в великом вкладе, вложенном им в свою родную литературу, а из совокупности национальных литератур складывается все богатство и многообразие общемировой культуры. Национальное величие писателя проявляется в сопричастности его мировому литературному процессу, в следовании в сочинительской практике новейшим веяниям ведущих направлений в искусстве, в творческом применении достижений европейских и американских литературных течений и школ. Однако и при использовании новинок мировой художественно-философской мысли, при виртуозном владении арсеналом «бродячих сюжетов» и «ходячих мотивов», общеевропейских «образных клише» и современных тем, национальный поэт создает и развивает тип «народного характера» своей нации, поднимает на высочайший уровень особенности родных традиций и многообразие проявлений специфических черт оригинальной городской и сельской культуры. Национальный писатель не теряет исконных корней с породившей его мастерство средой, с повседневным бытом и праздниками родного края, не порывает связей с этнографической действительностью и фольклором. Наоборот, он выдвигает на передний план проблемы «малой родины», расценивая их актуальнее абстрактных мировых проблем.

Мировое признание писатель получает в результате знакомства широкой многонациональной публики с его произведениями, прочтенными в подлиннике и переведенными на разные языки. Мировой славе способствует налаживание контактов с деятелями культуры и обычными гражданами зарубежных государств, с которыми писатель встречается в ознакомительных вояжах, творческих поездках и кругосветных путешествиях, сопровождаемых многочисленными журналистскими интервью и отраженными в личных сочинениях. Пропаганде творчества прославленного писателя содействуют иностранные литературные критики, посвящающие краткие заметки и развернутые обзоры творческой лаборатории выходца из далекой страны. Всеми этими веяниями мировой славы уже при жизни был широко осенен Сергей Есенин. Архетипы первобытного постижения мироздания, вечная тематика христианства и проблемы злободневной современности, глубоко личностное восприятие родного дома и гармонии космоса – эти и многие другие линии его творчества вели к вершинам мирового духа и поискам совершенства собственной души.

Проблема фигуры поэта в фольклоре многогранна и к тому же во многом этнографична (см. главу 16). Она включает в себя изучение упоминания фамилии писателя в разнообразных устно-поэтических контекстах, ритуали-зации поведения человека, ношения народной одежды и употребления «мужской» военизированной атрибутики, владения типичными крестьянскими занятиями (среди которых пахота и косьба, игра на гармонии или балалайке, ловля рыбы и раков и т. д.), знания деревенских обычаев и обрядов, участия в ритуальных действах и празднествах сельской общины и многое другое. Причем исследование указанной проблемы необходимо проводить на биографическом материале, бытующем в народе в фольклорных жанрах (местные предания об исторических личностях) и в виде этнографических данных. [2060] Географическая широта бытования сведений у жителей самых разных местностей наглядно свидетельствует о процессе и степени фольклоризации образа поэта. И, безусловно, первым и главным аспектом введения в фольклор поэтического имени является обретение стихами этого автора статуса народной песни, включающей повсеместное распевание многочисленных вариантов текста.

Мировое значение писателя проявляется и в откликах его последователей, в использовании литераторами-потомками удачно найденных им образов и мотивов, в продолжении авторской тематики, в развитии оригинальной символики и продолжении философствований на заданные предшественником сюжеты. Многократность обращений к творчеству любимого автора, частое буквальное и скрытое цитирование его строк, аллюзии на его художественные образы – все это также свидетельствует о бережном сохранении сочинений писателя в памяти народа и его представителей из числа интеллигенции – носителей «кодифицированной» культуры.

Мифологизация имени Есенина. Поэт как типологическая модель

Имя Есенина было мифологизировано уже при жизни поэта. «Мифологизаторами» его творческой натуры стали деятели и представители трех ведущих направлений великой национальной культуры:

1) сам Есенин, создававший самобытную легенду о самом себе;

2) его современники, особенно друзья-литераторы и критики;

3) собственно русский народ.

Заняв подобающее своему таланту центральное место в русском фольклоре о культовых личностях и сакральных героях-первопредках, оказавшись по праву «прописанным» в мемориальной литературе, Есенин на полном основании вошел в мировую культуру как выразитель русского национального менталитета. Сама его личность стала ассоциироваться с определенным типом народного характера: ведь лирические сочинения их автора поистине раскрывали многогранный характер странника и забияки, кроткого инока и разгульного песнопевца, ссыльного каторжника и крестьянского радетеля и изливали многострадальную и широкую душу. Такой чести – быть возведенным в ранг национального фольклорного героя – удостаивались немногие. И если процессу фольклоризации подвергаются стихи многих поэтов, а авторы их утрачивают известность и с течением времени становятся анонимными сочинителями, то свои имена в фольклоре России сохранили немногие писатели. Пожалуй, их известно всего четверо: Барков (в песнях и анекдотических сказках), Пушкин [2061] (в гаданиях, поговорках и анекдотах), Есенин (в святочных «вызываниях духов» и гаданиях, необрядовых песнях, быличках и анекдотах) и Фурманов (в анекдотах о Чапаеве). Также еще при жизни Максима Горького появилась брошюра о его образе в анекдотах и карикатурах.

Фигура Есенина стала типологической моделью в устно-поэтическом творчестве, поскольку на сюжеты его стихов слагаются необрядовые песни, о его жизни сочиняются анекдоты, его поступки отражены в преданиях, его натура проявлена в быличках, его дух вызывается в «страшных гаданиях». И хотя возможности получения любым национальным писателем международного статуса в мировом фольклоре ограничены полем применения его родного языка и потому практически сведены на нет, тем не менее прошедшая в русском устно-поэтическом творчестве процесс фольклоризации художественная натура Есенина оказалась в едином ряду общемировых гениев.

С позиции мировой фольклористики творчество Есенина обладает универсальной архетипичностью и построено на исконных всеобщих первообразах. Причем архетипичность есенинских персонажей в большинстве случаев (хотя и не поголовно) дуалистична, а двойственность почти каждого героя высвечивает внутреннее противоречие его душевных порывов, однако изначально присуще ему и в этом смысле гармонично. У Есенина нет приглаженных позитивных персонажей, как это вошло в литературную практику при классицизме и спустя столетия продолжало существовать в произведениях некоторых литераторов-ремесленников.

У Есенина наиболее частотны архетипы двойника (в ипостасях ангела и черта), блудного сына и страдалицы-матери, босяка-странника и кроткого послушника, богоборца и защитника народа. Глубинная сущность оригинальной авторской поэтики восходит к разного рода реинкарнациям, метаморфозам и превращениям, к оборотничеству и героизации персонажей-перевертышей . Различные уровни постижения тайн мироздания всем человечеством и организация удобного мироустройства запечатлены поэтом в рыболовном и охотничьем, скотоводческом и сельскохозяйственном кодах, которые возникли на разных стадиях развития общемировой цивилизации. Неброская восточноевропейская природа, наблюдаемая Есениным на Среднерусской равнине, одухотворена в рамках древнего анимизма и пантеизма, населена стихийными духами, очеловечена до уровня антропоморфизма, заполнена языческими божествами и христианскими святыми.

Мировая литература как источник детских игр

Влияние мировой литературы на русский праздничный быт в ХХ столетии сказалось в устроении детских и подростковых игр, разыгрывающихся на протяжении целых десятилетий разными поколениями детей. Среди таких забав – игра в индейцев с боевой раскраской лица, изготовлением головного убора с перьями и метанием лассо по мотивам произведений об индейцах; развитие в 1990-е годы молодежного движения «русских индейцев» (с изучением индейского языка и перепиской на нем в Интернете, с обустройством вигвамов в лесах на летних сборах и с проведением индейской свадьбы [2062] ); показ в 2002 г. по Общественному российскому телевидению многосерийного игрового шоу «Последний герой» с племенными тотемами. [2063] В Германской Демократической Республике (канувшей в историю) в 1970-е годы детская игра в индейцев поддерживалась выпуском боевых фигурок и почтовых открыток с изображением битв с индейцами. Таким образом, игра в индейцев была поистине международным явлением. В основе игр в индейцев лежат тетралогия «Кожаный чулок» («Следопыт», «Последний из могикан», «Пионеры», «Прерия», в русском переводе опубликованы при жизни Есенина в 12-томном Собр. соч. в 1898 г.) и «Краснокожие» (в Собр. соч. 1901 г.) Фенимора Купера; «Всадник без головы», «Оцеола, вождь семинолов», «“Золотой браслет”, вождь индейцев», «Белый вождь», «Вождь гверильясов», «Тропа войны», «Охота за черепами», «Квартеронка», «Жизнь у индейцев» Майн Рида ( в русском переводе опубликованы в Собр. соч. в 30-ти и 10-ти томах в 1916 г.).

Вполне очевидно, что сочинения Есенина как поэта (для стихотворцев возможность порождать народные игры практически сведена к нулю) не оказали аналогичного воздействия на зарубежные народы при организации ими праздничных гуляний и зрелищного досуга. Однако не исключена вероятность участия Есенина в детстве в типологически подобных играх в солдатики, казаки-разбойники и др. В теоретической статье «Ключи Марии» (1918) и очерке «Железный Миргород» (1923) фигурирует произведение американского поэта о вожде индейцев («The song of Hiawatha», 1855), известное в России по переводу И. А. Бунина (1898) и хранившееся в личной библиотеке Есенина (см. перечень книг в ГМЗЕ). В разных контекстах многократно упомянут и охарактеризован национальный герой американских индейцев: «В чисто индивидуалистическом творчестве Эдгар По построил на нем свое “Эльдорадо”, Лонгфелло – “Песнь о Гайавате”…» (V, 206 – «Ключи Марии»; комм. V, 485–486); «Гайавату заразили сифилисом, опоили и загнали догнивать частью на болота Флориды, частью в снега Канады» и «Но и все же, если взглянуть на ту беспощадную мощь железобетона, на повисший между двумя городами Бруклинский мост, высота которого над землей равняется высоте 20-этажных домов, все же никому не будет жаль, что дикий Гайавата уже не охотится здесь за оленем», «Сейчас Гайавата – этнографический киноартист; он показывает в фильмах свои обычаи и свое дикое несложное искусство. Он все так же плавает в отгороженных водах на своих узеньких пирогах, а около Нью-Йорка стоят громады броненосцев…» (V, 167–168 – «Железный Миргород»; ср. редакцию V, 272; также комм. – V, 403).

При жизни Есенина действовали отряды скаутов. Среди русских детей они встречались за рубежом – об этом движении писал парижский журнал «Зеленая палочка» (1921, № 2), акцентируя внимание на первопроходстве, соревновательности, идее первенства и открывании новых миров, на жажде путешествий и покорении пространства, на умении действовать в составе команды. А. Козловский в статье «Что такое скаутизм» писал:

Баден-Пауль подметил склонность детей собираться для игр в небольшие группы под предводительством либо старшего, либо самого бойкого из них (система «звеньев» в скаутизме), увлечение детей книгами с описанием приключений из жизни индейцев, трапперов, «скаутов», самая жизнь которых есть непрерывная борьба с природой, с опасностями и лишениями. Описания их подвигов и рыцарские поступки заставляют учащенно биться детские сердца, а детская фантазия переносит их жизнь в любую обстановку, создавая игры в «белых и индейцев», «русских и японцев», «разбойников» и т. п., – игры, нигде не записанные, но так увлекающие детей (с. 25).

«Двойная прописка» Есенина в русском фольклоре

Есенин получил «двойную прописку» в русском фольклоре. Во-первых, его стихотворения распеваются как песни и бытуют в разнообразных вариантах и вариациях – с видоизменением отдельных строк и присочинением целых куплетов, с контаминацией со стихами других поэтов. Во-вторых, само имя писателя вошло в народные песенные и прозаические тексты, создано нечто вроде «культа личности» в народной истории России.

С личностью Есенина в русском фольклоре и этнографии сопряжены праздничные забавы и повседневные игрища. В первую очередь – такие, как обрядовые кулачные бои (проводившиеся на Масленицу и другие праздники), бурсацкие «тёмные» (то есть проверка новичков на умение драться), сценки ряженых на Святки и свадьбы, распевание «потаенных» произведений специфического «мужского репертуара» в соответствующей компании и др.

Наиболее актуально в 1930-е годы для народа звучал «Ответ матери», записанный в 1930–1931 гг. от учащихся ФЗУ Электрозавода в Москве известной собирательницей и заведующей отделом фольклора Государственного литературного музея С. И. Минц. Уже в заглавии народной песни соединены два есенинских названия его стихотворений – «Письмо от матери» и «Ответ». Вот этот фольклорный текст:

Мой привет тебе, сыночек милый,

Не хочу я больше унывать,

Ведь пока еще хватает силы,

Век свой бабий буду доживать.

Ты живешь в столице, мой пригожий,

Полюбил, знать, шибко ты ее

И родных полей тебе дороже

Городское праздное житье.

Вот поэтому, мой черноглазый,

По тебе я часто слезы лью:

На вино, на буйные проказы

Ты растратил молодость свою.

Ты был нежный, с черными очами,

Кудри были, как под солнцем рожь,

А теперь с бессонными ночами

Ты тоску свою запоем пьешь.

Заблудился ты в дремучей чаще

И кричишь, как терзанный там зверь —

Неужели ты такой пропащий,

И не жаль головушки своей?

Ты опомнися, сыночек милый,

Брось ты это все теперь назад,

На вино, на буйные проказы

Даром молодость свою не трать. [2064]

Исполнителей песни не смущает, что Есенин был синеглазый, и они вводят обращение «мой черноглазый» и портретную характеристику «Ты был нежный, с черными очами»: возможно, они «примеривают» песню на себя или своего близкого, любимого, или изображают идеальный портрет тех лет – черные глаза контрастируют со светло-русыми волосами. От реального облика Есенина, совпадающего с извечно-фольклорным, сохранились золотистые волосы – «Кудри были, как под солнцем рожь». Цвет волос Есенина очень точно определил его современник – художник Ю. П. Анненков: «…волосы не были ни цвета “золотистого льна”, ни цвета “спелой ржи”, как любят выражаться другие: они были русые, это приближается к пригашенной бесцветности березовой стружки». [2065] В фольклорной традиции, особенно волшебно-сказочной, золотые кудри (как и вообще «золотые» характеристики человека) являются признаком его необычной, потусторонней природы и сакрального происхождения.

От пушкинского «шушуна» до квазиесенинского «чешуна»

В подборке «полевых» фольклорных записей песня «Ответ матери» помещена вслед за переложением есенинского стихотворения «Ты жива еще, моя старушка…», обозначенного в жанровом плане как «песня». Исполнявшие ее электрозаводцы, эти ставшие москвичами выходцы из разных мест и коренные столичные жители, уже не представляли некоторые изображенные в тексте локальные сельские реалии (например, шушун) и, забыв исконный авторский текст, ради рифмы подставляли неудачные словоформы: «В старомодном ветхом чешуне» (окказиональное производное от «чешуи» и от «чесать, чешу») и «Не буди того, что замечтали». [2066] Получился, естественно, менее выразительный и не совсем правильный текст, однако еще довольно близкий к есенинскому оригиналу.

Попутно заметим, что фигура работницы московского Электрозавода как носителя фольклора о Есенине типична. В качестве образца приведем краткую биографию В. Г. Власовой, 1934 г. р.: ее корни уходят в д. Панцирово Клепиковского р-на, где родился отец и затем учился в одно время с Есениным во второклассной учительской школе в с. Спас-Клепики, получил в дар Евангелие с подписями учителей, уехал в Москву на работу «мальчиком»; сама Валентина Григорьевна работала на Электрозаводе и жила в заводском доме, бережно хранит отцовское Евангелие и его рассказы о Есенине, каждое лето проводит в родной деревне, знает народные поверья и былички, приметы и поговорки (см. ниже).

В 105-ю годовщину со дня рождения С. А. Есенина жительница с. Константиново В. А. Дорожкина, 86 лет, поделилась своим впечатлением от прочтения стихотворения «Письмо матери» (1924): «Читала. Вот помню, как он говорил, что ты, моя старушка, часто ходишь на дорогу в своем ветхом старомодном шушуне. Это вон она счас, эта одёжка там в домике, одёжка такая, вот, чёрная, ну как вот жакетка, как жакетка. И вот она сейчас цела у меня, эта жакетка, и вот он ей пишеть. А она писала, значить: милый сынок там, как мне не нравится, что ты пошёл по этой участи. Лучше ты бы ходил бы за сохою, а я бы внучку качала бы ногою. А тогда люльки были, прицепка такая, и вот ногою качали. Ей было бы легше, чем он пошёл по этому». [2067] В. А. Дорожкина акцентирует внимание на смысловых фрагментах двух есенинских текстов – «Письмо матери» (1924) и «Письмо от матери» (1924):

Пишут мне, что ты, тая тревогу,

Загрустила шибко обо мне,

Что ты часто ходишь на дорогу

В старомодном ветхом шушуне (I, 179)

И

Мне страх не нравится,

Что ты поэт,

Что ты сдружился

С славою плохою.

Гораздо лучше б

С малых лет

Ходил ты в поле за сохою.

Стара я стала

И совсем плоха,

Но если б дома

Был ты изначала,

То у меня

Была б теперь сноха

И на ноге

Внучонка я качала (II, 126–127).

Этот пересказ важен для понимания того главного в содержании есенинских произведений, что находит отклик в душах односельчан поэта и вообще всех русских людей. Однако односельчане живее воспринимают эти стихотворения (особенно «Письмо матери»), так как понимают их целиком, дословно; и отраженные в них реалии крестьянского быта делают изображенную поэтом психологическую ситуацию родной и узнаваемой до тончайших нюансов.

Если воспоминание В. А. Дорожкиной свидетельствует об особенностях восприятия стихотворений Есенина на тему матери его односельчанами-современниками, то из воспоминания В. А. Иванова о реальной матери поэта (см. ниже) следует еще более важное обстоятельство – а именно: лирик воплотил действительные жизненные чаяния Т. Ф. Есениной в художественную форму, придал им статус широкого обобщения. В. А. Иванов, главный режиссер Рязанского театра юного зрителя в конце 1930-х гг. <и начале 1940-х?> записал в своем творческом дневнике:

...

А ведь я помню его мать. В Рязанской больнице умирала наша молодая актриса Магнышева. Против нее на койке сидела маленькая старушка, уютная, но сердитая – Есенина. У ее было что-то неважное с сердцем. Я говорил с нею о сыне. Старушка не плакала, вспоминая о Сереже, а горько сердилась. – «Пил много, спутался с городскими, а потом придумал песни писать, нет, чтобы делом заняться… Женился бы, парень башковитый был. Могли и в председатели выбрать. То-то жизнь была бы…» Старушка сидела на койке, завернувшись в белый больничный халат и явно обижалась на своего непутевого сына, который принес ей много горя и мало радости…

Это было весной 1941 года. Тогда рязанцы трусливо боялись сознаться, что они земляки Есенина, ибо его объявили «кулацким поэтом». <…> Когда я сказал старушке, что очень люблю ее сына и благодарю ее за него, а расставаясь, поцеловал ее сухую руку, старушка смахнула непрошеную слезу и пробормотала: «Жил бы со мною, женился, внуков бы нянчила». [2068]

Казалось бы, лексема «шушун» географически конкретно привязывает содержание есенинского стихотворения к с. Константиново, где пожилые женщины носили эту верхнюю шерстяную одежду. Однако О. Е. Воронова отыскала литературный источник, с которым заметны творческие переклички стихотворения Есенина, причем именно на лексическом уровне, с использованием слова «шушун». Это стихотворение «Наперсница волшебной старины…» (1822) А. С. Пушкина со строками:

Я ждал тебя; в вечерней тишине

Являлась ты веселою старушкой

И надо мной сидела в шушуне,

В больших очках и с резвою гремушкой.

Ты, детскую качая колыбель,

Мой юный дух напевами пленила…

По мнению О. Е. Вороновой (и еще раньше – Д. Благого [2069] ), за столетие до Есенина «Пушкин нарисовал с неменьшей теплотой и любовью образ другой “старушки” в “шушуне”, в котором за узнаваемыми чертами его духовных кормилиц – няни <Арины Родионовны Яковлевой> и бабушки <Марии Алексеевны Ганнибал> – вставал символический образ первой музы поэта». [2070] О. Е. Воронова полагает, что, подобно пушкинскому совмещению двух реальных женских образов в художественном обобщении, в есенинском «Письме матери» в главной героине переплетены биографические черты матери и бабушки поэта. [2071]

Шушун представляет собой (после реформ Петра I в области костюма) типично сельскую верхнюю летнюю женскую одежду Средней полосы России и южнорусской географической зоны. Одевание поэтом своей героини в шушун показывает несомненное крестьянское ее происхождение и однозначно отсылает к образу няни (у Пушкина) и матери-крестьянки и такой же бабушки у Есенина. Пушкин предельно точно представлял, как выглядит шушун: он мог видеть его на Арине Родионовне – родом с юга России; лицезреть в Нижегородской губ., где располагались его имения; наблюдать во время своих путешествий по Центральной и Южной России.

Современница поэта, ближайший друг и невенчаная жена Н. Д. Вольпин (задолго до ценного литературоведческого наблюдения О. Е. Вороновой и с фактической мотивировкой) подметила переплетение образов матери и бабушки в стихотворении: «Эрлих завел речь о “Письме к матери”, мною еще не слышанном. <…> Тем внимательней вслушивалась я в дальнейшее. Есенин заговорил о бабушке, которая его растила с двух лет, заступив малышу родную мать, Татьяну Федоровну Есенину, разлученную с мужем и сыном нелегкой судьбой. О ней, о бабушке, поэт рассказывал с глубоким чувством. Объяснил, что в “Письме…” и внутренне и внешне обрисована не мать, а бабушка. Это она выходила на дорогу в старомодном ветхом шушуне – для внука, прибегавшего за десятки верст из школы. <…> Запомним же это имя: Наталья Евтеевна Титова, женщина, согревшая материнской лаской сиротливое детство маленького Сережи»; [2072] и далее – «Вспыхнуло в уме: а всю ли ты правду сказал, что стихи о бабушке? Они и о ней, о родной твоей матери тоже!». [2073]

П. И. Якушкин в 1846 г. описал шушун с. Гололобово Зарайского у.: «Сверх всего надевают на себя шушун из белого рядного сукна, т. е. кафтан, доходящий до колен или немного ниже». [2074] В белом шушуне изображена на фотографии 1909 г. в с. Константиново дочь священника К. И. Смирнова (VII (3), № 1).

Д. К. Зеленин в «Восточнославянской этнографии» (1927, на нем. яз.) сообщал о шушуне: «У южнорусских получила широкое распространение нарядная женская одежда такого же типа… ее шьют из тонкого домотканого белого, реже цветного сукна и украшают отделкой. Чаще всего ее называют шушп б н (о происхождении этого слова от жуп б н см.: Vasmer Max…), реже – сукм ? н, с ? кня или по цвету – жолт и к, желтяк, кодм ? н . <…> В Великолукском уезде Псковской губ. рукава таких сукней были с разрезами у плечей, и молодежь, не надевая сукню в рукава, просовывала руки в эти разрезы…». [2075] Рязанский этнограф Н. И. Лебедева в 1929 г. писала: « Шушпан . Верхняя одежда, прямая, с рукавами, почти до запястья, с красными ластовицами, в печали с белыми…». [2076] Именно такая одежда бытовала в родном Есенину селе Константиново и хранится в Государственном музее-заповеднике С. А. Есенина. Однако на Рязанщине существовали разновидности этой верхней одежды: в с. Сеитово Касимовского у. «старухи носили “шушпанья” синие с белыми полосками, ворота обшитые красным, с медной “зипунной” пуговицей, иногда стеклянной, или деревянной, или кожаной». [2077]

Макс Фасмер предполагал в слове « шушп б н» добавление «арготического шу -» к « жуп б н » – «“короткий теплый верхний кафтан”, ряз., смол., вологодск., яросл. (Даль), укр., блр. жупан “теплая верхняя одежда; шуба, тулуп”, чеш. ?upan “халат”, польск. zupan “род сюртука”, в. – луж. ?upan “длинный сюртук, ночной халат”. Согласно Бернекеру (1, 460), заимств. из итал. giuppone, giubbone “мужской кафтан из грубой ткани; крестьянский кафтан; фуфайка”. <…> Слово жупан в этот знач. есть уже во 2-м изд. словаря Памвы Берынды, 1653 г.». [2078]

Есенину было знакомо слово «шушпан», и он использовал его для обрисовки образа бабки в повести «Яр» в 1916 г. (задолго до появления лексемы «шушун» в стихотворении «Письмо матери»): « Шушпан ее как-то выбился…» (V, 48). Лексема шушун встречается в ряде сочинений Есенина: «С чурбака, как скатный бисер, мухи // Улетают к лесу- шушуну » (IV, 107 – «Старухи», 1915); «Что ты часто ходишь на дорогу // В старомодном ветхом шуне » и «Не ходи так часто на дорогу // В старомодном ветхом шушуне » (I, 179, 180 – «Письмо матери», 1924). Можно предположить, что диалектизмы шушпан и шушун как синонимы при жизни Есенина активно бытовали в соседних селениях, причем последнее слово было характерно для с. Константиново.

В ХХ столетии непредставимость зримого образа шушуна оказалась свойственной не только городским народным исполнителям фольклоризованной есенинской песни «Ты жива еще, моя старушка…», но и некоторым интеллигентам-горожанам – современникам Есенина. Употребление именно Есениным (а не Пушкиным!) слова «шушун» расценивалось как показатель простонародности его поэзии, привязанности ее к глухой деревне, как этнографическая помета и знак регионального сельского быта. Анну Ахматову неточное непонимание смысла этого слова привело к созданию немыслимого образа «голубого шушуна», будто бы точно облегающего фигуру; и, возможно, в том числе из-за ошибочности такого словоупотребления поэтесса не решилась опубликовать свою поэтическую зарисовку «За узором дымных стекол…» (по мнению исследователей творчества А. А. Ахматовой, [2079] это не dubia) – с фрагментом:

Отчего мой ясный сокол,

Не простившись, улетел.

Слушаю людские речи.

Говорят, что ты колдун.

Стал мне узок с нашей встречи

Голубой шушун,

А дорога до погоста

Во сто раз длинней,

Чем тогда, когда я просто

Шла бродить по ней. [2080]

Публикатор М. Кралин комментирует ахматовское стихотворение как стилизацию, возникшую после посещения Есениным Анны Ахматовой в Царском Селе в рождественские дни 1915 г. Дата сомнительна (хотя Есенин мог в устной беседе упомянуть шушун – без привязки его к стихотворению «Письмо матери»). Но и «Письмо матери» написано позже, в 1924 г., в связи с чем датировка ахматовского стихотворения, стилизованного поэтессой под раннюю дореволюционную лирику, могла бы быть передвинута к осени 1924 г., после пребывания поэта в гостях у нее в Фонтанном доме: «…встреча в творческом отношении, видимо, не осталась безрезультатной. Во всяком случае, Ахматова для себя, в один прием, без исправлений, написала стихотворение “а-ля Есенин”, которое никогда не пыталась опубликовать, видимо, по причине “подражательности Есенину”». [2081] Также вероятно допустить, что Ахматова обратилась к Есенинской тематике непосредственно после кончины поэта, нашедшего отклик в ее душе (см. стихотворение «Памяти Есенина» [ «Так просто можно жизнь покинуть эту…»], 1925).

Из «переписки» Есенина с матерью, или Особенности народного песенного творчества

Есенинское стихотворение «Письмо матери» (в народе известное по первой строке – «Ты жива еще, моя старушка…») не только распевалось в близкой к авторской редакции, но и послужило источником пародирования. В 1936 г. студент(ка) ИФЛИ М. Г. Гладченко на московской фабрике «Красный Октябрь» записал(а) от бригады молодежи песню-пародию «Ты жива еще, старушка наша», [2082] исполнявшуюся от лица двух братьев (двойное число главных героев приспосабливало песню к необходимому в народной традиции хоровому исполнению):

Ты жива еще, старушка наша,

Из столицы шлем тебе привет.

Письмо твое мы, мама, получили,

Его, читая, мы чуть не умерли,

А как прочли, так оба зарыдали,

И слезы градом из носа текли.

Пишешь ты, что крыша прохудилась,

Просишь нас железа подкупить,

Но в Москве железа не хватает,

Придется крышу глиной залепить.

Пишешь ты, что корова околела

И сидишь теперь без молока,

Вот подожди, поправим свое дело

И купим тебе дойного быка.

Комнату мы, мама, получили

И обставили ее «на ять»:

От рояля ножку утащили,

Купим струны – думаем играть.

Недавно мы на лекцию ходили,

Врач говорит, что вино приносит вред,

После лекции по литру закатили,

Чтоб проверить, врет он или нет.

Напилися так, что еле ходим,

Соображать не стала голова,

Милиционера мы пьяна захватили,

Милиционером женщина была.

Недавно нас на биржу вызывали,

Хотели на работу нас послать.

Серегу в детские ясли посылали,

А меня – в родильный дом детей качать.

Но мы без них сумели поправить дело,

Встаем – лишь проглянет свет,

Серега ходит и плюет по урнам,

А я смотрю, попадает он или нет.

Пишешь ты, чтоб карточку прислали,

Сыночков своих ты хочешь посмотреть,

Курьером карточку мы послали,

А то на почте могут затерять.

Снимались мы, обнявшись друг друга,

Букет цветов держали мы в руках,

Серегу ты узнаешь в брюках,

Меня – без брюк, в отцовских сапогах. [2083]

Пародия обыгрывает те же сюжетные линии, что и есенинский текст; однако в него включены типичные фольклорные приемы: это композиция с градацией от хорошего к плохому и к худшему (типичная для бытовых сказок и сатирических песенок), преобразование поговорки «От него проку, как от козла молока» в яркий оксюморонный образ «дойного быка». Создатели и исполнители этой анонимной песни-пародии представляют в ней собственное вЕдение есенинского типажа, когда лирический герой становится неотделим для них от самого Есенина. Для большей убедительности в тексте появляется имя Серега , провоцирующее на полное уравнивание в правах известного всем поэта и вымышленного забулдыги-пьяницы (впрочем, свои имя и фамилию включал в лиро-эпические тексты и сам Есенин). Основанием для такого сопоставления являются регулярно высылаемая им в село в качестве сыновнего долга материальная помощь и оказание иной посильной выручки родителям и сестрам – с одной стороны, и хроническая нехватка денег, случавшиеся скандалы поэта и его приводы в милицию – с другой стороны.

Строка «Букет цветов держали мы в руках» очень характерна для фотографических пристрастий есенинской эпохи и полностью соответствует памятному изображению самого поэта на карточках. Известно два подобных портрета Есенина: на коллективной фотографии в 1911 г. все учащиеся второклассной учительской школы в с. Спас-Клепики (в том числе и Есенин) прикололи к левой груди мундира бутоньерки, а один мальчик в белой рубашке держит букетик в руках; [2084] на фотографии с А. М. Сахаровым и цыганками в 1925 г. мужчины также стоят с букетами цветов (VII (3), № 2, 99). Любовь Есенина к цветам проявилась уже в детстве и была удивительна для сельского мальчика, тем более, что часто она становилась основой для фантазийного сотворения необыкновенного костюма (отголоски представления, что из цветов можно кроить одежду, сохранились в украшении костюма бутоньерками). Его сестра Екатерина вспоминала: «…сестру Шуру любили все, когда ей было 2–3 года, Сергей с удовольствием носил ее к Поповым и там долго пропадал с ней. Он плел ей костюмы из цветов, он умел из цветов с длинными стеблями делать платья и разных фасонов шляпы, и приносил ее домой всю в цветах». [2085] О «цветочном» украшении поэта в 1917 г. вспоминала Н. В. Крандиевская-Толстая: «На Есенине был смокинг, на затылке – цилиндр, в петлице – хризантема». [2086] Подобное украшательство костюма цветком (бутоньеркой) было типичным для Есенина – В. И. Вольпин нарисовал подобную картину о пребывании поэта в Ташкенте: «В петлице у Есенина была большая желтая роза, на которую он все время бережно посматривал, боясь, очевидно, ее помять». [2087]

Необходимо подчеркнуть, что песни-пародии хотя и не возвеличивали облик поэта, тем не менее способствовали усилению его популярности в народной среде, особенно в 1930-е годы, когда не поощрялось (хотя и не запрещалось) упоминать имя Есенина. Важен сам факт создания песен подобным фольклорным способом, когда неизвестный автор отталкивается от авторского текста и привносит в него свои мировоззренческие установки, индивидуальное понимание смысла жизни и роли личности в истории и повседневных бытовых коллизиях, пусть даже с легким подтруниванием над своим персонажем. Словом, уже факт выбора есенинского текста в качестве исходного материала и первоисточника свидетельствует о внимании к поэту вообще и о наиболее сильном созвучии русской душе конкретного избранного произведения. Известно, что стихи Есенина были наиболее любимы в уголовной среде: они распевались преступниками на воле и в тюрьмах; и происходило это в силу особенно трепетного отношения к матери, создания культа земной Матери и Богородицы. На уголовном жаргоне нарицательное существительное «Есенин» обозначает заключенного, сочиняющего стихи и песни. [2088]

Об «уголовной публике» размышлял в 1991 г. Абрам Терц в статье «Отечество. Блатная песня…»: «Но есенинская печать лежит на этих бастардах его национальной лирики. Перелистываем его “Письмо матери” (“Ты жива еще, моя старушка?…”), “Ответ” (“Ну, а отцу куплю я штуки эти…”), “Письмо деду” (“Но внук учебы этой не постиг…”) и другие стихотворения Есенина того же сорта и сравним с блатными песнями – с воображаемыми письмами из лагеря старухе-матери в деревню. Как и что отвечает вор своей патриархальной крестьянской родине?». [2089] Автор привел три других куплета той же версии народной песни-переделки, сопровождая их своими краткими комментариями:

Ты пишешь, что корова околела

И не хватает в доме молока…

Ну ничего, поправим это дело:

Куплю тебе я дойного быка.

Цинично? Безжалостно? А что еще он может ей купить и прислать, загибаясь на каторге?…

С работой обстоит у нас недурно:

Встаем с утра, едва проглянет свет.

Наш Ленька только харкает по урнам,

А я гляжу, попал он или нет.

…Ты пишешь, чтоб прислал тебе железа,

Что крышу надо заново покрыть.

Железа у нас тоже не хватило,

И дырки хлебом придется залепить… [2090]

Лариса Сторожакова привела безымянную вариацию «дворовой песни» на есенинский сюжет «Ответ матери»:

Пишу тебе, мой дорогой Сережа,

Истосковалась по тебе, сыночек мой.

Ты пишешь мне, что ты скучаешь тоже,

А в октябре вернешься ты домой.

Ты пишешь мне, что ты по горло занят,

А лагерь выглядит суровым и седым,

А как у нас на родине в Рязани

Вишневый сад расцвел что белый дым.

А поутру, как выгонят скотину,

Зазеленеет в поле сочная трава.

А под окном кудрявую рябину

Отец срубил по пьянке на дрова.

А там вдали, под самым косогором,

Плывет, качаясь, в небе полная луна.

По вечерам поют девчата хором

И по тебе скучает не одна.

Придут ко мне, облепят, словно пчелы,

Когда же, тетенька, вернется ваш Сергей?

А у одной поблескивают слезы,

Берет свое печаль прошедших дней.

А я стою и тихо отвечаю:

Придет, когда пройдет осенний листопад.

Сережа наш покинет шумный лагерь,

А в октябре воротится назад.

На этом я писать тебе кончаю.

Желаю я тебе скорей отбыть свой срок.

До октября, до скорого свиданья.

До октября, любимый мой сынок. [2091]

Выбор среди всех месяцев календаря именно октября в песне мог быть случайным либо совпадающим с намеченным сроком возвращения домой арестанта, либо обусловленным есенинским временем действия в «Пугачеве» и в строках «Жалко им, что октябрь суровый // Обманул их в своей пурге» (I, 170 – «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», 1922), либо намеком на Октябрьскую революцию. Октябрь упомянут в «дворовой песне» четырежды, подкреплен образом проходящего осеннего листопада; он является хронологическим лейтмотивом, репрезентирующим главную идею ожидания, характерную для фольклорных песен и стихотворения Есенина. В есенинском «Письме матери» (1924) идея возвращения приурочена к весне как к поре обновления и выражена словесно: «Я вернусь, когда раскинет ветви // По-весеннему наш белый сад» (I, 180). Однако неизвестный создатель народно-песенного текста дополнительно выказывает хорошее знание подробностей жизни поэта и его матери, допускает аллюзии не только на конкретный есенинский первоисточник, но и проекции на совокупность характерной лирической образности Есенина – ср., напр.: «Вишневый сад расцвел что белый дым» и «И мечтать по-мальчишески – в дым» (I, 198 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923), огорчение Сергея и сестер по поводу вырубки молодой вишневой поросли в усадьбе в Константинове.

Упоминание в песне тюремного лагеря [2092] шло вразрез с реальной биографией Есенина, но типизировало героя (впрочем, текст песни обращен к Сереже, никак не названному по фамилии). Это была характерная примета Сталинской эпохи, позволяющая приблизительно датировать песню, и Л. Сторо-жакова комментирует: «В лагерь Есенина посадила людская молва. Как без лагеря! Зато в живых оставили». [2093] Указание на пьяный поступок отца также не рисует правдиво высоконравственный облик А. Н. Есенина, зато прочерчивает характерную для фольклорного сознания цепочку «яблочко от яблони недалеко падает», «сын пошел в отца», чем снимает часть вины с заключенного. И тут особенно удачен оформленный как типично фольклорный символ «кудрявой рябины» (ср. с «кудрявой рябинушкой» народных песен и с есенинскими «Покраснела рябина…», 1916; «Не от холода рябинушка дрожит…», 1917 – I, 100; IV, 161). Главный персонаж песни представлен в нескольких социальных ролях: как заключенный, как сын, как неженатый мужчина (в фольклоре равный «доброму молодцу», которого «все девки любят, любят-приголубят»), – и все эти ипостаси (кроме центральной) не соответствуют действительному облику Есенина и являются народно-поэтическими.

Что касается есенинского стихотворения «Ответ матери» и его многочисленных фольклорных переделок и вариаций на «заданную тему», то известен еще один уникальный текст, представленный филологом-публикатором Г. И. Шипулиной (без ссылки на источник хранения) как действительное материнское письмо – стихотворное произведение Т. Ф. Есениной. Даже без уточнения реальности существования материнского стихотворения, даже если бы оно оказалось выдумкой, чрезвычайно важным становится сам факт такого явления или веры в его достоверность. Предлагается текст реальной матери поэта (или придуманный от ее лица); он создан в рамках фольклорной поэтики – в стилистике песни-сна, с диалектной орфоэпией, наполнен элегической грустью и пронизан мотивом извечной сыновней вины перед родителями. Публикатор пишет:

...

Нам удалось отыскать стихотворение Татьяны Федоровны, очевидно, единственное в ее жизни; записано оно со слов матери спустя полгода после смерти сына:

Он во сне ко мне явился,

Со мной духом подлился.

Он склонился на плечо,

Горько плакал – горячо:

«Прости, мама, – виноват!

Что я сделал – сам не рад».

На головке большой шрам.

Мутить рана, помер сам.

...

(Примечание: «Покончил самоубийством».) [2094]

Фольклорные и литературные истоки образа «дойного быка»

В русском народе известна сказка про «стельного барина» (или попа), которого обманывает его работник (СУС 1739). В сборнике А. Н. Афанасьева «Руссие заветные сказки» (1862) имеется текст «Как поп родил теленка» (№ 38). [2095] Также широко распространена частушка с концовкой: «А работник отвечает: // Не доил еще быка». Не случайно некоторые переделки есенинского стихотворения включают образ «дойного быка» (см. выше).

Антиклерикальная направленность, поданная в духе фольклорного высмеивания мужского персонажа как способного к молочному вскармливанию, ощутима в строке Есенина: «Господи, отелись!» (II, 52 – «Преображение», 1917).

Возможно, к свадебной истории 1917 г. относится следующий фрагмент «Из воспоминаний старшей сестры А. Ганина Елены Алексеевны» – с описанием зарождения образа «дойного быка»:

...

Помню, как Есенин и Райх и с братом приезжали к нам. <…> А Есенин хорошо играл на хромке, подарил ее Федору, хромка с зелеными мехами. Долго лежала, потом пропала.

Федор на ней играл и частушки сочинял:

Эх вы, сени, мои сени,

не сплясать ли трепака?

Может быть, Сергей Есенин

даст нам кружку молока?…

...

(Я из этого заключаю, что Федор знал стихи Есенина или слышал их в Коншино – стихи о матери со строками: «И на песни мои прольется молоко твоих рыжих коров»).

Ну, сразу смех: озорные девчата окружили Есенина, потребовали по кружке молока, и поэт движением руки отправил насмешниц к хозяйке дома, к нашей матери. А еще Федор исполнял и такую частушку:

Ах вы, сени, мои сени,

Были сени – теперь нет.

Был Сергей Есенин стельным —

Отелился или нет.

...

(Опять же мне понятно, что младший брат Алексея Ганина в частушке иронизировал над «богохульными строками» Сергея Есенина: «Господи, отелись!») [2096]

Древесная тематика «есенинских переделок»

В 1990-е годы в Московских и Петербургских парках на «пятачках» звучала песня, представляющая собой контаминацию немного переделанных стихотворений И. З. Сурикова «Что шумишь, качаясь, // Тонкая рябина» (1864) и Есенина «Клен ты мой опавший» (1925) с добавлением уже совершенно произвольного последнего куплета о рождении вяза в результате брака. Приведем окончание песни:

И, как пьяный сторож,

Одуревши в доску,

Как жену чужую,

Обнимал березку.

От такого брака

Вяз у них родился.

И Сергей Есенин

Тоже удивился. [2097]

Принцип подстановки известного имени в популярную песню, в которой изначально не было собственного имени, типичен для конца XX века. Если Есенин упомянут в данной песне в качестве автора текста, то другой фигурой (вместо него) в варианте оказывается Мичурин как генетик-селекционер. И, соответственно, появляется куплет:

Ты не стой, рябина,

Не шуми листвою.

Ты не одинока —

Дуб всегда с тобою. [2098]

Упоминание имени Есенина в тексте этой песни не случайно и не единично, хотя и не всегда мотивировано переделанным есенинским сюжетом. В 1999 г. в пансионате «Орбита-2» в Солнечногорском р-не Московской обл. нами записаны два «дополнительных» последних куплета суриковской песни (уже не контаминированной с есенинским текстом):

Но однажды ночью

Треск такой раздался:

Это дуб к рябине

Ночью перебрался.

И от этой дружбы

Плод такой родился,

Что и сам Есенин

Сильно удивился. [2099]

Примечательно, что Есенин ценил творчество крестьянского поэта И. З. Сурикова (1841–1880) и входил в Суриковский музыкально-литературный кружок, существовавший в 1903–1933 годы. Образ плодового дерева в песне заставляет односельчан Есенина и всех почитателей его творчества вспомнить о реальном событии, ставшем преданием в Константинове: «Как памятник погибшим собратьям, стоит возле крошечного слепого амбарчика одинокая яблонька, которую, как говорят, посадил Сергей Есенин» [2100] (яблоня не сохранилась до наших дней).

Георгий Чулков в статье «Лилия и роза» (из статейной подборки 1905–1911 гг.) показывал сущность поэтов на примере образов древесных листьев: «Это сухие, истлевшие листья на живом дереве, вершина которого обращена к солнцу. И самые зеленеющие листья, пьющие влагу дерева и ведающие ласку багряных лучей, – это поэты». [2101]

Что касается «древесной тематики» фольклоризованной песни, то она частично соотносится с одной из магистральных линий творчества Есенина, оказывается родственной фольклорным образам сакрального дерева в народных обрядах и восходит в конечном итоге к культу «мирового древа». Образ «надмирного древа» в теоретической литературно-философской статье Есенина «Ключи Марии» (1918) является формирующим главную мысль автора и порождающим его индивидуальную концепцию, пробившуюся ростками из суждений русских символистов и мистического учения немца Рудольфа Штейнера.

В книге Р. Штейнера «Мистика. На заре духовной жизни нового времени и ее отношение к современным мировоззрениям» (Берлин, 1901), имевшейся в библиотеке Есенина (см. перечень книг в ГМЗЕ), наиболее созвучным мироощущению русского поэта оказался основополагающий тезис:

...

Вот стоит дерево. Я воспринимаю его в мой дух. <…> Дерево становится во мне чем-то б?льшим, чем вне меня. То, что входит от него через врата внешних чувств, включается в некое духовное содержание. Идеальный противообраз дерева находится во мне. Он говорит о дереве бесконечно многое, чего не может мне сказать дерево вне меня. Только из меня сияет дереву то, чт? оно есть. Теперь дерево уже не отдельное существо, каким оно является вовне, в пространстве. Оно становится членом всего духовного мира, живущего во мне. <…> Оно становится членом всего мира идей, обнимающего царство растений; оно включается, далее, в лестницу всего живого (с. 16–17).

Но еще задолго до появления немецкой философии Р. Штейнера русский филолог Ф. И. Буслаев в труде «О преподавании отечественного языка» (1844), с которым Есенин мог ознакомиться во второклассной учительской школе в Спас-Клепиках, рассуждал в подстрочном примечании:

...

Художник Византийской школы хотел, напр., выразить, что крест Господень есть древо жизни, от коего питаются все твари земные и которое под своим кровом содержит все живущее: и этот животворящий крест с распятием является блистательным и плодотворным цветом царственного древа; от корня же его истекает живоносный родник в утоление жаждущим, а многоцветные ветви вьются кругами и расстилаются по церковному своду, объемля собою многоразличных зверей, птиц и людей. Такова, напр., мозаика в старинной церкви Св. Климента в Риме. [2102]

Безусловно, есенинский образ дерева – прародителя всего рода людского – опирается на библейский мотив запрета Богом первым двум людям – Адаму и Еве – вкушения плодов с райского древа познания. Как указывают богословы, человек узнал «о Боге тогда, когда Бог явился ему в раю и дал заповедь о невкушении от древа познания добра и зла». [2103] Вообще образ райского дерева фигурирует в Библии неоднократно. В «Откровении Иоанна Богослова» говорится: «Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева – для исцеления народов» (Откр. 22: 2).

Есенин соединил в авторской трактовке три «мировоззренческих текста»: 1) библейскую притчу о вкушении первой семейной парой плодов с райского древа познания; 2) фольклорно-свадебный мотив об угощении жениха с невестой «наливными яблочками», способствующими будущему зачатию ребенка (на Рязанщине были распространены эти свадебные песни); 3) народное название кадыка «Адамовым яблоком». Конкретную породу библейского дерева можно отбросить, посчитать его видовую принадлежность несущественной (тем более, что при переводе Библии на разные языки возникали разные толкования «древа познания» как гранатового у южных народов, яблони на Руси и другого плодового дерева). В результате творческой метаморфозы ветхозаветного «древа познания» в художественном сознании Есенина появилось надмирное древо, породившее род людской. Но и в сочинениях Есенина обобщенное главное мировое древо не осталось абстрактным, а получило свое дальнейшее развитие в воплощении во множестве своих ипостасей.

Как развитие идеи мирового древа Есенин в статье «Быт и искусство» (1920) высказал суждение, используя определенную породу дерева: «Северный простолюдин не посадит под свое окно кипариса, ибо знает закон, подсказанный ему причинностью вещей и явлений. Он посадит только то дерево, которое присуще его снегам и ветру» (V, 219). Конечно, Есенин проводил параллель между закономерностями искусства и нормами обыденной жизни, однако его мысль имеет и чрезвычайно глубинный смысл, причем кипарис избран не случайно и не может быть заменен ни на одно другое дерево. Образ кипарисового дерева характерен для христианской символики, используемой в книжности и народных духовных стихах, и в этом плане традиционен.

Статья «Быт и искусство» (1920) тематически и содержательно продолжает художественно-философскую линию «Ключей Марии» (1918), пронизанную хлыстовской символикой. В книге «Песни русских сектантов мистиков» (1912) в «Объяснительном словаре» Т. Рождественского помещено толкование иносказанию: «Древа “кипарисные, виноградные, чистые” и т. п. – сами сектанты, олицетворяемые под образом деревьев в саду “Батюшки”. В более тесном смысле под названием “кипарисных” деревьев разумеются у хлыстов лучшие жены их секты». [2104] Возможно, Есенин читал этот труд или ознакомился с хлыстовской символикой через Н. А. Клюева. Именно с ним и с собой, позврослевший на 2 года Есенин вел скрытую полемику В «Быте и искусстве», отталкиваясь от прежнего цитирования строк своего друга-недруга в «Ключах Марии»: «…люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся… где “избы новые, кипарисовым тесом крытые” <цитата из Н. А. Клюева>» (V, 202).

В «Ключах Марии» Есенин рассуждал о дереве – символическом знаке семьи, опираясь также на древние мифы и средневековый мифологический эпос: «Скандинавская Иггдразиль – поклонение ясеню, то дерево, под которым сидел Гаутама, и этот Маврикийский дуб были символами “семьи” как в узком, так и в широком смысле у всех народов. Это дерево родилось в эпоху пастушеского быта» (V, 189). Этнограф Д. К. Зеленин (1878–1954), современник Есенина, после кончины поэта создал научный трактат «Тотемы-деревья в сказаниях и обрядах европейских народов» (М.; Л., 1937), в котором проанализировал генезис и мировоззренческую сущность растительной символики в народной обрядности.

Очевидно, аналогично – об особенной связи Есенина с деревом – размышляли скульпторы при создании облика поэта. Начало восприятию Есенина как древесного отпрыска, потомка изначального вселенского дерева положила скульптура С. Т. Конёнкова. М. В. Бабенчиков, современник Есенина и Конёнкова, так описывал психологическое воздействие, произведенное деревянным скульптурным портретом поэта зимой 1922 года:

...

Вспыхнувшее пламя внезапно осветило часть комнаты, письменный стол и стоящую возле неоконченную коненковскую голову Есенина.

Мгновение, из грубого обрубка векового дерева, из морщин его коры на меня смотрело и улыбалось знакомое лицо прежнего Сережи. [2105]

Современный скульптор Н. А. Селиванов выставлял в Московском Манеже метровую беломраморную фигуру Есенина, опирающегося затылком о ствол дерева, к кроне которого прислонена чуть повернутая влево голова, поэт охватывает дерево левой рукой, правая находится на поясе за спиной, там же ответвляются пушистые лиственные побеги, левая нога согнута в колене, а правая твердо стоит на земле. [2106] Этот же автор изобразил голову Есенина прислоненной к древесной кроне или к какой-то лиственной поросли, а скульптор А. Чаркин в Санкт-Петербурге вложил Есенину в руку кленовый лист. Фигура Есенина на Тверском бульваре работы А. А. Бичукова композиционно напоминает скульптуру Н. А. Селиванова: так же Есенин прислонен к дереву – к невысокому молодому дубку, согнул другую ногу в колене, но вместо рубахи-косоворотки одет в сюртук (см. также главу 16). Книжные иллюстраторы пускают по переплету сочинений Есенина тонкоствольные березки или кленовые листья, художники экслибрисов рисуют березовые ветви по краю композиции, живописцы на своих полотнах часто изображают поэта, обнимающего древесный ствол в березовой роще и т. д. Следовательно, мотив дерева стал «общим местом» изобразительного ряда, связанного с поэзией и именем Есенина.

Известно, что при жизни Есенина его фигуру воспринимали неразрывно с образом белоствольного деревца, с которым поэт так любил сравнивать нежных девушек. Варвара Кострова передала подобное сравнение: «Вы не забыли, что я вас тогда называл березкой? – спросил он. – Конечно, нет, я этим очень гордилась. А знаете ли вы, Сережа, что вы сами тогда были похожи на молодую кудрявую березу?». [2107]

Фитообразы содержатся в «Ключах Марии» и почти во всем есенинском творчестве – в образе всемирного дерева и в его частных проявлениях: в цветочках на постельном белье, в вырастающих в сказке на могиле невинно убиенной сестры цветах, в луговых травах и в деревьях около крыльца родного дома и так далее. В цветочном изобилии Есенина проглядывают не только библейские, фольклорные и реальные древесные образы, но и хлыстовские «садовые древа» – то есть составляющие общественный «вертоград» люди «вертоградные». [2108]

Внесение фамилии «Есенин» в народную песню было не то чтобы стимулировано самим поэтом, но прецедент имелся: Есенин подарил своей последней жене С. А. Толстой записную книжку, в которую та вписала неопубликованное при жизни писателя его стихотворение частушечного склада:

О чем, други, вы поете

В оттепель весеннюю?

Полюбила Ричиотти,

Плюну на Есенина. [2109]

Упомянутому персонажу частушки Н. Д. Вольпин дала такую характеристику: «Входит Владимир Ричиотти (в прошлом матрос, революционер, сегодня “воинствующий имажинист”)». [2110] Ричиотти (Л. О. Турутович, он белорус) являлся членом петроградского Воинствующего ордена имажинистов и в 1920-е годы создал книги «Осьмина», «Терновый крест», «Коромысло глаз», «25 камней»; как моряк, побывавший в долгих зарубежных плаваниях и принимавший участие в революционном штурме Зимнего Дворца, впоследствии писал книги по истории флота.

Есенинская «древесная» тематика обнаруживается и в скандируемом московскими школьниками шуточном стихотворении – отклике на произведение «Береза» (1913 г.), дословно воспроизводящем первые два стиха с присочиненной концовкой:

Белая берёза

Под моим окном —

Дальше я не помню,

Расскажу потом. [2111]

От темы девичества в фольклорных переделках «под Есенина» – к «садистскому стишку»

В августе 2000 г. в г. Талдом Московской обл. нам удалось познакомиться с записной книжкой-песенником Антонины Александровны Ч?совой с помещенной там песней на слова Есенина «Выткался на озере…», в которой настоящий есенинский текст завершается придуманными и поющимися в народе 6–7 куплетами:

И уже не девушкой

Ты пойдёшь домой,

А пойдёшь ты женщиной

С грустью и тоской.

И пускай со стонами

Плачут глухари,

Плачут о загубленной

Девичьей любви.

Интересно, что последние две строки 6-го куплета имеют вариант, там же записанный: «Примешь облик женщины // С грустью и тоской». В с. Кузьминское Рыбновского р-на Рязанской обл. также приписывают Есенину создание двухстишия, будто бы вызванного его юношеской любовью к крестьянской девушке, чье имя теперь забыто. [2112] Подобное «вольное обращение» с есенинским текстом, «дописывание» за Есенина поэтических строк обусловлено самим содержанием стихотворения, развитием любовной темы, которая у автора осталась открытой:

Зацелую допьяна, изомну, как цвет,

Хмельному от радости пересуду нет.

Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,

Унесу я пьяную до утра в кусты.

И пускай со звонами плачут глухари.

Есть тоска веселая в алостях зари (I, 28).

Народная песня почти не знает элегической грусти, намеков и полутонов; гораздо более близка ей трагическая струя с мотивами девичьего грехопадения и последующего самоубийства как естественного самонаказания за несчастную любовь. Любителям творчества Есенина импонирует творческая манера автора рассуждать о любви в духе народной житейской философии; однако некоторые выражения – оригинальные авторские находки – остаются непонятными и, соответственно, невольно заменяются исполнителями песни: так, образное действие «со звонами плачут» превращено в более простое «со стонами плачут». Есенинская строфика, ориентированная на размер распространенной на Рязанщине частушечной жанровой разновидности – двухстрочного «страдания», также представляется талдомским жителям излишне «растянутой». На севере Московской обл. эта жанровая форма неизвестна, поэтому в Талдоме есенинский текст и его «продолжение» записаны куплетами (как и полагается, четырехстрочными), что, впрочем, никак не отражается на певческой манере исполнителей.

Более сложный путь создания проделала пародия на стихотворение Есенина «Хороша была Танюша…», записанная М. Самбуровой от старшеклассников московской школы № 64 в 1983 г.:

Вкусно пахнет свежим мясом

У костра на вертеле.

Хороша была Наташа,

Лучше не было в селе. [2113]

Поэтика этой переделки ориентирована на недавно появившийся в фольклоре (прежде всего в городской среде его бытования) жанр «садистского стишка» – с его отличительными особенностями. Они таковы: четырехстрочная рифмованная форма типа куплета; тяготение к нарочито кровавой, смертельной развязке; немотивированное нагнетание ужаса, часто достигающего абсурдных размеров; простота сюжета, основанного на стремительном действии. Сам жанр «садистского стишка» восходит к литературе; прародителем его иногда называют ленинградского поэта Олега Григорьева с четырьмя его стихотворениями о «сантехнике Петрове», и генезис относят к 1980-м годам. Любопытно, что в процитированном тексте нет ни одной дословно повторенной есенинской строчки; тем не менее протоавтор угадывается по совокупности причин: по аллюзии на его стихи 1911 г. «Хороша была Та-нюша, // Краше не было в селе» (I, 21), по элегически-трагической интонации положенного в основу произведения, по ритмико-строфической его канве.

Расхожее представление Есенина озорником и хулиганом, что воспето и самим поэтом, вошло в нарочито создаваемые им и поддержанные его друзьями легенды, способствовало приписыванию автору крамольного двухстишия: «Любите <эвфемизм> баб в душистом сене! // С приветом к вам Сергей Есенин!». [2114] Первая строка придуманная, а вторая дословно копирует есенинское «Письмо к женщине». Появлению такой фривольной пародии способствовало включение творчества поэта (в том числе и этого произведения) в школьную программу и всенародное признание Есенина как классика отечественной литературы. Истоки такого пародирования восходят к средневековой «профанной поэзии», позволявшей себе переделывать даже молитвы «Отче наш» и «Символ веры».

По мнению исследователя пародийной поэзии школьников М. Л. Лурье, «в восприятии современных подростков эти переделки также обретают статус “parodia sacra”: канонизированное культурной традицией, официальным признанием или школьной программой произведение подвергается комической дискредитации за счет искажения текста, его подмены своего рода “антитекстом”». [2115] Исследователь отмечает, что «излюбленными приемами переработки текста пародируемого источника являются использование обсценизмов, актуализация сексуальной, скотологической и вакхической тем» ради намеренного создания контраста с «высоким статусом или инфантильным звучанием оригинала». [2116]

Тот факт, что есенинские поэтические шедевры подверглись перетекстовке и пародированию, свидетельствует о широчайшей популярности и народной любви к творчеству поэта: ибо только любимые строчки удается переиначивать и приспосабливать к новым условиям художественного бытования. При этом Есенин получает двойную жизнь: свою собственную – как гениального поэта и дополнительную – как отца-основателя новой народной песни. На основе его поэзии получаются необрядовые песни разных жанровых разновидностей и стихотворные формы, исполняющиеся разновозрастными исполнителями и изначально рассчитанные на взрослую и детскую аудиторию: это «садистские стишки», пародийные куплеты, лирические песни.

Фольклорная история «о пастушонке Пете»

Одним из наиболее популярных стихотворных произведений Есенина, подвергшихся народному переосмыслению, оказалась «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве» (1925). Первая из известных переделок появилась во время Великой Отечественной войны и известна по воспоминаниям Аркадия Разгона «В моей фронтовой памяти», датируется концом июля 1944 года, когда состоялось его знакомство с А. Т. Твардовским. По этому случаю

...

редактор принял решение отправиться к начпроду дивизии капитану Петру Беспалову, доброму гению редакции, о котором мы говорили, перефразируя есенинские стихи о пастушонке Пете:

Трудно жить на свете

Без начпрода Пети… [2117]

Причиной обращения фронтовиков именно к этому произведению Есенина в данном случае явилось совпадение имен главных действующих лиц. Неизвестно, этой же мотивацией объясняется бытование в конце ХХ века в школе аналогичного четверостишия:

Трудно жить на свете

Октябрёнку Пете:

Пионер Серёжа

Бьёт его по роже. [2118]

Возможно, фольклоризация зачина есенинского произведения «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве» (II, 166–173) вторична: сам поэт воспользовался бытовавшей в его время народной песней, а также соотносящейся с ней поговоркой: «На чужой сторонушке рад своей воронушке». [2119] Следы этой песни наблюдаются уже в детском письме А. Н. Толстого, написанном 29 августа 1896 г. на хуторе Сосновка Самарской губ. и обращенном к его матушке А. Л. Толстой (Бостром):

Охо-хо-хо-хонюшки,

Скучно жить Афонюшке

На родной сторонушке

Без родимой матушки. [2120]

Это был ответ А. Н. Толстого на письмо матери от 27 июля из Киева, где она процитировала три строки народной песни:

Охо-хо-хо-хонюшки,

Скучно жить Афонюшке

На чужой сторонушке! [2121]

В 1920 году А. Н. Толстой три строки этой песни поместил в виде эпиграфа в рассказ «Настроения Н. Н. Бурова». А пародии на есенинский текст подверглись две строфы – начальная и близкая к концу:

Пастушонку Пете

Трудно жить на свете:

Тонкой хворостиной

Управлять скотиной.

<…>

«Тяжело на свете

Быть для всех примером.

Будь ты лучше, Петя,

Раньше пионером» (II, 166, 173).

«Два-три полуанекдота» о Сергее Есенине

Русский фольклор вобрал в себя поэзию Есенина и, соответственно, преобразовал ее в своих песенных произведениях. Сам же Есенин как стихотворец, автор и вообще примечательная фигура отобразился в древнейшем прозаическом жанре – в анекдоте. Показательно, что анекдоты (или подоб-ные жанровые образования, квазианекдоты) о Есенине ходили уже при его жизни. Современник поэта Н. Н. Асеев размышлял в воспоминаниях 1926 г. «Сергей Есенин» по поводу описываемой личности: «Что и кто любили? <…> Два-три полуанекдота…». [2122] Лариса Сторожакова сообщала о том, что со слов А. Б. Никритиной (жены А. Б. Мариенгофа, друга Есенина) известны «общие байки о Есенине, красивая легенда о Мариенгофе» 64.

Однако нам известны лишь крупицы народных произведений, записанных в самом конце ХХ века. Вот характерный пример о названии парохода, стоявшего в одесском порту, и ответе биндюжника мальчику:

...

В одесском порту еврейский мальчик, увидев название парохода, пристал к маме:

– Мама, а кто такой Сергей Есенин?

– Отстань, не морочь мне голову.

Биндюжник, стоявший рядом, говорит мальчику:

– Ну откуда же маме знать, что «Сергей Есенин» – это бывший «Лазарь Каганович»? [2123]

Этот текст по смыслу тождественен анекдотической ситуации, случившейся с самим Есениным и зафиксированной его приятелем И. И. Старцевым:

...

Возвращаемся однажды на извозчике из Политехнического музея. Разговорившись с извозчиком, Есенин спросил его, знает ли он Пушкина и Гоголя.

– А кто они такие будут, милой? – озадачился извозчик.

– Писатели, знаешь, памятники им поставлены на Тверском и Пречистенском бульварах.

– А, это чугунные-то! Как же, знаем! – отвечал простодушный извозчик.

– Боже, можно окаменеть от людского простодушия! Неужели, чтобы стать известным, надо превратиться в бронзу? – грустно заметил Есенин и долго потом рассказывал об этом случае. [2124]

Тот же анекдотический случай зафиксировал А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) с датировкой:

...

Мне вспомнилось другое 31 декабря. В Политехническом музее – «Встреча Нового года с имажинистами». Мы с Есениным – молодые, здоровые. <…> Есенин заводит с извозчиком литературный разговор:

– А скажи, дяденька, кого ты знаешь из поэтов?

– Пушкина.

– Это, дяденька, мертвый. А вот кого ты из живых знаешь?

– Из живых нема, барин. Мы живых не знаем. Мы только чугунных. [2125]

Анекдотическая ситуация была расхожей в первые послереволюционные годы, она являлась обыденной и типичной. Ее привел А. Н. Толстой во вступительной статье «О читателе (В виде предисловия)» к сборнику 1925 г.:

...

Сразу стало легко. В конце концов, не Каратаевы же книжки читают.

– Извозчик, скажи-ка, братец мой, читал ты Метерлинка?

– Чего? Какой же это читатель! Народники и те на нем зубы сломали. [2126]

А корабль с именем Есенина действительно существовал, даже если хронологическая привязка его ошибочна. Причем если бы пароход был вымышлен, то он стал бы фактом фольклора, что еще более примечательно в отношении процесса возведения в культ фигуры Есенина. Учительница Б. Лев в 1969 г. прислала письмо в журнал «Нева» с сообщением об этом: «Пятнадцать лет назад на голубых дорогах Московского речного пароходства впервые появился комфортабельный пассажирский пароход “Сергей Есенин”. Экипаж судна высоко чтит память русского поэта. В салоне оборудован музей, посвященный Сергею Есенину. <…> В каждом рейсе на литературных встречах выступают искусствоведы, артисты, писатели…». [2127]

В школьном фольклоре бытует анекдот о встрече трех поэтов – Есенина, Маяковского и А. А. Вознесенского (неважно, что последний родился позже – в 1933 г., развивал в своем творчестве поэтику В. В. Маяковского, первый сборник стихов опубликовал в 1962 г.). Объектом пародирования стало уже нашедшее свое место в народной песенной поэзии стихотворение Есенина «Береза» (1913) в контаминации с менее известным «Листья падают, листья падают…» (1925):

...

Встретились Есенин, Маяковский и Вознесенский. Решили написать стихи на одну тему. Видят: девушка под деревом … Есенин говорит:

Белая береза

Под окном стоит,

Молодая дева

Под березой … [2128]

Исходными текстами можно считать есенинские строки: «Белая береза // Под моим окном» (IV, 45) и «Я хотел бы теперь хорошую // Видеть девушку под окном» (I, 235).

Через двадцать с небольшим лет, уже в XXI веке был рассказан к случаю (как комментарий к прикрыванию рта при зевоте) анекдот про двух поэтов (вспомните мотив плевания в урны в фольклорной песне):

...

Маяковский сказал:

Люди! Будьте культурны!

Не плюйте на пол,

А плюйте в урны!

...

А Есенин ответил:

Люди стали все культурны,

И стоят повсюду урны,

Никто на пол не плюёт,

Плюнет в урну и пойдёт. [2129]

От поэтической стилизации – к центонности: часть 1-я (от А. Финкеля…)

Параллелью к пародированию стихотворений Есенина в фольклоре посредством их переделок в песни является литературная стилизация без намеренного «снижения» образности исходного произведения. Так, уже при жизни Есенина, в 1919 году, появилось стихотворение 20-летнего А. Финкеля про козла, созданное «по мотивам» есенинской лирики:

Рязанские лощины,

Коломенская грусть.

Одна теперь в долине

Живу я и томлюсь.

Козел мой златорогий

Гулять умчался в лес.

И свечкой четверговой

Горел окрай небес.

<…>

Я проклинаю Китеж

И тьму его дорог,

Восстал бездонный вытяж,

Разорван козий бог.

Стучали волчьи зубы

В тарелки языков.

Опять распят, погублен

Козлиный Саваоф.

О, лебедь гнутых ножек

И ножек серый гусь.

Рязанские дорожки,

Коломенская грусть. [2130]

Этот текст появился в анонимном сборнике «Парнас дыбом» (Харьков, 1925), включавшем три раздела – «Про: козлов, собак и веверлеев», которые были созданы выпускниками Академии теоретических знаний в Харькове и будущими учеными Э. С. Паперной, А. Г. Розенбергом и А. М. Финкелем, изучавшими приметы индивидуального стиля поэтов разных веков и народов. (Примечательно, что Есенин посещал Харьков в 1920 году: 23 марта выехал туда вместе с А. Б. Мариенгофом и А. М. Сахаровым, 19 апреля выступил с Мариенгофом и Велимиром Хлебниковым в Харьковском городском театре с чтением стихов, 22–28 апреля возвратился в Москву; в середине апреля вышел из харьковской печати коллективный сборник «Харчевня зорь» с поэмой «Кобыльи корабли». [2131] ) Авторы поставили шутливую задачу – представить, как бы могли сочинить произведения различные литераторы про один из заранее оговоренных трех персонажей. В преамбуле «Вместо предисловия. Разговор книгопродавца с поэтом» А. М. Финкель (опять же без указания своего авторства) привел фамилию Есенина в перечислении наиболее оригинальных писателей:

И пронеслися предо мной

Толпою призрачных видений

Те, кем гордится род земной:

Здесь Данта был суровый гений,

Здесь был слепой певец Омир,

Некрасов, Франс, Крылов, Твардовский,

Есенин, Эренбург, Шекспир,

Ахматова и Маяковский. [2132]

Интересно, что при переиздании сборника в 1927 г., после смерти Есенина, его фамилия исчезла из перечня писателей, но и сам список оказался наполовину измененным: Некрасов, Франс, Уайльд, Жуковский, Ахматова, Бальмонт, Шекспир, Юшкевич, Пушкин, Маяковский. [2133]

Понятно, что рефренное упоминание козла в разных его вариациях («козел мой златорогий», «козий бог», «козлиный Саваоф») объясняется тематической заданностью центрального персонажа, хотя и очень кстати пародирует культ обожествляемой Есениным коровы (см. образы отелившегося Бога, красного телк? и др.). В. Ф. Ходасевич рассуждал о «Пришествии» Есенина: «Несомненно, что и телок есенинский, как ни неприятно это высказать, есть пародия Агнца. Агнец – закланный, телок же благополучен, рыж, сыт и обещает благополучие и сытость…» [2134] (1926). Остальная финкелевская символика заимствована из разных есенинских текстов, опубликованных к моменту написания пародии и известных ее сочинителю. Так, зачин «Рязанские лощины» и стихи 4-го куплета «Я проклинаю Китеж // И тьму его дорог, // Восстал бездонный вытяж» восходят к трем строкам из «Инонии» (1918): «Проклинаю я дыхание Китежа // И все лощины его дорог. // Я хочу, чтоб на бездонном вытяже» (II, 62). Вторая (и она же предпоследняя) строка-рефрен пародийного текста – «Коломенская грусть» – является точной цитатой из есенинского стихотворения 1917 г. «О пашни, пашни, пашни…» (I, 121). Стих «Живу я и томлюсь» напоминает есенинское «Затомилась деревня невесточкой». В строках «Гулять умчался в лес. // И свечкой четверговой // Горел окрай небес» соединились стихи из двух стихотворений Есенина – «И горит в парче лиловой // Облаками крытый лес» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…», 1914) и «Свечкой чисточетверговой // Над тобой горит звезда» (I, 126 – «Серебристая дорога…», 1917). Начало 3-го куплета «Рычали гневно тучи, // Мотали головой» перекликается с есенинскими строками из «Инонии»: «Стая туч твоих, по-волчьи лающих, // Словно стая злющих волков» (II, 63).

Слова «тарелка» во всей лирике Есенина нет; но пародийная фраза «Стучали волчьи зубы // В тарелки языков» опирается на метафоричность, основанную на образах посуды и хозяйственной утвари: в первую очередь, это «На небесном синем блюде // Желтых туч медовый дым» (IV, 95 – 1915) и «Звери, звери, приидите ко мне // В чашки рук моих злобу выплакать» (II, 79 – «Кобыльи корабли», 1919), более отдаленно – «Грянул гром. Чашка неба расколота» (IV, 72 – «Богатырский посвист», 1914), «Сам враг кладет цветы на чашки коромысла» (IV, 97 – «Польша», 1915).

А. Финкель был не единственным прижизненным пародистом Есенина. Слава поэта «задокументирована» и в подделках «под Есенина». Разумеется, их создатели не отдавали себе отчет в том, что они подражают известному поэту. Просто они очень любили творчество Есенина и неосознанно черпали вдохновение в его сочинениях, «перепевая» его оригинальные лирические линии. Критик, спрятавшийся под криптонимом Н. Л., в «Книге и революции» (1923, № 2, с. 64) представил «“Камены”. Сборник историко-литерат. кружка при Госуд. институте народного образования в г. Чите. I. Стр. 4 + 116. Чита. 1922». Критик сообщал:

...

В далекой Чите следят, как могут, за литературой и стараются «в просвещении быть с веком наравне», читают доклады об имажинизме и Ахматовой и ворошат литературную старину. <…> Их <стишки> в Чите пишут по образцам, которые в Забайкалье считаются, может быть, очень свежими.

Кабы вызнать ржаные каноны,

Кабы ведать высот тропари

И дремать под дерновые звоны

До вечорошной, алой зари.

...

Это под Есенина. <…>

И хулиганы в Чите водятся. «И в Ерусалиме собаки лают», – говорит народ.

От поэтической стилизации – к центонности: часть 2-я (…к Т. Кибирову)

Традицию переделки есенинских стихотворений, но уже с привнесением собственных идей в заданную тематику, с внедрением новых семантических рядов при соблюдении авторской стилистики развивает современный московский поэт Тимур Юрьевич Кибиров (настоящая фамилия Запоев, род. в 1955 году, выпускник МОПИ им. Н. К. Крупской). Филолог В. А. Зайцев называет стиль поэта «вольно-ассоциативным, пародийно-реминисцентным». [2135] Т. Ю. Кибиров широко применяет в своем творчестве центонность – использование чужих цитат в собственных стихотворениях.

По мотивам трех стихотворений Есенина из цикла «Персидские мотивы» (1924–1925), путем их контаминации Тимур Кибиров создал одноименное есенинскому произведение «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» под № 3 из собственной рубрики «Песня остается с человеком. 3» из цикла «Рождественская песнь квартиранта» (1986). В основе стихотворения Кибирова лежат есенинские «Шаганэ ты моя, Шаганэ», «Я спросил сегодня у менялы…» и «Свет вечерний шафранного края» (I, 252, 250, 257). Покуплетное сравнение произведений Есенина и Кибирова показывает новые линии и смысловые акценты в развитии исходной темы:

Шаганэ ты моя, Шаганэ,

Потому что я с Севера, что ли,

По афганскому минному полю

Я ползу с вещмешком на спине…

Шаганэ ты моя, Шаганэ (Кибиров);

Шаганэ ты моя, Шаганэ,

Потому что я с Севера, что ли,

Я готов рассказать тебе поле,

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ (I, 252 – Есенин).

Кибиров точно воспроизвел первые два есенинских стиха (в том числе и рефренный – начальный и закольцовывающий пятистишие) и сохранил исходный образ поля, однако совершенно изменил его семантику, преобразовав его из благодатно-урожайного в убийственно-военное минное:

Тихо розы бегут по полям…

Нет, не розы бегут – персияне.

Вы куда это, братья-дехкане?

Что ж вы, чурки, не верите нам?…

Тихо розы бегут по полям…

В основание этого пятистишия положен есенинский стих «Тихо розы бегут по полям» (I, 257, 258), являющийся рефреном в первой и последней строфах из есенинского «Свет вечерний шафранного края». Сопоставление роз с людьми и враждебное отношение к ним наблюдается у Есенина также в стихотворении «Ты сказала, что Саади…» из цикла «Персидские мотивы» в строках: «Ты пропела: “За Ефратом // Розы лучше смертных дев. <…> Я б порезал розы эти…”» (I, 254). Образ людей-цветов стал у Есенина постоянным; стихотворение «Цветы» (1924) целиком посвящено родству цветочных и людских судеб, в нем прослеживается символическая трансформация цветов в людей и обратное превращение капель крови в окраску лепестков: «А люди разве не цветы?» (IV, 206), «А эта разве голова // Тебе не роза золотая?», «Цветы людей и в солнь и в стыть // Умеют ползать и ходить», «Я видел, как цветы ходили», «Цветы ходячие земли!» (IV, 206–207) и др. Есенин прославляет отвагу пролетарских воинов и сочувствует этим красноармейцам, метафорически скрытым в цветочно-цветовой символике: «Цветы сражалися друг с другом, // И красный цвет был всех бойчей» и «Мне страшно жаль // Те красные цветы, что пали» (IV, 207). В отличие от других цветов – левкоя, резеды, колокольчика, василька, розы, – обозначенные лишь по цвету лепестков «красные цветы» сразу устанавливают семантические связи с «красными» и «белыми» гвардейцами Гражданской войны (последние не названы Есениным), извлекают исторически далекие аллюзии с Войной белой и красной роз. Так иносказательно реализуется мотив сражающихся цветов-людей – сравните также «цветочную» реализацию образа врага из «Золото холодное луны» (1925, цикл «Персидские мотивы») с поэтизацией розы и шафрана: «Губы к розам так и тянет, тянет. // Помирись лишь в сердце со врагом – // И тебя блаженством ошафранит» (I, 261).

Я сегодня сержанта спросил:

«Как сказать мне “люблю” по-душмански?»

Но бессмысленным и хулиганским,

И бесстыжим ответ его был.

Я сегодня сержанта спросил,

Я вчера замполита спросил:

«Разрешите, – спросил, – обратиться?

Обряжать в наш березовый ситец

Гулистан этот хватит ли сил?»

Зря, наверно, его я спросил.

Пародируемым первоисточником этих двух строф стал обширный фрагмент есенинского стихотворения «Я спросил сегодня у менялы…», в котором лирический герой трижды вопрошал у восточного ростовщика о переводе любовной лексики на персидский язык и получил ответ мудреца:

Я спросил сегодня у менялы,

Что дает за полтумана по рублю,

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное «люблю»? <…>

И ответил мне меняла кратко:

О любви в словах не говорят,

О любви вздыхают лишь украдкой,

Да глаза, как яхонты, горят (I, 250) .

У Кибирова сохраняется идея непереводимости тех же отвлеченных понятий, однако количество вопросов сокращено со знакового и волшебного числа «три» до двух. Переводу в расширительном смысле (то есть преобразованию, трансформации) легко поддаются такие общеизвестные топонимы с топонимическими образованиями и устоявшиеся есенинские выражения, как «По-персидски нежное “люблю”?», «Персия», «Хороссан», «И страна березового ситца» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921), превратившиеся в конце ХХ века в строки, вызванные к жизни суровыми реалиями Афганской войны: «Как сказать мне “люблю” по-душмански?», «Обряжать в наш березовый ситец // Гулистан этот хватит ли сил?».

Шаганэ-маганэ ты моя!

Бензовоз догорает в кювете.

Мы в ответе за счастье планеты.

А до дембеля 202 дня.

Шаганэ ты, чучмечка моя.

Шаганэ ты моя, маганэ!

Там, на Севере, девушка Таня.

Там я в клубе играл на баяне.

Там Есенин на белой стене…

Не стреляй, дорогая, по мне!

Придуманная Кибировым насмешливая двойная форма «Шаганэ-ма-ганэ» создана по типу словообразовательной модели «исходное имя + омофон с начальным звуком “б” или “м”, реже – с другими звуками». [2136] Примеры: «гоголь-моголь», «усени-масени», «йоксель-моксель», «коляда-моляда», «каля-маля», «каляка-маляка», «калечина-малечина», «тыр-пыр», «хал?-бал?», «х?ли-г?ли», издательство имажинистов «Чихи-Пихи» и др. Истоки формирования таких дублетных имен уходят в архаику, причины их возникновения коренятся в глубоком подсознании, кроются в эмоциональном отношении к высказыванию. «Новостроительство» неологизмов подобного типа более всего присуще детям, реже взрослым, спонтанно выплескивающим окказиональные формы при сильном волнении и гневе.

Понятно, что обращение «дорогая» к стреляющему в упор врагу может быть употреблено только в ироническом смысле: так идеальная и недосягаемая героиня оказалась вовлеченной уже не в любовные, а в кровопролитные военные игры. Есенинское сопоставление оставленной на родине девушки-северянки с персиянкой Шаганэ как равно желанных возлюбленных снято Кибировым, ибо для бойца невозможна любовь к непобежденному противнику. Фонетическая замена словосочетания «девушка тоже» на созвучие «девушка Таня» произведена с учетом имени матери Есенина, часто повторяемого в его творчестве, напр.: «Хороша была Танюша, краше не было в селе» (I, 21 – 1911) и «Тани нет. Тани нет. // А мне ее надо» (IV, 193 – «Форма. 2. Народная. Подражание песенке матери», 1924); Татьяной названа и дочь поэта в его браке с З. Н. Райх. А в общем виде анализируемые две строфы Кибирова восходят к есенинскому фрагменту:

Дорогая, шути, улыбайся,

Не буди только память во мне <…>

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Там, на севере, девушка тоже,

На тебя она страшно похожа,

Может, думает обо мне… (I, 253).

И, наконец, трагическое завершение кибировского сюжета вполне оригинально; кровавая развязка логично следует из перипетии неожиданной встречи лирического героя-бойца, наследовавшего нежные чувства к восточной красавице, но столкнувшегося с совершенно иной, не романтической и не идиллической действительностью. И только любимый цвет родного неба остался прежним – таким, как у Есенина: «Синий май. Заревая теплынь…» (I, 211).

И ползу я по минному полю —

Синий май мой, июнь голубой!

Что со мною, скажи, что со мной —

Я нисколько не чувствую боли!

Я нисколько не чувствую боли… [2137]

В результате получилось очень емкое в содержательном плане и идеологически заостренное авторское произведение, лишь по форме напоминающее исходные тексты Есенина. Пародией его назвать никак нельзя. Т. Ю. Кибиров полностью сместил мировоззренческие акценты. Это, скорее, оригинальное размышление на тему: что изменилось в геополитической обстановке приблизительно на той же территории за 60 истекших лет; какими бы получились современные взаимоотношения есенинских персонажей (лирического героя и Шаганэ), если бы они исторически развивались. Это попытка объяснить, что происходит с обыкновенными людьми (прежде мирными и романтически настроенными), как непонятно ради чего затеянная война влияет на судьбы ее невольных участников.

Проанализированное стихотворение Т. Ю. Кибирова наиболее «есенинское», если позволительно так выразиться, вытканное по его канве. Однако у того же поэта существует еще два произведения, лишь общим эмоциональным настроем напоминающие лирику Есенина и допускающие отдельные (порой неточные и переделанные) цитаты. Во-первых, это стихотворение под № 1 из авторской рубрики «Песня остается с человеком. 1. Зачин» из цикла «Рождественская песнь квартиранта» (1986):

Край ты мой единственный, край зернобобовый,

Мой ты садик-самосад, мой ты отчий край!

<…>

Заинька мой, попляши, серенький мой, серенький!

Избы бедные твои, пшик да змеевик.

Край мой, край, окраина, краешек, краюшечка.

Совесть бедная моя,

Заветная моя. [2138]

Название «Зачин» играет троякую роль. Во-первых, терминологическое и фольклорное по своей сути, оно уже на генетическом уровне отсылает к народно-песенным жанрам. Во-вторых, его структурно-организующая сущность неизбежно проявляется в первой строке, которая своим началом (в усеченной первой части и синтаксической модели) дословно повторяет заглавие есенинского стихотворения по начальному стиху – «Край ты мой заброшенный…» (1914) и подводит к мысли о необходимости улавливать помимо основного текста еще и подтекст. В-третьих, «зачин» заявлен как формально-содержательное вступление и структурная предпосылка не только к самому первому стихотворению, но и к циклу в целом; а поскольку содержательно и буквально он оказывается стилистической аллюзией на строку Есенина, то таким способом есенинская поэтика осеняет весь кибировский цикл.

Ирония Кибирова заключается в преобразовании заявленной Есениным темы природного ландшафта в сторону дурных привычек обитателей русских раздолий. Если Есенин полагал заброшенность родного края-«пустыря» объективной данностью, не зависящей от воли человека, то Кибиров рассуждает совершенно иначе. Есенинский «сенокос некошеный» (I, 60) и чуть-чуть видоизмененный фрагмент строки «избы серые твои» из «России» (1908) А. А. Блока он преобразовывает в «Край ты мой единственный, край зернобобовый», в котором главенствуют «садик-самосад» и «пшик да змеевик»; в результате получается, что «чертово зелье» и «зеленый змий» определяют стиль жизни русского мужика, скатывающегося к безделью и нищете. В нарочито шаржированном подходе к обрисовке основной тенденции российской деревни Кибиров отталкивался от есенинской строки «Ирония! Вези меня! Вези!» (IV, 196 – «Заря Востока», 1924) и устного высказывания поэта В. И. Эрлиху о том, что «у меня ирония есть». [2139]

В обращении к «Л. С. Рубинштейну» из цикла «Три послания» (1987–1988) Т. Ю. Кибирова снова звучат отражения есенинских строк и индивидуальных речевых оборотов, авторских словесных клише и художественных мотивов. Они иронически переосмыслены в строфах:

Солнце всходит и заходит.

Тополь листья теребит.

Все красиво. Все проходит.

«До свиданья!» – говорит.

<…>

Где ж утраченная свежесть

На лазоревом коне?

Зубы, волосы все реже,

И все чаще страшно мне.

<…>

И от вражеских наветов

Опадает ветхий грим.

Ты проходишь, Власть Советов,

Словно с белых яблонь дым. [2140]

Первообразами здесь выступают строки Есенина: «До свиданья, друг мой, до свиданья. <…> До свиданья, друг мой, без руки, без слова» (IV, 244 – 1925); «На лазоревые ткани…» (IV, 93 – 1915); «О моя утраченная свежесть», «Словно я весенней гулкой ранью // Проскакал на розовом коне» и «Все пройдет, как с белых яблонь дым» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921). Образ тополя частотен для лирики Есенина и не сводим к какому-либо единственному стиху Есенина – например, к такому: «Уж не будет листвою крылатой // Надо мною звенеть тополя» (I, 167 – «Да! Теперь решено. Без возврата…», 1922).

Насмешка Кибирова, проявленная в придании произведению № 23 заглавия «Русофобской песни» из цикла IV «Памяти Державина» (1996), заключается в несоответствии названия зачинательному стиху, дословно повторяющему первую строку одноименного стихотворения Есенина «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…» (1922). Уж Есенина никак нельзя назвать русофобом, хотя бы из-за русской его национальности! Обобщенная биография российского мужика в основных моментах повторяет жизненный путь Есенина (с укороченным и неточным воспроизведением строки-возгласа «Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий» из стихотворения «Я иду долиной. На затылке кепи…», 1925) и представляет собой перевернутый вверх тормашками волшебно-сказочный сюжет скитаний героя в поисках новой невесты, в то время как прежняя позабыта им (это по-кибировски нарочитая контаминация сюжета «Царевны-лягушки» с мотивом об оставленной первой жене). Но и образы царевны-лягушки и позабытой невесты отчасти навеяны есенинскими строками: «Золотою лягушкой луна // Распласталась на тихой воде» (I, 143 – «Я покинул родимый дом…», 1918) [2141] и «Едет, едет милая // Только не любимая. <…> За березовую Русь // С нелюбимой помирюсь» (I, 224–225 – «Вижу сон. Дорога черная…», 1925). Вот кибировские строки:

Снова пьют здесь, дерутся и плачут .

Что же все-таки все это значит?

<…>

Выпей, парень, поплачь, подерися,

похмелися и перекрестися,

« Я ль не свойский ?» – соседей спроси,

и иди по великой Руси!

И отыщешь царевну-лягушку,

поцелуешь в холодное брюшко,

и забудешь невесту свою… [2142]

Типичная художественная образность (черемуха, сирень, крылечко, кошечка, душа) и набор персонажей (дед, Христос), общий лирический настрой, разговорный стиль речи, доверительные интонации с московским произношением и диалектными концовками слов, включение пословичных изречений – все это сближает произведение Кибирова «26. Отцвела черемуха» из цикла «Памяти Державина» (1994) с рядом творений Есенина и особенно со стихотворением «Я иду долиной. На затылке кепи…» (1925) с наиболее «есенинской» строфой:

Я иду без обуви,

улыбаюсь я.

Босоногой стаечкой

Мчится малышня. [2143]

В стихотворении Кибирова имеются близкие образы: «я иду», «я – беспечный парень», «только бы струилась легкая прохлада» (IV, 224) и др. Кибиров поддерживает «этнографический дух» есенинских произведений, добавляя к действительно употребляемым поэтом-рязанцем диалектизмам собственные семантические ряды городских жаргонизмов, устаревших слов и просторечных словоформ: с бодуна, саечка, «горькая имбирная», авоська.

С. Гандлевский как автор вступительной статьи «Сочинения Тимура Кибирова» к его поэтическому сборнику отмечает наследование современным поэтом замашек кулачного бойца в творчестве и жизни Есенина, которые претворились ныне в «потешные бои» на «полигоне» литературы: «Для азартных деятельных художников – и Кибиров из их числа – литература не заповедник прекрасного, а полигон для сведения счетов с обществом, искусством, судьбою. И к этим потешным боям автор относится более чем серьезно». [2144]

«Есенина касающиеся литературные пародии и эпиграммы»

В начале 1990-х годов учащиеся средней школы № 3 пос. Росляково, расположенного в 20 км от Мурманска, под руководством учителя-словесника и организатора школьного литературного музея «Есенинская комната» В. Е. Кузнецовой (основан 5 октября 1971; 1986 – официальный статус и выдан паспорт) трудились над исследовательской темой «Есенина касающиеся литературные пародии и эпиграммы», разыскали около 500 текстов как опубликованных в прессе, так и изустно бытующих, и передали их в Государственный музей-заповедник С. А. Есенина в с. Константиново, [2145] а потом издали брошюру «В погоне за строкой» (Мурманск, 2005).

Прием литературной мистификации, восходящий к древнему народному обрядовому миропониманию, которое проявлялось в ритуальном ряженье, играх, загадывании загадок и подобных фольклорных жанрах и этнографических праздничных моментах, возродился в русской художественной традиции начала XXI века. В информационном вестнике «Самохвал» (это рекламное периодическое издание сети гастрономов) в сентябрьском номере 2003 г. под рубрикой «Улыбнитесь!» опубликовано «Письмо к предкам по женской линии» С. Есенина с редакционным предварением: «Возвращаем нашему читателю известные стихи русского поэта, обнаруженные литературоведом и переводчиком Б. Долагиным в их английской версии». Не только название рубрики и юмористический контекст, в который помещено это стихотворение, выдают в нем своеобразную пародию на есенинское «Письмо матери» (1924). Редакционное предуведомление даже не называет исконное есенинское стихотворение, будто бы послужившее основой для перевода: знающий еще со средней школы читатель сам догадается! Между тем пародирование выполнено по всем правилам: совпадают жанр письма, факт выведения его уже в заглавии (одинаковы начальные части названий), количество куплетов – по девять в каждом произведении. Шаржированность демонстрируют нарочитые «вопиющие несоответствия»: совмещение в заявленной «английской версии» написанных в русской транскрипции английских и французских слов – «хелло» и «маман»; введение в есенинские оригинальные словосочетания неологизмов вроде «в старом макси-платье» и «в своем ветхозаветном макси» вместо «в старомодном ветхом шушуне», что осознается как перевод на «новый русский язык»; указание на «восемьдесят пятый» год – перевернувший общественный строй в России и не существовавший в биографии Есенина; упоминание новейшего сокращения «СОБЕС». Три последних указанных примера демонстрируют намерение осовременить первоисточник – произведение Есенина, показать его актуальность сегодня. Между тем существенно смещены акценты и изменен лирический настрой письма: вместо сыновней привязанности и благодарности матери, исповедального тона произведения звучит назидательная отповедь, низводящая на нет трепетное отношение к наиболее родному человеку и унижающая самого автора подделки. К сожалению, пародист пошел на поводу у бескультурья, и итог его стихоплетства оказался значительно ниже безымянных переделок есенинских произведений, ставших народными песнями. Продолжение традиций фольклорных переделок есенинских стихотворений наблюдается лишь в попытке «продлить» жизнь лирического героя, возводимого народом к фигуре самого Есенина, до сегодняшнего дня. И все-таки как пример популярности стихотворений Есенина среди творческой интеллигентности приведем текст полностью:

Ты жива, моя родная бабка?

Жив и я. Хелло тебе, хелло!

Пусть струится над твоею хаткой

Тихий свет, упавший на село.

Пишут мне, что в старом макси-платье

Ты выходишь часто на панель.

Ты куда идешь, хотел бы знать я,

И о ком грустишь? Не обо мне ль?

Чай, тебе в осенней синей хмаре

Снится все, что сын твой занемог,

И его, зарезанного в баре,

Увезли на неотложке в морг.

Ничего, старушка! Будь спокойна.

Это все иллюзия, обман.

Не такой уж мертвый я покойник,

Чтобы вас не повидать, маман!

Я, как прежде, преисполнен лаской,

И не так уж я навеселе,

Чтоб однажды на поре бунтарской

Не вернуться в хатку на селе.

Я вернусь весною, слово свято.

Лягу спать – будильник заведи,

Только так, как в восемьдесят пятом,

Ты меня, пожалуйста, не буди.

Раз уж мне по возрасту в СОБЕСе

Получить прибавку довелось,

Не буди того, что я отгрезил,

Не тряси того, что не стряслось.

Не учи молиться, бога ради,

Что ушло, того уж не вернешь,

А не то я сам тебе в досаде

Садану под сердце финский нож.

И не жди, чтоб потакал я плаксе,

Прекрати всю эту канитель,

И в своем ветхозаветном макси

Не ходи так часто на панель. [2146]

Еще одно веяние времени – исполнение безымянных песен с аллюзиями на есенинские строки и с их прямыми вкраплениями на «Радио-тройка» (частотный диапозон – 105,3 FM). Девиз этого радио – «Радио-тройка – для русских и не только!» – декларирует обращенность к национальному менталитету, почему и избрана манера исполнения песен «под народ» (стилизованных, инструментально обработанных фольклорных, авторских лирических) – с соответствующим выбором песенных жанров и тематики. Творцы и исполнители звучащих в эфире песен зачастую не называются, и это восходит к безымянной исполнительской фольклорной традиции.

«Интеллигентский фольклор» и Есенин в компании НЛО-навтов

Теоретик литературы профессор Ю. Б. Борев выдвигает дефиницию «интеллигентский фольклор», [2147] чью основу составляют «исторические анекдоты» (получившие развитие в пушкинскую эпоху) – устные сюжетно-за-остренные краткие повествования о деятелях цивилизации и знаменательных событиях, фольклоризованные воспоминания известных и бывалых людей, создавших свою сюжетную версию мемуаров, порой по-своему перелагавших содержание чужих первоисточников, с произвольным соотношением правды и вымысла, с аберрацией памяти и сильным отлетом фантазии от реального факта. Фамилия Есенина мелькает в «интеллигентском фольклоре», к которому можно отнести и пересказ фрагмента кинофильма по канонам анекдота. Так, Е. Заборовская, работавшая в ИМЛИ, в ноябре 2001 г. пересказывала эпизод художественного фильма режиссера Эльдара Рязанова «Немного смешная история» с участием актера Зиновия Гердта, выдавая его за анекдот: «Письмо Есенина к Горькому знаете? – Поэт писал пролетарскому писателю: “Не такой уж, Горький, я пропойца…”». Источником нарочито переосмысленной фразы послужила строка из есенинского «Письма матери» (I, 179) и факт действительного знакомства поэта с М. Горьким осенью 1915 г. в Петрограде; позднее произошла встреча в Берлине, а в 1927 г. пролетарский писатель написал очерк-портрет «Сергей Есенин». Есенин вел переписку с Горьким: сохранились его письмо от 3 июля 1925 и две дарственные надписи (см. VI, 763).

Сравнительно недавно появилась новая разновидность жанра былички – истории про неопознанные летающие объекты и космических пришельцев. С. И. Дмитриева в статье «Мифологические представления русского народа в прошлом и настоящем (Былички и рассказы об НЛО)» [2148] поставила вопрос о генезисе появившихся во второй половине ХХ века (точнее, с 1980-х годов) народных россказнях о явлениях полтергейста (пришедшего с Запада) и новых мифических персонажах – барабашках, снежном человеке, диком лесном человеке, реликтовом гоминоиде, йетти из Гималаев и о космических пришельцах, НЛО-навтах.

О Есенине в жанровой разновидности «уфологических быличек» (как можно условно назвать такие мелкие повествовательные структуры) появилась своя история:

...

Как считает писатель А. Варакин, в жизни поэту пришлось повстречаться и с инопланетянами. Однажды Варакин познакомился с потомком человека, знавшего Есенина, и услышал от него поразительную историю. Предок этого человека, фамилию которого писатель не успел спросить и поэтому назвал П., приехал на квартиру к поэту. В его комнате П. встретил трех уродцев, отличавшихся от людей огромными размерами головы на тщедушном теле, почти полным отсутствием рта и носа и громадными глазами. Человечки явно находились в состоянии транса, схожем с опьянением. На столе у поэта стояла бутылка с какой-то зеленоватой жидкостью, отдающей бензином, и лежала закуска в виде желе, крайне неаппетитного на вид. Есенин делал вид, что ничего необычного в комнате нет. Однако внезапно он выбежал из квартиры, а вернувшись, набросился на уродцев с тростью, и те, спасаясь от побоев, удрали через форточку. [2149]

Архетип громадных глаз космических пришельцев, как и в быличке о Есенине, обозначен в фольклорных уфологических текстах: например, в пос. Щелково в начале осени 1990 г. были замечены НЛО-навты, у которых «очень большие, круглые глаза, четырехпалые конечности рук и ног». [2150] Тот же архетип огромных глаз с дополнением несоразмерно большой головы, что присуще НЛО-навтам, просматривается на картинах Валентины Васильевой с ее февральской выставки 1990 г. в Знаменском соборе на ул. Варварка в Москве. С. И. Дмитриева так описывает восприятие от работ художницы: «На картинах изображены инопланетяне, похожие на земных людей, но с необычно длинными, узкими лицами, с очень большими грустными глазами. Иногда лицо занимает пространство от земли до неба, а от подбородка идут лучи, падающие на землю, на которой изображены деревня, поле, лес». [2151] Художница рассказывала о наследственности от бабушки-ясновидящей, о своих контактах с внеземной цивилизацией на Сатурне с сопровождением обмороков и приливов энергии.

Этнограф С. И. Дмитриева систематизировала разбросанные по разным источникам сведения о космических пришельцах (их портрет, особенности появления на Земле, влияние на людей, роль случайных наблюдений или намеренное вызывание с помощью спиритических сеансов и др.). Их суммарный портрет исследовательница видит таким: «Это существа с рогами, с шестипалыми конечностями, маленькие человечки с большой шарообразной головой и без лица или вообще без головы, человечки – химеры с лицами, напоминающими крысиные морды». [2152] Исследовательница усматривает роль стихийных духов, огненного змея и черта, привидений и призраков, монстров в порождении и становлении образа инопланетянина; приводит богословскую трактовку этих персонажей как бесовской разновидности и теософскую концепцию элементалов как низших духов; учитывает влияние христианской и художественной литературы на развитие мифического персонажа. Исследовательница соотнесла есенинского «Черного человека» с образом «человека в черном», который «присутствует в современных рассказах, связанных с полтергейстом и НЛО». [2153]

Есенин как вызываемый дух «страшных гаданий»

Имя Есенина проникло и в такой современный фольклорный жанр, как гадание типа спиритического сеанса. Обычно участники современных «страшных гаданий» вызывают дух Пушкина (это самый распространенный персонаж из русских писателей). Фигура Есенина стала еще одним подобным «духом» (правда, встречаемым в ограниченной среде русских интеллигентов-«есенинцев» и школьников). В. Е. Кузнецова из пос. Росляково Мурманской обл. в июне 2000 г. рассказала о гадании с попыткой вызвать дух Есенина:

...

А уж вот была учительницей, взрослая уже совсем, в старших классах, и был у меня один выпуск. Ой, уж как я любила этот выпуск! Даже не сказать, как я их сейчас люблю! Весь выпуск – тридцать человек, все до одного поступили в институт сразу. <…> И когда они приехали: давайте будем гадать! Мы расстелили газету, нет – бумагу большую, начертили круг на этом, буквы, поставили тарелку. На тарелку что-то там, поставили свечи. И вот к тарелке не прикасались, но каждый поставил по пальчику. И начали. Ну, там нарисовали: стрелка, всё. И начали, значит, загадали каждый своё что-нибудь. Вопрос задаёт. И тут бух – у нас вот как в сказке сбылось. <…> А вот стрелка двигается и останавливается около букв. Очень быстро двигается стрелка и вдруг замерла – около какой буквы – сразу по буквам складывали слова. <…> Да-да-да, духа вызывали. Мы вызвали духа. Сначала мы, конечно, решили Есенина вызвать. Он послал нас на три буквы. <Смеётся.> Мы от него отстали. [2154]

Проблема заведомо ложного «Dubia» с точки зрения фольклориста

Еще одной увлекательной для исследователей проблемой является приписывание Есенину произведений, к авторству которых он не имел никакого отношения. Проблема заведомо ложного «Dubia» и идентификации таких текстов с авторскими оригиналами и первоисточниками существует и для литературоведения, и для фольклористики. В последней она интересней тем, что порождением ее является не случайная ошибка профессионала, а искренняя убежденность информанта, его горячее желание приписать чужой текст (иногда неизвестного автора) любимому поэту. Вопрос об авторизации такого произведения в фольклоре уточняется с учетом позиции повествователя, способа его ознакомления с текстом и уяснения особенностей контекста бытования сочинения. В литературоведении на протяжении почти 70-ти лет велись и ведутся споры об авторстве «Послания евангелисту Демьяну», сочиненном Н. Горбачевым и приписываемом Есенину. [2155] Это не единственное стихотворение, отсылаемое к Есенину. Чтобы развеять миф о лжесочинениях, в академическое «Полн. cобр. соч.» С. А. Есенина пришлось даже включить пространный перечень подобных произведений.

Старожил г. Пошехонье Ярославской обл. Ф. И. Кукушкин, 82 лет, в 1999 г. прочитал нам шепотом фрагмент эротической поэмы «Лука М…дищев», относимой к творчеству Баркова, но неопубликованной при его жизни по понятным цензурным соображениям. При этом Ф. И. Кукушкин убеждал нас, что перенял этот текст от двоюродного брата Есенина, с которым он встречался в Москве во время Великой Отечественной войны, кажется, в 1944 году. Ф. И. Кукушкин является кадровым офицером-пограничником, ветераном войны и знатоком многих фольклорных солдатских песен Гражданской, Финской и Великой Отечественной войн, а по наблюдению исследователей, изучавших поэму Баркова, все ее редакции бытовали в военной среде. Естественно, по поэтическим особенностям услышанный от пошехонского жителя текст ничуть не похож на есенинские стихи – вот отрывок из него:

Ох, ненасытное творенье,

Кому и не видать греха,

Она недавно проглотила

Пятьсот коров у пастуха,

На дне ее пропал без вестья

Портной, сапожник и кузнец,

Пропало денег тысяч двести,

И сходил с ума купец. [2156]

«Слухи и толки» о есенинских реалиях. Проблема «народного комментирования»

Народная любовь к Есенину проявляется также в воспоминаниях лиц, желающих рассказать о поэте все, что они знают; особенно если рассказчики являются уроженцами Рязанщины. Нам довелось принимать участие в таких доверительных беседах, причем происходили они порой в очень отдаленных от «малой родины» Есенина населенных пунктах (г. Пошехонье, г. Москва и Подмосковье). Узнав, что фольклорист интересуется не только устным народным творчеством, но и изучает поэзию Есенина, многие старожилы по собственному почину начинали вспоминать о Есенине. Порой их повествование оказывается весьма далеким от реальных событий, в чем-то почти произвольным и легендарным, иногда поданным с чужих слов; однако даже самые мелкие и незначительные крупицы воспоминаний проливают новый свет если не на творчество Есенина, то хотя бы на народное осознавание феномена этой фигуры. Жительница г. Спас-Клепики А. Д. Хламова, 72 лет, сообщала в 1987 году о Спас-Клепиковском периоде жизни Есенина: «Батина Анна Григорьевна с Первомайской улицы училась с ним вместе, рассказывала. // Он парень был красивый. Посадил девчонку в лодку, катал в реке Пре. Она простыла и умерла. Красивая была». [2157]

Если рассказ А. Д. Хламовой стимулировался вопросами фольклористов-собирателей, то размышление уроженки с. Федякино (соседнего с селом Константиново) вызван ее личным сочувствием к исследовательской деятельности и стремлением помочь есениноведению. Переселившаяся в Москву 80-летняя Мария Николаевна по привычке к сельским «беседам» приходит по воскресным дням на «пятачок» в Тимирязевском парке послушать старинные деревенские песни, исполняемые такими же выходцами из провинции. Она рада вниманию к ее родному селению и с удовольствием вспоминает об интересе жителей окрестных деревень к Есенину и к с. Константиново как к «колыбели поэта»:

Ну, у кого он жил там? У бабушки – у дедушки. Где они жили у дедушки? Как-то я забыла, как там называлось село. <…> Он жил много в Солотче – там на берегу Оки.

Такое – как входишь <в Константиново> – дерево большое, раньше его не было. Почему, откуда это дерево взялось? Раньше его не было, этого дерева.

Вот как входишь, там у него печка <в избе>. Печка-то как у всех. Просто входишь к ним в дом, тут у них кровати были, что – забыла, как там. Я уж лет 10–15 в деревне не была в своей. А тогда мы ходили туда. Потом как началось: Есенин, Есенин – и вот мы стали бегать смотреть. [2158]

Дерево перед домом Есениных так сильно поразило Марию Николаевну и запечетлелось в ее памяти, что она повторила еще раз: «Войдёшь в дом, а тут дерево стоит. Когда оно выросло? Уж много лет». [2159] Возможно, Мария Николаевна имела в виду то обстоятельство, что дерево не сопровождало всю жизнь Есенина с момента рождения, а, наоборот, было посажено поэтом почти в конце жизни: «Перед входом в дом – высокий тополь. Крона его вознеслась над крышей. По свидетельству сестер поэта, дерево было посажено Сергеем Александровичем во время его приезда в село в мае 1924 года». [2160] По сведениям Н. В. Есениной (Наседкиной), это дерево посадил отец – В. Ф. Наседкин – после рождения сына Андрея в 1927 г. [2161] На улицах с. Константиново и по сей день растут тополя около других домов.

Тополь являлся весьма значимым древесным образом для Есенина, лично важным для поэта символом. Образ тополя как свернутая до одного дерева метафора «малой родины» звучит в поэме «Пугачев» (1921) – в эмоциональном монологе Бурнова, удрученного мыслями о возможном поражении народного восстания: «Жалко тополь над низким окном» (III, 42). И в юношеской лирике Есенина уже проявлен образ тополя как одушевленного существа, самостоятельного персонажа, уравненного в «природных» правах с человеком: «В чарах звездного напева // Обомлели тополя» (IV, 59 – «Королева», 1913–1915). Такое заинтересованное отношение к тополю уловил создатель общественного музея Есенина в Липецке В. И. Синельников (1923–2005), который привез кусочек коры этого дерева из родной усадьбы поэта в с. Константиново и бережно хранил его в своей музейной экспозиции. [2162]

Возвращаясь к повествованию Марии Николаевны, заметим, что оно интересно демонстрированием изменения восприятия Есенина: ничем поначалу не примечательный парень из соседнего села со временем воспринимается как национальный гений и вызывает неподдельный интерес к своей персоне и ко всему, что окружало его. Жители соседних деревень начинают осознавать причастность к судьбе земляка и гордятся им. Так положено начало мифу о местном «культурном герое», подчеркивается избранничество и мессианство в словотворчестве. Незначительные, казалось бы, детали в биографии героя по-настоящему волнуют старожилов и заставляют неоднократно возвращаться, задумываться об их потаенном смысле. Мария Николаевна по-своему повторяет тему дерева – центральную символику творчества Есенина: «Войдешь в дом, а тут дерево стоит. Когда оно выросло? Уж много лет». [2163] На наш вопрос – «Как относились односельчане к Есенину?» – рассказчица отвечает: «Да как ко всем. Хорошо. Раньше рассказывали, как писать стал, а так…». [2164] И продолжает биографическую линию повествования: «Белое озеро. Есенин там купался. Раньше там был монастырь, сейчас там пионерлагерь, дом отдыха. <…> Осотное озеро: всё заросло там, всё высушили там. Ходили тогда на Крещенье. А потом мелиорация, из церкви сделали клуб». [2165] В этом воспоминании интересно упоминание Белого озера, чье название отражено в рассказе Есенина «У белой воды».

Фигура Есенина настолько привлекает к себе внимание рязанцев, что они рады поддержать любой разговор о его творчестве и тем самым существенно помогают есениноведам в восстановлении истинной картины Константиновского периода жизни поэта. Так, узнав о подготовке академического Полного собрания сочинений своего земляка, переселенцы из с. Васино Сараевского (затем Путятинского) р-на Рязанской обл. мать с дочерью – О. П. Кашинская, 1918 г. р., и Р. С. Дудина, 1941 г. р., по нашей просьбе в 1999 г. прокомментировали есенинские диалектизмы (и даже расширили словарь поэта), также распространенные и в их родном селе:

Кук?н – буhорочек.

Купырь – на луга ходили, наберуть травы, палочки – внутрь тряпочку – и озоровать, молодые ели, там былочка идёть. КупПрник – трава расцветаеть, как кашка жёлтенькая, дудочки ели молодые: очистишь – подслаживаеть. Целую вязанку принесёшь – взахват ели дети. К макушке помоложе, там остарееть, листы широкие. В сенокос полно, особенно на низких местах, hде около воды. В мае-июне появляется, как трава пойдёть. 20 июня – со стрелочками, 1 метр вырастають, стоять осенью палки. [2166]

Еще один народный термин, хотя и не применяемый Есениным в его сочинениях напрямую, но вызывающий интерес у исследователей в контекстуальном плане, прокомментировала Мария Николаевна: «Свечки – канун Крещенья, идут люди к церкви за водой, а на озеро – на Ердань. Святой водой вроде как причастилась». [2167] Иначе говоря, освященная в храме и в проруби крещенская вода равнозначна по своей сути.

Приведенные выше сведения о народной трактовке рязанских диалектизмов высвечивают проблему «народного комментирования» есенинских текстов. Такой способ комментирования, естественно, отличается от научного; однако он представляет несомненный интерес для фольклористов, в частности, и вообще для филологов как отражение народной точки зрения на поэзию своего земляка и – шире – соотечественника. При изучении народного подхода к прочтению поэзии Есенина (о прозе, к сожалению, говорить пока не приходится) проясняются особенности читательского восприятия и понимания как всего творчества поэта, так и отдельных его произведений, вычленяется степень ранжированности усвоения текстов широкой аудиторией. Кроме того, фольклористы получают дополнительную и очень ценную информацию об истинном смысле затерянных в глубинах народного языка и почти утраченных, исчезающих диалектизмах, которыми изобилует поэтическая речь Есенина.

Мемораты о Есенине

Рязанцы (и выходцы с Рязанщины, ныне проживающие вне Рязанской земли) почитают Есенина как своего национального героя . Они с удовольствием рассказывают о нем мемораты , в том числе и со слов своих родителей и более давних предков, к моменту рассказывания уже умерших. В меморатах о Есенине соединяются реальные факты с присочиненными небылицами, а также в ткань повествования обязательно вплетается дополнительный сюжет о взаимоотношениях поэта с близким родственником рассказчика, дается эмоциональная оценка событиям. В меморатах рязанцев высвечиваются малейшие особенности и нюансы давно утраченного быта во всей красе его местного колорита. Диалектные словечки помогают постичь «областническую» рязанскую лексику Есенина, умело вплетенную в общую стилистику произведений поэта.

Приведем показательный пример В. Г. Власовой, 70 лет, родом из д. Панцирово Клепиковского р-на:

...

Есенин хулиганистый был, заводила. Папа мой – Григорий Иванович Власов – учился в Спас-Клепиках вместе с ним, но в разных классах. Отец моложе Есенина был, он с 1902 года. Рассказывал, что один год с Есениным проучился, когда только поступил в школу, а Есенин 4 класса кончил. Всем выпускникам выдавали Евангелие маленькое с фамилиями учителей – стояли росписи: учительница Селезнёва, батюшка был. Это Евангелие я храню как память об отце, как самую дорогую реликвию. Помню наказ: «Валя, вот это из рук не выпускай и никому не давай». Их награждали, отец вообще был отличник, учился 4 года в Колычёве, его как хорошего ученика направили в Спас-Клепики. Год он вместе с Есениным был, тот на нашего Мотю – моего брата похож, потом он уехал в Москву. Отец 18 км пешком ходил, снимали комнату у тётки какой-то, он любил ходить, но год только проучился. Попрямее дорога была, через топигати. Однажды волки осадили, на дерево влез и ночь просидел, а потом мама запретила ему: ни в коем случае не пущу больше учиться. Тут пошло раскулачивание, семья была большая, жёны и дети были – все разъехались, в этой деревне остались мать и старший брат с женой, а отец мой ушёл пешком в Москву, потом мальчиком на побегушках у взрослых мужчин: приносил ситро, то пирожков, то кваса, то хлеба, а ему за это деньги платили. Отец был очень скромный. В общежитии все пили, дрались, девок водили – не выспаться. Они с другом комнату вдвоем снимали у одной бабули, угощали бабулю яичками, молоком. Друг отца и он учились в одном классе, поверяли друг другу всё, а наш только видел Есенина, молоденький был. [2168]

В этом меморате содержится пять типичных моментов – почти что так называемые loci communes (если позволено будет так рассуждать применительно к устной мемуаристике), соотносящихся с реальной биографией Есенина, известной также по воспоминаниям его родных: 1) указание на личное знакомство старшего родственника повествователя с героем; 2) одновременная учеба с ним в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе; 3) совершение многокилометрового пути с опасными приключениями (сравните побег Есенина из школы); 4) награждение выпускников школы Евангелием; 5) переезд в Москву и устройство «мальчиком» на работу.

Фольклорные ситуации, создаваемые исследователями

С именем Есенина связаны нестандартные исследовательские подходы. По примеру самого Есенина, отвечавшего на анкету о Пушкине, английский литературовед Гордон Маквей разослал вопросы о Есенине известным современным поэтам России. Поэтесса Р. Ф. Казакова гордится тем, что она первой ответила на эту анкету. [2169]

Организация народных Есенинских музеев обставлена вполне фольклорными моментами, и в период активной музейной работы случаются обрядовые ситуации и обстоятельства, связанные с крестьянскими верованиями, иногда иноэтнического происхождения. Так, жительница пос. Росляково Мурманской обл. В. Е. Кузнецова рассказывала в июне 2000 г.:

...

Если идёшь в лес или в тундру пошёл и встретил какую-нибудь вот такую маленькую фигурочку типа ?берега – ну то ли зверь, то ли что – это ?берег. <Фигурочка сантиметров десять? – Е. С. > Хоть десять, двадцать, хоть пятнадцать – всё равно. Или коряга, или из камня, или сухая трава – какую-то такую, мы говорим: ?берег. В Есенинском музее у нас было, в школе у меня был Есенинский музей – он остался сейчас, там две комнаты. А тут начались у нас немножко неурядицы с новым директором, которая не очень поняла смысл этого самого музея и относилась к нему очень нед?бро. И вот ребята, зная это, пошли мы с ними на экскурсию, они и говорят: давайте наберём ?берегов против злого взгляда… нашей Татьяны Павловны. И набрали всяких-всяких фигурок. Сказать, что там десять-двадцать – это не скажу. Там всех было пятьдесят-семьдесят набрано! И поставили в каждую витрину, на каждую книжную полку, под каждый стенд на окнах. А у меня умерла только мама, и мне принесли Библию. Библии тогда ни у кого не было, и вот три тома Библии на окне, а тут мы ещё… Я чудесный этот случай расскажу, а потом ещё расскажу. Ну вот положили Библию на окно, и я про неё забыла, домой не вз?ла. Ну, пришли мы, вымыли обе комнаты в Есенинской, скипятили самовар и тут смотрим: опять следы остались. Девчонки кричат: мы быстро вымоем! А Илюшка говорит: Валентина Евгеньевна, я тогда самовар девчонкам поставлю, они сейчас вымоют пол, пусть по чашечке выпьют ещё чаю. Я говорю: не надо, Илюшенька, ставить, не надо самовар – мы уже п?пили всё. Нет, мальчик не послушался, взял включил самовар, девочки закончили всё, я выключила свет, все ушли, и Илюшка мне не сказал, что он включил самовар. И мы ушли. Самовар был включён двое суток. Через двое суток – это было в среду у нас в Есенинской, четверг я не работала – у нас методический день, я в школу не приходила, а в пятницу я пришла во вторую смену к двум часам. Зашла сразу в Есенинскую с мальчиком одним. Он бросился к окну, чтобы маме помахать рукой, что он в школе, и сразу говорит: ой, здесь что-то горячее! Гляжу: самовар – ну весь… и все четыре ножки самовара – они вгорели вот уже в эту, в дерево окна вгорели. Библия. И самовар стоит на окне, а рядом тюлевая занавеска. Тюлевая занавеска падает на рояль, и на рояле лежат ?береги. Я выключила сразу: не замкнуло нигде, выключила – и кому ни рассказываю, все говорят, что Вы чудо рассказываете какое-то. А я ребятам говорю: ребята, вот посмотрите, что случилося! А они говорят: Валентина Евгеньевна, наши ?береги помогли! Поневоле подумаешь, что это так. [2170]

Народное почитание творчества Есенина заметно и в том, что газетные заметки самой различной тематики (отнюдь не литературоведческого характера, не имеющие никакого отношения к поэту и даже не упоминающие его имени) нередко озаглавливаются строчкой какого-либо есенинского стихотворения, иногда даже без закавычивания. На это не раз обращала внимание член Есенинского общества «Радуница» Н. М. Хопёрская из Харькова, которая высказалась во время дискуссии за «круглым столом», завершавшим Международную конференцию «Издания Есенина и о Есенине: до и после столетия» (ИМЛИ РАН, 2 октября 1997 г.):

...

Есть целый ряд публикаций, где ни одного слова о Есенине нет, но имеется есенинская строка. Вот целая страница о женщине-харьковчанке обозначена есенинской строкой «Не жалею, не зову, не плачу…». Вот наша газета «Слобода» харьковская: опять ни слова о Есенине, а заглавие статьи есенинское – «Пахнет яблоком и мёдом По церквам твой кроткий Спас». Или «Не “Отговорила роща золотая…”»: рощу хотели срубить, общество вступилось, в конце концов оставили рубку и рощу сохранили – так появилось заглавие заметки. «Есенин и мы», «Есенин с нами» – вот если бы эти заглавия собирались по всей Руси и помещали бы их в музеи: по праву Есенин всю жизнь с нами. [2171]

Известно, что уже при жизни Есенина, в 1924 году, был выпущен плакат «Ленинизм», на котором под рисунком напечатаны в несколько видоизмененном виде строки из поэмы «Гуляй-поле». [2172] Опубликованная в № 12 за 1968 г. журнала «Молодая гвардия» статья Святослава Котенко озаглавлена «Хочу видеть этого человека» [2173] – неполной строкой-рефреном из монолога Хлопуши из поэмы «Пугачев» (ср.: III, 29, 31). Есенинской строкой назвал А. П. Платонов рассказ «Мой луговой Иордань».

Есенин, пожалуй, один из немногих писателей, чьи творчество и сама личность подвержены фольклоризации и «олитературиванию» не только в народной среде, как это обычно и происходит, но и среди поклонников его поэзии, своеобразных любителей-почитателей, а также противников. Начальное звено процесса фольклоризации было выковано газетчиками еще при жизни Есенина. Об этом вскоре поведал его друг А. Б. Мариенгоф на примере Новочеркасской газеты: «Газета сообщила неправдоподобнейшую историю имажинизма, “рокамболические” наши биографии и под конец ехидно намекнула о таинственном отдельном вагоне, в котором разъезжают молодые люди, и о боевом администраторе, украшенном ромбами и красной звездой». [2174] Показательно то, что вымышленный текст, выдержанный в почти фольклорном духе, оказался более действенным, чем жизненная правда: «В Новочеркасске после громовой статьи местной газеты за несколько часов до начала – лекция запрещается». [2175]

Ныне фольклоризуются даже концепции ученых-филологов, спускаясь в рабоче-крестьянские и «околонаучные» слои технической интеллигенции. Благодатным «проводником» становится народное Есенинское общество «Радуница», члены которого дружно посещают всевозможные научные конференции, проводят чтения и распространяют информацию по цепочке, иногда по вполне народному способу «испорченного телефона».

Так, фольклорным моментом, бытующим среди есениноведов, стал доклад киевского исследователя Л. А. Киселевой на конференции в ИМЛИ РАН в 1995 г. в честь 100-летия со дня рождения Есенина. В своем докладе Л. А. Киселева остроумно подметила совпадение распространенного количества главок церквей с числом домишек в есенинском стихотворении «Край ты мой заброшенный…» (I, 60–61); это число – пять – трудно возводить к автобиографической реальности, ибо родное с. Константиново насчитывало сотни домов (хотя какой-либо окрестный хутор вполне мог состоять именно из пятерки дворов). И все-таки число «пять» символично и находит параллель в церковном пятиглавии, которое в народном понимании объяснялось поклонением Христу и четырем канонизированным евангелистам.

Край ты мой заброшенный,

Край ты мой, пустырь.

Сенокос некошенный,

Лес да монастырь.

Избы забоченились,

А их всех-то пять.

Крыши их запенились

В заревую гать.

Под соломой-ризою

Выструги стропил,

Ветер плесень сизую

Солнцем окропил (I, 60–61).

Так вот, в экскурсионном автобусе, направившемся из Москвы как раз в Константиново, кто-то из членов «Радуницы», присутствовавших на конференции, стал пересказывать мысли Л. А. Киселевой как услышанные где-то, витающие в воздухе, правдивые и не требующие доказательств, напрочь забыв про авторство этой интересной гипотезы. Когда мы обратили внимание самой Л. А. Киселевой на такую почти народную интерпретацию ее высказывания, исследовательница улыбнулась и сказала, что рада тому, как доклад «спускается» в народ и там фольклоризуется, обрастает новыми нюансами и домыслами.

Современный иностранный исследователь И. Ч. Варга написал о феномене фольклоризации фигуры поэта: «Величайший русский поэт метаморфозы – Сергей Есенин (1895–1925). До сегодняшнего дня его образ и творчество окружает нимб и теневая сторона легенд. Чудеснее сказки действительность в том, как начал Есенин и, воспев свою судьбу, занял достойное место в русской литературе». [2176] Из статьи самого филолога легко извлекается образчик рождения «слухов и толков» о поэте. Казалось бы, библиофилам следует заняться поисками неизвестной книжицы Есенина, о которой сказано: «Второй сборник “Синева” увидел свет в начале 1918 года», и далее – «Он пишет в “Синеве”…». [2177] Однако только неточный перевод породил будто бы утраченный сборник, каким в действительности оказывается «Голубень», вышедший из печати в эсеровском издательстве «Революционный социализм» в промежуток с 16 по 22 мая 1918 г. [2178]

Еще один пример – домысливание в «мифологическом ключе» сути жизненных событий Есенина, стремление придать им знаковый характер, надежда уловить в биографии поэта ниспосланную свыше символичность. Лариса Сторожакова выстраивает цепочку переплетений «жизнетекстов» двух друзей – Есенина и Мариенгофа – и усматривает роковую линию «магических чисел»: «Есенин, его страшная гибель – об этом, конечно, говорили в доме <А. Б. Мариенгофа> много… Семнадцати лет Кирилл Мариенгоф покончил с собой. Так же, как и Есенин. <…> 31 декабря поженились Мариенгоф с Никритиной. 31 декабря Есенина хоронили на Ваганьковском кладбище. На Богословском переулке жили они в Москве. На Богословском кладбище Мариенгофа и Никритину похоронили. Случайностей не бывает» [2179] 1.

Как на Руси и во всем мире существуют культовые места, к которым совершаются религиозные паломничества, так и с. Константиново стало объектом особо пристального внимания. Издалека туда направляются не только экскурсии, но там проводятся фольклорные, диалектологические и ботанические практики: студенты Рязанского пединститута изучали на родине Есенина не только крестьянский быт и народную поэзию, но и растительность приокской местности. [2180] В Константинове также ходят «слухи и толки» о заезжих людях. Гостеприимно распахивала двери своего дома для ночлега путников Мария Яковлевна Есина и охотно делилась мифологизированными воспоминаниями о прежних постояльцах: среди них литературовед и издатель из Челябинска Алексей Леонидович Казаков; какая-то женщина, приезжавшая лечить сына народными средствами, и др.

Приезжие почитатели творчества Есенина заставали у М. Я. Есиной почти ту же картину, что и при жизни поэта: это обшитая тесом рубленая бревенчатая изба со старинной типичной планировкой, с присоединенным к ней через сени крытым двором, с расположенным в нем насестом для кур, оберегаемым металлическим крестиком, с деревянными санками и плетеными корзинами, с жерновом от ручной мельницы у порога, с яблоневым садом с «осенней полосаткой» (правда, в есенинское время сад имелся лишь в барской усадьбе). В одну из воскресных ночей в сентябре 2000 г. по совету священника Константиновской церкви Казанской иконы Божией Матери у М. Я. Есиной остановились четыре студента Московского литературного института, которые добирались до села на попутных машинах, ужинали черным хлебом и предложенными хозяйкой яблоками, а наутро в благодарность принесли много ведер свежей воды.

О «фольклорном возрасте» Есенина как «неокультурного героя» ХХ века

Как-то на заседании Есенинской группы ИМЛИ РАН в начале 2001 г. Ю. Л. Прокушев рассказывал, когда литературоведы заинтересовались изучением биографии Есенина, то в Константинове отыскалось куда большее число есенинских одноклассников, чем составляло реальную наполняемость класса (даже с учетом уменьшения количества учеников, их отсеивания в процессе учебы): почти каждый современник поэта, приблизительно равный ему по возрасту, стремился быть его однокашником хотя бы в своих романтизированных воспоминаниях!

В фольклоре по-своему решается вопрос о возрасте. Известно, например, что в быличках о встрече человека с мифологическим персонажем и проникновении в потусторонний мир время замедляется: на земле порой проходят десятилетия, а герою кажется, будто он отсутствовал трое суток или даже несколько часов. В подобном фольклорном ключе рассуждала Н. Д. Вольпин в своих воспоминаниях о Есенине: «А Сергей… Думаете, он старше вас <Мариенгофа> на два года, меня на четыре с лишком? Нет, он старше нас на много веков! <…> Нашей с вами почве – культурной почве – от силы полтораста лет, наши корни – в девятнадцатом веке. А его вскормила Русь, и древняя и новая. Мы с вами россияне, он – русский». [2181] Н. Д. Вольпин показывает вообще типичность (даже архетипичность) восприятия личного возраста через постижение культурно-исторического времени: «Рассуждая так, я несколько кривила душой: умолчала, что кроме “девятнадцатого века” во мне живет и кое-что от древних культур, от Ветхого Завета, которого добрую половину я в отрочестве одолела в подлиннике. Далеко ли ушли в прошлое те годы, когда мне чудилось, что я старше своих гимназических подруг на две тысячи лет?». [2182]

Г. Бебутов в письме В. Е. Кузнецовой от 18 июня 1983 г. затрагивал вопрос о фольклоризации Есенина-человека: «Советую заглянуть в вышедшую в 1937 году книгу “Сказания” сказительницы Северного края Марфы Семеновны Крюковой. Нет ли в этой книге сказания о Есенине? Не помню. Вообще интересно собрать фольклор, связанный с Есениным». [2183] В указанном сборнике нет «новины» о Есенине (ибо не владевшая грамотой сказительница увлекалась личностями вождей и полководцев, покорителей Северного Ледовитого океана, о которых она узнавала по радио и от литературных помощников; писатели не входили в круг ее интереса); в книге помещены «Сказание о Ленине», «Чапай» и «Поколен-борода и ясные соколы».

Л. Карохин без ссылки на источник привел упоминание о двух случаях импровизации в духе фольклорного сказительства, где в числе персонажей фигурировал Есенин. Первый случай: «Однажды на новоселье личного шофера Д. Н. Ломана, старшего унтер-офицера Геогрия Павловича Костюка, где побывал Сергей Есенин, Сладкопевцев рассказал придуманную им историю некоего монастыря, где игуменом был Николай Клюев, а послушником Сергей Есенин». [2184] Такая фактологическая основа хотя и не существовала в действительности, однако оказалась художественно правдивой, ибо опиралась на всеобщее восприятие современниками Клюева как старообрядца с характерной внешностью («ладожским дьячком» вывел его Есенин в стихотворении 1924 г. «На Кавказе» – II, 109), на осведомленность о его скитаниях по монастырям и сельское прозывание Есенина Монахом.

Второй упоминаемый Л. Карохиным случай фольклоризации фигуры Есенина подан в жанре народной сказки, персонажем которой выведена необыкновенная волшебная птица, подобная Финисту – ясному соколу или Жар-птице: «…Сладкопевцев рассказал и изобразил сказку об ожившей птице Гамаюн на известном рисунке Васнецова. В роскошном хвосте птицы каждое из перьев имело свое имя: золотое перо – Клюев, серебряное – Есенин, медные перышки – все остальные гости, пришедшие на новоселье Георгия Костюка». [2185]

Признаком фольклоризации устного произведения является не только сюжетность, но и форма его подачи – с типичной и хорошо отработанной мимикой, изменением голоса при передаче речений разных персонажей и, наконец, включенность текста в цепочку себе подобных в процессе рассказывания. Что касается сюжета, то он перекликается с карикатурой А. Д. Топикова «Краса – Сирины-пииты», приложенной к фельетону «Краса» Л. Рейснер (за подписью Л. Храповицкий) в журнале «Рудин» (1915, декабрь, № 1), на которой изображены сидящие на одной ветке птицы разных пород с лицами известных писателей: С. М. Городецкий – попугай, Н. А. Клюев – сова, А. М. Ремизов – снегирь и С. А. Есенин – воробей.

Из воспоминаний Е. И. Студенцовой, В. В. Сладкопевцев стал директором Школы сценического искусства (бывших Петровских курсов) в 1915–1916 учебном году и в начале 1916 г. привел на урок Клюева и Есенина, и последний неоднократно посещал преподавателя. Есенин присутствовал 11 декабря 1916 г. на «Вечере бытового русского искусства» с участием В. В. Сладкопевцева. Е. И. Студенцова описывала вечер:

...

Сладкопевцев В. В. не читал свои рассказы. Он их импровизировал. Их записывали потом. Для нас его исполнение было наглядным уроком выразительного чтения. Кто слушал его – не мог уже плохо читать. Трудно передать форму его чтения. У него не было никакой напевности в голосе, не было никакой театральной игры. Он говорил естественно и просто. Несмотря на то, что я сосредоточилась на том, как он читает, через несколько минут я уже не видела его. Передо мной, как в кино, проплывали картины его рассказов. [2186]

До того Есенин уже встречался с В. В. Сладкопевцевым на концерте по случаю посещения императрицей Александрой Федоровной и ее дочерьми лазарета при строительстве Федоровского собора в Царском Селе 22 июля 1916 г. По свидетельству сына полковника Д. Н. Ломана, «во время беседы императрицы с ними ей были преподнесены сборник стихов Есенина “Радуница” и сборник рассказов Сладкопевцева» [2187] (комм.: IV, 392).

К указанному времени В. В. Сладкопевцев был известным преподавателем сценического мастерства и голосоведения, исследователем образования речевого потока в человеческом организме и правильного звукоизвлечения, автором книг: «Стихотворения» (Тамбов, 1896), «Искусство декламации» (СПб., 1910) и «Мои рассказы: В 2 т.» (СПб., 1912–1914; 3-е изд. М., 1915).

О. Е. Воронова в личной беседе с нами в начале 2000 г. обратила наше внимание на интересную и новую проблему сотворения околофольклорных преданий вокруг имени Есенина литературной интеллигенцией и исследователями-любителями его творчества. В качестве примера О. Е. Воронова порекомендовала прочитать под углом выборки недостоверного и фольклоризованного материала книгу Станислава и Сергея Куняевых «Сергей Есенин» (М., 1995 и переиздание), в которой без указания на первоисточник приведены выдержанные в духе народной афористичности высказывания, приписываемые поэту (отсутствие сносок – требование издательства и закон жанра).

В фольклорной стилистике выдержано высказывание Есенина, обращенное к Пастернаку в ответ на колкую реплику при споре двух поэтов, приведенное в воспоминаниях Рюрика Ивнева: «Но я знаю также и то, что наши потомки будут говорить: “Пастернак? Поэт? Не знаем, а вот траву пастернак знаем и очень любим”». [2188] Варьирующимся повторением этой фразы, другим ее вариантом выглядит аллегорическое суждение Есенина в разговоре с Н. Н. Асеевым: «Никто тебя знать не будет, если не писать лирики… А без славы ничего не будет! Хоть ты пополам разорвись – тебя не услышат. Так вот Пастернаком и проживешь!». [2189]

Среди немногих фольклоризованных литературных фигур Есенин представляет особенный историко-культурный феномен, вобравший в себя архетипы национального характера – инока, босяка, странника. [2190] Одновременно, как полагает О. Е. Воронова, Есенин интересен как выразитель русского народного самосознания, явление сверхлитературного порядка, что во многом объясняет специфику крестьянской психологии, веры и мировосприятия. Поэт стал культурным знаком русской ментальности и объектом мифологизации и фольклоризации, подвергся своеобразной «народной канонизации». [2191] Вместе с тем нельзя отбрасывать тезис о том, что Есенин – яркая индивидуальность, самобытная личность, и поэтому неправомочно возводить абсолютно все проявления его натуры к типичности «русского национального характера» и тем более к архетипичности «широкой славянской души».

«Поэтический венок» Есенину как разговор с фольклорным кумиром

В какой-то степени фактом «сотворения кумира», восходящим к особенностям народного менталитета и предусмотренным уже в Библии, можно считать огромное, просто невообразимое число обращений профессиональных и самодеятельных поэтов к личности Есенина.

Развитие есенинского творчества вширь русской литературной культуры началось уже при жизни писателя и продолжается до сих пор. Наблюдаются магистральные направления творческого общения последователей и почитателей Есенина: во-первых, с его творчеством; во-вторых, с фигурой самого поэта. Можно вычленить основные «есенинские» линии:

1) прямые диалоги с поэтом, созданные в форме письма, с посвящениями адресату, с непосредственными обращениями к нему;

2) отклики на конкретные произведения Есенина, полемика с ними или продолжение его лирической мысли;

3) образные переклички с поэзией Есенина, перепевы его мотивов;

4) пародии на стихотворения поэта;

5) переделки стихотворных сочинений Есенина для творческого самовыражения, придание им нового смысла, иногда парадоксально-новаторского, не предусмотренного классиком;

6) аллюзии на есенинские строки с превращением их в аргументы для доказательности собственной мировоззренческой и художественной позиции;

7) явная и скрытая цитация отдельных стихов Есенина в прозаических текстах журналистов и любителей изящных искусств, в заглавиях статей и даже использование их на рекламных щитах и в видеороликах;

8) посвящения конкретным датам, имеющим отношение к биографии Есенина и его родственников.

Посмертная слава поэта включает преподнесение «поэтического венка Есенину» – объемного сборника стихотворений, написанных в его честь и собранных в антологию. Выходят отдельные поэтические сборники современных поэтов, полностью составленные из стихотворений, обращенных к Есенину, с упоминанием адресата в подзаголовке: «В чистом поле России: Стихи о Сергее Есенине» Ю. А. Паркаева (Нижний Новгород, 2003).

Появляются «говорящие заглавия» стихотворных опусов почитателей Есенина и его поэтических последователей: это «Есениниана» [2192] А. П. Исаева (1997); «С. Есенину», «О Сергее Есенине» (1990) и «Сергею Есенину» (1994) Н. И. Будко; [2193] «Есенин» [2194] Ю. А. Паркаева (1986); «Сергей Есенин» [2195] А. И. Плотникова (1961) и др. К ним тематически близки названия, сообщающие о событии, подтолкнувшем к созданию произведения: «Открытие памятника к 100-летию Есенина» А. П. Исаева (1995); «К 104-летию Есенина (10-летие клуба – гала-концерт)» Н. И. Будко [2196] (1999). Чуть далее отстоят заголовки, ставящие акцент на наиболее ярких художественных образах Есенина: «Березки Есенина» А. П. Исаева (1997). Отдельная тема – авторские ощущения при чтении сочинений Есенина, что также отражено в заглавиях: «Стихи Есенина» (с эпиграфом «К 100-летию поэта») [2197] А. М. Шишкова (1995).

Поэтические подарки Есенину появились уже при его жизни: например, цикл из четырех стихотворений под общим заглавием «Поэту Сергею Есенину» [2198] Н. А. Клюева (1916–1917). Стихотворным приношением (иногда нелицеприятным) Есенину являются неозаглавленные сочинения с посвящением «Сергею Есенину»: «В степи чумацкая зола…» [2199] Н. А. Клюева (1920).

Дальнейшее развитие получила типичная для русской литературы «состязательная линия», когда друзья оттачивали свое художественное мастерство в соперничестве друг с другом, ставя задачей по-новому отобразить определенный сюжет или иначе представить известный жанр. В этом отношении интересно творческое состязание в разработке жанровой разновидности исторического эпоса в стихах: так в 1921 году появились трагедии Есенина «Пугачев» и «Заговор дураков» А. Б. Мариенгофа с обоюдными посвящениями.

Общение двух поэтов-друзей с помощью стихов продолжалось на протяжении ряда лет и претерпевало разные идейные и формальные изменения. К примеру, Мариенгоф обратил к личности Есенина 6-частное стихотворение «Разочарование» с посвящением «Есенину» (1921), а тот ответил «Прощанием с Мариенгофом» (1922) с адресацией уже в заглавии произведения. В период творческого путешествия Есенина по Оренбургским и Самарским степям при сборе материалов для трагедии «Пугачев» Мариенгоф опубликовал свою переписку с Есениным в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном», чем превратил узколичный факт дружеского послания в открытое эпистолярное наследие, в литературный эксперимент.

Сразу же после кончины Есенина создаются стихотворения в жанрах литературного плача и эпитафии: «Плач о Сергее Есенине» [2200] Н. А. Клюева (1926). Появляются посвящения, вынесенные в заглавие: «Сергею Есенину» [2201] В. В. Маяковского (1926). Наряду с ними при жизни Есенина существуют неозаглавленные стихотворения с обычным посвящением – «Сергею Есенину»: с аллюзией на есенинский образ – «Это я красногубый и смелый…» [2202] Бориса Сорокина (1921).

Первые – заглавные – строки многих стихотворений наследников поэтического дара Есенина тоже вводят в прямую адресацию: «Мне надо, – говорил Есенин, – // Еще немало песен спеть» Н. И. Будко (1990); [2203] «В самом звуке – Есенин…» А. П. Исаева (1997). Аналогично поступали друзья Есенина при его жизни: «Пусть Есенина в строках ловят…» [2204] В. Ричиотти, 1922. Начальные строки специально неозаглавленных стихотворений содержат в себе указание на исходный материал – на авторский символ, на оригинального есенинского персонажа: «О страшных стихах // Про черного человека» [2205] Евгения Сокола (наст. имя – Е. Г. Соколов), 1926; «Вьюга, как поседевший дьячок, // Отпевает панихиду кому-то…» [2206] В. А. Иванова (1930-е годы).

И уже нельзя считать самодостаточными и нейтральными заглавия и заглавные строки стихотворений, в которых угадываются (и тем более подтверждаются при прочтении) есенинские биографические реалии: «Есенин на тульском рынке» Валерия Ходулина (1988); [2207] «Англетер» (1991) и «На Ваганьковском кладбище…» (1988) Ю. А. Паркаева; [2208] «На Ваганьковском» (1990) и «Москва Сергея Есенина (к авторской работе Вадима Баранова)» Н. И. Будко (1997). [2209]

Порой современные поэты домысливают биографию Есенина, представляют его в том или ином придуманном облике: «К портрету 100-летнего Есенина» Н. И. Будко [2210] (1995).

Выносятся в эпиграф есенинские строки (иногда и начальные, озаглавливающие), задающие диалогичность стихотворению современного поэта, который через десятилетия отвечает Есенину, продлевая его незримое присутствие на Земле: «“Цветы мне говорят: – Прощай!..” С. Есенин» («Это только кажется…», 1961), «“Я пришел на эту землю, // Чтоб скорей её покинуть…” С. Есенин» («Он сам хотел покинуть землю эту…», 2002) и «“Не жалею, не зову, не плачу…” С. Есенин» («И жалеем, и зовем, и плачем…, 2002) Ю. А. Паркаева. [2211]

Даже после своей кончины Есенин становится современником поэтов, далеко отстоящих от него во времени, он их поэтический мэтр и одновременно лучший друг. Незначительные по сути события, осуществленные с сокровенной мыслью о Есенине, возведены в ранг типологических, стереотипных, равно вероятных для великого русского поэта и его последователей, общих для них – и это отражено в начальных строках неозаглавленного стихотворения: «Мы с рязанцами в Рязани // За Есенина врез?ли» Ю. А. Паркаева (1996). [2212]

Отблеск есенинской славы упал и на его родню. Появляются произведения, заглавия которых отражают суть событий, косвенно касающихся Есенина и его родных, например: «В день рождения С. Есенина» Н. И. Будко (1993); [2213] «Презентация книги нашей поэтессы Нины Ивановны Будко» Якова Асберга (1997) и «Презентация моей книги “Разговор с Есениным”» Владимира Авдеева (1997); [2214] «Улица Есенина» (с начальной строкой «Улица Есенина в Ставрополе есть» – по поводу появления улицы в память о поэте) и «Татьянин день в с. Константиново, на родине С. А. Есенина» Н. И. Будко (2002). [2215] Современные поэты обращаются в своих произведениях к близким родственникам Есенина (естественно, воспевая и его самого) – так появляются посвящения: «Александре Александровне Есениной» («Впервые» Ю. А. Паркаева, 1960). [2216]

В конце ХХ столетия появились даже стихотворения, обращенные к членам Всесоюзного есенинского общества «Радуница»: это «Радуница – сердце радуется…» Т. А. Хлебянкиной и «“Радунице” – 15 лет» А. Н. Захарова, подаренные на юбилей организации (декабрь 2000). Также возникли обращения к любителям поэзии Есенина – участникам литературного объединения: «Поздравление мужчин клуба есенинцев» (1991) и «Поздравление женщин клуба есенинцев к 8 Марта», «К семилетию клуба есенинцев» (1994), «Поздравление с 8-летием клуба любителей поэзии С. Есенина» (1995) и «Посвящение Есенинскому клубу» (2003) Н. И. Будко [2217] и др.

В данной классификации представлены заглавия стихотворений, в которых упомянуто имя Есенина или сделаны прозрачные намеки на характерные для его поэзии образы. Вне рассмотрения остались такие сочинения, полемизирующие с Есениным или созданные под его влиянием, в заглавиях которых не проявлено «есенинское семантическое поле» (однако оно нашло заданное автором воплощение внутри поэтического текста). Есениноведы отмечают влияние Есенина на последующие поколения поэтов по «географическому признаку»: см. об этом статью Н. Н. Бердяновой «“Есенинское озарение”. Традиции великого русского поэта в творчестве рязанских лириков» [2218] (2002).

Современные поэты сочиняют стихи-обращения к разным персонажам (в том числе – к олицетворяемым и очеловечиваемым авторами), развивающие дружеский разговор с Есениным. Это разговор вне времени и пространства, разговор о вечном. Так, Виктор Матвийко написал стихотворение, вынесенное на плакат певца и композитора Дмитрия Шведа, который дал сольный концерт под есенинским названием «Отговорила роща золотая» в Московской филармонии (Триумфальная площадь, д. 4/31) 10 октября 2004 г. Вот эти два куплета:

Соловей – жених весенний,

Разгони мою тоску.

Разве это не Есенин

Подарил тебе строку?

На Оке или на Рейне

Петь о грусти и любви

У Есенина и Гейне

Научились соловьи. [2219]

Из воспоминаний В. И. Эрлиха известно высказывание Есенина: «Гейне – мой учитель!». [2220] В. Г. Шершеневич привел непроверенный (и сомнительный) факт: «Кусиков мне говорил, что Есенин, как он утверждал, ничего не понимал по-немецки, подолгу просиживал над немецким томиком Гейне». [2221] Аналогичный сюжет имеется про Н. А. Клюева.

Обращает на себя внимание изобилие дружеских посланий Есенину, начатое при жизни поэта и не иссякающее по сей день. Естественно, уровень восприятия «живого Есенина», прижизненного знакомца и современника, совершенно иной, нежели спустя десятилетия: это уже сотворенный кумир, монументальный классик, возведенный на пьедестал. Обращениями к нему нынешние поэты меряют уровень своего стихотворного мастерства, сообщают о продолжении песенно-лирической линии, свидетельствуют о неисчерпаемых возможностях поэтизации родного дома и мифологизации русской природы.

Глава 16. Фигура Есенина в русском фольклоре

Этнографичность фигуры поэта

Есенин относится к тем писателям, чье имя известно каждому гражданину России и многим иностранцам. Его знакомый М. В. Бабенчиков вспоминал:

...

О Есенине в тогдашних литературных салонах говорили как о чуде. И обычно этот рассказ сводился к тому, что нежданно-негаданно, точно в сказке, в Петербурге появился кудрявый деревенский паренек, в нагольном тулупе и дедовских валенках, оказавшийся сверхталантливым поэтом. Прибавлялось, что стихи Есенина уже читал сам Александр Блок и что они ему понравились. Рассказ этот я слышал в различных вариантах, но всегда в одном и том же строго выдержанном стиле. Так, о Есенине никто не говорил, что он приехал, хотя железные дороги действовали исправно. Есенин пешком пришел из рязанской деревни в Петербург, как ходили в старину на богомолье. Подобная версия казалась гораздо интереснее, а главное, больше устраивала всех. [2222]

Проблема фигуры поэта в фольклоре многогранна и к тому же во многом этнографична. Она включает в себя изучение упоминания фамилии писателя в разнообразных устно-поэтических контекстах, ритуализации поведения человека, ношения народной одежды и употребления «мужской» военизированной атрибутики, владения типичными крестьянскими занятиями (среди которых пахота и косьба, игра на гармонии или балалайке, ловля рыбы и раков и т. д.), знания деревенских обычаев и обрядов, участия в ритуальных действах и празднествах сельской общины и многое другое. Причем исследование указанной проблемы необходимо проводить на биографическом материале, бытующем в народе в фольклорных жанрах (местные предания об исторических личностях) и в виде этнографических данных. Географическая широта бытования сведений у жителей самых разных местностей наглядно свидетельствует о процессе и степени фольклоризации образа поэта. И, безусловно, первым и главным аспектом введения в фольклор поэтического имени является обретение стихами этого автора статуса народной песни, включающей повсеместное распевание многочисленных вариантов текста.

Уже современники при жизни Есенина осознавали, какой подходящей фигурой для увековечения в форме народного предания являлся поэт. Так, А. Б. Мариенгоф сравнивал популярность фигуры участника Отечественной войны 1812 г. Дениса Давыдова с известностью Есенина и, приведя легендарный случай с партизанским вожаком, отмечал: «Поэтическое предание. Вероятно, и о нас с Есениным будут рассказывать что-нибудь в этом духе». [2223] А. Б. Никритина, супруга А. Б. Мариенгофа, отозвалась на это предположение – и получился диалог, подобный происходящим с фольклористами при их экспедиционной работе «в поле» с информантами (если вычесть шутливо-притворную реакцию «собирателя»): «“Уже рассказывают.” – “Кто? Какие мерзавцы?” – “Наши актеры.” – “Ох, уж эти актеры! – воскликнул я. – Они такое порасскажут!” – “Слава богу, им верят только дураки.” – “И… многочисленное потомство, читающее дурацкие актерские мемуары”». [2224]

Но и сам Есенин любил сочинять небылицы о жизни своей и друзей. Так, Л. И. Повицкий вспоминал, как Есенин художественно домысливал и всячески варьировал историю своего пребывания с друзьями у брата Бориса Повицкого в ноябре 1918 г. в Туле: «Вернувшись в Москву, он часто рассказывал друзьям о “тульских неделях”, но обыкновенно приукрашивал и расцвечивал недавнюю быль…». [2225]

Особенности жестикуляции и декламации Есенина

Выводя теорию страт, этнографы среди различных аспектов поведения рассматривают характерные манеры и находят особую жестикуляцию, соответствующую различным бытовым и обрядовым ситуациям в повседневной жизни горожан и сельчан. Образ бравого деревенского парня вырисовывается из его активного участия в праздничных кулачных боях и случайных драках, в проводах в армию, в святочном и свадебном ряженье и т. д.; но особенно он нагляден в угрожающих жестах, предшествующих завязыванию драки и составляющих своеобразную прелюдию к началу боя. Парни собирались группами, широко расставляли ноги, упирали руки в бока, взглядывали исподлобья, презрительно сплевывали на землю, нарочито громко сморкались, сдвигали картуз на затылок, помахивали тросточкой, грозили кулаком, закладывали правую руку за ремень и т. п. Тип угрожающего поведения, необходимого для вызова на бой, незначительно разнится в региональном плане и имеет неодинаковые диалектные обозначения. Например, по данным этнографа И. А. Морозова, в Вологодской и Ярославской губ. агрессивное поведение парней отчасти сопровождалось резкими и глухими выкриками и получило соответственное название «х у рканье».

Интересно, что и современники Есенина отмечали его дерзкий характер, склонность к развязыванию драк, умение перекрывать многоголосый шум в Политехническом музее в Москве лихим свистом с закладыванием двух пальцев в рот. А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» так описывал посвист Есенина: «На свист Политехнического зала он вкладывал два пальца в рот и отвечал таким пронзительным свистом, от которого смолкала тысячеголовая беснующаяся орава». [2226] В. Г. Шершеневич схоже представлял умение свистеть Есенина: «…он на минуту паузил, а потом всовывал два пальца в рот и издавал такой разбойничий посвист, что меркла слава Соловья-Разбойника». [2227] А. Л. Миклашевская указала на еще более сильный свист как контраргумент в споре с московским извозчиком в 1924 г.: «Сергей держал под уздцы лошадь и свистел “в три пальца”. А озверелый извозчик с кулаками лез на него». [2228]

Есенин запечатлел в лирике свист и сопровождающую жестикуляцию своего лирического героя (нередко отождествляемого с самим поэтом): «Мне осталась одна забава: // Пальцы в рот и веселый свист » (I, 185 – «Мне осталась одна забава…», 1923).

О развязывании драки вспоминал Н. А. Оцуп: «В публике слышен ропот. Кто-то свистит. Есенин сжимает кулаки. “Кто, кто посмел? В морду, морду разобью”». [2229] Угрожающая жестикуляция, предшествующая драке, равно как и запечатленный с помощью типичных народно-разговорных выражений вызов на рукопашный бой, нашли воплощение в есенинских поэтических строках «Сыпь, гармощка! Скука… Скука…» (1923):

Что ты смотришь так синими брызгами,

Иль в морду хошь? (I, 171).

Об изменчивости цвета глаз Есенина в зависимости от его настроения вспоминала Н. Д. Вольпин: «Сидишь где-нибудь в середине зала, и кажется тебе, что поэт брызжет в слушателей синью – разведенным ультрамарином. Когда Есенин сердится или в сильном душевном напряжении, голубизна его глаз, казалось мне, сгущается и впрямь до синевы». [2230]

Современники подчеркивали, что драчливость Есенина была наигранной, ненастоящей, своеобразной литературной игрой, а кулачный жест – внешне грозный! – по существу же являлся амбивалентным. Любовь к озорству у Есенина была вызвана не только усвоенными с детства бойцовскими манерами, но и обусловлена его вхождением в литературную группу имажинистов, чьи публичные выступления носили «балаганный характер» [2231] – по мнению Рюрика Ивнева.

О подобном разбушевавшейся стихии воздействии авторского исполнения есенинских произведений на слушателей вспоминала Е. Р. Эйгес: «А Есенин стал посреди комнаты и читал свою поэму. Небо и земля слились воедино, а Есенин стоял и метал громы и молнии. Было даже страшно». [2232] Своеобразное созидание поэтического космоса, подобно сакральному сотворению первооснов бытия, претворение сна в явь происходило всякий раз при чтении Есениным его стихов – об этом писал Арсений Авраамов в книге «Воплощение. Есенин – Мариенгоф» (1921): «…впервые услыхал, как читают свои стихи Есенин и Мариенгоф: это было откровением – так вот он, преодоленный (не первозданный) хаос верлибра; вот он – воочию, наяву сбывшийся сон, некогда бледная бесплотная мысль – скелет теоретика, облеченная всем богатством, изобилием цветущей кровяной плоти… наконец-то!». [2233]

Как видно из свидетельств современников, жестикуляция Есенина будто бы проистекала из глубин мироздания, создавая эффект божественного первостроительства Вселенной, что граничило с актом первотворения посредством слова и действия. И позднее подобное деяние стало опосредовано в фольклоре через жанр заговора. В. Т. Кириллов вспоминал о такой магической особенности чтения Есениным своих произведений: «Читает мастерски, с налетом как бы колдовства или заклинания». [2234] Об особом чтении Есениным своих стихов, сродни жреческому воздействию на человеческую душу, сообщала Н. Д. Вольпин: «Поднимаясь на эстраду, он держал руки сцепленными за спиной, но уже на втором стихе выбрасывал правую вперед – ладонью вверх – и то и дело сжимал кулак и отводил локоть, как бы что-то вытягивая к себе из зала – не любовь ли слушателя? А голос высокий и чуть приглушенно звонкий; и очень сильный. Подача стиха, по-актерски смысловая, достаточно выдерживала ритм. <…> Такое чтение не могло сразу же не овладеть залом». [2235]

Ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН С. И. Субботин [2236] сделал интересное наблюдение в 2003 г. в г. Вытегра Вологодской обл. на Клюевских чтениях при прослушивании аудиозаписи чтения Н. А. Клюевым собственных стихов. Стало очевидным то обстоятельство, что С. А. Есенин перенял основы мелодекламации у своего старшего «литературного собрата». Когда звучат следующие непосредственно друг за другом звучащие в авторском исполнении поэтические тексты Н. А. Клюева и С. А. Есенина, то отлично улавливается их общая декламационная манера с нарочитым растягиванием слогов, от которой исходит ощущение звучания древних религиозных текстов, бытовавших в Юго-Восточной Азии. Можно предположить также отдаленное влияние особенностей исполнения народных «протяжных песен» и изначальных церковных распевов, особенностей чтения православных молитв; но это уже очень далекое родство.

Из воспоминаний Л. И. Повицкого следует, что Есенин прекрасно осознавал особенности воздействия декламации на аудиторию и специально варьировал творческую манеру чтения стихов – не только в зависимости от поэтической темы, но и от читаемых авторов. Л. И. Повицкий вспоминал о своеобразном развлечении Есенина – о голосовом изображении поэтов в ноябре 1918 г. в Туле: «Иногда он имитировал Блока и Белого. Блока он читал серьезно, с уважением. Белого – с издевкой, утрируя как внешнюю манеру читки Белого, так и содержание его потусторонних мистических “прорицаний”». [2237] Следовательно, Есенин был необыкновенно чуток к воздействию звучащего поэтического слова и легко перенимал как основы, так и индивидуальные особенности авторского чтения.

Наблюдение современного литературоведа С. И. Субботина о том, что Есенин был склонен к заимствованию интонации и жестикуляции, легко перенимал понравившуюся ему манеру позирования на людях, соотносится с мнениями современников поэта. Так, познакомившийся с Есениным в 1915 г. в Петербурге М. В. Бабенчиков писал о том периоде вступления юного поэта в столичную литературную среду: «Движений, жестов почти не было. Не было и слов. Был типичный рязанский говорок, смех, паузы». [2238] Это уже позднее Есенин приобрел тот «поэтический лоск», который (как и безусловный талант) притягивал к нему многочисленных слушателей, почитателей и подражателей. А выработал в себе умение нравиться публике Есенин путем внимательного подсматривания за артистическими манерами именитых поэтов, способом умелого подстраивания себя под нигде не обозначенные явно, но обязательные требования соответствия высокой марке «мэтра».

В свою очередь, манера чтения Есениным стихов была настолько притягательна, что также вызывала подражания. Современник поэта И. А. Груздев в письме к М. Горькому от 22 декабря 1927 г. сообщал особенности проведения вечера памяти Есенина: «Публика никого не хотела слушать, требовала стихов Есенина в исполнении Приблудного, в совершенстве изучившего его манеру, буйствовала…». [2239]

Знавшие Есенина люди отмечали и его удивительную особенность видоизменять свой социальный статус. Он умел переиначивать облик с сельского жителя на горожанина, играть другую профессиональную роль, изменять географическую привязку к местожительству, даже вступать в состязание с судьбой – при чтении стихов и обычном присутствии (в качестве зрителя, слушателя и др.). И. А. Оксёнов вспоминал о вечере в студии В. В. Шимановского в Ленинграде 15 апреля 1924 г.: «Когда читает – рязанский паренек, замолчит – московский бродяга, непременно отмеченный роком (так мне кажется)». [2240]

Более того, Есенин умел перевоплощаться в другого человека – своего героя, историческую личность. У русского народа похожий прием именуется оборотничеством и приписывается стихийным духам и людям, вступившим в связь с ними; но перевоплощение поэта было божественным даром. Буддистская идея множественности рождений одной личности в разных ипостасях и проявление всеобщего единства через человеческое братство подсказала Есенину мысль о возможности проникновения в духовную сущность другого человека. Эту мысль Есенин усвоил еще в юности, когда он зачитывался биографией Будды: «Я есть ты» (VI, 36 – письмо Г. Панфилову от 23 апреля 1913 г.).

Иностранка Лола Кинел поделилась своими впечатлениями от сценичности чтения Есениным своей поэмы в Брюсселе:

...

Я была ошеломлена. Есенинский голос – голос южно-русского крестьянина, мягкий и слегка певучий – передавал изумительный диапазон переживаний. От нежной ласкающей напевности он возносился до диких, то хриплых, то пронзительных выкриков. Есенин был Пугачевым – измученным крестьянином… долго страдавшим, терпеливым, обманутым, а потом – неистовым, хитрым, страшным в своем гневе и требующим свободы и мщения… и потом, в конце, когда его предали, – покорным, покинутым… Есенин-Пугачев выражал недовольство шепотом, вел неторопливый рассказ, будто пел песню. Он же орал, плевался, богохульствовал. Его тело раскачивалось в ритме декламации, и вся комната словно вибрировала от его эмоций. Потом, в конце, побежденный, он – Есенин-Пугачев – съежился и зарыдал. [2241]

С. Г. Скиталец (Петров) приводил в своих воспоминаниях есенинские слова о его участии в театральных постановках: «Да ведь я всё-таки был немножко на сцене! – возразил он, – много участвовал в любительских спектаклях, даже в малорусских пьесах героев-любовников играл!..». [2242]

К выразительной жестикуляции Есенин прибегал и в тех случаях, когда требовалось доходчиво объяснить какую-то важную для него мысль собеседнику, не владеющему русским языком (а сам поэт иностранные языки не желал изучать принципиально из верности родному поэтическому слову). Лола Кинел описывала «двойной текст» Есенина – словесный и жестовый, обращенный к А. Дункан и объясняющий невозможность сохранить на века блистательное искусство танца даже самой талантливой танцовщицы (причем применил типично народный жест): «Все это он сказал по-русски, чтобы я <Л. Кинел> перевела, но два последних слова произнес на английский манер и прямо в лицо Айседоре, с очень выразительным жестом – как бы развеивая останки Айседоры на все четыре стороны…». [2243]

О том, что Есенин придавал большое значение смысловой (даже семиотической) сущности жеста, хорошо видно из его строк, посвященных этому динамичному предмету:

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты

(III, 190 – «Черный человек», 1923–1925).

По мнению современного исследователя, «жестово-мимические движения бывают естественными… и условными, смысловая наполненность которых – величина переменная, зависящая от договоренности людей между собой». [2244] (См. также главу 4.)

Типологичность запечатления Есенина в скульптуре

Современники-россияне также описывали характерную жестикуляцию Есенина, нередко относя ее к позиции деревенского бойца. Так, по сведениям звукоархивиста Л. А. Шилова, «С. Т. Коненков рассказал и о характерных жестах Есенина, которыми он сопровождал чтение. Характерный жест поэта и запечатлен на известной деревянной скульптуре Коненкова. Именно так чаще всего Есенин читал стихи: левая рука вскидывалась вверх, ладонь у виска, правая со сжатым кулаком поднималась и опускалась в ритм стиха». [2245] Сам С. Т. Конёнков иначе трактовал запечатленный им жест Есенина – как склонность к глубочайшему лиризму и уход поэта вглубь себя: «Читая стихи, Есенин выразительно жестикулировал. Светлые волосы его рассыпались. Поправляя их, он поднял руку к голове и стал удивительно искренним, доверчивым, милым». [2246] Тем не менее народное понимание знаковой сущности подобного жеста устойчиво раскрывается как склонность к боевому действию, боевитость. Выполненный С. Т. Конёнковым бюст из дерева, датируемый 1920 или 1921 годом, запечатлен на фотографиях: правой рукой Есенин охватывает справа затылок, левая рука заложена за слегка намеченный скульптором левый отворот расстегнутого ворота рубахи. [2247]

Вероятно, именно конёнковский бюст послужил прототипом для последующих работ скульпторов, создававших свои работы уже после смерти Есенина. Особенно близка к нему по композиции воздвигнутая в 1975 г. в парке напротив Рязанского кремля по проекту А. Кибальникова поясная скульптура: Есенин как бы выходит из земли, его правая рука размахнута, а левая согнута в локте и поднята вверх, взгляд устремлен вперед и ввысь – поэт читает стихи. [2248]

В Москве в 1986 г. на Ваганьковском кладбище установлен более самостоятельный по замыслу беломраморный памятник скульптора А. А. Бичукова и архитектора К. Мурашева: на намогильном гранитном столбике покоится глыба земли, из которой как бы вырастает по пояс Есенин со сложенными на груди руками. [2249]

Московский скульптор Н. А. Селиванов создал портрет Есенина: белый гипсовый бюст начат с распахнутого ворота косоворотки, за лицом слева находится пышная растительность, и создается впечатление, что голова поэта неразрывными узами связана с воспетой им цветущей землей. [2250]

Эти композиционные решения объединяет образ родимой земли, которую прославлял поэт. Образ этот архетипический, проходящий через все творчество Есенина и донесенный до его мировосприятия классическими традициями русской литературы и фольклора. Сам факт установки памятника Есенину около Рязанского кремля стал ответом на его поэтическое мечтание и завещание: «И будет памятник // Стоять в Рязани мне» (II, 161).

Вроде бы самое простое – на первый взгляд – решение нашел скульптор Анатолий Бичуков для установленного в Туле горельефа Есенина. Это скульптурное решение также исходит из представлений о родной земле как о глубинном, коренном начале творчества Есенина: его голова изображена на фоне взрытой и уложенной глыбами земли; однако при более пристальном рассмотрении некоторые люди усматривают там дополнительный профиль, как бы отходящий влево от головы поэта и образованный земляными комьями (наблюдение В. В. Пилипенко [2251] ). И видят в этом некое мистическое откровение, идущее из глубин земли постижение тайны творчества и вообще бытия.

На Рязанском бульваре в Москве в 1972 г. установлена парковая скульптура: скульптор В. Е. Цигаль (1916–2005) изобразил Есенина – деревенского парня в косоворотке, будто бы только что пришедшим издалека в город, действительно с рязанского направления. Рядом со скульптурой вдоль аллеи растут березки – воспетые поэтом деревца.

Идея установки памятников в начале ХХ столетия, что называется, витала в воздухе. Велимир Хлебников оставил черновую рукопись под условным названием «Памятники», в которой рассуждал о целесообразности установки скульптур и монументов:

...

Они должны быть воздвигнуты по всему лицу земли русской.

Они суть персты каменного сторожа, указывающие молодцу, куда идти. Памятники говорят народу, что в бытии есть самоцель.

Памятники служат речью между населением и властью, они суть звуки чугунного разговора власти и народа, они доступны для чтения (на них соединяются взоры всего народа), они носители мысли, будучи чертогом смысла подобно членам письмен и иероглифам. <…>

Так украсится и освятится красотой и лепотой русская земля и великорусский материк, вспоминая и объединяя людей из русского народа. [2252]

Хлебников, в отличие от Есенина, измерявшего величину собственного таланта возможностью постановки памятника себе как награды за поэтический дар (если потомки сочтут возможным), составил целый список персон, достойных монументального увековечения. Некоторые позиции этого перечня вызывают улыбку, так как Хлебников лукаво перемещал прототипы будущих изваяний в несвойственные им территориальные пределы, а также предлагал возвести монументы не только историческим деятелям, но и персонам совершенно нечеловеческого облика: например, установить «памятник орловскому рысаку в Воронеже», «памятник Лопухину в виде дерева, под которым умирал герой» или «в Киеве отцу воздухоплавания Змею Тугариновичу». [2253]

Помимо памятников, монументов, парковых скульптур и бюстов Есенина, которых известно достаточное количество, фигура поэта запечатлена в керамике: «На выставке в Ярославле Валерий Малолетков явил зрителю яркие, одухотворенные цветом скульптуры, которые казались поистине живыми. То были образы трагических поэтов и художников, посвятивших свои жизни духовному величию России: Есенин, Ахматова, Цветаева, Татлин… Объясняя посетителям свой замысел, художник назвал свою новую серию “Великомученики Духа”». [2254]

В 1995 г. была выпущена 1-я юбилейная медаль из металлического сплава серого цвета с надписями: «1895–1925. Сергей Есенин» и «100 лет со дня рождения поэта. “О Русь, взмахни крылами”». [2255] Также известны 2 неофициальных медали: одна, из серебристого металлического сплава, с надписями «1895–1925. Сергей Есенин», «Я думаю: // Как прекрасна // Земля // И на ней человек. С. Есенин», с портретом и пейзажем; другая, из золотистого металлического сплава – с надписями «Липецкому музею С. А. Есенина XV лет. 1976–1991» и «1895–1925», с портретом Есенина и автографом. Инициатором выпуска первой «самодеятельной» подарочной медали был П. Н. Пропалов (г. Вязьма). В 1995 г. была выпущена серебряная монета достоинством 2 рубля. До этого времени выходили значки и почтовые марки с портретами С. А. Есенина.

Многообразие жестикуляции рукой: от целования ручки до угрозы

Жест вытянутой руки амбивалентен. Протягивающаяся рука как самостоятельный персонаж, своеобразный очеловеченный предмет, является сю-жетообразующим стержнем детского фольклорного жанра – «страшных историй». Генезис этого повествовательного жанра не прояснен в достаточной мере, и неизвестно время его возникновения. Можно лишь предполагать, что во времена Есенина «страшные истории» уже существовали как характерное фольклорное явление, хотя стали изучаться лишь в 1970-е годы. Известен целый ряд мотивов с карающей рукой (причем центральных в сюжетике жанра), воплощенных в поэтических клише: 1) «В чёрном-чёрном лесу… (далее следует система ступенчатого сужения образов) стоит чёрный-чёрный гроб» (произносится зловещим шепотом) и далее – громкий выкрик «Отдай мою руку!»; 2) рука душит человека (последовательно умерщвляет родственников); 3) противнику отрубают руку, и нередко она начинает действовать самостоятельно и т. д. [2256]

Можно предположить, что в сюжетный арсенал «страшных историй» образ хватающей руки проник на подсознательном уровне как древнейший архетип, чья история прослеживается от отпечатков раскрытой ладони в первобытном наскальном искусстве до жеста указующей руки памятников XX века. А между этими крайними датами уместились известные Есенину игра с пальчиками детской ладошки «Ладушки», родительский шлепок непослушному малышу, гадание по раскрытой ладони, протянутая рука просителя милостыни, жест осеняющего креста, рукопожатие при улаженной сделке (в том числе и свадебный ритуал «рукобитье») и многое другое. Жест руки, отмахивающей от себя что-то неприятное или какого-нибудь злого духа, просматривается в восприятии облика Есенина, запечатленном в воспоминании Н. П. Милоновой. По ее словам, весной 1923 г. (дата ошибочна [2257] ) Есенин вместе с другими поэтами выступал в Высшем литературно-художественном институте с чтением «Москвы кабацкой»: «Читал негромко, чуть глуховатым голосом, немного нараспев, со скупой жестикуляцией – правой рукой будто отводил что-то от себя». [2258]

Еще одно воспоминание о постепенном высвобождении рук и все возрастающей жестикуляции при поэтической декламации Есенина в кафе «Домино» (скорее всего, зимой 1919 г.) дал А. М. Сахаров: «Вышел на эстраду, кутаясь в свою чуйку, по-извозчичьи засовывая руки рукав в рукав, словно они у него замерзли – и начал читать “Пантократор”. Читал он хорошо, зажигаясь и освобождая себя от всего связывающего. Сначала были освобождены руки, и он энергически размахивал правой рукой, затем на помощь пришла левая, полетела, сброшенная с головы, шапка, из-под которой освободились пышные волосы цвета спелой ржи… и он весь закачался, как корабль, борющийся с непогодой». [2259]

Заметим, что сам Есенин воспринял как характерный жест указующей руки у Ленина, который любил выступать перед большой аудиторией и потом был многократно и даже стереотипно увековечен в памятниках. В «Капитане Земли», написанном 17 января 1925 г. – к первой траурной годовщине кончины советского вождя, говорится:

Лишь только он

С рукой своей воздетой

Сказал, что мир —

Единая семья (IV, 214).

Жестикуляция Есенина также включала подобный жест – как писал его друг А. Б. Мариенгоф: «На эстраду вышел Есенин. Улыбнулся, сузил веки и, по своей тогдашней манере, выставил вперед завораживающую руку. Она жила у него одной жизнью со стихом, как некий ритмический маятник с жизнью часового механизма». [2260]

Более редко современники отмечали те жесты Есенина, которые оказывались проявлением галантности и проходили сквозь века в истории культуры, а потому были обычны для мужского стиля (по крайней мере, городского). Когда же дамы упоминают о галантности Есенина, они создают эффект контрастности его личности – деревенского рубахи-парня и элегантного горожанина. Анна Ахматова пишет о посещении Есениным ее квартиры в Фонтанном доме осенью 1924 г.: «Внешний лоск, а вот лицо болезненное, с каким-то землистым оттенком. Здороваясь, он поцеловал руку, что раньше никогда не делал». [2261]

По словам заместителя директора по науке Есенинского музея-заповедника в с. Константиново К. П. Воронцова, уроженца соседней Московской обл., изучавшего этнографию «малой родины» поэта, здесь было принято среди мужчин целовать руки любимым девушкам особенным образом. В конце мая 2000 г. К. П. Воронцов продемонстрировал нам целый ритуал троекратного поцелуя: весной в с. Константиново целовали девушкам руку три раза в тыльную сторону ладони от сгиба к пальцам, а осенью – во внутреннюю часть и сгибали ладонь. [2262] Иначе говоря, осенью мужчины целовали троекратно ладошку, затем загибали пальцы дамы внутрь, как бы закрывая руку для вящей сохранности ласки. О подобном, хотя и несколько отличающемся (сокращенном варианте), целовании Есениным женских ручек писала Н. Д. Вольпин: «Когда я поднялась уходить, он взял мои руки – каждую в свою – повернул ладонями кверху, широко их развел и крепко поцеловал в самую середину ладони…». [2263]

Жестам в с. Константиново придавали большое значение. Так, из местной частушки следует, что подача девушкой правой руки парню означает симпатию и доверие к нему, а левой – наоборот, неприязнь и измену:

Со мной милый повстречался,

Дала руку левую.

Он не скоро догадался,

Что измену делаю. [2264]

У русского народа правая рука связывалась с любыми положительными представлениями и решениями, на ней носили обручальное кольцо. В частушке с. Константиново средствами символики изображен отказ просватанной (обрученной) девушки от ухаживаний парня, еще не ведающего о ее скором замужестве:

Ты не думай, я не дура,

Я не выйду на крыльцо.

Не подам я праву руку,

На которой есть кольцо. [2265]

Запечатленность есенинских жестов: от воспоминаний и фотографий – к прямым потомкам

Современница поэта и мать его сына Н. Д. Вольпин обращает внимание на непроизвольность некоторых жестов Есенина, их врожденность и наследуемость:

...

…он вдруг отрешится от всего, уйдет в недоступную даль. И тут появится у него тот особенный взгляд: брови завяжутся на переносье в одну черту, наружные их концы приподнимутся в изгибе. А глаза уставятся отчужденно в далекую точку. Застывший, он сидит так какое-то время – минуту и дольше – и вдруг, встрепенувшись, вернется к собеседнику. <…> Позже тот же взгляд я приметила у Кати Есениной. <…> И я безошибочно узнала, что это не какая-то выработанная манера ухода от окружающих, а нечто прирожденное – и у Сергея, и у Кати… и у моего мальчонки. У Шуры Есениной, мало похожей на брата (она в мать, а Сергей и Катя явно в отца), я никогда не наблюдала этого есенинского взгляда. [2266]

О наследовании мимики и жестикуляции рассуждал и Ю. Н. Либединский – опять же на примере сопоставления природных манер Есенина и его сестры Екатерины:

...

Та же озорная сила, которая звучала в стихах Сергея, сказывалась в том, как плясала его беленькая сестра Катя. Кто не помнит, как в «Войне и мире» вышла плясать «По улице мостовой» Наташа Ростова! Но в том, как плясала Катя Есенина, в ее взметывающихся белых руках, в бледном мерцании ее лица, в глазах, мечущих искры, прорывалось что-то иное: и воля, и сила, и ярость… [2267]

Пристальное изучение запечатленных в разные годы на фотографиях поз, жестов и даже прически Есенина могло бы дополнить распространенное мнение об образе поэта – «рубахи-парня». По мнению исследователя традиционной «мужской культуры» И. А. Морозова, «сдвинутая на бок шапка, как наиболее репрезентативный жест “мужской удали и стати”, задвинутая за полу одежды рука как реминисценция старого жеста угрозы (“кистень за пазухой”), непременные кудри, тщательно “прилаженные” на лбу не только у молодых парней, но и у взрослых мужчин – вот только немногие бросающиеся в глаза детали». [2268] Вариант жеста затаенной угрозы – заложенный за планку с пуговицами ниже воротника-стойки на гимнастерке большой палец левой руки при сжатых в кулак остальных пальцах – хорошо виден у Есенина, изображенного на групповом фотоснимке с военными санитарами в 1916 г. [2269]

Игровое начало в характере Есенина

Фигура Есенина многогранна и противоречива, соткана из множества противоположностей и даже взаимоисключающих черточек. В игровом облике Есенина соединились черты-антиномии – пророка и юродивого, благостника и забияки. Есенин интересен нам и как носитель мировоззренческого архетипа деревенского удалого парня, типичного для патриархальной крестьянской Руси на протяжении тысячелетий, но в ХХ веке оказавшегося почти утраченным.

По оценке В. С. Чернявского, обратившего внимание на появление Есенина 25 октября 1915 года в Тенишевском зале в Петербурге на вечере общества «Краса» в псевдонародной одежде, именно «та белая с серебром рубашка… положила начало театрализации его выступлений, приведшей потом к поддевкам и сафьяновым сапогам…». [2270]

Пушкинский же облик был последним костюмом Есенина – и он отражен в проекте памятника Есенину работы С. Т. Конёнкова конца 1920-х годов: цилиндр и трость под ногами, большой палец правой руки поднят вверх в одобрительном жесте, сама же десница опирается на левую руку, замыкая кольцо рук чуть ниже уровня плеч, а голова поэта немного откинута влево. [2271] В столетний юбилей Есенина в 1995 г. в Таврическом саду в Санкт-Петербурге появилась его беломраморная скульптура работы Альберта Чаркина, созданная также по мотивам пушкинского облика – в характерном одеянии поэта: Есенин во фраке с бабочкой сидит на скамье, опершись правой рукой с кленовым листом о колено, левую руку опустил на сиденье, ноги чуть сдвинуты влево, голова немного наклонена вперед, он смотрит вниз. [2272] О подражании пушкинскому одеянию сообщал сам Есенин в стихах: «Был цилиндр, а теперь его нет. // Лишь осталась одна манишка // С модной парой избитых штиблет» (I, 197 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923).

Справедливости ради надо заметить, что ряженье как прием для создания анонимности применялся сотрудниками секретных служб. По воспоминаниям Н. Н. Никитина, приехавшего из-за границы Есенина сопровождал при посещении детского приюта в Ермаковке начальник Московского уголовного розыска, и «он был в крылатке с бронзовыми застежками – львиными мордами – и в черной литераторской шляпе, очевидно, для конспирации». [2273] Этот же костюм осознавался В. И. Эрлихом похожим не столько на пушкинский, сколько на рыцарский: «Сильно поношенная широкополая шляпа и плащ, скрепленный на груди позолоченной цепью с пряжками, изображающими львиные головы. В окружении советской Москвы от него несло средневековьем». [2274] Умение эпатировать публику у Есенина проявлялось не только в надевании экстравагантного головного убора, но и, наоборот, в отсутствии его: например, в хождении по улицам Ростова без шляпы. [2275]

И все-таки Есенин с самого начала осознания своей личности ощущал себя поэтом. Вот почему его жесты и позы были не только видимым выражением присущей ему рисовки и игры, но и необходимым инструментом для реализации творческого начала. Жест у Есенина положен в основу образности – об этом свидетельствовал И. В. Грузинов: «Образ для него – это гать, которую он прокладывает через болото. <…> При этом Есенин становится в позу идущего человека, показывая руками на лежащую перед ним гать». [2276] Далее И. В. Грузинов рассуждал о том, что позирование и жестикуляция для Есенина не только входили в систему поэтической образности, но и составляли его образ жизни: «Как почти всегда, он и на этот раз не мог обойтись без игры, аффектации, жеста». [2277]

Игровое начало личности Есенина проявлялось и в нарочитом коверкании произношения – в подстраивании себя то под выходца с Русского Севера (подобно Н. А. Клюеву, оказавшему на поэта сильное влияние), то под иностранца, хотя и сама рязанская орфоэпия сильно отличалась от общепринятых литературных норм и уже этим обращала внимание петербуржцев и москвичей на молодого провинциала. И. В. Грузинов сообщал о есенинском произношении: «…звук “г” он произносил по-рязански. “Яговал”, как говорят о таком произношении московские мужики». [2278] Однако «оканье» могло быть известно Есенину и до знакомства с Н. А. Клюевым, который только актуализировал «окающий говор» в сознании рязанского поэта. Вероятно, так немного нараспев и с четким выговором каждого звука «о» без редукции говорил константиновский священник о. Иоанн Смирнов – в соответствии с нормами церковнославянского произношения (впрочем, как и любой священнослужитель). Сестры поэта Е. и А. Есенины записали в с. Константиново в 1927 г. частушку:

У миленочка мово

Поговорочка на «о».

Я за эту поговорочку

Влюбилася в него. [2279]

Рюрик Ивнев отмечал, что когда Есенин вернулся из путешествия по Европе и Америке, то «с официантом он говорил чуть-чуть ломаным языком, как будто разучился говорить по-русски» и «первое время он даже говорил с нарочитым акцентом». [2280] Умышленная иллюзия иностранного выговора перекликается со стихотворными строчками Есенина: «Язык сограждан стал мне как чужой, // В своей стране я словно иностранец» (II, 95 – «Русь советская», 1924), что отражает душевное состояние поэта, вызванное глобальными переменами на родине. Кроме того, в произведениях последнего периода творчества появляются иностранные словечки: «Я отвечу: “Добрый вечер, miss”» (IV, 239).

Игра в отстраненность, выстраивание фигуры пришельца из несуществующей глухомани, противопоставление деревенского мужичка столичным «хлюстам» стало своеобразным alter ego Есенина. Как наблюдал И. Г. Эрен-бург, поэт «менял роли… но не играть не мог (или не хотел). Часто я слышал, как, поглядывая своими небесными глазами, он с легкой издевкой отвечал собеседнику: “Я уж и не знаю, как у вас, а у нас, в Рязанской…”». [2281] Приведенная фраза Есенина отсылает знакомого с фольклорной традицией собеседника к текстам сразу двух жанров – частушки и присловья: 1) к частушечному зачину «Я не знаю, как у вас, // А у нас в Саратове»; 2) к типично рязанскому прибауточному варианту -

А у нас в Рязани

Пироги (Грибы) с глазами:

Их ядять,

А они глядять; [2282]

* * *

Я не знаю, как у вас,

А у нас в Рязани

Петухи рано встают,

Про хреновину поют. [2283]

Л. А. Архипова в 2002 г. привела еще один «топонимический» текст с указанием «есенинская частушка» (в академическом Полном собрании сочинений С. А. Есенина, 1995–2002, он не зафиксирован):

Сныть-трава, трын-трава

Здесь у каждого двора,

А в Рязани – лебеда…

Не забыть мне никогда. [2284]

Наречение именем и традиционность прозвища

Среди односельчан принято наделять друг друга прозвищами. По данным этнографа Н. И. Лебедевой [2285] (1894–1978) – современницы Есенина и также уроженки Рязанщины, – фамилии крестьян появились сравнительно поздно в патриархальной сельской жизни, придя на смену прозвищам, которые наследовались и переходили таким способом ИЗ поколения в поколение на протяжении столетий. Не избежал сельского «наследственного» прозвища и Есенин. Так, в с. Константиново он был известен как Серёга-монах , потому что его дед Никита Осипович Есенин собирался уйти в монастырь, долго не женился и сочетался браком в весьма зрелом (по меркам односельчан) 27-летнем возрасте; к тому же его жена – бабушка Аграфена Панкратьевна – привечала странствующих по окрестным селам и собирающих на монастырские нужды подаяние монахов из соседнего Иоанно-Богословского монастыря в Пощупове. [2286] Друг юности Н. А. Сардановский вспоминал о Есенине: «Тихий был мальчик, застенчивый, кличка ему была – Серега - монах ». [2287] Сохранилось воспоминание старожилов Константинова о том, что Есенин, будучи мальчиком, вставлял свое прозвище в фольклорный жанр жеребьевки при детских играх. Вот свидетельство бабушки Анастасии, 85 лет:

...

Так и Сергей с тех бугров лётал! Уже такой был отчаянный, это страсть! Эх, крикнет, да так складно, расступись, мол, мелюзга, едет Монах , грудь, говорит, в крестах али голова в кустах! Бывало, на самый лед санки-то вынесет, к полынье. Такой бесенёнок. [2288]

О знании рода Есениных как Монаховых в селе (и в том числе самого Сергея Есенина) сообщает еще один местный уроженец:

...

Ну как верили, как мне мать сказала, что говорить: они всё время напротив мене жили – Монахи . Этот, ну у Титовых. Получилось так, что он был ну, как сказали – Монах и всё прочее. <…> Ну, я понятия об этом не имел, потому что я с 34-го года рождения, я понятия не имел о том, что такое Есенин. У матери спрашиваю – я г?ря: «Ма, – г?ря, что такое – Серёга?» Она: «А мы ходили!» А там у нас была часовня у Титовых-то! Да! Говорить: «Мы сегодня идём туда. Приезжаить Серёга Есенин. Монах ». Он, да, Монах. Вот, я и понятия не имел. [2289]

Даже живущая по соседству с домом Есениных односельчанка (непосредственная соседка) подтверждает: «Сергей Монах. Мы не знали, что он Есенин». [2290]

Монах (безотносительно к роду Есениных) является одним из излюбленных фольклорных персонажей. Над монахом подсмеиваются, приписывая наиболее выразительные черты светского поведения, запретного для монашеской братии (обычно это склонность к плотским утехам – хмельному питию и эротике). Ироничное народное отношение отражено в частушке с. Константиново:

Ой, монах, ты, монах,

Размонашился.

Не подумай, что такое,

Распоясался. [2291]

В городской жизни Есенина на смену прозвищу, не известному его новым знакомцам, пришли разные трактовки его необычной фамилии. Так вместо традиционного сельского «прозывания» как из рога изобилия посыпались различные интерпретации фамилии, обусловленные «народной этимологией» и носящие произвольно-вымышленный характер, хотя их сочинителями стали люди образованные. Как раз начитанность «народных этимологов» позволяла им выдвигать порой совершенно фантастические версии. Отношение Есенина к высказываемым якобы «историческим корням» собственной фамилии было восторженное, ибо оно находилось в русле творимой им легендарной биографии. А. Н. Толстой в 1922 г. стал одним из разгадывателей есенинского родового имени: «Фамилия Есенина – русская-коренная, в ней звучат языческие корни – Овсень, Таусень, Осень, Ясень, – связанные с плодородием, с дарами земли, с осенними праздниками». [2292] М. В. Бабенчиков также представил свою версию разгадки поэтической тайны фамилии и позже так писал о восприятии поэтом очередной сочиненной версии: «И он тотчас же на лету подхватил мою шутку: “Весенний! Есенин! Ловко ты это придумал, хотя и не сам, сознайся, а Лев Толстой. Есть у него в “Войне и мире” что-то вроде. Люблю и боюсь я этого старика. А отчего, не знаю. Даже во сне вижу. Махонький такой, мохнатенький, вроде лесовика. Идет, палкой суковатой постукивает. И вдруг как заорет: “Серега! Зачем дом бросил! ”». [2293]

В. С. Чернявский находил разгадку противоположного значения фамилии Есенина в соотнесении ее с жестикуляцией поэта: «Его упрямые жесты рукой, держащей погасшую папироску, знакомые, резкие, завершающие движения его золотой головы ни на минуту не казались актерскими, но придавали ему вид воистину поющего, осеннего поэта». [2294] Ю. Н. Либединский усматривал родство фамилии Есенина с ведущей природной тематикой его сочинений: «Но, конечно, сильнее всего в стихах Есенина покоряла воплощенная в них поэтическая прелесть русской природы. Даже самое имя его казалось мне названием не то времени года: Осенин, Весенин, – не то какого-то цветущего куста…». [2295] Н. Л. Браун открыл стихотворение «Сергей Есенин» (1965) размышлением о символичности фамилии главного героя:

В этом имени – слово «есень».

Осень, ясень, осенний цвет.

Что-то есть в нем от русских песен —

Поднебесье, тихие веси,

Сень березы

И синь-рассвет. [2296]

Еще об одной «народной этимологии» Есенинской фамилии, придуманной самим поэтом, рассказывал друг детства поэта Н. А. Сардановский: «Потом он хотел называться “Ясенин”, считая, что по-настоящему правильная фамилия его от слова “ясный”». [2297] И. Н. Розанов поначалу иначе трактовал происхождение фамилии Есенина: «“Ясенин” послышалось мне. Это легко осмысливалось: “Ясень”, “Ясюнинские”… И когда через полгода я купил только что вышедшую “Радуницу”, я не без удивления узнал, что фамилия автора начинается на “Е”». [2298]

Ю. П. Анненков, размышляя о неслучайности соединения в браке судеб Есенина с Дункан, у которой еще раньше двое детей погибли в реке Сене из-за автокатострофы, намеревался поделиться своим наблюдением с великой американской артисткой: «Я хотел было сказать <ей>, что есть что-то родственное между звуком Есенин и Сеной , но сдержался и умолчал» [2299] (курсив наш. – Е. С. ).

Из современников Есенина известен лишь один, который не поддержал общее стремление устанавливать смысловые корни фамилии поэта и воспевать природную красоту, проступающую в родовом прозвании человека. В. П. Катаев в повести «Алмазный мой венец», восторгавшийся поэзией не названного им Есенина, писал в январе 1916 года: «…сразу же наткнулся на “Лисицу” – небольшое стихотворение, подписанное новым для меня именем, показавшимся мне слишком бедным, коротким и невыразительным». [2300] В. П. Катаев озаглавил главу повести «Королевич» и дал этому неявное объяснение: «…я мог бы назвать моего нового знакомого как угодно: инок, мизгирь, Лель, царевич… Но почему-то мне казалось, что ему больше всего, несмотря на парижскую шляпу и лайковые перчатки, подходит слово “королевич”… Может быть, даже королевич Елисей… // Но буду его называть просто королевич, с маленькой буквы». [2301]

Идею о множественности впечатлений и представлений, заложенных одновременно в фамилии и нарочито сконструированном напоказ публике внешнем облике и театрализованном одеянии Есенина, высказал сразу же после кончины поэта В. Л. Львов-Рогачевский. В речи, произнесенной в Государственной академии художественных наук 15 января 1926 г., известный литературный критик констатировал: «Ни у одного поэта не было столько названий, как у Есенина: “весенний” и “осенний” [поэт], “светлокудрый Лель” и “последний деревенский поэт”, “представитель городской богемы”, “наш спутник”, “мужичий Пушкин”, “великий национальный поэт”… Все названия противоречили друг другу, и во всех была правда». [2302]

Сам Есенин оставил свою трактовку в отрывке неустановленного произведения: «Фамилия моя древнерусская – Есенин. Если перевести ее на сегодняшний портовый язык и выискать корень, то это будет – осень. // Осень! Осень! Я кровью люблю это слово. Это слово – мое имя и моя любовь» (VII (2), 93 – «Я очень здоровый…», 1923).

Интересно, что сразу же после Октябрьской революции возникло представление о невозможности с помощью фамилии точно отразить индивидуальную сущность человека, зародилась надежда на создание какой-либо дефиниции для адекватной характеристики личности. А. Г. Гойхбарг во вступительной статье «Первый кодекс законов РСФСР» к одноименному юридическому документу высказывал надежду: «Быть может, через очень короткое время можно будет вычеркнуть целый ряд записей, напр. о регистрации браков, отсутствующих, перемены фамилий, если вместо фамилий будут введены более рациональные, более разумные различия отдельных людей». [2303] В самом кодексе законов устанавливался «порядок ведения регистрационных книг», в котором числилась «книга записей лиц, изменивших фамилии и прозвища». [2304] Прозвища почитались настолько серьезной характеристикой человека, что, по первому советскому законодательству, их разрешалось менять: «Записи о перемене прозвищ и фамилий заносятся в соответствующую регистрационную книгу по получении заявления и по соблюдении формальностей, установленных статьями 2-ой и 3-ей декрета о праве граждан изменять свои фамилии и прозвища» (ст. 50). [2305] Следовательно, кодекс законов учитывал сложившуюся в крестьянской среде практику наделять людей прозвищами.

Любопытно, что попытки разгадать тайну происхождения фамилии Есенина не иссякают до сих пор. Так, в беседе с нами заведующий кафедрой литературы Рязанского государственного педагогического университета доцент А. В. Сафронов в 1995 году полушутя-полусерьезно предложил свою версию: безграмотный крестьянин-предок на вопрос писаря мог ответить «Я Сенин» и стать таким образом родоначальником фамилии, сведенной писцом в одно слово, тем более что на Рязанщине Сенины очень распространены (среди них, например, безвременно скончавшийся в 2000 г. поэт Анатолий Сенин). Еще при жизни Есенина его фамилия писалась иногда как «Ясенин» в соответствии с фонетическими особенностями «якающего» диалекта. Фамилия отца поэта в официальных бумагах порой обозначалась как «Ясинин». [2306]

Согласно новым разысканиям по родословию поэта его племянницы Н. В. Есениной (Наседкиной, 1923–2006), отец Есенина в первые годы работы в Москве писал свою фамилию с начальной буквы «Я» (например, на конвертах писем к сыну 1914–1916 гг. – Ясенин), так оформлено и на его визитной карточке как торговца в мясной лавке купца Крылова в Замоскворечье. [2307] Н. В. Есенина (Наседкина) сообщает: «В семейном предании было предположение, что фамилия “Ясенин” происходит от прадеда Осипа Климовича, который имел прозвище “ясень”, а фамилия Есенин образована от церковного слова “есень”, означающего осень. И вообще в Константинове до революции было много семей, фамилии которых образовались как от времен года, так и от явления природы: Зимины, Есенины, Ветровы и другие». [2308]

Кроме этимологизации фамилии предпринимались попытки найти смысл в имени поэта. Некоторые современники устанавливали созвучие сразу между двумя именами – фамильным и личным, находили особый смысл в вовлечении именных омофонов в авторские сочинения. С. Григорьев обратился к поэту со страниц книги 1921 г. «Пророки и предтечи последнего завета»: «Есенин! Ненько мое! Знаешь ли ты, что “нень” и есть звуковой образ твоего имени? Всякий несет карму своего имени. Творческое дело поэта – есть развертывание образа своего, данного ему в имени целокупно. “Мне навстречу как сережки прозвенит девичий смех”. Вы слышите, что это подпись развернулась: Сережки Есенина». [2309]

Есенин и сам имел склонность вовлекать в художественный контекст смысл имени, как бы погружать его этимологию в природную среду. Августа Миклашевская вспоминала о стремлении поэта этимологизировать ее имя, помещая его в рамки месяцеслова: «В стихотворении “Ты такая ж простая, как все” больше всего самому Есенину нравились строчки: “Что ж так имя твое звенит, Словно августовская прохлада” – и он повторял их». [2310]

Крестьяне с. Константиново, как и других мест, также считали важным, в честь какого святого нарекли младенца и благозвучно ли его имя. По свидетельству племянницы поэта Н. В. Есениной-(Наседкиной), в родном селе желали в день ангела: «Дай Бог тебе крепкого здоровья, а ангелу твоему – золотой венец». [2311] При имянаречении будущего поэта его бабушку Аграфену Панкратьевну опечалило, что ближайшим духовным покровителем оказался Сергий, потому что это же имя носил не нравившийся ей сосед; однако батюшка успокоил, что имя это хорошее и благоприятно скажется на судьбе человека. [2312]

Имянаречение младенца являлось основополагающим в жизни только что родившегося человека, понимая это, крестьяне Рязанской губ. проводили специальный ритуал, сопровождавшийся обрядовой родильной песней:

Ай, звали пап?, пазывали пап?,

Ай, юрзы, ай, мюрзы,

Ва новаю деревню молоденца кристить.

А ва новай ва диревни ни кала нет, ни двара,

Ни кала нет, ни двара – стаить банюшка нова!

Во этой ва банюшке каровать тисава.

А на этай караватки тут радильница лижить.

Тут родильница лежить, все пра то жа гаварить: —

А и хто ж ево знаить, как и имя ему дать!

Я и дам яму имя – брат Иванушка, Иван.

Ай, юрзы, ай, мурзы! [2313]

Жители с. Константиново рассуждают об обязательности имянаречения: «Младенец есть младенец. А потом его крест?т обыкновенно, имя ему дают: Иван, или Сергей там, как говорится, такие там имена. Вот я Александр – значит, у меня Александр Спаситель, Александр Невский. Потому что родилс? в этот праздник». [2314]

Сама традиция нарекания именем восходит к библейской легенде, согласно которой Бог сотворил все земные существа и только человека (первочеловека Адама) наделил правом называния их. В Библии многократно сказано об этом – с объяснением сути имен, с их смысловой мотивацией: «И Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей » (Быт. 2: 19); «И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа » (Быт. 2: 23); «И нарек Адам имя жене своей: Ева, ибо она стала матерью всех живущих » (Быт. 3: 20, со сноской по поводу имени Евы: «Жизнь»). В Библии подчеркивается, что собственные имена – «говорящие», с прозрачным смысловым наполнением. Показательно, что (по Библии) имена даются не только во время первого обращения к нарекаемым персонам, но часто знаменуют новый жизненный этап человека (например, до рождения детей первая женщина не носила имени Ева). Кроме того, звуковой (вероятно, и смысловой) облик имени менялся в результате какого-либо важного события в жизни человека. Так, когда Аврам зачал сына от служанки Агари, то услышал: «И не будешь ты больше называться Аврамом ; но будет тебе имя: Авраам ; ибо Я сделаю тебя отцом множества народов» (Быт. 17: 5); аналогично Сара, родив сына, стала Саррой (см.: Быт. 18: 5).

Эта традиция первого имени и его смены была закреплена в христианстве в ритуалах имянаречения при крещении и пострижении в монахи, при возведении в духовный сан (например, жительница г. Елатьма Касимовского р-на Рязанской обл. – урожденная Покровская Софья Семеновна, 1899 г. р., дочь священника из г. Сасово, стала монахиней – матерью Серафимой и схимонахиней Никандрой [2315] ). В народной практике эта христианская традиция имянаречения дополнилась обычаем давать прозвище, которое спонтанно возникает при совершении прозываемым человеком какого-нибудь удивительного поступка. Следовательно, согласно христианскому вероучению, имя собственное, данное всякому человеку, освящено божественным благоволением к нему, а в бытовой практике прозвище наиболее ярко высвечивает характерные черты личности.

Прозвищеподобные образы – творческое самопредставление

Идея наделения человека прозвищем продолжала жить не только в сельской, но и в городской среде, несмотря на бытование фамилий. И это особенно касалось Есенина, о появлении которого в Петербурге вспоминал В. С. Чернявский: «В то время он еще не носил своих знаменитых кудрей, но за трогательную и действительно “нездешнюю” наружность и “золотые флюиды” его наперерыв называли “пастушком”, “Лелем”, “ангелом”…». [2316] Образ пастушка характерен для раннего творчества Есенина, по 1918 год включительно: «Я пастух. Мои палаты…» (1914) и др.

Образ ангела, не менее типичный для есенинской поэзии, наибольшую известность в качестве прозвища (если можно так выразиться) применительно к поэту получил благодаря надписи Айседоры Дункан на окне в конце 1921 г., воспроизведенной Г. В. Ивановым: «Бриллиантом кольца она тут же на оконном стекле выцарапала: “Esenin is a huligan, Esenin is an angel!”». [2317] Подобное же двойственное восприятие Есенина американской знаменитой танцовщицей запечатлено в воспоминаниях А. Б. Мариенгофа и в его «Романе без вранья» (1927): «И вторично ее рот… приятно изломал русские буквы: “Angel!” Поцеловала еще раз и сказала: “Tschort!”». [2318] В «Моем веке, моих друзьях и подругах» А. Б. Мариенгоф (1960) тот же случай описывает словами: «А Есенина Айседора называла ангелом и в этом хотела убедить как можно большее число людей. Поэтому на стенах, столах и зеркалах она весьма усердно писала губной помадой: “Есенин – Ангель”, “Есенин – Ангель”, “Есенин – Ангель”». [2319] Сравните мнение самого поэта, высказанное в стихотворении «Мне осталась одна забава…» (1923): «Но коль черти в душе гнездились – // Значит, ангелы жили в ней» (I, 186). Дуализм «ангел – черт» хорошо известен в христианстве и отражен в народном мировоззрении, воплощен в фольклоре. Широко известное представление есть и на Рязанщине, «что по правую сторону человека всегда ангел, по левую – бес». [2320]

Библейская идея о душе человеческой, за которую бьются божественные и бесовские силы, подхваченная Ф. М. Достоевским и продолженная Есениным, наглядно запечатлелась не только в творчестве молодого поэта, но и во внешнем облике юноши. По воспоминаниям М. В. Бабенчикова, в 1915 году в Петербурге появилось «литературно-аллюзийное прозвище» у Есенина: «“Алёша Ка-га-ма-зов!” – бросил как-то, пристально разглядывая Есенина, один ныне покойный эстет. С Алешей у Есенина было нечто общее. Как Алеша, он был розов, застенчив, молчалив, но в молодом Есенине не было [ни намека на] “достоевщин[у]ы”, в бездну которой его усиленно толкали Мережковские» [2321] (в квадратных скобках – вычеркивания автора).

Есенин, с детства привыкший в крестьянской среде ко всяческим «родовым именам» и разыскивавший их этимологические корни, придумал сам для своего литературного героя и запечатлел в стихотворении «Разбойник» (1915) прозвище Ухват с объяснением его этимологии:

Руки цепки, руки хватки,

Не зазря зовусь ухват:

Загребу парчу и кадки,

Дорогой сниму халат (IV, 110).

Очевидно, прозвище Ухват, отсылающее к кухонному приспособлению для доставания из пылающей огнем печи горшков (ухват, рогач), появилось не без воздействия строк «Бородина» М. Ю. Лермонтова: «Полковник наш рожден был хватом : // Слуга царю, отец солдатам…» [2322] (ср. также есенинское написание слова «ухват» со строчной буквы).

В повести «Яр» (1916) Есенин вновь обратился к прозвищу, используя его в какой-то степени для прочерчивания одной из сюжетных линий: «Правда, Аксютка… Когда крестили, назвали Аксеном, а потом почему-то по-бабьему прозвище дали» (V, 46).

Выходец из Калужской обл. рассказывал, что там давались неофициальные «деревенские фамилии» по женской линии, то есть по именам наиболее уважаемых и старейших женщин рода. [2323] Неизвестно, сохранился ли в такой устойчивой форме в Рязанской обл. этот матриархальный реликт; родовые прозвища там наследуются как по женской линии, так и по мужской: последнее особенно заметно на примере деревенского семейного прозывания Монашкины и Монах в семье Есениных.

Интересно, что слово «прозвище» обозначало еще одно понятие, также употребительное до сих пор в с. Константиново: «Ну, это такая поговорка, никакая там ни русалка, а просто так прозвища, прозвища ». [2324] То есть не точное обозначение, а приблизительное, описательное, неявное, смутное, за которым не стоит вещественная, материализованная реалия; то, что называется, у всех на слуху как вопрос веры в это существо (предмет, вещь), но не поддается зримому восприятию, осязанию.

Показательно, что Есенин осознавал себя поэтом, гордо указывал в анкете звание – «профессия – поэт» (см.: VII (2), 214 – 1923). В то же время он иронизировал над литературным поприщем, что нашло выражение в приравнивании профессионального определения к прозвищу в стихах: «Не сотрет меня кличка поэт ”, // Я и в песнях, как ты, хулиган» (I, 154 – «Хулиган», 1919). Несколькими годами раньше, в 1913 г., Есенин в личной переписке с другом юности Гришей Панфиловым применил термин «кличка» в расширительном понимании: «Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина, к чему я буду унижать свое достоинство» (VI, 35). Характерно, что Есенин не единожды употребил слово «кличка»; его односельчане до сих пор используют более грубое и жаргонное словечко «кликуха»: «Кто такой Купец? Откуда-то вот кликуха взялась. Ну, это, наверно, что-нибудь такое – купцы: они ведь вон там, Купцы-то они вон там, рядом с магазином, там недалеко от магазина тоже Вавиловы-купцы. А он не Николай Иванович Вавилов, а Купец. Николай Иванович Вавилов – где это? А что, где, какой Николай Иваныч? А, Купец! Да вот тут!». [2325] Для Есенина как для поэта было типичным пользоваться литературными псевдонимами и дружескими прозвищами, под которыми он соответственно выступал в печати и значился среди друзей. В письме к Г. А. Панфилову в 1914 г. из Москвы Есенин гордится первым появлением своей подлинной фамилии в литературной периодике и отвержением псевдонима: «Распечатался я во всю ивановскую. <Ред>актора принимают без просмотра и <псевд>оним мой “Аристон” сняли. Пиши, г<ово>рят, <под> своей фамилией» (VI, 58). Однако письмо к другу М. П. Мурашеву с воинской службы в 1916 г. из Царского Села Есенин подписывает: «Друг твой Мандалина. А если хочешь, пожалуй, он и Сергей Есенин» (VI, 85). Для сравнения: А. В. Ширяевец дружески назывался Запевкой по заглавию его ташкентского поэтического сборника 1916 г. (см.: VI, 93, 437). А. Б. Мариенгоф сообщал об именовании Есенина прозвищем Вятка [2326] , данным ему по породе лошадей из-за его коротконогости.

Есенин – культовое имя

Есенина к сочинительству стихов первоначально привело крестьянское образное вЕдение мира, на чем в приблизительно равной мере основано и повальное деревенское увлечение наделять односельчан прозвищами, и бытовое житейское краснобайство. Д. А. Коновалов опубликовал воспоминания друга детства Н. А. Сардановского (1893–1961) о том, как его дедушка любил красочную речь и приводил в пример ответ товарища по семинарии Петра Благонравова о своей невесте: «Он сказал: “Ваше Высокопреосвященство, невеста моя украшена добродетелями душевного и телесного благообразия”. Вот вы и посудите, ребятки, какая большая разница между простым словом и словом, талантливо сказанным». [2327]

Существенной чертой «народной канонизации» Есенина являлось «подпольное чтение» его стихотворений и распространение их в списках, «самиздате» и «тамиздате», а также фольклоризация текстов, обретение ими мелодии и бытование в песенной форме. По аналогии с называнием монахинь «Христовыми невестами» возникло именование почитательниц творчества поэта – « невесты Есенина », употребительное в окололитературной среде до сих пор. По наблюдению Г. В. Иванова, это «неопровержимый факт: на любви к Есенину сходятся и шестнадцатилетняя “невеста Есенина”, комсомолка, и пятидесятилетний, сохранивший стопроцентную непримиримость “белогвардеец”». [2328] Г. В. Иванов продолжает: «Стихи его в списках расходятся по всем углам России. Их заучивают наизусть, распевают, как песни. Возникают, несмотря на неодобрение властей, кружки его поклонниц под романтическим названием “невесты Есенина”. Оказавшись в условиях относительной лагерной свободы, Ди-Пи <Disрlасеd реrsоns – перемещенные лица, беженцы из СССР> переиздают его стихи. И эти неряшливо отпечатанные и недешево стоящие книжки бойко расходятся не только в лагерях, но и в среде старых эмигрантов – людей, как известно, к поэзии на редкость равнодушных». [2329] По свидетельству Варлама Шаламова, прошедшего сталинский ГУЛАГ, Есенин уникален еще и тем, что в воровском мире он «принятый» и «освященный» блатными поэт. [2330]

В статье «Отечество. Блатная песня…» (1991) Абрам Терц рассуждает: «И все же эта блатная советская семья благодарно ответит Есенину как своему пахану и первому поэту России. Ответит, перекладывая “такой красивый, красивый!” есенинский стих на жестокий, собственный опыт. Выйдет, разумеется, не так мелодично, не так умно и благородно, как нам хотелось бы, – не так, как у Сергея Есенина. Куда проще и ближе к подлиннику, к жизни, если хотите». [2331] Абрам Терц ссылается на недостоверный, но вероятностный факт-домысел, полагая его основанием для «двойной связи» Есенина и разбойников, двустороннего их взаимовлияния; автор приводит «биографическое предание»:

...

…Сергей Есенин, рассказывают, накануне самоубийства день-деньской тянул одну гамму – как волчий вой в ночи – песню тамбовских крестьян-повстанцев, прозванных «бандитами» и раздавленных войсками. Впрочем, песня и впрямь была блатная, русская, тоскующая. Что-то вроде:

На кусту сидит ворона.

Коммунист, взводи курок!

В час полночный похоронят,

Закопают под шумок…

<…>

...

И мы угадываем канву, интонацию, которую воспроизводил Есенин следом за тамбовцами, в развитие и продолжение песни советских беспризорных (будущих воров и бандитов):

Вот умру я, умру я,

Похоронят меня.

И никто не узнает,

Где могилка моя.

И никто не узнает,

И никто не придет.

Только раннею весною

Соловей пропоет…

<…>

...

Никто в высокой лирике так полно не вместил этот смятенный народ, от мужика до хулигана, от пугачевщины до Москвы кабацкой, как это сделал Есенин, ту стихию превзойдя в поэтической гармонии, но и выразив настолько, что остался в итоге самым нашим национальным, самым народным поэтом ХХ столетия. Слова «Есенин» и «Россия» рифмуются. Вряд ли это ему удалось без «блатной ноты». [2332]

Пусть это явное преувеличение, однако исповедальные интонации и лирическое настроение воспринимаются всеми слоями общества как прорыв в высшие сферы бытия.

И в начале III-го тысячелетия, в первые годы XXI века, имя Есенина остается культовым. Особенно «наглядную» любовь к Есенину можно заметить в маргинальной среде, где человеческие чувства выражаются откровенно и неприкрыто. Так, в московской обители для бездомных «Марфино» единственным элементом комнатного убранства оказался есенинский портрет: «“Убого”, – думал я <корреспондент>, оглядывая комнату, в которой не меньше дюжины кроватей, несколько шкафов и вырезанная из журнала фотография Есенина на стене». [2333]

Народная канонизация

На протяжении жизни Есенина и последующих лет его фамилия породила ряд эмоционально-оценочных терминов, созданных сначала его друзьями по принципу народных и затем уже действительно принятых народом. Пошли они от называния «есенёнком» сына Есенина и З. Н. Райх Котика-Кости, а далее есенинщина как литературная школа эпигонов поэта и даже определенный стиль жизни; есенисты – взрослые любители его творчества и есенята – дети; есенинцы – исследователи- есениноведы . В. В. Маяковский в статье 1926 г. «Как делать стихи» вспоминал о последнем годе жизни Есенина, употребляя порожденный его фамилией термин: «…разошлись с убеждением, что за Есениным смотрят его друзья – есенинцы». [2334] В сборнике «Упадочное настроение среди молодежи. Есенинщина» (1927) многократно встречаются термины «есенинцы», а изредка наблюдаются более экзотичные – «есенинка». [2335] Среди экзотизмов (актуальных для первых посмертных лет Есенина) упомянуты «кружки “есенинских вдов”». [2336]

Тщанием любителей сочинений Есенина создано народное общество «Радуница», не имеющее аналогов в мире и ставящее ряд важных задач. Среди них – увековечивание имени поэта в самых разнообразных видах: разыскание его рукописей, организация музеев, содействие в установлении парковых скульптур и памятников, учреждение названий в его честь, устроительство вечеров памяти и торжеств и т. д. Факту создания общества «Радуница» в 1985 г. при Московском отделении Всесоюзного общества охраны памятников истории и культуры (усилиями Ю. А. Романовой) неизменно поражаются иностранные литературоведы, находя его особой и наивысшей формой проявления народной любви к поэту. Членов общества отличает удивительная дружба, выражающаяся в истинно русском гостеприимстве, постоянном стремлении приютить у себя дома путешественников из далеких городов, десятилетиями ведущаяся дружеская переписка с обменом библиографическими находками и бескорыстным одариванием есенинскими раритетами.

«Младшими братьями» (в статусном плане) можно считать клуб книголюбов «Березка», объединяющий поклонников творчества Есенина при общественном есенинском музее в г. Липецке, [2337] а также клуб «В мире прекрасного» им. С. Есенина и «Литературную гостиную» при Государственном литературно-мемориальном музее Сергея Есенина в г. Ташкенте. [2338]

Как для истинно народного поэта в честь Есенина открыты «народные» музеи в городах Липецке (основатель – ветеран Великой Отечественной войны В. И. Синельников, 1970), Вязьме Смоленской обл. (основатель – производственник П. Н. Пропалов, 1986), Туле (основатель – В. В. Пилипенко, 1987), пос. Марс Калужской обл. (основатели А. М. и П. Ф. Шишковы, 1993), Баку в Азербайджане (основатель – канд. пед. наук Г. И. Шипулина, 1995), Воронеже (Е. И. Иванов, 1995), пос. Росляково-2 Мурманской обл. и затем в Мурманске (основатель – учитель-словесник В. Е. Кузнецова, 1996), Орле (основатель – инженер Г. А. Агарков, 2004), городке Северск Томской обл. (основатель – инженер В. И. Николаев, 2000), Новопскове на Украине (организатор – Е. С. Должкова), Салавате в Башкирии (организатор – З. З. Исламов), орловской школе № 23 (основатель – учитель-словесник Г. А. Федутенко, 1991, статус музея – 2001), московской школе № 641 им. С. А. Есенина (заведующая Т. И. Привалова), рязанской школе № 43 (2003); Есенинский культурный центр в Москве (организатор – народный артист С. П. Никоненко, 1999) и др. В 1987 г. в Ставрополе организовали клуб Есенина; в 1995 г. Рязанскому гос. педагогическому университету присвоено имя С. А. Есенина и в 2005 г. там создана Есенинская комната (организаторы – проф. О. Е. Воронова и краевед Н. В. Обыдёнкин) – это 1-й вузовский музей, 18-й российский и 23-й в СНГ. Существуют улицы Есенина в Рязани, Рыбном, Скопине, Липецке, Ставрополе, набережная Есенина у р. Орлик в Орле, Есенинский бульвар в Москве (перечень этот неполный).

Исключительно ради публикаций книг Есенина и его друзей – новокрестьянских писателей, а также филологических штудий есениноведов в Челябинске создана литературно-издательская артель «Алексей Казаков со товарищи», имеющая свой сайт в Интернете.

Рязанские учителя изобразительных искусств и словесности выступили с почином подарить Санкт-Петербургу по случаю его 300-летия в 2003 г. памятный бюст Есенина – в связи с 225-летием образования Рязанской губ. Рязанцы надеются, что «пройдут годы, вырастут деревья, и люди будут рассказывать прекрасную легенду о том, как возник “Рязанский парк”». [2339] Художник-педагог, автор книги «С. Есенин и художники» (Рязань, 2003) Галина Аверина рассматривает Рязань и Санкт-Петербург как две важнейшие биографические вехи Есенина: начало и окончание жизненного пути (рождение и смерть/бессмертие), становление и творческий взлет поэзии – «Мечтатель сельский – я в столице // Стал первокласснейший поэт». [2340]

Интересна судьба «переназываний» населенных пунктов в честь Есенина, и порождена она самим поэтом и его друзьями, хотя и лежит в привычном русле советского переименовывания в честь героев, что восходит к принципу родоплеменной топонимики древнейших эпох. В «Моем веке, моих друзьях и подругах» А. Б. Мариенгофа, в «Великолепном очевидце» В. Г. Шершеневича, в воспоминаниях М. Д. Ройзмана и С. Г. Скитальца (Петрова) описано с незначительными расхождениями в названиях улиц и в техническом способе их переименовывания, как Есенин с друзьями-имажинистами переименовывал улицы Москвы в свою честь. [2341] По описанию А. Б. Мариенгофа, «доводилось темной осенней ночью даже улицы переименовывать. Отдирали дощечки “Кузнецкий мост” и приколачивали “Улица имажиниста Есенина”, отдирали “Петровка” и приколачивали “Улица имажиниста Мариенгофа”». [2342] В. Г. Шершеневич сообщил о подготовке акции переименовывания: «Имажинисты отправляются в магазин и заказывают нормальные эмалированные дощечки улиц: “Улица Есенина”…». [2343] С. Г. Скиталец указывал: «На углу Камергерского Есенин остановил нас и, застенчиво ухмыляясь, сказал: “Прочтите новое название!” На углу вместо прежней надписи была прибита свеженаписанная “улица Есенина”. – “Это я сам нынче утром прибил! Ещё не сняли!..” – “Ну зачем? – укорил его приятель. – Ведь это же деревенское хулиганство!”». [2344] В другой публикации тот же автор кратко сообщал: «…а на углу Камергерского переулка вместо прежнего названия прибил свою надпись: “улица Есенина”». [2345] По версии современников, не знавших деталей, переименование улиц обрастает бытовыми и несколько сниженными подробностями почти в крестьянском духе: Есенин «ночью бегает по Москве с ведром краски и переименовывает старые улицы на Есенинские и Мариенгофа…». [2346]

Ситуация с переименовыванием улиц является типологической. Современный фольклорист Ю. И. Смирнов рассказывал нам в ноябре 2001 г., как во время студенческих полевых экспедиций в Карелии он с однокурсниками находился в заброшенном селе Рагнозеро Пудожского р-на в 1963 г. (первая экспедиция была в 1957 г.) и на покинутых жителями избах с забитыми ставнями прибивал ради смеха дощатые таблички на жердях с надписями: «Прешпект Рахты Рагнозерского» (так как писал статью об этом былинном герое), «Отель Трупикана» (как пародия на «слезливую» беллетристику); еще изощрялись по поводу сельскохозяйственной политики Н. С. Хрущева – то ли «Кукурузная аллея» или что-то в этом роде.

Сразу же после гибели поэта в книжечке «Памятка о Сергее Есенине» (1926) среди прочих пожеланий предлагалось: «1) Назвать деревню, в которой родился С. А., и ближайшую к ней ж. д. станцию, его именем… 5) Переименовать одну из московских улиц в улицу Сергея Есенина…». [2347] 22 апреля 1926 г. рязанская газета «Рабочий клич» поместила заметку «Памяти Сергея Есенина» о принятии Всероссийским союзом писателей культурного шефства над с. Константиново и о ходатайстве сельсовета о переименовании села в Есенино. [2348] В том же 1926 г. в ожидании официального решения родное село поэта Константиново стало называться Есенино, но административного утверждения нового наименования не получило и потому вернулось к прежнему названию.

Старожилы с. Константиново отмечают преображение села по причине того, что оно оказалось «малой родиной» великого русского поэта ХХ века Есенина: «В честь его всё у нас сделали – дороги. Станция-то от нас за Питиряевкой – Дивово, слыхали такую? Она и счас вот существует. Бывало, как в Москву поехать – за двенадцать кил?метров пешком иди, вот. Туда-то едешь пустая, а оттуда ведь с продуктами. Тогда всё возили, у нас счас ведь всё, а тогда всё из Москвы возили: песок… Господи! Накрутишьси и ехать и сидишь там – дома, идти, чтоб тащить. А счас благодать! На автобус села до Рыбного, а тама электричка! Что сделали хорошо – дороги эти. Царство ему небесное, как сделали хорошо! В честь его церкву открыли, она была закрытая, всё там занавожено было – склад там был, зерно сыпали. Теперь там хорошо». [2349]

При жизни Есенина интерес к его биографии на родине поэта отмечен уже в 1921 году: инициатором выступило Общество исследователей Рязанского края (ОИРК). Вот данные об этом факте современного исследователя П. А. Трибунского, найденные им в научном архиве Рязанского историко-ар-хитектурного музея-заповедника (РИАМЗ):

...

Впервые фамилия «Есенин» прозвучала на заседании президиума социально-исторического отделения ОИРК 29 февраля 1921 г. Собравшиеся постановили обратиться к Есенину и еще одному поэту, И. И. Морозову, «с просьбой передать весь возможный материал о себе в О[бщест]во». 17 февраля обоим адресатам были отправлены официальные письма от имени ОИРК с предложением «записать свою автобиографию и весь возможный материал о себе переслать в О[бщест]во». Поэтов попросили выслать списки их произведений (по возможности сами тексты), фотографии и т. д.

На заседании социально-исторического отделения ОИРК 20 февраля 1921 г. Н. А. Дорогутин сделал доклад о работе президиума отделения. <…> В завязавшихся прениях выступил профессор Рязанского института народного образования, литературовед Н. П. Сидоров. Он указал, что в библиографическом словаре Архивной комиссии, который предполагалось взять за основу, есть ряд серьезных пробелов: «Например, в нем пропущен Серг[ей] Есенин и Ив[ан] Морозов. Первый уроженец с. Константиновского, Рязан[ского] у[езда]. Оба известные поэты. Им можно было бы [посвятить?] отдельную работу». Но далее прений дело не пошло. [2350]

Упомянутый Иван Игнатьевич Морозов (1883–1942) был хорошо знаком Есенину, который характеризовал его творчество в рецензии с условным названием «О сборниках произведений пролетарских писателей» (V, 237 – 1918; см. также главу 6).

Спустя три года рязанские краеведы вновь обратились к Есенину с просьбой откликнуться. 28 октября 1924 г. провели специальное заседание; «Очередное обращение ОИРК к поэтам, уроженцам Рязанщины, о присылке автобиографий для переиздания “Библиографического словаря” было отправлено 11 октября 1925 г. Общество просило С. А. Есенина, Т. Г. Мачтета и С. Ф. Буданцева выслать собственные произведения, “кот<орые> непосредственно связаны с живыми образами Рязани и Рязанского края”». [2351]

17 августа 1974 г. в Крымской астрофизической обсерватории астроном Л. В. Журавлева открыла малую планету № 2576 с орбитой 7619, которой присвоено 28 января 1983 г. имя Yesenin и утверждено Центром по малым планетам (Смитсоновской астрофизической обсерваторией США), о чем имеется «Почетное свидетельство». А. Л. Спирова, родная сестра А. Л. Миклашевской, в которую был влюблен Есенин и посвящал ей стихи, рассказала историю названия астрономического имени Yesenin: «После вручения свидетельства о присвоении имени Наташи Кочуевской, моей дочери <Героя Советского Союза>, звезды (малой планеты), Журавлева Людмила Васильевна, открывшая эту звезду, подарила ее моей дочери Наташе, спросила меня, кому я хочу еще дать имя звезде, которая у меня есть, но не имеет имени. Я не задумываясь сказала: “Сергею Есенину”. <…> Сергей Есенин в одном стихотворении заканчивает его так: “Та звезда, что дал мне рок, пропадет со мною”. Но в 1983 году зажглась другая звезда его имени». [2352] Имя Есенин присвоено добытому в России в начале ХХI столетия алмазу: кимберлит с копией минерала и свидетельство об именном драгоценном камне хранится в экспозиции Государственного музея-заповедника С. А. Есенина в с. Константиново.

И вот в 1995 г. в столетний юбилей Есенина покойный ныне поэт из подмосковного пос. Леонидовка Станислав Милоградов вновь выступил на Есенинской конференции в Институте мировой литературы им. А. М. Горького РАН с предложением, «чтобы был или старый, или новый город в России, названный Есенин». [2353] Среди коллекционеров известны продукты, названные именем Есенина и выпущенные в Рязани к столетию поэта-земляка: это водка «Есенин» в хрустальном графине и одноименный чай в жестяной коробке (АОО «Рязаньчай»), шоколадные конфеты «Русь Есенинская» и серповидная булка с семечками подсолнечника «Есенинская», а также футболка с есенинской строкой – «Милый мой, ты у меня в груди». [2354] На фарфоровом заводе в пос. Вербилки Талдомского р-на Московской обл. к столетнему юбилею поэта создана декоративная тарелка «Сергей Есенин. 1895–1925» с двумя дырочками на дне для подвешивания изделия на стене, с заводским двойным штампом на обороте: «Fabric Gardner. Verbilky. 1766. Made in Russia», и изображением двуглавого орла и профиля лося с литерой «В». [2355] Мастерицы Люберецкой ковровой фабрики в 1995 г. соткали ковер с портретом Есенина. [2356] К 110-летию Есенина в 2005 г. появилась водка «Есенинская Русь» в стандартной бутылке. [2357]

Прецедент называния пищевых блюд именем поэта имелся еще при жизни Есенина, правда, он был связан с друзьями-имажинистами и даже нарочно организован ими. Как писал В. Киршон: «Это было в 1925 г. в Москве, в последнем символическом убежище, куда осели имажинисты, в столовке-кабачке “Калоша”. На обеденной карточке этой столовки зазывающе предлагались – “Котлеты Мариенгоф”, “Шнель-клопс-а-ля-Шершеневич” и что-то еще в этом роде». [2358] Идея творчества как духовной пищи подспудно присутствовала в мыслях имажинистов и нашла наиболее законченное выражение в заглавии коллективного сборника «Харчевня зорь» (авторы – С. Есенин, А. Мариенгоф, В. Хлебников; М., 1920).

Примерно тот же прием называния столовых блюд своими собственными человеческими именами (фамилиями) использовал Б. А. Лавренев. Он адресовал задиристое письмо А. Б. Мариенгофу: «…что и дало вам возможность с чисто мошеннической ловкостью сделать пельмень из вашего имени и двух ничем не запятнанных имен, на которых вы попытались также выехать из грязи, как выезжали некогда на имени Есенина» (до 19 февраля 1926 г.). [2359] Получается, что «пофамильное» наименование еды являлось распространенным клише в 1920-е годы.

Возведение имени Есенина в культовое – редкое в истории литературы и ее восприятии явление, но не исключительное. В рецензии В. Сажина на «Краткую Ахматовскую Энциклопедию» С. Д. Умникова (Л., 1991) говорится: «В итоге, вместо сосредоточенного постижения поэзии – “ахматовцы”, истерически поклоняющиеся поэту и изготавливающие “ахматовицы”, – как сказано в этой Энциклопедии: “Ахматовицей” может быть бумажный ярлык, открытка, вымпел, нагрудный знак и любой подарок с надписью “ахматовица”. Многие считают, что это слово придает сувениру силу талисмана, оберегающего от бед, несчастий и приносящего радости, успехи». [2360]

Персонажи произведений и названия стихотворений Есенина тоже не обойдены вниманием. Например, героиня лирического цикла «Персидские мотивы» Шаганэ увековечена в гемме, выполненной из гальки с морского побережья резчиком, кандидатом архитектуры В. Т. Семеновым. [2361] Современный композитор Н. Сидельников в 1970-е гг. дал название «Топи и болота» одной из частей опуса «Русские сказки». Действительно, музыка напоминает хлюпанье болотной трясины и всхлипы при выбрасывании на поверхность воздушных пузырьков. Продемонстрировавшая музыкальный фрагмент на одной из конференций в конце ХХ века в Государственном республиканском центре русского фольклора в Москве музыковед из Московской государственной консерватории им. П. И. Чайковского Т. А. Старостина считает, что заглавие дано композитором безотносительно к почти одноименному стихотворению Есенина «Топи да болота…» (1914); однако совпадение названий все-таки предполагает знакомство музыканта с творчеством поэта и в связи с этим возникновение хотя бы подсознательной аллюзии.

Проявлением народной любви к Есенину оказывается посещение Есенинских мест – музея-заповедника в с. Константиново, мемориальной комнаты в Б. Строченовском пер. и Ваганьковского кладбища в Москве и др., особенно в дни рождения поэта и его кончины, которые из-за этого обретают статус ритуально-значимых паломничеств и характер обрядового действа. У намогильного памятника Есенина и его скульптур разворачиваются поминальные зрелищные действа с чтением его произведений и посвященных ему стихотворений, с исполнением под гитару песен на его стихи, с произнесением речей. Лариса Сторожакова рассуждает о принципах сотворения кумира из Есенина: «Все годы после гибели Есенина на Ваганьковском кладбище в роковой день вершилась общелюбовная месса. Ночные бдения, чтения, письма на могиле с признаниями любви, дежурства, плачи и просветления, самоубийства…». [2362] Как в народе существует обычай клясться землей, произносить обеты у могил предков, так и у могилы Есенина в декабре 1926 года застрелилась Г. А. Бениславская – его любовь. [2363] По суждению библиофила Н. Г. Юсова, могила Есенина притягивает к себе людей, какой-то особенный дух витает над ней. [2364] Интересно, что, как бы продолжая и развивая есенинскую тематику странничества, по Рязанской земле «передвигаются» и путешествуют памятники Есенину: так, из Константинова переселился в Рязань и разместился в городском парке через дорогу от филармонии бюст поэта в конце 1990-х гг. (в юбилейный 1995 год он еще находился в родном селе).

Поклонение святыням, связанным с Есениным, перекликается с биографией самого поэта и уходит глубокими корнями в традицию народного православия с его архетипами странника, паломника, путешественника. Известно, что Есенин сам в детстве совершал паломничества к святым местам, по которым его водила бабушка. По воспоминаниям друга детства И. Г. Атюнина:

Бабка Сергея, Аграфена Панкратьевна,…часто навещала монастыри и скиты и брала с собой Сергея, где он проводил время в беседах с монахами и монашками, тщательно осматривал монастыри и потом долго рассказывал всем о своих впечатлениях. Особенно глубоко запечатлелась в его душе поездка в Радовецкий монастырь Николая Чудотворца (Зарайский уезд), и он долго не мог забыть это путешествие и надоедал своими рассказами товарищам, повторяя им по несколько раз одно и то же. Посещение скитов оставило после себя след, настроило гибкую душу ребенка на религиозный лад, ему стали грезиться: небесный сад и живущие в нем души усопших, заоблачные стражи, звездами сбитая высь, Апостол Андрей… [2365]

Став взрослым, Есенин возвращался к мысли о паломничестве и даже лелеял (неизвестно, насколько серьезно) мечту поселиться в монастыре и продолжать в благословенной обстановке творить стихи. Об этом вспоминал поэт П. А. Радимов, также родом с Рязанщины: «Обедаем в столовой у Сретенских ворот <в Москве>. Два земляка говорят об Оке и Рязани. Оба знают Солотчу, где рязанский князь Олег, современник Дмитрия Донского, построил монастырь, постригся вместе с женою и остатки лет своей жизни прожил в монашеском покое. “Паша! – в беседе говорит мне Есенин. – Я уеду из Москвы, буду жить в монастыре, буду писать стихи и буду посылать тебе, а ты отдавай их печатать в журналы”. Я согласился и подтвердил свое желанье отдавать в журналы есенинские стихи». [2366] Так данное односельчанами деду Есенина прозвище Монах не только переходит по наследству к внукам, но и находит знаковое выражение в жизнетексте поэта и его творческой биографии. Сравните название недописанной поэмы «Номах», допускающее двоякое истолкование – как Махно и Монах, а также поэтический образ монахов-скитальцев из стихотворения «Калики», 1910, или жителя монашеской кельи – «Кроток дух монастырского жителя» из стихотворения «За горами, за желтыми долами…», 1916. Односельчанка Есенина вспоминала, как через Константиново действительно проходили шарманщики во времена ее детства. [2367] В начале ХХI века выпущен на линию электропоезд-экспресс «Сергей Есенин», курсирующий между Рязанью и Москвой. В апреле 2004 г. на одном из рейсовых автобусов № 704, работающих на маршруте «Метро “Красногвардейская” – метро “Орехово”» в г. Москве, появилась надпись на лобовом стекле: «Сергей Есенин», выполненная красными буквами размером около 15–20 см в высоту [2368] (однако продержалась табличка недолго).

Обиходные предметы – современники и «очевидцы» Есенина (о махотке)

С мемориальными есенинскими местами, ставшими в своем роде культовыми для поклонников творчества поэта, связано трепетное отношение к тамошним обыкновенным бытовым предметам, возведение обыденных вещиц в ранг «немых свидетелей» судьбы Есенина. Москвич Валерий Иванович Логинов, собравший с 1969 по 2002 гг. коллекцию из 110 кувшинов из разных стран мира, гордится экземпляром, приобретенным у односельчан Есенина. Журналист Светлана Пшеничнова написала об этом событии в статье «В хороводе кувшинов»: «Интересен и кувшин из села Константиново, от соседей Есенина. Выпросил он <коллекционер> кувшин, который “видел” Сергея Есенина. Интересно, что кувшин до нынешнего времени исправно нес свою службу в деревенском хозяйстве». [2369] Как видно, обычный предмет домашнего обихода овеян славой причастности к великим деяниям, подобным творчеству, которое архетипически всегда уподоблено акту первотворения и по сути является им. Так рождаются мистические истории в духе народных «генеалогических» преданий или мифов о «культурных героях-первопредках». Кувшин в составе мифологического «посудного кода» встречается в строках стихотворения «Хулиган» (1919), процитированных автором в статье «Быт и искусство» (1920), что доказывает большую значимость символики кувшина для Есенина: «Взбрезжи, полночь, луны кувшин // Зачерпнуть молока берез!» (I, 154; V, 218).

Разновидность кувшина под местным диалектным названием «махотка», предназначенная для хранения молока, воспета Есениным в ряде сочинений, где является знаком-маркером спокойного патриархального быта и привычной обустроенности уютного домашнего мирка: «Старый кот к махотке крадется // На парное молоко» (I, 46 – «В хате», 1914); «На пол капал огуречный сок и сливался с жилкой пролитого из махотки молока» и «тихо ответила и зазвенела в дырявой махотке березовыми углями» (V, 8, 25 – «Яр», 1916). Уроженка с. Константиново Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., показала нам махотку и сообщила об ее повседневной и обрядовой роли в послевенчальном свадебном ритуале битья горшков, бытовавшем и при жизни Есенина: «…и в эти мах?тки клали мелочь. И эту мелочь – мах?тку били середи пола. И вот невеста должна собирать, как она: сляпая или она не сляпая? Соберёть она деньги или не соберёть? Вот она собирала в эту мах?тку – она уж, мах?тка, раск?лоная. Это она уж так, в руку собирала. <…>…Мах?тка-то у меня есть, я могу такую махотку показать. А вот в эти мах?тки мы собирали молоко. Вот нальёшь молоко, она устоится, и сметану собираешь. А это на тв?рог пойдёть». [2370] Другая жительница села – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет – подтвердила сведения о ритуальном использовании махотки в свадебном ритуале битья горшков при «поисках ярки»: «Их на рынке продавали, и молоко цедили в эти глиняные махотки . <…> Прям как входють в избу, гуляють-гуляють вот на свадьбе и вот прям в избе раз-раз – колоть. Они пустые были, ничего в них не было, а просто горшок расколола: так положено его колоть». [2371] Махотка запечатлена в частушке:

Ой, ты, Маня дорогая,

Не хвались походкой,

Руки, ноги колесом,

Голова махоткой [2372] .

Есенин в народных преданиях

В 1930-е годы фольклористами-собирателями впервые зафиксированы песни-переделки есенинских стихотворений. Еще не проведен тотальный просмотр государственных архивов на предмет извлечения оттуда таких текстов, разбросанных по разным хранилищам рукописей. Пока таких текстов известно крайне мало, но все-таки они есть и уже своим существованием свидетельствуют: народ не предал забвению творчество Есенина, изъятое в ту эпоху с полок библиотек, а ученые-«полевики» сохранили фольклорные переделки, спрятав их в архивные недра до лучших времен.

Такие тексты не атрибутированы в полной мере, не указано даже имя Есенина как создателя первоосновы для будущей фольклорной песни – и означает это одно из двух или вкупе оба явления: 1) подтверждение авторства не требовалось – Есенин был слишком известен каждому; 2) среди собирателей не приветствовалось раскрытие есенинского имени (вероятно, поэтому и не назывались пофамильно исполнители). Есенин сам о себе или его современники в жанре фольклорного биографического предания сочиняли россказни о том, как будто бы легко, без напряженной работы мысли и без черновиков, он сочиняет стихи. И. Правдина и В. Земсков приводят (со слов сестер поэта) такое обоснование явлению фольклоризации есенинского способа работы над стихом: «…Есенин тут же прекращал работу, если в комнату входили посторонние. Когда нужно было работать, Есенин запирался, а на дверях вешал записку: “Никого нет дома”. Все это и породило легенду, что стихи Есенину давались легко, что он почти не работал над ними». [2373] Опровергнуть эти домыслы очень легко: стоит посмотреть лишь черновики Есенина к поэме «Пугачев», когда правка одной только строки достигает однажды 31 варианта! (III, 305–308; есть также 28, 23, 21 вариант – III, 322, 231, 201 и др.).

Иногда реальный факт обрастает домыслами, живет жизнью фольклорного предания с многообразными вариантами, различаясь в деталях. Например, в воспоминаниях С. Г. Скитальца (Петрова) краска, которой писали имажинисты стихи на монастырских стенах, получила осмысление как деготь (очевидно, под влиянием народного обычая вымазывать дегтем ворота «нечестной» девушке; а монастырь был женским!): «Он и начал с ними куролесить! Недавно написал дёгтем на стенах Страстного монастыря неприличнейшее кощунство!..». [2374] (См. также главу 5.)

Показательно, что у Есенина с его друзьями-имажинистами находились последователи. Так, Есенин в ночь с 27 на 28 мая 1919 г. «опубликовал» в качестве «стенной поэзии» на Страстном монастыре стихи «Господи, отелись!» и «Вот они, толстые ляжки…» (см.: IV, 474–476; VII (1), 392 и др.) – и этот поступок был запечатлен в газетах «Вечерние известия Моссовета» и «Известия ВЦИК» от 30 и 31 мая 1919 г. Спустя год на стенах того же монастыря кто-то – «должно быть, комиссар, громадными буквами написал один из советских девизов: “Не трудящийся да не ест”», а вечером какой-то остряк «добавил к этому изречению одно только корректирующее слово: “Конины”». [2375] Парижская газета «Свободные мысли», зафиксировавшая этот случай, дала оценку смельчаку: «И внес тем самым житейскую правду московской жизни». [2376]

Есенин и сам охотно создавал о себе предания. Так, Н. Д. Вольпин в своих воспоминаниях «Свидание с другом» привела есенинское биографическое предание: «Слушаю рассказ Сергея о том, как он, молодой поэт, сидит на задворках дворца (Зимнего? Царскосельского? Назвал ли он? Не припомню), на “черной лестнице” с Настенькой Романовой, царевной! Читает ей стихи. Целуются… Потом паренек признается, что отчаянно проголодался. И царевна “сбегала на кухню”, раздобыла горшочек сметаны (“а вторую-то ложку попросить побоялась”), и вот они едят эту сметану одной ложкой поочередно!». [2377] Н. Д. Вольпин сопроводила воспоминание своим комментарием: «Выдумка? Если и выдумка, в сознании поэта она давно обратилась в действительность. В правду мечты. И мечте не помешало, что в те годы Анастасии Романовой могло быть от силы пятнадцать лет. И не замутила идиллию память о дальнейшей судьбе всего дома Романовых. Я слушаю и верю. Еще не умею просто сказать: “А не привираешь ли, мальчик?” Напротив, я тут же примериваюсь: не царевна ли та твоя подлинная любовь? Но уж тогда свершившееся в Свердловске не могло бы не перекрыть кровавой тенью твой горшочек сметаны!». [2378]

У Есенина есть сонет «Моей царевне», условно датируемый 1913–1915 гг. (IV, 49); имеются строки «Плачет девушка-царевна у реки» (I, 30), «Как живу я царевной, тоскую» (IV, 122) и «Пойдем, пойдем, царевна сонная» (IV, 124) из стихотворения «Зашумели над затоном тростники…» (1914), «Русалка под Новый год» (1915) и «Не в моего ты Бога верила…» (1916). Образ царевны встречается в народных сказках и песнях и был известен Есенину с детства. В повести «Яр» (1916) описана ситуация исполнения фольклорной песни о царевне: «Карев сидел в углу и смотрел, как девки, звякая бусами, хватались за руки и пели про царевну» (V, 53). Все эти произведения написаны до пребывания поэта на военно-санитарной службе и чтения им стихов в Царском Селе в присутствии императрицы с дочерьми.

А вот на концерте по случаю посещения императрицей Александрой Федоровной с дочерьми лазарета при строительстве Фодоровского собора в Царском Селе 22 июля 1916 года Есенин прочитал только что написанное стихотворение «В багровом зареве закат шипуч и пенен…», предназначенное царевнам: «Приветствует мой стих младых царевен // И кротость юную в их ласковых сердцах» (IV, 145).

Советская действительность подталкивала Есенина к выбору среди всех царских дочерей царевны Анастасии. По свидетельству Ю. Н. Либединского, Есенин увлекся спектаклем театра Мейерхольда: «…рассказывал мне вкратце о том, что, видимо, больше всего интересовало его в “Мандате”. “Деревенскую девку нарядили, понимаешь, царицей, посадили в сундук, наша обывательская белогвардейщина вся с ума сошла, все ей кланяются, – царская дочь Анастасия вернулась на царствование в Москву!” – весело говорил он. Не знаю, прочел ли он “Мандат”, или уже видел его, или ему рассказывали о спектакле». [2379] Если образ лжецаревны из театральной постановки в изложении Есенина (вероятно, и в действительности) смотрелся карикатурно, то у самого поэта имелись все основания считать себя представленным подлинной царской дочери на памятном ему вечере в Царском Селе, куда он был приглашен читать свои стихи в период армейской службы.

По мнению современных литераторов Станислава и Сергея Куняевых, в переданном Н. Д. Вольпин «фантастическом сюжете не случаен даже тот факт, что… поэт выбрал из четырех княжон именно Анастасию, которая потом якобы спаслась от расстрела и лишь совсем недавно скончалась в Англии…» [2380] (свидетельство Ю. Н. Либединского исследователями не привлечено). Закономерно внимание поэтов начала ХХ века к Анастасии Романовой с ее «говорящим» именем, предвещающим сложный жизненный путь по подобию умирающего и воскресающего божества. Как считают отец и сын Куняевы, Анастасия «воскресла» в «Погорельщине» (1928) Н. А. Клюева в облике опозоренной и забывшей свое имя России. [2381]

Крестины по-есенински

Возникает вопрос-предположение: не способствовал ли сам Есенин активной фольклоризации всего с ним связанного? Известно, что Есенин на основе народной семейной обрядности (во многом основанной на религиозных обрядах и таинствах), импровизируя, творил собственные ритуалы, которые были созвучны эпохе или пародировали литературную ситуацию. А. Б. Мариенгоф писал, что Есенин намеревался устроить совершенно необычайные крестины его сыну Кириллу, родившемуся летом 1923 г.: «Я наполню купель до краев шампанским. Стихи будут молитвами. Ух, какие молитвы я сложу о Кирилке! <…> Чертям тошно будет, а святые возрадуются. <…> Назначаю крещение на четверток». [2382] Эти крестины не состоялись: будто бы вмешалась мистическая сила, следуя народной логике хронологической несостоятельности – «После дождичка в четверг», а вовсе не из-за реального противодействия тещи А. Б. Мариенгофа!

И в отношении собственных детей к крестинам Есенин подходил как к литературному, а не к христианскому таинству. В. С. Чернявский сообщал об этом: «…к новым книгам и стихам Белого он относился с интересом и иногда с восхищением. Нравился ему и, как ни странно, казался лично близким “Котик Летаев”. Некоторую кровную связь с Белым он хотел закрепить, пригласив его в крестные отцы своего первого, тогда ожидаемого, ребенка. Но впоследствии крестным его дочки Тани, родившейся после отъезда Есениных из Петрограда, записан был я. Белый крестил второго “есененка” – Котика». [2383] Думается, что Есенин хотел не только пригласить в крестные отцы Белого, но назвать ребенка в честь его литературного персонажа, поэтому пришлось дожидаться рождения сына.

Пятью годами раньше предполагавшихся крестин Кирилки в «Ключах Марии» (1918) Есенин использовал православно-крестильную символику применительно к истории словесности – уподобил очищению крещением от наносного влияния «некоторой цивилизации западных славян» на древнерусскую литературу: «…русская жизнь смыла его при первом же погружении в купель словесного творчества » (V, 194). И еще годом ранее в «Певущем зове» (1917) поэт декларировал как свершенный факт новой религиозности, что было субъективно связано с авторским восприятием и осознанием исторического периода, открывшегося с началом Февральской революции: «Земля предстала // Новой купели! » (II, 26).

Есенин даже литературное явление уподобил религиозному обряду и тем самым возвел к нему: в «Ключах Марии» (1918) «заставочный образ» определен через « крещение воздуха именами близких нам предметов» (V, 205), то есть поэт верно ухватил и образно представил суть православных «крестин», христианского крещения как таинства, при котором человек освобождается, очищается, символически умирает от всего грешного и рождается для жизни святой под поручительством имени благочестивого заступника, небесного покровителя. Но даже в повседневности Есенин усматривал извечно повторяющееся таинство христианского крестильного обряда: «Каждое утро, восстав от сна, мы омываем лицо свое водою. Вода есть символ очищения и крещение во имя нового дня» (V, 193).

Однако Есенину не удалось приветствовать крестильным или иным ритуалом появление всех своих детей на свет. Виктория Вольпина – жена Александра Вольпина, младшего сына Есенина – привела бытовавшую в 1920-х годах шутку о своеобразных внебрачных отношениях родителей: «Надя бросила Есенина // Без ребёнка на руках». [2384]

Может быть, с идеей водного очищения связано стремление Есенина представить своеобразным, глубоко личным и окказиональным обрядом мытье головы перед важным событием в жизни поэта. Из современного детского (школьного и студенческого) фольклора известен запрет на мытье головы перед экзаменом, зачетом или контрольной работой, а то выйдет плохая оценка. Есенин же поступал наоборот. По воспоминаниям М. Д. Ройзмана (неопубликованный вариант 1926 года, январь):

...

Тут Сергей [Есенин] остановился, вспомнил, что он еще не мыл голову, и стал прощаться.

Это мытье головы для Сергея [Есенина] было своего рода обрядом . Я помню, как однажды встретил его на улице, идущего необыкновенно быстрыми [для него] шагами. Я подошел к нему, но, наскоро пожав руку, он бросил мне: «Бегу мыть голову. Сегодня иду к Троцкому». И он поспешил вниз по Тверской. Потом я узнал, что перед всякими торжественными случаями Есенин прибегал к этому своеобразному обряду … [2385]

Игровое моделирование свадьбы

Есенин относился к свадьбе как к жизнеспособному явлению, активно бытующему в сельской местности, и сам с радостью вовлекался в ритуальное веселье (см. главу 1). К своей собственной женитьбе (несмотря на серьезность намерения) Есенин подходил тоже как к фарсовому явлению и разыгрывал друзей. Рюрик Ивнев высказал мнение: «Есенин так любил шутить и балагурить и делал это настолько тонко и умно, что ему часто удавалось ловить многих “на удочку”. Мне рассказывали уже значительно позже некоторые из тех, с кем говорил Есенин о своем тогда еще только предполагавшемся браке, что они до сих пор убеждены, что Есенин всерьез спрашивал их совета, на ком жениться, на Толстой или на Шаляпиной». [2386] В этом эпизоде заключены типичные игровые элементы: 1) внимание к «культовой фамилии» и через нее – приближение и приобщение к «культурному герою», кем для России начала XX века являлись великие писатель и певец, а также попытка собственного перевоплощения в новую творческую личность; 2) розыгрыш друзей, вовлечение их в вымышленную ситуацию, когда участие в «ролевой игре» якобы моделирует жизнь.

Рюрик Ивнев подтверждал, что любовь к ряженью, костюмированию, маскараду была органичной составляющей жизни Есенина, и даже в скучных официальных мероприятиях он находил увлекательную обрядовую сторону: «Но он ужасно любил всякие ритуалы: ему нравились переговоры, совещанья, попросту говоря, все это его забавляло…» [2387]

Пристрастие Есенина к озорству, нарочитому манерничанью и выразительной жестикуляции связано с умением быстро ориентироваться в любых ситуациях, находиться в приподнятом состоянии духа, воодушевляться и вдохновляться даже незначительными жизненными реалиями. Жизнерадостная натура Есенина проявлялась в самых разных обстоятельствах, и чувство комического было ему не чуждо. Так, по наблюдению П. В. Орешина, «все козыри были в руках Есенина, а он стоял передо мной, засунув руки в карманы брюк, и хохотал без голоса, всем своим существом, каждым своим желтым волосом в прихотливых кудрявинках, и только в синих глазах, прищуренных, был виден светлый кусочек этого глубокого внутреннего хохота». [2388] П. В. Орешин привел оценку Есенина своей личности: «…во мне, понимаешь ли, есть, сидит эдакий озорник!». [2389] (Подробнее о свадьбе см. в главе 1.)

Похоронная обрядность в жизни Есенина

Помимо свадебного ряженья Есенин всегда был вовлечен во всевозможные народные обряды и сам мастерски их организовывал; причем даже тогда, когда это шло вразрез с официальными установками коммунистической партии, идеологи которой придумывали советскую обрядность и специально искореняли дедовские обычаи. Так Есенин стал главным организатором традиционных похорон своего друга А. Ширяевца – в дополнение к практиковавшимся в ту эпоху «красным похоронам». Н. Н. Захаров-Мэнский вспоминал: «…умерший поэт А. Ширяевец, который был погребен по гражданскому обряду, перед этим, и при участии С. Есенина, был отпет священником с соблюдением всех церковных обрядов. “Венчик мы ему под подушечку положили, – радостно рассказывал Сергей. – Поп спрашивает, почему красный гроб, а мы говорим – поэт покойный был крестьянским, а у крестьян: весна красная, солнце красное, вот и гроб красный…”». [2390] Позже, в свое время, Есенин будет погребен на Ваганьковском кладбище рядом с Ширяевцем.

Очевидно, сам Есенин всю жизнь подспудно следовал мысли, высказанной в 1923 г. в стихотворении «Мне осталась одна забава…»: «Положили меня в русской рубашке // Под иконами умирать» (I, 186). Любопытно, что Есенин не придерживался строго одного какого-либо типа похоронного обряда – церковного или светского, а совместил оба (из любви к другу). Есенин рассказывал В. И. Эрлиху: «Я пришел в Наркомпрос… <…> “Даешь оркестр, а не то с попами хоронить буду!”» [2391] – и дали.

Кроме того, Есенин не признавал обыкновенность смерти в молодости, искал скрытые, пусть вымышленные причины гибели и по-крестьянски верил в превращение души в птицу (что наглядно отражено в русских похоронных причитаниях). Об этом свидетельствует С. М. Городецкий: «Есенин не верил, что Ширяевец умер от нарыва в мозгу. Он уверял, что Ширяевец отравился каким-то волжским корнем, от которого бывает такая смерть. И восхищало его, что бурный спор в речах над могилой Ширяевца закончился звонкой и долгой песнью вдруг прилетевшего соловья». [2392] Мысль о ядовитости некоего «волжского корня» отсылает к идее зависимости человека от природы как всепоглощающего начала, к сопричастности с растительным миром и одновременно к знахарской практике с заговорной магией и лекарственными травами, к содружеству «посвященных» (к которому, если по-есенински рассуждать о такой смерти, Ширяевец не принадлежал либо оказался неумелым учеником).

Языческий культ дерева и фольклорный мотив вырастания на общей могиле переплетающихся деревьев из тел любивших друг друга при жизни людей (супругов или жениха с невестой), возможно, подспудно нашли выход в подписи Есенина под рисунком М. П. Мурашева: «…я и принялся в альбоме рисовать, как рисуют в минуту ожидания. <…> На рисунке получился обрыв, на котором росли две березки, справа – река. <…> “Березки как будто”, – передавая ему альбом, сказал я. Сергей взял из подставки карандаш и на рисунке написал: “Это мы с тобой”». [2393]

При самом пристальном внимании к погребальным мотивам и похоронной обрядности Есенин любил устраивать шуточные похороны, что также находилось в русле свадебного и святочного ряженья и покойницких игр в семейной и календарной обрядности Рязанщины. Так, следуя логике ритуала «похорон упокойника» при свадебном ряженье, пародирующем церковную службу, Есенин в поезде при путешествии по Кубани устроил шуточную игру: «К пустому пузырьку от касторки Есенин привязал веревку и, раскачивая ею, как паникадилом, совершал отпевание над холодеющим в суеверном страхе Почем-Солью <Г. Р. Колобовым>. Действия возвышенных слов службы и тягучая грусть напева были б для него губительны, если бы, к счастью, вслед за этим очень быстро не наступил черед действию касторки». [2394]

Известно, что мать поэта Т. Ф. Есенина, следуя древним обычаям, уже после гибели сына долгие годы хранила на чердаке дубовый гроб для себя. Сохранилась запись П. И. Ильиным его разговора с Т. Ф. Есениной, попросившей его доставить на двор ее «домовину» с колокольни и объяснившей: «“Три зимы назад плотник сделал. Хорошая домовина. Доски здоровые, сухие, век не сгниет”. // Она взяла два длинных, расшитых петухами полотенца, объяснив мне, что гроб тяжелый и нести его на веревках трудней, чем на полотенцах. Волоком же тащить его – грех, хоть он и пустой»; и далее – «Старые люди сказывают: загодя гроб сделаешь – дольше проживешь. Вот у отца Ивана, попа нашего, лет тридцать стоял гроб. Дьячок помер, он ему его подарил, а себе новый заказал, да и тот годов без малого еще двадцать стоял. <…> Вот в Богослове наоборот приключилось. Один тамошний зажиточный мужик в пятницу себе домовину справил, да еще прилег, примерил, а в воскресенье преставился». [2395] Примерно о том же рассказала племянница поэта С. П. Митрофанова-Есенина в документальном телефильме «Дети Есенина»: в начале 1930-х гг. после порубки леса на дрова в холодную зиму в Константинове Т. Ф. Есенина заказала гроб, поставила его на чердак в амбаре. Живший у нее сын Есенина Георгий Изряднов влез туда и написал на гробе: «Т. Ф. Есенина. Стучать 3 раза». Бабушка обиделась на озорство. [2396]

Как проявление «чисто крестьянской психологии» восприняла горожанка Н. Д. Вольпин рассказ Есенина о подготовке матери к возможной смерти сына, бредившего в тифозном жаре: «…мать открыла сундук, достала толстенный кусок холста, скроила – пристроилась к окну. Сидит, слезы ручьем… А сама так пальцами снует! Шьет мне саван!». [2397] Н. Д. Вольпин прокомментировала этот эпизод: «Чисто крестьянская психология: горе горем, а дело надо делать вовремя: помрет сын, не до шитья будет, саван должен лежать наготове. Она крестьянка, а не кисейная барышня, не дамочка – ах да ох! Вот и шьет, а слезы ручьем». [2398]

Руководитель Есенинской группы ИМЛИ им. Горького РАН Ю. Л. Прокушев (1920–2004) на заседании 19 июня 2001 г. рассказывал, как в 1956 г. он посетил мать Гриши Панфилова – Марфу Никитичну, [2399] переехавшую из с. Спас-Клепики в соседнюю Туму, и увидел в другой комнате заранее заготовленные гроб и смертное белье. Ю. Л. Прокушев также подтвердил, что гроб имелся и у матери Есенина и стоял на чердаке.

И в традиции погребального обряда, поклонясь покойному и воздав ему последние почести, Д. Н. Семёновский совершил ритуальное прощание с Есениным: «Мы подошли к свежей могиле, заваленной большими венками. Их темная зелень, с широкими белыми и красными лентами, отчетливо выделялась на кладбищенском снегу. Мы простились с тем, кто лежал под могильной насыпью, и взяли на память о нем с одного венка зеленую миртовую ветку». [2400] «Вынос тела» покойного совершался не по установленной христианской схеме: дом – церковь – кладбище; но по не освященному традицией, зато почетному пути: после гражданской панихиды в Доме литераторов вокруг памятника Пушкину на Тверском бульваре в Москве. И в столетний юбилей Есенина памятник ему был установлен на том же самом бульваре так, что создается впечатление, что великий Пушкин смотрит в его сторону (эту мысль неоднократно высказывал Ю. Л. Прокушев).

Фольклорные версии о кончине Есенина

Но со времени похорон Есенина и далее через десятилетия, в ХХ веке и уже в новом ХХI столетии и III-м тысячелетии почитатели творчества поэта задаются вопросом: отчего произошла преждевременная кончина поэта? Казалось бы, имеется официальное медицинское заключение о летальном исходе и его причинах. Тем не менее выдвигаются различные версии насчет смерти поэта. В настоящее время их известно пять: одна (первая) официальная, три гипотетических и неузаконенных, пятая астрологическая (!). Вот они:

1) Есенин повесился в ленинградской гостинице «Англетер» 28 декабря 1925 г., привязав петлю к отопительной трубе;

2) поэт был случайно застрелен Леонтьевым при соучастии Я. Блюмкина при выполнении негласного поручения Л. Д. Троцкого (соперничество в любви Троцкого и Есенина);

3) поэт бежал от московского суда, его арестовали на вокзале по прибытии в Ленинград, допрашивали и казнили 27 декабря в доме по соседству с гостиницей, куда затем перенесли тело;

4) Есенин повесился по неосторожности, решив устроить розыгрыш (известны два или даже три варианта, различающиеся разыгрываемыми адресатами – это Эрлих и супружеская пара Устиновых, которые не успели вовремя на помощь);

5) добровольная по сути «смерть была спровоцирована крайне неблагоприятным космопланетарным воздействием на микрокосм поэта, вызвало чувство неуверенности», [2401] что отражено в его гороскопе рождения и смерти.

Мы не ставим вопрос о правдивости (хотя бы доли истины) каждой версии.

Множественность одновременно бытующих версий и наличие их вариантов свидетельствуют о сотворении современной мифологии: появляется новый «культурный герой» (поэт как демиург), он необычно рожден и так же необычно закончил земную жизнь, а своим существованием на земле создал особую эпоху. Творцом неомифа являются избранные, «посвященные», а не безвестные и безымянные представители народа, как это свойственно фольклору. Однако каждая из версий «спускается» с «горних высот», получает хождение в народе и таким способом фольклоризуется. Инициаторы версий утрачивают привилегию первородности идеи, лишаются авторства, теряют свои имена и взамен приобретают анонимность. Множество поддерживающих версию голосов создают иллюзию права ее существования и по вполне фольклорным законам бытования устного текста актуализируют смысловое содержание. Более того, попав в фольклорные условия, версия начинает обладать генетическим прошлым, историей развития и предполагает будущее (вот парадокс!), причем не обязательно затухающее и вырождающееся. В результате фольклорной «жизнедеятельности» версия перестает быть гипотезой, какой являлась в своих истоках. И хотя проблема ее истинности также автоматически снимается, однако на это место заступает критерий равноценности всех версий, несмотря на изначально неравномерное распределение всех версий-гипотез-предположений по шкале истинности-правдивости и ложности-фальшивости.

Излагаются версии также в фольклорном духе, согласно сюжетике и композиции устно-поэтических произведений прозаических жанров. Прежде всего, это такие непреложные элементы повествовательной структуры, как опровержение одного бытующего известного мнения и замена его на другое, новое. Далее излагается неожиданное основное содержание, желательно с уже известными героями (ведь круг персонажей в фольклоре традиционен и ограничен, хотя и достаточно широк). Обязательно утверждается вера рассказчика в реальность или возможность событий, как это свойственно несказочной прозе, с опорой на поддержку слушателей; затем следует непредсказуемая развязка, поданная в духе анекдота. Для подтверждения реальности сказанного порой делается кивок в сторону действительного предмета (вплоть до частей собственного тела – вроде: да я собственными глазами видел, да я своими руками сделал и т. п.).

Лексика таких устных рассказов – версий – соответственно разговорная (если не диалектная!), используемая в манере неторопливых бесед рассказчика со внимательными и заинтересованными лицами. Иногда версии имеют устное происхождение и лишь позднее закреплены на бумаге и опубликованы, причем неоднократно и во множестве редакций (они имеют самостоятельную ценность и равнозначны вариантам в фольклоре). В таких случаях понятны истоки разговорного стиля публикаций. Однако другие версии строились на основе разного рода деловых бумаг и письменных заключений, и тогда признаки разговорной речи проникли в них позже, в процессе фольклоризации.

Устному характеру изложения способствовала и форма подачи материала: один человек, взявший на себя роль очевидца, сообщал подробности другому человеку, выступающему в роли фольклориста-собирателя; между ними всегда наблюдается разница в возрасте. Известно, что в собирательской практике фольклор записывают чаще всего от старшего поколения или от представителей иной социальной среды, обязательно по прошествии определенного отрезка времени с момента зарождения нового сюжета или жанра. Так и в случае с версиями о гибели Есенина конкретика за давностью лет стерлась из памяти информанта и поэтому точное понятие заменяется на ряд синонимичных и варьирующихся.

Теперь проследим на конкретных текстах признаки фольклоризации версий. Первая (и официальная) в классификации версия получила дополнительные трактовки, пытающиеся объяснить мотивацию самоубийства Есенина. По суждению Н. А. Клюева, высказанному им в 1935 г. и переданному В. В. Ильиной, супруга Есенина «Дункан была прекрасна как человек и внесла много света в его несчастливую жизнь. Мнение, что Есенин повесился из-за нее, неправильно». [2402]

Отмеченная нами под вторым номером версия исходит из уст бывшего арестанта, жившего потом на поселении в сибирском поселке Ургал Хабаровского края; согласитесь, сама фигура исполнителя «фольклорного текста» очень колоритна! Ситуация также благоприятствовала удаче «полевика-собирателя»: в увлекательной и доверительной беседе спонтанно возник «фольклорный факт» и был записан, очевидно, по памяти. Проверке и уточнению зафиксированный материал не подлежит: запись произведена в уже далеком 1976 или 1977 году и лишь в 2000 г. опубликована, когда информанта (носителя фольклора) нет в живых, другие очевидцы неизвестны и, следовательно, не могут подтвердить текст. Вот завязка рассказанной истории, подобная зачину в быличках, с сохранением личного местоимения «я» и с использованием панибратских словечек: в ответ на душевные излияния В. Титаренко, майора запаса и ветерана БАМа, «разоткровенничался и он <собеседник>. А потом вдруг сказал:

– Знаешь, Витёк, вот этой самой рукой я лично застрелил Сергея Есенина! <…>

– Так ведь он сам повесился, об этом во всех учебниках написано.

– Всё это ерунда, слушай, как было в действительности…». [2403]

Типичную фольклорную мотивацию имеет факт умышленного взятия на себя уголовного преступления, содеянного другим лицом или не совершенного вообще. Подобный случай описан самим Есениным в повести «Яр» (1916): прибившийся к Кареву и пришедший неизвестно откуда Аксютка рассказывает «страшный случай» (V, 46) с бабкой-странницей – «Шушпан ее как-то выбился, сунулся я в карман и вытащил ее деньги-то… <…> Хвать старуху за горло и туловищем налег… // Под пальцами словно морковь переломилась…» (V, 48). Здесь заметна скрытая аллюзия на «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского в виде полемики с ним. Сравните: Раскольников действительно убил старуху-процентщицу из-за денег и потом раскаивался в содеянном; Аксютка же кается в несовершенном, но только помысленном, придуманном убийстве («Хвастал я… никого не убивал, – закашлялся он. – Это я так все… выдумал…» – V, 58). Есенин подчеркивал резонанс, вызванный историей Аксютки: «Однажды покойная Устинья везла с ярмарки спившегося Ваньчка… “Чтоб тебя где-нибудь уж Аксютка зарезал!” – крикнула она…» и «Ребятишки, собираясь по кулижкам, часто грезили о нем, каждый думал – как вырастет, пойдет к нему в шайку» (V, 55). Известно, что Есенин читал произведения Ф. М. Достоевского и высоко ценил творчество этого русского писателя.

В обозначенной нами четвертой версии происшедшее затемнено и повествование ведется от третьего лица, как опосредованное и двойное воспоминание – слушатель передает устные мемуары рассказчика, при этом естественно теряется часть содержания и возникают домысливания и предположения: «Разговор у них начался уже в поезде, и там же, в поезде, Есенина осенила идея, связанная, очевидно, с тем, что позднее случилось. Он сказал Устиновым, что замышляет что-то, но не хотел сказать, что именно. Он говорил что-то в таком роде, что вот когда “вся Россия узнает”, что он сделал, то тогда издатели, которых он вместе с редакторами московских газет и журналов особенно ругал, поймут, как они были несправедливы к нему, и сразу же переменят свое отношение к нему». [2404]

Вторая версия начинает обрастать фантастическими подробностями: В. И. Кузнецов вдруг увидел на оригинале предсмертного стихотворения Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья…» очертания сакрального животного: «…вверху, над бурыми строфами, рисунок головы… свиньи (до недавнего времени сей графический “шедевр” принимали за кляксу. Ничего подобного: уши хрюшки тонированы вертикально, а мордочка – горизонтально)»; [2405] заметим от себя, что это не аргумент, ибо кляксу можно смазать и в двух направлениях.

Может быть, возникновению фантазии о свинье поспособствовало утверждение лирического героя Есенина: «Не отрекусь принять тебя даже с солнцем, // Похожим на свинью… // Не испугаюсь просунутого пятачка его // В частокол // Души моей» (IV, 174 – «Сельский часослов», 1918). Здесь возможна перекличка с сюжетом Евангелия от Луки (8: 32–36): Иисус Христос изгнал из бесноватого человека бесов, и они и вошли в стадо свиней. Эта библейская притча послужила одним из эпиграфов к роману Ф. М. Достоевского «Бесы». Известно, что Есенин ценил роман «Бесы» (об этом вспоминал И. И. Старцев), [2406] поэтому у поэта возможна двойная аллюзия: на евангельский сюжет и одновременно на эпиграф к «Бесам».

Образ свиньи, который принял черт (в согласии с указанным библейским сюжетом), имеется также в «Сорочинской ярмарке» Н. В. Гоголя (любимого писателя Есенина): «Вчера волостной писарь проходил поздно вечером, только глядь – в слуховое окно выставилось свиное рыло и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по коже; того и жди, что опять покажется красная свитка !». [2407] И далее: «На ярмарке случилось странное происшествие: все наполнилось слухом, что где-то между товаром показалась красная свитка . Старухе, продававшей бублики, почудился сатана в образине свиньи, который беспрестанно наклонялся над возами, как будто искал чего» [2408] (глава VII). И вывод: «Только с тех пор каждый год, и как раз во время ярмарки, черт с свиною личиною ходит по всей площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки» [2409] (глава VII; курсив наш. – Е. С .). Есенин также упомянул свинью в своем очерке с «гоголевским» названием «Железный Миргород» (1923): «…и почему-то напомнили мне рисунки Пичугина в сытинском издании Гоголя. “Смотри, – сказал я спутнику, – это Миргород! Сейчас прибежит свинья , схватит бумагу, и мы спасены!”»; «Миргород! Миргород! Свинья спасла!» (V, 165, 166). Здесь прослеживается аллюзия как раз на «Сорочинскую ярмарку» Н. В. Гоголя. По воспоминаниям Е. А. Есениной, «у отца в сундуке лежало несколько книг Сергея. Это были библия, Пушкин и Гоголь с хорошими иллюстрациями». [2410]

Показательно, что Есенин, воспитываясь в крестьянской семье и прославляя впоследствии применявшихся в сельском хозяйстве домашних животных – коня, корову и др., никогда не воспевал свинью. Очевидно, библейская трактовка образа свиньи оказала существенное влияние на мировоззрение поэта.

Условно названная нами третья версия интересна тем, что преподнесена так, будто бы опирается на архивные материалы – как сообщает автор, не прямые, а попутные и опосредованные. Однако растиражированная в разных газетах версия не имеет научных отсылок: это обусловлено требованиями публицистического жанра, но не прибавляет правдивости повествованию и играет на руку процессу фольклоризации.

Четвертая версия показательна наличием вариантов. В «Двух словах о Есенине» Виктора Ардова приведено повествование С. А. Клычкова:

...

Так вот однажды Клычков по собственной инициативе со слезами на глазах рассказал мне свою версию гибели Есенина: «Сережа любил привлекать к себе внимание. Если он месяца два чего-нибудь не начудесит, то непременно говорит: “Пора, пора, друг, нас уже… забывают”. И я вполне уверен, что самоубийство Есенина было задумано тоже как прием для создания очередного шума вокруг имени поэта. Он не хотел повеситься на самом деле! Голову отдаю: Есенин рассчитывал на то, что дружок его Вольф Эрлих… вынет его из петли. Поэтому он так поздно и повесился. Он ждал, когда услышит шаги Эрлиха в коридоре гостиницы: тут он и сунул голову в петлю… Только он просчитался: в том дальнем отрезке коридора, где был номер Есенина и Эрлиха, ночью возвращался жилец в соседний номер. А Есенин считал, что это может идти только Эрлих, и погиб!.. А Сергей не мог убить себя, не мог!». [2411]

Поразительно, но в отношении Есенина ряд современников больше верил в розыгрыш собственных похорон поэта, в «мнимую смерть», нежели в возможность реальной кончины молодого человека. Так, Н. М. Гарина (наст. фамилия Гарфильд, 1873–1927) восприняла весть о гибели Есенина: «…чувства страшнейшего возмущения, вернее, негодования, выраставшего постепенно в неприязнь, так как я ничуть уже не сомневалась, что Устинов и Есенин, оставшись вдвоем после разговора со мною, допились “до чертиков” и, решив “отомстить” мне за мой отказ встретиться с ними накануне, решили разыграть меня, специально подговорив кого-то сообщить мне эту “веселенькую” историю» [2412] (публикатор воспоминаний Виктор Кузнецов считает их лжемемуарами).

Некоторым образом, косвенно, с созданием и бытованием в почти фольклорном духе версий о гибели Есенина связан вопрос об отношении поэта к спиртным напиткам. Н. А. Клюев в 1935 г. привел В. В. Ильиной удивительное обоснование необходимости Есенину пить алкоголь (в традициях русского гусарства!): «Пьяницей он <Есенин> никогда не был, но из удали однажды выпил горящий спирт и с тех пор ничего не мог проглотить без водки, так как обжег вкусовые нервы». [2413] (По письмам Есенина и воспоминаниям других его современников известно предпочтение поэтом вина прочим алкогольным напиткам.)

Еще раз подчеркнем, что мы не затрагиваем вопрос о реальной причине гибели Есенина. Нас как фольклориста искренне поразило обрастание вопроса о смерти поэта разнообразными версиями и домыслами – народными «слухами и толками». Это свидетельствует о величине и значимости исторической фигуры для народа. Вопрос о правдивости текстов фольклорного жанра «слухов и толков» не более уместен, чем проверка подлинных фактов «уфологических быличек», в которых также фигурирует имя Есенина (см. об этом в главе 15).

Это предварительные наблюдения фольклориста и литературоведа. Задача найти истину кончины Есенина может оказаться по плечу специалистам естественнонаучного профиля. Боль о Есенине и Пушкине, что погибли молодыми, о преждевременной кончине этих двух национальных гениев русской литературы, живет в каждом россиянине. Многих почитателей их творчества терзает, не отпускает мысль о загадочности ухода поэтов из жизни.

Посмертная история Есенина – его личности и творчества – интересна и также мифологична. Широко распространено мнение, будто книги Есенина были запрещены, изъяты из библиотек. Соответственно, надо было быть очень смелым человеком, чтобы отважиться переписывать от руки творения Есенина, читать их и даже встречаться с его друзьями и вообще со знавшими поэта людьми, – так происходит героизация почитателей творчества.

Современники Есенина вовлекались в орбиту его жизни, утрачивая при возвеличивании поэта собственную значимость. В воспоминании В. Ф. Козурова Есенин наделен ореолом «культурного героя», а его друзья представлены на уровне сказочного помощника волшебного героя. В 1936 или 1937 г. студенты восторгались личностью Н. А. Клюева лишь из-за попавшего на него отсвета есенинской дружбы: «Духовный отец и поэт, наставник Есенина здесь, в Томске! Половина, если не большая часть студентов была неравнодушна к Есенину. Несмотря на полуофициальный запрет, потихоньку читали его стихи, спорили о нем. <…> У всех на памяти случаи, когда за чтение Есенина исключали из комсомола, за хранение томика его стихов отбирали партийный билет, снимали с работы… Сейчас, правда, подобных фактов уже нет». [2414]

Многочисленные почитатели Есенина продолжают его считать «знаковой фигурой» и собирать все предметы, так или иначе связанные с ним. [2415] Так, А. и В. Воробьевы сожалеют, что в детстве не смогли приобрести и таким способом сохранить альбом З. Н. Райх при сносе ее дома на Кромской ул. в Орле: «Оказывается, на развалинах дома Зинаиды Николаевны они <парни>, неведомо каким способом, умудрились найти альбом Райх. Невероятно, но событию этому один из нас свидетель, а, стало быть, вправе подтвердить: фальсификация исключается. Зная этих парней, можно засвидетельствовать, что они и ради спасения души не стали бы разрисовывать и оформлять толстый альбом. Да и откуда у них мог оказаться дорогой, покрытый красным бархатом предмет салонной жизни? В нем были стихи, рисунки, вырезки из открыток. <…> А вдруг, думалось нам, там неопубликованные стихи Сергея Александровича, пусть четверостишие, пусть строчка, но написанные его рукой для любимой женщины?» [2416] ( Воробьевы А. и В . От составителей // С. Есенин – 100. Поэт XXI века. Орел, 1995. С. 2).

Заключение

Уважаемый Есениным филолог Ф. И. Буслаев в труде «Русские духовные стихи» (1861) сетовал: «Русский народ, в его прошедшем и настоящем, – неизвестная для нас величина, для определения которой напрасно будем справляться с иностранными книжками. Только он сам, в разнообразных явлениях своей нравственной жизни, может открыть себя пытливому взгляду. Может быть, он выскажет нам не одни свои достоинства, но и многие недостатки; ведь человеческая жизнь слагается из света и тени: надобно, следовательно, оценить и темные стороны русской народности и вместо того, чтоб против них юношески донкихотствовать, следует беспристрастно указать им надлежащее, законное место в экономии прочного, без крутых скачков, исторического хода русской жизни». [2417]

За прошедшие полтора столетия русский народ сильно изменился и стал предметом внимания нескольких гуманитарных научных дисциплин, из которых схемы изучения и методы этнологии, фольклористики и литературоведения привлечены нами для проведения данного исследования. «Жизнетекст» Есенина – феномен русской культуры первой четверти ХХ века – впервые рассмотрен нами в совокупности культурных явлений русской духовной культуры (особенно в ее региональном инварианте – на материалах Рязанской губ./обл. XIX–XXI вв.).

Жизнетекст писателя – это растворенность его «литературного Я» и созданных им отдельных героев или их совокупности в собственной биографии автора, причем как в прижизненной (что естественно и обычно), так и в посмертной судьбе его произведений и самой личности. Последнее предполагает особое неравнодушие читателей и процесс фольклоризации писательской фигуры и его сочинений. Возникает ситуация полной неразрывности автора и его творений. Писатель выступает как один из своих персонажей – обыкновенно в качестве главного героя. Умышленно ли так поступает литератор или это выходит у него случайно – это вопрос, задаваемый исследователем при изучении «творческой лаборатории» и проблемы читательского («почитательского») восприятия авторского текста. «Поэтическая биография» стихотворца всегда ближе к его автобиографии, обычно тесно переплетена с нею. Тем не менее «жизнетекст» бывает не у каждого поэта и тем более прозаика. У Есенина «жизнетекст» образовался в наиболее полном объеме и разносторонности его проявлений.

Стремление проследить на биографии Есенина типический характер русского поэта наблюдалось и даже реализовывалось уже при его жизни и сразу после кончины: вспомним хотя бы романы «Вор» Леонида Андреева и «Роман без вранья» Анатолия Мариенгофа. Находясь в Италии и узнав за границей о гибели Есенина, Максим Горький вспоминал о своей встрече с поэтом и рассуждал в письме из Неаполя 9 января 1926 г.: «И тогда же мне подумалось: какой удивительно ценный материал для повести о гибельной жизни русского поэта! Именно так: сам Сергей Есенин , со всем его хулиганством, превосходное художественное произведение , шутя и цинически созданное окаянной русской действительностью» [2418] (курсив наш. – Е. С .). Пролетарский писатель сообщал в другом письме к тому же адресату 10 марта 1926 г.: «Я собираю все, что пишется о нем и, м. б., напишу нечто, имея материалом не только его, но и еще несколько лиц, ему сродных. Очень хочется изобразить трагическую жизнь русского поэта». [2419] В итоге М. Горький написал воспоминания «Сергей Есенин» (1926).

Автор данного исследования не ставил задачей отыскивать источники, послужившие побудительными причинами и исходным материалом для создания произведений Есенина. Попутной находкой стало обнаружение статьи Ф. И. Буслаева «О народной поэзии в древнерусской литературе (Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 12 января 1859 г.)», [2420] использованной Есениным в качестве одной из отправных точек для написания «Ключей Марии» (1918).

Известно, что в тексте «Ключей Марии» упомянуто имя Буслаева (V, 187) и комментаторы приводили другие работы филолога XIX века в качестве известных поэту и использованных в теоретической статье: Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Сочинения Ф. И. Буслаева. Т. 1. СПб., 1861; Исторические очерки Ф. И. Буслаева по русскому орнаменту в рукописях. Пг., 1917; Русская хрестоматия: Памятники древней русской литературы и народной словесности… Для средних учебных заведений / Сост. Ф. И. Буслаев. 12-е изд. М., 1912 (V, 452, 460, 462–465, 469).

Пример есенинского образца рассуждения о создании человека из вселенско-земного материала по данным «Голубиной книги» (V, 195 – комм. V, 469) восходит к цитате Ф. И. Буслаева «О народной поэзии в древнерусской литературе…» (с. 47). Упоминание Есениным мифа о возникновении Земли из тела человека: «Эдда построила мир из отдельных частей тела убитого Имира» (V, 196) – напоминает фрагмент той же статьи Ф. И. Буслаева (с. 45). (См. об этих сопоставлениях в главах книги.)

Есенинский «алфавит непрочитанной грамоты» (V, 199) касательно букв «а», «б», «в» и «я», «ижица», «фита» (V, 199–200, 203) в своем замысле опирается на фрагмент Ф. И. Буслаева об азбуке:

...

Надобно сказать правду, что популярное объяснение всех подобных предметов в старинных Азбуках могло бы быть весьма полезно для учившихся грамоте, если бы между этими объяснениями не встречалось самых превратных понятий, свидетельствующих о наивности древнерусских грамотных людей. Например: «В(опрос). Что у Спасителя на венце: ??. О. Н? Отв(ет). ?? – От небес прииде во своя, и свои его не прияша. О – Они его не познаша. Н – На кресте его распяша. В(опрос). Что у Богородицы подпись М.Р.?.У? Отв(ет). Мария, Р – роди, ? – Фарисея, У – учителя».

Эти и другие простонародные толкования были вносимы и в Иконописный Подлинник, но при них помещались и настоящие, истинные объяснения: так что внимательному читателю всегда можно было усвоить себе лучшее. Например, в Сборном Подлиннике графа Строганова сначала предлагается истинное толкование, а затем прибавлено: «Нецыи же толкуют их сице: ?? – От небеси сошед, во своя приидох. О – Они же мя не прияша. Н – На кресте мя пригвоздиша».

В другом, тоже Сборном Подлиннике, принадлежащем тоже графу Строганову: «МРОУ. Се есть подпись образу Пресвятыя Богородицы; по-гречески глаголется: Ми?ерн (sic) Qey, а словенски толкуется: мати Богу, а не Марфа, яко же нецыи мнят».

После приведенных мною фактов почитаю совершенно лишним входить в доказательство той мысли, что наша древнерусская Азбука, несмотря на ограниченное и наивное понимание вещей, не лишена была поэтических и художественных интересов, как бы смутно интересы эти ни принимались, и, конечно, не малолетними только, но и, без сомненья, взрослыми учениками. [2421]

Примечательно, что Есенин, как и Ф. И. Буслаев, привел отдельные азбучные примеры, а не дал толкования всем буквам без исключения.

В нашем исследовании раскрыт прообраз есенинского персонажа, который назван в статье «Ключи Марии» (1918) как Иовулл (Иогулл) – см. главу 4.

Еще одной лингвистической находкой, обнаруженной в ходе фольклорных экспедиций в с. Константиново, стало новое прочтение стихотворения Есенина «Заглушила зас у ха засевки…» (I, 62 – 1914). Оказывается, согласно диалектным особенностям говора «малой родины» поэта, ударение в слове «зас у ха» следует ставить на 2-м слоге (хотя в литературном произношении стихотворный ритм становится иным, но он не проигрывает диалектному звучанию). О народном окказиональном обряде, который лег в основу стихотворения Есенина, рассказала уроженка с. Константиново. А. И. Цыганова, 1911 г. р., сообщила: «А вот тогда бывалоча ещё вот когда засуха , ходили кругом поля с этими, как они называются, с иконами – иконы-то на длинных шестах, с иконами так. И вот когда бывала засуха , так мы в воскресенье идём в церковь, батюшка объясняеть, что если на этой неделе дождя не будеть, на следующей в воскресенье пойдём кругом поля, вот где наше например Константиново поле, начинаем от Кузьминска и кругом туда до Раменок – всю поле кругом и потом обратно в церковь. Это я помню хорошо: бывало, придём устанем!». [2422] Сообщение А. И. Цыгановой не только заставляет фонетически иначе звучать стихотворение Есенина, но и прибавляет новый смысловой штрих к его сюжету: обряд проводился в воскресенье, а не в любой день недели.

Однако самым главным является то, что впервые выдвинут, выявлен и обоснован антропологический подход к изучению жизни и творчества С. А. Есенина. По нашему мнению, он является актуальным и плодотворным для современного этапа развития литературоведения. Безусловно, антропологический аспект исследования может быть распространен на многие (если не на все) фигуры писателей – как русских, так и зарубежных.

Данная монография, несмотря на ее большой объем и разнообразие проанализированных проблем, является «первой ласточкой» в плане антропологической поэтики. Совершенно очевидно, что количество изучаемых теоретических позиций может быть увеличено и расширено в содержательном плане. Нуждаются в разработке такие частные проблемы, как авторская структура персонажей и их индивидуальные черты, женские и мужские характеры, личность человека-творца, особенности художественного психологизма и др.

Концепты художественного творчества Есенина

Этнографические обряды и атрибуты

Битье горшков [2423]

Богомолье

Богу молиться

Брагу затирать

Вечеруха

Девичник

День ангела

«Зубок»

Красные похороны

Крестины

Кулачная

« Ладушки »

Лады

Мальчишник

Малый запой

«Опахивание»

Поиски ярки

Похороны

«Похороны упокойника»

Родильный обряд

Рубаху кроить

Рубашки кр?ить

Рубашки обмерять

Рукобитье

Свадебный пир

Свадьба

Свадьба-похороны

Свататься ( сватовство )

Сосватанье

Сыр носить

Похороны

Календарные праздники

1 мая

Авсень

Алексей-Божий человек

Великая пятница

Великая среда

Великий четверг

Великодень

Вербное воскресенье

Воздвиженье

Вознесение

Воскресение

Вход Господень в Иерусалим

Гарной обед

День Парижской коммуны

День Флора и Лавра

Духов день

Егорий

Елку рядить

Зачатие Девы Марии

Иван Купала(о)

Иван Постнай

Иванов день

Ильин день

Казанская

Комсомольская свадьба

Красная Горка

Красная свадьба

Крещение (Крещенье)

Кузьминки

Купальница

Купальские игрища

Масленица

Матфей

Микола зимний

Навязывание

Новый год

Пасха (Паска)

Пасхальная неделя

Петров день

Петровский пост

Поиски ярки

Покров (Покров Богоматери)

Пост Великий

Преображение (Преображенье)

Преполовение

Радуница

Рождество (Христово)

Рождество Богородицы

Рождество Иоанна Предтечи

Светлый день

Свечки

Святая Агриппина

Святки

Святой день

Святой Иоанн Предтеча

Софиин день

София

Спас

Татьянин день

Троица

Троицын день

Троицыно утро

Усекновение главы Иоанна Предтечи

Успение (Успение Богородицы)

Фролов день

Христов день

Обиходные имена, прозвища и клички

Аксютка

Ангел

Аристон

Безручка

Бобыль

Великий старец

Вятка

Гармонист

Гриван

Длинный

Дружок

Запевка

Зенка

Королевич

Купец

Лель

Мандалина

Мартин

Монах

Монаховы

Монашкины

Мырдан

Набор

Ноздрян

Номах

Пастушок

Поэт

Пупок

Пушкин

Сергуня

Сергуха

Серега

Сереженька

Советский граф

Трехрушная

Ус

Ухват

Библейские и церковные персонажи:

Аарон

Авраам ( Аврам )

Агарь

Адам

Амос

Ангел

Антихрист

Апостол

Апостол Андрей

Архангел Михаил

Бес

Бог (Бох)

Богоматерь

Богородица

Боженька

Божья Мать (Божия Мать, Божья Матерь)

Борис и Глеб

Всевышний

Георгий Победоносец

Господь

Давид

Дева Мария

Дух Святой

Дьявол

Ева

Егорий

Еммануил

Жених

Иаков

Иафет

Иеремия

Иисус Христос

Иоанн

Иоанн Богослов

Иоанн Дамаскин

Иоанн Креститель

Иоанн Предтеча

Иовулл (Иувал)

Иогулл

Иосиф

Исаак

Исайя

Исус (Иисус)

Иуда

Каин

Кассиан

Козьма и Дамиан (Кузьма-Демьян)

Лазарь

Магдалина

Мария

Мессия

Микола

Моисей

Неопалимая купина

Николай Чудотворец

Ной

Олипий

Павел

Пантократор

Параскева Пятница

Петр

Пресвятая Дева Мария

Приснодева

Раб(а) Божий(ья)

Саваоф

Савл

Саломея (Соломея)

Сатана

Святая Троица

Святой Дух

Серафим

Сергий Радонежский

Сатана

Сарра (Сара)

Сим

Симеон Богоприимец

Симон

Спас

Спаситель

Троеручица

Фома

Христос

Царица Небесная

Angel

Античные имена:

Аврора

Анакреон

Ананке

Антей

Антисфен

Антоний

Аполлон

Аристон

Атлант

Афина

Афродита

Ахиллес

Бахус Борей

Венера

Геба

Геракл

Гермес Трисмегист

Геродот

Герострат

Геспериды

Гименей

Гомер

Гораций

Даная

Демосфен

Диоген

Дия

Зевс

Земля

Иксион

Клеопатра

Клото

Кратет

Кронос

Купида

Марк Аврелий

Марс

Мельпомена

Менипп Метида Муза

Нарцисс Нефела

Орфей

Паллада

Персей

Пирифой

Пифия

Поликрат

Рея

Сафо

Сенека

Софокл

Стероп

Терпсихора

Феб

Филира

Хирон

Хронос

Цицерон

Эак Эзоп

Эрида

Юнона

Юпитер

Янус

Ясон

Социальные типы и должностные лица:

Актер

Актриса

Баба (бабы) -

Балерина

Бандит (-ы)

Барабанщик -

Барин

Барыня

Барышник

Бахарь

Беззаботник

Бездомник (-и)

Богатырь

Богомол

Богомолец

Богомолка (-и)

Большевик

Большой дружка

Босяк

Боярин (-е)

Бродяга

Бунтарь

Бунтовщик

Бурлак

Буфетчица

Вековуха

Великан

Великая княгиня

Великий князь

Верховик

Взрослый

–  Военачальник

Вожак

Вождь

Вой

Воин

Вор

Воспитательница

Восприемник

Врачеватель

Всадник

Гармонист

Генерал

Гигант

Гимназист

Главарь

Глашатай

Голытьба

Гонец

Горожанин

Государь

Государыня

Гуляка

Гусляр

Дама

Дамочка

Дворяне

Дворянка

Дворяночка

Дезертир

Десятский

Драчун

Друг (-и друзья)

Друженька (-я)

Дружинник

Дружка

Дружко

Дружок

Дружунькя

Дурак

Дьяк

Дьякон (диакон)

Дьячок

Женщина (замужняя)

Живописец

Жнец (-ы)

Забияка

Забулдыга

Задира

Залётка

Заступник

Зачинатель

Защитник

Земледелец

Злодей

Знакомый (-е)

Знахарь

Игрицы

Игумен

Избранник

Избранница

Извозчик

Изгнанник

Имажинист (-ы)

Император

Императрица

Инженер

Инок

Иностранец

Исполин

Калека

Калика (перехожая)

Каменщик

Капитан

Карлик

Каторжник

Кашевар

Классная дама

Княгиня

Княжна

Князь

Комиссар

Коммунист

Композитор

Коновод

Коногон

Конокрад

Конюший

Коренная

Кормчий

Коровница (-ы)

Королева

Король

Косарь

Красные дружки

Кузнец

Кулачный боец

Купец

Кустарь

Кухарка

Кучер

Лада

Лад?ло

Лекарка

Лихач

Любовник

Мадам

Мастер

Мельник

Меняла -

Мертвец

Мечтатель

Милашка

Милая

Милёнок

Милёночек

Милиционер

Милка

Милочка

Милый

Мистер

Митрополит

Монах

Монахиня

Монашка

Мореход

Моряк (-и)

Москвич

Мошенник

Мудрец

Мужик

Мужичок

Мужчина

Мясник

Наставник

Начальник

Негодяй

Неофит

Нищенка

Нищий

Новобранец (-ы)

Озорник

Ополченец (-ы)

Отшельник

Официант

Офицер

Охотник

Паломник

Паломница

Пан

Папиросники

Патриарх

Пастух -

Пастушок

Пастушонок

Пахарь -

Паш?

Певец

Певунья

Первооткрыватель

Перевозчик

Пилигрим

Писариха

Писарь

Пловец

Плотник

Плясунья

Побирун

Побирушка

Повар

Повеса

Подмастерье

Подпасок

Подруга (-и)

Подружка (-и)

Подруженьки

Поезжане (поезжанные)

Покойник ( упокойник )

Покойница

Полководец

Помещик

Помещица

Поника

Поп

Портной

Послушник

Похабник

Поэтесса

Похитительница

Приказчик

Прислуга

Прислужник

Пристав

Пришелец

Приятель (-и)

Прогонятка

Продавщица

Пропитая

Пропойца

Пророк

Просватанные

Прохожий

Пряха

Псаломщик

Пужава

Путешественник

Путник

Раб (– ы)

Работник

Работница

Рабочий

Разбойник

Разбойничек Ратник

Ратнички

Реалист

Ребятница

Режиссер

Рекрут(-а – ы)

Ремесленник

Рыбак

Рыболов

Рыцарь

Рядовой

Садовник

Санитар

Сапожник

Свидетель

Священник

Священнослужитель

Семьянин

Сермяжник Сеятель

Символист

Скандалист

Скиталец

Скотовод

Скульптор

Слепец (-ы)

Слуга

Служанка

Солдат

Солдатик

Солдатушки

Соломенный вдовец

Соломенный поэт

Соперница

Сосед (-и)

Соседка

Сотский (-е)

Спортсмен

Старая дева

Старенький старичок

Старец

Старик (-и)

Старикашка

Старичина

Старичок

Старообрядец

Староста

Старуха (-и)

Старушка

Старушонка

Сторож

Странник

Странница

Стрелец (-ы)

Строитель

Студент

Суженая

Суженый (суженый-ряженый)

Схимник

Табунщик

Танцовщица

Товарищ

Торговец

Торговка

Тысяцкий

Удалец

Управляющий

Утопленник

Ученик

Ученица

Учитель

Учительница

Ухажер

Фейверкер <так!>

Фельдфебель

Фотограф

Футурист

Хам

Хвастун (хвастушка)

Хлебороб

Хлыст

Хлюст

Хозяева

Хозяин

Хозяйка

Холостяк

Художник

Художница

Хулиган

Царевич

Царевна

Царица

Царь

Целитель

Цыганка

Цыганочка

Циник

Черница

Чужеземец

Шантрапа

Шарлатан

Щеголь

Юродивый

Ямщик

Ясельничий

Huligan

Miss

Родственники (в том числе духовные):

Бабка

Бабуля

Бабушка

Батька

Батюшка

Батя

Блудный сын

Брат (-ья)

Братец

Вдова

Вдовец

Внук -

Внука

Внучек

Внучка

Внучонок

Дед

Дедушка

Дочка

Дочь

Дяденька

Дядя

Есенинская вдова

Есенинская невеста

Жена

Жених

Жених крови

Женишок

Жёнка

Золовка (-и)

Кормилица

Крестная мать

Крестные родители

Крестный отец

Кума

Кунак

Мама

Маман

Маманя

Мамаша

Маменька

Мамка

Мамочка

Матушка

Мать

Мачеха

Младшая сестра

Младший брат

Младший сын

Молодая

Молодка

Молодожены

Молодой (-ые)

Молодушка

Муж

Наследник

Невеста

Невестка

Невестушка

Новобрачная(-ый – ые)

Нянька

Нянюшка

Няня

Отец

Отчарь

Папа

Папанька

Папаня

Папаша

Пасынок

Племянник

Племянница

Правнук

Прадед

Предок (-и)

Примак (приймак)

Радильница (родильница)

Родители -

Родитель

Родительница -

Родные

Родня

Родоначальник

Родственник (-и)

Родственница

Сват (-ы)

Сватушка

Сватья (-и)

Сваха

Свек(о)р

Свекровь

Сводный брат

Свояк

Сестра

Сноха

Старший брат

Супруг (-а)

Сын

Сынишка

Сынок

Сыночек

Тетенька

Тетка

Тетя

Теща

Христова невеста

Возрастные типажи младшего поколения (в том числе и родственники):

Барышня

Беспризорник (-и)

Внук

Внучонок

Гимназистка

Дева

Девка (-и)

Девка (-и) на выданье

Девица

Девойка

Девочка-малютка

Девочка-крошка

Девочка (-и)

Девушка (-и)

Девчата

Девчонка (-и)

Девчушка

Детвора

Дети

Детина

Детка (-и)

Детушки

Дитё

Дитя -

Дитятко

Добрый молодец (добрые молодцы)

Красна(я) девица

Крестьянские ребята

Комсомол

Курсистка

Маленький паж

Малец (-ы)

Мальчик

Мальчишка (-и)

Мальчонка

Малый

Малыш

Малышня

Малютка

Мелюзга

Младенец

Младенчик

Младень

Младое поколение

Молодежь

Молоденец

Молодец

«На возрасте»

Новорожденный

Отрок

Паренёк

Парень

Парнишка

Парубок

Пел?ганец

Первенец

Пери

Пестун

Подросток

Подросточки

Потомок (-и)

Ребенок

Ребеночек

Ребята

Ребятишки

Ребятки

Синьорина

Сирота

Сиротка

Сорванец (-ы)

Сосунчик

Хлопец (-ы)

Чадо

Шалыган

Школьник (-и)

Юноша

Юный (-е)

Мифологические персонажи:

Берегиня

Бесенёнок

Ведьма

Вих(о)рь

Водяница

Водяной

Водяной царь

Горе-Злочастие

Домовая

Домовой

Звенящая жуть

Земля -

Земля-матерь

Змей (огненный)

Змей Тугаринович

Идолище

Инопланетянин

Кентавр

Колдун

Колдунья

Лесовик

Леший

Лихо (одноглазое)

Луна

Мать-сыра-земля

Месяц

Мужичок болотный

Небо -

Нежить болотная

Нечисть лесная

Нечистый дух

НЛО-навт

Огненный змей

Пенаты

Полкан-богатырь

Русалка

Русалочка

Сила нечистая

Сирена

Смерть

Солнце (Солнышко)

Соловей-разбойник

Фараонка

Химера

Черная гибель

Черная сила

Черт (-и)

Чертенята

Чёртик

Чёртик водяной

Щекоталка

Ярило

Tchort

Звери:

Агнец

Баран

Барсук

Бобер

Бык (-и)

Бычок

Верблюд

Верблюдица

Вол

Волк

Волчица

Выдра

Жаба

Жеребенок

Заинька

Заяц

Змея

Кляча

Кобель

Кобыла

Коза (-ы)

Козел

Конь

Корова (-ы)

Косуля (-и)

Кот

Котик

Кошечка

Кошка

Крыса

Куница

Лев

Лиса

Лисица

Лось

Лошаденка

Лошадка

Лошадь

Лягушка

Медведиха

Медведь

Медвежонок

Мерин

Мизгирь

Мышка

Мышь

Обезьяна (-ы)

Овца

Олень

Осел

Осленок

Пес

Плотица

Поросята

Осел

Осленок

Пес

Плотица

Поросята

Пчела (-ы)

Рысак

Свинья

Скакун

Слон

Собака

Собачонка

Спрут

Суслик

Теленок (телята)

Телица

Телка

Телок

Телушка (-и)

Хрюшка

Червь

Щенок

Ярка

Птицы

Алконост

Белый аист

Воробей

Ворон

Ворона

Воронушка

Гамаюн

Глухарь (-и)

Голубарь

Голубенок

Голубица

Голубка -

Голубок

Голубушка

Голубчик

Голубь (-и)

Грач (-и)

Гусь (-и)

Дрозд

Коршун

Кочет

Кочеток

Кочеточек

Кукушка

Кулик

Курёнок

Курица

Курочка

Куры

Ласточка (-и)

Лебеденочек

Лебедушка

Лебедь

Орел

Перепёлочка

Петух (-и)

Петушок

Попугай

Птаха

Сирин Снегирь

Сова Сойка

Сокол (сакол)

Соловей Сорока

Стриж

Тетерев Утёнок (утята)

Утица (-ы) (ютица) Утка (-и)

Уточка

Феникс (Финист – ясный сокол)

Цыплёнок (цыплята)

Чибис

Топонимы реальные и вымышленные топонимические образования космонимы

Австрия

Азия

Азовское море

Акатуй

Аксёново

Акулово

Александровка

Александро-Невская лавра

Алексеевка (Лексеевка)

Америка

Американский континент

Амиерика

Амирика

Анатолеград

Анатольевка

«Англетер»

Англия

Антика

Апшеронский полуостров

Арзрум

Архангельск

Архангельская губ.

Асаново

Ассирия

Атлантический океан

Афины

Афонин перекресток

Афонская гора

Африка

Ахелой

Ачинск

Багдад

Байкал

Баку

Балахана

Балканы

БАМ

Баобабия Бараково

Баргузин

Баргузинский заповедник

Баргузинский хребет

Басурманское становище (Татарское становище)

Батум

Батыева дорога (Мамаева дорога Дорога татарская на Святую Русь)

Башкирия

Белёв

Белоборка

Беловодье

Белое море

Белое озеро

Белоомут

Белоруссия

Бельгия

Бель-Голландское море

Белый Яр

Берг

Берёзов

Берёзовка

Берлин

Бессарабия

Бирнамский лес

Богородск

Богослов

Богословский монастырь

Богословский пер.

Богословское

Богословское кладбище

Большая Дмитровка ул.

Большая Медведица

Большая Никитская ул.

Большой Афанасьевский пер.

Большой Гнездниковский пер.

Большой Ковш

Большой Строченовский (Строченовский) пер.

Большой театр

Боршевое

Босфор

Бруклинский мост

Брюссель

Булгар

Бухара

Ваганьковское кладбище

Варварка ул.

Васино

Веймар

Великий Новый город

Великолукский у.

Великороссия

Великоруссия

Венец-город

Венеция

Вербилки

Верея

Верхнеудинск

Верхняя Троица

Вестфалия

Ветчаны

Византия

Висожары

Вифлеем

Владимирская губ.

Водолей

Вознесенская ул.

Возница (Воз)

Волга

Вологда

Вологодская губ./обл.

Вологодский у.

Волок

Волхона

Волынщина

Волынь

Воронеж

Воронежская обл.

Вослебы

Восток

Восточная Сибирь

Воцкая земля

Вселенная

Выбор(г)

Выселки

Высший литературно-художественный институт

Вытегорский у.

Вытегра

Вязьма

Вятская губ.

Гагаринский пер.

Гадары

Галерная ул.

Галицкое оз.

Гельсингфорс

Генуя

Германия

Германская Демократическая Республика

Гималаи

Гнездниковский пер.

Гнилопяты

Голгофа

Голенчино

Гололобово

Горка

Городец

Госпитальная площадь

Государственная академия художественных наук

Государство Российское

Гремячка

Греция

Гришин барак

Грузия

Губань

Гулистан

Гулынки

Гуляй-Поле

Гурьев

Гуслицы

Гусь

Дальние косы

Дамаск

Данковский у.

Дарьял

Дворец искусств

Дединово

Детское Село

Деулино

Дивово

Дмитриево

Долгое

Дом литераторов

Дон

Древний Египет

Древний Рим

Древняя Греция

Древняя Русь

Дубровичи

Дубровки

Дядьково

Евразия

Европа

Евыропе

Египет

Егорьевский у./р-н

Екатеринодар

Елатомский у.

Елатьма

Елеон

Елеонская гора

Енисейские места

Ермаковка

Ермолово

Есенино

Есенинский б-р

Ефрат

Женева

Журавка

Забайкалье

Заборье

Зада

Закавказье

Закаспий

Закаспийская железная дорога

Замоскворечье

Занины Починки

Запад

Западная Европа

Запорожье

Заразск

Зарайск

Зарайский у./р-н

Земля

Земля Обетованная

Земля Русская ( Земля русская Русская земля )

Земной шар

Зимний Дворец

Знаменский собор

Ибердус

Ибрагимова ул.

Ивакино

Иван Великий

Иван-город

Иваново-Вознесенск

Ивашево

Иверский монастырь

Иерусалим

Измаил

Измаильские поля

Израильская земля

Ильинка

Индианские места

Индия

Инкино

Инония

Иоанно-Богословский монастырь

Иония

Иордан (Иордань Ердань)

Иран

Иркутск

Исады

Испания

Италия

Итель

Иудея

Иф

К. город

Кавказ

Кавказские горы

Кавказский край

Казанская губ.

Казанской иконы Божией Матери церковь

Казань

Казбек

Каир

Кайсацкая степь

Калка

Калужская губ./обл.

Кама

Камергерский пер.

Канада

Капри

Каргопольский у.

Каргополье

Карелия

Карпатские горы

Касимовский у./р-н

Каспий

Каспийское море

Кашинский р-н

Каширский р-н

Каяла

Кенигсберг

Киев (Кыев)

Киево-Печерская Лавра

Киевская Русь

Киргиз-Кайсацкая степь

Киргизские степи

Кировоградская обл.

Киселёвская дорога

Кисловодск

Киструсская вол.

Китай

Китеж

Кишня

Клепиковский у./р-н

Клондайк

Клондайкские прииски

Коджорское шоссе

Козинцы

Коломенский р-н

Коломенское

Колхида

Колычево

Комаринская вол. (Камарицкая вол.)

Комаринская дорога (Комарина дорога, Комаринский брод)

Коноплянье

Константиново

Константиновские-Мещёрские озера

Константиновское

Константинополь

Коншино

Корельский городок

Корневое

Корчагина ул.

Костромская губ./обл.

Красная Горка

Красная Слободка

Красноводск

Красное

«Красный Октябрь»

Кремль

Крестовоздвиженский пер.

Криуша

Крылатское село

Крым

Крымская астрофизическая лаборатория

Кубань

Куземкино

Кузин остров

Кузино

Кузнецкий мост

Кузьминовское село

Кузьминская вол.

Кузьминский шлюз

Кузьминское (Кузьминск)

Куйбышевская обл.

Кукариха

Кунцево

Кура

Курша

Лавра Печерская

Ласково

Латвия

Лейпциг

Ленинград

Леонидовка

Лета

Либия

Липецк

Лобное место

Лондон

Лось

Лубяники

Лубянка

Лубянки

Лукмос

Лукоморье

Луховицкий р-н

Лучинск

Льгово

Лыковая дамба

Лысая гора

Любовниково

Ляоян

Маврикия

Макарово

Малаховка

Малая Азия

Малая Медведица

Малеево

Малый Знаменский пер.

Малый Ковш

Ма(о)рица

Мардакяны

Марс

Марсово Поле

Марфино

Матица

Матово

Медведица

Мелехово

Мертвый пер.

Мечетная

Мещанская ул.

Мещёра

Милославский р-н

Минеральные Воды

Мир

Миргород

Михайловский у.

Мишино

Млечный Путь

Можайск

Монголия

Мордва

Москва

Москва-река

Московия

Московская государственная консерватория им. П. И. Чайковского

Московская губ./обл.

Московская-Казанская железная дорога

Московская Русь

Московская филармония

Московский Манеж

Московский у.

Московское государство

Московско-Казанское направление

Мостье

Мск

Муняки, д.

Мураевня

Мурман

Мурманск

Мурманская обл.

Мурманское побережье

Назаровка (Завидово)

Нарова-река

Неаполь

Небесный Иерусалим

Нева

Невский просп.

Немецкая слобода

Нерчинск

Нефедово

Нижегородская губ.

Нижний Новгород

Никитская ул.

Николаевка

Николаевск

Никола Радовица

Николо-Радовецкий монастырь

Николо-Радуницкий монастырь (Радовецкий монастырь)

Новая Земля

Новая Пустынь

Новгород (Господин Великий Новгород)

Новгородское государство

Новоград

Новопсков

Новосёлки

Новосельское село

Новохопёрский р-н

Новочеркасск

Новый городок

Новый Свет

Нью-Йорк

Одесса

Озёрки (Б. Озёрки)

Ока

Олимп

Олонецкая губ.

Ольшанка

Ольшаны

Оптина пустынь

Ордынин

Орёл

Оренбургские степи

Орехово-Зуево

Орехово-Зуевский р-н

Орешек

Орлик

Осётр-река

Остоженка ул.

Павелец

Павловск

Панцирево

Париж

Парнас

Парфенон

Пасик

Пенза

Пензенская губ.

Первая пожень

Первомайская ул.

Перекоп

Петровка

Петроград

Петроградская сторона

Печерниковские выселки

Печерская лавра

Печора

Писанка

Питер

Питерград (Питер-град)

Питиряевка

Плеяды

Подболотная ул.

Подмосковье

Покровская ул.

Политехнический музей

Полково

Полоцк

Польша

Померанцев пер.

Пошехонье

Пощупово

Пра

Пречистенка ул.

Пречистенский б-р

Прибалтика

Приволжский городок

Приволжье

Пролетарская ул.

Пронский у./р-н

Прончишко

Псков

Псковска я губ .

Пт.

Пугачев

Пудожский р-н

Пустотино

Путино

Путятино

Путятинский р-н

Пушкин

Пущино

Пятницкая ул.

Рагнозеро

Радовицкие боры

Радовицкий ( Радовецкий ) монастырь

Радовицы

Радово

Радовские предместья

Радовцы

Радонеж

Рай

Ракобор

Раменки

Расея

Рассея

Ревель

Рейн

Рига

Рим

Римская империя

Рождественка ул.

Рождество Лесное, с.

Ромашкин бугор

Росея

Росляково

Российская империя

Российская страна

Российская Федерация

Российское государство

Россия

Ростов

Ростов-на-Дону

РСФСР

Рукав ул.

Руса

Русия

Руссеянь

Руссия

Русская земля

Русский Север

Русское государство

Русь

Русь советская (Русь Советская)

РФ

Рыбинский р-н

Рыбновский р-н

Рыбное

Ряжский у.

Рязанский государственный педагогический университет

Рязанская губ./обл.

Рязанская земля

Рязанская Мещёра

Рязанская пуща

Рязанские поля

Рязанский б-р

Рязанский вокзал

Рязанский край

Рязанский кремль

Рязанский парк

Рязанский регион

Рязанский у./р-н

Рязанщина

Рязань

Саарское (Сарская мыза, Сарское село)

Сакмара

Сакмарские поля

Салават

Самара

Самарская губ.

Самарские степи

Самос

Санкт-Петербург

Сан-Франциск (Сан-Франциско)

Сапожковский у./р-

Сараевский р-н

Саратов

Саратовская губ

Сасово

Сасовский у.

Сатурн

Свердловск

Светлояр

Север

Северная Америка

Северная Африка

Северная Пальмира

Северное море

Северное Причерноморье

Северный Кавказ

Северный край

Северный Ледовитый океан

Северо-Запад

Северск

Сеитово

Секирино

Сельцы

Сена

Сергеевка

Сергий Троица

Сибирь

Симбирск

Синоп

Сион

Скифия

Скопин

Скопинский у/р-н.

Слобода

Смолеевка

Смоленская обл.

СНГ

Советская площадь

Советская республика

Советская Россия

Советская Социалистическая Республика

Советская Социалистическая Федеративная республика

Советская сторона

Советская страна

Советский Союз

Советское государство

Советы

Содом

Соединенные Штаты

Соединенные Штаты Америки

Соединенные Штаты Северной Америки

Солнечногорский р-н

Соловецкие острова

Соловки

Солотча

Солотчинский монастырь

Солчино

Сосновка

Софийка ул.

София

Союз

Союз Советских Социалистических Республик

Спас-Клепики (Клепики)

Спасск

Спасский р-н

СПб.

Средневековый Восток

Среднерусска я равнина

Средний Кисловский пер.

Средняя Азия

Средняя полоса (России)

Сретенские ворота

ССР

СССР

Ставрополь

Старожиловский р-н

Староконюшенный пер.

Старый Свет

Столешников пер.

Страна

Страна Колумба

Страна Негодяев

Страна Советов

Страна Советская

Страна Russia

Страстной монастырь

Стрельниково

Студенка

Сура

Сухум и

США

Таврический сад

Талдом

Талдомский р-н

Тамбов

Тамбовская губ.

Татаркино, д.

Ташкент

Тверская губ.

Тверская ул.

Тверская-Ямская ул.

Тверской б-р

Тверь

Театральная площадь

Тегеран

Телебукино

Телец

Темир-Хан-Шура

Теннеси

Теос

Терек

Терентьево

Тимирязевский парк

Тимошкино

Тифлис

Тихая Сосна

Тобольск

Толстиково

Томская обл.

Томск

Торжок

Триумфальная площадь

Троица

Троице-Сергиева Лавра (Троицкая Лавра)

Троицкая слобода

Троицкий пер.

Трубеж

Трудовая ул.

Тула

Тульская губ. 669

Тума

Туркестан

Тьмутаракань

Увеза

Узбекистан

Украина (Укра?на)

Улыбыш

Университет Шанявского

Упа-река

Урал

Ургал

Урусов о

Устиновский р-н

Усть-Баргузин

Уфимская губ.

Ухоловский р-н

Фавор

Федоровский собор

Федякино

Фессалия

Флорида

Фонтанный дом

Франция

Хабаровский край

Харьков

Харьковский городской театр

Хворостово

Хитровка

Хитров рынок

Хорасан

Хоросан (Хоростан)

ороссан

Хрипёнки

Христианский Восток

Царское Село

Центральная полоса России

Центральная Россия

Центрально-Промышленная обл.

Челябинск

Чермное море (Красное море)

Чернава

Черная речка

Черниговская губ.

Черное море

Черноморское побережье

Чернышевка

Чита

Чудов монастырь

Чудь

Чулково

Чурилков холм

Чучковский р-н

Шабаево

Шацкий р-н

Швивая заводь

Шелонь

Шилка

Шиловский р-н

Шостье

Шостьинская вол.

Штаты

Шушпаны

Щёлково

Электрозавод

Элис-Аленд

Эллада

Эльдорадо

Юг 647,

Юго-Восточная Азия

Югра

Южная Россия

Яжбор

Яик

Яма-городок

Яр

Ярослав

Ярославль

Ярославская губ./обл.

America

Amerika

Bolschaia Nikitskaia

Moscou

Moskou

Russia

Verbilky

Yesenin

2-й Павловский пер.

West Street

Этнонимы:

Азиат

Американские евреи

Американец (-ы)

Араб

Белорус

Бурят

Великоросс

Великорусс

Великорусский народ

Восточные славяне

Вятичи

Голландец

Грек

Грузин

Дикий народ

Древляне

Древние славяне

Еврей (-и)

Европеец

Западные славяне

Израильтянин

Индеец

Казах

Калмык

Киргиз

Киргиз-кайсак

Китаец

Красный народ

Коренной красный народ Америки

Литвин

Мещеряк

Мордва

Москвич 3

Негр (-ы)

Немец (-ы)

Однодворцы

Осетин

Парфянин

Перс

Персияне

Петербуржец

Печенег (-и)

Радимичи 45,

Римлянин (-е)

Россиянин (россияне)

Русский

Рязанец (-ы)

Север (северяне)

Семит

Скиф

Славяне

Татарва

Татарин

Туркмен

Тюрк

Украине ц

Цыганка

Черные люди

Чувашин

Чудь

Щипок ул.

Эвенк

Якут

Японец

Одежда, ее части и материал:

Армяк

Бархат

Баска

Башлык

Безрукавка

Блуза

Брюки

Варежки

Венец

Венок

Венчальное платье

Венчик

Власеница

Войлок

Ворот

Воротник

Вуаль

Гайтан

Галстук

Галстук-бабочка

Гашник

Гимнастерка

Голицы

Дулейка

Душегрейка

Епитрахиль

Жакетка

Жилет

Жолт?к (желтяк)

Жуп?н

Занавеска

Зарукавник

Зипун

Казакин

Кайма

Калпушка

Кальсоны

Канва

Капот

Каратайка

Карман

Кармашечек

Картуз

Касия

Кафтан

Кепи

Кепка

Кика

Кичка

Клубок

Кодм?н

Кожан

Кожух

Кокошник

Кокуй

Колпак

Косник

Костюм

Косынка

Кофта

Кофточка

Кружево

Крылатка

Куколь

Куртка

Кушак

Лацкан

Ленка (лёнка)

Лента

Ленточка

Макси-платье

Манишка

Мантия

Мех

Мундир

Накидка

Налобник

Нитка

Носки

Носовой платок

Носочки

Овчина

Однорядка

Онучи

Оплечье

Орарь

Пальтишко

Пальто

Панама

Папаха

Парча

Пелена

Перчатка (-и)

Перчаточка

Петлица

Петля

Пиджак (пинжак)

Пижама

Плат

Платочек

Платье

Плащ

Повойник

Подвенечна я вуаль

Подвенчики

Поддёвка

Подкладка

Подол

Подоплёка

Подрясник

Подштанники

Подкладка

Покров

Покрывало

Пола

Полотно

Полукафтанье

Полусак

Полушалок

Полушубок

Понёва (панёва)

Пониток

Понька

Портки

Порточки

Портчонки

Порты

Пояс

Поясок

Ремень

Риза

Ризки

Рубаха

Рубаха-долгорукавка

Рубашечка

Рубашка

Рукав

Рукава

Рукавица (-ы)

Рюшка

Ряднина

Ряса

Саван

Сак

Сарафан

Свадебное платье

Свитка

Сермяга

Сертюк

Ситец

Скуфья

Смокинг

Сорока

Сорочка

Спинжак

Срачица

Стёганка

Сукм?н

С ?кня

Сюртук

Тафта (тамта)

Телогрейка

Ткань

Тога

Тулуп

Туника

Убрус

Фалды

Фартук

Фата

Фрак

Фуражка

Фуфайка

Халат

Хитон

Цилиндр

Чадра

Чекмень

Чуйка

Чулок (-и)

Шаль

Шальвары

Шапка

Шапка-ушанка

Шапо

Шапочка

Шаровары

Шарф

Шелк

Шерсть

Шиворот

Шинель

Шлейф

Шлем

Шляпа

Шляпка

Штанишки

Штаны

Шуба

Шубейный пиджак

Шубёнка

Шубочка

Шушпан

Шушун

Юбка

Юбчонка

Обувь и ее части:

Башмак

Ботинок (-и)

Валенки

Гленище

Голенище

Коты

Лапти

Подмётки

Полугалошки

Полусапожки

Сандалии

Сапоги

Сапожки

Сапожонки

Туфельки

Чоботы

Штиблеты

Части тела и органы:

Бакенбарды

Башка

Бедро

Бельма

Бок (-а)

Борода

Бородёнка

Бородушка

Бочок

Брови

Брюхо

Брюшко

Буркала

Веко (-и)

Висок (виски)

Вихры

Власа

Волос (-ы, – а)

Выя

Глава

Глаз (-а)

Глазёнки

Глазки

Глотка

Голень

Голова

Головка

Головушка

Горло

Горсть

Грудь

Губушка

Губы (-а)

Десница

Десны

Длань (-и)

Долонь

Дух

Душа

Душенька

Душечка

Душка

Желчь

Живот

Жилка

Жилы

Жопки

Загорбок

Загривок

Задницы (-а)

Закорки

Запястье

Затылок (-и)

Зенки

Зоб

Зрак

Зрачок

Зуб (-ы)

Икры

Кадык

Кисть руки

Кожа

Колено (-и)

Корточки

Корячки

Коса

Космы

Косточки

Костушки

Кость (-и)

Крестец

Кровинки

Кровопровод

Кровь

Кров я

Кудёрышки удрюшки, кудрицы, кудрина)

Кудри

Кудрявинки

Кулак

Кулачок

Кулачонки

Ладонь

Ладошка

Лапа

Лик

Лицо (-а)

Лоб

Лобок 338

Лодыжки

Локоть

Лопатки (-а)

Лысина

Лытки

Ляжка (-и)

Макушка

Мозг

Мозговина

Морда

Мордище (-а)

Мурло

Мускул

Мясо

Нерв (-ы)

Ноги (-а)

Ногти (ноготь)

Ножки (-а)

Ноздря (-и)

Нос

Носик

Носок

Организм

Око (очи)

Пазуха

Палец (-ы)

Пальчик

Пасть

Переносица

Переносье

Перст

Печенка (-и)

Печень

Плечо (-и)

Плоть

Подошва

Полускелет

Полутруп

Послед

Пот

Почки

Пояс

Поясница (-ы)

Пуп

Пупок

Пуповина

Пята

Пятка (-и)

Пяточка

Ребро (-а)

Ресницы

Рожа

Рот

Ротик 407

Роток 342, 343

Рука (-и)

Рученька (-и) 89, 465

Ручища 421

Ручка (-и)

Рыло

Сердечко

Сердце

Скелет

Скулы

Слеза

Слюна

Сосцы

Спина

Стан

Стопа

Ступни (-я)

Талия

Телеса

Тело

Тельце

Темень

Темечко

Темя

Тень

Титька

Торс

Туловище

Туша

Ус

Уста

Ухо (уши)

Ушко (-и)

Фибра

Фигура

Физиономия

Харя (-и)

Хохол

Чело

Челюсть

Череп

Чрево

Шея

Щёки

Щёчки

Язык

Язычок

Golova

Перечень заставок к главам и условные сокращения

Предисловие – Есенин – рис. Ю. Анненкова, 1923; рис. Н. Р. Эрдмана к сб. «Телец» Есенина, 1920

1 глава – фото З. Н. Райх в 1920-е гг.; С. А. Толстая, 1920

2 глава – рис. дома Н. О. Есенина в с. Константиново до 1910 г.

3 глава – Таня и Костя – дети Есенина и З. Н. Райх, 1924; Н. Д. Вольпин с сыном Александром

4 глава – рис. избы Есениных в с. Константиново, 1922

5 глава – Есенин с Айседорой Дункан, Нью-Йорк, 1922

6 глава – С. А. Есенин у минарета и А. Б. Кусиков на лошади, ил. В. Барте к кн. А. Б. Кусикова «Le sablier», 1924; «Орнамент» – почерк Есенина; «Село наше, значит, Радово…», 1925

7 глава – рис. Есенина «Колосья» на автографе «Пугачева», 1921; рис. Есенина с подписью: «С. Есенин. В первый раз рисовал в своей жизни по лику Дид-Ладо», 1919

8 глава – обложка и рис. Е. Туровой из книги Есенина «Исус-младенец», 1918

9 глава – С. А. Есенин – рис. К. Аладжалова; Есенин «в Дунькином платке», рис. С. М. Городецкого, 1921–1922; шарж Виктора Ардова, 1923

10 глава – шарж А. Д. Топикова (Праведникова Е. И.) «Краса – Сирины-пииты» приложенный к фельетону «Краса» Л. Рейснер (за подписью Л. Храповицкий) в журнале «Рудин» (1915, декабрь, № 1); Марка объединения «Московская трудовая артель художников слова»

11 глава – Айседора Дункан в античной одежде, 1921; Изадора и Есенин, ил. В. Барте из кн. А. Б. Кусикова «Le sablier», 1924

12 глава – «Московские налетчики» – шарж художника А. Любимова на Есенина, В. Маяковского и Л. Сейфуллину в редакции г. «Заря Востока»

13 глава – документ со склепом и рыцарем, 1921; совместная дарственная надпись Есенина и Мариенгофа, 1921

14 глава – С. А. Есенин – рис. А. Бенуа, ноябрь 1915 г., Петроград; рис. Г. Б. Якулова

15 глава – обложка и гравюра Н. Тряпкина из книги Есенина «Микола», 1919

16 глава – Есенин – рис. неизвестного художника в гостинице «Англетер», декабрь 1925; Есенин – рис. И. Гурро, 1925; Есенин – силуэт Е. Кругликовой

Заключение – речной корабль «Сергей Есенин» и экспресс «Сергей Есенин» (Москва – Рязань)

Концепты художественного творчества Есенина. – С. А. Есенин, рис. В. А. Юнгера 7 октября 1915 г., Петроград

Условные сокращения – кафе «Стойло Пегаса» в Рязани на ул. Почтовая и рис. С. Залшупина

ГАРО – Государственный архив Рязанской области

ГЛМ – Государственный литературный музей (г. Москва)

ГМЗЕ – Государственный музей-заповедник С. А. Есенина (с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл.)

ИМЛИ – Институт мировой литературы им. А. М. Горького РАН. Отдел рукописей (г. Москва)

ИЭА – Институт этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН. Научный архив (г. Москва)

МГК – Московская государственная консерватория им. П. И. Чайковского. Кабинет народной музыки. Архив Н. Н. Гиляровой по Рязанской обл.

РАМ – Российская академия музыки им. Гнесиных. Лаборатория народного творчества (г. Москва)

РГАЛИ – Российский государственный архив литературы и искусства (г. Москва)

РГБ – Российская государственная библиотека. Отдел рукописей (г. Москва)

РГО – Российское географическое общество (г. Санкт-Петербург)

РГПУ – Рязанский государственный педагогический университет им. С. А. Есенина. Фольклорный архив

РИАМЗ – Рязанский историко-архитектурный музей-заповедник, научный архив

РЭМ – Российский этнографический музей (фонд «Бюро кн. Тенишева») (г. Санкт-Петербург)

Тексты цит. по: Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. (9 кн.). М., 1995–2002.

Курсив в цитатах наш; авторский курсив отмечается специально.

При цитации фольклорно-этнографических сведений по Рязанской обл./ губ. указываются селение и район/уезд. Нахождение географических пунктов в др. обл./губ. особо оговаривается.

Иллюстрации

Титов Федор Андреевич, дед Есенина

Титов Ф. А., дед Есенина. Константиново, 1926

Родители Есенина – Александр Никитич и Татьяна Федоровна, 1905

Есенин с односельчанами в с. Константиново, 1909

Священник И. Я. Смирнов. Рязань, 1903

Священник И. Я. Смирнов с троицким букетиком (?)

Константиново

Церковь в честь Казанской иконы Божьей Матери. Константиново, 2003

Часовня с валуном у церкви. Константиново, 2003

У избы Есениных в с. Константиново (при жизни поэта)

Односельчане у избы Есениных (2-я слева) в с. Константиново, 1926 (?)

Константиновское земское четырехгодичное училище. Начало ХХ в.

Училищный класс в с. Константиново в начале ХХ века

Панорама с. Константиново начала ХХ в.

Усадебный дом И. П. Кулакова (позднее – его дочери Л. И. Кашиной).

Константиново, 1911

Лидия Ивановна Кашина. Константиново, 1914

Часовня в честь Св. Духа на Алексеевке (восстановлена в 2003 г.). Константиново, 2003

Александр Иванович и Мария Ивановна Титовы у своей избы, выстроенной на усадьбе деда Есенина – Ф. А. Титова. Константиново (Матово), 2003

«Барак»-овраг спускается к реке Ока с «куканами»-островками у села Константиново. Фото Н. М. Солобай, 2003

Земское правление села Кузьминское (современный вид). 2002

Дом Брежневых, в котором жил друг Есенина в с. Кузьминское (фото Н. М. Солобай, 2003)

Иоанно-Богословский монастырь в с. Пощупово. 2003

Дом Панфиловых, где жил друг Есенина. Спас-Клепики, 2002

Спас-Клепиковская второклассная учительская школа в начале ХХ в.

Есенин среди учителей и выпускников Второклассной учительской школы в с. Спас-Клепики, 1911

Свято-Преображенская церковь в г. Спас-Клепики. 2003

Бывший старообрядческий молельный дом (?). Спас-Клепики, 2002

Рязань: Семинарская ул. Почтовая открытая карточка

Книжный магазин товарищества И. Д. Сытина в Москве

Есенин с сестрами Катей и Шурой. Москва, 1912

Есенин с отцом А. Н. Есениным и дядей И. Н. Есениным. Москва, июль 1913

Есенин с А. Р. Изрядновой и работниками типографии «Товарищество И. Д. Сытина». Москва, 1914

Есенин, 1914

Есенин. Рязань, 1914 (фрагмент фотографии: Есенин с друзьями юности, в рамке с надписью «Фотохудож. В. Кувшинов. Рязань»)

Есенин, январь 1914

М. П. Бальзамова и А. А. Сардановская, 1914-1915

Есенин с Н. И. Колоколовым и И. Г. Филипченко. Москва, 1914-1915

Есенин с С. М. Городецким в его квартире. Петроград, март-апрель 1915

Есенин с Рюриком Ивневым и В. С. Чернявским. Петроград, март 1915

Есенин с М. П. Мурашевым. Петроград, 1916

Есенин с Н. А. Клюевым. Петроград, 1916

Есенин среди персонала лазарета № 17. Царское Село, 1916

Есенин среди персонала Царскосельского военно-санитарного поезда № 143. Черновцы, июнь 1916 (фрагмент)

Есенин. Петроград, 1916

Есенин с А. М. Кожебаткиным. 1918-1919

Есенин с А. Б. Кусиковым и А. Б. Мариенгофом. Москва, лето 1919.

С дарственной надписью И. И. Старцеву: «Ивику – Имажинистскую Троицу. Анатолий Мариенгоф. Лето 919. Москва» (выкадровка)

Есенин. Москва, 1919. Фотопортрет работы Н. И. Свищова-Паолы

Есенин с А. Б. Мариенгофом. Москва, 1919. Двойной фотопортрет работы Н. И. Свищова-Паолы

Есенин с А. Б. Мариенгофом. Москва, 1919. Двойной фотопортрет работы Н. И. Свищова-Паолы

Есенин с Айседорой Дункан. Берлин, май 1922

Г. А. Бениславская во дворе своего дома (фото Н. Д. Кудрявцева, сотрудника газ. «Беднота»). 1923-1924

Есенин с П. И. Чагиным. Баку, сентябрь 1924

Есенин с Василием Болдовкиным – работником советского Торгового представительства в Тегеране в 1924 г., братом П. И. Чагина.

Баку, 25 мая 1925

С «Орденом воинствующих имажинистов»: В. Ричиотти, В. Эрлих (вверху); Иван Приблудный, Есенин, П. Шмерельсон, С. Полоцкий (внизу).

Ленинград, апрель 1924

Есенин с Л. М. Леоновым. Москва, март 1925. Двойной фотопортрет работы Савельева в редакции журнала «Прожектор»

Есенин. Москва, 1925. С надписью на паспорту: «Фотография М. Сахарова и П. Орлова. Кузнецкий пер., 4»

Есенин с сестрой Екатериной на Пречистенском бульваре.

Москва, 1925

Есенин с матерью Татьяной Федоровной. Москва, март 1925

Есенин с В. Ф. Наседкиным, Е. А. Есениной, А. А. Есениной, А. М. Сахаровым, С. А. Толстой играют в «Сороку».

Москва, 1925. Фотоателье М. Сахарова и П. Орлова. Кузнецкий пер., 4

Гостиница «Англетер», № 5, в день смерти Есенина

Т. А. Кравченко – дочь художника А. Н. Яр-Кравченко – показывает работы отца

(выкадровка фото Н. М. Солобай). Константиново, 2003

Прижизненный бюст Есенина работы С. Т. Конёнкова (дерево)

Скульптура Есенина работы Н. А. Селиванова 1957 г.

(фото А. И. Старикова)

Есенин – парковая скульптура В. Е. Цигаля на Есенинском бульваре, 1972. Москва, 2003

Скульптура Есенина работы А. Чаркина

(фото А. И. Старикова). Санкт-Петербург, 2003

Померанцев пер., д. 3, где Есенин жил у С. А. Толстой

Пречистенка, д. 20, студия А. Дункан

(архитектор А. С. Каминский, 1873; фото Ю. Б. Юшкина, 1980-е гг.)

Гостиница «Англетер», № 5, в день смерти Есенина

Б. Афанасьевский пер., д. 30.

В кв. 5 Есенин жил с А. Б. Кусиковым в 1919–1920 гг.

(фото Ю. Б. Юшкина, 1980-е гг.)

Бюст Есенина в с. Константиново работы А. Усаченко (фото 2005 г.)

В. В. Пилипенко, основатель музея Есенина в Туле, зажигает свечу у бюста поэта (скульптор А. А. Бичуков, 2003 г.)

Открытие памятника Есенину работы А. А. Бичукова на Тверском бульваре. Москва (1995 г.)

Поясная скульптура Есенину на ст. Дивово Рязанской обл. (фото Н. М. Солобай, 2005 г.)

Изба Есениных в с. Константиново (фото Е. Рыбаковой, 2005 г.)

Константиновское земское четырехгодичное училище (фото 2005 г.)

Класс и спальня Второклассной учительской школы в с. Спас-Клепики (фото 2005 г.)

Дом 24 в Б. Строченовском пер., г. Москва, где Есенин жил с отцом (фото 2006 г.)

Университет А. Л. Шанявского, 1910-е гг.

Церковь Кирика и Иулитты близ г. Вологда, где Есенин венчался с З. Н. Райх.

Богословский пер., д. 3 (ныне Петровский пер., д. 5), где Есенин жил с А. Б. Мариенгофом (фото Ю. Б. Юшкина, 1980-е гг.)

Примечания

1

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова / Сост. С. В. Шумихин, К. С. Юрьев. М., 1990. С. 553.

2

Ремизов А. М. Алексей Ремизов о себе // Ремизов А. М . Избранное. Л., 1991. С. 551 – впервые опубл.: Россия. М.; Пг., 1923. № 6 (февраль). С. 25–26.

3

См.: Трубачев О. Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. М., 1991. С. 177.

4

Кулагина А. В. Поэтический мир частушки. М., 2000. С. 115, 118 (курсив наш. – Е. С .).

5

Там же. С. 211.

6

Сологуб Ф. К. Собр. соч.: В 12 т. Т. 10. Заклятие стен. Сказочки и статьи. СПб., 1913. С. 208, 209.

7

Воронина О. А. Предисловие // Феминизм: Перспективы социального знания. М., 1992. С. 10.

8

Мартьянова С. А. Формы поведения как литературоведческая категория // Литературоведение на пороге ХХI века: Мат-лы междунар. науч. конференции (МГУ, май 1997). М., 1998. С. 197.

9

Там же.

10

Буслаев Ф. И. О литературе: Исследования. Статьи. М., 1990. С. 35 (курсив автора).

11

Тексты цит. по: Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. (9 кн.). М., 1995–2002.

12

См.: Есенинский вестник. Константиново, 1994. Вып. 3.

13

См.: Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 385.

14

Юдин Ю. И. Мотивы и роль природы в русском фольклоре // Художественное творчество: Вопросы комплексного изучения. Человек – природа – искусство. Л., 1986. С. 147.

15

Костюхин Е. А. Типы и формы животного эпоса. М., 1987. С. 5.

16

Шумихин С. Мемуарные источники биографии Есенина // W kr?gu Jesienina / Pod red. J. Szokalskiego. Slawistyczny O?rodek Wydawniczy. Literatura na pograniczach. № 10. Warszawa, 2002. S. 20.

17

Там же. S. 21.

18

Там же. S. 20.

19

Там же.

20

Там же. S. 21.

21

Киселева Л. А. Поэтика Есенина в контексте русской крестьянской культуры: герменевтические и терминологические проблемы // W kr?gu Jesienina / Pod red. J. Szokalskiego. Slawistyczny O?rodek Wydawniczy. Literatura na pograniczach. № 10. Warszawa, 2002. S. 27.

22

Маймескулова Анна «Сельский часослов» Сергея Есенина: Опыт интерпретации // W kr?gu Jesienina. Op. cit. S. 61.

23

Сторожакова Л. Мой роман с друзьями Есенина. Симферополь, 1998. С. 35.

24

Захаров А. Н. Художественно-философский мир Сергея Есенина: Дисс… докт. филол. наук. М., 2002. С. 24.

25

Киселева Л. А. Указ. соч. S. 27.

26

Там же.

27

Там же. S. 27–28.

28

Там же. S. 28.

29

Там же. S. 33.

30

Бирюков С. Имажи Сергея Есенина (К проблеме дендизма) // W kr?gu Jesienina. Op. cit. S. 116.

31

Захаров А. Н. Художественно-философский мир Сергея Есенина: Дисс… докт. филол. наук. М., 2002. С. 147.

32

См.: Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 1. С. 266.

33

Там же. Ч. 2. С. 220.

34

«У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 257.

35

Цит. по: Аникина О. Л. Генеалогия рода Есениных: По материалам Рязанского областного архива // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань, Константиново, 2002. С. 237.

36

См. текст и о нем: Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. (9 кн.). М., 1997. Т. 5. С. 7 – 145, 337–384; Самоделова Е. А. Историко-фольклорная поэтика С. А. Есенина / Рязанский этнографический вестник. 1998. Гл. 1, 3.

37

См.: Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 224–237, а также наши записи в с. Константиново в 1993, 2000 и 2002 гг.

38

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 172; О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 165.

39

Записи автора. Тетр. 8б. № 631 – Дорожкина Валентина Алексеевна, 86 лет, с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 03.10.2000.

40

Вавилова В. «Ты – свойский, мужицкий, наш…» // Есенинский вестник. Вып. 2. Изд. Гос. музея-заповедника С. А. Есенина. Константиново, б/г. С. 5.

41

См.: Жизнь Есенина: Рассказывают современники / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1988. С. 527.

42

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 278.

43

Лихоносов В. «Люблю тебя светло…» Отрывок // Венец певца, венец терновый / Сост., коммент. С. С. Куняева. М., 1998. С. 451–452.

44

См. комм. под № 86 к: Бениславская Г. А. Воспоминания о Есенине // Сергей Есенин: Материалы к биографии / Сост. Н. И. Гусева, С. И. Субботин, С. В. Шумихин. М., 1992 (1993).

45

Бениславская Г. А. Воспоминания о Есенине // Сергей Есенин: Материалы к биографии. С. 82.

46

Там же. С. 91.

47

Наседкин В. Ф. Последний год Есенина // Сергей Есенин: Материалы к биографии. С. 218.

48

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 230–231.

49

Записи автора. Тетр. 8а. № 506 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р., д. Волхона Рыбновского р-на, 13.09.2000.

50

Записи автора. Тетр. 8а. № 321 – Ерёмина Анна Константиновна, 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

51

Записи автора. Тетр. 8а. № 418 – Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

52

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 105.

53

Цит. по: Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 105. – Сардановский Н. Из моих воспоминаний о Сергее Есенине // ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 36. С. 6.

54

Виноградская С. С. Как жил Есенин // Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1991. С. 9.

55

Цит. по: Обыдёнкин Н. В. Они помнят Есенина // Есенинский вестник. Вып. 4. Константиново Рязанской обл., 1995. С. 25–26.

56

Агарков Г. А. Друзья Есенина в России // В мире Есенина: Сб. материалов Есенинских чтений. Орел, 1995. С. 21.

57

См.: Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина: К 100-летию со дня рождения великого русского поэта. Константиново: Гос. музей-заповедник С. А. Есенина, 1994. С. 64–65.

58

Записи автора. Тетр. 8а № 321 – Еремина А. К., 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

59

Записи автора. Тетр. 8а № 479 – Цыганова Анастасия Ивановна, 1911 г. р., с. Константиново, сентябрь 2000 г.

60

Виноградская С. С. Указ. соч. С. 7.

61

Клейнборт Л. «В стихах его была Русь…» // Кузнецов В. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 259.

62

«У меня в душе звенит тальянка…» С. 264, 169.

63

Из писем К. Соколова жене П. Соколовой / Публ. Г. Ивановой // Есенинский вестник. Вып. 4. С. 24.

64

Там же.

65

Там же.

66

Там же.

67

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 18.

68

Там же. С. 32 (курсив наш. – Е. С. ).

69

«У меня в душе звенит тальянка…» С. 138.

70

См.: Гилярова Н. Н. Музыкальный фольклор Рязанской области / Рязанский этнографический вестник. 1992. С. 92; ИЭА. Ф. 1379. Т. IV. Л. 14. – Липец Р. С. Свадебный обряд в с. Корневом Скопинского р-на. Машинопись. 1949; Документальный фильм «Свадьба»: В 2 ч. Ч.1. Секиринская свадьба / Под ред. Н. Н. Гиляровой. – М.: Артель. Рубрика «Мировая деревня». (Расшифровка текста наша. – Е. С. ); Серин П. А. Свадебный обряд с. Новая Пустынь Шиловского р-на // Материалы и исследования по рязанскому краеведению / Рязанский областной институт развития образования. Рязань, 2003. Т. 4. С. 154, 155.

71

См.: ИЭА. Ф. 1379. Т. IV. Л. 14. – Липец Р. С. Свадебный обряд в с. Корневом Скопинского р-на. Машинопись. 1949.

72

Серин П. А. Указ. соч. С. 154.

73

Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1928. Вып. 1. № 22. С. 15 (курсив наш. – Е. С .).

74

См.: ИЭА. Ф. 1379. Т. IV. Л. 14. – Липец Р. С. Свадебный обряд в с. Корневом Скопинского р-на. Машинопись. 1949.

75

См.: Серин П. А. Указ. соч. С. 154–155.

76

РЭМ. Ф. 7. Оп. 2. Ед. хр. 1729. Л. 6 – Шишлов Д. С. Белоомут Зарайского у. Рязанской губ. Свадьба. 11 дек. 1898 г. Машинопись.

77

«У меня в душе звенит тальянка…» С. 178, 263.

78

Там же. С. 263.

79

Русское государство в половине XVII века. Рукопись времен царя Алексея Михайловича. Открыл и издал П. Бессонов: В 2 ч. М., 1860. Ч. 2. С. 97–98; об авторе см.: Записка Юрия Крижанича о миссии в Москву 1641 г. М., 1901. – 42 с.

80

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 13.

81

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 73

82

Там же. Ч. 1. С. 73–74.

83

Там же. Ч. 1. С. 73.

84

Там же. Ч. 2. С. 114.

85

См.: Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина. С. 19–20.

86

Цит. по: Куняев С. Ю. Жизнь и смерть поэта // Ганин А. А. Стихотворения. Поэмы. Роман. Архангельск, 1991. С. 12.

87

См.: Миронов В. Православный календарь. 28 июля – 3 августа // Южные горизонты. М., 2003, 24 июля – 30 августа. № 27 (161). С. 10.

88

…Белое море – Соловки, рыбачка, чайка, стихи Ганина. Письмо дочери Сергея Есенина <Т. С. Есениной к В. Е. Кузнецовой> // Наука и бизнес на Мурмане. Мурманск, 2000. № 6: Вокруг Есенина. С. 49.

89

Сергей Есенин в стихах и жизни. Воспоминания современников. С. 445–446.

90

Там же. С. 445. Сн. *.

91

Свод законов Российской Империи. Т. Х. Ч. 1. Свод законов гражданских. Пг., 1914. С. 12.

92

…Белое море – Соловки, рыбачка, чайка, стихи Ганина. С. 49.

93

Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина. С. 32.

94

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 281.

95

Свирская М. Знакомство с Есениным // Наш современник. М., 1990. № 10. С. 266–267.

96

«У меня в душе звенит тальянка…» С. 202 (курсив наш. – Е. С .).

97

Повесть временных лет по Лаврентьевской летописи 1377 г.: В 2 ч. / Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.; Л., 1950. Ч. 1. С. 15.

98

См.: Аничков Е. В. Язычество и Древняя Русь. СПб., 1914. С. 252.

99

Запись опубл.: Самоделова Е. А. Особенности крестьянской свадьбы Рыбинского района Ярославской области (по полевым записям 1998 года) // Paleoslavica. Cambridge – Massachusetts, VIII/2000. P. 116.

100

Цит. по: Никольский К. Пособие к изучению устава богослужения православной церкви. 2-е изд. СПб., 1865. С. 674.

101

Дьяченко Г ., протоиерей. Полный церковно-славянский словарь. М., 1993. (Репринт 1898). С. 58.

102

Там же. С. 30.

103

См.: Никольский К. Указ. соч. С. 675.

104

Свод законов Российской Империи. Т. Х. Ч. 1. С. 12.

105

Там же. С. 16.

106

Там же. См. также ст. 54 и 561 – с учетом реалий Русско-японской войны.

107

Вольпин Н. Д. Свидание с другом // Как жил Есенин: Мемуарная проза. С. 275–276.

108

Там же. С. 276.

109

Там же. С. 330.

110

Там же. С. 284.

111

Сборник Императорского Русского исторического общества. СПб., 1892. Т. 35. С. 124.

112

Терещенко А. В. Быт русского народа. Ч. 2, 3. М., 1999. С. 28 (Репринт изд. 1847–1848 гг.).

113

Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. М., 1992. С. 176.

114

Там же. С. 175–176.

115

Лебедева Н. И., Маслова Г. С. Русская крестьянская одежда XIX – начала XX века как материал к этнической истории народа // Советская этнография. 1956. № 4. С. 25.

116

Там же. С. 28.

117

Лебедева Н. И. Материалы по народному костюму Рязанской губернии // Труды Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1929. Вып. XVIII. С. 26.

118

Цит. по: Маслова Г. С. Из истории изучения восточнославянской этнографии (Н. И. Лебедева) / Рязанский этнографический вестник. 1994. С. 96; та же статья в сокращ. с подзаг. «Жизнь и творчество Наталии Ивановны Лебедевой» опубл.: Советская этнография. 1991. № 5. С. 45–57.

119

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. 1990. С. 141–142.

120

Цит. по: Баранов В. С. Сергей Есенин: Биографическая хроника в воспоминаниях, фотографиях, письмах. М., 2003. С. 152 (Известны 3 публикации воспоминаний И. И. Шнейдера).

121

Изгаршев И. Бабочка и хулиган // Аргументы и факты. 2000. № 52. С. 18.

122

Крылова З. П. Я чувствую, значит, живу // Работница. 2001. Октябрь. № 10. С. 1.

123

Буслаев Ф. И. О литературе: Исследования. Статьи. М., 1990. С. 68.

124

О Есенине. С. 297.

125

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 394; О Есенине. С. 308 (курсив наш. – Е. С. ).

126

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1868. Т. 2. С. 265. См. также: Водарский В. А. Символика великорусских народных песен (Материалы) // Русский филологический вестник. 1914. Т. LXXII. № 3–4. Пед. отдел. С. 45; Аникин В. П. Календарная и свадебная поэзия. М., 1970. С. 97.

127

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 227–228.

128

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 483.

129

Там же.

130

Кодекс законов о браке, семье и опеке (проект). Приложение: Курский Д. Брак, семья и опека. – Бранденбургский Я. Вопросы семейного и брачного права (К внесению в законодательные органы проекта Кодекса о браке и семье). Ростов-на-Дону, 1925. С. 9.

131

Надпись приведена в кн.: Isadora Duncan’s Russian Days and Allan Ross Mac Dougall. N. Y., 1929 – вклейка между p. 124–125.

132

Кодекс законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве и изданные в развитие его распоряжения. Казань, 1921. С. 10.

133

Там же.

134

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 229.

135

Там же. С. 245.

136

О Есенине. С. 466–467.

137

Сергей Есенин в стихах и жизни. Воспоминания современников. С. 439.

138

О Есенине. С. 195; С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. / Вступит. ст., сост. и коммент. А. А. Козловского. М., 1986. Т. 2. С. 153.

139

О Есенине. С. 195–196; С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 153.

140

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. Ед. хр. 124. Л. 7–7 об., 9 об. – Свадьбы, детские игры, гадания, обряды и суеверия. Записаны И. Востоковым в Рязанской губ. (курсив наш – Е. С .).

141

Волошина (Сабашникова) М. В. Зеленая Змея: История одной жизни / Пер. с нем. М. Н. Жемчужниковой. М., 1993. С. 37.

142

Записи автора. Тетр. 1 № 159 – Трушечкин Михаил Федосеевич, 1901–1992, родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, г. Москва, 08.12.1982.

143

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1987. Т. 3. С. 393, 805.

144

См.: Самоделова Е. А. Дружка и его помощник // Мужской сборник. Вып. 1. Мужчина в традиционной культуре. М., 2001. С. 28–47.

145

См.: Самоделова Е. А. Система женских персонажей в Рязанской свадьбе // Женщина и свобода: Пути выбора в мире традиций и перемен: Мат-лы междунар. конференции 1993. М., 1994. С. 353.

146

Новиков Н. И. Древняя Российская вивлиофика. Мышкин, 1896. Т. 4. Ч. VII. С. 10.

147

Там же. С.19.

148

Там же. С. 22.

149

Там же. С. 50.

150

Там же. С 61.

151

Там же. С. 81, 85.

152

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 260.

153

Там же. С. 279.

154

С. А. Есенин: Материалы к биографии. С. 392–393. Деление на стихи наше. – Е. С .

155

О Есенине. С. 138.

156

С. А. Есенин: Материалы к биографии. С. 147; Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1999. Т. 6. С. 716.

157

Есенин С. А. Собрание стихотворений. Т. 4. Стихи и проза. М.; Л., 1927. С. 364; Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1999. Т. 6. С. 700–701.

158

С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 153; О Есенине. С. 195; Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1995. Т. 1. С. 623.

159

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 44.

160

Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 356. № 104.

161

Там же. С. 357–358. № 105 (курсив автора).

162

С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 118.

163

О Есенине. С. 480.

164

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 135.

165

Записи автора. Тетр. 8а. № 514 – Павлюк А. А., 1924 г. р., д. Волхона Рыбновского р-на, 13.09.2000.

166

Там же.

167

Записи автора. Тетр. 8 № 257 – Рыбкина Надежда Дмитриевна, 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

168

Записи автора. Тетр. 8а. № 626 – Дорожкина В. А., 86 лет, с. Константиново, 03.10.2000.

169

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 419.

170

См.: Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 104, 175.

171

См. о свадебной символике елки: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба / Рязанский этнографический вестник. 1993. С. 74–77 (гл. 4 «Образ дерева без верхушки в свадебной песне сироте и мотив заламывания растения» – с. 67–81).

172

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 142–143.

173

Проходцов И. Предбрачные обычаи и убытки у крестьян Рязанской губ. // Труды Рязанской ученой архивной комиссии. Рязань, 1895. Вып. 1. Т. Х. С. 39.

174

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 226.

175

Никольский К. Указ. соч. С. 681 – мысль Якова Гоара.

176

Цит. по: Никольский К. Указ. соч. С. 681 – с отсылками к научным трудам.

177

Цит. по: Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 279.

178

Там же.

179

Костомаров Н. И. Об историческом значении русской народной поэзии. Харьков, 1843. С. 56.

180

Субботин С. И. Софья Толстая-Есенина: Я хочу туда, где будет хорошо ему // Еженедельная газета для пенсионеров. 1999, 4 октября – 10 октября. № 26. С. 13.

181

Там же.

182

Там же. С. 12–13.

183

Gennep A. van. The rites of passage. London, 1961. (Пер. с фр.).

184

Субботин С. И. Указ. соч. С. 13.

185

Отдел рукописей РГБ. Ф. 125. Картон 41. [Папка 6 черновая]. № IV. Л. 557 (143). – Песни Ряз<анской>. губ. Ряжского у. 1858 года от А. П. Попова.

186

РГПУ. Эксп. 1972. Тетр. 4. № 49. Михайловский р-н, с. Новое Киркино.

187

Субботин С. И. Указ. соч. С. 13.

188

Там же.

189

Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1958. Т. 90. С. 85.

190

Записи автора. Тетр. 8. № 167. Зап. со слов Натальи Васильевны Есениной (Наседкиной, 1933–2006) в Москве 17.10.2000.

191

Записи автора. Тетр. 8а. № 492 – Титова Мария Ивановна, 1924 г. р., с. Константиново, 13.09.2000.

192

Записи автора. Тетр. 8а. № 307 – Ерёмина А. К., 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

193

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 345–346.

194

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 181.

195

О Есенине. С. 590.

196

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 247.

197

О Есенине. С. 542.

198

Там же. С. 194–196; С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 153.

199

О Есенине. С. 508.

200

Субботин С. И. Указ. соч. С. 12.

201

О Есенине. С. 195; С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2.

202

О Есенине. С. 318.

203

Там же. С. 438.

204

Оксенов И. «Никто другой нам так не улыбнется» (Из дневника) // Кузнецов В. Тайна гибели Есенина. С. 231.

205

Записи автора. Тетр. 8а. № 454 – Воробьева Мария Дмитриевна (1925–2005), а также П. М. Силкина, с. Константиново, 12.09.2000.

206

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 232.

207

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. 1987. Т. 3. С. 54.

208

Звонков А. П. Современные брак и свадьба среди крестьян Тамбовской губ. Елатомского уезда // Труды этнографического отдела Императорского ОЛЕАЭ. Кн. 9. Сборник сведений для изучения быта крестьянского населения России (Обычное право, обряды, верования и пр.). Вып. 1. М., 1889. С. 48.

209

Городецкий С. М. О Сергее Есенине // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 89; О Есенине. С. 126.

210

См.: Мариенгоф А. Б. Воспоминания о Есенине // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 225.

211

Эрлих В. И. Право на песнь // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 408.

212

Городецкий С. М. Указ. соч. С. 89.

213

О Есенине. С. 228.

214

Там же. С. 409.

215

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 498.

216

Записи автора. Тетр. 8а. № 418 – Дорожкина М. Г., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

217

Цит. по: Никольский К. Указ. соч. С. 685. Сн. 2.

218

Церковно-практические вопросы и ответы // Рязанские епархиальные ведомости. Прибавления. 1888. № 7. С. 210.

219

См.: Полянский С. Поучение против обычая сельских прихожан играть свадьбы в первый день храмового праздника // Рязанские епархиальные ведомости. 1895. № 19. С. 773–774.

220

Записи автора. Тетр. 8а. № 514 – Павлюк А. А., 1924 г. р., д. Волхона Рыбновского р-на, 13.09.2000.

221

Записи автора. Тетр. 8. № 258 – Рыбкина Н. Д., 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

222

1-й кодекс законов РСФСР. Об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве. М., 1918. С. 10. Автор «Введения» – З. Теттенборн.

223

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 255.

224

Там же.

225

Там же.

226

Там же.

227

См.: Там же. С. 255–256.

228

Кодекс законов о браке, семье и опеке (проект). Приложение: Курский Д. Брак, семья и опека. – Бранденбургский Я. Вопросы семейного и брачного права (К внесению в законодательные органы проекта Кодекса о браке и семье). Ростов-на-Дону, 1925. С. 3.

229

Гойхбарг А. Г. Первый кодекс законов РСФСР // 1-й кодекс законов РСФСР. С. 5.

230

Культура и быт населения Центрально-Промышленной области (Этнологические исследования и материалы). 2-е совещание этнологов ЦПО. 7 – 10 декабря 1927. Государственный музей ЦПО. М., 1929. С. 217. – Прения; см. об этом: Самоделова Е. А. Жизнь и научная деятельность Н. И. Лебедевой (Предисловие) // Лебедева Н. И. Этнологические материалы / Рязанский этнографический вестник. 1997. С. 12.

231

Первый кодекс законов РСФСР. Об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве. М., 1918. С. 38.

232

Кодекс Законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве и изданные в развитие его распоряжений. Казань, 1921. С. 10.

233

Гойхбарг А. Г. Первый кодекс законов РСФСР // 1-й кодекс законов РСФСР. Об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве. М., 1918. С. 8.

234

Новиков Н. И. Древняя Российская вивлиофика. Мышкин, 1896. Т. 4. Ч. VII. С. 71.

235

См. об этом: Прокушев Ю. Л. Юность Есенина. М., 1963; Деев-Хомяков-ский Г. Д. Правда о Есенине // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 61–62.

236

Зритель. Красная свадьба // Путь молодежи. Рязань, 7 мая 1929. № 34; Как проходят красные свадьбы // Красный восход. Касимов, 8 марта 1926. № 18; см. также: Воинова. Две свадьбы (Старый и новый быт) // Коллектив. Скопин, 7 апреля 1926. № 27. С. 4.

237

Клейнборт Л. «В стихах его была Русь…» // Кузнецов В. Тайна гибели Есенина. С. 270.

238

Сосновский Л. Прения // Упадочное настроение среди молодежи. Есенинщина. М., 1927. С. 74.

239

Фриче В. М. Прения // Там же. С. 101.

240

Архипова Л. А. Есенин сочиняет и поёт частушки // «У меня в душе звенит тальянка…». С. 38–39 (курсив наш. – Е. С. ).

241

Есенина (Наседкина) Н. В. Немного о родственниках // Журналист. 1998. № 11/12. С. 54.

242

Там же.

243

Свод законов Российской Империи. Т. Х. Ч. 1. С. 29.

244

Записи автора. Тетр. 8. № 169.

245

Аникина О. Л. Указ. соч. С. 239.

246

Цит. по: Там же.

247

В родном селе (Из воспоминаний сестер поэта) // На родине Есенина / Сост. Е. А. и А. А. Есенины, Ю. Л. Прокушев. М., 1969. С. 25; С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 38; Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 15; см. также: Чистяков Н. Королева у плетня. Орехово-Зуево, 1996. С. 11.

248

Атюнин И. Г. Рязанский мужик – поэт-лирик Сергей Есенин // ИМЛИ. Ф. 32. Ед. хр. 4. – Цит. по: Чистяков Н. Указ. соч. С. 10–11.

249

Чистяков Н. Указ. соч. С. 13.

250

В родном селе. С. 25.

251

См.: Прокушев Ю. Л. Есенин – это Россия. М., 2000. С. 36–61 – гл. 2 «Да, мне нравилась девушка в белом…» (Первая любовь поэта); см. также: Прокушев Ю. Л. Первая любовь Сергея Есенина // Слово. 1998. № 6.

252

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 175.

253

Там же. Ч. 1. С. 278.

254

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 308.

255

Там же. С. 280.

256

Там же.

257

См.: Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина. С. 44.

258

Субботин С. И. Указ. соч. С. 13.

259

С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. / Вступит. ст., сост. и коммент. А. А. Козловского. М., 1986. Т. 1. С. 118.

260

Из настольного календаря С. А. Толстой-Есениной // Наше наследие. 1995. № 34. С. 61–62.

261

Виноградская С. С. Как жил Есенин // Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1991. С. 14.

262

Там же.

263

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 442. Комментарий хранится в ГЛМ в Москве.

264

Виноградская С. С . Указ. соч. С. 13.

265

Цит. по: Чистяков Н . Королева у плетня. Орехово-Зуево, 1996. С. 83.

266

Записи автора. Тетр. 8. № 223 – Дорожкина Валентина Алексеевна, 1913 г. р., с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 11.09.2000.

267

Записи автора. Тетр. 8. № 231 – Дорожкина В. А., 1913 г. р., с. Константиново, 11.09.2000. См. также: Тетр. 8а. № 449 – Воробьева Мария Дмитриевна (1925–2005), с подсказки сестры Раисы Дмитриевны, с. Константиново, 12.09.2000.

268

Записи автора. Тетр. 8. № 251 – Рыбкина Надежда Дмитриевна, 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

269

Сборник Императорского Русского исторического общества. СПб., 1892. Т. 35. С. 124.

270

Новиков Н. И. Древняя Российская вивлиофика. Мышкин, 1896. Т. 4. Ч. VII. С. 24, 40, 58.

271

Цит. по: Никольский К. Пособие к изучению устава богослужения православной церкви. 2-е изд. СПб., 1865. С. 675. Сн. 1.

272

Свод законов Российской Империи. Т. Х. Ч. 1. Свод законов гражданских. Пг., 1914. С. 13.

273

Цит. по: Никольский К . Указ. соч. С. 675.

274

Там же. С. 677.

275

Там же. С. 678.

276

Там же. С. 678. Сн. 1.

277

Там же. С. 678. Сн. 3.

278

Краткое учение о богослужении православной церкви, составленное протоиереем, магистром Александром Рудаковым. М., 1991. (Перепечатка с изд.: СПб., 1900.) С. 108.

279

См.: Никольский К. Указ. соч. С. 678.

280

Краткое учение о богослужении православной церкви. С. 108.

281

См.: Никольский К. Указ. соч. С. 678.

282

Сумцов Н. Ф. О свадебных обрядах, преимущественно русских. М., 1996. С. 67–68.

283

Цит. по: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора / Рязанский этнографический вестник. 1993. С. 216, 231. Сн. 23.

284

Дьяченко Г., протоиерей. Полный церковно славянский словарь. М., 1993 (Репринт 1900). С. 172, 1043.

285

Цит. по: Карохин Л. Сергей Есенин в Царском Селе. СПб., 2000. С. 92.

286

С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 266. То же: Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 446.

287

Цит. по: Сторожакова Л. Мой роман с друзьями Есенина. Симферополь, 1998. С. 70.

288

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 419.

289

Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 1. С. 243.

290

См.: Бюллетени Государственного литературного музея. № 4. Лубок. Ч. 1. Русская песня / Сост. и коммент. С. А. Клепикова. М., 1939. С. 118; см. также: Фольклорные сокровища Московской земли: В 5 т. М., 1998. Т. 2. Традиционные необрядовые песни / Коммент. Е. А. Самоделовой. С. 407.

291

Русский фольклор. М., 1932. Вып. IV. С. 56.

292

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 245.

293

Записи автора. Тетр. 6. № 149 – Година Анна Федоровна, 1913 г. р., с. Чулково-Лихарево Скопинского р-на, 08.07.1989.

294

Записи автора. Тетр. 6. № 155 – Корнеев Михаил Васильевич, 1921 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 05.07.1989.

295

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 230.

296

Записи автора. Тетр. 6. № 141 – Бедгер Валентина Ивановна, 1923 г. р., с. Чулково-Лихарево Скопинского р-на Рязанской обл., 08.07.1989.

297

Частушки родины Есенина – села Константинова / Собрали Е. и А. Есенины; Предисл. Н. Смирнова. М., 1927 // «У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 92, 91, 93 (курсив наш. – Е. С .).

298

Там же. С. 101, 120.

299

Частушки, собранные А. А. Есениной // «У меня в душе звенит тальянка…» С. 83, ср. также с. 123.

300

«У меня в душе звенит тальянка…» С. 217, 221 (курсив наш. – Е. С .).

301

Записи автора. Тетр. 1. № 41 – Трушечкина М. И., 1907–1982, родом из с. Б. Озерки Сараевского р-на Рязанской обл., г. Москва, октябрь 1981 г.

302

Записи автора. Тетр. 1. № 352 – Милехова Анна Егоровна, 65 лет, родом из д. Ветчаны Клепиковского р-на Рязанской обл., зап. М. Д. Максимовой и нами в с. Спас-Клепики в августе 1987 г.

303

Сравнительный указатель сюжетов: Восточнославянская сказка / Сост. Л. Г. Бараг, И. П. Березовский, К. П. Кабашников, Н. В. Новиков. Л., 1979 (в тексте статьи – СУС).

304

См.: Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1991. С. 243.

305

Вольпин Н. Д. Свидание с другом // Как жил Есенин: Мемуарная проза. С. 244.

306

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 329.

307

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 270.

308

Цит. по: Баранов В. С. Сергей Есенин: Биографическая хроника в воспоминаниях, фотографиях, письмах. М., 2003. С. 131.

309

О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 232.

310

Записи автора. Тетр. 8. № 275 – Рыбкина Н. Д., 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

311

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 104.

312

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 376–377.

313

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 147.

314

Цит. по: Архипова Л. А. «…Ведь это же сплошная поэзия!» Русские пословицы и поговорки в языке С. А. Есенина // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 103.

315

Записи автора. Тетр. 8. № 195 – Есина Мария Яковлевна (1920-е – 2004), с. Константиново, 10.09.2000.

316

Записи автора. Тетр. 8. № 230 – Дорожкина В. А., 1913 г. р., с. Константиново, 11.09.2000. «Таусень» неоднократно записывался в Константинове; приведен в кн.: Панфилов А. Д . Указ. соч. Ч. 1. С. 141–144.

317

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 102.

318

Виноградская С. С. Указ. соч. С. 10; см. также цит. по: Панфилов А. Д . Указ. соч. Ч. 1. С. 195.

319

Записи автора. Тетр. 8. № 190 – Есина М. Я. (1920-е – 2004), с. Константиново, 10.09.2000.

320

Записи автора. Тетр. 8. № 282 – Ерёмина Анна Константиновна, 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

321

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 55.

322

Записи автора. Тетр. 8. № 202 – Есина М. Я. (1920-е – 2004), с. Константиново, 10.09.2000.

323

Записи автора. Тетр. 8. № 221 – Поликущина Клавдия Алексеевна, 1926 г. р., соседка М. Я. Есиной и с ее репликами, с. Константиново, 10.09.2000.

324

Записи автора. Тетр. 8а. № 323 – Ерёмина А. К., 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

325

См.: Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 221.

326

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 622.

327

Так, в «Московском вестнике» в № 2 части 7 за 1822 год расположено сочинение С. Коллинза «О Дворе Российском при царе Алексее Михайловиче»; в «Отечественных записках» за 1829–1830 годы напечатано «Путешествие через Московию Корнилия де Бруина»; в «Сыне Отечества» в № 44/45 за 1831 год имеется «Свадьба Отрепьева. Из записок Георга Паерле» в переводе с немецкого Н. Устрялова; в «Журнале Министерства народного просвещения» в № 11 за 1837 год дано «Сказание Адольфа Лизека о посольстве от императора Римского Леопольда к великому царю Московскому Алексию Михайловичу, в 1675 году».

328

Среди наиболее известных – «Самый новейший отборнейший московский и санктпетербургский песельник» (М., 1799), «Веселая Эрата на русской свадьбе, или Новейшее и полное собрание всех доныне известнейших свадебных ста тридцати трех песень, употребляемых как в столицах, так и в других городах» (М., 1801).

329

О Есенине. С. 139; Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. (9 кн.). М., 1999. Т. 6. С. 713; Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 463–464 – др. вариант.

330

Селиванов В. В. Год русского земледельца. Зарайский уезд, Рязанской губернии // Письма из деревни: Очерки о крестьянстве в России второй половины XIX века. М., 1987 (Перепечатка 1856–1857). С. 97.

331

Записи автора. Тетр. 8. № 165 – Есенина (Наседкина) Наталья Васильевна (1933–2006), г. Москва, 1993.

332

См. об этом: Самоделова Е. А. Роль «Поэтических воззрений славян на природу» А. Н. Афанасьева в развитии русской литературы XIX–XX веков // Начало: Сб. трудов молодых ученых. М., 1998. Вып. 4. С. 329–392; Самоделова Е. А. Историко-фольклорная поэтика С. А. Есенина / Рязанский этнографический вестник. 1998. С. 48–53. Гл. 2 «Мифологизм Есенина: влияние “Поэтических воззрений славян на природу” А. Н. Афанасьева на теорию и практику сочинительства»

333

Захаров А. Н. О художественной философии Есенина // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. С. 31.

334

См.: Виноградов Г. С. Опыт выяснения фольклорных источников романа Мельникова-Печерского «В лесах» // Советский фольклор: Сб. статей и материалов. М.; Л., 1936. № 2/3. С. 348.

335

Мельников П. И. ( Андрей Печерский ). Собр. соч.: В 6 т. М., 1963. Т. 3. С. 285.

336

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1863. Т. 1. С. 126, 438. – О текстуальном сходстве П. И. Мельникова (Андрея Печерского) и А. Н. Афанасьева см.: Самоделова Е. А. Роль «Поэтических воззрений славян на природу» А. Н. Афанасьева… С. 335.

337

Чулков Г. И. Сочинения. Т. 5. Статьи 1905–1911 гг. СПб., 1912. С. 135 (курсив наш. – Е. С .).

338

Записи автора. Тетр. 6. № 125 – Дворенкова М. Ф., 1935 г. р., с. Чулково Скопинского р-на Рязанской обл., родом из соседнего с. Секирино, 08.07.1989.

339

См.: Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 10.

340

Там же. С. 15.

341

Гуро Е. Г. Из записных книжек (1908–1913). СПб., 1997. С. 37.

342

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 109.

343

Там же. С. 480.

344

Там же. С. 481.

345

Там же.

346

Ревякин А. Чей поэт Сергей Есенин? (Беглые заметки). М., 1926. С. 21.

347

Записи автора. Тетр. 11. № 469 – Покровская Софья Семёновна, 1899 г. р., дочь священника, она же мать Серафима, схимонахиня Никандра, родом из г. Сасово, зап. нами и Н. В. Рыбаковой в г. Елатьма Касимовского р-на Рязанской обл. 24.07.1992 г.

348

См.: Материалы для словаря древнерусского языка И. И. Срезневского. СПб., 1903. Т. 3. Стб. 268 – под «сватьба = свадьба».

349

Новиков Н. И. Древняя Российская вивлиофика. Мышкин, 1896. Т. 4. Ч. VII. С. 71, 72, 73.

350

Там же. Т. 1. Ч. I. С. 1. II. С. 175, 176, 177, 179, 180, 197, 198, 202, 203.

351

Там же. Т. 1. Ч.

352

Там же. Т. 4. Ч. VII. С. 91.

353

Там же. Т. 4. Ч. VII. С. 93.

354

Цит. по: Словарь церковнославянского и русского языка, составленный вторым отделением Императорской Академии Наук. СПб., 1847. Т. IV. С. 4 – под «радость».

355

Терещенко А. В. Быт русского народа: В 7 ч. СПб., 1848. Ч. 2. Свадьбы. С. 33.

356

См.: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба. С. 241–242.

357

МГК, и. 1800-44 – с. Аргамаково Спасского р-на Рязанской обл.

358

ИЭА. Рязанский отряд комплексной экспедиции. Карт. № 135 – с. Ново-Еголдаево Ряжского р-на.

359

Петров В. Мещерский край (Этнографический очерк) // Вестник рязанского губернского земства. Рязань, 1914. № 1. С. 44.

360

РГПУ. Эксп. 1972. Тетр. 6. № 80 – с. Печерниковские выселки Михайловского р-на Рязанской обл.

361

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 282.

362

Соколова Е. Свадьба старова быта. «Рязанской губернии Михайловского уезда села Печерниковские выселки» (по воспоминаниям 1902 г. в записях 1948 г.) / Публ. Н. Н. Гиляровой // Народное творчество. М., 1993. № 3/4. С. 22.

363

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 50.

364

Костин В. И. Песенная поэзия есенинской стороны // В мире Есенина: Сб. материалов Есенинских чтений. Орел, 1995. С. 110.

365

Диттель. Сборник рязанских областных слов // Живая старина. 1898. Вып. 2. С. 221; Самоделова Е. А. Рязанская свадьба. С. 316. Примеры приведены: Самоделова Е. А. Жанр приговорки (предсказки) и проблема игры в свадьбе (на материалах Рязанской области) // Сохранение и возрождение фольклорных традиций. Вып. 7. Традиционные формы досуга: история и современность. М., 1996. С. 151.

366

См.: Самоделова Е. А. Жанр приговорки (предсказки)… С. 148, 149.

367

МГК, и. № 2139-15 ф. 3563; Устное народное творчество Рязанской области / Ученые записки РГПИ. Т. 38. М., 1965. С. 51; цит. по: Самоделова Е. А. Жанр приговорки (предсказки)… С. 148.

368

См.: Гилярова Н. Н. К вопросу типологии свадебных песен Рязанской Мещеры // Проблемы стиля в народной музыке: Сб. науч. трудов. М., 1986. С. 55–73; а также: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба. С. 81 – 113.

369

Наши записи цит. по: Самоделова Е. А. Жанр приговорки (предсказки)… С. 147.

370

Костомаров Н. И. Об историческом значении русской народной поэзии. Харьков, 1843. С. 63, 64.

371

РГПУ. Эксп. 1972. Тетр. 3. № 33. Михайловский р-н, с. Фирюлевка.

372

Записи автора. Тетр. 1. № 369 – Краюшкина Татьяна Захаровна, 78 лет, с. Спас-Клепики Рязанской обл., зап. нами и М. Д. Максимовой в августе 1987 г.

373

РГПУ, фольклорная практика 1983. Тетр. д. Акулово Рязанского р-на.

374

Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. Л., 1936. С. 211.

375

Сумцов Н. Ф. Указ. соч. С. 17.

376

Виноградов А ., гимназист V кл. «Крики» Рязанской губ., Ряжского уезда // Этнографическое обозрение. М., 1897. № 4. С. 124.

377

Эта мысль высказана филологом А. Б. Страховым в письме к нам в феврале 2001 г.

378

Цит. по: Чистяков Н. Указ. соч. С. 36.

379

Записи автора. Тетр. 8а. № 321 – Ерёмина А. К., 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

380

Там же.

381

Записи автора. Тетр. 8а. № 418 – Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

382

Записи автора. Тетр. 8б. № 538 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р., д. Волхона (соседняя с с. Константиново) Рыбновского р-на Рязанской обл., сентябрь 2000 г.

383

Записи автора. Тетр. 8б. № 584 – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет, с. Константиново, родом из д. Волхона, 14.09.2000.

384

О Есенине. С. 117.

385

Лебедева Н. И. Духовная культура рязанских крестьян. Полевые материалы Н. И. Лебедевой 1923–1965 годов / Подгот. к печати, предисл. и комм. Е. А. Самоделовой / Рязанский этнографический вестник. 1994. № 74. С. 36; перепечатка: Лебедева Н. И. Научные труды: В 2 т. / Рязанский этнографический вестник. Т. 2.

386

Лебедева Н. И. Духовная культура рязанских крестьян. № 74. С. 36; перепечатка: Лебедева Н. И. Научные труды. Т. 2. С. 193.

387

Костомаров Н. И. Об историческом значении русской народной поэзии. Харьков, 1843. С. 45.

388

См.: Виноградов А . Указ. соч. С. 122, 124.

389

Записи автора. Тетр. 8б. № 576 – Морозова А. П., 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

390

МГК. Тетр. II. 1982, лето. № 1303. Дневник. Сеанс 32 – с. Ольшанка Милославского р-на.

391

Селиванов В. В. Указ. соч. С. 89. См. также: С. Ильицыно Зарайского уезда // Рязанские губернские ведомости. 1889. № 60. С. 6.

392

МГК. Лето 1980. Дневники. Тетр. 6. № 1243 – д. Александровка Чучковского р-на; Лето 1980. Дневники. Сеанс 3. Тетр. 6. № 1243 – с. Пертово Чучковского р-на.

393

РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Ед. хр. 1432. Л. 2 – Кутехов Ф. Рязанская губерния, Егорьевский уезд. Свадьба, свадебные обряды и обычаи. Девственность новобрачной. Неспособность мужа к брачной жизни. Власть мужа над женой. Супружеская неверность. 1889. Рукопись. 17 л.; МГК. Лето 1980. Дневники. 5/VI – 80. Тетр. 6. № 1243 – с. Пёт Чучковского р-на.

394

МГК. Тетр. II. 1982, лето. № 1303. Дневник. Сеанс 32 – с. Ольшанка Милославского р-на.

395

МГК. Тетр. VI. 1982, лето. № 1307 – с. Сатино Ухоловского р-на.

396

МГК. Тетр. VI. 1982, лето. № 1307 – с. Большое Подовечье Милославского р-на.

397

МГК. Тетр. VI. 1982, лето. № 1307 – с. Волынщина Ухоловского р-на.

398

См.: Тихомирова Г. А. О лексике свадебного обряда в Рязанской области // Филологическая конференция, посвященная 55-летию факультета русского языка и литературы (сентябрь 1993): Тезисы докладов. Рязань, 1993. С. 63.

399

Звонков А. П. Современные брак и свадьба среди крестьян Тамбовской губ. Елатомского уезда // Труды этнографического отдела Императорского ОЛЕАЭ. Кн. 9. Сборник сведений для изучения быта крестьянского населения России (Обычное право, обряды, верования и пр.). Вып. 1. М., 1889. С. 38–39.

400

Записи автора. Тетр. 3. № 165 – Лёвочкина Мария Гавриловна, 1917 г. р., Черкасова Анна Савельевна, 1909 г. р., Ивахина Марина Сергеевна, 1901 г. р., с. Агро-Пустынь Рязанского р-на Рязанской обл., 25.07.1985.

401

Диттель. Указ. соч. С. 213.

402

Записи автора. Тетр. 11. № 303 – Кривова Мария Тимофеевна, пенсионерка, с. Ермолово Касимовского р-на Рязанской обл., лето 1992.

403

Новиков Н. И. Древняя Российская вивлиофика. Мышкин, 1896. Т. 4. Ч. VII. С. 75, 79, 88. Ср.: Там же. 1891. Т. 1. Ч. I. С. 4, 8, 15.

404

Там же. 1891. Т. 1. Ч. II. С. 181, 187, 197.

405

Там же. 1896. Т. 4. Ч. VII. С. 3.

406

Там же. С. 16.

407

Записи автора. Тетр. 8а. № 479 – Цыганова Анастасия Ивановна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

408

Записи автора. Тетр. 1. № 225 – Боева Пелагея Потаповна, 83 г., д. Ша-баево Клепиковского р-на., зап. нами и М. Д. Максимовой, 16.08.1987.

409

Чулков Г. И. Сочинения. Т. 5. С. 128 (курсив наш. – Е. С .).

410

Бухарин Н. Злые заметки. М.; Л., 1927. С. 17 (курсив наш. – Е. С .).

411

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 14.

412

Там же. С. 106.

413

О Есенине. С. 175.

414

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 317.

415

Там же. С. 318.

416

Там же. С. 245.

417

Там же. С. 342.

418

Есенин в стихах и жизни. Воспоминания современников. С. 347 (Левин В. М.).

419

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 245.

420

Клюев Н. А., Клычков С. А., Орешин П. В. Избранное / Сост., авт. вступ. ст. и примеч. В. П. Журавлев. М., 199 °C. 101.

421

Там же.

422

Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы / Под общ. ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995 С. 216.

423

Клейнборт Л. «В стихах его была Русь…» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. М., 1998. С. 260 (курсив наш. – Е. С .).

424

Там же. С. 266 (курсив наш. – Е. С .).

425

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 299.

426

Бердяев Н. Судьба России. М., 1918 (репринт 1990). С. 16.

427

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 563.

428

Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 161.

429

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 580 (курсив наш. – Е. С. ).

430

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 177 (курсив наш. – . С .).

431

Записи автора. Тетр. 8а. № 515 – Дорожкина М. Г., 1924 г. р., д. Волхона Рыбновского р-на Рязанской обл. 13.09.2000.

432

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 17.

433

Частушки родины Есенина – села Константинова / Сост. Е. и А. Есенины. М., 1927. С. 38, 39, 42.

434

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 309.

435

Там же. С. 314.

436

О Есенине. С. 291.

437

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 103, 268 (курсив наш. – Е. С .).

438

Там же. Ч. 1. С. 9.

439

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 103.

440

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 334.

441

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 384.

442

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 275, 337.

443

Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1930. Вып. 3. № 243. См. также: Самоделова Е. А. Жанр приговорки (предсказки)… С. 135–158.

444

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 232.

445

Есенина Е. А. В Константинове // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 14 (курсив наш. – Е. С. ).

446

О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 257–258; С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1986. Т. 2.

447

Цит. по: Аникина О. Л. Генеалогия рода Есениных: По материалам Рязанского областного архива // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 241.

448

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 22.

449

ГЛМ. Ф. 4. Оп. 2. Ед. хр. 41. Л. 19 (16).

450

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 14.

451

Там же. С. 114. Сн.*.

452

См.: Мекш Э. Б. Стихи, посвященные сестре Шуре, как лирический цикл // Столетие Сергея Есенина: Международный симпозиум / Есенинский сб. Новое о Есенине. Вып. 3. М., 1997. С. 236–250.

453

Буслаев Ф. И. О преподавании отечественного языка. М., 1941. С. 109.

454

Там же. С. 110.

455

Записи автора. Тетр. 1. № 77 – Трушечкина Матрена Ивановна (1907–1982), родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, октябрь 1981, г. Москва.

456

См.: Дьяченко Г ., протоиерей. Полный церковно-славянский словарь. М., 1993 (репринт 1898). С. 734–735.

457

Записи автора. Тетр. 8а. № 416 – Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 12.09.2000.

458

Цит. по: Архипова Л. А. «…Ведь это же сплошная поэзия!»: Русские пословицы и поговорки в языке С. А. Есенина // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. С. 103.

459

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 411.

460

Народные поверия и обычаи в г. Касимове и его уезде (Окончание) // Рязанские епархиальные ведомости. Прибавления. 1888. № 4. С. 111.

461

Народные поверия и обычаи в г. Касимове и его уезде // Рязанские епархиальные ведомости. Прибавления. 1888. № 2. С. 54.

462

О Есенине. С. 106.

463

Вольпин Н. Д. Свидание с другом // Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1991. С. 248.

464

Коган П. С. // Красная новь. 1922, май-июнь. № 3. С. 254. – Цит. по: Есенин С. А . Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1997. Т. 2. С. 286.

465

Записи автора. Тетр. 8б. № 545 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р. д. Волхона Рыбновского р-на, 13.09.2000 г.

466

Цит. по: Архипова Л. А. «…Ведь это же сплошная поэзия!» С. 103.

467

См. также: Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 1. С. 59. Хранится: Сардановский Н. Из моих воспоминаний о Сергее Есенине / ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 36.

468

См.: Панфилов А. Д . Константиновский меридиан. Ч. 2. С. 23, 25.

469

Воронова О. Е. Творчество С. А. Есенина в контексте традиций русской духовной культуры: Автореф. дисс…докт. филол. наук. М., 2000. С. 28.

470

Записи автора. Тетр. 11. № 281 – Узорова Мария Петровна, 1913 г. р., с. Любовниково Касимовского р-на Рязанской обл. Зап. автора и Н. В. Городецкой, А. Филоненко 20.07.1992.

471

Аникин В. П. Свадебные песни, величания и причитания // Он же . Русский фольклор. М., 1987. С. 222. (Глава из учебного пособия является повтором раздела книги: Аникин В. П. Календарная и свадебная поэзия. М., 1970.)

472

Аникин В. П. Свадебные песни, величания и причитания. С. 222.

473

Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1929. Вып. 2. С. 17. № 140.

474

Там же. 1928. Вып. 1. С. 32. № 190. Зап. Н. И. Лебедевой.

475

Соколова Е. Свадьба старова быта. «Рязанской губернии Михайловского уезда села Печерниковские выселки» (по воспоминаниям 1902 г., в записях 1948 г.) / Публ. Н. Н. Гиляровой // Народное творчество. 1993. № 3/4. С. 22.

476

Мансуров А. А. Указ. соч. 1930. Вып. 3. С. 13. № 237.

477

Маймескулова А. «Сельский часослов» Сергея Есенина: Опыт интерпретации // W kr?gu Jesienina / Pod red. J. Szokalskiego. Slawistyczny O?rodek Wydawniczy. Literatura na pograniczach. № 10. Warszawa, 2002. S. 62 – с отсылками на авторитетные научные источники.

478

Цит. по: Архипова Л. А. «…Ведь это же сплошная поэзия!» С. 105.

479

Есаулов И. А. Об одном архетипе стихотворения С. Есенина «Не ветры осыпают пущи…» // W kr?gu Jesienina. S. 47.

480

Буслаев Ф. И. О литературе: Исследования. Статьи. М., 1990. С. 381.

481

Там же. С. 381.

482

Частушки родины Есенина – села Константинова / Собрали Е. и А. Есенины; Предисл. Н. Смирнова. М., 1927 // «У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 126.

483

Новиков Н. И. Древняя Российская вивлиофика. Мышкин, 1891. Т. 4. Ч. 7. С. 7.

484

Там же. С. 87.

485

Там же. Т. 1. Ч. 2. С. 179.

486

Киселева Л. А. Поэтика Есенина в контексте русской крестьянской культуры: герменевтические и терминологические проблемы // W kr?gu Jesienina. S. 29.

487

Записи автора. Тетр. 8. № 274 – Рыбкина Надежда Дмитриевна, 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

488

Записи автора. Тетр. 8а. № 353 – Дорожкина М. Г., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

489

Мансуров А. А. Указ. соч. 1928. Вып. 1. С. 30. № 51.

490

МГК. Тетр. 6. № 1243. Лето 1980 – д. Александровка Чучковского р-на.

491

Наша запись опубл.: Самоделова Е. А. Жанр приговорки (предсказки) и проблема игры в свадьбе (на материалах Рязанской области) // Сохранение и возрождение фольклорных традиций. Вып. 7. Традиционные формы досуга: история и современность. М., 1996. С. 143.

492

Шейн П. В. Великорус в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т. п. СПб., 1900. Т. 1. Вып. 2. С. 560.

493

Там же. № 1874.

494

«У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 166, 238, 175, 238.

495

Там же. С. 239.

496

Там же. С. 117, 165, 163.

497

Записи автора. Тетр. 8а. № 467 – Дорожкина М. Г., 1911 г. р., с. Константиново, сентябрь 2000 г.

498

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865. Т. 1. С. 61.

499

Из письма А. Б. Страхова к нам от 27 марта 2001 г.

500

Покровский Г. <наст. имя – Г. А. Медынский> Есенин – есенинщина – религия. М., 1929. С. 15.

501

См.: Сравнительный указатель сюжетов: Восточнославянская сказка / Сост. Л. Г. Бараг, И. П. Березовский, К. П. Кабашников, Н. В. Новиков. Л., 1979.

502

Дьяченко Г. Указ. соч. С. 622.

503

Из письма А. Б. Страхова к нам от 27 марта 2001 г.

504

О Есенине. С. 480.

505

Милонова Н. В нашем вузе лишь стихами говорят!.. // Вокруг Есенина / Наука и бизнес на Мурмане. (Сер.: Язык, сознание, общество. № 6.) Мурманск, 2000, 6 декабря. С. 47.

506

Афанасьев А. Н. Народные русские сказки: В 3 т. М., 1985. Т. 2. С. 301.

507

Зуева Т. В. Восточнославянская сказка в аспекте исторического развития: Автореф…докт. филол. наук. М., 1995. С. 21.

508

Левин В. М. Есенин в Америке // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 344.

509

Там же. С. 343.

510

Как жил Есенин: Мемуарная проза. С. 350.

511

Цит. по: Архипова Л. А. «…Ведь это же сплошная поэзия!» С. 106.

512

См.: Юшкин Ю. Б. Воспоминания К. Ф. Богоявленской: Публикация и комментарий // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. С. 212.

513

См.: Там же. С. 213.

514

Ахматова А. А. Сергей Есенин / Публ. М. Кралина // Наш современник. 1990. № 10. С. 157.

515

Цит. по: Ахматова А. А. Сергей Есенин. № 10. С. 157.

516

Цит. по: Тихомиров Д. И. Вешние всходы: Вторая книга для классного чтения и бесед, устных и письменных упражнений в школе и в семье. 15-е изд. М., 1898. С. 61.

517

Воронова О. Е. Указ. соч. С. 28.

518

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 343. Л. 29 об. – Востоков. Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения. 1890, ноябрь.

519

Записи автора. Тетр. 11. № 86 – Барныкова Евдокия Ефимовна, 1924 г. р., д. Инкино Касимовского р-на, зап. автор и Н. В. Рыбакова 15.07.1992.

520

Записи автора. Тетр. 8б. № 647 – Титов Александр Иванович, 1929–2005, с. Константиново, 02.10.2003.

521

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 133.

522

Там же. С. 32 (курсив наш. – Е. С. ).

523

Буслаев Ф. И. О преподавании отечественного языка. С. 109.

524

Свод законов Российской Империи. Т. Х. Ч. 1. Свод законов гражданских. Пг., 1914. С. 47–48.

525

Там же. С. 48.

526

См.: Теттенборн З. Введение // Первый кодекс законов РСФСР. Об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве. М., 1918. С. 20.

527

Дудин А. А. Анализ поэтической лексики с семантикой возраста в произведениях С. А. Есенина // Творчество С. А. Есенина: Вопросы изучения и преподавания: Межвуз. сб. науч. трудов. Рязань, 2003. С. 132.

528

См.: Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 460 – под словом «юный».

529

Дудин А. А. Указ. соч. С. 132.

530

Клейнборт Л. «В стихах его была Русь…» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 266.

531

Дудин А. А. Указ. соч. С. 131.

532

Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 108, см. также с. 23.

533

Дудин А. А. Указ. соч. С. 132.

534

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1987. Т. 4. С. 245, 257.

535

Дудин А. А . Указ. соч. С. 132–133.

536

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 23.

537

О Есенине. С. 471.

538

Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 108.

539

О Есенине. С. 255–256; С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1986. Т. 2.

540

О Есенине. С. 273.

541

Воронский А. К. Из воспоминаний о Есенине // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 365; О Есенине. С.

542

Памятка о Сергее Есенине. 4/Х – 1895 – 28/XII – 1925. Автобиографии Есенина – Смерть Есенина – Библиография – Иконография – Факсимиле / Сост. В. И. Вольпин. М., 1926. С. 50.

543

Львов-Рогачевский В. Предисловие // Дети труда в русской художественной литературе / Сост. Н. А. Столляр. М., 1927. Б/с.

544

Против упадочничества. Против «есенинщины». М., 1926. С. 41.

545

Астахов В. И. Есенин и дети: На родине Есенина // Вестник Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. 1997. № 2. Май. С. 60.

546

См.: Виноградская С. С. Как жил Есенин. М., 1926. С. 23.

547

Сторожакова Л. Мой роман с друзьями Есенина. Симферополь, 1998. С. 26–27.

548

Свод законов Российской Империи. С. 5.

549

Там же. С. 32.

550

Там же. С. 42–43.

551

Там же. С. 38.

552

Записи автора. Тетр. 8. № 168 – со слов Н. В. Есениной-Наседкиной (1923–2006) – племянницы Есенина, г. Москва, 17.10.2000 – на заседании Есенинской группы ИМЛИ РАН.

553

Свод законов Российской Империи. С. 38–39.

554

Первый кодекс законов РСФСР. С. 34.

555

Кодекс законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве и изданные в развитие его распоряжения. Казань, 1921. С. 53.

556

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 366.

557

Первый кодекс законов РСФСР. С. 49.

558

Там же.

559

Теттенборн З. Введение // Первый кодекс законов РСФСР. С. 25.

560

Первый кодекс законов РСФСР. С. 53.

561

Гойхбарг А. Г. Первый кодекс законов РСФСР // Первый кодекс законов РСФСР. С. 6.

562

Там же. С. 6–7.

563

Кодекс законов о браке, семье и опеке (проект). Приложение: Курский Д. Брак, семья и опека. – Бранденбургский Я. Вопросы семейного и брачного права (К внесению в законодательные органы проекта Кодекса о браке и семье). Ростов-на-Дону, 1925. С. 12.

564

Там же.

565

Как жил Есенин: Мемуарная проза. С. 316.

566

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 331.

567

Адамович Г. Есенин (К 10-летию со дня смерти) // Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. / Сост. Н. И. Шубникова-Гусева. М., 1993. Т. 1. С. 97.

568

Записи автора. Тетр. 7. № 105 – Андрюшина Вера Митрофановна, 79 лет, с. Шостье Касимовского р-на. Зап. автора и Т. Евдониной, Н. Форад 01.07.1990.

569

Записи автора. Тетр. 8. № 280 – Рыбкина Н. Д., 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

570

Записи автора. Тетр. 8а. № 381 – Дорожкина М. Г., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

571

Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 109.

572

С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 149; Полн. собр. соч. Т. 4. 524–525.

573

См.: Субботин С. И. Сергей Есенин в 1914–1916 годах: Новые биографические материалы // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. С. 161.

574

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 454; также: С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 275.

575

См.: Полн. собр. соч. Т. 2. С. 456.

576

Чуковский К. И. От двух до пяти // Он же . Собр. соч.: В 6 т. М., 1965. Т. 6. С. 701. Графика считалки поправлена нами. – Е. С.

577

О Есенине. С. 143.

578

Гуль Р. Есенин в Берлине // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания. С. 340.

579

Кострова В . В Петрограде и в Берлине // Кузнецов В. И . Указ. соч. С. 293.

580

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 281.

581

Там же. С. 281, 236, ср. также с. 340.

582

См.: Там же. С. 334.

583

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 451.

584

Там же. С. 455.

585

Лебедева Н. И. Материалы по народному костюму Рязанской губернии / Труды Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1929. Вып. XVIII. С. 23.

586

Маслова Г. С. Изменение традиционного рязанского народного костюма за годы Советской власти // Советская этнография. 1966. № 5. С. 115.

587

Там же.

588

Страхов А. Б. Ночь перед Рождеством: народное христианство и рождественская обрядность на Западе и у славян / Palaeoslavica. XI. Supplementum 1. Cambridge; Massachusetts, 2003. P. 163.

589

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 334.

590

Там же. С. 317.

591

Там же. С. 340.

592

Там же. С. 341.

593

Там же. С. 347.

594

Запись автора в 2001 г. со слов Анны Михайловны Самоделовой, 1929 г. р., слышавшей поверье в с. Б. Озёрки Сараевского р-на в 1941–1942 гг. и позже от местных уроженцев.

595

Архипова Л. А. Хранители частушки // «У меня в душе звенит тальянка…» С. 334.

596

О Есенине. С. 368.

597

Там же. С. 462.

598

Мариенгоф А. Б. Указ. соч. С. 412.

599

О Есенине. С. 584.

600

Мариенгоф А. Б. Указ. соч. С. 217.

601

Мансуров А. А. Указ. соч. 1930. Вып. 3. С. 9. № 219.

602

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 230.

603

Цит. по: Архипова Л. А. «…Ведь это же сплошная поэзия!» С. 106.

604

Теттенборн З. Введение // Первый кодекс законов РСФСР. С. 20.

605

Записи автора. Тетр. 8б. Без № – Горбунова Анастасия Павловна, 1930 г. р., с. Константиново, 02.10.2003.

606

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 421.

607

Там же. С. 421.

608

Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 356. № 104.

609

Виноградская С. Как жил Есенин // Как жил Есенин: Мемуарная проза. С. 19.

610

Там же.

611

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 275.

612

О Есенине. С. 313–314.

613

Гуль Р. Указ. соч. С. 339.

614

О Есенине. С. 305.

615

Виноградская С. Как жил Есенин // Как жил Есенин: Мемуарная проза. С. 7, 23.

616

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 293.

617

Виноградская С. Как жил Есенин // Как жил Есенин: Мемуарная проза. С. 16, 18.

618

Иванов Г. В. // Русское зарубежье о Есенине. Ч. 1. С. 34–35.

619

Кинел Л. Айседора Дункан и Сергей Есенин. (Главы из книги «Под пятью орлами») // Звезда. 1995. № 9. С. 151, 156.

620

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 308.

621

ИМЛИ. Ф. 32 (фонд С. А. Есенина). Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 11 (42) – Бабенчиков М. В. Есенин: Воспоминания. 1926. Машинопись с правкой редактора И. В. Евдокимова. Опубл.: Сергей Александрович Есенин: Воспоминания / Под ред. и с предисл. И. В. Евдокимова. М., 1926.

622

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 265.

623

Виноградская С. Как жил Есенин // Как жил Есенин: Мемуарная проза. С. 13.

624

Аладжалов С. И. Георгий Якулов. Ереван, 1971. С. 117.

625

Есенина А. А. Родное и близкое. М., 1968. С. 79–80.

626

Архипова Л. А. Хранители частушки. С. 330–331.

627

Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 15.

628

Там же. С. 14–15.

629

Упоминание о книге см.: Захаров А. Н. Художественно-философский мир Сергея Есенина: Дисс…докт. филол. наук. М., 2002. С. 12, 257. № 62: Смайлс С. Сочинения. Т. 5. Долг (Нравственные обязанности человека) / Пер. с англ. С. Майковой. 3-е изд. СПб.: Изд. книгопродавца В. И. Губинского, 1901.

630

См.: О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 416 (А. А. Жаров).

631

Захаров А. Н. Указ. соч. С. 142.

632

Мартьянова С. А. Формы поведения как литературоведческая категория // Литературоведение на пороге ХХI века: Матлы междунар. науч. конференции (МГУ, май 1997). М., 1998. С. 195.

633

Там же. С. 195, 196.

634

О Есенине. С. 515.

635

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 23.

636

Поэты-имажинисты. СПб., 1997. С. 246.

637

Сторожакова Л. Мой роман с друзьями Есенина. Симферополь, 1998. С. 62.

638

Ремизов А. М. Алексей Ремизов о себе // Ремизов А. М. Избранное. Л., 1991. С. 548 (курсив автора) – впервые опубл.: Россия. М.; Пг., 1923. № 6 (февраль). С. 25–26.

639

Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 8. Подстриженными глазами. Иверень. М., 2000. С. 19.

640

Солнцева Н. М. Биографическая хроника // Клычков С. А. Собр. соч.: В 2 т. / Предисл. Н. М. Солнцевой; Сост., подгот. текста, коммент. М. Никё, Н. М. Солнцевой, С. И. Субботина. М., 2000. Т. 2. С. 621.

641

Дата прозвучала в экскурсии Т. А. Хлебянкиной, директора Дома-музея С. А. Клычкова в д. Дубровки Талдомского р-на 19 июля 2003 г.

642

Клычков С. А. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 370.

643

Буслаев Ф. И. О литературе: Исследования. Статьи. М., 1990. С. 443 (курсив автора).

644

Кошечкин С. П. Под кленами Ваганькова // Правда. М., 1975. 3 октября. Цит. по: Захаров А. Н. Указ. соч. С. 151.

645

Имя С. А. Клычкова упомянуто в письме Есенина от 28 июня 1916 г. (см.: VI, 78).

646

Данные разнятся: назван еще 1911 г. – см.: Летопись жизни и творчества С. А. Есенина: В 5 т. М., 2003. Т. 1. С. 77, 105 и 432. Дата 1908 точная.

647

Бухарин Н. И. Злые заметки. М.; Л., 1927. С. 9.

648

Статью И. Г. Атюнина цит. по: Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 1. С. 53.

649

См., напр.: Гарина Н. «Неужели это все правда?» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 241.

650

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 109 (курсив наш. – Е. С. ).

651

Как жил Есенин: Мемуарная проза / Под ред. А. Л. Казакова. Челябинск, 1991. С. 169.

652

Флоренский П. А. Общечеловеческие корни идеализма // Он же. Оправдание космоса. СПб., 1994. С. 52–53. Его позиция приведена в работе: Воронова О. Е. Духовный путь Есенина: Религиозно-философские и эстетические искания. Рязань, 1997. С. 132.

653

Мануйлов В. А. «О Ленине так не жалели…» (Из дневника) // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 239.

654

Там же.

655

Там же.

656

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 49.

657

Там же. С. 52.

658

Там же. С. 53.

659

О Есенине. С. 356.

660

Цит. по: Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 77, 79.

661

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 107.

662

Записи автора от С. Н. Маторина в с. Константиново в конце мая 2000 г.

663

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 12.

664

Там же. С. 49.

665

Там же. С. 49.

666

ИМЛИ. Ф. 32 (фонд Есенина). Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 5 (36) – Бабенчи-ков М. В. Есенин. Воспоминания. 1926. Машинопись с правкой редактора [И. В. Евдокимова].

667

Там же. Л. 4 (35).

668

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 393; О Есенине. С. 307.

669

Семенова-Тян-Шанская О. П. Жизнь «Ивана»: Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний. Рязань, 1995. С. 33 (Репринт: Записки Императорского Русского географического общества по отделению этнографии. Т. XXXIX. СПб., 1914).

670

Цит. по: Чистяков Н. Королева у плетня. Орехово-Зуево, 1996. С. 85–86 (курсив наш. – Е. С .); то же – цит.: Архипова Л. А. Есенин сочиняет и поет частушки // «У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 37.

671

Записи автора о «пастушеской яичнице» в Талдомском р-не в августе 2001 г.

672

Записи автора. Тетр. 7. № 28 – Нуштаева Анфиса Ивановна, 1915 г. р., родом из д. Назаровка (Завидово) Чучковского р-на, 01.07.1990. Опубл.: Самоделова Е. А. Святочные песни Центральной России (обрядовые, игровые, шуточные) // Palaeoslavica. Cambridge; Massachusetts, XI/2003. P. 167. № 25.

673

Записи автора. Тетр. 11. № 59 – хор. д. Инкино Касимовского р-на. Зап. Н. В. Рыбакова, Е. Г. Богина, Ф. В. Строганов и Е. А. Самоделова 15.07.1992.

674

Клейнборт Л. Н. «В стихах его была Русь…» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 261.

675

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 49.

676

Там же.

677

Там же. С. 51.

678

Там же. С. 49.

679

Клейнборт Л. Н. Указ. соч. С. 253 (курсив наш. – Е. С. ).

680

Семенова-Тян-Шанская О. П. Указ. соч. С. 18.

681

Чулков Г. И. Сочинения. Т. 5. Статьи 1905–1911 гг. СПб., 1912. С. 78–79 (разрядка автора, курсив наш. – Е. С .).

682

О Есенине. С. 92.

683

Там же. С. 102.

684

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 343.

685

Чернов А. Н. Тех лет воспоминания. Цит. по: Чистяков Н. Королева у плетня. С. 87 (Это переработанный вариант – см. также: Новая Мещера, 1965, 5 августа).

686

Там же.

687

Там же.

688

Черняев Г. Л. Он любил русскую природу. Цит. по: Чистяков Н. Королева у плетня. С. 90 (Перепечатка из газеты: Новая Мещера, 1960, 2 октября).

689

В родном селе (Из воспоминаний сестер поэта) // На родине Есенина / Сост. Е. А. и А. А. Есенины, Ю. Л. Прокушев. М., 1969. С. 24.

690

Шарапов Н. Мои встречи с Есениным // Есенин и современность. М., 1975. С. 390–391.

691

Записи автора. Тетр. 6 № 57 – Абысова Марфа Андреевна, 1908 г. р., с. Лопатино Скопинского р-на, 07.07.1989.

692

Записи автора. Тетр. 8б. № 602 – Ефремов Николай Иванович, 1934 г. р., с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 03.10.2000.

693

Записи автора. Тетр. 8. № 211 – Есина Мария Яковлевна, (1920-е – 2004), с. Константиново, 10.09.2000.

694

Там же.

695

«У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 219.

696

О Есенине. С. 590.

697

Там же. С. 34.

698

Матвеев Г., Камшилина Е. Незабываемая встреча с Сергеем Есениным. Стихи. М., 1993. С. 5.

699

Там же. С. 7.

700

О Есенине. С. 300.

701

Там же. С. 278.

702

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 305 – 306

703

Там же. С. 316.

704

Там же. С. 503.

705

Там же. С. 411.

706

Записи автора. Тетр. 8б. № 595 – Воробьева Мария Дмитриевна (1925–2005), пенсионерка, с. Константиново, 03.10.2000.

707

Записи автора. Тетр. 1. № 507 – Трушечкин М. Ф., 1901–1992, родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на; Самоделова А. М., 1929 г. р., г. Москва, 02.11.1991.

708

Ремизов А. М. Подстриженными глазами. Книга узлов и закрут памяти // Ремизов А. М. Собрание сочинений. Т. 8. Подстриженными глазами. Иверень. М., 2000. С. 19–20.

709

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 133.

710

О Есенине. С. 271.

711

Там же. С. 272.

712

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 257. Л. 4. – Ивнев Рюрик. Мемуары. 1919.

713

О Есенине. С. 302.

714

Там же. С. 378.

715

Там же. С. 193.

716

Там же. С. 123.

717

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 323.

718

Тульцева Л. А. Народные названия Млечного пути в среднерусской полосе России // Астрономия древних обществ. М., 2002. С. 282.

719

Там же.

720

Записи автора. Тетр. 8б. № 534 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р., д. Волхона (по соседству с с. Константиново) Рыбновского р-на, 13.09.2000.

721

Страхов А. Б. Ночь перед Рождеством: Народное христианство и рождественская обрядность на Западе и у славян / Palaeoslavica XI. Supplementum 1. Cambridge; Massachusetts, 2003. P. 126.

722

Ibid. P. 128.

723

Ibid.

724

Пушкин А. С. Избранные сочинения: В 2 т. М., 1978. Т. 2. С. 400 (курсив наш. – Е. С. ).

725

ИЭА. Фонд – Рязанский отряд комплексной экспедиции. Ед. хр. 4379. № 367. Л. 74. Собиратель Д. Коган. 02.06.1963. Зап. от М. Д. Карабанова, 80 лет, с. Полтевы Пеньки Кадомского р-на.

726

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 22 (курсив наш. – Е. С .).

727

См.: Гилярова Н. Н. К вопросу типологии свадебных песен Рязанской Мещеры // Проблемы стиля в народной музыке: Сб. науч. трудов Московской гос. консерватории им. П. И. Чайковского. М., 1986. С. 55–73; Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора / Рязанский этнографический вестник. Рязань, 1993. Гл. 5 «“Сок?л” как жанровая разновидность свадебной песни». С. 81 – 113.

728

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 227, 229, 234.

729

Марченко А. М. «Золотая словесная груда…» (О некоторых особенностях образной системы Есенина-лирика) // Вопросы литературы. 1959. № 1. С. 61.

730

Захаров А. Н. Указ. соч. С. 140.

731

Мануйлов В. А. Указ. соч. С. 234–235.

732

Там же. С. 236.

733

Клейнборт Л. Н. Указ. соч. С. 252–253.

734

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 582 (курсив наш. – Е. С. ).

735

Клейнборт Л. Н. Указ. соч. С. 263.

736

Там же. С. 265.

737

Кострова В. В Петрограде и в Берлине // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 209.

738

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 16.

739

Собрание народных песен П. В. Киреевского: Записи П. И. Якушкина: В 2 т. Л., 1983. Т. 1. С. 192 (курсив наш. – Е. С .). Зарайский у. Рязанской губ.

740

Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1928. Вып. 1. № 36. С. 22. Касимовский у.

741

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 16–17.

742

Там же. С. 17.

743

Там же.

744

Там же. С. 316.

745

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 61.

746

См.: http://www.ruthenia.ru/board: ДИСКУССИИ

747

О Есенине. С. 43

748

Там же. С. 35.

749

Там же. С. 368.

750

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 402, 413; О Есенине. С. 366.

751

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 495; О Есенине. С. 366.

752

Устное сообщение нам в 1980-е годы М. Ф. Трушечкина, 1901–1992, уроженца с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл.

753

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 26.

754

Записи автора. Тетр. 8. № 259 – Рыбкина Н. Д., 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

755

Записи автора. Тетр. 7. № 254 – Авдонина Евгения Ивановна, ок. 89 лет, с. Рождество Лесное Рязанского р-на и обл., 12.06.1991.

756

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 12.

757

См.: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора // Рязанский этнографический вестник. 1993. Гл. 9. С. 173–211; Она же . Тема смерти в свадебных корильных песнях (На материале Рязанской области) // Этнографическое обозрение. 1993. № 4. С. 106–123.

758

Записи автора. Тетр. 11. № 173 – Кузнецова Екатерина Андреевна, 1921 г. р., с. Николаевка Касимовского р-на, 18.07.1992.

759

МГК. Лето 1980. Дневники. Тетр. 6. № 1243 – д. Александровка Чучковского р-на.

760

Записи автора. Тетр. 1. № 343. Зап. автором и М. Д. Максимовой от Милеховой А. Е., 65 лет, родом из д. Ветчаны Клепиковского р-на, живет в с. Спас-Клепики, август 1987.; РИАМЗ, науч. архив III– 1009. Л. 7. – Астахова А. М. Фольклорные материалы дер. Муняки Старожиловского р-на Московской (ныне Рязанской) обл., собранные Рязанской фольклорной бригадой.

761

МГК, и. 2139-17 ф. 3563 – с. Ольшанка Милославского р-на, тетр. II, 1982, сеанс 32.

762

Записи автора. Тетр. 11 А Старожиловского р-на. С. 61. Зап. наша и М. В. Скороходова от Гусевой Федосьи Павловны, пенсионерки, и Тютвиной Марии Сергеевны, 1925 г. р., д. Татаркино, 13.08.1994.

763

Свадебные и другие поверья Михайловского уезда // Рязанские губернские ведомости. 1846. № 15. С. 82; Записи автора. Тетр. 1. № 310 Шарапова Пел. Ив., 1910 г. р. – д. Ненашкино Клепиковского р-на; МГК. 24.01.1985. Магнитофон 2 – с. Старый Кадом; РИАМЗ, науч. архив III– 629. Л. 146–148 – Записи сказок и песен, собранных по Касимовскому у., д. Анатольевка.

764

См.: Записи автора. Тетр. 11. 1992 г.

765

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 262, 91, 92, 103 (в записи Е. и А. Есениных в 1927 г.), 172. См. также с. 284.

766

Записи автора. Тетр. 11 А Старожиловского р-на. С. 80. Зап. наша и М. В. Скороходова от Марии Егоровны Литвиной, д. Татаркино, 14.08.1994.

767

«У меня в душе звенит тальянка…» С. 175, 123 (2-й текст – в записи сестер Е. и А. Есениных в 1927 г.).

768

См.: Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1990.

769

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 339–340.

770

Там же. С. 116 (в записи Е. и А. Есениных в 1927 г.).

771

См.: Кулагина А. В. Поэтический мир частушки. М., 2000. С. 58.

772

Клейнборт Л. Н. Указ. соч. С. 270.

773

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 456.

774

Берман Л. По следам Есенина // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 248.

775

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865–1869. Т. 1. С. 167, ср. С. 153; впервые это наблюдение – Самоделова Е. А. Роль «Поэтических воззрений славян на природу» А. Н. Афанасьева в развитии русской литературы XIX–XX веков // Начало: Сб. работ молодых ученых. Вып. 4. М., 1998. С. 382; Самоделова Е. А. Историко-фольклорная поэтика С. А. Есенина / Рязанский этнографический вестник. 1998. С. 51.

776

Цит. по: Чистяков Н. Королева у плетня. С. 73–74 (курсив наш. – Е. С .).

777

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 57–58.

778

Мануйлов В. А. Указ. соч. С. 236.

779

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 37.

780

Кострова В. Указ. соч. С. 290.

781

См.: Там же. Комм. № 107.

782

Миклашевская А. Л. «Мы виноваты перед ним» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 278.

783

Гоголь Н. В. Соч.: В 2 т. М., 1973. Т. 2. С. 44 – действие 3, явление 6.

784

Морозов И. А., Фролова О. Е. Пушкин в анекдоте // Живая старина. 1999. № 4. С. 21.

785

Абрам Терц. Прогулки с Пушкиным // Пушкин А. С . Собр. соч.: В 2 т. М., 1992. Т. 1. С. 341.

786

Захаров А. Н. Указ. соч. С. 151.

787

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 97.

788

Вильямс, Альберт Рис. Поездка в Верхнюю Троицу. Из воспоминаний американского писателя / Пер. П. Чумак // Москва. 1960. № 12. С. 168 (курсив наш. – Е. С .).

789

Мануйлов В. А. Указ. соч. С. 237.

790

Тынянов Ю. Н. Промежуток (О поэзии) // Русский современник. М.; Л., 1924. № 4. С. 212 (курсив наш. – Е. С. ).

791

Миклашевская А. Л. Указ. соч. С. 279.

792

Грузинов И. В. Маяковский и литературная Москва // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 604 (курсив наш. – Е. С. ).

793

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 22. Л. 1 (курсив наш. – Е. С. ) – Львов-Рога-чевский В. Л. Памяти С. А. Есенина. Речь, произнесенная в Государственной академии художественных наук. 1926, января 15. Машинопись с правкой и подписью автора. 15 л.

794

Мануйлов В. А. Указ. соч. С. 239.

795

Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина: К 100-летию со дня рождения великого русского поэта. Константиново: Гос. музей-заповедник С. А. Есенина, 1994. С. 16.

796

Цит. по: Есенина (Наседкина) Н. В. Семейная переписка: Известное и неизвестное // Слово. 2000, ноябрь-декабрь. № 6. С. 71, 72.

797

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 34 (курсив наш. – Е. С. ).

798

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 313.

799

Термин взят из книг: Тэрнер В. Символ и ритуал. М., 1983; Gennep A. van. Les rites de passage. Paris, 1909 (или: Gennep A. van. The rites of passage. London, 1961).

800

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 26. Л. 3 – Оксёнов И. А. Из воспоминаний о Сергее Есенине. 1926, январь. Машинопись с правкой автора. 4 л. + Приложение. Опубл.: Памяти Есенина. М., 1926. С. 110–115.

801

Гарина Н. «Неужели это все правда?» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 241.

802

Записи автора. Тетр. 16. № 342 – Андреева Нина Павловна, 1941 г. р., г. Москва, 06.04.2005.

803

О Есенине. С. 189.

804

Клейнборт Л. Н. Указ. соч. С. 269–270.

805

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 33. Л. 2 (32/27) – Ройзман М. Д. Воспоминания о Есенине. М., 1926, январь. Машинопись с правкой.

806

О Есенине. С. 70.

807

Там же. С. 89.

808

Там же. С. 341.

809

Исаев С. Г. Понятие маски в отечественном литературоведении ХХ столетия // Литературоведение на пороге ХХI века: Мат-лы междунар. науч. конференции (МГУ, май 1997). М., 1998. С. 188–189.

810

Там же. С. 189.

811

Там же.

812

Записи автора. Тетр. 11. № 164 – хор с. Любовниково Касимовского р-на, 16.07.1992.

813

Записи автора. Тетр. 8а. № 365 – Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

814

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 65.

815

О Есенине. С. 343.

816

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 20.

817

Там же. С. 19.

818

О Есенине. С. 289.

819

Там же. С. 152.

820

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания. С. 19.

821

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 33. Л. 5 (35) – Ройзман М. Д. Указ. соч. (Курсив наш. – Е. С. ).

822

О Есенине. С. 431.

823

См.: ГЛМ. Ф. 4. Оп. 1. Ед. хр. 8.

824

См.: Смерть Сергея Есенина: Документы. Факты. Версии. М., 1995. С. 222.

825

О Есенине. С. 392.

826

Цит. по: Там же. С. 427.

827

Берман Л. Указ. соч. С. 248.

828

Бердяев Н. А. Судьба России… М., 1918 (репринт 1990). С. 12–13.

829

Воронова О. Е. Творчество С. А. Есенина в контексте традиций русской духовной культуры: Автореф. дисс…докт. филол. наук. М., 2000. С. 32.

830

Записи автора. Тетр. 8. № 198 – Есина М. Я. (1920-е – 2004); Поликушина Клавдия Алексеевна, 1926 г. р., родом из Шиловского р-на; с. Константиново Рыбновского р-на, 10.09.2000.

831

Краткое учение о богослужении православной церкви, составленное протоиереем, магистром Александром Рудаковым. М., 1991 (Перепечатка с изд.: СПб., 1900). С. 15.

832

Буслаев Ф. И. Указ. соч. С. 68 (курсив автора).

833

Там же. С. 68. Сн. 4.

834

Запись автора от Александра Афанасьевна Самоделова, 1929–2003, и самозапись Е. А. Самоделовой, г. Москва.

835

РАМ. Орлова З. П. – Литвиненко . Песни села Колыбельского Чаплы-гинского р-на Липецкой обл.: Дипломная работа. М., 1971. С. 3. Чаплыгинский р-н – б. Раненбургский уезд Рязанской губ.

836

МГК, и. 2139-17 ф. 3563 – «Дружунькя хорошая…», с. Ольшанка Мило-славского р-на.

837

Захаров А. Н. Указ. соч. С. 156.

838

См.: Там же. С. 156, 157.

839

См.: Там же. С. 157.

840

Записи автора. Тетр. 8а. № 462 – Цыганова Анастасия Ивановна, с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 12.09.2000.

841

Мнение Ю. Л. Прокушев высказал на заседании Есенинской группы ИМЛИ им. Горького РАН в начале 2001 г. (и прежде высказывал неоднократно).

842

Записи автора. Тетр. 8а. № 508 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р., д. Волхона (по соседству с с. Константиново) Рыбновского р-на, 13.09.2000.

843

Записи автора. Тетр. 8б. № 597 – Ефремов Николай Иванович, 1934 г. р., с. Константиново, 03.10.2000.

844

Семенова-Тян-Шанская О. П. Жизнь «Ивана»: Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний. Рязань, 1995. С. 47 (Репринт: Записки Императорского Русского географического общества по отделению этнографии. Т. XXXIX. СПб., 1914).

845

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 192.

846

Скиталец С. Г. Есенин / Публ. Н. Г. Юсова // Памир. 1992. № 9/10. С. 186. Перепечатка из: Русское слово. Харбин, 1926, 2 апреля – с подписью: Сц.; О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 545.

847

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 110.

848

Записи автора. Тетр. 11. № 173 – с. Николаевка Касимовского р-на.

849

Записи автора в 2003 г. от выходцев из с. Б. Озёрки Сараевского р-на.

850

МГК. Тетр. VI. 1982, лето. № 1307 – южная часть Ухоловского р-на.

851

МГК. Тетр. VI. 1982, лето. № 1307 – с. Волынщина Ухоловского р-на.

852

«У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 175.

853

Там же. С. 271.

854

Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1930. Вып. 3. № 243. С. 17.

855

Там же. № 256. С. 24.

856

Там же. 1928. Вып. 1. № 7. С. 8.

857

Частушки родины Есенина – села Константинова / Собрали Е. и А. Есенины; Предисл. Н. Смирнова. М., 1927 // «У меня в душе звенит тальянка…». С. 102, 118, 129.

858

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 165, 241, 265, 135, 267, 207, 175.

859

См.: Воронова О. Е. Пушкин и Есенин как выразители русского народного самосознания // Пушкин и Есенин: Есенинский сб. Вып. 5. М., 2001. С. 51.

860

Афанасьев А. Н. Народные русские сказки: В 3 т. М., 1957. Т. 1. С. 140. № 95; С. 156. № 103; С. 166. № 105; С. 173. № 108; С. 185. № 113.

861

Записи автора. Тетр. 7. № 39 – Нуштаева Анфиса Ивановна, 1915 г. р., д. Назаровка (б. Завидово) Чучковского р-на, 01.07.1990.

862

См.: Станкеева З. В. Национальное своеобразие поэзии Есенина. Пермь, 1994. С. 58–59.

863

Там же. С. 67.

864

Записи автора. Тетр. 8а. № 351 – Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

865

Там же.

866

Там же.

867

Записи автора. Тетр. 8б. № 611 – Дорожкина Валентина Алексеевна, 86 лет, с. Константиново, 03.10.2000.

868

Записи автора. Тетр. 8а. № 436 – Абрамкина Зинаида Борисовна, 76 лет, с. Константиново, 12.09.2000.

869

Записи автора. Тетр. 8б. № 611 – Дорожкина В. А., 86 лет, с. Константиново, 03.10.2000.

870

У Есениных в Константинове двери всегда открыты / Беседовал с С. П. Есениной А. Сержантов // Новая мельница. М., 2000, 25 октября. № 9. С. 3.

871

Записи автора. Тетр. 8а. № 351 – Дорожкина М. Г., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

872

Записи автора. Тетр. 8б. № 583 – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

873

Записи автора. Тетр. 8а. № 436 – Назарова Анна Федоровна, 1931 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

874

Записи автора. Тетр. 8б. № 595 – Воробьева Мария Дмитриевна (1925–2005), с. Константиново, 03.10.2000.

875

Записи автора. Тетр. 8а. № 506 – Павлюк А. А., 1924 г. р., д. Волхона (по соседству с с. Константиново) Рыбновского р-на, 13.09.2000.

876

Архипова Л. А. Хранители частушки // «У меня в душе звенит тальянка…». С. 334–335 – Е. Ф. Поликарпова, 1918 г. р.

877

См.: Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 5–6.

878

См.: Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина: К 100-летию со дня рождения великого русского поэта. Константиново: Гос. музей-заповедник С. А. Есенина, 1994. С. 5–6.

879

Как жил Есенин. Мемуарная проза. Челябинск, 1991. С. 157.

880

Записи автора. Тетр. 8б. № 514 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р., д. Волхона (рядом с с. Константиново) Рыбновского р-на, 13.09.2000.

881

Записи автора. Тетр. 8б. № 595 – Воробьева М. Д. (1925–2005), с. Константиново, 03.10.2000.

882

Буслаев Ф. И. О литературе: Исследования. Статьи. М., 1990. С. 381 (курсив автора).

883

Там же (курсив автора)

884

Это наблюдение было высказано канд. филол. наук Л. А. Киселевой (Киевский гос. ун-т. им. Т. Шевченко) на научно-практической конференции 2–6 октября 2002 г. (Москва – Рязань – Спас-Клепики – Константиново) перед школьными учителями.

885

Буслаев Ф. И. Указ. соч. С. 58.

886

Страхов А. Б. Ночь перед Рождеством: народное христианство и рождественская обрядность на Западе и у славян / Palaeoslavica. XI. Supplementum 1. Cambridge; Massachusetts, 2003. P. 190.

887

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 250.

888

Чулков Г. И. Сочинения. Т. 5. Статьи 1905–1911 гг. СПб., 1912. С. 74.

889

Бердяев Н. Судьба России… М., 1918 (репринт 1990). С. 10.

890

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 141.

891

Афанасьев А. Н. Народные русские сказки: В 3 т. М., 1957. Т. 1. № 137. С. 279.

892

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 177.

893

Там же. С. 191.

894

Цит. по: Казаков А. Л. Частушка – русская душа (От издателя) // «У меня в душе звенит тальянка…». С. 21.

895

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 259.

896

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1992. С. 101, сноска. Приведено с вариантами: Казаков А. Л. Частушка – русская душа (От издателя) // «У меня в душе звенит тальянка…». С. 26.

897

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 236; ср. с. 265.

898

Записи автора. Тетр. 8б. № 630. Зап. наша и Н. М. Солобай от Валентины Алексеевны Дорожкиной, 86 лет, в с. Константиново. 03.10.2000.

899

См.: Смерть Сергея Есенина: Документы. Факты. Версии. М., 1995. С. 154, 230, 236, 237, 269.

900

О Есенине. С. 27.

901

Там же. С. 301.

902

Чулков Г. И. Сочинения. Т. 5. Статьи 1905–1911 гг. СПб., 1912. С. 91, 93 (курсив наш. – Е. С .).

903

Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 1. С. 222.

904

См.: Мифологический словарь / Под ред. Е. М. Мелетинского. М., 1991. С. 69.

905

О Есенине. С. 35.

906

Там же. С. 360.

907

Оксёнов И. «Никто другой нам так не улыбнется» (Из дневника) // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 232 (курсив наш. – Е. С. ).

908

О Есенине. С. 108.

909

Там же. С. 587.

910

Вильямс, Альберт Рис. Поездка в Верхнюю Троицу. Из воспоминаний американского писателя / Пер. П. Чумак // Москва. 1960. № 12. С. 168–170.

911

О Есенине. С. 159.

912

Киселева Л. А. Поэтика Есенина в контексте русской крестьянской культуры: герменевтические и терминологические проблемы // W kr?gu Jesienina / Pod red. J. Szokalskiego. Slawistyczny O?rodek Wydawniczy. Literatura na pograniczach. № 10. Warszawa, 2002. S. 27.

913

См.: Конрад Л. Агрессия (так называемое зло) / Пер. с нем. Г. Ф. Швейника. СПб., 2001. 349 с.

914

Точка зрения высказана этнографом И. А. Морозовым (канд. филол. наук, ст. науч. сотрудником ИЭА РАН) в докладе «Мужские традиции и ценности в современном мире» 22 февраля 2002 г. на научной конференции «“Мужское” в традиционном и современном обществе», организованной Институтом этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН и Российским НИИ культурного и природного наследия им. Д. С. Лихачева Минкультуры РФ и РАН на Поклонной горе в Москве.

915

Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1995. С. 121 (курсив наш. – Е. С. ).

916

Там же. С. 171 (курсив наш. – Е. С. ).

917

Оксёнов И. Указ. соч. С. 231 (курсив наш. – Е. С. ).

918

Там же. С. 232 (курсив наш. – Е. С. ).

919

Кострова В. В Петрограде и в Берлине // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 209–210 (курсив наш. – Е. С. ).

920

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 121 (курсив наш. – Е. С. ).

921

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги. С. 553.

922

О Есенине. С. 277.

923

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги. С. 408.

924

О Есенине. С. 478.

925

Там же. С. 413.

926

Толстой А. Н. Союз пяти. Рассказы. Л., 1925. С. 7.

927

Шершенева В Г. Искусство и государство // Жизнь и творчество русской молодежи. 1919. № 28/29, 13 апр. С. 5.

928

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 120 (курсив автора).

929

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 495.

930

Там же.

931

Воронова О. Е. Фольклорно-этнографическая основа повести С. А. Есенина «Яр» и ее связь с народными традициями Рязанского края // Этнография и фольклор Рязанского края (Первые Лебедевские чтения) / Рязанский этнографический вестник. 1996. С. 129.

932

Записи автора. Тетр. 8. № 139 – Вавилова Мария Николаевна, 1908 г. р., с. Константиново, 03.10.1993.

933

Записи автора. Тетр. 8б. № 608 – Дорожкина В. А., 86 лет, 03.10.2000; Тетр. 8а. № 441 – Зинаида Борисовна Абрамкина, 76 лет, с. Константиново, 12.09.2000.

934

Записи автора. Тетр. 8а. № 445 – Абрамкина З. Б., 76 лет, и Назарова Анна Федоровна, 1931 г. р., 12.09.2000; № 569 – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

935

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865–1869. Т. 3. С. 240, 125, 123; впервые это наблюдение – Самоделова Е. А. Роль «Поэтических воззрений славян на природу» А. Н. Афанасьева в развитии русской литературы XIX–XX веков // Начало: Сб. работ молодых ученых. Вып. 4. М., 1998. С. 382; Самоделова Е. А. Историко-фольклорная поэтика С. А. Есенина / Рязанский этнографический вестник. 1998. С. 51

936

Записи автора. Тетр. 8б. № 622 – Дорожкина В. А., 86 лет, с. Константиново, 03.10.2000.

937

Записи автора. Тетр. 8а. № 403 – Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

938

Записи автора. Тетр. 11 А Старожиловского р-на. С. 119. Зап. наша и М. В. Скороходова от Фенойкиной Аграфены Павловны, 1915 г. р., Рязановой Александры Павловны, 1928 г. р., с. Лучинск, 15.08.1994.

939

Нами собирались данные в 1993, 2000 и 2003 гг.

940

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 152–153 (курсив наш. – Е. С. ).

941

Д-р. Папюс . 33-я, 90-ая, 96-ая. Генезис и развитие масонских символов. История ритуалов. Происхождение степеней. Легенда о Хираме (То, что должен знать Мастер) / Пер. с фр. СПб., 1911. С. 17–18. См. также ил. на с. 19.

942

См.: Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека»: Творческая история, судьба, контекст и интерпретация. М., 2001. Гл. 7. Главка «“Черный человек”, или Диалог с масонством». С. 574.

943

Там же. С. 570–571.

944

Там же. С. 571–578.

945

Записи автора. Тетр. 8. № 139 – Вавилова Мария Николаевна, 1908 г. р., с. Константиново, 03.10.1993.

946

Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 1. С. 139–140.

947

Записи автора. Тетр. 8. № 139 – Вавилова М. Н., 1908 г. р., с. Константиново, 03.10.1993.

948

Захаров А. Н. Художественно-философский мир Сергея Есенина: Дисс…докт. филол. наук. М., 2002. С. 132.

949

Там же. С. 129.

950

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 249 (курсив наш. – Е. С. ).

951

Прокушев Ю. Л. Впервые в Спас-Клепиках // Рязанская глубинка. Рязань, 2003. Сентябрь. № 24. С. 12.

952

Там же. С. 7.

953

Покровский Г. Есенин – есенинщина – религия. М., 1929. С. 4 (курсив наш. – Е. С. ).

954

Чулков Г. И. Сочинения. Т. 5. Статьи 1905–1911 гг. СПб., 1912. С. 142 (курсив наш. – Е. С. ).

955

См.: Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 115.

956

Буслаев Ф. И. Указ. соч. С. 58 (курсив наш. – Е. С. ).

957

Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 26.

958

. Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 61–62.

959

См.: Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. Раздел 4

960

Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 26.

961

Мартьянова С. А. Формы поведения как литературоведческая категория // Литературоведение на пороге ХХI века: Мат-лы междунар. науч. конференции (МГУ, май 1997). М., 1998. С. 196.

962

Там же. С. 197.

963

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 307–308.

964

О Есенине. С. 588.

965

Кострова В. Указ. соч. С. 293.

966

См.: Старцев И. И. Мои встречи с Есениным // Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 274; Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 416.

967

О Есенине. С. 263.

968

Памятка о Сергее Есенине. 4/Х – 1895 – 28/XII – 1925. Автобиографии Есенина – Смерть Есенина – Библиография – Иконография – Факсимиле / Сост. В. И. Вольпин. М., 1926. С. 50.

969

Веселовский А. Н. Историческая поэтика. М., 1989. С. 117.

970

Там же. С. 114.

971

Там же. С. 115.

972

Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1991. С. 240.

973

См.: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора / Рязанский этнографический вестник. 1993. С. 67, 69. Гл. «Образ дерева без верхушки в свадебной песне сироте и мотив заламывания растения».

974

Частушки родины Есенина – села Константинова. Собрали Е. и А. Есенины // «У меня в душе звенит тальянка…». С. 98 (запись 1927 г.).

975

Там же. С. 295.

976

Болстад Э. Без маски / Пер. с норвеж. Л., 1961. С 112.

977

Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940. С. 501.

978

Еремина В. И. Ритуал и фольклор. Л., 1991. С. 28.

979

Разумова И. А. Сказка и быличка (Мифологический персонаж в системе жанра). Петрозаводск, 1993. С. 44.

980

Записи автора. Тетр. 8а. № 498 – Титова Мария Ивановна, 1924 г. р., с. Константиново, 13.09.2000.

981

См.: Еремина В. И. Ритуал и фольклор. Л., 1991. С. 123 и 122 (с отсылкой: Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей. М., 1982. С. 146).

982

См.: Грузинов И. В. С. Есенин разговаривает о литературе и искусстве. М., 1926.

983

См.: Гарина Н. «Неужели это все правда?» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 244.

984

См. об этом: Самоделова Е. А. Сергей Есенин и его поэзия как объект фольклоризации // Наследие С. А. Есенина на рубеже веков (к 105-летию со дня рождения): Межвуз. сб. науч. трудов. Рязань: РГПУ, 2000. С. 111–125.

985

Мартьянова С. А. Указ. соч. С. 198.

986

Там же.

987

Шершеневич В. Г. 2x2=5. Листы имажиниста. М., 1920. С. 15.

988

Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М., 1998. С. 26.

989

Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 75.

990

Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1991.

991

Кулагина А. В. Поэтический мир частушки. М., 2000. С. 196.

992

См., например: Баршт К. А. Мотив телесности в прозе Андрея Платонова // Русская литература. СПб., 2001. № 3. С. 53–70.

993

Древнерусская литература: Изображение природы и человека. М., 1995. С. 131–132.

994

Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 7 т. М., 1977. Т. 3. Повести. С. 45.

995

Одоевский В. Ф. Город без имени. Повести. М., 1987. С. 212.

996

Там же. С. 211.

997

Там же.

998

Там же. С. 214.

999

Записи автора. Тетр. 1. № 500 – КНрскова Любовь Евгеньевна, 1912 г. р., с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл., 17.08.1982.

1000

Записи автора. Тетр. 8б. № 595 – Воробьева Мария Дмитриевна, (1925–2005), с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 03.10.2000.

1001

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 343 – Востоков . Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения. 1890, ноябрь.

1002

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 184 (курсив наш. – Е. С .).

1003

Там же. С. 200 (курсив наш. – Е. С .).

1004

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 385.

1005

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги. М., 1990. С. 409.

1006

Наумов Г. Рассуждения о дыре (несколько слов об имажинизме) // Огни. 1921, 18 июля. № 3 (20). С. 3.

1007

Записи автора. Тетр. 1. № 269 – Морозова А. З., 56 лет, родом из д. Абрахово Клепиковского р-на, живет в с. Спас-Клепики. Зап. М. Д. Максимова и Е. А. Самоделова 16.08.1987.

1008

Записи автора. Тетр. 8а. № 414 – Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1009

Записи автора. Тетр. 1. № 294 – Хлапова Александра Дмитриевна, 72 г., с. Спас-Клепики. Зап. М. Д. Максимова и Е. А. Самоделова 17.08.1987.

1010

Цит. по: Субботин С. И. Сергей Есенин в 1914–1916 годах: Новые биографические материалы // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 169.

1011

Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 75.

1012

Там же.

1013

Булгаков С. Н. Природа в философии Вл. Соловьева // Булгаков С. Н. Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 41.

1014

Буслаев Ф. И. О литературе: Исследования. Статьи. М., 1990. С. 399.

1015

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865. Т. 1. С. 61.

1016

Там же. Т. 1. С. 60.

1017

Вундт В. Введение в психологию / Пер. с нем. приват-доцент Московского университета Н. Самсонов. М., 1912. С. 147.

1018

Там же. С. 149.

1019

См.: Вундт В. Очерки психологии / Пер. приват-доцент Московского университета Д. В. Викторов. М., 1912. С. 275.

1020

Как жил Есенин. С. 293.

1021

Лебон Г. Психология народов и масс. СПб., 1995. С. 12.

1022

Там же. С. 13.

1023

Там же. С. 17, 19.

1024

Там же. С. 12.

1025

См.: Захаров А. Н. Художественно-философский мир Сергея Есенина: Дисс…докт. филол. наук. М., 2002. С. 258. № 63: Лебон Г. Психология народов и масс / Пер. с фр. А. Фридмана и Э. Пименовой. СПб.: Изд. Ф. Павленкова, 1896. – 329 с.

1026

Бердяев Н. А. Смысл творчества. Опыт оправдания человека // Он же . Философия творчества, культуры и искусства: В 2 т. М., 1994. Т. 1. С. 80.

1027

Павлова И. В. Имажинизм в контексте модернистской и авангардной поэзии ХХ века: Дисс…канд. филол. наук. М., 2002. С. 152.

1028

Там же. С. 150–151.

1029

Шершеневич В. Г. Листы имажиниста: Стихотворения. Поэмы. Теоретические работы. Ярославль, 1996. С. 449.

1030

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 33. Л. 1 – Ройзман М. Д. Воспоминания о Есенине. М., 1926, январь. Машинопись с правкой (курсив наш. – Е. С .).

1031

Не передовица // Гостиница для путешествующих в прекрасном. М., 1922. № 1 (без пагинации).

1032

С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. / Вступит. ст., сост. и коммент. А. А. Козловского. М., 1986. Т. 1. С. 415.

1033

Клюев Н. А., Клычков С. А., Орешин П. В. Избранное / Сост., авт. вступит. ст. и примеч. В. П. Журавлев. М., 1990. С. 100.

1034

Литературные манифесты от символизма до наших дней / Сост. и пре-дисл. С. Б. Джимбинова. М., 2000. С. 249.

1035

Павлова И. В. Указ. соч. С. 82.

1036

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 343 – Востоков . Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения. 1890, ноябрь.

1037

Цит. по: Архипова Л. А. «…Ведь это же сплошная поэзия!»: Русские пословицы и поговорки в языке С. А. Есенина // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 102–106.

1038

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 331.

1039

Цит. по: О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 26.

1040

Шершеневич В. Г. Листы имажиниста. С. 449.

1041

См.: Шейн П. В. Великорусс в своих песнях… СПб., 1900. Т. 1. Ч. 2.

1042

Записи автора. Тетр. 1. № 502 – Маслобойникова А. Н., 1927 г. р., родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл. Зап. в г. Рязань, конец мая 1991 г.

1043

Ягустин Л. «Экспрессема», суггестивность в советских поэмах о революции (Блок, Хлебников, Есенин) // Slavica. XIX. Debrecen, 1983. C. 131.

1044

Войны кровавые цветы: Устные рассказы о Великой Отечественной войне / Сост. А. В. Гончарова. М., 1979. С. 170.

1045

См.: Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека»: творческая история, судьба, контекст и интерпретация. М., 2001. С. 352.

1046

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865. Т. 1. С. 63.

1047

Буслаев Ф. И. О литературе: Исследования. Статьи. М., 1990. С. 45.

1048

Титова В. С. Цветы в поэзии С. А. Есенина // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 272.

1049

Назарова Л. Д. Внутренний конфликт личности сквозь призму восприятия природы (психолого-натуралистический анализ поэзии С. А. Есенина) // В мире Есенина: Сб. материалов Есенинских чтений. Орел, 1995. С. 90–97.

1050

Капрусова М. Н. Мифологические, фольклорные, религиозные темы в поэзии С. Есенина (Поэтика дерева): Автореф… канд. филол. наук. М., 1994. С. 7.

1051

Розанов В. В. Люди лунного света: Метафизика христианства. СПб., 1913. С. 39–41. Суждение В. В. Розанова нашло отклик и вызвало некоторую полемику в книге «Диалектика мифа» А. Ф. Лосева (1930) – см.: Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 76–77.

1052

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 178.

1053

См.: Венгерова З. Английские футуристы // Стрелец. Пг., 1915. № 1; Львов - Рогачевский В. Л. Имажинизм и его образоносцы Есенин, Шершеневич, Мариенгоф. Ревель, 1921. С. 7.

1054

Цит. по: Антология имажинизма / Пер. с англ., общ. ред., предисл. и послесл. А. Кудрявицкого. М., 2001. С. 22.

1055

Зуев-Инсаров Д. М. Почерк и личность (Способ определения характера по почерку, графологический метод изучения личности). М., 1993 (переиздание 1926 г.).

1056

См.: Смерть Сергея Есенина: Документы. Факты. Версии. М., 1995. С. 219.

1057

Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 76.

1058

Там же.

1059

Павлова И. В. Указ. соч. С. 152.

1060

Там же. С. 150.

1061

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 349.

1062

Арсентьев Д. З. Мы тесно связаны с природой (О стихотворении С. Есенина «С добрым утром!») // В мире Есенина: Сб. материалов Есенинских чтений. Орел, 1995. С. 60 (курсив автора).

1063

Записи автора. Тетр. 8а. № 423, 426 – Назарова Анна Федоровна, 1931 г. р., и Абрамкина Зинаида Борисовна, 76 лет, с. Константиново, 12.09.2000.

1064

Записи автора. Тетр. 8. № 161 – Махова Анна Ивановна, 83 г., с. Константиново, 03.10.1993.

1065

Вундт В. Введение в психологию. С. 147.

1066

Записи автора. Тетр. 8а. № 431 – Назарова А. Ф., 1931 г. р., и Абрамкина З. Б., 76 лет, с. Константиново, 12.09.2000.

1067

Записи автора. Тетр. 8. № 212 – Поликушина Клавдия Алексеевна, пенсионерка, родом из Шиловского р-на, с. Константиново, 10.09.2000.

1068

Записи автора. Тетр. 8б. № 649 – Титов Александр Иванович (1929–2005), с. Константиново, 02.10.2003.

1069

Стихотворения Бодлэра. М., 1895. С. 22 – стихотворение «Я мысленно живу прошедшими веками…».

1070

Записи автора. Тетр. 1. № 507 – Трушечкин Михаил Федосеевич (1901–1992), родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, Москва, 02.11.1991 г.

1071

Павлова И. В. Указ. соч. С. 153.

1072

См.: Там же. С. 156.

1073

Литературные манифесты от символизма до наших дней / Сост. и пре-дисл. С. Б. Джимбинова. М., 2000. С. 281.

1074

Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 76.

1075

Библейская энциклопедия: В 2 кн. М., 1891 (репринт 1991). Кн. 2. С. 289.

1076

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 333.

1077

Записи автора. Тетр. 8а. № 323 – Еремина Анна Константиновна, 57 лет, с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 11.09.2000 г.

1078

Клейнборт Л. «В стихах его была Русь…» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 254 (курсив наш. – Е. С .).

1079

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 343. Л. 2 – Востоков. Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения. 1890, ноябрь.

1080

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 343. Л. 8 об., 10, 17, 22, 24 об., 27, 27 об.

1081

См.: Самоделова Е. А. Историко-фольклорная поэтика С. А. Есенина / Рязанский этнографический вестник. 1998. С. 169; Воронова О. Е. Духовный путь Есенина: Религиозно-философские и эстетические искания. Рязань, 1997. С. 134.

1082

См.: Сердобинцева Г. М. Есенин. Рязань, 2001. С. 110 (с неточностью «ирония в имени», т. к. Кирпичников – реальное историческое лицо).

1083

Записи автора. Тетр. 11. № 270 – Узорова Мария Петровна, 1913 г. р., с. Любовниково Касимовского р-на Рязанской обл., зап. Городецкая Н., Филоненко А. и Самоделова Е. А. 20.07.1992.

1084

Записи автора. Фотографии в с. Спас-Клепики, июнь 2002 г., Рязанская экспедиция 2002 г. Института этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН (под руквом С. А. Иниковой), и в с. Константиново 05.10.2002.

1085

Михайлов С. С. Современное состояние гуслицкого фольклора // Славянская традиционная культура и современный мир. Вып. 7. М., 2005. С. 91.

1086

Семенова-Тян-Шанская О. П. Указ. соч. С. 6. Данковский уезд Рязанской губ.

1087

Записи автора. От уроженцев с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл., ныне проживающих в Москве, 2002 г.

1088

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 147. Л. 2. – Кожевников . Верования крестьян села Путятина Сапожковского уезда, Рязанской губернии.

1089

Записи автора в августе 2005 г.

1090

Записи автора. Тетр. 11. № 228 – Жукова Анна Николаевна, 1909 г. р., д. Инкино Касимовского р-на Рязанской обл., 19.07.1992.

1091

Песни русских сектантов мистиков. С 22 таблицами рисунков и с 2 таблицами нот / Сост. Т. С. Рождественского, М. И. Успенского // Записки Имп. Русского географического общества по отделению этнографии. Т. XXXV. СПб., 1912. С. XL.

1092

Евгеньев А. Перлы и адаманты имажинизма // Вестник литературы. 1921. № 10 (34). С. 6–7.

1093

Записи автора. Тетр. 8б. № 525 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р., д. Волхона Рыбновского р-на, сентябрь 2000 г.

1094

Записи автора. Тетр. 1. № 206 – Краюшкина Татьяна Захаровна, 78 лет, род. из с. Гришино, живет в с. Спас-Клепики Рязанской обл. Зап. М. Д. Максимова и Е. А. Самоделова 15.08.1987.

1095

Записи автора. Тетр. 16 – Власова Валентина Григорьевна, 70 лет, родом из д. Панцирово Клепиковского р-на, в Москве 25.05.2004.

1096

Записи автора. Тетр. 8. № 281 – Рыбкина Надежда Дмитриевна, 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

1097

РГПУ. 1972. Тетр. 6. № 80 – с. Печерниковские выселки Михайловского р-на.

1098

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 343. Л. 21, 21 об., 29 об. – Востоков . Пословицы и поговорки… 1890.

1099

Записи автора. Тетр. 8б. № 601 – Ефремов Николай Иванович, 1934 г. р., с. Константиново, 03.10.2000.

1100

Захаров А. Н. Художественно-философский мир Сергея Есенина: Дисс…докт. филол. наук. М., 2002. С. 233.

1101

Там же. С. 233–234.

1102

Бердяев Н. А. Смысл творчества. Опыт оправдания человека // Он же . Философия творчества, культуры и искусства: В 2 т. М., 1994. Т. 1. С. 88.

1103

Там же.

1104

Серин П. А. Свадебный обряд с. Новая Пустынь Шиловского р-на // Материалы и исследования по рязанскому краеведению / Рязанский областной институт развития образования. Рязань, 2003. Т. 4. С. 151.

1105

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 343. Л. 6 об., 17 об., 23 – Востоков . Пословицы и поговорки… 1890.

1106

См.: Воронова О. Е. Сергей Есенин и русская духовная культура. Рязань, 2002. С. 227.

1107

Песни Рязанской губернии // Живая старина. 1894. Вып. II. Отд. IV. Смесь. С. 286.

1108

Семенова-Тян-Шанская О. П. Жизнь «Ивана»: Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний. Рязань, 1995. С. 54 (Репринт: Записки Имп. Русского географического общества по отделению этнографии. Т. XXXIX. СПб., 1914).

1109

Маймескулова Анна. «Сельский часослов» Сергея Есенина: Опыт интерпретации // W kr?gu Jesienina / Pod red. J. Szokalskiego. Slawistyczny O?rodek Wydawniczy. Literatura na pograniczach. № 10. Warszawa, 2002. S. 57.

1110

Записи автора. Тетр. 8б. № 541 – Павлюк А. А., 1924 г. р., д. Волхона Рыбновского р-на, 13.09.2000.

1111

См.: Новиков Н. И. Древняя Российская вивлиофика. Мышкин, 1896. Т. 4. С. 4 и др.

1112

Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 2. С. 236.

1113

Записи автора. Тетр. 8б. № 577 – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

1114

См.: Вейник В. Почему я верю в Бога: Исследование проявлений духовного мира. 2-е изд. Минск, 2000. С. 60, 88.

1115

См.: Сердобинцева Г. М. Есенин. Рязань, 2001. С. 106–107.

1116

Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1930. Вып. 3. С. 33. № 272 – Свадьба в 1912–1914 годах в селе Богослове, Рязанского уезда.

1117

Там же. Вып. 3. С. 9. № 219.

1118

Там же. 1928. Вып. 1. С. 45.

1119

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 343. Л. 12 об., 14 об., 15, 17, 18, 19, 19 об., 21, 23, 24 об., 25 об., 26, 27 – Востоков. Пословицы и поговорки… 1890.

1120

Записи автора. Тетр. 8. № 160. Зап. от Гороховой (Богомолкиной) Зои Васильевны, 1935 г. р., родом из с. Константиново, 03.10.1993, живет в г. Рязань.

1121

Сказки: Василиса Прекрасная / Рисунки И. Я. Билибина. М.: Гознак, 1986. С. 9.

1122

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 206 (курсив наш. – Е. С .).

1123

Сказки: Василиса Прекрасная. С. 4, 7.

1124

Эти тарелки экспонируются во Всероссийском музее народного и декоративно-прикладного творчества на ул. Делегатская в Москве, открытом в 1981 г.

1125

Народные поверия и обычаи в г. Касимове и его уезде (Окончание) // Рязанские епархиальные ведомости. Прибавления. 1888. № 4. С. 109.

1126

Записи автора. Тетр. 8б. № 579 – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

1127

См.: Субботин А. О поэзии и поэтике. Свердловск, 1979. С. 184–187.

1128

Пушкин А. С. Избр. соч.: В 2 т. М., 1978. Т. 1. С. 670.

1129

Записи автора. Тетр. 11. № 270 – «Любила я милого», исп. Узорова Мария Петровна, 1913 г. р., с. Любовниково Касимовского р-на, зап. Городецкая Н. В., Филоненко А. и Самоделова Е. А. 20.07.1992.

1130

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 239 – «При бурной ночи тихо, хладно…»

1131

Ярустовский В. , свящ. Народные поверия и обычаи в Пронском уезде // Рязанские епархиальные ведомости. Прибавления. 1885. № 5. С. 134.

1132

См.: Аверина Г. Большое видится на расстоянье: К 300-летию Санкт-Петербурга Рязань дарит бюст Есенина // Рязанская глубинка. Рязань, 2003. Сентябрь. № 24. С. 11.

1133

Записи автора. Тетр. 11. № 279 – Узорова М. П., 1913 г. р., с. Любовниково Касимовского р-на, зап. Городецкая Н. В., Филоненко А. и Самоделова Е. А. 20.07.1992.

1134

Мансуров А. А. Указ. соч. 1928. Вып. 1. С. 27. № 44 (нами выровнена ритмика текста на основе др. вариантов. – Е. С. ).

1135

По многочисленным просьбам индивидуальный прием проводит известная гадалка и предсказательница Мария // Центр PLUS (Центр PLUS ВОСТОК). М., 2003, 5 декабря. № 49. С. 22 – рубрика «Оккультные услуги».

1136

Джимбинов С. Б. Манифесты как вехи истории литературы // Литературные манифесты от символизма до наших дней. М., 2000. С. 242; см. также: Поэты-имажинисты / Сост. Э. М. Шнейдермана (Сер.: Б-ка поэта. Большая серия). СПб., 1997. С. 24.

1137

Воронский А. Мистер Бритлинг пьет чашу до дна. Л., 1927. С. 97.

1138

Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1991. С. 242.

1139

Народные поверия и обычаи в г. Касимове и его уезде (Продолжение) // Рязанские епархиальные ведомости. Прибавления. 1888. № 3. С. 78.

1140

Грибоедов А. С. Горе от ума. Комедии. Драматические сцены. 1814–1827. Л., 1987. С. 57.

1141

См.: Там же. № 4. С. 110–111.

1142

См.: Там же. № 4. С. 110–111.

1143

Ярустовский В. Указ. соч. С. 136.

1144

Архипова Л. А. «…Ведь это же сплошная поэзия!»: Русские пословицы и поговорки в языке С. А. Есенина // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 252, 265.

1145

Народные поверия и обычаи в г. Касимове и его уезде (Окончание) // Рязанские епархиальные ведомости. Прибавления. 1888. № 4. С. 111.

1146

Андерсен Г.-Х. Сказки и истории: В 2 т. Л., 1977. Т. 1. С. 30.

1147

Записи автора. Тетр. 11. № 249 – Кривова М. Т., Сметанникова П. И., Мотасова Е. И., 1915 г. р., с. Ермолово Касимовского р-на, зап. Гилярова Н. Н., Гилярова Е. Е., Богина Е. Г., Рыбакова Н. В., Усачева В. О. и Самоделова Е. А. 19.07.1992.

1148

РГПУ. 1972. Тетр. 6. № 80 – с. Печерниковские выселки Михайловского р-на.

1149

Асеев Н. Н. Стихотворения. Поэмы. Воспоминания. Статьи. М., 1990. С. 327.

1150

Вольпин Н. Д. Свидание с другом // Как жил Есенин. С. 282.

1151

Цветаева М. И. Нездешний вечер // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. М., 1995. С. 154.

1152

Асеев Н. Н. Указ. соч. С. 325.

1153

Там же. С. 329.

1154

Куняев С. Ю., Куняев С. С. Сергей Есенин. М., 1995 (Сер. «ЖЗЛ»). С. 75–76.

1155

Записи автора. Тетр. 1. № 454 – Сергиенко Владимир Иванович, 1964 г. р., г. Москва, ноябрь 1989 г.

1156

Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 7 т. М., 1976. Т. 2. С. 178–179 (курсив наш. – Е. С. ).

1157

Как жил Есенин. С. 274.

1158

Записи автора. Тетр. 6. № 164 – Лушанкина Е. В., 1927 г. р., Лушанкин В. Ф., 1928 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 05.07.1989.

1159

Записи автора. Тетр. 6. № 166 – Лушанкина Е. В., 1927 г. р., Лушанкин В. Ф., 1928 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 05.07.1989.

1160

Записи автора. Тетр. 11. № 270 – Узорова М. П., 1913 г. р., с. Любовниково Касимовского р-на, зап. Городецкая Н., Филоненко А. и Самоделова Е. А. 20.07.1992.

1161

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 240, 272.

1162

Записи автора. Тетр. 1. № 508 – Трушечкина Матрена Ивановна (1907–1982), родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, начало 1982; № 511 – Самоделова А. М., 1929 г. р., слышала от родителей родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, 07.11.1991, г. Москва.

1163

Самозапись автора, слышавшего от родственников (в том числе от предков) родом из Рязанской обл.

1164

Записи автора. Тетр. 1. № 75 – Самоделова А. М., 1929 г. р., слышала от родителей родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл., февраль 1982, г. Москва.

1165

РГПУ. Эксп. 1974. Спасский р-н, д. Хрипёнки.

1166

Записи автора. Тетр. 1. № 521а – Самоделова А. М., 1929 г. р., слышала от родителей родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, 07.11.1991, г. Москва.

1167

См. анализ змееборческого сюжета с Козьмой и Дамианом в рязанском фольклоре: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора / Рязанский этнографический вестник. 1993. Гл. 3. С. 51–66.

1168

«У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 263.

1169

Асеев Н. Н. Указ. соч. С. 327.

1170

Клейнборт Л. Указ. соч. С. 270.

1171

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 389.

1172

Соколова Е. Свадьба старова быта. «Рязанской губернии Михайловского уезда села Печерниковские выселки» (по воспоминаниям 1902 г., в записях 1948 г.) / Публ. Н. Н. Гиляровой // Народное творчество. 1993. № 3/4. С. 20.

1173

Песни Рязанской губернии // Живая старина. 1894. Вып. II. Отд. IV. Смесь. С. 290.

1174

Мендельсон Н. Из наблюдений в Зарайском уезде, Рязанской губ. // Этнографическое обозрение. 1899. № 1/2. С. 385.

1175

Записи автора. Тетр. 6. № 27 – Каноникова Мария В асильевна , 1924 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 06.07.1989.

1176

См.: Петров В. Мещерский край (Этнографический очерк) // Вестник Рязанского губернского земства. 1914. № 1. С. 44 – «У Ивана на головушке…»: Анализ свадебных песен с образом кудрей жениха см.: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора / Рязанский этнографический вестник. 1993. С. 144–145.

1177

См. данные об этом: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба. С. 145.

1178

Рогов А. П. Черная роза. М., 1986. С. 220–221.

1179

Записи автора. Тетр. 6. № 128 – Дворенкова Мария Федоровна, 1935 г. р., родом из с. Секирино Скопинского р-на Рязанской обл., зап. в с. Чулково того же района, 08.07.1989.

1180

РГАЛИ. Ф. 1420. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 118. – Свадебный обряд, частушки, записанные в Егорьевском уезде, Рязанской губ., д. Лузгарино. 1913. Зап. С. В. Егоров, юнкер.

1181

Клейнборт Л. Указ. соч. С. 258.

1182

Записи автора. Тетр. 6. № 121 – Ларюшкина Ксения Сергеевна, 1927 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 04.07.1989.

1183

Записи автора. Тетр. 6. № 164 – Лушанкина Е. В., 1927 г. р., Лушанкин В. Ф., 1928 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 05.07.1989.

1184

Кулагина А. В. Указ. соч. С. 134.

1185

См.: Мифологический словарь / Под ред. Е. М. Мелетинского. М., 1991. С. 69.

1186

Шваб Г. Мифы классической древности / Пер. с нем. Н. Свентицкой. 3-е изд. (1-е изд. – 1907). М., 1916. С. 113.

1187

Сведения о книге Г. Шваба содержатся в списке книг из Есенинской библиотеки в ГМЗЕ.

1188

Воронова О. Е. Легенда о Есенине-старообрядце и ее местные корни // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 75.

1189

Дурасов Г. П. Русская народная вышивка архаического типа и ее образы (По материалам Музея народного искусства) // Изобразительные мотивы в русской народной вышивке. М., 1990. С. 11; см. также илл.: «Встреча весны» и «Солнцеворот» – № 58, 64, 68, 121. С. 78, 82–86.

1190

Там же. С. 13.

1191

См.: Дьяченко Г ., протоиерей. Полный церковнославянский словарь. М., 1993 (репринт). С. 734.

1192

См.: Самоделова Е. А. Сказки Московской земли (По данным государственных архивов г. Москвы) // Москва в русской и мировой литературе. М., 2000. С 264–265.

1193

См.: Пропп В. Я. Русская сказка. Л., 1984. С. 235 и сноска 52.

1194

См.: Кузьмина В. Д. Вопросы сравнительно-исторического изучения сюжета в восточнославянской и южнославянской литературной традиции (Невин-ногонимая безрукая падчерица) // Славянские литературы. VI Международный съезд славистов (Прага, август 1968). М., 1968; Зуева Т. В. Волшебная сказка. М., 1993. С. 182–183.

1195

Тульцева Л. А. Традиционные верования, праздники и обряды русских крестьян. М.: Знание, 1990. Сер.: Атеизм и религия: история, современность. № 11. С. 15.

1196

Мансуров А. А. Указ. соч. 1930. Вып. 3. С. 17. № 243.

1197

Проходцов И. Предбрачные обычаи и убытки у крестьян Рязанской губ. // Труды Рязанской ученой архивной комиссии. Рязань, 1895. Вып. 1. Т. Х. С. 36.

1198

Песни Рязанской губернии // Живая старина. СПб., 1894. Вып. II. Отд. IV. Смесь. С. 291.

1199

Записи автора. Тетр. 6. № 121 – Ларюшкина Ксения Сергеевна, 1927 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 04.07.1989.

1200

Записи автора. Тетр. 1. № 514 и без № – Самоделова А. М., 1929 г. р., слышала от родителей родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, 07.11.1991, г. Москва.

1201

Запись автора. Тетр. 8а. № 320 – Ерёмина А. К., 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

1202

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 19.

1203

Мансуров А. А. Указ. соч. 1928. Вып. 1. С. 45. № 98 – Ястребова М. Ф. Этнографические материалы по селу Шостьи, Касимовского уезда. 1923.

1204

Записи автора. Тетр. 6. № 27 – Каноникова М. В., 1924 г. р., 06.07.1989.

1205

Записи автора от Трушечкиной М. И., 1907–1982, родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, в начале 1980-х гг.

1206

Фольклорные сокровища Московской земли: В 5 т. Т. 1. Обряды и обрядовый фольклор. М., 1997. С. 196. – Перепечатка из: Московские губернские ведомости. 1853, 11 апреля. № 15. С. 147 – «Путешествие (по России) Макария Патриарха Антиохийского (при Царе Алексее Михайловиче и Патриархе Никоне), описанное спутником его Архидиаконом Павлом, уроженцем города Алеппа».

1207

См.: Воронова О. Е. Сергей Есенин и русская духовная культура. Указ. изд. С. 242–243.

1208

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. Ед. хр. 149. Л. 2 об. – Верования села Константиновское Рязанской губернии. Собр. учителем Ильиным.

1209

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865. Т. 1. С. 37.

1210

Гостиница для путешествующих в прекрасном. М., 1922. № 1.

1211

Шершеневич В. Так не говорил Заратустра // Гостиница для путешествующих в прекрасном. М., 1923. № 2 (без пагинации).

1212

Записи автора от Трушечкиной М. И., 1907–1982, родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, в начале 1980-х гг. в г. Москва.

1213

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. Ед. хр. 149. Л. 2 об. – Верования села Константиновское…

1214

ГЛМ. Ф. 4. Оп. 2. Ед. хр. 41. Л. 27 (курсив наш. – Е. С. ).

1215

Записи автора. Тетр. 8б. № 527 – Павлюк А. А., 1924 г. р., д. Волхона Рыбновского р-на, 13.09.2000.

1216

Богатырев П. Г. Функции национального костюма в Моравской Славии // Он же . Вопросы народного искусства. М., 1971. С. 354.

1217

Там же. С. 340.

1218

Маслова Г. С. Народная одежда в восточнославянских традиционных обычаях и обрядах XIX – начала XX в. М., 1984. С. 3.

1219

Качук Г. Наряжаем тело – обнажаем душу. Рец. на: Сорина Н., Сорина Е . Тайны и секреты женской одежды // Работница. 2001. Октябрь. № 10. С. 11.

1220

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 395 (курсив наш. – Е. С .).

1221

Там же. С. 396.

1222

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги. С. 479 (курсив наш. – Е. С. ).

1223

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 125 (курсив наш. – Е. С. ).

1224

Там же. С. 140.

1225

Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 358. № 105 (курсив автора).

1226

Буслаев Ф. И. О литературе: Исследования. Статьи. М., 1990. С. 399.

1227

Там же. С. 406 (курсив наш. – Е. С. ).

1228

Записи автора. Тетр. 1 № 389 – Самохвалова Анастасия Степановна, 73 г., с. Бутыково Клепиковского р-на Рязанской обл. Зап. М. Д. Максимова и Е. А. Самоделова в августе 1987 г.

1229

Еремина В. И. Ритуал и фольклор. Л., 1991. С. 141.

1230

Записи автора. Тетр. 8б. № 568 – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет, с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 14.09.2000.

1231

Записи автора. Тетр. 8а. № 479 – Цыганова Анастасия Ивановна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1232

Записи автора. Тетр. 8а. № 494 – Титова Мария Ивановна, 1924 г. р., с. Константиново Рыбновского р-на, 13.09.2000.

1233

См.: Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 305.

1234

Записи автора. Тетр. 8б. № 579 – Морозова А. П., 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

1235

Еремина В. И. Указ. соч. С. 119. Сн. 61.

1236

Там же. С. 141–142.

1237

О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 262.

1238

Там же. С. 263–264.

1239

Там же. С. 264.

1240

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 307–308.

1241

Записи автора в экспедиции в Рязанскую обл. в 2002 г.

1242

Берман Л. По следам Есенина // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 247.

1243

Клейнборт Л. «В стихах его была Русь…» // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 270.

1244

Воронова О. Е. Фольклорно-этнографическая основа повести С. А. Есенина «Яр» и ее связь с народными традициями Рязанского края // Этнография и фольклор Рязанского края (Первые Лебедевские чтения) / Рязанский этнографический вестник. 1996. С. 129.

1245

Там же.

1246

Там же. С. 130.

1247

Базанов В. Г. Поэзия Сергея Есенина // Есенин С. А. Избранное. М., 1972.

1248

Там же. С. 15.

1249

См.: Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека»: Творческая история, судьба, контекст и интерпретация. М., 2001.

1250

Осипова Е. П. Этнографические особенности Рязанского края в лингвистическом освещении // Материалы и исследования по рязанскому краеведению / Отв. ред. Б. В. Горбунов. Рязань, 2002. Т. 3. С. 235.

1251

Там же. С. 236.

1252

Воронова О. Е. Указ. соч. С. 129.

1253

Кулагина А. В. Поэтический мир частушки. М., 2000. С. 229.

1254

Семенова-Тян-Шанская О. П. Жизнь «Ивана»: Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний. Рязань, 1995. С. 42 (Репринт: Записки Имп. Русского географического общества по отделению этнографии. Т. XXXIX. СПб., 1914).

1255

См.: Осипова Е. П. Указ. соч. С. 242 – см. также с. 239 с картографированием «повседневной, будничной одежды».

1256

См.: Там же. С. 242 – см. также с. 237 с картографированием «нарядной, праздничной одежды». Мы слышали употребление «добрая обряда» наряду с «добро» вместо «бодрой обряды».

1257

См.: Там же. С. 242 – см. также с. 240 с картографированием «ветхой, изношенной, рваной одежды».

1258

См.: Там же. С. 241 – см. также с. 238 с картографированием «одежды» – обобщенного наименования.

1259

См.: Там же. С. 242.

1260

Записи автора. Тетр. 6. № 18 – Ерошина Василиса Николаевна, 62 г., с. Секирино Скопинского р-на, 01.07.1989.

1261

Записи автора. Рязанская экспедиция 2002 г. ИЭА им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН (под руквом С. А. Иниковой).

1262

Осипова Е. П. Указ. соч. С. 236.

1263

О Есенине. С. 401.

1264

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 32 (курсив наш. – Е. С .).

1265

Записи автора. Тетр. 6. № 219 – Бекасова А. И., 1913 г. р., Осина А. И., 1913 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 04.07.1989.

1266

Осипова Е. П. Указ. соч. С. 236.

1267

Записи автора. Тетр. 8. № 281 – Рыбкина Надежда Дмитриевна, 1915 г. р., зап. 11.09.2000; Тетр. 8а. № 479 и 494 – Цыганова А. И., 1911 г. р., 12.09.2000, с. Константиново, и Титова М. И., 1924 г. р., д. Матово (по соседству с с. Константиново), 13.09.2000

1268

Записи автора. Тетр. 8. № 282 – Ерёмина Анна Константиновна, 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

1269

См.: Захаров А. Н. Художественно-философский мир Сергея Есенина: Дисс…докт. филол. наук. М., 2002. С. 257. № 61.

1270

Мильфорд П. К жизни… Книга о Красоте и Радости / Пер. с англ. под ред. проф. – корр., чл. междунар. Тулузской Академии Н. Д. Беляева. 2-е изд. Б/м., 1913. – 173 с.

1271

Записи автора. Тетр. 8а. № 509 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р., д. Волхона Рыбновского р-на, 13.09.2000.

1272

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 33. Л. 6–7 (36–37) – Ройзман М. Д. Воспоминания о Есенине. М., 1926, январь. Машинопись с правкой.

1273

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 1 (32) – Бабенчиков М. В. Есенин. Воспоминания. 1926. Машинопись с правкой редактора [И. В. Евдокимова].

1274

Архив А. М. Горького. Т. 11. Переписка Горького с Груздевым. М., 1966. № 7. С. 29 – письмо Горького из Неаполя 9 января 1926 г. Е. М. Бем (урожд. Ендаурова, 1843–1914) – акварелистка.

1275

Там же. Л. 7 (38).

1276

Записи автора. Тетр. 3. № 265 – Малышева Пелагея Григорьевна, 71 г., с. Заборье Рязанского р-на и обл., 30.07.1985.

1277

См.: Мариенгоф А. Б. Воспоминания о Есенине // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 225.

1278

Эрлих В. И. Право на песнь // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 408.

1279

Городецкий С. М. О Сергее Есенине // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 89.

1280

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 43 (курсив наш. – Е. С. ).

1281

Ефимова Е. С. Поэтика страшного в народной культуре: Мифологические истоки. М., 1997. С. 159. Сн.***.

1282

См.: Там же.

1283

Записи автора. Тетр. 8б. № 556 – Морозова А. П., 90 лет, с. Константиново, 13.09.2000.

1284

Запись автора от Трушечкина Михаила Федосеевича (1901–1992), родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, с 1920-х гг. жил в Москве.

1285

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 303–304.

1286

См.: Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1928. Вып. I. С. 31. № 52; 1929. Вып. II. С. 5. № 102.

1287

Записи автора. Тетр. 8а. № 478 – Цыганова А. И., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1288

Там же.

1289

Краткое учение о богослужении православной церкви, составленное протоиереем, магистром Александром Рудаковым. М., 1991. (Перепечатка с изд.: СПб., 1900.) С. 18.

1290

Там же.

1291

Там же. С. 19.

1292

Записи автора. Тетр. 8б. № 579 – Морозова А. П., 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

1293

Записи автора. Тетр. 11. № 124 – Воробьева Анна Семеновна, 1912 г. р., с. Иванчино Касимовского р-на. Зап. Ю. Н. Галиева, Е. Е. Гилярова, Н. В. Городецкая, А. Филоненко и Е. А. Самоделова 16.07.1992.

1294

Записи автора. Тетр. 8б. № 579 – Морозова А. П., 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

1295

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 2 (33) – Бабенчиков М. В. Есенин. Воспоминания. 1926. Машинопись с правкой редактора [И. В. Евдокимова] (курсив наш. – Е. С. ).

1296

Гоголь Н. В. Сочинения: В 2 т. М., 1973. Т. 2. С. 145.

1297

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 45 (курсив наш. – Е. С. ).

1298

Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография / Пер. с нем. К. Д. Цивиной. М., 1991. С. 246–247.

1299

См.: Лебедева Н. И. Духовная культура рязанских крестьян. Полевые материалы Н. И. Лебедевой 1923–1965 годов / Подгот. к печати, предисл. и коммент. Е. А. Самоделовой / Рязанский этнографический вестник. 1994; перепечатка: Лебедева Н. И. Научные труды: В 2 т. / Рязанский этнографический вестник. Т. 2.

1300

Гоголь Н. В. Сочинения: В 2 т. М., 1973. Т. 1. С. 23 (курсив наш. – Е. С .).

1301

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 270 (под словом «тулуп»).

1302

Зеленин Д. К. Указ. соч. С. 267.

1303

Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы. С. 356. № 104 (курсив наш. – Е. С. ).

1304

См.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1987. Т. 4. С. 410.

1305

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 404.

1306

См. также: Самоделова Е. А. Историко-фольклорная поэтика С. А. Есенина / Рязанский этнографический вестник. 1998. С. 177.

1307

См.: ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ.

1308

Собрание народных песен П. В. Киреевского: Записи П. И. Якушкина: В 2 т. Л., 1983. Т. 1. № 432. С. 193 – «Друженькя хорошенькяй!», Зарайская свадьба.

1309

МГК. И. 2139-17. Ф. 3563 – «Друженькя хорошая…», с. Ольшанка Мило-славского р-на Рязанской обл.

1310

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 402. Т. 1. С. 393.

1311

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 384 (курсив наш. – Е. С .).

1312

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 411.

1313

Записи автора. Тетр. 8б. № 595 – Воробьева Мария Дмитриевна, (1995–2005), с. Константиново, 03.10.2000.

1314

Записи автора. Тетр. 1. № 507 – Трушечкин М. Ф., 1901–1992, родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на; Самоделова А. М., 1929 г. р., г. Москва, 02.11.1991.

1315

Ремизов А. М. Подстриженными глазами. Книга узлов и закрут памяти // Ремизов А. М. Собрание сочинений. Т. 8. Подстриженными глазами. Иверень. М., 2000. С. 19–20.

1316

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 14.

1317

Записи автора. Тетр. 8а. № 479 – Цыганова А. И., 1911 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

1318

Записи автора. Тетр. 8. № 146 – Вавилова Мария Николаевна, 1908 г. р., с. Константиново, 03.10.1993.

1319

Записи автора. Тетр. 8. № 189 – Есина Мария Яковлевна, пенсионерка, с. Константиново, 10.09.2000.

1320

Записи автора. Тетр. 8. № 146 – Вавилова М. Н., 1908 г. р., 03.10.1993; Тетр. 8а. № 437 – Абрамкина Зинаида Борисовна, 76 лет, с. Константиново, 12.09.2000.

1321

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 25.

1322

«У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей. Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 287.

1323

Записи автора. Тетр. 11. № 181 – «У ручья-ручья да у текучева…», с. Николаевка Касимовского р-на, 18.07.1992; опубл.: Свадебные обряды Рязанской области (Публикация Е. А. Самоделовой) // Palaeoslavica. Cambridge; Massachusetts. 1998. № VI. P. 227–242.

1324

Записи автора. Тетр. 11. № 34 – Жукова Анна Николаевна, 83 года, д. Инкино Касимовского р-на. Зап. Ф. В. Строганов и Е. А. Самоделова 15.07.1992.

1325

Записи автора. Тетр. 3. № 294 – Воробьева Мария Степановна, 1903 г. р., д. Полково Рязанского р-на, 04.08.1985.

1326

ИЭА. Фонд РОКЭ. Ф. 47. Оп. 19. Ед. хр. 4377. № 2. Л. 5 об. Соб. И. М. Семашко. Запись от Шкуриной А. М.

1327

Мануйлов В. А. «О Ленине так не жалели…» (Из дневника) // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 236.

1328

Миклашевская А. Л. «Мы виноваты перед ним» // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 281.

1329

Устное народное творчество Рязанской области / Учен. зап. Рязанского гос. пед. ин-та. Т. 38. М., 1965. С. 42 – с. Лубонос Ерахтурского с/с.

1330

Мансуров А. А. Указ. соч. 1930. Вып. 3. С. 9. № 219 (курсив наш. – Е. С. ).

1331

Там же.

1332

Там же. 1928. Вып. 1. С. 27. № 44 (курсив наш. – Е. С. ).

1333

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 1. С. 460.

1334

См.: Там же. Т. 1. С. 183 (под словом «гача»).

1335

Мансуров А. А. Указ. соч. 1928. Вып. 1. С. 15. № 22.

1336

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 317 (курсив наш. – Е. С. ).

1337

Записи автора. Тетр. 8б. № 611. – Дорожкина Валентина Алексеевна, 86 лет, с. Константиново Рыбновского р-на, 03.10.2000.

1338

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 431.

1339

Мануйлов В. А. «О Ленине так не жалели…» (Из дневника) // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 235.

1340

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 118. Сн.*.

1341

Там же. С. 118 (курсив наш. – Е. С. ).

1342

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. М., 1990. С. 310.

1343

Ройзман М. Д. Из книги «Все, что помню о Есенине» // С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1986. Т. 1. С. 388.

1344

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 33. Л. 1 – Ройзман М. Д. Воспоминания о Есенине. М., 1926, январь. Машинопись с правкой (курсив наш. – Е. С .).

1345

Записи автора. М. Ф. Трушечкин (1901–1992), уроженец с. Б. Озёрки Сараевского р-на, г. Москва.

1346

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. СПб.; М., 1882. Т. 3. С. 193. (Репринт 1990; курсив автора.)

1347

Там же. Т. 3. С. 177.

1348

ИМЛИ. Ф. 32 (фонд С. А. Есенина). Оп. 3. Ед. хр. 26. Л. 3 (курсив наш. – Е. С .) – Оксенов И. А. Из воспоминаний о Сергее Есенине. 1926, январь. Машинопись с правкой автора. 4 л. + Приложение. Опубл.: Памяти Есенина. М., 1926. С. 110–115.

1349

Мариенгоф А. Б. Роман с друзьями // Октябрь. 1965. № 11. С. 87 (курсив наш. – Е. С .).

1350

Цит. по: Литературные манифесты от символизма до наших дней / Сост. С. Б. Джимбинов. М., 2000. С. 121.

1351

Цит. по: Архипова Л. А. «…Ведь это же сплошная поэзия!»: Русские пословицы и поговорки в языке С. А. Есенина // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 102–106.

1352

Цит. по: Там же. С. 104, 102.

1353

Записи автора. Тетр. 11. № 468 – мужчина лет 50-ти, с. Николаевка Касимовского р-на; зап. А. О. Захарова, А. О. Усачева и Е. А. Самоделова 18.07.1992.

1354

Записи автора в 1995 и 2002 гг.

1355

Записи автора. Тетр. 8б. № 577 – Морозова А. П., 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

1356

Краткое учение о богослужении православной церкви… С. 17 (курсив наш. – Е. С .).

1357

Записи автора. Тетр. 8б. № 579 – Морозова А. П, 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

1358

Записи автора. Тетр. 8а. № 431 – Назарова Анна Федоровна, 1931 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1359

Записи автора. Тетр. 8б. № 619 – Дорожкина В. А., 86 лет, с. Константиново, 03.10.2000.

1360

См.: Лебедева Н. И., Маслова Г. С. Русская крестьянская одежда XIX – начала XX века как материал к этнической истории народа // Советская этнография. 1956. № 4. С. 23.

1361

Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: Поиски, исследования, находки, мысли вслух, воспоминания сверстников и односельчан о детстве Сергея Есенина и селе Константинове: В 2 ч. М., 1992. Ч. 2. С. 228.

1362

Конс. Тетр. II. 1982, лето. № 1303. Дневник. Сеансы 25, 26 – с. Лукмос Сапожковского р-на.

1363

См.: ИЭА. Ф. 1379. Т. I V. Л. 27. – Липец Р. С. Свадебный обряд в с. Корневом Скопинского р-на. Машинопись. 1949.

1364

МГК. Тетр. II. 1982, лето. № 1303. Дневник. Сеанс 27 – с. Березовка Сапожковского р-на.

1365

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 225.

1366

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 243.

1367

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 333.

1368

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865. Т. 1. С. 63.

1369

Буслаев Ф. И. Указ. соч. С. 373–374 (курсив автора).

1370

Записи автора. Тетр. 8а. № 464 – Воробьева Мария Дмитриевна (1925–2005), с подсказки сестры Раисы Дмитриевны, с. Константиново, 12.09.2000.

1371

Семенова-Тян-Шанска я О. П. Указ. соч. С. 11.

1372

Записи автора. Тетр. 1. № 188 – Трушечкин М. Ф. (1901–1992), родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, 10.03.1987, г. Москва.

1373

См.: Фасмер М. Указ. соч. Т. 3. С. 148.

1374

См.: Краткое учение о богослужении православной церкви… С. 13.

1375

См.: Мень А ., протоерей. Православное богослужение: Таинство, слово и образ. М., 1991. С. 20.

1376

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 54 (курсив наш – Е. С. ).

1377

См.: Войтенко А. Ф. Что двор, то говор. М., 1993. С. 18.

1378

Жбанкова Т. С. Диалектизмы в стихотворениях Есенина // Есенин и современность. М., 1965. С. 236.

1379

Записи автора. Тетр. 8а. № 445 – Назарова А. Ф., 1931 г. р., и Абрамкина З. Б., 76 лет, с. Константиново, 12.09.2000.

1380

Еремина В. И. Указ. соч. С. 96. Сн. 6.

1381

Киреева Е. В. История костюма. М., 1976. С. 51.

1382

Еремина В. И. Указ. соч. С. 142 – с отсылкой: Samter E. Geburt. Hohzelt und Tod // Beitrдge zur Vergleichen den Volkskunde. Berlin; Leipzig, 1911. S. 90–97.

1383

Записи автора. Тетр. 8. № 146 – Вавилова Мария Николаевна, 1908 г. р., с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 03.10.1993.

1384

Записи автора. Тетр. 8. № 235 – Поливанов Иван Федорович, 76 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

1385

Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 2. С. 231.

1386

МГК. Зима 1983. № 1319 – «Иван ходит по двору…», с. Жёлобово Сараевского р-на Рязанской обл.

1387

См.: Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 427.

1388

См.: Там же. Т. 2. С. 270.

1389

См.: Там же. Т. 2. С. 30–31.

1390

См.: Маймескулова А. «Сельский часослов» Сергея Есенина: Опыт интерпретации // W kr?gu Jesienina / Pod red. J. Szokalskiego. Slawistyczny O?rodek Wydawniczy. Literatura na pograniczach. № 10. Warszawa, 2002. S. 58–59. Точная терминология исследовательницы, кроме «кодового уподобления», следующая: «“лестничная” модель ‘восхождения / спуска’»; «облачное дерево», «небесное дерево» и др.

1391

МГК. Зима 1983. № 1319 – «Иван ходит по двору…», с. Жёлобово Сараевского р-на.

1392

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 401–402.

1393

Воронова О. Е. Легенда о Есенине-старообрядце и ее местные корни // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 76.

1394

Записи автора. Тетр. 3. № 302 – Крышина Клавдия Степановна, 73 г., с. Агро-Пустынь Рязанского р-на и обл., 05.08.1985.

1395

Записи автора. Тетр. 3 № 303 – Григорьева Елена Елисеевна, 1904 г. р., с. Агро-Пустынь Рязанского р-на и обл., 05.081985.

1396

Записи автора. Тетр. 11. № 41 – хор д. Инкино Касимовского р-на. Зап. Н. В. Рыбакова, Е. Г. Богина, Ф. В. Строганов и Е. А. Самоделова 15.07.1992.

1397

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 3.

1398

См.: Там же. Т. 1. С. 80.

1399

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 165. С. 315.

1400

Чехов А. П. Рассказы. Повести. Пьесы. М., 1974. С. 68.

1401

ИМЛИ. Ф. 32 (фонд С. А. Есенина). Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 13 – Бабенчиков М. В. Есенин. Воспоминания. 1926. Машинопись с правкой редактора И. В. Евдокимова. Опубл.: Сергей Александрович Есенин. Воспоминания / Под ред. и с предисл. И. В. Евдокимова. М.: Госиздат, 1926.

1402

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 418.

1403

Записи автора. Тетр. 8а. № 445 – Назарова Анна Федоровна, 1931 г. р., и Абрамкина Зинаида Борисовна, 76 лет, с. Константиново, 12.09.2000.

1404

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 327.

1405

Ершов П. П. Конек-горбунок // Он же . Конек-горбунок. Стихотворения. Л., 1976. С. 70.

1406

Записи автора. Тетр. 1. № 133 – Трушечкина Матрена Ивановна (1907–1982), родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, октябрь 1981, г. Москва.

1407

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 1. С. 383.

1408

Берман Л. По следам Есенина // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 247 (курсив наш. – Е. С .).

1409

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 324.

1410

Там же. С. 389 (курсив наш. – Е. С .).

1411

Миклашевская А. «Мы виноваты перед ним» // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 278.

1412

Там же. С. 284.

1413

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 91.

1414

Там же.

1415

Цит. по: Клейнборт Л. «В стихах его была Русь…» // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 268.

1416

Берман Л. По следам Есенина // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 247 (курсив наш. – Е. С .).

1417

См.: Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина: К 100-летию со дня рождения великого русского поэта. Константиново: Гос. музей-заповедник С. А. Есенина, 1994. С. 10.

1418

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 1. С. 393.

1419

Берман Л. По следам Есенина // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 247 (курсив наш. – Е. С .).

1420

Частушки родины Есенина – села Константинова. Собрали Е. и А. Есенины // «У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей. Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 113 (запись 1927 г.).

1421

Записи автора. Рязанская экспедиция 2002 г. ИЭА им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН (под руквом С. А. Иниковой).

1422

Записи автора. Тетр. 11. № 125 – Воробьева Анна Семёновна, 1925 г. р., с. Иванчино Касимовского р-на, 16.07.1992.

1423

Ильин И. А. Сущность и своеобразие русской культуры. VI. Творческая идея России / Пер. с нем. З. Г. Антипенко // Москва. 1996. № 6. С. 172–188.

1424

Там же. С. 177.

1425

Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1928. Вып. 1. С. 42. № 88 – с. Павелец Скопинского у.

1426

Записи автора. Тетр. 16 – Власова Валентина Григорьевна, 70 лет, родом из д. Панцирово Клепиковского р-на, в Москве 25 мая 2004 г.

1427

Мансуров А. А. Указ. соч. 1933. Вып. 5 / Труды Рязанского бюро краеведения. Вып. 7. С. 14. № 436 – с. Солотча Рязанского у. и губ. (курсив автора. – Е. С. ).

1428

Записи автора. Тетр. 8а. № 418 – Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1429

Записи автора. Тетр. 8а. № 321 – Ерёмина Анна Константиновна, 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

1430

Селиванов В. В. Год русского земледельца: Зарайский уезд, Рязанской губернии // Письма из деревни: Очерки о крестьянстве в России второй половины XIX века. М., 1987. С. 91 (Перепечатка 1856–1857); РГО. Разряд 33. Оп. 1. Д. 23. Л. 8 – Лебедев Д., священник. Рязанская губ., Пронский уезд, с. Красное. Б/д.

1431

См. об этом: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора / Рязанский этнографический вестник. 1993. Гл. 7 «Мотивы изменения прически жениха в свадебных песнях».

1432

РИАМЗ, н. а. III-508… Этимологический архив Общества исследователей Рязанского края. Кн. II. № 46 – д. Чернышовы Починки Касимовского у. – «Вейся, взвейся, хмелюшка…».

1433

Песни Рязанской губернии // Живая старина. 1894. Вып. II. Отд. IV. Смесь. С. 288 – д. Гремячка Данковского у.; Киреевский П. В . Собрание народных песен. Записи П. И. Якушкина: В 2 т. Т. 1. Л., 1983. № 464.

1434

МГК, и. 1609 – 29 – с. Новики Спасского р-на, и. 1610 – 10 ф. 3034 – с. Петровичи Спасского р-на – «Дитя мое дитятко…».

1435

Записи автора. Тетр. 11. № 37 – Жукова А. Н., 83 г., д. Инкино Касимовского р-на Рязанской обл. Зап. Ф. В. Строганов и Е. А. Самоделова 15.07.1992.

1436

Мансуров А. А. Указ. соч. 1929. Вып. 2. С. 6. № 102.

1437

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 400–401.

1438

См.: Куфтин Б. А. Материальная культура русской Мещеры. М., 1924. С. 94.

1439

См.: Лебедева Н. И., Маслова Г. С. Русская крестьянская одежда XIX – начала XX века как материал к этнической истории народа // Советская этнография. 1956. № 4. С. 23, 30.

1440

Там же. С. 23.

1441

Записи автора. Тетр. 8. № 189 – Есина Мария Яковлевна, (1920-е – 2004), с. Константиново, 10.09.2000.

1442

Запись автора. Тетр. 3. № 279 – Арбузкина Татьяна Евдокимовна, 84 г., с. Агро-Пустынь Рязанского р-на, 31.07.1985.

1443

Записи автора в д. Ветчаны Клепиковского р-на Рязанской обл. в 1987 г.

1444

«У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей. С. 237.

1445

Лебедева Н. И., Маслова Г. С. Указ. соч. С. 23

1446

См.: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба. С. 9 – 22. Гл. «Обряд первого надевания поневы как примыкающий к свадьбе ритуал».

1447

Лебедева Н. И., Маслова Г. С. Указ. соч. С. 23.

1448

Записи автора. Тетр. 3. № 142 – Сазикова Марфа Федоровна, 1912 г. р., с. Заборье Рязанского р-на и обл., 22.07.1985.

1449

Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография / Пер. с нем. К. Д. Циви-ной. М., 1991. С. 239.

1450

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 457–458.

1451

Лебедева Н. И., Маслова Г. С. Указ. соч. С. 20.

1452

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 140.

1453

См.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1987. Т. 3. С. 334.

1454

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 424.

1455

См.: Фасмер М. Указ. соч. Т. 4. С. 477.

1456

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 424.

1457

См.: Фасмер М. Указ. соч. Т. 1. С. 224.

1458

Записи автора. Тетр. 11. № 113 – Воробьева Анна Семеновна, 1912 г. р., с. Иванчино Касимовского р-на Рязанской обл. Зап. Ю. Н. Галиева, Е. Е. Гилярова, А. Филоненко, Н. В. Городецкая и Е. А. Самоделова 16.07.1992. См. также № 9 – д. Скобелево, № 178 – с. Николаевка того же р-на (и др.).

1459

Записи автора. Тетр. 11. № 44 – хор д. Инкино Касимовского р-на Рязанской обл. Зап. Н. В. Рыбакова, Е. Г. Богина, Ф. В. Строганов и Е. А. Самоделова 15.07.1992. См. также № 119–120 – с. Иванчино того же р-на.

1460

Записи и фотографии автора. Рязанская экспедиция 2002 г. ИЭА им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН (под руквом С. А. Иниковой). Июль 2002 г.

1461

См.: Маслова Г. С. Народная одежда в восточнославянских традиционных обычаях и обрядах XIX – начала XX в. М., 1984. С. 39.

1462

МГК. Лето 1980. Тетр. 6. № 1243, и. 1962 – 23 – «Просилася дочка Марьюшка…», с. Нижняя Ищередь Кораблинского р-на.

1463

Записи автора. Тетр. 8а. № 348 – Ерёмина А. К., 57 лет, в с. Константиново, 11.09.2000.

1464

Записи автора. Тетр. 1. № 135 – Волчкова Пелагея Александровна, 1906 г р., д. Дмитрево Сараевского р-на Рязанской обл., 12.09.1982.

1465

Записи автора. Тетр. 1. № 294 – Хлапова Александра Дмитриевна, 72 г., с. Спас-Клепики. Зап. М. Д. Максимова и Е. А. Самоделова 17.08.1987.

1466

Записи автора. Тетр. 1. № 394 – Самохвалова А. С., 73 г., с. Бутыково Клепиковского р-на. Зап. М. Д. Максимова и Е. А. Самоделова в августе 1987 г.

1467

Записи автора. Тетр. 1. № 480 – Трушечкина М. И. (1907–1982), родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл., август 1981 г., г. Москва.

1468

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 110–111.

1469

О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 48.

1470

Там же. С. 77.

1471

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 408.

1472

Цит. по: Литературные манифесты от символизма до наших дней / Сост и предисл. С. Б. Джимбинова. М., 2000. С. 242.

1473

Записи автора. Тетр. 1. № 272 – Самохвалова Наталия Федоровна, 75 лет, с. Спас-Клепики. Зап. М. Д. Максимова и Е. А. Самоделова 17.08.1987.

1474

Записи автора. Тетр. 8б. № 647 – Титов Александр Иванович (1929–2005), с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 02.10.2003.

1475

«У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 263.

1476

См.: Дьяченко Г., протоиерей. Полный церковнославянский словарь. М., 1993 (репринт 1990 г.). С. 276.

1477

Слово о полку Игореве / Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.; Л., 1950. С. 26.

1478

См.: Словарь современного русского народного говора. М., 1969. С. 246–247.

1479

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 6. Л. 5 – Материалы для истории народного костюма. Село Бычки Рязанской губ., Сапожковского у., Телятниковской вол. <и др.>.

1480

См.: Русский народный костюм. Л., 1984. Ил. 26.

1481

Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1928. Вып. 1. С. 42. № 88.

1482

Записи автора от Трушечкиной Матрены Ивановны (1907–1982), уроженки с. Б. Озёрки Сараевского р-на, 1981, Москва.

1483

Сообщено нам канд. филол. наук, ведущ. науч. сотр. ИМЛИ РАН С. В. Рожновским (1931–2002) в мае 2001 г.

1484

Записи автора. Тетр. 8а. № 351 – Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1485

Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 1. С. 49.

1486

Там же. С. 56.

1487

См.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 3. С. 550; Словарь русских народных говоров. С. 332–333.

1488

См.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1986. Т. 2. С. 283, 284.

1489

Собрание народных песен П. В. Киреевского: Записи П. И. Якушкина: В 2 т. Л., 1983. Т. 1. С. 149. Запись в с. Андроновское Лихвинского уезда.

1490

Терещенко А. В. Быт русского народа. СПб., 1848. Ч. 5. С. 94.

1491

Самозапись Е. А. Самоделовой.

1492

Записи автора. Тетр. 8а. № 394 – Дорожкина М. Г., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1493

Вольпин Н. Д. Свидание с другом // Как жил Есенин: Мемуарная проза / Под ред. А. Л. Казакова. Челябинск, 1991. С. 287.

1494

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 49.

1495

Там же. Ч. 2. С. 201.

1496

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 66.

1497

Фасмер М. Этимологический словарь… Т. 2. С. 281.

1498

Сравнительный указатель сюжетов: Восточнославянская сказка / Сост. Л. Г. Бараг, И. П. Березовский, К. П. Кабашников, Н. В. Новиков. Л., 1979.

1499

Записи автора. Тетр. 8. № 203. Зап. в с. Константиново от Клавдии Алексеевны Поликушиной, 1926 г. р., уроженки Шиловского р-на, 10.09.2000.

1500

Записи автора. Тетр. 8а. № 339 – Ерёмина Анна Константиновна, 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

1501

О Есенине. С. 54.

1502

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 581.

1503

Байбурин А. К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л., 1983. С. 90.

1504

Маковецкий И. В. Памятники народного зодчества Русского Севера. М., 1955. С. 37. Примеч. 1; см. также: Байбурин А. К. Указ. соч. С. 90–91.

1505

Городцов В. А. Обычаи при погребении во время эпидемии // Этнографическое обозрение. 1897. № 34/35 (№ 3/4). С. 186 (курсив наш. – Е. С. ). – О мотиве опахивания у Есенина см. также: Самоделова Е. А. Историко-фольклорная поэтика С. А. Есенина / Рязанский этнографический вестник. 1998. С. 79.

1506

Городцов В. А. Обычаи при погребении во время эпидемии // Этнографическое обозрение. 1897. № 34/35 (№ 3/4). С. 186.

1507

Записи автора. Тетр. 8а. № 413 – Дорожкина М. Г., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1508

Такой крест до сих пор прислонен к венцу сруба изнутри двора около нашеста в доме-дворе М. Я. Есиной (сентябрь 2000 г.).

1509

Записи автора. Тетр. 8а. № 368 – Дорожкина М. Г., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1510

Записи автора. Тетр. 8а. № 289 – Ерёмина А. К., 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

1511

Записи автора. Тетр. 6. № 12 – Стенина Екатерина Матвеевна, с. Секирино Скопинского р-на Рязанской обл., 01.07.1989; Тетр. 1. № 377 – Степанова Варвара Григорьевна, 1908 г. р., родом из д. Козинцы того же района, зап. М. Д. Максимова и Е. А. Самоделова в августе 1987 г.

1512

О Есенине. С. 291.

1513

Записи автора. Тетр. 8а. № 424 – Назарова Анна Федоровна, 1931 г. р., и Абрамкина Зинаида Борисовна, 76 лет, с. Константиново, 12.09.2000.

1514

Записи автора. Тетр. 8а. № 418 – Дорожкина М. Г., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1515

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 235, 236.

1516

Записи автора. Тетр. 8а. № 494 – Титова Мария Ивановна, 1924 г. р., с. Константиново, 13.09.2000.

1517

Записи автора. Тетр. 8а. № 321 – Ерёмина А. К., 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.

1518

Записи автора. Тетр. 8а. № 479 – Цыганова Анастасия Ивановна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1519

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 221.

1520

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 340.

1521

Новиков Н. И. Древняя Российская вивлиофика. Мышкин, 1896. Т. 4. Ч. 7. С. 6.

1522

Там же. С. 14.

1523

Там же. С. 25, 31.

1524

Там же. С. 85; также: Т. 1. Ч. 1. С. 13.

1525

Там же. Т. 1. Ч. 2. С. 194, 195.

1526

См. об этом: Самоделова Е. А. Орнитоморфные символы в свадебном обряде и поэзии (на материале Рязанской области) // Поэзия и обряд: Межвуз. сб. науч. трудов. М., 1989. С. 103–106.

1527

Записи автора. Тетр. 5. № 443 – Полина Мария Павловна, 88 лет, апрель 1987 г., г. Москва.

1528

См.: Фасмер М. Этимологический словарь… Т. 2. С. 427, 422.

1529

См.: Мансуров А. А. Указ. соч. 1928. Вып. 1. С. 39, 17 (с. Терентьево Касимовского у.).

1530

Там же. С. 17.

1531

Там же. С. 39. № 80.

1532

Там же. 1930. Вып. 3. С. 13. № 237.

1533

Там же. 1928. Вып. 1. С. 46.

1534

См.: Фасмер М. Этимологический словарь… Т. 2. С. 281, 283, 284.

1535

Мансуров А. А. Указ. соч. 1929. Вып. 2. С. 18. № 143.

1536

Там же. 1928. Вып. 1. С. 27. № 44.

1537

Записи автора. Тетр. 8. № 262 – Рыбкина Надежда Дмитриевна, 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

1538

Записи автора. Тетр. 8а. № 467 – Цыганова А. И., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1539

Записи автора. Тетр. 8. № 258 – Рыбкина Н. Д., 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

1540

О Есенине. С. 66.

1541

Киршон В. Сергей Есенин. Л., 1926. С. 10.

1542

О Есенине. С. 589.

1543

Записи автора. Тетр. 8. № 262 – Рыбкина Н. Д., 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

1544

Записи автора. Тетр. 8а. № 375 – Дорожкина М. Г., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1545

Записи автора. Тетр. 8б. № 563 – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

1546

Записи автора. Тетр. 8а. № 389–390 – Цыганова А. И., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1547

Записи автора. Тетр. 8а. № 389–390 – Дорожкина М. Г., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

1548

Записи автора. Тетр. 8. № 226 – Дорожкина Валентина Алексеевна, 1913 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.

1549

Наблюдение А. А. Козловского – см.: Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1995. Т. 1. С. 335; Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865. Т. 1. С. 529, 530.

1550

Цит. по: Архипова Л. А. «…Ведь это же сплошная поэзия!»: Русские пословицы и поговорки в языке С. А. Есенина // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 104.

1551

Записи автора. Тетр. 8б. № 528 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р., с. Константиново, 13.09.2000.

1552

Байбурин А. К. Указ. соч. С. 61.

1553

Бухарин Н. Злые заметки. М.; Л., 1927. С. 19.

1554

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. Ед. хр. 149. Л. 4–4 об. – Верования села Константиновское Рязанской губернии. Собр. учителем Ильиным.

1555

Есенин в стихах и жизни: Письма / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 267; Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1999. Т. 6. С. 669, комментарии.

1556

Собрание народных песен П. В. Киреевского: В 2 т. Л., 1986. Т. 2. С. 113. № 245.

1557

Сахаров И. П. Сказания русского народа. Т. 1. 3-е изд. СПб., 1841. С. 216. № 8.

1558

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 55.

1559

Кулагина А. В. Поэтический мир частушки. М., 2000. С. 111, см. также с. 107.

1560

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 48, 103.

1561

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. Ед. хр. 149. Л. 4 об.

1562

Народные поверия и обычаи в г. Касимове и его уезде (Продолжение) // Рязанские епархиальные ведомости. Прибавления. 1888. № 3. С. 78

1563

См.: Ушаков Д. Н. Материалы по народным верованиям великоруссов // Этнографическое обозрение. 1896. Кн. 29/30 (№ 2/3). С. 200. Собрал Иванов; о сущности праздника Кузьминки в Рязанской губ. см.: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба / Рязанский этнографический вестник. 1993. С. 51–57 – в гл. 3 «Образы святых Кузьмы-Демьяна и Михаила-архангела в свадебной поэзии».

1564

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 371.

1565

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 8, 10.

1566

Клычков С. А. Собр. соч.: В 2 т. М., 2000. Т. 1. С. 314.

1567

Там же. С. 333, 340, 384.

1568

Симонович М. Наш импрессионизм // Речь. СПб., 1909, 12 июня. № 158. С. 3.

1569

Варга И. Ч. Сергей Есенин (Певец родной земли) // Slavica. XIX. Debrecen, 1983. C. 106.

1570

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 343. Л. 7, 12, 12 об., 13, 15, 16, 17 об., 22 об., 25 – Востоков . Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения. 1890, ноябрь.

1571

Там же. Л. 21.

1572

Кузнецова В. Е. Портреты Есенина // Наука и бизнес на Мурмане (Сер.: Язык, сознание, общество). 2000, 6 декабря. Вып. 6. Вокруг Есенина. С. 17.

1573

Есенин в стихах и жизни: Письма. С. 277–278; цит. также: ПСС, II, 433 – комм.

1574

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 299.

1575

Мариенгоф А. Б. Указ. соч. С. 312.

1576

Кинел Лола. Айседора Дункан и Сергей Есенин (Главы из книги «Под пятью орлами») / Пер. с англ. Л. Девель // Звезда. 1995. № 9. С. 163.

1577

Виноградская С. С. Как жил Есенин // Как жил Есенин: Мемуарная проза. Челябинск, 1991. С. 10–11.

1578

Чернявский В. Три эпохи встреч (1915–1925) // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 129. – Цит. по: Карохин Л. Сергей Есенин и Виктор Шимановский. СПб., 2000. С. 49.

1579

Виноградская С. С. Указ. соч. С. 18.

1580

Мариенгоф А. Б. Указ. соч. С. 395 (исходное написание «Anquel» исправлено нами на «Anguel» в соответствии с записью на С. 390 этого же издания. – Е. С. ).

1581

Записи автора от уроженца с. Б. Озёрки Сараевского р-на Михаила Федосеевича Трушечкина (1901–1992).

1582

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 233.

1583

См.: Башков В. П. В старинном селе над Окой: Путешествие на родину Сергея Есенина. М., 1992. С. 133–134; Он же . Плачет где-то иволга…: Константиновские этюды. М., 1986 (с сокращениями).

1584

См.: Субботин А. О поэзии и поэтике. Свердловск, 1979. С. 184–187.

1585

Виноградская С. С. Указ. соч. С. 19.

1586

Пушкин А. С. Избранные сочинения: В 2 т. М., 1978. Т. 2. С. 670.

1587

Воронский А. К. Из воспоминаний о Есенине // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 364; О Есенине. С. 108.

1588

Марков И. И. О Сергее Есенине // Есенин и русская поэзия. Л., 1967. С. 324.

1589

См.: Кирьянов С. Н. С. 80; Фасмер М. Этимологический словарь… 1987. Т. 3. С. 584, 586–587.

1590

См.: Кирьянов С. Н. Указ. соч. С. 81.

1591

Записи автора. Тетр. 8б. № 519 – Павлюк А. А., 1924 г. р., д. Волхона Рыбновского р-на Рязанской обл. 13.09.2000.

1592

Записи автора. Зап. от М. В. Кобзевой, 1927 г. р., уроженки с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл.; февраль 2001 г., Москва.

1593

См.: Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 273. См. публ. Б. В. Томашевского на вклейке между с. 8 и с. 9 – Пушкин, Временник, 2.

1594

Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 17 т. 1937. Т. 6. С. 104. Т. 4. С. 91.

1595

Протокол № 14 заседания Есенинской группы от 24 мая 1994 г. С. 7 – цит. по: Прокушев Ю. Л. Есенин – это Россия. М., 2000. С. 81.

1596

Прокушев Ю. Л. Указ. соч. С. 83–84.

1597

Клепиков В. От сердца к сердцу // Сибирские огни. 1965. № 11. С. 174.

1598

Асеев Н. Н. Стихотворения. Поэмы. Воспоминания. Статьи. М., 1990. С. 328.

1599

Текст обнаружен нами во 2-й тетради с частушками местной жительницы г. Талдом Московской обл. Владелице тетради около 40 лет, она любезно предоставила нам более 1000 частушек, собранных от уроженцев разных мест и позднее обосновавшихся в ее родном городе. Слово «хрен» – эвфемизм, примененный нами для замены более «сильного» народного термина.

1600

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 263.

1601

Коршунков В. А. Мифоритуальные основы восточнославянского детского фольклора: Заговорная формула в потешке «Сорока» // Материалы молодежной конференции «XII Виноградовские чтения» (25–30 июня 2002 г., Нижний Новгород). Н.-Новгород, 2002. С. 92.

1602

Описание фотографии и ее истории см.: Есенина А. А. Родное и близкое. М., 1968. С. 79–80.

1603

См.: Кирьянов С. Н. Указ. соч. С. 62.

1604

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 343. Л. 6 – Востоков . Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения. 1890, ноябрь.

1605

Там же. Л. 14 об., 20 об., 29 об.

1606

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 583.

1607

Фрейденберг О. М. Введение в теорию античного фольклора. Лекции // Она же . Миф и литература древности. М., 1998. 2-е изд. С. 49.

1608

Там же. С. 48.

1609

Там же. С. 47.

1610

Там же. С. 42.

1611

Там же. С. 43.

1612

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 307.

1613

См.: Архипова Л. А. Книжное собрание Государственного музея-заповедника С. А. Есенина // Издания Есенина и о Есенине: Итоги. Открытия. Перспективы / Новое о Есенине. Есенинский сборник. Вып. 4. М., 2001. С. 222.

1614

См.: Учебный план историко-философского цикла на 1913–1914 академический год // Московский городской народный университет А. Л. Шанявского. М., 1914. С. 122–124.

1615

Сардановский Н. А. «На заре туманной юности» // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусе-вой. М., 1995. С. 53.

1616

Сергей Есенин в стихах и жизни. С. 509.

1617

См.: Энциклопедический словарь. 1890. Т. Iа. С. 691–692.

1618

Сергей Есенин в стихах и жизни. С. 99.

1619

О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 513.

1620

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 385.

1621

Фрейденберг О. М. Указ. соч. С. 50.

1622

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. Ед. хр. 148. Л. 1. – О верованиях крестьян Рязанской губ.

1623

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. Ед. хр. 151. Л. 2–3. – Верования крестьян Рязанской губ. Рязанского уезда.

1624

См.: Веселовский А. Н. Гетеризм, побратимство и кумовство в купальской обрядности (Хронологические гипотезы) // Журнал Министерства народного просвещения. 1894. Ч. CCXCI. Февраль. С. 287–318.

1625

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. Ед. хр. 148. Л. 3 об. – 4.

1626

См.: Энциклопедический словарь. 1908. Т. XXXVII. С. 303.

1627

Сергей Есенин в стихах и жизни. С. 336 (курсив наш. – Е. С. ).

1628

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 389 (курсив наш. – Е. С .).

1629

Сергей Есенин в стихах и жизни. С. 337 (курсив наш. – Е. С. ).

1630

Миклашевская А. «Мы виноваты перед ним» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 280 (курсив наш. – Е. С. ).

1631

См.: Лосев А. Ф. Сирены // Мифологический словарь / Под ред. Е. М. Мелетинского. М., 1991. С. 502.

1632

Архив автора. Тетр. 7. № 227 – Щаулина Екатерина Федоровна, 104 г., с. Исады Спасского р-на. Зап. А. В. Беликов, Л. Михалюк, В. Маркелова, 25.07.1990.

1633

См.: Лосев А. Ф. Сирены. С. 668–669.

1634

См.: Мифологический словарь / Под ред. Е. М. Мелетинского. М., 1991. С. 374.

1635

Записи автора. Тетр. 11. № 448 – Макарова Мария Петровна, 70 лет, п. Елатьма Касимовского р-на, 24.07.1992.

1636

Сергей Есенин в стихах и жизни. С. 456.

1637

О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 430 (курсив наш. – Е. С. ).

1638

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 171.

1639

См.: Лосев А. Ф. Зевс // Мифологический словарь. С. 220–221.

1640

См.: Лосев А. Ф. Афина // Мифологический словарь. С. 72–73.

1641

Как жил Есенин. С. 277.

1642

Веселовский А. Н. Историческая поэтика. М., 1989. С. 261 (1-я публ. – Журнал Министерства народного просвещения, 1898, март, № 4–5).

1643

См.: Энциклопедический словарь. 1895. Т. XV. С. 77–78.

1644

Павлова И. В. Имажинизм в контексте модернистской и авангардной поэзии ХХ века: Дисс…канд. филол. наук. М., 2002. С. 202.

1645

Шумихин С. В. Глазами «великолепных очевидцев» // Мой век, мои друзья и подруги. С. 10; Воронова О. Е. Творчество С. А. Есенина в контексте традиций русской духовной культуры: Дисс…докт. филол. наук. М., 2000. С. 361; Бочкарева Н. Мариенгоф без вранья // Литературное обозрение. 1989. № 9. С. 15.

1646

Павлова И. В. Указ. соч. С. 203.

1647

Цит. по: Литературные манифесты от символизма до наших дней / Сост. и предисл. С. Б. Джимбинова. М., 2000. С. 285.

1648

Это наблюдение см.: Павлова И. В. Указ. соч. С. 203–204.

1649

Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. 3-е изд. М., 1972. С. 135.

1650

Павлова И. В. Указ. соч. С. 206.

1651

Там же.

1652

Там же. С. 207.

1653

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 311.

1654

См.: Мифологический словарь. С. 315.

1655

См.: Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина: К 100-летию со дня рождения великого русского поэта. Константиново: Гос. музей-заповедник С. А. Есенина, 1994. С. 44.

1656

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 119 (курсив автора).

1657

См.: Мифологический словарь. С. 69.

1658

Шваб Г. Мифы классической древности / Пер. с нем. Н. Свентицкой. 3-е изд. (1-е изд. – 1907). М., 1916. С. 113.

1659

См.: Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 1. С. 222.

1660

Сергей Есенин в стихах и жизни. С. 316.

1661

Как жил Есенин. С. 250.

1662

Там же. С. 320

1663

О Есенине. С. 226 (курсив автора).

1664

Там же. С. 286 (курсив автора).

1665

Как жил Есенин. С. 345.

1666

См.: Энциклопедический словарь. 1895. Т. XIVа. С. 941.

1667

См.: Там же. 1903. Т. XXXVIII. С. 14.

1668

Цит. по: Андреева И. Письма В. Ф. Ходасевича к Г. И. Чулкову // Опыты. 1994. № 1. С. 90. Сн. 1.

1669

Андреева И. Указ. соч. С. 90.

1670

О Есенине. С. 294.

1671

Сергей Есенин в стихах и жизни. С. 325.

1672

О Есенине. С. 294.

1673

Сергей Есенин в стихах и жизни. С. 332.

1674

О Есенине. С. 431.

1675

Скороходов М. В. Маленькие поэмы Есенина 1918 года (О поэтике заглавия) // Российский литературоведческий журнал. 1997. № 11. С. 44.

1676

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 109.

1677

Там же. С. 126.

1678

См.: С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1986. Т. 1. С. 298.

1679

Клейнборт Л. «В стихах его была Русь…» // Кузнецов В. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 267 (курсив наш. – Е. С .).

1680

Вестник работников искусств. 1921, июль-август. № 10/11. С. 38.; Есенин С. А. Полн. собр. соч. В 7 т. М., 1995.Т. I, С. 566–567.

1681

Цит. по (в пересказе Дэвида Шеперда): Парте К. Что делает писателя «русским»? («Русификация» русской литературы после 1985 года) // Вопросы литературы. 1996. № 1. С. 103 – со ссылкой: Shepherd D. Beyond metafiction. Self-consciousness in Soviet Literature. Oxford, 1992. P. 41–42. Ft. 39.

1682

Кольцов А. В. Полн. собр. соч. / Под ред. и с примеч. А. И. Лященко. СПб., 1911. С. 241.

1683

Левин В. М. Есенин в Америке // Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 348.

1684

Там же. С. 344.

1685

Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 263.

1686

Там же. С. 265.

1687

Вольпин Н. Д. Свидание с другом // Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1992. С. 270.

1688

Там же. С. 267.

1689

Толстой А. Н. О Есенине // Новая русская книга. Берлин, 1922, янв. № 1. С. 16–17; О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 567; Есенин С. А. Полн. собр. соч: В 7 т. М., 1995. Т. 1. С. 570–571.

1690

Парижский вестник. 1926, 10 янв. № 207; Есенин С. А. Полн. собр. соч: В 7 т. М., 1995. Т. 1. С. 591.

1691

Клейнборт Л. «В стихах его была Русь…» // Кузнецов В. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 272.

1692

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 313.

1693

О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 214.

1694

Прожектор. М., 1923, 31 дек. № 22. С. 20.

1695

О Есенине. С. 590.

1696

Луначарский А. В. История западноевропейской литературы в ее важнейших моментах // Он же . Собр. соч.: В 8 т. М., 1964. Т. 4. С. 336–337.

1697

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 126.

1698

Там же. С. 128.

1699

Бебутов Г. Тбилисские встречи // Наука и бизнес на Мурмане. Сер. 6. Новое о Есенине. Мурманск, 2000. С. 80.

1700

С. А. Есенин: Материалы к биографии. М., 1993. С. 92; Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 2000. Т. 6. С. 717–718.

1701

О Есенине. С. 483.

1702

Там же. С. 296.

1703

Шершеневич В. Г. 2x2=5: Листы имажиниста. М., 1920. С. 38; см. также: Литературные манифесты от символизма до наших дней / Сост. и предисл. С. Б. Джимбинова. М., 2000. С. 256 (с опечатками); (курсив наш. – Е. С. ).

1704

Львов-Рогачевский В. Л. Имажинизм и его образоносцы: Есенин. Кусиков. Мариенгоф. Шершеневич. М., 1921. С. 28 (курсив наш. – Е. С .).

1705

Поэты-имажинисты / Сост., подгот. текста, биограф. заметки и примеч. Э. М. Шнейдермана. СПб., 1997. С. 239. («Библиотека поэта. Большая серия»; курсив наш. – Е. С. ).

1706

Костина Е. М. Георгий Якулов. 1884–1928. М., 1979. С. 9 (курсив наш. – Е. С. ).

1707

Шубникова-Гусева Н. И. «Черный человек» Есенина, или Диалог с масонством // Российский литературоведческий журнал. 1997. № 11. С. 92; Она же . Поэма-загадка. Масоны в творчестве Сергея Есенина // Ex Libris Независимой газеты. 1998, 1 апреля. С. 8. См. также: Она же . Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека»: Творческая история, судьба, контекст и интерпретация. М., 2001. С. 576.

1708

Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина. С. 563–577.

1709

См.: Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 301–302.

1710

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги. Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова / Сост., вступит. ст., коммент. С. В. Шумихина. М., 1990. С. 476.

1711

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 230.

1712

См.: Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 396.

1713

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 248. Л. 64 – Ивнев Рюрик. Мемуары. Т. II, III («Литературный путь», «Февральская и Октябрьская революция», «Литературный Петербург»). [1960-е]. Машинопись с авторской правкой.

1714

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 257. Л. 4. – Ивнев Рюрик. Мемуары. Т. VII («Москва. 20–21 гг.»). <…> Первоначальный вариант. [1940-е] 1942 г. Автограф. 65 л. См. также: Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 230.

1715

Поэты-имажинисты. С. 277, 279.

1716

Полетаев Н. Г. Есенин за восемь лет // О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост., вступит. ст. и примеч. С. П. Кошечкина. М., 1990. С. 271.

1717

Авраамов А. Воплощение: Есенин – Мариенгоф. М., 1921. С. 9.

1718

См.: Штаерман Е. М. Янус // Мифологический словарь / Гл. ред. Е. М. Мелетинский. М., 1991. С. 649–650; Советский энциклопедический словарь. М., 1987. С. 1585.

1719

Слово о полку Игореве / Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.; Л., 1950. С. 13.

1720

Крученых А. Е. Гибель Есенина. Как Есенин пришел к самоубийству. М., 1926. С. 11.

1721

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 628.

1722

Вольпин Н. Д. Свидание с другом // Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост., послесловие и коммент. А. Л. Казакова. Челябинск, 1991. С. 274.

1723

Там же. С. 311.

1724

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 258. Л. 32. – Ивнев Рюрик . Мемуары. Т. VII («Москва. 20–21 гг.»). <…> [1940-е]. Машинопись с авторской правкой. 41 л.

1725

ГЛМ. Ф. 349. Оп. 1. Ед. хр. 670. Л. 3 (машинопись), 1 (автограф). – Мар (Аксенова) Сусанна Георгиевна (1901–1965). Автобиографии. Библиографии. [1920 – 1950-е гг. ] Автограф, машинопись.

1726

Венгерова З. Английские футуристы // Стрелец. 1915. С. 93 (курсив наш. – Е. С. ).

1727

Шершеневич В. Г. Зеленая улица. Статьи и заметки об искусстве. М., 1916. С. 7; см. также: Гаер Г . У края «прелестной бездны» // Без муз. Н. Новгород, 1918. № 1. С. 43 (курсив наш. – Е. С. ).

1728

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 553 (курсив наш. – Е. С. ).

1729

Трубецкой Ю. П. Сергей Есенин (Из Литературного дневника) // Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. / Вступит. ст., сост., коммент. Н. И. Шубниковой-Гу-севой. М., 1993. Т. 1. С. 153 (курсив наш. – Е. С. ).

1730

Цит. по: Грузинов И. В. Маяковский и литературная Москва // Мой век, мои друзья и подруги. С. 689 (курсив наш. – Е. С. ).

1731

См.: Советский энциклопедический словарь. С. 484.

1732

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 249. Л. 65 – Ивнев Рюрик. «Мои литературные воспоминания»: Мемуары. Т. II, III. (1908 – март 1919). Части I и II тома I. («Литературный путь», «Февральская и Октябрьская революция», «Литературный Петербург»). [1940-е]. Машинопись с незначительной авторской правкой. 70 л.

1733

Каменский В. Стихи и поэмы. М.; Л., 1996. С. 83.

1734

Это наблюдение принадлежит: Павлова И. В. Имажинизм в контексте модернистской и авангардной поэзии ХХ века: Дисс…канд. филол. наук. М., 2002. С. 100.

1735

См.: Кириллов В. Т. Встречи с Есениным // О Есенине. С. 163; С. А. Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Сост. и общ. ред. Н. И. Шуб-никовой-Гусевой. М., 1995. С. 165 (П. В. Орешин).

1736

Грузинов И. В. Маяковский и литературная Москва // Мой век, мои друзья и подруги. С. 690.

1737

Как жил Есенин. Мемуарная проза. Челябинск, 1991. С. 380 (курсив наш. – Е. С. ).

1738

Gayraud R. Quand Il’ja Zdanevi? parlait de Sergej Esenin: une confйrence in-?dite de I. Zdanevi?. Paris, 1926 // Revue des ?tudes slaves. Paris, 1995. Т. LXVII. P. 90.

1739

Берман Л. По следам Есенина // Кузнецов В. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 248.

1740

См.: ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 257. Л. 9, 10 и др. – Ивнев Рюрик. Мемуары. Т. VII («Москва. 20–21 гг.»). <…> Первоначальный вариант. [1940-е] 1942 г. Автограф. 65 л.; ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 248. Л. 63 – Ивнев Рюрик. Мемуары. Т. II, III («Литературный путь», «Февральская и Октябрьская революция», «Литературный Петербург»). [1960-е]. Машинопись с авторской правкой.

1741

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 565 (курсив наш. – Е. С. ).

1742

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 316.

1743

Там же. С. 388 (В. А. Пяст).

1744

См.: Грузинов И. В. Маяковский и литературная Москва // Мой век, мои друзья и подруги. С. 690 (курсив наш. – Е. С. ).

1745

Львов-Рогачевский В. Л. Указ. соч. С. 46, 55 (курсив наш. – Е. С. ).

1746

Городецкий С. М. О Сергее Есенине. Воспоминания // О Есенине. С. 127 (курсив наш. – Е. С. ).

1747

Шершеневич В. Г. 2х2=5. С. 4; Он же . Великолепный очевидец. С. 628 (курсив наш. – Е. С. ).

1748

Шершеневич В. Г. Лошадь как лошадь. Третья книга лирики / Рисунок имажиниста Бориса Эрдмана. М., 1920. Без стр.; см. также: Поэты-имажинисты. № 37, 48 (курсив наш. – Е. С. ).

1749

См.: ГЛМ. Ф. 349. Оп. 1. Ед. хр. 670. Л. 1. – Мар (Аксенова) Сусанна Георгиевна (1901–1965). Автобиографии. Библиографии. [1920 – 1950-е гг. ] Автограф, машинопись.

1750

Воронский А. К. Сергей Есенин: Литературный портрет // О Есенине. С. 74.

1751

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 145.

1752

Шамурин Е. «Пугачев» С. Есенина // Культура и жизнь. М., 1922, 1 – 15 марта. № 2/3. С. 73 (курсив наш. – Е. С. ).

1753

Мариенгоф А. Б . Мой век, мои друзья и подруги. С. 121.

1754

Там же. С. 171.

1755

Поэты-имажинисты. С. 258.

1756

Там же. С. 277.

1757

Вольпин Н. Д. Свидание с другом. С. 278.

1758

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 247.

1759

Розанов И. Есенин о себе и других. М., 1926. С. 16.

1760

Львов-Рогачевский В. Л. Указ. соч. С. 16.

1761

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 305–306.

1762

Поэты-имажинисты. С. 211.

1763

Там же. С. 100.

1764

Там же. С. 338.

1765

О Есенине. С. 170–171.

1766

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 299.

1767

Там же. С. 297.

1768

Глубоковский Б. Сергей Есенин / Публ. Ю. Б. Юшкина // Образ. Журнал писателей Православной России. 1996. № 3 (7). С. 118.

1769

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 305.

1770

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 562.

1771

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 233.

1772

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 248. Л. 63 – Ивнев Рюрик. Мемуары. Т. II, III («Литературный путь», «Февральская и Октябрьская революция», «Литературный Петербург»). [1960-е]. Машинопись с авторской правкой.

1773

Рождественский В. А. Сергей Есенин // О Есенине. С. 303.

1774

Беляев И. Подлинный Есенин: Социально-психологический этюд. Воронеж, 1927. С. 4. Сноска.

1775

Фриче В. Литература за два года советской власти // Творчество. 1919. № 10/11. С. 49.

1776

Рождественский В. А. Указ. соч. С. 292.

1777

Эренбург И. Г. Был поэт… // О Есенине. С. 594.

1778

Ревякин А. Чей поэт Сергей Есенин? (Беглые заметки). М., 1926. С. 38.

1779

Воронский А. К. Сергей Есенин. Литературный портрет // О Есенине. С. 87 (курсив наш. – Е. С. ).

1780

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 243. Л. 13. – Ивнев Рюрик. Мемуары: вступление, предисловие; сокращенный вариант. Разрозненные части.

1781

Поэты-имажинисты. С. 233.

1782

Мариенгоф А. Б. Воспоминания о Есенине // С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 225.

1783

Борис Эйхенбаум о Сергее Есенине в 1926–1927 годах / Публ. С. И. Субботина // Revue des Йtudes slaves. Paris, 1995. Т. LXVII. P. 124.

1784

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 243.

1785

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 243. Л. 13. – Ивнев Рюрик. Мемуары: вступление, предисловие; сокращенный вариант. Разрозненные части.

1786

Поэты-имажинисты. С. 252.

1787

Там же. С. 197.

1788

Воронский А. К. Сергей Есенин: Литературный портрет // О Есенине. С. 81.

1789

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 170; Кириллов В. Т. Встречи с Есениным // О Есенине. С. 163.

1790

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 289 (курсив наш. – Е. С. ).

1791

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 554 (курсив наш. – Е. С. ).

1792

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 304 (курсив наш. – Е. С. ).

1793

Цит. по: Воронский А. К. Сергей Есенин: Литературный портрет // О Есенине. С. 68 (курсив наш. – Е. С. ).

1794

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 1. С. 603.

1795

Письмо к И. Британу под условным заглавием «Ибо я большевик» (1924) цит. по : Станкеева З. В. Национальное своеобразие поэзии Есенина. Пермь, 1994. С. 30 (курсив наш. – Е. С. ). Опубл.: Вопросы литературы. 1988. № 8. С. 227.

1796

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 246 (Рюрик Ивнев).

1797

Там же. С. 251 (И. В. Грузинов).

1798

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 373. См. также: Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 594.

1799

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 109.

1800

С. А. Есенин: Материалы к биографии / Сост. Н. И. Гусева, С. И. Субботин, С. В. Шумихин. М., 1992. С. 178–179.

1801

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 349.

1802

Борис Эйхенбаум о Сергее Есенине в 1926–1927 годах / Публ. С. И. Субботина // Revue des Йtudes slaves. Paris, 1995. Т. LXVII. P. 116 (курсив наш. – Е. С. ).

1803

Грузинов И. В. Маяковский и литературная Москва // Мой век, мои друзья и подруги. С. 685 (курсив наш. – Е. С. ).

1804

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 386.

1805

Цит. по: Костина Е. М. Георгий Якулов. С. 81. Впервые опубл.: Якулов Г. Дневник художника. «Человек толпы» // Жизнь искусства. Вып. 2. 1924. № 2. С. 9 – 10; № 3. С. 7–9.

1806

См.: ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 249. Л. 63 – Ивнев Рюрик. «Мои литературные воспоминания»: Мемуары. Т. II, III (1908 – март 1919). Части I и II тома I («Литературный путь», «Февральская и Октябрьская революция», «Литературный Петербург»). [1940-е]. Машинопись с незначительной авторской правкой. 70 л.

1807

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 269.

1808

Полетаев Н. Г. Есенин за восемь лет // О Есенине. С. 268 (курсив наш. – Е. С. ).

1809

Киршон В. Сергей Есенин. Л., 1926. С. 15 (курсив наш. – Е. С. ).

1810

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 107 (курсив наш. – Е. С. ).

1811

См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 1. С. 501, 513.

1812

Чулков Г. И. Сочинения. Т. 5. Статьи 1905–1911 гг. СПб., 1912. С. 79 (курсив наш. – Е. С. ).

1813

Бухарин Н. Злые заметки. М.; Л., 1927. С. 3.

1814

Никитин Н. Н. О Есенине // О Есенине. С. 220.

1815

Поэты-имажинисты. С. 106, 241 (курсив наш. – Е. С. ).

1816

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 209; О Есенине. С. 589 (курсив наш. – Е. С. ).

1817

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 252 (курсив наш. – Е. С. ).

1818

См.: Дьяченко Г ., протоиерей. Полный церковно-славянский словарь. М., 1993 (Репринт 1900 г.). С 325; Прилуцкий В. Миро и мироточение // Семейная православная газета. 2002, июль. № 7 (91). С. 7.

1819

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 358.

1820

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 159.

1821

См. об этом: Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 492–493.

1822

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 130.

1823

Масонство в его прошлом и настоящем: В 3 т. / Под ред. С. П. Мельгунова и Н. П. Сидорова. Т. 1. М., 1914. С. 56 (курсив автора).

1824

Там же. С. 58.

1825

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 640 (курсив наш. – Е. С. ).

1826

Воронский А. К. Из воспоминаний о Есенине // С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 362–363 (курсив наш. – Е. С. ).

1827

Грузинов И. В. Маяковский и литературная Москва // Мой век, мои друзья и подруги. С. 661.

1828

Цит. по: Костина Е. М. Георгий Якулов. С. 81. Впервые опубл. в журн. «Гостиница для путешествующих в прекрасном», 1922, № 1.

1829

Белый Андрей . Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современности: Ответ Эмилию Метнеру на его первый том «Размышлений о Гёте». М., 1917. С. 27.

1830

Сведения о книге А. Белого содержатся в списке книг из Есенинской библиотеки в ГМЗЕ.

1831

Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 169.

1832

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М.; СПб., 1882. Т. 4. С. 180.

1833

Дьяченко Г. Указ. соч. С. 127.

1834

Поэты-имажинисты. С. 202, 212 (курсив наш. – Е. С. ).

1835

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 103 (курсив наш. – Е. С. ).

1836

Цит. по: Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 359 (курсив наш. – Е. С. ).

1837

Шершеневич В. Г. Лошадь как лошадь: Третья книга лирики / Рисунок имажиниста Бориса Эрдмана. М., 1920. Без стр. – «Композиционное соподчинение» (курсив наш. – Е. С. ).

1838

О Есенине. С. 436.

1839

Анучин Д. Н. Сани, ладья и кони, как принадлежности похоронного обряда / Древности. Труды Имп. Московского археологического общества, изданные под ред. В. К. Трутовского. Т. 14. М., 1890. С. 87. Сн. 13; см. также с. 152.

1840

См.: Там же. С. 172, 180.

1841

Записи автора. Тетр. 8б. № 579 – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет, с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 14.09.2000.

1842

Поэты-имажинисты. С. 238, 239, 256.

1843

См.: Дьяченко Г. Указ. соч. С. 256.

1844

Закон Божий. М., 1993. С. 480. Цитата приведена в работе: Воронова О. Е. Духовный путь Есенина: Религиозно-философские и эстетические искания. Рязань, 1997. С. 48.

1845

Краткое учение о богослужении православной церкви, составленное протоиереем, магистром Александром Рудаковым. М., 1991 (Перепечатка с изд.: СПб., 1900). С. 16.

1846

Словарь иностранных слов. 9-е изд., испр. М., 1982. С. 334.

1847

Изъяснение раскола, именуемого Христовщина или Хлыстовщина. Сообщ. Архимандрит Леонид. Составил Калуж. у. с. Забельня, свящ. Преобра-женск. церкви Иоанн Сергеев в 1809 г. // Чтения в Имп. ОИДР при Московском ун-те. 1874. Кн. III. Отд. V. С. 68 (курсив наш. – Е. С. ).

1848

Грузинов И. В. Имажинизма основное. М., 1921. С. 18.

1849

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 170.

1850

Там же; Кириллов В. Т. Встречи с Есениным // О Есенине. С. 163 (курсив наш. – Е. С. ).

1851

Авраамов А. Указ. соч. С. 44.

1852

Львов-Рогачевский В. Л. Указ. соч. С. 56.

1853

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 306.

1854

См.: Изъяснение раскола… С. 68.

1855

Поэты-имажинисты. С. 225, 239 (курсив наш. – Е. С. ).

1856

Там же. С. 342, 360 (курсив наш. – Е. С. ).

1857

Цит. по: Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 359 (курсив наш. – Е. С. ).

1858

Катаев В. П. Королевич (Из книги «Алмазный мой венец») // О Есенине. С. 439.

1859

В. Г. 2х2=5. С. 38, 39 (курсив автора).

1860

Задонский Н. А. Сергей Есенин // О Есенине. С. 418 (курсив наш. – Е. С. ).

1861

Поэты-имажинисты. С. 204, 206.

1862

Дьяченко Г. Указ. соч. С. 762.

1863

Русское зарубежье о С. А. Есенине: В 2 т. / Вступит. ст., сост., коммент. Н. И. Шубниковой-Гусевой. Т. 1. М., 1993. С. 153.

1864

Наша запись в начале 1980-х гг. в Москве от Трушечкиной М. И., 1907–1982, родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл.

1865

Gayraud R. Quand Il’ja Zdanevi? parlait de Sergej Esenin: une conf?rence in-?dite de I. Zdanevi?. Paris, 1926 // Revue des ?tudes slaves. Paris, 1995. Т. LXVII. P. 93.

1866

Иванов В. В. Из «Истории моих книг» // О Есенине. С. 152.

1867

Khazan Vladimir Заметки к теме «Смерть в художественном мире С. Есенина» // Revue des Йtudes slaves. Paris, 1995. Т. LXVII. P. 49.

1868

Op. cit. P. 49–50.

1869

Берберова Н. Н. Люди и ложи: Русские масоны ХХ столетия. New York, 1989. С. 26, 82.

1870

Там же. С. 79, см. также с. 76.

1871

Рождественский В. А. Указ. соч. С. 302.

1872

Поэты-имажинисты. С. 217.

1873

Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина. С. 575.

1874

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1987. Т. 4. С. 243.

1875

См.: Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 447–449.

1876

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 257. Л. 8. – Ивнев Рюрик . Мемуары. Т. VII («Москва. 20–21 гг.»). <…> Первоначальный вариант. [1940-е] 1942 г. Автограф. 65 л. См. также: ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 258. Л. 8. – Ивнев Рюрик. Мемуары. Т. VII («Москва. 20–21 гг.»). <…> [1940-е]. Машинопись с авторской правкой. 41 л.

1877

Шершеневич В. Г. 2х2=5. С. 8.

1878

Шершеневич В. Г. Лошадь как лошадь. Третья книга лирики / Рисунок имажиниста Бориса Эрдмана. М., 1920. Без стр. – «Принцип басни», «Принцип кубизма», «Аграмматическая статика».

1879

См.: Костина Е. М. Георгий Якулов. С. 95 – 125.

1880

См.: Там же. С. 135.

1881

Григорьев С. Пророки и предтечи последнего завета. Имажинисты Есенин, Кусиков, Мариенгоф. М., 1921. С. 5–6.

1882

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 322–323.

1883

Сторожакова Л. Мой роман с друзьями Есенина. Симферополь, 1998. С. 63.

1884

Подробнее об образе коня у имажинистов: Самоделова Е. А. Московский имажинизм в «зеркале» одного документа // Русский имажинизм. М., 2003 (переизд.: М., 2005).

1885

Мариенгоф А. Б. Буян-остров. Имажинизм. М., 1920. С. 7.

1886

Поэты-имажинисты. С. 198, 203, 204, 207, 208, 211, 212, 221, 224, 230, 231, 232, 234, 238, 255.

1887

Мариенгоф А. Б. Заговор дураков. Трагедия. М., 1922. С. 17.

1888

См.: Поэты-имажинисты.

1889

Григорьев С. Указ. соч. С. 13, см. также с. 12.

1890

См.: Там же. С. 34–37.

1891

Глубоковский Б. Указ. соч. С. 116.

1892

Варга И. Ч. Сергей Есенин (Певец родной земли) // Slavica. XIX. Debrecen, 1983. S. 105.

1893

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 328.

1894

Поэты-имажинисты. С. 240.

1895

Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка / Сост. Л. Г. Бараг, И. П. Березовский, К. П. Кабашников, Н. В. Новиков. Л., 1979.

1896

Мариенгоф А. Б. Заговор дураков. Трагедия. М., 1922. С. 11.

1897

Там же. С. 24.

1898

Там же. С. 19, 42.

1899

Там же. С. 22.

1900

Там же. С. 51.

1901

Там же.

1902

См.: Советский энциклопедический словарь. С. 1352.

1903

Мариенгоф А. Б. Заговор дураков. С. 51.

1904

Там же. С. 59.

1905

Там же. С. 39 (курсив наш. – Е. С. ).

1906

Там же. С. 59 (курсив наш. – Е. С. ).

1907

Там же. С. 9, 36.

1908

Там же. С. 9, см. также с. 70.

1909

См.: Советский энциклопедический словарь. С. 946.

1910

Эренбург И. Г. Указ. соч. С. 589.

1911

См.: Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 322.

1912

Львов-Рогачевский В. Л. Указ. соч. С. 32.

1913

Поэты-имажинисты. С. 93, 106, 95, 90, 111 (курсив наш. – Е. С. ).

1914

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 536 (курсив наш. – Е. С. ).

1915

Там же. С. 552 (курсив наш. – Е. С. ).

1916

Поэты-имажинисты. С. 252 (курсив наш. – Е. С. ).

1917

Там же. С. 212, 214, 219 (курсив наш. – Е. С. ).

1918

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 257. Л. 4. – Ивнев Рюрик . Мемуары. Т. VII («Москва. 20–21 гг.»). <…> Первоначальный вариант. [1940-е] 1942 г. Автограф. 65 л.

1919

Шершеневич В. Г. 2х2=5. С. 18.

1920

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 257. Л. 10. – Ивнев Рюрик. Мемуары. Т. VII («Москва. 20–21 гг.»). <…> Первоначальный вариант. [1940-е] 1942 г. Автограф. 65 л.

1921

Иванов В. В. О Сергее Есенине // О Есенине. С. 145, 146.

1922

Павлова И. В. Указ. соч. С. 197.

1923

Со слов Рюрика Ивнева – см.: С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 241.

1924

Сергей Есенин в стихах и жизни. С. 425; О Есенине. С. 219.

1925

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 98.

1926

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 243.

1927

ИМЛИ. Ф. 299. Оп. 1. Ед. хр. 9. Приложение.

1928

Там же. Ед. хр. 14. – Машинопись с автографами-подписями.

1929

Там же. Ф. 299. Оп. 1. Ед. хр. 14. – Машинопись с автографами-подписями.

1930

Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина. С. 577.

1931

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 214; О Есенине. С. 594.

1932

Рождественский В. А. Указ. соч. С. 292.

1933

Поэты-имажинисты. С. 202.

1934

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 612 (курсив наш. – Е. С. ).

1935

Рождественский В. А. Указ. соч. С. 302 (курсив наш. – Е. С. ).

1936

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 516.

1937

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 245. См. также: С. 326.

1938

Там же. С. 120.

1939

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 322.

1940

ИМЛИ. Ф. 299. Оп. 1. Ед. хр. 13. – Автограф (курсив наш. – Е. С. ).

1941

С. А. Есенин в стихах и жизни. С. 139.

1942

Поэты-имажинисты. С. 280 (курсив наш. – Е. С. ).

1943

Городецкий С. М. О Сергее Есенине. Воспоминания // О Есенине. С. 129.

1944

Фасмер М. Указ. соч. Т. 4. С. 243.

1945

Шершеневич В. Г. Лошадь как лошадь: Третья книга лирики / Рисунок имажиниста Бориса Эрдмана. М., 1920. Без стр. – «Композиционное соподчинение», «Квартет тем», «Аграмматическая статика», «Тематический контраст», «Принцип растекающегося звука».

1946

Поэты-имажинисты. С. 111, 113.

1947

Цит. по: Львов-Рогачевский В. Л. Указ. соч. С. 37. – Явь. Г. Владычина, С. Есенин, Р. Ивнев, В. Каменский, А. Мариенгоф, А. Оленин и др. [М.], 1919. С. 12; см. также: Львов-Рогачевский В. Л. Указ. соч. С. 37.

1948

Цит. по: Львов-Рогачевский В. Л. Указ. соч. С. 39.

1949

Поэты-имажинисты. С. 220, 221, 224, 235, 241, 242, 246.

1950

Мариенгоф А. Б. Буян-остров. Имажинизм. М., 1920. С. 7.

1951

Львов-Рогачевский В. Л. Указ. соч. С. 45.

1952

Грузинов И. В. Имажинизма основное. М., 1921. С. 15.

1953

См.: ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 257. Л. 10. – Ивнев Рюрик. Мемуары. Т. VII («Москва. 20–21 гг.»). <…> Первоначальный вариант. [1940-е] 1942 г. Автограф. 65 л.

1954

Григорьев С. Указ. соч. С. 8.

1955

Поэты-имажинисты. С. 326.

1956

Масонство в его прошлом и настоящем. Т. 1. С. 58.

1957

Львов-Рогачевский В. Л. Указ. соч. С. 33.

1958

Авраамов А. Указ. соч. С. 9 – 10.

1959

Эренбург И. Г. Указ. соч. С. 594.

1960

См., напр.: Савченко Т. К. С. Есенин и его окружение: Литературно-творческие связи. Взаимовлияния. Типология: Дисс…докт. филол. наук. М., 1991; Сухов В. А. Сергей Есенин и имажинизм: Дисс…канд. филол. наук. М., 1997; Павлова И. В. Указ. соч.

1961

См.: Киселева Л. А. Поэтика Есенина в контексте русской крестьянской культуры: герменевтические и терминологические проблемы // W kr?gu Jesienina / Pod red. Jerzego Szokalskiego. Slawistyczny O?rodek Wydawniczy. Literatura na pograniczach. № 10. Warszawa, 2002. С. 30.

1962

Цит. по: Буслаев Ф. И. Русские духовные стихи // Сб. Общества рус. яз. и словесности Имп. академии наук. 1887. Т. 42. С. 487.

1963

Киселева Л. А. Указ. соч. С. 30.

1964

Там же.

1965

Бирюков С. Имажи Сергея Есенина. (К проблеме дендизма) // W kr?gu Jesienina… S. 111.

1966

Беляев И. Подлинный Есенин: Социально-психологический этюд. Воронеж, 1927. С. 1.

1967

См., напр.: Захаров А. Н. Поэтика Есенина. М… 1995. 222 с. (о символике дома); Капрусова М. Н. Мифологические, фольклорные, религиозные темы в поэзии С. Есенина (Поэтика дерева): Автореф… канд. филол. наук. М., 1994. 19 с.

1968

Захаров А. Н. Художественно-философский мир Сергея Есенина: Дисс…докт. филол. наук. М., 2002. С. 180.

1969

По сведениям Л. А. Архиповой (1953–2003), главного хранителя научного архива ГМЗЕ, в октябре 2002 г. на Есенинской конференции, проходившей в Москве – Рязани – Константинове – Спас-Клепиках.

1970

Черняев Г. Л. Он любил русскую природу. – Цит. по: Чистяков Н. Королева у плетня. Орехово-Зуево, 1996. С. 90 (Перепечатка из газ.: Новая Мещера, 1960, 2 октября).

1971

Там же. С. 89.

1972

Цит. по: Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 1. С. 262–263.

1973

Там же. Ч. 1. С. 262.

1974

Там же. Ч. 2. С. 153.

1975

Там же. Ч. 2. С. 162.

1976

Имеются в виду серийные издания: Александров Николай Александрович (1840–1907) «Богатые степи (Новороссия)», М., 1898; «Черемисы и чуваши (Лесная окраина)», М., 1899; «Якуты [Долганы]», М., 1899; «Мордва, мещеряки и тептяри», М., 1900; «Ногайцы», М., 1900; «Сибирская тайга. Тунгусы», М., 1900; «Степи. Бессарабия. Молдаване (румыны)», М., 1900 (серия «Чтение для народа. Где на Руси какой народ живет и чем промышляет» изд-ва А. Я. Панафидина) и его же «Пустыни Севера и их кочующие обитатели», илл. М. Микешиным, А. Шарлеманем и др., СПб., 1873; «Инородцы лесов (Сибирь)», М., 1899, 1900; «Казаки черноморцы и терцы», М., 1899 (серия «Народы России. Этнографические очерки и рассказы для детей» того же издательства). Также названы учебные пособия: Желиховская В. П. «Кавказ и Закавказье», с картой Кавказа, СПб.: на средства Изд. о-ва при… Пост. комиссии по устройству нар. чтений, 1885; Кологривов Ю. В. «Волга», сост. по Рагозину, Монастырскому и др. источникам, с картой, СПб., 1889 (известны его же «Русские владения в Средней Азии», 3-е изд., СПб.: Пост. комиссия по устройству нар. чтений, 1898); Овсянников Александр Николаевич «Урал», 4-е изд., СПб.: Пост. комиссия по устройству нар. чтений, 1909 (известны его же «Ладожское озеро», СПб.: Пост. комиссия по устройству нар. чтений, 1889, 3-е изд. – 1899; «Географические очерки и картины», т. 1 – «Очерки и картины Поволжья», т. 2 – «Малороссия», СПб.: типолит. Цедербаума и Гольденблюма, 1878–1880).

1977

Молчанов М. Н. Воспоминания. – Цит. по: Чистяков Н. Королева у плетня. Орехово-Зуево, 1996. №. 80 (Хранится в Спас-Клепиковском филиале ГМЗЕ. Папка 33).

1978

См.: Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина: К 100-летию со дня рождения великого русского поэта. Константиново: Гос. музей-заповедник С. А. Есенина, 1994. С. 15.

1979

См.: ГЛМ. Ф. 4. Оп. 1. Ед. хр. 8.

1980

Факт написания автографа на географической карте стал нам известен и осмыслен к моменту выхода из печати статьи, в которой он вкратце упомянут: Самоделова Е. А. Проблемы топонимики в изданиях Есенина // Издания Есенина и о Есенине: Итоги. Открытия. Перспективы / Новое о Есенине. Есенинский сборник. Вып. 4. М., 2001. С. 104.

1981

См.: Подольская Н. В. Словарь русской ономастической терминологии. М., 1978. С. 164.

1982

О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 283.

1983

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 105–106.

1984

Там же. Ч. 2. С. 49.

1985

Частушки родины Есенина – села Константинова / Сост. Е. и А. Есенины; Предисл. Н. Смирнова. М., 1927. С. 41.

1986

«У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 113 (в записи сестер Е. и А. Есениных в 1927 г.).

1987

Там же. С. 189 (см. также с. 215), 165 (см. также с. 289), 132–133, 166.

1988

Там же. С. 141, 190, 293, 251, 132, 136, 145, 289, 188.

1989

См.: Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 41; «У меня в душе звенит тальянка…». С. 339.

1990

РГПУ. Эксп. 1972. Михайловский р-н, с. Слободка. Тетр. 2. № 16 (4).

1991

МГК, и. 2139-15 ф. 3563 – «Они сизые, сизокрылые…», с. Ольшанка Милославского р-на.

1992

МГК. Лето 1982. Тетр. 2. № 1303. Дневник. Сеанс 32 – «Ножки подходят…», с. Ольшанка Милославского р-на.

1993

МГК, и. 2151-13, и. 2151-4, и. 2151-15 ф. 3575 – «Эх, ой пора, нам пора…», с. Дегтяные Борки Ухоловского р-на.

1994

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 218.

1995

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 29.

1996

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 134.

1997

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 32.

1998

См.: Поспелов Е. М. Имена городов: вчера и сегодня (1917–1992): Топонимический словарь. М., 1993. С. 157–158.

1999

Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1992 (1991). С. 7.

2000

Миклашевская А. «Мы виноваты перед ним» // Кузнецов В. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 283.

2001

Там же. С. 284.

2002

Наблюдение о героях Достоевского см.: Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 114, 115.

2003

Московский городской народный университет им. Шанявского. Текст закона с стенографическим отчетом Государственной Думы и биографией Шанявского. М., 190<8>. С. 51.

2004

Клейнборт Л. «В стихах его была Русь…» // Кузнецов В. Тайна гибели Есенина. С. 271.

2005

Покровский Г. Есенин – есенинщина – религия. М., 1929. № 30.

2006

Ревякин А. Чей поэт Сергей Есенин? (Беглые заметки). М., 1926. С. 21.

2007

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 402; О Есенине. С. 365.

2008

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 402.

2009

Записи автора. Тетр. 11. № 469. Зап. Н. В. Рыбаковой и Е. А. Самоделовой 24.07.1992 в г. Елатьма Касимовского р-на Рязанской обл. (фольклорная экспедиция под руквом Н. Н. Гиляровой, МКГ).

2010

Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 49.

2011

О Есенине. С. 299.

2012

Там же. С. 272.

2013

Там же. С. 273.

2014

Там же. С. 345.

2015

Там же. С. 133.

2016

О. Е. Воронова (д. ф. н., проф. РГПУ им. С. А. Есенина) любезно поделилась с нами научным выводом из своих разысканий по старообрядчеству – искренняя ей благодарность.

2017

См. об этом – в связи с «Пугачевым» Есенина: Самоделова Е. А. Историко-фольклорная поэтика С. А. Есенина / Рязанский этнографический вестник. 1998. С. 164–166.

2018

Свирская М. Знакомство с Есениным // Наш современник. 1990. № 10. С. 166. – Заметим, что воспоминания неточны в отдельных деталях, напр., в сообщении о венчании Есенина и З. Н. Райх на Соловках.

2019

Записи автора. Тетр. 8б. № 515 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р., в д. Волхона Рыбновского р-на Рязанской обл. в сентябре 2000 г.

2020

Новиков Н. И. Древняя Российская вивлиофика. Мышкин, 1891. Т. 1. Ч. II. С. 198 (курсив наш. – Е. С. ).

2021

См., напр.: Современное истолкование некоторых литературоведческих терминов. Учеб. пособие / Сост. В. А. Попов, Т. В. Федосеева. Рязань, 2000. С. 38.

2022

Предположение любезно высказано нам к. т. н. В. А. Дроздковым после обсуждения географического указателя к академическому Полн. собр. соч. Есенина 3 апреля 2001 г. в ИМЛИ.

2023

Маймескулова А. «Сельский часослов» Сергея Есенина: Опыт интерпретации // W kr?gu Jesienina / Pod red. J. Szokalskiego. Slawistyczny O?rodek Wydawniczy. Literatura na pograniczach. № 10. Warszawa, 2002. S. 61.

2024

Там же.

2025

См.: Там же. Со сноской: Смирнов И. П. Порождение интертекста (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б. Л. Пастернака) / Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 17. Wien, 1995.

2026

Калевала / Пер. с фин. Л. Бельского. М., 1977. С. 42.

2027

См.: Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865. Т. 1. С. 356.

2028

Там же. Т. 1. С. 609, 610.

2029

Русская ономастика и ономастика России: Словарь / Под ред. акад. О. Н. Трубачева. М., 1994. С. 174.

2030

О Есенине. С. 148.

2031

Афанасьев А. Н. Указ. соч. М., 1865. Т. 1. С. 73.

2032

Маяковский В. В. Сочинения: В 2 т. М., 1987. Т. 1. С. 98.

2033

См.: Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 95.

2034

Русская ономастика и ономастика России. С. 174.

2035

ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 147. Л. 1 об. – Кожевников. Верования крестьян села Путятина Сапожковского уезда, Рязанской губернии.

2036

Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1869. Т. 3. С. 285.

2037

Тульцева Л. А. Народные названия Млечного пути в среднерусской полосе России // Астрономия древних обществ. М., 2002. С. 281.

2038

Там же. С. 282.

2039

Русская ономастика и ономастика России. С. 102.

2040

О Есенине. С. 333.

2041

См.: Томск-7, 1991, 30 января. № 2. С. 4 – статья В. И. Николаева.

2042

Кострова В. В Петрограде и в Берлине // Кузнецов В. Тайна гибели Есенина. С. 292.

2043

Наука и бизнес на Мурмане. Мурманск, 2000. № 6: Вокруг Есенина. С. 83–86.

2044

Фрейденберг О. М. Введение в теорию античного фольклора. Лекции // Она же . Миф и литература древности. 2-е изд. М., 1998. С. 36.

2045

Там же.

2046

Цит. по: Редин Е. К. Христианская топография Козьмы Индикоплова по греческим и русским источникам. М., 1916. Ч. 1. С. 110. (См. комм.: V, 409.)

2047

См.: Дроздков В. А. Ассоциация вольнодумцев в Москве (новые разыскания) // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 221, 223.

2048

Наблюдение Ю. Б. Юшкина на заседании Есенинской группы при обсуждении географического указателя к академическому Полн. собр. соч. Есенина 3 апреля 2001 г. в ИМЛИ.

2049

Захаров А. Н. Художественно-философский мир Сергея Есенина. С. 186.

2050

Там же. С. 188.

2051

Сторожакова Л. Мой роман с друзьями Есенина. Симферополь, 1998. С. 8, 31.

2052

Баргузинский заповедник / Фото А. И. Фрейдберга; автор текста Л. Николаева. М., 1973. С. 4.

2053

Поспелов Е. М. Имена городов: вчера и сегодня (1917–1992). М., 1993. С. 94.

2054

Записи автора. Тетр. 8а. № 507 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р., д. Волхона (по соседству с с. Константиново) Рыбновского р-на, 13.09.2000. Согласно данным Е. М. Поспелова (см. предыдущ. сноску), г. Пугачев ныне относится к Саратовской обл., но расположен близко к пограничью с Самарской обл. При изменении административно-территориального районирования могла меняться его географическая принадлежность.

2055

См.: Калуцков В. Н. Топология культурного пространства – новая область работы для специалистов и краеведов. (На примере Зюздинского края) // VIII Герценовские чтения (Мат-лы науч. конференции). Киров, 2002. С. 59; см. также: Калуцков В. Н. и др. Культурный ландшафт Русского Севера / Семинар «Культурный ландшафт»: Первый тематический выпуск докладов. М., 1998; Калуцков В. Н. Основы этнокультурного ландшафтоведения: Учеб. пособие. М., 2000.

2056

Калуцков В. Н. Топология культурного пространства… С. 60.

2057

Записи автора. Тетр. 8. № 147 – Вавилова Мария Николаевна, 1908 г. р., с. Константиново Рыбновского р-на, 03.10.1993.

2058

Уманская Е. Г. Сергей Есенин и литературное движение (1915–1923 гг.): Автореф…канд. филол. наук. М., 1972. С. 6.

2059

Там же.

2060

См. об этом: Самоделова Е. А. Сергей Есенин и его поэзия как объект фольклоризации // Наследие С. А. Есенина на рубеже веков (к 105-летию со дня рождения). Рязань, 2000. С. 111–125.

2061

См. исследования о нем: Морозов И. А., Фролова О. Е. Пушкин в анекдоте // Живая старина. 1999. № 4. С. 21–23; Запорожец В. В. «Александр Сергеевич Пушкин, выйди к нам…» // Там же. С. 23; Смолицкий В. Г. «Орелик» / Ноти-ровки песен В. В. Запорожец, О. Пушкаревой // Народное творчество. 1998. № 6. С. 33–34.

2062

См.: Эванс Л., Мамулькин В. Верная жена – друг индейцев // Невеста. М., 2001. № 1. С. 19–23.

2063

См.: Многосерийное игровое шоу Сергея Бодрова «Последний герой» по телевизионной программе ОРТ по субботам (повторно по средам) в начале 2002 года в 20.00; действие происходит на островах Карибского моря, участники входят в состав племен «черепахи» и «ящерицы», позднее в племенной союз «акул», победителям вручается общий тотем в форме деревянного идола и личный тотем в виде ожерелья; подробная информация об игре содержится в номерах журнала «Цветной телевизор» за январь 2002 г.

2064

ГЛМ. Инв. № 4. П. 1. Л. 89 об. – 90. – Фольклор Электрозавода. 1930–1931 гг. Записи учащихся ФЗУ Электрозавода в Москве. Собиратель С. И. Минц.

2065

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 311.

2066

ГЛМ. Инв. № 4. П. 1. Л. 88 об. – 89.

2067

Записи автора. Тетр. 8б. № 629 – Дорожкина Валентина Алексеевна, 86 лет, с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл. Зап. нами и Н. М. Солобай 03.10.2000 г.

2068

Цит. по: Иванова Л. И. О минувшем (Из записок театрального режиссера) // В мире Есенина: Сб. материалов Есенинских чтений. Орел, 1995. С. 105.

2069

См.: Благой Д. Комментарии // Пушкин А. С. Избранные сочинения: В 2 т. М., 1978. Т. 1. С. 691.

2070

Воронова О. Е. Пушкин и Есенин как выразители русского народного самосознания // Пушкин и Есенин. Есенинский сб. Новое о Есенине. Вып. 5. М., 2001. С. 52.

2071

См.: Там же. С. 51.

2072

Вольпин Н. Д. Свидание с другом // Как жил Есенин: Мемуарная проза. Челябинск, 1991. С. 343.

2073

Там же. С. 346.

2074

Собрание народных песен П. В. Киреевского. Записи П. И. Якушкина: В 2 т. Л., 1983. Т. 1. С. 201. № 454.

2075

Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография. М., 1991. (Пер. на рус. яз. с нем. изд. 1927 г.). С. 244.

2076

Лебедева Н. И. Материалы по народному костюму Рязанской губернии / Труды Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1929. Вып. XVIII. С. 7 (курсив наш. – Е. С .).

2077

Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1929. Вып. 2. С. 6. № 102.

2078

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1986. Т. 2. С. 66; 1987. Т. 4. С. 493.

2079

Это мнение любезно подтвердила нам филолог ИМЛИ РАН С. А. Коваленко (д. филол. н.; вед. научн. сотр.). Благодарим ее за консультацию по поводу стихотворений А. А. Ахматовой на «есенинскую» тему.

2080

Цит. по: Ахматова А. А. Сергей Есенин / Публ. М. Кралина // Наш современник. 1990. № 10. С. 159. Указано место хранения: РГАЛИ. Ф. 13. Оп. 1. Ед. хр. 12. Л. 1 об.

2081

Там же. С. 159.

2082

ГЛМ. Инв. № 90. Л. 129–130. – Записи студентов ИФЛИ… на Московских фабриках и заводах. Анализ текста см.: Самоделова Е. А. Сергей Есенин и его поэзия как объект фольклоризации // Наследие С. А. Есенина на рубеже веков (к 105-летию со дня рождения). Рязань, 2000. С. 118–120.

2083

ГЛМ. Инв. № 90. Л. 129–130.

2084

См.: Jessenin Sergej . Gesammelte Werke. Bd. 1–3. Berlin, 1995. Bd. 1. № 18.

2085

ГЛМ. Ф. 4. Оп. 2. Ед. хр. 41. Л. 19 (16).

2086

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 332.

2087

Там же. С. 290.

2088

См.: Иванова И. «Саданул под сердце финский нож…»: Сергей Есенин и блатной мир // Российская провинция. 1995. № 4. С. 42.

2089

Терц А. Отечество: Блатная песня…» // Песни неволи / Сост. Ю. П. Дианов, А. Д. Мучник, Т. Н. Фабрикова. Воркута, 1992. С. 26–27. Первая публ.: Нева. 1991. № 4.

2090

Там же. С. 27.

2091

Цит. по: Сторожакова Л. Мой роман с друзьями Есенина. Симферополь, 1998. С. 25–26.

2092

О бытовании переделок Есенина в тюремной среде см.: Российские вийоны / Сост. А. Г. Бронников, В. А. Майер. М., 2001. С. 9.

2093

Сторожакова Л. Указ. соч. С. 26.

2094

Цит. по: Шипулина Г. И. Мифы о смерти С. А. Есенина // Смерть Сергея Есенина: Документы. Факты. Версии. М., 1995. С. 268.

2095

Афанасьев А. Н. Русские заветные сказки. М., 1991. № 35.

2096

Цит. по: Куняев С. Ю. Жизнь и смерть поэта // Ганин А. А. Стихотворения. Поэмы. Роман. Архангельск, 1991. С. 12.

2097

Цит. по: Бойко Ю. Е. Фольклорный пятачок в городском парке // Традиционные формы досуга: История и современность / Сохранение и возрождение фольклорных традиций. М., 1993. С. 190.

2098

Записи автора. Тетр. 21 – в октябре 1999 г. близ д. Толстяково Солнечногорского р-на Московской обл. от Анатолия, около 65 лет, любителя посещать городские «пятачки».

2099

Там же.

2100

Тунтуев Ю. , кинооператор. На родине С. Есенина // Волжская коммуна. Куйбышев, 1960, 4 окт. № 236. С. 4.

2101

Чулков Г. И. Сочинения. Т. 5. Статьи 1905–1911 гг. СПб., 1912. С. 143.

2102

Буслаев Ф. И. О преподавании отечественного языка. М., 1941. С. 217. Сноска *.

2103

Краткое учение о богослужении православной церкви, составленное протоиереем, магистром Александром Рудаковым. М., 1991 (Перепечатка с изд.: СПб., 1900). С. 6.

2104

Песни русских сектантов мистиков. С 22 таблицами рисунков и с 2 таблицами нот / Сост. Т. С. Рождественского, М. И. Успенского // Записки Имп. Русского географического общества по отделению этнографии. Т. XXXV. СПб., 1912. С. XXVI.

2105

ИМЛИ. Ф. 32 (фонд С. А. Есенина). Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 10–11 (41–42) – Бабенчиков М. В. Есенин: Воспоминания. 1926. Машинопись с правкой редактора И. В. Евдокимова. Опубл.: Сергей Александрович Есенин: Воспоминания / Под ред. и с предисл. И. В. Евдокимова. М.: Госиздат, 1926.

2106

Благодарим фотохудожника А. И. Старикова, переснявшего две фотографии скульптуры Н. А. Селиванова (вид прямо и в профиль) из какой-то газеты; скульптура была куплена на выставке и где находится теперь, неизвестно.

2107

Кострова В. В Петрограде и в Берлине // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 292.

2108

См.: Леонид , архимандрит. Изъяснение раскола, именуемое Христовщина или Хлыстовщина. Составил Калуж. у. с. Забельня, свящ. Преображеской церкви Иоанн Сергеев в 1809 г. // Чтения в ОИДР при Московском ун-те. 1874. Кн. III. Отд. V. С. 70.

2109

ГЛМ. Ф. 4. Оп. 1. Ед. хр. 462.

2110

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 343.

2111

Запись автора 23.06.2000 г. от Секу Диане, 9 лет, школа № 17, г. Москва.

2112

Запись автора в августе 2005 г.

2113

Русский школьный фольклор: От «вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов / Сост. А. Ф. Белоусов. М., 1998. С. 449.

2114

Там же. С. 450.

2115

Там же. С. 433.

2116

Там же. С. 434.

2117

Воспоминания об А. Твардовском: Сб. 2-е изд. М., 1982. С. 212.

2118

Запись автора в ноябре 2000 г. от Владимира Леонидовича Кляуса, 1962 г. р., родом из г. Чита; по его словам, это четверостишие знает с давних лет.

2119

Анисимов В. И. Мудрое народное слово: Фольклор Самарского края. М., 2001. С. 23.

2120

Переписка А. Н. Толстого: В 2 т. / Вступит. ст., сост. и коммент. А. М. Крюковой. М., 1989. Т. 1. С. 56.

2121

См.: Там же. С. 56. Сн. 2.

2122

Асеев Н. Н. Стихотворения. Поэмы. Воспоминания. Статьи. М., 1990. С. 324.

2123

Атасов С. Про особенности национального характера. М., 2000.

2124

Старцев И. И. Мои встречи с Есениным // Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 274.

2125

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 416.

2126

Толстой А. Н. Союз пяти. Рассказы. Л., 1925. С. 7.

2127

Лев Б. Есенинские рейсы // Нева. 1965. № 5. С. 220.

2128

Русский школьный фольклор. С. 502. № 79. Примеч. на C. 517: «Самозапись Михаила Лурье, 21 года. Ленинград. 1990 г. Слышал в п/л “Орленок” в 1983 г. В связи с текстом, приписываемым Маяковскому…»

2129

Записи автора. Тетр. 16 № 365 – пожилой мужчина в автобусе в районе ВДНХ, г. Москва, июнь 2005.

2130

Цит. по.: Паперная Э. С ., Розенберг А. Г ., Финкель А. М. Парнас дыбом. М., 1990. С. 70. Написание стихов с прописных букв проведено нами. – Е. С.

2131

Сведения даны по: Краткая хроника жизни и творчества. 1895–1925 // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 560.

2132

Цит. по.: Паперная Э. С ., Розенберг А. Г., Финкель А. М. Указ. соч. С. 15.

2133

См.: Там же. С. 15. Сн. 1.

2134

Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 199.

2135

Зайцев В. А. Русская поэзия ХХ века: 1940 – 1990-е годы. М., 2001. С. 244.

2136

См.: Минлос Ф. Р. Заумь в считалках // Мат-лы молодежной науч. конференции «XII Виноградовские чтения» (25–30 июня 2002 г., Нижний Новгород). Н. Новгород, 2002. С. 95 – 103. Слово «хала-бала» неоднократно повторил Александр Градский в телепередаче 24 октября 2002 г.

2137

Кибиров Т. Ю. Сантименты: Восемь книг. Белгород, 1994. С. 75–76. Написание стихов с прописных букв проведено нами. – Е. С.

2138

Там же. С. 71–72.

2139

Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 402.

2140

Кибиров Т. Ю. Сантименты: Восемь книг. Написание стихов с прописных букв проведено нами. – Е. С.

2141

Анализ символики лягушки см.: Самоделова Е. А. Историко-фольклорная поэтика С. А. Есенина / Рязанский этнографический вестник. 1998. С. 41.

2142

Кибиров Т. Ю. Парафразис. Книга стихов. СПб., 1997. С. 51–52.

2143

Там же. С. 54–55.

2144

Гандлевский С. Сочинения Тимура Кибирова // Кибиров Т. Ю. Сантименты: Восемь книг. С. 5.

2145

См.: Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина: К 100-летию со дня рождения великого русского поэта. Константиново: Гос. музей-заповедник С. А. Есенина, 1994. С. 22.

2146

Самохвал. Информационный вестник. М., 2003. Сентябрь. С. 21.

2147

См.: Борев Ю. Б. Краткий курс истории ХХ века в анекдотах, частушках, байках, мемуарах по чужим воспоминаниям, легендах, преданиях и т. д. М., 1995. С. 5–6 – предисловие «От автора. Об интеллигентском фольклоре».

2148

Дмитриева С. И. Мифологические представления русского народа в прошлом и настоящем (Былички и рассказы об НЛО) // Этнографическое обозрение. 1994. № 6. С. 97 – 110.

2149

Рубрика «Чудеса и приключения» // НЛО. 1999, 1 ноября. № 44. С. 11.

2150

Цит. по: Дмитриева С. И. Указ. соч. С. 105.

2151

Там же. С. 108.

2152

Там же. С. 105.

2153

Там же.

2154

Записи автора. Тетр. 13. № 303. Июнь 2000 г.

2155

См. напр.: Кузнецов В. И. Как Сергей Есенин защитил Иисуса Христа // Чудеса и приключения. М., 2001. № 4. С. 14–16.

2156

Запись автора в 1999 г.

2157

Записи автора. Тетр. 1. № 291. Хлапова А. Д., 72 г. Зап. автора и М. Д. Максимовой

2158

Запись автора летом 1999 г. в Москве. Блокнот. C. 23.

2159

Запись автора летом 1999 г. в Москве. Блокнот. C. 23.

2160

Астахов В. И. В есенинском Константинове. М., 1988. С. 11.

2161

Запись автора от Н. В. Есениной (Наседкиной, 1933–2006) в беседе по телефону 8 февраля 2006 года, г. Москва.

2162

См.: Обыдёнкин Н. В. Указ. соч. С. 34.

2163

Запись автора летом 1999 г. в Москве. Блокнот. C. 23.

2164

Запись автора летом 1999 г. в Москве. Блокнот. C. 35.

2165

Там же.

2166

Записи автора. Тетр. 21 – в октябре 1999 г. в д. Толстяково Солнечногорского р-на Московской обл.

2167

Запись автора летом 1999 г. в Москве. Блокнот. C. 35.

2168

Наша запись от Власовой Валентины Григорьевны, 70 лет, родом из д. Панцирово Клепиковского р-на, в Москве 25 мая 2004 г.

2169

Сообщено в личном разговоре с автором осенью 1999 г. в Москве.

2170

Записи автора. Тетр. 13 № 288. – Кузнецова В. Е. Июнь 2000 г.

2171

Мнение Н. М. Хопёрской – «круглый стол» в ИМЛИ РАН 2 октября 1997 г.

2172

См.: Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина. От «Пророка» до «Черного человека»: Творческая история, судьба, контекст и интерпретация. М., 2001. С. 209.

2173

Котенко С. Хочу видеть этого человека // Молодая гвардия. 1968. № 12. С. 233.

2174

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 363.

2175

Там же.

2176

Варга И. Ч. Сергей Есенин (Певец родной земли) // Slavica. XIX. Debrecen, 1983. S. 98.

2177

Там же. C. 102, 103.

2178

См.: Сергей Есенин: Краткая хроника жизни и творчества. 1895–1925 // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 559.

2179

Сторожакова Л. Указ. соч. С. 53.

2180

Сообщено нам О. Е. Вороновой (проф., докт. филол. наук, РГПУ им. С. А. Есенина), руководившей фольклорной практикой в Константинове, и выпускницей того же вуза Г. А. Лексиной (биолог, науч. сотр. Дома-музея И. П. Павлова в Рязани).

2181

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 262.

2182

Там же. С. 262–263.

2183

«Шаганэ ты моя, Шаганэ!..» К поездке Есенина в Грузию // Наука и бизнес на Мурмане. № 6. Вокруг Есенина. Мурманск, 2000. Декабрь. С. 76.

2184

Карохин Л. Сергей Есенин в Царском Селе. СПб., 2000. С. 39.

2185

Там же.

2186

С. А. Есенин: Материалы к биографии. М., 1992. С. 17.

2187

Ломан Ю. Д. Воспоминания крестника императрицы (автобиографические записки). СПб., 1994. С. 66.

2188

О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 157.

2189

С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1986. Т. 2. С. 315–316.

2190

См.: Воронова О. Е. Творчество С. А. Есенина в контексте традиций русской духовной культуры: Автореф. дисс…докт. филол. наук. М., 2000. С. 40, 16.

2191

См.: Воронова О. Е. Пушкин и Есенин как выразители русского народного самосознания. С. 49.

2192

Здесь и далее цит. по: Исаев А. П. Поэтический сборник. Загорск, 1997. С. 48–50.

2193

Будко Н. И. Моим друзьям: Стихи и воспоминания. Ставрополь, 2004. С. 47, 48, 58.

2194

Паркаев Ю. А. В чистом поле России: Стихи о Сергее Есенине. Н. Новгород, 2003. С. 4.

2195

Плотников А. И. Верю в Россию: Избранное. Арзамас, 2002. Цит. по: Самохвалова В. И. Есенинские традиции в творчестве арзамасского поэта Александра Плотникова // Творчество С. А. Есенина: Вопросы изучения и преподавания: Межвуз. сб. науч. трудов. Рязань, 2003. С. 92.

2196

Будко Н. И. Указ. соч. С. 63.

2197

Шишков А. М. «Гори, звезда, на небосклоне…». М., 1995. С. 46.

2198

Цит. по: О Есенине. С. 26–32.

2199

Там же. С. 32.

2200

Там же. С. 34–43.

2201

Там же. С. 43–47.

2202

Цит. по: Архипова Л. А. Книжное собрание Государственного музея-заповедника С. А. Есенина // Издания Есенина и о Есенине: Итоги. Открытия. Перспективы / Есенинский сб. Новое о Есенине. М., 2001. Вып. 4. С. 217.

2203

Будко Н. И. Указ. соч. С. 47.

2204

Цит. по: Поэты-имажинисты / Сост. Э. М. Шнейдерман. СПб., 1997. С. 415–416.

2205

Цит. по: Катанов В. М. «С большой душой русской» // В мире Есенина: Сб. материалов Есенинских чтений. Орел, 1995. С. 52.

2206

Цит. по: Иванова Л. В. О минувшем (Из записок театрального режиссера) // В мире Есенина: Сб. материалов Есенинских чтений. Орел, 1995. С. 107.

2207

Цит. по: Обыдёнкин Н. В. Указ. соч. С. 60–61.

2208

Паркаев Ю. А. Указ. соч. С. 12, 24.

2209

Будко Н. И. Указ. соч. С. 61, 51.

2210

Там же. С. 60.

2211

Паркаев Ю. А. Указ. соч. С. 16, 22, 23.

2212

Там же. С. 17.

2213

Будко Н. И. Указ. соч. С. 55.

2214

Цит. по: Будко Н. И. Указ. соч. С. 100.

2215

Там же. С. 45, 66.

2216

Паркаев Ю. А. Указ. соч. С. 6.

2217

Будко Н. И. Указ. соч. С. 56, 59, 61, 68.

2218

Бердянова Н. Н. «Есенинское озарение»: Традиции великого русского поэта в творчестве рязанских лириков // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань, Константиново, 2002. С. 284–288.

2219

Плакат был вывешен в Москве около метро «Баррикадная» за неделю до концерта.

2220

Эрлих В. И. Право на песнь // С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 321.

2221

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. С. 571.

2222

Бабенчиков М. В. Есенин. Воспоминания. 1926 // Новое о Есенине. Вып. 4. М., 1987. С. 172.

2223

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 177.

2224

Там же. С. 178.

2225

Повицкий Л. И. Сергей Есенин в жизни и творчестве // С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1986. Т. 2. С. 237.

2226

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 336.

2227

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец: Поэтические воспоминания 1910–1925 гг. // Мой век, мои друзья и подруги. С. 566.

2228

Миклашевская А. Л. «Мы виноваты перед ним» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 284.

2229

Сергей Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 305–306.

2230

Вольпин Н. Д. Свидание с другом // Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1991. С. 282.

2231

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 257. Л. 4. – Ивнев Рюрик. Мемуары. 1919.

2232

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 282.

2233

Авраамов А. Воплощение. Есенин – Мариенгоф. М., 1921. С. 20.

2234

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 169.

2235

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 234.

2236

Наблюдение высказано нам в личной беседе 28 октября 2003 г. и подтверждено киевским литературоведом, канд. филол. наук Л. А. Киселевой, также слушавшей аудиозаписи Н. А. Клюева в г. Вытегра.

2237

Повицкий Л. И. Указ. соч. С. 236.

2238

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 1 (32) – Бабенчиков М. В. Есенин: Воспоминания. 1926. Машинопись с правкой редактора [И. В. Евдокимова].

2239

Архив А. М. Горького. Т. 11. Переписка Горького с Груздевым. М., 1966. № 69. С. 155.

2240

Оксёнов И. Из воспоминаний о Есенине // Памяти Есенина. М., 1926. С. 113. – Цит. по: Карохин Л. Сергей Есенин и Виктор Шимановский. СПб., 2000. С. 50.

2241

Кинел Л . Айседора Дункан и Сергей Есенин (Главы из книги «Под пятью орлами») / Пер. с англ. Л. Девель // Звезда. 1995. № 9. С. 152.

2242

Скиталец С. Г. Есенин / Публ. Н. Г. Юсова // Памир. 1992. № 9/10. С. 187. Перепечатка из: Русское слово. Харбин, 1926, 2 апреля – с подписью: Сц.

2243

Кинел Л . Указ. соч. С. 158.

2244

Мартьянова С. А. Формы поведения как литературоведческая категория // Литературоведение на пороге ХХI века: Мат-лы междунар. науч. конференции (МГУ, май 1997). М., 1998. С. 197.

2245

Шилов Л. А. Голоса, зазвучавшие вновь. Записки звукоархивиста. М., 1987. С. 77.

2246

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 177.

2247

См., напр.: Jessenin Sergej . Gesammelte Werke. Bd. 1–3. Berlin, 1995. Bd. 2. № 22; Есенин С. А. Собр. соч.: В 3 т. М., 1977. Т. 2. Вклейка перед с. 225. Хранится в ИМЛИ.

2248

Есенин С. А. Собрание сочинений: В 3 т. М., 1977. Т. 3. Вклейка перед с. 257.

2249

Jessenin Sergej . Op. cit. Bd. 3. № 51–52; см. также: Старцев В. М. Ваганьковский некрополь. М., 1994. С. 4.

2250

Благодарим фотохудожника А. И. Старцева за сделанную им фотографию Н. А. Селиванова в мастерской с двумя скульптурами-головами Есенина.

2251

Благодарим туляка В. В. Пилипенко за предоставленную фотографию и высказанное мнение об особенностях изображения Есенина на горельефе.

2252

Хлебников В. <Памятники> / Публ. Е. Арензона // Вопросы литературы. 1985. № 10. С. 187–190.

2253

Там же. С. 188, 189.

2254

Лернер Л. …Ваяю из праха земного // Работница. 2001. Октябрь. № 10. С. 53.

2255

Медаль хранится в Государственном историческом музее (г. Москва); была роздана Есенинским музеям и вручена участникам Есенинской конференции в 1995 г.

2256

См., напр., об этом: Русский школьный фольклор: От «вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов / Сост. А. Ф. Белоусов. М., 1998 (Глава о «страшных историях»); Чередникова М. П. Современная русская детская мифология в контексте фактов традиционной культуры и детской психологии. Ульяновск, 1995. С. 67; Самоделова Е. А. Детский фольклор в Московской традиции. 1 // Фольклорные сокровища Московской земли. Т. 4. Детский фольклор. Частушки. М., 2001. С. 17 и сл.

2257

Весной 1923 г. Есенин находился в заграничном путешествии с А. Дункан.

2258

Милонов Н. В нашем вузе лишь стихами говорят!.. // Наука и бизнес на Мурмане. Сер.: Язык, сознание, общество. Мурманск, 2000, 6 декабря. Вып. 6: Вокруг Есенина. С. 35.

2259

Цит. по: Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. (9 кн.). М., 1997. Т. 2. С. 370–371. Хранится рукопись в ГЛМ.

2260

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 335.

2261

Ахматова А. А. Сергей Есенин / Публ. М. Кралина // Наш современник. 1990. № 10. С. 157.

2262

Жест был продемонстрирован нам на Есенинской конференции в с. Константиново в конце мая 2000 г.

2263

Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1991. С. 314.

2264

Частушки родины Есенина – села Константинова / Собрали Е. и А. Есенины // «У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 120 (запись 1927 г.).

2265

Там же. С. 123 (запись 1927 г.).

2266

Как жил Есенин: Мемуарная проза. С. 277.

2267

О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 181.

2268

Морозов И. А. От составителя // Мужской сборник. Вып. 1. Мужчина в традиционной культуре. М., 2001. С. 7.

2269

Наиболее четко этот жест заметен на фрагменте фотографии в публ.: Ломан А. и И. «Товарищи по чувствам, по перу…» // Нева. 1970. № 10. С. 199.

2270

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 118.

2271

Там же. См. в иллюстрациях.

2272

Благодарим фотохудожника А. И. Старикова за предоставленную фотографию и за информацию о скульпторе; также спасибо библиофилу В. В. Соколову.

2273

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 431.

2274

Там же. С. 414.

2275

См.: Там же. С. 315 – воспоминания Ю. П. Анненкова.

2276

Там же. С. 253.

2277

Там же. С. 255.

2278

Там же. С. 251.

2279

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 105 (в записи Е. и А. Есениных в 1927 г.).

2280

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 239, 241.

2281

Там же. С. 209.

2282

Записи автора. Тетр. № 1.

2283

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 263.

2284

Там же. С. 42.

2285

См.: Лебедева Н. И. Прения // Культура и быт населения Центрально-Промышленной области: (Этнологические исследования и материалы). 2-е совещание этнологов ЦПО. 7 – 10 декабря 1927. Гос. музей ЦПО. М., 1929. С. 217.

2286

См.: Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 1. С. 48.

2287

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 50.

2288

Башков В. Плачет где-то иволга… Константиновские этюды. М., 1986. С. 36 (курсив наш. – Е. С. ).

2289

Записи автора. Тетр. 8б. № 597 – Ефремов Николай Иванович, 1934 г. р., с. Константиново Рыбновского р-на, 03.10.2000.

2290

Записи автора. Тетр. 8б. № 597 (вставки) – Воробьева Мария Дмитриевна (1925–2005), с. Константиново, 03.10.2000.

2291

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 266.

2292

О Есенине. С. 566.

2293

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 1 (32). – Бабенчиков М. В. Есенин. Воспоминания. Машинопись с правкой редактора [И. В. Евдокимова].

2294

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 127.

2295

О Есенине. С. 178.

2296

Там же. С. 386.

2297

Коновалов Д. А. Записки друга поэта // С. А. Есенин: Эволюция творчества. Мастерство. Рязань, 1979. С. 124.

2298

ГЛМ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 32. Л. 41. – Розанов И. Н. Мое знакомство с Есениным. Воспоминания. Автограф. 1926

2299

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 320.

2300

О Есенине. С. 434.

2301

Цит. по: О Есенине. С. 435.

2302

ИМЛИ. Ф. 32 (фонд С. А. Есенина). Оп. 3. Ед. хр. 22. Л. 1–2. – Львов-Рогачевский В. Л. Памяти С. А. Есенина. Речь, произнесенная в Государственной академии художественных наук. 1926, января 15. Машинопись с правкой и подписью автора. 15 л.

2303

Гойхбарг А. Г. Первый кодекс законов РСФСР // Первый кодекс законов РСФСР. Об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве. М., 1918. С. 5.

2304

Первый кодекс законов РСФСР. Об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве. М., 1918. С. 27.

2305

Там же. С. 32.

2306

См.: Аникина О. Л. Генеалогия рода Есениных: По материалам Рязанского областного архива // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 238.

2307

См.: Есенина (Наседкина) Н. В. Семейная переписка: Известное и неизвестное // Слово. М., 2000, ноябрь-декабрь. № 6. С. 71.

2308

Там же. С. 71.

2309

Григорьев С. Пророки и предтечи последнего завета. Имажинисты Есенин, Кусиков, Мариенгоф. М., 1921. С. 13.

2310

Миклашевская А. Л. Указ. соч. С. 277.

2311

Записи автора. Тетр. 8. № 165 – Есенина (Наседкина, 1933–2006) Наталья Васильевна, г. Москва, 17.10.2000 г.

2312

См.: Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 1. С. 53.

2313

Собрание народных песен П. В. Киреевского: Записи П. И. Якушкина: В 2 т. Л., 1983. Т. 1. № 403. С. 183 – Зарайский у., с. Гололобово (?). Вариативность фонетического написания соответствует оригиналу записи.

2314

Записи автора. Тетр. 8б. № 655 – Титов Александр Иванович (1929–2005), Горбунова Анастасия Павловна, 1930 г. р., с. Константиново, 02.10.2003.

2315

Записи автора. Тетр. 11. № 469 Покровская Софья Семеновна, 1899 г. р., родом из г. Сасово. Зап. 24.07.1992 в г. Елатьма Касимовского р-на.

2316

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 112.

2317

Там же. С. 147.

2318

Там же. С. 225; Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 390.

2319

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 165.

2320

Звонков А. П . Современные брак и свадьба среди крестьян Тамбовской губ. Елатомского уезда // Труды этнографического отдела Имп. ОЛЕАЭ. Кн. 9. Сборник сведений для изучения быта крестьянского населения России (Обычное право, обряды, верования и пр.). Вып. 1. М., 1889. С. 42.

2321

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 1–2 (32–33). – Бабенчиков М. В. Есенин. Воспоминания. 1926. Машинопись с правкой редактора [И. В. Евдокимова].

2322

Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. Л., 1979. Т. 1. С. 370.

2323

Сообщено нам инженером Николаем Николаевичем Большаковым, 54-летним другом москвича, инженера А. П. Юкало, 5 января 2002 г.

2324

Записи автора. Тетр. 8а. № 569 – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

2325

Записи автора. Тетр. 8б. № 601 – Ефремов Николай Иванович, 1934 г. р., с подсказкой Воробьевой Марии Дмитриевны, с. Константиново, 03.10.2000.

2326

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 323.

2327

Коновалов Д. А. Записки друга поэта // С. А. Есенин: Материалы к биографии. М., 1992. С. 122.

2328

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 145–146.

2329

Там же. С. 145.

2330

См.: Шаламов В. Сергей Есенин и воровской мир / Публ. И. Сиротинской // Московский комсомолец. 1989, 10 декабря. Цит. по: Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека». М., 2001. С. 11.

2331

Терц А. Отечество: Блатная песня… // Песни неволи / Сост. Ю. П. Дианов, А. Д. Мучник, Т. Н. Фабрикова. Воркута, 1992. С. 26. 1-я публ.: Нева. 1991. № 4. 3-я публ. в кн.: Путешествие на Черную речку. М., 2002.

2332

Там же. С. 23–24.

2333

Дворыкин В. Дом бездомных // Московская среда. 26 марта – 1 апреля 2003 г. № 11 (19). С. 16.

2334

О Есенине. С. 50.

2335

Упадочное настроение среди молодежи. Есенинщина. М., 1927. С. 73.

2336

Бухарин Н. Злые заметки. М.; Л., 1927. С. 17.

2337

См.: Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина: К 100-летию со дня рождения великого русского поэта. Константиново: Гос. музей-заповедник С. А. Есенина, 1994. С. 35.

2338

См.: Там же. С. 46.

2339

Аверина Г. Большое видится на расстоянье: К 300-летию Санкт-Петербурга Рязань дарит бюст Есенина // Рязанская глубинка. Рязань, 2003. Сентябрь. № 24. С. 11.

2340

См.: Там же.

2341

См.: Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 117; Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 602; Ройзман М. Д. Все, что помню о Есенине. С. 144; Скиталец С. Г. Из статьи «Русская литература и революция» // О Есенине. С. 544.

2342

Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 117.

2343

Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец. С. 602.

2344

Скиталец С. Г. Есенин. С. 188.

2345

О Есенине. С. 544.

2346

Постников С. П. Среди книг и журналов «Красная Новь» (Книги IV, V, VI, VII–VIII) // Воля России. Прага, 1925. Кн. 3. С. 164.

2347

Памятка о Сергее Есенине. 4/Х – 1895 – 28/XII – 1925. Автобиографии Есенина – Смерть Есенина – Библиография – Иконография – Факсимиле / Сост. В. И. Вольпин. М., 1926. С. 50.

2348

См.: Памяти Сергея Есенина // Рабочий клич. Рязань, 1926, 22 апреля. № 91. С. 4.

2349

Записи автора. Тетр. 8б. № 631 – Дорожкина Валентина Алексеевна, 86 лет, с. Константиново, 03.10.2000.

2350

Трибунский П. А. Общество исследователей Рязанского края и С. А. Есенин // Рязанская старина. М., 2002. № 1. С. 190–191.

2351

Там же. С. 191.

2352

Спирова А. Л. Две звезды // Наука и бизнес на Мурмане. Сер.: Язык, сознание, общество. Вып 6: Вокруг Есенина. Мурманск, 2000. № 6. С. 83. Фотокопию Почетного свидетельства см. на с. 86.

2353

ИМЛИ РАН. Есенинская конференция. «Круглый стол» 2 октября 1995 г.

2354

Сообщено А. В. Сафроновым после прочтения нами доклада на Межрегиональной научной конференции «Наследие С. А. Есенина на рубеже веков» (Рязань, 23 мая 2000 г.). Упаковки от чая и конфет хранятся в Музее Есенина в г. Орел (организатор Г. А. Агарков).

2355

Участникам конференции в честь С. А. Есенина и С. А. Клычкова в г. Талдом в 1995 г. были подарены такие сувенирные тарелки.

2356

Ковры хранятся в Музее Есенина в г. Орел (организатор Г. А. Агарков), подарены школе-музею Есенина в с. Спас-Клепики (в 2005 г.).

2357

Такие бутылки были поданы к столу на 20-летнем юбилее «Радуницы» 24 декабря 2005 г. в московской школе № 641 и быстро разобраны директорами народных музеев в качестве экспонатов.

2358

Киршон В. Сергей Есенин. Л., 1926. С. 17.

2359

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 21. Л. 1 об. – Лавренев Б. А. Письмо А. Б. Мариенгофу [1926, февраль]. Машинопись с подписью автора и карандашной пометой в правом верхнем углу: «Рассматривалось на засед<ании> Правления ВСП прот<окол> 19.II.1926» (курсив наш. – Е. С. ).

2360

Сажин В. Есть Ахматовская Энциклопедия! // Опыты. СПб., 1994. № 1. С. 232.

2361

Семенов В. Т. Геммы-образы. Киев, 1990. С. 16 (Сер. 5: Общество «Знание» УССР).

2362

Сторожакова Л. Мой роман с друзьями Есенина. Симферополь, 1998. С. 30.

2363

См.: С. А. Есенин: Материалы к биографии. М., 1992. С. 118–119.

2364

Высказанное вслух суждение на заседании Есенинской группы ИМЛИ РАН в 2000 г.

2365

ГЛМ. Ф. 4. Оп. 1. Ед. хр. 166. Л. 7 (9). – Атюнин И. Г. Сергей Есенин (Рязанский муж и поэт-лирик Сергей Есенин). Машинопись.

2366

ГЛМ. Ф. 4. Оп. 2. Ед. хр. 61. Л. 5. – Радимов П. А. Воспоминания. Автограф.

2367

Записи автора. Тетр. 8а. № 469 – Цыганова Анастасия Ивановна, 1911 г. р., с. Константиново, сентябрь 2000 г.

2368

Наше наблюдение. – Е. С.

2369

Пшеничнова С. В хороводе кувшинов // Новый вкус. 2002, октябрь. № 3. С. 7.

2370

Записи автора. Тетр. 8а. № 412 – Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.

2371

Записи автора. Тетр. 8б. № 577 – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.

2372

«У меня в душе звенит тальянка…». С. 250.

2373

Правдина И., Земсков В. Как работал Есенин // Молодая гвардия. 1967. № 6. С. 303.

2374

Скиталец С. Г. Есенин / Публ. Н. Г. Юсова // Памир. 1992. № 9/10. С. 186. Перепечатка из: Русское слово. Харбин, 1926, 2 апреля – с подписью: Сц.

2375

[Б. п. ] Быт Москвы // Свободные мысли. Париж, 1920. 11 октября. № 4. С. 3.

2376

Там же.

2377

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 260.

2378

Там же.

2379

О Есенине. С. 185.

2380

Куняев С. Ю., Куняев С. С. Сергей Есенин. М., 1995. 1-е изд. (Сер. «Жизнь замечательных людей»). С. 9.

2381

См.: Там же. С. 14.

2382

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 217.

2383

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 125.

2384

Телефильм «Дети Есенина» показан по 1-му каналу телевидения 12 октября 2005 г. в 11.10.

2385

ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 33. Л. 6 – Ройзман М. Д. Воспоминания о Есенине. М., 1926, январь. Машинопись с правкой (курсив наш. – Е. С. ).

2386

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 245–246.

2387

ГЛМ. Ф. 372. Оп. 1. Ед. хр. 257. Л. 10. – Ивнев Рюрик . Мемуары.

2388

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 165.

2389

Там же. С. 167.

2390

Там же. С. 183.

2391

Там же. С. 404.

2392

Там же. С. 92.

2393

Там же. С. 100.

2394

Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 364.

2395

Цит. по: Архипова Л. А. Мать поэта // Рязанские ведомости. 1998, 21 января.

2396

Телефильм «Дети Есенина» показан по 1 каналу телевидения 12 октября 2005 г. в 11.10.

2397

Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 257.

2398

Там же.

2399

Имя М. Н. Панфиловой указано в кн.: Куняев С. Ю., Куняев С. С. Указ. соч. С. 42.

2400

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 83.

2401

Херсонов-Удачин А ., бакалавр астрологии. Внеземная сила, сгубившая Сергея Есенина // НЛО. М., 2005, 12 декабря. № 50 (419). С. 14.

2402

Ильина В. В. Вечера с Николаем Клюевым // Николай Клюев: Образ мира и судьба. Томск, 2000. С. 205.

2403

Титаренко В. Выхватил наган и выстрелил в Есенина // Читатель и писатель. 2000. № 6. С. 28; перепечатка: Русь Святая. Липецк, 2000. № 11. Ноябрь-декабрь. С. 6 (продолжение в следующем номере).

2404

Скальский В. «Дом Герцена». Сергей Есенин и другие / Публ. В. Коротича из Гуверовского архива при Стенфордском университете в Калифорнии // Независимая газета. 2000, 31 марта. № 58. С. 16.

2405

Кузнецов В. И. Имена убийц Сергея Есенина известны – это Яков Блюм-кин и Николай Леонтьев // Новый Петербург. № 59 (166), 2000, 21 декабря. С. 5.

2406

См.: Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 269.

2407

Гоголь Н. В. Соч.: В 2 т. М., 1973. Т. 1. С. 20 (курсив автора).

2408

Там же. С. 26 (курсив автора).

2409

Там же. С. 30.

2410

Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 23.

2411

Цит. по: Сторожакова Л. Указ. соч. С. 72–73.

2412

Гарина Н. «Неужели это все правда?» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 244.

2413

Ильина В. В. Указ. соч. С. 205.

2414

Козуров В. Ф. Поход за поэзией // Николай Клюев: Образ мира и судьба. Томск, 2000. С. 206.

2415

Бунин И. А . Окаянные дни: Неизвестный Бунин / Сост., предисл. О. Михайлова. М., 1991. С. 330

2416

Воробьевы А. и В . От составителей // С. Есенин – 100. Поэт XXI века. Орел, 1995. С. 2.

2417

Буслаев Ф. И. О литературе: Исследования. Статьи. М., 1990. С. 305–306.

2418

Архив А. М. Горького. Т. 11. Переписка Горького с Груздевым. М., 1966. № 7. С. 30.

2419

Там же. № 13. С. 43.

2420

Буслаев Ф. И. Указ. соч. С. 30–91.

2421

Там же. С. 58–59 (курсив автора).

2422

Записи автора. Тетр. 8а. № 469 – Цыганова Анастасия Ивановна, 1911 г. р., с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 12.09.2000.

2423

Курсивом выделены дополнительные концепты – понятия, коррелирующие с есенинскими и расширяющие их семантические поля.


Оглавление

  • Елена СамоделоваАнтропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
  • Введение
  • О сущности выдвигаемой антропологической поэтики
  • Об исследовательском подходе автора
  • О собирании и введении в научный оборот новых материалов
  • О выдвижении феномена Есенина в русской культуре
  • Глава 1. Свадьба у Есенина
  • Народный свадебный обряд как литературный первоисточник
  • Особенности народной свадьбы в Константинове: свадебный сезон, многочисленность ритуальных действ
  • Участие Есенина в свадебном ряженье
  • Свадебная история есенинского кольца с изумрудом
  • Преломление каравая на свадьбе
  • Традиционность подхода Есенина к сватовству
  • Родительское благословение и барское сватание
  • Гражданский брак с А. Р. Изрядновой
  • Церковное венчание с З. Н. Райх
  • «Свадьба убёгом»
  • Брак по закону и в художественном произведении
  • Неузаконенное супружество с Н. Д. Вольпин
  • Невенчаная свадьба с Г. А. Бениславской и кокошник
  • Свадебные приметы
  • Оформление брака с А. Дункан по советским и зарубежным правилам
  • Мальчишник
  • Отголоски древнего свадебного чина конюшего
  • Свадебный пир с С. А. Толстой
  • Софья Толстая и день святой Софии
  • Женитьба на «фамилии»
  • Образ свадебной елочки
  • Мировоззрение в замужестве
  • Грозные народные предзнаменования
  • Сватовство к знаменитости
  • Величание супругов
  • Свадебное время
  • Брачное законодательство 1918 года
  • Брачная фамилия
  • Отношение к «красной свадьбе»
  • «Брачная наследственность»
  • Намерение жениться на А. А. Сардановской
  • Ирония над браком
  • Свадьба как «вечная тема»
  • Глава 2. Символика кольца и свадебная тематика у Есенина и в фольклоре Рязанщины
  • Кольцо в свете собственной женитьбы
  • Святочные гадания по кольцу
  • Обручение в православии
  • Мифологическая символика кольца
  • Литературная символика кольца
  • Народные необрядовые песни и частушки о кольце
  • Развитие свадебной символичности кольца
  • «Обручальная овца»
  • Курьезы с обручальной символикой кольца
  • Свадебные мотивы в «несвадебных» фольклорных жанрах
  • Об истории свадебного вопроса
  • Письма на свадебную тему
  • Цитация свадебной терминологии
  • Солярно-лунарная мифологическая трактовка свадьбы
  • «Свадебный чин» в мироздании и природе
  • «Радость» как древний свадебный термин
  • Фигура голубков (и голубки) на свадьбе
  • Свадебный мотив открывания дверей (ворот)
  • «Свадьба-похороны»
  • Народная свадебная терминология в «Девичнике» и «Плясунье»
  • Тема свадебного пира
  • Литературные первоистоки свадебных мотивов у Есенина
  • Переосмысленная свадебная лексика
  • Словесные «свадебные метки»
  • Спектр свадебной тематики в частушках
  • Свадебное путешествие
  • Свадебная терминология в новой сфере употребления
  • Свадебная терминология в прямом смысле
  • Глава 3. Образ ребенка в творчестве и жизни Есенина
  • О художественном образе ребенка
  • Художественные произведения как подарки Есенина младшим сестрам – детям
  • Реалистическое, символическое и неомифологическое описания детства
  • Символичность и автобиографичность мотива рождения ребенка
  • Авторская терминология и образцы народного обращения к детям
  • Тема божественного наделения ребенка судьбой
  • Образы детской кроватки как первого земного приюта
  • Богородичные мотивы в воспитании ребенка
  • Мотив рождения в фольклоре
  • Божественный Младенец и богоподобный ребенок
  • Взаимоотношения обычного мальчика с Божественным Ребенком
  • О происхождении Божественного Ребенка в христианстве и мифопоэтике Есенина
  • Обожествляемый ребенок в революционную эпоху
  • Мотив неузнанности и жертвенности Божественного ребенка
  • Есенинские и народные обозначения божественного и обычного ребенка
  • Детская возрастная терминология и проблема сути возраста
  • Постижение детской психологии. Взросление лирического героя
  • Проблема детской беспризорности
  • О «законных» правах детей в Есенинскую эпоху
  • Нюансы взросления ребенка
  • Образ блудного сына
  • Внимание к собственным детям и «Сказка о пастушонке Пете…»
  • Трепетное отношение к малышам
  • Ощущение себя ребенком
  • О «типологии детства»
  • Глава 4. Мужские поведенческие стереотипы в жизни Есенина
  • О мужской ипостаси национального характера
  • Лики и личины мужской судьбы
  • Необыкновенное рождение как знак судьбы
  • Имянаречение как провозвестник будущего
  • Вера в предсказания и приметы
  • Этапы детства как витки цивилизации
  • Рыболовство в жизни и творчестве Есенина
  • Мальчик-пастух как исторический сколок пастушества
  • Мальчишеские игры и драки как подготовка к взрослой жизни
  • «Инициационные обряды». Разбойник как притягательный и устрашающий мужской тип
  • Драчливость во взрослой жизни как отголосок мальчишеских притязаний
  • Нож и камень как древнейшие виды мужского вооружения. Боевые кличи
  • «Мужские звери» как отголоски половозрастного тотемизма: конь и волк (собака)
  • Тяга к «темным силам»
  • Ругательная лексика как наступательный прием
  • Курение как приобщение к контингенту взрослых
  • Поиск мужского кумира и идея избранничества (часть 1-я): Дед и Христос
  • Поиск мужского кумира и идея избранничества (часть 2-я): Пушкин как литературный идеал
  • Высвобождение из-под родительской опеки
  • Сотворение нарочитого кумира из собственной личности
  • Притягательность отрицательного персонажа
  • Армия в жизни Есенина
  • Ведение войны как жизненная позиция мужчины
  • Мужчина – покоритель пространства и нарушитель границ
  • Странничество как обход владений и одновременно поиск себя
  • Глава 5. Традиционные ментальные закономерности в «жизнетексте» Есенина
  • О формировании «городских черт» маскулинности
  • Особенности юношеского ухаживания и сугубо мужские предметы в руках героя-мужчины
  • Мужчина в поисках невесты и в ситуации сватовства
  • Мать как женский идеал глазами мужчины, естественным образом противопоставленный им себе
  • Ипостаси образа матери: Божья Матерь, родина-мать, природа-мать
  • Богатырство «культовой фигуры» в неомифологии ХХ века
  • Идея побратимства
  • «Посвятительные ритуалы» и клятвы в становлении мужчины
  • «Вождизм» и основание новой эры
  • Самореализация мужчины под эгидой всеобщего строительства
  • Пахарь и сеятель
  • Мельник как излюбленный персонаж
  • Внимание к технике
  • Создание тайны как ключевого жизненного и творческого принципа
  • Строптивый характер в конфликте с властью
  • Увековечение личности в культовой скульптуре
  • Мотив жизненного увядания и похороны по-мужски
  • Немного итогов
  • Глава 6. Поэтизация телесности: способы организации «Поэтики тела»
  • «Телесно осуществленный символ»
  • Символика тела как культурологическая проблема
  • Образные подходы к опредмеченной телесности в русской литературе и фольклоре
  • Об авторской поэтике человеческого тела
  • Построение Есениным опредмеченной телесности по фольклорным моделям
  • Идея всеобъемлющей телесности в начале ХХ века
  • Предшественники Есенина, повлиявшие на создание его «телесной поэтики»
  • Многоаспектность поэтики телесности у Есенина
  • Авторские филологические дефиниции поэтики телесности
  • Структурные и стилистические задачи поэтики телесности
  • Традиции русского фольклора в телесной образности
  • Влияние разговорного пласта и литературной метафоричности телесной образности начала ХХ века на авторскую поэтику
  • Растительно-животная телесность человека как показатель его слиянности с природой
  • Кровь как ведущая жизненная субстанция
  • Телесность как мерило общности человека и животного, растения, космоса
  • «Телесность растения» как аналог человеческого тела
  • Почерк как атрибуция души
  • Тело как источник творческого моделирования
  • Вселенский масштаб человеческой телесности
  • Тень от тела человека
  • Есть ли тела у духов!
  • Телесная поэтизация нечеловеческих существ (например, животных)
  • Глава 7. Поэтизация телесности: «Телесная душа» и составляющие тела
  • «Телесная душа» у Есенина
  • Ипостаси человеческого тела
  • Телесные дефиниции у Есенина: общепринятые и оригинальные
  • Изменчивая физиология тела: плоть и скелет
  • «Посудный код» тела
  • Соотнесенность есенинских вариаций образа головы с фольклорными
  • Лицо
  • Глаза
  • Рот
  • Волосы
  • Уши, шея
  • Сердце
  • Грудь, спина, плечи
  • Руки
  • Ноги
  • Телесность человеческая и предметная
  • Глава 8. Тема одежды в творчестве Есенина
  • Одежда как объект поэтики и атрибут цивилизации
  • Кто носит одежду в фольклоре и литературе?
  • Одежда как символический атрибут и обязательная принадлежность человека
  • Роль одежды в обозначении эпохи и сути художественного произведения
  • Одежные омонимы и дериваты, образующие не-одежное семантическое поле
  • Нормативность способов ношения и изображения одежды
  • Первое ритуальное надевание одежды
  • Идея перевоплощения с помощью одежды
  • Выражение родства с помощью одежды
  • Научные подходы к «поэтике одежды» Есенина
  • Художественные аспекты поэтики одежды
  • Народный костюм как начало «поэтики одежды» Есенина
  • Типология одежды – народная и авторская
  • Умение одеваться как жизненный принцип культурного человека
  • История одной детали одежды в разные периоды жизни Есенина
  • Роль одежды в жизни и смерти человека, а также антропоморфного существа
  • «Смертная одежда» в народной практике
  • «Смертная одежда» в художественном творчестве
  • Национальные и региональные типы одежды на Руси
  • Иноэтническая одежда в творчестве русского национального поэта
  • Иносказательность в одежде
  • «Одежда», которая одеждой не является
  • Импровизации с одеждой
  • Тематика одежды как поэтизация телесности
  • Афористичность обрисовки одежды
  • Включенность элементов одежды в этикетную жестикуляцию
  • Способы ношения одежды
  • Одежда персонажа как показатель социального статуса
  • Противопоставление одетости и наготы персонажа
  • Обобщенная характеристика одетости через цвет
  • Костюмированность как сокрытие истинного облика
  • «Одежное» словообразование
  • Принципы подачи образов одежды в авторской и фольклорной поэтике
  • Природно-мифологическая трактовка одежды
  • Символика одежды у растений
  • Покров: тип одежды и средство символизации
  • Пример обычной одежды: рубаха
  • Одежда священнического типа: риза, ряса и др
  • Особенности одежды богомольцев
  • Символика белой одежды
  • Глава 9. Одежда как художественная характеристика
  • Темпоральные характеристики одежды
  • Шуба как сезонная и ритуальная одежда
  • Шапка как главный мужской головной убор
  • Другие мужские головные уборы: папаха и башлык
  • Шляпа
  • Фуражка
  • Картуз
  • Цилиндр
  • Кепи
  • Лента как основной вид девичьего убранства
  • Платок
  • Шаль и полушалок
  • Понёва как внесезонная этническая и региональная женская одежда
  • Сарафан как девичья одежда регионального типа
  • Порты, штаны, брюки как набедренная одежда
  • Части одежды в литературном приеме персонификации
  • Материал для изготовления одежды
  • Отражение этапов производства одежды в авторской поэтике
  • О дальнейших аспектах изучения тематики одежды
  • Глава 10. Петух – курочка – птица в творчестве Есенина в связи с русской духовной культурой и фольклором села Константиново
  • Петушиная образность как частное проявление птичьей символики
  • Первоисточники петушиной образности у Есенина
  • Петух как хронометр
  • Петух в народной культуре
  • Петух как олицетворение забияки
  • Петух в народной сказке
  • Петух как элемент крестьянского декора
  • Петух как оберег
  • Петух в святочном гадании
  • Петух как свадебный атрибут
  • Свадебные кушанья с петухами, курами и куриными яйцами
  • Пасхальные яйца
  • Есенинские вариации на тему «Курочки рябы»
  • Петух в магической практике
  • Петух в роли горлана-поэта
  • Громогласный петух народных песен, детского фольклора и частушек
  • Мотив отрубания головы курице
  • Обрядовое ряженье и жестикуляция, связанные с курами
  • Петушиная образность в творчестве писателей-современников
  • Афористичность изображения петуха
  • Петушиные крылья и «ангельские крыла»
  • Птичьи (петушиные) черты внешности Есенина
  • Окрыленность как характеристика персонажа
  • Крылатая мельница
  • «Голова моя машет ушами, Как крыльями птица»
  • Петух на «рушниках»
  • Глава 11. Обращение к античности в творчестве Есенина
  • «Ведь не Еллинские боги горшки обжигают…»
  • Истоки образа Ленина в античности
  • Покорение мифологических гор
  • Увлеченность античной литературой
  • Духи природных стихий
  • Буколические мотивы
  • Образ пряхи
  • Античность и Первая мировая война
  • Гермес Трисмегист
  • Античные боги и мифология земного шара
  • «…Кажусь я циником»
  • Древнегреческий крылатый конь
  • Реликты античной культуры
  • Атланты и музы современности
  • Тема «Exegi monumentum»
  • «Античные фигуры» ХХ века
  • Дыхание далекой античности: Айседора Дункан
  • Глава 12. Москва в творчестве и жизни Есенина: образ столицы и реальный город
  • Первый приезд в Москву и поселение в городе
  • Москва в «Марфе Посаднице»
  • Москва в «Инонии» и «Пугачеве»
  • Москва в «Песни о великом походе»
  • Москва в «Стране Негодяев»
  • Москва как большой литературный этап в жизни Есенина
  • Письма Есенина о Москве
  • Период «московского хулиганства»
  • Москва в 1924–1925 гг
  • Глава 13. Московский имажинизм в «зеркале» одного документа
  • Архивная находка
  • Рыцарь в латах и «фамильный склеп»
  • «Русского имажинизма Янус»
  • «Сусанна Мар… с точеным лицом и неплохими стихами»
  • Терминология имажинизма
  • От Библии – к имажинизму
  • Зарождение имажинизма. Последующий распад группы имажинистов
  • Имажинистский Пугачев
  • «Тайны Имажинистского Двора»
  • «Мы, верховные мастера ордена имажинистов…»
  • Обрядность имажинистов
  • Идеи братства и строительства
  • Склеп как корабль
  • Тема успения
  • «Лошадиная символика»
  • «Лошажьи души» в «Заговоре дураков»
  • Имажинизм как «поэтическое ряженье»
  • К этимологии «м’ордена»
  • О художественной стилистике смерти
  • Глава 14. Есенинская топонимика
  • Топонимы как метки пространства
  • Структура топонимов
  • Классы топонимов у Есенина
  • Название школы как урбаноним
  • Топонимы в школьных упражнениях
  • Топонимы на географической карте
  • Библейские топонимы
  • Христианские топонимы в фольклоре родного села
  • «Топонимические» частушки и песни
  • История мира в смене топонимов
  • Вехи личной «топонимической истории»: Первая мировая война и заграничное турне
  • Путешествия как способ топонимических изысканий
  • Россия и США – контрасты географии
  • Топонимы западной цивилизации
  • Топонимическое словотворчество
  • Родина в топонимах
  • Советская топонимика
  • Столичные топонимы: Москва и Санкт-Петербург
  • Космонимы в концепции космизма
  • Медведица как космический топоним
  • Млечный Путь – небесная дорога
  • Предчувствие «эры Водолея»?
  • Звезды и планеты
  • Инония – небесная страна
  • Мироустройство наших предков в топонимах
  • Особенности топонимической поэтики
  • Топонимы, овеянные литературной славой
  • Этнонимические топонимы
  • Баргузин – что за топоним?
  • Топоним как источник сюжета
  • Окказиональные географические обозначения
  • Культурный ландшафт и топонимы
  • Глава 15. Есенинские строки в культурной традиции: момент взаимовлияний
  • Мировое значение писателя
  • Мифологизация имени Есенина. Поэт как типологическая модель
  • Мировая литература как источник детских игр
  • «Двойная прописка» Есенина в русском фольклоре
  • От пушкинского «шушуна» до квазиесенинского «чешуна»
  • Из «переписки» Есенина с матерью, или Особенности народного песенного творчества
  • Фольклорные и литературные истоки образа «дойного быка»
  • Древесная тематика «есенинских переделок»
  • От темы девичества в фольклорных переделках «под Есенина» – к «садистскому стишку»
  • Фольклорная история «о пастушонке Пете»
  • «Два-три полуанекдота» о Сергее Есенине
  • От поэтической стилизации – к центонности: часть 1-я (от А. Финкеля…)
  • От поэтической стилизации – к центонности: часть 2-я (…к Т. Кибирову)
  • «Есенина касающиеся литературные пародии и эпиграммы»
  • «Интеллигентский фольклор» и Есенин в компании НЛО-навтов
  • Есенин как вызываемый дух «страшных гаданий»
  • Проблема заведомо ложного «Dubia» с точки зрения фольклориста
  • «Слухи и толки» о есенинских реалиях. Проблема «народного комментирования»
  • Мемораты о Есенине
  • Фольклорные ситуации, создаваемые исследователями
  • О «фольклорном возрасте» Есенина как «неокультурного героя» ХХ века
  • «Поэтический венок» Есенину как разговор с фольклорным кумиром
  • Глава 16. Фигура Есенина в русском фольклоре
  • Этнографичность фигуры поэта
  • Особенности жестикуляции и декламации Есенина
  • Типологичность запечатления Есенина в скульптуре
  • Многообразие жестикуляции рукой: от целования ручки до угрозы
  • Запечатленность есенинских жестов: от воспоминаний и фотографий – к прямым потомкам
  • Игровое начало в характере Есенина
  • Наречение именем и традиционность прозвища
  • Прозвищеподобные образы – творческое самопредставление
  • Есенин – культовое имя
  • Народная канонизация
  • Обиходные предметы – современники и «очевидцы» Есенина (о махотке)
  • Есенин в народных преданиях
  • Крестины по-есенински
  • Игровое моделирование свадьбы
  • Похоронная обрядность в жизни Есенина
  • Фольклорные версии о кончине Есенина
  • Заключение
  • Концепты художественного творчества Есенина
  • Мифологические персонажи:
  • Перечень заставок к главам и условные сокращения
  • Иллюстрации

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно