Пространства протеста. Московские митинги и сообщество горожан

Алексей Левинсон
Пространства протеста. Московские митинги и сообщество горожан

Период с декабря 2011-го по сентябрь 2012 года, который мы собираемся обсуждать, вместил в себя ряд событий, происходивших в основном в Москве, но получавших отклик во всей стране. Речь идет о митингах и шествиях граждан, возмущенных фальсификациями на выборах и другими действиями федеральной власти. Политическое значение этих событий очень велико, и ему справедливо было уделено значительное внимание политиков, обозревателей, общественности. Представляется меж тем, что у митингов протеста и очень важное социокультурное измерение.

Протестное движение в Москве – это цепь событий, которые мы хотели бы представить как процесс, протекавший в трех пространствах. Главное внимание мы намерены уделить городскому публичному пространству, но сперва придется затронуть пространство интеллектуальное и пространство социальное. Мы будем говорить по преимуществу о происходившем в пространствах Москвы, но по сути эти события имеют российский масштаб и общенациональное значение. Они происходили прежде всего в Москве именно потому, что Москва – центр интеллектуальной, социальной и публичной жизни страны. Так она исполняет свою функцию столицы. Нет ничего хорошего в суперконцентрации этих функций и соответствующих ресурсов всего российского общества в одном городе, но эта концентрация является фактом. Из-за этого московские события становятся значимыми для всей страны. Общенациональное значение акций в Москве было подчеркнуто и характером реакции на них. Действия властей в ответ на выступления москвичей лишь вначале были локальными, сосредоточенными в столице. Но затем принятые Федеральным собранием законы о массовых мероприятиях ужесточили политический режим во всей стране.

В интеллектуальном пространстве

Период массовой активности на площадях и улицах городов был периодом небывалой активности в Интернете. В данном случае мы имеем в виду не столько информационно-мобилизационную роль социальных сетей, сколько генерацию идей, обмен этими идеями, рост интеллектуального уровня и серьезности дискурсов. Над уровнем обсуждения актуальных политических событий надстроился уровень анализа, над этим последним – уровень интеллектуального творчества, порождения новых точек зрения и подходов. Здесь мы только укажем на взлет этой активности. Она уже подняла дискуссию о политической ситуации в России на новую высоту – от обсуждения персон повела ее к обсуждению политических и социальных целей развития страны, чего мы не видели со времен выступлений академика Сахарова.

Связи между митинговой активностью и активностью в Интернете многочисленны и многообразны. Стоит отметить взятый с самого начала высокий интеллектуальный уровень лозунгов, текстов на плакатах. Плакаты, изготовленные группами и отдельными лицами, поражали, веселили изысканным остроумием. Сатирические ответы на неудачные остроты Путина о презервативах и бандерлогах, деньгах Госдепа и прочем не только многое сказали о высоком интеллектуально-нравственном уровне их коллективного автора – они еще и продемонстрировали, что этот автор в диалоге с первым лицом, собравшимся унизить вышедших на улицы москвичей, решительно взял позицию разговора с ним сверху вниз. Надо помнить, каков был державшийся более десяти лет общенациональный пиетет по отношению к Путину, чтобы по достоинству оценить эту новую позицию. Повторим: позицию коллективного автора, а не отдельных протестантов.

Еще более важным кажется другое проявление коллективного разума и коллективной совести. Мы говорим о плакатах, на которых группы и индивиды высказывали свои соображения о характере власти, об исторических путях России, предлагали свои решения политических проблем – от частных до предельно широких. Эти соображения и принципы высказываются и в Интернете. Там их автор, выступающий под своим именем или скрытый под ником, лично и очно не известен читателям, в том числе читателям-недоброжелателям. На митинге автор, как правило, анонимен, но он реально присутствует на улице, стоит с плакатом в руках. Много говорилось о том, что выход из онлайна в оффлайн сопряжен с проблемами и рисками. Выход состоялся. Граждане готовы брать на себя риски выражения своей гражданской позиции.

Особо хотелось бы упомянуть граждан с плакатами, которые вышли не из Интернета, а из обычной, «оффлайновой» приватной жизни. На митингах был постоянно представлен этот социальный тип: пожилые интеллигентные люди, чаще женщины, все, судя по одежде, живущие на небольшую пенсию. Они несли небольшие плакаты на картонках, на бумажках, приколотых к одежде. На них были, как правило, написаны пронзительные слова, адресованные совести каждого.

Едкими шутками, точными формулами, вескими нравственными доводами – именно так сегодня говорит Москва. И говорит более содержательно, чем говорят с трибун оппозиционные политики, не говоря уж о тех, кто выступает от имени власти. К кому обращена вся совокупность этих плакатных уличных текстов? Очень много плакатов было обращено к Путину, к высшей власти. Но по большей части это была риторическая, формальная адресация. Было легко заметить, что лозунги были написаны для самих участников митинга и для тех, кто потом увидит их снимки, выложенные в Интернете. Люди ходили и фотографировали плакаты, это был особый вид активности на митингах. Так текст, изготовленный одиночкой в одном экземпляре, становился масскоммуникативным сообщением. Ясно, что на митинге это сообщение транслировалось городу, а в Интернете – уже и миру. По-другому можно сказать, что на митинге город говорил сам себе. А затем уже страна говорила себе, потому что не только москвичи видят фотографии с митингов и читают слова на плакатах и не только москвичи пишут эти слова.

В социальном пространстве

Много толковали о том, что на митинги вышел средний класс. Для некоторой части граждан эта была радостная весть. Они давно ждали, что средний класс, как это было на Западе, выразит свою волю: иметь правовое, демократическое государство, в котором можно спокойно и честно жить. Демонстранты ведь вышли именно под такими лозунгами. Других весть о выступлении среднего класса обеспокоила и разочаровала: эти ждали, что вот образуется у нас средний класс – и будет он, как везде на Западе, верной опорой для власти, гарантом стабильности. А тут чуть ли не бунт, революция с белыми ленточками.

Левада-центр уделил много внимания анализу социальной принадлежности тех, кто выходил на митинги в Москве, и тех, кто выразил митингующим поддержку в ходе опросов, проводившихся по всей России. Не будем здесь углубляться в так и не решенный российской наукой об обществе вопрос, есть ли у нас средний класс, а если есть, то каковы критерии его определения. Примем народное определение: средний класс – это те, кто получает выше среднего, кто живет по нынешним меркам неплохо, так, как хотели бы жить все остальные.

Наблюдения показывают, что средний класс в таком понимании начал формироваться у нас после разгосударствления экономики. Как и на Западе, это были прежде всего деловые люди, представители малого и среднего бизнеса, другие самозанятые. Их доходы позволяли реализовать многие давние мечты всех советских людей: о собственной машине, собственной квартире, собственной даче, о хорошем образовании для детей, хорошем отдыхе для всей семьи. Особым вольнодумством и свободолюбием этот средний класс не отличался, но чего он точно не хотел, так это зависимости от государственных инстанций.

Затем началась путинская эпоха. Появились газонефтяные деньги, государственная бюрократия сумела забрать эти деньги в свои руки. Средствами, которые позволяют иметь все перечисленные блага, вожделенные атрибуты жизни среднего класса, стали располагать во все большем числе госчиновники. Они по факту влились в средний класс. Количество бизнесменов в стране не росло ни абсолютно, ни относительно населения в целом. А в так называемом среднем классе их доля стала уменьшаться, поскольку в нем росла доля «государевых людей». Такой средний класс не пойдет бунтовать против своего начальства.

Тогда что же произошло в Москве? На московских митингах, как показали исследования, доля участников с доходом выше среднего была действительно выше, чем в среднем по Москве. Но еще больше была доля тех, у кого образование выше, чем в среднем по Москве. То есть это были люди, которые сумели конвертировать свое образование в доход. Мы бы сказали, что это была так называемая буржуазия образования – специалисты, менеджеры и т. п. Но анализ показал, что в составе приходивших на митинг были люди с любыми доходами – средними, выше средних, существенно выше средних, но также и существенно ниже средних (вспомним пенсионерок, о которых говорилось выше). Политические ориентации участников были при этом схожи, повод, по которому они пришли на митинг, был у всех один и тот же. Не классовая принадлежность была причиной их прихода, не она определяла их гражданскую позицию. Словом, классифицировать участников по классовому признаку – в марксистских ли терминах либо в иных – не стоит. Куда более правильным определением участников кажется термин «рассерженные горожане» либо просто «граждане».

В связи со словом «граждане» возникает повод прокомментировать и распространенное мнение о том, что на улицы Москвы вышло гражданское общество. Резоны для такого определения находили, во-первых, в том, что именно гражданский (а не какой-либо иной) пафос протеста был очевиден, а во-вторых, в том, что, как и в случае со средним классом, гражданское общество – атрибут «нормального» общества, прихода которого многие ждали – и заждались. Здесь нам опять приходится сказать, что среди отечественных обществоведов нет согласия в вопросе, существует ли у нас гражданское общество. Оставляя в стороне эту дискуссию, скажем, что наиболее высокую степень сходства с тем, что называют гражданским обществом в западных социально-политических контекстах, у нас демонстрировали или отдельные организации типа «Союза комитетов солдатских матерей», или – в гораздо более широком масштабе – различные объединения людей в Интернете. Приходилось отмечать, что гражданское общество в оффлайне у нас существует или возникает по поводу какой-нибудь беды. Так появились комитеты солдатских матерей, объединения родителей, у которых дети больны раком или ДЦП, общества по поиску пропавших людей и пр. и пр. В массовом порядке гражданские объединения и организации возникли, чтобы тушить лесные пожары, чтобы помогать при ликвидации последствий наводнения.

Не раз выражались сожаления по поводу того, что эти ставшие массовыми движения все никак не найдут себе лидера. За этим стоит мысль, что опирающийся на них лидер окажется достаточно авторитетным, чтобы его услышали власти. По сути дела, эту же мысль выражал Путин, когда объяснял, что он бы поговорил с протестующими, да говорить там не с кем. Однако неверно думать, будто наше гражданское общество не дозрело до того, чтобы выдвинуть лидера. Наоборот: оно сегодня кажется более зрелым по сравнению с 1990-ми годами, когда 500 тысяч человек кричали: «Ельцин, Ельцин!»

На Чистых прудах участниками акции «Оккупай Абай» была вывешена декларация о том, что в их лагере нет руководителей. Вот методы нового движения. Значит, сегодня нужны не лидеры, а публичные и постоянные институты самоуправления, которые работают именно так, как работали временные институты самоуправления на митингах. В Интернете нет начальника Интернета, и замдиректора тоже нет – но Интернет работает как система. Протестные лагеря работали без начальника, но все было организовано – уборка мусора, обеспечение питанием и т. д. В этом смысле лагерь был городом, только без всякого Лужкова-Собянина, даже маленького. Это значит, что слово «самоуправление» не бессмысленно для россиян. Есть алгоритмы, есть приемы, люди их отработали. Понятно, что сообщество из нескольких сотен человек, которые разбили на бульваре маленький лагерь, – это игра, и от этого до управления настоящим городом – большая дистанция. Но ее можно пройти.

Автору довелось быть свидетелем такого опыта. В городе Междуреченске в Кузбассе в конце 1980-х прошла первая масштабная шахтерская забастовка в СССР. Начальство с перепугу удрало из города. И управление городом взял на себя стачечный комитет. Он занялся городским хозяйством, снабжением, был введен сухой закон – шахтеры сами наложили на себя такие ограничения. Город охраняли шахтерские патрули, в нем поддерживался порядок, не было никакой преступности. Самоуправление было организовано буквально в какие-то часы.

Гражданское общество в России возникает там и тогда, где и когда государственная власть по той или иной причине отсутствует. Гражданского общества, сосуществующего с властью, у нас практически не бывает. Только в каких-то самых ужасных и крайних случаях – когда собираются матери сыновей, пропавших в Чечне, или детей, умирающих от рака, – такие островочки гражданского общества, основанные на беде и отчаянии, могут сосуществовать с властью. Но опять-таки – они возникают потому, что власть чего-то не сделала. Интернет потому и является у нас по структуре и функции гражданским обществом, что там нет государства.

Возможные фальсификации на выборах 4 декабря 2011 года тоже были расценены как беда. Состоялась мобилизация волонтеров. Они объединились в организации типа «Гражданин наблюдатель», «Голос» и др. По основным признакам это были классические организации гражданского общества. Показательно, что в рядах волонтеров, тушивших пожары, наблюдавших за работой избиркомов и помогавших тем, кто пострадал от наводнения на Кубани, часто оказывались одни и те же люди. Они же были и в рядах демонстрантов.

Роль гражданского общества, гражданских организаций (прежде всего организации «Гражданин наблюдатель») является ключевой в запуске всего цикла событий, о которых мы здесь рассказываем. Именно начала организованности и системы в процессах наблюдения за ходом выборов – чему мы обязаны именно «Гражданину наблюдателю» и подобным организациям – обеспечили половину того, что всколыхнуло Москву, а с ней и всю страну. (Вторую половину обеспечило распространение собранных и документированных свидетельств о фальсификациях по социальным сетям, а это, в свою очередь, сделало наблюдавшийся обман неопровержимым фактом и публичным событием, не реагировать на которое было уже невозможно.)

«Гражданин наблюдатель» запустил процесс, изменивший ход истории в России. Потому что история России после тех событий, о которых мы рассказываем, – это уже другая история.

Таким образом, мы готовы сказать, что гражданское общество вывело москвичей-граждан на улицу. Более того, сами организованные колонны граждан в часы шествий и митингов имеют многие черты гражданского общества, а если шире посмотреть – то и общества городского.

Социологические наблюдения, сделанные на митингах за прошедший год, показали: вот оно, гражданское общество, оно эмпирически наблюдаемо, его наличие зафиксировано в тысячах текстов, видео– и аудиоматериалов и пр. До сих пор у нас не было гражданского общества – и вот оно появилось. Но еще более феноменальным было другое открытие: вот оно, городское общество, а ранее у нас и его не было.

Сказанное кажется преувеличением. Как можно говорить, что у нас не было городского общества, если Москва, как утверждают, существует почти 900 лет, если в Москве, как утверждают, живут более 10 миллионов человек? У Москвы есть своя законодательная и исполнительная власть, градоначальник… Однако наличие всего этого, как и наличие городского транспорта, канализации и водопровода, торговых сетей и прочих атрибутов города еще не создает того типа связей между людьми, которые позволяют сказать, что эти люди образуют сообщество горожан.

В Москве, как и в других городах нашей страны, существовало и существует население: масса людей, имеющих общие условия проживания, сходные заботы и проблемы. Внутри этой массы люди объединяются в группы по признакам близости проживания, совместной учебы и работы, реже – по признакам общих интересов. В истории страны бывали особые обстоятельства, которые рождали у населения особое чувство единства, принадлежности к некоторой специфической общности, сложившейся в этом, и только этом, городе. В этих случаях у города появляются свой фольклор, свой жаргон, свои обычаи и манеры. Жители города узнают друг друга по этим тонким признакам, иногда по этим же признакам опознают их и другие.

Возникновение общих черт – следствие общности судеб. А последняя связана с общностью интересов, с солидарностью в их отстаивании. Отечественная история последних ста лет дает мало примеров таких городских обществ. Вспоминают разве что Одессу начала ХХ века, Петербург-Ленинград.

Москве, чье население постоянно пополняется приезжими, которая фактически вынуждена играть в глазах власти роль России в миниатюре, трудно было выработать свою собственную устойчивую идентичность. Скорее можно говорить об особого рода вмененной идентичности: существует особое, во многом негативное отношение к москвичам в остальной России. Искомого городского общества в Москве нет и поныне, но оно явно существовало в пространстве-времени митингов. Удивительно было ощутить чувство общности горожан на первом массовом митинге 10 декабря, но еще удивительнее было отметить, что оно воспроизвелось на митинге через две недели. А затем городское общество уже стало нормой, социальной нормой митинга как института. Беремся утверждать, что очень многие люди ходили на митинги, чтобы вновь пережить это незнакомое, оказывается, даже коренному жителю Москвы чувство горожанина, гражданина, москвича, иначе говоря – пережить свою принадлежность обществу.

У московского общества, о котором мы ведем речь, оказалась поразительная особенность. Оно устойчиво возникало в ходе большей части митингов, оно охватывало большую часть участников, но оно переставало существовать, как только люди расходились. Это особый тип общественного института, социальная эфемерида.

Участники сообщества на московских бульварах («Оккупай Абай») были одушевлены не только пафосом протеста. Им было любо существовать в той вполне особенной атмосфере, наличие которой отмечали все участники. На митингах эта атмосфера существовала несколько часов и потом рассеивалась, а здесь она ощущалась круглосуточно. Эту атмосферу порождает социальное состояние, которое мы называем большим словом «общество». Ведь общество – это не просто большое число людей в одном месте, это не столько множество индивидов, сколько множество связей меж ними и рождающаяся из этой связности общность интересов – в тех случаях, когда заходит речь о предметах общественной значимости.

Московское движение протеста инициировала, как было выяснено, наиболее образованная часть населения. Далее социальный состав митингов слегка менялся. Группам, выступающим с социальной новацией, всегда приходится мириться с тем, что им начинают подражать, заимствовать у них удачные социальные символы. Во многих случаях «второй эшелон» вытеснят первопроходцев с их же поля. А бывает – значительно реже, – что второй и даже третий эшелон присоединяются к первому. Именно так обстояло дело на митингах, о которых мы рассказываем.

Когда прошли первые митинги, когда город увидел неведомую ему дотоле организованную силу, это произвело огромный эффект на множество организаций. Некоторые из них были активны, другие влачили полусонное существование или только намеревались возникнуть в Москве. Все они срочно собрались примкнуть к движению. Не будем обсуждать, насколько насущным для многих из них было требование честных выборов. Общим зонтом, под которым смогли собраться все, была претензия к госбюрократии, чинящей произвол, и к главе государства, попустительствующему этой бюрократии.

В остальном же для многих организаций митинг стал прежде всего парадом. Вот «яблочники», вот «антифа», а рядом колонны, чья эстетика нарочито отсылает к нацистским шествиям, к маршам штурмовиков. Эта часть дела – безусловно, внешняя. Но сама возможность в буквальном смысле «показать флаг» для очень многих организаций важнее всего иного. Они демонстрируют себя властям, но на деле показывают себя городу и горожанам – и похожим на себя, и совсем не похожим. Именно это кажется самым главным в социальном, в урбанологическом отношении. Происходит взаимопредъявление друг другу разных частей российского и московского общества. Элементы общества на этом вдруг возникшем символическом политическом рынке продают себя друг другу, стремясь получить максимальную политическую выгоду от саморекламы, маркетинга своих политических ценностей. Эти группы второго-третьего призыва сосуществуют в городском митинговом пространстве с группами-зачинателями. Так бывает далеко не всегда. Обычная судьба зачинателя – быть обобранным и вытесненным последующими волнами.

Недовольство отдельных первопроходцев тем, что рядом с ними оказались люди совсем иных политических взглядов, понятно. Но стоит напомнить, что солидарность горожан как членов одного общества – очень дорогое социальное благо. Надо стараться сохранить его как можно дольше. Политически недружественные группы сочли нужным выступить политически солидарно – этот опыт очень ценен для будущего парламента.

Можно поговорить и о том, что это многообразие флагов, лозунгов, нарисованных от руки плакатов – символически выраженное богатство социальной структуры города – резко контрастировало с тем, что постоянно видят глаза горожанина: с вывесками и рекламой. Стало очевидно, что у наружной рекламы и городского дизайна вообще крайне узкий набор адресатов: эти медиа ведут себя так, будто по улицам ходят и ездят один только средний класс да те, кто тянется подражать его стилю жизни.

Скажем, наконец, и о том, что шествие по площадям показало: эти площади не для нас, а для кого-то и чего-то другого. А заодно и подчеркнуло, как бедна архитектура нашего города. Увидев эти площади с ракурса митинга, мы поняли, что, город-то наш, оказывается, слепой и немой. По сути своей социальной функции город должен предоставлять свои специфические городские средства для самовыражения всем социальным стратам городского сообщества. Город – место общения этих групп, говоря по-другому, город – дом гражданского общества. А у нас Москва в ее центральной части, на ее публичных пространствах – это город власти и подданных.

Дело бы совсем было плохо, если бы эту функцию – функцию гражданского общества и функцию его дома-города – не взял на себя Интернет. Он стал постоянным домом гражданского общества. А город остался лишь его временным пристанищем. В оффлайне, т. е. в жизни, социальное многообразие города существует лишь на митингах, и на каждом оно живет одно мгновенье. И если город монументален, то все многообразие самодеятельного митингового дизайна моментально, ведь этот дизайн весь бумажный, картонный, он может существовать только в ситуации шествия, митинга, карнавала, он не может жить больше нескольких часов.

Общество митинга – лишь временная замена городскому обществу. Совершенно ясно показано этими событиями, что у нас нет ни социальных институтов, ни городских пространственных образований, которые отвечали бы тому социальному многообразию, которое в обществе уже существует. Наши представительные институты, прежде всего парламент, также явно не способны отразить эту сложность.

Самое главное в митингах – это то, что выросшее социальное разнообразие показало себя. Новое состояние общества должно найти свое выражение и отражение в развитии как политических институтов, так и городских образований.

В пространстве страны

Массовость первых выступлений в Москве произвела ошеломляющее впечатление на всех – на самих участников и организаторов митингов, на власть, на россиян в других городах, на общественность за рубежом, включая российскую эмиграцию.

Главное впечатление от выступлений в Москве – ощущение, что эти выступления суть столь значительное явление, что должны непременно привести к значительным же переменам. Появлялись даже такие определения, как «белая революция», что ставило московские митинги в один ряд с потрясениями в разных странах, которые снесли или пошатнули авторитарные режимы, державшиеся порой по много лет.

Демонстрации и акции, подобные протестным митингам в столице, прошли и во многих других городах России. Везде они были гораздо менее массовыми, но они показали, что события в Москве вызваны не локальными причинами: повод для протеста есть у всего российского общества, в том числе и у тех его частей, которые не присоединяются к уличным акциям.

Первые массовые выступления в Москве и первые реакции властей на них повсеместно породили ожидания перемен, и прежде всего перемен демократической направленности. Ожидания не оправдались, и по стране распространилась волна разочарования. Во многих случаях она приняла форму очередной претензии к Москве, усугубила широко распространенный по России синдром антимосковских настроений и установок.

Но московские акции протеста, повторим, были реакцией возмущения против процессов и действий, происходивших и производившихся по всей стране, а не только и не столько в Москве. Объектом критики была в первую очередь госбюрократия в целом и центральная власть как ее глава и символ. На митингах были представлены и локальные московские темы, и питерские, и из иных городов, но главное острие протеста было направлено на центральные инстанции, на их действия, на их ответственность. Топография московского протестного движения тоже ясно демонстрировала не локально городской, а всероссийский масштаб и умысел: место пребывания московских городских властей – здание мэрии на Тверской – не представляло интереса для протестантов, оно ни разу не оказывалось в фокусе протестных действий.

Тем временем федеральная власть стремилась выставить перед собой как щит власть московскую. Силы московского коммунального хозяйства были привлечены для полицейских по сути и политических по смыслу операций. Уборочная техника перекрывала улицы, чтобы ограничить движение шествий. Коммунальным службам Москвы было дано указание начать ремонт на площадях и бульварах или хотя бы выставить строительные заграждения, дабы лишить протестантов возможности использовать эти пространства для собраний.

На московские городские власти была возложена миссия переговоров с организаторами митингов, им были делегированы полномочия разрешать или не разрешать мероприятия, определять их пространственные и временные границы. Эти переговоры заслуживают нашего особого внимания. Согласно Конституции, инициаторам массовых мероприятий достаточно уведомить городские власти о месте и времени их проведения. Эта неудобная для властей норма никогда не соблюдалась. Де-факто существовал и существует разрешительный (точнее, запретительный) режим. Казалось бы, именно городские власти присвоили, себе право разрешать или не разрешать общественные мероприятия. Но всем известно и понятно, что решение позволить или запретить («согласовать» или «не согласовать») то или иное мероприятие принимают не городские хозяйственные органы, а федеральные политические власти. Несмотря на это, формальные причины отказа всегда имеют технический вид. Чаще всего отказ объясняют возможными помехами движению транспорта.

Переговоры организаторов митингов протеста с представителями мэрии бывают очень напряженными и длительными. Ясно опять-таки, что безвестные чиновники, ведущие эти переговоры со стороны мэрии, не полномочны самостоятельно разрешить или не разрешить массовый митинг протеста. Они выполняют чужую волю, но обязаны скрыть этот факт и изъясняться на ложном языке технических аргументов. А ведь это, по сути дела, единственная форма переговоров властей с протестантами. Федеральная власть не может себе позволить опуститься до переговоров – она полагает, что это будет началом ее конца. Для контактов с гражданскими активистами отряжаются чиновники мэрии, которые не уполномочены обсуждать содержательный смысл протеста и требования протестующих.

Идет торг. Понятно, что это торг политический. Но мы хотели бы отметить, что в ходе этих переговоров, кроме того, на кон выставлен сам город. Различные политические силы делают заявления: «Это наш город», или «Москва – русский город», или «Мы придем сюда», об этом же говорят различные «оккупай»-акции. Москвичи вдруг обнаружили, что город принадлежит не им, и предъявили на него свои права.

Еще один субъект, который делегирован для контактов с демонстрантами, – полиция. Сколько в Интернете фотографий этих рядов касок, безликих шеренг, грузовиков, автозаков! Митингующие обращаются куда-то своими текстами, словами. А против них выставляются бессловесные конструкции, сделанные из людей, решеток и машин. Эта конструкция принципиально не пользуется словами: полицейские и омоновцы имеют твердое указание игнорировать все, что им говорят или кричат демонстранты, да и одеты они так, что ни говорить, ни слушать практически не могут. В лучшем случае они через мегафоны произносят готовые формулы: «Граждане, проходите», «Граждане, разойдитесь». Показать демонстрантам, что они понимают причину, по которой граждане собрались и не хотят расходиться, полицейские не имеют права. Власть сознательно выставила для разговора с народом, с обществом бессловесного посредника, потому что все, что власть имеет сказать обществу, сводится к знакам силы, насилия, уничтожения.

Главная же фигура, которой адресован основной месседж митингов, либо отмалчивается, либо пытается отделаться саркастическими замечаниями и шутками. Между тем, согласно распространенному мнению, именно эта фигура стоит за ужесточением правил проведения массовых мероприятий и наказаний для тех, кто эти правила нарушит. Опять-таки, мы видим реакцию лишь на сам факт протеста, но не на его причину и его содержание.

Своего рода содержательной реакцией можно считать обращение Путина к рабочим Уралвагонзавода и последовавшее затем якобы от лица этих рабочих предложение приехать в Москву и «разобраться» с демонстрантами. Власть попыталась запугать московских манифестантов насилием, но это лишь одна сторона дела. Важнее, что, создавая такую комбинацию, Путин попытался противопоставить интеллигенции (или, по-новому, среднему классу) «народ», «пролетариат». Более того – противопоставить Москве Россию, которую олицетворяет Урал, «опорный край державы». (К подобной мере пытался в свое время прибегнуть Чаушеску, вызвавший в Бухарест рабочих для расправы с демонстрантами. Результат известен.)

Напомним, что для получения нужных результатов на выборах в Москву из разных концов страны свозили автобусами псевдоизбирателей. Напомним, что автобусами свозили также и псевдодемонстрантов, которые должны были обеспечить пропутинским митингам численность большую, чем у антипутинских. Федеральная власть видит себя заодно с Россией против Москвы. Потенциал антимосковских настроений федеральная власть попыталась обратить против московских протестантов.

Получившая широкое распространение в России реакция на московские митинги – «москвичи с жиру бесятся», «москвичам делать нечего, вот и ходят на митинги» – оказалась чрезвычайно на руку центральной власти. Эта реакция выводит власть из-под удара. Требования и претензии московских демонстрантов, по сути отстаивающих, как уже говорилось, интересы всего российского общества, тем самым блокируются, выдаются в сознании остальных россиян за эгоистические мотивы московской зажравшейся публики.

Федеральная власть прячется, таким образом, от москвичей за выдуманную «Россию», а от россиян – за выдуманную «Москву».

Теперь надо сказать о тех митингах, которые собирала власть – пока не нашла универсального ответа в форме ужесточения политического режима в целом. На них выводили до полутора сотен тысяч; наверное, могли вывести и триста или шестьсот тысяч – технология это позволяла. Не очень понятен адресат, к которому обращались организаторы. Если этот адресат – протестанты и их хотят убедить, что сила на стороне власти, то это бессмысленно: протестанты исходят из иного, не силового представления о процессе. Если организаторы видят адресатом самих себя, хотят убедить себя, что они сильнее, то это, наоборот, значит, что де-факто они слабее.

Если говорить о реакции российского общества в целом, то после этого «состязания митингов и путингов» публика заняла позицию, несколько отстраненную по отношению и к тем, и к этим. 20 % россиян давали ответ, что и на те, и на другие митинги «приходят за деньги». Что же касается мотивов, то чаще всего опрошенные приписывают участникам демонстраций на Болотной и на Сахарова следующий мотив: «Они недовольны происходящим в стране». А те, кто был на Поклонной, по мнению респондентов, «боятся перемен». При этом заметим, что россияне в массе своей узнают о событиях по трем большим федеральным телеканалам. Но эти каналы, как известно, совершенно не интерпретировали мотивы митингующих подобным образом, они давали совершенно другие интерпретации. Значит, мотивы протестантов были считаны просто с самой картинки на экранах. Значит, демонстранты сумели сказать стране то, что хотели.

В публичном пространстве Москвы

События описываемого периода имели очень существенное пространственное измерение. Они не просто происходили в Москве – они разворачивались в топографических обстоятельствах, которые заданы планировкой Москвы, но также ее социальной историей, социальной экологией.

Обратим внимание, что движение протестантов не было никак связано с местожительством участников. Кто в каком районе Москвы живет, не было важно. Не было важно и то, кто где работает или учится и какие вообще есть в городе производства, учреждения и вузы, где они расположены. Иными словами, селитебная и производственно-экономическая структура города не были актуализированы в ходе митингов. То есть они не были ни известным из истории других стран восстанием бедных кварталов против богатых, ни возмущением окраин против центра, рабочих районов – против буржуазных. Не были эти митинги, наконец, и студенческим бунтом против истеблишмента. Но если брать отечественную историю, то было, наверное, известное сходство с печальной памяти демонстрациями 9 января 1905 года в Петербурге, с событиями в Новочеркасске – и были, конечно, опасения, что власть вновь не найдет иного ответа, кроме кровавого. Обилие людей в форме, кружение вертолетов над головой провоцировали именно такие ассоциации. Но если говорить о событиях в Москве, то ни баррикады 1905-го на Пресне, ни баррикады вокруг Белого дома в 1991-м или вокруг Моссовета в 1993-м не были прототипом для описываемых событий с точки зрения пространственной структуры. В какой-то мере пространственным прецедентом для них были массовые демонстрации в поддержку Ельцина – недаром именно их вспоминали ветераны демократического движения, подсчитывая, насколько нынешние митинги малочисленнее. Цель тех демонстраций была та же – показать волю народа Кремлю.

На триумфальной демонстрации в 1993 году несли гигантскую ленту-триколор. Она придавала структуру шествию. Это оказалось таким сильным воспоминанием, что и теперь основные отряды нынешнего массового движения точно так же вышли с лентами – одни с белой, другие с желто-черной.

Говоря о прецедентах, нельзя, конечно, не вспомнить и регулярные массовые «демонстрации трудящихся» в Москве 7 ноября и 1 мая. Сегодня, благодаря нараставшей от митинга к митингу активности левых с их пристрастием к красным флагам, благодаря попыткам организовать движение колоннами и стремлением самих колонн обозначать себя транспарантами («МГУ», «МВТУ», «Долгопрудный» и т. п.), митинги протеста внешне все больше напоминали советские массовые демонстрации. Конечно, еще ближе к советским прототипам были манифестации на Поклонной. Это естественно, поскольку и способы организации (по разнарядке от предприятий, с централизованной раздачей флагов и транспарантов), и, главное, цели – продемонстрировать лояльность высшей власти – были такими же, как в советские времена.

Акции протеста и ответные акции властей работали только с двумя функциями города: с городом как публичным пространством и как местом пребывания федеральных властей. В качестве публичных мест использовались прежде всего те, которые для этого прямо предназначены, то есть бульвары. Но по старой (еще советской) традиции в публичные пешеходные зоны были на время превращены улицы и площади, по которым проходили шествия и ралли. Казалось, что на время митингов Москва превращалась в сцену, на которой действуют только две силы – общество и власть. Общество было представлено манифестантами, власть – полицией (зримо), но и незримое присутствие духа Кремля тоже отчетливо ощущалось.

Очень существенно, что московская уличная сеть исторически складывалась как радиально-кольцевая. Радиусы – это направления, по которым страна управлялась из центра, это траектории для движения от центра и к нему. Кольца – это стены, укрепления, которые можно использовать как препятствия для радиального движения. Сейчас почти все они срыты и превращены в дороги, но в свое время Москва защищалась ими от внешнего врага, а совсем недавно – и от населения собственной страны. Когда было построено последнее внешнее кольцо – оно уже сразу строилось как окружная автодорога, – оно стало границей города, и режим прописки запрещал иногородним постоянно жить в ее пределах. За пределами кольца-границы селиться до поры было можно.

К сегодняшнему дню уцелело только одно кольцевое укрепление – кремлевская стена (фрагменты китайгородской стены не в счет). Слово «кремль» и значит «крепость». Эта крепость в самом центре столицы – а значит, и державы в целом – продолжает стоять. Белый дом, хоть и пережил обстрел и штурм, остается всего лишь домом. А Кремль – это не здание, синонимы этого слова – укрепление, тын, забор. И политическая борьба в России – это борьба за Кремль. Сегодня эта метафора наполнилась конкретным политическим смыслом: политические акции, которые мы наблюдаем на улицах и площадях города, в общем, имеют в виду продвижение протестующих в направлении к центру власти по радиальным улицам города. Лозунг «Возьмем Кремль!» или «Возьмем Кремль в кольцо!» звучал на митингах. Надо понимать, что для какой-то части протестующих лозунг имел прямой смысл: захват власти и изгнание из Кремля его обитателей. Ясно, что именно такого развития событий опасаются последние.

Но представляется, что большинство участников акций и сочувствующих им подобную цель перед собой не ставят или не ощущают ее как важную и главную. Для них важнее «открыть» Кремль, лишить его ореола сакральности, которым он окружен как место пребывания сакральной власти. Недаром в эти дни часто вспоминали, что до революции «через Кремль извозчики ездили».

Мы хотим подчеркнуть, что московские массовые выступления, начавшись как политические, по ходу развития, от акции к акции, все более приобретали также и социальное звучание. Москвичи, осознавшие себя как члены одного общества, как граждане одного города, все чаще начали предъявлять права на этот город. Тот факт, что Кремль не вполне принадлежит Москве, а принадлежит федеральной власти, что это территория не для горожан, а для властителей, что горожан туда пускают лишь как гостей и посетителей, вдруг стал важным.

Помимо Кремля есть в Москве и другое сакральное место – Красная площадь. Ее в свое время выбрали местом протеста те немногие, кто вышел в 1968 году протестовать против вторжения в Чехословакию. Именно там впоследствии не раз пытались провести различные акции и другие одиночки. Боязнь повторения этих акций вынудила власть более десяти лет круглосуточно держать на Красной площади дежурный наряд милиции в машине с включенным мотором.

По Красной площади проходили массовые демонстрации 1 мая и 7 ноября – и площадь была целью и кульминацией этих демонстраций. После прохода по площади демонстрантам из организованных колонн разрешалось расходиться. До поры никаких массовых мероприятий, помимо парадов и демонстраций, на Красной площади не допускалось: поддерживалась сакральность места и его торжественный амбианс. В последние годы, напротив, площадь стали активно использовать для массовых развлечений, проводятся на ней и демонстрации по образцу советских. Однако для демонстраций протеста, о которых идет речь, для демонстраций, которые власть сочла действительно опасными для себя, Красную площадь никто организаторам не предлагал. Да и они, насколько известно, на нее не посягали. Здесь можно видеть нечто вроде консенсуса: все понимали, что для власти допустить такое – это слишком.

Когда власти торгуются с организаторами протестных акций, то видно, что они, во-первых, хотят как можно дальше отбросить манифестантов от Кремля – и расстояние от центра, на котором удается договориться сторонам, становится показателем соотношения сил. Во-вторых, видно стремление власти по возможности отодвинуть демонстрантов туда, где не работает символическая пространственная структура радиусов и колец – в Лужники, на набережные, на Поклонную…

Не раз за этот период принималось и компромиссное решение: перевести движение из радиального в кольцевое, пустить шествие Бульварным кольцом, не давая ему при этом приближаться к центру, а потом на проспекте Сахарова и вовсе его развернуть, направив радиально, но уже прочь от центра. Эти траектории вроде бы заметны только с вертолета, но на самом деле всеми участниками вполне ощущаются. Городское пространство любого города анизотропно, различные его элементы по-разному ценностно заряжены. В Москве истинные горожане, москвичи всегда чувствуют, пусть безотчетно, идут они к центру, или от центра, или по кольцу. Это особенно существенно в исторической части города.

Интересно наблюдать, как заработали Садовое и Бульварное кольца. Как уже говорилось, эти трассы проложены на месте бывших городских стен, то есть мест осады и защиты. Бульварное кольцо было отмечено еще самым первым «Митингом гласности», который Александр Есенин-Вольпин и другие правозащитники провели в 1965 году на Пушкинской площади. С тех пор Пушкинская и стала записным местом протеста. Стоит добавить, что эта площадь не просто часть Бульварного кольца – она находится на главном московском радиусе, устремленном прямо к Кремлю. Улица Горького была главным советским церемониальным проспектом: по ней проходили парады и демонстрации, по ней проезжали важные кортежи с правительственного аэродрома Тушино, а затем – из первого международного аэропорта Шереметьево.

Более дальним подступом к центру, местом регулярных стычек атакующих власть и обороняющих ее стала Триумфальная площадь, на которой проходили одна за другой акции «Стратегии-31». Она также расположена и на кольце, и на главном радиусе Москвы.

Далее московские кольца приобрели в ходе протестных акций сложные и очень интересные функции. На Садовом кольце дважды проводились мероприятия, которые должны были по замыслу организаторов показать власти, что ее взяли в кольцо. В первый раз это было кольцо автомобилей, во второй – кольцо людей. Но помимо прямого политического смысла эти акции обрели мощное социальное значение – они стали пластическим выражением солидарности городского сообщества. Мало того, что это была солидарность водителей-единомышленников, образовавших колонну из тысяч машин с различными знаками белого цвета, мало того, что это была солидарность тысяч москвичей, взявшихся за руки и образовавших живое кольцо на 12-километровом Садовом кольце – в обоих случаях это была еще совершенно не характерная для Москвы солидарность пешеходов и автомобилистов. Когда по Садовому ехали автомобили, декорированные чем-нибудь белым, с тротуаров их белыми платками, белыми цветами, плакатами приветствовали пешеходы. Кто-то из этих людей специально пришел, зная об акции, кто-то оказался в этот час на Кольце по своим делам, но и те и другие посылали знаки поддержки. А из проезжающих мимо машин им махали, кричали, гудели в ответ.

Трудно подсчитать, сколько тысяч фотографий и видеозаписей сделали стоящие и едущие. Меж тем это очень важная часть процессов, которые идут сегодня в городском сообществе и российском обществе в целом. Становится массовым рефлексом – увидев интересное, снять и выложить это в Интернет. А эти визуальные свидетельства, в свою очередь, порождают новую реальность, и можно сказать, что именно эта реальность становится исходной для суждений о жизни. Ведь она состоит исключительно из интересного, то есть важного для всех. И поэтому ей пристало называться социальной реальностью.

Московские митинги, безусловно, стали такой реальностью. Они запечатлены на фото и видео тысячами профессионалов, будь то профессионалы госбезопасности или профессиональные журналисты. Эта история документирована как никакая иная, и однажды это сыграет свою роль. Но съемка, которую непрерывно вели на митингах сами их участники, важна и в другом смысле: вне зависимости от того, кто кого снимал, сам этот процесс фиксации, дублирующий зрение и память, указал на важнейшую социальную функцию акций протеста. Мы о ней уже говорили: это функция взаимопредъявления различных групп городского общества. Участники предъявляли сочиненные и нарисованные ими плакаты, лозунги, маски и пр. Адресатами этих высказываний теоретически могли быть властные персоны, но на самом деле это сограждане обращались друг к другу. Цепочки людей и вереницы машин явились на Садовом кольце для того, чтобы показать себя друг другу и поддержать друг друга. И фото/видео, которые там снимались «на память» и становились не просто документом, а овеществленной симпатией, изъявлением приязни, жестом привета – таким же, как взмах белого платка.

Кольцевая структура Москвы сработала еще раз, когда активисты протеста придумали акцию новой формы – прогулку по бульварам. Замысел «прогулок с писателями», сам по себе многосложный, в очередной раз доказал, что в России литератор больше чем литератор и что интеллигенция и интеллигентность суть главные силы сопротивления бюрократии. Этот замысел реализовался на публичных пространствах Москвы, имеющих кольцевую форму. Это важно, среди прочего, потому, что подчеркивает внутреннюю ценность движения как такового, прогулки, фланирования: ведь у «кольцевой» прогулки нет внешней цели – дойти от… и до… В данном случае задуманная организаторами игра соединяла легкомысленность прогулки и мужественное намерение отстаивать свое право на свободу и на свой город. И бульвары помогали наиболее остро предъявить этот контраст, сделать его политическим жестом.

Именно бульвары как пространства по преимуществу публичные стали площадкой для еще одной серьезнейшей игры – «Оккупай Абай». Большие митинги декабря 2011 года продемонстрировали способность москвичей к самоорганизации. Между 10 и 24 декабря, за четырнадцать дней, с нуля была создана система финансирования этих мероприятий. Была сочинена и обеспечена вся логистика и техподдержка. Родились органы самоуправления, счастливым образом не имевшие родовых признаков прежних организационных форм. Они заседали без председателя, они договаривались, несмотря на все различия участников и все попытки их поссорить. Стоит сравнить «декабристов» 2011 года с декабристами 1825-го: там были тайные общества, готовившие насильственное изменение строя, а здесь – общество открытое, действующее принципиально ненасильственными методами. С этого просто надо начинать новый том истории российского общественного движения! Даже диссиденты были все-таки людьми конспирирующимися, пусть и вынужденно. Организаторы же сегодняшних митингов показали: всё, мы уже на следующей ступени, мы в прямом открытом эфире с веб-трансляцией.

Лагерь на бульваре продемонстрировал еще один пример самоорганизации. Спонтанно образовавшаяся коммуна с переменным составом участников успешно решала все вопросы – от хозяйственных до политических. Когда-то, в 1930-е годы мир дивился, что в так называемом ледовом лагере Шмидта, возникшем на дрейфующей арктической льдине после гибели парохода «Челюскин», десятки людей жили в ситуации ежеминутной смертельной опасности, однако читали друг другу лекции по вопросам науки и политики. Такие же лекции читались в лагере на бульваре, в ситуации ежеминутного ожидания полицейского штурма, арестов и т. п. И если в лагере на льдине был установлен естественный для советского общества тех лет порядок единоначалия, то в лагере на бульваре установилось принципиальное безначалие, коллективное самоуправление. И это нам показывает, как хочет и как могло бы жить современное российское общество.

Вот почему этот вроде бы безобидный лагерь-коммуну власти не могли терпеть. Это военная логика тех времен, когда у стен крепости раскидывался полевой лагерь осаждающих. Кремль-крепость не может быть спокоен, когда кто-то под его стенами гуляет как хочет или даже ночует в спальном мешке. И обе стороны это понимают. Присмотримся, каким образом действуют противники здесь и в иных ситуациях протеста и противодействия ему. Одна сторона пытается захватить те или иные места в городе, сделав их территорией городской свободы, другая же пытается лишить эти места городского общественного значения. Триумфальная площадь огорожена забором, там нельзя ходить, это место дезурбанизовано, исключено из городской ткани. Делались попытки закрыть Чистопрудный бульвар, руками коммунальщиков выключить эту часть из города, как если бы ее вовсе не было. Вспомним прецедент, который создал не кто иной, как демократ Ельцин, когда стал властителем в Кремле. Он поспешил уничтожить Манежную площадь – главную городскую площадку для митингов. Ведь в те времена Красная площадь была церемониальным пространством власти, но Манежная – нашим, городским пространством. И вот ее уничтожили, сделали местом для прогулок гостей столицы. Заодно Церетели восстановил ров под крепостной стеной. Вроде бы сказочная, шуточная защита – но все-таки ров с водой.

Заключение

Описанный на этих страницах период – безусловно исторический. За несколько месяцев российское общественное сознание продвинулось больше, чем за предшествовавшее десятилетие. Общественная жизнь в поисках демократии испытала несколько замечательно новых для себя форм самоорганизации. Наверное, через сколько-то лет они станут частью проверенных временем конституционных норм демократии – эти формы проверялись столетиями, и, видимо, они эффективны. Но вот дорогу, которая приведет к этим формам от общества вроде нашего, придется изобретать заново.

Можно точно сказать, что для будущего России, которое уже стучится в исторические ворота, нужна совершенно новая система управления обществом. Российское общество, не имеющее возможности добиться желаемого конвенциональными средствами (например, через выборы) и в основной своей массе не желающее идти путем революций и мятежей, поставлено перед необходимостью поиска каких-то, по сути дела, небывалых переходных форм. Никто пока не знает, как решить эту задачу, как, не проливая крови ни полицейских, ни мирных граждан, переделать нынешний авторитарный полицейский режим в парламентскую республику, где всем будет хорошо. Есть несколько интересных предложений, но ни одно пока не собрало мощной общественной поддержки. Словом, способ перехода общество еще не изобрело.

Однако надежда есть. Проснулось столько умов, которые раньше думали о другом или вообще не думали, что, вполне возможно, это даст результат. Ведь кто-то же когда-то изобрел в Европе парламент, когда-то и в нашей стране были созданы Советы, Учредительное собрание. Не надо думать, что эта задача нерешаемая. Подобные задачи в истории решались.

В описываемый период мы не только далеко продвинулись вперед в поисках путей к демократии, но и были отброшены далеко назад от этой цели усилиями напугавшихся властей. Но накопленный духовный и идейный опыт общество не потеряет. Ведь накоплен не только опыт протеста, не только опыт самоорганизации – сделаны и другие замечательные приобретения, о которых мы стремились рассказать: горожане почувствовали собственный город, ощутили себя его хозяевами, поняли, чем может быть настоящая городская жизнь, настоящее городское общество. Москва это поняла для себя, а значит, для всей России.

Об авторе

Алексей Левинсон – социолог, руководитель отдела социокультурных иследований Левада-центра. Автор книги «Опыт социографии» (2004), колумнист газеты «Ведомости».

О «Стрелке»

Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка» – международный образовательный проект, созданный в 2009 году. Помимо постдипломной образовательной программы с преподавателями мирового уровня «Стрелка» организует публичные лекции, семинары и воркшопы, консультирует в области городского развития и издает лучшие книги по урбанистике, дизайну и архитектуре.

Алексей Левинсон Пространства протеста. Московские митинги и сообщество горожан