Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Валерий Георгиевич Кузнецов
Научное наследие Женевской лингвистической школы

Электронная версия данного издания является собственностью издательства, и ее распространение без согласия издательства запрещается.

Валерий Георгиевич Кузнецов – доктор филологических наук, профессор Московского государственного лингвистического университета (МГЛУ). Выпускник этого учебного заведения. Работал в качестве переводчика и референта, научного сотрудника отдела языкознания Института научной информации по общественным наукам РАН, заведовал кафедрой европейских языков и межкультурной коммуникации Института европейских языков и мировой экономики МГЛУ. В настоящее время профессор кафедры лексикологии и стилистики французского языка факультета французского языка МГЛУ. Тема кандидатской и докторской диссертаций – история лингвистических учений. В сферу научных интересов также входят: теория языка, когнитивная лингвистика, сравнительная типология, межкультурная коммуникация и стилистика французского языка. Автор учебного пособия «Функциональные стили современного французского языка», лингвострановедческого словаря для говорящих на французском языке, ответственный редактор и автор статей в юбилейном сборнике «Фердинанд де Соссюр и современное научное знание» (М., 2008), автор статей о Женевской школе и о ряде лингвистов в Большой российской энциклопедии. Кроме того, автор многочисленных публикаций в «Вестнике МГЛУ», «Вопросах языкознания», «Известиях РАН» и др. Член Российской ассоциации лингвистов-когнитологов, участник многих лингвистических конгрессов и конференций.

ВВЕДЕНИЕ

Задача истории науки состоит в том, чтобы восстановить и сохранить преемственность научных идей и положений, воздать должное предшественникам, установить научные приоритеты и, главное, обосновать с позиций современной науки актуальность и перспективность выдвигавшихся идей и положений. Исторический подход к научному знанию свидетельствует о непрерывности его развития: каждое данное состояние в развитии научных знаний представляет собой фазу поступательного движения. Нельзя не согласиться с основоположником методологии исследований истории науки В. И. Вернадским в том, что «каждое поколение научных исследователей ищет и находит в истории отражение научных теорий своего времени. Двигаясь вперед, наука не только создает новое, но неизбежно переоценивает старое, пережитое» [Вернадский 1922: 112].

Обращение к истории науки свидетельствует о ее зрелости, усложнении решаемых ею задач, требующих систематизации и осмысления накопленных знаний, закономерностей их получения.

Исследования по истории науки имеют не только познавательную ценность, прежде всего они служат современной науке ориентирами не только в ее настоящем состоянии, но и в будущем. В. И. Вернадский, один из пионеров историографии науки, писал в этой связи: «Научное изучение прошлого, в том числе и научной мысли, всегда приводит к введению в человеческое сознание нового» [Вернадский 1981: 243].

Задача истории науки, таким образом, обратить внимание на идеи, оставшиеся по разным причинам незамеченными и недооцененными современниками исследуемых школ и направлений, а иногда и последующими поколениями, и являющиеся перспективными и плодотворными с точки зрения современной науки. Ценность и значимость истории науки – в ее возможности прогнозировать научные знания. Она обращена не только в прошлое, настоящее, но и в будущее, охватывая три временных измерения.

Исторический подход к научным школам и направлениям позволяет представить их на широком культурном фоне, понимая под культурой совокупность достижений в разных областях знаний. Это дает возможность зачастую по-новому воспринимать известные, привычные факты. Научно-исторический факт, по нашему мнению, следует рассматривать с двух сторон: во-первых, как одно из явлений соответствующей науки, и во-вторых, как принадлежность культуры в широком смысле.

При изучении истории науки нередко выясняется, что некоторые современные идеи и представления формулировались и обсуждались ранее под другими названиями и в другой связи.

При изучении истории науки обнаруживаются не только несомненные достижения, открывающие новые пути, но и ошибки и заблуждения. В последнем случае задача исследователя – установить источники этих ошибок и заблуждений, чтобы избежать их в будущем.

В задачу истории науки входит также установление традиций и преемственности между отдельными учеными, школами и направлениями, их роли во взаимном обогащении новыми идеями. При этом некоторые идеи были восприняты современниками и утвердились в науке, другие были забыты на долгие годы, несмотря на их истинность и значимость.

Сказанное в полной мере имеет отношение и к истории языкознания, изучение которой имеет не только историко-познавательное значение, но является нередко источником постановки новых проблем в современной лингвистике.

Интерес к истории языкознания как научной дисциплине возник во Франции в конце XVIII в., когда французские грамматисты Ф. Тюро и Д. Тьебо предприняли попытку создания общей концепции развития лингвистики. Методологические основы построения истории науки о языке были заложены в период с середины XIX в. до начала ХХ в. в трудах таких видных языковедов, как Г. Штейнталь, Т. Бенфей, Б. Дельбрюк, В. Томсен, Х. Педерсен, С. К. Булич.

Однако как самостоятельная отрасль современной лингвистики история языкознания сформировалась во второй половине ХХ в. в трудах В. А. Звегинцева, М. Леруа, М. Ивича, Р. Робинса, Ж. Мунена. Этому в значительной мере способствовали специальные периодические издания (Historiographia linguistica), международные конференции по истории языкознания. История науки о языке стала постоянной темой и на международных лингвистических конгрессах.

История языкознания, также как и другие науки, имеет собственную проблематику, которая включает:

– предмет и объект исследования,

– цели и задачи исследования,

– методы исследования,

– основные понятия истории языкознания,

– периодизацию истории языкознания,

– теоретическую и практическую значимость истории языкознания,

– место истории языкознания в системе научных знаний.

Итальянский лингвист, специалист по истории языкознания, Р. Симоне считает важным для эпистемологии лингвистики восходящее к Ф. де Соссюру различение предмета (mati?re) и объекта (objet) лингвистики [Simone 1975]. Объект моделируется в зависимости от уровня разработанности науки о языке и смежных наук в данный момент.

Предмет и объект соотносятся как данное, материал исследования и как интерпретация этого данного исследователем. Объект формируется объективно-субъективным подходом историка науки. Объективный подход обусловлен состоянием лингвистической науки и смежных наук, субъективной принадлежностью исследователя к определенной школе или направлению, культурной традиции, совпадением или расхождением его научных взглядов с анализируемыми концепциями. Примером могут служить существенные различия в оценке положений учения Соссюра Р. А. Будаговым в 1954 г. [Будагов 1954] и Н. А. Слюсаревой в 1969 г. [Слюсарева 1969], с разницей всего лишь в 14 лет.

Различение предмета и объекта исследования связано с философским вопросом об абсолютной и относительной истине. Научные истины являются относительными, поскольку обусловлены уровнем науки, не дают полного, исчерпывающего знания о предмете (абсолютная истина) и содержат элементы, которые в процессе развития научного знания будут изменяться, углубляться, уточняться.

Историю науки Симоне понимал как эволюцию тесно связанных между собой эпистемических и неэпистемических факторов. К эпистемическим факторам он относил: 1) состояние лингвистики, 2) состояние смежных наук, 3) место, отводимое лингвистике среди других наук. Среди неэпистемических факторов он выделял: 1) факторы, влияющие на установление признаков, вычленяемых в исследуемом объекте, 2) факторы, влияющие на разработку теории.

Рассмотрение основных моментов истории интерпретации соссюровской мысли свидетельствует о том, что Ф. де Соссюру приписывали всякий раз различные положения в зависимости от того, какими эпистемическими и неэпистемическими факторами историки пренебрегали. Сущность соссюровского учения о языке была понята только тогда, когда обратились к области признаков объекта исследования, которые были положены в основу построения его теории. Подход к анализу концепции Соссюра в историко-эпистемологическом плане позволил установить взаимосвязь отдельных сторон его учения.

Цель и задачи истории языкознания – теоретическое осмысление развития знаний о языке, анализ теорий и концепций генезиса лингвистической мысли в целом и в ее отдельных аспектах – традициях, течениях, направлениях и школах.

В настоящее время на повестке дня стоит задача разработки методологических основ истории языкознания. Речь идет прежде всего о методах исследования и понятийном аппарате. История языкознания должна быть не просто описательной наукой, фиксирующей последовательность имен, событий, положений [1] , а объяснять суть изменений, претерпеваемых наукой, выявлять их движущие силы. Результаты и выводы истории языкознания позволяют соотносить современное состояние науки о языке с опытом ее предшествующего развития. В этом состоит первый комплекс методологических проблем истории языкознания.

Изучение прошлого науки должно исходить не из отдельных фактов, а из научной ситуации соответствующей эпохи в целом. Каждый этап развития знания о языке должен исследоваться как целостное явление, обладающее определенными внутренними закономерностями. Данные истории языкознания свидетельствуют о неоднократном обращении к одним и тем же фактам и явлениям, и каждый раз они предстают в новом ракурсе в связи с новой ориентацией исследования и новыми методами.

Для установления исторической перспективы развития научного знания важен целостный, системный подход к науке прошлого, рассмотрение отдельного этапа развития как фазы общего развития науки.

Одной из ключевых задач изучения истории языкознания является проблема развития, прогресса научного знания. Прогресс как неотъемлемая характеристика науки не является атрибутом каждого факта ее развития. История развития науки не подобна прямой линии, это «сложный процесс, полный противоречий, спадов, подъемов, возвращений на новом уровне к старым, давно оставленным и забытым взглядам, борьбы различных мнений, гипотез, теорий, редко выходящих из этой борьбы в своем первоначальном виде, но почти всегда незаметно меняющихся, впитывающих в себя новые элементы» [Микулинский 1981: 28]. Тот факт, что развитие науки не исключает преды дущие исторические этапы, подтверждается примерами возвращения науки к уже, казалось бы, «преодоленному» прошлому. Так, Ф. де Соссюр, разрабатывая проблемы языкового знака и синхронической лингвистики, обращался к традициям XVII – XVIII вв. и утверждал, что научная база грамматики того времени «менее подвержена критике, а ее предмет лучше определен, чем у той лингвистики, которую основал Бопп» [Соссюр 1977: 115]. Таким образом, проблема прогресса лингвистического знания должна решаться не на уровне отдельных научных фактов, а на уровне научного знания как целого с учетом прежде всего успешности и продуктивности применения полученных результатов для решения поставленных задач.

История и современное состояние языкознания соотносятся как историческое познание предмета и его результат, в котором последовательно складывавшиеся в ходе исторического развития связи достигли определенного состояния. Соотношение и взаимосвязь различных сторон развития целого отражает историю становления этого целого, историю познания его разных сторон в их взаимосвязи. Таким образом, между историей и теорией предмета существует диалектическая связь, и та и другая – развивающиеся и изменяющиеся во времени категории. Современное состояние предмета воспринимается как определенное и сформировавшееся, при этом не принимается во внимание, за исключением историков науки, зигзаги его развития, а также второстепенные, не являющиеся релевантными, с точки зрения его настоящего восприятия, факты. Отсюда вытекает различие в отображении предмета исследования в историческом и современном состоянии. Другими словами, для современного исследователя предмет изучения предстает в большей мере в статике, и только исторический подход позволяет представить предмет в динамике.

Именно потому, что в самой действительности процесс и результат развития не совпадают, хотя и находятся в единстве, неизбежно различие по содержанию исторического и неисторического способов исследования. Задачей исторического исследования является раскрытие конкретных условий и форм развития тех или иных факторов и явлений, последовательность и внутренняя логика их перехода от одних исторических стадий к другим. Задача неисторического теоретического исследования – раскрытие роли, которую отдельные элементы предмета изучения играют в его составе как целого. Исторический подход позволяет восстановить динамику становления фактов и явлений, внутреннюю связь составляющих их элементов. Так, современное понимание противоречивых отношений между формой и содержанием в языке нередко основывается на теории асимметричного дуализма лингвистического знака С. Карцевского, восходящей, в свою очередь, к учению Ф. де Соссюра о произвольности знака. «С. Карцевский, – писал В. Г. Гак, – был, пожалуй, первым, кто в своей статье “Об асимметричном дуализме лингвистического знака” (1929) воспользовался терминами симметрия и асимметрия в применении к языку... Но если пятьдесят лет тому назад применение термина “асимметрия” к фактам языка могло казаться метафорой, то развитие языкознания за прошедшие полстолетия не только характеризуется все более широким использованием терминологической пары симметрия / асимметрия , но и осознанием этих категорий как отражения фундаментальных черт строения и функционирования языка» [Гак 1998: 106]. Тем самым история языкознания позволяет восстановить логические связи между последовательными стадиями становления и развития современных научных понятий и методов.

Как справедливо отмечает П. Сьюрен, «современная лингвистика, к сожалению, привыкла жить без собственной истории. Это обстоятельство печально не только потому, что ведет к суживанию горизонта... но еще и потому, что создает риск постоянного изобретения заново колеса». В результате многие важные вопросы, привлекавшие внимание наших предшественников, «выпали из поля зрения современной лингвистики, отчего она многое потеряла» [Seuren 1998: 11].

Глобальную задачу перед историей языкознания поставил Р. Симоне: разработать своего рода типологию открытий, к которым привели соответствующие исследовательские процедуры [Simone 1975]. Другими словами, речь идет о методологии научных открытий в отличие от логики изложения научных данных и их обоснования. На наш взгляд, эти два подхода взаимосвязаны, поскольку установлению закономерностей появления новых знаний предшествуют эмпирические обобщения количественных данных, приведших к качественным изменениям.

Опора на современные знания позволяет оценить значимость выдвигавшихся идей и положений для развития современной мысли, тем самым воздать должное деятелям прошлого, установить национальные и индивидуальные приоритеты. С другой стороны, прямолинейное перенесение современных представлений о научных фактах на научную деятельность прошлого без учета специфики состояния лингвистики и смежных наук в определенный период может привести к искажению исторической перспективы.

История языкознания, так же как и других наук, процесс не равномерный в плане появления качественно новых направлений и методов исследования. Развитие научного знания не может быть представлено как плавное и равномерное, периоды относительно спокойной и равномерной деятельности сменяются периодами перестройки научной деятельности, когда пересматриваются основополагающие представления, вырабатываются новые установки, приводящие к расширению проблематики исследования, становлению новых методов, формированию новых направлений исследования.

В то же время качественные скачки в развитии языкознания, например, под воздействием теории Соссюра в ХХ в. не означали разрыва с предшествующими традициями. В. И. Вернадский подчеркивал, что периоды качественных преобразований в науке носят «яркий созидательный, а не разрушительный характер. Строится и создается новое; оно для своего создания часто использует, перерабатывая до конца, старое» [Вернадский 1981: 232]. Иллюстрацией этого положения может служить творческое использование Ш. Балли в своей теории высказывания понятий французской рациональной грамматики XVIII в., а также социально ориентированной традиции французской лингвистики, ее тесной связи с общественной языковой практикой. Таким образом, наука на каждом этапе своего развития сохраняет в творчески переработанном виде опыт прошлого.

Новое в науке, как правило, возникает во взаимодействии со старым, даже если это взаимодействие носит характер полемики. Для дальнейшего развития знания имеет значение не только положительный, но и отрицательный опыт прошлого. В то же время то, что заимствуется у предшественников, не остается неизменным. Элементы предыдущих фаз развития продолжают существование в преобразованном виде в результате критического пересмотра в свете новых достижений и вовлекаются в новые условия и взаимосвязи. Как указывает Э. Кернер, лингвистике XIX в. не были чужды понятия «система» и «структура», а в ХХ в. они были «не просто введены в научный оборот, но и существенно переосмыслены» [Koerner 1975]. С. Ору замечает, что минимальные пары были известны ученым уже в XVIII в., а оппозиции фонетических признаков использовались фонетистами XIX в., но действительное применение и то и другое нашло только в фонологии ХХ в. [Auroux 1980: 12].

Ускоряющим фактором развития лингвистики выступают значительные сдвиги в развитии смежных наук, прежде всего, философии, психологии, социологии, логики, педагогики. В качестве примера можно привести значительное влияние на концепцию Женевской школы бурного развития в начале ХХ в. во Франции и Швейцарии психологии, в том числе детской, и педагогики. На развитие лингвистики оказывают влияние не только школы и направления смежных наук, но и отдельные ученые – представители этих направлений. Однако не всегда подобное влияние принимается во внимание в исследованиях по истории языкознания. Так, Дж. Ленски справедливо указывает, что в работах по истории языкознания XIX – начала ХХ в. обычно даже не упоминают таких известных в свое время ученых, как женевский психолог Г. Флурнуа, между тем его эксперименты с медиумами, говорящими на неизвестных языках, вызывали живой интерес Ф. де Соссюра [Lensky 1982: 30].

Поскольку история языкознания не выработала собственной модели развития своей науки, она обратилась к опыту науковедения. В англоязычных странах и в ряде стран Западной Европы в описании процесса развития науки о языке применяется понятие «парадигмы науки», разработанное для истории естествознания американским ученым Т. Куном [Кун 1975]. Согласно Куну, наука, достигшая определенной зрелости, развивается циклически: периоды планомерной деятельности сменяются резкими скачками (научными революциями), в результате которых полностью меняются установки, определяющие деятельность ученых. В результате научной революции происходит смена старой парадигмы на новую [Там же: 68].

Хотя понятие «парадигмы» и имеет определенные операциональные удобства, ее применение малоэффективно для такой гуманитарной науки, как история языкознания. Процесс смены парадигм у Куна не включает внутреннюю логику развития науки, преемственность между отдельными этапами развития, о чем говорилось выше, а также не учитывает прогресс научного знания. Поскольку в отличие от естествознания лингвистика является гуманитарной наукой, ее историю необходимо изучать в связи с историей культуры и общества.

Более приемлемой и продуктивной, на наш взгляд, для истории языкознания является концепция Ф. де Соссюра о трех последовательных фазах развития лингвистики: грамматическая фаза, когда преимущественное внимание уделялось нормативному описанию языков; филологическая фаза, когда внимание ученых было сосредоточено на толковании и комментировании текстов; фаза сравнительно-исторического языкознания. К этим фазам следует, очевидно, добавить структурализм, многие направления которого восходят к учению Соссюра, и современную фазу – функционализм, сформировавшийся в значительной степени под влиянием Пражской и Женевской школ [Кузнецов 2004: 200 – 201]. В современной лингвистике функционализм все чаще рассматривается как метапарадигма, объединяющая разные школы и направления. Он характеризует и когнитивную, и коммуникативную парадигму лингвистических исследований.

Более продуктивным для истории языкознания является понятие научного сообщества Т. Куна. В его представлении ученый «может быть понят как ученый только по его принадлежности к научному сообществу, все члены которого придерживаются определенной парадигмы» [Кун 1975: 68].

К истории языкознания более применимы менее жесткие, чем парадигма, понятия: школы, направления, течения, традиции, которые «однако... – справедливо отмечает С. А. Ромашко, – крайне слабо разработаны» [Ромашко 1985: 25].

Предпримем попытку дать определение этих кардинальных для методологии истории языкознания понятий.

Школа в истории языкознания может быть интерпретирована как группа ученых, объединенных и вместе с тем отграниченных территориальной и культурно-исторической принадлежностью и – что самое главное – общностью научной концепции, возникшей на основе общего источника (как правило, таким источником является глава школы) и в дальнейшем развиваемой учеными, принадлежащими к данной школе; школа обычно живет и развивается в рамках какого-либо большего объединения: направления, течения, традиции. Такое строго определенное понятие школы применимо, например, к Пражской (если рассматривать ее как фонологическую школу) и к Копенгагенской школам.

В отличие от школы основным объединяющим принципом в направлении выступает не глава, учитель, а единство взглядов на язык как предмет исследования, общность исходных методологических установок и принципов исследования. Направление объединяет несколько школ, течений и отдельных концепций. Примером может служить французская социологическая лингвистика, наиболее видными представителями которой являются А. Мейе, Ж. Вандрисс, Э. Бенвенист, Ф. Брюно, М. Граммон, М. Коэн. Объединяющее начало этого направления – рассмотрение языка как социального факта, общественного продукта, который должен изучаться в связи с другими фактами и явлениями. Теоретические принципы этого направления очень близки установкам Женевской школы, не случайно Й. Йордан включает ее представителей в это направление [Йордан 1971: Гл. IV].

Термин «течение» употребляется в истории языкознания довольно редко. В целом под течением понимается более тесная группировка в пределах направления. Так, можно говорить о нео-позитивистском течении в структурализме.

«Этапы в развитии языкознания не зависят от национальных границ, но протекают в определенных национальных рамках. Те или иные национальные границы, в которых развивается наука о языке, принято называть лингвистическими традициями » [Амирова, Ольховиков, Рождественский 1975: 24]. Примером может служить французская традиция изучения языка в тесной связи с его носителем – человеком, оказавшая существенное влияние на формирование научной концепции Женевской школы.

Задача истории языкознания состоит также в определении места науки о языке в общем ходе познавательной деятельности, являющейся составной частью процессов, обеспечивающих функционирование и развитие общества, что вытекает из тесной связи лингвистики с общественной языковой практикой и важнейшей ролью языка в жизни общества. Для решения этой задачи требуется изучение: 1) социальной практики и общественных потребностей, решаемых языкознанием, 2) состояния общественного сознания, значимого для науки о языке, 3) основных тенденций развития науки в целом. Поэтому история языкознания не может не учитывать в своих исследованиях связи развития языкознания с различными потребностями общественной языковой практики. Спектр этих потребностей чрезвычайно широк: совершенствование письменности, вопросы культуры речи и нормирования, перевод и преподавание языков, изучение древних текстов и др. Общественная языковая практика в значительной степени обусловила проблематику и направление исследований представителей Женевской школы. Научное познание, подчеркивает С. Ору, никогда не является понятием незаинтересованным, потому что наука представляет собой социальную практику [Auroux 1980: 10].

История науки не является чем-то законченным, устанавливающим непреложные истины. Как и любое научное знание, она эволюционирует. Это касается даже отдельных ученых, научное творчество которых достаточно хорошо изучено. Примером может служить теория Ф. де Соссюра, которой посвящено большое количество исследований, даже сложилось самостоятельное направление исследований – «соссюрология». Публикуются все новые и новые работы, комментирующие, уточняющие, а нередко и проливающие новый свет на отдельные аспекты его доктрины. Известно, что даже хорошо изученные исторические факты при повторном обращении к ним предстают в ином свете и квалифицируются как имеющие научную ценность благодаря появлению новых документов и анализу их с позиций современной науки. Этому способствует также рассмотрение идей и положений на широком культурно-историческом фоне.

Перед исследователем творчества ученых стоит задача последовательного представления их концепции как взаимосвязанного, логически организованного целого. Иногда сами ученые излагают свои взгляды фрагментарно и разрозненно.

Известно, что взгляды ученых, в том числе и лингвистов, формируются на основе взглядов их предшественников, которыми могут быть как учителя, так и целые школы и даже направления. Задача историка науки состоит в том, чтобы установить генезис взглядов и идей ученых, логику развития их мировоззрения.

В истории языкознания недостаточно исследованной остается Женевская лингвистическая школа. Название «Женевская школа» употребляется применительно к ученикам и последователям Ф. де Соссюра по Женевскому университету. Она представлена непосредственными учениками Соссюра, основателями школы – Ш. Балли, А. Сеше, С. Карцевским и их учениками и последователями – А. Бюрже, А. Фреем, Э. Сольберже, Р. Годелем, Л. Прието, Ф. Каном, Р. Энглером, Р. Амакером.

В своей научной деятельности лингвисты Женевской школы опирались на основные положения теории Соссюра: дихотомии языка и речи, синхронии и диахронии, понимание языка как системы знаков, принцип произвольности и линейности лингвистического знака, различение внутренней и внешней лингвистики. Наряду с этими положениями в рамках Женевской школы были выдвинуты и получили развитие вопросы теории языка, обусловленные индивидуальными научными интересами ее представителей. Они неоднократно заявляли, что учение Соссюра не является для них догмой, и их научная деятельность является ярким тому подтверждением.

Как справедливо отмечает Ж. Редар [Redard 1982], в работах по истории языкознания (Робен, Мунен, Мальмберг, Леруа и др.) либо вообще не уделяется внимания Женевской школе, либо она занимает незаслуженно мало места. Как в зарубежной, так и в отечественной историографии науки о языке нет систематических исследований, посвященных цельному разбору теории языка Женевской школы, в которых лингвистические воззрения представителей этой школы анализировались бы во взаимосвязи и в сравнении с общелингвистическими взглядами Соссюра и с другими современными им школами. Применительно к Женевской школе изучению подвергались лишь отдельные, преимущественно частные концепции некоторых ее представителей [Будагов 1954; Илия 1970; Поспелов 1957; Введенский 1965; Слюсарева 1969 и др.]. Целый ряд положений Женевской школы получает противоречивое толкование.

ЧАСТЬ I РАЗВИТИЕ ПОЛОЖЕНИЙ ТЕОРИИ ЯЗЫКА Ф. ДЕ СОССЮРА

Глава I Женевская школа: истоки научной проблематики и теоретические принципы

§ 1. Краткая историография Женевской школы и истоки научной проблематики. Научные связи с Россией

Название «Женевская школа» первым употребил Мишель Бреаль в сентябре 1894 г., воздавая должное научным заслугам и влиянию профессора Женевского университета Ф. де Соссюра. Это же название повторил 14 июля 1908 г. Шарль Балли в своем выступлении по случаю торжественного вручения Соссюру лингвистического сборника, изданного в его честь [M?langes 1908]. Текст выступления Балли был опубликован 18 июля того же года в «Журналь де Женев» под названием «Учитель и ученики». Отметим, что это произошло за восемь лет до выхода в свет «Курса общей лингвистики». С этой даты название «Женевская школа» стало использоваться применительно к последователям Соссюра Ш. Балли и А. Сеше, в то время приват-доцентов Женевского университета, уже опубликовавших самостоятельные монографии и несколько статей. Вот что писал о происхождении названия сам Сеше: «Термин “Женевская школа” был впервые употреблен, если мы не ошибаемся, в 1908 году, когда чествовали профессора Ф. де Соссюра, и его друзья преподнесли ему том “M?langes”» [Sechehaye 1927: 217]. Спустя 40 лет об этом писал также Р. Энглер: «Женевская школа существует expressis terminis с 1908 г. А. Сеше называл ее школой общей лингвистики, Р. Годель – соссюровской» [Engler 1968b: 158].

После смерти Ф. де Соссюра четыре с половиной года спустя кафедра общей лингвистики переходит к Ш. Балли. А после публикации «Курса» в 1916 г. и его огромный успех выдвинули Ш. Балли и А. Сеше на первый план в мировой лингвистике. Название «Женевская школа» зазвучало на Международных лингвистических конгрессах, а в 1927 г. Сеше дал ему определение: это название «употребляется лишь время от времени, но мы пользуемся им в качестве удобного обозначения движения, инициатором и учителем которого был Ф. де Соссюр и которое заявило о себе прежде всего публикациями двух его женевских учеников» [Sechehaye 1927: 217].

Женевская школа приобрела официальный статус в декабре 1940 г., когда по инициативе С. Карцевского было организовано Женевское лингвистическое общество. В него вошли женевские языковеды, идейно близкие «Курсу общей лингвистики» Ф. де Соссюра. Председателем общества был избран А. Сеше, Ш. Балли – почетным председателем, а С. Карцевский – вице-председателем. В 1941 г. вышел первый номер печатного органа общества «Cahiers Ferdinand de Saussure» («Тетради Фердинанда де Соссюра»). В нем был опубликован устав общества и список его членов. Во 2-й статье устава Женевского лингвистического общества было записано, что «Общество ставит перед собой цель всемерно содействовать прогрессу лингвистической науки главным образом путем изучения систем языков в свете принципов и методов теории Ф. де Соссюра» [CFS. № 1. 1941: 26]. Среди иностранных членов Женевского лингвистического общества были такие известные ученые, как Л. Ельмслев, М. Граммон, Д. Джоунз, А. В. де Грот, Й. Йордан, Б. Мальмберг, Р. Якобсон, В. Вартбург.

Женевское лингвистическое общество просуществовало ровно шестнадцать лет и сыграло заметную роль в международной научной лингвистической деятельности. Однако после кончины его видного деятеля С. Карцевского оно было распущено в декабре 1956 г.

В феврале 1957 г. женевские лингвисты, последователи Соссюра и основателей Женевской лингвистической школы, объединились в «Кружок Фердинанда де Соссюра». Благодаря стараниям редакционного комитета в составе А. Фрея, А. Бюрже, Р. Годеля, Э. Сольберже и др. публикация «Тетрадей Фердинанда де Соссюра» была продолжена. На страницах этого ежегодника публикуются работы женевских и зарубежных языковедов, связанные с учением Соссюра, а также био-и библиографические материалы. Под редакцией Р. Годеля в 1969 г. вышла «Хрестоматия работ лингвистов Женевской школы» [A Geneva School 1969].

Для того чтобы иметь общую картину научной проблематики и теоретических принципов Женевской школы, целесообразно дать краткую характеристику ее представителей. Она представлена тремя поколениями лингвистов: непосредственными учениками Ф. де Соссюра, основателями школы Ш. Балли, А. Сеше, С. Карцевским (старшее поколение) и их учениками и последователями А. Бюрже, А. Фреем, Р. Годелем (второе поколение), Э. Сольберже, Л. Прието, Ф. Каном, Р. Энглером и Р. Амакером (третье поколение) (научные биографии и фото см. [Кузнецов 2003]).

Наиболее известным представителем Женевской школы является Шарль Балли (04.02.1865 – 10.04.1947). Он начал свою научную деятельность с занятий классической, главным образом, греческой филологией. Работа над древними текстами помогла Балли выработать высокий уровень филологической культуры и отличавший его впоследствии строгий метод филологического и лингвистического анализа.

Балли был слушателем с 1893 по 1906 г. лекций Соссюра по германистике и другим дисциплинам. Как свидетельствуют опубликованные на русском языке «Заметки по общей лингвистике» [Соссюр 1990], уже в этих лекциях содержались общие соображения о проблемах языковой деятельности и языке, о подходе к анализу языковых фактов.

В то же время проблематика первой крупной работы Балли «Краткий очерк стилистики» [Bally 1905] не является соссюровской. В ней чувствуется влияние австрийских психологов А. Мейнонга, Х. Эренфельса и Ж.-К. Крайбига, все они изучали оценочные суждения и интересовались аффективностью. С другой стороны, для изучения экспрессивных языковых средств Балли использует понятие системы, а конечная цель исследования очень напоминает знаменитую заключительную фразу «Курса»: «Моя цель – разработать рациональную концепцию живого языка, любого, рассматриваемого в самом себе и изучаемого для себя» [Ibid: 3]. Этот подход плохо сочетался с психологизмом автора, определявшим язык как «совокупность психических операций, которые следует изучать как в плане соотнесения смысла с жизнью, так и с точки зрения законов и научных методов» [Ibid: 2].

Однако в итоговой работе Балли «Французская стилистика» (1909) присутствие психологизма ощущается меньше. Для работ Балли в целом свойственна собственная проблематика, но использование методов и приемов анализа восходит к учению Соссюра. По словам А. Фрея, Соссюр «сыграл решающую роль в научной ориентации Балли» [Frei 1946 – 1947: 130]. «Всю жизнь, – пишет Э. Вибле, – Балли называл себя учеником Соссюра» [Wibl? 1946 – 1947: 403]. Впервые опубликованная в 1995 г. [CFS 1995. № 48: 91 – 134] переписка Балли с Соссюром в период с 1894 по 1912 г. свидетельствует о том, что их связывали общие научные интересы.

Круг научных интересов Ш. Балли был необычно широк: общая теория языка, классическая филология, французская грамматика, лингвистическая стилистика.

Влияние французской лингвистической традиции, рассматривающей язык в тесной связи с обществом и его носителем – человеком, проявилось в работе Балли «Язык и жизнь» (1913). Синтез научных идей Балли представлен в его итоговой работе «Общая лингвистика и вопросы французского языка» (1932).

Многие лингвисты Женевской школы называли Балли своим учителем, а его непосредственными учениками были известные женевские лингвисты второго поколения А. Фрей и Р. Годель. Научное влияние Ш. Балли распространилось далеко за пределы Швейцарии. Называя Балли новатором в науке, Ж. Вандриес писал, что «имя Ш. Балли – одно из тех, которые останутся в истории лингвистики. Можно даже полагать, что со временем оно приобретает еще б?льшую славу в глазах новых поколений лингвистов» [Vendryes 1966: 188].

Среди критериев научного «веса» ученого А. П. Юдакин называет индекс цитируемости его работ [Юдакин 2000: 4]. В соответствии с этим критерием Ш. Балли, наряду с его учителем Ф. де Соссюром, занимает одно из ведущих мест в мировой лингвистике.

Вторым непосредственным учеником Соссюра и видным лингвистом был Альбер Сеше (04.07.1870 – 02.07.1946). Он познакомился с Соссюром раньше Балли, в 1891 г., и по 1893 г. слушал его лекции. Особенно привлекли его лекции по общей лингвистике. Осенью 1893 г., предположительно по совету Соссюра, он отправился для продолжения образования в престижный в то время Лейпцигский университет. Уже в своей докторской диссертации (1902), посвященной истории французского сюбжонктива, Сеше разработал революционный для того времени подход: исследование синтаксических диахронических фактов с точки зрения системы.

В отличие от Балли круг научных интересов Сеше в значительной мере сформировался под влиянием Соссюра. Это проявилось в его первой крупной работе «Программа и методы теоретической лингвистики» (1908), проблематика которой во многом предваряет основные понятия «Курса» Соссюра (этой важной работе специально посвящен § 4). После выхода «Курса» Сеше много сделал для пропаганды и популяризации идей своего учителя. Поэтому его по праву можно считать основателем «соссюрологии».

Помимо методологических проблем лингвистики Сеше много и успешно занимался теорией грамматики и вопросами связи лингвистической теории с общественной языковой практикой. Так, подобно Ф. Ф. Фортунатову, он выступал за сближение научной и школьной грамматики.

Сеше стал первым председателем созданного в 1940 г. Женевского лингвистического общества и оставался на этом посту до конца жизни.

В. М. Алпатов пишет, что жизнь А. Сеше в нейтральной Швейцарии протекала спокойно и не выходила за рамки научной деятельности [Алпатов 2003: 7]. Это не совсем так.

Малоизвестно, что Сеше был не только крупным ученым, но и общественным деятелем. Являясь главным редактором журнала «Эссор» (Essor), он выступал с публицистическими статьями об опасности фашизма для народов Европы. В качестве председателя Швейцарского комитета за посредничество и гражданский мир в Испании Сеше активно выступал в поддержку справедливой борьбы испанских патриотов. О высоком гражданском мужестве Сеше свидетельствует его выступление в 1937 г. на страницах прессы против присуждения Муссолини степени почетного доктора. В 1942 г., в разгар Второй мировой войны, Сеше вступил в движение «Новое демократическое действие».

В Женевском университете чтут память Сеше, изучается его наследие. Из учеников Сеше по Женевскому университету следует назвать Э. Сольберже. А.-М. Фриба-Ребер в статье, посвященной Сеше, пишет: «Отношение к Сеше, остававшегося долгое время сначала в тени самого Соссюра, а затем Балли, начинает меняться. Сеше был самобытным лингвистом» [Fr?ba-Reber 1995 – 1996: 135].

Третьим основателем Женевской школы и последним представителем старшего поколения был Сергей Иосифович Карцевский (28.08.1884 – 07.11.1955). Его жизненная и научная судьба сложились своеобразно. Он родился в России, участвовал в революционной деятельности, был арестован, бежал, обосновался в Женеве. В университете он становится ревностным учеником Соссюра, посещает его лекции, получает основательную лингвистическую подготовку под руководством Балли и Сеше. Не случайно Карцевский был первым переводчиком работ Балли на русский язык.

Значительны заслуги Карцевского в изучении русского языка. Он первый описал его грамматический строй на основе учения Соссюра. Разработанная им классификация глаголов была использована в академической грамматике русского языка. Он создал учение о фразе, поставил на повестку дня изучение роли интонации в синтаксисе, разработал теорию синтагмы, ввел понятие продуктивности. Но наибольшую известность Карцевскому принесла его теория асимметричного дуализма лингвистического знака.

Карцевский сыграл видную роль в развитии лингвистики. Благодаря ему чешские лингвисты познакомились с учением Соссюра и, руководствуясь его положениями, создали по инициативе Карцевского Пражский лингвистический кружок. Снова благодаря Карцевскому теория Соссюра стала известна отечественным языковедам через два года после публикации «Курса».

В истории языкознания дискутировался вопрос о принадлежности Карцевского к Пражской или Женевской школе. Его лингвистическая концепция, проблематика, научно-педагогическая деятельность в течение более четверти века в Женевском университете дают основание считать его представителем Женевской школы. Да и сами пражские лингвисты причисляли Карцевского к Женевской школе [Трнка и др. 1965: 162]. В Женевскую школу включил Карцевского и В. А. Звегинцев в «Хрестоматии по истории языкознания». К Женевской школе относил Карцевского В. Г. Гак [Гак 2003: 8]. В то же время следует отметить, что иногда Карцевский отступал от положений соссюровского учения под влиянием, как свидетельствуют ссылки в его работах, немецких философов и мыслителей Канта, Гете, особенно Гумбольдта, а также своих современников Риккерта и Бергсона, у которых он заимствовал понятия длительности и гетерогенности. Это влияние проявилось в его концепции лингвистического знака и в интересе к проблеме мотивированности.

Карцевский успешно занимался не только лингвистикой, но и литературной деятельностью. Он многое сделал для пропаганды русской литературы и культуры за рубежом. По свидетельству Р. Якобсона, Карцевский любил говорить: «В моей работе я движим одной любовью, и эта любовь – русский язык».

Ко второму поколению лингвистов Женевской школы принадлежат А. Бюрже, А. Фрей и Р. Годель.

Андре Бюрже (15.02.1896 – 28.04.1985) был крупным специалистом в области классической и романской филологии, в его обширном научном наследии имеются работы и по общему языкознанию. Своими учителями он считал А. Мейе, Ш. Балли, Ж. Марузо и М. Нидермана.

Чезаре Сегре выделяет четыре периода в научной деятельности А. Бюрже [Segre 1985]. Первый период (1925 – 1934) посвящен классической лингвистике. Второй (1935 – 1944) связан преимущественно с романским языкознанием. Третий период с 1945 по 1959 г. связан с изучением средневековой французской литературы. Во время последнего периода своего научного творчества и позже А. Бюрже активно и успешно занимается также проблематикой Женевской лингвистической школы, что «нам дало полное право включить его в состав этой школы» [Segre 1985].

С 1945 г. Бюрже активно сотрудничал в «Тетрадях Фердинанда де Соссюра», был членом редакционного комитета. Он внес значительный вклад в развитие таких соссюровских понятий, как система, значимость, разграничение и выделение языковых единиц. В историографию Женевской школы Бюрже вошел как разносторонний лингвист, занимаясь романским языкознанием, он исследовал также памятники французского эпоса.

Анри Фрей (05.06.1899 – 14.11.1980) был учеником Ш. Балли. Так же как и его учитель, он считал важным изучение живого языка. Уже в первой крупной работе Фрея «Грамматика ошибок» (1929) сформировались его научные интересы, получившие развитие в его многочисленных работах, посвященных исследованию общих вопросов теории языка на основе учения Соссюра. Фрей был также специалистом по восточным языкам – китайскому и японскому, он один из первых применил положения теории Соссюра для их исследования. Для его работ характерен функциональный подход к языковым явлениям, он исследовал проблематику лингвистического знака, ввел в научный обиход термин «монема», разработал синтаксическую теорию. Подобно другим представителям Женевской школы, Фрей занимался не только синхронической, но и диахронической лингвистикой. Так, ряд его работ посвящен наиболее ранней разновидности древнеиндийского языка – ведийскому.

После кончины А. Сеше к Фрею перешло заведование кафедрой общей лингвистики Женевского университета. Наряду с Балли, Сеше и Карцевским он был основателем в декабре 1940 г. Женевского лингвистического общества и стал его секретарем. В 1957 г. он был избран редактором «Тетрадей Фердинанда де Соссюра». Благодаря усилиям Фрея «Курс» Соссюра был переведен в 1928 г. на японский язык. Это был первый перевод труда его учителя на иностранный язык.

В Женевском университете у Фрея было три ученика и последователя – Э. Сольберже, Ф. Кан и Р. де Дардель. «А. Фрей отличался самостоятельностью научного подхода и критическим умом», – писал о нем видный представитель Женевской школы Р. Годель [Godel 1980: 126].

Робер Годель (07.08.1902 – 03.06.1984) – ученик Ш. Балли. С именем Годеля связано начало «неососсюрианства» – пересмотр и более глубокое и когерентное понимание многих положений учения Соссюра. Этой проблематике была посвящена докторская диссертация Годеля «Рукописные источники Курса общей лингвистики Ф. де Соссюра» [Godel 1957], тема которой была предложена А. Фреем, он же был и научным руководителем. По словам Р. Амакера, эта работа оказалась «как нельзя своевременной», поскольку она стала для лингвистов – сторонников теории произвольности лингвистического знака – орудием противодействия нашествию лингвистики глубинных структур, которая возникла – историческое совпадение – в том же 1957 г. (год публикации «Синтаксических структур» Хомского) [Amacker 1985: 13].

Сфера научных интересов Р. Годеля была весьма широка – историография языкознания, теория языка, восточные языки, классическая филология, латинская поэзия, и в каждую из этих отраслей он внес свой вклад. Разрабатывая общую теорию языка, Годель сформулировал явление тождества знаков по их месту в парадигме [Godel 1948], с этих же позиций он подошел к вопросу о нулевом знаке и эллипсисе [Godel 1953]. Он занимался также теорией предложения [Godel 1969], определением синтагмы [Godel 1969], составил антологию работ представителей Женевской школы, положив тем самым начало ее историографии. Годель один из первых применил положения теории Соссюра для описания языков неиндоевропейской семьи – турецкого и армянского.

С 1947 по 1956 г. Годель являлся президентом Женевского лингвистического общества, заслуженным членом кружка Ф. де Соссюра, руководил редакционным комитетом «Тетрадей Фердинанда де Соссюра».

К третьему, последнему, поколению лингвистов Женевской школы принадлежат Э. Сольберже, Л. Прието, Ф. Кан, Р. Энглер и Р. Амакер.

Эдмон Сольберже (12.11.1920 – 21.06.1989) изучал общую лингвистику под руководством А. Сеше и А. Фрея, которого считал своим учителем. Тесная дружба связывала его с С. Карцевским и Р. Годелем. Сольберже вошел в историю науки как специалист с мировым именем в области языка, истории и культуры Шумера. Он впервые применил теоретические принципы Женевской школы для изучения этого языка. В области общего языкознания он занимался разработкой поставленной Соссюром проблемы выделения единиц языка [Sollberger 1953]. Сольберже был членом редакционного комитета «Тетрадей Фердинанда де Соссюра».

Луис Прието (28.11.1926 – 31.03.1996) – специалист по классическим и романским языкам, общему языкознанию и семиотике. В Женевском университете проработал в общей сложности 27 лет, заведовал основанной Соссюром кафедрой общей лингвистики. Он читал пользовавшийся большой популярностью курс по семиологии, основываясь на положениях Женевской школы. На формирование лингвистической концепции Прието оказали также влияние Н. Трубецкой, А. Мартине и Э. Бенвенист. Прието в течение нескольких лет являлся председателем редакционного комитета печатного органа Женевской школы. В своих работах развил семиологические идеи Женевской школы, разработал знаковую теорию дискурса.

Феликс Кан (30.03. 1929 – 23.11.2009) – специалист по фонетике и общему языкознанию. Сфера научных интересов – разработка вопросов контрастивной фонетики, перевода и грамматики на основе положений Женевской школы. Кан разработал методику сопоставительного описания идеолектных грамматических явлений, основываясь на понятиях значения и значимости Женевской школы, фонологических оппозиций Трубецкого и метода изучения языков с помощью словаря фраз Фрея [Kahn 1954]. На протяжении многих лет он был казначеем редакционного комитета «Тетрадей Фердинанда де Соссюра».

Рудольф Энглер (25.10.1930 – 05.09.2003) – специалист по романской филологии и общему языкознанию. Круг научных интересов – теория языка, история языкознания, грамматика, диалектология, историческая лингвистика и романистика. Энглер внес значительный вклад в развитие «соссюрологии», историографии Женевской школы, разрабатывал свойственную этой школе проблематику: принцип произвольности и линейности языкового знака, вопросы семиологии и семантики, соотношение синхронии и диахронии.

С 1984 г. президент «Кружка Фердинанда де Соссюра», председатель до 1987 г. редакционного комитета «Тетрадей Фердинанда де Соссюра».

Рене Амакер (22.01.1942) – младший и фактически последний представитель Женевской школы. Специалист по классической филологии, специализировался по общей лингвистике под руководством А. Фрея и Р. Годеля в Женеве и Туллио Де Мауро в Риме. Читал курс общей лингвистики, сравнительной грамматики греческого и латинского языков в Женевском университете, посвятил себя исследованию научного наследия Соссюра и основателей Женевской школы, а также разработке семантического синтаксиса, в течение многих лет председатель редакционного комитета «Тетрадей Фердинанда де Соссюра».

После смерти Л. Прието в 1996 г. и в результате изменения учебных программ по лингвистике кафедра общего языкознания Женевского университета, которой последовательно заведовали Ф. де Соссюр, Ш. Балли, А. Сеше, А. Фрей, Р. Годель, была упразднена.

Однако благодаря усилиям швейцарских лингвистов, многие из которых являются учениками представителей Женевской школы третьего поколения (А.-М. Фриба-Ребер, К. А. Форель, М.-К. Кап-Арто, Д. Гамбарара и др.), выход «Тетрадей Фердинанда де Соссюра» продолжается. Наряду с соссюрологией сформировалось и успешно развивается сходное направление, цель которого – изучение и интерпретация научного наследия ведущих представителей этой школы [Amacker 1976; 1982; Engler 1987; Fr?ba-Reber 1995 – 1996]. Началось изучение обширного рукописного фонда Ш. Балли. Этот фонд, хранящийся в библиотеке Женевского университета, весьма обширен и представляет большую научную ценность. Он содержит био-, библиографические документы, обширную переписку, записи лекций Соссюра, Мейе, Готье и др., конспекты лекций по общей лингвистике, классическим языкам, персидскому, литовскому языкам, эсперанто. Большой научный интерес представляют восьмитомный идеологический словарь аттической прозы, семитомный словарь санскрита, грамматика санскритского языка, незаконченный идеографический словарь французского языка.

На страницах «Тетрадей Фердинанда де Соссюра» начали публиковаться материалы фонда. Так, была опубликована лекция Ш. Балли, посвященная лингвистическим и методическим аспектам преподавания родного языка [Forel 1994]. Большой интерес для истории лингвистики представляет переписка Ш. Балли с Ф. де Соссюром, А. Мейе, с известным романистом Жюлем Ронжа в период 1912 – 1918 гг. и с А. Сеше с 1908 по 1918 гг. Предметом переписки является широкий круг вопросов: общая и историческая фонетика, идеологический словарь французского языка, над которым работал Балли, проблемы синтаксиса, морфологии, синхронии и диахронии, обсуждение новых публикаций по разным разделам лингвистики.

В Женевском университете чтут память Ш. Балли. Изучается его научный фонд. По словам женевского лингвиста Ж. Редара, «в научном наследии Балли еще многое предстоит открыть». Учреждены премия и стипендия Ш. Балли для финансовой поддержки научных исследований молодых ученых. 21 мая 1981 г. состоялась Первая научная конференция, посвященная Ш. Балли, на которой выступил Э. Косериу. Конференции проходят в форме научных чтений, на которые приглашаются с лекциями и докладами ведущие языковеды мира.

Следует с удовлетворением отметить, что в последние годы оживляется интерес к Женевской школе в нашей стране. Переизданы впервые за несколько десятков лет основные работы Ш. Балли «Общая лингвистика и вопросы французского языка» и «Французская стилистика». Переведена его книга «Язык и жизнь» [Балли 2003], а также основные работы А. Сеше [Сеше 2003а; 2003б]. Русский читатель получил возможность ознакомиться и с работами С. И. Карцевского, многие из которых были практически недоступны – вышла в свет книга «С. И. Карцевский. Из лингвистического наследия» [Карцевский 2000]. Переведены также две работы А. Фрея – «Грамматика ошибок» и «Соссюр против Соссюра? Статьи разных лет».

Научные связи Женевской школы с Россией были многочисленными и плодотворными. Наибольший вклад в развитие этих связей внес С. Карцевский. Выше говорилось о том, что он был русским по происхождению. Карцевский родился в Тобольске. Получив в 1903 г. диплом учителя, он преподавал в школе. Затем заведовал центральной библиотекой в Нижнем Новгороде. Он составил и впервые опубликовал ее систематический каталог.

С. Карцевского привлекала не только лингвистика, но и литература. Он активно сотрудичал в различных журналах. После того как он стал в Петербурге лауреатом конкурса на лучшую новеллу, М. Горький пригласил молодого писателя сотрудничать в журнале «Знание». Карцевский переписывался с выдающимся писателем и публицистом Р. Роланом. Предметом их переписки было творчество Л. Н. Толстого, которому Карцевский впоследствии посвятил ряд лекций, прочитанных им в Институте Ж.-Ж. Руссо.

После свержения царского режима в марте 1917 г. Карцевский вернулся из Женевы в Москву. Благодаря его выступлениям на заседаниях Московского лингвистического кружка, основанного в 1915 г. Р. Якобсоном и Г. Винокуром, отечественные лингвисты одними из первых в Восточной Европе познакомились с новаторскими идеями Ф. де Соссюра. Впервые Карцевский изложил учение Соссюра в докладе, прочитанном весной 1918 г.

А широкие научные круги ознакомились с учением Соссюра благодаря короткой рецензии на «Курс общей лингвистики М. Н. Петерсона, представителя Фортунатовской школы. Основную заслугу Соссюра Петерсон видел в разграничении языка и речи, а также синхронной и диахронной лингвистики. Философская основа теории Соссюра впервые была проанализирована В. Н. Волошиновым. Он связывал теорию Соссюра, всю французскую школу того периода (А. Мейе, Ш. Балли), а также русские школы Бодуэна де Куртене и Фортунатова с абстрактным объективизмом, который восходит к французскому рационализму XVII – XVIII вв.

В Москве Карцевский познакомился с учениками Фортунатовской школы. Впоследствии он выступил с критикой некоторых представителей этой школы – сторонников формального направления в грамматике. Там же он познакомился с А. М. Пешковским, с которым в дальнейшем сотрудничал и научные взгляды которого были ему близки.

По неподтвержденным данным, С. Карцевский намеревался перевести на русский язык «Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра. Однако первая попытка перевода была предпринята А. И. Роммом, известным своим переводом на русский язык романа Г. Флобера «Мадам Бовари». Начав работу над переводом «Курса», Ромм столкнулся со значительными терминологическими трудностями, о которых он писал Ш. Балли и А. Сеше. В итоге, как известно, русский читатель получил возможность ознакомиться с главным трудом Соссюра благодаря А. М. Сухотину (1888 – 1942).

Советские лингвисты в целом высоко оценили учение Ф. де Соссюра, в то же время ряд положений вызвал у них критику. В разные годы критическому анализу подвергались разные проблемы, поставленные в «Курсе». Вначале это было различение языка и речи, поскольку оно связано с социальной природой языка, привлекавшей пристальное внимание советских лингвистов в 20 – 30-е гг. прошлого века (Л. П. Якубинский, В. В. Виноградов, Б. А. Ларин, В. М. Жирмунский, Р. О. Шор, М. В. Сергиевский, Е. Д. Поливанов). В те же годы активно разрабатывалась проблематика «Язык и общество», поэтому многие идеи социологической школы в лингвистике, представителем которой был и Соссюр, нашли положительный отклик в отечественном языкознании.

В это же время в связи с решением практических задач языкового строительства активно обсуждались вопросы языковой политики, нормирования. В ряде работ содержалась критика соссюровской идеи, согласно которой говорящие субъекты не могут воздействовать на язык. Языковой коллектив инертен, пассивен по отношению к языку. Так, Л. П. Якубинский полагал, что Ф. де Соссюр не учитывает противоречивый характер лингвистического знака, который является произвольным, условным, случайным с точки зрения языковой структуры, но не является таковым в развивающейся системе языка, связанной с развитием общества [Якубинский 1929: 91].

Наряду с С. Карцевским значительную роль в установлении и развитии контактов между Женевской школой и русскими языковедами сыграла А. К. Соловьева, учившаяся в Женевском университете у Ш. Балли в 1910-х гг. По возвращении в Москву она вела перепис ку со своим учителем, опубликовала рецензию на его работу «Язык и жизнь» (журнал «Печать и революция». № 1. 1927). А. К. Соловьева была членом Московского лингвистического кружка. Она проработала б?льшую часть жизни в Российской государственной библиотеке (бывшая Государственная библиотека имени В. И. Ленина). В ее архивах сохранилась неопубликованная статья о научном творчестве Ш. Балли.

Большой вклад в распространение в России идей Ф. де Соссюра и французской социологической школы сыграла другой член Московского лингвистического кружка Р. О. Шор (1894 – 1939), талантливый лингвист, специалист по истории и теории языкознания. Отзываясь с большой похвалой о ее комментариях, сопровождавших первое издание «Курса» Соссюра на русском языке, Р. Якобсон назвал ее вторым после А. М. Сухотина переводчиком Соссюра. Значительную роль в пропаганде идей Соссюра сыграла также работа Р. О. Шор «Язык и общество» (1936).

Р. О. Шор переписывалась с А. Сеше. В одном из писем, датированном 26 августа (год не указан, вероятно, 1926 – год публикации его работы), она с похвалой отзывается о его книге «Очерк логической структуры предложения», с которой она получила возможность ознакомиться благодаря А. К. Соловьевой. В этом же письме она привлекает внимание Сеше к некоторым неточностям в примерах из русского языка, приводимых в его книге.

Значительную роль в развитии научных связей с Женевской школой сыграла Н. А. Слюсарева (1818 – 2000). В центре ее научных интересов было изучение научного творчества Ф. де Соссюра, которому она посвятила докторскую диссертацию и монографию. При этом она основывалась не только на каноническом тексте «Курса общей лингвистики», но и широко привлекала различные источники основного труда Соссюра, его заметки и другие материалы. Она пришла к выводу о неправомерности распространенных в то время обвинений в адрес теории Соссюра: отрыв синхронии от диахронии, ограничение исследований системой языка и внутренней лингвистикой. Во многом под воздействием работ Н. А. Слюсаревой у отечественных лингвистов изменился стереотипный подход к учению Соссюра.

За заслуги в области соссюрологии Н. А. Слюсарева была избрана в члены Кружка Фердинанда де Соссюра. А благодаря ее статье, опубликованной на французском языке в 1963 г. в «Тетрадях Фердинанда де Соссюра», западноевропейские лингвисты получили возможность познакомиться с восприятием идей Соссюра в нашей стране. При поддержке женевских лингвистов Р. Годеля и Р. Энглера Н. А. Слюсарева выступила инициатором издания на русском языке «Заметок по общей лингвистике» Ф. де Соссюра [Соссюр 1990], что позволило отечественному читателю ознакомиться со становлением его научной мысли. Перевод с французского был выполнен талантливым лингвистом и переводчиком Б. П. Нарумовым (1946 – 2006), общая редакция Н. А. Слюсаревой. Она же написала вступительную статью и комментарии.

Последней крупной работой Н. А. Слюсаревой стало критическое издание «Курса общей лингистики» Ф. де Соссюра под ее научной редакцией, включающее вводную статью, послесловие и комментарии, учитывающие новые соссюровские материалы. Это – третье по счету издание «Курса» Соссюра в нашей стране. Это издание в настоящее время является наиболее качественным и адекватным переводом французского текста.

§ 2. Теоретические принципы

В качестве ведущих представителей Женевской школы выступили три крупных лингвиста – прямые ученики Ф. де Соссюра – Ш. Балли, А. Сеше и С. Карцевский.

Формирование лингвистических взглядов Ш. Балли и А. Сеше закончилось в основных чертах в середине 20-х гг. XX в., и не случайно, что в 1927 г. Сеше опубликовал статью «Женевская школа общей лингвистики», в которой подводился своеобразный итог научной деятельности Балли и его самого.

В основу научной деятельности Женевской школы были положены следующие положения теории Соссюра: учение о языке и речи, разграничение синхронии и диахронии, понимание языка как системы знаков, произвольный и линейный характер знака, различение внутренней и внешней лингвистики.

В то же время в трактовке языковых явлений для Балли, Сеше и Карцевского характерно обращение к психологическим учениям своего времени. Это привело к тому, что их лингвистические концепции в некоторых своих аспектах несут отпечаток влияния ряда направлений психологии ХХ века, особенно психологии мышления. На психологию мышления широко опирался в своих грамматических исследованиях А. Сеше. Теория актуализации разрабатывалась Ш. Балли в период, когда французские психологи уделяли большое внимание изучению речи. В 20 – 30-х гг. XX в. во Франции выходит целый ряд психологических работ, специально посвященных анализу речи и языка [Delacroix 1930; Paulhan 1929 и др.]. Многие работы женевских лингвистов были опубликованы на страницах ведущего журнала французских психологов «Journal de psychologie normale et pathologique», по традиции часто помещавшего не только собственно психологические исследования речи, но и работы лингвистов, которые в какой-то мере затрагивают проблемы психологии. Представители Женевской школы были среди авторов сборника по проблемам речевой деятельности, вышедшего в 1933 г. в Париже – Psychologie du langage. P., 1933, в котором лингвисты вместе с психологами обсуждали различные проблемы речевой деятельности. К идеям психологии восходит тезис о наличии нескольких сфер сознания и возможности раздельного их выражения в языке, который Балли кладет в основу своего учения о соотношении интеллектуального и аффективного факторов в языке. Изучение рукописей и личных заметок С. Карцевского свидетельствует о том, что в поисках ответа на волнующие его вопросы он обращался к психологическим основам психоанализа.

В основе учения Соссюра о языке ведущее место занимали две системы координат: социальное/индивидуальное и потенциальное/реальное. Язык существует в коллективе в форме отпечатков, имеющихся в каждом мозгу. Это социальный код, образующий необходимое средство для речевой деятельности. Речь в отличие от языка индивидуальна, это та область, в которой целиком распоряжается индивид и которая представляет собой акт воли и сознания отдельного человека. Речь в понимании Соссюра – это сложное явление, складывающееся из реализации означающего при помощи голоса, из реализации означаемого в соответствии с ситуацией и из конструирования фраз [Godel 1957: 154]. Однако проблемы функционирования языковой системы в концепции Соссюра не получили конкретного освещения.

Учение о языке и речи привело Соссюра к выделению двух достаточно самостоятельных частей науки о языке – лингвистики языка и лингвистики речи . Подчеркивая, что та часть, которая имеет своим предметом язык, является основной, Соссюр в то же время не умалял важности изучения языка в коммуникации: «Объект лингвистики – это речевая деятельность либо в ее различных проявлениях, либо в виде общих законов, которые могут быть выведены лишь из ее особых форм» [Godel 1957: 179]. Сеше особо подчеркивал, что Соссюр имел в виду необходимость дополнить теорию языка теорией речи, а об этом часто забывают, когда комментируют его учение [Sechehaye 1930: 365] [2] . К сожалению, сам Соссюр не успел развить эту тему, но можно сказать, что лингвистика речи получила развитие в работах представителей Женевской школы.

В Женевской школе соотношение потенциального и реализованного, лежащее наряду с социальным и индивидуальным в основе системы категорий Соссюра, было переформулировано в соотношение виртуального и актуального.

Проблемы функционирования языковой системы, намеченные Соссюром, получили развитие в учении Ш. Балли и С. Карцевского об актуализации языковых знаков.

Еще в 1-ом курсе лекций Соссюр отмечал двусторонний характер связи между языком и речью [3] . Он неоднократно подчеркивал, что все изменения начинаются в речи, а когда новая форма начинает применяться в коллективе, она становится фактом языка, т. е. входит в систему. Однако из всех вопросов проблема соотношения языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии является у Соссюра наименее ясной из-за того, что совершенно неразработанной осталась лингвистика речи [Слюсарева 1975: 88]. Методологическое решение этой сложной проблемы было намечено А. Сеше. По мнению Сеше, все вопросы, связанные с обусловленностью существования и эволюции языка психологическими, социальными и биологическими факторами, относятся к «лингвистике речи». Завершенная лингвистическая концепция, подчеркивал Сеше, должна принимать во внимание как язык, так и речь [Sechehaye 1930].

Одним из основных положений лингвистической теории Ф. де Соссюра, прочно вошедшим в проблематику исследований Женевской школы, является принцип произвольности лингвистического знака: «...связь, объединяющая означающее с означаемым, произвольна». Согласно Соссюру, «этот принцип подчиняет себе всю лингвистику языка, последствия его неисчислимы» [Engler 1967: 152]. Т. Де Мауро, комментируя учение Соссюра, называет принцип произвольности лингвистического знака центральным положением его теории [De Mauro 1972].

В качестве следствия общего положения о произвольности языкового знака Ф. де Соссюр рассматривал потенциальную возможность сдвига отношений между означаемым и означающим: «...оба элемента, объединенные в знаке, живут совершенно в небывалой степени обособленно...» [Соссюр 1977: 109].

Проблема произвольности в ее соотношении с мотивированностью и положение о подвижном характере отношений между означаемым и означающим получили развитие в трудах Ш. Балли и С. Карцевского.

Разграничивая область синхронии и диахронии и делая упор на синхронию, что вполне соответствует нормирующей традиции всего французского языкознания, Соссюр вместе с тем подчеркивал, что синхронный метод и метод диахронный взаимно связаны.

Вслед за своим учителем основатели Женевской лингвистической школы проводили различие между синхронической (статической) и диахронической (исторической) лингвистикой. «Мы проводим различие, – писал А. Сеше, – между изучением фактов языка в их статическом состоянии и изучением их эволюции...» [Sechehaye 1926: 219]. В совместном ответе на вопрос I международного лингвистического конгресса «Какие методы наиболее приемлемы для полного и практического описания грамматики какого-либо языка?» Ш. Балли и А. Сеше написали: «Система языка получает подлинное объяснение только в том случае, когда отдают себе отчет в том, как живая мысль оформляется средствами языка» [Bally, Sechehaye 1928: 48]. В то же время разграничение синхронии и диахронии женевские лингвисты рассматривали не как антиномию, а как категорию методики лингвистического исследования: «...задача статической лингвистики состоит не в том, чтобы охватить все факты языка, а в том, чтобы выделить из массы этих фактов то, что в той или иной степени соответствует абстрактному идеалу языкового состояния» [Ibid.: 66].

В соответствии с рекомендациями своего учителя [4] женевские лингвисты сосредоточили внимание на исследовании языка в синхронии как его реальном состоянии. Этим объясняется их пристальный интерес к фактам живого языка, разговорной речи, в частности к изучению функционирования языка в широком плане, и на этом пути они достигли выдающихся результатов не только в описании языковых явлений, но и в их объяснении. Напомним, что еще в 20-х гг. прошлого века выдающийся отечественный лингвист Е. Д. Поливанов указывал на объяснительную силу синхронных исследований: «...среди даваемых лингвистикой объяснений... языковых фактов найдутся такие, где привлекается только материал описательного языкознания, т. е. факты современного языкового состояния» [Поливанов 1928: 2].

Вопреки встречающемуся в лингвистической литературе мнению о представителях Женевской школы как об ортодоксальных синхронистах, в практике лингвистических исследований, развивая учение Соссюра о синхронии и диахронии, они проводили мысль о том, что для понимания современного состояния языка совершенно необходимо знать тенденции развития языка, обусловленные сложным взаимодействием элементов статики и динамики. Из этого положения исходил, в частности, С. Карцевский, считавший, что языковой знак в конкретной ситуации одновременно характеризуется как статичностью, так и динамичностью своих сторон. Учет динамики языковых явлений в статике выдвигался Карцевским как одно из требований к синхронному описанию языка [Карцевский 1925: 61 – 62]. Во многих своих работах он выходил за границы статического описания фактов и ставил вопрос о продуктивности грамматических категорий, динамике их внутреннего развития. Стремление учитывать элементы языковой динамики можно обнаружить и у других представителей Женевской школы. Через всю книгу Ш. Балли «Общая лингвистика и вопросы французского языка» проходит учение о «языковых тенденциях»: тенденция «к прогрессивному порядку слов», тенденция к «концентрации языковых знаков», тенденция к «статическому характеру выражения». В лингвистике организованной речи, разработанной А. Сеше, элементы синхронии, по существу, совмещаются с элементами диахронии. А. Фрей подверг резкой критике методику анализа американских дескриптивистов, исключающую учет явлений динамики в статике [Frei 1954a: 138 – 139]. В учении представителей Женевской школы о транспозиции последняя четко отграничена областью продуктивных явлений языка – не статическими отношениями, а непременно живыми и продуктивными связями языковых единиц.

Язык в соссюровском терминологическом смысле этого слова (langue) определяется как семиологическая система, код, без которого ни один акт словесной коммуникации не может быть полностью совершен. Язык, подчеркивали женевские лингвисты, одновременно установление и система значимостей .

Ф. де Соссюр выделил как достаточно самостоятельные сферы внутреннюю и внешнюю лингвистику. Задачей внутренней лингвистики является изучение языка как системы знаков, тогда как внешняя лингвистика занимается изучением тех отношений, которые связывают язык с духовной и материальной культурой, а также бытом общества, которому он принадлежит. Соссюр не отрицал, как иногда полагают, важности и значимости изучения проблематики, относящейся к внешней лингвистике. «Лишь при последнем анализе, – писал он в письме к А. Мейе, – когда раскрывается красочная сторона языка как принадлежащего некоторому народу со свойственными ему традициями, которая отличает его от всех прочих языков, вот только эта почти этнографическая сторона представляет интерес для меня...» [5]

В Женевской школе делается упор на рассмотрение языка как социального явления: «Язык есть социальное установление, и этот момент столь важен (Женевская и Французская школы выяснили это в достаточной степени), что им объясняется почти все в языке» [Карцевский 1928б: 25]. Настаивая на общественном характере языка, женевские лингвисты подчеркивали тесную связь языка с жизнью общества, которое пользуется этим языком: «...родной язык неразрывно связан с нашей жизнью, с жизнью общества и нации» [Балли 1955: 23]. Проблематика внешней лингвистики получила дальнейшее развитие в Женевской школе и выразилась, в частности, в разработке вопросов, вытекающих из связи теории языка с общественной языковой практикой.

Лингвисты Женевской школы сконцентрировали внимание прежде всего на изучении языка в процессе коммуникации, т. е. на воспроизведении в речи элементов языка, на функционировании языка в обществе. А. Сеше полагал, что разрабатываемая им «лингвистика организованной речи» явилась бы в итоге «дисциплиной, изучающей функционирование языка в условиях жизни человеческого общества» [Сеше 1965: 64]. Ш. Балли писал, что «только наблюдая за функционированием языка, можно вырвать у языка его секреты» [Bally 1935: 210]. В качестве одной из проблем будущего Балли называет экспериментальное изучение функционирования языка [Ibid.: 32]. Для того чтобы понять, как действительно функционирует язык, считал А. Фрей, необходимо строить лингвистику как науку, объясняющую это функционирование. Такая объясняющая функциональная лингвистика, подчеркивает Фрей, будет рассматривать речевую деятельность «в качестве системы приемов, организованной для потребностей, которые она должна удовлетворять» [Frei 1929: 39].

Но если «функционирование языка», как отмечает Э. Косериу [Косериу 1963: 190 – 191], – это, собственно говоря, речь, то нет ничего удивительного в том, что женевцы сосредоточили внимание на развитии именно «лингвистики речи». Женевских языковедов объединяет направленность исследований в область «лингвистики речи».

«У женевских учеников и последователей Соссюра, – пишет П. Гиро, – понятие системы сочетается с идеей функции, выступающей на первый план в их исследованиях» [Current trends 1972: 1110]. Характерная особенность женевских ученых – интерес к функционированию языка – послужила для Р. А. Будагова основанием причислить их к сторонникам функциональной лингвистики [Будагов 1954: 29]. Функциональный подход к языку является принципиально важным для характеристики лингвистической концепции Женевской школы.

§ 3. Соссюрология

«Соссюрология» [6] – особое направление исследований, сформировавшееся и получившее развитие в Женевской лингвистической школе. Предметом «соссюрологии» является изучение, толкование и комментирование творческого наследия Ф. де Соссюра с целью придания его учению вида цельной, стройной, согласованной во всех частях научной системы. Такой подход созвучен отношению самого Соссюра к теории языка, высказанного им во время беседы со своим студентом, слушателем его лекций Л. Готье: «...общая лингвистика представляется мне в виде геометрической системы» [Godel 1957: 30].

Началом «соссюрологии» можно считать 1916 г., когда Ш. Балли и А. Сеше опубликовали посмертно на основе студенческих конспектов «Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра [7] . Балли и Сеше были непосредственными учениками Соссюра. Балли был слушателем с 1893 по 1906 г. соссюровских лекций по германистике и теории слога. Впервые опубликованная в 1995 г. («Cahiers Ferdinand de Saussure») перепис ка Балли и Соссюра в период с 1894 по 1912 г. свидетельствует о том, что их связывала тесная дружба, основанная на общности научных интересов. Еще раньше начал посещать лекции Соссюра Сеше. С 1891 по 1893 г. он слушал лекции Соссюра по сравнительной грамматике индоевропейских языков, греческой и латинской фонетике. Таким образом, ни Балли, ни Сеше не посещали лекций Соссюра по общей лингвистике, прочитанных им в 1907 – 1911 гг. Тем не менее они первые реконструировали научную мысль Соссюра и выступили систематизаторами его идей. Этому в немалой степени способствовало то, что многие положения учения Соссюра стали известны Балли и Сеше из устного общения и переписки с их учителем.

Влияние Соссюра чувствуется в работах Балли и Сеше, опубликованных до того, как Соссюр начал чтение курса общей лингвистики. По словам Сеше [Sechehaye 1927: 218 – 219], вдохновение, навеянное теорией и методом Соссюра, проявилось уже в первой крупной работе Балли «Краткий очерк стилистики», опубликованной в 1905 г. [Bally 1905], т. е. за год до того, как Соссюр приступил к чтению своего курса. Однако наибольший интерес в этом отношении представляет первая крупная работа самого Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики», вышедшая в 1908 г. [Sechehaye 1908]. Она примечательна предвосхищением, а нередко и более глубоким изложением основных положений учения Соссюра.

Научный интерес для историографии языкознания представляет вопрос о доли участия Балли и Сеше в подготовке к печати «Курса общей лингвистики» Соссюра. Обычно этих двух учеников Соссюра приравнивают друг к другу как равноправных участников подготовки его труда. «Если редакция “Курса”, – пишет исследователь творчества Соссюра С. Буке, – является совместным трудом двух коллег (и, как отмечает Годель, Балли часто склонялся на сторону Сеше при интерпретации записей студентов), в первоначальном замысле проекта главная роль принадлежит, кажется, Балли: публиковать не конспекты слушателей, а реконструировать научную мысль Соссюра» [Bouquet 1998: 194]. Об этом свидетельствует, в частности, письмо Ш. Балли А. Мейе, обнаруженное автором в архивных материалах Балли в Коллеж де Франс, и дальнейшая переписка двух ученых [Correspondances Bally – Meillet (1906 – 1932) // CFS. 1989. № 43: 102 – 103]. Попутно отметим, что сам Мейе склонялся к тому, что при подготовке «Курса» Соссюра к печати предпочтительно основываться на конспектах его слушателей.

Работа А. Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики» (1908), содержание которой удивительным образом перекликается с «Курсом», дает основание считать, что он лучше был подготовлен к восприятию идей Соссюра и их систематизации, чем Балли, научные интересы которого были сосредоточены на стилистике. К тому же из документальных источников известно, что в период подготовки лекций Соссюра к изданию Балли был очень занят научно-педагогической деятельностью. Основная работа по изданию «Курса» была проделана Сеше, и лишь на ее завершающем этапе в ней приняли участие Балли и Ридлингер. В самом предисловии к «Курсу» издатели пишут, что «для третьего курса (последнего и наиболее значимого. – В. К .)... кропотливая работа по сличению версий и редактированию была произведена одним из нас – А. Сеше» [Соссюр 1977: 36].

Балли и Сеше отдавали себе отчет в чрезвычайной сложности и ответственности задачи, за решение которой они взялись. «Мы полностью осознаем свою ответственность перед лицом научной критики и перед самим автором, который, возможно, не дал бы своего согласия на опубликование этих страниц. Эту ответственность мы принимаем на себя целиком и хотели бы, чтобы она лежала только на нас» [Там же: 38]. Действительно, задача издателей была не из легких, и, как установил Р. Годель, изучивший и опубликовавший рукописные источники «Курса» Соссюра [Godel 1957], они не всегда удачно справились с нею. Сеше объяснял построение «Курса» тем, что три курса лекций, прочитанных Соссюром, изложены по-разному, поэтому издатели расположили материал в том порядке, который им показался наиболее приемлемым и логичным [Sechehaye 1927: 234]. Так, вместо авторского заглавия первой главы первой части «Язык как система знаков», в которой лингвистика рассматривалась как часть семиологии, они ввели заглавие «Природа языкового знака», а связь лингвистики и семиологии перенесли во «Введение» (гл. III, § 3); кроме того, этот материал был более подробно представлен в курсе, прочитанном Соссюром в 1908/1909 г., тогда как издатели представили текст на основе курса 1910/1911 г.

Композиция «Курса» обусловлена тем, как сами Балли и Сеше понимали теорию своего учителя, и в этом смысле канонический текст можно рассматривать как своего рода манифест Женевской школы. В дальнейшем учение Соссюра получило развитие в той последовательности, в какой оно изложено в «Курсе». Дихотомия языка и речи была принята в качестве постулата и в классических школах структурализма. Она послужила основой для разработки фонологической теории Пражской школы, учения глоссематики о языке как форме, понятий варианта и инварианта в различных направлениях структурной лингвистики.

Вряд ли учение Соссюра получило бы быстрое распространение и завоевало умы лингвистов, если бы не энергичная популяризаторская и пропагандистская деятельность Балли, Сеше и Карцевского.

Впервые основные положения теории Соссюра без их анализа были представлены 27 октября 1913 г. Ш. Балли в публичной вступительной лекции курса общей лингвистики при вступлении в должность заведующего кафедрой, унаследованной от Соссюра [Bally 1913]. В то же время некоторые важные понятия учения Соссюра были представлены упрощенно и неадекватно. Это касается, в первую очередь, значимости, которую Балли приравнял к значению, – соблазн, против которого впоследствии предостерегал Л. Ельмслев. В этой же лекции Балли заявил, что материалы Соссюра, возможно, будут когда-нибудь опубликованы.

Сеше первый обратил внимание научной общественности на новизну положений теорий Соссюра, прежде всего, на ее главное звено – произвольный и линейный характер языкового знака в статье «Проблемы языка в свете новой теории», опубликованной всего через год после выхода «Курса» [Sechehaye 1917] [8] . «С неутомимым упорством он, – говорил о Сеше Балли, – защищал теоретические принципы “Курса” от несправедливой критики, старался разъяснить наиболее сложные его положения, смысл которых не лежал на поверхности» [Мартен 2003: 219]. В 1922 г. Ш. Балли совместно с Леопольдом Готье издал «Сборник научных публикаций Ф. де Соссюра» [Bally 1922а].

С. Карцевский был одним из самых первых пропагандистов учения Соссюра в России и Восточной Европе. Благодаря его выступлениям на заседании Московского лингвистического кружка весной 1918 г. отечественные лингвисты одними из первых познакомились с новаторскими идеями Соссюра. Позднее, в 20-е гг., во время пребывания Карцевского в Праге, с учением Соссюра познакомились чешские лингвисты и, руководствуясь его положениями, создали по инициативе Карцевского Пражский лингвистический кружок.

Р. Амакер выделяет два периода в развитии «соссюрологии»: 1) от публикации «Курса» до конца Второй мировой войны, связанный главным образом с деятельностью Балли и Сеше, 2) после 1945 г., когда началось тщательное исследование рукописного наследия Соссюра с целью придать его учению законченный и связанный характер; второй подход он называет неососсюрианством [Amacker 1976: 72 – 73].

Известно, что издатели «Курса» ограничились некоторыми конспектами слушателей трех курсов, о чем они сами писали в предисловии, отметив, что попытки найти записи самого Соссюра окончились неудачей. Таким образом, мысль Соссюра долгое время воспринималась на основе канонического текста «Курса».

Интересно, что еще в 1939 г. А. Сеше поставил вопрос о несоответствии мыслей Соссюра формулировкам «Курса» и о возможном их пересмотре [Sechehaye 1939: 22]. В 1952 г. А. Фрей сослался на даты и содержание лекций Соссюра; это свидетельствует о том, что он имел доступ к рукописным источникам «Курса» [Frei 1952]. Совсем не случайно именно он рекомендовал Р. Годелю заняться их исследованием.

В 1954 г. Годель опубликовал в «Тетрадях Ф. де Соссюра» «Неизданные заметки Ф. де Соссюра» с предисловием, в котором сообщался важный факт: эти заметки, написанные до 1900 г., свидетельствуют, что общетеоретические проблемы интересовали Соссюра задолго до чтения лекций по общей лингвистике.

А в 1957 г. Годель выпустил научный труд «Рукописные источники Курса общей лингвистики» [Godel 1957], содержащий тщательный анализ оригинальных конспектов и заметок самого Соссюра, которые не были известны издателям. С этого времени ссылки на «Курс» стали корректироваться обращением к книге Годеля.

Ученик Годеля Р. Энглер проделал кропотливую работу по сопоставлению и сличению всех рукописных материалов с каноническим текстом «Курса общей лингвистики», что позволило установить, как соотносится интерпретация издателей с оригинальными источниками «Курса» [Engler 1967; 1968]. Он также проанализировал создание научной терминологии Соссюром. Словарь Энглера включает термины, впервые введенные в научный обиход самим Соссюром, и термины, ранее существовавшие, но переосмысленные Соссюром в рамках его теории [Engler 1968].

Работы Годеля и Энглера доказали отсутствие полной аутентичности идей Соссюра с каноническим текстом, что привело к пересмотру понимания таких кардинальных положений теории Соссюра, как различение языка и речи, синхронии и диахронии, внутренней и внешней лингвистики, подвергавшихся несправедливой критике за их противопоставление и абсолютизацию. Результатом «соссюрологии» стало то, что научное творчество Соссюра исследовано так глубоко, детально и всесторонне, как никакого другого лингвиста.

Так, с Соссюра было снято «обвинение» в ортодоксальном противопоставлении синхронии и диахронии, внутренней и внешней лингвистики. Было установлено, что Соссюр проводил эти различия в методологическом плане, исходя из сложной, противоречивой природы языка. Работа в этом направлении была продолжена прежде всего стараниями представителя третьего поколения Женевской школы Р. Амакера. На страницах «Тетрадей Ф. де Соссюра» регулярно публикуются продолжающаяся библиография работ по соссюровской тематике, все новые и новые архивные материалы, связанные с жизнью и научным творчеством Соссюра, способствующие аналитическому осмыслению его теории и уточнению терминологии «Курса». В Женевском университете проводятся научные конференции, посвященные творчеству Соссюра в свете современной науки.

Противопоставление языка и речи принято считать основным тезисом, исходным пунктом учения Соссюра, из которого, по словам Л. Ельмслева, логически выводится «вся остальная теория» [Ельмслев 1965: 111].

Приоритет этой дихотомии подчеркивался и последователями Соссюра, его учениками. Уже в упоминавшейся выше статье «Проблемы языка в свете новой теории», написанной через год после публикации «Курса общей лингвистики», Сеше начинает представление концепции своего учителя с анализа его учения о языке и речи [Sechehaye 1917].

Вместе с тем позднее представители младшего поколения Женевской школы, исследователи творчества Соссюра Р. Годель и Р. Амакер высказали иную точку зрения, согласно которой за исходный пункт теории Соссюра может быть принято семиологическое понятие знака, его произвольный характер. Это мнение было поддержано другим известным исследователем научного наследия Соссюра итальянским лингвистом Т. Де Мауро. «Произвольность знака... – это фундамент, на котором основано представление языка как формы, оно – ведущее правило любой системной организации. Различие языка как формы и речи как значимой и звуко-акустической реализации – первая система, к которой мы приходим, как только признаем абсолютно произвольный характер знака» [De Mauro 1972: 421].

Такой же точки зрения придерживается Ж. Мунен: «если бы Соссюр прожил дольше, нельзя исключить, что его теория знака стала бы отправным пунктом организации всей его доктрины» [Mounin 1968: 51].

Р. Годель, ссылаясь на рукописное введение ко 2-му курсу лекций Соссюра, считает, что семиология должна занять первое место в главном труде Соссюра [Godel 1981: 30]. Издатели же «Курса» поместили семиологию в последний § главы III «Объект лингвистики» Введения, следуя расположению материала в 3-м курсе, в котором Соссюр уделил семиологии незначительное место.

В уроках соссюровской лингвистики, которые А. Фрей проводил в Женевском университете, после обзора истории лингвистики он сразу переходил к теме «лингвистика и семиология». Книга Р. Амакера «Соссюровская лингвистика» [Amacker 1975а] разделена на две равные части, первая из которых озаглавлена «Семиологическая перспектива и теория знака».

Р. Годель считал, что «общая теория знаков является необходимым исходным пунктом любой теории языка» [Godel 1981: 30]. Логика учения Соссюра и анализ рукописных источников «Курса» свидетельствуют в пользу того, что исходным пунктом его теории является семиологическое понятие знака, тождество которого выявляется через его последовательные реализации. «Вопрос тождеств является первым и самым общим, поскольку, с одной стороны, это проблема знака (природа знака, характер языковых значимостей) и семиологии в целом. Он возникает, как только мы начинаем размышлять над отношением тождества, в соответствии с которым в различных и следующих друг за другом высказываниях мы различаем одно и то же слово, одну и ту же значимую единицу. С другой стороны, неясность самого отношения тождества во времени свидетельствует, что наука о языке не должна ограничиваться изучением форм и предписывает лингвисту, наряду с различением фактов двух порядков, принять различие двух лингвистик» [Godel 1957: 138]. Наряду с синхронией и диахронией из тождества как семиологического свойства знака выводится различие языка и речи, которое в рукописных источниках формулировалось как противопоставление «физиологического» «акустическому»: «...невозможно судить о тождестве понятия в отрыве от его выражения – знака» [Ibid.: 137].

Представляется, что в вопросе о том, с чего начинать рассмотрение учения Соссюра, что в нем является главным звеном, нет противоречия. Дело в том, что соссюровская теория характеризуется двумя аспектами: семиологическим и лингвистическим. Если начать с первого аспекта, за исходный пункт следует принять концепцию знака, если со второго – язык и речь. В отличие от второго, первый аспект в этом плане не являлся предметом глубокого и последовательного исследования, хотя, очевидно, «семиологический» подход к системному представлению учения Соссюра представляет большой научный интерес и позволил бы представить многие идеи Соссюра в новом свете.

«Соссюрология» обогатила историографию языкознания новым приемом исследования – методом интерпретации, позволяющим «проникнуть» в ход рассуждений ученого в случае незаконченности его теории и связанной с этим несогласованности ее отдельных положений. В качестве процедуры исследования использовались и сравнивались различные рукописные источники: тексты и конспекты лекций, заметки, черновики, переписка, записи устных бесед, воспоминания современников. Для реконструкции логики мысли ученого использовались библиографические ссылки в его работах, биографические сведения, сведения об ученых, оказавших влияние на формирование его лингвистических воззрений, рецензии на его работы, принадлежность к определенному направлению, традиции, научные симпатии и антипатии, философские взгляды. Плодотворным для реконструкции научной мысли Соссюра стало изучение его переписки с учеными того времени (А. Мейе, Дж. Пасколи, К. Яниусом, М. фон Берхемом, Ш. Балли и А. Сеше), поскольку письма Соссюра нередко содержали высказывания по вопросам теории языка.

Важно учитывать преемственность в научном творчестве ученого. Так, системный подход к языковым фактам содержался уже в первой крупной работе Соссюра, знаменитом «Мемуаре о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» (1879). Важной ступенью метода интерпретации является установление системно-обусловленных логических связей между отдельными положениями учения лингвиста с целью их представления как целого в рамках согласованной во всех своих частях доктрины.

«Соссюрология» внесла значительный вклад в историографию науки о языке, применив на практике и продемонстрировав эффективность системного подхода в исторических исследованиях. Представление учения Соссюра как системы, а не как суммы отдельных положений и принципов, позволило обнаружить новые свойства этой научной системы, ее положений, эксплицитно не представленных. Результатом и несомненным достижением «соссюрологии» стало представление учения Соссюра как когерентной системы, восполнение концептуальных лакун в «Курсе», уточнение и даже иное понимание краеугольных положений его учения. Данные «соссюрологии» должны учитываться при изложении теории Соссюра в работах по теории и истории языкознания.

Заслуга «соссюрологии» в том, что она показала потенциал учения Соссюра, заключенные в нем скрытые возможности генерировать новые идеи.

§ 4. Место работы А. Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики» в истории языкознания

Опубликованная за восемь лет до издания «Курса общей лингвистики» Соссюра работа Сеше [Sechehaye 1908а] представляет большой интерес в двух отношениях. Во-первых, в ней содержатся, а иног да и излагаются более глубоко, многие положения учения Соссюра. Во-вторых, она представляет собой попытку построения теоретической лингвистики в период, когда эта наука была преимущественно эмпирической. Даже позже, в эпоху, когда Соссюр читал свой курс по общему языкознанию, «лингвистика занималась исключительно изучением языковых изменений под физиологическим и психологическим углом зрения. Всякий иной подход рассматривался как невежество или диалектизм» [Ельмслев 1965: 111].

На предвосхищение идей Соссюра обратили внимание многие лингвисты (Ш. Балли, Р. Якобсон, М. Леруа, П. Я. Черных). Интересно замечание Г. Шухардта о том, что многое из того, что у Соссюра кажется неясным, находит разъяснение в работе Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики» [Шухардт 1950: 185].

В более позднее время историк науки о языке из ФРГ П. Вундерли выступил на международном коллоквиуме в Трире в 1975 г. с докладом, смысл которого заключен в его названии «Соссюр как ученик Сеше?» [Wunderli 1976]. Но канадский лингвист Э. Ф. К. Кернер, внесший большой вклад в «соссюрологию», выразил несогласие с мнением Вундерли. Как будет показано ниже, влияние Соссюра на Сеше преобладало гораздо в большей степени.

В посвящении Сеше подчеркивал, что именно Соссюр пробудил в нем интерес к общим проблемам лингвистики и именно ему он «обязан теми принципами, которые освещали... путь к научным исследованиям» [Сеше 2003а: 34]. При этом Сеше замечает, что хотя впоследствии его мысль стала развиваться в собственном направлении, «на каждой странице этой книги он старался заслужить» одобрение Соссюра. Там же отмечается, что Соссюр прочитал книгу в рукописи и поддержал своего ученика.

До выхода книги Сеше Соссюр прочитал только первый из трех курсов общей лингвистики. Однако, как показали исследования личных записей и заметок Соссюра, проведенные Р. Годелем, Р. Энглером и Р. Амакером, вопросы общей лингвистики являлись предметом размышлений Соссюра задолго до того, как он приступил к чтению лекций. Сеше вспоминал, что еще в 1891 г. в лекциях по морфологии в Парижской высшей школе практических знаний Соссюр уделял пристальное внимание различению синхронических и диахронических фактов [Godel 1957: 33]. По свидетельству самого Соссюра, он начал заниматься проблемами общей лингвистики до 1900 г., точнее к 1894 г. [Ibid.]. Более того, понятие системы присутствовало в его знаменитом «Мемуаре о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» (1879). По словам А. А. Зализняка, системный принцип дал Соссюру «несравненно более прочную базу для восстановления индоевропейских морфологических единиц, чем при непосредственном сравнении конкретных словоформ разных языков» [Зализняк 1977: 291]. Идеи системы в синхронии и диахронии излагались Соссюром и в лекциях по индоевропеистике, которые Сеше посещал с 1891 по 1893 г. Р. Годель пишет: «В общих чертах доктрина Соссюра сформировалась гораздо раньше 1900 г., а в записях А. Ридлингера даже указана точная дата “15 лет назад”, сказал сам Соссюр в январе 1909 г.» [Godel 1957: 31]. Балли упоминал в 1913 г. о беседах с Соссюром на эти темы, состоявшиеся более 20 лет назад [Bally 1913]. Таким образом, идеи Соссюра стали известны Сеше из трех источников: «Мемуара», лекций и особенно из личных бесед.

Основанием для построения теоретической лингвистики у Сеше служат, с одной стороны, классификация наук, а с другой, – психология. Последняя фигурирует и в полном названии книги [Сеше 2003а]. В конце XIX – начале ХХ вв. разные разделы языка тяготели либо к психологии, либо к физиологии, либо к логике. Морфология – к психологии, фонетика – к физиологии, синтаксис – к логике, что проявляется в работе Сеше.

Вопросу классификации наук в начале ХХ в. уделялось большое внимание. Об этом свидетельствует популярная в то время работа А. Навиля «Новая классификация наук. Философское исследование» [Naville 1901]. Этот ученый был родственником Ф. де Соссюра, и последний написал для этой книги одну страницу о семиологии, по всей видимости, не привлекшую внимания Сеше.

Современную ему лингвистику Сеше характеризует, пользуясь терминологией Навиля, как науку фактов. Она накопила большое количество важных фактов, но не в состоянии их объяснить. Так, историческая лингвистика описала процесс звуковых изменений в языках или группах языков, но не может представить причины этих изменений. А лингвистическая наука в целом ничего не говорит о закономерностях, присущих языку, и законах его функционирования. Сеше даже считал, что лингвистика мало продвинулась в решении этих вопросов со времен Аристотеля. Исключение составляют лишь попытки В. Гумбольдта построить теорию языка.

Сеше выдвигал в качестве задачи теоретической лингвистики дополнить науку фактов наукой законов. При этом он подчеркивал их взаимосвязь. «Теоретическая лингвистика соединяет подобное и пытается выявить постоянные отношения, поднимаясь индуктивно от частных фактов к высшим принципам и дедуктивно спускаясь от них к отдельным фактам, объясняя их как обязательное проявление этих принци пов в данных условиях» [Naville 1901: 65]. В отличие от фактов, существующих во времени – прошлом или настоящем, источники устанавливаемых наукой законов «не имеют ни даты, ни привязки к месту, они всегда и везде верны». Другими словами, закономерности, устанавливаемые теоретической лингвистикой в понимании Сеше, должны носить универсальный и панхронический характер. Здесь чувствуется влияние традиций французской лингвистики с ее логическим, рационалистским картезианским подходом к языку со времен Пор-Рояля.

Сам Соссюр, ставя вопрос о возможности изучать язык с панхронической точки зрения, ограничивал ее только общими принципами. «В лингвистике, как и в шахматной игре, есть правила, переживающие все события. Но это лишь общие принципы, не зависимые от конкретных фактов...» [Соссюр 1977: 128]. Панхроническая точка зрения, считал Соссюр, предполагает выход за пределы лингвистики, поскольку «в панхронии речь идет только об обобщениях» [Engler 1968с: 38]. Таким образом, в этом отношении Сеше сближается не только с Соссюром, но и, как будет показано ниже, с Л. Ельмслевым.

Тематика книги Сеше была необычна для современной ему западноевропейской лингвистики. Эту новизну отметил Соссюр в своей неоконченной рецензии [Соссюр 1990]. Там же, отмечая заслуги В. Гумбольдта, Г. Пауля, В. Вундта в построении фундамента теоретической лингвистики, он пишет, что «некоторые русские лингвисты, прежде всего Бодуэн де Куртенэ и Крушевский, были ближе, чем другие, к теоретическому взгляду на язык, не выходя при этом за пределы собственно лингвистических соображений, впрочем, эти ученые неизвестны большинству западноевропейских исследователей» [Там же: 166 – 167].

Соссюр, будучи философом языка, не мог не задуматься о месте лингвистики среди других наук. В упоминавшейся работе А. Навиля Соссюр определяет лингвистику как часть «очень общей науки, которая называется семиологией, и предметом которой должны быть законы создания и преобразования знаков и их смыслов» [Naville 1901: 104]. Исходя из того что «в языке все психологично», он признавал связь лингвистики с психологией через семиологию. В связи с этим он критиковал в рецензии Сеше, рассматривавшего лингвистику «как простое ответвление... индивидуальной или когнитивной психологии». «Если действительно хотят создать Психологию языка ... то существует настоятельная необходимость прежде всего соотнести лингвистику с другими науками, которые представляют для нас интерес: например, лингвистика и социальные науки... чтобы с самого начала было известно, в какой мере можно сюда привлечь и психологию» [Соссюр 1990: 167]. Лингвистика не является психологической наукой уже в силу того, что «психологи никогда не учитывали фактор времени» [Там же: 196]. Психология может заниматься языковой «материей», но не с точки зрения лингвистики, поскольку она не способна распознать объект последней – языковой знак в единстве его сторон. В заключении рецензии Соссюр пишет: «Я должен еще раз сказать, что оправданное или неоправданное вхождение лингвистики в психологию не освобождает лингвиста от обязанностей выявления того, чем лингвистика отличается от психологии» [Соссюр 1990: 169]. Отметим, что в последующих работах Сеше учел критику Соссюра: «Психологическое определение, которое является ошибочным, потому что опирается на неверную концепцию языка как психологической реальности, нужно заменить определением социологическим, согласующимся с признанным фактом подлинной природы языка» [Sechehaye 1942: 49].

Оценивая современное ему языкознание начала ХХ в., Сеше писал, что «теоретическая наука, которая ни в чем не помогает практике, не только не опережает, а плетется за ней; такая наука рискует дискредитировать себя как наука бесполезная» [Сеше 2003а: 43]. Фундаментом для построения теоретической лингвистики должна стать психология, поскольку «язык есть психическая деятельность человека, которая осуществляется посредством его организма» [Там же: 45]. Здесь проявляется влияние В. Вундта, предложившего общую классификацию наук. Он делил все науки на две основные группы: науки о материальном мире (естественные науки) и науки о духовном мире (гуманитарные науки). К последним Вундт относил и филологические науки. Центральной наукой он считал психологию, которая должна занимать промежуточное положение между естественными и гуманитарными науками, объединяя их друг с другом.

Высоко отзываясь о вкладе Вундта в разработку фундамента теоретической лингвистики, Сеше в то же время критикует его за недостаточный учет лингвистического аспекта языковых явлений. «Суть критики, которую мы считаем необходимым высказать в адрес Вундта можно выразить несколькими словами: ...он не понял важности грамматического аспекта» [Там же: 50]. Под «грамматикой» Сеше понимал системно-структурную организацию языка. «Объектом грамматической проблемы является... сам язык как таковой, лингвистический организм...» [Сеше 2003а: 50] [9] .

Изучая в работе «Психология народов» аффективный язык и получив для лингвистики результаты, Вундт не принимает во внимание важный закон, действующий во всех языках – закон развития языковой систематизации. Он заключается в том, что процессы в языке, как внутренние, мыслительные, так и внешние, артикуляционные, стремятся проходить «проторенными» путями. Этим способом из хаоса несистематизированных выражений выделяются те, которые повторяются чаще, ассоциируются с родственными им языковыми выражениями и образуют определенные классы. Так вырабатывается системность в языке, его организованный характер, являющийся необходимым свойством любого языка. Процесс этот действует постоянно, во все времена существования языка.

Сеше считает, что Финк [Fink 1905], подобно Вундту, также недооценивает важность проблемы «грамматического» в языке. Финк утверждает, что язык каждого индивида в каждый момент является свободным созданием, он считает, что в основе этого творчества лежит потребность сказать что-либо, при этом говорящий вспоминает, как говорят в данном случае другие или как он сам говорил раньше. Язык in abstracto реально не существует. На это можно возразить, что существует большая разница между воспоминанием и навыком и, нам кажется очевидным, что навык, а не воспоминание приходит в действие в процессе речи. Говоря о навыке, мы имеем в виду правило, а всякое установленное опытным путем правило имеет реальное, хотя и абстрактное существование. «Именно поэтому существует грамматика, и следовательно, и язык» [Сеше 2003а: 51]. Здесь намечено выделение того, что получило название «язык» в теории Соссюра. Сам Соссюр считал, что Сеше не до конца пошел в этом направлении: «В общем г-н Сеше, справедливо упрекнув Вундта, за игнорирование грамматики, сам недостаточно полно представляет ее проблемы. Ибо основная идея заключается в том, чтобы представить грамматический факт довлеющим самому себе, показать, чем он отличается от любого другого психологического или логического факта» [Соссюр 1990: 168].

Осознавая сложность построения теоретической лингвистики, Сеше отмечает, что его задача «лишь наметить программу. Создать ее целиком – дело более долгое... Однако всегда полезно наметить хорошо продуманный и обоснованный точными расчетами план» [Сеше 2003а: 64]. Он приходит к выводу о разграничении в языке двух аспектов: устойчивого грамматического элемента, относящегося к ведению коллективной психологии, и внеграмматических элементов, не подчиняющихся конвенциональным правилам и относящихся к индивидуальной психологии.

Основываясь на работе А. Навиля [Naville 1901], Сеше разработал оригинальный метод включения одних лингвистических дисциплин в другие. «В соответствии с этим принципом различные науки включаются одна в другую, а проблемы рассматриваются последовательно в определенном порядке, распределяясь таким образом, что решение первой проблемы подготавливает решение второй, представляя для этого необходимый элемент» [Сеше 2003а: 70]. Здесь, несомненно, чувствуется влияние Декарта. «Задача индукции состоит именно в том, чтобы с использованием абстрагирования восходить от одного уровня к другому, от более частного к более общему... а дедукция синтезирует, используя те же абстракции, только в обратном направлении» [Там же: 71].

Таким образом, понятие «вхождение» у Сеше основано, с одной стороны, на системных связях между разными разделами языка, а с другой, – на отношениях дедукции. В целом отзываясь одобрительно о теории Сеше вхождения одной науки в другую, которую Соссюр называет «вторым тезисом г-на Сеше по поводу общей классификации наук наряду с теми положениями, которые составляют его Психологию языка», ему представляется странным, что «каждое подразделение лингвистики... выводится дедуктивным путем, и этот дедуктивный путь представляется достаточным для целей классификации» [Соссюр 1990: 168 – 169].

Сеше предложил три критерия, на основе которых одна наука включается в другую: 1) «факты, которыми занимается наука, включающая другую науку, должны быть доступны осмыслению» [Сеше 2003а: 73], т. е., говоря другими словами, могут быть абстрагированы; 2) второй критерий реализуется в отдельных случаях, часто он включается в первый: «Это всего лишь перенос в конкретное, в природу первого признака» [Там же: 74]; 3) «...наука, включающаяся в другую, всегда изучает более сложные явления и чаще всего более конкретные, чем наука, которая ее включает» [Там же: 75]. Исходя из этих критериев, Сеше включает коллективную психологию в индивидуальную.

Очевидно, под влиянием Вундта и исследований по психологии детской речи французских и швейцарских ученых, популярных во время написания работы, Сеше выделяет «дограмматический» и «грамматический» язык. Это выделение играет важную методологическую роль в лингвистической концепции Сеше.

Грамматический язык Сеше определял как «продукт действия коллектива, носящий характер условного правила» [Sechehaye 1908: 78]. Грамматическому как принадлежности языкового коллектива предшествует так называемый «дограмматический язык» (le langage pr?grammatical), характеризующийся самопроизвольностью, спонтанностью, индивидуальностью и неконвенциональным характером связи между выражением и содержанием. В более поздней работе «Очерк логической структуры предложения», вернувшись к этому вопросу, Сеше определяет «дограмматическое» как «свободное и спонтанное выражение, предшествующее любой условной (языковой) организации» [Sechehaye 1926: 219]. Понятие «дограмматический язык», отмечает Сеше, является скорее абстракцией, так как трудно наблюдать языковой акт, в котором не было бы социально обусловленной связи в употребляемых средствах выражения. Даже инстинктивный, естественный крик, например крик боли, в известной мере конвенционален (характеризуется стереотипностью).

В наибольшей мере к гипотетическому «дограмматическому языку» приближается, по мнению Сеше, детский язык, особенно на тех стадиях, когда ребенок начинает говорить. В этот период ребенок широко использует звукоподражательные слова, жесты; мысль выражается односложными словами или простым соположением слов.

Можно выделить следующие признаки, служащие Сеше для противопоставлений «дограмматического языка» «грамматически организованному»:

Р. О. Шор справедливо отмечала, что различение дограмматического и грамматического языка Сеше кладет в основу своего построения теоретической лингвистики [Шор 1927: 53]. По мнению Сеше, теоретическая лингвистика должна состоять из двух основных частей. В задачу первой части, относящейся к индивидуальной психологии, входит изучение «дограмматического языка». Учение об организованной речи Сеше относит к области коллективной психологии.

«Дограмматическое» и «грамматическое» в языке Сеше рассматривает не как взаимообусловленные явления, а с точки зрения их следования: «дограмматическое» необходимым образом предшествует «грамматическому» и служит для него своеобразной средой. Любое грамматическое явление, по мнению Сеше, имеет индивидуальное происхождение, формируется на базе до– или внеграмматического акта и превращается со временем в грамматику. Процесс взаимодействия между «дограмматическим» и «грамматическим» в языке протекает постоянно. «Действие дограмматических факторов никогда не прекращается; явления, которые они создают, постоянно обновляются. Никогда грамматика их полностью не поглощает и не прерывает их действие» [Sechehaye 1908a: 71].

В учении Сеше о дограмматическом и грамматическом языке содержится идея разграничения индивидуального и социального, эволюции и статики, эволюционный подход перекликается с генетическим. В то же время эти идеи Сеше предвосхищают соссюровские дихотомии языка и речи, синхронии и диахронии.

Итак, «дограмматическое» у Сеше – это сфера индивидуального со всеми присущими ей свойствами, «грамматическое» – это сфера коллективного, выступающее как обезличенное, абстрагированное от конкретного индивида. В дограмматическом языке индивид создает знаки [10] , которыми он выражает душевные состояния; в грамматическом же он воспроизводит знаки, употребляемые другими. Но в последнем случае мы имеем дело не с собственно знаками, а с символами. Понятие символа Сеше восходит не к Соссюру, а к Аристотелю. Символ имеет две стороны: знак и значение, обе идеальной природы. Как только образовалась двусторонняя связь, вместо знака мы имеем символ [11] , т. е. понятие знака, которое ассоциируется с понятием значения, что может быть представлено формулой: понятие а = знак b , «отсюда происходит любая грамматика» [Сеше 2003а: 108].

В отличие от Вундта Сеше настаивает на тесной связи двух сторон символа. Такой подход можно объяснить, с одной стороны, знакомством со взглядами Гумбольдта, а с другой, – личными беседами с Соссюром, о чем свидетельствует следующая цитата: «При анализе речи нельзя отделить содержащее, то есть форму, способ – от содержания, то есть значения. Существует взаимосвязанность этих двух аспектов одного явления. Психофизиологический параллелизм остается абсолютным принципом и являет единственное, в чем мы обнаруживаем две стороны. Мысль без формы и форма без мысли больше не интересуют лингвистику. В случае такой операции по разделению для лингвистики уже бы ничего не существовало; сам объект ее исследования был бы уничтожен» [Там же: 102 – 103].

Создается впечатление, что имеет место предвосхищение следующего места из «Курса» Соссюра: «В психологическом отношении наше мышление, если отвлечься от выражения его словами, представляет собою аморфную, нерасчлененную массу... Взятое само по себе мышление похоже на туманность, где ничто четко не разграничено... Звуковая субстанция не является ни более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление... в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достигнуть лишь путем абстракции, что неизбежно приведет либо к чистой психологии, либо к чистой фонологии» [Соссюр 1977: 144, 145].

Однако отношение между мыслью и формой Сеше понимает по-другому, чем между содержанием и выражением. «Но если форма и значение неразделимы и для лингвиста соединяются в одно и единое, это можно противопоставить другому элементу языка, природа и роль которого совершенно различны: мы имеем в виду звуки, артикуляторные элементы, одним словом, материю, в которой реализуется эта форма» [Сеше 2003а: 103]. Речь, очевидно, идет о различии между абстрактной сущностью и конкретной реализацией, о различии между абстрактным характером содержания и конкретным характером выражения. «На практике этот мир понятий, который заменяет внешний мир, не мог бы существовать в нашем разуме без соответствующей лексики, состоящей из слов любого материального качества, но в достаточной степени дифференцированных. Однако в теории можно представить себе эту форму мысли, являющуюся одновременно грамматической формой вне той особой лексики, в которой она реализуется. Можно предположить возможность существования другого словаря, хоть и включающего тоже дифференцированные слова, но совершенно отличные от тех, которые вошли в употребление. «Ничто не мешает вместо слова cheval ‘лошадь’ вообразить другую комбинацию артикуляторных знаков или даже вообще отказаться от нее и думать только алгебраическими символами, каким-нибудь а или х – абстрактным и общим заменителем некоего знака, в котором реализуется эта идея» [Сеше 2003а: 103 – 104]. В этой цитате содержится также идея конвенциональности знака, которую Сеше, также как и Соссюр, связывал с материальной стороной, а также идея значимости. Хотя, как уже отмечалось, фундаментом теоретической лингвистики Сеше была психология, условность знака он связывал с социологической природой языка: «...он постоянен и условен, и именно он делает возможным взаимную адаптацию говорящих, выражение абстрактных понятий и установление постоянных правил» [Там же: 120 – 121].

Наряду с индивидуальным и социальным, принципом классификации лингвистических дисциплин у Сеше выступает различие состояний и эволюций языка, формы и звуковой материи. «Прежде всего мы утверждаем, что следует различать теоретическую науку состояний и теоретическую науку эволюций организованного языка» [Там же: 100]. Предметом науки состояний Сеше называл грамматическое состояние языка, характеризующее его в определенный момент существования. Теоретическая наука, изучающая эволюцию языка, должна объяснять причины языковых изменений.

«Наиважнейшим принципом разделения» Сеше называет « установление и мысль, которая проявляется в этом установлении » [Там же: 102]. Для целей анализа Сеше считает нужным рассматривать раздельно форму и ее звуковое выражение: «...форма реализуется при посредничестве условных знаков... ее можно отделить от материального случайного качества, создающего эти знаки» [Там же: 103]. Таким образом, возможность разделить рассмотрение формы и ее материального выражения обусловлена конвенциальным характером последнего. Речь идет о различии между абстрактной сущностью и конкретным характером выражения, находящимися в отношении асимметрии.

Закономерно, что такой подход привел Сеше к возможности разъединения двух сторон символа. Для Соссюра сочетание мысли со звучащей материей «создает форму, а не субстанцию» [Соссюр 1977: 145], т. е. знак целиком, означающее и означаемое, является абстрактной формой в языке, и именно эта форма полностью реализуется на двух уровнях выражения и содержания в речи как смысл и как конкретные звуки. А для Сеше форма связана только с содержанием, выражение при этом рассматривается как соответствующая индифферентная материя: «...мы допускаем, что существует абстрактная форма организованного языка, которая является самой формой мысли, и есть условные звуки, которые реализуют эту абстрактную форму, подобно тому как геометрическая форма реализуется в каком-нибудь материале» [Сеше 2003а: 110]. Можно предположить, что именно эту асимметрию критиковал Соссюр: «Чем больше автор прилагает усилий, чтобы разрушить представляющийся ему незаконным барьер между мыслительной формой и мыслью, он удаляется от собственной цели, которая должна состоять в том, чтобы очертить область выражения мысли, постичь ее законы не в отношении их сходства с общими законами нашей психики, а, напротив, в отношении их специфичности и уникальности, как законы языка» [Соссюр 1990: 168]. Из словаря соссюровской терминологии Р. Энглера можно заключить то, что под мыслью Соссюр мог понимать «означаемое», а под формой – «означающее» [Engler 1968с: 39, 25].

То, что у Соссюра может рассматриваться как горизонтальное отношение между двумя сторонами абстрактного знака и как их конкретные реализации, Сеше заменяет вертикальным отношением между двумя сторонами символа:

Асимметрия символа привела Сеше к ограничению произвольности только одной стороной языка – означающей: « в грамматике есть установление, то есть произвольный выбор, только там, где надо определить материальное качество слов и знаков , необходимых лексике и грамматическому механизму» [Сеше 2003а: 109].

Такая концепция имела следствием выделение двух различных лингвистических дисциплин: общую морфологию – изучение формы в понимании Сеше и науку о звуках. Эти дисциплины в принципе организованы одинаковым образом: «...фонология должна быть для материальных конвенциональных элементов языковой формы тем же, чем морфология является для самой формы» [Там же: 129]. Таким образом, свой тезис о независимости плана выражения от плана содержания, соотношение которых он рассматривает как простую условность, Сеше переносит и на конкретный язык, тем самым в еще большей мере отдаляясь от Соссюра.

Л. Ельмслев обратил внимание на близость понимания Сеше формы глоссематике, назвав его одним из первых лингвистов, поставившим вопрос о лингвистике как науке о выражении [Hjelmslev 1928: 79].

Другое следствие асимметрии: Сеше рассматривал двусторонний характер символа как соотношение формы мысли с грамматической формой, а не как соотношение означаемого с означающим [12] : «... каким образом можно при помощи артикуляторных символов... построить что-то, что обладало бы связанностью и формой, соответствующими связности и форме мысли? » [Сеше 2003а: 124].

Сеше ставил следующие задачи перед теоретической лингвистикой в порядке их усложнения: «Теоретическая наука... может рассмотреть... последовательно различные объекты, которые сами находятся между собой в некотором отношении включения. Сначала она примет во внимание лишь самые общие черты человеческого языка, задастся вопросом о том, какими они должны быть или могут быть, обращая внимание лишь на черты, свойственные языку всего человечества... Затем наука... приближается к фактам и рассматривает... этнические группы... показывая, какие грамматические типы им соответствуют... Последним, наиболее четким и конкретным объектом является индивидуальный язык» [Сеше 2003а: 128].

Общая морфология может рассматриваться как с точки зрения состояний, так и с точки зрения эволюций. Поэтому Сеше различает статическую морфологию и эволюционную морфологию. Науку о звуках он также делит на две дисциплины, которые называет фонологией (изучает состояние) и фонетикой (исследует трансформации звуков). Сеше делает примечание: «Предлагая эти два термина для различения статической науки о звуках и эволюционной науки, мы придерживаемся терминологии, которую использует в своих лекциях профессор Ф. де Соссюр» [Там же: 1112)].

Вероятно Сеше имел в виду лекции, которые он посещал в 1891 – 1893 гг. Сохранившиеся рукописные заметки Соссюра по фонологии относятся к 1891 г. Знакомство с этими идеями Соссюра могло быть дополнено и личными беседами. «Лишь фрагментами благодаря некоторым лекциям, или иногда в личных беседах, его первые ученики (Сеше и Балли. – В. К. ) познакомились с его идеями» [Sechehaye 1927: 2].

У Соссюра можно обнаружить два определения фонемы: как конкретной не сводимой единицы звуковой цепи и как абстракцию звука. Развив второе определение фонемы, Сеше пошел дальше своего учителя, предложив подходы к изучению фонемы, которые, по существу, предвосхитили дальнейшие фонологические исследования.

Сеше предлагал вполне четкое определение фонологической системы: «Всякий язык предполагает фонологическую систему , то есть совокупность понятий, соответствующих звукам, или... представлений звуков. Фонологическая система составляет часть грамматики языка... Она также образует “форму”... так как можно представить фонологическую систему в алгебраическом виде [13] и заменить тридцать, пятьдесят или сто элементов, которые ее составляют, тем же количеством абстрактных символов, которые сохраняют индивидуальность элементов, но не их материальный характер» [Сеше 2003а: 130].

Эта формулировка, как справедливо отмечает В. М. Алпатов, предвосхищает дальнейшее развитие фонологии [Алпатов 2003: 15]. Сеше в самом начале ХХ в. предвосхитил удивительным образом проблематику, получившую развитие лишь через несколько десятилетий в современной фонологии – структурно-функциональные свойства фонем, семиотический характер этой дисциплины, изучение различительных признаков. В фонологическом учении Сеше содержатся и другие идеи, получившие развитие гораздо позже: фономорфологии [14] , а также «двойной операции», предвосхитившей концепцию «двойного членения» А. Мартине и Л. Прието.

По признанию Р. Якобсона, фонологические идеи Сеше оказали влияние на формирование его собственной фонологической концепции [Jakobson 1962: 312]. «Отдавая себе отчет в том, что “мы еще очень далеки от понимания всех явлений в области фонологии”, Сеше в своей работе ясно показал, что зародилась новая научная дисциплина, указал на ее путь и дал ей название – “фонология”, которое вскоре получило широкое распространение, и этим названием пользуемся и мы» [Якобсон 1985: 55]. Р. Годель отмечает, что главы XI и XII работы Сеше содержат совершенно новые взгляды на фонологию как на «изучение звуков организованной речи и являются весьма близкими к определению фонологии в американской дескриптивной лингвистике» [Godel 1957: 166 – 167].

Эволюционную морфологию Сеше считал первичной по отношению к фонетике, поскольку «изменение языка, рассматриваемого с фонетической точки зрения, представляет собой более конкретное явление, чем морфологическая эволюция, затрагивающая значения и способы выражения» [Сеше 2003а: 137]. Морфологические преобразования подчиняются закону бессознательного нововведения: субъект приписывает значение воспринимаемым символам языка другого говорящего [Там же: 140]. Сеше приводит следующий пример. Французское идиоматическое выражение: il ferait beau voir ‘было бы странно (забавно), если...’ – первоначально значило что-то вроде ‘это было бы прелестное зрелище’, voir ‘видеть’ играет здесь роль существительного, beau ‘прекрасный’ – прилагательного при нем. Однажды кто-то услышал это выражение и увидел в нем употребление безличного глагола faire beau , логический субъект которого – voir – снова обрел свое глагольное значение, и соответствующим ему подлежащим стало местоимение il . Этот человек не думал, что создает нечто новое, но тем не менее он стал если не единственным, то первым инициатором синтаксического преобразования. Таким образом, ведущий принцип морфологических изменений – адаптация языковой формы к психологическим установкам говорящих.

Сеше исключает возможность того, чтобы морфологическое явление сопровождалось фонетическим преобразованием: «...форма существует вне связи с качеством звуков, и потому совершенно независима». «Причины и законы, которым подчиняются явления морфологической эволюции, находящейся в пределах того, что составляет форму, и, следовательно, эти явления не зависят от фонетических изменений» [Сеше 2003а: 145, 147]. Таким образом, эволюционная морфология в понимании Сеше – формальная наука.

Сеше различает два вида фонетических изменений: скачкообразные и постепенные. Первые изменяют фонологические элементы, из которых состоит слово, но не затрагивают фонологической системы. Вторые приводят к изменению фонологической системы, не влияя на состав слов. Среди скачкообразных изменений он особо выделяет аналогические. «Они связаны с мыслительной операцией, которую можно сравнить с вычислением четвертого члена пропорции» [Там же: 155]. Это понятие фигурирует и в «Курсе» Соссюра [Соссюр 1977: 195]. Можно предположить, что с этим видом аналогии Сеше познакомился на лекциях Соссюра по сравнительной грамматике индоевропейских языков в 1891 – 1893 гг.

Сеше построил систему эволюционных дисциплин на основе своего принципа включения и предложил программу их исследований. В задачу эволюционной морфологии входит изучение происхождения символа, связанного с гетерогенными отношениями между говорящим и слушающим: «...чтобы приписать знаку грамматическое значение, чтобы увидеть в нем символ, не обязательно, чтобы такой символ уже существовал в нашей грамматике. Мы создаем грамматику, элемен ты которой, как нам представляется, мы распознаем в речи того, кого мы слушаем, и приписываем ему ее» [Сеше 2003а: 139]. Роль слушающего у Сеше выступает как главенствующая: «Каждый раз, когда символ использовался одним собеседником и должен был быть принят другим, мог осуществиться акт бессознательного нововведения, заключающийся в том, что символ, воспринятый и усвоенный слушающим, не вполне идентичен символу, которым воспользовался говорящий» [Там же: 177].

Обращение символов, т. е. знаков, очень напоминает «речевую цепочку» Соссюра [Соссюр 1977: 49 – 50], но с существенной разницей. Для Соссюра говорящий и слушающий полностью идентичны, в то время как Сеше постоянно говорит об асимметрии между ними. Творческая роль интерпретатора, основанная на интуиции, перекликается с аналогичной идеей, изложенной Соссюром в одной из его рукописных заметок: «Представим себе, что во время прогулки ради забавы я делаю зарубку на дереве, и при этом ничего не говорю. Человек, с которым я прогуливаюсь, удерживает в памяти представление об этой зарубке, с этого момента он будет ассоциировать с ней какие-то мысли, в то время как единственным моим намерением было мистифицировать его или позабавиться. Любой материальный предмет уже является для нас знаком , т. е. впечатление от него мы ассоциируем с другими впечатлениями» [Соссюр 1990: 157].

Трансформация символа у Сеше проходила два этапа – индивидуальный и апробацию языковым коллективом: «...каждая индивидуальная модификация такого рода, пущенная в обращение, предлагалась на суд коллектива, который отвергал или принимал ее, подобно тому как он отвергает или принимает рождающийся символ» [Сеше 2003а: 177]. Такой индивидуально-социальный подход способен, по мнению Сеше, объяснить изменение значения.

Сеше возражал против существовавшего в его время узкого понимания семантики (восходившего к М. Бреалю. – В. К .) как изучения «жизни слов» и ставил перед ней задачу исследовать значения символов. Однако семантику не следует смешивать с эволюционной морфологией. Различие между ними в том, что семантика изучает простой способ выражения, эволюционный синтаксис – сложный способ выражения. Таким образом, Сеше, по существу, поставил вопрос о разработке синтаксической семантики.

В соответствии с принципом включения теоретическая лингвистика Сеше состоит из семи дисциплин:

I. Наука об аффективном языке (1) (Индивидуальная психология).

II. Наука об организованном языке (Коллективная психология).

1. Статические дисциплины.

A. Статическая морфология (2).

B. Фонология (3).

2. Эволюционные дисциплины.

A. Эволюционная морфология.

a) Семантика (4).

b) Эволюционный синтаксис (5).

B. Фонетика.

a) Наука о фонологических воздействиях (6).

b) Собственно фонетика (7).

Теоретическая лингвистика, считал Сеше, «станет для лингвистики фактов тем полезным инструментом, которым она призвана быть. Она предоставит лингвистике фактов средства, необходимые для сведения по мере возможности всех регистрируемых ею фактов к их причинам, и тем самым она позволит придать описательным и дескриптивным построениям лингвистики фактов ту четкость, ту “осмысленность”, которая является следствием рационального познания излагаемого предмета» [Сеше 2003а: 206].

В современной ему лингвистике более или менее разработанными Сеше называл только дисциплины первой группы. Перед теоретической лингвистикой стоит задача построить морфологические дисциплины: статическую морфологию и эволюционный синтаксис.

Ранняя работа А. Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики» сохраняет свое значение для истории языкознания не только потому, что многие ее идеи предвосхищают положения «Курса» Соссюра, но и новизной для своего времени постановки методологических задач науки о языке. При этом Сеше стремился опереться на достижения смежных наук – психологии, логики и физиологии. В отличие от распространенного в то время, восходящего к младограмматизму, определению лингвистики как науки о фактах, локализованных во времени и пространстве, Сеше определял лингвистику как законо-устанавливающую науку и помещал ее на пересечении естественных и гуманитарных наук. В качестве физиологического явления язык относится к естественным наукам, а как проявление психического – к гуманитарным, в первую очередь, к психологии. Сеше разработал схему вхождения одних лингвистических дисциплин в другие, более общие, что позволило ему представить иерархию разных разделов лингвистики и разработать программу для каждого из них. Эта классификация не привилась за исключением фонологии, понимание которой Сеше, как показано выше, было близко современному.

Сеше сформулировал (правда, часто в психологической терминологии) соотношение в языке социального и индивидуального, абстрактного и конкретного, статики и динамики. Причем некоторые стороны этих дихотомий рассматривались им глубже, чем в учении Соссюра.

Сеше разработал определение грамматики как науки об общей организации языка, понимая грамматику, так же как и Соссюр, как описание языка в синтагматике и парадигматике, включая лексикологию и морфологию. Сеше добавил к этому фонологию [15] . «Грамматика для нас – все, что касается организации языка, звуков, лексики, синтаксиса. В грамматике мы отдаем предпочтение той ее части, в которой рассматривается комбинация знаков» [Sechehaye 1908: 4]. Таким образом, до выхода «Курса общей лингвистики» Сеше выдвинул понятие языка как системы, основанной на взаимосвязанности элементов. В работе Сеше можно обнаружить постановку вопросов, являющихся предметом рассмотрения современной лингвистики, например, когнитивный подход к частям речи [Сеше 2003а: 196]. Понимание частей речи как коррелятов мыслительных категорий получило развитие в его работе «Очерк логической структуры предложения» [Sechehaye 1926].

Сеше ставил перед теоретической лингвистикой сверхзадачу – установить универсальные законы, объясняющие причины языковых преобразований. Следует заметить, что хотя прошло 100 лет со времен публикации работы Сеше, эта задача далека от своего решения. Для этого требуется проведение крупномасштабных работ на материале большого количества языков разных семей. Видимо, это имел в виду Соссюр в своей рецензии: «Всякое исследование, которое затрагивает самые основы языковой деятельности, когда оно сопровождается последовательной методологической работой, и в то же время характеризуется глубоким знанием языков (курсив наш. – В. К .), заранее заслуживает большого уважения...» [Соссюр 1990: 166].

Сама же постановка проблемы Сеше, очевидно, восходит, с одной стороны, к французским традициям всеобщей универсальной грамматики, а с другой, – к Соссюру. Как свидетельствуют заметки по общей лингвистике, Соссюр еще в 1891 г. настаивал на необходимости тщательного изучения языков , без чего любая лингвистическая теория будет тщетной, и на тесной связи подобных исследований с установлением общих законов [Godel 1957: 179 – 180]. Что касается обобщений, они возможны как на основе синхронных, так и эволюционных фактов. Он был склонен к тому, что наиболее важные общие законы будут выведены на основе изучения состояний языков. Это будут панхронические законы. Следовательно, мысль Соссюра удивительным образом совпадает с изложением задачи теоретической лингвистики Сеше.

Немало упреков было высказано в адрес Ш. Балли и А. Сеше по поводу знаменитой заключительной фразы «Курса»: «...единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя». Балли, слушавший некоторые лекции Соссюра, настаивал, что именно этими словами Соссюр обычно заканчивал свои лекции. По этому поводу он даже специально написал письмо Л. Ельмслеву. Оно было опубликовано в «Трудах Копенгагенского лингвистического кружка» [Travaux du Cercle linguistique de Copenhague. 1959. Vol. XII. P. 24]. Однако это заключение, ставшее знаменем крайних направлений структурализма, не фигурирует в студенческих записях лекций Соссюра и не обнаружено Р. Годелем в рукописных источниках «Курса». Он пришел к выводу, что эта заключительная фраза была добавлена издателями. Если это так, то с высокой долей вероятности можно предположить, что ее формулировка принадлежит Сеше. В свете вышесказанного под «языком» следует понимать, с одной стороны, каждое из необходимых состояний конкретного языка, с другой, – совокупность общих законов, касающихся языка вообще, которые можно установить на основе данных многих языков. Таким образом, заключительную фразу «Курса» можно было бы переформулировать следующим образом: истинным объектом лингвистики являются языки и язык. «Если стать на эту точку зрения, – пишет Годель, – диахроническое исследование должно следовать за синхроническим, а не предшествовать ему; при условии, что последнее рассматривается как эволюция систем» [Godel 1957: 181]. Именно на этом настаивал Сеше.

В этом свете заключительную фразу «Курса» следует воспринимать не в плане сужения предмета лингвистики, в чем упрекали Соссюра, а в плане его расширения. Если бы Р. Якобсон был знаком с рукописными источниками «Курса», то он вряд ли сделал бы следующее заявление на Международной конференции, посвященной лингвистическим универсалиям в 1963 г.: «...современные лингвисты готовы отбросить апокрифический эпилог, напечатанный крупными буквами издателями “Курса” Соссюра» (далее приводится известная заключительная фраза) [Якобсон 1965: 395].

Возникает закономерный вопрос: почему работа А. Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики», предваряющая практически все основные положения учения Соссюра и в ряде случаев даже предлагающая более последовательное решение теоретических проблем, не вызвала должного резонанса ни после публикации, ни позже. В. М. Алпатов выдвигает на этот счет несколько гипотез:

1) в отличие от Соссюра Сеше в 1908 г. не был известен как ученый,

2) новизну идей Сеше затмил психологизм, нередко архаичная терминология, усложненный, иногда трудный для восприятия стиль изложения; 3) работа Сеше опередила свое время. Его современники оказались не подготовленными к ее восприятию. В отличие от работы Сеше положения Соссюра в «Курсе» изложены ясно, четко, логично и последовательно [Алпатов 2003: 16 – 17].

Следует также обратить внимание на то, что исходные принципы выделения дихотомий у Сеше и Соссюра различные: у Соссюра семиологический и лингвистический, у Сеше – преимущественно психологический и логический. К этому следует добавить достойную уважения научную скромность Сеше, который в отличие от труда своего учителя практически ничего не делал для пропаганды и популяризации своей работы. В результате, по выражению В. М. Алпатова, Сеше оказался «в тени» Соссюра, он даже говорит о «драматизме» научной судьбы ученого [Там же: 17]. С последним утверждением можно согласиться только до определенной степени.

Нельзя сказать, что работа Сеше оказалась совершенно незамеченной. Многие известные лингвисты – современники Сеше – Ш. Балли, А. Навиль, А. Мейе, К. Фосслер с похвалой отозвались о работе Сеше. Она была отмечена в 1909 г. престижной премией Амиеля [16] . Хорошо знал и часто цитировал работу Сеше Л. Ельмслев, указывавший, что ряд идей Сеше стимулировал разработку его лингвистической концепции. А позднее В. Матезиус отмечал, что «Программа и методы теоретической лингвистики» – одно из первых и последовательных изложений доктрины Женевской школы, а размышления автора о фонологии послужили отправным пунктом для разработки его фонологической терминологии. О признании научных заслуг Сеше в области современной фонологии свидетельствует текст следующей телеграммы, направленной ему участниками Международной фонологической конференции (Прага, 21 декабря 1930 г.): «...наметив основные направления исследований в области фонологии, участники конференции приветствуют в Вашем лице одного из основателей новых методов в лингвистике». Таким образом, А. Сеше, наряду с И. А. Бодуэном де Куртенэ, принадлежит приоритет в создании современной фонологии.

Самое главное, на наш взгляд, то, что работу Сеше можно рассматривать как своего рода «репетицию» написания «Курса» Соссюра. Р. Якобсон точно подметил, что Сеше в своей книге «один из первых четко сформулировал и развил положения соссюровской доктрины» [Якобсон 1985: 54]. Именно благодаря этой работе он оказался хорошо подготовленным к этой миссии.

Большой интерес вызывает также предположение В. М. Алпатова: «...когда книга Сеше вышла, его учитель, наконец, решился обнародовать (хотя бы устно) свои наиболее нетрадиционные идеи: ему надо было и “застолбить” их, и высказать свое несогласие с учеником по ряду вопросов» [Алпатов 2004: 70].

Многие положения, впервые сформулированные Сеше в его ранней работе, получили продолжение и развитие в его последующих широко известных в мировой лингвистике работах «Три соссюровские лингвистики» и «Очерк логической структуры предложения». Поэтому научный приоритет Сеше должен быть восстановлен. Несомненно, В. М. Алпатов прав в том, что «в наши дни, когда установленные Ф. де Соссюром и его последователями ограничения потеряли силу, можно не только объективно рассмотреть место А. Сеше в истории лингвистики, но и оценить должным образом его концепцию с позиций сегодняшнего дня. Многие вопросы, им поставленные, и сейчас не решены лингвистикой, оставаясь актуальными» [Алпатов 2003: 17].

Глава II Дихотомия языка и речи: системоцентрический и текстоцентрический подходы

Впервые в теоретическом языкознании вопрос о разграничении языка и речи как различных предметов исследования и их соотношении был поставлен В. Гумбольдтом. Мысли о необходимости разграничения социального и индивидуального в области человеческой речи можно обнаружить в работах таких языковедов, как Г. Пауль и И. А. Бодуэн де Куртенэ. Однако лишь у Ф. де Соссюра это разграничение приобрело законченный вид и стало в центр общей теории языка.

В Женевской школе, представители которой развивают учение о языке и речи Соссюра, связь языка и речи рассматривается как двусторонняя: в цикле связи языка и речи, наряду с актуализацией виртуальных знаков языка в речи, имеет место постоянно действующий процесс – виртуализация речевых фактов. Схематически это можно представить так: язык <-> речь. Такое понимание связи между языком и речью обусловило два подхода к изучению этой проблемы: от речи к языку (системоцентрический подход) и от языка к речи (текстоцентрический подход). Механизм цикла «речь -> язык» изучал А. Сеше. Учение об актуализации языка (язык-продукт -> речь) получило развитие в работах Ш. Балли и С. Карцевского.

§ 1. Разграничение языка и речи, синхронии и диахронии – центральное звено лингвистической концепции Женевской школы

Соссюр относил противопоставление языка и речи к основе своей теории: «это есть первая система», писал он в своих заметках [Godel 1957: 130], «первое разветвление путей», первый главный выбор.

Противопоставление языка и речи принято считать основным тезисом, исходным пунктом учения Соссюра, из которого, по словам Л. Ельмслева, логически выводится «вся остальная теория» [Ельмслев 1965: 111]. Приоритет этой дихотомии подчеркивался и последователями Соссюра, его учениками.

Изучение рукописных материалов, осуществленное Годелем, свидетельствует о том, что до чтения курсов лекций по общей лингвистике Соссюр не выделял дихотомию языка и речи. А в трех курсах он ее определял в разных ракурсах.

В 1-ом курсе лекций в основу различения языка и речи положены антонимии социальное – индивидуальное, психическое – физическое. Вводится новый термин «языковая способность» (facult? du langage) [17] для обозначения способности к языку в широком смысле. Р. Энглер по поводу этого термина пишет следующее: «В “Курсе” понятие языковой деятельности определено довольно плохо. На основании заметок Соссюра, кажется, можно утверждать, что понятие языковой деятельности в значительной мере соответствует понятию языковой способности и даже уступает ей место; речь идет о генетических предпосылках языка и речи, о диалектической силе, приводящей в движение весь семиологический процесс» [Энглер 1998: XVI]. Таким образом, если Вундерли прав, то Соссюр заимствовал у Сеше не только термин, но и его понятийное содержание, как оно сформулировано в его ранней работе.

Разграничение языка и речи постулировалось Соссюром в связи с рассмотрением сущности аналогии. «Все явления речевой деятельности, особенно факты эволюции, должны рассматриваться в плане речи, с одной стороны, а с другой стороны – хранилища мыслительных форм, т. е. известных в мысли... Если верно, что тезаурус языка всегда необходим для говорения, то и наоборот – все, что входит в язык, сначала испытывается в речи столько раз, сколько необходимо, чтобы возникло постоянное представление; язык – это не что иное, как закрепление того, что возникло посредством речи» [Godel 1957: 145]. В этой формулировке содержится системоцентрический подход к соотношению языка и речи, который был заложен в первой работе Сеше и, как будет показано ниже (§ 2), получил развитие в его учении об организованной речи. Эта формулировка свидетельствует в пользу приводимого выше предположения В. М. Алпатова о том, что работа Сеше 1908 г. ускорила изложение собственной концепции Соссюра.

Язык и речь представлены как два аспекта одного и того же социального факта – языковой деятельности. Оба аспекта можно наблюдать у индивида. Речь, социальная деятельность, осуществляется в индивидуальных актах. Язык – «закрепление того, что проходит проверку в речи», существует в памяти каждого индивида в качестве хранилища, тезауруса. И язык, и речь могут, таким образом, рассматриваться как с социальной, так и с индивидуальной стороны, причем последняя подчинена первой. Но если «сфера речи более социальна», то из этого должно логически следовать, что речь является первостепенным объектом лингвистики [18] . Как было показано выше, такую же позицию занимал и Сеше.

Во 2-ом курсе лекций Соссюр приводил различие между языком как социальным установлением, по Уитни, и языковой способностью: «...как только отделяют индивидуальную языковую способность от языка, имеют дело с языком, определяемым независимо от речи; дефиниция же речи, напротив, вытекает из определения языка» [Godel 1957: 149]. Это рассуждение Годель иллюстрирует следующей схемой:

По сравнению с 1-м курсом отношения между языком и речью здесь обратные. В языке в качестве основного выступает социальный аспект, а в речи, соответственно, индивидуальный. Это вытекает из отношения, которое Соссюр устанавливает между речью и языковой способностью, последняя является лишь исполнением, реализацией речи. «В речи заключены идеи реализации того, что обусловлено социальным установлением» [Ibid.: 149]. Языковая деятельность (языковая способность индивида) характеризуется как потенциальное, виртуальное, абстрактное, речь – как реализованное. Таким образом, на первый план выступает текстоцентрический подход к соотношению языка и речи, который в дальнейшем получил развитие в теории актуализации Женевской школы. В соответствии с вышесказанным представляется, что схема Годеля должна быть, как это предлагает Кернер [Koerner 1973: 234], дополнена.

В 3-м курсе лекций вместо противопоставления «социальное – индивидуальное» акцент делается на оппозицию «пассивное – активное», «рецептивное – исполнительское». Эти оппозиции можно понимать в том смысле, что язык не является ни созидательной, ни творческой деятельностью, речь же, напротив, активна в том плане, что говорящий осознает, что он хочет сказать и что он создает с помощью языковых знаков. Таким образом, «пассивное» можно трактовать как «не креативное» и в этом смысле факт понимания – пассивен. Разграничению языка и речи как пассивного и активного Соссюр придавал столь большое значение, что говорил о нем в своем выступлении (примерно в 1912 г.) по случаю создания кафедры стилистики Женевского университета: «...область, которой занимается лингвистика, весьма обширна... она состоит из двух частей: одна часть ближе к языку и представляет собой пассивный запас; другая же часть ближе к речи и представляет собой активную силу, подлинный источник тех явлений, которые затем постепенно проникают в другую часть языковой деятельности» [Соссюр 1990: 206].

Определение речи в 3-м курсе напоминает 2-й: «...акт индивида, реализующий свою языковую способность посредством социального установления – языка (индивидуальное использование языкового кода. – В. К.)» [Godel 1957: 154]. Речь представляет собой реализацию означающего голосом, означаемого – в соответствии с ситуацией, а также построение фраз. Речь – индивидуальное использование кода языка. В одной из своих заметок Соссюр уточняет характер взаимозависимости между языком и речью. «В языке нет ничего, что в него не вошло бы (непосредственно или опосредственно) через речь... Соответственно речь возможна только благодаря становлению продукта, называемого языком, который поставляет индивиду элементы, служащие для осуществления речи». Роль коллективного разума состоит в том, чтобы вырабатывать и фиксировать этот продукт. Все, что является языком, носит коллективный характер. Сказать, что слово «“вошло в язык”, означает, что оно получило одобрение коллектива. Акты речи индивидуальны и кратковременны» [Ibid.: 155]. В этой формулировке снова содержатся два подхода, о которых упоминалось выше, системоцентрический и текстоцентрический.

Таким образом, Соссюр стремился всесторонне охватить сложную дихотомию языка и речи, выделив присущие ей антиномии: социальное – индивидуальное, абстрактное – конкретное, пассивное – активное, психическое – физическое, репрезентация – исполнение, виртуальное – актуальное, потенциальное – реализованное. Наибольшей критике подверглись антиномии социальное – индивидуальное и пассивное – активное. Так, Э. Косериу принимал различие между языком и речью, установленное Соссюром, но критиковал его за их антиномический характер: «...спорным является не различие между языком и речью, само по себе неуязвимое (поскольку очевидно, что язык не есть то же самое, что речь), а антиномический характер, который придавал этому различию Соссюр, отрывая язык от речи» [Косериу 1963: 151].

Л. В. Щерба протестовал против самой идеи пассивного восприятия языка: «...процессы понимания, интерпретации знаков языка являются не менее активными и не менее важными в совокупности того явления, которое мы называем языком» [Щерба 1965: 361].

Однако, как справедливо отмечает Р. Энглер, антиномии Соссюра приобретают ясность и логичность, если их рассматривать в контексте его учения в целом: «...суровой критике подвергались соответствия язык – социальное – пассивное , речь – индивидуальное – активное и т. д. Мне кажется, что и в этом случае более пристальное внимание к направлению мысли Соссюра заставляет изменить толкование; так... определение языка как пассивного (в противоположность активному характеру речи ) – определение действительно, вряд ли приемлемое, – может быть скорректировано, если допустить, что активная сила языковой деятельности приводит в движение, АКТИВИЗИРУЕТ язык». «Что же касается определений индивидуальное и социальное , то они не соотносятся однозначно с речью и языком; это перекрещивающиеся определения». «Индивидуальное и социальное не соотносятся однозначным образом с языком и речью: они представляют собой нечто вроде точки отсчета, с которой соотносятся два понятия или, если угодно, своего рода полюсы, между которыми Соссюр пытается найти место языку и речи » [Энглер 1998: XVI, XVII].

Обосновав различие языка и речи, Соссюр сосредоточил внимание на разработке лингвистики языка как наиболее первостепенной, по его мнению, задаче. Из-за того, что Соссюр начал с лингвистики языка, нередко полагают, что он ограничивал объект науки о языке лингвистикой языка. Между тем в «Курсе» есть самостоятельная глава «Лингвистика языка и лингвистика речи», которая свидетельствует о том, что на самом деле лингвистика языка лишь часть науки, изучающей обе стороны речевой деятельности, которая «распадается на две части: одна из них, основная, имеет своим предметом язык... другая второстепенная... речь» [Соссюр 1977: 57]. Более того, в одной из своих заметок Соссюр писал: «...сразу следует уточнить, что мы рассматриваем лингвистику как науку... которая стремится соединить в одно целое две совершенно разные в своей основе вещи, настаивая при этом на том, что они составляют один предмет».

Издатели «Курса» в одном из примечаний выразили сожаление, что «Соссюр никогда не касался в своих лекциях лингвистики речи» (цит. по: [Соссюр 1998: 138]).

Позднее А. Сеше писал, что Соссюр имел в виду дополнить лингвистику языка лингвистикой речи, но об этом существенном факте забывают, когда интерпретируют его доктрину. Он особо отмечает, что недосказанное в теории Соссюра могло быть дополнено в теории речи. Завершенная лингвистическая концепция, по мнению Сеше, должна показать, как две формы речевой деятельности взаимно дополняют друг друга и проникают друг в друга [Sechehaye 1930: 365].

Лингвистика речи была теоретически обоснована и получила развитие в проблематике лингвистов Женевской школы – системоцентрическом и текстоцентрическом подходе к соотношению языка и речи, развитии принципа произвольности и линейности знака, теории лингвистической стилистики, синтаксисе.

Ввиду того, что Соссюр не успел разработать лингвистику речи, недостаточно ясны его взгляды на дихотомию языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии – второй, по его словам, «перекресток», «откуда ведут два пути: один в диахронию, другой – в синхронию» [Соссюр 1977: 130] [19] .

Изучение документов, относящихся к научной биографии Соссюра, позволяют утверждать, что еще в 1881 г. его лекции в Высшей школе практических знаний в Париже были основаны на различении синхронного описания и исторического анализа. Из этого следует важный вывод, что вторая дихотомия была осознана Соссюром гораздо раньше, чем первая – языка и речи.

В пользу различения синхронии и диахронии у Соссюра выступает аргумент лингвистического характера: следует разделять две лингвистики, «так как для говорящих только он (синхронический аспект. – В. К. ) – подлинная и единственная реальность» [Там же: 123]; «для говорящего не существует последовательности этих фактов во времени», «нельзя ни описывать его (язык. – В. К.), ни устанавливать нормы его применения, не отправляясь от одного определенного его состояния» [Там же: 114, 115]. Соссюр подходил к разграничению синхронии и диахронии также и с семиологической точки зрения: «...с наибольшей категоричностью различение это обязательно для лингвиста, ибо язык есть система чистых значимостей, определяемая исключительно наличным состоянием входящих в нее элементов» [Там же: 113].

Разделение на синхронию и диахронию логически вытекает из принципа произвольности знака – синхрония существует на уровне знака как двусторонней единицы, между сторонами которого существует произвольная связь, а дихотомия – на уровне разъединения двух сторон знака. История в целом, которая в соссюровских терминах представлена как хрония – взятые в своей последовательности, одни и те же синхронные состояния, отражающие лингвистическую реальность. Языковые изменения происходят в речи, причем языковое сознание говорящих их не осознает. И только лингвист реконструирует эти изменения posteriori путем умозаключений.

Разграничивая синхронию и диахронию, Соссюр не имел в виду их отторжения, напротив, он стремился показать, с одной стороны, их самостоятельность, а с другой, – взаимосвязанность: «...ни одна из этих истин не исключает другую» [Соссюр 1977: 128]. Таким образом, речь идет не о методической, а о гносеологической дихотомии.

Принцип Соссюра разграничения синхронии и диахронии был воспринят его последователями по Женевской школе. Балли настаивал на этом разграничении даже более категорично, чем Соссюр, полагая, что метод статической лингвистики не имеет ничего общего с теми приемами исследования, которые устанавливаются в историческом языкознании [Балли 1955: 32].

Жесткое разграничение Балли синхронических и диахронических исследований было обусловлено объективными причинами – областью его научных интересов. Р. Энглер справедливо отмечает, что стилистика Балли – дисциплина, которая наиболее отчетливым образом свидетельствует о необходимости разделения двух лингвистик. «Как никто другой Балли настаивал на этом. По крайней мере, в теории он был сторонником абсолютного приоритета синхронии, что привело его к исключительному рассмотрению состояний языка» [Engler 1988: 158]. «Что касается стилистики, – писал Балли, – то задача ее вполне определенная: когда, полагаясь на собственные размышления, мы изучаем отношения, существующие между формами нашего мышления и соответствующими им выражениями в языке, говорить об истории представляется неуместным – или, точнее говоря, невозможным» [Балли 2003: 96].

На разграничении синхронии и диахронии настаивал А. Фрей: конкретные языковые факты свидетельствуют в пользу их разграничения в методологическом плане [Frei 1954b: 29]. Он приводил пример, когда смешение синхронии и диахронии может привести к недоразумениям. Безударные местоимения le и la для лингвиста-историка являются безударными формами. Между тем в современном языке на них может падать ударение: Eh bien ach?te – le! Attrape – la! С другой стороны, moi – ударная форма для романиста, придерживающегося традиции, не несет на себе ударения в Passe – moi quelques feuilles de papier [Ibid.: 37]. Как будет показано ниже, по-другому понимал соотношение между синхронией и диахронией А. Сеше.

Начиная с Г. Шухардта [Шухардт 1950], дихотомия синхронии и диахронии подтвергалась критике. Наиболее существенное возражение вызвало приравнивание синхронии к статике. Дискуссия была открыта в 1929 г. в «Тезисах Пражского лингвистического кружка». Соглашаясь, что лучший способ для познания сущности и характера языка – это широкий анализ современных фактов, пражские лингвисты в то же время считали, что «нельзя воздвигать непреодолимые преграды между методом синхроническим и диахроническим, как это делала Женевская школа», поскольку «синхронические описания не могут целиком исключить понятие эволюции, так как даже в синхронически рассматриваемом секторе языка... каждая стадия сменяется стадией, находящейся в процессе формирования» [Тезисы 1965: 123, 124]. Р. Якобсон возвращался к этому вопросу и позже. «Начало и конец каждого процесса языкового изменения относится и к синхронии, соответствующие состояния принадлежат двум подходам одного и того же языка» [Якобсон 1985: 412 – 413].

Т. Де Мауро полагал, что страницы «Курса», посвященные аналогии и эволюции, дают основание утверждать, что Соссюр осознавал возможности нарушения статической системы, наличие пограничных случаев. «Язык непрестанно интерпретирует и разлагает на составные части существующие в нем единицы... Причину этого следует искать в огромном множестве факторов, непрестанно влияющих на тот способ анализа, который принят при данном состоянии языка». «Какова бы ни была причина изменений в интерпретации, эти изменения всегда обнаруживают себя в появлении аналогических форм». «Наиболее ощутимым и наиболее важным действием аналогии является замена старых форм, нерегулярных и обветшалых, новыми, более правильными формами, составленными из живых элементов. Разумеется, не всегда дело обстоит так просто: функционирование языка пронизано бесчисленным множеством колебаний, приблизительных и неполных различий. Никогда никакой язык не обладал вполне фиксированной системой единиц» [Соссюр 1977: 204, 205]. «Таким образом, – подытоживает Де Мауро, – напрасно упрекают Соссюра в том, что он пренебрегал тем фактом, что в конкретной языковой ситуации присутствуют тенденции, связанные с прошлым, и тенденции, обращенные в будущее» [De Mauro 1972: 454].

Ниже будет показано, что, сосредоточив внимание на изучении языков в синхронии, женевские лингвисты Балли, Карцевский и Фрей учитывали в своих практических исследованиях продуктивные явления, тем самым статика у них сочеталась с динамикой. Динамика в статике составляет основу учения Сеше об организованной речи (см. § 2).

Якобсон возражал также против рассмотрения синхронии и диахронии в отрыве от «внутренней» и «внешней» лингвистики в понимании Соссюра. «По мнению Соссюра, как только мы обращаемся к вопросу о пространственных отношениях между языковыми явлениями, мы покидаем “внутреннюю” лингвистику и переходим во “внешнюю” лингвистику» [Якобсон 1985: 413]. С критикой Якобсона нельзя до конца согласиться. Рукописные источники свидетельствуют о том, что «Соссюр включал в свои разграничения и языки с их историей и одновременным функционированием» [Энглер 1998: IX]. Да и в самом «Курсе» он рассматривает действие двух сил: «силы общения» и «духа родимой колокольни» [Соссюр 1977: Ч. 4, гл. IV]. Таким образом, Соссюр считал недостаточной схему языка во времени и считал необходимым добавить понятие распространения языка в пространстве. Это свидетельствует о том, что Соссюр, в отличие от встречающихся представлений, не ограничивал диахронию внутрисистемными фактами, но также считал нужным привлекать факторы географического распространения языковых явлений и межъязыковые влияния. В еще большей степени это относится к его последователям – лингвистам Женевской школы (подробнее см.: [Там же: Ч. 2, гл. IV, § 1]).

Е. С. Кубрякова отмечает, что вопрос о том, относится ли дихотомия синхронии и диахронии к онтологии объекта или только к разграничению двух разных подходов к анализу и методике описания, продолжает оставаться спорным [Кубрякова 1990а: 452]. Большинство авторов относят эту дихотомию к методологии. Одним из первых по этому вопросу высказался С. Ульман: «...не язык является синхроническим или диахроническим, а подход к нему, метод исследования, наука о языке» [Ulmann 1959: 36]. Этой точки зрения придерживался Э. Косериу [Косериу 1963], разделял ее и В. А. Звегинцев: «Это разграничение отнюдь не коренится в свойствах объекта, а относится к теории лингвистики и к методам изучения объекта» [Звегинцев 1963: 135]. Сходной точки зрения придерживался Р. Годель: «В соссюровском учении следует различать два вида дихотомий: дихотомии, устанавливаемые без обращения к теории (артикуляция, фонетическое явление, означаемое/означающее, синтагма/ассоциативная группа) и дихотомии теоретического и методологического характера (язык / речь, синхрония /диахрония)» [Godel 1981b: 45].

Р. Амакер обращает внимание на то, что «дихотомии являются высшим уровнем абстракции, обусловлены вхождением лингвистики в общую науку о знаках – семиологию, дихотомии представляют собой семиологическую модель языка» [Amacker 1975: 93]. Т. Де Мауро, исследователь творчества Соссюра, утверждал, что «противопоставление синхронии диахронии является противопоставлением точек зрения; это противопоставление носит методологический характер, касается исследователя и его объекта» [De Mauro 1972: 453].

Е. С. Кубрякова склоняется к тому, что «проблема разграничения синхронии и диахронии есть проблема не только методологическая, но и онтологическая» [Кубрякова 1968]. Это мнение разделяет Н. А. Слюсарева [Слюсарева 1975: 91]. Причем она связывает свой вывод с вопросом о системности в диахронии.

Уже в «Мемуаре» (1879) Соссюр ставил вопрос о «потребности в системе», «явлениях, схваченных в их внутренней связи». Системный подход позволил создать прочную базу для восстановления индоевропейских морфологических единиц. Системный подход к синтаксическим диахроническим фактам присутствует в докторской диссертации Соссюра «Об употреблении абсолютного генетива в санскрите» (1881). Родительный падеж рассматривается им не изолированно, а как значимость в соотношении с локативным абсолютным, т. е. как единица реляционная и оппозитивная.

Р. А. Будагов справедливо замечает, что системный подход к языку сформулирован Соссюром в процессе его диахронических исследований: «...подобное взаимодействие существенно, хотя не все, писавшие о Соссюре, выделяют и понимают» [Будагов 1988: 182]. Таким образом, идея системного характера языка была сформулирована Соссюром сначала в диахронии [20] , и затем распространена на синхронию.

Соссюр проводил различие между системными отношениями языковых элементов в синхронии и диахронии. В последней изменения затрагивают не систему, а ее элементы. Никогда система не меняется целиком. Изменение затрагивает элементы системы безотносительно их солидарности с системой:

Наиболее отчетливо различение синхронии и диахронии дано в характеристике двух типов законов. Синхронический закон, по Соссюру, является общим, но не императивным. Диахронический закон, наоборот, императивен, но не общ, так как затрагивает отдельные частные факты. Другими словами, синхронический закон – это закон функционирования языка, а диахронический – закон его развития. Язык в качестве системы значимостей и язык как совокупность последовательных элементов составляет единый предмет исследования, который, тем не менее, следует наблюдать с двух точек зрения, создающие этот предмет. Когда Соссюр говорит о следствиях диахронического факта для факта синхронического, он подчеркивает сложную природу предмета.

В записях Соссюра от июня 1911 г. содержится определение общей лингвистики – двойственной науки. «Статическая лингвистика должна заняться логическими и психологическими отношениями между сосуществующими членами в том виде, в каком они воспринимаются одним и тем же коллективным сознанием, и образующими систему. А эволюционная лингвистика должна заняться отношениями между последовательными членами, сменяющими друг друга, не воспринимаемыми одним и тем же сознанием и не образующими систему». Таким образом, диахроническая лингвистика, лишь намеченная Соссюром, открывает новые перспективы исследований, нашедшие развитие в учении А. Сеше о соотношении языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии.

Соссюр рассматривал синхронию и диахронию в связи с различением языка и речи [21] , подчеркивая, что факты эволюции следует искать в речи. «Любое изменение, любой факт эволюции начинается в речи. Причина фактов эволюции заключается в речи». Он иллюстрировал свой тезис следующей схемой, которая имела целью показать двойственный характер языка.

Из этой подлинной схемы видно, что речь выведена в отдельную рубрику [22] .

В «Курсе» также содержится формулировка, что « все диахроническое в языке является таковым лишь через речь . Именно в речи источник всех изменений; каждое из них, прежде чем войти в общее употребление, начинает применяться некоторым числом говорящих» [Соссюр 1977: 130]. Э. Косериу отмечает, что «у Соссюра встречается целый ряд блестящих догадок относительно языкового изменения: в частности утверждено, что причина изменения связана не с “исторически объективным аспектом” речевой деятельности ( языком ), а с ее субъективным аспектом ( речью ); интерпретация аналогии как “системного творчества”; отказ от общих инноваций и т. д.» [Косериу 1963: 312]. В то же время он высказывает критические замечания в адрес Соссюра: «...сколько индивидов должны принять инновацию, чтобы она стала “фактом языка...”?» [Там же: 324]. Как будет показано ниже (§ 2), эти и другие противоречия положений Соссюра преодолены в определенной мере в учении А. Сеше об организованной речи.

§ 2. Учение А. Сеше о соотношении языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии: системоцентрический подход

Как уже отмечалось в гл. I § 4 впервые в рамках Женевской школы попытка осмыслить соотношение в языке социального и индивидуального, статики и эволюции была предпринята в ранней работе Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики» (1908). В этой книге «грамматический язык», соответствующий «языку» у Соссюра, противопоставляется «дограмматическому языку», близкому понятию «речи». В дальнейшем эти понятия были переформулированы в соответствии с терминами «Курса».

В статье, посвященной Женевской школе, Сеше, коснувшись основных положений своей первой работы, отметил, что они были представлены не вполне удовлетворительно, «так как не было учтено соссюровское различение языка и речи» [Sechehaye 1927: 235]. В то же время соотношение языка и речи и их взаимосвязь понимается Сеше по-другому, чем у Соссюра. Обычно это различие связывают с известной статьей «Три соссюровские лингвистики» (1940), однако оно было сформулировано гораздо раньше в работе «Очерк логической структуры предложения» (1926). «Существенное различие между учением Соссюра и нашей теорией, – писал Сеше, – состоит в том, что в “Курсе общей лингвистики” из указанных противопоставлений не выводится никакого строгого принципа классификации, но скорее привлекается внимание к отношениям взаимозависимости, которые устанавливаются между различными сторонами языкового явления. Так, по Соссюру, язык существует для речи, но он также рождается из речи; он из нее исходит и он же делает ее возможной, и ничто не заставляет нас ставить язык раньше речи или, наоборот, речь раньше языка. Это нечто целое, что может быть разделено только в абстрактном анализе. Для нас, напротив, в самой этой абстракции обнаруживается принцип подчинения и классификации, и мы ставим речь в ее дограмматической форме раньше языка» [Сеше 2003б: 183].

Там же он ставит вопрос о науке о речи в качестве связующего звена между изучением состояний языка и изучением его развития. Это положение он иллюстрирует следующей схемой:

Учение Сеше о дихотомии языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии получило развитие в статье «Эволюция органическая [23] и эволюция возможная» (1939) и особенно в опубликованной через год статье «Три соссюровские лингвистики». Поскольку введенное Соссюром различение синхронии и диахронии относится не к речи, а к языку, Сеше предложил различать не четыре, а три лингвистические дисциплины: синхроническую, или статическую, лингвистику, лингвистику историческую, или эволюционную, между которыми он помещает лингвистику речи. «Речь, – считал Сеше, – имеет отношение одновременно и к синхронии, и к диахронии, так как речь уже содержит в зародыше все возможные изменения» [Сеше 1965: 62]. Р. Годель отмечает, что Сеше «оправдывает свое построение цитатой из “Курса”» [24] , которую он модифицирует, замечая, что речь никогда ни порождается языком, ни сводится к простому функционированию языка [Godel 1957: 189]. Между тем, продолжает Годель, Соссюр так не считал. Также и далее, когда Сеше пишет, что Соссюр отвел лингвистике речи «полагающееся место между статической и диахронической лингвистикой» [Сеше 1965: 74], складывается впечатление, что Сеше приписывает своему учителю одну из своих собственных идей. Об этом Сеше писал также ранее в статье «Эволюция органическая и эволюция возможная» [Sechehaye 1939: 29]. Вместе с тем нельзя не обратить внимание на то, что схема Сеше в значительной мере приближается к схеме Соссюра, засвидетельствованной в его рукописях:

Объектом лингвистики речи «служат явления промежуточные между синхроническим и диахроническим факторами» [Сеше 1965: 62]. Предложение Сеше было новым и оригинальным, поскольку позволяло преодолеть такие противоречия в дихотомиях Соссюра, как соотношение статики и динамики, социального и индивидуального, абстрактного и конкретного. В предисловии к «Курсу» издатели выражали сожаление, что Соссюр не успел развить обещанную лингвистику речи. «Отсутствие “лингвистики речи” более ощутимо. Обещанный слушателям третьего курса этот раздел занял бы, без сомнения, почетное место в будущих курсах» [Соссюр 1977: 37]. Недостающее звено в доктрине Соссюра было восполнено Сеше в его учении о «лингвистике организованной речи». Он предложил следующую схему построения науки о языке [25] :

Из этой схемы видно, что связующим звеном между статистической и эволюционной лингвистикой у Сеше выступает «лингвистика организованной речи». Какие же задачи ставил Сеше перед «лингвистикой организованной речи»? Они вытекают из промежуточного положения лингвистики речи между статической и диахронической лингвистиками. «Это не что иное, как результат примата того, что связано с людьми и их жизнью, над фактором интеллектуальной и социологической абстракции, представленным и в языке» [Сеше 1965: 63]. В отличие от статической лингвистики, имеющей дело с «общими положениями, полученными в результате абстрагирования и апроксимации, лингвистика организованной речи, наоборот, имеет дело с конкретными факторами, с теми актами, которые стоят на службе мышления, т. е. с теми проявлениями языка, которые составляют совершенно различные между собой окказиональные явления» [Там же: 68]. Таким образом, статическая лингвистика и организованная речь соотносятся как абстрактное и конкретное, общее и отдельное.

Статика в концепции Сеше, так же как и в Женевской школе в целом, выступает как категория, которой присущи элементы динамики. «Само понятие языкового состояния становится сомнительным, когда его сопоставляют со всей сложностью реальных фактов» [Там же 1965: 65].

В качестве обоснования своей точки зрения Сеше приводит наличие конкурирующих форм даже в литературной речи, использование языка в разных сферах общения, его социальную стратификацию. Из того Сеше делает вывод, что «языковое сознание организуется одновременно вокруг многих центров и, следовательно, в нем наблюдаются противоречия и неустойчивые равновесия» [Там же]. Относительная же стабильность языка обусловлена экстралингвистическими причинами: «...бессознательным коллективным стремлением обеспечить достаточную устойчивость речевой деятельности» [Там же: 65 – 66]. В целом же задачу статической лингвистики Сеше определяет как выделение из массы фактов тех, которые соответствуют абстрактному идеалу языкового состояния. Сеше даже говорит о том, что языковые факты иногда сводятся в статическую систему до некоторой степени насильственным путем грамматистами и лингвистами, стремящимися установить нормативные случаи употребления.

Сеше разработал задачи и цели лингвистики организованной речи – науки о функционировании языка, многие из которых сохраняют свою актуальность. Функционирование языка Сеше связывал с условиями жизни человеческого общества. Новым было предложение программы исследования с точки зрения говорящего и с точки зрения слушающего. Причем отношения между говорящим и слушающим рассматривались Сеше как антиномические. Продуктивным было его положение, что рецептивный акт речи не является пассивным, он не менее значителен, чем акт говорения.

Сеше разделяет факты, относящиеся к деятельности говорящего и слушающего с точки зрения их роли в языковых изменениях. В области фонологии к деятельности говорящего относится вариативность в организации фонем и панхронические законы, описанные Граммоном [Grammont 1933]. В области семантики – отбор языковых средств в соответствии с потребностями общения. Большое значение Сеше придавал роли аффективных факторов в языковых изменениях. К области синтаксиса он относил эллипсисы, плеоназмы, усиление модуляции и ритма.

Деятельность слушающего Сеше сводил к двум одновременным и взаимообусловленным операциям: интерпретации и классификации. Интерпретация – операции анализа и синтеза по расчленению звукового ряда на значащие и значимые единицы. Распознавание – соотнесение выделенных слушающим единиц с системой языка. В задачу лингвистики организованной речи Сеше также включал изучение детской речи, стиля писателей, окказионализмы, различного рода индивидуальные отклонения.

Сеше предостерегает против смешения лингвистики организованной речи с диахронией. Соотносясь как абстрактное и конкретное, процесс и результат, первая дисциплина занимается изучением механизма и причин языковых изменений. Сеше критикует Соссюра за то, что, признавая за организованной речью право на существование, он включал в диахронию то, что принадлежит лингвистике организованной речи, в частности, такие явления, как аналогия, народная этимология и агглютинация. Диахроническая лингвистика только сравнивает два последовательных языковых состояния, чтобы установить происшедшие изменения.

В отличие от Пражской школы [26] и более поздних структуралистов (А. Мартине) Сеше, также как и Соссюр, понимал диахронию как изучение изолированных фактов. В то же время у него встречаются формулировки, свидетельствующие о системном подходе к диахроническим явлениям. «Историк языка... должен не только объяснить внешние и внутренние причины рассматриваемого изменения... но и обязан учитывать влияние этого изменения на другие части системы» [Сеше 1965: 84]. Такой подход закономерен. Еще в своей докторской диссертации (1902) Сеше разработал новаторский для того времени подход: исследование диахронических синтаксических фактов с точки зрения языка как системы. Изучая исторические судьбы французского сюбжонктива, он основывался на его отношениях с конкурирующими формами в условных гипотетических предложениях.

Только лингвистика организованной речи сохраняет непосредственную связь с реальной действительностью. «Чисто теоретическое объяснение двух последовательных фактов языка, из которых один мы берем как исходный, а другой как результат эволюционного процесса, должно иметь вид схемы речи. В схему войдут все факторы, определившие возникновение процесса и его завершение» [Там же: 78].

Наряду с органическими (внутриязыковыми) причинами языковых изменений Сеше считал нужным изучать и внешние факторы. «Лингвист имеет право попытаться осветить связи между развитием конкретного языка и историей народа – его носителя» [Там же: 79].

Основываясь на схеме Соссюра из «Курса» [Соссюр 1977: 113], на которой современное состояние языка представлено горизонтальной осью, а диахрония – вертикальной осью, Сеше представляет соотношение трех лингвистических дисциплин следующим образом:

В точке О, которая является точкой организованной речи, сочетается система языка с мышлением говорящих. «Следовательно, – подчеркивает Сеше, – мы наблюдаем язык в момент функционирования, каким он определяется в каждый данный момент объективными и субъективными условиями акта речи» [Саше 1965: 76].

На диахронической оси CD Сеше помещает последовательные этапы развития языка под воздействием изменений в речи. На оси АВ помещена система языка, обеспечивающая устойчивость языка, связанность всех его частей. Этому свойству системы Сеше придавал большое значение. В статье «Эволюция органическая и эволюция возможная» он писал: «...то, что может разрушить или угрожать существованию системы, развертывается на оси CD – во времени, а на оси АВ, т. е. в синхронии (и особенно в точке пересечения О, т. е. в речи) следует искать силы, составляющие язык, обеспечивающие сохранение его эффективности» [Sechehaye 1939: 25]. Таким образом, Сеше ставит важный вопрос о равновесии системы в синхронии, о ее реагировании на изменения элементов. Он подходит к этому вопросу диалектически. «Мы делаем эту ось местом борьбы двух антагонистических сил. Одна сила охраняет грамматическую систему и ее традицию, основанную на коллективном соглашении, другая сила вызывает в системе постоянные инновации [27] и адаптации» [Сеше 1965: 77]. Такой подход, полагал Сеше, является логическим развитием мыслей Соссюра, преодоление его ортодоксальности.

Вопрос об ограничении изменений функционированием системы привлекла внимание другого представителя Женевской школы – А. Бюрже. «Роль системы в развитии языка является преимущественно негативной и отрицательной. Она открывает пути тем инновациям, которые не вызывают трудностей для взаимопонимания, и препятствует закреплению инноваций, порождающих такие затруднения» [Burger 1955: 32].

Так, в первой половине прошлого века у молодого населения Парижа наблюдалась тенденция смешивать, с одной стороны, носовые гласные г и х , а с другой, – х и ? . Закрепилась только вторая тенденция, поскольку исчезновение оппозиции х : ? не вызывает затруднений при общении. Напротив, оппозиция х и г играет важную значимую роль, ее исчезновение привело бы к неразличению разных слов: angle и ongle, lent и long, fendre и foudre и др. Бюрже выступает против выдвинутого Пражской школой телеологического принципа фонетических изменений, ссылаясь на формулировку Соссюра из «Курса»: «Язык... ничего не замышляет, – его “фигуры” передвигаются, или вернее, изменяются, стихийно и случайно» [Соссюр 1977: 122].

При таком подходе женевских лингвистов к речи она выступает как социальный феномен. Принято считать, в соответствии с формулировкой «Курса», что ведущим различительным признаком языка и речи для Соссюра была оппозиция социальное – индивидуальное. Однако рукописные источники свидетельствуют о том, что определения индивидуальное и социальное «не соотносятся однозначно с речью и языком; это перекрещивающиеся определения... не учтенные Ш. Балли и А. Сеше при составлении “Курса”» [Engler 1998: XVI]. Об этом свидетельствует следующая запись Соссюра: «...все, что наблюдается во внутренней сфере индивида, всегда социально, потому что туда не проникает ничего, что вначале не было бы освящено узусом всех людей во внешней сфере речи».

В пользу социального характера речи склонялись многие зарубежные и отечественные лингвисты: О. Есперсен, А. Гардинер, Л. Ельмслев, Л. В. Щерба, С. Д. Кацнельсон, А. И. Смирницкий и др.

Так, С. Д. Кацнельсон подчеркивал, что явления речи социально детерминированы, подобно явлениям языка [Кацнельсон 1941]. В качестве доказательства он приводил многочисленные примеры из истории языка, свидетельствующие, что между языком и речью нет непреодолимого барьера и речевые явления часто становятся языковыми (например, фонологизация вариантов фонемы). Кацнельсон указывал, что отношения между этими категориями являются не абсолютными, а относительными и подвижными, ограниченными в каждом случае рамками определенной исторической эпохи.

Речи, очевидно, присущи как индивидуальные, так и социальные аспекты. Речевые акты индивидуума обусловлены его общественным бытием, стимулируются обществом и осуществляются, как правило, в условиях социальных контактов, речевые произведения создаются для того, чтобы сделать их достоянием других людей. Речь – диалектическое единство социального и индивидуального.

В статье «Лингвистические миражи», имея в виду чрезвычайную сложность языка, его многоаспектность и когерентную связь всех его частей, А. Сеше писал: «Объект лингвистики представляет собой очень сложную и трудную вещь для определения. Мы полагаем, что среди всех изучаемых человеком объектов мало найдется таких, которые он видит в силу их природы хуже, чем собственный язык» [Sechehaye 1930: 338]. Цельная лингвистическая теория, подчеркивал Сеше, должна принимать во внимание не только язык, но и речь, от которой можно иногда абстрагироваться, «но которую невозможно полностью игнорировать» [Ibid.: 365]. Однако в выяснении взаимодействия двух сторон речевой деятельности заключена вся трудность, ибо при рассмотрении явлений речевой деятельности то одна, то другая ее сторона выступают в зависимости от того, что нас интересует. Мы, например, продолжает Сеше, приписываем языку свойство логической точности, строгости и выразительности, которые, однако, мы наблюдаем в речи. Когда же мы изолируем язык, мы видим каждую деталь изолированно, вместо того чтобы видеть всю совокупность. Сеше подчеркивает, что, с одной стороны, мы видим момент психический, т. е. прежде всего интеллектуальный и логический, а, с другой стороны, мы видим элемент значимый, который нас поражает своей материальностью и дискурсивной формой, в то время как более важная его ассоциативная, дифференциальная форма ускользает от нас. Такое представление одного явления через другое Сеше называет миражом, подменяющим точное рассмотрение изучаемого объекта [Ibid.: 365 – 366].

Учение А. Сеше о соотношении языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии отражает его стремление вскрыть сложный характер взаимодействия речи и языка как в историко-генетическом, так и в синхронном аспекте. Нельзя не согласиться с Сеше в том, что путь к общему, абстрактному в языке, как орудию коллективного общения, лежит через социализацию индивидуального, частного.

Такой подход принят современной лингвистикой: «В индивидуальных отклонениях речи заложены истоки языковых изменений. Язык творит речь и в то же время сам творится в речи» [Арутюнова 1990: 414].

Заслуживает внимания попытка Сеше показать развитие речи, в процессе которой языковой знак, автоматизируясь в результате частого употребления, получает возможность однозначно символизировать определенную ситуацию, а следовательно, и замещать ее как в речи, так и в мышлении. Правильна сама мысль Сеше, что функция языкового знака формируется в процессе коммуникации.

Речь, таким образом, у Сеше выступает как функционирование, как «жизнь» языка. Однако она нечто большее, чем просто функционирование языка: речь – это «могучая, творящая и организующая сила». В противоположность своему учителю, Сеше включает в речь элементы как синхронии, так и диахронии.

Речь, несомненно, так же синхронна, как и язык, поскольку она существует в коммуникации, следовательно, представляет собой функционирование системы, а язык так же диахроничен, как и речь, поскольку он на каждом этапе своего существования соответствует речи, т. е. форме своей реализации.

Изменения, происходящие в речи, отражаются в системе языка не сразу, а через некоторый, иногда длительный промежуток времени, необходимый для того, чтобы единичные и частные изменения были бы обобщены в сознании языкового коллектива и тем самым превратились бы в новый элемент системы языка. Отсюда возникает противоречие между речью и системой данного языка, которое обычно разрешается при образовании нового обобщенного компонента, включающего в себя все единичные случаи, которые находим в речи.

Учение Сеше о лингвистике организованной речи сохраняет актуальность для современной науки о языке. Ему принадлежит приоритет введения еще в 1908 г. в научный оборот антиномии говорящего и слушающего в аспекте дихотомии языка и речи. В статье «Синхрония и диахрония» Ш. Балли справедливо отметил, что лингвистика эволюции исключает говорящего субъекта [Bally 1937: 56]. Разграничение говорящего и слушающего явилось весьма продуктивным для лингвистических исследований. Л. В. Щерба писал, что «интересы понимания и говорения прямо противоположны, и историю языка можно представить как постоянное возникновение этих противоречий и их преодоление» [Щерба 1965: 366]. Позиция говорящего была положена им в основу учения об «активной грамматике». В аксиоме А «Модель языка как органона» К. Бюлера говорящий и слушающий, наряду с предметом обсуждения, являются составными элементами канонической речевой ситуации [Бюлер 2000]. Впоследствии Н. Трубецкой использовал разграничение понятий говорящего и слушающего при построении своей фонологической теории.

Особый интерес представляет подход Е. Д. Поливанова, который был развит Р. Якобсоном: «Две точки зрения – кодирующего и декодирующего, или, другими словами, роль отправителя и роль получателя сообщений, должны были совершенно отчетливо разграничены» [Якобсон 1965: 400].

Позицией говорящего, связанной с экономией им усилий, пытался объяснить причины языковых изменений А. Мартине [Мартине 1963].

Моделирование отношений между говорящим и слушающим в коммуникации имело результатом разработку в нашей стране «модели смысл <-> текст» (Ю. Д. Апресян, Ю. С. Мартемьянов, И. А. Мельчук, В. Ю. Розенцвейг).

Идеальный говорящий – слушающий является центральным понятием лингвистической теории Н. Хомского. На основе этого подхода он разработал учение о компетенции и употреблении. Это разграничение имеет определенное сходство с теорией актуализации Женевской школы.

В учении Сеше об организованной речи можно обнаружить постановку вопросов, ставших в дальнейшем проблематикой диахронической типологии и лингвистики универсалий: «А в области собственно истории, – писал он, – было бы целесообразно провести различные сравнительные исследования, которые помогли бы выявить глубокий параллелизм в развитии самых различных языков, в которых одни и те же внешние причины вызывают одинаковые изменения» [Сеше 1965: 81]. А. А. Леонтьев справедливо обратил внимание на панхронический характер лингвистики организованной речи Сеше [Леонтьев 1974: 52]. Выше говорилось о той важной роли, которую Сеше придавал антиномии говорящего и слушающего в плане изменений в языке. Одно из направлений диахронической типологии (Ч. Н. Ли, Т. Гивон и др.) видит причины языковых изменений в речевых установках участников коммуникации.

Одним из направлений диахронической типологии Т. М. Николаева называет контенсивную типологию, рассматривающую синтаксические типы как стадии определенного исторического развития общества. Это направление получило особенное развитие в нашей стране (И. И. Мещанинов, С. Д. Кацнельсон, А. П. Рифтин, А. А. Холодович). Вопрос о развитии синтаксических типов предложения в связи с развитием мышления был поставлен Сеше в генетическом и типологическом плане еще в его ранней работе «Программа и методы теоретической лингвистики» (1908) и получил развитие в дальнейших публикациях. Так, в статье «Классы слов и воображение» (1941), отталкиваясь от идей датского лингвиста В. Брендаля, разработавшего процедуру сопоставления синтаксических структур по степени их логической сложности [Br?ndal 1928], Сеше предпринял попытку выявить «этапы синтаксической эволюции» в связи с тем, как человек постепенно формировал в своем сознании противопоставление «я – не – я» [Sechehaye 1941b]. Т. М. Николаева отмечает, что «эволюция мышления человека, говорящего на языке», наряду с изучением эволюции языка, представляет интерес для диахронической типологии [Николаева 1990: 136]. Перекликается с современной установкой диахронической типологии «обращенность не только в прошлое, но и будущее» [Там же] и стремление Сеше разработать лингвистику как науку законов.

Продолжает оставаться актуальным положение Сеше о ступенчатом характере языковых изменений для изучения диахронических универсалий. «Такие изменения, – пишет Г. Хенигсвальд в статье “Существуют ли универсалии языковых изменений?”, – имеют вначале бесконечно малое распространение, представляя собой неслучайные отклонения от некоторой нормы; затем сфера употребительности этих отклонений все расширяется... до тех пор, пока не достигнет некоторого предела» [Хенигсвальд 1970: 88].

Наряду с А. Сеше значительный вклад в развитие динамической концепции синхронии внес другой представитель Женевской школы – А. Фрей. Впервые эта проблематика была разработана им в работе «Грамматика ошибок» (1929) [Frei 1929]. Он развивает функциональный подход к языку, считая, что надо изучать живую речь, поскольку то, что сегодня рассматривается как ошибка, завтра может стать нормой, войти в систему языка, другими словами, сегодняшние речевые ошибки в определенной степени составляют базу будущего развития языка.

Стремясь установить причины и вместе с тем связи этих ошибок с индивидуальными потребностями говорящих в коммуникации, он пришел к выводу, что ошибки закрепляются, как только они начинают отвечать общим потребностям.

Подобно тому как у Сеше связующим звеном между статической и эволюционной лингвистикой выступает лингвистика организованной речи, Фрей в качестве такого звена берет функциональную лингвистику. Он указывал, что на практике состояние языка является не точкой, а более или менее длительным промежутком времени, в течение которого сумма происходящих изменений минимальна [Ibid.: 29]. Тем не менее для изучения функционирования языка важно располагать точным критерием, позволяющим сказать в каждом конкретном случае, принадлежат ли данные языковые состояния настоящему или прошлому. Фрей проводил различие между статическим изменением, являющимся обратимым, и эволюционным. Задача функциональной лингвистики – объяснить факты эволюции, представив их как отношение или историю семантических отношений взаимной обусловленности. Это положение применено им на практике на материале индоевропейских языков – древнегреческого, латыни, готского, оскского, умбрского и ведийского [Frei 1940]. Задача лингвиста – реконструкция состояний, т. е. отношений синхронического характера, которые могли существовать в сознании говорящих на данном языке. По его мнению, эта задача согласуется со следующей формулировкой Соссюра: «Реконструкция – это необходимый инструмент, с помощью которого с относительной легкостью устанавливается множество общих фактов синхронического и диахронического порядка» [Соссюр 1977: 257].

Динамическая концепция синхронии получила также развитие в статье Фрея «Законы перехода» [Frei 1944]. Так же как и Сеше, он считал, что антиномия между статикой и эволюцией преодолевается в речи. При этом он исходил из понятия фонетической тенденции, введенной Ж. Вандриесом еще в начале ХХ в.: «Любое фонетическое изменение всего лишь частный случай развития фонетической тенденции в данный момент» [Vendryes 1902: 122].

Язык в синхронии, отмечал Фрей, не представляет собой однородного явления, «поэтому речь должна идти об отношениях между элемен тами языка и элементами речи, или, что то же самое, между элементами разных систем, поскольку любой элемент системы вводится в другую систему только через посредство речи». Таким образом, Фрей наделяет речь системными свойствами, что созвучно современному подходу к этой проблеме [Арутюнова 1990а: 415]. Так же как и Сеше, Фрей отмечает, что любой промежуточный элемент диахронической цепочки прежде чем войти в систему языка принадлежит речи в качестве инновации.

Фрей приводит примеры фонетической тенденции во французском языке, на котором говорят в Женеве: вторая палатализация K в словах, которые по разным причинам, в частности, в связи с поздним заимствованием из латыни, избежали первой палатализации ( Carouge , carotte и др.).

Другая тенденция выделена на уровне возрастных групп: так, в говоре Шарме коммуны Грюийер смягченное l исчезло у молодого поколения (до 30 лет), но сохранилось в произношении среднего (31 – 60) и старшего (61 и более) поколений. В то же время у части говорящих (30 – 45 лет) наблюдаются колебания в произношении. Фрей делает интересное замечание: в данном случае можно говорить о внутриязыковых (межсистемных) отношениях и экстралингвистических (внесистемных) отношениях [Frei 1944: 565]. Таким образом, язык в синхронии не единая система, а совокупность систем, обусловленная социальной, групповой, профессиональной и т. д. принадлежностью говорящих. Эти внешние факторы влияют на эволюционные процессы в синхронии.

Фрей проводил различие между синхроническим и диахроническим аспектами языковых изменений, которые соотносятся как процесс и результат. Изучением динамических аспектов синхронии должна заниматься дисциплина, которую он называет исторической фонетикой, а диахроническим аспектом – диахроническая фонетика. «Историческая фонетика может стать наукой законов, самостоятельной дисциплиной, в задачу которой входит установление отношений взаимозависимости между звуками, располагающимися на единой временной линии» [Frei 1944: 566]. Законы звуковых переходов, установленные исторической фонетикой, могут быть использованы диахронической фонетикой для реконструкции незасвидетельствованных звуковых изменений, оперируя не конкретными звуками, а системой значимостей, как это сделано Соссюром в его знаменитом «Мемуаре».

Динамическая концепция синхронии Женевской школы позволяет преодолеть свойственное структурализму схематическое рассмотрение изменений: «...структурализм смешивает изменение (распространение инноваций) с мутацией , сдвигом (замещением одной структуры другой) и полностью игнорирует промежуточный этап, когда обе структуры – старая и новая – сосуществуют» [Косериу 1963: 296].

В отечественном языкознании понимание языка как динамического явления было характерно для Е. Д. Поливанова. «Так же как, – писал он, – ни один момент языковой истории не выпадает из общей линии безостановочной диалектической эволюции языковых фактов, мы должны встретить в любую эпоху исторической истории, а следовательно, и в современном нам языке ряды неразрешимых диалектических противоречий и уже в силу этого вынуждены рассматривать относящиеся сюда явления не чисто в статическом (описательном) аспекте, но именно как явления текучие и переходные – между некой исходной точкой (в прошлом) и синтетическим разрешением противоречий характеристик данного явления (в будущем)». [Поливанов 1933: 17].

§ 3. Текстоцентрический подход: теория актуализации языковых знаков Ш. Балли и С. Карцевского

Изучение языка в коммуникации с точки зрения системы и ее реализации представлено в наиболее законченном виде в работах Ш. Балли. Он исходил из того, что «если язык является сокровищницей знаков и отношений между знаками, поскольку все говорящие индивиды приписывают им одни и те же ценности, речь представляет собой использование этих знаков и этих отношений для выражения индивидуальной мысли: это – язык в действии, “актуализованный” язык» [Bally 1935: 114].

Принципы теории актуализации были изложены Балли в статье «Мысль и язык», представляющей собою рецензию на одноименную работу Ф. Брюно. Балли упрекает Брюно в том, что, хотя центральной темой его работы является проблема отношения мышления к речи, он не отвечает на вопрос, как осуществляется функционирование языка посредством средств и знаков, предназначенных для этой цели. Определяя речь как функционирование языка, Балли выдвигает принцип своей теории актуализации: «Язык является... системой виртуальных знаков, которым предстоит актуализироваться в каждом частном случае для выражения данной мысли; функционирование языка состоит в преобразовании потенциального в действительное; для этого предназначен весь комплекс знаков». Другими словами, «...roi – это виртуальный знак, le roi (est mort), mon roi, un roi, les rois, deux rois, quelques rois, aucun roi, напротив, суть примеры актуализованного виртуального понятия, ставшего элементом реальной мысли и представляющего в данном конкретном случае лицо (определенное или неопределенное), группу лиц, часть (определенную или неопределенную) этой группы и, наконец, род» [Bally 1922: 118]. Итак, roi , у Балли, является элементом языка, элементом системы, которая, согласно Соссюру, потенциально существует в мозгу каждого говорящего; le roi , un roi и др. являются элементами речи, актуализованного языка. С предметами и явлениями действительности соотнесен не виртуальный знак, элемент системы языка, а знак актуализованный в конкретном акте речи.

Учение об актуализации виртуальных языковых знаков было развито и дополнено Балли в работе «Общая лингвистика и вопросы французского языка». Актуализация у Балли включает как бы два этапа: актуализацию членов предложения и актуализацию высказывания. «Функция языка, – определял Балли, – заключается в переводе языка в речь: в результате модальной актуализации одно или несколько слов, выражающих какое-нибудь представление, становятся предложением (предложение является по преимуществу актом речи); равным образом, в результате актуализации знаки языка могут стать членами предложения» [Балли 1955: 93].

Вот как Балли излагает свое понимание логико-психологического механизма процесса актуализации членов предложения: «Виртуальное понятие неопределенно по объему... Зато... определенно по содержанию». «В результате актуализации получается обратное соотношение между объектом и содержанием понятий; актуализированное понятие бывает определенным по объему и неопределенным по содержанию» [Балли 1955: 87, 88]. Таким образом, по мнению Балли, в результате актуализации происходит изменение объема и содержания понятия; если виртуальное понятие имеет широкий объем и узкое содержание, то понятие актуализированное имеет узкий объем и широкое содержание.

Способом актуализации виртуального понятия у Балли является индивидуализация [28] (отождествление с реальным представлением говорящего субъекта), а индивидуализировать понятие значит одновременно локализировать его и определить количественно [Там же: 87].

В актуализации у Балли участвуют две наиболее общие категории понятий: категория вещи и категория процесса. Для осуществления актуализации виртуальных понятий существуют актуализаторы, «т. е. различные приемы, употребляемые для превращения языка в речи... актуализаторы – это грамматические связи» [Там же: 93]. Средствами пространственной и количественной актуализации понятий вещи являются артикли, различные местоимения, числительные, наречия места. Актуализаторы у Балли не соответствуют служебным словам. Так, пространственно-временная локализация предмета, подобно его количественному определению, характеризуется употреблением своих специфических средств. Для этого типа актуализации используются разнообразные наречия места и времени и соответствующие предлоги. Как и определители существительных, пространственно-временные локализаторы занимают в системе языка промежуточное положение, относясь частично к знаменательным словам (наречия), а частично – к служебным (предлоги). В одну группу они объединяются благодаря общности своей функции – указывать время и место того или иного процесса или действия.

Не подлежат актуализации, указывает Балли, имена собственные [29] , поскольку они индивидуализированы сами по себе. К именам собственным Балли приравнивает также вещественные и отвлеченные имена: они «рисуются в воображении как единое целое, которое можно разделить, но нельзя исчислить» [Балли 1955: 92].

Локализация понятия процесса выражается временем глагола. Количественно процесс определяется видом глагола. По мнению Балли, глагол (имеется в виду прежде всего французский язык), сохранивший свои флексии, не нуждается, в отличие от существительных, в опоре на внешние актуализаторы, ибо «он всегда актуализируется эксплицитно спрягаемой формой» [Там же: 94]. Таким образом, у Балли в собственно актуализации нуждаются только существительные.

Актуализация может быть не только прямо выраженной (эксплицитной), но и подразумеваемой (имплицитной). Если в предложении Le chien du jardinier существительное эксплицитно актуализируется определенным артиклем и дополнением, то в предложении Canis latrat актуализация существительного вытекает из ситуации – она полностью имплицитна. Помимо ситуации к имплицитным средствам актуализации Балли относил также контекст, жесты и мимику.

Большой интерес представляет выделенное Балли явление – «характеризация», связанное с различной степенью виртуальности языковых знаков. Виртуальное понятие может ограничиваться и уточняться другим виртуальным понятием без его актуализации. Например, fils de fonctionnaire в отличие от fils de ce fonctionnaire . В первом примере виртуальное понятие fils характеризуется другим виртуальным понятием – fonctionnaire (его характеризатором). Виртуальное понятие, характеризующее другое виртуальное понятие, не может само получить актуальное определение. Нельзя сказать pot а eau que l’on fait bouillir. Этот критерий, отмечает Балли, служит как бы реактивом в тех случаях, когда могут возникнуть сомнения [Там же: 101]. Таким образом, характеризованные сочетания являются не чем иным, как номинативными синтагмами, – готовыми единицами для «перехода» из языка в речь.

С характеризацией и актуализацией Балли связывал свое понимание синтаксиса и лексикологии. «В самом деле, – писал он, – синтаксис, в строгом смысле слова, может быть определен как изучение комбинаций актуализованных терминов; все комбинации виртуальных знаков уже не являются чистым синтаксисом, а приближаются в самой различной степени к словарному составу, т. е. к тому, что дано, навязано» [Bally 1922b: 126]. С другой стороны, Балли отмечал, что «с точки зрения мысли, подлежащей выражению, между словарным составом и грамматикой в принципе не существует непреодолимой стены; можно даже сказать, что грамматическая идея, локализованная в определенных синтаксических оборотах, претворяется только через слова: ср.: je suis malade de froid и le froid est la cause de ma maladie » [Ibid.]. Таким образом, de – чисто грамматическое средство – выражает в первом предложении то же отношение, что и существительное cause во втором. Переход от грамматики к словарю, продолжает Балли, совершается почти незаметно, ср.: cause , а cause de , parce que, de и т. д.

К. Роггер, подвергнувший критическому анализу учение Балли об актуализации членов предложения, отметил, что из теории актуализации Балли вытекает отрицание самостоятельности слова как единицы языка [Rogger 1954]. На это обратил внимание также Р. А. Будагов [Будагов 1955: 13]. То, что называют обычно словом, является, по мнению Балли, семантемой – виртуальным знаком, выражающим чисто лексическое простое или сложное понятие: loup , louveteau , loup-cervier [30] . Таким образом, латинское lupus представляет собой два слова, весьма различных между собой в зависимости от того, читаем ли их в начале словарной статьи или в предложении Triste lupus stabulis . Фр. loup соответствует не lupus , а основе lup -, которая не обладает синтаксической автономностью; ею обладают только склоняемые формы: lup-us , lup-i , lup-o и т. д. В предложении выступает не семантема, а актуализованный комплекс («синтаксическая молекула», по терминологии Балли), состоящий из семантемы и одного или нескольких грамматических знаков, актуализаторов или связей. Элемент loup не может стать членом предложения без «опоры» на определенный актуализатор: le , un , ce ( le loup , un loup , ce loup и т. д.). Эти условия актуализации распространяются и на другие части речи: глаголы зависят от окончаний и местоимений, наречия от глаголов и прилагательных и т. д.

«Синтаксическая молекула» не соответствует традиционному понятию слова. Вот почему Балли предлагает заменить термин «слово» двумя терминами: семантема (неактуализованный знак) и синтаксическая молекула (актуализованный комплекс). Тем самым Балли различает слово как единицу языка и единицу речи [31] . В рамках учения Балли об актуализации такой подход к определению слова является вполне последовательным и закономерным.

Что касается «порождения» высказывания, то оно состоит, по мнению Балли, в актуализации представления мыслящего субъекта («диктума», по его терминологии). Актуализация диктума заключается в установлении говорящим своего субъективного (личного) отношения к содержанию представления. «Мысль, – писал Балли, – нельзя свести к простому представлению, исключающему всякое активное участие со стороны мыслящего субъекта» [Балли 1955: 44]. Психологическая экспликация образования высказывания становится понятной, если обратиться к определению Балли процесса мышления: «Мыслить – значит реагировать на представление, констатируя его наличие, оценивая его или желая. Иными словами, мыслить – значит вынести суждение, есть ли вещь или ее нет, либо определить, желательна она или нежелательна, либо, наконец, выразить пожелание, чтобы она была или не была. Либо думают , что идет дождь, либо этого не думают , или в этом сомневаются ; радуются тому, что идет дождь, или об этом сожалеют ; желают , чтобы шел дождь, или этого не желают» [Там же: 43]. В предложении коррелятом психической операции, производимой мыслящим субъектом над представлением, выступает модальность. «Модальность – это душа предложения; как и мысль, она образуется в основном в результате активной операции говорящего субъекта. Следовательно, нельзя придавать значение предложения высказыванию, если в нем не обнаружено хоть какое-либо выражение модальности» [Балли 1955: 44]. Модальным субъектом может быть и чаще всего бывает сам говорящий субъект. Но он может включать и другие объекты: Nous ne croyons pas qu’il pleuvra , причем один или несколько: Galil?e , les astronomes affirme (nt) que , а также неопределенный субъект: On croit que le roi est mort. Формы диктума столь же разнообразны, как и представления, которые он может выражать. Логически он содержит в себе глагольный коррелят процесса (явления, состояния или качества), чаще всего локализуемый в субстанции, т. е. в существительном: la terre tourne , le soleil brille . И только безличные глаголы имеют неясный, бессознательно мыслимый субстрат, который бывает очень трудно выделить.

Согласно Балли, смысловой субстрат высказывания, в отличие от непредикативного сочетания понятий о субстанции и о ее признаке, всегда содержит в явной или скрытой форме два субъектно-предикатных комплекса: субъект и предикат акта коммуникации («модус») и субъект и предикат высказывания («диктум»).

Если стать на точку зрения Балли, то для каждого, кто мыслит или высказывает утверждение Galil?e affirme que la terre tourne , Галилей – объект представления, а сам он – субъект. Полное эксплицитное логическое высказывание звучало бы так: Je sais que Galil?e affirme que la terre tourn e. Подобным образом мыслящий субъект психологически имплицируется в утверждениях типа: La terre tourne . Таким образом, получается, что S в субъектно-объектном отношении имеет совершенно отличное значение от того же самого S в субъектно-предикативном отношении. М. Зандман отмечает, что у Балли S – познающий, ego – противопоставляется объекту познания – non-ego [Sandman 1954: 90]. Ж. Антуан пишет, что Балли рассматривает акт высказывания, как своеобразный диалог самого с собой [Antoine 1959: 262].

Мысль, считает Балли, может быть выражена не только логически и аналитически в форме эксплицитного высказывания, но, как часто это бывает, и синтетически. Например, приказание покинуть комнату может быть выражено следующим образом в порядке постепенного удаления от эксплицитной к имплицитной форме: 1. Je veux que vous sortiez ; 2. Je vous ordonne de sortir ; 3. Il faut que vous sortiez ; 4. Vous devez sortir ; 5. Sortez! 6. A la porte! 7. Ouste! 8. Жест и мимика; 9. Нарушитель спокойствия изгоняется из комнаты. Недостаточность выражения восполняется с помощью неартикулируемых знаков, среди которых Балли выделяет междометия, мимику, ситуативные знаки.

Ситуацию, по мнению Балли, не следует понимать слишком узко, как только актуальное проявление «вещи, существа, движения, события, воспринимаемых нашими чувствами в момент, когда мы говорим». Ведь, отмечает Балли, «то, что мы называем ситуацией, имеет более широкое значение: здесь налицо не только элементы, воспринимаемые чувствами в процессе речи, но и все известные собеседникам обстоятельства, которые могут послужить мотивом для их разговора» [Балли 1955: 52]. Этому замечанию Балли совсем не противоречит и следующее его утверждение о том, что «ситуация дает знаки, которые всегда носят отпечаток действительности: все они актуальны» [Там же: 53]. Балли проводит различие между ситуациями, интонациями и жестами. В отличие от ситуации, «интонационная кривая, жест, восклицание и т. д. существуют у говорящих субъектов в форме отпечатков в памяти, в скрытом состоянии, и начинают функционировать только в речи» [Там же].

Таким образом, Балли рассматривал неязыковые средства в речевой коммуникации как функциональные компоненты вербального акта.

Теорию актуализации Балли, справедливо отмечает Ч. Сегре, можно рассматривать как творческое развитие намеченной Соссюром «лингвистики речи» [Segre 1963].

Учение Ш. Балли о механизме преобразования языка в речь приобретает актуальность в связи с обращением современной лингвистики к изучению языка в коммуникации. А идеи Балли о разграничении лингвистических знаков относительно сфер языковой деятельности созвучны современной постановке этой проблематики.

В работах С. Карцевского учение об актуализации занимает более скромное место, чем у Ш. Балли. Тем не менее подход к данной проблеме, развивавшийся Карцевским, представляет большой интерес. Так же как и Балли, Карцевский полагал, что знаки языка имеют потенциальную ценность: «Семиологические значимости языка будут непременно иметь виртуальный и, следовательно, общий характер для того, чтобы язык оставался независимым от настроений индивида и от самих индивидов» [Карцевский 1965: 85].

В работе «Система русского глагола» Карцевский определил актуализацию как соотнесение концептуальной единицы с данной реальностью [Karcevsky 1927: 36]. В другой своей работе «О фонологии фразы» Карцевский поясняет, что «речь не идет о реальности в онтологическом смысле этого термина. Единственная реальность, которую знает язык, это реальность говорящего лица с присущим ему видением вещей и отношением к ним в момент речи» [Karcevsky 1931: 191]. Такое определение «реальности» обусловлено социологическим характером лингвистической концепции Женевской школы, согласно которой язык полностью существует только в массе говорящих. Так же как и Балли, Карцевский считал, что актуализации подлежат прежде всего понятия субстанции в силу их абстрактного характера. Понятие процесса актуализируется говорящим с помощью наклонения и времени глагола.

Первый этап актуализации существительных касается установления количественных отношений между индивидуальными представителями одного вида. Например, пять рыб , одна рыба ; третий дом налево . Количественными актуализаторами являются числительные. Количественная актуализация является недостаточной и должна быть дополнена прономинальной актуализацией [32] . К прономинальным актуализаторам Карцевский относил не только местоимения, но также артикли и глагол «быть». «В каждой части речи, – писал Карцевский, – есть местоименные слова. Ввиду своих внутренних особенностей слова эти и склоняются и спрягаются (глагол “быть”) [33] не так, как полнозначные слова» [Карцевский 1928а: 41]. В статье «Еще раз к вопросу об учебниках А. М. Пешковского» Карцевский поясняет, почему он относит глагол «быть» к актуализаторам: «Глагол личный может выполнять выраженное значение наклонения и времени implicite, а другие части речи explicite, т. е. главным образом при помощи местоименного слова “быть”» [Карцевский 1928б: 36].

Актуализация может быть имплицитной. В таком случае в роли актуализаторов выступает ситуация либо контекст. Например, когда говорят «мост стоит на быках», ситуация или контекст указывают, о каких предметах идет речь, сколько их, и относится ли «стоит» к данному моменту времени или выражает общий факт. Наконец, часто в качестве непосредственного актуализатора может выступать простой жест.

Такое понимание актуализации, как об этом впоследствии писал сам Карцевский, близко идеям Балли, которые последний развивал в статье «Мысль и язык» [Karcevsky 1931: 190 – 191].

Наибольший интерес представляет получившее развитие в последующих работах Карцевского его учение о фразе как актуализованной единице коммуникации. Выделение Карцевским фразы как единицы общения связано с его пониманием структурной организации языка как «семиологического механизма». «Язык, – писал Карцевский, – в “Системе русского глагола”, – представляет собой семиологическую систему, в которой каждая единица образуется пересечением отношений...» [Karcevsky 1927: 13]. Карцевский выделял в языке четыре семиологических плана: лексикологический, синтаксический (синтагматический), морфологический и фонологический [34] . Внутри каждого плана он устанавливает определенные дифференциации. Используя термин «вхождение» (embo?tement) Сеше [35] , Карцевский писал, что лексикологический план «накладывается» на все другие планы языка и все их «вмещает» в себя. Чем выше план, тем отношения между знаками носят более общий характер, другими словами, языковой знак по-разному представлен в каждом плане. Независимо от того, к какому плану принадлежит знак, он всегда остается двусторонней единицей [36] .

Рассмотрение оригинальной концепции структурной организации языка Карцевского удобнее начать с синтаксического или синтагматического плана. Синтаксический план расположен между морфологическим и лексическим планами. Со стороны морфологического плана он характеризуется синтагматическими отношениями (отношение между определяющим и определяемым). Отношения определяющего T к определяемому T1 бывает трех родов: а) согласование, когда формальные отношения T1 отражают, повторяют некоторые формальные значения Т , например, в синтагме [37] «маленький мальчик» «маленький» согласуется с «мальчик» в числе, роде и падеже, заключенных в слове «мальчик»; б) управление: падеж Т1 зависит от того Т , к которому оно относится, но не согласуется ни с чем. Например: «Письмо написано отцом»; в) примыкание: Т1 не согласуется и не управляется, но своим вещественным значением тяготеет к Т . Например: «Мы хорошо погуляли». Карцевский особо отмечает, что синтагматические отношения могут быть предикативными.

Со стороны лексикологического плана синтаксический (синтагматический) план характеризуется несинтагматическими отношениями, которые сводятся к трем главным типам: 1) сочинение, 2) подчинение, 3) внесение. В первом типе части осознаются равноценными, потому что они являются определяемыми при одном общем определяющем (например: «Коля, Шура, Миша и Петя пошли гулять») или являются определяющими к одному и тому же определяемому (например: «Построили дом, каменный, в пять этажей, с лифтом и электричеством»). Или, наконец, потому, что части просто противополагаются одна другой (например: «Коля играет, а Шура учится»). Во втором типе части сознаются неравноценными: одна является главной, другая подчиненной (например: «Он пишет, чтобы условиться»). В третьем это разнородность: в фразу вкраплена, внесена часть, органически с ней не связанная (например: «Приехавши домой, Верентьев не раздевался, и часа два спустя, заря только что начинала заниматься на небе , его уже не было дома» (Тургенев. «Затишье»).

Со стороны синтагматического плана лексикологический план характеризуется отношениями: симметрии и тождества (эквиполентные отношения) и асимметрии и градации (неэквиполентные отношения). Этим отношениям соответствуют четыре структурных типа интонации:

1. интонация симметрии – при раздвоении фразы, когда ее вторая часть является отражением первой в плане противопоставления, например: «Пойдет дождь / пойдем гулять»;

2. интонация тождественности – при перечислении, когда «все члены ряда в точности воспроизводят интонацию первого члена» [Karcevsky 1931: 215], например: «Мелькают мимо | будки | бабы | мальчишки | лавки | фонари | дворцы...»;

3. интонация градации, когда в части восходящей смысловые единицы «не являются ни контрастирующими, ни тождественными, но аналогичными» [Ibid.: 213], например: «Я не понимаю | как вы | с вашей добротой | можете так поступать || и еще хвалиться этим»;

4. интонация симметрии, когда «две смысловые единицы оказываются смежными, причем первая может быть выделена за счет другой, отнесенной на второй план» [Ibid.]. Это – интонация вставки, вводности, например: «Стоило только захотеть || казалось мне тогда || чтобы все пошло по-иному». Это качественные дифференциации.

На основе количественной дифференциации различаются фраза как целое, ее части и вставка («внешняя» сторона лексикологического плана).

На морфологическом плане внутри каждого члена синтагмы Карцевский дифференцирует общее и частное (грамматическое и лексическое значение) и морфологические единицы (префикс, корень, суффикс, окончание), а также такие синтаксические явления, как порядок слов.

Наконец, на фонологическом плане он дифференцирует слоги и фонемы. «Фонема, – писал Карцевский, – является дифференциальным знаком предельной степени: фраза, синтагма, морфологические элементы, фонемы. Фонемы постигаются только на фоне сложнейшей игры морфологических элементов: они глубоко запрятаны от сознания, подойти к ним можно только через морфологию [38] , путь к которой лежит через область синтагматики [Карцевский 1928б: 31].

В соответствии с «синтетическим взглядом» на язык [39] , который развивал Карцевский, фраза рождается в процессе интеграции элементов, возникающих в результате предшествующих дифференциаций на низших уровнях.

Карцевский настаивал на строгом отличии фразы от предложения. Различие между ними, по его мнению, вытекает из самого факта принадлежности к разным планам, «редко, когда проводят строгое различие между фразой и предложением . Чаще всего эти термины употребляются недифференцированно. Между тем предложение – это определенная грамматическая (синтаксическая) единица, которую недопустимо смешивать с фразой» [Karcevsky 1931: 189]. Предложение – это предикативная синтагма, в которой «в отличие от других синтагм, отнесение Т1 к Т происходит эксплицитно вмешательством говорящего лица [40] . Говорящее лицо присутствует в предложении, потому что Т1 предикативной синтагмы детерминируется значением наклонения (последнее есть не что иное, как выражение способа отношения Т1 к Т говорящим, например, как факт, предположение и т. д.); с другой стороны, Т1 определяется значением времени (т. е. отношением к моменту речи). Например: «Дом ( Т ) был стар ( Т1 )» [Ibid.: 189].

В отличие от предложения, «фраза – актуализированная единица сообщения. Она не имеет собственной грамматической структуры. Но она имеет свою звуковую структуру, которая заключается в ее интонации. Именно интонация образует фразу. Любое слово или группа слов, любая грамматическая форма, любое междометие могут стать, если этого потребует ситуация, единицей коммуникации. После того, как эти семиологические ценности актуализованы интонацией, мы имеем дело с фразами» [Ibid.: 190]. В отличие от фразы, «предложение – это определенная грамматическая структура, и нельзя предвидеть, в каком типе фразы воплотится данное предложение. И если фраза чаще всего имеет структуру предложения, она может равным образом и не иметь этой структуры: Вот, Да, Вон! и т. д.» [Karcevsky 1937: 62]. И все же, «в определенном смысле предложение сближается с фразой. Его образование требует вмешательства говорящего лица, что предполагает диалог. Предложение, чтобы быть реализованным, должно получить интонацию фразы» [Ibid.: 62 – 63]. Наиболее отчетливо понятия предложения и фразы разграничиваются в последней теоретической работе Карцевского – в его статье «О паратаксисе и синтаксисе в русском языке»: «Предложение – определенная грамматическая структура, которая характеризуется присутствием предиката. Этот последний оказывается результатом вмешательства говорящего лица в синтагматическое сцепление, отчего происходит коренное изменение отношений определяемого и определяющего. Это изменение состоит в появлении значения лица, наклонения и времени» [Karcevsky 1948: 33]. «Фраза – это функция диалога. Это единица обмена между собеседниками. Как и всякий лингвистический факт, она имеет два аспекта. В понятийном плане – это единица коммуникации; в плане звуковом – это единица, часто очень сложная, интонации» [Karcevsky 1948: 34].

Интонация у Карцевского, выступая таким образом в качестве актуализатора, служит для преобразования грамматических структур в единицы коммуникации (фразы, по терминологии Карцевского). Интонация, выполняющая функциональную роль, не только оформляет грамматические структуры, но и выражает коммуникативное намерение говорящего [41] .

Интонации, несомненно, принадлежит важная роль в организации высказывания. Ее роль принадлежит к области тех вопросов, без ответа на которые в настоящее время почти невозможно решать вопросы о целостности высказывания: интонация организует его фонетически, придавая ему определенную смысловую законченность, определяя его коммуникативный тип; расчленяет его на смысловые группы, выделяет слова (и, в частности, предикат) в соответствии с их смысловым весом и т. д.

Фраза Карцевского находится, таким образом, на уровне интеграции всех различных других уровней, выделяемых в процессе анализа языка. Если термин «фраза» Карцевского, отмечает В. Г. Гак, не вполне удачен, «то сама мысль о “переплавке” в ней единиц различных уровней заслуживает внимания» [Гак 1967: 72].

Понятие «фраза» Карцевского, по сути дела, совпадает с понятием «высказывание» В. Матезиуса, которое не имеет собственной, отличной от предложения, грамматической структуры и представляет собой результат актуализации предложения, его приспособление к определенной реальности. «Фраза» Карцевского близка также «высказыванию» в работах Б. Трнки, М. Докулилла и Фр. Данеша, развивающих идеи В. Матезиуса и определяющих высказывание как простейшее языковое проявление, связанное с определенной ситуацией [Baxe? 1964: 165]. Б.Трнка вводит высказывание в особый суперсинтаксический уровень, который он помещает над фонологическим, морфологическим и лексическим [Trnka 1964: 38].

Р. Якобсон применил понятие актуализации для изучения падежных значений. Так, один из признаков падежей, выделенных Якобсоном, «объемность» служит целям актуализации предметного понятия с помощью категорий целого и части [Jakobson 1936].

Различение предложения и фразы получило распространение во французском языкознании. Предложение рассматривается как структура-схема, не имеющая интонационного признака. Коммуникативной единицей считается фраза [Bonnard 1959: 162; Pottier 1965: 273].

Теория актуализации, получившая развитие в Женевской школе, дает возможность подойти к проблеме дихотомии языка и речи с функциональной точки зрения. В концепции женевских лингвистов язык выступает в двух аспектах – социальном и индивидуальном, что связано с самой природой процесса общения, связывающего язык как социальное явление с языковым сознанием носителя этого языка. Из соотношения языка и речи как социального и индивидуального вытекает их соотношение как потенциального, виртуального и реализованного, актуального. Эти определения идут от соссюровского понимания языка и речи, в которых объединены психологический и социальный аспекты как средства общения.

В истории языкознания почти во всех научных направлениях делалась попытка выделить в языковом знаке «постоянные» и «переменные» элементы, установить сферу устойчивого и изменчивого. Так, в традиционной семасиологии это различие формулировалось в виде противопоставлений: узуального и окказионального (Г. Пауль), прямого и переносного (Г. Стерн), ближайшего и дальнейшего (А. А. Потебня), значений и употреблений слова (В. В. Виноградов); в функциональной лингвистике в виде «первичной и вторичной семантических функций слова» (Е. Курилович), «знаков языка» и «знаков речи» (Ф. Микуш), «прямой и смешанной речи» (Л. Блумфилд) и др.

Теория актуализации Женевской школы привела к постановке вопроса о реальности и объективности существования системы языка [42] . Вслед за Соссюром последняя понималась как некоторая психологическая или социолингвистическая категория – языковое знание, языковая способность человека. Современной версией такого психосоциологического подхода является введенное Н. Хомским различение языковой компетенции и языкового исполнения. Компетенция понимается как некоторое порождающее устройство, создающее речевые произведения [Хомский 1972]. Следует заметить, что термин «исполнение» применялся еще Соссюром. Преимуществом подхода Хомского является стремление придать речеобразованию творческий характер.

В современной лингвистике закрепились термины «виртуальное» и «актуальное». «Онтологическими определениями, наиболее адекватно выражающими внутренние характеристики языка и речи, – пишет исследователь научного творчества Соссюра Н. А. Слюсарева, – мы считаем противопоставление виртуального и актуального , области конструктов и области реальных объектов, системы и текста » [Слюсарева 1975: 25].

Языковой знак по своей природе двойствен, с одной стороны, он связан с механизмом общения, отражая в той или иной форме и мере ступени абстрагированного познания явлений и предметов реального мира, с другой – он связан с формированием мыслей и выражением различных интенций говорящего и слушающего в процессе общения.

Учение об актуализации Ш. Балли получило довольно продуктивное развитие во французской и отечественной лингвистике.

Вопрос актуализации занимает значительное место в работах Л. Теньера [Tesni?re 1959]. Однако в интерпретации понятия актуализации между Балли и Теньером есть расхождения. Балли обращает внимание больше на логико-психологический аспект явлений, во всяком случае, нечетко отделяет его от аспекта грамматического; он понимает актуализацию в чрезвычайно широком смысле, включая сюда, наряду с грамматическими элементами, экстралингвистические факто ры, в то время как Теньер выдвигает на первый план лингвистический, грамматический аспект.

Балли уделял преимущественное внимание грамматическому аспекту актуализации. Вопросы актуализации лексического потенциала языка получили развитие в работах Р. Галиссона. Галиссон разграничивает три типа актуализации в зависимости от процессов, происходящих в компонентном составе значения [Galisson 1970].

Особо следует остановиться на понятии актуализации в концепции Г. Гийома, поскольку оно, наряду с учением Балли, оказало влияние на формирование авторитетного направления современной французской лингвистики – теории праксематики.

Гийом особо отмечает, что «именно на явлении перехода при производстве речи из языка» была сконцентрирована основная часть его исследований [Гийом 1992: 9]. Он также настаивает на приоритете термина «актуализация», которое он использовал до Балли. Гийому принадлежит самостоятельная разработка идеи язык/речь в виде противопоставления потенции и реализации, потенциальных и актуализованных единиц к моменту публикации «Курса общей лингвистики» Соссюра в 1916 г. Не исключено, что идея языка и речи была воспринята Гийомом через посредство А. Мейе. В то же время имеются существенные расхождения в понимании этой дихотомии Гийомом и представителями Женевской школы.

В семантике Гийома триада «языковая деятельность – язык – речь» представлена как «язык – потенциальный язык – актуализованный язык». Он вводит термин discours, который представляется ему более подходящим для рассуждений о реализации потенциального языка, т. е. системы, в различных видах речи (мысленной, звучащей, письменной) при ее построении.

Основанием любого вида речи является потенция, система, присутствующая в сознании человека. Гийом противопоставляет постоянный характер этой системы временному характеру другой системы – речевой, актуализованный. Это положение Гийом схематически представлял с помощью знака интеграла, который позволяет выразить мысль о постоянстве языковой системы, лежащей в основе множества возможных и реализуемых речевых актов:

Балли отмечал, что актуализация затрагивает и глагол. Гийом показал, как происходит его актуализация. По Гийому, форма инфинитива, в которой глагол фиксируется словарем, является не только «именем собственным глагола» (Балли), но и его виртуальной формой, получающей актуализацию в индикативе.

В рамках теории праксематики, созданной группой лингвистов университета Поля Валери в Монпелье, развивается когнитивный подход к проблеме актуализации. Как заявляют сами авторы этой теории, ее основой послужило, с одной стороны, учение Балли, с другой – идеи Гийома и других представителей психосистематики [Bres 1998: 59].

В отличие от системного подхода Балли, актуализация в праксематике рассматривается как процесс, основанный на системных свойствах языка, посредством которого реализуется конкретный речевой акт. Праксематика определяется как теория производства смысла. Брес указывает, что в учении Балли содержится праксематический подход к актуализации. Он иллюстрирует это на примере canis latrat, по поводу которого Балли писал, что актуализация «вытекает только из ситуации или из контекста» [Балли 1955: 95]. Представители праксематики расширили понятие контекста Балли: контекст во всех случаях участвует в актуализации, но степень его участия определяется характером взаимодействия между участниками речевого акта и типом языка. С одной и той же ситуацией связано бесконечное количество контекстов. «Субъект актуализирует высказывание на основе и в зависимости от определенного контекста, который он создает, в зависимости от взаимодействия с адресатом и на основе ситуации» [Bres 1998: 66]. В то время как у Балли говорящий актуализирует слова языка, праксематика в своем учении об актуализации опирается также на идеи Бахтина об интертекстуальности. У Балли актуализация затрагивает не означаемое, а его объем, в праксематике предметом актуализации является смысл.

В концепции Балли актуализация касается не языка, а перехода от языка к речи. Такой подход оспаривается Гийомом и представителями праксематики. Гийом проводил различие между потенцией (язык) и реализацией (речь). Языковой акт не состоит только в производстве актуализованной единицы фразы, но включает в актуализацию предшествование этой операции – производство потенциальной единицы – слова. Так же как у Гийома в праксематике актуализация понимается как процесс. Язык рассматривается как социально регулируемая моделирующая система, постоянно находящаяся в состоянии реконструкции в акте речи.

По мнению Бреса, связь языка с реальностью посредством актуализации носит у Балли в определенной степени механический характер. Слова служат для называния вещей, существующих как таковые в реальности до и независимо от их языковой категоризации.

Праксематика постулирует, что реальность существует, но ее можно постигнуть не иначе как посредством языковой категоризации в форме дискретных единиц. Посредством актуализации язык вступает в контакт с реальным миром. Функции актуализаторов выполняют парапраксемы.

Так же как у Балли, в праксематике используется понятие представления, но в ином смысле. Выражение мысли в речевом акте осуществляется в форме языкового представления мысли, которое называется «спектакуляризацией» (spectactularisation) и определяется как «совокупность языковых операций (номинация, выражение критерия реальности, дискурсивные программы), служащих для репрезентации реальности» [Bres 1998: 71]. Это представление реальности осуществляется посредством «просеивания» через праксемы (логосфера), которое позволяет «расчленить» реальность, означить ее. В этом плане актуализация заключается в осуществлении своего рода «инсценировки» (праксемы) и в воплощении ее разными способами в реальность (парапраксемы).

Представители праксематики стремятся преодолеть несогласованность отдельных сторон учения Балли об актуализации. Так, в отличие от Балли, у которого актуализация носит дискретный характер, предлагается более диалектический подход – ступенчатый. При этом привлекается разработанное Гийомом понятие хроногенеза (языковое представление времени). В праксематике это понятие было дополнено топогенезом (языковое представление пространства).

У Гийома заимствуется отсутствующее в концепции актуализации Балли понятие времени. В учении Гийома понятие времени актуализации, которое он называет «оперативным», выступает как один из основных принципов понимания процесса актуализации. Оперативное время является частью дискурсивного времени. Оно представляет собой ничтожно малое время, которое практически невозможно измерить и которое имеет место в моменты, предшествующие актуализации единицы языка до ее реализации в речи.

В праксематике оперативное время понимается как время программирования в сознании языкового выражения мысли.

В отличие от Балли, у которого актуализации подлежат только предложение и члены предложения, в праксематике актуализируются четыре единицы: слово, синтагма, фраза, дискурс. В учении Балли об актуализации вопрос о смысле не рассматривается. В то же время у него есть высказывания, дающие представление об актуализации как порождении смысла. Актуализованное понятие, – писал он, – «в результате соприкосновения с действительностью приобретает бесчисленное множество характерных черт, мыслимых как поддающиеся уточнению» [Балли 1955: 88]. Вопрос производства смысла в речи, изучение его как процесса актуализации, является основной целью праксематики.

Большой интерес представляет изучение праксематикой актуализации текста. Постановка этой задачи отличается новизной и является перспективной, так как в других учениях об актуализации наибольшей единицей, подлежащей актуализации, является предложение. К языковым уровням добавлена полиорганическая актуализация (голос, жесты, мимика).

Таким образом, в праксематике преодолевается присущий учению Балли преимущественно статический подход к механизму актуализации: она стремится представить производство смысла в его оперативной динамике. Язык рассматривается как система одновременно произведенная, служащая для производства и производящаяся в любом акте речи, социальной вербальной интеракции, контексте и времени. В этом плане актуализация определяется как «конкретная операция субъекта высказывания, в которой заключается акт речи, включенная во время, предшествующее языковому выражению, в течение которого осуществляется праксемическое, парапраксемическое, фрастическое, текстуальное программирование с целью реализации языкового выражения» [Bres 1998: 79].

Идеи Балли об актуализации языковых знаков получили плодотворное развитие и в отечественном языкознании.

Некоторые лингвисты, опиравшиеся в своих исследованиях на теорию актуализации Ш. Балли, пришли к заключению о целесообразности выделения актуализаторов в отдельный разряд: «Актуализаторы выполняют в механизме языка очень важную и ответственную роль. Целесообразно поэтому в лексико-семантической системе языка выделить не две группы, не два типа слова, а три: знаменательные, служебные и дейктические, или десигнаторы, форматоры и актуализаторы» [Левицкий 1970: 48]. Сделав обзор средств актуализации в различных языках, Ю. А. Левицкий выдвинул предположение, что система актуализаторов является «одной из языковых универсалий, т. е. средством, регулярно повторяющимся в каждом языке» [Левицкий 1970: 242].

В работах В. Г. Гака исследование процессов актуализации тесно связано с проблемой выбора языковых средств в акте общения [Гак 1983]. Проблема выбора языковых средств выдвигает на первый план ономасиологический аспект анализа – от внеязыковой действительности к языковым средствам. Такой подход является ведущим в теории номинации и в сопоставительных исследованиях В. Г. Гака. Проблема актуализации в его концепции ориентирована в большей степени на семасиологический аспект семантического исследования – от языковой формы к внеязыковой действительности. При этом разграничение ономасиологического и семасиологического аспектов условно, поскольку в конкретном семантическом анализе они комбинируются.

З. И. Хованской разработан анализ процесса актуализации лексических и фразеологических единиц языка, а также грамматических средств. Процесс актуализации обнаруживает наибольшее разнообразие на уровне лексико-фразеологических единиц. З. И. Хованская подчеркивает, что «исследование способов приспособления лексического содержания к различным коммуникативным условиям могло бы пролить новый свет на законы функционирования, природу вариативности и процесс развития языка» [Хованская 1984: 221]. Работы З. И. Хованской, также как и В. Г. Гака, в определенной степени восполняют недостаточное исследование актуализации лексических и особенно фразеологических единиц у Балли и у других лингвистов, уделявших преимущественное внимание реализации грамматических средств.

З. И. Хованская принимает за основу понятие актуализации в его широкой трактовке Ш. Балли. Основными факторами лексической актуализации, по ее мнению, являются следующие: 1) семантическая специфика актуализирующейся единицы; 2) коммуникативные условия речевого акта; 3) природа и функции контекста. Специфические черты актуализации фразеологических единиц связаны прежде всего с их раздельнооформленностью и образно-оценочной природой. В актуализации грамматических средств языка З. И. Хованская, также как и Ш. Балли, выделяет индивидуализацию и конкретизацию грамматического признака при сохранении его основного значения.

§ 4. Лингвисты Женевской школы – основоположники изучения дискурса

Современная теория дискурса воплощает единство двух подходов к изучению своего предмета – коммуникативный и когнитивный. Такой синтез, соответствующий реализации в дискурсе двух основных функций языка – коммуникативной и когнитивной, является плодотворным в плане изучения всех факторов – лингвистических и экстралингвистических, участвующих в формировании дискурса.

В историографической литературе не получил достаточного освещения тот факт, что коммуникативный подход к языку, предопределивший развитие дискурсивных исследований, восходит к сформулированной Ф. де Соссюром лингвистике речи, получившей развитие в работах его женевских учеников и последователей Ш. Балли, А. Сеше, С. Карцевского и Л. Прието. Как будет показано ниже, они также заложили когнитивный подход к изучению дискурса.

Историографический интерес в плане филиации идей и установления приоритетов представляет вопрос о происхождении лингвистического термина «дискурс» и о введении его в научный оборот.

В «Курсе общей лингвистики» Ф. де Соссюра изучение языка было ограничено преимущественно представлением его как системы произвольных знаков, обладающих реляционными свойствами. Следует отметить, что Соссюр не отрицал, как иногда до сих пор считают, изучение языка в коммуникации. Рукописные источники «Курса» свидетельствуют о том, что им была намечена программа лингвистики речи, которую он не успел осуществить. Как будет показано ниже, многие пункты этой программы получили развитие в Женевской лингвистической школе.

Слово discours встречается в рукописных источниках «Курса общей лингвистики» Соссюра. Во 2-м курсе лекций discours определяется как «речевая цепь» и противопоставляется «внутреннему тезаурусу, памяти» [Godel 1957: 259]. При подготовке «Курса» его издатели Ш. Балли и А. Сеше заменили discours на parole . Прилагательное discursif Соссюр использовал в значениях «синтагматический» (2-й курс), в сочетаниях «дискурсивный порядок» (1-й курс) и «дискурсивные единицы» (2-й курс).

Соссюр объединял под названием «речь», в то же время разделяя их, два различных аспекта речевой деятельности: с одной стороны, реализацию знаков, с другой, – образование сложных знаков. Очевидно, Соссюр имел в виду первый аспект, когда сравнивал речь с исполнением музыкального отрывка [Ibid.: 163]. Это сравнение было включено издателями Балли и Сеше в «Курс общей лингвистики»: «Фонация, то есть реализация акустических образов, ни в чем не затрагивает самой системы. В этом отношении язык можно сравнить с симфонией, реальность которой не зависит от способа ее исполнения...» [Соссюр 1977: 56].

Из записей лекций Соссюра студентами видно, что, сравнивая язык с музыкальным произведением, с различными его исполнениями, он говорил об «исполнении в речи того, что дано в языке» [Engler 1968: 330]. Не ясно, что имел в виду Соссюр: слова, фразеологические группы или фразы. По мнению Р. Годеля, соотношение с системой, введенное издателями, не совсем удачно в этом контексте: не язык как систему следовало соотнести с музыкальным отрывком. «Симфония, соната или романс, фиксированные посредством музыкальной записи, продукт того же свойства, что и текст, который перечитывают или пересказывают. Индивид, принимающий участие в разговоре или выступающий перед аудиторией, одновременно и композитор и исполнитель подобно музыканту, который импровизирует. То, что в музыкальной композиции может сравниваться с системой языка, – это система мелодических, гармонических, метрических и ритмических значимостей (лады, тональности, аккорды, размеры и др.), используемые композиторами» [Godel 1957: 40 – 41].

Обобщая различные определения речи Соссюром, Годель подводит их к современному пониманию дискурса. «Пользование социальным кодом предполагает реализацию языковых способностей: первая, управляющая речевым аппаратом, проявляет себя в процессе реализации знаков... Вторая, объединяя в знаке (акустическом образе) “идею со звуковым знаком”, означаемое с означающим, осуществляется, несомненно, в процессе отбора знаков в зависимости от определенной ситуации; третья способность, наконец, организуя знаки в систему, проявляется посредством комбинаций, осуществляемых индивидом для выражения своей мысли. Реализация означающего голосом, реализация означаемого ситуацией, конструирование фраз, – вот что представляет собой речь...» [Ibid.: 154].

Другой исследователь научного творчества Соссюра, представитель младшего поколения Женевской школы Р. Амакер, справедливо полагает, что термин «дискурс» должен занять подобающее ему место в соссюровской терминологии [Amacker 1975: 190] и, добавим мы, также и его последователей по Женевскому университету.

Стимулирующая роль Соссюра в становлении и развитии французской школы дискурса обосновывается в статье К. Арош, П. Анри, М. Пеше «Семантика и переворот, произведенный Соссюром: язык, речевая деятельность, дискурс». «В перевороте, произведенном Соссюром, есть одна сторона, которая, как представляется, недостаточно привлекала внимание исследователей; это тот факт, что этому перевороту в теоретическом плане соответствуют глубокие изменения в подходе лингвиста к речевой деятельности» [Арош 1999: 146]. «Пеше, – пишет во вступительной статье к этой книге ее редактор и составитель П. Серио, – представляет дискурс как новое формулирование соссюровской речи, освобожденное от субъективных импликаций» [Серио 1999: 36].

В лингвистической литературе распространено мнение, что терминологический смысл слову «дискурс» придал Э. Бенвенист. Между тем приоритет в этой области принадлежит бельгийскому лингвисту Э. Бюиссенсу, лингвистическая концепция которого мало известна в нашей стране. В само название его работы 1943 г. входит слово discours [Buyssens 1943].

Бюиссенс подходил к определению дискурса одновременно с семиологической и функциональной точек зрения. Он разделял мнение Соссюра о том, что язык – это система, а речь – деятельность. Под речью Соссюр объединял две вещи: 1) комбинации, с помощью которых говорящий использует код языка и 2) механизм, позволяющий ему материализовать эти комбинации. Первое Бюиссенс называет дискурсом, а второе – речью. Речь – устный семический акт. Дискурс – устная сема. Под семой Бюиссенс понимал любое средство (например, свисток), использование которого обеспечивает общение. «Дискурс является функциональной составляющей речи» [Buyssens 1943: 130]. Они соотносятся как абстрактное и конкретное, инвариант и вариант.

В отличие от Соссюра, Бюиссенс считал, что отправным пунктом лингвистических исследований должен быть не язык, а дискурс, поскольку только в этом случае возможно учитывать вариации, возникающие в процессе функционирования языка. Следует основываться на дискурсивных фактах, из которых абстрагируется система: «Дискурс – альфа и омега лингвистики» [Buyssens 1943: 95]. Таким образом, более 65 лет назад Э. Бюиссенс выделил дискурс как приоритетную область лингвистических исследований.

Понимание Бюиссенсом дискурса представляет тем больший интерес, что оно оказало определенное влияние на разработку семиологии коммуникации и сигнификации представителя Женевской школы Л. Прието. Не случайно А. А. Уфимцева называет обоих основоположниками знаковой теории дискурса [Уфимцева 1990: 168].

Коммуникативный подход к языку, предопределивший развитие дискурсивных исследований, восходит к сформулированной Соссюром триаде «язык (langue) – речь (parole) – речевая деятельность (langage)» и разграничению внутренней и внешней лингвистики. «Язык (langue) Соссюра и Бенвениста... является пресуппозицией любого дискурса и в то же время предопределяет условия превращения в дискурс, т. е. условия функционирования акта высказывания» [Греймас, Курте 1983: 525].

Следует согласиться с В. М. Лейчиком в том, что восприятие теории Соссюра через дихотомию «язык – речь» является неполным [Лейчик 2009: 293]. Не был оценен по достоинству третий член – le langage, перевод которого как «речевая деятельность» не отражает полностью содержание, которое вкладывал в него Соссюр. Он понимал этот термин в более широком смысле, чем langue . «Язык – только определенная часть – правда, важнейшая часть – речевой деятельности» [Соссюр 1977: 47]. Мнение В. М. Лейчика совпадает с приведенным выше выводом М. Пеше: «Во всяком случае, хотя Соссюр и не называет речевую деятельность как комплексное языковое /речевое явление дискурсом, можно утверждать, что в его теории концепт “речевая деятельность” является провозвестником концепта “дискурс”» [Лейчик 2009: 295].

Дискурсивные исследования могли начаться только при восходящем к концепции Соссюра и его женевских последователей изучении языка в синхронии, поскольку это состояние языка является необходимым условием реализации совокупности лингвистических и экстралингвистических факторов формирования дискурса. Поскольку экстралингвистические факторы включают такие синхронные по своей природе компоненты, как социологические, психологические, фоновые, прагматические, паралингвистические, термин «дискурс» неприменим к диахроническим исследованиям и должен заменяться на термин «текст».

Современная когнитивно-дискурсивная парадигма была подготовлена функционализмом, основателем которого наряду с Пражской является и Женевская школа. Функционализм этой школы можно определить в широком смысле как изучение механизма использования языка – семиотической системы – в практике человеческого общения.

Для Женевской школы характерно изучение функционирования языка как структурно-семиотической системы в тесной связи с субъектом речи. Е. С. Кубрякова справедливо отмечает, что «дискурсивное направление исследований рождается только в противопоставлении функционализма формализму» [Кубрякова 2000: 11].

В Женевской школе было также сформулировано такое необходимое условие дискурсивных исследований, как социальный характер речи. В современной лингвистической литературе дискурс определяется как социально обусловленная организация речи. В «Курсе общей лингвистики» Соссюра понятие «речи» характеризуется преимущественно индивидуальными чертами. В то же время рукописные источники и личные заметки Соссюра свидетельствуют о том, что он наделял речь и признаками социальности. Определение речи как социального явления в наибольшей степени проявилось в теории актуализации Ш. Балли и С. Карцевского, в которой был заложен коммуникативный подход к изучению дискурса. В литературе нередко встречается высказывание, что дискурс – это актуализованный язык. Такое определение дискурса восходит к теории актуализации, разработанной в рамках Женевской школы.

Когнитивный подход к проблеме актуализации развивается в теории праксематики, разрабатывающейся группой лингвистов университета Поля Валери в Монпелье (Франция). Как заявляют сами авторы этой теории, ее основой послужило учение Балли и некоторые идеи психосистематики [Bres 1998: 59].

В современной коммуникативной лингвистике является общепринятым мнение, что порождение дискурса не ограничивается языковыми схемами и моделями. В этом процессе участвуют также коммуникативные ситуации, прототипические когнитивные модели, прагматические факторы, паралингвистические средства. Задолго до становления дискурсивной лингвистики большинство этих средств было выделено и описано в теории актуализации Женевской школы.

Когнитивный подход к изучению дискурсивных явлений наиболее отчетливо проявился в учении Балли о модусе и диктуме, основанном на активности субъекта и модальности речи. Согласно Балли, смысловой субстрат высказывания всегда содержит эксплицитно или имплицитно два субъектно-предикатных комплекса: субъект и предикат акта коммуникации – «модус» и субъект и предикат высказывания – «диктум».

Французский лингвист Д. Менгено отмечает, что область исследований, выделенная Балли, получила развитие в разных теориях. Ряд лингвистов включают учение о модусе и диктуме в синтаксис, другие относят к прагматике [Maingueneau 1991: 115]. Понятие модуса получило развитие в анализе дискурса О. Дюкро, выделившего так называемые «эксплицитные маркеры», которые добавляются к глаголам. Например, глаголы estimer , croire , ?tre d’avis и др. (глагольные флексии, по терминологии Дюкро) указывают на «обязательство» субъекта по отношению к своему высказыванию. Дюкро разработал семантический дискурсивный анализ для некоторых подобных глаголов, так называемых «глаголов мнения» [Ducrot 1975].

Бинарный подход к акту коммуникации близок положениям теории речевых актов – одного из направлений изучения дискурса. Сторонники этой теории утверждают, что смысл высказывания заключается в приложении некоей иллокутивной силы (приказание, утверждение, вопрос и т. д.) к некоторой пропозиции, или содержанию. Изучение иллокутивных сил относится к прагматике, а пропозиций – к семантике логического типа. Точка соприкосновения между этой современной теорией и представлением мысли у Балли в том, что субъективный элемент (реакция) у Балли соответствует прагматической иллокутивной силе, а объективный – пропозиции.

Выделение комплекса вопросов, связанных с субъектом и адресатом, их взаимодействием в коммуникации, ситуации общения, роль аффективного фактора в языке, использование языка как средства воздействия дает основание считать, что в Женевской школе был разработан прагматический подход к изучению дискурса. Характерно название книги Ш. Балли «Язык и жизнь», в которой предвосхищены многие проблемы прагматического направления современной теории дискурса. Во вступительной статье к этой работе В. Г. Гак писал: «В самом названии книги Балли подчеркивает связь языка (не в смысле langue Соссюра, а как дискурсивную практику. – В. К .) с жизнью. Живой язык существует лишь в сознании говорящих на нем людей, законы языка объясняются законами человеческого разума и общества... В процессе общения собеседники (коммуниканты) взаимодействуют и оказывают влияние друг на друга» [Гак 2003: 8].

Балли принадлежит заслуга в определении понятия «ситуация». Прагматический аспект проявляется посредством эксплицитного или имплицитного присутствия ситуации в формировании содержания сообщения (высказывания, по терминологии Балли). Эти обстоятельства зависят от социального и личного опыта участников коммуникации, целевых установок, степени актуализации текущих событий. А. Сеше также обращал внимание на важную роль ситуации в дискурсе. «В повседневной речи... слова выражают сами по себе лишь ограниченную часть того, что позволяет понять ситуация или текст» [Sechehaye 1930: 354]. Он также указывал на роль ситуации как средства, обеспечивающего вариативность языкового выражения. «В высказывании, использующем грамматические и неграмматические эллипсисы... в зависимости от выражаемой мысли и потребностей момента одна и та же идея может быть представлена разными способами... Будучи выражены по-разному, эти высказывания достаточно понятны благодаря ситуации, в которой они употребляются» [Sechehaye 1933: 71]. К этому вопросу Сеше возвращался и позже, введя понятие «контекста», под которым он понимал совокупность прагматических и экстралингвистических условий успешности дискурса. «В действительности, язык никогда не устанавливает непреодолимого препятствия... при условии, что имеется... общее осознание ситуации. Таким образом, серьезной ошибкой было бы... придавать слишком большое значение тексту , то есть мы хотим сказать, – всем сигнификативным сущностям языка, и слишком малое значение – контексту , под которым мы здесь понимаем все остальное» [Сеше 2003б: 200].

Сеше наметил также социолингвистический подход к изучению дискурса. «Людей, говорящих на разных языках и даже на одном языке, разделяет не язык, а различия в интеллектуальном развитии, обычаи, культура, опыт, уровень образования. Часто именно этот барьер препятствует эффективной коммуникации» [Там же].

Балли сформулировал понятие социальной среды, принадлежность к которой обусловливает выбор языковых средств. «В основе понятия среды... лежит или состояние , характерное для всех членов данной группы, то есть условия бытия, независимые от человека и стоящие над ним, или обычные формы деятельности и мысли , наблюдаемые в данной среде, или чаще всего – сочетание этих факторов, которые в свою очередь определяют взаимоотношения между людьми внутри группы» [Балли 1961: 252]. В понятие состояния Балли также включал такие характеристики индивидов, как принадлежность к определенному общественному классу, культурно-образовательный уровень, моральные принципы. Это понятие среды можно рассматривать как основу выделения типов дискурса, являющегося одной из задач современной теории дискурса. Балли, в частности, выделил экспрессивный дискурс, цель которого – дать положительную или отрицательную оценку предмету сообщения, вызвать в сознании адресата (адресатов) адекватные представления. Экспрессивный дискурс минимально ориентирован на адресата, поскольку эмоционально-экспрессивное отношение к содержанию высказывания в большей степени замкнуто на самом субъекте.

Для понимания дискурса наряду с другими параметрами необходимо учитывать функциональный стиль [Кибрик 2009: 19]. В 2009 г. исполнилось 100 лет со дня выхода в свет фундаментальной работы Ш. Балли «Французская стилистика», благодаря которой он вошел в историю лингвистической науки как основатель новой лингвистической дисциплины. Разработанное Балли учение о функциональных стилях (типы речи в его терминологии) является предтечей типологического подхода к изучению дискурса (разные виды дискурса в зависимости от сферы использования языка, ситуации общения, характера отношений между участниками коммуникации). Эта область лингвистической концепции Балли позднее получила развитие в работах французских лингвистов в рамках изучения выделенных ими видов дискурса (политический, профсоюзный, дидактический, повествовательный, аргументативный и др.).

Изучение политического дискурса занимает значительное место в работах Ж. Б. Марселлези, Л. Геспена, Л. Курдес, Ж. Шаво, Ж. Куртина, К. Кербрат-Оречьони, М. Пеше и др.). В то же время в современных дискурсивных исследованиях незаслуженно мало места занимают такие типы речевой коммуникации, выделенные Балли, как разговорная речь и арго.

С. Карцевский выделял диалогический тип дискурса, который он определял как «своего рода поединок», словесную дуэль между двумя его участниками. При этом «участник» А является «атакующим», ему-то и принадлежит инициатива. Его партнеру остается только отвечать на выпады , объектом которых он является» [Карцевский 1984: 133]. Нетрудно заметить, что диалогический дискурс у Карцевского очень близок аргументативному, полемическому.

В 80-е гг. ХХ в. фанцузские лингвисты обратились к изучению реализации аргументации в дискурсе (О. Дюкро, Ж.-К. Анкомбр, А. Портин, М. Эбель, М. Ж. Борель и др.).

Представители Женевской школы выделили и заложили основу изучения сопровождающих речь паралингвистических средств, получивших интенсивное развитие в дискурсивной лингвистике. Изучая жесты в рамках теории актуализации, Балли выделил их референтную функцию. Например, приказание покинуть комнату может быть выражено не только языковыми средствами, но также жестом и мимикой. В современной теории дискурса паралингвистические средства изучаются в связи с предметной областью использования языка (дейктические жесты), их семантической функцией (как сопровождающие некоторые коммуникативные акты) и иллокутивной силой. В отдельную область исследования выделилось изучение этнокультурной специфики таких паралингвистических средств, как жесты, мимика, отличающиеся даже в близких культурах. Это направление имеет большую практическую значимость, так как незнание этнокультурного паралингвистического кода может привести к снижению эффективности межкультурной коммуникации.

Н. Д. Арутюнова среди направлений, стимулировавших развитие дискурсивных исследований, называет изучение разговорной речи [Арутюнова 1990: 137]. Это касается, прежде всего, прагматического аспекта дискурса, поскольку релевантными свойствами разговорной речи являются активность субъекта, эмоциональность и экспрессивность, эллиптичность, восполняемая использованием паралингвистических средств. Изучением разговорной речи занимались Ш. Балли и С. Карцевский. Балли выделил такие характеристики разговорной речи, как среда и сфера использования. Как отмечал Ц. Тодоров, описанный Балли эффект «намека на среду» получил развитие при разработке так называемой теории клише в рамках французской литературной семиотики [Тодоров 1975: 60 – 61]. Карцевский высказал продуктивную для исследования разговорной речи мысль: изучать в контексте паралингвистических средств междометия.

Мало известна широкому читателю знаковая теория дискурса видного представителя Женевской школы Л. Прието. Как уже отмечалось выше, А. А. Уфимцева называет двух лингвистов – основателей этой теории – Э. Бюиссенса и Л. Прието [Уфимцева 1990: 168]. В целом знаковая теория дискурса Прието моделирует дискурс как непрерывную когнитивную деятельность (подробнее см. гл. III).

Л. Прието развивал подходы к изучению дискурсивной деятельности не только в коммуникативном плане, но и рассматривал дискурс как связующее звено языка и культуры. В этом отношении он сближается с таким представителем французской семиотической школы, как Р. Барт. По мнению Прието, признание двойной релевантности, которой обладает смысл в акте коммуникации, открывает новые возможности решения ряда важных лингвистических проблем, касающихся, в частности, связи языка и культуры. Распределение смыслов по классам, не совпадающее с распределением по классам означаемых, сближается с понятием культуры. Коммуникация возможна при условии, если отправитель и получатель обладают общими культурными концептами. Таким образом, если Ш. Балли и С. Карцевский рассматривали дискурсивную деятельность преимущественно в лингвистическом аспекте, у Л. Прието преобладает широкий когнитивный подход с привлечением такой экстралингвистической реальности, как культура.

Лингвистов Женевской школы можно по праву считать основоположниками изучения дискурса, они подготовили его включение в новую парадигму знания – когнитивно-дискурсивную. А в их работах содержится немало идей, которые могут стимулировать дальнейшие исследования в этой области. Они заложили основы двух ведущих направлений в изучении дискурса – коммуникативного и когнитивного.

Глава III Развитие принципа произвольности языкового знака

§ 1. Контроверза принципа произвольности

Проблема природы связи, отношения между двумя сторонами языкового знака является одной из древнейших проблем науки о языке, вызывавшей жаркие споры еще на заре научной лингвистической мысли: установлена ли связь между формой и содержанием слова «по природе» (phusei) или «по соглашению» (thesei). К этой проблеме сводятся в сущности и попытки определения природы языкового знака в лингвистике нового времени, с особым упором на функциональный, а не на генетический аспект проблемы.

Среди лингвистов нового времени, утверждавших тезис о произвольности, конвенциональности языкового знака, следует назвать в первую очередь американского ученого В. Д. Уитни, учение которого о произвольном характере лингвистического знака было в дальнейшем развито Ф. де Соссюром.

«Психологи, философы и лингвисты, – писал Л. Ельмслев, – единодушно признают важность знака. Эта важность еще больше возросла после открытия, сделанного Соссюром и получившего развитие в современной лингвистике, свойства языкового знака, одновременно чисто формального (следовательно, произвольного, условного) и двустороннего» [Hjelmslev 1950: 54].

Вопрос о произвольности знака был впервые поставлен Соссюром в 1894 г. в докладе или статье об Уитни [Соссюр 1990: 85 – 105]. Причем в сфере его интересов была прежде всего лингвистическая, а не семиологическая, как позже, природа этого свойства знака. Об этом свидетельствует замена двух особенностей знака – произвольности и условности, установленных еще в античности, на одну – произвольность, поскольку условность предполагает связь имени с экстралингвистической реальностью. Это было, несомненно, совершенно новым подходом к явлению произвольности. Соссюр исходил из того, что условность находится за пределами языковых фактов и является их внешним свойством, она иррелевантна для знаковой природы. Произвольность же – это внутреннее свойство знака как связи двух его сторон.

Материал 1-го курса лекций по общей лингвистике (1906 – 1907) не содержит изложения учения о знаке в том виде, в котором оно известно. Во 2-ом курсе (1908 – 1909) Соссюр в связи с семиологией изложил отрицательные свойства знака – произвольность и дифференцированность, выступающих в системе значимостей и представленных билатеральным отношением между звуковой субстанцией и идеей. Единство двух сторон знака Соссюр сравнивал с листом бумаги: «...невозможно разрезать лицевую сторону листа, не затронув при этом и оборотную» [Godel 1957: 190]. Изучение рукописных материалов свидетельствует о том, что Соссюр не был удовлетворен таким определением знака, поскольку «последовательность звуков» могла подразумевать материальный аспект знаков, в то время как обе стороны знака у Соссюра были психичны. К тому же слово «знак» нередко использовалось для обозначения связи с предметом. Поэтому Соссюр искал более подходящее слово вместо «знака». В его заметках встречаются такие термины, как «сома», «сема», «звуковой знак», «идея».

В 3-м курсе лекций (1910 – 1911) терминология знака получила уточнение: сначала «вербальный образ» и «вербальный концепт», затем «акустический образ» и «понятие». В дальнейшем Соссюр остановился окончательно на терминах «означаемое» и «означающее» для обозначения двух сторон знака, аргументируя эту терминологию тем, что таким образом мы имеем возможность избавиться от двусмысленности слова «знак». В то же время он не считал эти термины совершенными. Во время весеннего семестра 1911 г. Соссюр ввел важное понятие ограничения произвольности языковой системой.

Де Мауро справедливо отмечает, что введение терминов «означаемое» и «означающее» явилось «основой крайней систематизации, предпринятой Соссюром» [De Mauro 1972: 438], осознания автономии языка как формальной системы по отношению к организующим субстанциям звуковой или акустической, концептуальной, психологической природы. Другими словами, введение этих двух терминов явилось следствием принятия принципа радикальной произвольности языкового знака. Издатели же включили в «Курс» и старую и новую терминологию, тем самым «затемнив» подлинный смысл произвольности языкового знака, что явилось одной из причин, как будет показано ниже, продолжительной и бурной дискуссии.

О том, что издатели не отразили адекватно понимание Соссюром произвольности, свидетельствует, в частности, изображение дерева [Соссюр 1977: 100], в то время как в оригинальных записях оно отсутствует. Там, где Соссюр говорил о «сближении терминов» – означаемого и означающего, в тексте «Курса» это представлено по-другому: «...ищем ли мы смысл слова дерево или слово, которым обозначается понятие “дерево”, ясно, что только те сближения, которые освящены языком [43] , нам кажутся согласными с действительностью» [Соссюр 1998: 67]. Слова «согласными с действительностью» добавлены издателями. Такое изучение студенческих конспектов позволило установить следующий факт: Соссюр утверждал, что значимости остаются относительными, поскольку связь между двумя составляющими знака произвольна. Издатели же изменили эту формулировку: «...но в действительности значимости целиком относительны, вследствие чего связь между понятием и звуком произвольна по самому своему существу» [Соссюр 1977: 145 – 146].

Р. Энглер обобщил разные определения произвольности языкового знака Соссюром [Engler 1968: 13 – 14]: условное в семиологическом смысле, абстрагируясь от факторов времени, от обозначаемого предмета и социальной массы, что исключает свободу выбора; по отношению к идее знак выбирается свободно, выступая как произвольный, напротив, по отношению к обществу знак не свободен, он навязывается; связь, объединяющая означающее и означаемое, совершенно произвольна. Так, понятие soeur не связано никаким внутренним отношением с последовательностью звуков, составляющих акустический образ; между знаком и обозначаемой вещью отсутствует связь. По поводу последнего свойства Соссюр писал: «Если бы язык использовался только для наименования предметов, различные его члены не были бы связаны между собой, они существовали бы по отдельности, как и сами предметы» [Соссюр 1990: 186]. Другими словами, Соссюр выступал против представления языка как номенклатуры знаков.

Идеи произвольности языкового знака занимают важное место в архитектонике соссюровской концепции. По мнению Де Мауро, произвольность является принципом, который лежит в основе всей теории, так как на его основе осуществляется идентификация значимости языковых единиц, как в плане означающего, так и в плане означаемого [De Mauro 1972: 421]. Более того, произвольность он считает универсальным свойством всех языков, случайный же характер связи означающего и означаемого детерминируется обществом на протяжении развития отдельных языков во времени и пространстве.

Понятие произвольности получило новое освещение благодаря введению фактора времени. Языковая система – это наследство, навязанное языковому коллективу, в котором он ничего не в состоянии изменить. Таким образом, произвольность как явление данного состояния является результатом исторического развития семиологического установления. Именно в силу того, что знак произволен, он является изменчивым и неизменчивым одновременно. Несомненная заслуга Соссюра в том, что он показал связь произвольности знака с его изменением во времени: «....непрерывность знака во времени, связанная с его изменением во времени, есть принцип общей семиологии» [Соссюр 1977: 109]. Как будет показано ниже (§ 4), положение Соссюра об изменчивости /неизменчивости языкового знака получило оригинальное развитие в учение асимметричного дуализма С. Карцевского.

Новое понятие ограничения произвольности было введено Соссюром в лекции 9 мая 1911 г. В той же лекции он заменил термин «абсолютная произвольность» на «немотивированность». Относительную мотивированность [44] Соссюр связывал с отношениями между знаками внутри системы. Вначале он связывал это явление с синтагматическими отношениями, однако в последней лекции 4 июля он признал, что ассоциативные отношения также ограничивают произвольность [Godel 1957: 92]. Таким образом, ограничение произвольности языкового знака в учении Соссюра обусловлено единством членов системы как в синтагматическом, так и в парадигматическом плане.

Р. Энглер [Engler 1962] и Р. Амакер [Amacker 1975a] высказали предположение, что введение нового термина «немотивированность» и употребление его наряду с термином «произвольность» свидетельствует о переходе от семиологического плана к лингвистическому. Проанализировав студенческие записи лекций Соссюра, А. Фрей пришел к выводу, что Соссюр считал ограничение произвольности универсальным свойством систем языковых знаков [Frei 1974].

Из рукописных источников видно, что одной из задач семиологии Соссюр считал классификацию систем в соответствии с их степенью произвольности. Конкретное решение этой задачи ранее в 1867 г. было намечено Ч. Пирсом, разработавшим деление знаков на иконические, индексы и символы. В дальнейшем эта проблематика развивалась Р. Якобсоном, в Женевской школе – Л. Прието (часть II, гл. III, § 1).

Первым, обратившим внимание на новизну подхода Соссюра к теории знака, был А. Сеше в статье «Проблемы языка в свете новой теории», опубликованной через год после выхода «Курса» [Sechehaye 1917]. Заслуживает внимания тот факт, что Сеше не только представил произвольность знака в тесной связи с другими положениями теории Соссюра, но и предложил пути дальнейшего исследования вопроса произвольности, которые он связывал с проблематикой языка и мышления, а также языка и речи.

«Разум не имеет прямого воздействия на произвольность, являющуюся не материальным, а нейтральным, бестелесным элементом... проблема эта не решена, и мы ставим вопрос, как и до какой степени человеческий ум воздействует на язык» [Sechehaye 1917: 27]. «...понятие относительной произвольности, рационального и психологического в языке может быть расширено. Если... продолжить и дополнить мысль, лишь намеченную в “Курсе общей лингвистики”, мы должны сказать, что наличие относительной произвольности препятствует языку “подавлять” своей произвольностью то, что имеется живого, психологически обусловленного в речи» [Ibid.]. Проблема произвольности в связи с различением языка и речи получила развитие в учении Ш. Балли и С. Карцевского о мотивированности языкового знака (§ 2).

Еще более глубокое понимание сущности учения Соссюра о произвольности представлено в статье Сеше «Женевская лингвистическая школа» [Sechehaye 1927]. «Язык, – писал Сеше, – это система соответствий между произвольным членением звуковой материи и не менее произвольным членением мыслей. Каждое из этих соответствий, например, звуковое соответствие chien определенному животному, представляет собой знак, единицу языка, но каждый знак существует, как в своем материальном, так и в психическом аспекте в силу противопоставления всему тому, чем он не является в системе. То, что произвольно, обязательно должно быть дифференцированным... язык понимается как форма, без субстанции, как совокупность отношений между формами, которые сами являются отношением» [Ibid.: 222].

Близкую трактовку произвольности в ее отношении к значимости дал Де Мауро, указывая на глубокий смысл этого понятия в концепции Соссюра: «...глубокий смысл принципа произвольности может быть понят... не на основе двух страничек, на которых он изложен, а принимая во внимание все содержание “Курса”: прежде всего следует рассмотреть учение о языке как форме» [De Mauro 1972: 443].

Сеше рассматривал проблему произвольности в ракурсе эволюции языка и мышления. Будучи произвольной во всех своих частях, система языка в состоянии отвечать потребностям в новых средствах выражения. «Нет сомнения, что язык несет на себе отпечаток общего разума, который его создает, и в ходе своей эволюции он последовательно приспосабливается к менталитету разных эпох. Нелегко установить процессы этой адаптации, но в любом случае следует принимать во внимание элемент произвольность знака» [Sechehaye 1927: 223]. Таким образом, Сеше ставил вопрос о связи произвольности с проблемой языка как средства познания, его когнитивным аспектом, а также о месте произвольности в процессе структуризации языком познавательной деятельности.

В отличие от Сеше в большинстве откликов на выход «Курса» новизна подхода Соссюра к теории знака не была замечена (Г. Шухардт, О. Есперсен, А. Мейе, Р. О. Шор, М. Н. Петерсон, Г. О. Винокур). Учение о произвольности знака было столь новаторским, что даже такой крупный лингвист, как Э. Косериу, воспринял его упрощенно, связав с аристотелевской традицией, которую Соссюр считал как раз недостаточной.

Произвольность трактовалась Соссюром прежде всего как немотивированность, т. е. как отсутствие естественной, природой вещей обусловленной связи между означаемым и означающим [Соссюр 1977: 101]. Но примеры, которые приводил Соссюр, и недостаточная четкость формулировок заставляют думать, что произвольность у него лежит и в основе знака в целом, в его соотношении с обозначаемым предметом. Это послужило причиной для критики Соссюра в ходе дискуссии 1939 г. о произвольности языкового знака и позже (см., напр.: [Степанов 2002а: 423 – 424]). Несомненно, однако, что Соссюр стремился постичь лингвистический аспект проблемы [45] : абстрагируясь от соотношения языкового знака с обозначаемым им предметом, он сосредоточил внимание на связи между означаемым и означающим, которая обуславливается не только наличием этих двух компонентов, но и тем, что есть в языковой системе вокруг них.

Конвенционалистская интерпретация соссюровского понятия произвольности была наиболее распространенной (Есперсен, Девото, Амман, Яберг). Французский лингвист Э. Пишон [Pichon 1937: 25 – 31] приписывал Соссюру конвенциональную точку зрения, в соответствии с которой знак условен по отношению к предмету, с другой стороны, между означающим и означаемым существует «духовная связь».

Некоторые положения Пишона спустя два года нашли продолжение в статье Э. Бенвиниста «Природа языкового знака», опубликованной в датском журнале Acta linguistica и положившей начало продолжительной и острой дискуссии. Бенвенист также настаивал на том, что связь между означающим и означаемым является «необходимой», а не произвольной. Но в отличие от Пишона Бенвенист справедливо отмечал контраст между принципом произвольности, понимаемом с конвенционалистской точки зрения, и другими положениями соссюровской мысли. Бенвенист справедливо связывал сущность учения Соссюра с пониманием языка как системы реляционных, и тем самым несопоставимых, значимостей.

Бенвенист аргументировал свою точку зрения тем, что произвольной является связь между означающим boeuf или ochs и внеязыковой реальностью. Однако Соссюр подчеркивал, что язык – это форма , а не субстанция [Соссюр 1977: 145]. Бенвенист обходит молчанием отношение между реальным предметом и понятием, между понятием и означаемым – он делает окончательный вывод: «...произвольность существует лишь по отношению к явлению или объекту материального мира и не является фактором во внутреннем устройстве знака» [Бенвенист 1974: 94]. Тем не менее, по справедливому замечанию Ю. С. Степанова, содержание понятия «произвольность» остается у Бенвениста невыявленным [Степанов 1974: 423].

Итальянский лингвист М. Лючиди высказал интересное предположение, что толкование произвольности языкового знака Бенвенистом было основано на неправильном прочтении текста Соссюра. Местоимение il было соотнесено со словом signe в предыдущей фразе, заключенной в скобки, а не с signifiant , стоящему до скобок, а выражение dans la r?alit? было воспринято как полнозначное, а не плеоназм [Lucidi 1950: 188].

По решению комитета Женевского лингвистического общества от 7 июня 1941 г., А. Сеше, Ш. Балли и А. Фрей выступили с ответной статьей, представляющей собой своеобразную декларацию, в которой утверждался принцип произвольности лингвистического знака в трактовке Ф. де Соссюра [Sechehaye, Bally, Frei 1941].

В незадолго до этого опубликованной статье «Произвольность знака. Ценность и значение» Ш. Балли, отвечая на критику Э. Бенвениста, писал, что иллюзия последнего относительно абсолютного «симбиоза» двух частей знака является попросту следствием повторения, беспрестанного воспроизведения языковых знаков говорящим. Поэтому связь между означающим и означаемым нам кажется естественной, органической и даже логической. «Впрочем, – продолжает Балли, – если единство означающего и означаемого возникает в нашем сознании таким образом без какой-либо внутренней обусловленности, является тем не менее очевидным, что эта связь носит обязательный характер, и социальное принуждение обязывает нас употреблять то или иное слово в определенном смысле, подчиняясь каждый раз новому условию. На этом основана вера в интимную и необходимую связь двух сторон знака» [Bally 1940a: 202 – 203]. Таким образом, произвольность знака, по мнению женевских ученых, вытекает прежде всего из социального характера языка.

В коллективной статье подчеркивалось, что связь между означающим и означаемым носит характер необходимости и обусловлена системой знака как социального установления, являющегося по своей природе чистой формой. Отмечалось, что понятие произвольности следует рассматривать не изолированно, а в тесной связи с другими положениями концепции Соссюра. Поэтому критика произвольности знака рассматривалась не просто как направленная против конкретного положения, а как затрагивающая доктрину Соссюра в целом, поскольку произвольность занимает в ней центральное место. Авторы подчеркивали, что проблема произвольности знака является частью более общей и сложной проблемы: каким образом мысль обретает форму в языке. Формулировка одной из личных заметок Соссюра свидетельствует о том, какое важное место он отводил произвольности знака в проблематике языка и мышления: «...до языкового знака в мысли нет ничего различимого» [Engler 1968а: 39].

Следует заметить также, что критики Соссюра не всегда учитывали тот факт, что к проблеме собственно произвольности Соссюр подходил с семиологической точки зрения, абстрагируясь от факторов времени, языкового коллектива и идеи выбора.

Учение Соссюра о произвольности знака было принято Л. Блумфилдом: «...связь языковых форм со значениями совершенно произвольна» [Блумфилд 1968: 148]. По его примеру многие американские лингвисты включили понятие произвольности в свое определение природы языка.

Соссюр иногда использовал термин «знак» для обозначения означающего [Godel 1957: 275]. Бюиссенс обратил внимание на попытки Соссюра раздельного рассмотрения двух сторон знака, которые не удались [Buyssens 1952: 48]. В 40 – 50-е гг. ХХ в. американские структуралисты, последователи Блумфилда, предприняли изучение звуковой стороны языка без обращения к значению исследуемых элементов. А позднее началось исследование означаемого – семантической стороны языковых единиц. Начало развитию семиологической концепции произвольности было положено работами Э. Бюиссенса [Buyssens 1943], а также С. Карцевского [Karcevsky 1941]. Изучение знака в семиологическом аспекте получило развитие в концепции А. Мартине двойного членения языка и особенно в работах представителя Женевской школы Л. Прието (часть II, гл. III). Произвольность языкового знака рассматривается некоторыми лингвистами в качестве языковой универсалии [Hockett 1963; Jakobson 1965].

Дискуссия по вопросу произвольности языкового знака была продолжена и после рассмотренных выше статей и стала, по выражению Ю. С. Степанова, «можно сказать, перманентной» [Степанов 1974: 422]. О значимости этой проблемы свидетельствует тот факт, что ей был посвящен ряд международных семинаров и коллоквиумов.

Соссюр различал два вида произвольности: абсолютную, или полную, и относительную. Относительная произвольность определялась так же, как относительная мотивированность [Соссюр 1977: 163]. Понятие относительно мотивированного Соссюр связывал с наличием в языке синтагматических и парадигматических отношений: «...единства ассоциативного порядка и порядка синтагматического... ограничивают произвольность знака. Dit-neuf ассоциативно связано с dixhuit, soixante-dix и т. д., а синтагматически – со своими элементами dix и neuf» [Там же: 165].

В своей последней лекции, прочитанной 4 июля 1911 г., Соссюр ввел важное новшество: связь абсолютной и относительной произвольности со значимостью элементов системы. «Солидарность членов в системе может восприниматься как ограничение произвольности, это может быть как синтагматическая, так и ассоциативная связь». При этом он ограничился одним примером:

По мнению А. Фрея, из этого положения Соссюра следует вывод: «...не существует языковых знаков, произвольность которых не была бы ограничена» [Frei 1974: 124]. «По нашему глубокому убеждению, – писал Соссюр, – все относящееся к языку как к системе, требует рассмотрения именно с этой точки зрения, которой почти не интересуются лингвисты, – с точки зрения ограничения произвольности языкового знака. Это наилучшая основа исследования» [Соссюр 1977: 165]. Данная проблематика получила оригинальное развитие в Женевской лингвистической школе.

§ 2. Учение Ш. Балли и С. Карцевского о мотивированности языкового знака

Еще в 1917 г. А. Сеше обратил внимание, по его выражению, «на слабое место в соссюровской аргументации». «Мы полагаем, что Соссюр, занятый показом всех логических последствий проводимого им принципа произвольности знака, пренебрег тем, что знак, относительно мотивированный по определению, которое он сам ему дал, занимает значительно более важное место, чем ему было отведено. Работы Балли о механизме языковой выразительности показали всю очевидность этого» [Сеше 1965: 76].

Ш. Балли подчеркивал, что «установленное Соссюром противопоставление произвольных и мотивированных знаков принадлежит к числу положений, играющих важнейшую роль в теории лингвистических систем» [Балли 1955: 144]. Вместе с тем, считал Балли, «эту теорию можно дополнить и систематизировать» [Там же]. С точки зрения содержания передаваемых сообщений Балли различает индексы и знаки. Для индекса характерна естественная связь между означающим и означаемым. Например, дым – признак пожара; мокрая земля свидетельствует о недавно прошедшем дожде. Если в индексе означающее указывает на означаемое, то в знаке оно его означает. Как индекс, так и знак имеют материальную, физическую природу, оба вызывают представления о соответствующих предметах и явлениях. По крику птицы можно судить о ее присутствии, а подражая крику, например, кукушки, мы можем создать знак, означающий саму птицу. Но по способу материального производства знак коренным образом отличается от индекса: означающее знака создается в результате одного или нескольких сознательных или бессознательных мускульных движений. Балли считает, что по отношению к индексам мы выступаем как рецепторы, потому что составляющие их данные представляют собой факты, процессы, происходящие в окружающей нас реальной действительности. Кроме того, они вызывают чисто интеллектуальные суждения, это средства познания. Знак, напротив, это овладение индексом, это акт. Говорящий вправе использовать знак, как ему заблагорассудится. «С помощью индекса, – пишет Балли, – мы узнаем о чем-либо, а знаком мы пользуемся, чтобы сообщить что-либо. В отличие от знака, у индекса связь между означающим и означаемым никогда не бывает произвольной, так как «индекс», будучи всегда заданным, т. е. представленным каким-нибудь фрагментом реальной действительности, в котором мы ничего не в силах изменить, постоянно связан со своим означаемым естественной связью» [Bally 1939: 94]. «Понятие произвольности, – продолжает Балли, – покрывает понятие условности в строгом смысле. Употребление знака основывается, со статической точки зрения, на условности, своего рода молчаливом соглашении между пользующимися этим знаком».

В совместном выступлении на I Международном лингвистическом конгрессе в 1928 г. Балли и Сеше подчеркивали, что все в лингвистической системе основано на руководящем принципе произвольности. Имеет место произвольный характер как означающего, так и означаемого. Произвольность означающего не всегда является абсолютной: «...некоторые слова и обороты стремятся воспроизвести если не саму связанную с ними идею – что невозможно, – то, по крайней мере, неясное впечатление, которое ассоциируется с нею: например, tintamarre...» [Bally, Sechehaye 1928: 45]. «...чем в большей степени знак произволен, тем больше он нуждается в опоре на другие знаки, которые определяют его значимость; обратно, чем больше знак мотивирован, тем больше он стремится к самостоятельности и менее связан с системой» [Ibid.: 47 – 48].

Произвольный характер связи между означаемым и означающим в языковом знаке не мешает тому, что языковой знак в системе языка оказывался относительно мотивированным. Под относительной мотивированностью языкового знака Соссюр понимал частичную мотивированность при образовании словесных знаков, те ограничения, которые накладывают на них словообразовательная система, мотивированность сложных и производных слов. Соссюр указывал на важную роль относительно мотивированного в языке: «В самом деле, вся система языка покоится на иррациональном принципе произвольности знака, а этот принцип в случае его неограниченного применения привел бы к непомерной сложности, однако разуму удается ввести принцип порядка и регулярности в некоторые участки всей массы знаков, и именно здесь проявляется роль относительно мотивированного» [Соссюр 1977: 165]. Он ставил перед лингвистами задачу изучать язык «с точки зрения ограничения произвольности» [Там же].

Из этих положений Соссюр делал весьма важный вывод, касающийся общей типологии языков, выделяя так называемые «лексикологические» языки, в которых мотивированность слов минимальна, и «грамматические» языки, где мотивированность максимальна.

Так же как и Соссюр, под произвольностью языкового знака Балли понимал немотивированность. Произвольность противопоставлялась мотивированности. Однако Балли отводил мотивированному знаку в языке гораздо больше места, чем Соссюр.

В дополнение к тому, что Соссюр называл относительной мотивированностью, Балли разработал механизм имплицитной мотивированности языкового знака. Он писал, что «в языке мы встречаемся со скрытыми ассоциациями, которые, не исключая других, неизбежно возникают одновременно с представлениями знака, независимо от всякой ситуации и от всякого контекста. Такие случаи существуют, и мы должны остановиться на них, потому что они приведут нас к особому аспекту мотивированности» [Балли 1955: 151]. Языковой знак может мотивироваться как внешними, так и внутренними ассоциациями. В качестве примеров внешних ассоциаций Балли приводил случаи сочетаемости слов, зависящие от их смысловых значений: так, ch?tin употребляется только по отношению к волосам, camus и aquilin – к носу. Знаки могут мотивироваться и внутренними ассоциациями – мотивирование путем совмещения понятий, например, англ. to starve содержит в себе понятия «умирать» и «голод». Таким образом, согласно Балли, внешние ассоциации составляют как бы одно целое со знаком и тем самым имплицитно его мотивируют.

Представляет интерес случай одновременного присутствия двух означаемых при одном означающем. Примером может служить совмещение в стихах французского поэта П. Валери современного и этимологического значения в одном слове:

Blanc comme une jeune scythe

Mais ta candeur est prise...

Candeur – одновременно и «яркая белизна» (этимологическое значение), и «наивная невинность» (современное значение).

Балли особо отметил, что классификация мотивирований путем совмещения значений должна стать темой специального исследования. Он перечислил некоторые из них: названия профессий, орудий, родства и др.

К имплицитному мотивированию Балли относил также различные виды тропов. Так, вспоминая о такой неприятной процедуре, как сверление зуба, мы можем назвать сверло fraise , clou или aiguille . Например: Il me semblait qu’il me per?ait avec une aiguille , либо C’?tait un clou qui m’entrait dans la dent . В данном случае член ассоциации произволен: ни по звуковой форме, ни по смыслу слово clou не напоминает означаемый предмет; «лишь сближение в нашем сознании двух идей (болезненное проникновение сверла в зуб и то, как внезапно гвоздь входит в дерево) превращает исходный концепт в представление, вполне сочетающееся с породившей его эмоцией» [Балли 2003: 110]. Можно без труда заметить, отмечает Балли, сходство между подобными фактами и тем, что принято называть образами, фигурами или тропами; в нашем примере clou является метафорой, таким образом, согласно Балли, большинство классических фигур (синекдоха, метонимия, метафора, персонификация и др.) основываются на имплицитных ассоциациях с означаемым. Характерным способом мотивирования означаемого является транспозиция [46] . Например, гипостазис: La ville est en rumeur вместо Les habitants de la ville... «...любой транспонированный знак, – подчеркивал Балли, – является синтагматическим» [Балли 1955: 149].

По мнению Балли, Соссюр показал мотивированность знака означаемым, но оставил в стороне мотивированность означающим. Между тем, считает Балли, мотивирование означающим занимает в языке важное место. Так, глагол croquer содержит в своих звуках нечто, производящее впечатление дробления, размалывания, что вызывает представление о хрусте. К случаям мотивирования знака означающим Балли относил ономатопеи и экспрессивные слова, основанные на символике звуков (например, артикуляция глаголов happer «цапать» и laper «лакать» воспроизводит grosso modo действие, которое они означают).

Вместе с тем Балли предупреждал против соблазна установления соответствия между звучанием некоторых слов и их смыслами. « В большинстве случаев это чистейшая иллюзия: только звучание слова побуждает нас искать звукоподражание в том или ином сочетании звуков ; так, например, созвучие со смыслом нередко приписывается глаголу tinter “звонить”; однако его омоним teinter “красить”, который произносится совершенно также, ни у кого не вызывает подобных ономатопеических ассоциаций. Следовательно, мы можем высказать более осторожное суждение (которое придется не по вкусам “эстетам”), а именно, если звучание слова может ассоциироваться с его значением, то некоторые звукосочетания способствуют чувственному восприятию и вызывают конкретное представление; сами по себе звуки не способны произвести подобное действие» [Там же: 86 – 87].

Э. Бюиссенс правильно заметил, что такое понимание мотивации означающим имплицитно содержит референцию к мыслимой вещи [Buyssens 1960а: 413].

К мотивированию знака означающим Балли относил также ударение и интонацию. Например, ударение настояния, падающее на первый слог [Bally 1940b: 81; Балли 1955: 148]. Мелодия, по мнению Балли, играет важную синтаксическую роль во фразе, особенно экспрессивной. В таком обороте, как: il est parti, – tant mieux достаточно повышения голоса в первой части, чтобы дать почувствовать, что будет сообщена важная мысль; это tant mieux произносится с понижающей интонацией [Bally 1935: 130 – 131] [47] .

Балли полагал, что «установление того, что знак может быть мотивирован своим означающим, дополняет теорию знака» [Балли 1955: 146].

Р. Энглер справедливо отмечает, что для Балли характерно рассмотрение проблемы произвольности языкового знака в связи с различением языка и речи [Engler 1964]. Балли писал, что без посредства речи знак языка как семиологической системы никогда не соответствовал бы актуальному и конкретному представлению, ни общему понятию каждого говорящего о том или ином предмете, различающемся от одного индивида к другому. В речи проявляется субъективная и эмоциональная значимость, связанная с актуализируемым словом [Bally 1935: 120 и сл.]. Балли полагал, что если знак произволен при выражении мысли, то он мотивирован при выражении чувств и эстетических впечатлений. Он даже стремился объяснить механизм этого процесса: «...язык, являющийся в своей основе интеллектуальным, может выразить эмоцию только путем ее транспонирования с помощью совокупности имплицитных ассоциаций. Поскольку знаки языка произвольны и в своей форме (означающем) и в своей целостности (означаемом) ассоциации связываются либо с означающим, чтобы выделить из него чувственное впечатление , либо с означаемым с целью преобразования понятия в образное представление. Эти ассоциации нагружены экспрессивностью в той мере, в какой чувственные восприятия согласуются с эмоциональным содержанием мысли» [Ibid.: 125 – 126]. В статье «Три соссюровские лингвистики» А. Сеше отметил, что работы Балли о механизме языковой выразительности показали, что относительно мотивированный знак занимает значительно более важное место, чем ему было отведено Ф. де Соссюром [Сеше 1965: 76.]

Рассматривая проблему произвольности знака в связи с различением языка и речи, Балли стремился уточнить вопрос о соотношении значимости и значения, который у Соссюра остался нерешенным.

В 1913 г. Балли высказал мысль, что для слова значимость – это и есть значение [48] , а для грамматических знаков значимость – это их функция [Bally 1913]. Н. А. Слюсарева отмечает, что Балли правильно подчеркнул связь значимости и функции, однако характер этой связи иной, чем между значимостью и значением; функция, т. е. назначение, использование знака, присуща ему как целому. Знак существует в функционировании, именно функциональные отношения определяют использование явления в качестве знака другого явления [Слюсарева 1969: 389].

В статье «Произвольность знака. Значимость и значение» Балли определяет значимость в соответствии со своей теорией актуализации как виртуальное понятие, связанное со словом в памяти, а значение – как реализацию в речи мнемонического представления. Слово «дерево», например, пишет Балли, имеет значение, когда я говорю о дереве, растущем около моего дома [Bally 1940a: 194]. Из противопоставления между виртуальным и актуальным, подчеркивает Балли, следует, что значимость (актуальное) относится к речи (к функционированию языка). Только в речи знак в контакте с реальностью имеет значение (например: «Дерево, которое вы там видите, не плодоносит»), и только в языке в латентном состоянии тот же самый знак вызывает совокупность мнемонических ассоциаций, которые составляют его значимость (например: arbre : arbuste , arbre : tronc , arbre : sapin , h?tre ; arbre : for?t и т. д. и т. п.). Значимость, считает Балли, следует определять, исходя из ассоциативного поля, «которое образует своеобразный ореол, окружающий знак...» [Ibid.: 195].

Р. Годель отмечает, что «значимость у Балли – это не что иное, как означаемое [49] , а значение предполагает референцию знака к мыслимой вещи» [Godel 1966: 54]. «Аргументация Балли была бы более убедительной, – продолжает Годель, – если бы он привлек для рассмотрения временные и модальные формы глагола либо имена собственные, личные местоимения, дейктики и т. д., в которых сдвиг ценностью (означаемым) и значением в большей мере очевиден» [Ibid.].

Так же как и Соссюр, Балли подходил к языку как системе значимостей через рассмотрение проблемы соотношения языка и мышления. Значимости в разных языках, указывал Балли, не совпадают [50] . Например, нем. Ochs может ассоциироваться с родовым термином Rind , который отсутствует в обиходном французском языке; более того, если boeuf может употребляться для обозначения мяса животного: Ce boeuf est d’un coriace! , Ochs никогда не употребляется в этом смысле, в данном случае необходимо употребить Rind . Для француза la brebis – слабое и невинное животное, немец находит его скорее глупым: ср. Schafskopf .

Таким образом, по мнению Балли, значимость влияет на значение, другими словами, «мы часто воспринимаем реальность через призму языка» [Bally 1940a: 197]. Наиболее типичным примером этого явления может служить то, как мы классифицируем предметы и процессы реальной действительности. Идет ли речь об общих категориях или частных различиях, этот отбор отличается от языка к языку. Так, например, во французском языке все живое и неживое обязательно должно быть отнесено к одному из двух родов. Кроме того, все языки изобилуют субъективными классификациями частных понятий. Это – область действия синонимии, поскольку она претендует на выражение реальных дифференциаций между двумя или несколькими соседними понятиями. Однако достаточно полистать словарь синонимов, чтобы убедиться в капризном, произвольном, чисто искусственном характере этих распределений. В природе нет ничего, что соответствовало бы тому, что мы называем une pierre , и тем не менее этот предмет фиксирован для нас в своих размерах, своей форме и свойствах; он фигурирует в сети ассоциаций, которые позволяют его отличать (субъективно) от caillou , galet , roc , rocher , roche (известно, что в немецком Stein включает в себя pierre и caillou и что Felsen соответствует roc и rocher ).

Затрагивая вопрос о неодинаковом членении светового спектра в разных языках, Балли в отличие, например, от Уорфа, не проводит параллель между языком и мышлением, «Цвета воспринимаются одинаково всеми людьми, хотя в каждом языке имеются специфические родовые обозначения для классификации цветовых оттенков» [Bally 1940a: 198]. Значимость, считает Балли, влияет на мышление и при выражении абстрактных понятий, «поскольку способы их выражения установлены языком, ум вынужден лавировать между тончайшими словарными оттенками, чтобы отлиться, наконец, в заранее установленные формы; следует ли в конкретном случае говорить “indolence” или “nonchalance”, “adresse” или dext?rit?, facile ou ais?, falloir или devoir? [51] Всякому, кто чувствует смысловые оттенки этих слов, выбор представляется если не легким, то, по крайней мере, естественным; в действительности же при выборе того или иного слова мы вынуждены оперировать определениями слов, а не вещей» [Ibid.: 198 – 199].

Р. Энглер отмечает, что под произвольностью знака Балли имел в виду независимость знака от предмета (денотата) [Engler 1962: 59]. Согласно Балли, справедливо заметил Ж. Вандриес, «язык навязывает говорящим неэксплицированную систему знаков, которую они вынуждены принять без рассуждений» [Vendryes 1966: 194].

Основываясь на положении Соссюра о том, что характер мотивированности следует учитывать при классификации языков, Балли стремился использовать свое понимание произвольности лингвистического знака для характеристики французского языка в сопоставлении с немецким. «Произвольный знак, – полагает Балли, – довольствуется тем, что снабжает предметы ярлыками и представляет процессы как свершившиеся факты, тогда как мотивированный знак [52] описывает предметы и представляет движение и действие в их развитии» [Балли 1955: 217]. Сравнивая французский язык с немецким, Балли говорит, что первому свойственна немотивированность слова [53] . На этом основании он делает вывод: французский язык – статический язык, немецкий – динамический [54] . Такая попытка установить критерии типологического сравнения языков была для того времени новой и весьма оригинальной, она сохраняет свое значение и сегодня.

Поскольку при функционировании простой знак, характеризующийся произвольностью, в большей степени зависит от речи, чем мотивированный, то, – полагал Балли, – во французском языке, в котором преобладают простые слова [55] , «поиски подходящего слова составляют... одну из величайших трудностей, так как для каждого слова приходится сохранять в памяти много внешних ассоциаций и осуществлять в речи ту или иную из них с тем, чтобы из всех возможных значений выявить именно то, которое желательно передать» [Балли 1955: 375]. На том основании, что «точность в речевой деятельности противостоит ясности так же, как эксплицитный знак – произвольному», Балли делает субъективный вывод, что французский язык – ясный, а немецкий – точный [Там же: 392].

В своей попытке определить сферу действия произвольности знака Балли опирался на понимание языка как синхронической системы, которая понималась им главным образом как совокупность ассоциаций, имеющихся в языковых знаках между означающим и означаемым и между самими знаками. Согласно Балли, «чем мотивированнее обычный знак, тем более сосредоточивается внимание на его внутреннем строении, вследствие чего уменьшается количество и значение внешних ассоциаций его “ассоциативного поля”. И наоборот, чем произвольнее знак (например, arbre), тем многочисленнее отношения, которые он устанавливает за своими пределами для определения своего значения» [Там же: 151]. Он писал, что, «отправляясь от двух полюсов, между которыми протекает жизнь знаков, можно установить следующий идеальный принцип: сущность полностью мотивированного знака состоит в том, что опирается на одну обязательную внутреннюю ассоциацию, а сущность полностью произвольного знака – в том, что он мысленно связывается со всеми другими знаками с помощью факультативных внешних ассоциаций» [Там же: 154].

Он рассматривал произвольность знака не только в соотношении означающего с означаемым, но и как свойство каждой из сторон лингвистического знака: означаемого по связи со всеми означаемыми, означающего – со всеми прочими означающими в системе языка.

Балли поставил вопрос о необходимости при освещении проблемы произвольности лингвистического знака учитывать как «вертикальные» отношения между составляющими знака, так и «горизонтальные» , которые предполагают отношения, с одной стороны, между означаемыми, а с другой – между означающими знаков данной языковой системы. Рассмотрение проблемы произвольности лингвистического знака во внутриязыковом плане явилось существенным дополнением и развитием учения Соссюра об ограничении произвольности.

«В научном творчестве С. Карцевского, – справедливо отметила Ж. Фонтен, – язык выступает как... арена борьбы между двумя тенденциями: тенденцией к произвольному и фонологическому знаку и тенденцией к знаку “мотивированному” и морфологическому» [Fontaine 1974: 127]. Интерес к проблеме мотивированности знака проявился в творчестве Карцевского очень рано. Так, в статье, посвященной советскому разговорному неологизму «халтура», воспринимаемому как экспрессивный и эмоционально окрашенный, его мотивированность объясняется двумя факторами. Во-первых, мотивированностью означающего, поскольку «слог хал – в русском языке представляется очень экспрессивным. Если взять все слова, так начинающиеся, то, за исключением двух-трех, все они обозначают отрицательные понятия, к тому же сильно окрашенные эмоционально. “Халабруй” – большой, нескладный мужчина. “Халабруда” = “разгильдяй”» [Карцевский 2000: 214]. Во-вторых, эти и другие слова, начинающие ся с хал- , объединяет общее представление о разгильдяйстве, беспутности, дармовщине. Таким образом, знак мотивируется как означающим, так и означаемым.

Закономерен интерес Карцевского к междометиям, в которых в наибольшей степени проявляется мотивированность. Этому вопросу он посвятил специальную статью «Введение в изучение междометий» (1941), в которой он подходит к соотношению произвольности и мотивированности с позиций Женевской школы. Не случайно обсуждение основных положений статьи на заседании Женевского лингвистического общества в мае 1941 г. не встретило принципиальных возражений со стороны Ш. Балли, А. Сеше, Э. Сольберже и других членов общества, выступивших в дискуссии.

Так же как и другие представители Женевской школы, при определении произвольности Карцевский исходил из того, что «каждый знак разделяется на означаемое и означающее, связанные между собой только в силу социального принуждения» [Карцевский 1984: 128]. В языке господствует произвольный знак. В пользу этого тезиса Карцевский приводит следующий аргумент: «Если бы знак был полностью мотивированным , он не разделялся бы на означаемое и означающее, а это привело бы к невозможности омонимии и синонимии. Знак не имел бы концептуальной ценности и представлял бы собой неразложимый звуковой блок» [Там же: 128]. В то же время понятие мотивированности Карцевский считает «очень удобным теоретическим постулатом с методологической точки зрения». Междометия относятся преимущественно к мотивированным знакам. В то же время фонологическая система, которую Карцевский определяет как область действия произвольного знака, существенно ограничивает мотивированность. Это положение он иллюстрирует оригинальным образом, приводя в подзаголовке статьи фразу «А-а-а! – воскликнул он по-португальски», взятую из произведения А. Дюма-отца.

В языке идет непрестанная борьба между тенденцией к произвольности и противоположной тенденцией к мотивированности знака. Соотношение между этими силами меняется как от одного языка к другому, так и в одной и той же языковой системе. В русском языке, например, большую роль играет деривация. Карцевский разделяет определение производного слова Соссюром как «относительно мотивированного знака» и в связи с этим отмечает, что в русском языке тенденции к мотивированности проявляются гораздо сильнее, чем во французском или английском.

Карцевский поставил вопрос о градации мотивированности, выделив два разряда междометий: 1) ономатопеи и 2) не-ономатопеи, или восклицания . Мотивированность звукоподражательных междометий очевидна. Но мотивированный характер восклицаний проявляется менее отчетливо. Если в первом случае имеет место слуховое восприятие, акт аудирования, восклицание является речевым произведением, актом фонации. На условия протекания фонации оказывают воздействие прежде всего эмоции, которые и мотивируют звуковой облик восклицаний. Эта мотивированность находит выражение и подкрепление в явлениях, сопровождающих проявление эмоций голосом: мимике, жестах, изменении тона. Карцевский высказал мысль о целесообразности изучения междометий в связи с паралингвистическими средствами как в синхронном, так и в историческом аспекте. «Чем больше размышляешь над природой междометия, тем больше склоняется к мысли о том, что оно непосредственно восходит, хотя и через различные промежуточные явления, к первоначальному синкретическому знаку, в котором сливались воедино голос, мимика и жесты» [Карцевский 1984: 130]. По его мнению, русское междометие дальше удалено от своего прародителя, чем французское. Он высказал и другое интересное предположение, имеющее прямое отношение к диахронической типологии: значения так называемых назализованных восклицаний типа гм совпадают во многих языках. Карцевский выдвинул также гипотезу о генетическом родстве сочинительных союзов но , а , да , и с восклицательными междометиями. Он разработал системный подход к изучению мотивированных знаков. Применив учение Н. Трубецкого о фонологических оппозициях к качеству по иному уровню – лексическому, Карцевский установил, что восклицания русского языка, используемые в диалоге, образуют систему. Таким образом, Карцевский показал, что языковой знак, будучи произвольным по своей природе, в процессе функционирования языка подвергается воздействию внутрисистемных и экстралингвистических факторов – индивидуальных и социальных, ограничивающих его произвольность.

Р. Амакер [Amacker 1976] отмечает, что отличительной чертой лингвистических исследований А. Фрея является постоянный поиск элементов, ограничивающих действие произвольности знака. Не случаен его интерес, также как и Карцевского, к мотивированным знакам, каковыми являются междометия. На материале составленного им списка 50 ономатопей японского языка он предпринял попытку разработать критерии измерения различной степени произвольности [Frei 1970b].

Проблема мотивированности привлекала внимание лингвистов и до и после деятельности Ш. Балли и С. Карцевского. Так, мотивированность использования того или иного знака для выражения некоторого значения получила развитие в учении Гумбольдта – Потебни о внутренней форме слова. Большое значение изучению мотивированности в лингвистическом и семиологическом аспектах придавал Р. Якобсон. «Проблема звукового символизма... несмотря на все допущенные в прошлом ошибки, остается важной и актуальной проблемой лингвистических исследований – наряду с прочими вопросами изобразительной и указательной мотивированности» [Якобсон 1965: 396 – 397].

Д. Деляс полагает, что при изучении такой сферы использования знака, как поэзия, следует исходить из мотивированного, а не произвольного отношения между двумя составляющими знака [Delas 1973]. Он подробно останавливается на вопросе о принятии звукового символизма в качестве базы для теории и практики поэтики и приводит следующие соображения против такой возможности: 1) доводы сторонников теории звукового символизма неубедительны со строго научной точки зрения [56] (из сказанного выше видно, что Р. Якобсон придерживался иной точки зрения); 2) практически невозможно восстановить первоначальный звуковой символизм и установить корреляции с подобными явлениями в современном языке; 3) слова в плане звукового символизма должны интерпретироваться с учетом текста как целого построения. Исследуя также поэтический язык, И. Фонажи установил интересное явление в плане звуковой мотивированности: предпочтение некоторых типов гласных и согласных [Fonagy 1970].

По мнению Р. Энглера, звуковая мотивация выходит за лингвистические рамки [Engler 1964: 31]. Он считает, что лучшее определение этого явления было предложено Э. Бюиссенсом. Мотивация такого рода «не связывает означающее как таковое с означаемым как таковым: она связывает звучание или ритм означающего с частью означаемого, которая называется обозначающим (designant). Эта связь представляет собой основную часть внутреннего отношения между звучанием или ритмом означающего и звуковыми особенностями экстралингвистического факта» [Buyssens 1960а: 413].

В то же время Энглер считает, что целесообразно сохранить термин «произвольный», придав ему более широкий смысл – от произвольного выбора до происхождения знака вплоть до произвольной и конвенциональной (т. е. подверженной воздействию социальной массы и времени) связи в семиологическом плане. Этот произвольный и конвенциональный знак может быть мотивирован путем звуковой, реляционной или семантической мотивации, как установил Ш. Балли. Переходя от языка к речи, можно сказать, что эта связь становится необходимой. В таком случае термины в определении Бюиссенса «означающее» и «означаемое» могут быть заменены на «обозначающее» (designant) и «обозначаемое» (design?), поскольку имеет место использование знака в определенном контексте, сопровождаемое референцией с определенным экстралингвистическим предметом / референдом (r?f?rend) [Engler 1964: 31 – 32]. Использование знака будет носить конвенциональный и экспрессивный характер, и мы можем обнаружить в семиологическом плане условия, способствующие созданию знака: экспрессивное и окказиональное содержание знака может войти в язык и сместить отношение между означаемым и означающим в направлении связи, имевшей место между обозначаемым и обозначающим. Связь между обозначаемым и означаемым, обозначающим и означающим заключается в актуализации. В таком случае треугольник Огдена – Ричардса может быть помещен в речь, а на него наложен прямоугольник, символизирующий актуализацию. В то время как актуализованному знаку соответствует определенный референд, местом действия виртуального знака является все поле возможных референдов. В языке знак вступает в системные отношения с другими знаками и ограничен ассоциативными и синтагматическими отношениями, в речи же знак всегда лишь часть информационного или экспрессивного содержания.

С. Ульман выделил три типа мотивированности: фонетическую ( sizzle «шипеть», boom «греметь, гудеть»), морфологическую (сложные и производные слова, например: arm-chair «кресло»), семантическую (образные, метафорические выражения, например: the bonnet of the car «капот автомобиля») [Ульман 1970: 255]. Он считал первый и третий типы мотивированности семантическими универсалиями. В качестве важной задачи он выдвигал установление соотношения в языке мотивированных и немотивированных слов (в Женевской школе такого же мнения придерживался А. Фрей), поскольку «различие между мотивированными и немотивированными словами важно с точки зрения обучения языкам; типы метафор и ономатопоэтических явлений имеют прямое отношение к стилистике, синестезия является главным образом фактом психологии, широко проявляющимся, однако, и в языке, и в литературе» [Там же: 293].

Проблематика мотивированности знака привлекала пристальное внимание лингвистов и психолингвистов и в нашей стране. Об этом свидетельствует представительный семинар на эту тему, состоявшийся в Ленинграде в 1969 г. Определились два подхода к вопросу мотивированности знака. Первый подход связан с неразличением понятий знака и знакового комплекса, т. е. пониманием знака как двусторонней единицы, включающей в свой состав обозначаемое. В этом случае при рассмотрении проблемы мотивированности принимается во внимание значение знака. Второй подход, характерный для представителей психолингвистики, утверждает неслучайность выбора того или иного звукового отрезка для указания на некоторое означаемое. Сторонники этого подхода стремятся подкрепить свою точку зрения экспериментальными данными, результаты которых не всегда убедительны. Представляется верной формулировка В. В. Левицкого, близкая позиции Женевской школы: «В принципе звучание слова не имеет и не может иметь ничего общего с природой обозначаемого словом предмета или явления, ибо в противном случае не было бы возможным ни существование различных языков, ни изменение звуковой стороны языка в процессе его развития» [Левицкий 1969: 23].

§ 3. Развитие принципа произвольности в работах А. Фрея, Р. Годеля, Р. Энглера и Р. Амакера

Отличительная особенность развития принципа произвольности знака представителями среднего и младшего поколения Женевской школы прежде всего в том, что в отличие от лингвистов старшего поколения они опирались преимущественно на рукописные материалы «Курса общей лингвистики» и на личные заметки Соссюра, которые либо не были известны, либо не попали в поле зрения издателей «Курса». Это позволило внести ясность во многие положения учения Соссюра о произвольности, устранить несогласованность между ними, что, как было показано выше, явилось в 30 – 50-е гг. XX в. причиной острой и не всегда плодотворной дискуссии ввиду разночтений формулировок «Курса». «Многие положения знаковой теории Соссюра, – писал Э. Кернер, – все еще нуждаются в уточнении; они часто являлись предметом оживленных дебатов и полемики, которые не внесли в них достаточной и принимаемой всеми ясности» [Koerner 1973: 349 – 350]. Следует отметить, что женевские лингвисты не ограничивались реконструкцией мыслей Соссюра с целью придать законченный и согласованный вид основному базису его лингвистической доктрины – принципу произвольности языкового знака, но и предлагали собственные оригинальные подходы, продолжающие оставаться актуальными.

Важность системного представления результатов женевских лингвистов по адекватному представлению соссюровской теории знака прежде всего в том, что до настоящего времени во многих теоретических работах и учебных пособиях по истории языкознания эта теория излагается на основе текста «Курса» без учета новых важных данных и корректив. В связи с этим нельзя не согласиться с Э. Кернером в том, что «хотя проблема произвольности получила очень глубокое освещение в исследовании Р. Энглера 1962 г. [57] , она еще окончательно не решена, а предложенные им подходы не получили отклика, который они заслуживают» [Koerner 1973: 350].

А. Фрей, ученик Ш. Балли, основывается в своем понимании произвольности на учении своего учителя. Так же как и Балли, Фрей рассматривает проблему произвольности в аспекте функционирования языка.

Индуктивный подход состоит в выведении определения произвольности из акта коммуникации или из экстралингвистических факторов. Соссюр приводил в качестве примеров ограничения произвольности синтагматическими отношениями сложные и производные слова. Фрей полагает, что Соссюр имплицитно распространял действие относительной произвольности также на синтагмы и даже на сложные предложения. Такого же мнения придерживается и сам Фрей: «Любая новая синтагма, даже встречающаяся впервые, сразу понимается, если она регулярно образуется посредством известных знаков и правил их расположения» [Frei 1974: 122].

В то же время Фрей отступает от учения Соссюра, полагая, что «ограничение произвольности может быть также объяснено соответствием между двумя видами отношений: отношениями между членами языковой системы и экстралингвистическими отношениями между обозначаемыми предметами. Так, dix-neuf менее произвольно, чем dix или neuf , поскольку отношение между членами dix – и - neuf обнаруживается в арифметическом отношении, существующем вне языка, между числами 10 и 9. Подобным образом, если poirier менее произвольно, чем ch?ne , то это потому, что корень poir – соотносится с суффиксом - ier , также как в природе фрукт соотносится с деревом, на котором он произрастает. До Фрея подобный подход к ограничению произвольности мы встречаем у А. Сеше: «Когда... сходные идеи выражаются сходными знаками (например, cerise – cerisier), имеет место исключение чистой произвольности знака и идеи» [Sechehaye 1930: 342].

Абсолютно произвольные знаки, примеры которых приводил Соссюр, на самом деле таковыми не являются, поскольку каждое слово является членом языковой системы и входит в ассоциативные ряды ( premier , premi?re ; plu , plaire ). Таким образом, делает вывод Фрей: «...не существует языковых знаков, произвольность которых не была бы ограничена» [Frei 1974: 124].

Недостатком индуктивного подхода Фрей считает то, что он не позволяет объяснять явления языка посредством самого языка. Дедуктивный подход основан на определенных принципах и следствиях. Основываясь на своем понимании ограничения произвольности, Фрей стремился развить учение Соссюра о различиях и тождествах в языке: знаки «находятся в отношении оппозиции в той мере, в какой они являются произвольными, и вследствие этого любое частичное тождество между ними – признак ограничения произвольности» [Frei 1974: 124]. Так, все члены класса или парадигмы характеризуются, по крайней мере, хотя бы одной общей чертой, которая выступает как тождество применительно ко всей группе.

Фрей приходит к выводу, свидетельствующему о его отходе от учения Соссюра об абсолютной произвольности. В силу внутрисистемных отношений синтагматического и парадигматического планов языковые знаки утрачивают абсолютную произвольность и становятся относительно произвольными: «...об абсолютной произвольности можно говорить только при условии, если абстрагироваться от системы» [Ibid.: 126]. Фрей разработал понятие степени произвольности знаковой единицы, основываясь на характере ее отношений в системе. В качестве знаковых единиц он выделял синтагму и монему (минимальная значимая единица) (подробнее гл. IV, § 2, 3). Например, произвольность монем dix и neuf ограничена классами слов, в которые они входят, а в синтагме dix-neuf к ограничению произвольности в парадигматике добавляется ограничение в синтагматике. Следовательно, синтагма менее произвольна, чем монема.

Со степенью произвольности связано ограниченное или неограниченное количество знаков в системе. В системе, состоящей из полностью произвольных знаков, их количество конечно. Подобная система может быть названа закрытой. Примером такой системы могут служить арабские цифры от 0 до 9.

Лингвистические же совокупности, организованные в классы и включающие синтагмы, являются системами открытого типа. Фрей предложил шкалу последовательности ограничения произвольности от большего к меньшему: грамматические знаки – лексемы – синтагмы. Таким образом, абсолютной произвольности, которая является в значительной мере семиологическим понятием, Фрей противопоставляет относительную произвольность, свойственную языковым знакам. Такой подход, по его мнению, не противоречит теории произвольности Соссюра в ее последнем изложении. «Теория, которая имела бы намерение выбрать в качестве основы системы значимостей произвольность знака, отбросив все то, что ограничивает эту произвольность, вступила бы в противоречие с мыслями Соссюра в их последнем изложении» [Ibid.: 130].

Новизна соссюровской идеи ограничения произвольности, по мнению Р. Годеля, в том, что при ее трактовке было обращено внимание на взаимосвязь двух принципов, которые до этого рассматривались порознь, – семиологического и грамматического; первый связан с произвольностью знака, второй – с взаимообусловленностью членов языковой системы [Godel 1975]. Годеля привлекал поставленный самим Соссюром вопрос: не противоречит ли друг другу принцип произвольности и взаимообусловленность членов системы, поскольку она ограничивает действие произвольности. На основе рукописных источников Годель установил, что Соссюр не уточнил, в чем субъективное разбиение слова на значимые составные части подчиняется ощущению ассоциативных отношений, хотя он неоднократно подчеркивал их связь и тем более показывал, что образование слов подчиняется аналогии, как силе, действующей в статике.

По мнению Годеля, Соссюр был неправ, настаивая на радикальном характере произвольности, поскольку знак – слово, монема или синтагма – в качестве члена системы обладает функцией, обусловленной местом в системе. Что касается полной произвольности, она заключается в отношении, которое язык устанавливает между мыслью и звуковой материей, между которыми отсутствует предварительно установленная связь. Для установления произвольного характера знака надо абстрагироваться от системы. Тогда знак утрачивает значимость и объединение означаемого и означающего предстает как случайный факт [Ibid.: 89].

Точка зрения Фрея, согласно которой абсолютная произвольность знака несовместима с определением языка как системы, элементы которой взаимосвязаны, представлялась Годелю слишком категоричной. Годель расходился с Балли по вопросу механизма мотивированности языкового знака. Он считал, что мотивирование заключено не внутри знака, а обусловлено ассоциативным и синтагматическим окружением.

Р. Энглер внес большой вклад не только в реконструкцию учения Соссюра на основе рукописных источников «Курса» и не использованных издателями студенческих конспектов, но и предложил собственное толкование и развитие положений учения Соссюра. Его работы по произвольности знака [Engler 1962; 1964 и др.] имеют большое значение для истории лингвистики, поскольку ввели в научный оборот более последовательную и когерентную, чем в «Курсе», доктрину произвольности и сняли тем самым не всегда обоснованную критику этой доктрины, вызвавшей, как было показано выше, острую, но мало продуктивную дискуссию. Сравнив текст «Курса» с рукописными источниками, Энглер установил, что издатели иногда добавляли собственные рассуждения по вопросу произвольности в тех случаях, когда в имевшихся в их распоряжении лекциях встречались несогласованности по отдельным вопросам.

Энглер показал, что понятие произвольности занимает важное место в концепции Соссюра. В своей последней лекции 1910/11 гг. он ссылался на произвольность в связи с тремя основными компонентами своей теории языка: 1) в качестве семиологического принципа, 2) как основа синхронического механизма, 3) как соответствие дифференциальному принципу значимостей [Engler 1962: 41]. Сравнение трех точек зрения позволяет, по мнению Энглера, их классифицировать: синхронический механизм мотивированности выступает как ограничение принципа произвольности, являясь его следствием. В диахронии мы также наблюдаем последствия произвольности знака: нарушающие порядок действия фонетических изменений, упорядочивающие действие аналогии на систему. Вне синхронии и диахронии произвольность следует рассматривать в логическом плане как панхроническое и семиологическое явление.

Таким образом, принцип произвольности действителен на семиологическом уровне. На этом уровне он означает произвольность означающего. Одной из частных форм произвольности является произвольность связи между означающим и означаемым, которая не предопределена заранее, до взаимной детерминации в знаке. В данном случае мы находимся на лингвистическом уровне – уровне языка в целом, включающем в себя синхронию и диахронию; в нем все отрицательно и дифференциально. На уровне синхронии в результате комбинирования различий в означающем и означаемом образуются противопоставления, и Соссюр утверждал, что на этой основе возникает иллюзия позитивных сущностей. «...любую систему языка можно рассматривать как различия в звуках, комбинирующиеся с различиями в идеях. Нет заранее данных позитивных идей и нет никаких акустических знаков, определяемых вне идеи. Благодаря взаимной обусловленности различий у нас появляется нечто напоминающее позитивные элементы, в результате сопоставления такого-то различия в идее с таким-то различием в знаке» [Engler 1967: 271 – 272].

В этой иллюзии принцип произвольности снова относится к означающему. Что касается сознания, Соссюр использует метафору листа бумаги, одну сторону которого (означаемое) невозможно разрезать, не разрезав и другую сторону (означающее). Это значит, что говорящий субъект рассматривает знак не как произвольный, а как слитный; в конечном счете знак становится для говорящего иконическим. Имеется также уровень мотивированности – форма ограничения произвольности, обусловленная механизмом языка.

Основываясь на рукописных источниках «Курса» и на многочисленной библиографии по вопросу произвольности знака, Энглер предлагает различать три уровня произвольности: семиологическую произвольность (означающего и означаемого), лингвистическую (произвольность связи между означающим и означаемым в языке) и идеоматическую произвольность означающего, предполагающую особенность его связи в конкретном языке [Engler 1962].

Под другим углом зрения подошел к проблеме произвольности исследователь анаграмм Соссюра П. Вундерли [Wunderli 1972]. Он показал, что принцип произвольности распространяется одновременно на последовательность морфем во фразе, а в морфемах – на последовательность фонем. Изучая анаграммы, Вундерли сделал интересное наблюдение: линейная последовательность фонем, необходимая с точки зрения языковой системы, может иногда не соблюдаться в поэтических целях.

Р. Амакер считает произвольность ключом к соссюровской лингвистике. «Радикальная произвольность является теоретическим построением, позволяющим составить представление о дихотомиях лингвистики и объединяющим совокупность соссюровских дихотомий в единое целое» [Amacker 1975а: 84]. Произвольность позволяет объяснить, каким образом устанавливаются и существуют лингвистические тождества, как с диахронической, так и с синхронической точки зрения. Тождества выражают абстрактную классификацию конкретных реализаций, осознаваемые говорящими субъектами (форма и субстанция, язык и речь). Лингвистические знаки, вне их необходимой связи с экстралингвистической реальностью, представляют собой двусторонние, относительно детерминированные сущности. Подобная концепция произвольности предполагает методологический подход: первоначальное отделение изменчивого, частного установления от универсальной и постоянной способности, которая приводит к выработке общего теоретического критерия, позволяющего исключить любую концепцию, прямо или косвенно представляющую язык как номенклатуру.

Выяснилось, что издатели «Курса» Балли и Сеше представили учение Соссюра о произвольности в упрощенном виде, не выделив его в качестве главного. Об этом свидетельствует построение «Курса»: разграничение языка и речи предшествует вопросу о тождествах, который, между тем, позволяет понять природу произвольности. Амакер отмечает, что издатели исказили идею Соссюра, который говорил: «...связь, объединяющая означаемое и означающее, в корне своем произвольна». Под словами «в корне своем» следует понимать не природу вещей или звуков, а то, что эта связь коренится в знании, основанном на общественной практике и передаваемом исторически. На основе произвольности трактуется и относительный характер значимости языковых знаков.

Те, кто «рассматривают язык как номенклатуру, – писал Соссюр, – устраняют тем самым взаимную детерминацию значимостей в силу их взаимного сосуществования. Знак определяется только тем, что его окружает». Амакер ставит вопрос: что представляет собой произвольная система? В соответствии с приведенной формулировкой Соссюра языковые единицы своей означиваемой стороной – словами в первом приближении – покрывают всю совокупность того, что надо сказать, всю «чисто концептуальную массу наших идей», по терминологии Ельмслева, субстанцию содержания. Означаемые языка членят без остатка субстанцию содержания, которую в силу самой ее совокупности следует рассматривать как идентичную по своей протяженности для всех языков. Амакер сравнивает классы означаемых с более или менее частыми ячейками сети, покрывающей целиком материю содержания. Эти ячейки обладают важным свойством – «эластичностью», позволяющим выражать все новые и новые системы.

Эта внутренняя «эластичность» позволяет преодолеть антиномию между различными индивидуальными, «чисто психическими» системами и общей языковой системой, представляющей собой «капитализацию» социального, коллективного опыта. Важная отличительная особенность естественного языка – его всеобъемлющий характер, способность выразить любое содержание посредством единиц, означаемая сторона которых обладает способностью к расширению. Амакер делает интересное замечание. Сеше считал, что стилистика Балли подрывает изнутри принцип произвольности языкового знака как системного и интеллектуального образования. Свойство же «эластичности» означаемых позволяет произвольности с присущей ей интеллектуальностью «примирить» логичность и аффективность. Из свойства «эластичности» вытекает еще один важный вывод. Все другие знаковые системы, включая формальные, логико-математические, подчинены естественному языку как всеобъемлющей системе, так как именно он выступает в качестве единственного мета-языка для всех прочих семиотических систем и для себя самого.

Относительную мотивированность Амакер рассматривает как возможность сегментного анализа языковых знаков, из которых внимание Соссюра привлекали только слова, поскольку синтагмы или предложения поддаются анализу по определению в силу синтагматических связей их частей (или сегментных подъединиц) и ассоциативных связей с другими знаками (простое – произвольное: feuille – feuillage ; единственное – множественное: ship – ships ; настоящее – будущее: греч. l?? – l?s? ).

Мотивированность в целом выступает как проявление ограничений системы. Произвольность Амакер считает главным образом семиологическим принципом, а ее противоположность – мотивированность – лингвистическим.

На уровне конкретных языков синтагматическая мотивированность не носит регулярный характер. Тем не менее выбор мотивированный – немотивированный можно воспринимать как строго альтернативный, что позволяет принять его в качестве типологического критерия: грамматический – лексикологический. Немотивированность является, главным образом, свойством лексических значимостей, в то время как мотивированность – грамматических значимостей (организованных в «малые конечные системы»). Этим, полагает Амакер, можно объяснить наложение одновременно лексических и грамматических значимостей на сегментные единицы и особенно аналогии между языковыми и формальными системами, которые «хотя и не означают тождество двух видов систем, тем не менее достаточны для проведения формализованного изучения части языка, и только части» [Amacker 1975а: 183].

§ 4. Теория С. Карцевского асимметричного дуализма лингвистического знака

В качестве следствия произвольности языкового знака Ф. де Соссюр рассматривал потенциальную возможность сдвига между означаемым и означающим. Ш. Балли также подчеркивал, что связь между внутренними сторонами знака не является абсолютной: «...изменчивость форм означающего вкупе с несогласованностью между означающими и означаемыми делает маловероятной абсолютную и полную спаянность двух сторон языка, особенно когда наблюдаешь модификацию этого единства или ее смещение вследствие произвольного характера знака с его неспособностью сохранять это единство, напоминающее скорее брак по расчету, чем по любви» [Bally 1940a: 206].

Положение о подвижном характере отношений между означаемым и означающим получило теоретическое развитие в учении С. Карцевского об асимметрическом дуализме языкового знака, которое обычно связывают с переведенной на русский язык статьей «Об асимметричном дуализме лингвистического знака».

Главную роль в механизме асимметрического дуализма знаков Карцевский отводил транспозиции, «в основе которой лежат случайные, субъективные аналогии между данным фактом и совокупностью представлений, обозначенных тем или иным семиологическим эталоном. Говоря, что “Мост стоит на быках”, мы следуем за своим воображением, стремящимся соотнести два различных факта» [Karcevsky 1927: 30]. Транспонированный знак Карцевский называет имплицитной синтагмой, в которой выражено только определяющее. «В любой транспозиции, – пишет Карцевский, – ситуация и контекст играют первостепенную роль, ибо именно они должны подсказать определяемое». Так, например, слово «бык», взятое отдельно или в другом контексте, обнаруживает только значение «бык», адекватным знаком которого оно является. «Знак с транспонированной ценностью, – отмечает Карцевский, – не является больше произвольным знаком, он приобретает черты символа и становится, стало быть, более или менее мотивированным» [Ibid.: 30].

Наиболее полно и последовательно учение Карцевского об асимметричном дуализме, принесшее ему мировую славу, было изложено в его выступлении на I конгрессе славянских филологов в 1929 г. в Праге под названием «Об асимметричном дуализме лингвистического знака».

Необходимо подчеркнуть, что в соответствии с традицией Женевской школы Карцевский рассматривал проблему произвольности знака в связи с актом конкретного речевого общения и функционирования языка как системы виртуальных знаков. «С одной стороны, – писал Карцевский в статье “Об асимметричном дуализме лингвистического знака”, – язык должен служить средством общения между всеми членами лингвистической общности, а с другой стороны, он должен также служить для каждого члена этой общности средством выражения самого себя, и какими бы “социализированными” ни были формы нашей психической жизни, индивидуальное не может быть сведено к социальному» [Карцевский 1965: 85].

Транспозиция может быть не только семантической. В предложении «Бедный просит милостыню» транспозиции подвергается категория через посредство вида, так как «бедный» ( Т 1 уточняющее) накладывается на вид (человек, некто и т. д.). В «Белое ей идет» категория затрагивается более непосредственно, потому что член Т (определяемое) мыслится как чрезвычайно общее и совпадает с категорией субстанции. В «Пошел!» транспозиция затрагивает наклонение и косвенно время, поскольку повелительное наклонение его не имеет; предвосхищая реальность, мы думаем о результате как уже достигнутом, а поскольку последний выражается претеритом перфектных глаголов, мы употребляем эту форму, не принимая во внимание соприсутствующие значимости, специальная интонация придает транспонированному знаку функцию повеления, в то же время значимости, не затронутые транспозицией, не исчезают, что поддерживает расхождение между адекватной значимостью этой формы и ее окказиональным употреблением. А в такой фразе, как «Он р?з его по спине!», транспозиции подверглось междометие, выступающее в функции предиката.

«Главное в каждой транспозиции, – пишет Карцевский, – это расхождение между постоянной, “адекватной” значимостью, ценностью и окказиональной функцией, которое сохраняется до тех пор, пока существует психологическая связь tertium comparationis. Но как только означаемый факт становится автономным понятием, имеющим собственное место в системе идей, он больше не нуждается в другом понятии, которое служило ему определяющим ( Т 1). Связь рвется. Каждое из двух понятий ассоциируется непосредственно со своим знаком. Мы имеем дело с двумя знаками, которые в фонологическом плане представлены двумя одинаково звучащими, но в то же время автономными означающими» [Karcevsky 1927: 30 – 31].

Транспозиция и синонимия [58] , подчеркивал Карцевский, представляют собой две стороны одного и того же явления. Всякое значение, которое мы реализуем во фразе, представляет собой точку пересечения идеологического (синонимического) ряда с психологическим (омонимическим) рядом. Значение для Карцевского, так же как и для Балли, явление речи. Знак, отмечал Карцевский, одинаково понимается всеми носителями языка независимо от контекста. В этом отношении проявляется симметричность ряда означаемых с рядом означающих. Асимметричность знака имеет место в процессе функционирования языка, когда появляется возможность использовать этот знак как выразитель широкого поля актуальных значений. «Знак и значение, – указывал Карцевский, – не покрывают друг друга полностью. Их границы не совпадают во всех точках: один и тот же знак имеет несколько функций, одно и то же значение выражается несколькими знаками» [Карцевский 1965: 85]. Это определение перекликается с формулировкой Балли о «постоянном разногласии между формой знака и его значением, между означающими и означаемыми».

С точки зрения логики, значение представляет спецификацию в роде, а как вид оно входит в идею соответствующего рода. Так, идея «учитель» принадлежит ряду: учитель, преподаватель, наставник, руководитель, воспитатель и т. д. – различные виды рода «педагог». Всякое значение является членом идеологического ряда и может перемещаться вдоль этой линии. В конкретной ситуации любой член рода может заменить другой член, чтобы представить род. Так, «тихий» и «бесшумный», «спокойный, мирный, безмятежный» могут с успехом взаимозаменяться, если наше внимание направлено прежде всего на общую идею calme . Синонимический ряд является открытым: число его бесконечно, так как под действием транспозиции к нему всегда может быть добавлено значение какого-либо слова. Так, значение слова «бык» в «мост стоит на быках» выступает в качестве синонима слова «устой». «Синонимический ряд, – отмечал Карцевский, – имеет скорее логический характер, так как его члены мыслятся как разновидности одного и того же класса явлений. Однако число членов этого ряда остается всегда открытым: даже если он существует в потенции, возможность введения данного члена в состав класса обязательно сохраняется. Именно эта идея класса в контакте с конкретной ситуацией становится центром излучения сходных значимостей» [Там же: 87 – 88.]

Значение, входящее в омонимический ряд, может также перемещаться на линии, являющейся перпендикулярной по отношению к синонимической. Значение, с психологической точки зрения, по мнению Карцевского, – это организованное соединение представлений и, как таковое, оно может включиться в любую ассоциацию, возникающую в конкретной ситуации. Таким образом, оно становится выразителем, стало быть, знаком других более или менее случайных соединений представлений. «Омонимический ряд, – уточнял впоследствии Карцевский, – является по своей природе скорее психологическим и покоится на ассоциациях» [Там же: 87]. «Омонимический ряд также остается открытым, в том смысле, что невозможно предвидеть, куда будет вовлечен данный знак игрой ассоциаций. Однако в каждый данный момент мы имеем только два звена, относящихся друг к другу как знак транспонированный, знак в переносном смысле, к знаку “адекватному” и сохраняющихся в контакте в силу принципа tertium comparationis» [Карцевский 1965: 88].

«Омонимия и синонимия, – подчеркивал Карцевский, – ...служат двумя соотносительными координатами, самыми существенными, поскольку они являются самыми подвижными и гибкими; они более всего способны затронуть конкретную действительность» [Там же: 87].

В речи, указывал Карцевский, мы постоянно транспонируем, не замечая этого, семиологические факты, так как психологический факт представляет собой соединение представлений индивидуального порядка, которые не в состоянии адекватно идентифицировать закрепленные в языке семиологические значимости. Разум, который отдает предпочтение общему и абстрактному, не видит в этом неудобства. Однако наше субъективное «я» стремится к синкретическому восприятию реальности, и транспозиция как раз предоставляет в его распоряжение средство постичь конкретную сторону вещей.

Грамматика, – писал Карцевский, – это система формальных ценностей, адекватных знаков различных функций; однако это не препятствует тому, что эти ценности, наиболее абстрактные, отграниченные и фиксированные лучше других, транспонируются и выражают новые функции, создаваемые новыми психологическими отношениями. В качестве иллюстрации транспозиции формальных значимостей [59] можно привести схему Карцевского:

Омонимия: «Смолчи он, все бы обошлось», tertium comparationis: действие, навязанное действующему лицу. Синонимами повелительной формы могут быть: «Замолчать!» «Молчание!» «Тсс!» и т. п. Карцевский отмечает основную разницу между семантической и грамматической транспозицией. «Формальные значимости, естественно, более общи, чем семантические значимости, и они должны служить типами, из которых каждый включает почти неограниченное число семантических значений. Поэтому грамматические значимости более устойчивые, а их транспозиция менее часта и более “регулярна”. Сдвиг, смещение грамматического знака либо по омонимической, либо по синонимической линии можно если не предвидеть, то, по крайней мере, зафиксировать. Но невозможно предвидеть, куда повлекут знак семантические сдвиги, смещения. Однако в области грамматики подразделения происходят всегда попарно, и две соотносительные значимости противополагаются как контрастные» [Карцевский 1965: 89]. В общем случае, чем в большей степени семиологические ценности носят конкретный характер, тем лучше они поддаются транспонированию и синонимизации.

«Следовало бы, – предлагает Карцевский, – чтобы в “синтаксисе” не только изучались омонимические и синонимические сдвиги каждой формы (что, впрочем, является единственным средством для понимания значения функции каждой формы), но и были сделаны попытки определить, в какой конкретной ситуации и в зависимости от каких понятий значимость знака приходит к своей противоположности» [Там же: 89].

Если мы покинем понятийный аспект языка, чтобы рассмотреть знак в его фоническом аспекте, мы увидим, указывал Карцевский, что в различных рядах один и тот же знак может иметь различные функции, и наоборот, одна и та же функция может быть выражена в различных рядах разными знаками. Ср., например, множественное число существительных мужского рода различных классов: «столы», «паруса», «крестьяне», «медвежата»; с другой стороны, один и тот же звук представляет различные морфемы в «стола» (род. пад., ед. ч.), «паруса» (мн. ч.), «жена» (ед. ч.) и т. д. В отличие от омонимии и синонимии, имеющих место в понятийном аспекте языка, соответствующие явления в плане звучания Карцевский в статье «Об асимметричном дуализме лингвистического знака» называет омофония и гетерофония, видя в этих понятиях их внутреннее единство. Однако он тут же подчеркивает, что «это не что иное, как две стороны одного и того же общего принципа... всякий лингвистический знак является в потенции омонимом и синонимом одновременно. Иначе говоря, он одновременно принадлежит к ряду переносных, транспонированных значимостей одного и того же знака и к ряду сходных значимостей, выраженных разными знаками» [Карцевский 1965: 87].

Вот как Карцевский иллюстрирует взаимодействие в языке омонимии и синонимии. «Предположим, что в разговоре кто-то был назван “рыбой”. Тем самым был создан омоним для слова “рыба” (случай переноса, транспозиции), но в то же время прибавился новый член к синонимическому ряду: “флегматик, вялый, бесчувственный, холодный” и т. д.» [Там же: 89].

Теоретически можно было бы утверждать, писал Карцевский, что каждое перемещение значений должно повлечь за собой перемещение знака ввиду того, что весь лингвистический механизм функционирует с целью установления эквивалентностей между концептуальной и фонической дифференциацией. В таком случае транспозиция формальной семиологической ценности должна бы отразиться на всех других ценностях слова. Тогда всякая грамматическая транспозиция стала бы невозможной. С другой стороны, если бы всякая случайная модификация влекла за собой изменения в знаках, язык перестал бы существовать.

Карцевский полагал, что принцип асимметрического скрещения омонимии и синонимии распространяется на все значимые факты языка. В статье «О фонологии фразы» он стремился проиллюстрировать это положение на примере интонации. Интонация вопроса является напряженной с повышающим тоном; спросим себя, – пишет Карцевский, – может ли вопрос быть выражен по-другому? Вопрос может быть выражен, например, специальными местоимениями; в этом случае вопросительный характер интонации слабее и может вообще пропасть, например, в быстром, нетерпеливом вопросе: «который час, который час?» С другой стороны, интонация градации также является напряженной, восходящей. И нет ли чего-нибудь от вопроса в выражении удивления, например: «я не понимаю, как вы...». Присутствие императива ослабляет увещательный характер интонации, но он все-таки наблюдается. В «Только взошли цветы, а мороз и уд?рь», где значимость императива транспонирована, увещательная интонация полностью отсутствует. Напротив, любое слово может передать волевое отношение, и тогда оно сразу облекается увещательной интонацией. Нейтральная интонация служит для отнесения смыслового единства на второй план, но поскольку он является контрастирующим, она с успехом может использоваться для выделения главной идеи, для этого достаточно ослабить темп.

Опираясь на разработанный им принцип асимметричной двойственности, Карцевский стремился показать, что между двумя сторонами знака существует своего рода глубокий внутренний конфликт. В языке господствует произвольный знак. В то же время ведется непрестанная борьба между тенденцией к произвольности и противоположной тенденцией к мотивированности знака. Соотношение между этими двумя силами меняется как от одного языка к другому, так и в пределах одной и той же языковой системы. Закономерен интерес Карцевского к изучению междометий, хорошо иллюстрирующих это явление [Karcevsky 1941]. В семиологическом плане междометия представляют собой преимущественно мотивированные знаки. Однако фонологическая система – область действия произвольного знака – существенно ограничивает мотивированность, подчиняя звуковую структуру большинства междометий своим собственным принципам организации.

С. Карцевский сформулировал общий принцип асимметрического дуализма лингвистического знака: «...обозначающее (звучание) и обозначаемое (функция) постоянно скользят по “наклонной плоскости реальности”. Каждое “выходит” из рамок, назначенных для него его партнером: обозначающее стремится обладать иными функциями, нежели его собственная; обозначаемое стремится к тому, чтобы выразить себя иными средствами, нежели его собственный знак. Они асимметричны; будучи парными, они оказываются в состоянии неустойчивого равновесия» [Карцевский 1965: 90].

В своем интересном учении об асимметричном дуализме лингвистического знака С. Карцевский исходил из наличия в языке противоречивых сторон: «...язык движется между двумя полюсами, которые можно определить как общее и отдельное ( индивидуальное ), абстрактное и конкретное ». Мысли Карцевского о языке как «арене» взаимодействия и борьбы противоположностей возвращают нас к гумбольдтовской диалектике языка.

Карцевский стремился показать, как взаимодействуют и борются в языке противоположности, с необходимостью предопределяющие друг друга. Еще во Введении к «Системе русского глагола» Карцевский указывал на недостаточность чисто дифференциального подхода к языковой системе: «Чистое и простое противоположение ведет к хаосу и не может служить основанием для системы. Истинная дифференциация предполагает одновременные сходства и различия» [Karcevsky 1927: 13 – 14].

С. Карцевский думал о создании специального труда – цельного изложения лингвистической концепции, опирающейся на учение об асимметрическом дуализме лингвистического знака. К сожалению, этот замысел остался неосуществленным.

Учение С. Карцевского об асимметрическом дуализме лингвистического знака – яркое подтверждение положения Ф. де Соссюра о том, что язык – это не номенклатура знаков. На этот факт Соссюр неоднократно указывал [De Mauro 1972: 442]. Так же как и сам Карцевский: «...язык не перечень этикеток, и группировки фактов, которые мы в нем наблюдаем, не соответствуют раскладке этих этикеток по отдельным клеткам» [Карцевский 2000: 46]. Очень четко эта мысль выражена Карцевским в статье «Об асимметричном дуализме лингвистического знака»: «Если бы знаки были неподвижны и каждый из них выполнял только одну функцию, язык стал бы простым собранием этикеток. Но также невозможно представить себе язык, знаки которого были бы подвижны до такой степени, что они ничего бы не значили за пределами конкретных ситуаций. Из этого следует, что природа лингвистического знака должна быть неизменной и подвижной одновременно» [Карцевский 1965: 85].

Противоречивый характер отношений между означающим и означаемым, вытекающий, по убеждению Карцевского, из самой сути произвольности лингвистического знака, приводит к сдвигу отношений, к асимметрии двух сторон знака в процессе его актуализации. В этом, справедливо считал Карцевский, и состоит «жизнь» языка.

В своем учении об асимметрии лингвистического знака Карцевский, как он сам указывал [Karcevsky 1941: 57], опирался на принцип произвольности лингвистического знака Ф. де Соссюра и Ш. Балли [60] , а также на определение языка как системы знаков. «Ф. де Соссюр научил видеть в языке семиологическую (знаковую) систему , именно систему, а не простой набор, коллекцию знаков» [Карцевский 2000: 319].

Необходимо обратить внимание на глубокие мысли С. Карцевского относительно соотношения в языке произвольного и мотивированного. Он объясняет, почему полностью мотивированный знак не может существовать в языке. Такой знак не знал бы диссоциации на означаемое и означающее и, как следствие, – невозможность омонимии и синонимии (вступать в омонимические и синонимические отношения). Он не мог бы иметь концептуальной ценности и представлял бы собой неразложимый звуковой блок. «В языке, – подчеркивал Карцевский, – господствует произвольный знак. Тем не менее непрестанная борьба имеет место между тенденцией к произвольности и противоположной тенденцией к экспрессивности. Соотношение между этими двумя силами меняется как от одного языка к другому, так и внутри одной и той же лингвистической системы. Так, например, в русском языке огромную роль играет деривация. Так как по терминологии Соссюра производное слово является «относительно мотивированным» знаком, это означает, что в русском языке тенденция к мотивации знака более ярко выражена, чем, например, во французском или английском языках» [Karcevsky 1941: 58].

Итак, Карцевский раскрыл и теоретически обосновал одно из главных отличительных свойств языковых знаков – отсутствие однозначного соответствия между двумя сторонами знака.

Идея асимметричного дуализма проходит красной нитью через все творчество Карцевского и лежит в основе многих оригинальных научных идей, прежде всего, динамики в статике. Известно, что в «Курсе» Соссюра неизменчивость знака связана со статическим, нередко приравненным к синхронному, состоянием языка, а изменчивость – с эволюцией языка во времени. В отличие от таких направлений, как глоссематика, Карцевский рассматривал синхронию не как статическое, имманентное состояние, а как динамическое, подвижное. Изменчивость, по Карцевскому, является неотъемлемым свойством языкового знака, независимым от фактора времени. Означающие всегда готовы соединиться с новыми означаемыми, а означаемые, со своей стороны, находятся в состоянии постоянного поиска новых означающих.

Составной частью учения о динамике в статике является новаторская концепция Карцевского продуктивности, разработанная на материале глаголов русского языка. Обращает на себя внимание оригинальное определение продуктивности. «Функционирование семиологических явлений – а в языке любое пересечение связей создает знак – заставляет скорее думать об излучении, исходящем из различных центров энергии. Живой морфологический “класс” является полем действия очага излучения “производящей”, т. е. асиммилирующей, силы. Чем ближе к центру этого очага, тем больше действие этой силы. Но она слабеет по мере продвижения к периферии этого класса и на определенном расстоянии от центра становится равной нулю» [Карцевский 2000: 46 – 47]. Из этой цитаты видно, что наряду с продуктивностью Карцевский вводит понятие центра и периферии. Это явление он выделял не только на морфологическом, но и на синтаксическом уровне. Так, в приводимом выше примере форма повелительного наклонения «Молчи», представляющая собой «адекватный знак», в случае асимметрии может транспонироваться в сторону синонимии «Молчать» и омонимии типа «Смолчи он», являющихся периферийными явлениями. Понятия Карцевского центра и периферии нашли широкое применение в конкретных лингвистических исследованиях.

Следует отметить, что Карцевский не ограничился глубокой теоретической разработкой принципа асимметричного дуализма, но и успешно применил его на практике, продемонстрировав тем самым его перспективность. Он различал три типа связей между предложениями. Коррелятом подчинения Карцевский считал не сочинение, как это принято, а бессоюзную связь. Подчинение он рассматривал как экспликацию отношений, имплицитно представленных в бессоюзной связи, предшествующей исторически и психологически подчинению. Оба типа отношений могут быть представлены на вертикальной оси в качестве синонимов. С другой стороны, сочинение, совпадающее во временном плане с бессоюзной связью, располагается рядом с ней на горизонтальной оси, выступая в качестве ее синонима. Бессоюзная связь, как неэксплицитная связь, противопоставляется сочинению, характеризующемуся эксплицитными связями.

Принцип асимметрии между формой и содержанием в языке учитывался в практике лингвистических исследований многими представителями Женевской школы. Характерное свойство синкретичных форм – одновременная актуализация в речи совмещенных в них значений – отмечалось Ш. Балли, определявшим такого рода совмещение единиц содержания в одной единице выражения как дистаксию с точки зрения линейности речевой цепи [Балли 1955: 159].

Убеждение в большей рационалистичности декумулированных (разложимых) знаков, их функциональном «расщеплении» высказывал А. Фрей [Frei 1929: 183 – 187].

Другой женевский лингвист Г. Кендэ, посвятив одну из своих статей относительному местоимению, констатирует его функциональную разложимость на два элемента: подчиняющий и анафорический [Cuendet 1939: 100].

Идеи асимметрического дуализма лингвистического знака разрабатывались и в Пражской школе. Выдвинутый Р. Якобсоном принцип неравноправности морфологических категорий был представлен как частное проявление открытого Карцевским общего свойства асимметричности структуры языкового знака [Jakobson 1932].

В Пражской школе асимметрический дуализм двух сторон знака рассматривается как отсутствие прямого, непосредственного, симметричного отношения между формой и функцией (см., например: [Новак 1967: 212 – 213]). Чешские языковеды основывались на принципе асимметрии языкового знака в разработке ряда проблем, в частности, морфологии. В. Скаличка, рассмотрев явления омонимии и омосемии морфологических форм в чешском языке (под омосемией он имел в виду случаи, когда один и тот же элемент имеет различное выражение), пришел к заключению о плодотворности применения понятия асимметрического дуализма в грамматических исследованиях: «Наши традиционные грамматические понятия весьма неточны. В связи с этим мы выражаем надежду, что понятие асимметрического дуализма сможет помочь нам в создании терминов более точных и более обоснованных» [Скаличка 1967: 127].

Скаличка, основываясь на идеях Карцевского, разработал понятие семы – минимальной языковой единицы, обладающей значением, которое фактически совпадает с введеннным ранее А. Фреем и Э. Бюиссенсом. Сема у Скалички соотносится с морфемой, но не всегда с нею совпадает. В качестве проявлений асимметричного дуализма Скаличка выделяет омонимию и омосемию (разное выражение одного и того же элемента значения). В случае омонимии, например, если одно грамматическое значение по-разному обозначается в разных типах склонения или спряжения, одной и той же семе соответствует несколько разных морфем. В случае же «склеенного» выражения нескольких грамматических значений одной морфеме может соответствовать несколько сем. Например, окончание прилагательных в чешском языке- э , или его русский эквивалент- ый , имеет три семы: именительного падежа, единственного числа и мужского рода.

Скаличка использует понятие семы для типологической классификации языков, основываясь на том, что разные языки характеризуются разным соотношением морфемы и семы. Так, в таком агглютинирующем языке, как турецкий, их соотношение близко к взаимно однозначному, а во флективном чешском они часто не совпадают. Таким образом, чем флективнее язык, тем значительнее эти несовпадения. Недостатком подхода Скалички является то, что он распространил понятие семы только на грамматические морфемы, корневые же морфемы у него оказались односемными. Этот недостаток был впоследствии преодолен в определенной мере в учении Л. Ельмслева о «фигурах» плана содержания, функциональной теории означаемого Л. Прието (часть II, гл. III) и в компонентном анализе структурной семантики.

Теория асимметрического дуализма лингвистического знака позволяет дать всестороннюю трактовку формы и содержания на различных языковых уровнях и представляет собой функциональный подход к соотношению формы и содержания в противоположность статическому, характерному для такого направления, как глоссематика, представители которого постулировали изоморфизм единиц плана выражения и плана содержания[Togeby 1951].

В понимание знакового принципа как простого и однозначного соответствия двух сторон знака Карцевским были внесены следующие моменты: 1) замена кажущейся однозначности действительной многозначностью соотношений, 2) обнаружение структуры взаимозависимости знаков в виде двух осей – омонимии и синонимии, 3) понимание этой взаимозависимости как тенденции или процесса. Он также показал, что асимметрия означающего и означаемого относится к числу фундаментальных свойств языка, присущих ему по самой его природе.

Принцип асимметричного дуализма, разработанный Карцевским, нашел широкое применение в теории и практике лингвистических исследований.

Глава IV Развитие принципа линейности языкового знака

§ 1. Второе свойство лингвистического знака

Два основных свойства языкового знака – произвольность и линейность, – которые Соссюр наделял одинаковой важностью, – получили окончательное определение в 3-ем курсе лекций по общей лингвистике. Если первый принцип носит семиологический характер, то второй присущ только знакам естественного языка и придает ему особую структуру. Когда Соссюр определял язык как «систему дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным понятиям» [Соссюр 1977: 49], он не проводил различия между лингвистикой и семиологией. Он указывал на признак, отличающий язык от других семиологических систем и в предыдущих курсах лекций: однопространственный характер языкового знака. Таким образом, линейный характер знака обусловлен прежде всего синтагматическим объединением.

Между двумя фундаментальными свойствами языкового знака существует органическая взаимообусловленная связь через посредство явления ограничения произвольности, имеющей место, как было показано выше, прежде всего в синтагматике. Р. Годель справедливо отметил, что свойство линейности проявляется, в первую очередь, в речи [Godel 1957: 206].

Язык, служащий для выражения содержания посредством условных сигналов, которыми обмениваются говорящие субъекты, является семиологическим механизмом, знаки которого произвольны и двухсторонни. В качестве знаковой системы естественный язык отличается от других семиологических инструментов не только произвольным, но и линейным характером знаков.

Второй принцип языкового знака – линейность означающего – занимает в «Курсе общей лингвистики» Соссюра меньше места, чем первый – произвольность, и является менее разработанным. Линейное свойство знака обусловлено тем, что его материальная сторона – означающее – развертывается и реализуется во времени и, соответственно, характеризуется двумя признаками – пространственным и временным: 1) протяженностью и 2) линейным характером этой протяженности. Линейный характер языкового знака является столь очевидным, что его «сплошь и рядом не упоминают вовсе...» [Соссюр 1977: 103]. Не случайно в отличие от принципа произвольности, вызвавшего бурную полемику, принцип линейности был принят лингвистами без особых возражений.

Э. Бюиссенс подметил, что Соссюр использовал понятие времени в двух совершенно различных смыслах в зависимости от рассмотрения диахронической или синхронической перспективы. В первом случае время является действующим фактором, точнее необходимым условием изменения, во втором – организует пространство дискурса [Buyssens 1942].

Свойство языкового знака делиться в процессе развертывания во времени Соссюр называл в своих рукописных заметках «меризмом». «Следует уделять большее внимание “меризму” (делению во времени) частей слов. Именно подобное деление звуковой цепи, вероятно, в большей степени, чем разнообразие звуков, создает иллюзию органических групп».

Соссюр придавал второму принципу знака не меньшее значение, чем первому, поскольку «это весьма существенный принцип и последствия его неисчислимы» [Соссюр 1977: 103]. «Линейность, – писал он в одной из своих заметок, – первостепенная гарантия того, что порядок следования всегда будет присутствовать в слове и вообще в любом сложном знаке, включая предложение».

Линейность – одна из особых черт, самая существенная, которая отличает естественный язык от других семиотических систем. Так, в отличие от означающих, воспринимаемых на слух как последовательность элементов, а на письме их последовательность во времени представлена графемами в пространстве, морские сигналы, сигналы регулировщика могут комбинироваться одновременно в нескольких измерениях. Таким образом, линейность – одна из особых черт, самая существенная, которая выделяет естественный язык среди других семиологических систем.

Следует обратить внимание на противоречие между свойством линейности языкового знака и его определением Соссюром. Не ясно, каким образом акустический образ, не являющийся материальным звуком, а его психическим отпечатком, может развертываться во времени.

«Очевидно, – писал П. Наерт, – что этот тезис (линейность означающего – В. К. ) не выдерживает критики» [Naert 1943: 16]. Только шум можно рассматривать во временном измерении и как зависящий от условий протяженности; означающее же является психическим по своей природе, признание его как наделенного значимостью ведет к выведению за границы времени. Наерт считает, что Соссюр не понял бергсоновское противопоставление длительности и времени. Сходная точка зрения высказывалась А. Анри: «...только в процессе актуализации мы имеем дело со временем», что касается акустического образа, имеет место «цельная апперцепция» [Henry 1970: 89]. Как Наерт, так и Анри считают, что Соссюр смешивал язык и речь, говоря необоснованно о «последовательности звуков», в то время как следовало бы говорить об «акустическом образе» [61] . Даже на уровне речи, считал Анри, принцип линейности является иллюзорным. Дискурсивное высказывание Sa conduite est scandaleuse с экспрессивным ударением двухлинейно, не говоря об игре слов, этимологических фигурах и т. д.

Возражая Наерту, Энглер подчеркивал, что «именно линейность языка позволяет слушающему различать и следить за развертыванием конкретного дискурса в пространстве одновременно с реализацией речи» [Engler 1974: 116]. Что касается замечания Наерта о проекции длительности, имеющей качественную природу на другой, временной план, обладающий количественными свойствами, то это совпадает с пониманием Соссюра языка как системы значимостей. Даже из «Курса» можно заключить, что качественное представление времени не было чуждо Соссюру [Соссюр 1977: 76 – 77]. А неопубликованные заметки Соссюра «О психологизации голосовых знаков» позволяют сделать важное уточнение: она имплицитно содержит представление о внутренней речи, которая по природе характеризуется временным фактором.

Соссюр, как бы предвидя возражения против строгой реализации принципа линейности, приводил случаи, когда линейное развертывание звуковой цепи представляется не столь очевидным. Например, когда делают ударение на определенном слоге, то это может восприниматься как одновременное аккумулирование различных значимых элементов. «Но это иллюзия: слог и его ударение составляют один акт фонации» [Там же: 103].

Имплицитной критикой принципа линейности Соссюра можно считать представление Р. Якобсоном минимальной единицы означающего – фонемы – как одновременно сосуществующих артикуляционных и акустических элементов – дифференциальных признаков, сопоставимых с аккордом в музыке и как будто противоречащих принципу линейности. В то же время, как справедливо отмечал А. Анри, «Соссюр не считал фонему означающим, и, таким образом, вопрос о линейном характере фонемы не ставился» [Henry 1970: 89].

Т. Де Мауро справедливо заметил, что для Соссюра не существовало означающего там, где не было означаемого, а если неразложимые единицы не имеют означаемого, то это не знаки, а составные элементы знака [De Mauro 1972: 448].

Другим примером «нарушения» принципа линейности может служить смыслоразличительная роль утвердительной и вопросительной интонации. В таких случаях можно было бы говорить о «двухлинейности» речи.

Соссюр связывал линейность знака только с означающим, однако можно говорить и о случаях линейности означаемого. Это довольно редкое явление – одновременное, а не последовательное. Другим примером линейности означаемого могут служить слова английского языка she-goat , nanny goat . Явление линейности означаемого может рассматриваться как средство экономии в процессе функционирования языка.

§ 2. Распространение свойства линейности на обе стороны языкового знака

Если Ф. де Соссюр связывал действие принципа линейности только с означающим, то его ближайший ученик Ш. Балли распространил это действие и на означаемое. Другими словами, он рассматривал принцип линейности знака, исходя из единства двух его сторон – означающего и означаемого.

Теория асимметричного дуализма языкового знака С. Карцевского включила асимметрию лишь на парадигматической оси. Балли распространил ее на ось синтагматики. Его учение о линейности двух сторон знака основано на предложенной им посылке семантического изоморфизма между планом выражения и планом содержания. Балли понимал линейность как одно-однозначное соответствие означающих означаемым, которое он называл моносемией. Иначе говоря, он ставил вопрос о «согласованности и несогласованности двух частей знака» [Балли 1955: 158].

В наибольшей мере требованиям линейности и моносемии удовлетворяет аналитичность, в наименьшей – синтез. Знаки обладают свойством линейности, когда они следуют друг за другом, не совмещаясь при этом ни в плане выражения, ни в плане содержания. Нарушение линейности Балли обозначает термином «дистаксия». Например, когда означающее содержит несколько означаемых. Так, во французском va! заключены понятия aller , повелительного наклонения и 2-го лица [Балли 1955: 159]. А. Мартине называл подобное явление сращением означающих [Мартине 1963: 457]. Позднее это явление было переформулировано в избыточность выражения и стало предметом изучения не только лингвистики, но и кибернетики и теории информации. Принцип избыточности наряду с принципом экономии относится к числу закономерностей организации синтагматического плана языка, характерных для любого языкового уровня. Балли отмечает, что явления дихотомии действуют в синхронии, обусловлены системой конкретного языка и носят императивный характер. Он устанавливает градации дистаксии и кладет их в основу типологической характеристики французского и немецкого языков.

Балли выделил и дал определение случаям дистаксии, основные из которых: фракционный знак, кумуляция или совмещение означаемых, плеоназм, произвольное взаимное обусловливание, подразумеваемый знак, эллипсис, нулевой знак.

Фракционный знак или агглютинация – «распределение одного означаемого между несколькими псевдоозначающими, которые имеют смысл только в их совокупности» [Балли 1955: 161]. Наиболее наглядными примерами являются неразложимые обороты типа tout а coup . Балли поставил вопрос о степени спаянности элементов неразложенных комплексов, который впоследствии был развит, в частности, В. В. Виноградовым в его классификации фразеологических единиц. Балли рассматривал явление агглютинации в синхронии на разных языковых уровнях. Он поставил вопрос об исследовании процессов «лексикализации» и «грамматизации» как тенденций в статике. Из всех форм нелинейности наиболее важной он считал сжатие означающих.

Другим случаем нарушения линейности у Балли является совмещение означаемых в одном неразложимом означающем. Так, означающее jument включает в сво е означаемое значение «с амка лошади», а Schimmel – еще и белый цвет. Балли исследовал явление совмещения означаемых на разных уровнях – фонологическом, морфологическом и синтаксическом. Он разработал процедуры смысловых перифраз при сохранении одного и того же значения, выражения одного смысла путем транспозиций и трансформаций языковых средств. А. Фрей отметил, что Балли подменил соссюровское понятие линейности явлениями кумуляции и дистаксии. «Соссюр никогда не говорил о логической линейности означаемых...» [Frei 1974: 120]. В то же время надо подчеркнуть, что Балли следует считать предшественником и одним из основателей компонентного семантического анализа. Выделенный Балли релевантный элемент содержания кумулятивного знака был переформулирован в разных направлениях структурной семантики в архисему, интегральный признак, семантический множитель. Балли можно также считать и одним из основателей метода словарных дефиниций. Интегральные и дифференциальные семантические категории были практически использованы Балли в разработанном им методе идентификации и разграничения языковых фактов, который представляет большой интерес для теории и практики описания лексических полей и тематических групп словарного состава языка. В научном фонде Балли в библиотеке Женевского университета хранится ру копись незаконченного идеографического словаря французского языка.

Совмещению означаемых противостоит плеоназм – выражение одного и того же понятия два и более раз в одной и той же синтагме. Так, в nous aimons понятие мн. ч. выражено дважды, в то время как в лат. anamus – один раз. Балли отмечает, что согласование является наиболее частым случаем грамматического плеоназма, который он относил к явлениям языкового плана.

Позднее понятие плеоназма было распространено на семантику, в том числе и на синтагматику. Это позволило установить ряд закономерностей функционирования слов: правила селекционных ограничений (Дж. Кац, Дж. Фодор), правила сложения лексических значений (Ю. Д. Апресян), правила семантического согласования (В. Г. Гак). На их основе были установлены, в частности, условия правильного выбора слов в словосочетании в зависимости от общей семы, погашения противоречивых сем, семантической когезии и когерентности. Э. Косериу при описании закономерностей формирования словосочетаний говорил о лексических солидарностях – согласовании лексем и итерации их семантических признаков. Ю. Д. Апресян считает, что термины «повторение», «дублирование», «итерация», «семантическое согласование» не отражают сущность семантических процессов, и предлагал заменить их терминами «компрессия» или «семантическая гаплология», поскольку семантическое согласование не всегда связано с проявлением избыточности. Встречаются случаи, когда значения зачеркиваются, погашаются или повторяются, не создавая при этом семантической избыточности. В. Г. Гак показал, что не только семантическое согласование, но и семантическое рассогласование (в частности, метафоризация) и несогласование (отсутствие повтора одной или нескольких сем в синтагме) имеют правила реализации, специфические для каждого языка. Для обозначения связующей функции В. Г. Гак ввел термин «синтагмема», который он определял как «связующий семантический компонент» [Гак 1998]. Также как и Балли, говоря о семантической избыточности в разных языках, он отмечал разную степень их проявления в языках аналитического и синтетического строя.

Особой формой плеоназма и одним из наиболее эффективных факторов синтеза Балли называл «произвольное взаимное обусловливание»: «...в какой-либо определенной синтагме обязательно следует употреблять только один какой-нибудь знак, исключив все другие, хотя они бы и имели одинаковое значение» [Балли 1955: 172]. Во флективных языках произвольное обусловливание носит императивный характер и является мощным фактором, противостоящим аналогии.

В плане парадигматики Балли выделял «подразумеваемый знак; который можно восстановить по ассоциации с другим эксплицитным знаком. Например, в I think you lie подразумеваемым знаком является союз that . Подразумеваемым знаком в синтагматике, в речи является эллипсис . Например, le vin rouge et le blanc . Эллипсис восстанавливается на основе предшествующего или последующего контекста. Это явление связано часто с ситуацией (Балли выделяет особый вид эллипсиса – ситуативный), поэтому сфера его употребления – преимущественно разговорная речь. Различие между подразумеваемым знаком и эллипсисом в том, что «первый имеет чисто грамматическое значение; второй может представлять в зависимости от обстоятельств любой знак или группу знаков» [Там же: 176].

Сравнение этих явлений с определением эллипсиса у Соссюра, особенно с учетом рукописных источников «Курса», обнаруживает значительные расхождения между ними. Пример типа The man I have seen , в котором Балли усматривал подразумеваемый знак, Соссюр трактовал с позиции значимости как двусторонней сущности: «...представление, будто нечто может быть выражено через ничто, основывается исключительно на сопоставлении с фактами французского синтаксиса и является ложным; в действительности же соответствующая значимость возникает исключительно благодаря выстроенным в определенном порядке материальным единицам». И далее следует важная фраза: «Нельзя обсуждать вопросы синтаксиса, не исходя из наличий совокупности конкретных слов» [Соссюр 1977: 172]. Эксплицитный смысл этой фразы стал ясен только из рукописных источников 2-го курса лекций: «...представление, что отсутствует какое-либо слово, обусловлено нашим синтаксисом: в соответствии с моделью, которая нам дана в языке, мы подразумеваем que и говорим, что оно = о» [Engler 1968a]. В одной из своих заметок Соссюр высказался по этому поводу еще более категорично: лингвист, очевидно, очень быстро увидит, что ничто нисколько не является эллипсом по той простой причине, что знаки языка всегда адекватны тому, что они выражают, даже если признать, что то или иное слово или член выражают более, чем можно было бы предполагать, и, понимаемый таким образом, «эллипсис не что иное, как излишек значимости» [Engler 1968c: 21].

С прососсюровских позиций было подвергнуто критике понятие эллипсиса Балли со стороны его ученика Р. Годеля: «эллипсис не является ни речевой случайностью, ни условным сокращением. Представление о нем возникает в результате размышления» [Godel 1953: 32]. Свою формулировку Годель иллюстрирует на примере «ситуативного эллипсиса» Балли Regardez! , который он интерпретировал как Regardez ceci! Если Балли считал, что предмет, на который указывают, должен обязательно дополняться в уме представлением, Годель рассматривал этот случай как отсутствие знака: «...в абсолютном употреблении члена, который может управлять дополнением, мы констатируем отсутствие дополнения» [Ibid.: 332]. Иначе, развивает свой подход Годель, пришлось бы говорить об эллипсисе в Pierre lit , не зная, что он читает. Вполне очевидно, что не говорят Regardez , не предполагая наличие видимой вещи. Идея становится означаемым только благодаря использованию знака, и ничто, в данном случае, не требует добавления знака подобного ceci или какого-либо другого ici , ces gens и др.

В Женевской школе значительное внимание было уделено изучению нулевого знака. Между тем, как установил Годель на основе рукописных источников, Соссюр употребил этот термин всего один раз, имея в виду дифференциальный характер означающего, выступающего в роли оппозиции. Этого, по его мнению, недостаточно, чтобы данное явление заняло место в соссюровской терминологии [Godel 1957: 220].

Балли определял нулевой знак как знак «без положительного означающего, но с определенным значением в определенном месте синтагмы, которую можно заменить одной или несколькими синтагмами того же вида, где этот суффикс имеет эксплицитную форму» [Балли 1955: 177]. Примером может служить нулевой суффикс в marche , имеющий то же значение, что и ation , ment и age . В отличие от эллипсиса, характеризирующегося факультативностью, нулевой знак носит императивный характер. Тем самым нулевой знак является единицей языка. Основой выделения нулевого знака служит пропорциональная оппозиция парадигматического плана.

А. Фрей предпринял попытку разграничить близкие и потому часто отождествляемые понятия «нулевой», «имплицитный» и «прерывистый» применительно к фонеме, морфеме и знаку, примером прерывистой фонемы может служить французское немое или беглое «е». Так называемое придыхательное «h», присутствующее в слове onze , несмотря на его орфографию, и не допускающее связывание и элизию, является имплицитной фонемой. Она выявляется не содержательно, а на основе оппозиции. Нулевая фонема присутствует в частично идентичных морфемах в качестве дополняющей или заполняющей фонемы, например, в оппозиции cou : cour : coupe и т. д. выявляется конечная нулевая фонема /о/ в /couo/, чередуясь, с /r/ и /p/ в /kur/ и в /kup/ [Frei 1950]. Он определял нулевой знак как имплицитную монему (минимальная единица содержания), являющуюся частью синтагмы и находящуюся в значимой оппозиции с одной или несколькими эксплицитными монемами, входящими в другие синтагмы [Ibid.: 162].

По мнению Годеля, определения нулевого знака Фреем и Балли в основном совпадают [Godel 1953: 34]. Фрей обоснованно заменяет знак монемой, поскольку нулевое означающее является неделимым. Разница между ними не столько в дефинициях, сколько в следствиях. Не случайно, что Фрей говорит просто о «значимых оппозициях», в то время как Балли наделяет нулевой знак «определенным значением».

Фрей принимает во внимание только различия. Любое противопоставление между каким-либо знаком а и синтагмой ab или ba предполагает нулевой знак. Например: о-p?re по отношению к beau-p?re , grand-p?re . Один и тот же нулевой знак является одновременно монемой и синтагмой, поскольку противопоставления o-p?re , p?re-o : p?re adoptif в такой же мере приемлемы как и p?re : m?re , fils и т. д.

По мнению Годеля, роль, приписываемая Фреем нулевому знаку, противоречит соссюровскому свойству произвольности знака. Дело в том, что а-о или о-а будет мотивирована на том же основании, что и синтагма с эксплицитными членами ab как вследствие оппозиции с другими знаками той же природы, так и в своей форме и значении на основе возникающих ассоциаций. «Подобно любому другому знаку нулевой знак может существовать только как элемент оппозиции» [Ibid.: 36]. Если обратиться к соответствующим местам в «Курсе», то вопрос нулевого знака, считает Годель, можно свести к вопросу структуры слова. Когда отсутствует означающее слова или его части, соотносимое со словом или частью слова той же категории, мы имеем дело с нулевым знаком. Например, в древнегреческом именные основы образовывались путем добавления аффикса к корню. Следовательно, даже если в означающем именной основы phlok – мы не обнаруживаем ничего, что можно рассматривать как означающее суффикса, эту основу следует рассматривать как синтагму, состоящую из корня phlek- / phlok– плюс нулевой суффикс. Если допустить, что монема, как таковая, противопоставляется синтагме, тогда количество нулевых знаков увеличится до бесконечности.

Годель склоняется к тому, что вопрос нулевого знака не следует выделять, а рассматривать его в рамках структуры языкового знака. Он рассматривал выделение нулевого знака как методический прием с целью сохранения параллелизма парадигм в морфологии или словообразовании. На этой основе он предложил свое решение омонимии. Омонимию, или тождество знаков, Годель устанавливал по их месту в системе ассоциативных отношений. Так, два корня fond (от fondre и fonder ) являются омонимами, поскольку их парадигмы не совпадают (с одной стороны, мы имеем fondant / fondant , а с другой, – fondu / fond? [Godel 1948: 10]. Омонимы определяются как монемы, сходные по своему фонологическому составу, но различающиеся по своему месту в ассоциативных отношениях. Это определение омонимии Годель распространял на синтаксис, называя ее омофонией.

На близкой точке зрения стоял Л. Прието. Придерживаясь определения нулевого знака Соссюром, он считал, что точнее его следовало бы называть «нулевым означающим» или «знаком с нулевым означающим» [Prieto 1975а]. Прието считал, что к выделению нулевого знака Годелем надо подходить с другой стороны: отсутствие эксплицитно выраженного суффикса в phlok – проявляется не вследствие нулевого знака, а потому, что известно: phlok– – именная основа, которую рассматривают с той точки зрения, что отсутствие эксплицитно выраженного суффикса обусловливает наличие нулевого суффикса. Тем самым мы можем говорить о наличии нулевого знака, о принадлежности phlok – к категории именных основ и о том, каким образом подобные основы образуются.

Прието предложил оригинальный подход к проблеме нулевого знака, предложив рассматривать ее в рамках высказывания, поскольку знак функционирует как таковой, участвуя в композиции высказывания. Высказывание Прието определяет как «знак, который, с одной стороны, автономен, т. е. не испытывает необходимости для своего функционирования в качестве знака интегрироваться в более крупный знак, а с другой стороны, не анализируется на знаки, являющиеся, в свою очередь, автономными» [Ibid.: 190]. Возможные разложения высказывания на знаки проявляются наиболее очевидным образом, когда данное высказывание находится в пропорциональном отношении с другими высказываниями.

Для анализа высказывания на знаки его включают в пропорции, состоящие из высказываний, означающие и означаемые которых различаются. Например, пропорция Mon gant : Des gants : Mon bas : Des bas позволяет выделить в первом высказывании два знака: означающее / m???/ соотносится с означаемым: обладатель 1-го л., ед. ч., а означаемое означающего /g?/ имеет только признак ед. ч. Также как и Годель, Прието приходит к выводу, что проблема выделения так называемого нулевого знака фактически совпадает с проблемой знака вообще. Понятие нулевого знака продолжает использоваться в лингвистической литературе в разных терминологических сочетаниях: нулевое значение, нулевой показатель, нулевая форма, нулевая флексия и др.

§ 3. Учение о синтагме

Линейность расположения элементов в процессе функционирования языка есть фактически его синтагматика. Поэтому характеристика линейности перекрещивается с характеристикой синтагматического плана. Обращает на себя внимание то, что изложение учения об отношениях в системе языка Соссюр начинал с синтагматики, хотя, если следовать логике его положения о психическом характере языкового знака, следовало бы начинать с ассоциативных отношений. Однако Соссюр выбрал первый путь, поскольку, как справедливо отмечает Н. А. Слюсарева, «он является более доступным для анализа» [Слюсарева 1975: 77]. Действительно, речь как реализация языка, носит конкретный характер, доступна для наблюдения и операции по сегментации проводятся над единицами, расположенными в линейной цепи.

Соссюр считал принцип линейности таким же важным, как и первый принцип – произвольность, поскольку «от него зависит весь механизм языка» [Соссюр 1977: 103]. Элементы выстраиваются друг за другом в потоке речи. «Такие отношения, имеющие протяженность», Соссюр называл синтагмами [Там же: 155]. По определению понятие синтагмы охватывает единицы, которые традиционная грамматика разделяет: с одной стороны, сложные, производные, словоизменительные формы, а с другой, – группы слов. Сам Соссюр приводил примеры тех и других. Говоря о синтагме, Соссюр имел в виду линейный характер языкового процесса и наличие разграничений в речевой цепи.

Синтагма относится как к языку, так и к речи. К синтагмам, принадлежащим языку, Соссюр относил устойчивые соединения, которые воспроизводятся целиком в речи. При этом под синтагмой Соссюр понимал единицы любой протяженности и любого типа: как простые слова ( d?sireux ), сложные слова ( hypotrophos ), так и предложения ( Que vous dit-il? ). Синтагмы являются основным типом предложения. Любое предложение, по его мнению, является синтагмой. Годель обратил внимание на то, что, объединяя под одним названием разные образования, Соссюр не учитывал такой немаловажный критерий, как степень связанности и тип связи между элементами разных синтагм. Эти отношения в сложном слове или в сложной глагольной форме отличаются от отношений между именем и его определением, подлежащим или дополнением и глаголом и т. д. [Godel 1978: 148].

Значимость члена синтагмы обусловлена его противопоставлением либо предшествующему, либо последующему элементу, либо тому и другому вместе. Таким образом, процедуры синтагматического анализа состоят, по Соссюру, из приемов членения языковых последовательностей и определения их состава, а также способов установления влияния одной единицы на другую и/или же их взаимодействия. В основе синтагматического членения лежит линейный характер знака. Соссюра интересовал преимущественно грамматический аспект действия принципа линейности.

Этот аспект синтагматических отношений получил преимущественное развитие в концепции синтагмы Ш. Балли и С. Карцевского.

В отличие от Соссюра, определение синтагмы Балли основано на принципе бинарности: «...всякая синтагма является продуктом грамматического отношения взаимозависимости... между лексическими знаками, которые принадлежат к двум дополняющим друг друга категориям... всякая синтагма бинарна» [Балли 1955: 116]. Балли подходил к вопросу синтагмы с позиции языка и речи. С точки зрения речи полная синтагма представляет собой предложение, а частичная – его часть. Ассоциативно полную синтагму он сводил к предложению, содержащему личный глагол с субъектом – номинативом или его эквивалентом. Тем самым он развивал вербоцентрический подход к предложению: «...в индоевропейских языках всякое грамматическое отношение является глагольным» [Там же: 120]. В отечественном языкознании сходную позицию занимал А. А. Шахматов: «...глагол выражает представление о действии – состоянии, мыслимом в зависимости от представления субстанции» [Шахматов 1927]. Такой подход созвучен точке зрения современной когнитивной лингвистики: «...в акте обозначения глаголом были зафиксированы или объективированы структуры знания, более сложные по сравнению со структурами знания об объектах или их темпоральных признаках» [Кубрякова 2004: 267].

Основываясь на том, что Соссюр связывал относительную мотивированность с синтагматическими объединениями, Балли полагал, что любой знак, мотивированный своим означаемым, является тем самым синтагмой, в том числе и имплицитной [Балли 1955: 144, 145]. Так же, как и в эксплицитных синтагмах, в имплицитных один член является определяемым, другой определяющим ( jument = самка лошади) [Там же: 153]. В отличие от Балли, Ельмслев считал, что jument соответствует не cheval + femelle , а синтагме cheval femelle , характеризующейся особым отношением между первичным и вторичным членом. Синтагма Ельмслева и синтагма Балли не принадлежат одному и тому же классу: первичный член одной является вторичным в другой, а редукция привела бы к различным результатам. Всегда возможно эксплицировать означаемое слово перифразой или определением, но они не тождественны самому слову. Годель, очевидно, прав в том, что понятие имплицитной синтагмы, которое, впрочем, противоречит соссюровскому определению синтагмы, едва ли может занять место в грамматическом описании [Godel 1978: 151]. Против синтагматической интерпретации простых слов возражал также А. Мартине. Понятие имплицитной синтагмы Балли, как отмечалось выше, является продуктивным для семантического описания лексической системы.

Понятие синтагмы и синтагматических отношений занимает важное место в лингвистической теории С. Карцевского. Он исходил из определения синтагмы Ш. Балли как бинарного сочетания, члены которого соотносятся как определяемое ( Т ) и определяющее ( Т1 ). Основываясь на этом определении, Карцевский рассматривал производные и сложные слова как внутренние синтагмы (дом-ик: Т-Т1 ), считая внешними синтагмами сочетания, в которых отношения между определяемым и определяющим выражены целыми словами (маленький [ Т1 ] дом [ Т ]). Синтагма, по определению Карцевского, получает статус предикативной, когда отношения между входящими в нее словами определяются присутствием говорящего лица. Особенностью предикативной синтагмы он считал то, что она выражает законченную мысль и готова «в любой момент играть роль фразы» [Карцевский 1928а: 106].

Карцевский пошел дальше Балли, определяя подлежащее как « Т абсолютное»; слово, которое не может служить определяющим ( Т1 ) ни одному из слов предложения.

Карцевский ввел термин «скрытая синтагма», связанный со сдвигом формальных и семантических значений слов и их переносным употреблением. Примером формального сдвига может служить субстантивация прилагательного («сытый голодного не разумеет»); примером семантического сдвига – смысловые различия слова «стакан» в предложениях «Дай мне стакан чая» и «Я разбил стакан». С этим явлением Карцевский связывал лексикализацию – утрату словом или целым выражением сначала синтагматической, а затем морфологической структуры. Этот процесс может затрагивать как внутреннюю синтагму («опахало», «отнять», в которых выделение морфем становится затруднительным), так и внешнюю синтагму («шут гороховый», «гусь лапчатый», в которых прилагательное нельзя ни отнять, ни заменить другим, поскольку оба слова представляют единый смысл).

Хотя существуют терминологические различия в понимании синтагм С. Карцевским и Л. В. Щербой, их идеи в аспекте, относящемся к устному высказыванию, очень схожи. Синтагма Щербы соответствует части фразы у Карцевского. Именно как сочетание этих частей понимал фразу Карцевский. Как и у Щербы, части фразы в понимании Карцевского не соотносятся однозначно ни с какими привычными синтаксическими категориями, как об этом свидетельствуют приводимые им примеры: «Я сказал / что завтра уезжаю»; «Рыбы плавают, а птицы летают»; «С милым / рай и в шалаше»; «С милым рай / и в шалаше». Т. М. Николаева справедливо отмечает: «Идеи введения в синтаксис новых единиц и, соответственно, новых отношений и семантики намного опередили свое время» [Николаева 1978: 14].

Учение С. Карцевского о синтагме служит дополнительным аргументом в пользу его принадлежности не к Пражской, а к Женевской школе, поскольку в первой понятие синтагмы (за исключением ее русского представителя Н. С. Трубецкого) не было методическим принципом. Более того, пражские лингвисты критиковали синтагматику за стремление сводить взаимоотношения языковых элементов к бинарному отношению «определяющее – определяемое». Задолго до генеративной грамматики Карцевский описывал фразу в виде дерева зависимостей с подлежащим в роли вершины – абсолютного определяемого. Фактически он также предвосхитил теорию актуального членения, говоря об определении членов фразы, которые не совпадают с выделением членов предложения. Отблески идей В. Гумбольдта проявляются в предположении Карцевского о том, что изначальной формой языка является диалог.

Определение синтагмы, данное Соссюром во введении ко 2-му курсу лекций, как «комбинации, которая проявляется в речи», и в 3-м курсе лекций, как «комбинации двух или нескольких одновременно представленных единиц, следующих друг за другом», вызывает ряд вопросов, основной из которых: является ли эта комбинация – синтагма – знаком. Р. Годель отмечает, что у Соссюра понятие синтагмы, так же, как и понятие знака, носит самый общий характер и относится к универсалиям языка [Godel 1969a: 118].

По мнению А. Фрея, нет сомнения, что Соссюр считал синтагму знаком [Frei 1962: 128]. Так, в конспектах студентов есть следующая запись: «...только часть знаков в языке являются полностью произвольными. Другие знаки дают основание различать степени произвольности». Далее следуют примеры dix-neuf , poirier и др., которые свидетельствуют о том, что «знаки такого рода – синтагмы». Если стать на точку зрения Соссюра, то синтагмы – это относительно мотивированные знаки.

Выше приводилось мнение Балли, который, основываясь на связи относительной мотивированности с синтагматическими объединениями, полагал, что любой знак, мотивированный своим означаемым, является тем самым синтагмой, эксплицитной или имплицитной [Балли 1955: 144, 145].

Фрей стремился показать, что синтагма как «комбинация знаков является сама по себе знаком» [Frei 1962: 129]. При этом он основывался на методе субституций и трансформаций, которые, по его мнению, демонстрируют, что синтагма заменяется монемой, другими словами, ведет себя грамматически как монема. Во фразе ?a m’a co?t? dix-neuf francs синтагмы a co?t? и dix-neuf могут быть заменены монемами ?a me co?te и vingt francs .

Другие представители Женевской школы также считали синтагму знаком. По мнению Э. Сольберже, в конечном счете имеются «только два вида лингвистических знаков: синтагмы и монемы» [Sollberger 1953: 46].

Понимая по-иному произвольность лингвистического знака, Э. Бюиссенс возражал против наделения синтагмы качеством знака. В рецензии на работу Ш. Балли «Общая лингвистика и вопросы французского языка» он писал, что, являясь верным последователем Соссюра, Балли не замечал противоречий в его учении. «Соссюр полагал, что знак может быть “относительно мотивированным”, например, если dix и neuf являются произвольными, напротив dix-neuf представляет собой случай относительной мотивации. Очевидно, что комбинация dix-neuf мотивирована по отношению к dix и neuf. Но Соссюр склонялся к тому, что dix-neuf является относительно мотивированным знаком. Истина, однако, в том, что dix-neuf не является знаком. Соссюр смешивает этот случай с тем, что он сам ранее определял как синтагму: “...то, что синтагмы являются мотивированными, вовсе не свидетельствует о том, что имеют место мотивированные знаки, даже относительно мотивированные”» [Buyssens 1947: 276]. Отрицание Бюиссенсом знакового характера синтагмы Фрей объясняет пониманием им знака как монемы – неразложимого элемента: «...при рассмотрении знака в понимании Соссюра Бюиссенс подменяет, сам того не замечая, определение знака Соссюром своим собственным определением» [Frei 1962: 129].

Еще в лекции 1-го курса, посвященной морфологическому анализу, Соссюр писал по поводу слова roulis , находящемуся в ассоциативных отношениях с rouler и roulage , что если отбросить корень roul -, не останется ничего, что составляло бы единство слова, и мы будем иметь дело с элементом, не имеющим значения. Следовательно, следует писать не roul + is , а roul х + is : значок «+» означает последовательность, следование, x означает, что roulis является произведением, взаимодействием элементов roul – и - is .

Обобщая это замечание Соссюра, Фрей высказал мысль, что синтагма не может адекватно определяться как сумма составляющих, поскольку последние должны быть скреплены синтаксической связью (производное x ) для образования комплексной единицы. Эту синтаксическую связь Фрей обозначил термином катен , означающая сторона которого (синтаксическое средство) – катенат , а означаемая сторона (или синтаксическое отношение) – катене , соответствующее синтаксической значимости.

Присоединяясь к мнению Фрея, А. Бюрже полагал, что любое высказывание должно интерпретироваться как синтагма. «Монема подобная Halte может фигурировать в плане тактики только как синтагма, например Halte!, где она комбинируется с катеном, в данном случае с интонацией, только благодаря которой слово приобретает нужное значение “остановитесь”» [Burger 1969: 77].

Фрей дает следующее обобщенное определение синтагмы: «То, что называют “непосредственными составляющими” синтагмы (определяемое и определяющее, ядро и спутник, субъект и предикат и др.) являются попросту сегментами, и не они образуют синтагму. Базовыми элементами синтагмы являются, с одной стороны, сегментные знаки, а с другой, – катен, который обусловливает ее комбинацию» [Frei 1962: 139].

Если синтагма – это знак в соссюровском смысле, она должна включать означающее и означаемое. Но это теоретическое следствие наталкивается на трудности, как только мы стремимся установить, чему конкретно соответствуют означаемое и означающее синтагмы. Фрей отвергает идею представления означающего синтагмы как линию, состоящую из означающих монем, образующих синтагму, так же, как и означаемого, поскольку эта идея несовместима с учением Соссюра, в соответствии с которым означающее и, соответственно, означаемое не могут существовать вне их единства. Таким образом, только знаки могут объединиться в синтагмы:

Следовательно, означаемое и означающее синтагмы являются следствием не комбинации означающих и, соответственно, означаемых, а знаков.

Таким образом, А. Фрей показал, каким образом монемы могут комбинироваться в синтагмы. Средством комбинации служат знаки особой природы – абстрактные, несигментные сущности, такие как порядок знаков, просодические средства интонации, акцентуации и др. (катены – по его терминологии). Несмотря на их особую функцию, катены входят в качестве простых знаков в систему нетактического (несинтагматического) характера, в тактическом (синтагматическом) же плане мы имеем дело только с синтагмами. Таким образом, Фрей определял синтагму как объединение, по крайней мере, двух монем в составе более сложной единицы.

Еще в 1929 г. Фрей ставил перед синтагматикой задачи, которые впоследствии стали предметом исследования семантического синтаксиса: «...изучение дискурсивных отношений предполагает исследование хранящихся в памяти классов» [Frei 1929: 33]. Класс одинаковых синтагм образует модель, характеризующуюся функциональным значением. В своих последних работах Фрей разрабатывал структурные методы выделения синтагм [Frei 1966].

Р. Годель также склонялся к тому, что синтагма является комбинацией знаков. «Синтагматическое объединение определяется линейным характером означающего. Синтагма является, таким образом, группой знаков в речевой цепи, точнее, знаком, означающее которого разлагается на значимые сегменты, т. е. на звуковые отрезки, каждый из которых обладает значимостью» [Godel 1969: 116].

В Женевской школе был поставлен сложный вопрос о природе синтагмы в аспекте дихотомии языка и речи. Во 2-ом курсе лекций Соссюр писал, что мы говорим синтагмами и вероятный механизм языка состоит в том, что мы имеем типы этих синтагм (модели построения, говоря современным языком) в голове, и в тот момент, когда мы их употребляем, мы приводим в действие ассоциативную группу. Таким образом, синтагма принадлежит как языку, так и речи. Следует проводить различие между синтагмами как типами и синтагмами in praesentia актуальными, конкретными реализациями более абстрактной модели на уровне сложных знаков – продукта языкового процесса, который сам является абстракцией по отношению к бесконечным возможностям конкретных реализаций моделей в речи.

Трудности определения линейности обусловлены сложным взаимодействием синтагматического и парадигматического планов в процессе функционирования языка. Попытка определить линейность с учетом того, что конкретная языковая единица является своего рода местом взаимодействия двух основных системных отношений языка, была предпринята Б. Мальмбергом. «В означающем, состоящим из единиц выражения (фонем), господствует обязательный порядок фонем и групп фонем (слогов и др.). Этот порядок, следовательно, не детерминирован никаким свободным выбором со стороны говорящего. В синтагматике структура определяет место каждого фонологического члена, а на знаковом уровне – каждой морфемы, ее место (номер, если можно так выразиться) в цепи, и это место в свою очередь подчиняется фонотактическим и синтаксическим ограничениям системного характера» [Malmberg 1981: 145].

Е. С. Кубрякова справедливо отмечает, что «соотносительное определение синтагматики и парадигматики принадлежит к одному из самых сложных теоретических вопросов лингвистики» [Кубрякова 1990: 448].

Вопрос о соотнесении синтагматического и парадигматического анализа впервые был поставлен Л. Ельмслевым [Ельмслев 1960]. Синтагматика противопоставлялась им прадигматике на основе логических отношений конъюнкции в синтагматике и дизъюнкции в парадигматике. Первым типом отношений он характеризовал речь, процесс, вторым – язык как системно-структурное образование.

Развитием проблемы соотношения парадигматики и синтагматики в коммуникации можно считать понятие выбора, о котором писал Соссюр и которое в дальнейшем было развито А. Мартине. «Наша память, – указывал Соссюр, – хранит все более или менее сложные типы синтагм... когда нужно их использовать, мы прибегаем к ассоциативным группам, чтобы обеспечить выбор нужного сочетания» [Соссюр 1977: 162]. Согласно Мартине [Martinet 1967], релевантные элементы языка, обладающие качеством языковых единиц (монемы или фонемы) соответствуют в речи видам выбора со стороны говорящих субъектов. Понятие выбора служит ему для проведения различия между синтагмами и монемами. Каждый член синтагмы, даже морфологический, является предметом отдельного выбора. Монема требует единственного выбора. Продолжая мысль Мартине, можно сказать, что в процессе коммуникации говорящий субъект делает предварительный выбор на уровне парагдигматики и окончательный – в синтагматике.

Понятие выбора, избранного в качестве критерия, приводит к другому распределению: с одной стороны, конструктивные, синтетические образования, а с другой, – связанные, которые одним из первых исследовал А. Сеше [Sechehaye 1921], другими словами, свободные и устойчивые синтагмы. По мнению Балли [Балли 1955: 118] и, очевидно, Соссюра, судя по его описанию механизма языка [Соссюр 1977: 160 – 166], только свободные сочетания являются собственно синтагмами. Неразложимые сочетания типа tenir t?te , au pied lev? Р. Годель предлагал объединить в один класс, соответствующий категории монем [Godel 1969: 124]. Мартине предложил термин «синтема» [Martinet 1967]. По его мнению, синтема ведет себя во фразе как монема.

Задача лингвиста состоит в разграничении разных типов синтагм и в их классификации. Поскольку элементы синтагматической группы заданы вместе, они должны прежде всего быть идентифицированы посредством операционного анализа. Принцип синтагматического анализа был разработан Л. Блумфилдом: при анализе синтагмы должны быть выделены ее непосредственные составляющие, или архичлены [Блумфилд 1968]. Если последние также являются синтагмами, анализ каждой синтагмы продолжается до тех пор, пока мы не получим «составляющие синтагмы» (термин А. Фрея [Frei 1963]). Конечные составляющие синтагмы являются простыми единицами – значимыми сегментами. Независимо от Блумфилда Ш. Балли применял тот же принцип анализа [Балли 1955: 116 – 117].

У Соссюра минимальные значимые единицы не имеют собственного названия. Эта лакуна объясняется тем, что Соссюр считал свою теорию синтагмы незавершенной и намеревался продолжить ее разработку. Развивая учение Соссюра о синтагматике, в Женевской школе был создан термин «монема» для обозначения знака, означающее которого далее не делимо (подробнее см. § 4). «Выделение монем, – пишет Р. Годель, – должно, в принципе, совпадать с конечным результатом синтагматического анализа: монемы будут представлять собой конечные составляющие» [Godel 1969: 130].

Американские лингвисты для обозначения простого знака как минимального значимого сегмента используют термин «морфема» или «морф». Они не используют родового обозначения для сложных знаков, таких как синтагма, довольствуются традиционными выражениями compound-word , sentence , phrase .

Э. Бюиссенс, подобно американским лингвистам, не использовал термин «синтагма», но уделял большое внимание разработке понятия монемы. По его определению монема «наименьший сегмент, означающее и означаемое которого могут быть одновременно общими для двух слов, в остальном несхожих, либо могут противопоставлять два слова, в остальном схожих» [Buyssens 1967: 113]. Так, если сравнить coupe-file , с одной стороны, с coupe-papier , а с другой, – с serre-file , можно заметить, что каждая составная часть coupe-file может быть заменена другой, что приводит к изменению общего значения. Между элементами словосочетания coupe-file нельзя вставить дополнительные слова. Напротив, во фразе Avec cette carte on coupe toute file вставка дополнительного слова между coupe и file вполне возможна. Означающие coupe и file в одном случае – две монемы, составляющие одно слово, в другом, – два разных слова. Таким образом, в качестве критерия членения на монемы у Бюиссенса выступает функция. Определение монемы Бюиссенсом не противоречит определению Фрея. Согласно обоим определениям монема – это конкретная сущность, единица в соответствии с критерием Соссюра.

Поскольку синтагма в Женевской школе определяется как знак, она, следовательно, объединяет означаемое и означающее, и если последнее неразложимо, оно может быть таковым только по отношению к означаемому: каждый сегмент способствует формированию значения в целом. Тем самым каждый является носителем отдельного элемен та означаемого, «элемента смысла», по выражению Мартине [Martinet 1968: 296]. Он отмечает, что в такой глагольной форме, как avons couru , элементы смысла мн. ч., 1-е л. и couru могут быть соотнесены с сегментами avons и couru . Напротив, элемент смысла «прошедшее время» семантически не локализован. Можно сказать, уточняет Годель, что локализованные признаки принадлежат означаемым глаголов, а признак «прошедшее время» – означаемому в целом [Godel 1969: 125].

В 1-ом курсе лекций, рассматривая понятие состояния языка, Соссюр говорил: «Можно рассуждать о грамматической проблеме. Так, каждый может судить, соотносится ли avoir chant? с одним понятием» [Godel 1957: 55]. Вопрос Соссюра состоял в том, содержит ли вспомогательный глагол означаемое. Ответ на этот вопрос дал Э. Бюиссенс: «Знак не обязательно должен иметь смысл, но он должен обладать функцией. Рассмотрим, например, два выражения Il a regard? и Il est regard?. Они имеют разный смысл, но невозможно наделить собственным смыслом сегменты a и est. Они лишены смысла, хотя и выполняют важную функцию в сочетании с participe pass?» [Buyssens 1960: 30]. То, что Бюиссенс назвал функцией, Соссюр называл значимостью. Значимость avons , например, в avons couru является результатом ассоциативного объединения (глагольная парадигма) и синтагматического объединения ( avoir + participe pass?). Эта значимость не поддается определению в признаках элементов смысла, но она, тем не менее, является реальной и является составной частью языкового сознания, или, говоря словами Н. Хомского, компетенции говорящих.

Преимущественное внимание Женевской школы принципу линейности означает переориентацию от системно-структурного подхода, характерному для Соссюра, к функциональному. Представители этой школы ограничивали изучение синтагматики главным образом сферой синтаксиса. В современном языкознании наряду с синтаксической синтагматикой изучаются синтагматические отношения и других уровней: фонетическая, фонологическая, морфологическая, лексическая синтагматика.

Среди понятий, введенных в научный оборот Соссюром, учение о синтагме получило наиболее благоприятный отклик со стороны лингвистов. В то же время, в отличие от широкого понимания синтагмы в Женевской школе, большее распространение получило определение синтагмы в более узком смысле. Некоторые лингвисты употребляют термин «синтагма» в значении семантико-синтаксической единицы. Другие, например Н. Руве, пользуются словом «синтагма» для перевода англ. Noun Phrase и Verb Phrase [Ruwet 1967: 384]. Однако, надо заметить, что в генеративной грамматике символы NP, VP означают как синтаксические группы, так и составляющие фразы.

§ 4. Вопрос единиц языка и речи

В свое время Ф. де Соссюр сетовал на то, что «в области языка всегда довольствовались операциями над единицами, как следует не определенными» [Соссюр 1977: 143]. В середине 50-х гг. XX в. эти слова Соссюра почти буквально повторил Э. Сольберже: «...наука о языке находится в парадоксальном положении, не зная в точности, какими единицами она собственно оперирует» [Sollberger 1953: 45].

В лингвистике широкое распространение получило представление о слове как основной единице языка. Признавая, что слово «есть единица, неотступно представляющаяся нашему уму как нечто центральное в механизме языка» [Соссюр 1977: 143], Соссюр тем не менее отказывал ему в этом статусе. Причина в том, что слово не соответствует конкретной единице в определении Соссюра как единству означаемого и означающего. Так, произношение mois в mois de d ? cembre и в mois apr?s различается. Из этого Соссюр делал вывод, что слово дает лишь приблизительное представление о языковой единице.

Изучение рукописных источников «Курса» свидетельствует о том, что решение проблемы слова Соссюр искал в теории синтагматических и ассоциативных отношений. Так, в синтагмах grand gar?on и grand enfant произношение g r and различается, поэтому речь не может идти об одном слове. Для того, чтобы их назвать одним словом, надо вступить в область ассоциативных отношений.

А. Сеше считал, что бессилие грамматистов дать определение слову, которым они постоянно пользуются, объясняется тем, что это понятие рассматривается только с точки зрения синтагматики [Sechehaye 1930]. Слово выступает в качестве единицы ассоциативного плана, точнее как минимальная единица, поскольку единицы более высокого порядка, чем слово, также входят в качестве членов в ассоциативные группы. Трудности выделения слова в качестве единицы побудили Балли заменить его понятием «синтаксическая молекула».

Точки зрения, сходной с Соссюром и Сеше, придерживался Р. Годель. Понятие слова, считал он, может стать более ясным, когда рассматривают отношения in absentia. В таком случае слово определяется как минимальная единица ассоциативного порядка. Членами ассоциативных отношений являются слова или группы слов, означаемое которых, как правило, объединяет лексическую значимость и одну или две грамматических значимостей. Грамматические значимости являются продуктом двух типов объединений, которые Годель называет классами слов и парадигмами. Они являются произвольными, поскольку не обязательно соответствуют определенным концептам, а определяются их оппозициями. Так, значимость генетива не одна и та же в латинском, греческом и немецком. Оппозиции, в свою очередь, проявляются в различных означающих, и эти различия являются всегда результатом временной эволюции. В латинском языке, например, значимость аблатива представлена слиянием прежде различимых значимостей (аблатив, инструментальный и частично локативный).

Большой вклад в разработку понятия единицы внес Фрей. Он ввел по образцу фонемы термин «монема». «Под монемой я понимаю любой знак, означающее которого далее не делимо, в то время как синтагма – это объединение, по крайней мере, двух монем в единицу высшего порядка» [Frei 1941: 51]. Эта проблематика получила дальнейшее развитие в работах Э. Сольберже [Sollberger 1953]. В лингвистической литературе ошибочно приписывается введение в научный оборот термина «монема» А. Мартине, который ввел это понятие в собственную терминологию и способствовал его распространению [Мартине 1963: 379].

У Соссюра мы не находим четкого определения «значения», а также его соотношения с понятием «значимости», которому он придавал очень большое значение. Рассмотрение этой сложной проблемы, начатое основателями Женевской школы, было продолжено их учениками и последователями. Близок пониманию Балли значимости и значения как виртуального и актуального А. Бюрже. Основываясь на общем явлении полисемии, присущей языку, он считает, что семантические варианты слова (например: mouton в tondre un mouton , manger du mouton ) содержатся в значимости и вытекают из нее: в противном случае тождество знака нарушилось бы. В то же время нельзя, чтобы значения совпадали: это привело бы к нарушению коммуникации. Согласно Бюрже значения зависят от значимости и реализуются в речи: «В речи реализуются не значимости, а значения» [Burger 1962: 8].

Хотя система значимостей отличается от языка к языку, перевод возможен: распределение значений между знаками различно, но значения всегда реализуются в определенном контексте. В приведенном примере один и тот же знак имеет два значения, а в таком языке, как английский, значения представлены двумя знаками: sheep и mutton . Язык – это система значимостей (виртуальных единиц) реализующихся в речи в виде смыслов, значение же – это класс конкретных смыслов, обусловленных контекстом и синтагматическим окружением. Речь, по мнению Бюрже, всегда богаче языка: «...сумма реализованных значений не исчерпывает семантический потенциал значимости».

Отмечая близость тезисов Балли и Бюрже, Р. Годель пишет: «Мы видим, что Бюрже, подобно Балли, располагая значение в речи, по-иному понимает отношение последнего к значимости, возможно, он близок к пониманию значения и значимости самим Соссюром...» Суммируя идеи Балли и Бюрже, Годель продолжает: «Таким образом, можно признать, что каждый из элементов, принадлежащих системе языка, в том числе фонемы, ударение и т. д., характеризуется значимостью. Значение, напротив, выступает в высказывании. Оно не вытекает единственным образом из значимостей, используемых для образования сообщения, т. е. означаемого фразы, а зависит также от ситуации, отношений между участниками акта коммуникации, их рода деятельности» [Godel 1966: 54 – 55]. По мнению Т. де Мауро [De Mauro 1972: 465], такая трактовка Годелем соотношения значения и означаемого близка ноологии Л. Прието [Prieto 1964].

Соссюр четко не разграничил «значимость» и «смысл»: «...значимость – элемент смысла, но важно не рассматривать смысл иначе как значимость» [Godel 1957: 236]. Годель ставит вопрос: как обозначить «элемент смысла», который не является значимостью, но который, тем не менее, может приобретать смысл в качестве значимости. Он полагает, что смысл в соссюровском представлении можно обозначить как «лексический признак» означаемого или как «лексическую значимость» члена системы [Godel 1981: 47].

Р. Амакер различает два вида значимостей: грамматические, составляющие ассоциативные ряды закрытого типа, и лексические, ряды которых бесконечны. Лексические значимости в психологическом и семантическом плане более важны. Он сравнивает их с абстрактной сетью, которая покрывает «материю, подлежащую означиванию» [Amacker 1975: 173]. Но каждый раз, когда конкретная лингвистическая единица представляет лексическую значимость, она сопровождается, по крайней мере, одной грамматической значимостью, соответствующей классу или категории, которым принадлежит единица.

Значимость, считает Амакер, может быть определена как «элементарная значимая лингвистическая единица, принадлежащая системе языка» [Amacker 1974: 41]. В таком определении понятие значимости может с успехом покрыть «монему» в понимании Мартине (но не монему Фрея, единицу процесса), а также релевантные признаки означаемого у Прието (подробнее ч. II, гл. III § 2). Наконец, значимость в таком определении примерно соответствует тому, что Де Мауро, вслед за Прието, назвал лексической или морфологической «ноэмой».

Соссюр считал, что не существует существенной разницы между явлением и единицей, что издатели «Курса» правильно интерпретировали как «парадоксальное следствие: то, что обычно называют “грамматическим фактом”, в конечном счете соответствует определению единицы...» [Соссюр 1977: 154].

Фрей и Амакер распространили понятие значимости на синтаксические отношения. Лексические и грамматические значимости Амакер относил к первому типу «абстрактных сущностей», а синтаксические значимости, «служащие для значимых ограничений совместной встречаемости сегментов» – ко второму типу [Amacker 1974: 42]. С точки зрения конкретной реализации в речи синтаксические значимости находятся на втором уровне абстракции, логически отличающемся от первого, являющемся уровнем сложного знака по отношению к его реализации. Но в действительности оба уровня абстракции сливаются в языковом знаке, поскольку синтаксические значимости возникают только под действием того же ассоциативно-синтагматического механизма, что и лексические и грамматические значимости. Рассмотрение синтаксических отношений как значимости представляет научный интерес и имеет право на существование: «В конечном счете правила языка, – писал В. М. Солнцев, – являются проявлением свойств единиц языка, поскольку эти свойства лежат в основе возможных связей и отношений между единицами языка» [Солнцев 1977: 149].

В записях Соссюра имеются замечания о единицах речи: синтагме как свободной комбинации говорящим субъектом, которая проявляет себя в дискурсе и предложении. Как свидетельствуют конспекты студентов, Соссюр колебался относительно статуса предложения как единицы языка или речи, полагая, что имеется целый ряд типов предложений, принадлежащих языку. Колебания Соссюра, замечает Амакер, связаны с его определением речи как области реализации звуков и конкретных смыслов, а также как области проявления воли и выбора со стороны индивида. Наиболее четко статус синтагмы, и предложения в качестве единиц сформулирован Соссюром во 2-м курсе лекций. «Мы говорим исключительно синтагмами, и вероятный механизм состоит в том, что мы имеем типы синтагм в голове, и в момент их использования мы приводим в действие группу ассоциаций». Развивая мысль Соссюра, Амакер считает, что в предложении следует различать то, что принадлежит языку в результате двойной абстракции, а именно общий тип, имеющийся в нашем сознании, и то, что относится к активному, волевому, комбинаторному и, в конечном счете, творческому аспекту реализации в речи сложных знаков, которые также знаки языка, но первого уровня абстракции [Amacker 1975: 145].

Таким образом, в Женевской школе сформулирована двойственная природа лингвистических единиц в рамках свойственной этой школе концепции языка и речи. Следует заметить, что вопрос разграничения и природы единиц языка и речи – один из центральных в теории языка – до настоящего времени продолжает оставаться дискуссионным, и, следовательно, актуальным.

Одним из следствий линейности знака является возможность языкового творчества, без чего, в узком смысле, невозможна «свобода» говорящего субъекта, а в широком – литературное творчество. Рукописные источники «Курса» свидетельствуют о том, что Соссюр четко осознавал это важное следствие линейности знака: «Творческая деятельность может быть только комбинаторной и заключается в создании новых комбинаций».

«Литература – это труд, затрачиваемый на сближение слов», – говорил поэт П. Валери. Интересно замечание Р. Барта по этому поводу: «Мнение Соссюра о языке очень близко высказыванию Валери... хотя они ничего не знали друг о друге» [Barthes 1985: 225].

Вопрос о языковом творчестве, рассматривавшийся в Женевской школе, приобретает новое звучание в связи с интересом к нему современной когнитивной лингвистики. Рассматривая проблему субъективности в когнитивной лингвистике, В. А. Гуреев пишет: «Вопросы о том, насколько человек свободен в языке, в каких областях языка и на каком языковом материале эта свобода проявляется, являются весьма актуальными в современной лингвистике» [Гуреев 2005].

Глава V Вопросы внешней лингвистики

При изучении рукописных источников «Курса» обращает на себя внимание то, что Соссюр рассматривал две возможности изучения языка (внутреннюю и внешнюю) как две составные части единой науки – лингвистики. Слово «лингвистика», – писал он, – вызывает прежде всего идею совокупности внутреннего и внешнего исследования [Engler 1967: 59].

В Женевской школе получили развитие идеи Соссюра, относящиеся к двум областям внешних исследований: соотношение языка и мышления и вопросы нормы и языковой политики.

§ 1. Соотношение языка и мышления

К проблеме взаимосвязи языка и мышления Соссюр подходил с позиции своей концепции языка как системы значимостей. Он исходил из того, что наше мышление представляет аморфную массу, где нет различий отдельных единиц, представлений и т. д. Членение, упорядочивание этой области осуществляется лишь благодаря языку, причем в каждом конкретном языке этот процесс происходит по своему. Такой подход вытекает из понимания языка как системы произвольных знаков, наделенных присущими им отношениями значимостей. «Согласно Фердинанду де Соссюру, – писал А. Сеше в статье “Мышление и язык, или как понимать органическую связь индивидуального и социального в языке”, – произвольные знаки... имеют значимость только потому, что они взаимообуславливают и определяют друг друга. В результате этого возникает строгое равновесие всех частей системы, которая осуществляет произвольное, но совершенно точное членение мыслительной материи в данных пределах» [Сеше 2003б: 194].

Сходный подход развивал и сам Сеше: «...язык представляет собой систему, наложенную на мышление и его выражение». Из этого он делал вывод, что «язык отображает характер мышления, и... француз не может думать абсолютно так же, как русский» [Там же: 196].

Для женевских лингвистов характерно истолкование языка как механизма, органически связанного с мышлением, выступающего средством познания объективной действительности, вместилищем и хранилищем результатов познавательной и созидающей духовной деятельности человека, общества. Для каждого отдельного индивида родной язык является средством общения, а также орудием мышления и средством осознания действительности. «Родной язык, – писал Ш. Балли, – неотъемлем от нашего мышления. Он тесно связан со всей нашей жизнью – личной и общественной» [Балли 1955: 28]. Развитие мышления ребенка, например, неразрывно и необходимо связано с родным языком, на основе которого оно осуществляется и с его же помощью выражается. В статье «Преподавание родного языка и формирование сознания» Ш. Балли писал, что язык играет важнейшую роль в формировании мышления, и из всех факторов, участвующих в развитии мышления, ни один не может сравниться по глубине своего действия с языком, особенно в раннем детстве [Bally 1935: 206].

Вместе с тем Балли и Сеше полагали, что родной язык оказывает глубокое влияние и на конкретную форму нашего мышления: говоря, мы привыкаем мыслить в определенном русле. В их работах встречаются высказывания, близкие к положениям теории «лингвистической относительности».

В личных записях и самого Ф. де Соссюра привлекает внимание сравнение языка со стеклами очков, через которые мы созерцаем предметы [62] . В то же время он критиковал мнение, согласно которому структурные особенности языка отражают психический склад языкового коллектива. Так, синтаксическая конструкция, характерная для семитских языков – выражение отношения определяющего к определяемому существительному простым соположением слов, – «не позволяет делать каких-либо определенных выводов относительно семитского мышления» [Соссюр 1977: 264]. Он также считал, что явления эволюции не определяются обязательно психическими причинами: «...психологический характер той или другой языковой группы мало значит по сравнению с таким фактом, как исчезновение одного гласного или перестановка ударения, и прочими аналогичными явлениями, в каждый данный момент способными перевернуть взаимоотношения между знаком и понятием в любой из форм языка» [Там же: 265].

У Балли и Сеше встречается сравнение, сходное с соссюровским. При этом воздействие языка на мышление они связывали с произвольным характером знака: «...в самом деле, если основываться на произвольности, следует сказать, что каждый язык – это призма, которая преломляет мысль особым образом» [Bally 1928: 46].

Женевские лингвисты, отмечая важную роль языка в формировании мышления, стремились особенно подчеркнуть активное влияние языка на мышление, причем они это делали еще в более категоричной форме, чем Соссюр. «Если мысль воздействует на язык, – писал Ш. Балли, – то и язык в меру своих закономерностей формирует мысль» [Балли 1955: 25].

Во многих своих работах Балли и Сеше развивали идею о влиянии структуры языка на мышление говорящих на нем индивидов. «Для большинства логика языка, – указывал Балли, – это логика родного языка» [Bally 1914: 463]. По его мнению, «мы непрестанно стремимся приспосабливать речь к своим потребностям, но и сама речь заставляет нас подчинять наше мышление общепринятым формам выражения» [Балли 1955: 25].

Балли полагал, что установленные им общие характерные черты языка (для французского – предпочтение простых произвольных знаков, преобладание прогрессивной последовательности в расположении синтагм, аналитическая тенденция развития, статическая тенденция выражения) «должны придавать мысли определенный аспект, определенным образом его (язык. – В. К .) ориентировать» [Там же: 376]. «Феноменистическая (динамическая. – В. К .) позиция остается связанной с психологическим процессом, лежащим в основе восприятия и обозначения сущностей, в то время как статическая тенденция не уделяет внимания становлению понятий о сущности и закрепляет их в конечном психологическом состоянии» [Там же: 377]. Подход к проблеме соотношения языка и мышления с позиции лингвистической типологии представляет интерес для современной этнокогнитивной лингвистики. А тонкий анализ Балли особенностей субъектно-объектных и агентивных отношений в разных языках имеет не только теоретическую, но и практическую ценность для сопоставительной типологии, теории и практики перевода.

Если Вайсгербер в мышлении и языке пытается выделить черты, свойственные отдельным национально-языковым коллективам, и стремится обосновать особенности их языкового мышления, языкового членения и классификации внешней действительности как результат индивидуально-коллективного проявления общечеловеческой способности мыслить, познавать и именовать явления и свойства окружающего мира, то представители Женевской школы в обосновании и объяснении национальной специфики языков подходят к данному феномену с другой стороны, подчеркивая, что каждый член языкового коллектива должен мыслить и говорить более или менее сходно с другими потому, что жизнь в коллективе приучила его думать и смотреть на вещи так же, как и остальные члены группы. Доказательством тому служит тот факт, что при определенных обстоятельствах каждый может выучить любой другой язык. «Проблема языка, в конечном счете, является лишь одним из аспектов проблемы отношений индивида и общества» [Sechehaye 1933: 52].

Рассматривая связи языка и мышления в ракурсе соотношения социального и индивидуального, Сеше, вслед за Гумбольдтом и Соссюром (язык предоставляет говорящему иллюзорную свободу, как бы говоря: «Ты волен выбрать в языке что угодно, но ты выберешь то, что я, язык, тебе подскажу»), ставил вопрос об ограничении лингвистической свободы. По его мнению, система языка как социального явления сковывает возможность выражения индивидуальной мысли. «Как бы француз ни старался, он не будет думать в точности так, как немец или как русский, по той простой причине, что он говорит на другом языке; он обречен думать как француз, в том смысле, что он формирует свои мысли в рамках французских лексических и грамматических средств. В этом, бесспорно, ограничение его свободы» [Сеше 2003б: 193]. Вместе с тем Сеше выражает свое несогласие с преувеличением, по его мнению, этого феномена Л. Вайсгербером: «...он (Вайсгербер. – В. К .) находится в плену идеи о тесной связи между умственным складом нации и ее языком...» [Там же]. Напомним, что мысли об ограничении языковой свободы высказывали, наряду с лингвистами (А. А. Потебня), поэты (Ф. И. Тютчев).

В отличие от Вайсгербера, женевские лингвисты ставили вопрос о связи познания окружающей действительности с языком в более осторожной форме; они рассматривали эту связь в аспекте соотношения индивида и общества, основываясь на восходящем к Соссюру понимании языка как социального продукта [63] , правила актуализации которого носят императивный характер. Именно на этой стороне вопроса они сосредоточили внимание.

Настаивая на влиянии языка как социального установления на выражение индивидуальной мысли, Сеше в то же время стремился подчеркнуть, что здесь нет речи о параллелизме языка и мышления – вывод, который нередко делали критики, например, Л. Вайсгербера, основываясь на ранних работах последнего. Подобная интерпретация связи языка и мышления могла бы вести к отождествлению языка с физическими и психическими признаками расы и к «интеллектуальному скептицизму»; «...уже тот простой факт, что человек, принадлежащий к определенной расе – белый, негр, китаец – может, как на родном, говорить на любом языке, если только он начал его изучать достаточно рано и изучал достаточно долго, вызывает недоверие к самому принципу параллелизма» [Сеше 2003а: 189].

В работах Сеше содержится конструктивная критика параллелизма языка и мышления с позиций рационализма и социологической концепции языка. «Существенный недостаток учения о параллелизме, по нашему мнению, состоит в том, что, отказывая индивидуумам в эффективном контроле над выражением их собственной мысли, представляя их движимыми некими “расовыми” силами... это учение в то же время снимает с них ответственность за само их мышление» [Сеше 2003в: 190]. «...вопреки часто высказываемому мнению о подчинении разума языку, у могущественного разума нет ничего более гибкого и податливого, более управляемого – ничего, чем он более свободно располагает в своих целях, нежели языка» [Там же: 201]. В формулировках Сеше содержатся основные аргументы, служащие и в настоящее время опровержением параллелизма языка и мышления: общее мышление у всех народов, возможность понятийного мышления, несовпадение единиц мышления и речи.

Следует отметить, что Сеше наметил когнитивный подход к этнолингвистической проблематике. Мировосприятие обусловлено не только языком, но и концептуализацией как основой нашего сознания. «Не решив философской проблемы природы априорных понятий, которые лежат в основе всякой логики и всякого мышления, очевидно, что мы не будем иметь данных о значении, с которыми согласятся все люди, принадлежащие определенной культуре, на каком бы языке эти люди ни говорили. И именно в рамках этих априорных понятий человеческий разум создает классификацию явлений» [Сеше 2003б: 197].

К проблеме «лингвистической относительности» примыкает вопрос о зависимости становления структурных особенностей отдельных языков от развертывания конкретных форм культуры данного народа.

Критикуя К. Фосслера, Сеше и Балли [Балли 1955: 24] выступают против упрощения и чрезмерно прямолинейного толкования связей между явлениями из области культуры и явлениями из области языка: «Еще более сомнительно, что в старофранцузском употребляли дополнение, выраженное одушевленным существительным в дативе, перед дополнением, выраженным неодушевленным существительным в аккузативе... только потому, что в ту эпоху господствовал культ героев» [Сеше 1965: 80].

Балли иронически относился к упрощенной трактовке связей между этнической структурой, уровнем культурного развития народа и его языком. «Говорят, что дикари имеют специальные названия для каждой ноги животного, но вспомните о наименованиях, которые дают немецкие охотники ушам и лапам зверей... Английскому путешественнику кажется странным, что в языке народа, чуждого цивилизации, используется один и тот же глагол “любить”, когда речь идет о друзьях и о еде. Англичанин смотрит на мир с точки зрения своего языка, где различаются глаголы to love и to like , но тогда французы – тоже дикари, поскольку они говорят aimer une femme ‘любить женщину’ и aimer le pot-au-feu ‘любить жаркое’!» [Балли 2003: 68 – 69]. Балли подчеркивает, что нельзя проводить параллели между строем языка и мышлением. Уровень культурного развития говорящих на данном языке может быть примитивен, язык же – весьма гибким и способным выражать тонкие оттенки мысли.

Говоря о взаимоотношениях между языком и мышлением, необходимо отметить, что прямолинейное установление однозначных связей между строем языка и мышлением не может, с точки зрения современного языкознания, считаться плодотворным. При любом строе языка возможно вполне развитое современное абстрактное мышление.

Языку принадлежит важнейшая роль в формировании мышления, в познании окружающей действительности. Сам процесс отражения действительности в сознании людей не может быть осуществлен без посредства языка. Язык, закрепляя и выражая наши мысли, является носителем наших знаний об окружающем мире. Язык способен выразить не только наши знания об окружающем мире, но и наше отношение к явлениям внешнего мира, к другим людям и к самим себе – он способен выразить наши эмоции и волевые побуждения. Язык, таким образом, формулирует, закрепляет и выражает всю совокупность сложнейших отношений и явлений действительности. Посредством языка мы получаем возможность познавать, усваивать весь опыт, накопленный предшествующими поколениями. Язык, закрепляя успехи познавательной деятельности человека, дает возможность осуществлять дальнейшее познание человеком окружающей действительности. Таким образом, человек познает с помощью языка и внешнюю реальность, и свой собственный язык, и свое общественное и индивидуальное сознание. Язык охватывает и воплощает в своей ткани все аспекты человеческой деятельности.

Сложные взаимоотношения языка, мышления, познания, культуры относятся к фундаментальным проблемам науки о языке и нуждаются в дальнейших серьезных исследованиях.

Проблему связи языка и мышления Сеше рассматривал как гуманитарную: «Проблема мышления и языка является одним из аспектов проблемы отношений индивида и общества, и поскольку эти отношения представляют особую сложность в мире людей, – где встает перед нами проблема свободы, – это позволяет говорить, что мы просто стоим перед общей проблемой – проблемой человека» [Сеше 2003б: 207].

Выдающиеся представители Женевской школы А. Сеше и Ш. Балли явились предтечами постановки многих основных вопросов современного рассмотрения языка как этнокультурного явления.

Проблематика роли языка в формировании мышления, познания объективной действительности, национально-культурного своеобразия оформилась в различные направления исследования этнокультурной специфики речевой деятельности: этнолингвистика, этносемантика, изучение национального менталитета, языкового сознания и картины мира, языковой личности. При этом широко используются междисциплинарные подходы, а также когнитивный, коммуникативный и дискурсивный.

Следует заметить, что в современных этнолингвистических исследованиях, в отличие от Женевской школы, очевидно, под влиянием когнитивной лингвистики, в качестве исходного пункта чаще всего берутся не языковые значимости, а концепты. Примером сопоставительных исследований в ракурсе этносемантики, основанных на понятиях значения и межъязыковых значимостей, могут служить работы В. Г. Гака [Гак 1983].

Исследование данной проблематики имеет не только важное теоретическое, но и практическое, прикладное значение. Примером может служить актуальная задача изучения межкультурной профессиональной коммуникации (деловые переговоры, контакты, разного рода презентации и др.), которая в связи с глобализацией мировой экономики занимает ведущее место в современной общественной языковой практике. Межкультурное профессиональное общение представляет собой социальное взаимодействие его участников, имеющих национально-культурную специфику своего социума и стандартизованный национально-культурный стереотип. Перед исследователями стоит задача выделить национально-культурные нормы этого вида коммуникации с целью повышения ее эффективности и прогнозирования коммуникативных неудач [Кузнецов 2001: 38].

§ 2. Вопросы нормы и языковой политики

Среди определений языка и речи Соссюром есть определение языка как пассивного и речи как активного. Выше отмечалось, что это разграничение, связанное с креативностью, в «Курсе» не раскрыто, поэтому нередко понималось в буквальном смысле. Складывалось, прежде всего, впечатление, что если принять точку зрения Соссюра, то окажется невозможным организованное вмешательство общества в языковой процесс, организованное руководство этим процессом, невозможна языковая политика [Jespersen 1925; Wagner 1947].

В нашей стране резкой критике в этом плане Соссюр подвергся со стороны Л. П. Якубинского [Якубинский 1929]. Языковая политика определялась Якубинским как «сознательное вмешательство класса в развивающийся языковой процесс, сознательное руководство этим процессом». Критика Якубинским Соссюра была основана на том, что Соссюр «мыслит возможность познания языка лишь путем рефлексии, созерцания со стороны, забывая о субъекте языка, коллективе». Соссюр рассматривал говорящих как инертную и консервативную массу, в то время как тот или иной класс в той или иной общественно-исторической ситуации может выступать либо как активная, либо как инертная сила. При этом Якубинский ссылался на пример Чехии начала XIX в., когда активность национальной буржуазии могла привести к преобразованию лексики чешского языка. Эта позиция Якубинского, очевидно, связана с переоценкой возможностей сознательного вмешательства в язык, вообще характерной для советского языкознания 20 – 30-х гг. XX в.

В статье «Язык и речь», полемизируя по этому поводу с О. Есперсеном, Ш. Балли писал: «Когда Соссюр утверждает, что индивидуум не может изменить язык и распоряжается только в речи, само собой разумеется, что имеются в виду условия, в которых действие закона проявляется абсолютным образом, например, когда индивидуум по своей инициативе намеревается изменить нечто существенное в системе: во французском языке он строит утвердительную фразу, помещая сказуемое перед подлежащим, либо прямое дополнение перед глаголом или произвольно изменяя произношение слова, говорит ordre вместо arbre и т. п. Однако никогда Соссюр не заявлял, что язык полностью независим от индивидов» [Bally 1926: 694].

Ш. Балли, как бы стремясь разъяснить позицию Женевской школы по этому вопросу, писал, что язык усваивается индивидом активно: «Человек никогда не относится к языку совершенно пассивно; одни младограмматики популяризировали идею совершенно бессознательного отношения человека к языку». Балли допускает в принципе возможность вмешательства человека в жизнь языка: «Чем больше прогрессирует и облагораживается цивилизация, тем больше подвергается язык обработке и обдуманным изменениям... Такое вмешательство мысли, все более и более активное, создает впечатление, что языки не являются исключительно натуральными продуктами» [Балли 1955: 395]. В качестве примера Балли приводил примеры литовского, норвежского, современного иврита, определенный успех международных искусственных языков.

Не подлежит сомнению, что люди могут и должны вмешиваться в развитие языка с целью оптимизации речевых средств выражения мысли. Еще И. А. Бодуэн де Куртенэ убежденно говорил: «Разве можно заботиться о чистоте какого бы то ни было языка, не допуская вмешательства свободной воли человека в его чисто естественное развитие?» [Бодуэн де Куртенэ 1963: 40] [64] .

Проблема управления развитием языка неразрывно связана с повышением грамотности и общей культуры. Система языка недоступна лингвистически неграмотному индивиду и не осознается им как система, а овладеть ею, – писал Ф. де Соссюр, – можно лишь путем размышления [Соссюр 1977: 106]. Система языка становится осмысленной с ростом грамотности и образования [65] . «Уже приобщение к письменному языку, – отмечал Ш. Балли, – способствует развитию у читающего и пишущего простейших навыков размышления и анализа» [Bally 1935: 160]. Примечательно, что из двух путей повышения языковой культуры: традиционного – путь пуризма и второго – пути науки [Винокур 1925: 8], женевские лингвисты считали верным только второй.

С ростом языковой культуры массой говорящих яснее сознается норма и отклонения от нее, люди становятся чуткими к любым языковым изменениям и воспринимают их оценочно, разумно. Благодаря этому создаются хорошие условия и для специального научного регулирования языковой системы [66] . «Деятельность Французской Академии, – писал Балли, – была не напрасна, но претворению в жизнь ее реформ препятствовал тот факт, что ее члены представляли интеллектуальную элиту и реформы ее предназначались для элиты... Самые стихийные, самые традиционные формы социальной жизни мало-помалу попадают под контроль сознательной воли. Было бы странным, если бы язык полностью избежал этой участи» [Bally 1935: 167].

Для успешного проведения языковой политики и разработки вопросов культуры речи важно определить понятие языковой нормы.

В учении Ф. де Соссюра, не выделявшего норму в качестве самостоятельного лингвистического понятия, содержались, однако, известные предпосылки для рассмотрения языка как традиционной, или нормативной системы. Утверждая произвольность языкового знака по отношению к «изображаемой им идее», Соссюр отнюдь не отрицает его обязательности по отношению к тому коллективу, который пользуется данным языком. Традиционность знака является одним из его существенных признаков: «Именно потому, что знак произволен, он не знает иного закона, кроме закона традиции, и, наоборот, он может быть произвольным, что опирается на традицию» [Соссюр 1977: 107]. Таким образом, можно утверждать, что в социальной обусловленности и традиционности языкового знака коренится и его обязательность, в свою очередь предопределяющая существование нормативного плана языка. Известно, впрочем, что основные положения теории Соссюра лежали в иной плоскости и нормативная сторона осталась в его концепции нераскрытой.

Нормативные способы выражения, – писал Ш. Балли, – «не существуют в языке в чистом виде, но тем не менее являются безусловной реальностью» [Балли 1961: 46]. Определяя норму с социологической точки зрения, Балли пришел к выводу, что она в принципе не отличается от других видов социальных норм поведения. В работе «Язык и жизнь» он определяет норму как «императивное принуждение», которое можно сравнить с полицейскими предписаниями, с необходимостью платить налоги, подчиняться запретам уголовного кодекса и т. д. [Bally 1935: 181].

В отличие от Пражской школы, в которой литературному языку и связанным с ним проблемам отводилось большое место, женевские лингвисты рассматривали литературный язык всего лишь как стилистическую дифференциацию языка: литературный язык характеризуется прежде всего социальной значимостью, это – признак изысканности, интеллигентности, образованности; лингвистика не может его рассматривать иначе как один из специальных языков. Как таковой, он занимает место, правда, почетное, рядом с административным языком, языком науки, спорта и т. д.» [Bally 1935: 38] [67] .

Для установления критерия нормативности, по мнению Балли, следует обращаться к устной речи: «Учитывая, что язык создан прежде всего для устного употребления, было бы ошибкой не принимать последнее за норму» [Балли 1955: 34] [68] . Более четко эта мысль высказана им в статье «Мысль и язык»: «...разговорная народная речь – дверь, открытая в язык завтрашнего дня, в то время как литературный язык, являющийся продуктом размышлений, заимствует свои выразительные средства почти во всех эпохах прошлого. Не должны ли мы принимать за норму средний разговорный народный язык?» [Bally 1922b: 134 – 135]. Эту установку можно считать правильной в том смысле, что живой речевой опыт следует закономерным и активным тенденциям, которые не всегда могут быть своевременно уловлены в практике нормализации (нормативные грамматики, словари, справочники и т. п.). Склонность Балли недооценивать письменную языковую традицию, которая представлялась ему чуть ли не искусственной, уже была подвергнута критике в нашей лингвистической литературе [Будагов 1955: 404].

Такая позиция неправомерна. Языковой коллектив в лице его выдающихся представителей – писателей – оказывает воздействие на литературный язык, а в целом и на общенародный язык. Не следует упускать из виду, что разговорный устный и литературный языки представляют собой разновидность общенародного языка, оказывают влияние друг на друга, в том числе и в плане нормы. «Язык, – справедливо отмечал Бодуэн де Куртенэ, – не есть ни замкнутый в себе организм, ни неприкосновенный идол. Он представляет собой орудие и деятельность, и человек не только имеет право, но это его социальный долг – улучшать свои орудия в соответствии с целью их применения» [Бодуэн де Куртенэ 1963: 140]. Тут же он говорил о том, что даже обучение родному языку в начальной школе способствует овладению нормами литературного языка и тем самым его нормированию.

В этом отношении Женевской школе можно противопоставить Пражскую школу, представители которой считали, что «письменный язык – это весьма плодотворное понятие, развитие которого дает возможность представить в новом свете целый ряд общетеоретических языковедческих проблем» [Вахек 1967: 534].

Идея «нормы» была намечена А. Сеше в его рассуждениях о лингвистике организованной речи. Наряду с другими задачами Сеше ставил перед лингвистикой речи задачу изучения узуса [Сеше 1965: 71].

Сеше указывал на отрыв грамматических трудов нормативного характера и всех работ, проникнутых духом пуризма, от реальности живого языка. «Выражения, рассматриваемые как негодные, изымаются из языка и попросту игнорируются. “Правильным” же выражениям даются определения ne varietur, часто противоречащие друг другу, а затем делается попытка подчинить им реальное употребление в речи...» [Там же: 67 – 68].

В деле нормализации языка первостепенное значение могли бы иметь научные прогнозы, подсказанные знанием законов языкового развития и отчетливым пониманием тех общественных условий, которые должны оказать решающее влияние на принятие языком тех или иных норм. В целом к возможности лингвистического прогнозирования Сеше относился скептически и даже до некоторой степени с иронией: тот из лингвистов, «кто благодаря своей гениальности или счастливому случаю остановил свой выбор на вариантах, на которых затем окончательно остановился и язык, оказывается в глазах последующих поколений великим ученым» [Там же: 67].

А. Фрей развивал функциональный подход к понятию нормы. Понятие нормы он противопоставлял пуристической точке зрения и за основу принимал соответствие выполняемой функции [Frei 1929: 18].

Ш. Балли, подобно А. Фрею [Ibid.] [69] , считавший, что то, что сегодня считается ошибкой, завтра может стать нормой [70] , предлагал составить список и описание речевых ошибок: «...это могло бы сослужить прекрасную службу новым поколениям лингвистов» [Bally 1935: 43].

Степень осознания нормы Балли связывал с развитием общества. В ходе унификации, к которой стремятся все цивилизованные языки, между членами языкового коллектива исчезают языковые различия, что сопровождается распространением нормы на всех членов коллектива [Ibid.: 181].

Являясь приверженцами синхронного описания языка, Балли и Сеше выступали против исторического объяснения нормы [Ibid.: 183]. Отказавшись от историзма в лингвистических исследованиях, для объяснения нормы они были вынуждены прибегать к такому неопределенному и субъективному феномену, как языковое чутье говорящих субъектов, которые интуитивно чувствуют, что, например, вопросительные формы, характерные для разговорного французского языка Tu es malade? C’est-y que tu es malade? соотносятся со средними формами Es-tu malade? Est-ce que tu es malade? [Bally, Sechehaye 1928: 48]. А отсюда один шаг до заключения, что в статической лингвистике точка зрения лингвиста должна совпадать с точкой зрения говорящего субъекта [71] . Однако, как показал в своих работах выдающийся отечественный лингвист академик Л. В. Щерба, изучение исторического становления нормы является важным для ее правильного толкования [Щерба 1957].

Понятие языковой нормы было свойственно языкознанию на всех этапах его развития. Оно связывалось, как правило, с разными концепциями и получало различное терминологическое обозначение. В XVII – XVIII вв., например, это были идеи нормативных грамматик и словарей [72] . Последнее было свойственно западной и, в особенности, французской традиции (так подходил к определению нормы Вожла в своих «Заметках о французском языке», вышедших в 1647 г.). В языкознании XIX в. проблема нормы обсуждалась как соотношение общечеловеческого (логического), национального и индивидуального (психологического); младограмматики выдвинули понятие узуса, противопоставив его искусственности литературно-письменной нормы и индивидуальности речевого акта. Особенно актуальна стала проблема нормы в лингвистике ХХ в., когда она стала разрабатываться, с одной стороны, в связи с проблемой реализации языковой системы, а с другой – в связи с изучением литературных языков и культуры речи.

Языковая норма в современных теориях выводится из сравнения ее с системой языка и речью. У Л. Ельмслева определение нормы связано с принципиальным противопоставлением понятия схемы (схема или система языка понимается Ельмслевым чисто формально, как совокупность абстрактных отношений, существующих между элементами, независимо от фонетической или семантической характеристики последних) понятиям нормы, узуса и индивидуального акта речи, представляющим в своей совокупности разные аспекты языковой реализации. Однако подлинным объектом реализации Ельмслев склонен считать лишь узус, определяемый как «совокупность навыков, принятых в данном социальном коллективе». По отношению к узусу акт речи является его конкретизацией, а норма – «материальная форма, определяемая в данной социальной реальности» – излишней абстракцией [Ельмслев 1965].

Хотя Л. Ельмслев в целом довольно негативно оценил понятие нормы, его попытка рассмотреть схему языка и речи Соссюра оказала известное влияние на других лингвистов, в частности, на Э. Косериу, концепция нормы которого приобрела сторонников и среди ряда отечественных языковедов. Характеризуя систему языка как «систему возможностей», Косериу определяет норму как «систему обязательных реализаций» [Косериу 1963: 175]. Через систему, согласно Косериу, выявляются структурные потенции языка, а норма соответствует реализации языка в традиционных формах.

Норму можно рассматривать не только в собственном языковом, но и в социальном аспекте. К данному аспекту относятся разные формы осознания и оценки обществом объективно существующих языковых норм. Здесь уместно вспомнить концепцию функциональных языков Пражской лингвистической школы. Язык существует в различных функциональных проявлениях (на современном этапе это язык поэзии, язык театра, язык радио, публицистика, научное творчество, обиходно-разговорный и т. д.). В каждом из этих «языков» имеются свои характеристики, задаваемые внеязыковыми факторами. Пражские лингвисты выдвинули так называемый «функционально-телеологический» критерий правильности, который в несколько модифицированной форме рассматривался и другими лингвистами [Щерба 1957]. Речь в этом случае идет о выборе «правильных» языковых средств в соответствии с целеустановкой и условиями коммуникации.

Понятие языковой нормы, несмотря на значительные колебания в его определении, а также недостаточную разработанность отдельных аспектов этого понятия, является важным и необходимым для характеристики языка в связи с его функционированием.

ЧАСТЬ II САМОСТОЯТЕЛЬНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ ИССЛЕДОВАНИЙ. ОТ СОССЮРА К ФУНКЦИОНАЛИЗМУ

Проблематика самостоятельных направлений исследований, сформировавшихся в рамках Женевской школы, обусловлена индивидуальными научными интересами ее представителей, ходом развития лингвистики и смежных наук, а также воздействием ее основателей Ш. Балли, А. Сеше и С. Карцевского, в трудах которых был заложен функциональный подход к исследованию и описанию языковых явлений, получивший развитие в работах последующих поколений представителей этой школы.

Глава I Роль и соотношение в языке интеллектуального и аффективного

В языкознании конца XIX – начала XX в. проблематика отражения в языке наших эмоций, аффекта в широком смысле, изучалась с разных сторон. Р. Мерингер [Meringer 1895] и Г. Шпербер [Sperber 1914] исследовали действие аффекта на фонетические и семантические изменения. Ж. Марузо [Marouzeau 1929], Г. Гребер [Gr?ber 1906] и Л. Шпитцер стремились установить воздействие аффективности на различные аспекты языка: фонетику, синтаксис. Большое место аффективному языку уделил в своей работе «Язык» Ж. Вандриес. «...во всякой речи, – писал он, – нужно различать то, что нам дает анализ представлений, и то, что говорящий в нее вносит своего: элемент логический и элемент аффективный» [Вандриес 1937: 135]. Аффективное противопоставлялось интеллектуальному [73] Л. Шпитцером: «Аффекти вная речь отличается от интеллектуальной тем, что оставляет невыраженным, заменяя паузами, интонацией и жестами или дополняя контекстом и ситуацией то, что интеллектуальная речь передает в словах; тем, что она повторяет то, что достаточно сказать один раз, чтобы было вполне понятно; далее тем, что она не пользуется строго объективными словами, а также и тем, что располагает слова в предложении в тех местах, которые в интеллектуальной речи предназначены для других членов предложения» [Spitzer 1929: 275].

Общим принципом аффективности, применимым к различным разделам языка, считалось отклонение от различных «правил», которые мы соблюдаем, когда не находимся в состоянии аффекта. Например, в синтаксисе, если прилагательное стоит после существительного, оно имеет интеллектуальное значение, если же оно стоит перед существительным, то оно имеет аффективное значение, выражает субъективную оценку. Другой характерной чертой экспрессивных явлений языка считалось то, что они быстро теряют свою выразительную силу, становясь грамматикализованными средствами, нормированными и общераспространенными. Эта точка зрения, как мы увидим ниже, характерна и для Балли.

Возведение в абсолют экспрессивного момента в языке было характерно для К. Фосслера, утверждавшего, что язык алогичен, поскольку слова – лишь символы, метафоры, которые никогда полностью не совпадают с выражаемыми ими понятиями.

Такие лингвисты, как Шпитцер и Штромейер, пытались установить корреляции между формами выражения аффективности в языке и психическим складом говорящих.

Исследованием аффективной речи занимался З. Фрейд. На методику психоанализа стремились опереться в своих работах лингвисты Э. Леви [74] и Ф. Финк [75] .

Неопределенный характер статуса эмоциональной экспрессии в языке явился рефлексией взгляда на эмоциональность как на нечто подсознательное, трудно предсказуемое, связанное не с разумом, рассудком, а с чувствами и элементарными ощущениями. Такое понимание эмоционального восходит к периферической теории эмоций («аффектов», «страстей души»), сформировавшейся в русле философии рационализма (Р. Декарт, В. Спиноза). Подразделение языка на «рациональный-интеллектуальный-логический» и «эмоциональный-аффективный-эмотивный» восходит также к положению Ф. Бэкона относительно наук, в которых должно проводиться разграничение между логическим и аффективным. Так, разделяя грамматику на школьную и философскую, Бэкон считал, что в философской грамматике не должно быть места аффективной речи [76] . Такой подход отдавал приоритет логическому аспекту языка.

В последней четверти ХIХ в. начинает развиваться новая отрасль психологии – аффективная психология. Во Франции она была представлена крупными психологами Л. Дюмоном и Т. Рибо. Исследования психологов стимулировали и интерес лингвистов к аффективной стороне речи.

На становление учения Балли об аффективном факторе в языке оказали влияние австрийские психологи Алексиус Мейнонг (1853 – 1920), Христиан фон Эренфельс (1859 – 1932) и Жозеф-Клеменс Крейбиг (1863 – 1917), все они проявляли интерес к суждению о ценности, связанному с понятием аффективности. Так, Мейнонг, в частности, утверждал, что «характерное чувственное значение добавляется в суждении к простому представлению» [Meinong 1894: 32].

§ 1. Роль аффективного фактора в языке

Итальянский лингвист Ренцо Раджунти справедливо отмечает, что отсутствие в теории Соссюра экспрессивной функции делает ее неполной [Raggiunti 1982]. Различие между Балли и Соссюром в том, что если для последнего язык «представляет собой социальный аспект речевой деятельности, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать его, ни изменять» [Соссюр 1977: 521], то для Балли язык, хотя и внешний для индивида, но на который он, тем не менее, воздействует с того момента, как начинает им пользоваться. Эта сторона языковой коммуникации всецело привлекала внимание Балли. Он стремился показать, что язык не подчиняется всецело логике, к чему, по его мнению, склонялся Соссюр, важную роль в языке играет аффективность говорящих субъектов. В то же время следует заметить, что Соссюр признавал участие психического фактора в речи, хотя и ограничивал его действие [Там же: 51].

Соссюр также писал, что «знак всегда до некоторой степени ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной, в чем и проявляется его существеннейшая, но на первый взгляд наименее заметная черта», и что «язык есть система знаков, выражающих понятие» [Соссюр 1977: 54]. Таким образом, Соссюр делал акцент на мышление понятийного типа. Что касается Балли, он различал два типа мышления: интеллектуального, логического порядка и аффективного порядка. Проводя это различие, Балли тем самым отступает от положения своего учителя, постулируя активную роль индивида не только на уровне речи, но и языка. Представляет интерес высказывание Сеше в наброске плана неопубликованной статьи «Фердинанд де Соссюр и Шарль Балли» (1943): «...стилистика – это реагент, который нарушает кажущуюся массивную прочность соссюровского принципа» [CFS. 2001. № 54. P. 478].

Балли считал, что мышление представлено понятиями и чувствами, что дает возможность индивиду выражать с помощью языка как свои идеи, так и чувства, и язык представляет в его распоряжение необходимые средства. Таким образом, согласно Балли, язык не только «система знаков, выражающих понятия», как думал Соссюр, но также система знаков, выражающих аффективность. Учение Балли об аффективности содержит зачатки теории речевых актов (подробнее гл. II, § 2). Изучая аффективный и субъективный аспекты языка, Балли значительно расширил представление о языке.

Изучение роли аффективного фактора в языке занимает важное место в лингвистической концепции Балли [77] . Ч. Сегре, например, подчеркивает, что проблематика, связанная с различением в языке интеллектуального и аффективного, имела для Балли программный характер [Segre 1963: 11].

«Аффективность, – писал Балли, – есть естественное и спонтанное проявление субъективных форм нашей мысли: она неразрывно связана с нашими жизненными ощущениями, нашими желаниями, прихотями, нашими оценочными суждениями: она – что то же самое – внешнее выражение личного интереса, который мы проявляем к действительности» [Bally 1935: 113].

Вопрос о роли эмоционально-экспрессивного фактора в языке был поставлен Балли в его ранней работе «Краткий очерк стилистики» [Bally 1905]. Балли упрекает логическую грамматику и даже всю лингвистику до XIX в. за недооценку того факта, что «у большинства людей чувственность, если брать это слово в самом широком его смысле, преобладает над разумом; язык нельзя понимать только как интеллектуальную операцию» [Ibid.: 127].

В завершенном виде учение Балли о роли аффективности в языке представлено в сборнике его статей «Язык и жизнь». Принципом подборки статей сборника явилась проблематика языка в связи с повседневной жизнью и прежде всего с его носителем – человеком. Ж. Вандриес подчеркивает, что изучение языка в тесной связи с жизнью позволило Балли проникнуть в тайны языкового механизма [Vendryes 1966: 197].

Балли рассматривал проблему аффективности в широком контексте проблемы «человек в языке». В самом деле, говоря словами С. Карцевского, «с одной стороны, язык должен служить средством общения между всеми членами лингвистической общности, а с другой стороны, он должен также служить для каждого члена этой общности средством выражения самого себя, и каким бы “социализированными” ни были формы нашей психической жизни, индивидуальное не может быть сведено к социальному» [Карцевский 1965: 85]. «Именно в языке и благодаря языку, – писал Э. Бенвенист, – человек конституируется как субъект, ибо только язык придает реальность, свою реальность, которая есть свойство быть , – понятию “Ego” – мое и я» [Бенвенист 1974: 293].

Нет чистых идей, никто из нас не живет чистым сознанием, – писал Балли [Bally 1935: 18]. Только в условно-абстрактном плане равенство «дважды два – четыре» может показаться совершенно нейтральным. Но рабочий, получивший днем за свой труд два франка и ожидающий получить столько же вечером, складывая эту сумму, вовсе не безразлично относится к цифре четыре. Для него «четыре» не только факт постоянного абстрактного соответствия (дважды два – четыре), но и нечто важное, существенное. В процессе коммуникации мы имеем дело не с интеллектуальными, а оценочными суждениями. Центр тяжести последних не в интеллекте, а в эмоции, аффективности, они отражают личное отношение говорящего к тому или иному факту, его думы и чувства. Интеллектуальное, бесстрастное суждение La terre tourne становится оценочным в устах Галилея, крикнувшего в лицо своим судьям: E pur si muove! «Это уже не просто научная истина, это – оценка этой истины; она представляется столь важной тому, кто ее установил, что ради нее он рискует собственной жизнью» [Bally 1935: 19].

«Таким образом, подытоживает Балли, в контакте с реальной жизнью объективные, на первый взгляд, идеи пропитываются аффективностью; индивидуальный язык постоянно стремится выразить субъективное в мысли» [Ibid.: 22]. Балли считает, что во всех случаях, когда выражается живая мысль, язык имеет, хотя бы в минимальной степени, субъективно-эмоциональный характер [78] . Даже называем мы кого-нибудь, в том числе и себя, не без экспрессии.

Согласно Балли, выражение аффективного фактора в языке преследует две основные цели: I. Выражение субъективного мира говорящего (дум, чувств, настроения и пр.), сюда же тесно примыкает выражение субъективной оценки определенной информации; II. Использование соответствующих языковых средств для определенного воздействия на другого или других участников коммуникации.

Остановимся подробнее на роли аффективного фактора в языке в интерпретации Балли.

I. По мнению Балли каждое высказывание, как правило, построено как бы из двух этажей, первым из которых, говоря современным языком, является информация, а вторым – субъективная оценка этой информации говорящим. Он писал, что мы постоянно примешиваем собственное «я» к явлениям действительности, «и последняя не отражается , а преломляется в нас, то есть подвергается искажениям, причина которых кроется в самой природе нашего “я”» [Балли 1961: 22 – 23].

Согласно Балли, в отличие от интеллектуальных суждений, в основе оценочных суждений, с которыми мы имеем дело в речи, «лежит не объективное понятие каузальности, а ориентация на субъктивную цель, это – телеологические суждения» [Bally 1935: 21]. Например, когда мы говорим Il fait chaud либо il pleut , речь идет не только о простой констатации, но и о нашем субъективном отношении к тому, о чем сообщается; мы выражаем удовольствие или неудовольствие, заинтересованность или озабоченность в связи с тем или иным явлением природы. Например, Il fait chaud мыслится при определенных условиях как «мне приятна или неприятна эта жара», «она причиняет мне зло (или добро)», «она благоприятствует или нет моим интересам»; «я смогу обойтись без зимней одежды», «мой урожай будет богатым или, наоборот, погибнет на корню» и пр.

II. Язык может использоваться не только как средство «самовыражения», но и как средство воздействия на собеседника. Самый обычный разговор – обычный для поверхностного наблюдателя – представляет собой не что иное, как желание разговаривающих подействовать друг на друга, заразить своими желаниями, стремлением «внедрить» что-либо [79] . «Язык, – пишет Балли, – предстает перед вами в качестве оружия, которое использует каждый собеседник с целью воздействия на другого, чтобы навязать свой ход мыслей» [Балли 2003: 34]. «Если вы хотите, чтобы кто-нибудь к вам подошел, вы в разных случаях скажете это по-разному; средства выражения будут меняться в зависимости от того, какие отношения связывают вас и человека, к которому вы обращаетесь, и особенно от того, что, по вашему мнению, может последовать в ответ на вашу просьбу: согласие или возражение. Отсюда бесконечное разнообразие формул: Ve n e z ! ‘Приходите!’ – Voulez-vous venir? ‘Вы хотите прийти?’ – Ne voulez-vous pas venir? ‘Не хотите ли прийти?’ – Vous viendrez, n’est-ce pas? ‘Вы придете, не правда ли?’ – Dites-moi que vous viendrez! ‘Ну, скажите, что придете!’ – Si vous veniez? ‘Может быть, вам прийти?’ – Vous devriez venir! ‘Вы должны были бы прийти!’ – Venez ici! ‘Идите сюда!’ – Ici! ‘Сюда!’. Во всех этих, таких разных высказываниях угадывается напряжение говорящего, ощущается борьба с возможными возражениями и чувствуется необходимость оказать воздействие на собеседника» [Там же: 34]. Сколько нюансов вежливости, учета возраста, социального, должностного положения, лицемерия, тонкой игры иронии и прочего может видеть наблюдательный исследователь в обыкновенном житейском разговоре! – восклицает Балли.

Новым в лингвистической науке стало изучение роли второго участника речевого акта в коммуникации. Балли отмечал, что одно и то же членение будет выражено по-разному в зависимости от собеседника или представления, которое о нем имеется. То сам собеседник является целью дискурса, что побуждает говорящего концентрировать свои усилия на эффекте, воздействии, которое он хочет произвести, то представление о собеседнике влияет на выбор средств выражения.

Несомненна заслуга Балли в постановке вопроса о языке как средстве воздействия. Эта проблематика для того периода была новой, так как ни у Шпитцера, ни у Штромейера, занятых изучением аффективности в языке с индивидуально-психологической точки зрения и стремившихся установить связь между экспрессивными формами языка и психологическим складом говорящих, она не ставилась.

Балли, несомненно, следует признать пионером прагматических исследований и одним из основателей лингвистической прагматики. Одна из ведущих фигур этого направления Освальд Дюкро признавал, что благодаря работам Балли он пришел к мысли о построении теории прагматики [Ducrot 1986: 13].

Как свидетельствуют «Тезисы Пражского лингвистического кружка», содержащие его теоретическую программу, различению «интеллектуального» и «аффективного» также придавалось принципиальное значение. «Важным показателем характеристики языка служат интеллектуальность и аффективность лингвистических проявлений . Эти показатели либо переплетаются друг с другом, либо один из них господствует над другим.

Реализованная интеллектуальная речевая деятельность имеет прежде всего социальное назначение (связь с другими). То же можно сказать и об аффективной речевой деятельности , если она стремится вызвать у слушателя известные эмоции (эмоциональная речевая деятельность)» [80] . В отличие от основателей Женевской школы пражские лингвисты в большей мере обращали внимание на взаимосвязь в языке интеллектуального и аффективного.

§ 2. Соотношение в языке интеллектуального и аффективного

Большое место в своем учении об аффективности Балли уделял вопросу о соотношении в языке интеллектуального и аффективного. В отличие от аффективного фактора, интеллектуально-логический фактор выступает, по мнению Балли, как организующее начало и «играет роль своего рода поставщика и исполнителя» [Bally 1935: 19]. Характеризуясь эмоциональностью, аффективностью, как в индивидуальном, так и в социальном смысле, язык не исключает, а предполагает участие интеллекта. Это ясно из того, что язык всякий раз выступает как организационное выражение нашего сознания. Чтобы воздействовать, эмоционально «заряжать», язык должен в каждом отдельном случае быть понятным, доступным анализу, чем-то организованным. Эту организацию, считает Балли, и обеспечивает языку интеллект, наш разум.

Хотя логический фактор и составляет «костяк» мысли, без аффективного фактора такая мысль всего лишь «скелет»: «...мысль можно представить как организм, костяк которого образует логический разум; мускулы и нервы организма – это наши чувства, наши желания, наши волеизъявления, вся аффективная часть нашего мышления; она и составляет движущий принцип; без этой нервной системы и этих мускулов чистый разум не более, чем скелет» [Bally 1935: 31].

Балли подчеркивает, что интеллектуально-логическое выступает в языке не как цель, а как средство для достижения определенной цели (вспомним, что телеологическую функцию Балли приписывает аффективному фактору).

Речевое общение, считал Балли, может в принципе произойти и без участия желаний и стремлений – интеллект, логика – только лишь понятная форма сообщения. Понимание языка невозможно без анализа. «Всякий, кто прибегает к речи для того, чтобы сообщить что-либо или воздействовать с определенной целью на собеседника, должен проанализировать и упорядочить свою мысль; первое условие для достижения цели – обеспечить понимание, а всякое понимание основывается на анализе; слова, их связь, порядок слов во фразе отражают этот анализ. Речь идет в первую очередь об операции интеллектуального порядка; однако, тем не менее очевидно, что эта операция не производится ради обеспечения понимания; понимание и анализ всего лишь средства для достижения цели» [Ibid.: 29 – 30].

Таким образом, разум, интеллект есть организатор понимания и анализа наших речевых актов. В то же время Балли казалось, что это не всегда «ум логический с его четкими “геометрическими формами”» [Ibid.: 36]. Весьма часто этот ум – бергсоновская интуиция, т. е. что-то бессознательное, «чутье жизненным нутром». Не случайно Балли цитирует при этом утверждение А. Бергсона, что «жизнь во всех отношениях многообразнее разума» [Ibid.]. Ум как интуиция отличается бессознательностью и коллективностью. Эти две черты ума-интуиции отражаются в языке. Не случайно Балли считал, что в большинстве случаев функционирование языка бессознательно. С другой стороны, языковая деятельность предполагает коллективный ум. Ведь наша фраза в разговоре должна быть «согласна с языковыми ассоциациями нашего собеседника». Она будет для собеседника тем легче, чем она бессознательней, автоматичней. И, наоборот, она будет тем труднее, чем больше аналитической работы ума она потребует от слушателя или слушателей.

Ш. Балли полагал, что наш интеллект имеет две сферы – разум и чувство; экспрессия – это область выражения чувства, а предметная информация – область выражения логической мысли. Интеллектуальное, таким образом, выступает у Балли как средство передачи чисто «предметной» или «понятийной» информации. Ее назначение – обеспечить взаимопонимание, передать информацию «беспристрастного, обезличенного» характера. Аффективное же указывает на отношение говорящего к передаваемому сообщению. Оно предполагает возможность самовыражения говорящего субъекта в процессе речевой деятельности, подразумевая неповторимость, своеобразие субъективного мира каждой личности, а также использование языка как средства воздействия.

Аффективное выступает у Балли как фактор двоякого порядка: и социального, и индивидуального: «...речь постоянно колеблется между двумя крайними точками, которые представляют собой: а) индивидуальные чувства, чисто эмоциональные побуждения и б) социальные чувства, порожденные соображениями, истоки которых находятся вне личности говорящего» [Балли 1961: 26].

Представляет интерес рассмотрение интеллектуального и аффективного в понимании Балли в рамках разграничения языка и речи Соссюром. Балли казалось, что Соссюр был слишком последовательным «интеллектуалистом» – выделенный им «язык» соответствует интеллектуальной стороне нашего мышления. Во вступительной лекции, прочитанной в 1913 г. по случаю вступления на пост заведующего кафедрой, унаследованной от своего учителя, Балли подчеркнул, что он остается в принципе верен соссюровскому разграничению языка и речи, но выделяет в «языке» периферийную область, соответствующую аффективному языку, служащему для выражения чувств, эмоций, эстетической оценки; последний как бы обволакивает «нормальный» язык и также характеризуется социальностью. Если бы аффективные элементы, которыми пронизана разговорная речь, – говорил Балли, – носили индивидуальный характер, то говорящий постоянно был бы вынужден импровизировать с целью выражения своих субъективных переживаний. Но этого не происходит, так как говорящий субъект находит нужные средства готовыми в языке. Выделяемый Балли аффективный язык служит, по его мнению, как бы связывающим звеном между языком и речью в соссюровском смысле [Bally 1913].

В опубликованной через год статье «Фигуры мысли и лингвистические формы» Балли проводил параллель между «языком» и «речью» и «интеллектуальным» и «аффективным». «Язык, – писал он, – это чисто интеллектуальная речь, к которой не примешивается аффективный элемент нашей души, иными словами, это логический, безличный, имеющий силу для всех, организованный и нормативный язык, а “речь” – это язык фантазии, чувства и воли, язык, пропитанный субъективностью и несущий отпечаток личности говорящего» [Bally 1914: 459 и сл.].

Наконец, в статье «Механизм языковой экспрессивности» (1927) Балли определяет аффективный язык как «набор средств, с помощью которых говорящие могут за пределами общего языка выражать субъективные мысли, чувства, желания, волеизъявления» [Bally 1935]. Разница между двумя «языками» – в степени абстрактности и социализации. Общему языку Балли приписывает коммуникативную функцию, а аффективному языку – экспрессивную.

Интеллектуальное и аффективное в концепции Балли находятся между собой не в отношении взаимодополнительности, а в отношении противопоставления. Еще в «Кратком очерке стилистики» Балли настаивал, что параллельно «дискурсивному», «предметно-логическому» языку существует «чувственный язык... который, вероятно, предшествовал первому... он располагает собственными средствами выражения; его словарь и синтаксис отличны от словаря и синтаксиса объективного (логического) языка». В этой работе Балли даже утверждал, что мы «говорим одновременно на двух языках» [Bally 1905: 131, 130].

Хотя Балли и писал позднее о взаимосвязи интеллектуального и аффективного [81] , главенствующее место он отводил аффективному фактору. Это привело к чрезмерному расширению сферы эмоционально-аффективного в языке. «Никогда логические формы в языке не выступают на первый план, аффективность и экспрессивность – вот что доминирует», – настаивал Ш. Балли [Bally 1935: 29].

Вывод Балли, что в языке «тенденции к коммуникации» и «тенденции к экспрессивности» выступают как непримиримые [Ibid. : 173], следует признать неправомерным. Р. А. Будагов справедливо критикует Балли: «В действительности богатое мышление человека требует для своего выражения не менее сложного и разнообразного языка, чем наши чувства; поэтому намерение Балли связать выразительные возможности речи только “с нашими чувствами” никак не может быть признано удачным» [Будагов 1961: 18 – 19].

В высказываниях Балли о роли экспрессивно-эмоциональных факторов в развитии языка можно обнаружить рациональное зерно при условии, если интеллектуально-логическое и эмоционально-аффективное не противопоставлять друг другу, а рассматривать в их диалектическом взаимодействии.

Верно подметив наличие в языке факторов интеллектуально-логического и эмоционально-аффективного порядка, Балли чрезмерно расширил сферу действия аффективного, не учитывая, что оно находится в зависимости от предметно-логического как в языке, так и в мышлении. Преувеличение роли аффективного в языке, свойственное Балли, было подмечено уже его современниками и во многом единомышленниками А. Мейе [82] и А. Сеше [83] . В статье «Два типа фразы» Сеше отметил, что как бы ни были многочисленны связи языка с жизнью, язык прежде всего инструмент взаимопонимания: коммуникативное начало должно прежде всего предшествовать экспрессивному началу [Sechehaye 1920].

Преувеличение роли аффективного, экспрессивного начала в языке привело к тому, что учение Ш. Балли о роли аффективного фактора в языке страдает односторонностью. «Слишком расширяя сферу эмоционально-аффективного в языке и слове, Балли не учитывал, – пишет Р. А. Будагов, – что слова прежде всего имеют предметно-логическое значение» [Будагов 1955: 9].

Критиком понимания Балли соотношения в языке интеллектуального и аффективного выступил Э. Косериу, который, говоря о том, что различие между «аффективными» и «логическими» формами в языке недопустимо, как недопустимо любое противопоставление «интеллектуального» и «аффективного» (или, еще хуже, «экспрессивного»), которое пытаются установить в плане «языка» или языковых элементов как таковых, справедливо подчеркивал: «Попытка установить указанное противопоставление является основным недостатком лингвистической концепции Балли: выразительность (экспрессивность) форм измеряется в соответствии с конкретной целью выражения, и нет основания утверждать, что языковой элемент, выражающий адекватным образом безразличие или уверенность, “менее выразителен”, чем другой, выражающий – также адекватным образом – желание, страх, неуверенность и т. д.». «В языке “аффективное” и так называемое “логическое” могут изучаться отдельно, ибо они являются независимыми переменными, но они не существуют отдельно» [Косериу 1963: 259].

В своем учении о соотношении интеллектуального и аффективного факторов в языке Балли исходил из неправомерного, восходящего к классическому психологическому направлению, положения о наличии нескольких сфер сознания и возможности их раздельного выражения в языке. Не случайно раздвоение мышления на интеллектуальное и аффективное привело Балли к прямолинейному перенесению этого деления на отнологические свойства самого объекта – выделению «интеллектуального» и «аффективного» языка [84] . Это привело и к противопоставлению интеллектуального и аффективного фактора, а также непомерному расширению сферы эмоционального фактора, а также непомерному расширению сферы эмоционально-аффективного в языке.

При рассмотрении соотношения интеллектуального и аффективного в языке следует основываться на положении философской и психологической науки о сложном единстве предметно-логического и эмоционально-чувственного моментов в процессе отражения сознанием человека окружающего мира. Известный отечественный психолог Л. С. Выготский определял эмоции как осознанно переживаемые и имеющие установку на смысл, непосредственно связанные с мыслительной деятельностью человека [Выготский 1956].

Противопоставление двух факторов в языке – интеллектуального и аффективного есть прямолинейное перенесение на язык противопоставления субъекта и объекта в познании. Субъект и объект – два полярных полюса любого познавательного акта. В самом общем своем значении эти понятия предполагают того, кто познает, и то, что познается. Само мышление есть объективное явление, субъективность которого определяется лишь отношением его к человеку, который в свою очередь также является объектом действительности.

Психологическая сторона деятельности субъекта – эмоции, воля, входит в содержание субъективного свойственного человеку, носителю сознания. Психологические явления являются отражением реальной действительности [85] . «Чувства, эмоциональная жизнь есть своеобразная форма отражения действительности, в которой выражаются субъективные отношения человека к миру», – писал отечественный психолог П. М. Якобсон [Якобсон 1958: 24]. Гносеологическая особенность чувств и эмоций в том, что в них содержание отражения, воздействие внешних предметов и внутренней среды организма переживаются как нечто принадлежащее субъекту. Объяснение этому, – пишет Г. Х. Шингаров, – «надо искать в самой сущности организма как особого вида системы, включая сюда те сложные психические структуры, которые характеризуют человека как индивид, личность» [Шингаров 1971: 79].

Сознание представляет собой сложную совокупность ощущений, восприятий, мыслей, идей и чувств. Эти психические процессы, состояния и формы являются единством объективного и субъективного на основе объективного. Иными словами, в каждом из них имеется то, что зависит от отражаемого, и то, что зависит от отражающего (от субъекта), что исходит из свойств действительности и что исходит из свойств человека. «Подлинной конкретной “единицей” психического (сознания), – писал С. Л. Рубинштейн, – является целостный акт отражения объекта субъектом» [Рубинштейн 1957: 264].

Раздвоение единого по своему содержанию познавательного акта допустимо только как методический прием. Закрепление же искусственного рассечения единого по своей структуре знания ведет к гносеологическому дуализму.

Таким образом, интеллект и эмоции, противопоставляемые Балли, являются не чем иным, как двумя сторонами одного человеческого и общественного сознания.

Поскольку язык является материальной формой выражения мышления, необходимо и общий субъективный характер языкового выражения рассматривать в соответствии и в единстве с общим субъективным характером познающей деятельности человека, знание, мышление которого являются вторичными по отношению к некоторому объекту. Подобно тому, как в мышлении объективное и субъективное находятся в диалектической связи, информация в языковом высказывании всегда представляет собой некоторое нерасчлененное по своей сущности единое содержание. «Всякое высказывание, – писал Г. В. Колшанский, – по содержанию является тотальным, а не дискретным, дробным (это относится ко всем видам высказывания: от так называемых нейтральных, констатирующих до любого эмоционального)» [Колшанский 1975: 118].

Таким образом, понимание Балли строения высказывания, согласно которому в каждом речевом акте создается два познавательных акта человека – сообщение о предмете и оценка этого предмета, представляется неправомерным.

Мы подробно остановились на недостатках концепции Балли. В то же время следует отметить, что учение Балли об аффективной стороне языка дает яркое представление о той важной роли, которую играет в языке экспрессивность [86] .

Балли подчеркнул, что было бы грубой ошибкой отождествлять экспрессивный момент в языке с индивидуальным творчеством говорящих. Для того, чтобы функционировать в качестве указания на те или иные переживания индивида, соответствующие языковые средства обязательно должны быть общепринятым достоянием определенной лингвистической общности, как бы мала она ни была: «Речь как социальное явление может выразить из всего духовного мира индивидуума лишь то, что доступно пониманию других; иначе говоря, можно высказать то, что думаешь, и то, что чувствуешь, лишь с помощью таких выразительных средств, которые понятны другим людям» [Балли 1961: 23].

В этом отношении он стоял в оппозиции к К. Фосслеру, считавшего, что «любая речь есть индивидуальная духовная деятельность», а общение возможно «не в результате общности языковых установлений, или языкового материала, или строя языка, а благодаря общности языковой одаренности » [Vossler 1904].

Балли хорошо показал социальный характер индивидуальной психологической реакции говорящего, зафиксированной средствами языка в его речевом акте. Язык представляет мышление как общественное сознание, а каждое индивидуальное мышление существует только в обществе.

Изучение аффективности Вяч. Вс. Иванов называет одной из задач лингвистики XXI в. «Несколько течений в лингвистике начала века (Балли и Вандриес, школа Фосслера и Шпитцер) правильно отмечали значимость аффективной стороны языка. Это направление не получило значительного развития. Между тем его выводы были бы важны не только для понимания многого в различении языков поколений (каждое последующее поколение вводит свои оценочные слова...) и темпов изменений (особенно словаря), но и для уяснения... принципов организации целого текста...» [Иванов 2004: 139].

Учение Ш. Балли об аффективном факторе в языке послужило ему основой для создания стилистики как самостоятельной лингвистической дисциплины [87] .

§ 3. Создание стилистики как самостоятельной научной дисциплины

Имя Ш. Балли у многих лингвистов ассоциируется со стилистикой. И это не случайно. Ш. Балли вошел в историю языкознания не только как один из издателей «Курса общей лингвистики» Ф. де Соссюра, но и как создатель новой лингвистической дисциплины – стилистики. Мало известен сохранившийся набросок Соссюра к выступлению на открытии в 1913 г. кафедры стилистики Женевского университета, которую возглавил Ш. Балли. Этот рукописный набросок свидетельствует о том, что Соссюр не возражал против выделения стилистики в отдельную дисциплину, но относил ее не языку, а к речи: «...лингвистика обширная область. Так, она включает две части: одна ближе к языку, пассивному хранилищу, вторая – ближе к речи, активной силе...» [CFS. 1997. № 50: 92]. Тем самым опровергается распространенное мнение, что Соссюр ограничивал анализ языка интеллектуально-логическим сосодержанием. Благодаря Балли, – справедливо отметил А. Сеше в статье, посвященной Женевской школе, – стилистика получила статус лингвистической дисциплины [Sechehaye 1927: 226].

Впервые методологические принципы стилистики как самостоятельной научной дисциплины были сформулированы Балли в 1905 г. в работе «Краткий очерк стилистики». Он писал: «Субъективная или аффективная сторона языка должна занять свое место, может быть, самое главное, в изучении экспрессивных средств, являющихся объектом стилистики» [Bally 1905: 130]. В то время, когда вышла работа Балли по стилистике, последняя была преимущественно немецкой филологической наукой. В стилистике господствовали взгляды Л. Шпитцера – языковеда, близкого по своим взглядам к К. Фосслеру. Не случайно, коснувшись термина «стилистика», Балли писал, что «это слово неприятно звучит для французского уха»; оно имеет немецкий «привкус, тем не менее этот термин является ясным и удобным, позволяющим отличать от других разделов лингвистики дисциплину, которая имеет свою собственную область исследования» [Bally 1905: 11]

Сохранив термин «стилистика» [88] , Балли употребляет его совсем в другом смысле, чем такие ученые, как Шпитцер. Немецкий языковед интересовался преимущественно письменным языком вообще или, чаще, языком определенных писателей, и анализируя выразительные средства языка с аффективной точки зрения, он уделял главное внимание эстетическим элементам. Метод Шпитцера является индивидуально-психологическим, т. е. он стремился выделить индивидуальное в человеческой психике и хотел установить, как использует человек материал своего родного языка для выражения своих собственных душевных состояний в какой-то определенный момент.

Стилистика в понимании Балли является строго лингвистической дисциплиной. Она «изучает экспрессивные средства, которыми располагает данный язык, общие приемы, употребляемые языком, для выражения в речи явлений внешнего мира, а также идей, чувств и вообще всех движений нашей внутренней жизни» [Bally 1905: 7]. В поле зрения стилистики входит весь язык.

Уже в первой работе Балли по стилистике, справедливо заметил А. Сеше в цитированной выше статье, чувствуется влияние учения Соссюра [Sechehaye 1927: 218]. Балли подчеркивает, что стилистика должна изучать экспрессивные средства языка не изолированно, а в их взаимосвязи. Если представители школы Фосслера приписывали экспрессивным явлениям языка свойство нерегулярности и индивидуальное употребление, то в концепции Балли они характеризуются социальностью и образуют систему. Он проводит дифференциацию языковых систем. А. К. Соловьева, русская ученица Балли, высказывала предположение, что «эта идея была внушена ему еще де Соссюром» [Тоддес,Чудакова 1981: 245].

Балли выделил три черты, отличающие экспрессивность языка от экспрессивности индивидуальной речи:

1. Экспрессивные знаки языка являются заранее заданными и не предполагают творческой деятельности говорящих.

2. Приемы, создающие экспрессивность, являются в значительной степени бессознательными. Наиболее характерным примером может служить мелодика.

3. Знаки языка включены в его систему и подчиняются закону оппозиции, установленному Соссюром. Значение знака понимается «не само по себе, но благодаря ассоциациям, противопоставляющим его другим знакам системы; в частности, в нашем сознании постоянно присутствует оппозиция экспрессивных и неэкспрессивных знаков» [Балли 2003: 103 – 104].

Балли проводил различие между «собственной эмоциональной окраской» и «социальной окраской». Последняя относится к социально обусловленной языковой окраске (регистровая, региональная или обусловленная социальной средой). Тем самым он заложил основы функционального подхода к стилистическим явлениям. Отношения, которые устанавливаются между словами, не имеют ничего общего с этимологическими связями, служащими в грамматике и лексикологии для построения семей слов. Разграничение синхронного и диахронного подхода к стилистическим исследованиям Балли отстаивал и впоследствии.

В своей первой работе Балли изучал главным образом характеристики экспрессивных тенденций языка в целом, область стилистических исследований и сама методика четко очерчены не были. В законченном виде свою концепцию стилистики Балли представил в вышедшей через четыре года «Trait? de stylistique». А. Мейе оценил ее намного выше «Pr?cis de stylistique», одобряя Балли за то, что на этот раз он уделил больше внимания социологическому аспекту вопроса [89] . Эта работа несколько раз переиздавлась без существенных изменений, была переведена на ряд языков. Русский перевод вышел в 1961 г. под названием «Французская стилистика» и сыграл значительную роль в развитии стилистических исследований в нашей стране.

В своей новой работе Балли более четко определяет предмет стилистики: «...стилистика изучает экспрессивные факты языковой системы с точки зрения их эмоционального содержания, то есть выражение в речи явлений из области чувств и действие речевых фактов на чувства» [Балли 2001б: 33]. Вероятно, под влиянием Ф. де Соссюра, отделяющего внешнюю лингвистику от внутренней, замечает Й. Йордан [Йордан 1971: 468], Балли различает внешнюю, или сравнительную, стилистику и стилистику внутреннюю. «Так, – разъясняет Балли в специальной статье “Стилистика и общая лингвистика”, – существуют два весьма различающихся между собой приема выявления экспрессивных характеристик языка: мы либо сопоставляем его выразительные средства с аналогичными же средствами другого языка, либо сравниваем между собой основные выразительные типы одного языка, учитывая среду, к которой они относятся, условия, в которых они могут быть использованы, намерения, обусловливающие их выбор в каждом отдельно взятом случае, и, наконец, и главным образом, воздействие, которое они оказывают на чувства говорящих или слушающих» [Bally 1912: 5]. Балли отдает предпочтение внутренней стилистике, задачи которой он определяет следующим образом: «Что касается внутренней стилистики... она пытается фиксировать отношения, устанавливающиеся между словом и мыслью у говорящего или слушающего: она исследует язык в его связях с реальной жизнью; это означает, что мысль, нашедшая выражение в языке, почти всегда так или иначе аффективна» [Ibid.: 11].

Поскольку стилистика изучает экспрессивные средства, принадлежащие в настоящее время определенной общности говорящих, ее не следует смешивать с изучением стиля. Изучение стиля, считал Балли, относится к эстетике или литературоведению, ибо под стилем подразумевается то, как пользуется языком писатель для достижения определенного эффекта художественного порядка. Стиль – всегда явление индивидуальное, стилистика, напротив, явление целостное, относящееся к языку в целом. Сколь бы ни были замечательны стиль Гюго или стиль Флобера, они, по убеждению Балли, остаются все же индивидуальными стилями и не могут служить непосредственно предметом стилистики. Балли определял следующим образом место стилистики в ряду разных отделов филологии: грамматика – это логика языка, индивидуальные стили больших писателей – это поэтика, а между ними располагается стилистика, которая изучает эмоциональные и экспрессивные средства «общего языка».

«Стилистика, – пишет Балли, – охватывает всю область языка. Все языковые явления, начиная от звуков [90] и кончая сложнейшими синтаксическими конструкциями, могут выявить ту или иную из основных характеристик изучаемого языка; все языковые факты, каковы бы они ни были, могут ознакомить нас с частицей жизни духа, с движением чувств» [Bally 1912: 15]. Балли положил начало изучению экспрессивных единиц различных языковых уровней – фонологического, морфологического, лексического и синтаксического. Он является, несомненно, основателем такого нового направления исследований, как фоностилистика. Тридцать лет спустя после выхода в свет «Французской стилистики» (1909) Н. Трубецкой посвятил целую главу своего фундаментального труда «Основы фонологии» (1939) фоно-стилистическим явлениям. Фоностилистика ставит перед собой цель установить условные звуковые маркеры, позволяющие отличать эмоциональный дискурс от неэмоционального.

Вместо исторического метода при изучении экспрессивных средств языка Балли предлагает другой метод – метод идентификации (отождествления). Сущность этого метода заключается в изучении основной идеи и разных (т. е. различными языковыми средствами) форм выражения этой идеи. Балли разработал совокупность процедур, с помощью которых многозначность (дистаксия) может быть сведена к линейности (метод разграничения), а метод идентификации позволяет восстановить моносемию [Балли 1961: 49 – 168]. «Обе эти операции, – подчеркивает Балли, – взаимно связаны между собой...» [Балли 1955: 208]. Если разграничение позволяет находить в совмещающем понятии meilleur два означаемых plus и bon , то это потому, что его сравнивают с plus mauvais , plus froid , plus tendre и т. д.; однако сами по себе такие ассоциации возможны лишь потому, что уже определено, хотя бы только приблизительно, значение meilleur ; другими словами, потому что, по крайней мере частично, его уже отождествили. И наоборот, если firmament подсказывает синоним ciel , который служит для него отождествляющим термином, то предполагается, что первое из этих слов рассматривается как простое, несмотря на его синтагматически внешний вид; другими словами, его разграничивают, одновременно отождествив.

Метод разграничения и идентификации Балли предназначал в первую очередь для стилистических исследований. Р. А. Будагов подметил, что «...учение об идентификации экспрессивных фактов потребовало анализа не только чувственной, но и логической природы самих этих фактов. Аффективная концепция “общего языка” была подорвана изнутри самим ее создателем и защитником» [Будагов 1961: 13]. Ведь для определения экспрессивной выразительности того или иного факта языка Балли требует соотносить этот факт с его логическим эквивалентом.

Л. Ельмслев [Hjelmslev 1928: 91 – 92] критиковал Балли за то, что он отправляется от содержания, чтобы прийти к форме вместо того, чтобы идти обратным путем. Метод Балли представляется Ельмслеву недостаточно лингвистическим и имеющим скорее педагогическую ценность.

Однако метод, разработанный Балли, нашел широкое применение в стилистических исследованиях.

Для того, чтобы дать полную оценку влияния Балли на развитие современной стилистики, потребовалось бы специальное исследование. Поэтому мы вынуждены ограничиться основными моментами. Во-первых, его основная работа по стилистике явилась своего рода генератором и мощным стимулом стилистических исследований, хотя они и не всегда проводились в русле предмета стилистики в определении Балли.

Известно, что Балли эксплицитно исключил изучение литературного языка из области стилистических исследований. Однако в дальнейшем многие исследователи и в нашей стране (В. В. Виноградов, Г. О. Винокур, Б. В. Томашевский, Б. А. Ларин, Л. В. Щерба и др.), и за рубежом сосредоточили внимание на стиле художественной литературы, в том числе поэзии, стиле отдельных писателей. Так, Р. Якобсон и его школа определили изучение стиля как изучение вербального сообщения в качестве произведения искусства.

Любопытно отметить, что такие французские стилисты, как Ж. Марузо, Ж. Крессо, П. Гиро – ученики Балли, отошли от установок своего учителя, ограничив область стилистики изучением стиля литературного языка. Так же как и Балли, они считали, что литературный язык использует для выражения экспрессивности потенциал общего языка, но в то же время понимали литературный язык как олицетворение использования языка в экспрессивных целях.

Многие методологические принципы функционально-стилистических исследований, выдвинутые Ш. Балли, не получили должного внимания со стороны французских лингвистов. Во французской стилистике не получили развитие его идеи, связанные с функционально-коммуникативной концепцией языка, а его проблематика функционально-стилистических исследований связывается с понятиями «уровней языка» или «стилистических регистров». Эти понятия используются для изучения языковой вариативности главным образом на основе двух оппозиций: «экспрессивность/нейтральность» и «литературная обработанность/необработанность» речи. Языковая вариативность, ограниченная этими двумя параметрами, сводится к ситуативному фактору, в то время как при рассмотрении коммуникативного аспекта функционального стиля следует принимать во внимание всю совокупность факторов социального и прагматического характера.

Работы, посвященные отдельным функциональным стилям, немногочисленны и носят преимущественно описательный характер. Значительное место занимает традиционная проблематика: описание стилистических ресурсов языка и изучение языка художественной литературы (Ж. Марузо, А. Годен, Ж. Крессо и др.).

Последние годы изучение функционально-стилевых явлений проводится французскими лингвистами в рамках рассмотрения особенностей различных типов дискурса, понимаемого как связанный текст. Типологизация дискурса проводится по двум основаниям – вертикальное членение по принципу от общего к частному и горизонтальное членение на основе социально-идеологической роли субъекта дискурса.

Логическим развитием стилистических исследований французских последователей Балли можно считать теорию поэтического языка Р. Якобсона. С его именем связано распространение в стилистике и в лингвистике понятия функций языка, в целом восходящего к Балли.

Наиболее значительное сходство между стилистическими теориями Балли и Якобсона в том, что оба исходили из предположения, что разнообразие видов коммуникации (поэтическая, экспрессивная, обусловленная средой и др.) может быть объяснено в терминах анализа отдельных видов языкового кода. Этот термин Якобсон употребляет в том же значении, что «язык» Балли.

В то время как Балли определял стилистику как изучение языковой экспрессивности, а Якобсон – изучение искусства словесности, М. Риффатер, известный представитель стилистики восприятия, предлагал оба этих подхода. По его мнению, исследование искусства словесности, или литературного стиля, представляет собой более сложную форму одного и того же феномена – языковой экспрессивности [Riffaterre 1962: 316]. У Риффатера мы также встречаем понятие взаимодействия субъективного и объективного в коммуникации. Но в отличие от Балли, сосредоточившего внимание на субъективности выражения, Риффатер стержнем своей стилистической концепции сделал субъективность восприятия.

В отличие от концепций Якобсона и Риффатера, в которых стиль рассматривается как явление речи, генеративная стилистика (Оман /Ohmann, Фаулер /Fawler, Торн/Thorne) вернулась к точке зрения Балли. Стиль снова стал рассматриваться не как исполнение, а как часть знания говорящего о структуре своего языка, т. е. часть языковой компетенции.

Ш. Балли заложил основы функциональной стилистики. Им впервые была дана научно обоснованная классификация стилей французского языка. В его работах не используется термин «функциональные стили». Этому понятию соответствуют типы речевой коммуникации, к которым Балли относил разговорно-фамильярный, просторечный способы выражения, жаргоны, научный и административный типы коммуникации, литературно-художественный язык, профессионально-терминологический язык.

Методологическую значимость для функционально-стилистических исследований сохраняют такие положения концепции Балии, как системный характер экспрессивно-стилистических средств. Он впервые поставил вопрос о стилях как системных образованиях в их отношении к общеязыковой системе.

В работах Балли по стилистике содержатся высказывания, которые в дальнейшем были положены в основу разработки лингвистических и экстралингвистических критериев выделения функциональных стилей на основе их функций и соотнесенности с определенной сферой общественного сознания. Он стремился выделить стилевые черты, характеризующие разговорный, научный, административный языки. Так, в научном языке в соответствии с особенностями научного мышления Балли выделял такие черты, как объективность, безличность [Балли 1961: 144].

Большое развитие стилистические идеи Ш. Балли получили в отечественном языкознании, послужив стимулом для развития таких направлений, как функциональная стилистика, стилистика текста, прагматика стиля, сопоставительная и историческая стилистика.

Нельзя не согласиться с переводчиком на русский язык «Trait? de stylistique fran?aise», известным специалистом по стилистике К. А. Долининым в том, что «эта книга... до сих пор представляет собой богатейший источник ценных научных идей, из которых далеко не все получили развитие в современной науке, в частности, в рамках той дисциплины, которая сегодня именуется стилистикой» [Долинин 1978: 3].

В работах Балли по стилистике представлено сопоставительное изучение языков в синхронном плане и вне зависимости от их генетической связи, которое сформулировано как особая исследовательская задача. Сопоставительная стилистика позволит установить в первую очередь сходные черты, а затем и различия. Под различиями Балли, в частности, имел в виду отсутствие явлений, характерных для одного языка, в другом, различия в природе образов, в образной речи, в социальной окраске экспрессивных фактов. Для того, чтобы сопоставительные исследования были плодотворными, необходимо изучать всю систему экспрессивных средств каждого языка в целом. Сопоставительно-стилистические исследования, намеченные Балли, были продолжены во Франции в специальной серии работ под заглавием «Библиотека сравнительной стилистики» [Vinay, Darbelnet 1958; Malblanc 1961].

Предмет и задачи сопоставительной стилистики пока еще четко не определены. «...сопоставительная стилистика, – пишет К. А. Долинин, – как лингвистическая дисциплина еще не построена или, во всяком случае, еще не достроена; а то, что нам сегодня предлагают под этим названием, чаще всего не в меньшей мере относится либо к сравнительной типологии , либо к теории перевода , чем к стилистике» [Долинин 1978: 86].

У сопоставительной стилистики имеется собственный предмет исследования: сопоставление функционально-стилистических систем двух языков. С предметом связаны и задачи сопоставительно-стилистических исследований: сравнение общей системы функциональных стилей, особенности дифференциации стилей на подстили и жанры, различия в архитектонике функционально-стилистических единств. Таким образом, сопоставительно-стилистические исследования не должны ограничиться сопоставлением системы экспрессивных средств двух языков.

Главный вопрос методологии сопоставительной стилистики – основа сопоставления. У Балли в качестве основы сопоставления выступали образные средства двух языков. Однако расширение предмета сопоставительной стилистики, предполагающее проведение сопоставительно-стилистических исследований как «сверху», на уровне системы экспрессивно-стилистических средств, так и «снизу», на уровне текста, требует поиска новых основ сопоставления. В качестве основы сопоставления предлагались так называемые универсальные стилистические категории: выразительность/нейтральность, динамичность / статичность, обобщенность / конкретность и др. [Гак 1983: 258]. В имеющихся работах по сопоставительной стилистике за основу сопоставления обычно берутся определенные части языковой системы (фразеология, словообразование, морфологические и синтаксические средства).

За основу сопоставления должны быть приняты стилистические, а не общеязыковые категории – функционально-стилистические единства. Сопоставление функционально-стилистических единств – функциональных стилей, подстилей и жанров – предполагает анализ как «сверху», на уровне системы, так и «снизу», на уровне текста. Оперирование же стилевыми чертами удобно тем, что они представляют собой синтезирующие понятия, объединяющие экспрессивно-стилистические средства разных языковых уровней [Кузнецов 1988].

Ш. Балли поставил на повестку дня вопрос о создании сопоставительной стилистики европейских языков. Следуя за А. Мейе [91] , наличие общих стилистических черт в европейских языках Балли объяснял все возрастающим сближением языков европейского континента в силу многочисленных и разнообразных связей между населяющими его народами в области материальной и духовной культуры. «Сходные вещи не могут быть выражены слишком различными способами; духовная общность отражается в языке и в отношениях между языком и мышлением» [Балли 1961: 41]. Общность в области материальной и духовной культуры, складывающаяся в Европе (Балли называет эту общность «европейским психическим складом»), проявляется в языке своеобразной европейской стилистикой. Эта гипотеза Балли с сочувствием была встречена некоторыми языковедами. В частности, румынский языковед Й. Йордан предлагал проверить эту гипотезу экспериментально: «...было бы любопытно предпринять лингвистическую анкету для сбора как можно более богатого и разнообразного материала, на основе которого можно было бы затем создать исследование по общеевропейской стилистике» [Йордан 1971: 479 – 480] [92] .

Широкие сопоставительно-стилистические обобщения, основанные на исследовании многих языков, только начинаются в современной лингвистике.

Глава II Грамматическое учение Женевской школы

§ 1. Синтаксическая теория А. Сеше

Эта теория изложена наиболее полно в его фундаментальной работе «Очерк логической структуры предложения» (1926) и представляет исторический и научный интерес в трех отношениях. Во-первых, Сеше явился пионером синтаксических исследований в синхронии. Во-вторых, это был первый опыт изучения синтаксических отношений в синтагматическом и парадигматическом плане на основе соссюровской дихотомии языка и речи. В-третьих, говоря современным языком, был намечен когнитивный подход к представлению синтаксических категорий и связей, рассмотрению грамматических категорий как мыслительных коррелятов.

Название книги Сеше может создать иллюзию, что в центре его внимания находилась проблематика логики и грамматики. Но это не так. Как справедливо отметил известный современный французский грамматист Ж.-К. Шевалье: «Главным намерением Сеше было осуществить лингвистическое исследование: логика и психология выступают не в качестве основы, а как предметы ссылок» [Chevalier 1995: 236].

Проблема соотношения логических и грамматических категорий, составляющая часть более общей проблемы соотношения языка и мышления, сложна и многообразна. Она включает в себя рассмотрение таких вопросов, как соотношение понятия и слова, суждения и предложения, умозаключения и способа его выражения в языке, словосочетания и типов проявляющихся в них логических связей, логической абстракции и абстракции грамматической, частей речи и категорий мышления в связи с различными ступенями абстрагирующей деятельности нашего мышления, и ряд других.

В истории языкознания выделяются три основных направления в решении проблемы соотношения логики и грамматики. Для логического направления логика и грамматика – это равноприродные явления, согласно психологическому направлению – предмет логики отличен от предмета изучения грамматики; существует и третья точка зрения, согласно которой логика мышления простого человека часто расходится с так называемой научной логикой.

Логическое направление прочно держалось в языкознании и особенно в школьных грамматиках вплоть до середины XIX в. В логическом направлении получили свое окончательное оформление и развитие идеи, характерные для грамматики Пор-Рояль, восходящие в конечном счете к Аристотелю. Проблема логики и грамматики решалась представителями этого направления (К. Беккер, Ф. Буслаев и др.) в плане отношения их как органического единства, тождественного внутри себя.

На смену логицизму пришло психологическое направление. Возникновение нового направления в языкознании объясняется, с одной стороны, бурным развитием психологии и, с другой, отрицательной реакцией лингвистов на логицизм, оказавшийся неспособным разрешить многие вопросы развивающейся науки о языке. Представители одной разновидности психологической школы признали вообще незаконной саму проблему отношения логики и грамматики (Штейнталь и др.), а представители другой разновидности этой школы превратили данную проблему в проблему противоречия логики и грамматики (Дейчбейн и др.). И в том и в другом случае проблема отношения логики и грамматики оказалась повернутой в сторону доказательства несовпадения, противоречия логических и грамматических категорий.

Некоторые представители языковедческой науки (Есперсен и др.) пытались преодолеть тот раскол в теории, который был вызван противостоящими направлениями – логическим и психологическим. Их усилия подчас приводили к механическому объединению двух противоположных концепций.

Такие лингвисты, как М. Дейчбейн [Deutschbein 1919], стремились примирить психологию и логику с грамматикой. Развитие мышления и языка, по мнению Дейчбейна, идет по трем ступеням – психологической, логической и грамматической. Трем ступеням развития соответствует три слоя предложения – грамматический, психологический и логический.

Психологический синтаксис далеко не всегда существовал, так сказать, в чистом виде. В ряде концепций психологического синтаксиса (В. Вундт и др.) имел место возврат к логике для объяснения субстрата синтаксических явлений, но чаще всего уже не в старых формально-логических рамках, а в духе апперцептивной психологии, которая, хотя и являлась психологией представлений, заключала в себе некоторые элементы структурного понимания психических явлений, характерного для психологии мышления. В таком случае психологический синтаксис становился, по сути дела, логико-психологическим. Для него была характерна более динамическая, чем в формально-логической грамматике связь логических и языковых категорий, позволяющая учитывать конкретные преломления устанавливаемых грамматических категорий, функциональный подход к языковым явлениям.

Период во французской грамматике первых десятилетий ХХ в. – время написания работы А. Сеше «Очерк логической структуры предложения» – характеризовался решительным преобладанием интересов к проблемам современного языка, в чем можно видеть влияние учения Ф. де Соссюра. Женевские лингвисты выступали против внесения историзма в синхроническое рассмотрение грамматических явлений [Bally, Sechehaye 1928].

Необходимо отметить, что психологический подход к языковым явлениям был весьма распространен во французской грамматике ХХ в. (Ф. Брюно, Ж. Ван Гиннекен, Ж. Галише, К. де Бур и др.).

Подобно представителям психологизма в грамматике, Сеше ставил синтаксис в тесную связь со структурой речевого акта общения с учетом роли говорящего в акте речи и соотношения между говорящим и слушающим. Учение о логико-грамматической структуре предложения развивалось им в связи с подходом к языку, который представлялся как средство выражения всех сторон психической деятельности, а главное – как средство общения. В связи с этим предложение объявлялось многослойным, разноплановым высказыванием, в котором содержится несколько мыслей, лежащих в разных плоскостях (грамматическая, логическая и психологическая).

В 10 – 20-е гг. ХХ в. психология представлений все более и более отступает перед различными видами «целостной психологии», господствующее положение занимает психология мышления (Вюрцбургская школа, А. Бине). Понятие «образа», разработанного Бине [93] , было использовано Сеше в качестве психического коррелята частей речи.

В «Лингвистическом энциклопедическом словаре» [94] выделяются три направления психологизма в науке о языке: 1) находящееся в оппозиции к логическим и формальным школам в языкознании, 2) ориентированное на психологию как на методологическую базу, 3) стремящееся исследовать язык в его реальном функционировании и употреблении. Очевидно, психологизм Женевской школы относится к третьему направлению.

В этот же период бурно развивается детская психология. Стремление при выяснении генезиса какого-либо грамматического явления опереться на «данные детского языка» очень характерно для Сеше, который свое учение о «дограмматическом» и «грамматическом» стремился применить для объяснения становления грамматических структур [95] . Сначала в статье «Два типа предложения» (1920), а затем в работе «Очерк логической структуры предложения» (1926), привлекая данные работ по лингвистике и психологии детской речи, Сеше старался показать, каким образом произошел переход от одночленной к двучленной фразе. Одночленную фразу Сеше определяет как простую фразу, выражающую изолированную идею (впоследствии Сеше назвал ее «монорема») [96] , например, admirable , vains efforts , а двучленную фразу – как фразу-суждение («дирема», по терминологии Сеше), то, что обычно мы называем двусоставным предложением: le soleil brille , cet home est bon . Моноремами, по мнению Сеше, начинают говорить дети, и, вероятно, так же некогда начинали люди [97] : «Нам представляется, что фраза-представление относится к наиболее естественной и самой элементарной форме языка. Когда ребенок начинает говорить, он строит фразы, состоящие из одного члена» [Sechehaye 1920: 8].

При таком подходе, естественно, предполагается, что на самых ранних этапах речевого общения единицы коммуникации состояли из одних «предикатов», которые экспонировались исключительно ситуацией общения [98] . «В обычном акте общения с помощью монорем конкретные обстоятельства представляют по преимуществу Субъект фразы, а слово, обычный языковой знак, является его Предикатом» [Сеше 2003б: 29]. В этих рассуждениях он, однако, не учитывает, что и древнейшее предложение уже должно было заключать в себе известные элементы диалектики, а следовательно, и известные элементы обобщения. Нельзя было бы понять, как исторически перешел человек от одночленных предложений к двучленным, если бы уже на древних этапах развития языка предложение не заключало в себе известных, хотя быть может еще и примитивных, обобщений.

По мнению Сеше, одночленная фраза, несмотря на сопровождающие ее жест и мимику, – средство далеко не достаточное для выражения мыслей, особенно в связи с усложнением самой мысли; такое положение неизбежно приводит к тому, что ребенок с развитием мышления и языка ищет и находит более сложные формы выражения. Так, например, вместо того, чтобы коротко сказать: bobo , ребенок сообщит нам, показав на руку: bobo doigt . «Такая двучленная фраза, – писал Сеше в “Очерке логической структуры предложения”, – отличается от моноремы только более сложным характером сообщения. Как и монорема, такая фраза нуждается в опоре на ситуацию... в своей внутренней структуре она содержит нечто более интеллектуальное, чем монорема, во всем остальном она напоминает эту последнюю; она соответствует более высокой стадии развития мышления» [Sechehaye 1926: 23 – 24]. Части такой фразы, представляющие собой промежуточный этап в становлении фразы-суждения, соотносятся как определяемое и определяющее (по терминологии Сеше, «главный и дополнительный член»). В качестве примера Сеше приводит атрибутивные конструкции типа L’oiseau chantant . Тем самым предполагается, что генетически и исторически атрибутивные конструкции древнее предикативных [99] . «Если бы речь зашла об установлении порядка предшествования двух конструкций: cheval blanc и cheval est blanc мы отдали бы предпочтение первой по той простой причине, что отношения в ней выражены менее эксплицитно и менее сознательно» [Sechehaye 1926: 38] [100] . Однако языковое общение в этой стадии привязано к наглядной ситуации, которая неизбежно накладывает на мышление отпечаток конкретности.

Наивысшей стадии развития мышления соответствует фраза-суждение [Sechehaye 1920: 10]. Наличие грамматически выраженного субъекта, «выступающего в качестве “заместителя” ситуации и других экстралингвистических элементов, означает тем самым начало освобождения от обстоятельств и от других элементов того же рода» [Sechehaye 1926: 28]. Субъектно-предикативная структура открывает перед ребенком возможность выражать «относительные понятия, связанные с отстоящими во времени фактами, прошлыми, будущими или воображаемыми; его мысль, а вместе с нею и речь, обретает свободу, мысль освобождается от связи с конкретным моментом» [Ibid.: 29]. Фразе-суждению Сеше приписывал коммуникативную функцию, а фразе-представлению – экспрессивную. «Фраза-суждение противопоставляется еще фразе-представлению как средство коммуникации средству выражения. Бессубъектная фраза подобна языковому рефлексу, который возникает под действием внезапного импульса; напротив, субъектная полная фраза выражает полную мысль и формулирует ее таким образом, чтобы обеспечить ее понимание» [Sechehaye 1920: 10]. Исходный принцип рассуждений Сеше, согласно которому в основе первоначального развития лежал аффект, а само развитие языка представляет собой его интеллектуализацию, был характерен для многих философов [Трофимова 1972: 8] и лингвистов [101] .

Субъектно-предикатной структуре Сеше отводил центральное место в грамматической системе языка. «...в развитии синтаксиса языка как инструмента мысли и коммуникации фраза-представление играет только второстепенную роль, в то время как фраза-суждение, то есть фраза с субъектом и предикатом, стала основным принципом, центральным органом всякого грамматического механизма» [Sechehaye 1926: 30].

Таким образом, Сеше выделяет три этапа становления фразы-суждения: монорема – дирема, члены которой соотносятся как главный и дополнительный член (principal et compl?ment) – субъектно-предикатная дирема. Логико-психологическим механизмом образования фразы-суждения является последовательное сжатие, уплотнение монорем [102] . Генезис двучленной фразы-суждения объясняется соединением в речи «путем первоначальной координации, лежащей в основе любой мыслительной операции», монорем, закрепившихся в дальнейшем в качестве субъектно-предикатных структур. Вот как описывает первый этап этого процесса Ш. Балли, который в учении о монореме и диреме, отмечает Р. А. Будагов, близок А. Сеше [Будагов 1955: 405]. «Обратимся к языку в его зачаточном состоянии и к детскому языку, на котором монорема ‘coucou’ будет означать что-то, производящее звук “ку-ку”, например, птицу, а другое слово – предложение – frrt – легкий шум, слышимый, например, при взлете птицы... И то и другое предложение можно произносить независимо, соответственно различным обстоятельствам. Но может случиться и так, что один и тот же человек сначала констатирует присутствие птицы, а затем уже видит, как она взлетает. В его речи эта последовательность выразится в форме: Coucou! – Frrt!, где каждая из обеих монорем, отделенных друг от друга ощутительной паузой, получит свою самостоятельную интонацию. ...Такое отношение мы будем называть сочинением» [Балли 1955: 64].

Дальнейшее уплотнение монорем приводит к образованию диремы, члены которой находятся в отношении РС (главного и дополнительного члена, по терминологии Сеше). У Балли второму этапу сжатия монорем соответствует так называемая сегментированная фраза. Такой подход закономерно привел к стиранию граней между сочинением и подчинением: «Логическое подчинение выделяется из чистого сочинения последовательными этапами и может развиться в различные психологические типы со всевозможными промежуточными стадиями» [Sechehaye 1926: 21]. Наконец, на третьем этапе сжатия мы получаем полное объединение двух членов. Дирема приобретает статус субъектно-предикатной структуры (отношение SP, по Сеше) или «связанное предложение», по терминологии Балли [103] .

Заслуживает внимания попытка Сеше связать развитие синтаксических структур с развитием мышления. Однако экскурсы Сеше в факты детской речи [104] и индивидуальной психологии не обладают достаточной доказательной силой.

Ж. Вандриес правильно заметил, что «детский язык нам указывает только, как усваивается уже организованный язык, но он нам не сможет дать никакого представления о том, чем мог бы быть язык в начале своего развития... ребенок возвращает только то, что ему дали... он оперирует только элементами, данными ему окружающими... он совершает подражательный акт, но не творческий, не самодовлеющий» [Вандриес 1937: 20].

Итак, по Сеше, в своем развитии от дограматического состояния до грамматического субъектно-предикатная структура проходит три этапа: монорема – дирема, члены которой соотносятся как главный член и дополнение (РС), – субъектно-предикатная дирема (отношение SP). Трем этапам становления логико-грамматических структур соответствуют три вида фундаментальных отношений: сочинение, главный – дополнительный член (РС), логический субъект – логический предикат (SP). Последние два вида отношений носят подчинительный характер. Поскольку субъектно-предикатная дирема образуется у Сеше в результате различной степени сжатия монорем, а понятие «степень» как качественно, так и количественно весьма неопределенно – закономерно заключение, что границы между сочинением и подчинением «размыты».

Сеше заложил основы изучения семантических аспектов онтогенеза сиктаксиса. В дальнейшем психолингвистическое исследование подтвердило, что именно овладение предикативностью составляет основу развития синтаксиса ребенка.

Три указанных вида отношений Сеше считал универсальными, логическими: они имеют место как между компонентами сложного предложения, так и между членами простого. Грамматическое выражение трех фундаментальных видов отношений Сеше задумал показать в работе «Очерк логической структуры предложения».

Изложение своего учения о логико-грамматической структуре предложения Сеше начинает с того, каким образом могут выражаться три универсальных типа отношений в простом предложении. Если эти отношения Сеше относил к плану логики, то части речи (классы слов, по его терминологии) – к психологическому плану. Части речи определялись Сеше как языковые корреляты соответствующих психических представлений (?бразные категории). Сеше ставит вопрос: «каким образом этим различиям в категориях соответствуют различия, основанные на трех типах основных отношений, как логика проецируется на план воображения». Исследуя вопрос о взаимоотношениях логических категорий и частей речи, Сеше исходит из того положения, что язык обладает своими особыми качествами, предназначенными для грамматического выражения связей понятий.

Основным пунктом анализа грамматической системы языка, по мнению Сеше, должна быть простая двучленная фраза. Задача анализа состоит в изучении всех детерминативов, группирующихся вокруг двух членов предложения. «Можно показать, – писал позже Сеше, – что в своих основных формах синтаксис целиком основан на развитии одного типа фразы, в котором субъектом является существительное, а предикатом – глагол или прилагательное (со связкой во французском языке). С этими элементами сочетаются либо присущностные, либо реляционные дополнения. Номинальные формы глагола и придаточные предложения представляют собой не что иное, как более сложные комбинации тех же исходных элементов» [Sechehaye 1944: 24].

Отношение сочинения, по мнению Сеше, с грамматической точки зрения не представляет затруднений. Сочинение характеризуется Сеше как относительное единство членов, основанное на отношении их следования, или как внешняя связь, свободная от логического отношения. Таким образом, сочинение у Сеше выступает как отношение соположенности и как будто не имеет ничего общего с двумя другими видами логических отношений.

Как же грамматически выражаются в простом предложении логические отношения субъекта и предиката и главного и дополнительного члена? Первый тип логического отношения представлен грамматическим подлежащим и грамматическим сказуемым. Сеше выделяет два типа предикатов: присущностный предикат и внешний, или реляционный, предикат. Ниже мы остановимся на причинах такого деления.

К присущностному предикату Сеше относил глагольный предикат, адъективный предикат (именное составное сказуемое с предикативным членом, выраженным прилагательным) и субстантивный предикат (именное составное сказуемое с предикативным членом, выраженным существительным без предлога), например, Ce livre est un roman . Тесная грамматическая связь между субъектом и предикатом (согласование в лице, числе, роде) соответствует, по мнению Сеше, психологической присущности – тесной смысловой связи двух членов. Отсюда и название предикатов.

Наряду с присущностным предикатом, Сеше выделял внешний, или реляционный, предикат. Под последним он имел в виду именное составное сказуемое с предикативным членом, выраженным именем существительным с предлогом [105] , например, Le chien est sous la table. В таких случаях, считал Сеше, «субъект и предикат сближаются в силу отношения, которое существует только в мысли говорящего субъекта и выражение которого остается имплицитным [Sechehaye 1944: 60]. В реляционном предикате, писал Сеше, «независимо от наличия или отсутствия связки, предикат выражает чистое отношение, а сама связка – просто предикативное отношение» [Ibid. : 78]. В отличие от присущностного предиката, реляционный предикат не согласуется с субъектом, их связь соответствует отношению между главным членом и реляционным дополнением. «Любое понятие, к какой бы категории оно ни принадлежало, может быть определено отношением к внешнему по отношению к нему понятию, которое обязательно будет понятием сущности» [Sechehaye 1926: 66 – 67].

Примерами реляционного дополнения могут служить предложное сочетание существительного с существительным: un homme sans courage ; предложное сочетание прилагательного с существительным: bon pour les animaux ; предложное сочетание глагола с существительным: grimper sur un arbre ; лат. similes libro . Нетрудно заметить, что во всех случаях имеется в виду грамматическая связь управления.

Транзитивность Сеше понимал в широком смысле: «Если мы определим транзитивность как неполноту главного понятия, перед нами сразу же откроются гораздо более широкие перспективы. Транзитивные глаголы не будут больше ограничиваться глаголами действия, направленными на объект в специальном смысле слова; appartenir а ‘принадлежать кому-н.’, который требует дополнения, обозначающего обладателя, aller а ‘идти, ехать куда-н.’, который влечет за собой указание места, также является транзитивными глаголами» [Сеше 2003б: 76]. Таким образом, Сеше не проводит дифференциации между переходными и непереходными глаголами в традиционном понимании. А. Сеше, подобно А. М. Пешковскому [Пешковский 1956: 269, 271], интерпретирует традиционное понятие переходности/непереходности не формально, а функционально, как наличие или отсутствие необходимой связи между глаголом и его дополнением. Более того, транзитивностью, согласно Сеше, могут обладать и другие части речи. «Существуют транзитивные прилагательные: если я говорю Cet habit est bon а jeter ‘Этот костюм годится на выброс’, я употребляю прилагательное bon в значении, которое оно получает только благодаря вводимому им зависимому слову» [Сеше 2003б: 76]. Под транзитивными прилагательными Сеше имеет в виду прилагательные типа semblable , voisin , utile , capable , образующие конструкцию сказуемого. Сам Сеше трехчленное сказуемое не выделяет и, подобно А. А. Шахматову [Шахматов 1927], рассматривает элементы, следующие за связкой, как словосочетание. Транзитивными по природе Сеше считает связку, предлоги, союзы. Таким образом, части речи Сеше рассматривает с точки зрения их потенциальной сочетаемости с другими частями речи.

Помимо реляционного дополнения Сеше выделял присущностное дополнение. Он писал, что любая идея: субстанции, процесса, качества – может более точно определяться посредством другой идеи. Итак, у Сеше, в отличие от традиционной точки зрения, определяться могут не только существительные, но и другие части речи. Детерминативом существительного служит прилагательное, между ними устанавливается тесная грамматическая связь – согласование. Присущностным дополнением глагола является наречие. Этот класс слов, считает Сеше, играет по отношению к глаголу ту же роль, что и прилагательное – по отношению к существительному. Так, например, общее понятие процесса courir подразделяется на ряд более мелких специальных понятий посредством таких детерминантов, как lentement , rapidement , vivement , habilement , gauchement и т. д. Прилагательное и наречие в свою очередь также определяются наречиями, которые, чаще всего, являясь идентичными по грамматической форме, логически отличаются от наречий, глаголов тем, что выражают только различия в степени: tr?s , peu , assez , trop , extr?mement , m?diocrement , nullement , extraordinairement .

Нетрудно заметить, что под категорию присущностных дополнений Сеше подводит не только атрибутивные отношения, но и обстоятельственные. Определение обстоятельственных отношений как детерминативных отнюдь не случайно. Оно вытекает из логического понятия подчинительной субординации. «Логическая концепция подчинения неизбежно приводит к отождествлению подчинения с детерминацией» [Br?ndal 1943: 72].

Соотношение между логической и грамматической структурой предложения Сеше не представлялось параллельным. Хотя «Очерк логической структуры предложения» был задуман как исследование по логическому и грамматическому анализу фразы, Сеше не ограничивается чисто формальной стороной проблемы, а стремится показать и коммуникативный аспект предложения, сближаясь в этом отношении с Ш. Балли, уделявшим много внимания коммуникативному аспекту предложения. Сеше ставит вопрос: «...в самом ли деле субъект и предикат, главный и дополнительный член, выделяемые грамматическим анализом, всегда будут субъектом и предикатом, главным и дополнительным членом также и с точки зрения психологии?» [Sechehaye 1926: 119]. Он отвечает на этот вопрос негативно: «Языковое выражение предстает, с одной стороны, заключенным в свои традиционные формы, функционирование которых носит автоматический характер и которые в силу присущего им свойства в большей мере сохраняют логический характер; с другой стороны, оно выступает в своей природной свободе и энергии. Все окказиональные или освященные узусом случаи расхождения, которые можно наблюдать между грамматическими и логическими формами, объясняются этим конфликтом» [Ibid. : 216 – 217].

Части речи трактуются Сеше не как «имманентные» логико-грамматические категории, а функционально. Функциональный подход к частям речи развивал также А. Фрей: «...грамматические категории, отнюдь не являясь простым измышлением Аристотеля, действительно воспринимаются как таковые говорящим субъектом в силу тех отношений формы и функций, которые служат для классификации знаков в памяти и речи» [Frei 1929: 136]. Функциональный подход женевских лингвистов к частям речи закономерно привел к разработке учения о транспозиции (подробно см. § 4 этой главы).

Несогласованность между логическими и грамматическими категориями Сеше выявляет не только в процессе анализа простого предложения, но и в процессе изучения организации сложного предложения. Между компонентами сложного предложения он выделяет те же три фундаментальных вида отношений, что и между членами простого предложения.

В определении «сочинения» у Сеше заметны колебания. С одной стороны, это отношение внешнего порядка, не оставляющее места для логического отношения, а с другой стороны, сочинение определяется как относительное единство, основанное на отношении следования. Последнее предполагает логическую связь. Эти колебания, справедливо отмечает Ж. Антуан [Antoine 1959], объясняются тройственным подходом Сеше к структурной организации предложения. С одной стороны, как мы отмечали, Сеше выделяет логические отношения, а с другой, – грамматические формы этих отношений, уделяя в то же время место психологическим представлениям, являющимся необходимым «посредником» между логическими функциями и лингвистическим выражением. С логической точки зрения, сочинение у Сеше выступает как чисто формальный процесс, а если стать на лингвистическую точку зрения, то мы оказываемся перед проблемой логического отношения («относительное единство компонентов»).

Сеше анализирует три типа сочиненных предложений:

1. La nuit ?tait noire, le vent souffl ait, il faisait un froid terrible.

2. Il pleut, je reste.

3. Ars longa, vita brevis.

В первом типе, – пишет Сеше, – «каждое предложение выражает характерную черту всей совокупности, и эти черты столь же прочно связаны в пределах этого более общего единства, как могут быть связаны глаза, нос и рот в понятии лица» [Сеше 2003б: 149 – 150]. Это отношение чистой координации, и оно соответствует первому виду фундаментальных отношений: А – А. В двух других случаях, продолжает Сеше, имеет место более тесная логическая связь. Второй тип сочиненного предложения Il pleut, je reste содержит факт и его следствие, третий – Ars longa, vita brevis представляет собой противопоставление двух фактов, из которого имплицитно следует более сложная мысль. Отношения между компонентами второго и третьего типа предложений соответствуют, по мнению Сеше, логическому отношению субъекта и предиката (S : P), так, например: Il pleut – субъект, je reste – предикат.

В своем понимании сочиненных предложений А. Сеше близок Ш. Балли. В работе «Общая лингвистика и вопросы французского языка» Балли писал: «Два предложения считаются сочиненными, если первое предложение служит темой второго [Балли 1955: 65]. Если мы заменим собственные термины Балли «тема» и «повод» соответственно на «субъект» и «предикат» в смысле Сеше, станет ясным, что сочиненные предложения у Балли соответствуют предикативно-сочиненным у Сеше.

Тип сочиненных предложений, соответствующих логическому отношению SP, говорит Сеше, входит в обширный класс грамматических конструкций с имплицитной логикой (в них ни логические, ни психологические отношения грамматически не выражены). Этот тип сочинения Сеше называет «предикативным сочинением». Предикативно-сочиненные предложения, выделенные Сеше, представляют собой разновидность сложносочиненных предложений, получивших название соположенных и лишь гораздо позже привлекших внимание исследователей. Заслуга А. Сеше, подчеркивает Ж. Антуан, в том, что «нарушив осторожное молчание поколений грамматистов, Сеше решительно заявляет: нет категории заданных, незыблемых логических отношений, называемых сочинением, которому в плане выражения соответствует некоторый набор средств, список которых изучается со времен античности в школе». По мнению Сеше, существует собственно сочинение, «если хотите, “чистое сочинение” и “нечистое сочинение”, в котором равновесие членов, под которым он понимает основание сочинения относительно ассоциированных членов, в той или иной мере нарушается в результате установления иерархии, разумеется, имплицитной предикативной природы. Такой вывод Сеше извлекает из своих исследований. Преимущество такого подхода в том, что он позволяет избавиться от заранее установленных логических рамок и открыть таким образом путь исследователям, стремящимся изучать конкретную языковую реальность» [Antoine 1959: 256].

Подчинение в общем виде определяется Сеше как логическая связь между главным и дополнительным членом и рассматривается прежде всего как логическое «вклинивание» одного предложения в другое, создающее логическое целое. Сеше обращает внимание на терминологическую нестрогость таких понятий, как «главное» и «придаточное» предложение.

Сеше высказал мысль о стертости границ между сочинением и подчинением [106] , которые представлялись ему не диаметрально противоположными, а соприкасающимися на своих периферийных участках.

Сочинение: Je d?sep?rais de le voir – et il arriva.

Предикативность: Je d?sesp?rais de le voir – il arriva.

Подчинение: Je d?sesp?rais de le voir – quand il arriva.

Мысли А. Сеше о соотношении сочинения и подчинения представляют несомненный интерес для развития общей теории сложного предложения.

Учение Сеше о логико-грамматической структуре предложения представляет собой попытку определить взаимное отношение между грамматикой, логикой и психологией. Он считал, что эта проблема входит составной частью в круг теоретических вопросов языкознания. Логические категории у Сеше выступают не как логическая сущность мышления, а выводятся из отношений между синтаксическими структурами и служат для выражения связей понятий. Сеше подчиняет логику языка воле говорящего. Сам акт логической предикации не задан объективно, а является производным от акта коммуникации. Таким образом, логические категории представляют собой скорее некоторое актуальное отношение членов предложения, а не движение самой мысли. Логические понятия не находят в языке раз и навсегда данного словесного выражения, более того, одно и то же понятие может быть выражено разными классами слов.

Различая, так же как и Балли, интеллектуальное и аффективное, Сеше связывал акт речи с действием автоматизма двух типов. Первый – строгие грамматические правила – относится к разуму, второй – языковые средства выражения чувств – к психологии. К средствам автоматизма второго типа Сеше относил разного рода отступления от прямого порядка слов, интонацию, не являющуюся автоматическим явлением, восклицания. Эмоционально-экспрессивные факторы нарушают строгий порядок синтаксических отношений. Сходные рассуждения мы встречаем в «Грамматике “Пор Рояль”», методологической основой которой является рационализм XVII в. «По отношению к грамматике они (фигуры речи), безусловно, представляют собой ее нарушения, но в отношении языка они выступают его украшением и подчас открывают нам его совершенства» [Арно, Лансло 1990: 209 – 210].

Психологическую экспликацию грамматических категорий Сеше напоминает психологизм Ж. Галише в его работе «Очерк психологической грамматики современного французского языка» [107] . Галише утверждает, что грамматическая проблема является «в сущности, проблемой психологической» [Galichet 1947]. Основываясь на такой концепции грамматики, он сосредоточивает внимание на грамматической форме выражения понятий и на концептуальном сходстве различных классов слов. Классификация частей речи, предложенная Галише, основывается на фундаментальном сближении разных классов слов, например, существительные и местоимения объединяются им в «именной класс».

Учение Сеше о логико-грамматической структуре предложения привлекает внимание своим функциональным подходом к грамматическим явлениям. Изучая организацию внутренней структуры предложения, Сеше переносит центр тяжести исследования на его коммуникативный аспект. Он не ограничивается чисто формальной стороной проблемы логико-грамматической организации предложения, но и показывает сдвиг между логическими и грамматическими категориями, имеющими место в речи. Это расходится со все еще встречающимся мнением,что Сеше является представителем логицизма в грамматике. Сеше можно упрекнуть в отсутствии строгого различия между частями речи и членами предложения, а также в психологизации логических категорий. Можно обнаружить и ряд непоследовательностей в трактовке соотношения логики, грамматики и психологии. В оправдание Сеше можно сказать, что эта проблема до сих пор относится к числу наиболее запутанных и спорных в грамматике.

Несомненная заслуга Сеше в том, что им намечен когнитивный подход к изучению синтаксических отношений, вытекающий из коммуникативной и мыслесозидающей функции языка. Соотнеся части речи со стоящими за ними мыслительными категориями, Сеше наметил описание системы частей речи в когнитивном плане. Он выделил перцептивный аспект – отношение высказывания к действительности и концептуальный аспект – содержание синтаксических форм и высказываний. Тем самым он ставил вопрос, каким образом целостная ситуация (уровень перцепции) с ее процессуальными признаками отражается в оформлении синтаксических структур и синтаксических связей. Им намечен и типологический подход к этой проблематике: межъязыковые расхождения в оформлении синтаксических структур дают основание говорить о своего рода разных синтаксических менталитетах.

Учение Сеше о логико-грамматической структуре предложения оказало влияние на голландского лингвиста К. де Бура, объяснявшего в своих работах [Boer 1947] многие грамматические явления «тенденциями психологического порядка». Идеи, сформулированные Сеше, эксплицитно или имплицитно присутствуют и в работах последующих синтаксистов – Л. Теньера, Г. Гийома, Л. Ельмслева, затем Ж. Антуана, синтаксическом учении Пражской школы (использование Д. Скалта понятий психологического субъекта и предиката).

§ 2. Общая теория высказывания Ш. Балли

Наряду со стилистикой и учением об актуализации весьма продуктивной для развития лингвистических исследований стала теория высказывания Балли. Он один из первых предпринял глубокий анализ логико-коммуникативной структуры предложения. В теории Балли следует выделить два аспекта: 1) отношение между модусом и диктумом и 2) отношение между темой и ремой.

Теория высказывания Балли основана на активности мыслящего субъекта: «Мыслить – значит реагировать на представление, констатируя его наличие, оценивая его или желая» [Балли 1955: 43]. В мысли объединены три вида суждения: о факте, его ценности и проявление воли. Таким образом, к своему учению об интеллектуальности и аффективном Балли добавляет третий фактор. Это свидетельствует о деятельностном подходе к мышлению, понимании его как активности субъекта, проявление его внутреннего состояния в момент дискурсивного акта.

Центральное место в теории высказывания Балли занимает понятие модуса и диктума – основных частей высказывания. Модус отражает сам акт речи, отношение субъекта к тому, что он сообщает, а диктум представляет то, что сообщается. Во фразах Je sais qu’il arrive и Je veux qu’il vienne je sais и Je veux являются модусами, а il arrive и il vienne – диктумами. Формой полного выражения обоих частей высказывания является сложноподчиненное предложение с придаточным дополнительным. Модус в нем выражен главным предложением, а диктум – придаточным.

Балли исходил из того, что язык является инструментом, одновременно обеспечивающим коммуникацию и выражение мыслей. Эта идея, имеющая длительную традицию среди грамматистов, восходит к грамматике Пор-Рояль: язык служит для «выражения наших мыслей», «дух других людей благодаря способности к слову может постичь все наши помыслы и все разнообразные движения нашей души» [Арно, Лансло 1990: 89, 90]. Отсюда определение предложения Балли: «Предложение – это наиболее простая возможная форма сообщения мысли» [Балли 1955: 43]. При этом неясно, следует ли понимать предложение как единицу языка или реализацию этой единицы в речи.

В то же время имеется существенное различие между формулировкой Балли и грамматикой Пор-Рояль. Балли говорил о «сообщении мысли», а грамматика – о «выражении мысли», «движении нашей души». Иначе говоря, Балли рассматривал возможность того, что сообщаемая мысль не является мыслью говорящего субъекта и не представлена как таковая. Это различие отражается на семантическом описании предложений, поскольку смысл предложения для Балли – это то, что оно сообщает.

Согласно Балли любая мысль разлагается на активный, субъективный элемент и на пассивное, или объективный элемент, представ ление. Сходный бинарный операционный подход обнаруживается у многих современных философов языка, например, в теории речевых актов, разработанной Серлем. Сторонники этой теории утверждают, что смысл высказывания заключается в приложении некоей иллокутивной силы (приказание, утверждение, вопрос и т. д.) к некоторой пропозиции, или содержанию. Изучение иллокутивных сил относится к прагматике, а пропозиций – к семантике логического типа. Точка соприкосновения между этой современной теорией и представлением мысли у Балли в том, что субъективный элемент (реакция) у Балли соответствует прагматической иллокутивной силе, а объективный – пропозиции.

В то же время различное отношение иллокутивной силы и «реакции» (Балли) к высказыванию обуславливает характер субъекта, к которому они относятся. Субъектом иллокутивного акта может быть только говорящий субъект, автор высказывания. Для Балли смысл предложения – это мысль, а мысль – реакция на представление. Для их обозначения, как уже отмечалось, Балли использует понятия средневековой философии – модус и диктум. Смысл любого предложения всегда представлен в форме «некто имеет такую-то реакцию на такое-то представление». Первый элемент этой бинарной семантической оппозиции – модус, тот, кто реагирует, – называется «модальным субъектом», а тип реакции называется «модальным глаголом». А диктум – это представление объекта реакции. Таким образом, семантическая структура предложения всегда имеет вид: модус (= модальный субъект + модальный глагол) + диктум, и эта структура может быть в разной степени эксплицитной.

Предложение является эксплицитным, когда его можно разделить на сегменты в соответствии с семантической структурой, т. е. различать в нем два сегмента, представляющих модус и диктум, а внутри модального сегмента различать составляющее модальному субъекту, и составляющее, соответствующее модальному глаголу. Например:

Je crois que cet accus? est innocent;

Je veux que vous sortiez;

Les astronomes pensent que la terre tourne;

Mon mari a d?cid? que je le trompe.

Два последних примера показывают, что модальный субъект, т. е. субъект, которому приписывается сообщаемая мысль (тот, кто реагирует на представление), не обязательно совпадает с говорящим субъектом. Они также показывают, что модус не является модальностью с точки зрения грамматики и логики, т. е. отношением говорящего к выраженному содержанию. Эти примеры свидетельствуют о невозможности приравнять выраженную реакцию к реакции, представленной в высказывании. Фраза, произнесенная женой, очевидно, не выражает реакцию, передаваемую предложением, т. е. реакцию мужа на то, что его обманывают. Выражением этого мнения могло бы стать высказывание мужа, произнесенное в соответствующий момент: Elle me trompe . В этом, как уже отмечалось выше, расхождение с иллокутивной силой философов языка.

Следует отметить, что Балли сам обращал внимание на возможность расхождения между говорящим и модальным субъектом, «и даже наличие нескольких субъектов». «Модальным субъектом может быть и чаще всего бывает сам говорящий субъект... но он может включать и другие субъекты: Nous ne croyons pas qu’il pleuvra “Мы не думаем, что пойдет дождь”, причем один или несколько: Galil?e, les astronomes affirme (nt) que la terre tourne “Галилей, астрономы утверждает (-ют), что земля вертится”, а также неопределенный субъект: On croit que le roi est mort “Полагают, что король умер”» [Балли 1955: 45].

Балли не ограничивается, говоря современным языком, анализом поверхностных структур, но и приближается к современному анализу глубинных структур, рассматривая имплицитные предложения, в которых модальность не выявляется в определенном сегменте. Модальный субъект отсутствует в высказываниях типа Il faut que vous cessiez de fumer , в котором модальный глагол, выраженный безличным оборотом Il faut , свидетельствует, что диктум является объектом решения, но не уточняется, к какому модальному субъекту должно быть отнесено решение. Им может быть в зависимости от ситуации говорящий либо авторитет, от имени которого выступает говорящий. Иногда даже отсутствуют вместе модальный субъект и модальный глагол, например, в Il pleut = Je constate qu’il pleut.

Согласно Балли любое высказывание на глубинном уровне может содержать модус, субъект которого будет тождественен говорящему субъекту. Так, в случае высказывания Mon mari a d?cid? que je le trompe никто не помешает ввести в него имплицитный ассертивный модус типа Je trouve que , приняв в качестве диктума целое Mon mari... trompe . В данном случае модальный субъект приравнивается к говорящему субъекту.

Балли предостерегал против смешения двух субъектов. «Но если мыслящий субъект даже тождественен говорящему субъекту, то все же нужно стараться не смешивать собственную мысль и сообщенную мысль . Это различие имеет очень большое значение; оно объясняется характером и функцией самого языкового знака» [Там же: 45 – 46]. Наиболее показательным примером совпадения двух субъектов является ложь. Например, свидетель говорит на суде: «Этот человек виновен», зная, что он не виновен. Другим примером может служить ирония. Няня говорит ребенку: «Шлепай, шлепай по грязи! До чего твоя мать обрадуется!»

Таким образом, учение Балли о модусе и диктуме опровергает утверждение Н. Хомского о том, что лингвистика после В. Гумбольдта ограничивалась анализом поверхностных структур.

Анализ Балли предложений с имплицитной структурой сближается с более поздним анализом философов языка. Балли рассматривал случаи, когда модальность включается в диктум «в форме прилагательного, выражающего суждение или оценку» [Там же: 54]. В качестве примера он берет высказывание Ce fruit est d?licieux , которому он приписывает семантическую структуру «мне доставляет удовольствие его есть», в котором имеется модальный субъект je «я», модальный глагол avoir le plaisir «иметь удовольствие» и диктум Je mange ce fruit «Я ем этот фрукт». Если прилагательное d?licieux «восхитительный» входит в диктум, как считает Балли, то следует допустить, справедливо отмечает О. Дюкро, что «понятие “диктум” означает сущность того же порядка, что и означающее» [Ducrot 1986: 23], которое объединяет два означаемых, одно из которых относится к модусу (я испытываю удовольствие), а другое – к диктуму (глагол ‘есть’).

Если оставить в стороне устаревшую терминологию, то анализ Балли представляется вполне современным. Он вписывается в дебаты, которые в философии языка разделяют аскриптивизм и дескриптивизм. Дескриптивисты видят в любом декларативном высказывании описание или представление реальности, констатируя, что те или иные объекты имеют определенные свойства или находятся в определенных отношениях. Аскриптивисты, напротив, вслед за Остиным допускают, что дескриптивный аспект во многих высказываниях представляет собой своего рода маску, скрывающую основную функцию, в значительной степени отличную от констатации. Так, предложение Cet h?tel est bon служит прежде всего приписыванию объекту – отелю качества «быть хорошим».

Дескриптивный же анализ выявляет в том же предложении за видимой, поверхностной дескриптивностью, сближающей это предложение с Cette table est rouge , речевой акт рекомендации, не имеющий отношения к утверждению: перформативная перифраза этого выражения будет «я тебе рекомендую этот отель». Отметим, что при рассмотрении приведенного предложения в отрыве от контекста, ситуация позволяет принять обе трактовки, как дескриптивную, так и аскриптивную.

Анализ Балли прилагательного d?licieux близок Остину. Разница в том, что непрезентативная часть высказывания согласно Балли связана с ментальным отношением, в то время как у представителей школы Остина речь идет об иллокутивной силе.

Более сложным, по мнению Балли, является случай, когда «прилагательное совмещает значения объективного качества и субъективной оценки: Ce sermon est monotone “Эта проповедь однообразна = Мне скучно слушать эту проповедь, потому что она однообразна” [Балли 1955: 55]. Если прибегнуть к канонической схеме «модус – диктум», то в данном примере следует признать наличие двух модусов: «Я слушаю» и «Я нахожу», относящиеся соответственно к диктумам «Я слушаю эту проповедь» и «Эта проповедь однообразна». Такая возможность рассматривалась в эпоху Балли другим лингвистом – Ф. Брюно, который признавал возможность выделения двух модальностей в Ce vieillard, peut-?tre, respectable, le m?ritait [Brunot 1922: 508].

Одна модальность, утвердительная, касается того, что заслуживает старик, другая выражает сомнение относительно его респектабельности. Для Брюно, верному грамматической традиции, модальность выражает отношение говорящего к содержанию высказывания, а для Балли, в соответствии с его концепцией, в данном примере субъект говорящий и субъект модальный совпали бы.

Рассматривая «приемы сообщения», Балли добавляет к модусу и диктуму третий элемент семантической структуры – прием сообщения. Предложение La terre tourne логически означает «я ставлю вас в известность, что (сообщение), что я убежден (модальность), что земля вертится». Таким образом, к ролям говорящего и модальных субъектов добавляется третья роль – сообщаемого субъекта, обозначаемого je в je vous fais savoir «я ставлю вас в известность». Различие между сообщаемым субъектом и модальным субъектом соответствует выражениям «ставить в известность» и «быть убежденным».

Различие трех субъектов используется в анализе нарративного акта, разработанного французским семиотиком, членом группы «Тель кель» [108] Ж. Женетом. По его мнению, писатель, понимаемый как историческая личность (Пруст, Бальзак и др.), сочиняет историю или, по крайней мере, придает ей литературную форму и тем самым не принадлежит больше самому повествованию, благодаря которому оно создано. Используя терминологию Балли, говорящий субъект не входит в смысл высказывания. Повествователь в концепции Женета может быть приравнен к сообщаемому субъекту. С другой стороны, «способ видения» повествователя в нарративном акте обладает характеристиками модальности [Genette 1972].

Такое же трехчастное членение использует О. Дюкро в своей теории полифонии [Ducrot 1985]. Он проводит мысль, что говорящий субъект, реальный производитель высказывания, не имеет положенного ему места в семантической структуре высказывания. Дюкро вводит понятие субъекта высказывания, понимаемого как автор точек зрения, выраженных в высказывании. Функции субъектов Дюкро соответствуют сообщаемому и модальному субъектам Балли.

В концепции семантической структуры предложения Балли можно выделить разные уровни приема сообщения – от имплицитного ( La terre tourne «Земля вертится») до эксплицитного ( Je vous dis, moi, que je sais que la terre tourne «я вам говорю, что я знаю, что земля вертится»). То, что в лингвистической философии называют «маркер иллокутивного акта», выражаемого перформативными глаголами или словами с прагматической функцией, описываемых Балли как соединение глагола коммуникации с модальным глаголом: affirmer означает «утверждать, говорить, что веришь», dire que + subjonctif «говорить, что хочешь, чтобы...» То же самое имеет место в случае вопросительного оборота Est-ce que . Например, Est-ce qu’il pleut? «Идет дождь?» означают «Я вас спрашиваю, идет ли дождь», где с перформативной точки зрения сочетается «желание узнать ч.-л. у к.-л. и сообщение этого желания» [Балли 1955: 60]. Существуют точки соприкосновения между примерами Балли и анализом перформативных высказываний, разработанным лингвистической философией. С позиции последней эффективность вопроса как коммуникативного акта состоит в том, что тот, кому адресован вопрос, поставлен перед необходимостью дать на него ответ.

Говорящий субъект и сообщаемый субъект не совпадают в случае несобственно-прямой речи, изучению которой Балли уделял большое внимание [109] [Bally 1930]. В высказывании Un monsieur d?sire parler а Madame «Г-н желает говорить с госпожой» субъект и глагол сообщения не несут на себе маркированности коммуникативной функции в плане соотношения с реальным субъектом. Этот акт высказывания может быть интерпретирован следующим образом: говорящий субъект (служанка) сообщает, что модальный субъект (господин) ставит в известность о своем желании поговорить с хозяйкой служанки.

Учение Балли о модусе и диктуме, наряду с лингвистической философией (О. Дюкро), оказалось продуктивным и для многих других направлений лингвистических исследований: изучение номинативного аспекта высказывания, сложной фразы, анализа наклонений глагола, синтаксической структуры разговорной речи. Следует упомянуть успешное применение этих понятий для функционального изучения диалога [Арутюнова 1970]. Имеется опыт использования понятия «модуса» в трансформационной грамматике для конструирования фразовых показателей глубинных структур [Kawamoto 1967], а модуса и диктума вместе – для разграничения предложений с различной модальностью [Kawamoto 1970].

У Балли нет эксплицитного определения высказывания, но имплицитно под ним понимается соединение структурно-семантической схемы предложения с его модально-коммуникативным, функциональным аспектом, что проявляется прежде всего в интонации. С другой стороны, под высказыванием Балли понимаются разные имплицитные формы, когда в речи опускаются, восполняемые ситуацией, члены предложения. При этом он расширял понятие высказывания до паралингвистических средств выражения (жесты, мимика). Основанием для их выделения служат «функциональные эквиваленты», выступающие в качестве критерия коммуникативной соотнесенности высказываний с разной степенью эксплицитности. В таком представлении высказывание Балли сближается с фразой С. Карцевского и А. М. Пешковского.

Балли, наряду с чешскими лингвистами (В. Матезиус), принадлежит приоритет в разработке учения об актуальном членении предложения, получившего чрезвычайно активное развитие, особенно в нашей стране. Любое высказывание с точки зрения информативной нагрузки включает две части: тему – часть, известную говорящему и слушающему, и рему – новая часть информации (повод и тема в терминологии Балли, совпадающие в коммуникативном плане с модусом и диктумом) [Балли 1955: 46]. «Повод – это то, что важно для говорящего, тема – это то, что полезно для слушающего» [Балли 2003: 209]. Порядок этих элементов может быть AZ или ZA: Cette lettre (A), je ne l’ai jamais re?ue (Z) «Это письмо (А), я его никогда не получал (Z)», Je ne l’ai jamais re?ue (Z), cette lettre (A) «Я его никогда не получал (Z), это письмо (А)».

Важным средством актуального членения высказывания Балли считал интонацию, синтаксической функции которой, наряду с С. Карцевским, он уделял большое внимание [Bally 1941a]. Интонация и пауза позволяют различать повод и тему в сегментированном предложении. Как указывает сам Балли, до него «этот существенный факт либо почти не учитывался, либо игнорировался вообще» [Ibid.: 210]. Балли обращал внимание на то, что мелодика интонации «зависит от характера модальности высказывания – идет ли речь об утверждении, вопросе, приказании, восклицании, выражающем гнев, удивление и т. д. и т. п.» [Ibid.]. Таким образом, оба аспекта теории высказывания Балли – структурно-семантический и коммуникативно-функциональный – оказались чрезвычайно плодотворными для современной лингвистики. Во французской грамматике понятия повода и темы употребляются в другой терминологии. Так, Б. Потье различает в высказывании тему и формулирование. Он выделяет два класса «формулирования»: коммуникативные (относящиеся к модусу, по терминологии Балли) и описательные (отражающие качественно-количественные модификации объектов и относящиеся к диктуму) [Potier 1974].

Современная грамматическая теория высказывания в известной мере продолжает направление, намеченное Ш. Балли. В общей теории высказывания французские лингвисты различают понятие ?nonc? (высказывание, продукт речевого акта), и enonciation (акт высказывания). Последнее понятие охватывает говорящего субъекта, его намерения, ситуацию и другие стороны акта речи. Эта проблематика рассматривалась Э. Бенвенистом, Ж. Дюбуа, О. Дюкро, Д. Менгено и другими французскими учениками. Д. Менгено отмечает, что «исследования высказывания, которые ассоциируются с такими именами, как Ш. Балли, Р. Якобсон, Э. Бенвенист и А. Кюльоли, вписываются в плане анализа дискурса в типично европейскую проблематику размышления о языке» [Maingueneau 1991: 107].

§ 3. Синтагматический синтаксис А. Фрея

Отличительная черта синтагматического синтаксиса Фрея в том, что он разрабатывался на основе основных понятий доктрины Соссюра: различение языка и речи, линейность языкового знака, язык как система значимостей. С другой стороны, на формирование синтаксиса Фрея оказали современные ему направления: дескриптивизм Блумфилда в плане идентификации синтаксических схем и теория синтаксических функций Ельмслева, основанная на понятии зависимости между единицами сложного выражения. Это проявляется, в частности, в антименталистском направлении его синтаксических исследований, о чем он говорит сам, критикуя ономасеологический подход Ж. Дамуретта и Э. Пишона, аргументируя свою точку зрения цитатой из студенческих записей лекций Соссюра: «...обманчиво думать, что можно войти в область чистого смысла, когда занимаешься синтаксисом» [Frei 1957: 26].

В соссюровской терминологии синтаксис можно определить как изучение отношений in praesentia между лингвистическими единицами сложного выражения языка. Такого рода отношения Фрей называл «тактическими» и противопоставлял их «нетактическим» (ассоциативным или парадигматическим), существующим in absentia. Он ставил перед синтаксисом три задачи: 1) установить, с какими единицами он имеет дело, 2) выяснить, каким образом эти единицы сочетаются между собой, образуя сложные выражения, 3) изучить регулярные отношения, которые могут существовать между различными выражениями и классами выражений.

Фрей предлагает решения этих задач: 1) существуют два основных вида синтаксических единиц: а) значимые сегментные единицы, представляющие собой означающее сложного знака; б) несегментные единицы, которые на основе двух или более монем образуют сложную единицу, не являющуюся простым сложением составляющих сегментов. Для обозначения этих единиц Фрей ввел термины «дез» (от греч. «связи») и «катен» [Frei 1954b: 29].

2) Комбинация двух или нескольких монем, которые образуют значимую единицу благодаря несегментным дезу или катену, представляет собой синтагму: «синтагма – объединение, по крайней мере, двух монем в единицу высшего порядка» [Frei 1941: 51]. «Это два базовых элемента, с одной стороны, сегментные знаки, а с другой – катен, служащий для их комбинации» [Frei 1962: 139]. Синтагма может быть морфологической ( parl ait , arriv?-e , m?cham-ment ) или чисто синтаксической ( il va , quelle phrase ) либо комбинацией той и другой (англ. my neighbour’s home , фр. Je m’en fich-isme ). Внутренний состав синтагмы, как правило, не является однородным, т. е. не является чисто последовательным или аддитивным, и соответствует различающимся отдельным структурным типам, основанным на многочисленных отношениях между непосредственно составляющими синтагм в соответствии с образующими их несегментными единицами.

3) Сходства системного характера между различными структурными типами как на семантическом уровне, так и на уровне морфосинтаксического выражения, т. е. по сути трансформационные отношения, были описаны и проанализированы Фреем еще в 1929 г. [Frei 1929] под названием транспозиция (подробнее ч. II, гл. II § 4).

Для представления синтагматического синтаксиса Фрея его целесообразно сравнить с дескриптивизмом и глоссематикой, которые соответственно делают акцент на описании структурных схем, свойственных каждому языку, и на общей природе отношений зависимости. Отличительной особенностью синтаксиса Фрея является также разграничительная линия между реляционным подходом, касающимся схем, и категориальным подходом, касающимся классов форм.

Реляционная концепция синтаксиса предполагает определенную точку зрения на понятие зависимости. Для установления и определения зависимостей между составляющими синтагм Л. Блумфилд предложил формальный критерий, основанный на возможности замены одного из составляющих целой синтагмы [Блумфилд 1968]. Однако «этот критерий, – писал Фрей, – требует тщательного рассмотрения не только в том, что касается различных случаев, которые могут представиться в английском языке, но также в отношении его применимости к универсальности языков, понимаемой в смысле теоретической лингвистики Сеше» [Frei 1956: 162]. Требование универсальности, которое выдвигает Фрей, предполагает эксплицитное формулирование более сложной версии текста на субституции, пригодной для синтаксического анализа разных языков. Выдвинутый Фреем методологический постулат универсальности и разработанные на его основе процедуры синтагматического анализа представляют собой оригинальный вклад Фрея в структуральный синтаксис.

В двух номинальных группах английского языка, включающих качественное прилагательное ( fresh milk ) и указательное местоимение ( this milk ), согласно Блумфилду ядром является существительное. Фрей же показал, что в действительности детерминатив является не сателлитом, а ядром группы, в состав которой он входит, как об этом свидетельствуют следующие субституции: some teeth ( are decayed ) / some ( are decayed ) субституция возможна, в то время как some teeth are decayed / * teeth are decayed – субституция не допустима [Frei 1955]. Этот вопрос он проанализировал более детально в статье о трех типах номинальных конструкций [Frei 1956]. В результате он пришел к выводу, что по крайней мере в английском, французском и других европейских языках предлоги, союзы (сочинительные и подчинительные) и даже маркеры, частично вопросы ( qui? , o? и др.) [Frei 1970] являются ядрами групп, в которые они входят. Этот подход значительно отличается от того, который предлагал Блумфилд и его школа.

Фрей предложил методологический постулат обобщения критерия субституции, в соответствии с которым анализ, приемлемый для класса в целом, может быть распространен на анализ каждого элемента этого класса. Этот постулат является одним из методологических принципов Фрея и позволяет выйти за пределы отношений знаков in praesentia, то, что Бюиссенс называл «дискурс», и достичь уровня синтаксических отношений in absentia, т. е. придать синтаксису ассоциативное или парадигматическое измерение. Данный подход можно рассматривать как развитие грамматических идей Соссюра.

К важности учения парадигматических отношений при разработке синтагматического синтаксиса Фрей пришел в результате анализа исключений, не укладывающихся в прокрустово ложе дистрибутивного синтаксиса Блумфилда. Постулат Фрея, а также тот факт, что аутентичная экзоцентричная конструкция не может быть приравнена к эндоцентрической, в то время как некоторые эндоцентрические конструкции могут соответствовать экзоцентрическим, приводят к заключению, что целый класс предложных групп основан на эндоцентрической структуре подчинительного типа, в которой предлог является ядром.

Таким образом, подход Фрея основан на функциональном критерии, который устанавливает отношения зависимости между классами сегментных единиц и рассматривает синтагму не только как линейную комбинацию единиц, но и как комбинацию синтаксических позиций, каждая из которых может быть в принципе занята классом единиц, в результате чего синтагма Фрея сближается с синтагмой Пайка. Используя свой метод субституций, Фрей пришел к интересному выводу о существовании во французском языке частичного артикля множественного числа [Frei 1957: 79].

В одной из своих заметок Соссюр писал: «...мы говорим исключительно синтагмами и, возможно, существует механизм, в соответствии с которым мы имеем типы синтагм в голове, и в тот момент, когда мы их употребляем, мы приводим в действие ассоциативные группы» [Saussure 1957: 82]. Последние определяются Фреем как нетактические классы единиц. Одновременно с расширением текста на субституцию имеет также место расширение понятия синтаксической структуры, которое становится намного более абстрактным, чем у Блумфилда или Ельмслева.

Блумфилд и Ельмслев говорили только о трех возможных конфигурациях отношений зависимости между двумя лингвистическими единицами на синтагматическом уровне: а) детерминация (у Ельмслева селекция; у Блумфилда подчинительная эндоцентрическая конструкция) между ядром и спутниками, б) взаимная зависимость (солидарность, экзоцентрическая конструкция), ни одно составляющее которой не является ядром, в) эквивалентность (комбинация; сочинительная эндоцентрическая конструкция), каждый составляющий которой может быть ядром. Эти структурные типы не исчерпывают все логические возможности, поскольку они не учитывают последовательность единиц, не связанных между собой отношениями в конструкции более высокого порядка (например, восклицания и фразы, состоящие или сводимые к одному слову). Для анализа таких случаев Фрей вводит понятие синтаксической независимости как особый случай структуры, основанной на общем понятии зависимостей [Frei 1967].

Фрей предложил способы схематического представления результатов синтаксического анализа посредством структурных деревьев и таблиц с двойным входом – матриц. Он также разработал процедуры трансформирования синтаксических графов в матрицы.

Фраза Pierre venait tr?s souvent может быть представлена следующей фигурой, где Pierre venait – отношение взаимной зависимости, за которой следуют два последовательных ответвления: односторонняя зависимость ядро – спутник venait souvent и спутник – ядро.

В матрице четыре синтаксические единицы, конституирующие фразы, симметрично перенесены на ось абсцисс и координат.

Цифра 1 означает зависимость, 0 – независимость. Например, пересечение абсциссы tr?s и координаты souvent следует читать: tr?s зависит от souvent , соответственно, souvent управляет tr?s [Frei 1967: 180 – 181].

Фрей строит деревья зависимостей с помощью графического кода, который включает четыре типа отношений, основанных на видах зависимости: независимость представлена вертикальной линией |, сочинение – весами ?, односторонняя зависимость (детерминация) – боковым разветвлением ? либо ?, взаимная зависимость – в форме конька [Frei 1966]. Матрица позволяет определить отношения между любой парой единиц, фигурирующих в анализируемом варианте. Фрей использовал также другой вариант матриц. Знак «+», вписанный в ряд соответствующей единицы, указывает на зависимость этой единицы от единицы, фигурирующей в начале колонки, где находится знак «+» (знак « – » просто свидетельствует об отсутствии зависимостей).

Схематически эти четыре рассмотренных возможности могут быть представлены следующим образом:

Эти процедуры Фрей применял и для анализа морфологических синтагм при условии, что они разлагаются на монемы. Применение постулата Фрея позволяет сделать вывод, что в качестве ядра выступают окончания, например, walk – ed .

Преимущества синтаксических графов в их наглядности, обобщенности, а матриц – в компактности, простоте. Они позволяют избегать пересечения линий графов, в частности, в таких конструкциях, как сегментированные фразы. Материальное преимущество матриц – возможность перенесения их на перфокарты, которые могут быть использованы при составлении программ автоматической обработки текстов с использованием вычислительной техники.

Таким образом, в концепции Фрея зависимость – понятие не дескриптивного или методологического плана, а теоретического. «В той форме, которую ей придает Фрей, – пишет Р. Амакер, – это понятие позволяет развить соссюровскую семиологию (его общую лингвистику) путем ограничения ее применения к артикулируемым знакам (к комплексным выражениям) и тем самым придать ей метатеоретический анализ, позволяющий создать собственную синтаксическую теорию» [Amacker 1975: 113].

О том, что, разрабатывая свою концепцию синтагматического синтаксиса, Фрей стремился учесть и парадигматические отношения, свидетельствует предложенный им метод редукции синтагм [Frei 1966]. Редукция представляет собой операцию свертывания синтагмы и сведение ее к основным составляющим элементам. Редукция синтагм предполагает широкое понимание синтагматики, как изучение не только связей, существующих между элементами синтагмы, но и системы, включающей также парадигматические отношения. Фрей выделил три способа осуществления редукции: конкретный, геометрический и с помощью формул [Ibid. 1966].

Существуют две формы конкретных редукций: вычитаемая и глобальная, которые могут комбинироваться. Вычитательная редукция заключается в опущении в высказывании элементов, не являющихся необходимыми для его функционирования: Il aime la chasse -> Il aime . Глобальная редукция имеет целью заменить составные части синтагмы простыми единствами: Il aime la chasse -> Il l’aime . Конкретная редукция является этапом, предшествующим линейному представлению, с помощью формул, синтагматической структуре высказываний. В связи с включением в синтагматический анализ парадигматических связей для представления отношений односторонней зависимости в синтагме «определяемое + определяющее» Фрей предложил формулу обобщающего характера S ( n ) – отношение включения между членами одного класса. Например, belle voix можно заменить на la voix , но обратная субституция не практикуется.

Явление редукции синтагмы связано с вопросом изменения выражаемого ею значения. Исходные и редуцированные высказывания различаются по своему семантическому содержанию, но это, по мнению Фрея, не имеет существенного значения, поскольку «анализ нацелен исключительно на синтагматическую структуру» [Ibid.: 42].

В ряде работ Фрей предложил два других способа синтагматического анализа, которые могут быть применены для построения общего синтаксиса, т. е. не связанного обязательным образом с сегментированностью единиц. Фрей развивал два подхода – реляционный и категориальный, которые трактовались по-новому, что можно рассматривать как попытку достичь их единства.

Категориальная точка зрения связана с понятием «деза» (от греч. desis – связь), которым Фрей называет «грамматические категории, указывающие на отношения взаимной зависимости, связывающие между собой некоторые знаки внутри более или менее сложной синтагмы в качестве определяемых и определяющих» [Frei 1954: 29]. Например, во фразе Il m’a fl anqu? trois coups: а la t?te, au bras et au dos определяемое Il и его определяющие me , trois , coups , а la t?te , au bras и au dos каждое соответствует определенному дезу. Дез – лингвистический знак, поскольку у него есть собственное означающее (например, падежное окончание во флективных языках) и собственное означаемое (т. е. функция, соответствующая определенной синтаксической позиции), например, функция субъекта, выраженная дезом «экспозитив» [Frei 1954: 44]. Введение понятия «деза» можно рассматривать как стремление установить внутреннюю иерархическую организацию синтагматических конструкций.

Важной в методологическом отношении является статья Фрея «Сложная лингвистическая единица» (1962), в которой ставится вопрос о реляционном параметре синтаксических фактов в более универсальном плане, чем в случае анализа в терминах зависимости. Фрей исходил из места в «Курсе» Соссюра, при интерпретации которого сталкивались с большими трудностями до тех пор, пока Р. Годель не прояснил его на основе анализа рукописных источников [Godel 1957: 173 и сл.]. В синтагме «значимость знака в целом никогда не равна сумме значимостей его частей; poir Ч ier не равно poir + ier» [Соссюр 1977: 164]. В этой не до конца ясной формулировке знак сложения означает обычную линейную последовательность, в то время как знак умножения подчеркивает особую природу конструкции и ее роль в образовании семантической значимости целого. Фрей записывает эту формулу более семантическим способом: poir Ч ier = (poir + ier) x , означающее, что синтагма – это совокупность элементов (poir + ier), объединенных с помощью фактора x [Frei 1962: 133]. По определению этот фактор х является несегментной сущностью, независимой от сегментных элементов, образующих материальный корпус синтагмы. Являясь значимостью, фактор х является знаком («катен» в формулировке Фрея), включающим означающее (катенан) и означаемое (катене) [Ibid.]. Таким образом, концепция знака Фрея шире, чем это принято в соссюровской лингвистике.

Катене является семантической значимостью структурной схемы, реализуемой соответствующей синтагмой. В отличие от деза, имеющего категориальную природу, катене имеет чисто реляционную природу. Катене в принципе соответствует тому, что обычно называют синтаксическим отношением, и не совпадает с означаемым синтагмы. Разница между ними была показана Р. Уэлсом: «Назовем план подобных синтагм моделью... модели имеют значения, а значение синтагмы является функцией значений морфем, из которых она состоит, и модели, по которой она образована... Франц. deux cents означает “две сотни”, значение модели – “умноженное на”, а cent deux означает “сто и два”, значение модели – сложение» [Wells 1947: 9].

Фрей полемизирует с Н. Хомским, считавшим, что понятие «грамматическое» не совпадает с понятиями «значимый», «семантический». Анализируя часто приводимые Хомским примеры Coloress ideas sleep furiously и Furiously sleep ideas green coloress , Фрей указывает, что первая фраза, хотя и не имеет означаемого синтагмы, располагает, по крайней мере, катене – моделью – значением, тем самым любой носитель английского языка воспринимает ее как фразу. С другой стороны, второй пример трудно назвать, как это делает Хомский, фразой, поскольку в нем нет ни означаемого синтагмы, ни катене. «Исключить семантику из грамматики – это лишить себя возможности понимать разницу между тем, что является синтагмой (пример 1), и тем, что является произвольной последовательностью (пример 2)» [Frei 1962: 135].

Катене не существует без соответствующего ему катенана. При этом Фрей ссылается на Л. Теньера: «Любое слово, входящее во фразу, тем самым перестает быть изолированным, как это имеет место в словаре. Между ним и окружающими его словами разум устанавливает связи, совокупность которых составляет структуру фразы» [Tesni?re 1959: 11].

Катенан и катене являются двумя сторонами знака. Многочисленные случаи реализации катенана в означающем синтагмы могут быть сведены к четырем типам: 1) порядок следования сегментов il est / estil ?; 2) дополнительная дистрибуция и комбинаторная вариативность сегментных единиц ( second incapable в случае liaison «связывания» означает «второе лицо неспособно», а при отсутствии связывания – «помощник капитана неспособен»); 3) различительная роль интонации или ударения ( il est parti и il est parti? «Ун уехал» и «Он у?хал», англ. black-bird «темнокожий невольник» и black bird «черная птица»); 4) свойства классов единиц, входящих в синтагматическую конструкцию, представляют собой категориальную данность ( this means «это средство» – указат. местоимение и имя; «это означает» – местоимение и глагол).

Представляет интерес отношение Фрея к трансформационному синтаксису Хомского. Предметом его критики является постулат о существовании различных глубинных структур в случае двусмысленных фраз типа Jhon found the boy studying in the library. Для этой фразы Хомский выделял две глубинные структуры: а) the boy was found in the library (by Jhon) и б) the boy studying in the library was found by Jhon . Фрей показывает, что тот же результат может быть получен с помощью метода общих субституций, которые позволяют выделить основные типы с таким же успехом, как трансформационный метод. По средствам схематического представления он иллюстрирует, что the boy studying in the library может быть либо сложной именной группой, либо предикативной конструкцией.

По мнению Фрея, в интересах развития синтаксической теории оба метода – трансформационный и субституций – могли бы взаимодействовать. Результатом такого взаимодействия должно стать «более глубокое понимание отношений, которые объединяют в систему различные типы синтагм, выделяемых обоими методами» [Frei 1968: 58]. Тем самым речь идет о разработке ассоциативной, или парадигматической, грамматики, идеи которой высказывал Соссюр. Если синтаксис естественного языка может быть описан в терминах катенов (или дезов), в таком случае катены (или дезы) составляют одну, а скорее несколько подсистем в составе ассоциативной грамматики этого языка [Frei 1954: 44]. Однако на практике в центре синтаксических исследований Фрея была синтагматика.

Фрей считал, что цель общей лингвистики – установить универсальные черты, присущие языку в широком смысле. Он допускал гипотетически, что сфера тактических отношений представляет собой также константные черты, которые он сводил к отношению зависимости. Такой подход можно рассматривать как развитие соссюровской семасиологической метатеории с целью ее приложения для лингвистических систем. Он ставил перед собой задачу разработать методы синтагматического анализа, основываясь на произвольном и линейном свойствах языкового знака как двусторонней единицы. Представляют интерес и актуальность идеи Фрея об использовании типов рекуррентности синтагматических структур, установленных статистическим методом на обширном корпусе, в качестве основы сопоставительных типологических исследований. Таким образом, учение Фрея о синтагматическом синтаксисе может служить стимулом для дальнейших исследований как в области теории, так и практики синтагматики.

§ 4. Теория транспозиции Женевской школы

Синтаксическая часть соссюровской модели грамматического описания предполагает, что синтагматические типы имеют семантический аспект, предполагающий существование синтаксических значимостей. Эти значимости находятся между собой в ассоциативных отношениях, что позволяет установить отношения транспозиции или трансформации между синтагматическими типами.

Впервые теория транспозиции была разработана в рамках Женевской школы. Ее основателем по праву считается Ш. Балли, заложивший принципы этой теории в статье «Мышление и язык» [Bally 1922] и развивший в своей основной работе «Общая лингвистика и вопросы французского языка» [Балли 1955]. Он определяет функциональную транспозицию как способность языкового знака изменять свое грамматическое значение при сохранении семантического значения путем принятия на себя функции какой-либо лексической категории (существительного, глагола, прилагательного, наречия), к которой он не принадлежит [Там же: 130]. Например, существительные plan?te «планета» и campagne «деревня» становятся функционально прилагательными в syst?me plan?taire «планетная система», и maison de campagne «деревенский дом». Балли приводит строгое различие между функциональной транспозицией, относящейся к грамматике, и семантической, которая сопровождается изменением значения. Например, в vaisseau sanguin «кровеносный сосуд» имеет место функциональная транспозиция sang «кровь», а в combat sanglant «кровавый бой» – семантическая транспозиция sang .

В акте транспозиции Балли различает три элемента: транспонируемое (знак, который должен подвергнуться транспозиции), транспонирующее (категориальный знак, осуществляющий транспозицию) и транспонированное (результат транспозиции). В приводимом выше примере plan?te – транспонируемое, - aire – транспонирующее, plan?taire – транспонированный знак. Всякий транспонированный знак является синтагмой, определяемым которой служит транспонирующее, а определяющим – транспонируемое [Там же: 136]. Эта формулировка связана с изложенной выше концепцией синтагмы как бинарного образования. Так, labour-eur имеет в качестве определяемого категорийный знак - eur , означающий одушевленный предмет вообще. Закономерен также вывод Балли, что всякий транспонированный знак является мотивированным.

К средствам транспозиции (транспонирующим знакам) Балли относил морфологические формы и суффиксацию ( manger -> en mangeant ; condamner -> condamnation ), несобственную деривацию ( couper -> la coupe ), служебные слова (предлоги: maison de campagne ; относительные местоимения: un homme que je ne connais pas , и др.), супплетивизм ( cheval -> ?questre ). Он установил возможность множественной, «цепной» транспозиции: riche (N) -> enrichir (V) -> enrichissement (N), а также возможность производить от одной формы несколько параллельных транспозиций: от lent (A) можно образовать lenteur (N), ralentir (V), lentement (Adv.). В то же время он относил к транспозициям трансформацию активной формы в пассивную ( nous mangeons -> ?tre mang? ), преобразование предложения в предложение-член ( je suis innocent -> j’affirme que je suis innocent ), употребление существительного в функции объекта ( prendre un livre ). Особо Балли выделял существительное, поскольку оно призвано выполнять функцию субъекта и представляет собой единственный определяемый знак, который сам не является определяющим: «...процесс (явление, действие, состояние, качество) не мыслится нами без субстанции, которая служит его местопребыванием» [Балли 1955: 138]. (Как будет показано ниже, такую же роль существительному в транспозиции отводил А. Сеше.)

Заслуга Балли в том, что он показал связь функциональной транспозиции с речью, с актуализацией слова, с синтагматическими отношениями между словами. Он установил существование отношений дополнительности между словами предложения, связывающих существительное и прилагательное, глагол и наречие. Так, существительное должно характеризоваться прилагательным, которое, в свою очередь, призвано характеризовать имя. Два существительных не являются дополнительными, если одно из них будет характеризовать другое, оно должно быть транспонировано ( maison + campagne -> maison de campagne ; ?toile + p?le -> ?toile polaire или du p?le ). Транспонирующее является средством синтаксической связи, позволяющее в то же время слову выполнять вторичную функцию.

Изменение функции выражается в помещении слова в окружение, типичное для других классов слов, и в соответствующем изменении его комбинаторных свойств. Категоризаторы относят конструированное слово к одному из лексических классов, но они же служат средством, переводящим семантему в другую категорию, средством транспозиции, понимаемой Балли как средство изменения или расширения функций частей речи. Он учил, что механизм транспозиции «затрагивает всю грамматику в целом» [Там же: 136], понимая вслед за Соссюром грамматику в широком смысле и включая в нее все уровни языка [110] . Так, он полагал, что «можно говорить еще о фонологической транспозиции, если фонема, которую лингвистическое сознание рассматривает в данном случае как основную, меняет категорию в связи с изменением фонологической связи» [Балли 1955]. Балли показал, что для слов функция – такой же существенный признак, как и окружение. Морфологический состав слова предопределяет его «поведение», значение предопределяет функции и комбинаторные возможности. В теории транспозиции Балли классы слов – не только функциональные категории, точки пересечения отношений, они вместе с тем и классы целостных единиц, реально выделяемых с их категориальными признаками. Он считал, что транспозиция не только не отрицает существования частей речи, но, напротив, подтверждает их реальность. Широко понимаемая транспозиция представляет собой метод анализа, который охватывает все элементы языка: от наиболее простых до наиболее сложных, от транспозиции одной части речи в другую посредством аффиксации до транспозиции члена предложения в предложение. Таким образом, процессы преобразования и развертывания простых элементов в более сложные связываются в единую систему, охватывают все уровни и устанавливают связи и отношения внутри уровней, а также между уровнями. Балли называл преобразование словосочетания в предложение «высшей ступенью транспозиции», которой предшествуют ее более простые формы функциональной эквивалентности. Все ступени последовательных преобразований осуществляются путем морфосинтаксических трансформаций, которые позже исследовал Ж. Дюбуа. Поскольку формы транспозиции обусловлены системно-структурными особенностями конкретных языков, они могут выступать в качестве основы типологических исследований. Балли один из первых применил понятие транспозиции для типологических сопоставлений. «С точки зрения транспозиции, французский язык ближе, чем немецкий, к той свободе, которая наблюдается в английском языке, но которой он все же не достигает» [Там же: 215].

Балли выделял два аспекта важности исследования механизма транспозиции: теоретический и практический. Транспозиция играет важную роль, расширяя номинативные возможности языка. «Замкнутые в своих основных категориях, знаки служили бы весьма ограниченным источником средств для удовлетворения многочисленных потребностей речи. Но благодаря межкатегорийным заменам мысль освобождается, и выражение обогащается и получает различные оттенки» [Там же: 143]. Овладение механизмом транспозиции является важным условием глубокого изучения любого языка и «является удобной отправной точкой для стилистической практики и обогащения средств выражения» [Там же].

Как заметил Балли, «транспозиция... была исследована Сеше главным образом с точки зрения семантики» [Балли 1955: 130]. Задачей своего учения о транспозиции Сеше считал установление логических и психологических условий, регулирующих переход слов из одной категории в другую. В современной формулировке речь идет о когнитивном аспекте транспозиции. Он выделил три типа (правила) транспозиции, каждое из которых «соответствует одной из фундаментальных операций рассудка, использующего язык для маневрирования понятиями» [Сеше 2003б: 93].

Первое правило транспозиции: «...любое понятие, к какой бы естественной категории оно с точки зрения логики ни относилось, может быть переведено в категорию сущности» [Там же]. По сравнению с Балли Сеше значительно расширил статус существительного в механизме транспозиции. Существительное, считал он, наиболее обобщенная, автономная и самодостаточная категория, которая «конкретизирует и материализует то, что по своей природе является абстрактным и существует только как понятие» [Там же]. Существительное репрезентирует также общие понятия вида и рода. «Существительное, вводящее абстракцию вида в рамки сущности, вводит в такие рамки также абстракции качества, процесса, отношения и т. п.» [Там же]. Следует отметить, что объектом транспозиции у Сеше выступают не языковые формы, а мыслительные категории-понятия. Аффективные, адвербиальные или глагольные понятия могут приобретать субстантивность в результате транспозиций: А -> N ( homme courageux -> homme plein de courage ) V -> N ( l’homme se h?te -> l’homme va en h?te ). Так же как и Балли, Сеше обращал внимание на типологический аспект транспозиций и связанный с ним выбор структур при транспозиции. Так, адвербиальному выражению или субстантивному предикату во французском языке соответствует творительный падеж в русском: Il meurt chr?tiennement, cr?tien или же en cr?tien соответствует «Он умирает христианином».

Второе правило: «Всякое понятие отношения и всякое понятие процесса могут быть выражены адвербиально» [Там же: 96]. Под отношением Сеше понимал ассоциации некоторых качеств с понятиями времени и пространства, что предрасполагает их к подобной транспозиции. Например, в une maison voisine «соседний дом» выражено отношение дома в пространстве с чем-то другим. С помощью прилагательного можно представить отношение, связывающее субстантивное понятие с другим субстантивным понятием. Например, l’?toile polaire «полярная звезда» – звезда, указывающая на полюс. Сеше дает когнитивную трактовку категории качества как классифицирующей категории: «...именно посредством прилагательного выражаются все те свойства, с помощью которых одни понятия противопоставляются другим, упорядочиваются в нашем сознании и классифицируются» [Сеше 2003б: 98].

Третье правило: «Всякое понятие качества может быть переведено в категорию процесса» [Там же]. A -> V. Это правило противоположно второму. Если при адъективизации процессов и отношений материализация реальной действительности осуществляется посредством классификации понятий, то и при «вербализации качеств та же самая материализация мира оказывается представленной прямо противоположным образом – как драматический спектакль» [Там же]. Le soleil est lumineux «солнце (есть) светящееся», но мы предпочитаем говорить, что il brille «оно сверкает», что оно r?pand sa lumi?re «распространяет свой свет», что оно nous en inonde «заливает нас светом». Сеше стремится установить когнитивные основы транспозиции, потребность разума в установлении связей между ментальными категориями в соответствии с общим замыслом дискурсивной деятельности. Так, транспозиция качества в процесс отвечает потребностям разума в динамическом представлении фактов объективной действительности, в экспрессивности и образности. Не случайно транспозиция качества в процессе используется для оживления выражения; например, un nuage rougit букв. «облако краснеет».

Сеше выделил разнообразные средства транспозиции: десементизированные слова ( faire le travail , где faire – вербализатор существительного; plein de travail , где plein «адъективирует» существительное), супплетивизм lourd (A) – peser (V), lumineux (A) – lumi?re (N) – briller (V). Отличие концепции транспозиции Сеше от других лингвистов – в ее ориентации. Балли, Теньер и др. рассматривали транспозицию как адаптацию семантемы к функциональному классу. Это – семасиологическая точка зрения.

Транспозиция un homme courageux -> un homme plein de courage рассматривалась как переход существительного ( courage ) в класс прилагательных ( plein de courage ). Сеше же рассматривал транспозицию в лингвистическом плане как замену одной формы другой. Эта семасиологическая точка зрения побуждала его рассматривать в вышеприведенном примере транспозицию прилагательного ( courageux ) -> в существительное ( plein de courage ). Это соответствовало также его когнитивной концепции транспозиции – универсальному статусу категории сущности.

А. Фрей придавал понятию транспозиции более широкий смысл, чем Балли и Сеше. Он определял транспозицию как средство, позволяющее сохранить неизменной внешнюю форму знака, несмотря на изменение его функции [Frei 1929]. Он ставил это явление в зависимость от общей тенденции языка к экономии средств выражения, поскольку благодаря транспозиции одна форма может выполнять несколько функций. Интерпретируя транспозицию в широком смысле, Фрей включал в нее все несобственные или переносные употребления языковых элементов, включая чисто лексические переносы. В работе Фрея «Грамматика ошибки» и других содержится до Л. Теньера подробный анализ форм транспозиции. Его заслуга в том, что он уделил особое внимание роли в транспозиции синтаксических и аналитических структур, а также в установлении связи несобственно грамматической транспозиции с несобственным употреблением языковых средств.

Некоторые положения концепции транспозиции Фрея были подвергнуты критике со стороны Балли, особенно определение свободной транспозиции [Frei 1942]. Балли возражал против употребления Фреем термина «транспозиция» в таких случаях, как фр. louer «сдавать, снимать квартиру»; нем. borgen «давать, брать взаймы». По мнению Балли, здесь имеет место не транспозиция, а всего лишь противопоставление двух глаголов louer и двух глаголов borgen : «...речь здесь идет о противоположных понятиях, включенных в одно общее понятие: это виды одного рода» [Балли 1955: 134].

В грамматике свободной транспозицией Фрей считал отношение между субъектным и объектным дополнением ( L’oiseau b?tit son nid «Птица вьет свое гнездо» и Je vois l’oiseau «Я вижу птицу»). По мнению Балли, эти функции не могут заменять друг друга, поскольку они одновременно противоположны и дополнительны.

Малоизвестен опыт Фрея применить понятие транспозиции для анализа диахронических факторов [Frei 1940]. Известно, что более позднее формирование неопределенных местоимений на основе вопросительных является диахронической универсалией. Фрей выдвинул оригинальную гипотезу, в соответствии с которой предпосылкой возникновения неопределенных местоимений в разных языках явилась транспозиция вопросительных в процессе функционирования языка. При этом он основывался на данных синхронии, экстраполируя наблюдаемые факты на диахронию, мотивируя такой подход формулировкой из «Курса». «Реконструкция – это необходимый инструмент, с помощью которого с относительной легкостью устанавливается множество общих фактов синхронического и диахронического порядка» [Соссюр 1977: 257]. Так, quelqu’un в вопросе Quelqu’un est venu? может приобретать значимость вопросительного или неопределенного местоимения в зависимости от интонации, тона и ритма. При этом знак транспозиции сливается с транспонированным элементом. Фрей прибегает к образному представлению этого явления Ш. Балли: знак транспозиции вместо противопоставления артикулируемому знаку накладывается на него [Балли 2003]. Вопросительная значимость является относительно фиксированной, в то время как значение неопределенности является более широким, приобретает разные нюансы. Простая неопределенность: quelqu’un ( quelque chose , quelque part , une fois ...), эмфатическая неопределенность n’importe qui ( quoi , o? , quand ...), а также неопределенность количественного характера chacun ( chaque chose , en chaque lieu , chaque fois ), наконец, слова обобщающего характера tous ( tout , partout , toujours ). Основываясь на транспозиции как универсальном явлении, он полагал, что именно транспозиция привела постепенно к образованию неопределенных местоимений. Свое предположение он иллюстрировал примерами употребления вопросительных слов в значении неопределенных во многих индоевропейских языках: древнегреческом, латинском, готском, оскском, умбрском, ведийском. Фрей установил знаки транспозиции вопросительных местоимений в неопределенные в этих языках, а также в китайском и японском. Среди нескольких типов таких языков он выделял повтор вопросительного слова: лат. quis – quis , оскский pit – pit , хеттский kui? – kui? . Фрей выдвинул гипотезу: если и. е. – народ, который мог существовать, употреблял вопросительное местоимение > kxi в качестве неопределенного, это означает, что слово, имевшее значение «кто?» приобрело значение «кто-то» в процессе функционирования языка.

Если в диахронии имеет место эволюция, то в синхронии транспозиция характеризуется обратимым характером в том смысле, что говорящий субъект может спонтанно вернуться к исходной форме, чего нельзя сказать об эволюции. Задача лингвиста – реконструкция состояний, т. е. отношений синхронного плана, которые могли существовать в сознании говорящих субъектов. Таким образом, Фрей использовал понятие транспозиции для объяснения фактов диахронии, основываясь на сходных явлениях в синхронии, анализируя их с функциональной точки зрения с позиции говорящего субъекта.

Многие положения теории транспозиции Женевской школы получили развитие во французской грамматике. Развивал идеи Ш. Балли Л. Теньер, отводя транспозициям первостепенную роль в организации предложения и особенно в его преобразованиях. Он давал следующее определение транспозиции (трансляция, в его терминологии): «Трансляция состоит в переводе полнозначного слова из одной грамматической категории в другую, т. е. в преобразовании одной разновидности слова в другую» [Tesni?re 1959: 157]. В словосочетании le livre de Pierre Pierre является с синтаксической точки зрения прилагательным-определением, подобно rouge в le livre rouge . Теньер различал две степени трансляции. Трансляция первой степени касается слов, второй – целых предложений, трансформируя их в член предложения. Средством трансляции выступает союз. Нетрудно заметить, что в данном случае Теньер развивает идеи Балли. Заслуга Теньера в том, что он дал подробное описание транспозиций во французском языке.

Ж. Дюбуа относил транспозицию к другим видам трансформации и рассматривал ее в рамках трансформационной грамматики [Dubois 1968]. Рассматривая слово как единицу речи, он анализировал транспозиции только в составе целых предложений. Что касается типов транспозиции, Дюбуа различал взаимные переходы между прилагательным, глаголом, существительным, транспозицию этих трех классов в наречия. Среди средств транспозиции Дюбуа выделял только два средства морфологического порядка: прежде всего аффиксацию, а также конверсию. Уделял внимание он и семантическим изменениям в процессе транспозиции.

Проблема транспозиции разрабатывалась и в нашей стране (Л. И. Илия, В. Г. Гак, Г. Г. Соколова, Л. Ф. Пешкова и др.). Транспозиция в синтаксисе определялась как взаимообмен функциями между разными частями речи, обладающими различными грамматическими категориями и различной синтаксической сочетаемостью. Теория транспозиции иногда связывалась с теорией словосочетания. В настоящее время развивается когнитивный подход к вопросу транспозиции. В транспозиции, отмечает Е. С. Кубрякова, ярко проявляется «поразительная способность... характерная для восприятия мира и его отражения в сознании человека» [Кубрякова 2004: 399]. Транспозиция изучается в связи с дискурсом, в котором она осуществляется, а также в связи с говорящим субъектом в рамках порождения речи. Ставится задача не ограничиваться таксономическим подходом к результатам процессов транспозиции, а изучать транспозицию и «в связи с объективацией в этих процессах особых концептуальных структур» [Кубрякова 2004: 352]. Напомним, что та же проблема, в иной терминологии, ставилась А. Сеше еще в 1926 г.

Женевской школе принадлежит приоритет в разработке теории транспозиции. Эту теорию следует рассматривать как важную часть ассоциативной, парадигматической грамматики любого языка. Она является соссюровской версией, не формализованной, но не менее плодотворной чем то, что позднее стали называть трансформационной грамматикой. Таким образом, можно по праву утверждать, что ТГ зародилась в недрах Женевской школы. Теория транспозиции подготовила почву для развития структуральной и генеративной грамматики. «Теория транспозиции, – писал А. Фрей, – была уже разработана в Европе, прежде всего в Женеве, когда ее “открыли” в США, где она была переименована в генеративную грамматику» [Frei 1968: 56]. Теория транспозиции также стала применяться для изучения словообразования, синтаксической синонимии, разработки семантического синтаксиса, теории тропов и др.

Глава III Семиологическая концепция Л. Прието

§ 1. Знак и знаковая репрезентация

Исследователи научного творчества Ф. де Соссюра Р. Годель и Р. Амакер выделили в его учении две составляющие: семиологическую и лингвистическую. Семиологической составляющей является определение языка как системы знаков, абстрагируясь от его внутренней организации. Семиологическими являются понятия значимости и тождества. Лингвистическая составляющая рассматривает конструирование слов и предложений, их знаковый характер. Из лингвистов Женевской школы только Л. Прието сосредоточил внимание и последовательно развивал семиологическую составляющую. Наряду с Соссюром на формирование семиологической теории Прието оказали влияние идеи Э. Бюиссенса, Л. Ельмслева, А. Мартине, Р. Барта, Ж. Пиаже, представителей логического позитивизма.

Термином «семиотика» Прието обозначал все, что относится к строению и функционированию знаковых систем в обществе (в свою очередь, семиотика является предметом семиологии). Знаковая ситуация имеет место в том случае, когда факт, событие выступают в функции индикации и представляют собой индекс, из принадлежности которого к определенному классу можно сделать заключение о принадлежности другого факта к другому определенному классу [Prieto 1975b: 15]. Например, серый цвет неба вечером является индексом для рыбака о волнении моря на следующий день.

Прието выделял три вида индексов: 1) спонтанные, 2) ложно-спонтанные и 3) намеренные. Первый вид индексов, как свидетельствует приведенный выше пример, носит, по преимуществу, природный характер. Таким образом, спонтанным индексам присуща каузальная связь. К этому виду он также относил, хотя они и не имеют природный характер, такие индексы, как акцент.

Второй вид является менее многочисленным. К нему относятся преднамеренные действия, производимые с целью выдать их за естественные. Примером может служить имитация акцента с целью выдать себя за иностранца.

Намеренные индексы представляют собой преднамеренные случаи индикации, которые достигают своей цели при условии, если получатель воспринимает их как целевые. Например, знак ограничения скорости приобретает знаковую функцию, если участники дорожного движения признают его в качестве определенной целевой индикации.

Намеренный индекс, удовлетворяющий определенным условиям, благодаря которым он выступает в виде единства, называется сигналом. Эти условия следующие: индекс должен быть автономным, он не должен члениться на более мелкие составляющие, различающиеся между собой в пространственно-временном плане, каждая из которых могла бы быть намеренным индексом. Сигналом является дорожный знак ограничения скорости, поскольку он представляет собой намеренный автономный индекс, не членимый на составляющие, имеющие знаковый характер. Именно использование сигналов является отличительной чертой коммуникации.

Основная задача семиотики коммуникации, по мнению Прието, изучение индикативной функции знаков. Эта функция присуща всем кодам (дорожные знаки, математические формулы и др.). Таким образом, Прието дает семиологическое определение индикативной функции. Он разработал оригинальный механизм индикации (означивания) [111] . Предварительное условие индикации заключается в том, чтобы существовала некоторая неопределенность относительно означиваемого факта: несколько возможностей, реализация которых заранее не известна. Так, погода завтра может быть хорошей или плохой, но сегодня невозможно с уверенностью это утверждать. Индекс, обеспечивающий индикацию, должен полностью или частично снять неопределенность. Так, например, пасмурное небо (индекс) указывает на то, что завтра с большей вероятностью будет плохая погода. Индекс относится не только к возможности, которая реализуется, но и ко всем имеющимся возможностям. Интерпретация знаковой ситуации у Прието носит творческий характер, основываясь на концептуальном знании интерпретатора.

Индикация характеризуется двойственностью – следствие того, что она всегда является индикацией класса. Индекс указывает на класс возможностей, в который входит реализуемая возможность, и на все потенциальные возможности. Класс не является абсолютной сущностью. Он является классом только по отношению к другому классу, который Прието называет дополнительным. Он подчеркивает, что когда определяют класс, всегда исходят из другого, более широкого класса. Так, при определении класса депутатов, поддержавших проект закона, исходят из класса депутатов, присутствовавших на заседании.

Основываясь на некоторых понятиях логики классов [Blanch? 1947: 54], Прието дал определение универсума речи как логической суммы элементов класса и его дополнения. «Признавать предмет членом какого-либо класса – значит признать его эквивалентным некоторым предметам, образующим вместе с ним данный класс и находящимся в оппозиции к другим предметам, образующим так называемый дополнительный класс или дополнение к этому классу» [Prieto 1981: 55]. Из уравнения «класс + дополнение = универсум речи» следует два вывода. С одной стороны, данный класс, любой член соответствующего универсума речи принадлежит либо рассматриваемому классу, либо его дополнению. Так, любая книга, не являющаяся книгой по лингвистике, входит в класс других книг. Второе следствие состоит в том, что только составляющие универсума речи принадлежат либо рассматриваемому классу, либо его дополнению. Так, книги научной библиотеки являются либо книгами по лингвистике, либо по другим наукам. Второе следствие касается дополнения класса. Предметы, составляющие это дополнение, относятся к универсуму речи.

Таким образом, универсум речи классифицируется на классы, которые отличаются тем, что находятся в оппозиции друг к другу. Универсум речи, по отношению к которому познается тот или иной объект, составляет для познающего субъекта всю реальность, т. е. за пределами этого универсума речи нет объектов, которые выступали бы в качестве объектов для данного субъекта, другими словами, универсум речи есть очерченная семиологическая область познания. По мнению Прието, цельная человеческая реальность – это не что иное, как сумма всех доступных человеку универсумов речи. Универсум речи состоит из соотнесенных между собой систем классификации. По элементам заданной классификационной системы уже вторично размещаются познаваемые человеком реальные предметы.

Действие механизма индикации состоит в том, что он приводит в отношение корреляции два универсума – «указывающий» и «указываемый». Первый – тот, который включает данный индекс и все другие индексы, которые могли бы быть на его месте. Второй – тот, которому принадлежит указываемый факт и все другие факты, которые могли бы быть на его месте. Примером «указывающего универсума речи» может служить цвет неба вечером и все другие цвета, которые оно может иметь. Состояние моря, связанное с цветом неба, и все состояния, которые оно может иметь, являются примером «указываемого универсума речи». Таким образом, понятие «универсумы речи», используемое Прието, в принципе соответствует плану выражения и плану содержания, понимаемым в широком семиологическом смысле, а также классифицирующей деятельности, связанной с процессами концептуализации.

Оба универсума вступают в отношение корреляции, однако между ними имеет место «фундаментальная асимметрия»: «указывающий» зависит от «указываемого», но не наоборот. Акт коммуникации, в котором производитель сигнала осуществляет действие индикации по отношению к получателю, Прието называет «семическим актом». Индикация имеет целью уменьшить неопределенность, неуверенность получателя сигнала, связанные с ситуацией семического акта. Совокупность всех возможных в данной ситуации сигналов Прието называет «сематическим полем». Совокупность всех сообщений посредством определенного сигнала или других сигналов, принадлежащих тому же коду, обозначается «ноэтическим полем» [Prieto 1966: 39].

Важное место в семиологической концепции Прието занимает понятие смысла. «Язык приводит в соответствие две субстанции: звуковую и семантическую. В отличие от звуковой субстанции, которая дана непосредственно, семантическая субстанция в акте речи – это то, что отправитель хочет сообщить посредством фонии – смысл» [Prieto 1981: 53]. Смысл фонии (сигнала) понимается не как его объективное содержание, а как коммуникативная цель, коммуникативная ориентированность, воздействие на получателя. Так, смысл слов «дождь идет» не констатация факта выпадения атмосферных осадков, а некий поступок или переживание, ожидаемое от получателя как следствие этих слов. Таким образом, понятие смысла, который реализуется в семическом акте, относится к области актуализации.

«Означаемое» определяется как класс «наиболее узкий из относящихся к данному ноэтическому полю смысловых классов, который соотносится с каким-либо из классов, включающих данный сигнал, и совпадает либо с одним из классов, ограничивающих состояние неопре деленности получателя, либо с логической суммой нескольких таких классов» [Prieto 1975b: 29]. В свою очередь, «означающее» – это «наиболее широкий из классов, к которому принадлежит данный сигнал и который соотнесен со своим означаемым» [Ibid.]. Означающее можно также определить как класс сигналов, имеющих одно и то же означаемое. «Знак» получает определение как двусторонняя сущность, образованная вступившими между собой в соотношение классом сигналов и классом смыслов.

Означающее и соответствующее ему означаемое, общие всем сигналам, которые их образуют, Прието вслед за Э. Бюиссенсом [Buyssens 1943] называет «семой». Сема – совокупность общих черт тождественных высказываний. Сема – абстрактное понятие. Например, высказывание Vous l’aviez pos? ici tout а l’heure «Вы только что это здесь положили» может быть произнесено в разных обстоятельствах, разными людьми, по разному поводу. В понятие семы не входят ни индивидуальные черты фонии, ни соотнесенность с конкретными референтами. Таким образом, определение семы близко понятиям модели, схемы, парадигмы. Так же как и соссюровский знак, сема является двусторонней фундаментальной единицей любого кода, в том числе и естественного языка. Семиотический код прежде всего система сем и имеет характер социального установления. Код, которым пользуются в семическом акте, является семиотической структурой, на которой основывается знание участников семического акта – отправителя и получателя – о сигнале, продуцируемом в этом акте. Говорящие для целей общения должны быть в состоянии различать некоторые классы сигналов и некоторые классы сообщений и устанавливать определенные корреляции между ними. Эти классы и эти корреляции носят социальный императивный характер. Ни один член языкового коллектива не может самостоятельно решать, какие выбрать классы и их корреляции, каждый вынужден приспосабливаться к коллективному выбору. Тем самым семы являются результатом своего рода взаимодействия между членами языкового коллектива [Prieto 1965: 60].

В отличие от А. Мартине Прието считал, что естественные языки являются особым видом кодов. Основная особенность кодов, называемых языковыми, в том, что в отличие от означаемых сем неязыковых кодов, которые, как правило, образуют систему единственной классификации, означаемые языковых кодов образуют несколько таких систем. Из этого следует, что означаемые двух сем неязыкового кода всегда находятся в логическом отношении исключения, в языковом же коде означаемые сем могут находиться в отношении включения либо пересечения. Другими словами, в случае языкового кода отправитель сообщения имеет возможность выбора между несколькими схемами.

В соответствии с положением Женевской школы Прието определяет знак как двустороннюю сущность, сторонами которой, в соответствии с его семиологической концепцией, являются вступившие между собой в отношение корреляции класс сигналов и класс смыслов. Но в отличие от Соссюра знак у Прието не психологическая, а семиологическая сущность. Он рассматривает не просто сигналы и смыслы, а их классы, абстрагируясь от непосредственной материальной формы, с одной стороны, и от непосредственного потока мыслей, с другой. Он рассматривает лишь сущности, уже получившие свое место в той или иной системе вследствие социального, императивного характера кодов.

Главное свойство языковых кодов – их универсальность – Прието обозначает термином «семиотическая всеобщность» [Prieto 1975b: 135]. Этим свойством объясняется способность языка передавать любые сообщения о реальной действительности, а также наличие у всех языков общих особенностей. Доказательством существования семиотической универсальности, отмечает Прието, служит переводимость с одного языка на другой, которую он объясняет как возможность включения данного смысла в два различных знака, принадлежащих разным языкам. Уникальной особенностью языка является «креативность», которую Прието понимает как возможность для говорящего субъекта оперировать в качестве как отправителя, так и получателя сообщения семой (высказывания), являющейся для него новой, но состоящей из знакомых монем, комбинированных по известным правилам. Языки являются единственными кодами, при пользовании которыми субъект располагает несколькими разными семами для передачи одного и того же сообщения. Другими словами, речь идет об индивидуальной языковой свободе, ограниченной рамками языка как системно-структурного образования. Языки являются кодами с бесконечным числом сем. В то же время таковыми являются и некоторые неязыковые коды, например, десятичная система исчисления.

Языковые коды обладают семиотической всеобщностью благодаря двойному членению. Первое членение определяется как соответствие между означающими и означаемыми сем. Первое членение является самым экономным средством затрат на сигнификативную индикацию, поскольку она позволяет оперировать с более простыми системами классификации. Независимо от первого членения может существовать второе, действующее внутри самих означающих. Это членение, т. е. членение означающих, накладывается на «указываемый универсум речи». Второе членение, как и первое, является механизмом экономии. Двойное членение свойственно и некоторым неязыковым семиотическим системам (например, нумерация абонентов в телефонной книге). Язык отличается от этих систем большей семиотической мощностью. В отличие от кодов список сообщений, которые можно передать с помощью языка, является открытым, в то время как в телефонном номере число элементов, способных заменить каждую из цифр, не больше 10. Теоретически длина языкового сообщения не ограничена, а набор цифр, обозначающий абонента, является конечным.

Прието ставил в теоретическом плане вопрос о существовании «третьего членения». Но понимал его иначе, чем представитель французской функциональной лингвистики М. Росси, для которого третье членение – это уровень интонации, служащий дополнением учения Мартине о двойном членении [Rossi 1977]. Прието рассматривал третье членение не как дополнение, а как самостоятельный механизм, относящийся к плану содержания. Вопрос о том, существует ли «третье членение», зеркально отражающее, со стороны обозначаемых вещей, второе членение, иначе говоря, существуют ли исходные первоэлементы мира, можно решить, по мнению Прието, лишь когда будет понята природа асимметричности обоих планов.

Основываясь на учении о двойном членении, Прието разработал классификацию кодов. Код может иметь или нет первое членение независимо от того, имеет ли он или нет второе, и наоборот. С этой точки зрения Прието выделяет четыре типа кодов. Первый тип – коды, которые не имеют ни первого, ни второго членения. Коды этого типа характеризуются тем, что их семы не членятся на знаки, а означающие – на фигуры. Примером могут служить трехсемные коды, такие, как уличные светофоры. Второй тип кодов имеет второе членение, но не имеет первого. Семы этих кодов не анализируются на знаки, но их означающие, напротив, членятся на фигуры. Примером такого кода могут служить сигналы руками моряков. Код и азбука Брайля также являются кодом, имеющим второе членение, но не имеющим первое. Коды третьего типа имеют первое членение, но не имеют второго. Семы таких кодов анализируются на знаки, но означающие этих знаков не анализируются на фигуры. Примером такого кода является десятичное исчисление.

Последний четвертый тип кода характеризуется двойным членением и является самым сложным и совершенным. Семы такого кода членятся на знаки, а означающие знаков, в свою очередь, – на фигуры. Примером такого кода являются, прежде всего, естественные языки. По мнению Прието, языки являются кодами с полным первым членением и частичным вторым, поскольку интонация не анализируется на фигуры. Языки являются наиболее ярким примером кодов, в которых инвентарь знаков и правила их комбинации таковы, что количество различных сем, которые можно образовать, является практически безграничным.

Другая классификация кодов может быть основана на том, включают ли они или нет механизмы, позволяющие адаптировать их к ситуации, в которой происходит семический акт. С этой точки зрения можно различать два вида кодов: коды, которые не включают семы, означаемые которых находятся в отношении вхождения или пересечения, и коды, которые допускают подобные отношения. Ко второму виду кодов принадлежат все естественные языки, а все остальные коды относятся к первому виду. Прието подчеркивает, что наличие сем, означаемые которых находятся между собой в отношении вхождения или пересечения, является наиболее характерной чертой естественных языков. Эта черта лежит в основе других особенностей естественных языков, которые их также отличают от других кодов. Так, языки являются единственными кодами, которые предоставляют пользователю свободу выбора при передаче сообщения и возможность варьирования.

В семиологии Прието выделяет два направления исследований, имеющих целью осуществление поставленной Соссюром задачи, – построение науки о знаках, частью которой должна стать лингвистика, – семиология коммуникации и семиология значения. Первому направлению положил начало Э. Бюиссенс [Buyssens 1943]. Он первый предпринял попытку «осуществить пожелание Соссюра». Предметом изучения семиологии Бюиссенс считал коммуникацию. Р. Барт, основной представитель второго направления, напротив, полагал, что не следует смешивать «коммуникацию» и «сигнификацию» [Барт 1975]. Именно в последней он видел предмет семиологических исследований. По этому поводу имела место полемика между Прието и Бартом. По мнению Прието, семиология значения для разработки своего концептуального и терминологического аппарата должна в большей мере опираться на семиологию коммуникации, чем на лингвистику.

Сам Прието определяет коммуникацию как установление социальной связи между ее участниками. Он выделял три вида социальной связи: информативную, предписывающую и интеррогативную. Виды социальной связи представляют собой сообщение, осуществляемое посредством сигнала. Таким образом, предметом изучения семиологии коммуникации являются индексы, представляющие собой сигналы. Предмет семиологии значения – изучение отношения между индексами и тем, что они означают. Лингвистика, семиология коммуникации и семиология значения являются тремя дисциплинами, которые включаются друг в друга в том порядке, в котором они перечислены: семиология коммуникации изучает все факты, которые изучает лингвистика, т. е. языковые, а также неязыковые сигналы. Семиотика значения изучает все факты, которые изучает семиотика коммуникации, т. е. сигналы, а также условные индексы, не являющиеся сигналами. По мнению Прието, намеченная им программа позволит глубже понять особенности разных знаковых систем.

Эту программу можно рассматривать как реализацию установок Соссюра: «Кто хочет обнаружить истинную природу языка, должен прежде всего обратить внимание на то, что в нем общего с иными системами того же порядка... Благодаря этому не только прольется свет на проблемы лингвистики, но, как мы полагаем, при рассмотрении обрядов, обычаев и т. п. как знаков все эти явления также выступят в новом свете, так что явится потребность объединить их все в рамках семиологии и разъяснить их законами этой науки» [Соссюр 1977: 55]. Среди систем, которые наряду с языком подлежат ведению семиологии, Соссюр называл также письмо, азбуку для глухонемых, символические образы, формы учтивости, военные сигналы. Многие эти системы, а также виды искусства были исследованы Прието.

Разделяя мнение ряда лингвистов о том, что письмо является замещающим кодом, Прието внес в это представление существенные уточнения. Он называл код прямым, если между семой и знаком существует прямая связь [Prieto 1975а]. При ее отсутствии мы имеем дело с замещающим кодом. Звуковой и графический коды организованы параллельно, но эти отношения в разных языках реализуются по-разному. В языках с фонематической (звуковой) системой письма одной семе, знаку (фигуре) звучащей речи соответствует одна сема, знак письменной речи. В языках со слоговой системой письма письмо можно считать замещающим кодом, так как знаку (фигуре) письменной речи соответствует несколько знаков (фигур) звучащей речи. Прието сравнивает это с отношением графического представления какого-либо языка латинскими буквами и репрезентации этого же языка средствами азбуки Морзе, где одной фигуре латинской графики соответствует несколько фигур (комбинаций точек и тире) второй формы. В языках с идеографической системой письма можно говорить о параллелизме между семами и знаками (но не фигурами), учитывая при этом основное различие между обеими формами языка, поскольку с планом содержания соотнесена только звучащая речь. Существует довольно много неязыковых параллельных кодов. Их отличие от языкового – отсутствие соотнесенности с планом содержания.

Прието исследовал такие семиологические системы, о которых Соссюр не упоминал, как искусство. Основываясь на принципе двойной релевантности, Прието распределял виды искусства на три группы: 1) в основе лежит коммуникативная направленность: художественная литература и изобразительное искусство, 2) некоммуникативная основа: архитектура и дизайн, 3) не входят в состав данной оппозиции: музыкальное и неизобразительное искусство.

Сходным образом Я. Мукаржовский противопоставлял изобразительным видам искусства с очевидным информативным содержанием неизобразительные виды искусства, признавая за последними «информационную возможность, связанную с виртуальным семиологическим характером их формальных составляющих».

Подходы Прието к семиологической классификации видов искусства оказали определенное влияние на Ж. Мартине. В своей классификации она также основывается на теории двойного членения А. Мартине и на разработанной ею типологии знаков, восходящей к произвольности Соссюра. Ж. Мартине различает: 1) художественные средства, основанные на соотношении манифестирующего и манифестанта – отношение произвольное, например, музыка, сигнализирующая важные моменты в действии фильма, пьесы, и мотивированное, особенно иконическое представление: изобразительная живопись, подражающая (имитирующая) музыка, также символическое (бюст Брижит Бардо или Катрин Денев, символизирующие Республику, аллегории и др.); 2) средства, относящиеся к одной стороне манифестирующего, оставляющего получателя в состоянии неопределенности относительно существования манифестируемой стороны [Martinet 1991].

Прието рассматривал вопрос о категоризации и концептуализации реальной действительности. Непременным условием осознания предметов и явлений материальной действительности является их означивание, включение в «актуальную систему семиотических классификаций» [Prieto 1975b: 155]. Подобно знакам языка, предметы и даже фрагменты реальной действительности являются виртуальными до их рассмотрения с определенной «точки зрения». Согласно формулировке Прието определяющий фактор субъективной «точки зрения» призван переводить реальную действительность через посредство семиотических систем из области непосредственной материальной данности в область человеческой истории. Под «точкой зрения» Прието понимал когнитивную практику концептуализации релевантных черт предметов реальности. Очевидно, что под «точкой зрения» Прието имел в виду не только индивидуальное, но и коллективное сознание. А под человеческой историей – временной фактор, актуализированное знание о предметах и фрагментах внешней действительности в восприятии коллективным разумом.

Свою точку зрения Прието противопоставлял представлению о «натуральности, естественности», упрощенному представлению о человеческом познании, якобы непосредственно вытекающем из свойств реальной действительности. Так называемое «натуральное» познание Прието сравнивает с «идеологией», служащей интересам определенных политических сил и социальных групп, имеющих возможность навязывать свое мировоззрение из-за того, что оно воспринимается коллективным разумом как «естественное», т. е. с позиции семиологии является виртуальным, необъективируемым.

Прието предложил оригинальную трактовку коннотации. При этом он основывался на формулировках Л. Ельмслева, многое в них изменив и расширив, понимая это явление в широком семиологическом ракурсе. Ельмслев определял коннотацию как явление, когда знак – двусторонняя сущность, становится индексом одной из сторон другой двусторонней сущности [Ельмслев 1960]. Другими словами, коннотация имеет место, когда означающая и означаемая стороны знака становятся вместе означающим другого знака.

В определении коннотации Ельмслевым Прието считал наиболее существенным то, что коннотация рассматривается как связанная со знаком. В остальном эта концепция нуждается в уточнении и развитии. Коннотацию, полагал Прието, следует рассматривать с точки зрения восприятия предмета, когда возможна другая точка зрения восприятия того же предмета. Коннотация всегда соотносится с обозначением предмета [Prieto 1975b: 67]. Таким образом, основное отличие концепции Прието в том, что коннотация соотносится с тем, с чем и денотация.

Основываясь на широком семиологическом подходе к языку, Прието распространил понятие коннотации на неязыковые знаковые системы. Он предложил распространить область коннотации на реализацию любой операции посредством инструментов, которые он понимал в широком смысле как продукты материальной культуры (автомобили, одежду и др.), и «называть коннотативным способ восприятия операции, вытекающий из факта ее признания в качестве составляющей назначения инструмента при его функциональном использовании» [Там же: 68]. Так, в разных культурах закрепились традиции, связанные с осуществлением определенной операции – например, защита головы от непогоды с помощью определенного инструмента (в данном случае головного убора: берета, шляп разных фасонов и др.). Эти различные головные уборы, эквивалентные для выполнения их основного назначения, могут становиться инструментами другой операции, например, свидетельствовать о принадлежности их пользователей к определенной социальной группе. Прието полагал, что существуют сходства между языковыми и неязыковыми знаковыми системами в плане коннотации. Он предложил широкое определение коннотации как способа восприятия, и следовательно, понимания сообщаемого смысла или производимой операции, являющихся результатом использования средства, знака или инструмента. Коннотация имеет значимость, если отправитель сообщения или исполнитель операции имеют выбор способа передачи сообщения или осуществления операции.

Способ операции (манеру вести себя, расставлять мебель в комнате и пр.) при условии, что совершаемому эту операцию представляется несколько возможностей выбора, и этот способ не является единственным, Прието называл «стилем». Свое понятие стиля он распространял и на вербальные сообщения. Он говорил о стиле-индексе и о стиле-сигнале. Прието иллюстрировал это различие на примере литературного произведения, в котором можно выделить два плана коммуникации – денотативный (фабула) и коннотативный (то, что называют «эстетической» информацией). Первый план отражает стиль-индекс, второй – стиль-сигнал.

Концепция коннотации Прието нашла применение в риторических исследованиях текстов поэтов-символистов, предпринятых последователем Женевской школы современным швейцарским лингвистом М. К. Кап-Арто [Cap-Artaud 1994].

Р. Барт, отводивший коннотации важную роль в семиотических исследованиях литературных текстов, считал, что «будущее принадлежит коннотативной лингвистике, так как в человеческом обществе, на базе первичной системы, образуемой естественным языком, постоянно возникают системы вторичных смыслов» [Барт 1975: 158].

В работах Прието получило развитие уникальное направление исследований, лишь вскользь затронутое Соссюром, – диахроническая семиология. «Непрерывность знака во времени, связанная с его изменением во времени, – писал Соссюр, – есть принцип общей семиологии: этому можно было бы найти подтверждения в системе письма, в языке глухонемых и т. д.» [Соссюр 1975: 109]. Знания различной природы, разной принадлежности и областей Прието считал своего рода языками и включал их в семиологию. Поскольку знания носят знаковый характер, на них распространяется принцип произвольности, а сами они представляют историческую реальность. Эволюцию, историю наук он рассматривал в терминах прогресса и регресса в плане постижения реальной действительности. С Прието можно согласиться, если трактовать отношение прогресса и регресса как относительность научного знания.

Среди научных знаний, на которых сказывается фактор времени, Соссюр выделял политическую экономию. Прието предложил добавить к этому другие науки, которым присуща диахрония, – антропологию и социальные науки, изучающие семейные и социальные структуры, моральные нормы, а также науки о человеке [Prieto 1989: 51 – 53]. Хотя и естественные и гуманитарные науки имеют предметом исследования материальные объекты, однако первые рассматривают эти объекты как естественные, а вторые – как средство установления социальных отношений. Прието стремился показать значимость семиологического принципа изменчивости, тем самым он поставил на повестку дня изучение таких вопросов, как условный характер и социальность знаков в диахроническом аспекте.

Одними из немногочисленных исследований, посвященных диахроническим изменениям незнаковых семиологических систем, являются работы Р. де Дарделя, П. Хильнорста и Д. Гамбарара. Дардель и Хильнорст исследовали диахронический аспект расписаний поездов, рассматриваемых ими как семиотическая система [Dardel, Hilnorst 1976]. Гамбарара обнаружил изменения во времени в таких семиологических системах, как язык глухонемых и коды сигнализации, и пришел к выводу, что они подчиняются общему правилу изменчивости семиологических систем в диахронии, о чем писал Соссюр и что позднее обосновал Прието. Даже семиологические системы естественных индексов изменяются во времени. Так, меняются следы транспортных средств ввиду технического прогресса. Имеет место эволюция интерпретации индексов. Например, отличие классификации дождевых облаков донаучной и научной метеорологией, что связано с развитием научного знания [Gambarara 1991].

§ 2. Ноология – функциональная теория означаемого

Лингвисты Женевской школы, на которых Соссюр оказал непосредственное влияние, мало занимались семантикой, возможно потому, что синтаксис и семантика, которые с позиций соссюровской теории не различаются, рассматривались под этикеткой синтаксиса. Заметным исключением является ноология Прието, которая ставит перед собой цель разработать функциональную теорию означаемого и осуществить проект Л. Ельмслева компонентного анализа плана содержания в терминах абстрактных фигур (или семантических черт), аналогичных в этом отношении единицам плана выражения. Свою теорию Прието назвал «ноологией» (от греч. «смысл слова, речи»), сходный термин использовал в 1926 г. Л. Блумфилд. Термин «ноология» встречается также в философии.

Следует отметить, что попытка разработать соссюровскую версию компонентного анализа была предпринята представителем Женевской школы старшего поколения А. Фреем еще в 1941 г. [Frei 1941] и особенно в 1952 г. [Frei 1952]. Он предложил семантический анализ означаемого в признаках, которые он назвал «компоненты означаемого» аналогично единицам фонологического уровня. На двух уровнях – фонологическом и семантическом – эти признаки не являются ни универсальными, ни субстанциональными, но только оппозициональными в том смысле, что они вытекают из оппозиции между знаками одного языка в качестве составляющих его систему, а не из рассмотрения звуковой субстанции или экстралингвистической реальности.

Ж. Кантино, С. Руиперос и другие лингвисты пытались применить методы анализа, разработанные фонологией (понятия оппозиции и коммутации), к анализу плана содержания. Прието подошел к этой проблеме иначе. Он поставил цель выделить, подобно релевантным признакам звуковой субстанции, релевантные признаки субстанции содержания, которые участвует в создании значимых единиц. В качестве методологической основы Прието берет понятие релевантности, восходящее к понятийному аппарату Пражской школы.

В отличие от Кантино и Руипероса, пытавшихся осуществить функционально-структурный анализ означаемого, Прието берет в качестве отправного пункта построения своей теории конкретный факт – смысл и изучает, каким образом фония участвует в его становлении. С помощью функционального метода устанавливаются классы смыслов и фоний, а их сопоставление позволяет анализировать на более мелкие единицы. Каждый из классов фоний может быть определен совокупностью признаков, которыми обладают все фонии, входящие в этот класс. Признаки фонии, определяющие ее принадлежность к определенному классу, Прието называет релевантными.

Понятие класса смыслов Прието восходит к определению А. Гардинера. Означаемое фонии – класс смыслов, к которому принадлежит смысл, который стремится сообщить отправитель. Таким образом, означаемое, ориентированная на содержание сторона абстрактного (виртуального) языкового знака (как элемента кода) противопоставляется сообщению, т. е. реальному, конкретному смыслу, передаваемому данным языковым выражением – актуальным знаком, который понимается Прието как высказывание. «Знак связывает совокупность релевантных признаков фонии с совокупностью лингвистически релевантных признаков смысла и соответствует тому, что называют высказыванием» [Prieto 1984: 69]. Высказывание как конкретная сущность плана выражения соотносится с абстрактным означающим. Таким образом, высказывание, по определению Прието, является знаком. Соответственно, означаемое можно определить как класс конкретных высказываний. Означаемое тесно связано с означающим. Любое означаемое является таковым лишь по отношению к соответствующему означающему, тогда как одно и то же конкретное высказывание (сообщение) может быть передано разными фониями, и наоборот, одна и та же фония может передавать в разных условиях разные смыслы высказывания. Например, Je l’attends может означать «Я жду его или ее». А высказывание «Нравится ли он вам?» может быть вопросом по поводу фильма, напитка и др. Все конкретные значения этого высказывания образуют класс значений – означаемое, а все возможные способы произнесения высказывания составляют означающее. Означающее и его означаемое образуют сему.

Сема является собственно языковой структурой семического (речевого) акта. Семический акт всегда является единственным в своем роде, будучи связанным с конкретной, отдельной ситуацией, в то время как сема может реализовываться в различных ситуациях, например, вопрос Vous prenez quelque chose? имеет разный смысл при обращении к рыболову или к коллеге в кафе. Разный смысл имеют слова Jeux interdits на киноафише «Запрещенные игры» или в общественном сквере «Играть – запрещено». И наоборот, в одной и той же ситуации можно использовать разные семы, например, Comment ?a va? вместо Comment vas-tu? или Comment allez-vous? Этот пример показывает, что различные семы могут выполнять одну и ту же функцию, но не иметь одну и ту же значимость: можно обратиться Comment ?a va? к лицам, которых называют как на «вы», так и на «ты».

Семы принадлежат системе языка, коду, знание которого обусловливает языковую компетенцию говорящих. Грамматическое предложение Н. Хомского – сема, а реализованное предложение – высказывание (utterance) – семический акт. «Материал лингвистики, – писал Соссюр, – образуют прежде всего все проявления человеческой речи» [Соссюр 1998: 12]. Эти проявления в устной и письменной форме являются отдельными актами речи, семическими актами, и для лингвиста не существует других непосредственных данных. И он должен относиться к речи, по выражению Соссюра, «как к документу языка» [Соссюр 1998: 102]. Однако семический акт, сам по себе, еще не является «документом языка». Нужно, и этого у Соссюра нет, перейти от семического акта к семе (уровень, который Бюиссенс называл «дискурсом») [Buyssens 1943].

В концепции Прието означающее, определяемое как класс звуков, и означаемое – класс смыслов соотносятся с конкретными реализациями в семическом акте на основе соссюровской дихотомии языка и речи. В то же время Прието понимал речь шире, чем Соссюр, включая в нее такие характеристики, как ситуация, знания о денотате (референте). Прието критиковал треугольник Огдена-Ричардса, в котором фония и концепт, концепт и референт соединены сплошной чертой, указывающей на прямую связь между ними, в то время как пунктирная линия, соединяющая фонию и референт, указывает на косвенный характер их связи. По мнению Прието, фония отсылает к чему-либо через посредство ассоциированной с ней «ментальной сущности», а то, к чему она отсылает, является другой «ментальной сущностью». Через посредство связанного с ней означаемого фония соотносится со смыслом. Таким образом, в акте речи фония соотнесена не с референтом, а со смыслом.

Прието трансформирует языковой треугольник Огдена-Ричардса в речевой коммуникативный. Закономерен его вывод, что звучание соотносится в акте речи именно со смыслом, т. е. ситуативным, контекстуа льным значением денотата знака. Что касается референта, с ним соотносится смысл, причем в коммуникативном акте смысл может быть полиреферентным. Поскольку в отличие от Огдена и Ричардса, у которых в качестве основной знаковой единицы фигурирует слово, для Прието таковой является высказывание, закономерно его предложение иного представления знакового треугольника

Прието развивал концепцию, в соответствии с которой в высказывании выделяются два вида смысла – лингвистического характера, формируемый значениями слов и их функций, и экстралингвистического плана, связанный с разного рода знаниями участников речевого акта, которые актуализируются в коммуникации. Эти знания являются результатом культурной практики языкового коллектива, другими словами, семиотическая структура языка соотносится с другими семиотическими структурами. По мнению Прието, предмет лингвистики должен включать изучение области контакта между кодом и культурой. Под последней он понимал всю совокупность знаний о мире, которыми располагает языковой коллектив. В высказывании Apporter-nous le vin «Принесите нам вино» le vin может иметь различную референтную соотнесенность культурного характера, которые Прието представляет двумя параметрами: «контрастивная схема» и «оппозиционные элементы».

Прието предлагает называть контрастивной схемой совокупность характеристик предмета, служащих основой для его конкретизации в высказывании. Такую схему он сравнивает с формуляром, содержащим рубрики для заполнения. В целом любая идентификация признаков предмета основана на контрастивной схеме. В то время как контрастивная схема является общей для актуализируемого предмета, оппозиционные элементы представляют собой, так сказать, второй уровень конкретизации референциальной соотнесенности смысла высказывания. Нетрудно заметить, что контрастивная схема и оппозиционные элементы соотносятся как род и вид.

Наряду с экстралингвистическими знаниями важную роль в актуализации означаемого играет ситуация. Прието определял ситуацию как возможность для адресата восполнить характеристики смысла, опущенные отправителем при продуцировании высказывания [Prieto 1982: 134]. В соответствии с ситуацией акта речи отправитель в целях экономии может счесть возможным не указывать часть характеристик, определяющих смысл, которые, тем не менее, остаются релевантными в плане понимания смысла высказывания. Так, вместо Je pr?f?re le vin rouge «Я предпочитаю красное вино», отправитель может сказать Je pr?f?re le rouge «Я предпочитаю красное».

Прието вскрывает тонкий механизм экономии, обусловленный ситуацией общения. Так, фония Il arrive , «Он прибывает», сообщающая в определенной ситуации о прибытии ректора, предполагает, что его ждали для открытия заседания. Эта фония достаточна для передачи смысла, имеющего лингвистические характеристики:

Этот смысл не содержит никакой характеристики, кроме тех, которые обусловлены во французском спрягаемом глаголе: лицо, род и число субъекта. А в итальянском и испанском синтаксический механизм требует только характеристики «лицо» и «число» (arriva, llega).

Если ситуация позволяет сказать il , а не recteur , то это не только потому, что ситуация достаточно эксплицитна, чтобы получатель знал о референтном отнесении к recteur , но и прежде всего потому, что в данной ситуации цель коммуникации, основной смысл сосредоточены на прибытии (ожидаемого с нетерпением) ректора. Именно знак arrive позволяет идентифицировать смысл по отношению к другим оппозиционным элементам, которые могли бы присутствовать в данной ситуации, такие как n’est pas encore l? , ne viendra pas , prie qu’on l’attende и др. Другими словами, в фонии il arrive характеристика субъекта il редуцируется до контрастивного элемента.

Можно представить ситуацию, когда определяющим для идентификации смысла являлся бы субъект recteur , например, в ситуации ожидания двух лиц – ректора и декана. Ситуация делает возможным выделение смысла, наиболее релевантного в данном случае. Фония le recteur arrive предполагает идентификацию смысла оппозиционным элементом recteur , который может противопоставляться другим референтам, могущим фигурировать в той же позиции ( le doyen , l’administrateur и др.). Таким образом, Прието рассматривал акт речи в тесной связи с ситуацией.

Из концепции Прието следует, что любой акт речи может быть описан посредством локутивной схемы. Эта схема должна включать, по крайней мере, следующие составляющие (измерения, по терминологии Прието): отправитель, получатель, цель операции, сема, ситуация, канал, тип текста. Сходные идеи мы находим в знаменитой статье Р. Якобсона «Лингвистика и поэтика», в которой инвентарий характеристик любого акта речи он называет «составляющими этого процесса». Согласно Прието любой акт речи будет различаться оппозиционными элементами, которые могут соотноситься с перечисленными выше измерениями. Совокупность измерений, служащих для идентификации акта речи, является собственно его локутивной схемой, которую можно проиллюстрировать на простом примере:

Все три акта речи являются реализацией одной и той же семы, в то же время их смыслы отличаются. Первый можно перефразировать: «с этим блюдом мне хочется красного вина больше, чем другого», второй, «попробовав разные вина, красное мне показалось самым лучшим», и третье, «в целом красное вино мне нравится больше, чем другое». Таким образом, смысл высказывания формируется всеми составляющими локутивной схемы – модели речевого акта.

Таким образом, под высказыванием Прието понимал простой акт речи, который не может быть сведен к актам меньшей протяженности. Слово не является единицей коммуникации. В примере J’ai achet? un livre. Vous voulez le voir? «Я купил книгу. Вы хотите ее видеть?» имеются две простые единицы коммуникации, которые могут выступать отдельно, но не могут быть разделены на сообщения, имеющие более краткий смысл. Как уже отмечалось выше, одно и то же высказывание будет иметь в разных ситуациях и разных контекстах разные смыслы. Подобно тому, как разные звуки, играющие смыслоразличительную роль, являются одной фонемой, предметом изучения для Прието является не смысл, а означаемое, которое он определяет как класс смыслов.

Важная и оригинальная сторона концепции Прието в том, что он рассматривает не двусторонние единства, представленные означающим и означаемым, а одну сторону по отношению к другой. Можно взять означаемое и соотнести с означающим для того, чтобы установить, образуют или нет два означающих одинаковым образом означаемое. Либо наоборот, можно изучать означаемое по отношению к означающему. В таком случае можно установить полный список отношений, которые могут существовать между означаемыми двух фоний.

Прието разработал следующую классификацию: 1) две фонии имеют одинаковые означаемые, если любой смысл, которым обладает одна, может быть принят другой. Например, фонии [done mwa l?pti] и [done mwa lpti]; 2) наоборот, означаемые взаимно исключают друг друга, если смысл, принимаемый одной фонией, никогда не принимается другой. Например, Donnez-moi le crayon и Donnez-moi le cahier «Дайте мне карандаш» и «Дайте мне тетрадь»; 3) фонии находятся в отношении ограничения, если первая фония допускает все смыслы, принимаемые второй, но не наоборот. Например, Donnezmoi le crayon и Donnez-moi le noir «Дайте мне карандаш» и «Дайте мне черный»; 4) фонии будут находиться в отношении наложения, если они допускают некоторые общие смыслы, но если другие принимаются одной, а не другой, и наоборот: Donnez-moi le crayon и Donnez-moi le noir «Дайте мне карандаш» и «Дайте мне черный».

Прието разработал анализ на основе релевантных черт, лежащих в основе противопоставления означаемых. Помимо рассмотренных:

5) Импликаторные, если смысл может представлять признаки a и b , либо ни a , ни b или a без b , но не наоборот. Так, импликаторным является признак «мужской род» по отношению к предмету crayon .

6) Заменяющиеся, когда фония должна принимать один из нескольких смыслов: Il pleut а seaux «Льет как из ведра» и Il pleut а Sceaux «В Со идет дождь». 7) Признаки являются не исключающими, когда они могут относиться к одному смыслу, исключающему в противном случае. Исключающими являются признаки, составляющие противоположные означаемые: ordre «приказ» и information «информация».

Но все эти отношения не могут встречаться в признаках, составляющих один и тот же смысл. Эти признаки не могут быть, например, исключающими, тождественными, замещающими (за исключением случаев сознательной двусмысленности, когда присутствуют скорее два смысла), быть в отношениях ограничения или наложения (что предполагает всегда отношение двух фоний). В таком случае возможны три вида отношений в одной и той же фонии:

1) Признаки могут быть не исключающими, когда в означаемом, менее ограниченном (т. е. включающем меньше признаков, чем первый, но не признаков, ему не принадлежащих), может быть признак а без признака b , или наоборот. В означаемом Elle regarde mon cahier «Она просматривает мою тетрадь» может быть признак «предмет» cahier без признака «обладатель в 1-м л.», и наоборот.

2) Признаки в отношении предположения, когда один предполагает другой, но не наоборот. Прието не использует термин «импликация», который имел бы более узкий смысл, чем смысл, о котором шла речь выше, поскольку в данном случае речь идет только об означаемых в отношении ограничения.

3) Признаки могут находиться в отношении взаимной импликации, когда ни один из двух признаков не может существовать без другого. Так, в означаемом Elle regarde mon cahier признаки «обладатель 1-го л.» и «обладатель в ед. ч.» не могут быть разъединены.

Эти три отношения являются тремя единственно возможными.

Наиболее полную совокупность релевантных признаков, которые одновременно присутствуют в означаемом, Прието называет ноэмой (термин восходит к Блумфилду, который его употреблял в ином значении). Взаимосвязанными он называл признаки, изолированное употребление которых не может составить характеристику означаемого, так как употребление одного из них заставляет прибегнуть к употреблению другого. Например, во фразах Regarde son chat «Посмотри на его (ее) кошку», Regarde ton chat «Посмотри на твою кошку», Regarde leur chat «Посмотри на их кошку» наличие релевантного признака «обладатель 3-го л. ед. ч.» предполагает наличие в том же означаемом релевантного признака «обладатель в ед. или мн. ч.». Ноэма выполняет в означаемом высказывания роль, аналогичную фонеме в означающем.

Фонема и ноэма – одноплановые единицы (фонема относится к плану выражения, ноэма – к плану содержания), они противопоставляются слову и фразе, соотносящимися с обоими планами. Прието считал целесообразным дополнить схему А. Мартине [Martinet 1957] третьим элементом:

Подобно тому как фонемы являются минимальными единицами плана выражения, ноэмы являются в плане содержания минимальными единицами означаемого. Подобно фонеме, ноэма является отправным пунктом речевого акта. Говорящий строит высказывание в направлении от ноэмы к фонеме, слушающий расшифровывает сообщение в направлении от фонемы к ноэме. Ноэмы образуют синтагматические и парадигматические ряды. В случае синтагматических отношений присутствие одной ноэмы не исключает присутствия другой. Синтагматические отношения существуют между ноэмами, принадлежащими различным парадигмам.

Изучение парадигм, образующих ноэмы, позволяет различать два основных типа. Один состоит из определенного числа ноэм, часто образующих корреляцию. Другой тип, напротив, состоит из бесконечного числа ноэм, главным образом изолированных, не образующих корреляцию. Примером парадигмы первого типа может служить наличие в означаемом высказывания Regarde son chat ноэмы «Посмотри на его (ее) кошку» «обладатель 3-го л. ед. ч.». Парадигма состоит из 6 ноэм, образующих корреляцию:

обладатель ед. ч. 3-го л.

обладатель ед. ч. 2-го л.

обладатель ед. ч. 1-го л.

обладатель мн. ч. 3-го л.

обладатель мн. ч. 2-го л.

обладатель мн. ч. 1-го л. Нетрудно заметить, что парадигматические отношения ноэм напоминают категориальные грамматические значения. Пример парадигмы второго типа – ноэма «прямое дополнение» в означаемом того же высказывания. В функции этой ноэмы может выступать практически бесконечное количество слов. Ноэмы первого и второго типа могут служить, по мнению Прието, основой различия между грамматикой и лексикой.

Говорящий субъект, который намеревается сообщить смысл получателю, должен выбрать из всех признаков, характеризующих смысл, определенную совокупность релевантных признаков, соответствующих данному означаемому. Поскольку часть характеристик смысла может быть ясна из ситуации, выбор релевантных признаков является результатом оценки и лингвистических и экстралингвистических характеристик смысла. Если эта оценка ошибочна, то коммуникация может быть неудачной. В акте коммуникации имеет место «гармонизация» индивидуальных кодов. Этот процесс Прието называет «автокоррекцией кодов». «Каждый носитель языка имеет возможность посредством удач и неудач семических актов сравнивать код, которым он пользуется, с кодом, который используют другие, и в случае необходимости делать самому или требовать от других нужные исправления с целью достижения взаимодействия» [Prieto 1966: 58]. В результате достигается релевантность знаков в их соотнесенности с вещами. Если дополнить этот подход, мы придем к процессу семиозиса, сходного с цепочкой мыслей у Ч. Пирса и с присутствием интерпретанта, который играет активную роль в семиозисе.

Учение Прието об означаемом находится в оппозиции к изоморфизму плана выражения и содержания Ельмслева. Прието показал, что единицы двух планов не всегда соотносительны. Например, если в высказывании Regarde le chien «Посмотри на собаку» звук [?] заменить звуком [m], то в полученном высказывании Regarde le mien «Посмотри на мою» произойдет замена означаемого «собака» на означаемое «моя». Между этими означаемыми отсутствует отношение взаимоисключаемости, поскольку оба они совместимы с одним и тем же денотатом (предмет, обозначаемый словом le mien , может быть и собакой). Следовательно, коммутация в фонии не обязательно приводит к изменению смысла.

Прието пришел к заключению, что в коммутации устанавливается определенное соотношение между фонической реальностью и означаемым знака, т. е. его инвариантным содержанием, а не его семантической субстанцией. Точно так же и при инверсии коммутативного теста смысл соотносится с означающим знака, т. е. его фонологическим содержанием, а не с конкретной звуковой данностью. Если изменения означаемого еще сами по себе не являются свидетельством изменений в смысле высказывания, то изменения в означающем могут считаться следствием изменений в фонии. Одна и та же фония не может быть реализацией разных означающих. Следовательно, если в процессе коммутации фония остается неизменной, то можно быть уверенным, что и означающее, реализованное в данном звучании, также не претерпело изменений. Тем самым релевантные признаки смысла могут быть установлены путем непосредственного обращения к фонии, а не к означающему.

Прието предостерегает против опасности «крайнего изоморфизма» и подчеркивает, что центральное место принадлежит плану содержания: лингвистическому анализу фонии должен предшествовать анализ смысла. Необходимость обращения к семантической субстанции побудила Прието начать изучение плана содержания с высказывания (а не слов), поскольку она соотносится с семантической данностью. Прието справедливо подчеркнул различие в соотношении субстанции и формы выражения (фонии и означающего), с одной стороны, и субстанции и формы содержания (смысла и означаемого) – с другой. Второе соотношение гораздо более свободно, поскольку говорящий, преследуя определенные коммуникативные цели, может придавать релевантность то одним, то другим свойствам одной семантической реальности, соотнося ее с разными означаемыми. В силу этого, как было показано выше, означаемые оказываются часто связанными отношениями включения и пересечения, в то время как обозначающие находятся между собой в отношении взаимоисключения.

Глава IV Язык – человек – общество

«Характерной чертой Женевской лингвистической школы, – подчеркивал А. Сеше, – является внутренняя связь между двумя внешне противоречивыми тенденциями. Согласно первой тенденции лингвистика является наукой, основанной на абстрактных принципах, понимание которых требует значительных усилий и специальных знаний, для второй – характерно стремление поставить науку о языке на службу практическим целям, внедрить ее в школьное преподавание языка и в повседневную жизнь, словом, сделать из нее подлинное орудие культуры» [Sechehaye 1927: 239 – 240].

Постановка и развитие данной темы в Женевской школе обусловлены такими отчетливыми и глубокими традициями французского языкознания, как интерес к истинно человеческому аспекту языка, к его социальной и психологической сущности, а также культурно-языковому строительству, начало которому было положено еще в 30 – 80-х гг. XVI в. известными деятелями Плеяды – Ж. Дюбелле, П. Ронсаром, Р. Этьеном и др.

Подход, который женевские лингвисты развивали к этой теме, воплощает социологическую концепцию языка и вытекает из их пристального внимания к функционированию языка в обществе и стремления поставить достижения лингвистической науки на службу практики. Представители Женевской школы успешно сочетали теоретические исследования с преподавательской практикой. Уместно напомнить, что сам Ф. де Соссюр был замечательным педагогом ([Gauthiot 1966: 87 – 91]).

А. Сеше проявлял живой интерес к деятельности швейцарского педагога А. Ферьера – одного из лидеров так называемого нового воспитания [112] , выступавшего за подготовку в общеобразовательной школе всестороннее развитых людей.

Подчеркивая, что язык, являясь материальной формой выражения сознания, в равной мере необходим для духовной и практической деятельности людей, лингвисты Женевской школы считали умственное развитие и поднятие общей культуры учащихся одной из основных задач преподавания родного и иностранного языков.

§ 1. Движущие факторы языкового развития

В своих работах представители Женевской школы Ш. Балли, A. Сеше и С. Карцевский развивали мысль, что причины и общие закономерности языкового развития тесно связаны с процессом всей жизни того или иного человеческого коллектива.

Одной из движущих сил языкового развития Сеше считал противоречие между формой и содержанием. «Будучи не в состоянии окончательно приспособиться к требованиям жизни, которая непрерывно развивается и обновляется, он (язык. – В. К. ) все время находится в конфликте со спонтанной психологией речи и все время преобразует и перестраивает какую-либо из своих частей» [Sechehaye 1926: 216]. Это высказывание содержит правильную мысль, что «само развитие и совершенствование языка в значительной степени определяется развитием и совершенствованием нашей мысли» [Будагов 1954: 9]. Еще в своей первой работе Сеше связывал прогресс языка с закреплением в нем результатов познавательной деятельности человека: «...прогресс языка становится необходимым условием дальнейшего интеллектуального прогресса. Без прогресса языка все приходилось бы постоянно начинать сначала, и эта эволюция была бы напрочь лишена преемственности» [Сеше 2003а: 207].

Среди причин языковых изменений Сеше выделял антиномию говорящего и слушающего: «...всякий раз, когда человек говорит, чтобы сообщить нечто, или пытается понять сказанное, всегда есть возможность хотя бы для минимальных инноваций. Говорящий может больше или меньше отступать от принятых норм, а слушающий может интуитивно воспринять обновленное средство выражения» [Сеше 1965: 62].

Еще В. Гумбольдт писал, что мысль в уме говорящего и слушающего не может быть вполне тождественной. Отечественный лингвист B. А. Богородицкий придавал этой антиномии столь важное значение, что видел в ней «едва ли не основной фактор прогресса языка». «... главный фактор этого мощного развития языка заключается в стремлении говорящего к тому, чтобы в уме слушающего как можно полнее отразилась та же мысль» [Богородицкий 1964: 297].

С. Карцевский вслед за Ф. де Соссюром [113] трактовал проблему изменяемости языка как сдвиг между означаемым и означающим: «Именно благодаря этому асимметричному дуализму структуры знаков лингвистическая система может эволюционировать: “адекватная” позиция знака постоянно перемещается вследствие приспособления к требованиям конкретной ситуации» [Карцевский 1965: 90]. Карцевский обратил особое внимание на то, что в период таких сдвигов необходимо наличие тождественных моментов либо в семантической, либо в формальной стороне знака (соответственно): «...призванный приспособиться к конкретной ситуации, знак может измениться только частично, и нужно, чтобы благодаря неподвижности другой своей части знак оставался тождественным самому себе» [Там же: 85]. Смещения в структуре языковых планов возникают как неизбежное следствие того, что языковые знаки лишены возможности самостоятельного развития, а эволюционируют только в речи, в рамках высказывания как актуализованной (соотнесенной с ситуацией) единицы языка, в которой синтагматические отношения между означающими и означаемыми автономны и независимы друг от друга.

Внимание С. Карцевского привлекала и роль внешних факторов в развитии языка. В работе «Язык, война и революция» [Карцевский 1923а] он прослеживает влияние социально-политических событий на процессы, происходившие в лексике русского языка в первой четверти ХХ в. Он приходит к выводу, что влияние этих событий следует рассматривать не как революцию в языке, а как значительное ускорение обычных языковых процессов. В статье «Халтура» [Карцевский 1922] он пишет о том, как язык реагирует на изменения в мировоззрении людей. Так, язык отреагировал словом «халтура» на «переосмысление», «шельмование» по всей России высокого понятия «труд». Это слово получило широкое распространение еще и потому, что оно привлекало русского обывателя не только своим значением, но и своей экспрессивностью, которую он связывал со звучанием слова.

Важным фактором языковых изменений женевские лингвисты считали конфликт между социальным и индивидуальным. «...в процессе говорения индивидуум неизбежно отклоняется от языковой “нормы”, так как язык есть создание всех и признан служить для всех ... Поскольку эти отклонения совпадают у разных индивидуумов, постольку накапливаясь во времени, они смещают и “норму”. Язык эволюционирует» [ Карцевский С. [Рец. на:] Charles Bally . Le langage et la vie // Карцевский 2000: 320].

Противопоставление аффективного интеллектуальному проявилось во взглядах Балли на роль этих двух факторов в развитии языка: он признавал, что под действием интеллектуального фактора язык упрощается, схематизируется и унифицируется [114] . В статье «Язык унаследованный и язык приобретенный» (1921) Балли под влиянием идей А. Мейе о развитии всех языков в направлении все большей унификации высказывает мысль, что «языки широкого общения развиваются в направлении общего и абстрактного выражения и происходит это в ущерб экспрессивности». «...мы являемся свидетелями большого количества конвергентных фактов, под влиянием которых структура языка упрощается, приобретает все более регулярный и линейный характер...» [Bally 1935: 172, 173].

«Первое условие, которое логика ставит перед языком, – писал Балли, – это быть ясным и избегать двусмысленности; для этого необходимо, чтобы каждый знак, насколько это возможно, имел только одно значение, и каждое значение было представлено одним знаком; слово, например, имело бы один смысл, и каждое понятие выражалось бы отдельным словом; префиксы и суффиксы каждый имели единственную и живую функцию; то же самое относится к грамматическим знакам, окончаниям, местоимениям, частицам и т. д. В этом заключается принцип моносемии . Кроме того, лексические знаки, выражающие понятия, должны быть отличны от грамматических знаков, которые их связывают между собой» [Bally 1935: 63].

Действие тенденции к унификации, к интеллектуализации языка приводит, по мнению Балли, к развитию семантической структуры языка в направлении моносемии, линейности, что выражается в установлении одно-однозначного соответствия между планом выражения и планом содержания [115] . Таким образом, «линейность» знака Балли понимал совсем по-другому, чем Соссюр. Понятие «линейности» Балли связывал с неким недостижимым идеалом логического языка, в котором имеет место одно-однозначное соответствие между единицами плана выражения и плана содержания. Ч. Сегре отмечает, что, основывая свои рассуждения на языковом идеале линейности, который в языке никогда не достигается, Балли утверждает примат экспрессивности над логикой [Segre 1963: 19]. «Соотношение между означаемыми и означающими, – пишет Сегре, – соразмеряется Балли с недостижимым идеалом, согласно которому каждому значению соответствует один знак и, наоборот, каждый знак имеет только одно значение (моносемия), кроме того, последовательность знаков соответствует порядку предшествования в памяти говорящего представлений, составляющих предмет речи (линейность)». «Речь идет, таким образом, об установлении максимального отклонения своеобразной кривой, которая иногда сближается, но никогда не совпадает с прямой линией линейности и моносемии» [Ibid.].

В статье «Социальное принуждение в языке» (1927) Балли ставит вопрос: каким образом язык, упрощаясь под действием «тенденции к коммуникации», сохраняет способность выражать всевозможные оттенки эмоций, чувств, желаний, всех интуитивных и субъективных форм мысли, словом, удовлетворять не только потребности коллектива, но и интересы индивида. Балли кажется, что стандартизация, упрощение языка «не обходится без серьезного ущерба для выражения оттенков индивидуальной мысли и что, в частности, такая стандартизация стесняет эмоциональные движения». Возьмем в качестве примера упразднение родов, – рассуждает Балли, – английский язык, в котором их было три, не сохранил ни одного. Французский язык избавился от среднего, но сохранил различие между мужским и женским; распределение существительных между двумя родами чрезвычайно капризно и вызывает большую перегрузку памяти. Но разве такие осложнения просто прихоть? Можно сколько угодно говорить, что грамматический род является чистым пережитком, не имеющим никакого значения, но уже один тот факт, что перед существительным ставится le или la , придает ему индивидуальность. Была ли бы la rose «розой», если бы изменила род? В противопоставлении le soleil и la lune есть и фольклорный элемент; род персонифицирует отвлеченные имена как существа мужского или женского рода ( le vice , la Vertue ).

Нарушения привычных форм языка косвенно служат экспрессивности уже одним тем, что вносят в речь разнообразие. Нет ничего более однообразного, как повторение одних и тех же форм, а правильность требует повторения. Представим себе французский язык, в котором все глаголы спрягались бы как marcher , а все имена действия оканчивались бы на -tion : ratification de la convention pour la suppression des prohibitions а l’importation et а l’exportation! [Балли 1955: 393 – 394]. Особенно от унификации, стандартизации языка, считал Балли, страдают поэты: «...я не знаю судьбы более трагической, чем поэзии, и мы сталкиваемся здесь с самой жестокой формой социального принуждения» [Bally 1935: 200 – 201]. Здесь аффективность выступает у Балли даже как некая творческая сила, последнее сближает его с такими лингвистами, как А. Тоблер, Г. Гребер и Я. Розвадовский [116] , которые, по словам К. Фосслера, поняли и оценили творческий или стилистический момент в развитии языка [Vossler 1905].

Балли считал, что фактором, противодействующим упрощению и логической стандартизации языка выступает во всех языках аффективность. Напомним, что согласно Балли знак, произвольный при выражении мыслей, становится мотивированным в речи при выражении эмоций и чувств. Являясь, по его выражению, основным «врагом» линейности, аффективность часто наделяет означаемое и означающее многозначностью. «Во всех языках основным “врагом” линейности выступает экспрессивность, так как она добавляет к каждому означаемому одно или несколько прямо не выраженных, но тем не менее присущих знаку значимостей... Вспомним хотя бы о музыкальных элементах, столь необходимых эмоциональному языку, которые комбинируются с артикулируемыми элементами; или вспомним о том, что любая фигура – это гипостазис и, следовательно, комбинация двух или нескольких идей в одном знаке» [Bally 1935: 142] [117] .

Сходные мысли о «конфликте» между интеллектуальным и аффективным можно обнаружить и у представителя французской социологической лингвистики Ж. Вандриеса: «Нестойкость грамматического строя объясняется в значительной мере воздействием на него аффективного элемента языка. Логический идеал всякой грамматики – это иметь одно выражение для каждой отдельной функции и только одну функцию для каждого выражения. Если бы этот идеал был осуществлен, язык имел бы такие же точные очертания, как алгебра, в которой любая формула, раз установленная, остается неизменной во всех случаях. Но фразы не алгебраические формулы. Аффективный элемент обволакивает и окрашивает логическое выражение мысли. Никогда не повторяют дважды одну и ту же фразу, никогда не употребляют два раза то же самое слово с точно тем же значением; не бывает двух языковых фактов совершенно тождественных. Причина тому – обстоятельства жизни, беспрерывно изменяющиеся условия наших переживаний» [Вандриес 1937: 149 – 150].

Таким образом, «тенденция к коммуникации», по мнению Балли, всегда приводит к языковым упрощениям, а тенденция к «экспрессивности» – к языковому разнообразию. У Балли получается так, будто бы «логическая функция» языка все время упрощает, схематизирует язык, и только его аффективная функция время от времени оживляет нашу речь. Схожие рассуждения мы встречаем у Г. Шухардта в его статье «Заметки о языке, мышлении и общем языкознании»: «Аффективное и логическое пронизывает всю жизнь языка, причем первое усложняет, второе упрощает» [Шухардт 1950: 238].

У Балли язык в своем живом функционировании как бы колеблется между двумя полюсами: аффективностью и интеллектуальным выражением. Он даже сравнивал в этом отношении язык с ковром Пенелопы, вечно создающимся и вечно разрушающимся.

Таким образом, экспрессивность в языке Балли считал движущей силой языкового развития. В этом отношении он сближается с такими лингвистами, отводившими важное место аффективности в развитии языка, как Л. Шпитцер, Р. Мерингер и Э. Лерх [118] . Балли стремился доказать свою точку зрения на примере образования аналитического будущего во французском языке. По мнению Балли, в момент своего появления форма с habeo никоим образом не предназначалась для того, чтобы сделать более ясной идею будущего времени. Эта форма применялась для того, чтобы порвать с чисто интеллектуальным подходом ко времени и выразить субъективно-эмоциональный элемент, который содержится в идее будущего: долженствование, обязанность, необходимость [Bally 1935: 61]. На важность изучения роли экспрессивного фактора в языковых изменениях обращал внимание и А. Сеше: «Нам нужно выяснить, каким образом под влиянием аффективных факторов значения подвергаются непрекращающимся изменениям, в частности – посредством употребления в переносном смысле» [Сеше 1965: 69].

Представляет интерес полемика Ш. Балли с О. Есперсеном относительно прогресса в языке [119] . Исходя из «энергетической философии» Оствальда [120] , Есперсен связывал свою теорию прогресса в языке с «экономией речевых усилий»: чем меньше говорящий и слушающий затрачивают усилий для точной передачи мысли, тем язык совершеннее. Язык приближается к этому идеалу посредством регулирования и упрощения [121] , это выражается в тенденции к увеличению аналитических форм. Критерием прогресса Есперсен считал аналитический строй языка, что привело его к восхвалению английского языка как одного из самых совершенных.

Возражая Есперсену, Балли приводит много примеров, опровергающих тезис Есперсена о семантической простоте аналитических форм. Говорят, – пишет Балли, – что предлоги одним показателем заменяют множество падежных окончаний; так французское de , помещенное перед существительным, замещает следующие: ae(rosae) , i(domini) , i(regis) , us(domus) и пр. Но здесь никакого прогресса нет: можно ли считать, что одно выражает неизменно идею латинского родительного падежа с указанными окончаниями? Во-вторых, где простота этого грамматического приема, если, открыв любую полную грамматику французского языка, мы обнаружим, что список употребления этого de просто головокружителен. Вообще часто забывают, – продолжает Балли, – что для анализа в языке недостаточно свободного расчленения материальных знаков, надо еще, чтобы была простота значений [Bally 1935: 60 – 61].

Расходился Балли с Есперсеном и в вопросе о причинах образования аналитических форм. Точке зрения Есперсена, считавшего причиной «тенденцию к коммуникации», Балли противопоставляет свою точку зрения: движущей силой здесь выступает экспрессивность. В качестве иллюстрации он обращается к своему излюбленному примеру образования во французском языке будущего времени. В вульгарной латыни habeo первоначально не являлось показателем будущего времени, а выражало субъективно-эмоциональный элемент: долженствования, необходимости, соответствовало в intrare habeo почти «мне нужно войти». Прошло некоторое время, пока habeo отделилось от своих конкурентов вроде volo , debeo , convenit и стало знаком будущего времени. Тогда начался процесс агглютинации habeo с инфинитивом; оно мало-помалу теряло свою самостоятельность, превращалось в формальный придаток, видоизменялось и превратилось в аффикс ai , отсюда современное будущее во французском языке. Но такое флективное будущее через некоторое время разрушается аффективной экспрессией, и мы видим во французском языке такие аналитические формы будущего, как Je vais entrer ; Je veux entrer , и диалектизмы Il veut pleuvoir , il doit venir cinq heures . С течением времени, полагает Балли, если знаком будущего времени станет глагол vouloir , то с ним произойдет то же, что и с habeo .

В других случаях возникновение так называемых «аналитических форм» Балли объясняет действием фонетических изменений. Вследствие фонетических изменений концов слов утратилось различие между существительными мужского и женского рода. Нужно было средство для выражения этого различия. Эту функцию получил артикль. Во французском языке есть существительные, которые в зависимости от грамматического рода имеют разные значения, например: la tour – башня, le tour – оборот, окружность; la livre – фунт, le livre – книга. Наконец, французский артикль имеет функцию определения существительного. Таким образом, функции артикля во французском языке довольно разнообразны, некоторые из них, например родовая, представляют собой языковую роскошь, без которой обходятся другие языки.

Эти факты не дают, по мнению Балли, оснований считать аналитические формы, как это делал Есперсен, показателем прогресса в языке и квалифицировать их как создание интеллекта. Эти формы оказываются порождением или экспрессивности, или фонетических изменений и потом превращаются в аффиксы, стоящие в большинстве случаев перед корнем слова, так как конец слова, вследствие фонетических изменений, укорачивается.

Балли считал, что синтетические формы, возникшие путем агглютинации из аналитических, снова стремятся приобрести аналитический характер, потом синтетический и т. д. Если стать на точку зрения Балли, то грамматика представляет собой некую гармонику, которая то растягивается, то сжимается [122] . В языке, говоря словами Балли, происходит своеобразная сизифова работа: то, что разрушается в конце слова, восполняется модификацией начала слова. Потом процесс повторяется, и так далее [Bally 1935: 80].

Таким образом, в пылу полемики с Есперсеном Балли впадает в другую крайность. Рассуждения Балли напоминают положения теории круговорота в общей истории и культуре человечества, которая в начале XVIII в. обосновывалась Д. Вико. Р. А. Будагов в этой связи писал: «Нельзя согласиться с Балли, когда он утверждает, что история языка представляет собой своеобразный круговорот, в котором старое просто повторяется в новом (синтетические тенденции латыни как бы воскрешаются в современном аналитическом строе французского языка). В действительности, как то явствует из материала, приводимого самим Балли, синтетические явления французского языка качественно отличаются от аналогичных особенностей языка латинского: достаточно напомнить, что первые опираются преимущественно на словосочетания, тогда как вторые оформляют слово» [Будагов 1955: 411].

Иллюзорным кажется Балли также критерий прогресса, связанный с отношением языка к жизни общества, его социальной функцией. Балли согласен, что в процессе унификации, к которой стремятся все цивилизованные языки, исчезают индивидуальные и диалектные особенности, между членами коллектива исчезают языковые различия. «Подчинение языковой норме (правильно говорить и писать) распространяется на всех членов группы; она (норма) освящена деятельностью школы, престижем литературы и академий» [Baly 1935: 68]. Однако унификация в языке, считает Балли, не всегда совпадает с процессом развития общества, потому что «социальный прогресс влечет за собой возрастающую дифференциацию общественных подгрупп». Следовательно, и язык, находящийся на службе у общества, не унифицируется, а тоже дифференцируется, а это уже осложняет взаимное понимание людей в речевой общении. «Римляне и греки называли всех на “ты”, даже судей, императоров и богов. Мы научились проводить социальное различие, называя людей на “ты” или на “вы”, и границы между разными формами достаточно сложно провести...» [Балли 2003: 65].

Социальный прогресс характеризуется также ростом профессиональной дифференциации, которая отражается на языке и создает противодействие унификации. Индивиды одной профессии могут быть в местах географически разных, с другой стороны, в одной географической среде могут жить индивиды разных профессий; наконец, индивид может в известных отношениях (материальные условия, профессия, развлечения и пр.) принадлежать не одной среде, а нескольким. Все это отражается на языке, увеличивает языковую пестроту, уничтожает унификацию. Общий язык заимствует из этих профессиональных и классовых диалектов те или иные выражения, обогащающие его и создающие новые средства экспрессивности. Так, в английском языке есть два названия быка: ox – для животного и beef – для жаркого из быка. Это различие обязано своим возникновением языку английских городов. Слово match заимствовано из языка спортсменов; слово rescap? из языка рудокопов перешло в общий язык. В общем языке слова и обороты, вследствие частого употребления, становятся бес цветными, бескрасочными, неэкспрессивными. Выполняя экспрес сивно-аффективную функцию, язык «хватает» эти специальные слова и обороты как более рельефные, яркие. Таким образом, у Балли получается, что новые слова, вливаясь в общий язык, увеличивают, с одной стороны, его богатство, а с другой, – препятствуют унификации.

Б. Террачини правильно заметил, что у Балли «лингвистическая система не является ни прогрессом, ни регрессом по сравнению с другой лингвистической системой, она представляет собой отдельные относительные колебания, которые взаимно уничтожаются» [Terracini 1957: 147].

Отрицая прогресс в языке в духе Есперсена, Балли в то же время признавал, что возрастающие потребности общения упрощают язык: «...грамматика упорядочивается, словарь становится более отвлеченным, обиходные понятия обобщаются» [Балли 1955: 395]. Если Есперсен объяснял упрощение языка с помощью теории «экономии человеческих усилий», то Балли пытался связать унификацию языка с рационализацией в современной промышленности: «В сущности, общение стремится осуществить в области языка то, чего добивается в области промышленности рационализация, стандартизация» [Балли 1955: 393].

Сюда в какой-то мере примыкает и попытка С. Карцевского объяснить распространение сокращенных слов в русском языке ускорением темпа жизни [123] , предпринятая им в интересной работе «Язык, война и революция» [Карцевский 1923а]. Однако Карцевскому не удалось ни обосновать свое мнение достаточно вескими причинами, ни указать какие-либо подобные явления в русском языке более позднего периода.

Тенденция к сокращению слов не может быть признана универсальной. Нет никаких данных, что в языках в целом слова становятся короче, неправомерность точки зрения Карцевского можно показать на примере союза «ибо», употребление которого вместо «потому что, так как» было очень распространенным в то время [124] . Между тем в современном русском языке чаще употребляются более длинные союзы «потому что, так как».

Развитие языка Балли связывал с развитием общества, научно-техническим прогрессом, демократизацией общественных отношений, всеобщим избирательным правом, обязательным школьным образованием, широким участием разных слоев общества в общественной жизни. В связи с этим он выступал против пуристических заявлений о кризисе французского языка. По мнению Балли, пресловутый кризис свидетельствует об адаптации французского языка к общественным потребностям, о его обновлении. Он написал даже работу с символическим названием «Кризис французского языка» [Bally 1931]. Его позиция по этому вопросу была близка представителю французской социологической лингвистики А. Мейе, который еще в 1917 г. писал: «Кризис французского языка, о котором с сожалением говорят последние годы, не нов. Всегда было трудно писать на французском литературном языке, который в своей фиксированной форме всегда был языком узкого круга людей и на котором сейчас никто не говорит».

А. Фрей связывал фактор языковых изменений с «бессознательно» действующей «целесообразностью» – идея, которую он воспринял у А. Марти и О. Функе. «Целенаправленность, которую мы постулируем, в большинстве случаев бывает неосознанной и эмпирической» [Frei 1929: 23]. Развитие языка определяется «потребностями»: в экономии речевых усилий, в экспрессии выражения, в ассимиляции сходных явлений, в краткой выразительности, в неизменяемости знака и др. Так, если в истории французского языка словосочетание tous jours превратилось в наречие toujours «всегда», то это языковое изменение определяется «потребностью в краткости выражения». Если в современном французском языке употребляются два отрицания при глаголе, а не одно, как часто в старофранцузском, то это объясняется действием другой потребности – в «экспрессивности выражения».

В истории языкознания многие лингвисты стремились объяснить языковые изменения, выдвигая принципы экономии, основанные на разных теоретических посылках. Г. Пауль говорил об экономии языковых средств как следствии стремления к наименьшему усилию [Пауль 1960: 372]. Часто экономией как наименьшим усилием объяснялись нерегулярные фонетические изменения. В наше время на этих позициях стоял польский ученый В. Манчак, рассматривавший нерегулярные изменения как обусловленные частотой употребления формы [Manszak 1962]. К понятию экономии в связи с поисками причинности языковых изменений обращались И. А. Бодуэн де Куртенэ и Е. Д. Поливанов. Среди причин звуковых изменений Бодуэн де Куртенэ называл «стремление к удобству, то есть к сбережению действия мускулов и нервов...» [125] . В языковой эволюции, полагал Е. Д. Поливанов, складывается определенная тенденция, обусловленная или психологическими, или (в области фонетических изменений) физиологическими и психологическими данными [126] .

В современной лингвистике понятие принципа экономии связывается с именем А. Мартине. Мартине трактует экономию как принцип организации системы языка. Принципу экономии он приписывает универсальную объяснительную силу в толковании условий функционирования и развития языковой системы. Эти идеи Мартине были развиты Л. Прието, в особенности в общесемиологическом плане [Prieto 1964].

К области системы относил действие экономии французский ученый Г. Гийом. В основе соотношения между языковыми инвариантами и речевыми вариантами лежит, по Гийому, высший принцип экономии, который заключается в поиске минимального в плане языка и максимального в плане речи [Guillaume 1964: 205].

Принцип экономии, получивший развитие в лингвистике, следует рассматривать как частный закон языкового развития, заключающийся в преодолении противоречия между избыточностью речи и экономией языковой системы. Он находит применение для толкования внутрисистемных отношений и изменений.

Взаимодействие между интеллектуально-информативной функцией и прагматической предстает как одна из важных антиномий, определяющих саморазвитие языка. Интеллектуально-информативная функция обусловливает тенденцию к экономии языковых средств, к сжатию языковой информации, тогда как прагматическая функция – тенденцию к избыточности языковой информации (ср., например, прагматически обусловленную избыточность «вовлекать в орбиту исследования» вместо информативно полноценного и достаточного «исследовать»).

Что касается проблемы прогресса в развитии языков, которая оживленно дискутировалась в лингвистике, то верным является общее положение относительно того, что если в связи с развитием общества прогрессирует мышление людей, то язык не может оставаться безучастным к этому движению по пути прогресса. Он также прогрессирует в своем развитии и совершенствуется. Основная ошибка в рассуждениях лингвистов, разрабатывавших эту тему, состоит в том, что они не делали различия между так называемым относительным прогрессом в языке и абсолютным прогрессом. Одним из немногих лингвистов, проводившим различие между абсолютным и относительным прогрессом, был Ж. Вандриес. «Об абсолютном прогрессе, очевидно, не может быть речи... Есть различные состояния, которые сменяют друг друга, и в каждом из которых господствуют определенные законы, являющиеся результатом равновесия действующих в них сил... Некоторый относительный прогресс в истории языков все же можно отметить... Прогресс языка сводится к тому, что данный язык по возможности лучше приспособляется к потребности говорящих на нем» [Вандриес 1937: 321.

Абсолютный прогресс выражается в приспособлении языка к усложняющимся формам общественной жизни людей и вызываемым ими новым потребностям общения. Абсолютный прогресс выражается прежде всего в расширении словарного состава языка, в увеличении количества значений и словосочетаний. Языковая техника чаще всего отражает относительный прогресс, примером может служить появление аналитического строя в различных языках мира. Языки развиваются по линии относительного и абсолютного прогресса одновременно.

Проблематика прогресса языка приобретает новое звучание в эпоху глобализации. На повестку дня встают вопросы приспособления языков ко все усложняющимся процессам в экономической, социальной и культурной жизни современного мирового сообщества. Ввиду важнейшей роли экономики в современном обществе она выступает в качестве важного движущего фактора развития языков. Составной частью этого фактора выступают интеграционные процессы в разных регионах мира, а также получившие широкое распространение глобальная вычислительная сеть Интернет и средства телекоммуникации. Положительные и отрицательные глобализационные тенденции происходят и в такой важной области, как культура, к которым язык особенно чувствителен в силу тесной связи между этими сферами.

Балли неоднократно отмечал, что постепенно формируется общеевропейская стилистика, в основе которой лежит культурное сближение европейских народов. Таким образом, он был одним из провозвестников идеи общеевропейского языкового союза.

Проблематика языка и культуры включает как теоретические, так и практические вопросы. К первым относится изучение внутриязыковых и межъязыковых интеграционных процессов, когнитивно-дискурсивных аспектов концептуализации новых явлений. Ко вторым – лексикографическая работа, составление параллельных и толковых общих и специальных словарей, тезаурусов.

§ 2. Язык и культура

По определению Гегеля, язык, являясь «действительностью культуры», сам по себе есть культура. Таким образом «культурный аспект» языка – это сам язык как совокупность языковых навыков. На связь лингвистики и культуры указывал Соссюр: «...еще очевиднее значение лингвистики для общей культуры: в жизни и индивидов и обществ язык – важнейший из всех факторов» [Соссюр 1998: 13]. Отмечая тесную связь языка и культуры, женевские лингвисты подчеркивали ведущую роль языка в овладении достижениями национальной и мировой культуры, необходимым условием которого является высокая лингвистическая грамотность. Поскольку сам язык является частью культуры, требуется владение выразительными средствами языка в разных условиях общения. Высокая языковая культура предполагает высокую общую культуру человека, культуру мышления, сознательную любовь к языку.

В 20-е гг. ХХ в. в нашей стране в значительной мере под воздействием социальных и культурных преобразований начала развиваться новая лингвистическая дисциплина «культура речи», основоположниками которой были Г. О. Винокур, Л. В. Щерба, Л. П. Якубинский, Е. Д. Поливанов, А. Г. Горнфельд. Поливанов стоял у истоков сравнительного изучения культуры речи, о чем свидетельствует проведенное им сравнение русской и французской традиций культуры речи.

С. Карцевский, который поддерживал научные связи с русскими языковедами, выражал свое полное согласие с Г. О. Винокуром в том, что «общее развитие нашей культуры невозможно без развития культуры лингвистической» [127] . «Равнодушие и безразличие к вопросам языка – этого основного и важнейшего фактора человеческой культуры – приводят к неумению сообразно с обстановкой мобилизовать каждый раз иные языковые средства, т. е. подобрать выражения, построить фразы и связать их так, чтобы наша речь отвечала требованиям точности , краткости и яркости в условиях данного задания» [Карцевский 1926: 536].

Основываясь на определении языка как основного средства общения, орудия формирования и выражения мыслей, под культурой речи женевские лингвисты понимали правильное и эффективное использование языковых средств в речи. Первостепенную роль в воспитании языкового вкуса и повышении речевой культуры они отводили школе. Закономерен их живой интерес к постановке преподавания родного и иностранных языков, сопровождаемый стремлением улучшить существовавшие школьные программы и учебные пособия. В 20-е гг. XX в., когда фонология на Западе делала только первые шаги, С. Карцевский использовал понятие фонемы даже в пособии для средней школы [Карцевский 1928а].

Женевским лингвистам принадлежит заслуга введения в школьное и университетское образование стилистики, имеющей целью овладение экспрессивными ресурсами языка. Балли подчеркивал, что овладение этими ресурсами тесно связано с повышением лингвистической грамотности, доступности качественного образования всем социальным группам. «...любые стилистические новшества останутся на периферии употребления в том языке, где литература является достоянием единственного класса или культурной прослойки. Напротив, в том обществе, где культура охватывает все его слои, литературные обороты довольно быстро попадают в обиходный язык» [Балли 2003: 103].

Отводя преподавателю родного языка первостепенную роль в повышении культуры речи, Ш. Балли и С. Карцевский подчеркивали важность углубленного знакомства самих преподавателей с основными положениями науки о языке. «Важно, чтобы мы сами знали лучше, что такое язык вообще, как он устроен и как он функционирует, какова его сущность, какие условия он навязывает мысли» [Bally 1931: 147]. Неоднократно этот вопрос ставил и С. Карцевский: «Каждый педагог, что бы он ни преподавал, должен, даже обязан быть знаком с механизмом речи, с основами науки о языке, ибо слово, речь, язык – это орудие его общения с учениками» [Карцевский 1925: 49]. Следует отметить широкую популяризаторскую деятельность Балли, Сеше и Карцевского, а также Годеля, имевшей целью пропаганду лингвистических знаний. Здесь также можно провести параллель с Г. О. Винокуром, который считал долгом ученого-языковеда не только понять законы развития и функционирования языка, но и «показать говорящим эти законы с их обратной стороны, т. е. сделать их правилами» [Винокур 1929: 87 – 88]. Таким образом и Винокур, и женевские языковеды ставили задачи лингвистического воспитания общества.

Женевских языковедов можно также сблизить с представителями Пражской лингвистической школы, успешно разрабатывавшими проблематику культуры речи и выступавшими за то, что воспитание культуры речи должно стать составной частью общего образования [Матезиус 1967: 391 – 392].

Когда 23 декабря 1917 г. Народным комиссариатом просвещения был издан декрет о введении нового правописания, за границей, особенно среди консервативно настроенных преподавателей русского языка, не все правильно поняли своевременность этой реформы. С. Карцевский, редактировавший в то время журнал «Русская школа за рубежом», выступил в защиту орфографической реформы, доказывая ее научную правильность и важность этого мероприятия для приобщения широких масс к культуре: «...миллионы детей и миллионы простых людей, которым нет возможности тратить годы на усвоение хитроумных написаний, не связанные привычкой... смогут с меньшими усилиями приобщиться к русской и мировой культуре» [Карцевский 1923б: 5].

Представляет интерес мнение Балли о целесообразности реформы орфографии французского языка. Он полагал, что эта реформа может быть только частичной и недостаточной, в отличие от Германии, Румынии, Турции и России, где законодательным путем за короткое время было введено существенное упрощение написания. Дело в том, что в этих языках слова довольно длинные и достаточно автономны для визуального восприятия. Напротив, в таких языках, как французский и английский, характеризующихся тенденцией к односложности, короткие слова, своего рода идеограммы, легко различаются благодаря их написанию.

Поэтому нельзя даже надеяться, считает Балли, что такие слова, как poids «вес», pois «горох» и poix «смола» будут когда-нибудь писаться одинаково. Кроме того, слова пришлось бы писать не раздельно, а комбинировать в общие идеограммы, соответствующие смысловым и ритмическим группам, представляющие собой реальные единицы французской фразы. Таким образом, пришлось бы писать такими компактными блоками, как je-ne-veux-pas «я не хочу», il-ne-m’a-jamais-vu «он меня никогда не видел», un joli-chapeau «красивая шляпа», au-bout-d’un-an «через год» и др. Это привело бы к тому, что глаз должен воспринимать одновременно и лексические и грамматические значения. «Если бы подобная инновация получила практическое воплощение, чтобы пойти навстречу узусу, произошла бы революция, сравнимая с заменой в турецком языке арабской письменности латиницей» [Bally 1931: 37 – 38].

Языковеды Женевской школы были первыми, обратившими внимание на важность изучения иностранного языка в тесной связи с повседневной жизнью, традициями и обычаями народа. В отечественной науке той же точки зрения придерживались Л. В. Щерба и Н. В. Крушевский. Эти идеи стимулировали возникновение бурно развивающейся в настоящее время новой дисциплины – лингвострановедения или лингвокультуроведения – теории и практики преподавания языка в тесной связи с изучением культуры носителей этого языка. При этом культура понимается в широком смысле как совокупность материальных и духовных ценностей, созданных народом, говорящем на данном языке, в процессе своего общественно-исторического развития. Теоретические работы по лингвострановедению и современной лингводидактике нередко используют и развивают применительно к своим задачам результаты исследований упоминавшейся выше этнокультурной специфики речевой деятельности.

В настоящее время общепризнано, что преподавание иностранного языка, особенно филологам, должно осуществляться через посредство усвоения культуры, языковой картины мира его носителей. При подготовке активного участника межкультурной коммуникации перед методикой обучения стоит задача научить носителя образа мира одной социально-культурной общности понимать, постигать носителя иного языкового образа мира [Халеева 1989: 65].

Определение языка как орудия культуры продолжает сохранять всю свою актуальность. «...язык, – пишет В. Г. Гак, – не должен противопоставляться культуре как нечто внешнее, он сам является одной из сфер культуры, поскольку он – создание человека» [Гак 1998: 141].

Вопрос языка как орудия культуры особенно актуален применительно к языковой ситуации в России, характеризующейся снижением культуры русского языка в разных сферах его использования, в том числе в средствах массовой информации. Для исправления этой ситуации необходимы, с одной стороны, усилия учителей для улучшения преподавания русского языка, а с другой, – усилия лингвистов для пропаганды культуры речи и ее важности для повышения общей культуры.

Объектом новой линии языкового воспитания должна стать языковая критика. На повестке дня стоят и другие животрепещущие вопросы: анализ текущей языковой жизни общества, условий активного взаимодействия личности и социума, улучшения качества языка средств массовой информации, которые должны служить образцом литературной нормы.

§ 3. Связь теории языка с общественной языковой практикой

Выступая за тесную связь между лингвистической наукой и общественной языковой практикой, представители Женевской школы стремились установить, какие теоретические и практические проблемы вытекают из тесной связи языка и мышления для образования и воспитания в области обучения родному языку. Их интерес к методике преподавания языков во многом сформировался и под влиянием социально-культурного климата в Швейцарии начала ХХ в. Женева была центром бурного развития педагогики под влиянием достижений психологии и деятельности Теодора Флурнуа (Th?odore Flournoy), разрабатывавшего новые формы образования, способные обеспечить интеллектуальный и моральный расцвет личности ребенка. В 1912 г. был основан Институт, получивший имя «Коперника педагогики» Ж.-Ж. Руссо, с целью распространения педагогической концепции Эдуарда Клапареда (Clapar?de), отводившего главную роль в воспитании и обучении учителю, пробуждающего интеллект и формирующего моральные ценности.

Закономерно стремление лингвистов Женевской школы улучшить преподавание родного и иностранного языков в школе, «ибо именно здесь, – подчеркивал Ш. Балли, – ум начинает воспринимать отвлеченные идеи и здесь определяется направление всей жизни. Справедливо уделить самое большое внимание этому важнейшему периоду в духовном развитии» [Bally 1935: 110].

Женевские лингвисты считали важной задачей разработать теоретико-лингвистическую базу для повышения эффективности преподавания родного и иностранных языков. Весьма многозначительной и не потерявшей актуальности представляется нам мысль А. Сеше, высказанная им еще в 1916 году: «Проблема методов преподавания языка, и особенно родного языка, относится не только к ведению педагогики, у нее есть также чисто научные и лингвистические аспекты. Можно также утверждать, что, помимо отношения непосредственно к школьной методике, этот вопрос касается прежде всего чистой науки» [Sechehaye 1916: 44].

В грамматической системе А. Сеше значительное место занимает вопрос о соотношении научной и школьной грамматик, который рассматривается им в двух планах: во-первых, со стороны метода построения научной и школьной грамматик и, во-вторых, со стороны значения и целей изучения школьной грамматики [128] . Не удовлетворенный преподаванием грамматики в средней школе, которое сводилось к заучиванию грамматических форм без учета их употребления в речи, Сеше разработал конструктивный метод в синтаксисе, на основе которого он составил школьную грамматику французского языка (Abr?g? de grammaire fran?aise sur un plan constructif. Zurich, 1926). Сеше предложил в качестве отправного пункта не слово, а фразу и сравнивал синтаксис с часовым механизмом, отдельные части которого составляют единое целое – необходимое условие его функционирования. В соответствии с иерархическим подходом к синтаксическому механизму следует начинать с выделения минимальных конструкций, переходя затем к более сложным комбинациям. Таким образом можно рассмотреть каждый элемент фразы в его грамматической форме и функции. Такой метод преподавания грамматики получил высокую оценку со стороны Ш. Балли, считавшего его более целесообразным в дидактическом плане.

Считая основным для всего процесса обучения языку требование непременного соответствия между мыслительным содержанием и речевой формой, выдающиеся представители Женевской школы Ш. Балли и С. Карцевский выступали за то, чтобы учить учащихся правильно и грамотно выражать свои мысли на языке [Bally 1931; 1935: 203 – 221; Карцевский 1925].

Представителей Женевской школы можно рассматривать как достойных продолжателей педагогических традиций Швейцарии, давшей миру таких замечательных педагогов, как Жан-Жак Руссо и Альфред Берхтольд (Berchtold).

Взгляды Ш. Балли на преподавание языка в школе и его роли в лингвистическом образовании изложены в работе «Кризис французского языка. Наш родной язык в школе» [Bally 1931]. Он выдвинул следующие принципиальные подходы к преподаванию языка. Преимущество должно быть отдано преподаванию живого языка, а не устаревшим, мало употребительным конструкциям. Такой подход, по его мнению, связан также с демократизацией образования. Важно также учитывать функциональные возможности языка, связанные с его употреблением в разных сферах общения, для выражения различных потребностей коммуникации.

Балли считал полезным при изучении иностранного языка для лучшего запоминания слов знакомиться с их этимологией. В то же время при изучении родного языка этимологические связи слов могут нарушать их реальные связи. Балли разработал новую методику изучения словарного состава языка. Он впервые применил тезаурусный метод изучения лексики. Он считал необходимым показывать то, что объединяет слова и то, что их разделяет. Он находил полезным объединять слова, вокруг общей идеи, предлагая тем самым ввести в преподавание принцип семантических полей. Балли предлагал использовать в преподавании и характерологические черты языка, о которых шла речь выше.

Балли разработал оригинальную методику преподавания грамматики. При этом он предложил основываться на лексике, поскольку «слова потенциально заключают в себе грамматику» [Bally 1931: 114]. Отдельные слова связываются в нашем мышлении с местом или функцией, которую они могут выполнять в том или ином грамматическом употреблении. Существительному отведена роль подлежащего или дополнения, прилагательное сочетается с существительным, спрягаемый глагол – это сказуемое, которое дополняется подлежащим, выраженным существительным или словом, выполняющим его функцию.

По мнению Балли, рациональное преподавание грамматики играет важную роль в развитии мышления учащихся, способствует выработке навыков логического мышления, умения последовательно выражать свои мысли языковыми средствами. «Но если верно, что категории суждения не совпадают с грамматическими категориями, можно дать почувствовать учащимся, что логика находит выражение в языке посредством системы транспозиций, которые очень важно знать» [Bally 1931: 127 – 128]. Также в связи с этим он придавал большое значение упражнениям на овладение разнообразными средствами выражения логико-синтаксических отношений (каузальности, причинности, следствия, контраста, сравнения и др.), суждений о фактах и оценочных суждений, относящихся к модальности. А для усвоения такого сложного для учащихся явления, как модальность, он советовал прибегать к графическим представлениям.

Для обучения грамматическому разбору оптимальным Балли считал разработанный Сеше «конструктивный метод». «Г-н Сеше понял недостатки нашего логического анализа, не упуская из виду цельность структуры предложения, он придерживался последовательного представления реальных единиц сообщения» [Ibid.: 145].

Во многих своих работах Балли подчеркивал, что наша речь должна быть не только правильной, но и выразительной, очень часто мы ставим перед собой более сложные задачи, чем простое сообщение чего-либо: воздействовать не только на ум, но и на чувства собеседника, вызвать активную работу его мысли. В этом случае нельзя обойтись без применения выразительных средств языка. Знание основных условий использования этих средств – необходимая сторона языковой грамотности [129] .

Уделяя большое внимание коммуникативной функции языка, Сеше и Балли указывали на проблему имплицитного выражения мысли в языке, с которой тесно связан вопрос о роли ситуации и контекста с речевой деятельности [Sechehaye 1933].

Обратив внимание на тесное соприкосновение и частичное совпадение словесных и несловесных сообщений, Балли [Балли 2001а: 48 – 50] и Сеше [Сеше 1965: 68] считали необходимым рассматривать речевые единицы в контексте таких явлений, как жесты и экспрессивная интонация [130] . «Жесты, телодвижения, позы и особенно мимика лица имеют столь же определенные и общепринятые значения, как и другие знаки языка: бесспорно, что даже при допущении индивидуальных форм мимики она, как и музыка, заключена в определенные формы, установленные в каждой языковой группе традицией» [Балли 1955: 51] [131] . Еще в 30-х гг. XX в. Балли указывал на целесообразность и важность учета неречевых средств общения в процессе преподавания языка [Bally 1931: 60 – 68].

Представляет интерес отношение Балли к преподаванию классических языков. Он считал, что латынь заставляет учащегося мыслить иначе, чем родной язык. Латинский язык отличается тем, что он гибок и рассудочен в своем синтаксисе, к тому же он до сих пор остается важным источником пополнения терминологии. Кроме того знакомство с латинским языком расширяет общелингвистический кругозор учащихся [Балли 2003: 181 – 183].

Дидактические идеи и рекомендации представителей Женевской школы сохраняют свою актуальность. В теории и практике лингвистических исследований они исходили из общественного характера науки о языке, ее тесной связи с практикой преподавания и важнейшей роли языка как орудия культуры.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Место Женевской школы в истории языкознания. Актуальность ее научного наследия для современной лингвистики

Женевская школа является одним из ведущих направлений в лингвистике первой половины ХХ в. Из многих школ и направлений, претендовавших на развитие учения Соссюра, женевские лингвисты развивали доктрину своего учителя наиболее последовательно и глубоко. Важно отметить, что они развивали не отдельные положения соссюровской теории, а в их взаимосвязи, как единое целое. Теоретические принципы учения Соссюра служили методологической базой и собственных научных исследований женевских языковедов. Научная деятельность Женевской школы настолько тесно связана с именем Соссюра, что ее нередко называют «соссюровской». Ее деятельность служит подтверждением слов Э. Кернера о том,что учение Соссюра столь богато и глубоко,что многие его идеи «все еще ждут переоценки, и что еще важнее, практического применения и дальнейшего развития» [Koerner 1973: 336].

В рамках Женевской школы можно выделить три направления исследований, выступающих в качестве объединяющего начала: 1) изучение, комментирование, уточнение рукописных материалов их учителя Ф. де Соссюра, получившее название «соссюрология», 2) развитие положений теории Соссюра и сделанные в связи с этим важные наблюдения и выводы, 3) выдвижение и развитие вопросов теории языка, обусловленных индивидуальными научными интересами ее представителей. Заявляя о своей приверженности идеям Соссюра, представители Женевской лингвистической школы в то же время неоднократно отмечали, что его учение не является для них догмой. Их научная деятельность является ярким тому подтверждением. Говоря словами Э. Бюиссенса, «настоящий ученик не тот, кто с благоговением повторяет наставления учителя, а тот, кто продолжает его дело» [Buyssens 1952: 50]. Целесообразно дать обобщающую оценку роли и значения Женевской школы в истории языкознания, а также актуальность ее идей в указанных выше трех отношениях.

Научная школа формируется и развивается в рамках определенного направления и традиции. По свидетельству самих женевских языковедов, теоретической основой их лингвистической концепции, так же как и соссюровской, является социологизм. В этом отношении Женевская школа близка французской социологической лингвистике (Мейе, Вандриес, Бенвенист, Граммон, Брюно, Коэн). На формирование ее концепции оказали также влияние такие особенности французской лингвистической традиции, как картезианский рационализм и установки грамматики Пор-Рояля, а также изучение языка в тесной связи с его носителем-человеком. Для лингвистов старшего положения – Ш. Балли, А. Сеше и С. Карцевского характерно обращение к психологическим учениям своего времени. Это привело к тому, что их лингвистические концепции в ряде своих аспектов несут отпечаток влияния ряда направлений психологии первой трети ХХ в., особенно психологии мышления. А на лингвистов последующих поколений определенное воздействие оказали современные им направления структурализма.

В рамках Женевской школы сложилось и получило активное развитие оригинальное направление исследований – «соссюрология», начало которому положила публикация Ш. Балли и А. Сеше «Курса общей лингвистики» их учителя и дальнейшая популяризаторская и пропагандистская деятельность. Поворотным моментом в дальнейшем развитии соссюрологии стал опубликованный в 1957 г. труд Р. Годеля «Рукописные источники Курса общей лингвистики» [Godel 1957]. Результатом изучения творческого наследия Соссюра стало представление его учения как когерентной системы, восполнение концептуальных лакун в «Курсе», уточнение и даже иное понимание краеугольных положений его теории. Так, с Соссюра было снято «обвинение» в ортодоксальном противопоставлении синхронии и диахронии, внутренней и внешней лингвистики. Было установлено, что Соссюр проводил эти различия в методологическом плане, исходя из сложной, противоречивой природы языка.

Научный интерес представляет установление доли участия Балли и Сеше в подготовке к публикации рукописных материалов «Курса». В этой связи большую значимость приобретает незаслуженно забытая ранняя работа Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики» [Sechehaye 1908а], предваряющая, а в ряде случаев содержащая и более глубокую и последовательную трактовку теоретических проблем, представленных в «Курсе»: разграничение статики и эволюции, социального и индивидуального, произвольность знака, понятие значимости, отнесение языка к форме, а не к субстанции, выделение синтагматических и ассоциативных отношений. Таким образом Сеше был лучше подготовлен, чем Балли, к восприятию и изложению идей Соссюра. Соответственно, ему принадлежит основная роль в подготовке труда Соссюра.

В истории языкознания оживленно дискутировалась заключительная фраза «Курса», ставшая знаменем крайних направлений структурализма. Если следовать логике изложения концепции Сеше в его работе, то можно предположить, что ее формулировка принадлежит Сеше и ее следует понимать следующим образом: истинным объектом лингвистики является язык и языки. Тогда заключительную фразу «Курса» следует понимать не в плане сужения предмета лингвистики, в чем упрекали Соссюра, а в плане его расширения.

В основу научной деятельности Женевской школы были положены и получили дальнейшее развитие следующие положения теории Соссюра: учение о языке и речи, разграничение синхронии и диахронии, понимание языка как системы знаков, принцип произвольности и линейности лингвистического знака, различение внутренней и внешней лингвистики. Однако главным звеном лингвистической концепции этой школы является разграничение языка и речи, синхронии и диахронии. Это разграничение проходит красной нитью как через развитие соссюровской проблематики, так и через собственные научные исследования женевцев.

Характерной особенностью подхода к этим дихотомиям является ориентация на коммуникативный аспект языка. В Женевской школе получили развитие два взаимосвязанных и дополняющих друг друга подхода к дихотомии языка и речи: системоцентрический – от языка к речи (Сеше) и текстоцентрический – от речи к языку (Балли и Карцевский). Такой двусторонний подход к предмету исследования в рамках одной научной школы выступает как объединяющее начало.

Системоцентрический подход был заложен уже в ранней работе Сеше (1908), получил развитие в его дальнейших работах и представлен в наиболее законченном виде в статье «Три соссюровских лингвистики» (1940). Сеше изучал дихотомию языка и речи в связи с дихотомией синхронии и диахронии. Он показал, что отношения между синхронией и диахронией носят сложный, противоречивый характер. Промежуточным звеном между синхронией и диахронией у него выступает лингвистика организованной речи. Рассматривая лингвистику организованной речи как науку о функционировании языка в широком смысле, Сеше ставил перед ней задачу определить внутренние и внешние факторы эволюции языка. Сеше поставил вопрос о различении в языковых изменениях двух моментов: появление нового элемента в речи и оформление этого элемента как члена системы языка. Появление языкового новшества всегда вызвано нуждами общения. Он показал, что путь к общему, абстрактному в языке как орудию коллективного общения лежит через социализацию индивидуального, частного, знак, автоматизируясь в результате частого употребления, приобретает свойства произвольности и линейности, вступает в парадигматические отношения.

Таким образом, в отличие от своего учителя Сеше включает в речь элементы как синхронии, так и диахронии. Такой подход позволил преодолеть «жесткий» характер дихотомий Соссюра и установить отношения диалектического свойства между статикой и динамикой, социальным и индивидуальным, общим и отдельным. Учение Сеше об организованной речи можно рассматривать как составную часть «лингвистики речи», о которой Соссюр говорил, но которую он не успел развить.

Сеше поставил важный вопрос о динамическом аспекте синхронии. Следует подчеркнуть, что понимание языка в синхронии как динамического явления присуще всем представителям Женевской школы и является ее отличительной чертой. Балли ввел в научный оборот представление о тенденциях развития языка в синхронии, а Карцевский – понятие продуктивности морфологических категорий. Фрей в качестве связующего звена между статической и эволюционной лингвистикой развил функциональную лингвистику. Амакер развивал понятие «эластичности» языковой системы. В плане понимания языка в синхронии как динамической, открытой системы Женевская школа сближается с Пражской школой и с рядом отечественных языковедов (Е. Д. Поливанов, Л. В. Щерба, Г. О. Винокур).

Текстоцентрический подход к дихотомии языка и речи привел к разработке теории актуализации виртуальных знаков языка в речи. Эта теория представляет собой функциональный подход к соотношению языка и речи, который следует рассматривать как новаторский. Балли и Карцевский разработали механизм и установили средства актуализации. Согласно теории актуализации язык понимается как социальный код, единицы которого имеют статус потенциальных и виртуальных. Реализация этих единиц осуществляется в процессе функционирования языка в речи по правилам, являющимся общими для всех говорящих на данном языке. Теория актуализации продемонстрировала взаимодействие разных уровней языка в процессе его функционирования. Она поставила на повестку дня вопрос о реальном существовании системы языка.

Теория актуализации Женевской школы получила дальнейшее развитие во французском (Г. Гийом, Л. Теньер, Галиссон, праксематика) и в отечественном языкознании (З. И. Хованская, В. Г. Гак).

Женевской школе принадлежит приоритет в постановке и развитии многих подходов современной лингвистики к изучению дискурса: референциальная функция языка, роль субъекта в коммуникации, экстралингвистические средства дискурса.

В Женевской школе получили глубокое развитие идеи Соссюра о произвольном характере лингвистического знака. Принцип произвольного языкового знака, сформулированный Соссюром, женевские лингвисты считали краеугольным камнем его теории. В то же время Ш. Балли и С. Карцевский развивали более систематизированную, чем у Соссюра, концепцию произвольности лингвистического знака с особым упором на функциональный аспект проблемы.

Произвольность знака Балли рассматривал не только в соотношении означающего с означаемым, но как свойство каждой из сторон лингвистического знака: означаемого – по связи со всеми означаемыми, означающего – по связи с другими означающими в системе языка. Особенность Женевской школы в том, что проблема произвольности знака получила в ней развитие в связи с функционированием языка, в связи с конкретным актом речевого общения. В речи произвольный характер знака ослабляется за счет мотивации. В основе мотивации знака в синтагматике лежат ассоциации означающего с другими означающими, а означаемого – с другими означаемыми.

С. Карцевский разрабатывал вопрос о градации мотивированности. Рассмотрение проблемы произвольности во внутриязыковом плане явилось дополнением и развитием учения Соссюра об ограничении произвольности.

Учение Женевской школы о мотивированности языкового знака приобретает актуальность в связи с изучением языка как средства воздействия, в частности в языке рекламы. Развитие принципа ограничения произвольности, сформулированного Соссюром и получившего развитие в Женевской школе, нуждается в дальнейшей разработке.

Мировую известность принесла С. Карцевскому его теория асимметричного дуализма лингвистического знака. При разработке своей теории он опирался на учение Соссюра о подвижном характере отношений между двумя сторонами знака и на развитие Балли принципа ограничения произвольности.

Учение Карцевского об асимметрическом дуализме лингвистического знака – яркое подтверждение положения Соссюра, которое он неоднократно подчеркивал: что язык ни в коей мере не правомерно рассматривать как простую номенклатуру знаков. Теория асимметрического дуализма лингвистического знака Карцевского, исходящая из положения о сложном, противоречивом характере отношений между двумя сторонами знака, позволяет развить функциональный подход к соотношению формы и содержания в языке.

В современной лингвистике асимметрический характер отношений между двумя сторонами лингвистического знака трактуется как неизоморфность плана выражения и плана содержания.

Своеобразие в соотношении двух сторон знака заключается не только в отсутствии одно-однозначного, постоянного соответствия означаемого означаемому, но и в факте неконгруэнтной членимости означающего и означаемого на элементы [132] .

Конкретные лингвистические исследования [Jakobson 1932; Скаличка 1967; Gak 1974 и др.] показывают плодотворность применения понятия асимметрического дуализма лингвистического знака для объяснения системного характера языка и его функционирования. Формально-содержательная асимметрия в языке не представляет собой конгломерат разрозненных, изолированных явлений; она отражается в категориях, которые могут быть установлены и исследованы в единицах разных языковых уровней. К списку наиболее изученных категорий (синонимия, полисемия, омонимия) за последнее время были добавлены нейтрализация и синкретизм, которые в сфере формально-содержательной асимметрии еще недостаточно четко локализованы. Проблема исследования формально-содержательной асимметрии является одной из важных проблем современного языкознания.

В Женевской школе получил развитие принцип линейности языкового знака, который был разработан Соссюром еще меньше, чем первый – произвольность. В отличие от Соссюра, который связывал принцип линейности только с означающим, Балли распространил это действие и на означаемое. Его учение о линейности двух сторон знака основано на изоморфизме между планом выражения и планом содержания (моносемия, в его терминологии).

Балли описал различные случаи нарушения линейности, которые он объединял термином «дистаксия». К явлениям дистаксии он относил и тропы, что привело к сближению принципов ограничения произвольности и линейности.

Балли показал, что градация дистаксии может быть использована в качестве типологической характеристики при сравнении языков в их синхронном состоянии. Его можно также считать одним из предтечей компонентного семантического анализа, семантического согласования, а также метода словарных дефиниций.

Применительно к дихотомиям Соссюра, получившим развитие в Женевской школе, целесообразно использовать термин «диада», поскольку дихотомия предполагает противопоставление, оппозицию, а диада – диалектическое соотношение, взаимообусловленность, а не разделение двух сторон одного объекта. Примером может служить дихотомия синхронии; и диахронии, дополненная динамическим аспектом синхронии; речи, так же как и языку, присущи социальные черты. Более того, женевские лингвисты показали отсутствие жестких границ не только между двумя сторонами одной дихотомии, но и между смежными дихотомиями. Ярким примером может служить учение Сеше о лингвистике организованной речи, включающее в себя релевантные черты языка и речи, синхронии и диахронии. А учение Балли о «кумуляции» демонстрирует смежный характер относительной произвольности и линейности.

Еще одну характерную и объединяющую черту, присущую Женевской школе, можно назвать «асимметрией». Собственно говоря, «асимметрия» является следствием замены в методологическом плане дихотомий на диады, обусловленной, как будет показано ниже, функциональной направленностью лингвистических исследований. Это привело к еще одному отличию от учения Соссюра, в котором преобладает «симметрия» в силу центрального положения лингвистики языка и неразработанности лингвистики речи. Примерами «асимметрии» служат, в первую очередь, учение Карцевского о противоречивом, подвижном характере отношений между двумя сторонами знака, учение женевских лингвистов о мотивированности, дистаксия Балли, теория транспозиции и ноология Прието.

Линейный характер знака лежит в основе синтагматического членения. Определение синтагмы Соссюром основано на «отношениях, имеющих протяженность». В отличие от Соссюра, Балли и Карцевский при определении синтагмы исходили из принципа бинарности. Понимание синтагмы как сочетания определяемого и определяющего членов сближается, в определенной мере, с учением о словосочетании, которое разрабатывалось независимо от Женевской школы в отечественном языкознании.

Женевские лингвисты считали синтагму знаком, означаемое и означающее которого формируются путем комбинации. Средствами комбинации служат знаки особой природы – порядок расположения членов синтагмы, просодические средства, акцентуация и др. (катены, по терминологии Фрея).

Понятие синтагмы получило развитие как в зарубежной (Н. Трубецкой, Ф. Микуш, А. Мартине, М. Мамудян), так и в отечественной лингвистике (Л. В. Щерба, В. В. Виноградов, А. А. Реформатский, Н. Ю. Шведова и др.).

В Женевской школе получил развитие вопрос единиц языка и речи, поставленный, но не разработанный до конца Соссюром. Фрею принадлежит приоритет введения в научный оборот термина «монема». Стремясь уточнить определение значения в его соотношении с соссюровским понятием значимости, женевские лингвисты связывали значение с речью, рассматривая его как актуализацию значимости. Понятие значимости было распространено и на синтаксические отношения.

Соссюр выделил как достаточно самостоятельные сферы внутреннюю и внешнюю лингвистику. Задачей внутренней лингвистики является изучение языка как системы знаков, тогда как внешняя лингвистика занимается изучением тех отношений, которые связывают язык с духовной и материальной культурой, а также бытом общества, которому он принадлежит. Соссюр не отрицал, как иногда полагают, важности и значимости изучения проблематики, относящейся к внешней лингвистике.

В Женевской школе получили развитие следующие вопросы внешней лингвистики, восходящие к учению Соссюра: соотношение языка и мышления и вопросы нормы и языковой политики.

В отличие от таких лингвистов, как Л. Вайсгербер, Балли и Сеше не проводили жесткой связи между языком и мировосприятием его носителей, рассматривая связь языка и мышления в аспекте соотношения индивида и общества, основываясь на восходящем к Соссюру понимании языка как социального продукта, правила актуализации которого носят императивный характер.

Проблематика роли языка в формировании мышления, познания объективной действительности, национально-культурного своеобразия языков, получившая развитие в Женевской школе, в настоящее время оформилась в различные направления исследований этнокультурной специфики речевой деятельности: этнолингвистика, этносемантика, изучение национального менталитета, языкового сознания и картины мира языковой личности. При этом широко используются междисциплинарные подходы, а также когнитивный, коммуникативный и дискурсивный.

В соответствии с социологической концепцией языка норма определялась в Женевской школе как императивное принуждение. Вопросы языковой политики, регулирования функционированием языка они справедливо связывали с повышением лингвистической грамотности и общей культуры носителей языка.

Проблематика самостоятельных направлений исследований лингвистов Женевской школы обусловлена, с одной стороны, их индивидуальными научными интересами, а с другой, – ходом развития лингвистики и смежных наук.

В лингвистической концепции Балли центральное место занимает изучение роли аффективного фактора в языке, которое для него имело, по существу, программный характер. Учение Балли об аффективности можно рассматривать как существенное дополнение доктрины Соссюра, не включающей такой важный компонент, как использование языка в разных сферах общения с определенными экспрессивными и прагматическими целями. Учение Балли следует также рассматривать как компонент лингвистики речи, намеченной Соссюром.

Балли подошел к проблеме соотношения в языке интеллектуального и аффективного с социологической точки зрения. Такой подход для того времени был принципиально новым. В этом отношении Женевская школа находилась в оппозиции к эстетической школе, базирующейся на понимании языка как продукта индивидуального творчества.

Изучение аффективности привело Балли, с одной стороны, к созданию стилистики как самостоятельной лингвистической дисциплины, а с другой, – были заложены основы лингвопрагматики.

Балли впервые поставил вопрос о стилях как системных образованиях. Для начала ХХ в. такой подход был совершенно новым. Он заложил основы функциональной дифференциации языковых стилей, включил в область изучения стилистики все уровни языка, разработал методы стилистических исследований. Стилистическая теория Балли сыграла роль генератора и мощного стимула дальнейших стилистических исследований. А проблематика языка как средства воздействия стала предметом исследования не только лингвистов, но и философов, психологов, социологов, политологов, специалистов по рекламе.

Женевские лингвисты внесли значительный вклад в разработку синтаксической теории. Хотя имеются различия в понимании и определении ими синтаксических явлений, общим для их концепции является функциональный подход к синтаксическому строю языка.

При разработке своей синтаксической теории Сеше основывался на достижениях логики и психологии, в том числе детской, своего времени, а также на учении Соссюра о языке и речи, синтагматических и парадигматических отношениях в системе языка. Своеобразие синтаксического учения Сеше в сочетании генетического подхода с синхронным. Он полагал, что три типа отношений – сочинение, главный / дополнительный член, логический субъект / логический предикат, установленные им в онтогенезе синтаксиса, являются универсальными. Задачу своей синтаксической теории Сеше видел в том, чтобы выявить и описать грамматические способы выражения этих отношений.

Части речи определялись Сеше как корреляты соответствующих психических представлений. Тем самым был заложен когнитивный подход к проблеме частей речи, который активно разрабатывается в современной лингвистике. Сеше установил отсутствие жестких границ между частями речи и различными типами синтаксических отношений – сочинением, соположением, подчинением. Он не ограничивался формальной структурой предложения, но исследовал и его коммуникативный аспект. Это опровергает иногда встречающееся представление о Сеше как о представителе логического направления в синтаксисе.

Стремление Сеше изучить содержание синтаксических форм, когнитивный аспект предложения в дальнейшем получило развитие в семантическом синтаксисе. В его синтаксических работах содержатся также идеи предварительного программирования речевого высказывания, операции, которая в настоящее время признается большинством исследователей.

Грамматическое учение А. Сеше пользовалось значительным влиянием в Швейцарии благодаря получившему широкое распространение разработанному им «конструктивному методу». За ее пределами, прежде всего во Франции, многие синтаксисты от Л. Теньера до Ж. Антуана, включая Г. Гийома, признавали, что они многим обязаны автору «Очерков логической структуры предложения».

В общей теории высказывания Ш. Балли можно выделить два аспекта, оказавшие заметное влияние на лингвистические исследования: 1) отношение между модусом и диктумом и 2) отношение между темой и ремой (повод и тема, в его терминологии).

Понятия модуса и диктума восходят к грамматике Пор-Рояля. Однако имеется существенное различие между формулировкой Балли и этой грамматикой. Балли говорил о «сообщении мысли», а грамматика – о «выражении мысли». Согласно Балли, любая мысль разлагается на активный, субъективный элемент и на пассивное представление, или объективный элемент. Сходный бинарный операционный подход обнаруживается у многих современных философов языка, например, в теории речевых актов Серля.

Балли не ограничивался, говоря современным языком, анализом поверхностных структур, но и приближался к анализу глубинных структур. Не случайно понятия модуса и диктума нашли применение в понятийном аппарате трансформационной грамматики. Они оказались продуктивными для многих других направлений исследований: изучение номинативного аспекта высказывания, сложной фразы, наклонений глагола, синтаксиса разговорной речи, функциональной структуры диалога.

Теория высказывания Балли сохраняет актуальность также в связи с изучением коммуникативного аспекта предложения. Ему, наряду с лингвистами Пражской школы, принадлежит приоритет в разработке учения об актуальном членении предложения, получившего интенсивное развитие в нашей стране. Современная французская теория высказывания в значительной мере продолжает направление, начатое Балли (О. Дюкро, Д. Менгено, А. Кюльоли).

Синтагматический синтаксис А. Фрея сформировался не только под воздействием теории Соссюра, но и под влиянием дескриптивизма Блумфилда и учения о синтаксических функциях Ельмслева. Но в отличие от Блумфилда и его последователей Фрей развивал функциональный подход к синтаксису. Он ставил перед синтаксисом три задачи: 1) установить, с какими единицами он имеет дело, 2) выяснить, каким образом эти единицы сочетаются между собой, образуя сложные выражения, 3) изучить регулярные отношения, которые могут существовать между различными выражениями и классами выражений.

Синтагматические отношения Фрей называл «тактическими» и противопоствавлял их «нетактическим» (ассоциативным или парадигматическим). Он ставил перед собой задачу разработать методы синтагматического анализа, основываясь на произвольном и линейном свойствах языкового знака как двусторонней единицы. Представляет интерес и актуальность идеи Фрея об использовании типов рекуррентности синтагматических структур, установленных статистическим методом на обширном корпусе, в качестве основы сопоставительных типологических исследований. Таким образом, учение Фрея о синтагматическом синтаксисе может служить стимулом для дальнейших исследований как в области теории, так и практики синтагматики.

Лингвистов Женевской школы по праву считают основоположниками теории транспозиции как функционального свойства языковых единиц, проявляющихся в речи. Транспозиция – проявление асимметрии в языке, теоретически обоснованное С. Карцевским. Это средство придать знаку новую синтагматическую функцию.

Функциональная теория транспозиции Женевской школы во многом предваряет развитие структуральной и трансформационной грамматик во Франции, Швейцарии, в других странах, а также генеративной грамматики в США. Она нашла также применение для исследований словообразования, синтаксической синонимии, семантического синтаксиса, теории тропов и др.

Л. Прието развил семиологические идеи Соссюра. Основные положения его семиологической концепции восходят к соссюровскому учению о билатеральности знака и языке и речи. Он также использовал некоторые семиологические установки своих современников – Э. Бюиссенса, Л. Ельмслева, А. Мартине, Р. Барта, Ж. Пиаже.

Прието расширил понятия «означаемого» и «означающего» Соссюра, определяя означаемое как план сообщений, которые можно сделать посредством определенного сигнала, а означающее – как класс сигналов, имеющих одно и то же означаемое.

Подобно Соссюру, Прието включал в предмет семиологии изучение не только языковых, но и неязыковых систем знаков. Он предложил классификацию нелингвистических кодов, показал их отличие от языковых, исследовал такие семиологические системы, как письменность и искусство.

Прието поставил в теоретическом плане вопрос о «третьем членении» – возможности выделения единиц плана содержания по аналогии с единицами плана выражения (фонемами). В то же время он выступал против «жесткого» изоморфизма плана выражения и плана содержания, свойственного концепции Ельмслева.

Прието развил понятие коннотации Ельмслева, распространив его на нелингвистическые знаковые системы. Он также наметил принципы уникального направления исследований, лишь вскользь упомянутого Соссюром, – диахроническую семиологию.

Для современной когнитивной лингвистики представляет интерес рассмотрение Прието вопроса о концептуализации и категоризации реальной действительности, который он связывал с «означиванием».

Мировую известность Прието принесла «ноология» – функциональная теория означаемого. Предметом ноологии является рассмотрение высказывания как процесса семиозиса. А. А. Уфимцева называет Прието, наряду с Бюиссенсом, основоположником знаковой теории дискурса. В рамках ноологии получило развитие учение о вариативных способах представления содержания в высказывании в процессе актуализации с помощью как языковых, так и неязыковых кодов. Проблематика вариативных способов описания стала предметом изучения когнитивной лингвистики.

Для когнитивной лингвистики представляет также интерес рассмотрение Прието языка в тесной связи с различными формами культуры, познавательной деятельности человека, разграничения знаний о языке и знаний о мире.

В лингвистической литературе совершенно недостаточно внимания уделялось постановке и развитию в Женевской школе проблематики языка и общества и особенно вопроса о связи теории языка с общественной языковой практикой. Между тем в теории и практике лингвистических исследований женевские языковеды исходили из общественного характера науки о языке, ее тесной связи с практикой преподавания и важнейшей роли языка как орудия культуры. Уместно напомнить, что сам Соссюр был блестящим педагогом.

Основываясь на тесной связи языка и мышления, представители Женевской школы подчеркивали роль языка как средства познания объективной действительности: язык – вместилище и хранилище результатов познавательной и созидательной, материальной и духовной деятельности человека и общества.

Определяя язык как важнейшее средство овладения материальной и духовной культурой человечества, Ш. Балли и А. Сеше стремились установить, какие теоретические и практические проблемы вытекают из тесной связи языка и мышления для образования и воспитания в области обучения родному языку. В этом отношении женевские лингвисты сближаются с лучшими представителями отечественного языкознания, уделявшими много внимания укреплению связей науки о языке и практики. Это видоизменяет все еще встречающееся мнение, что представители Женевской школы понимали лингвистику лишь как науку о языке «в самом себе и для себя».

В своих работах женевские лингвисты проводили мысль о важной роли языка как средства приобщения широких народных масс к национальной и мировой культуре. В этом отношении их можно сблизить с представителями Пражской лингвистической школы. Из двух путей повышения языковой культуры (традиционного – путь пуризма и второго – путь науки), представители Женевской школы считали верным только второй.

Первым в отечественном языкознании обратил внимание на функциональную направленность Женевской школы Р. А. Будагов [Будагов 1954: 29]. В зарубежном языкознании о функционализме Женевской школы писали Э. Косериу и П. Гиро.

В понятие «функциональный» каждая лингвистическая школа и направление вкладывают свой смысл и содержание в соответствии со своими методологическими установками. Традиционная грамматика связывает понятие функции с внутрисистемными отношениями лингвистических единиц. Функцией называют роль лингвистической единицы (фонемы, морфемы, слова, словосочетания) в грамматическом оформлении высказывания. В глоссематике «функция» означает всякое отношение между лингвистическими единицами. В генеративной грамматике функция понимается как частный случай реляции – грамматическое отношение между элементами структуры.

В Пражской школе термины «функция», «функциональный» понимаются шире применительно к языку и его функционированию. «Функциональный» означает «служащий какой-либо цели, имеющий определенное назначение», например, «функциональная разновидность речи».

Представители французской функциональной лингвистики (А. Мартине, М. Мамудян. М. Росси и др.) «употребляют слово “функциональный” в трактовке пражцев, выдвигая на первый план коммуникативную функцию языка. Они видят задачу лингвистики в рассмотрении языка “в действии” в процессе общения» [Веденина 1980: 9]. Отличительной чертой французского функционализма является связь с языковой практикой, и в первую очередь с преподаванием языков [Там же: 35].

Функционализм Женевской школы, являющийся важным объединяющим началом, можно определить в широком смысле как изучение механизма использования языка – семиотической системы – в практике человеческого общения. Для функционализма этой школы характерно стремление вскрыть функционирование языковых форм, их вариативность, асимметрию формы и содержания, различие ядерных и периферийных явлений, взаимодействие разных уровней языка. Его отличительная особенность в том, что он характеризуется двухсторонней направленностью: распространяется как на исследование проблем внутренней, так и внешней лингвистики.

Функционализм Женевской школы близок Пражской школе и французской функциональной лингвистике. С последней его роднит еще связь лингвистических исследований с языковой практикой и с преподаванием языков.

Отличие женевского функционализма от пражского в том, что в последнем понятие «функции» является базовым (функция слов, предложений, морфем, фонем). В Женевской школе «функция» не выделяется в качестве терминологического понятия. У них функциональность соотносится с функционированием языковой системы в коммуникации, речи. Именно под углом такого функционирования развивались и положения учения Соссюра, что в итоге привело к разработке лингвистики речи.

Женевскую и Пражскую школы следует считать родоначальниками функционализма в лингвистике.

В 30 – 40-е гг. ХХ в. эти школы были ведущими центрами мировой лингвистической науки. Важную роль в распространении идей функционализма сыграл I Международный лингвистический конгресс (Гаага, 1928), синтезировавший положения двух школ, приверженных «Курсу» Соссюра, – Женевской и Пражской, и положившей тем самым начало структурно-функциональному направлению исследований, наиболее знакчительным достижением которого стала фонология. В Конгрессе приняли участие лингвисты из Европы, США, Канады и Японии. Среди его участников были также Ш. Балли и А. Сеше. Они установили много научных контактов, прежде всего с представителями Пражского лингвистического кружка. Его основатель В. Матезиус так отзывался об этом историческом моменте: «На этом конгрессе группа участников, одни из которых принадлежали к Женевской школе, а другие – к Пражскому лингвистическому кружку, разработали общую программу структурной и функциональной лингвистики, главной составляющей которой была фонология».

Ярко выраженная функциональная направленность Женевской школы дает основание рассматривать эту школу, наряду с Пражской, одним из направлений функциональной лингвистики.

Наряду с функционализмом существует целый инвариант идей, объединяющих начал, общих черт и положений, позволяющих сохранить за Женевской школой закрепившееся в истории языкознания название школы. Женевских лингвистов объединяет стремление развить основные положения учения Соссюра, результатом которого стало формирование лингвистической концепции, включающее динамический подход к статическому состоянию языка, социальный характер речи, мотивированность знака в речи, распространение принципа линейности на обе стороны знака, асимметрия формы и содержания, общность взглядов на проблематику внешней лингвистики.

Объединяющий инвариант обнаруживается и в исследованиях, обусловленных индивидуальными научными интересами. Во-первых, то, что можно назвать взаимодополнительностью, рассмотрение одного и того же объекта с разных сторон. Так, Сеше, так же как и Соссюр, рассматривал интеллектуальную сторону языка, а Балли – аффективную. Как свидетельствует их переписка, они проявляли живой интерес к исследованиям друг друга. Примером изучения разных сторон одного явления, дополняющих друг друга, что позволяет представить это явление в наиболее полном виде, может служить транспозиция. Балли развивал преимущественно формальную сторону явления транспозиции, Сеше – семантическую, Фрей – функциональную, Карцевский – семиологическую. А их синтаксические учения объединяет коммуникативный подход к предложению. Наконец, еще одним объединяющим началом является связь теории с общественной языковой практикой.

Женевская школа положила начало целому ряду направлений исследований в лингвистике ХХ и XXI вв.: стилистике, лингвопрагматике, коммуникативному и функциональному синтаксису, транспозиции, дискурсу, этнолингвистике и лингвокультурологии, сопоставительно-типологическим исследованиям, теории и практике идеографии, функциональной семантике и фразеологии. Впервые были сформулированы научные понятия фонемы, монемы, транспозиции, функционального стиля. В нашей стране получила развитие такая проблематика, восходящая к Женевской школе, как функциональная стилистика, номинативный аспект высказывания, актуальное членение, синтагматика, транспозиция, фразеология.

Научное наследие Женевской школы сохраняет свою актуальность для современной лингвистики. В трудах ее представителей можно обнаружить немало плодотворных высказываний и идей, которые могут послужить отправной точкой для формулирования новой проблематики и новых подходов к решению актуальных задач науки о языке.

ЛИТЕРАТУРА

Алпатов 2003 – Алпатов В. М. Вступительная статья // Сеше А . Программа и методы теоретической лингвистики. М., 2003. С. 7 – 19.

Алпатов 2004 – Алпатов В. М. [Рец. на:] Кузнецов В. Г. Женевская лингвистическая школа. От Соссюра к функционализму. М., 2003 // ИАН ОЛЯ. Т. 63. 2004. № 4. С. 69 – 72.

Амирова, Ольховиков, Рождественский 1975 – Амирова Т. А., Ольховиков Б. А., Рождественский Ю. В. Очерки по истории лингвистики. М., 1975.

Арно, Лансло 1990 – Арно А., Лансло К. Грамматика общая и рациональная Пор-Рояля. М., 1990.

Арош, Анри, Пеше 1999 – Арош К., Анри Н., Пеше М. Семантика и переворот, произведенный Соссюром: Язык, речевая деятельность, дискурс // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М., 1999. С. 137 – 157.

Арутюнова 1970 – Арутюнова Н. Д. Некоторые типы диалогических реакций и «почему» – реплики в русском языке // ФН. 1970. № 3. С. 44 – 58.

Арутюнова, Падучева 1985 – Арутюнова Н. Д., Падучева Е. В. Проблемы и категории прагматики // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVI. М., 1985. С. 3 – 42.

Арутюнова 1990а – Арутюнова Н. Д. Речь // ЛЭС. М., 1990. С. 414 – 416.

Арутюнова 1990б – Арутюнова Н. Д. Дискурс // ЛЭС. М, 1990. С. 136 – 137.

Балли 1955 – Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка / Пер. с франц. М., 1955.

Балли 1961 – Балли Ш. Французская стилистика / Пер. с франц. М., 1961.

Балли 2003 – Балли Ш. Язык и жизнь / Пер. с франц. М., 2003.

Барт 1975 – Барт Р. Основы семиологии // Структурализм «за» и «против». М., 1975. С. 114 – 163.

Бенвенист 1974 – Бенвенист Э. Общая лингвистика / Пер. с франц. М., 1974.

Блумфилд 1968 – Блумфилд Л. Язык. М., 1968.

Богомолова 1940 – Богомолова О. И. Современные течения во французской грамматике // Учен. зап. I МГПИИЯ. Т. 2. 1940. С. 31 – 35.

Богородицкий 1964 – БогородицкийВ.А. Наука о языке и ее положение в кругу историко-культурных наук. Общая характеристика природы языка. Вопросы чистого и прикладного языкознания // Звегинцев В. А. История языкознания XIX – XX веков в очерках и извлечениях. Ч. 1. М., 1964. С. 295 – 300.

Бодуэн де Куртенэ 1963 – Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. I, II. М., 1963.

Будагов 1954 – Будагов Р. А. Из истории языкознания (Соссюр и соссюрианство). М., 1954.

Будагов 1955 – Будагов Р. А. [Вступит, ст. и примеч. к кн.] // Ш. Баллы. Общая лингвистика и вопросы французского языка. М., 1955. С. 3 – 19.

Будагов 1961 – Будагов Р. А. [Вступит, ст. к кн.] // Ш. Балли. Французская стилистика. М., 1961. С. 5 – 16.

Будагов 1988 – Будагов Р. А. Портреты языковедов XIX – XX веков. Из истории лингвистических учений. М., 1988.

Бюлер 2000 – Бюлер К. Теория языка. Репрезентативная функция языка. М., 2000.

Вандриес 1937 – Вандриес Ж. Язык/Пер. с франц. М., 1937.

Вахек 1964 – Вахек Й. Лингвистический словарь Пражской школы. М, 1964.

Вахек 1967 – Вахек Й. К проблеме письменного языка // Пражский лингвистический кружок. М., 1967. С. 524 – 534.

Введенский 1965 – Введенскый Д. Н. Критический анализ учения Ш. Балли о языке как эмоциональном явлении // Учен. зап. МГПИ. 1965. №234.

Веденина 1980 – Веденина Л. Г. Истоки и принципы функциональной лингвистики // Функциональное направление в современном французском языкознании. М., 1980.

Веденина 1985 – Веденина Л. Г. Основная проблематика французского функционализма: Вступит, ст. // М. Мамудян. Лингвистика. М., 1985. С. 5 – 30.

Вернадский 1922 – Вернадскый В. И. Очерки и речи. Вып. 2. Петроград, 1922.

Вернадский 1981 – Вернадскый В. И. Избранные труды по истории науки. М., 1981.

Виноградов 1954 – Виноградов В. В. Некоторые задачи изучения синтаксиса простого предложения // ВЯ. 1954. № 1. С. 3 – 29.

Виноградов – Виноградов В. В. О художественной прозе. М., 1930.

Виноградов 1972 – Виноградов В. В. Русский язык (грамматическое учение о слове). 2-е изд. М., 1972.

Винокур 1925 – Винокур Г. О. Культура языка. М., 1925.

Винокур 1929 – Винокур Г. О. Проблема культуры речи // Русс. яз. в сов. школе. 1929. № 6.

Выготский 1956 – Выготскый Л. С. Избранные психологические исследования. М., 1956.

Гак 1967 – Гак В. Г. Проблемы лексико-грамматической организации высказывания: Дис. ... докт. филол. наук. М., 1967.

Гак 1972 Гак В. Г. К проблеме соотношения языка и действительности // ВЯ. 1972. № 5. С. 12 – 22.

Гак 1983 – Гак В. Г. Сравнительная типология французского и русского языков. М., 1983.

Гак 1998 – Гак В. Г. Языковые преобразования. М., 1998.

Гак 2003 – Гак В. Г. О книге Шарля Балли «Язык и жизнь» // Балли Ш. Язык и жизнь. М., 2003. С. 7 – 19.

Гийом 1992 – Гийом Г. Принципы теоретической лингвистики. М., 1992.

Греймас, Курте 1983 – Греймас А. Ж., Курте Ж. Объяснительный словарь теории языка // Семиотика. М., 1983.

Гумбольдт 1964 – Гумбольдт В. О сравнительном изучении языков применительно к различным эпохам их развития // Звегынцев В. А. История языкознания XIX – XX веков в очерках и извлечениях. Ч. I. М., 1964. С. 73 – 104.

Гуреев 2005 – Гуреев В. А. Проблема субъективности в когнитивной лингвистике // Изд-во ОЛЯ. Т. 64. 2005. № 1. С. 3 – 9.

Долинин 1978 – Долинин К. В. Стилистика французского языка. Л., 1978.

Ельмслев 1960 – Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в лингвистике. Вып. I. М., 1960. С. 264 – 389.

Ельмслев 1965 – Ельмслев Л. Язык и речь // Звегынцев В. А. История языкознания XIX – XX веков в очерках и извлечениях. Ч. 2. М., 1965. С. 111 – 120.

Журавлев 1974 – Журавлев А. П. Содержательность фонетической формы знаков в современном русском языке: Автореф. дис.... докт. филол. наук. Саратов, 1974.

Зализняк 1977 – Зализняк А. А. О «Мемуаре» Ф. де Соссюра // Ф. де Соссюр. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 289 – 301.

Звегинцев 1963 – ЗвегинцевВ. А. Теоретические аспекты причинности языковых изменений // Новое в лингвистике. Вып. III. М., 1963. С. 125 – 142.

Звегинцев 1968 – Звегинцев В. А. Теоретическая и прикладная лингвистика. М., 1968.

Иванов 2004 – Иванов Вяч. Вс. Лингвистика третьего тысячелетия. Вопросы к будущему. М., 2004.

Илия 1966 – Илия Л. И. Проблема частей речи во французской лингвистике // Методы сравнительно-сопоставительного изучения современных романских языков. М., 1966. С. 79 – 87.

Илия 1970 – Илия Л. И. Очерки по грамматике современного французского языка. М., 1970.

Иордан 1971 – Йордан Й. Романское языкознание / Пер. с румынск. М., 1971.

Карцевский 1922 – Карцевский С. Халтура // Последние новости. 3.02.1922. №553.

Карцевский 1923 а – Карцевский С. Язык, война и революция. Берлин, 1923.

Карцевский 19236 – Карцевский С. Новая орфография // Русская школа за рубежом. 1923. № 1.

Карцевский 1923в – Карцевский С. Родной язык и школа // Русская школа за рубежом. 1923. № 5 – 6.

Карцевский 1925 – Карцевский С. О формально-грамматическом направлении // Русская школа за рубежом. 1925. № 12.

Карцевский 1926 – Карцевский С. [Рец. на:] Винокур Г. Культура языка // Русская школа за рубежом. 1926. № 17.

Карцевский 1927 – Карцевский С. [Рец. на:] Шахматов А. А. Синтаксис русского языка. Вып. первый. Л., 1925 // Slavia. Rocn. VI. Ses. 1. 1927.

Карцевский 1928а – Карцевский С. Повторительный курс русского языка. М., 1928.

Карцевский 19286 – Карцевский С. Еще к вопросу об учениках А. М. Пешковского // Родной язык и литература в трудовой школе. № 1. 1928.

Карцевский 1961 – Карцевский С. Бессоюзие и подчинение в русском языке // ВЯ. 1961. № 2. С. 125 – 131.

Карцевский 1965 – Карцевский С. Об асимметричном дуализме лингвистического знака // Звегинцев В. А. История языкознания XIX – XX веков... Ч. 2. М., 1965. С. 85 – 90.

Карцевский 1984 – Карцевский С. Введение в изучение междометий / Пер. с франц. В. Г. Кузнецова// ВЯ. 1984. № 6. С.125 – 137.

Карцевский 2000 – Карцевский С. И. Из лингвистического наследия. М., 2000.

Кацнельсон 1941 – Кацнельсон С. Д. Краткий очерк истории языкознания. Л., 1941.

Кацнельсон 1972 – Кацнелъсон С. Д. Типология языка и речевое мышление. М., 1972.

Кацнельсон 1980 – Кацнелъсон С. Д. Предисловие // История лингвистических учений. Древний мир. Л., 1980. С. 3 – 6.

Кибрик 2009 – Кибрик А. А. Модус, жанр и другие параметры классификации дискурсов // ВЯ. 2009. № 2. С. 3 – 21.

Клаус 1967 – Клаус Г. Сила снова. Гносеологический и прагматический анализ языка / Пер. с немец. М., 1967.

Колшанский 1965 – Колшанский Г. В. Логика и структура языка. М., 1965.

Колшанский 1975 – Колшанский Г. В. Соотношение субъективных и объективных факторов в языке. М., 1975.

Косериу 1963 – Косериу Э. Синхрония, диахрония и история // Новое в лингвистике. Вып. 3. М., 1963. С. 143 – 343.

Кубрякова 1968 – Кубрякова Е. С. О понятиях синхронии и диахронии // ВЯ. 1968. № 3. С. 112 – 123.

Кубрякова 1990а – Кубрякова Е. С. Синхрония // ЛЭС. М., 1990. С. 451 – 452. Кубрякова 19906 – Кубрякова Е. С. Синтагматика // ЛЭС. М., 1990. С. 447 – 448.

Кубрякова 2000 – Кубрякова Е. С. О понятиях дискурса и дискурсивного анализа в современной лингвистике // Дискурс, речь, речевая деятельность: Сб. обзоров. М., 2000. С. 7 – 25.

Кубрякова 2004 – Кубрякова Е. С. Язык и знание. М., 2004.

Кудрявский 1910 – Кудрявский Д. Н. Школьная и научная грамматика // Русский язык / сост. С. А. Новикова. СПб., 1910.

Кузнецов 1988 – Кузнецов В. Г. Сопоставительная стилистика и теория перевода // Сб. науч. трудов МГПИИЯ. Вып. 319. 1988. С. 145 – 154.

Кузнецов 1991 – Кузнецов В. Г. Функциональные стили современного французского языка. М., 1991.

Кузнецов 2001 – Кузнецов В. Г. Причины коммуникативных неудач в процессе межкультурного профессионального общения // Язык. Культура. Словари. Мат-лы IV Междунар. школы-семинара. Иваново, 2001. С. 37 – 38.

Кузнецов 2003а – Кузнецов В. Г. Женевская лингвистическая школа: от Соссюра к функционализму. М., 2003.

Кузнецов 20036 Кузнецов В. Г. Лингвистические аспекты глобализации // Филология и культура. Мат-лы IV Междунар. научн. конф. Тамбов, 2003. С. 487 – 488.

Кузнецов 2004 – Кузнецов В. Г. Роль Женевской школы в становлении и развитии функционализма в лингвистике // XI Междунар. конф. по функциональной лингвистике. «Функциональное описание естественного языка и его единиц». Ялта, 2004. С. 200 – 201.

Кун 1975 – Кун Т. Структура научных революций / Пер. с англ. М., 1975.

Левицкий 1969 – Левицкий В. В. Виды мотивированности слова, их взаимодействие и роль в лексико-семантических изменениях // Мат-лы семинара по проблеме мотивированности языкового знака. Л., 1969.

Левицкий 1970 – Левицкий Ю. А. Некоторые вопросы теории актуализации: Дис. ... канд. филол. наук. М., 1970.

Лейчик 2009 – Лейчик В. М. Дискурс и тексты. 4-я книга // Человек в зеркале языка. М., 2009. С. 292 – 306.

Леонтьев 1970 – Леонтьев А. А. Некоторые проблемы обучения русскому языку как иностранному. М., 1970.

Леонтьев 1974 – Леонтьев А. А. Лингвистическое моделирование речевой деятельности // Основы теории речевой деятельности. М., 1974. С. 36 – 63.

Мартен 2003 – Мартен В. Речь Виктора Мартена и прощальное слово Шарля Балли на похоронах Альбера Сеше // Сеше А. Очерк логической структуры предложения. М., 2003. С. 217 – 220.

Мартине 1963 – Мартине А. Основы общей лингвистики // Новое в лингвистике. Вып. 3. М., 1963. С. 366 – 566.

Матезиус 1967 – Матезиус В. О необходимости стабильности литературного языка // Пражский лингвистический кружок. М., 1967. С. 378 – 393.

Мельников 1971 – Мельников Г. П. О типах дуализмов языкового знака // ФН. 1971. № 5. С. 54 – 69.

Микулинский 1981 – Микулинский С. Р. В. И. Вернадский как историк науки // Вернадский В. И. Избранные труды по истории науки. М., 1981. С. 5 – 31.

Николаева 1978 – Николаева Т. М. Лингвистика текста. Современное состояние и перспективы // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1978. С. 5 – 32.

Николаева 1990 – Николаева Т. М. Диахроническая типология //ЛЭС. М, 1990. С. 135 – 136.

Новак 1967 – НовакЛ. Основная единица грамматической системы и типология языка // Пражский лингвистический кружок. М., 1967. С. 210 – 225.

Пауль 1960 – Пауль Г. Принципы истории языка. М., 1960.

Петерсон 1927 – Петерсон М. Н. Язык как социальное явление // Учен. зап. Ин-та языка и литературы. М., 1927. С. 3 – 21.

Пешковский 1918 Пешковский А. М. Школьная и научная грамматика: Доклад на I Всероссийском съезде преподавателей русского языка в средней школе. М., 1918.

Пешковский 1928 Пешковский А. М. Ответ на статью С. О. Карцевского // Родной язык и литература в трудовой школе. 1928. № 2.

Пешковский 1956 – Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1956.

Пешковский 1965 – Пешковский А. М. Объективная и нормативная точки зрения на язык // Звегинцев В. А. История языкознания XIX – XX веков... Ч. 2. М., 1965. С. 288 – 299.

Поливанов 1928 – Поливанов Е. Д. Введение в языкознание для востоковедных вузов. Л., 1928.

Поливанов 1933 – Поливанов Е. Д. Русская грамматика в сопоставлении с узбекским языком. Ташкент, 1933.

Поливанов 1968 – Поливанов Е. Д. Статьи по общему языкознанию. М., 1968.

Поспелов 1957 – Поспелов Н. С. О лингвистическом наследстве С. Карцевского // ВЯ. 1957. № 4. С. 46 – 56.

Потебня 1968 – Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. I, II. М., 1958; Т. III. М., 1968.

Реформатский 1970 – Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии. М., 1970.

Рубинштейн 1957 – Рубинштейн С. Л. Бытие и сознание. М., 1957.

Ромашко 1985 – Ромашко С. А. Методология изучения истории языкознания. Научно-аналитический обзор. М., 1985.

Селищев 1928 – Селищев А. М. Язык революционной эпохи. М., 1928.

Сергиевский 1940 – Сергиевский М. В. Современные грамматические теории в Западной Европе и античная грамматика // Учен. зап. I МГПИИЯ. Т. 2. 1940. С. 5 – 14.

Серебренников 1955 – Серебренников Б. А. К проблеме типов лексической и грамматической абстракции // Вопросы грамматического строя. М., 1955. С. 54 – 73.

Серио 1999 – Серио П. Как читают тексты во Франции // Арош К., Анри Н., Пеше М. Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М., 1999. С. 12 – 53.

Сеше 1965 – Сеше А. Три соссюровские лингвистики // Звегинцев В. А. История языкознания XIX – XX веков... Ч. 2. М., 1965. С. 60 – 84.

Сеше 2003а – Сеше А. Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка / Пер. с франц. М., 2003.

Сеше 2003б – Сеше А. Очерк логической структуры предложения / Пер. с франц. М., 2003.

Сеше 2003в – Сеше А. Мышление и язык, или Как понимать органическую связь индивидуального и социального в языке // Сеше А. Очерк логической структуры предложения. М., 2003. С. 187 – 207.

Скаличка 1967 – Скаличка В. Асимметричный дуализм языковых единиц // Пражский лингвистический кружок. М., 1967. С. 119 – 127.

Слюсарева 1969 – Слюсарева Н. А. Критический анализ проблем внутренней лингвистики в концепции Ф. де Соссюра: Дис. ... докт. филол. наук. М., 1969.

Слюсарева 1971 – Слюсарева Н. А. К выходу в свет критического издания «Курса общей лингвистики» Ф. де Соссюра // ФН. 1971. № 4. С. 56 – 64.

Слюсарева 1973 – Слюсарева Н. А. XI Междунар. конгресс лингвистов // ФН. 1973. № 2. С. 121 – 127.

Слюсарева 1975 – Слюсарева Н. А. Теория Ф. де Соссюра в свете современной лингвистики. М., 1975.

Смирницкий 1956 – Смирницкий А. И. Лексикология английского языка. М., 1956.

Солнцев 1977 – Солнцев В. М. Язык как системно-структурное образование. М., 1977.

Соловьева 1965 – Соловьева А. К. Шарль Балли (1865 – 1947). (К 100-летию со дня рождения швейцарского лингвиста) // Русс. яз. в школе. 1965. № 3.

Соссюр 1977 – Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Труды по языкознанию. М., 1977. С. 35 – 273.

Соссюр 1990а – Соссюр Ф. де. Заметки по общей лингвистике. М, 1990.

Соссюр 1990б – Соссюр Ф. де. Наброски рецензии на книгу А. Сеше // Соссюр Ф. де. Заметки по общей лингвистике. М., 1990. С. 166 – 169.

Соссюр 1998 – Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики / Ред. пер. Н. А. Слюсаревой. М., 1998.

Степанов 1974 – Степанов Ю. С. [Комментарий к кн.] // Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974. С. 407 – 445.

Степанов 1975 – Степанов Ю. С. Методы и принципы современной лингвистики. М., 1975.

Тезисы 1965 – Тезисы Пражского лингвистического кружка // Звегинцев В.А. История языкознания XIX – XX веков... М., 1965. С. 123 – 140.

Тодоров 1975 – Тодоров Ц. Поэтика // Структурализм: «за» и «против». М., 1975. С. 37 – 113.

Трнка и др. 1965 – Трнка Б. и др. К дискуссии по вопросам структурализма // Звегинцев В. А. История языкознания XIX – XX веков... Ч. 2. М., 1965. С. 155 – 166.

Трофимова 1972 – Трофимова Р. П. Философско-эстетические аспекты анализа языка: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1972.

Труды 1904 – Труды первого съезда преподавателей русского языка в военных учебных заведениях. М., 1904.

Ульман 1970 – Ульман С. Семантические универсалии // Новое в лингвистике. Вып. 5. М., 1970. С. 250 – 299.

Уфимцева 1999 – Уфимцева А. А. Знаковые теории языка // ЛЭС. М., 1999. С. 167 – 169.

Федоров 1965 – Федоров А. В. Стилистика в ее отношениях к общему языкознанию // Вопросы общего языкознания. Л., 1965. С. 148 – 157.

Филин 1968 – Филин Ф. П. К проблеме социальной обусловленности языка // Язык и общество. М., 1968. С. 5 – 21.

Халеева 1989 – Халеева И. И. Основы теории обучения пониманию иноязычной речи. М., 1989.

Хенисвальд 1970 – Хенигсвальд Г. Существуют ли универсалии языковых изменений? // Новое в лингвистике. Вып. V. М., 1970. С. 77 – 104.

Хованская 1984 – Хованская 3. И. Стилистика французского языка. М., 1984.

Хомский 1972 – Хомский Н. Язык и мышление / Пер. с англ. М., 1972.

Шахматов 1925 – 1927 – Шахматов А. А. Синтаксис русского языка. Вып. 1, 2. Л., 1925 – 1927.

Шингаров 1971 – Шингаров Г. X. Эмоции и чувства как формы отражения действительности. М., 1971.

Шор 1927 – Шор Р. О. Кризис современной лингвистики // Яфетический сборник. 1927. Вып. 5.

Шухардт 1950а – Шухардт Г. Избранные статьи по языкознанию. М., 1950.

Шухардт 19506 – Шухардт Г. О книге Ф. де Соссюра «Курс общей лингвистики» // Шухардт Г. Избранные статьи по языкознанию. М, 1950.

Щерба 1947 – Щерба Л. В. Преподавание иностранных языков в средней школе. М., 1947.

Щерба 1957 – Щерба Л. В. Избранные работы по русскому языку. М., 1957.

Щерба 1965 – Щерба Л. В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании // Звегинцев В. А. Хрестоматия по истории язызнания XIX – XX веков... Ч. 2. М., 1965. С. 361 – 373.

Энглер 1998 – Энглер Р. Идеальная форма лингвистики Соссюра // Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. М., 1998. С. I – XXI.

Юдакин 1984 – Юдакин А. П. Развитие структуры предложения в связи с развитием структуры мысли. М., 1984.

Юдакин 2000 – Юдакин А. П. Ведущие языковеды мира. Энциклопедия. М., 2000.

Якобсон 1958 – Якобсон П. М. Психология чувств. Ч. 1. М., 1958.

Якобсон 1965а – Якобсон Р. Значение лингвистических универсалий для языкознания // Звегинцев В. А. История языкознания XIX – XX веков... Ч. 2. М., 1965. С. 383 – 395.

Якобсон 1965б – Якобсон Р. Выступление на I Междунар. симпозиуме «Знак и система языка» // Звегинцев В. А. История языкознания XIX – XX веков... Ч. 2. М., 1965. С. 395 – 402.

Якобсон 1985 – Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985.

Якубинский 1929 – Якубинский Л. П. Ф. де Соссюр о невозможности языковой политики // Языковедение и материализм. Вып. 2. М.; Л., 1929.

A Geneva School 1969 – A Geneva School Reader in Linguistics / Ed. by Godel R. Bloomington; London, 1969.

Amacker 1969 – Amacker R. La sintagmatica saussuriana di Henri Frei // La sintassi. Atti del III Convegno intern, di studi. Roma, 1969. P. 45 – 111.

Amacker 1972 – Amacker R. Le choix des evidences et la formalisation: notes pour une epist?mologie de la linguistique // Atti del Convegno Internazionale di Studi. Roma, 1972.

Amacker 1974 – Amacker R. Sur la notion de «valeur» // Studi saussuriani per R Godel. Bologna, 1974. P. 7 – 43.

Amacker 1974 – 1975 – Amacker R. Syntaxe et s?mantique en Suisse (1940 – 1970) // CFS. 1974 – 1975. № 29. P. 101 – 136.

Amacker 1975a – Amacker R. Linguistique saussurienne. Gen?ve, 1975.

Amacker 1975b – Amacker R. Saussure e gli universali linguistici // Teoria e storia degli studi linguistici. Roma, 1975. P. 175 – 205.

Amacker 1976 – Amacker R. L\'influence de Ferdinand de Saussure et la linguistique g?n?rale d\'inspiration saussurienne en Suisse (1940 – 1970) // CFS. 1976. № 30. P. 71 – 96.

Amacker 1985 – Amacker R. In memoriam Robert Godel // CFS. 1985. №38. P. 5 – 18.

Amacker 1992 – Amacker R. «Le combat de Bally» // CFS. 1992. № 46.

Antoine 1959 – Antoine G. La coordination en fran?ais. I. P., 1959. II. P., 962.

Auroux 1980 – Auroux S. L\'histoire de la linguistique // Langue fran?aise. №48. P., 1980. P. 7 – 14.

Bally 1905 – Bally Ch. Pr?cis de stylistique. Gen?ve, 1905.

Bally 1909 – Bally Ch. Trait? de stylistique fran?aise. Heidelberg, 1909.

Bally 1910 – Bally Ch. L\'?tude syst?matique des moyens d\'expression. Gen?ve, 1910.

Bally 1911 – Bally Ch. La stylistique et l\'enseignement secondaire. Saint-Blaise, 1911.

Bally 1912 – Bally Ch. Stylistique et linguistique g?n?rale // Archiv f?r das Studium der neueren Sprachen. 1912. CXXVIII. S. 87 – 126.

Bally 1913 – Bally Ch. Ferdinand de Saussure et l\'?tat actuel des ?tudes linguistiques. Gen?ve, 1913.

Bally 1914 – Bally Ch. Figures de pens?e et formes linguistiques // Germ.-Rom. Monatsschrift. 1914. Vol. 6. P. 405 – 422, 456 – 470.

Bally 1922a – Bally Ch. (avec la collab. de Gautier L.). Recueil des publications scientifiques de Ferdinand de Saussure. Gen?ve, 1922.

Bally 1922b – Bally Ch. La pens?e et la langue // BSLP. 1922. XXIII. P. 1 – 6.

Bally 1926 – Bally Ch. Langue et parole // JNPN. 1926. XIII. P. 693 – 701.

Bally 1927 – Bally Ch. Note sur la langue parl?e // Die neueren Sprachen. 1927. XXXV. P. 122 – 126.

Bally, Sechehaye 1928 – Bally Ch. (avec la collab. de Sechehaye A.). Queues sont les m?thodes les mieux appropri?es а un expose complet et pratique de la grammaire d\'une langue quelconque? // Actes du I-er Congr?s intern, de linguistes а la Haye. Leiden, 1928. P. 36 – 53.

Bally 1930 – Bally Ch. Antiphrase et style indirect libre // A grammatical miscelany offered to O. Jespersen. Copenhagen, 1930. P. 331 – 340.

Bally 1931 – Bally Ch. La crise du fran?ais. Notre langue maternelle а l\'?cole. Neuch?tel; Paris, 1931.

Bally 1935 – Bally Ch. Le langage et la vie. Zurich, 1935.

Bally 1937 – Bally Ch. Synchronie et diachronie // VR. 1937. Vol. 2. P. 345 – 352.

Bally 1939 – Bally Ch. Qu\'est-ce qu\'un signe? // JPNP, avril-juin, 1939. P. 161 – 174. (Перепечатано в: A Geneva School Reader in Linguistics / Ed. by R. Godel. London, 1969. P. 87 – 100. Цит. по посл.).

Bally 1940a – Bally Ch. L\'arbitraire du signe. Valeur et signification // FM.V 8. 1940. P. 193 – 206.

Bally 1940b – Bally Ch. Sur la motivation des signes linguistiques // BSLP. V. 41. 1940. P. 75 – 88.

Bally 1941a – Bally Ch. Intonation et syntaxe // CFS. 1941. № 1. P. 33 – 42.

Bally 1941b – Bally Ch. [Рец. на:] Jespersen О. Efficiency in linguistic change. M?m. de l\'Acad. danoise des sciences. Vol. 27. 1941 // CFS. 1941. №1. P. 95 – 97.

Bally 1942 – Bally Ch. Syntaxe de modalit? explicite // CFS. 1942. № 2. P. 3 – 13.

Bally 1932 – Bally Ch. Linguistique g?n?rale et linguistique fran?aise. P., 1932.

Barthes 1985 – Barthes R. L\'aventure s?miologique. P., 1985.

Beauz?e 1967 – Beauz?e M. Grammaire g?n?rale ou Exposition raisonn?e des elements necessaires du langage, pour servir de fondement а l\'?tude de toutes les langues. T. 1 – 2. P., 1967.

Benveniste 1939 – Benveniste E. Nature du signe linguistique // AL. V. I. 1939. P. 23 – 29.

Binet 1922 – Binet A. L\'?tude exp?rimentale de l\'intelligence. P., 1922.

Bloch 1927 – Bloch J. [Рец. на:] Sechehaye A. Essai sur la structure logique de la phrase // Revue critique d\'histoire er de litt?rature. № 18. P., 1927.

Boer 1947 – Boer С de. Syntaxe du fran?ais moderne. Leiden, 1947.

Bonnard 1959 – BonnardH. La proposition // FM. 1959. № 3. P. 161 – 172.

Bouquet 1998 – Bouquet S. Les deux paradigmes ?ditoriaux de la linguistique g?n?rale de Ferdinand de Saussure // CFS. 1998. № 51.

Bres 1998 – Bres J. De Bally а la prox?matique // De l\'actualisation / Coord. J.-M. Barb?ris. P., 1998. P. 59 – 79.

Br?ndal 1928 – Br?ndal V. Les parties du discours. Partes orationis. Copenhague, 1928.

Br?ndal 1943 – Br?ndal V. Essai de linguistique g?n?rale. V. I. Copenhague, 1943.

Brunot 1922 – Brunot F. La pens?e et la langue. P., 1922.

Burger 1955 – Burger A. Phon?matique et diachronie а propos de la palatalisation des consonnes romanes // CFS. 1955. № 13. P. 19 – 43.

Burger 1961 – Burger A. Significations et valeur du suffixe verbal fran?ais -e– II CFS. 1961. № 18. P. 5 – 15.

Burger 1962 – Burger A. Essai d\'analyse d\'un syst?me de valeurs // CFS. 1962. № 19. P. 67 – 76.

Burger 1969 – Burger A. Sur le r?le respecif des mon?mes et des syntagmes dans le fonctionnement de la parole // CFS. 1969. № 25. P. 73 – 78.

Buyssens 1942 – Buyssens E. Les six linguistiques de F. de Saussure // Revue des langues vivantes. 1942. № 1. P. 15 – 23.

Buyssens 1943 – Buyssens E. Les languages et le discours. Bruxelles, 1943.

Buyssens 1947 – Buyssens E. [Рец. на:] Bally Ch. Linguistique g?n?rale et linguistique fran?aise. Berne, 1944 // Erasmus. Vol. I. 1947. № 5. P. 274 – 279.

Buyssens 1952 – Buyssens E. Dogme ou libre examen? // CFS. 1952. № 10. P. 47 – 50.

Buyssens 1960a – Buyssens E. Le structuralisme et l\'arbitraire du signe // Studii si cercet?ri linguistice. Bucure?ti, 1960. № 11. P. 403 – 416.

Buyssens 1960b – Buyssens E. V?rit? et langue. Langue et pens?e. Bruxelles, 1960.

Buyssens 1967 – Buyssens E. La communication et l\'articulation linguistique. Bruxelles; Paris, 1967.

Cap-Artaud 1994 – Cap-Artaud M.-Cl. Petit trait? de rh?torique saussurienne. Gen?ve, 1994.

Chafe 1996 – Chafe W. Beyond beads on string and branches in a tree // Conceptual structure, discourse and language. Stanford, 1996. P. 49 – 66.

Chevalier 1995 – Chevalier J.-CL, Fr?b?-Reber A.-M. Albert Sechehaye et la syntaxe imaginative // Historiographia linguistica. 1995. Vol. 22. № 1 – 2. P. 235 – 238.

Chiss 1985 – Chiss J.-L. La stylistique de Charles Bally, de la notion de «sujet parlant» а la th?orie de l\'?nonciation // Langages. № 77. Paris, 1985. P. 85 – 94.

Cuender 1939 – Cuender G. Sur l\'expression de la particule relative // Melanges de linguistique offerts а Ch. Bally. Gen?ve, 1939.

Current trends 1972 – Current trends in Linguistics / Ed. by Th. A. Sebeok. V. 9. The Hague; Paris, 1972.

Dardel, Hilnorst 1976 – Dardel R. de., Hilnorst P. Essai d\'analyse d\'un indicateur des chemins de fer // CFS. 1976. № 30. P. 7 – 32.

Delacroix 1924 – Delacroix H. Le langage et la pens?e. P., 1924.

De l\'actualisation 1998 – De l\'actualisation / Coord. J.-M. Barberis. P., 1998.

Delas 1973 – Delas D. Phon?tique, phonologie et po?tique chez R. Jakobson // Langue fran?aise. № 19. Paris, 1973. P. 108 – 119.

De Mauro 1972 – De Mauro T. Introduction. Notes. Notes bibliographiques et critiques sur F. de Saussure // Saussure F. de. Cours de linguistique g?n?rale. Paris, 1972.

Deutschbein 1919 – Deutschbein M. Satz und Urteil. G?then, 1919.

Dickenmann 1947 – Dickenmann E. La linguistique en Suisse de 1938 а 1947 //Word. Vol. 3. 1947. № 1 – 2. P. 110 – 125. Dubois 1969 – Dubois J. Grammaire structurale du fran?ais. T. III. P., 1969.

Ducrot 1975 – Ducrot O. Je trouve que // Semantikos. I. 1975. № 1. P. 63 – 71.

Ducrot 1985 – Ducrot O. Le dire et le dit. P., 1985.

Ducrot 1986 – Ducrot O. Charles Bally et la pragmatique // CFS. 1986. № 40. P. 13 – 37.

Engler 1962 – Engler R. Th?orie et critique d\'un principe saussurien: l\'arbitraire du signe // CFS. 1962. № 19. P. 5 – 66.

Engler 1964 – Engler R. Compl?ments а l\'arbitraire // CFS. 1964. № 21. P. 25 – 32.

Engler 1968a – Engler R. F de Saussure. Cours de linguistique g?n?rale. Edition critique par R. Engler. Wisbaden, 1967. Fasc. I.; Fasc. 2, 3, 1968.

Engler 1968b – EnglerR. Saussure e la scuola di Gineva//Ulisse. Fasc. 63, fasc. spec. «Lingua e linguaggi». 1968. Vol. 9. P. 158 – 164.

Engler 1968c – Engler R. Lexique de la terminologie saussurienne. Utrecht; Anvers, 1968.

Engler 1974 – Engler R. La lin?arit? du signifiant // Studi sausuriani per Robert Godel / Amacker R., De Mauro T, Prieto L. Bologna, 1974. P. 111 – 120.

Engler 1987 – Engler R. Charles Bally. Kritiker Saussures? // CFS. 1987. №41. P. 55 – 63.

Engler 1988 – Engler R. Diachronie: l\'apport de Gen?ve // CFS. 1988. №42. P. 127 – 166.

Fink 1901 – Fink F. Die Klassifikation der Sprachen. Marburg, 1901.

Fink 1905 – Fink F. Aufgabe und Gliederung der Sprachwissenschaft. Halle, 1905.

Fonagy 1970 – Fonagy I. Distribution in word-sets // Melanges Marcel Cohen. La Haye, 1970. P. 69 – 72.

Fontaine 1974 – Fontaine J. Le Cercle linguistique de Prague. Prague; Tours, 1974.

Forel 1994 – Forel Cl.-A. L\'enseignement de la langue maternelle selon Charles Bally: une conference publique in?dite de 1932 // CFS. 1994. №48. P. 135 – 147.

Frei 1929 – Frei H. La grammaire des fautes. Paris, 1929.

Frei 1940 – Frei H. Interrogatif et ind?fini. Paris, 1940.

Frei 1941 – Frei H. Qu\'est-qu\'un dictionnaire de phrases? // CFS. 1941. №1.P 43 – 56.

Frei 1944 – Frei H. Les lois de passage // Zeitschrift f?r Romanische Philologie. Bd. 64. H. 6. Halle, 1944. S. 557 – 568.

Frei 1946 – 47 – Frei H. In memoriam Charles Bally // Lingua. V. I. № 1. 1946 – 47.

Frei 1947 – Frei H. La linguistique saussurienne а Gen?ve depuis 1939 // Word. Vol. 3. № 1 – 2. 1947. P. 107 – 109.

Frei 1948 – Frei H. De la linguistique comme science de lois // Lingua. 1948. №1. P. 25 – 33.

Frei 1950 – Frei H. Z?ro, vide et intermittent // Zeitschrift f?r Phonetik. 1950. №4. P. 161 – 191.

Frei 1952 – Frei H. Langue, parole et diff?renciation // JPNP avril-juin, 1952. P. 137 – 157.

Frei 1953 – Frei H. Le livre des deux mille phrases. Gen?ve, 1953.

Frei 1954a – Frei H. Crit?res de d?limitation // Word. V 10.1954. №2 – 3. P. 136 – 145.

Frei 1954b – Frei H. Cas et d?se en fran?ais // CFS. 1954. № 12. P. 29 – 47.

Frei 1955 – Frei H. A note on Bloomfield\'s Limiting Adjectives // English Studies. 1955. № 36. P. 278 – 281.

Frei 1956 – Frei H. Caract?risation, indication, sp?cification // Halle M., Lund H. (eds.). For Roman Jakoson. Essays on the occasion of his 60-th birthday. La Haye, 1956. P. 161 – 168.

Frei 1957 – Frei H. Crit?res de classement // ZPhon. 1957. № 10. P. 26 – 29.

Frei 1962 – Frei H. L\'unit? linguistique complexe // Lingua. Vol. 2. 1962. P. 128 – 140.

Frei 1963 – Frei H. Le signe de Saussure et le signe de Buyssens // Lingua. Vol. 12. 1963. P. 423 – 428.

Frei 1966 – Frei H. Mode de r?duction des syntagmes // CFS. 1966. № 22. P. 41 – 51.

Frei 1967 – Frei H. Matrices syntagmatiques // Word. Vol. 23. 1967. №1 – 3. P. 180 – 186.

Frei 1970a – Frei H. L\'interrogation partielle et la distinction noyau-satellite II Jakobson R., Kawamoto Sh. (?ds.). Studies in General and Oriental Linguistics. Tokyo, 1970. P. 103 – 108.

Frei 1970b – Frei H. Cinquante onomatop?es japonaises // M?langes Marcel Cohen. La Haye, 1970. P. 359 – 367.

Frei 1974 – Frei H. L\'?quivoque de la lin?arit? du signifiant // Estudios dedicados a D. Gazdaru. Romanica 5 (La Plata). 1972 (1974).

Frei 1978 – Frei H. The segmented sentence: Bally\'s theory reconsidered // Studies A. Hill I. La Haye, 1978.

Fr?ba-Reber 1994 – Fr?ba-Reber A. M. Albert Sechehaye et la syntaxe imaginative. Gen?ve, 1994.

Fr?ba-Reber 1995 – 1996 – Fr?ba-Reber A. M. Charles-Albert Sechehaye: un linguiste engag? // CFS. 1995 – 1996. № 49. P. 123 – 137.

Fr?ba-Reber 2001 – Fr?ba-Reber A. M. La revanche de la stylistique: hommage d\'Albert Sechehaye а son pr?d?cesseur et ami Charles Bally // CFS. 2001. № 54. P. 125 – 144.

Gak 1974 – Gak V. G. Essai de grammaire fonctionnelle du fran?ais. M., 1974.

Galichet 1947 – Galichet G. Essai de grammaire psychologique du fran?ais moderne. P., 1947.

Galisson 1970 – Galisson R. Analyse s?mique, actualisation ?mique et approche du sens en m?thodologie // Langue fran?aise. № 8. P., 1970. P. 107 – 116.

Gambarara 1991 – Gambarara D. Diachronie et s?miologie // CFS. 1991. №45. P. 183 – 199.

Gauthiot R. – Gauthiot R. Ferdinand de Saussure. Notice // Portraits of Linguists. Bloomington; L.,1966. V II. P. 87 – 91.

Genette 1972 – Genette G. Figures III. P., 1972.

Ginneken 1907 – Ginneken J. van. Principes de linguistique psychologique. Amsterdam; Paris; Leipzig, 1907.

Godel 1946 – 47 – Godel R. Allocution prononc?e aux obs?ques de Ch. Bally // CFS. 1946 – 47. № 6. P. 68 – 72.

Godel 1948 – Godel R. Homonymie et identit? // CFS. 1948. № 7. P. 5 – 15.

Godel 1953 – Godel R. La question des signes zero // CFS. 1953. № 11. P. 31 – 41.

Godel 1957 – Godel R. Les sources manuscrites du Cours de linguistique g?n?rale de F. De Saussure. Geneve; P., 1957.

Godel 1961 – Godel R. L\'?cole saussurienne de Gen?ve // Trends in European and American Linguistics 1930 – 1960 / Ed. by Mohrmann Chr., Sommerfelt Alf Utrecht; Anvers, 1961. P. 294 – 299.

Godel 1966 – Godel R. De la th?orie du signe aux termes du syst?me // CFS. 1966. № 22. P. 53 – 68.

Godel 1969a – Godel R. Questions concernant le syntagme // CFS. 1969. №25. P. 115 – 131.

Godel 1969b – Godel R. Th?orie de la phrase // La sintassi. Atti del III Convegno internazionale di studi. Roma, 1969. P. 13 – 41.

Godel 1975 – Godel R. Probl?mes de linguistique saussurienne // CFS. 1975. № 29. P. 75 – 89.

Godel 1978 – Godel R. Les limites de l\'analyse segmentale et la r?alit? du mot // CFS. 1978. № 32. P. 125 – 154.

Godel 1981a – GodelR. Retractatio // CFS. 1981. № 35. P. 29 – 52.

Godel 1981b – Godel R. La linguistique de la parole // Logos semantikos. Vol.2. 1981. P. 45 – 57.

Gougenheim 1934 – Gougenheim G. La syntaxe fran?aise // FM. Vol. 2. 1934. № 1l.P 34 – 56.

Grammont 1933 – Grammont M. Trait? de phon?tique. Paris, 1933.

Grasserie 1907 – Grasserie R. De la. Du langage subjectif biologique ou ?motionnel et sociologique ou r?v?rentiel (oppos? au langage psychologique de la pens?e). Paris, 1907.

Gr?ber 1904 – 1906 – Gr?ber G. Geschichte der romanischen Philogie. T 1. StraЯburg, 1904 – 1906.

Guillaume 1929 – Guillaume G. Temps et verbe. Paris, 1929.

Guillaume 1952 – Guillaume G. La langue est-elle ou n\'est-elle pas un syst?me? // Cahiers de linguistique structurale. 1952. № 1.

Guillaume 1964 – Guillaume G. Langage et science du langage. Paris; Qu?bec, 1964.

Henry 1970 – Henry A. La lin?arit? du signifiant // Dierckx, Y. Lebrun (eds.). Linguistique contemporaine: Hommage а Eric Buyssens. Bruxelles, 1970. P. 87 – 92.

Hjelmslev 1928 – Hjelmslev L. Principes de grammaire g?n?rale. K?benhavn, 1928.

Hjelmslev 1950 – Hjelmslev L. Role structural de l\'ordre des mots // JPNP 1950. №47. P. 54 – 58.

Hockett 1963 – Hockett Ch. F. The problem of Universals in Language // Universals of language. Ed. by J. H. Greenberg. Cambridge (Mass.), 1963. P. 1 – 22.

Jackobson 1932 – Jakobson R. Zur Structur des russischen Verbum // Charisteria Mathesio G... oblata. Prague, 1932. S. 74 – 84.

Jackobson 1936 – Jakobson R. Beitrag zur allegemeinen Kasuslehre. Gesamtbedeutung der russischen Kasus // TCLP Vol. 6. 1936. S. 240 – 288.

Jakobson 1962 – Jakobson R. Un manuel de phonologie g?n?rale. [Рец. на:] N. Van Wijk. Phonologie, een hoofdstuk uit de structurele taalwetenschap. La Haye, 1939 // R. Jakobson. Selected Writings. V. 1. The Hague, 1962. P. 312.

Jackobson 1965 – Jakobson R. A la recherche de l\'essence du langage // Diog?ne. 1965. № 51. P. 22 – 38.

Jackobson 1966 – Jakobson R. Serge Karcevsky // Sebeok Th. A. (ed.). Portraits of linguists. Vol. 2. Bloomington; London, 1966. P. 493 – 497.

Jespersen 1909 – Jespersen O. Progress in language. London, 1909.

Jespersen 1925 – Jespersen O. Mankind, Nation and individual from a linguistic point of view. Oslo, 1925.

Kahn 1954 – Kahn F. Le syst?me des temps de l\'indicatif chez un Parisien et chez une B?loise. Gen?ve, 1954.

Kahn 1969 – Kahn F. Differentiations m?lodiques dans l\'?nonc? fran?ais //CFS. 1969. №26. P. 15 – 31.

Kahn 1970 – 1972 – Kahn F. Traduction et linguistique // CFS. 1970 – 1972. №27. P. 21 – 42.

Karcevsky 1927 – Karcevsky S. Syst?me du verbe russe. Essai de linguistique synchronique. Prague, 1927.

Karcevsky 1928 – Karcevsky S. Queues sont les m?thodes les mieux appropi?es а un expose complet et pratique de la grammaire d\'une langue quelconque? // Actes du I-er Congr?s intern, de linguistes а la Haye. Leiden, 1928.

Karcevsky 1931 – Karcevsky S. Sur la phonologie de la phrase // TCLP. Vol. IV. 4. 1931. P. 188 – 227.

Karcevsky 1932 – Karcevsky S. Autour d\'un probl?me de morphologie // Annales Academiae Scientiarum Fennicae. Ser. В. T. XXVII. Helsinki, 1932. P. 84 – 91.

Karcevsky 1933 – Karcevsky S. Les syst?mes phonologiques envisag?s en eux-m?mes et dans leurs rapports avec la structure g?n?rale de la langue // Actes du 2-?me Congr?s intern, de linguistes. Paris, 1933. P. 114 – 116.

Karcevsky 1937 – Karcevsky S. Phrase et proposition // Melanges de linguisitique et de philologie offerts а J. van Ginneken. Paris, 1937. P. 58 – 66.

Karcevsky 1939 – 1940 – Karcevsky S. Deux propositions dans une m?me phrase // Bulletin du Cercle linguistique de Copenhague. Vol. VI. 1939 – 1940. P. 6 – 8.

Karcevsky 1941a – Karcevsky S. Les quatre plans s?miologiques du langage // CFS. 1941. № 1. P. 14 – 15.

Karcevsky 1941b – Karcevsky S. Introduction а l\'etude de l\'interjection // CFS. 1941. № l.P. 57 – 75.

Karcevsky 1948 – Karcevsky S. Sur la parataxe et la syntaxe en russe // CFS. 1948. № 7. P. 33 – 38.

Karcevsky 1956 – Karcevsky S. Deux propositions dans une seule phrase // CFS. 1956. № 14. P. 36 – 52.

Kawamoto 1967 – Kawamoto Sh. The plane of Modus in Transformatiol Grammar// Gengo Kenky?. 1967. № 51.

Kawamoto 1970 – Kawamoto Sh. Charles Bally\'s Modus and Generative Grammar // Studies in General and Oriental Linguistics / Ed. by Jakobson R, Kawamoto Sh. Tokyo, 1970. P. 309 – 317.

Koerner 1972 – Koerner E. F. Contribution au d?bat post-saussurien sur le signe linguistique: introduction g?n?rale et bibliographie annot?e. The Hague; Paris, 1972.

Koerner 1973 – Koerner E. F. Ferdinand de Saussure. Origin and development of his linguistic thought in western studies of language. Braunschweig, 1973.

Koerner 1975 – Koerner E. F. К European structuralism: Early beginnings // Current trends in linguistics. Vol. 13. The Hague; Paris, 1975.

Kukenheim 1962 – Kukenheim L. Esquisse historique de la linguistique fran?aise et ses rapports avec la linguistique g?n?rale. Leiden univ. press, 1962.

Lensky 1982 – Lensky G. Linguistic historiography // Linguistic controversies: Essays in honour of F. R. Palmer. L., 1982. P. 25 – 31.

L?on 1971 – L?on P. R. Essai de phonostylistique. Paris, 1971.

Lerch 1933 – Lerch E. Franz?sische Sprache und Wesensart. Frankfurt, 1933.

Lerch 1925 – 1934 – Lerch E. Historische franz?sische Syntaxe. V. 1 – 3. Leipzig, 1925 – 1934.

Lerch 1939 – Lerch E. Von Wesen des sprachlichen Zeichens // Al. 1939. V. 1.

Lewy 1913 – Lewy E. Zur Sprache des alten Goethe. Ein Versuch ?ber die Sprache des Einzelnen. Berlin, 1913.

Lips 1926 – Lips M. Le style indirect libre. P., 1926.

Lucidi 1950 – Lucidi G. I\'equivoco dell\' «arbitraire du signe». L\'hiposema // Cultura neolatina. 1950. № 10. P. 185 – 208.

Maingueneau 1991 – Maingueneau D. L\'analyse du discours. P., 1991.

Malblanc 1961 – Malblanc A. Stylistique compar?e du fran?ais et de l\'allemand. Paris, 1961.

Maldonado 1967 – Maldonado L. Teoria de la lengua e historia de la ling?istica. Madrid, 1967.

Malmberg 1945 – Malmberg B. Syst?me et m?thode. Trois etudes de linguistique g?n?rale. Lund, 1945.

Malmberg 1973 – Malmberg B. Linguistique g?n?rale et romane. The Hague; Paris, 1973.

Malmberg 1981 – Malmberg B. La lin?arit? comme ?l?ment de forme // Logos semantikos. 1981. Vol. 2. P. 141 – 147.

Manszak 1962 – Macnzak W. Phon?tique et morphologie historique du fran?ais. Warszawa; L?dz; Krak?w, 1962.

Marouzeau 1924 – Marouzeau J. Accent affectif et accent intellectuel // BSLP T. 25. F.1.76. 1924. P. 80 – 86.

Marouzeau 1943 – Marouzeau J. Lexique de la terminologie linguistique. Paris, 1943.

Martin 1966 – Martin V. Albert Sechehaye // Portraits of linguists. Vol. 2. Bloomigton; London, 1966. P. 328 – 332.

Martinet 1957 – Martinet A. Arbitraire linguistique // CFS. 1957. № 15. P. 105 – 116.

Martinet 1967 – Martinet A. Syntagme et synth?me // La linguistique. № 2. 1967. P. 1 – 14.

Martinet 1991 – Martinet J. Pour une s?miologie fonctionnelle // CFS. 1991. №45. P. 223 – 234.

Meillet 1907 – 1908 – MeilletA. [Рец. на:] Sechehaye A. Programme et methodes de la linguistique th?orique. P., 1908 // BSLP. V XV 1907 – 1908.

Meillet 1912 – 1913 – MeilletA. [Рец. на:] Bally Ch. Le langage et la vie. G., 1913 // BSLP. V XVII. 1912 – 1913.

Meillet 1913 – Meillet A. Les langues dans l\'Europe nouvelle. Paris, 1917.

Meillet 1921 – Meillet A. Remarques sur la th?orie de la phrase // JPNP. oct.-nov., 1921.

Meillet 1926 – 1927 – MeilletA. [Рец. на:] Sechehaye A. Essai sur la structure logique de la phrase. Paris, 1926 // BSL. V 27. 1926 – 1927. №83.

Meillet 1926, 1936 – Meillet A. Linguistique historique et linguistique g?n?rale. T. I, II. Paris, 1926, 1936.

Meinong 1894 – Meinong A. Psychologisch-ethische Untersuchungen zur Wert-Theorie. Graz, 1894.

Melanges 1908 – M?langes de linguistique offerts а M. Ferdinand de Saussure. Paris, 1908.

Meringer 1895 – Meringer R. Versprechen und Verlesen. Eine psychologisch-linguistische Studie. Stuttgart, 1895.

Mounin 1968 – Mounin G. Ferdinand de Saussure ou le structuraliste sans le savoir. Paris, 1968.

Naert 1943 – Naert P. Sur la nature phonologique de la quantit? // CFS. 1943. № 15. P. 15 – 25.

Naville 1901 – Naville A. Nouvelle classification des sciences. Etudes philosophiques. 2-е ?d. Paris, 1901.

Paulan 1929 – Paulhan F. La double fonction du langage. Paris, 1929.

Pichon 1937 – Pichon E. La linguistique en France: Probl?mes et m?thodes // JPNP. № 34. Paris, 1937. P. 25 – 48.

Pichon 1940 – 1941 – Pichon E. Sur le signe linguistique, compl?ment а l\'article de M.Benveniste II AL. Vol. II. 1940 – 1941. P. 51 – 52.

Pottier 1965 – Pottier B. Structure fondamentale et structure complexe de la langue fran?aise // Actes du X-e Congr?s intern, de linguistique et philologie romanes. T. 1. Paris, 1965.

Pottier 1974 – Pottier В. Linguistique g?n?rale. Paris, 1974.

Prieto 1958 – Prieto L. D\'une asym?trie entre le plan de l\'expression et le plan du contenu de la langue // BSLP. T. 53. 1958. № 1. P. 86 – 95.

Prieto 1960 – Prieto L. A propos de la commutation // CFS. 1960. № 17. P. 55 – 63.

Prieto 1964 – Prieto L. Principes de noologie. Fondements de la th?orie fonctionnelle du signifi?. La Haye, 1964.

Prieto 1965 – Prieto L. Fonction et ?conomie // La linguistique. Paris, 1965. № 1. P. 3 – 31; № 2. P. 1 – 66.

Prieto 1966 – Prieto L. Messages et signaux. Paris, 1966.

Prieto 1975a – Prieto L. Etudes de linguistique et de s?miologie g?n?rale. Gen?ve, 1975.

Prieto 1975b – Prieto L. Pertinence et pratique. Essai de s?miologie. Paris, 1975.

Prieto 1981 – Prieto L. Le sens comme but de l\'acte de parole // CFS. 1981. №35. P. 53 – 64.

Prieto 1982 – Prieto L. Langue et parole sur le plan du contenu // CFS. 1982. №36. P. 131 – 143.

Prieto 1984 – Prieto L. Caract?ristique et dimension. Essai de d?finition de la syntaxe // CFS. 1984. № 42. P. 25 – 63.

Prieto 1989 – 1995 – Prieto L. Saggi di Semiotica. II sull\'arte et sue soggetto. T. I – III. Parma, 1989 – 1995.

Raggiunti 1982 – Raggiunti R. Problemi filosofici nelle teorie linguistichedi Ferdinand de Saussure. Rome, 1982.

Redard 1982 – Redard G. Bally disciple de Saussure // CFS. 1982. № 36. P. 3 – 23.

Riffater 1962 – Riffaterre M. The Stylistic Function // Proceedings of the 9-th International Congress of Linguistics. 1962.

Rogger 1942 – Rogger R. [Рец. на:] Sechehaye A. Les trois linguistiques saussuriennes. VR. 1940. V. 5 // Zeitschrift f?r romanische Philologie. Bd. 62. 1942. P. 98 – 106.

Rogger 1954 – Rogger R. Langue – parole und die Aktualisierung // Zeitsch. f?r romanische Philologie. Bd. 70. H. 5/6. 1954. P. 341 – 375.

Rossi 1977 – Rossi M. L\'intonation et la troisi?me articulation // BSL. T. 72. № 1. Paris, 1977. P. 55 – 68.

Rozwadowsky 1924 – Rozwadowsky J. Les t?ches de la linguistique // BSL. Vol. 25. F. 3. 1924. № 78.

Ruwet 1967 – Ruwet N. Introduction а la grammaire g?n?rative. Paris, 1967.

Sandmann 1950 – Sandmann M. Subordination and coordination // Archivum linguisticum. Vol. 2. F. 1. 1950.

Sandmann 1954 – Sandmann M. Subject and Predicate. Contribution to the theory of Syntaxe. Edinburgh, 1954.

Saussure 1957 – Saussure F. de. Cours de linguistique g?n?rale (1908 – 1909). Introduction (d\'apr?s les notes d\'?tudiants), publi? par R. Godel // CFS. 1957. № 15. P. 3 – 103.

Sechehaye 1908a – Sechehaye A. Programme et m?thodes de la linguistique th?orique. Psychologie du langage. Paris; G., 1908.

Sechehaye 1908b – Sechehaye A. La stylistique et la linguistique th?orique // M?langes de linguistique offerts а F. de Saussure. Paris, 1908. P. 155 – 187.

Sechehaye 1914 – Sechehaye A. Les regies de la grammaire et la vie du langage // Germ.-Romanische Monatsschrift. Vol. 1. H. 5 – 6. 1914. P. 288 – 303, 341 – 351.

Sechehaye 1916 – Sechehaye A. La m?thode constructive en syntaxe // Revue des langues romanes. Vol. LIX. 1916. P. 44 – 76.

Sechehaye 1917 – Sechehaye A. Les probl?mes de la langue а la lumi?re d\'une th?orie nouvelle // Revue philosophique. Vol. 83. 1917. № 7. P. 1 – 30.

Sechehaye 1920 – Sechehaye A. Les deux types de la phrase // M?langes d\'histoire litt?raire et de philologie offerts а M. Bernard Bouvier. G., 1920. P. 215 – 232. (Перепечатано в: CFS. 1944. № 4. P. 7 – 22. Цит. по CFS).

Sechehaye 1921 – Sechehaye A. Locutions et compos?s // JPNP 1921. P. 654 – 675.

Sechehaye 1926 – Sechehaye A. Essai sur la structure logique de la phrase. Paris, 1926.

Sechehaye 1927 – Sechehaye A. L\'?cole genevoise de linguistique g?n?rale // Indogerm. Forschungen. Vol. XLIV. 1927. № 44. P. 217 – 241.

Sechehaye 1930 – Sechehaye A. Les mirages linguistiques // JPNP. XXVII. 1930. P. 337 – 366.

Sechehaye 1933 – Sechehaye A. La pens?e et la langue ou comment concevoir le rapport organique de l\'individuel et du social dans le langage? // Psychologie du langage. P., 1933. (Перепечатано в: CFS. 1944. № 4. P. 26 – 52. Цит. по CFS).

Sechehaye 1939 – Sechehaye A. Evolution organique et ?volution contingentielle // M?langes de linguistique offerts а Ch. Bally. G., 1939. P. 19 – 29.

Sechehaye 1940 – Sechehaye A. Les trois linguistiques saussuriennes // VR. 1940. Vol. V P. 1 – 48.

Sechehaye 1940 – 1941 – Sechehaye A. (en collab. avec. Bally Ch., Frei #.). Pour l\'arbitraire du signe // AL.V 3,11. 1940 – 1941. P. 165 – 169.

Sechehaye 1941a – Sechehaye A. La soci?t? genevoise de linguistique // Schweizerische Hochschulzeitung. Revue universitaire suisse. Drittes hef. XV. Jahrgang. Zurich, Aug. Sept., 1941.

Sechehaye 1941b – Sechehaye A. Les classes de mots et l\'imagination // CFS. 1941. №1. P. 77 – 88.

Sechehaye 1942 – Sechehaye A. De la d?finition du phon?me а la d?finition de l\'entit? de langue // CFS. 1942. № 2. P. 45 – 55.

Sechehaye 1944 – Sechehaye A. La m?thode constructive en grammaire et son application // CFS. 1944. № 4. P. 23 – 25.

Segre 1963 – Segre C. Nota introduttiva // Bally Ch. Linguistica generale e linguistica francese. Milan, 1963. P. 11 – 35.

Segre 1985 – Segre C. In memoriam Andre Burger // CFS. 1985. № 39. P. 3 – 8.

Seuren 1998 – Seuren P. A. Western linguistics. A historical introduction. Blackwell, 1998.

Simone 1975 – Simone R. Th?orie et histoire de la linguistique // Historiographia linguistica. Vol. 2. № 3. Amsterdam, 1975. P. 353 – 378.

Slusareva 1963 – Slusareva N. Quelques considerations des linguistes sovi?tiques а propos des id?es de F. de Saussure // CFS. 1963. № 20. P. 23 – 46.

Sollberger 1953 – Sollberger E. Note sur l\'unit? linguistique // CFS. 1953. № 11. P. 45 – 46.

Sperber 1914 – Sperber H. Uber den Affekt als Ursache der Sprachver?nderung. Halle, 1914.

Spitzer 1929, 1930 – Spitzer L. Meisterwerkederromanischen Sprachwissenschaft. I. M?nchen, 1929; II. M?nchen, 1930.

Spitzer 1966 – Spitzer L. Critica stilistica e semantica storica. Bari, 1966.

Starenburg 1952 – Starenburg C. La terminologie de l\'Essai sur la structure logique de la phrase // Lingua. Vol. 3. 1952. № 2. P. 173 – 192.

Stelling-Michau 1956 – Stelling-Michaud S. Serge Karcevsky (notice biographique) // CFS. 1956. № 14. P. 5 – 8.

Strohmeyer 1910 – Strohmeyer F. Der Stil der franz?sischen Sprache. Berlin, 1910.

Tesniere 1959 – Tensni?re L. El?ments de syntaxe structurale. P., 1959.

Terracini 1957 – Terracini B. Conflitti di lingue et di cultura. Venezia, 1957.

Togeby 1951 – Togeby. K. Structure immanente de la langue fran?aise // Travaux du Cercle linguistique de Copenhague. 1951. V 6.

Trnka 1964 – Trnka B. On the linguistic sign and the multiple organisation of language // TCLP Vol. 1. 1964. P. 33 – 40.

Ullman 1959 – Ullman S. The Principles of Semantics. Glasgow; Oxford, 1959.

Vaucher 1925 – Voucher G. Le langage affectif et les jugements de valeurs. P., 1925.

Vendryes 1902 – Vendryes J. Reflexions sur les lois phon?tiques // M?langes A. Meillet. P., 1902.

Vendryes 1966 – Vendryes J. Charles Bally // Portraits of linguists. Vol. 2. Bloomington; London, 1966. P. 188 – 201.

Vinay, Darbelnet 1958 – Vinay J., Darbelnet J. Stylistique compar?e du fran?ais et de l\'anglais. Paris, 1958.

Vossler 1904 – Vossler K. Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft. Heidelberg, 1904.

Vossler 1905 – Vossler K. Sprache als Sch?pfung und Entwicklung. Heidelberg: Winter, 1905.

Vossler 1929 – Vossler K. Frankreichs Kultur und Sprache. Heidelberg, 1929.

Wagner 1947 – Wagner R. L. Introduction а la linguistique fran?aise. Lill; Geneve, 1947.

Wartburg 1946 – Wartburg W. Probl?mes et m?thodes de la linguistique. Paris, 1946.

Weisgerber 1926 – Weisgerber L. Das Problem der inneren Sprachform // Germ.-Rom. Monatsschrift, 1926.

Weigerber 1973 – Weisgerber L. Zweimal Sprache. D?sseldorf: Schwann, 1973.

Wells 1947 – Wells R. De Saussure\'s System of Linguistics // Word. № 3. 1947. P. 1 – 31.

Wibl? 1946 – 1947 – Wibl? E. Charles Bally. Albert Sechehaye (n?crologue) // VR. Vol. 9. 1946 – 1947. № 1 – 2.

Wunderli 1972 – Wunderli P. Zur Geltung des Linearit?tsprinzip bei Saussure//VR Vol. 31. 1972.

Wunderli 1976 – Wunderli P. Saussure als Schuler Sechehaye? //Amsterdam Studies in the Theory and History of Linguistic Science. Vol. 9. Amsterdam, 1976.

Wundt 1911 – 1912 – Wundt W. V?lkerpsychologie. Bd. I. Die Sprache. Leipzig, 1911 – 1912.

Zawadovski 1959 – Zawadovski L. The so-called relative motivation in language // Omagiu lui Iorgan Iordan. Bucarest, 1959. P. 927 – 937.

Zeichen 1961 – 1964 – Zeichen und system der Sprache. Ver?ffentlichung des I Internationalen Symposium in Erfurt. 3 vol. Berlin, 1961 – 1964.

Условные сокращения

ВЯ – Вопросы языкознания

ЛЭС – Лингвистический энциклопедический словарь

ФН – Филологические науки

AL – Acta linguistica

BSLP – Bulletin de la Socie?t? de linguistique de Paris

CFS – Cahiers Ferdinand de Saussure

FM – Le fran?ais moderne

JPNP – Journal de Psychologie normale et pathologique

MSLP – M?moires de la Soci?t? de linguistique de Paris

TCLP – Travaux du Cercle linguistique de Prague

VR – Vox Romanica

ZPhon – Zeitschrift f?r Phonetik und Allgemeine Sprachwissenschaft

Примечания

1

Не такой, как о ней писал С. Д. Кацнельсон: «История языкознания – это персонифицированная и драматизированная теория языка, в которой каждое научное понятие и теоретическое положение снабжено языком с указанием лиц, дат и конкретных обстоятельств, связанных с их появлением в науке» [Кацнельсон 1980].

2

Или не знают, как совершенно справедливо отмечает Н. А. Слюсарева [Слюсарева 1969: 216].

3

«Если речь – индивидуальное использование кода языка, то клад языка, находящийся в мозгу, образован в свою очередь из речи» [Godel 1957: 155].

4

«...синхронический аспект превалирует над диахроническим, так как для говорящих только он – подлинная и единственная реальность. Это же верно и для лингвиста: если он примет диахроническую перспективу, то увидит отнюдь не язык, а только ряд видоизменяющих его событий» [Соссюр 1977: 123].

5

Цит. по: [Слюсарева 1969: 92].

6

Термин предложен Н. А. Слюсаревой [Слюсарева 1971: 63].

7

Говоря словами А. Фрея, «последующие поколения всегда будут перед ними в неоплатном долгу за то, что они действительно взяли на себя ответственность воссоздать слово Учителя, и за то, как они это сделали» [Фрей 2006: 75].

8

Московские лингвисты проявляли большой интерес к статье Сеше, поскольку в это время в Москве было всего 2 – 3 экземпляра «Курса общей лингвистики», а познакомиться с учением Соссюра хотели многие [Тоддес, Чудакова 1981: 235].

9

Согласно Соссюру, «любая структура, любая система, предполагающая элементы в их современном состоянии, есть грамматика» [Engler 1968с: 26].

10

Слово «знак» Сеше употребляет в нескольких, не всегда совместимых значениях: конкретный элемент выражения, двусторонний абстрактный элемент (совпадение со знаком у Соссюра), который он отождествляет с символом; экспрессивная сторона b , соотносимая с содержанием а .

11

Л. Ельмслев полагал, что термин «символ» следовало бы использовать, когда между понятием и знаком существует внутреннее сходство, отношение «изоморфизма» (например, серп и молот – это символ союза рабочих и крестьян, весы – символ правосудия и т. п.). В отношении к языку символами можно называть, по его мнению, только звукоподражательные элементы [Ельмслев 1960].

12

Следует заметить, что даже популяризируя положения учения Соссюра, Сеше избегал термины «означающее» и «означаемое». Он использовал слово «знак» для обозначения выражения и «понятие» – для содержания. «Как звуковые знаки языка, так и понятия, которые они представляют, существуют только в силу различий, которые можно констатировать между звуковыми знаками, с одной стороны, и понятиями, – с другой» [Sechehaye 1917: 16].

13

Сравнение с алгеброй, возможно, восходит к Соссюру: «Язык – это, так сказать, такая алгебра, где имеются лишь сложные части системы» [Соссюр 1977: 154].

14

«Главная задача этой дисциплины – обосновать существование фонологической системы, а это значит исследовать проблему морфологического характера...» [Сеше 2003а: 130].

15

Составной частью грамматики считали фонологию И. А. Бодуэн де Куртенэ и Н. С. Трубецкой. Фонетику как особую языковедческую дисциплину, смежную с грамматикой и лексикологией, рассматривали Л. В. Щерба и В. В. Виноградов.

16

Анри Амиель (Henri Amiel) (1821 – 1881) – швейцарский франкоязычный писатель.

17

П. Вундерли высказал предположение, что этот термин заимствован Соссюром у Сеше из его работы «Программа и методы теоретической лингвистики» [Wunderli 1976].

18

Подобную точку зрения Э. Бюиссенс называл «функциональной» [Buyssens 1943: 138].

19

До и при Соссюре попытки разграничения синхронии и диахронии были предприняты такими учеными, как О. Конт, Г. Шухардт, Г. Парис, Т. Масарик, Г. Пауль, И. А. Бодуж де Куртенэ, Н. В. Крушевский, В. А. Богородицкий. Кернер полагает, что Соссюр воспринял это разграничение от Пауля, в то же время он также был знаком с трудами Крушевского [Koerner 1973: 108, 285].

20

Впоследствии наиболее четко и последовательно положение о системности в диахронии было сформулировано в «Тезисах Пражского лингвистического кружка»: «...диахроническое изучение не только не исключает понятия системы и функций, но, напротив, без учета этих понятий является неполным» [Тезисы 1965: 124].

21

В. А. Звегинцев справедливо отмечал: «...различие между синхронией и диахронией есть прямое производное от кардинального разграничения между языком и речью» [Звегинцев 1963: 135].

22

В «Курсе» [Соссюр 1977: 131] издатели включили речь наряду с языком в речевую деятельность.

23

«Органический» у Сеше означает «внутриязыковой».

24

Имеется в виду место из «Курса»: «...язык необходим, чтобы речь была понятна и производила все свое действие, речь в свою очередь необходима для того, чтобы установился язык; исторически факт речи всегда предшествует языку» [Соссюр 1938: 24]. Р. Годель считает, что слова «исторически факт речи всегда предшествует языку» вставлены издателями [Godel 1957: 148 – 149].

25

В хрестоматии по истории языкознания В. А. Звегинцева эта схема воспроизведена неточно [Сеше 1965: 64].

26

«...диахроническое изучение не только не исключает понятия системы и функций, но, напротив, без учета этих понятий является неполным» [Тезисы 1965: 124].

27

А. Фрей показал, что инновация в языке не обязательно бывает «ошибкой», неправильной формой. Многие образования, отвечающие потребностям в коммуникации, соответствуют данной системе языка [Frei 1929: 32].

28

Вопрос о способах конкретизации понятий привлекал Г. Пауля. Описывая два вида значений слова – узуальное и окказиональное, Пауль говорит, что первое из них абстрактно и становится конкретным при переходе во второе. Для осуществления этого перехода язык располагает определенными специальными словами. К ним Пауль относит указательные, личные и притяжательные местоимения, указательные наречия и т. п. Помимо этого Пауль перечисляет и ряд других средств конкретизации: ситуация, контекст, уточняющее определение [Пауль 1960: 95]. Чтобы выразить отношение целого и части в самом общем виде, достаточно, писал Потебня, поместить их обозначения рядом без указания на специфический характер отношений между ними. Но часть в данном случае – не только часть целого, но еще и «непосредственно действующая вещь», а целое упоминается здесь лишь в целях актуализации части по вещи, которой она принадлежит [Потебня 1968: 209].

29

Неповторимое своеобразие собственных слов, отмечает С. Д. Кацнельсон, заключается в том, что «признак, по которому они выделяют объект, является признаком внешним, своего рода меткой или клеймом, нанесенным на объект извне с целью его индивидуализации» [Кацнельсон 1972: 165]. Потребность в актуализации появляется лишь тогда, когда имя собственное приобретает нарицательное значение, обозначая группу объектов, носящих одинаковое имя. Напр.: в комнату вошли два Петра, Петя Большой и Петя Маленький.

30

Ср. также высказывание Сеше: «Традиционное понятие слова является одним из самых неопределенных и вводящих в заблуждение». Так же как и Балли, Сеше противопоставляет традиционному понятию слова понятия «семантема» или «лексическое ядро» и «морфема» (или формативный элемент) [Sechehaye 1930: 348].

31

Развивая эти идеи Балли, В. Г. Гак предлагает различать три плана: а) семантему – лексический знак без грамматического оформления; march -; б) слово – виртуальный знак = лексический знак + грамматический класс со всеми принадлежащими ему формами: 1) march – n. ( une ) marche , ( des ) marches ; 2) march – v. ( je ) marche , ( tu ) marches , marchons ! ( il ) marchait и т. д.; в) синтаксическую молекулу – актуализованный знак = слово в одной из своих форм + грамматические элементы актуализации: 1) une marche , la marche ; 2) je marche , marchons ! il ne veut pas marcher и т. д. Понятие синтаксической молекулы, разработанное Балли в самом общем виде, отмечает В. Г. Гак, представляется излишним, так как существуют такие понятия, как «синтаксическая форма слова», «член предложения» и «синтаксическая группа» [Gak 1974: 100].

32

Карцевский понимал местоимения (детерминативы в его терминологии) в широком смысле: «Детерминативы (или местоимения) образуют глубокий слой, который простирается над всей системой языка. Есть детерминативы существительные (кто), прилагательные (какой), наречия (когда), союзы, междометия (эй!), глагол “быть” также является детерминативом... Детерминативы составляют отдельную систему, связанную непосредственно (личные местоимения) или опосредственно (вон, вон) с понятием говорящего лица. Они служат для актуализации идей, выраженных обычными словами, согласуя их с конкретной реальностью» [Архив С. Карцевского в Институте русского языка РАН. Папка № 5: 46].

33

«Странно, – писал А. М. Пешковский, – что автор называет глагол “быть” местоименным» [Пешковский 1928: 57].

34

Наиболее отчетливо понимание С. Карцевским внутренней организации семиологического механизма языка сформулировано в его выступлении на II Международном лингвистическом конгрессе в Женеве [Karcevsky 1933].

35

Этот термин был предложен Сеше в работе «Программа и методы теоретической лингвистики» для классификации лингвистических дисциплин с целью установления своеобразной субординации. При таком подходе, согласно Сеше, должны соблюдаться следующие условия (принципы): 1) принцип абстрактности; 2) природный характер объекта; 3) более сложный и часто более конкретный характер подчиненных дисциплин [Sechehaye 1908a].

36

С точки зрения Карцевского, фонема также характеризуется двуплановостью. Идея двух сторон фонемной функции разрабатывалась не только в рамках Женевской школы. Существует целый ряд иных фонологических концепций, в той или иной мере опирающихся на этот тезис [А. В. де Грот, Е. М. Уленбек, В. Хаас, С. И. Бернштейн и др.].

37

Вслед за Балли синтагмами Карцевский называл все виды комбинаций определяющего и определяемого [Карцевский 1928а: 25].

38

Такое понимание фонемы, отмечает А. А. Реформатский, близко Московской фонологической школе [Реформатский 1970: 72].

39

«Мы убеждены, что для объяснения части надо исходить из целого, а не наоборот. Мы должны поместить фразу и фонологию в общую систему языка, а не рассматривать их сами по себе. Впрочем, известно, насколько мы еще далеки от синтетического взгляда на язык» [Karcevsky 1931: 227].

40

Возражая А. А. Шахматову и ссылаясь на Риккерта и Ерузалема, Карцевский утверждал, что «предикативная расчлененность» есть результат некоего ослабленного вмешательства лица говорящего в установление отношения между представлениями [Карцевский 1927: 149].

41

Сходное понимание роли интонации имеет место также у А. М. Пешковского и К. Бооста. Структурные типы интонации выделял Ш. Балли [Bally 1941a] и женевский лингвист младшего поколения Ф. Кан: мелодия является составляющей означаемого и служит для выражения разных коммуникативных намерений [Kahn 1969].

42

А. Мартине трактует дихотомию языка и речи как код и сообщение, причем код понимается как организация, на основе которой возможно составление сообщения. Смысл сообщения распознается на основе сопоставления его единиц с кодом. Р. Якобсон, также связывая дизъюнкцию языка и речи с дизъюнкцией кода и сообщения, отождествляет эти две пары категорий, т. е. утверждает, что отношение язык-речь полностью изоморфно отношению код-сообщение (язык есть совокупность иерархических организованных кодов или субкодов) [Zeichen. Bd. II: 50 – 56].

43

В переводе под редакцией А. А. Холодовича слова «сближения, которые освящены языком» опущены [Соссюр 1977: 99 – 100].

44

Впервые это понятие было сформулировано в 1736 г. философом Кристианом Вольфом, до него оно встречается у Лейбница [Frei 1974: 1237].

45

Это явствует, например, из замены двух особенностей знака – произвольности и условности, которые были установлены еще до Соссюра, – на одну, так как условность как раз предполагает связь с предметом его имени [Слюсарева 1975: 41].

46

Проблему транспозиции Балли затрагивал во многих своих работах. Он считал, что транспозиция имеет место каждый раз, когда знак, не утрачивая значимости, которая вытекает из его принадлежности к определенной категории, играет роль знака, принадлежащего к другой категории, например, транспозиция существительного в прилагательное, прилагательного в наречие или употребление таких эквивалентных грамматических оборотов, как Pyrrhus d?clare aimer Andromaque или qu’il aime A либо son amour pour A . Следует различать два типа транспозиции. В случае перехода одних частей речи в другие она является регулярной, а в наших примерах с субституцией – окказиональной.

47

По этому поводу Р. Энглер заметил, что «трудно уточнить смысл произвольности и мотивированности, основываясь на зыбкой почве интонации» [Engler 1964: 30 – 31].

48

На полях рукописей Соссюра рукой Балли было приписано: «...фактически Соссюр нигде не определил значение» [Engler 1967: 261].

49

Против отождествления означаемого и значимости выступал Э. Бюиссенс, предлагая наряду с ценностью выделять в означаемом – десигнат – то, что в означаемом составляет связь с действительностью. Бюиссенс подчеркивал особую важность десигната по сравнению со значимостью, так как на нем основывается коммуникация [Buyssens 1960а: 408]. При всем их различии точки зрения Балли и Бюиссенса сближает стремление рассматривать проблему произвольности знака в ракурсе коммуникативного использования языковых средств.

50

Ср. высказывание Бюиссенса: «значимость элемента зависит от наличия других элементов; Таким образом, ценность одного и того же элемента должна варьироваться от системы к системе» [Buyssens 1960а: 404].

51

Напомним, что, по Соссюру, концептуальная значимость зависит от наличия в системе языка синонимов и других слов, связанных по смыслу [Соссюр 1977: 148].

52

Мотивированность слова является универсальным явлением в языках, и некоторые лингвисты видят в степени мотивированности важный типологический показатель семантической системы в языке. С. Ульман, например, полагает целесообразным для определения степени мотивированности произвести сравнительный подсчет мотивированных и немотивированных слов в словарях и текстах [Ульман 1970: 255, 257].

53

С. Ульман считает, что немотивированность, произвольность господствует во французском языке [Ulmann 1959].

54

Такой подход к типологической характеристике языков был применен на практике французским лингвистом А. Мальбланом для сравнения французского и немецкого языков [Malblanc 1961: 455].

55

На основе исследования словарей В. Г. Гак пришел к противоположным выводам: возрастание произвольности знака не является специфической чертой французского языка [Гак. 1967: 189].

56

Примечательно, тем не менее, что во многих языках междометия, выражающие презрение или отвращение, воспринимаются как мотивированные: фр. fi , нем. pfui , швед. fy , usch и др.

57

Имеется в виду статья «Теория и критика соссюровского принципа: произвольность знака» [Engler 1962]. К словам Кернера можно было бы добавить: и в других работах как самого Энглера, так и других представителей Женевской школы – Р. Годеля и Р. Амакера.

58

Возражая А. М. Пешковскому и Ф. Брюно, Карцевский выступал против понимания синонимов и омонимов как изолированных уголков словаря. «Синонимия и транспозиция (перенос значения) есть основной факт всей языковой системы. Можно так сформулировать: любое языковое значение может быть выражено иным способом, чем тот, который мы имеем в данном конкретном случае. Это и есть скрещение синонимии» [Карцевский 1928б: 44 – 45].

59

Карцевский выделял в «полном» знаке семиологические значимости (соответствуют лексическим значениям) и формальные значимости (соответствуют грамматическим значениям). К последним Карцевский относил род, число, падеж, время и т. д.

Карцевский также ставил вопрос о природе слова, которое он определял с функциональной точки зрения как «полный» знак, объединяющий в своем составе семантические и формальные значимости. Формальные значимости (род, число, падеж, вид, время и т. д.) «остаются тождественными самим себе в любой ситуации» [Карцевский 1965: 88]. Семантическая значимость слова зависит от конкретного употребления слова в определенной ситуации. Это определение слова можно сравнить с пониманием слова Балли как «семантической молекулы», объединяющей семантему и грамматические актуализаторы.

60

Мы не можем согласиться с Г. П. Мельниковым, который противопоставляет учение об асимметрическом дуализме лингвистического знака Карцевского теории произвольности языкового знака Ф. де Соссюра [Мельников 1971].

61

Оригинальная формулировка Соссюра гласит: «...последовательность звуков, которая образует соответствующий акустический образ». Составители «Курса» Балли и Сеше допустили неточность. Уточнение было сделано Р. Энглером [Engler 1962: 36].

62

Н. А. Слюсарева, обратившая внимание на этот факт, подчеркивает, «что соссюровское сравнение, выпущенное в каноническом тексте, должно занять достойное место в науке о языке» [Слюсарева 1969: 318 – 319].

63

Ср. высказывание Балли: «...язык наследуется через социальную среду, противиться воздействию которой ребенок не может. С языком необходимо считаться и принимать его таким, каков он есть» [Балли 2003: 169].

64

Природа и задачи языковой политики были ясны многим отечественным языковедам уже в 20 – 30-е гг. XX в. В работах Г. О. Винокура, Л. П. Якубинского, Е. Д. Поливанова, В. М. Жирмунского мы находим этому прямое подтверждение. С именами этих лингвистов связаны наиболее интенсивные процессы языкового строительства, имевшие когда-либо место в истории.

65

«Сознательное построение речи, – писал Г. О. Винокур, – и есть то, что заслуживает быть названным культурой речи ». «...путь к культуре речи ведет через подлинное научное, а не абстрактно-прагматическое знание» [Винокур 1929: 88, 89].

66

«...культурная речь есть речь не только сознательная и умелая, но и непосредственно влияющая на развитие языка», – подчеркивал Г. О. Винокур [Винокур 1929: 91].

67

В 70-х годах XIX в. младограмматики утверждали, что всякий литературный язык – явление искусственное, оранжерейное, т. е. его создают сами люди. Литературный язык противопоставлялся общенародному языку как явлению естественному, стихийному.

68

Еще в одной из своих ранних статей Балли писал: «...по нашему мнению, норма – это разговорный язык» [Bally 1912: 134 – 135].

69

Ср. также сходную точку зрения А. М. Пешковского: «В языке “все течет”, так что то, что вчера было “правильным”, сегодня может оказаться “неправильным”, и наоборот» [Пешковский 1965: 292].

70

«Ошибки не делают по своей прихоти: неправильности, по крайней мере, те из них, которые живучи и успешно противостоят порицаниям пуристов, объясняются чаще всего глубокими тенденциями развития языка вообще или конкретного языка» [Bally 1935: 42].

71

«Грамматист, устанавливая выбор, основывается на своем сознании говорящего субъекта» [Sechehaye 1916: 65].

72

Традиция трактовать норму как образец до сих пор свойственна работам по культуре речи.

73

Двучленное деление психических процессов на интеллектуальные и аффективные было распространено в философии XVII – XVIII вв.

74

Э. Леви, основываясь на психоанализе, пытался объяснить возрастными особенностями определенное своеобразие произведений Гете, относящихся к позднему периоду его творчества [Lewy 1913].

75

Ф. Финк сделал попытку классификации языков мира по темпераментам говорящих на них народов [Fink 1901].

76

Бэкон Фр . Соч.: в 2 т. М., 1977. Т. I. C. 318 – 319.

77

Если не считать статьи Д. Н. Введенского «Критический анализ учения Ш. Балли о языке как эмоциональном явлении» [Введенский 1965], учение Балли о соотношении и роли интеллектуального и аффективного факторов в языке совершенно не получило освещения в нашей лингвистической литературе. Само неудачное название статьи Д. Н. Введенского может ввести читателя в заблуждение: Балли разрабатывал учение не о «языке как эмоциональном явлении», а о «способности», функции языка выражать оценочное, личностное отношение к той или иной информации.

78

Балли употребляет термины «субъективное», «эмоциональное», «аффективное» недифференцированно.

79

Сходные мысли выказывал С. Карцевский, определявший диалог, как свое образную «дуэль» между говорящим и слушающим [Karcevsky 1941].

80

Пражский лингвистический кружок. М., 1967. C. 24 – 25.

81

«Чаще всего наша мысль складывается одновременно из логической идеи и чувства . И хотя эти два элемента могут соединяться в самых различных пропорциях, все же с точки зрения практического использования можно утверждать, что в каждом данном случае преобладает что-нибудь одно: или логическое восприятие или чувство. Наша мысль постоянно стремится к тому или другому полюсу, никогда не достигая их полностью; следовательно, в одних случаях она будет иметь логическую доминанту, а в других – эмоциональную » [Балли 1961: 182].

82

«Не отвергая основной идеи Балли, мы все же спрашиваем себя: не преувеличивает ли он в пылу прозелитизма?» [Meillet 1913: 182].

83

Еще в одной из своих ранних статей Сеше писал, что в самом языке интеллектуальное и аффективное тесно между собой связаны, и их разграничение представляет собой научную абстракцию [Sechehaye 1908b: 168].

84

Можно отметить противоречие в рассуждениях Балли: с одной стороны, в рамках соссюровской дихотомии «язык» – «речь» «аффективный язык» занимает периферийную область по отношению к «языку», а с другой стороны, – Балли настаивает на примате аффективного фактора в речи.

85

Отражательный характер эмоций и чувств убедительно показывает, в частности, Г. Х. Шингаров, основываясь на данных таких наук, как нейрофизиология, психология, кибернетика и др. [Шингаров 1971].

86

«Сама мысль и ее языковая форма, – писал Г. Клаус, – обладают субъективным аспектом, и этот субъективный аспект находится в связи с эмоциями индивида, который порождает мысль и объективирует ее с помощью определенных языковых средств. Эти эмоции выражают отношение индивида к окружающей его среде, его потребности, желания и т. д. ...Эти эмоции, безусловно, оказывают сильное влияние на мышление и язык – а именно не только на мышления и язык индивида, но и на социальные группы и слои» [Клаус 1967: 120].

87

В статье, посвященной Женевской школе, А. Сеше делает замечание, что статьи Балли из сборника «Язык и жизнь» могли бы послужить предисловием к «Французской стилистике» и ко всем смежным работам автора [Sechehaye 1927: 220].

88

В то же время материалы рукописного научного фонда Балли, хранящегося в библиотеке Женевского университета, свидетельствуют о том, что Балли колебался относительно корректности этого термина. В письме от 27 июня 1915 г. своей русской студентке Аполлинарии Соловьевой, учившейся в Женевском университете в 1914 – 1915 гг., Балли высказывает сомнение по поводу целесообразности употребления термина «стилистика». «Лучше избегать термина “стилистика”, поскольку он не вполне ясен, особенно в вашем языке. Лучше просто говорить об изучении разговорного аффективного языка. Я иногда склоняюсь к мысли ввести термин “биолингвистика” (bios “жизнь”), исходя из того, что разговорный аффективный язык по своей природе тесно связан с реальной жизнью. Преимущество этого слова в том, что оно может употребляться как существительное и как прилагательное (биолингвистика, биолингвистические исследования). Я испытываю колебания относительно того, какой из двух терминов может быть признан более удачным» [Fr?ba-Reber 2001: 126].

89

BSL. 1909 – 1910. Т. XVI. Р. CXVIII.

90

Сам Балли не изучает звуки под стилистическим углом зрения. Стилистическое исследование звуковой стороны языка получило развитие в оригинальной работе П. Леона [L?on 1971].

91

А. Мейер приписывал все более заметные и глубокие сходства между европейскими языками независимо от их исторических связей умонастроению, которое он называл «чувством единства цивилизации» [Meillet 1926: 156].

92

Ср. также мнение А. В. Федорова: «Не преувеличивая той роли, которую Ш. Балли отводит понятию общности “европейского психического склада” ... все же нельзя не считаться с этим фактором» [Федоров 1965: 150].

93

А. Бине (1857 – 1911) является одним из видных представителей детской психологии, экспериментальной психологии и психологии мышления. Придерживаясь первоначально постулатов ассоциативной психологии, Бине в дальнейшем отверг их и выдвинул положение о безобразности мышления, считая процесс мышления оперированием общими схемами решения жизненно важных ситуаций [Binet 1922: 306 – 307].

94

Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. C. 405.

95

На этот факт указывает В. Вартбург [Wartburg 1963: 214].

96

Ш. Балли понимал «монорему» в более широком смысле: не только как высказывание с одним артикулируемым членом, но и как любое сложное выражение, в котором имеется только «новое» (повод), а «тему» приходится восполнять [Балли 1955: 62].

97

Ср. высказывание по этому поводу А. Мейе: «Одночленные фразы – нормальная вещь, и, несомненно, именно с них начинался язык. Лингвисты, занимающиеся теорией фразы, давно это подметили» (имеются в виду Шухардт и Вегенер. – В. К. ). «Одночленными фразами начинают говорить дети» [Meillet 1921: 610, 611].

98

Ср. точку зрения современной психологии: «В дошкольном возрасте постепенно происходит переход от ситуативной речи к речи контекстной ...ситуативная речь неразрывно связана с конкретной ситуацией, она не отражает полностью содержание речи в речевых формах, и ее содержание понятно собеседнику лишь в том случае, если он знает ситуацию, о которой ребенок рассказывает, и если ребенок сопроводил речь соответствующими жестами и интонациями... Контекстная речь понятна вне зависимости от учета данной ситуации, так как ее содержание раскрывается в самом контексте... Младшие школьники обычно не выходят за пределы ситуативной речи, что стоит в неразрывной связи с общим конкретным характером их мышления» [ Левитов Н. Д. Детская и педагогическая психология. М., 1960. C. 67].

99

Атрибутивные предложения предикативным противопоставлял В. Вундрт [Wundt 1912].

100

Сеше считает атрибутивные и предикативные формы условными по своей природе, ибо они организуются, по его мнению, только волей говорящих. Тем самым он подчиняет логику языка воле говорящего.

101

Человеческая речь, по мнению В. Вундта, представляет собой непосредственное развитие тех звуков, которые издает животное и которые обусловлены физиологическим или физическим состоянием последнего. В применении к человеку эта обусловленность трактуется как аффективная [Wundt 1912]. Человеческая речь, по Шухардту, возникла как «волевое проявление чувственных впечатлений», затем развивается логический аспект языка [Шухардт 1950: 238].

102

Ср. с мнением Г. Аммана, который полагал, что важнейшую роль в переходе однословных предложений в многочленные играет динамическое «напряжение», связывающее два первоначально самостоятельных элемента ( Ammann H. Die Menschliche Rede. II. Lahr, 1928. S. 93 и сл.).

103

Точка зрения о существовании генетической связи между сочинением и подчинением является весьма распространенной. «Большинство писавших по этому вопросу, – отмечает М. Зандман, – считали, что сочинение более древнее, чем подчинение, и что последнее постепенно развилось из первого... Общеизвестно, что детский язык и синтаксис наиболее древних средневековых языков отдают предпочтение сочинительным конструкциям по сравнению с подчинительными» [Sandman 1950: 25, 26]. Сам Зандман придерживался противоположной точки зрения. В. Вундт считал, например, что все примитивные языки проходят вначале стадию словесного соположения, соответствующую соположению представлений [Wundt 1912: 298]. Позднее Э. Лерх писал: «Формы подчинения всегда были новые, чем формы сочинения... Подобно детскому языку и всем примитивным языкам, старофранцузский язык также предпочитал соположение фраз их относительному подчинению» [Lerch 1925: 43].

104

Опора на факты детской речи при исследованиях генетического аспекта языка восходит к Штейнталю, который высоко оценивал такой подход для выяснения вопросов о возникновении и развитии языка у людей. Вундт, придававший большое значение детскому языку для историко-генетических исследований, в то же время предостерегал от увлечений в этом плане, так как дети усваивают готовый язык со слов их окружающих. Сама идея обращения к детскому языку встречается у Кондильяка и у главы идеологов Дестутта де Траси.

105

А. А. Потебня предикативным членом считал только какое-либо имя в именительном падеже, а имя в творительном падеже он называл дополнением [Потебня 1958: 111 – 112, 120].

106

Вопрос о соотношении сочинения и подчинения получил оригинальное развитие в работах другого представителя Женевской школы – С. Карцевского. Не отрицая разграничения сложносочиненных и сложноподчиненных предложений, Карцевский считал, однако, что оппозицию составляет не сочинение и подчинение, а подчинение и асиндетическая конструкция, причем оба синтаксических типа, т. е. сочинение и подчинение, пересекаются в бессоюзной конструкции: «...сочинение и бессоюзие сополагаются на горизонтальной линии, тогда как бессоюзие и подчинение располагаются по вертикали» [Karcevsky 1956: 39].

107

На этот факт обращает внимание М. Коэн [C ohen M. Выступление во время обсуждения доклада P. Pottier // BSL. 1949. T. 45. F. 1 (130). P. XVII – XVIII].

108

Группа, занимающаяся структурно-семиотическими исследованиями в области литературы, литературоведения и общей семиологии в русле идей Р. Барта, Ж. Лакана и М. Фуко. Помимо Ж. Женета в нее входят Ю. Кристева, Цв. Тодоров, Ф. Соллерс, Ж. Рикарду и др.

109

Проблемой несобственно-прямой речи занимались многие лингвисты: Э. Лорк, А. Тоблер, Э. Лерх, М. Липс, В. Гюнер, Л. Шпитцер, Н. Ю. Шведова и др.

110

И. А. Бодуэн де Куртенэ определял грамматику «как рассмотрение строя и состава языка (анализ языков)», включая в грамматику и фонологию [Бодуэн де Куртенэ 1963: 63 – 64]. Н. С. Трубецкой также считал фонологию частью грамматики. Фонетику как особую языковедческую дисциплину, смежную с грамматикой и лексикологией, рассматривали Л. В. Щерба и В. В. Виноградов.

111

Примечательно, что в своей последней работе Прието заменил термин «индикация» на «практику интерпретации индексов» [Prieto 1995], выделив тем самым роль адресата.

112

Течение в западноевропейской педагогике конца XIX – первой половины XX в., выступавшего с требованием радикального изменения организации системы, содержания и методов воспитания и обучения. Оно сыграло известную положительную роль в истории педагогики.

113

«Каковы бы ни были факторы изменяемости, – писал Соссюр, – действуют ли они изолированно или комбинированно, они всегда приводят к сдвигу отношения между означающим и означаемым » [Соссюр 1977: 107 – 108].

114

Преувеличение со стороны Балли роли аффективного в языке можно оправдать подчас скрытой полемикой с О. Есперсеном, который, наоборот, преувеличивал действие в языке «тенденции к коммуникации». Возражая Есперсену, Балли писал: «Между тем аффективность повсюду в разговорном языке взаимодействует с реальной жизнью, и она предопределяет изменения, отличные от тех, на которых настаивает “энергетика”, эти изменения дробят словарь, “приводят в беспорядок” синтаксис, так что можно сказать, что грамматика чувств – это борьба против грамматики» [Bally 1941b: 95].

115

Сходные высказывания можно обнаружить у Ж. Вандриеса [Вандриес 1937: 149 – 150].

116

Ср., например, высказывание Я. Розвадовского об экспрессивности в языке как об индивидуальной творческой силе говорящих: «Можно было бы утверждать, что стиль не является понятием исключительно лингвистического порядка, подлинный стиль стремится освободиться от оков, которые ему навязывает язык, т. е. от языковых условностей» [Rozwadowsky 1924: 113].

117

Подробно мы останавливались на этом вопросе в связи с мотивацией знака в речи (см. часть I, гл. III, § 2).

118

Вот как Лерх объясняет, почему французский язык иногда довольствуется первой частью отрицания ne ...pas . Конструкция без pas была распространена в старофранцузском, однако встречается все реже и реже по мере приближения к новейшему периоду. Причину Лерх видит в аффективности, имеющейся в первом случае (поэтому и ударение падает на глагол) и отсутствующей во втором (ударение переходит на pas ) [Spitzer 1930: 98].

119

Так называемая теория прогресса в языке была изложена Есперсеном в работах: Jespersen O. Progress in Language. London, 1909; Language. London, 1922; Efficiency in lincuistic change // M?moires de l’Acad?mie Royale de Danemark, XXVI. 4. 1941.

До Есперсена вопрос о прогрессе в языке ставил К. Фосслер. В развитии языка он выделял два главных момента: момент возникновения и абсолютного прогресса, или свободного индивидуального творчества, и момент относительного прогресса, или закономерного развития и взаимообусловленного творчества [Vossler 1905].

120

Оствальд Вильгейм (1853 – 1932) – немецкий физик и философ. Выдвинул идеи «энергетизма», в соответствии с которыми все явления природы сводились к видоизменениям энергии.

121

«Регулярность, ясность, лаконичность, стремление к наименьшему усилию, – писал Балли, – вот для Есперсена критерии прогресса, и мы спрашиваем себя, уж не мечтает ли он о том, что в будущем язык будет иметь такие же формы, как в эсперанто, идо или новиаль». Балли ставит вопрос: «Если бы цивилизованные языки в самом деле были бы простыми и регулярными, каким образом они смогли бы удовлетворять многочисленные интеллектуальные и чувственные потребности современного человека, а также все возрастающую сложность социальной жизни» [Bally 1941b: 95, 96].

122

«Развивающуюся во времени языковую форму можно сравнить с гармоникой, которая то растягивается, то сжимается» [Bally 1935: 76].

123

Вопрос об ускорении темпа жизни человеческого общества в новое время как факторе языковых изменений впервые был поставлен В. Вундтом ( Wundt W. V?lkerpsychologie Vol. 1. Гл. IV, § 5 «Tempo der Rede»).

124

«Теперь нет советского деятеля без “ибо”», – писал А. М. Селищев [Селищев 1928].

125

Бодуэн де Куртенэ И. А. Программа чтений по общему курсу языковедения в применении к ариоевропейским языкам вообще, а к славянским в особенности // [Бодуэн де Куртенэ. Т. II: 82].

126

Поливанов Е. Д. Где лежат причины языковой эволюции? [Поливанов 1968: 81].

127

Повышая языковую культуру ныне живущего поколения, мы в какой-то мере работаем и на будущее, поскольку семья продолжает оставаться важнейшей после школы языковой средой, в которой зарождается начало индивидуального языка и осуществляется первичная социализация индивида. «Для индивида начало его языка, – писал Бодуэн де Куртенэ, – равняется началу его развития» ( Бодуэн де Куртенэ А. И. Языкознание // [ Бодуэн де Куртенэ 1963.Т. II: 99].

128

Русский лингвист Д. Н. Кудрявский приблизительно в те же годы писал: «Ни в одной области знаний не замечается такой разницы между школьным и университетским преподаванием, как в области грамматики... Необходимо, чтобы преподаватели языка в средней школе уделяли больше внимания научным вопросам языкознания» [Кудрявский 1910]. Большое внимание объему, содержанию, научным принципам и месту курса русского языка в системе среднего образования было уделено I съездом преподавателей русского языка в военно-учебных заведениях в 1903 г. В работе съезда приняли участие такие видные лингвисты, как Ф. Ф. Фортунатов, А. М. Соболевский, И. А. Бодуэн де Куртенэ, А. А. Шахматов, Л. В. Щерба. Уместно напомнить тот факт, что видный лингвист и методист А. М. Пешковский поставил проблему преодоления разрыва между школьной и научной грамматиками как неотложную задачу лингвистической теории и практики еще в 1918 г. [Пешковский 1918]. Постоянную заботу о повышении научного уровня преподавателя русского языка и о сближении школьного и «университетского» курсов грамматики в научном отношении проявлял крупнейший отечественный лингвист Л. В. Щерба [Щерба 1947].

129

В нашей стране многие лингвисты и психологи обращали внимание на важность преподавания стилистики. Умение избирательно пользоваться наиболее уместными для данного высказывания языковыми средствами и другие умения стилистического плана А. А. Леонтьев называет «высшей математикой» речевой деятельности, которой необходимо специально обучать даже носителя данного языка [Леонтьев 1970: 10].

130

Стремясь изучать речь как компонент широкого комплекса, образуемого всеми видами коммуникативного поведения человека, Балли вместе с тем неправомерно ставил в один ряд жест и интонацию.

131

На важность изучения жестов обращали внимание и представители Пражской школы: «Следует систематически изучать жесты , сопровождающие и дополняющие устные проявления говорящего при его непосредственном общении со слушателем...» [Пражский лингвистический кружок. М., 1967. С. 25]. Исследования показали, что для успешности межкультурной коммуникации невербальные средства имеют не менее важное значение, чем вербальные [Кузнецов 2001: 38].

132

Эта особенность языковых знаков была определена А. Мартине как принцип двойного членения элементов языка.

Оглавление

Валерий Георгиевич КузнецовНаучное наследие Женевской лингвистической школы

ВВЕДЕНИЕ

ЧАСТЬ I РАЗВИТИЕ ПОЛОЖЕНИЙ ТЕОРИИ ЯЗЫКА Ф. ДЕ СОССЮРА

Глава I Женевская школа: истоки научной проблематики и теоретические принципы

Глава II Дихотомия языка и речи: системоцентрический и текстоцентрический подходы

Глава III Развитие принципа произвольности языкового знака

Глава IV Развитие принципа линейности языкового знака

Глава V Вопросы внешней лингвистики

ЧАСТЬ II САМОСТОЯТЕЛЬНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ ИССЛЕДОВАНИЙ. ОТ СОССЮРА К ФУНКЦИОНАЛИЗМУ

Глава I Роль и соотношение в языке интеллектуального и аффективного

Глава II Грамматическое учение Женевской школы

Глава III Семиологическая концепция Л. Прието

Глава IV Язык – человек – общество

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Место Женевской школы в истории языкознания. Актуальность ее научного наследия для современной лингвистики

ЛИТЕРАТУРА

Условные сокращения

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно