Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

ПРЕДИСЛОВИЕ

Перед нами удивительная, уникальная книга. Это не значит, что нужно соглашаться со всем, что в ней написано. Мы встречаем утверждения, по меньшей мере, сомнительные. Но автор ее — один из тех, чей голос необходимо услышать, особенно в наши дни.

Чем же книга замечательна, каковы ее особенности? Пожалуй, стоит начать с формы, ибо она может вызвать с первых же строк недоумения, которые необходимо разъяснить, нетрудно увидеть, что автор (по условиям жизни) не имел возможности доработать свой труд, который представляет собой как бы “последний черновик”, не прошедший окончательную редактуру. Синтаксис иногда тяжел, порой повторяются одни и те же мысли, пунктуация бывает причудлива. Но, странное дело, чем больше углубляешься в чтение, тем более привыкаешь к этим недостаткам и начинаешь их воспринимать как “неотъемлемые особенности”. Вживаешься в “мир авторского созерцания”, и повторение мыслей — в новой связи — начинает казаться вполне уместным. Порой кажется даже, что большая стройность, строгая последовательность не соответствовали бы содержанию.

Недостаток места не позволяет подробно пересказать и прокомментировать богатое содержание этой книги. Но сама общая схема покажет, как мы надеемся, читателю нелишней. Обратим внимание и на некоторые частные моменты.

Книга называется “Тайна Святых. Введение в Апокалипсис”. Предмет огромной высоты и ответственности. Естественно, начинаешь опасаться, что автор исполнен необычайной самоуверенности, тем более при такой нетривиальной трактовке. Но этого нет, нет совершенно. Он, действительно, пишет как власть имеющий, но это проистекает не от гордыни духовной. Иванов прекрасно замечает эту опасность, более того, это — одна из главных тем книги. “Скромное дерзновение” его лишь в том, что он не может не высказать истину своего духовного опыта.

И действительно — дерзновение: Иванов предлагает нам изъяснение Апокалипсиса. Это по объему небольшая часть книги, но по сюжету — центральная, архитектурный “замок”. Он вполне понимает, конечно, что предпринимает дело почти невероятное. Но что же делать, если он чувствует (повторяю, без гордыни) что “получил дух” на это изъяснение и поэтому должен говорить.

По толкованию Иванова, Апокалипсис не предсказание только будущего, это аллегорическое раскрытие всей истории церкви, ее прошлого, настоящего и будущего. И, конечно, сказанное должно совершиться… Неизвестны только сроки, непонятно, как это совершится.

Какой же обрисовывается перед нами история церкви? Цель христианской жизни, говорит Иванов, в приобретении благодати Божией, которая дается только достойным и свободно, только свободно, принимается человеком в стяжании Духа Святого.

Первоначальная раннеапостольская церковь была водима самим Христом. Все члены церкви были объяты благодатью, жили в Фаворском свете, любили друг друга. Они обладали высшим духовным знанием (и поэтому не нуждались в догматах), способностью истинного внутреннего творчества во Христе, свыше данным знанием языков и радостно ждали второго пришествия.

Но началось падение церкви, и по великому долготерпению и милосердию Божию второе пришествие было отложено, ибо означало бы суд, к которому церковь была не готова.

Это падение церкви в сравнении с первым периодом началось еще при апостолах и не захватило только их; там, где они, — вновь возникает свет. (Конечно, под церковью понимается совокупность всех ее членов, а не один клир).

Наступает время изменившейся церкви, которая подпадает под власть материализма и обольщения безблагодатной культуры, пребывает в законничестве и ограждается теперь догматами. Возникает и широко реализуется опасность мнимой праведности, ложных подвигов, основанных на самоутверждении, а не призыве Божием.

Мир по своему внутреннему состоянию как бы утрачивает то, что получил от Искупителя. Начался “крестный путь святых”, Т. е. новое распятие Христа в лице младших братий.

“Святость есть человеческое сердце, бьющееся в согласии с сердцем Господа Иисуса Христа”. Святые — те, кто живет в боготворящей благодати, которая не создана, всегда существует в Боге, есть самобытный свет, всегда даруемый достойным. Но теперь церковь живет по другим законам, и святые не могут ее поднять, пока не исполнятся сроки. Конечно, сила святых непреодолима. Как и апостолы, они могли бы заставить всех членов церкви, и даже не христиан, пойти за собой, но церковь, членов которой не поддерживает взаимная братская любовь, их не слушает, а дух Христов исключает принуждение. Поэтому святые несут христианский труд — участие в долготерпении Божием — мученическую верность. И смиренные муки святых сдерживают зло.

При таком состоянии церкви внешнее свидетельство — подвижничество — является лишь “временной полезностью относительного служения”, на которое Бог благословляет особым указанием душе подвизающегося. Без этого подвижничество не имеет смысла и даже несет в себе духовную опасность самоутверждения.

Такова история и настоящее состояние церкви. Далее речь пойдет о будущем, о неотвратимых пророчествах Апокалипсиса. Церковь опустится еще ниже, но потом непреодолимой благодатью Божией поднимется из бездны. И верные и соблазненные лишь по слабости — спасутся. наступит “тысячелетнее” царство Христово, “первое воскресение”. Иванов считает, что церковью отвергается не сама идея “хилиазма”, а лишь та ее форма, которую она получила в контексте учения Маркиона. Но затем последует “второе воскресение” — за пределами этого мира. Теперь воскреснут и души и тела для того, что христиане называют “Страшным судом”. Будут ли осужденные навсегда отторгнуты от Божественного света — это, по мнению автора, тайна, относительно которой определенно высказаться невозможно, ибо Бог “всем хочет спасения”, а могущество и любовь Бога — бесконечны.

Очень важны страницы книги, посвященные. Киевскому периоду русской истории. Иванов считает, что в это время русская “церковь-народ” приближалась к церкви апостольской, а в другом месте он называет ее прообразом Нового Иерусалима. Никто еще, насколько нам известно, не смотрел на Киевскую Русь с этой стороны, хотя, как нам кажется, Иванов нередко принимает ее идеал за осуществившуюся реальность.

Совершенно необычны оценки Ивановым Куликовской битвы и отношения к ней преп. Сергия Радонежского, Стояния на Угре, личностей знаменитого митр. Филарета (Дроздова), Иоанна Кронштадтского, Феофана Затворника. Можно смотреть на вещи иначе, конечно, но, в этом случае не задуматься над услышанным невозможно.

Может быть, кому-то покажется, что у Иванова слишком много новаций по отношению к церковной традиции. Возможно, его некоторые утверждения и дают повод так считать. Но гораздо чаще (в том числе в принципиальных, глубинных положениях) он с традицией; только защищает Иванов эти положения нетрадиционными иногда способами.

В заключение хотелось бы обратить внимание на высокую христианскую устремленность книги. Что греха таить, все мы, за редким исключением, живем приземленно, очень увязли в быте, даже самые наши надежды обычно не устремлены к горнему. Иванов помогает нам это осознать. Уже за одно это мы должны быть ему благодарны.

Москва, 1993 г.

ТОМ I

ЧАСТЬ I ЦЕРКОВЬ В CВЕТЕ

БОРЬБА СВЯТЫХ С АНТИХРИСТОВЫМ ДУХОМ ВНУТРИ ЦЕРКВИ

Белый камень

“Побеждающему дам белый камень…” (Откр. 2:17)

Святость есть человеческое сердце, бьющееся в согласии с сердцем Господа Иисуса Христа. В самой торжественной части Литургии, за несколько моментов до пресуществления св. Даров, священник возглашает: “Горе имеем сердца”.

Хотя Литургия длится недолго, исполнена великой строгости и необыкновенной благодати, почти неощутимого счастья присутствия Бога любви, — все-таки Церковь как бы не доверяет своим сынам и только на совсем малое время просит молящихся “горе иметь сердца”. Церковь-мать знает, что людям трудно отдать сердце Богу.

Мир, в котором мы живем, столь ужасен по своей цепкости, что мы не в состоянии оставить его даже и на короткое время.

Мы как бы разбросаны сердцем во все стороны, не принадлежим ни себе, ни другим, никому в особенности, а только набору желаний, увлекающих нас в разные вихри ненастий нашей души.

Но чье сердце вырвется из страстных объятий мира, стремится к ожидающему его и зовущему непрестанно Сердцу, — тот есть святой.

"Имеющий ухо (слышать) да слышит, что Дух говорит церквам: побеждающему дам вкушать сокровенную манну, и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает." (Откр. 2:17)

Между двумя сердцами, из которых Одно только дает (нет меры Его богатству), а другое только получает (нет меры его ничтожеству), восстанавливается сокровенный союз (союз сердец — любовь). В этом союзе все до такой степени тайна, что никто другой не в состоянии понять отношений Христа к любящему Его. У всякого побеждающего своя обитель (“обителей у Отца Моего много”).

Побеждающему дается свое дело, не похожее на дело других. Свой облик совсем иной, чем у прочих. “Се, творю все новое” (Откр. 21:5)

Откровение св. Иоанна (Апокалипсис) не скрывает тайны Нового Иерусалима, святого города, сходящего от Бога с неба. Там нет солнца. Слава Божия будет освещать его и светильник его Агнец. Как драгоценные камни будут творчески сиять жители города. Каждый своей красотой.

Должно вам родиться свыше

В третьей главе Евангелия от Иоанна Господь Иисус Христос благовествует пришедшему к Нему ночью Никодиму, учителю израильскому, тайну христианства: “Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия”.

Никодим недоумевает.

Продолжая свое слово, Христос говорит: Только рожденный от Духа есть дух, и только такой, т. е. духовный, может быть в Царствии Божием. “Кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие”.

Господь знает, что Никодиму почти невозможно понять Его слова: Не удивляйся тому, что Я сказал тебе о рождении свыше. И, желая напомнить своему гостю нечто ему знакомое, Христос сказал: “Дух дышет, где хочет, и голос Его слышишь, а не знаешь, откуда Он приходит и куда уходит”. И, предполагая, что учитель Израильский понимает Его, Господь добавил: “так бывает со всеми, рожденными свыше”. Однако, Никодим продолжает пребывать в полном недоумении. И тогда Спаситель, горько упрекая его, произносит:

“Ты учитель Израилев, и этого ли не знаешь?” — и затем следует грозное для тогдашнего израильского учителя обличение:

“Истинно, истинно говорю тебе, мы говорим о том, что знаем и свидетельствуем о том, что видели, а вы (уже не ты, а вы, т. е. все учителя) свидетельства нашего не принимаете.”

Чего же не знал и не понимал Никодим, и в лице его современное ему высшее иудейское священноучительство? Учитель веры должен слышать голос Св. Духа. Имеющий Духа тотчас бы понял таинственные слова Господа. И праотец Авраам, и пророки, и царь Давид, — все знали, что такое голос Духа Св., и, конечно, не изумились бы тому, что сказал Христос и не произнесли бы слов Никодима: как это может быть? Они очень хорошо различали голос Духа.

Например: “И было слово Господне к Илие Фесвитянину: встань, пойди навстречу Ахаву царю… и скажи ему…” (и Илия пророк все исполнил, что приказал Господь). (2 книга Царств, 21:18).

“И было слово Господне Ионе вторично: встань и иди в Ниневию” (Иона, 3:1). Или в Дамаске был некоторый ученик именем Анания, и Господь в видении сказал ему: “Анания”. Он сказал: “Я, Господи”. Господь же ему: “Встань и пойди на Прямую улицу и спроси тарсянина Савла”. Анания ответил: “Господи, я слышал, сколько зла сделал он Твоим Святым в Иерусалиме и сюда пришел всех вязать”. Но Господь сказал: “Иди, ибо он Мой избранный сосуд, чтобы возвещать имя Мое перед народами”. Анания исполнил волю Божию (Деян. 9:10–11).

Все патриархи, и Моисей, и Иисус Навин, и Судьи Израилевы сообщали народу то, что сказал им Голос Божий.

Ко времени Христа это умение различать в себе голос Духа Божия, обязательное для учителей веры, было забыто. Утратив благодать Духа Святого, они не узнали Христа, предвозвещенного пророками, и не хотели принять Его.

* * *

В беседе Господа с Никодимом мы различаем три части.

Первая часть историческая: обнаруживается, что избранный народ Божий — иудеи — в лице высших своих представителей не принимает свидетельства Божия.

Явным это делает Сын Божий, имеющий власть от Отца. И тогда словами: “истинно, истинно говорю тебе, мы говорим о том, что знаем и свидетельствуем о том, что видели, а вы свидетельства нашего не принимаете” — совершается упразднение звания (учителя) для тех кто не имеет, что должен иметь (“у неимеющего отнимется и то, что имеет” Матф. 25:29).

Вторая часть беседы с Никодимом пророческая: принимающие свидетельство Христово должны родиться свыше, они будут родиться от Духа Святого.

Третья часть заключает в себе начало учения о Духе Святом. Господь сообщает о действии Духа Св. в людях: Дух дышет, где хочет, и голос Его слышишь, а не знаешь, откуда Он приходит и куда уходит.

Для каждого христианина, имеющего родиться свыше, делается необходимым (как прежде для учителя Израилева) умение различать в себе голос Духа Святого. Поэтому изъясним нагляднее, что могут означать слова Спасителя о Духе.

Главное в этой образной формуле средняя часть: голос Его слышишь. Первая же и третья посылки обозначают свойства действующего в человеке Духа. Голос Его слышишь. Человек слышит в себе голос как бы не свой, хотя он звучит, как свой (может и не звучать, а быть подобным мысли). И духовный совершенно ясно различает в этом голосе, в этой мысли не свое желание, не свою мысль, а обращение к себе Господа. Св. Василий Великий так говорит об этом голосе: “Не чувственный слухом, не при сотрясении воздуха святые внимают слову Божию, но поскольку у разумной души есть свой (т. е. внутренний) слух, то без всякого голоса (без сотрясения воздуха) достигает до слуха этого все передаваемое (Богом)”.

Иногда этот голос воспринимается не как слово, мысль, а как особое чувство. Его можно сравнить с голосом совести. Ведь совесть тоже является откуда-то извне: она касается сердца, уязвляет. Здесь же нет уязвления, напротив, Божья милость: совет, указание, просьба свыше.

Иногда в разговоре с кем-либо человек вдруг различает слово Божие, обращенное к нему лично (хотя совсем об ином говорит собеседник).

И в словах исповедующего нас священника перед аналоем (если крепко веруем в Господа нашего Иисуса Христа), бывает, что узнаем голос к нам Господа. Всякий внимательный христианин знает о тех иносказательных, иногда чудесных указаниях и совпадениях, которые сопровождают его в ежедневной благочестивой жизни.

Чем духовнее человек, тем все определеннее, отчетливее, непреложнее звучит в нем голос Духа Святого: веления, указания, советы, просьбы Христа наполняют нашу жизнь, хотя все это по свободному произволению: как бы дружеская помощь в затруднительных обстоятельствах — без всякого принуждения. И не зазвучит голос Божий в том, кто в состоянии не исполнить слово Христа, пришедшего с любовью.

Существует голос недобрый, чужой. Обыкновенно он предпочитает сливаться с человеческими желаниями и не выдавать своего присутствия в нашей страстной жизни. Но может и заговорить. Это, во всяком случае, будет ненормальное состояние, — зловещий признак той или иной гибели. Кто не собирается вступать с этим злым духом в тайный договор (величайшие духовные преступники: злая магия) — должен сопротивляться. Однако, неверующие или мало верующие не имеют никаких средств обороны. Сначала обольстив “глубокими” мыслями или переживаниями интересных ощущений (с каждым голос заговаривает, сообразно его вкусу, он может притвориться и очень добрым и святым), скоро начинает влечь к самоубийству; если человек не поддается этому внушению, то, обыкновенно, впадает в тяжелую психическую болезнь, в мучительнейшее состояние связанности всех своих чувств, лишение самого себя и своей воли.

Первая посылка: “Дух дышет, где хочет”. Нет для Него ничего местного, ничего законнического, ничего стесняющего. Как, когда, почему, где: как хочет, когда хочет, почему хочет, зачем хочет, кому хочет (никакой священнический чин не может притязать на Него, как на особую принадлежность своего сана).

В этом причина относительности канонических постановлений Церкви. Каноны, когда жизнь Церкви выходит из своих спокойных берегов, могут не вместить и не обнять всей этой жизни. Оттого велика ответственность высших иерархов. Если они не удостоены избранничества, т. е. не имеют в полноте Духа Святого, то они должны стараться не окаменить свое сердце немилосердием, — нелюбством, как выражались древние русские князья, чтобы оказаться в состоянии расслышать голос Духа Святого и не ссылаться на каноны, когда они не приложимы, или руководствоваться собственными настроениями и усмотрениями, когда необходима живая жизнь в Духе. Отсюда вытекает необходимость узнавать святых (духовных) в Церкви (при их жизни на земле) и спрашивать их совета, ибо они ясно различают, что угодно Главе Церкви Христу через Духа Святого, изъявляющего Свою волю. Имеющие уши (в данном случае следует сказать внутренний слух), да слышат.

Страшные омертвения постигают Церковь, когда иерархи забывают о цели христианской жизни и, следовательно, перестают внимать Духу Святому. Как свидетельствовал в свое время св. Серафим Саровский, говоря Мотовилову: “Дух Божий открыл мне, что Вы в юности Вашей усердно желали узнать цель христианской жизни и, у многих великих духовных особ о том спрашивали и никто не сказал Вам о том”.

Ведь это не сам св. Серафим и не Мотовилов, а Дух Божий открыл св. Серафиму, что никто из архиереев (высоких духовных особ) в России в то время не знал, что цель христианской жизни в стяжании Духа Святого, ибо, если бы хотя один иерарх знал это, то Дух Божий привел бы к нему Мотовилова, малого сего, жаждущего истины. В столь ответственной беседе слово не может быть случайным, и, если произносится решительно: никто, — значит, все ясно. В беседе с Мотовиловым, в особенности, знаменуется, что Св. Дух дышит где хочет: малые сии — в лице Мотовилова — удостоены узнать то, что неизвестно рукоположенным священнослужителям.

Третья посылка формулы: голос Его слышишь, а не знаешь, откуда Он приходит и куда уходит. Определение внутреннего нашего состояния, когда мы слышим голос Духа Святого.

Чтобы не препятствовать нашему свободному волеизъявлению, голос Духа Святого, передающий нам волю Господню, только на мгновение задерживает наше внимание: внезапно раздается (приходит как бы неизвестно откуда, Иоанн Златоуст в своем толковании этого места сравнивает Его приход с дуновением ветра) и исчезает; проходит через наше сердце и сознание, не сливаясь с ними. Совершенно отделен от наших мыслей, не зависит от нашей настроенности. Мы не знаем ни причин, ни следствий Его обращения к нам (если Ему угодно их не открыть). Таким образом, голос Духа Святого не поглощает нашей воли, не насилует нашего свободного отношения к себе: появляясь, тотчас затем оставляет нас в полном одиночестве, как любая встреча или случайная мысль: и нет его в нас, и как бы не было. Однако, любящему Христа достаточно легкого прикосновения к сердцу (сознанию) Его воли, чтобы возыметь непреодолимое желание исполнить ее.

Так в земной жизни любимый и любящий стремятся всем сердцем исполнить волю любимого. В этом сравнении необходимо только понять, что любимый и любящий здесь Сам Бог, который не овладевает душой и не очаровывает, как бывает в человеческой любви, а любит, давая возможность себя не любить (что в состоянии сделать, конечно, только Бог), не чувствуемый (хотя есть все во всем), если человек сам не возжелает Его почувствовать, исполняя волю Христа.

* * *

Итак, вот о каком новом будущем состоянии предвозвещал Господь Своим словом о Св. Духе Никодиму, доброму учителю Израилеву, ибо, хотя и ночью, крадучись, но пришел к Подателю Света.

То, что прежде имели только пророки и учителя Израилевы, теперь становится свойством истинного христианина. Дух руководит членом Церкви Христовой, будучи в одно и то же время и чувствуемым, как полная уверенность: слышу Господню волю, и не чувствуемым, чтобы не лишить свободы.

Уместно изобразить здесь то, что испытывает человек при вселении в него диавола. Состояние тревожное, как бы какой-то ком подкатывает к сердцу и в то же время волнующие, неопределенные обещания, обманчивый блеск мыслей. Душа теряет власть над собой и увлекается в очаровательное марево быстро появляющихся и “чудесно” удовлетворяемых желаний.

* * *

В современном христианском (церковном) мире существует величайшее недоразумение. Распространено мнение, что слова Христа: "Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия", не имеют предостерегающего значения для крещенного человека, ибо в таинстве крещения и затем миропомазания человек рождается свыше и получает благодать Духа Святого для жизненного руководства.

Но вот что говорит св. Симеон Новый Богослов в XI веке: “Сокровенное от начала мира таинство христианства состоит в приобретении благодати Божией. Наибольшая часть крещеных, именующихся христианами, не знает этого таинства христианства”.

Многим представляется, что благодать Св. Духа, полученная при миропомазании, пребывает в нас в скрытом виде; мы сами не знаем, как она нами руководит. Всякий живущий обычной христианской жизнью (или даже строгой христианской жизнью) почитается живущим во Христе.

Но жизни во Христе нет, если человек вполне сознательно (т. е. разумеет через слышание голоса Божия волю Господню) не подчинен руководству Духа Святого. Слово Христа совершенно ясно: голос Его слышишь — так бывает с каждым, рожденным свыше.

Об этом именно говорит св. Серафим Мотовилову: “Всякое доброе дело, не ради Христа делаемое, не приносит плода”.

Здесь сказано о члене Церкви, который не знает о необходимости слышать голос Духа Святого.

Голос Духа Св. передает нам личные указания живого Христа, Главы Церкви, исполняемые нами, они и есть дела, ради Христа делаемые.

Много есть хороших и даже как бы добрых дел, но они не могут совершаться самочинно. Совершаемые самочинно, они не имеют плода, не ради Христа делаются.

Понятно, почему: только Глава Церкви — Христос — знает место каждого в теле Церкви (ибо видит сокровенность души); только заняв именно ему указанное место, член Церкви находит самого себя, воистину принимает участие в строении Нового Иерусалима и сам возрастает во Христе *.

* Созерцая историю христианской Церкви, можно с некоторым страхом спросить: всегда ли так происходит в Церкви Христовой, и если не всегда так, тогда что? Ответом служит вся книга “Тайна святых — введение в апокалипсис”.

Строится Новый Иерусалим (в противоположность строящемуся на земле царству земному, в построение которого вовлечено множество христиан), и соработником его становится только послушный святому Строителю, Господу Христу, знающему тайны строения и раскрывающему их в меру сил и способностей через благодать Святого Духа верным.

Итак, задача всякого христианина в том, чтобы научиться распознавать о себе волю Божию.

Тайна Оптинских старцев (вообще духовных) заключалась в том, что Господь (как поведал об этом один старец) раскрывал старцу сокровенность души каждого, обращающегося к нему за советом, и благодать Духа Святого давала уразуметь, как направить жизнь вопрошающего по истине Христовой.

Но странно предполагать, что путь Христов каждого члена Церкви может быть раскрыт только опытным старцем. Ведь редкие счастливцы имеют возможность повидать старца. Нет, все мы одинаково сыны Божии и каждый имеет получить благодать Духа Святого, чтоб возрастать в возраст Христов.

И нет формы жизни самой по себе плохой, ибо каждая доля на земле может быть благословенна Богом: и к монаху, и к купцу, и к инженеру, и к воину, и к горничной, — и повсюду приходит Дух Святый и говорит, как жить при данном положении, чтобы стать соработником по построению Нового Иерусалима.

Неверно, что послушание даже самому святому старцу есть постоянный удел среднего человека. У Бога нет средних. “Малым сим” человек назван только до времени. Но вот сказано: “и последние будут первыми, и первые последними”. Высшие, низшие места в Церкви — это только промысел Божий и при несовершенном состоянии Церкви очень часто испытание для высших.

Послушание имеет значение до рождения свыше послушника. Об этом именно говорит ап. Павел: “Я мучаюсь с вами (болезную), пока не отобразится в вас Христос”, т. е. до второго рождения. Рожденный свыше уже сам таинственно до других наставляется Духом Святым, и никто не может уразуметь его жизни, почему и сказано: “Побеждающему дам новое имя, которое никто не знает, кроме того, кто получает” (Откр. 2:17). Или ап. Иоанн говорит: “Впрочем, помазание, которое вы получили от Него (помазанный по апостольской терминологии, — имеющий полноту Духа Святого, рожденный свыше, духовный) в вас пребывает, и вы не имеете нужды, чтобы кто учил вас; но как самое сие помазание (разумеется, голос Духа Святого) учит вас всему, то чему оно научит вас, в том и пребывайте” (1 Иоанн. 2:27). И в другом месте: “вы имеете помазание от Святого и, следовательно, знаете все” (1 Иоанн. 2:20).

Самое страшное в христианстве, что верующие постепенно (век за веком после апостольского времени) теряют память о своем главном назначении. Самая возможность слышать голос Божий представляется нам некоей прелестью. По наследству от отдаленных предков мы получили свое мертвое отношение к живому Христу.

Вспомним, с какими мучительными усилиями и как настойчиво старался св. Серафим объяснить неразумевшему (ибо нам кажется неудобопостижимым понятие о явлении Бога между людьми, “Его голос в нас”) Мотовилову (хорошему, хотя и наивному, члену церкви) цель христианской жизни и необходимость “стяжать Духа Святого”.

Вселение Духа Святого в члена Церкви, второе рождение — это тайна, раскрывшаяся в день Пятидесятницы. Это цель прихода Сына Божия на землю — основа новой твари, нового рода на земле. Еще при жизни своей на земле Христос говорил: “Огонь (Духа Святого) пришел я низвести с неба, и как томлюсь Я, что он еще не возгорелся”. Господь томился, ибо до сошествия Св. Духа (до Пятидесятницы), люди не были в состоянии начать новую жизнь.

Тот, кому необходимо стяжать Духа Святого, еще не живет новой жизнью, не новая тварь. Таковы мы все, члены современной церкви. Великий святой, свидетель верный, посланный в церковь свидетельствовать истину, напомнил нам о цели христианской жизни. Но разве мы знаем, разве мы не тоскуем от глубокого бессилия и незнания, как стяжать Духа Святого?

Напрасно думать, что утратив так глубоко чувство христианской сущности, легко оживить его в церкви. Только сектанты могут вообразить себе, что стоит лишь отделиться от церкви и провозгласить себя рожденными свыше, как получишь ведение и слышание голоса Божия и станешь духовным. Достаточно прислушаться к их тону или слишком восторженному (т. е. нетрезвому), или фантастически упрямому, чтобы убедиться в их самообмане. Нет, необходимы великие потрясения, — всесокрушающее воздействие благодати, как говорят духовные, — и неоднократно повторяющиеся. Только тогда мертвое станет оживать. Только тогда Господь скажет нам, как найти Его.

Святым свидетельством сказанного является упомянутая беседа св. Серафима с Мотовиловым о стяжании Св. Духа. И самое содержание беседы, и судьба записи этой беседы несомненно указывают, что мы здесь имеем великое знамение от Бога. Можно уразуметь тройной смысл в этом событии. Первый — это обличение: беседа начинается с громового утверждения: “Дух Божий открыл мне, что вам никто в церкви (у многих великих духовных особ вы о том неоднократно спрашивали) не мог сказать, в чем заключается цель христианской жизни”. Не звучит ли это гораздо страшнее, чем в свое время обличение Господом учителей израильских в лице Никодима: ведь прошло 18 столетий после сошествия Св. Духа. Это обличение от Духа Божия явно обращено к современным начальникам (пастырям и “архипастырям”, как они себя наивно именуют) и учителям христианским. И не слышится ли тут опять грозное пророчество Христа, теперь изреченное Духом Святым через избранника Божия: “У неимеющего отнимется и то, что имеет”.

Из последующей трудной и мучительно неясной (по отношению к вопросу, как стяжать Духа Святого) речи св. Серафима и глубокого недоумения Мотовилова не обнаруживается ли полная невозможность при современном духовном состоянии церкви воскресить главное в христианстве? Но, если здесь нет учительства, ибо научить в настоящее время невозможно, то нет ли пророчества, что время это неисповедимыми путями Божьими все же грядет, ибо ведь слово Духа Святого не бывает напрасно. В этом второй смысл события.

Третий момент беседы — чудесное преображение св. Серафима перед лицом Мотовилова (об этом ниже) также заканчивается пророчеством свидетеля верного: “Не для вас одних дано вам разуметь это (т. е. преображение), а через вас и для целого мира”*.

* Св. Серафим подкрепляет свое пророчество соображением, предполагая (мню), что Господь поможет нам удержать сие в памяти (подразумевается: записанную вами беседу Он поможет сохранить для других, ниже сказано: “для целого мира”, - как увидим, чудесная помощь Божия и явлена по отношению к записи), иначе благость Его не преклонилась бы так скоро к смиренному моему молению, не предварила бы так скоро послушать убогого Серафима (т. е. явить чудо его преображения).

Судьба записанной Мотовиловым беседы с ним святого как нельзя более ярко свидетельствует о ее высоком назначении. Написанная на небольших клочках бумаги, иногда вперемежку с хозяйственными счетами, чрезвычайно неразборчивым почерком, она, как бы никому не нужная, семьдесят лет провалялась на чердаке в хламе, вся закапанная голубиным пометом.

Незадолго до первых бед (японской войны и революции 1905 г.), начинающих потрясать Россию, беседа эта “случайно” была найдена членом церкви Нилусом (кажется, еще более наивным, чем Мотовилов), восстановлена им с величайшим трудом и, несомненно, с чудесной помощью Божией, послужила главным основанием для прославления св. Серафима. Причем Святейший Синод был против канонизации; однако государственная власть в лице Императора Николая II, как бы каясь в своем двухсотлетнем мертвенном воздействии на Церковь, решительно стояла за канонизацию свидетеля верного, благовествовавшего своей беседой с Мотовиловым воскресение жизни в Церкви.

В течении последних трудных лет (двадцатых и тридцатых годов 20 столетия) св. Серафим стал одним из наиболее чтимых святых; центром же глубочайшего внимания верующих к жизни святого является его беседа с Мотовиловым, никем и никогда из священнослужителей по-настоящему не разъясненная и не комментируемая, в особенности, печатно. Она в глубокой ее святости как бы ждет часа своего раскрытия, быть может даже не в учении, а в новой жизни русского православного народа, т. е. в совершении пророчества св. Серафима.

Теперь будем говорить собственно о рождении свыше и что такое свет, даруемый при этом рождении.

“В крещении мы еще не получаем совершенной благодати. Благодать крещения человек теряет обыкновенно в юности”, - говорит св. Симеон Новый Богослов и прибавляет: “И Ты, Спасителю, хорошо зная это, даровал нам для второго очищения покаяние, запечатлев его благодатью Духа”.

Однако, дарование благодати при крещении и покаянии еще далеко не рождение свыше (т. е. перерождение из душевных в духовных): “В божественном крещении мы получаем отпущение прегрешений, освобождение от прародительской клятвы и освящаемся наитием Св. Духа, но совершенную благодать, как она означена в словах: “Вселюсь в них и буду ходить в них” (2 Кор. 6:16) не тогда получаем. “Ибо это есть достояние совершенно утвержденных в вере и доказавших ее делами.” (Слова св. Симеона Нового Богослова).

Перерождение душевных в духовных совершается в Церкви Христовой помощью (и трудами) любви братий друг ко другу. Первоначальная церковь ясно сознавала, что именно в этом заключается ее назначение, ее цель. Об это очень хорошо сказал св. Андрей Кесарийский, толкуя известный образ Апокалипсиса “жена имела во чреве и кричала от болей и мук рождения” (Откр. 12:2): Церковь (жена) болеет, мучается (болезную с вами, сказал апостол Павел), перерождая душевных в духовных, и видом и образом преобразуя их по подобию Христа. Апостол и духовные братья любят и мучаются, помогая достигнуть цели христианской жизни всем братьям.

В наше время церковь до того немощна любовью братий друг ко другу, что она даже не в состоянии перерождать из душевных в духовных. Она даже забыла, что цель христианской жизни в этом и заключается. Что и засвидетельствовал Духом Святым св. Серафим Саровский*.

* Свидетели верные (духовные, рожденные свыше) последних приблизительно полутора тысяч лет не рождаются церковью, а приходят по чину царя Мелхиседека (об этом мы будем много говорить в книге).

Каким образом происходит перерождение из душевных в духовных, мы совершенно не можем себе представить. Некоторое понятие (скорее намек) мы находим у святых отцов. Так св. Симеон Новый Богослов в гимне третьем, ведя речь как бы от Лица Божия, обращенного к нему самому, говорит: “Сначала умным только образом через умное чувство Я удостоил тебя голоса, а потом и луча, и после этого человеколюбно явился тебе как свет… Я начал, как ты знаешь, чаще являться тебе, мало по малу очищая душу твою покаянием и сожигая находящееся в тебе вещество страстей — эти не плотские или вещественные, — но невещественные тернии, как бы мрачные тучи, как бы густую мглу и тьму. После того, как бы просветился, разумеется. Постом и трудами бдения, молитвы и великого злострадания, Я соделал тебя удобовместимым и очищенным в огне, чтобы пребывать тебе в нем (внимай) неопалимым. Тогда летавший вокруг тебя и окружавший тебя Свет, будучи сам по природе неприступен, весь вошел в тебя и чудным образом изменил тебя прекрасным изменением”.

Что полнота вселившегося в человека Св. Духа есть свет, свидетельствует и св. Серафим, воочию показавший этот свет и его влияние своему собеседнику Мотовилову. Мотовилов увидел лицо старца столь светлым, как бы оно находилось в середине солнца, в самой блистательной яркости его полуденных лучей, и кругом на всю природу исходил от него этот чудный свет и озарял небесным сиянием.

Мотовилов испытывал при этом такую тишину и мир в душе, что никакими словами выразить нельзя, необыкновенную сладость, теплоту необычайную (хотя был мороз и они сидели в лесу), благоухание ни с чем несравнимое и неизреченную радость.

Другой собеседник св. Серафима в другом случае говорит: “Я сам забыл свой бренный состав в эти блаженные минуты. Душа была в неизъяснимом восторге, духовной радости и благоговении. Даже после при одном воспоминании испытываю необыкновенную сладость и утешение”.

Этот свет, даруемый избранникам Божиим, св. Максим в сочинении о Мельхиседеке называет светом пренеизреченной славы и чистотой ангелов, а Великий Макарий “славою естества Божеского и красотой будущего века”. Симеон Новый Богослов говорит: “Свет Божий — это самый Дух Святый”. В таком свете был Адам, и Григорий Палама говорит: “Это озарение, которого мы лишились по вине Адама, явлено будет на горе Фаворской, дабы мы знали, чем мы были и чем будем”.

Итак, вот тайна христианства, выраженная афонскими исихастами уже в точной формуле (для представления на собор 1341 г. по поводу неверного учения Варлаама о Фаворском свете) и подтвержденная на этом соборе: “Достойным Бог дает боготворящую благодать, которая, будучи несоздана и всегда существуя в присносущном Боге, есть самобытный свет, явленный святым мужам”.

Рожденный свыше имеет этот свет и может (если Богу угодно) распространять его на других, говоря иначе, вовлекать людей и всю природу в сферу его действия. “Духоносные души, озаренные от Духа, и другим сообщают благодать”, говорит св. Василий Великий. О самом Василии Великом так рассказывает св. Ефрем Сирин: “Я видел его в храме, стоящим перед лицом всей своей паствы, и все собрание, казалось мне, сияло Божественным светом благодати”.

Афонские исихасты утверждают, что о свете пока известно только душам, особо удостоенным от Бога, но будет время, когда он просияет во всем мире. Неправым называют они и того, кто без благоговения выслушивает тайны Духа, ведомые лишь тем, которые очищены посредством святого жития, — тайны, которые в свое время откроются по неизглаголанному обетованию Единого в Трех совершенных Ипостасях Бога.

Несомненно, однако, что в Церкви не только будет, но и было время, когда все члены церкви жили в Фаворском свете. “Церковь некогда была народом совершенным”, восклицает св. Григорий Богослов. Когда же это могло быть? Конечно, в ее самое первоначальное время до убийства первомученика Стефана и великого гонения на церковь, то есть до рассеяния ее по разным местам Иудеи и Самарии (Деян. 8:1). Это время можно назвать огненным состоянием Церкви, оно не изображено (ибо как изобразить внутренний свет в душах), а таинственно обозначено в Деяниях Апостольских, именно: “у верующих была одна душа и одно сердце” (только у совершенных, рожденных свыше, может быть одно сердце и одна душа) и еще: “великая благодать была на всех их (Деян. 4:32–33).

Таким образом, пророчество св. Серафима Саровского о том, что явление его Мотовилову преображенным станет известно всему миру (а как оно станет известным, если мир воочию не убедится в этом) совпадает с пророчеством афонских исихастов. У католиков в “Цветиках св. Франциска” (книге духовной и таинственной, ибо во многих местах она совершенно недоступна недуховным) в апокалиптической главе 48, повествующей о том, как из золотых корней дерева (после того, как старый ствол упал и ветер унес его прочь) вышло иное дерево, все из золота, и произвело золотые листья и плоды (полная гармония в церкви) пророчествуется также о совершенстве церкви в будущем.

Но самое высокое пророчество мы имеем, конечно, в Откровении св. Иоанна, в главе 20-й, где будущее состояние душ в земной церкви названо первым воскресением. Первое воскресение и есть рождение свыше* (второе воскресение будет воскресением душ и тел уже после окончания мира — “бежало небо и земля и не нашлось им места”. Откр. 20:11).

* Это утверждает и блаженный Августин, размышляя о двадцатой главе Откровения.

Будет совершенство церкви еще на земле, — церковь озарит видимо (Фаворски) свет Духа Святого (тела же не будут еще преображены, ветхие на старой земле). Обращаясь к евангельским определениям первоначальной церкви: “будет великая благодать на всех, и одно сердце, и одна душа у верующих”, - но и нечто иное, ибо в жизни церкви ничто не повторяется в том виде и состоянии, в каком являлось ранее.

Сокровенность книги “деяния апостолов”

Как мало фактического материала в книге “Деяний Апостолов”!

Ученые исследователи первохристианства почтительно недоумевают. Кроме ап. Петра, о котором сказано немного, об остальных апостолах ничего (или почти ничего) не говорится. Много внимания уделено ап. Павлу, но и о нем повествование прервано на полуслове. Из семи диаконов, первых избранников церковного народа, только двум посвящено немного времени, об остальных же пяти нет ни слова (кроме перечисления имен).

Приходится говорить об апостолах или очень кратко, или пользоваться не такими достоверными источниками, как Новый Завет.

Какая же причина столь, казалось бы, крупного пробела в книге святой, евангельской? Причина та, что деяния апостолов суть деяния не человеческие, а дела Духа Святого в Церкви Христовой. Только о Нем повествует книга, Он один, действующее на протяжении всего изложения — Лицо. Книга дает совершенное понятие о разных родах действия благодати Божией в Церкви Христовой, о ее существеннейших проявлениях не только в первохристианстве, но и в последующей жизни Христова общества на земле. Именно отсюда брошен свет на отдаленные века. Тем, что происходило в это время, и как происходило, можно изъяснить будущее.

Как в беседе Христа с Никодимом, мы усматриваем начаток учения о Духе Святом, так и в книге “Деяний Апостолов” различаем начало благодатных действий Духа Утешителя, посланного в церковь Христом от Отца (“Которого Я пошлю вам от Отца” — Иоан. 16,26). Таким образом, книга “Деяний Апостолов” в сокровенном изложении своем занята не последовательной передачей фактического материала о деяниях апостолов, а свидетельством того, как Дух Святый действует в церкви. Поэтому необходимо глубокое проникновение в текст святого писания, ибо иногда кратчайшее сообщение или замечание имеют первостепенное и даже абсолютное значение.

Что говорит книга “Деяния Апостолов” о жизни церкви во времена благовестителей евангелия и о намечающемся ее будущем скажем в следующих главах.

Церковь огненная

(Великая благодать)

“Огонь пришел Я низвести с неба”

Христос Воскрес. Апостолы и многие другие (однажды Христос явился более, чем пятистам братий) совершенно уверовали, что Господь жив. Он вознесся на небо, однако они продолжали пребывать в стенах дома и молились: свидетельство о Христе, на которое их благословил Господь, еще не раздавалось в народе. Апостолы были пока бессильны.

И вот пришел день, когда шум с неба возвестил о наступлении нового состояния на земле.

Масса народа, в смятении сбежавшегося на этот небесный шум, с изумлением глядела на людей прежде всего тихих и простых; что произошло с ними? Отчего они так необычайно возбуждены?

У многих пронеслась мысль: в этом доме напились сладкого вина (сильно возбуждающего)

Но поднялись все двенадцать, и один возвысил голос.

И все кругом мгновенно стало иным, народ заплакал, слушая Петра.

Однако, могла ли случайная, из любопытства сбежавшаяся толпа, минуту раньше насмехавшаяся над апостолами, поверить в воскресение распятого — позорно умершего человека? Не оскорбительно ли было для иудеев утверждение, что Бог соделал Христом-Мессией, столь долгожданного для славы Израиля, униженного перед всем миром жалкого галилеянина?

Но, как огонь, — слова Духа Святого, и, как небесный свет, воздух, окружавший получивших Духа Утешителя. Любовью и истиной растворились в сердцах речи Петра. И только кончил, раздались тысячи голосов, сокрушенные вопли — братия, скажите, что нам делать?

И в тот день крестились около трех тысяч душ.

Так знаменовалось новое, что даровал Воскресший Христос, послав на землю Духа Утешителя.

Господь ежедневно прилагал спасаемых к церкви. И наступила жизнь, никогда не бывшая доселе на земле, — время великой благодати.

Милостью Божией церковь стала совершенным обществом, исполненным любви и света (по слову апостола: Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы).

У множества уверовавших было одно сердце и одна душа. И каждый день единодушно пребывали в храме, и, преломляя на дому хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца.

И никто не был в состоянии называть что-либо своим. Продавали имение и всякую собственность, приносили, как любящие дети к апостолам. И не было между ними никого нуждающегося. Никто не заведывал раздачей пищи, как было после, когда выбрали семь диаконов. Само собой расходилось по рукам нуждающихся.

Апостолы с великой силой свидетельствовали о воскресении Господа Иисуса.

Это время можно назвать Пасхальным периодом церкви (позднее апостол Павел скажет: “мы проповедуем Христа распятого”, - слово, общее для всего последующего христианства). Теперь же только образ Воскресшего Христа предносился перед лицом верующих, а в сердцах, как нескончаемая радость, стремилось упование: Христос идет во славе.

Не можем ли мы, современные христиане, хотя бы в самую узкую щелочку, взглянуть на жизнь этого самого счастливого времени церкви?

Кажется нам, что и православные и католики имеют некоторую возможность.

Православные. Когда в конце светлой заутрени на Пасху наступает время подходить ко кресту, храм наполняется ликованием любви, всем хочется христосоваться друг с другом, исчезает воспоминание обычной жизни, полное забвение зла, и нет конца радости.

Католики. Вечерний крестный ход в Лурде с зажженными свечами, когда в радости все поют (и не могут не петь): “Аве Мария” и духовенство, и миряне; и католики и их гости (вернее сказать, гости Превятой Богородицы) и датчане, и американцы, и славяне, и маловерующие, смешавшись нестройной толпой, соединяются в благодатном ощущении вдруг наступившего детского счастья и любви друг к другу, — и кажется, что радости этой не будет конца.

Впрочем, наша радость только слабейший намек на то, что было, длилось целые годы. Как нам вообразить: тогда жила нераздельно с народом и Божия Матерь.

Но и в каждом сиял Дух Святой тем или иным даром (или даже дарами) и каждому на языке его души открывал Он тайны веры (оттого не было нужды в догматах). И не было даже намека на какую-нибудь власть в церкви; все зиждилось на любовном общении друг с другом без малейшего оттенка принуждения. Все были одно. Как на непонятную нам, чудесную особенность этой церкви скажем, что тогда людей не могло разделить даже незнание, как у нас принято говорить, иностранных языков. Все понимали друг друга и говорили все на всех языках (это вспоминает церковь в праздник Троицы (Сошествие Св. Духа): когда огненные языки даровал Бог, всех снова призвал в соединение (разделение языков было временем всеобщего разъединения).

В эти времена великого радования никто не был огорчен мыслию о возможности наступления скорби. Жили в блаженном неведении — наступило, казалось, вечное счастье.

Некое событие из чудесного первоначального состояния церкви подтверждает инобытие тогдашнего Христова общества. Событие следующее. Когда все приносили свои имения, один муж Анания с женой Сапфирою, продав собственность, решил часть денег припрятать (то, что по житейски называется: отложить на черный день).

Апостол Петр с горечью заметил Анании: “как ты допустил сатане вложить в сердце твое солгать Духу Святому, ты ведь не нам солгал, а Богу”! Анания пал бездыханным, так же умерла и его жена.

Что означала эта внезапная смерть?

Было бы нечестиво предполагать, что Петр наказал Ананию и Сапфиру смертью: никогда ни Христос, ни апостолы не могли бы принять участие в казнях (“не знаете, какого вы Духа”, - сказал Господь Иисус ученикам, предлагавшим умертвить непокорных самарян). Иоанн Златоуст прямо говорит: “христианам преимущественно перед всеми запрещается насилием исправлять впадающих в грехи”.

Не убивать, а любовью приводить к покаянию следует тех, кто грешит. Смерть Анании не была наказанием, она была прямым следствием пребывания церкви в инобытии. В Царствии Божием (в раю) все единогласны; нарушив согласие, Анания в момент обнаружения своего проступка выпал из церкви царственного священства. Он не мог продолжать свое существование в церкви безгрешной, какой была тогда церковь на земле. За гробом, где продолжается жизнь церкви до страшного суда, належало ему пройти очищение и покаяться.

Одно сравнение позволит нам образнее представить себе чувство жизни в период великой благодати. Это была жизнь не на земле, а на горе Фавор, где преобразился Христос. Там раскинут был лагерь — те палатки, о которых говорил Петр во время преображения Господня. Тогда это было невозможно, теперь же палатки были дарованы всем крещеным. Верующие не созерцали преображенного Христа, но чудное светлое облако, как тогда учеников Господа Иисуса, осеняло их. Они жили в этом свете (“в свете несозданном, самобытном, существующем в присносущном Боге”) или иначе в огне Духа Святого.

Позднее, когда явился грех, светлое облако стало меркнуть, великая благодать отошла, надлежало спуститься в долину скорби, — принять крест (как раскаяние).

В Деяниях Апостолов указаны некоторые особые черты церкви, находящейся в великой благодати, или как мы сказали в благодати Воскресения (в противоположность будущему ее состоянию, — крестному).

Такой особенности церкви Воскресения (т. е. церкви победной, торжествующей) является иное, сравнительно с церковью крестной, отношение к власть придержащим.

Известно, как последующее христианство предписывает относиться ко всякой власти и к существующему общественному порядку: смиренная покорность и в своем роде благоговение ("царя чтите").

В “Деяниях” говорится о возможности совсем иного отношения к властям.

Когда после своего первого ареста апостолы Петр и Иоанн возвратились к братьям из синедриона, они не только не смиренно, а можно сказать с величайшим негодованием отнеслись к угрозам иудейского начальства.

“Единодушно возвысили голос к Богу и сказали: “Владыка Боже, восстали цари земные и князи собрались вместе на Господа и на Христа Его. И ныне, Господи, воззри на угрозы их и дай рабам Твоим со всею смелостью говорить слово Твое”. (В тексте сказано более пространно, но мы передаем дух их воззвания.)

И это обращение к Богу не было напрасно. По молитве их “поколебалось место, где они были собраны, и исполнились все Духа Святого и говорили слово Божие с дерзновением”.

Но здесь оканчивается это особое — непохожее на будущее — отношение к власти. Является грех и поведение апостолов резко меняется. После второго ареста, когда Петра и Иоанна били в синедрионе, они уже не негодуют, а радуются этому бесчестию (т. е. принимают на себя крест за церковь). Однако приятие страданий в силу необходимости (совершен грех в церкви), нисколько не умаляет чуда, которое произошло по молитве верующих (поколебалось место и исполнились Духа Святого и говорили слово Божие с дерзновением). Это сочувствие Божие негодованию верующих на неправду земных властителей знаменует собой великую возможность в будущем.

Когда по исполнению времен, церковь, с Божией помощью, получит снова благодать Воскресения, станет торжествующей, победной, она преодолеет (посредством чудес) нечестие земной власти и зло общественного неустройства.

Об этом повествует глава 19-ая Откровения св. Иоанна. После разрушения великой блудницы (очищения церкви) наступит иное состояние: дано будет невесте-церкви облечься в виссон чистый и светлый, виссон же есть праведность святых (т. е. будет прославление церкви, торжество и воцарение святых). Это названо браком Агнца (и “жена Его приготовила себя”). Тогда же наступит гибель царей и сильных мира сего. “Летите (птицы) на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников (“птицы — ангелы, исполняющие волю Божию” (св. Андрей Кес.). (Откров. XIX, 17, 18); — “Пояданием же плоти, по толкованию св. Андрея, показывается исчезновение начальственных на земле имен”. Не люди превращаются в трупы, а только начальственные звания. На этом мы заканчиваем предварительное изъяснение состояния церкви первоначальной, более полное истолкование наступит в главе "Царственное священство" и "Маранафа".

Начало креста святых в церкви

Первоначальная церковь имела полноту Духа Святого и потому была безгрешна.

Грех Анания и Сапфиры не был в состоянии проникнуть, как соблазн, в церковь и отнять от нее безгрешность, так как виновники греха были удалены (вернее перенесены в иное состояние за гробом) от общества Христова в момент обнаружения греха. И церковь продолжала жизнь в полноте благодати. Как сказано: “и все единодушно пребывали в храме. Из посторонних же никто не смел пристать к ним, а народ прославлял их”.

Однако церковь не могла не испытать потрясения, созерцая уход из этого мира своих братьев Анании и Сапфиры. Сказано: “великий страх объял всю церковь”. (Д. А. 5, 11). Ведь Церковь была в совершенной любви, а совершенная любовь изгоняет страх.

И вот черная молния страха нарушила на момент совершенство любви.

Чтобы вернуть в церковь полноту любви, необходимо было принять то, чем Глава церкви — Христос — доставил ей полноту любви — жертву — страдание, крест — распятие.

Искупление в церкви берут на себя сильнейшие — ближние Христу. Его свидетели верные, они первые поднимают крест. Так это засвидетельствовано в первохристианстве, и так будет всегда в последующей долгой жизни церкви.

В той же главе (5 Деян. Ап.), где в начале рассказано об Анании и Сапфире, в конце говорится: апостолов Петра и Иоанна били в синедрионе”. И далее: "апостолы пошли из синедриона, радуясь, что за имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие”. Между тем, мы знаем, что после первого допроса в синедрионе, хотя и не было апостолам бесчестия, а было только как бы начальственное предостережение, но апостолы и вся церковь отнеслась к этим угрозам начальства с величайшим негодованием (ибо тогда еще не было греха на церкви и потому не должно было нести жертвы).

Совершенная любовь (не омраченная грехом) всех касается своим крылом, умиряя и самых злых. Замечаем большую разницу в расположении духа у начальников синедриона в первый и второй арест ап. Петра и Иоанна. Петр на обоих допросах говорил почти одно и то же, однако убийцы Христа (Анна, Каиафа и др.), хотя и узнают учеников ненавистного им Богочеловека, настроены в первый раз весьма миролюбиво (“видя смелость Петра и Иоанна и приметив, что они люди не книжные а простые, удивлялись и рассуждали”). Во второй же раз, когда апостолы пришли от церкви, на момент утратившей полноту любви, они “разрываются от гнева и хотят убить их”. И только заступничество уважаемого всеми учителя Гамалиила спасает апостолов от лютой казни.

Вскоре церковь омрачается грехом, который не может быть обнаружен. Это грех антихристов — превозношение, он коренится в лжеправедности. И так как виновники его не покаются никогда, то они откроются только в момент пришествия Христа (это из тех, кто названы “Гога и Магога” (собрание превозносящихся) число их как песок морской”. (Откров. 27, 7. Сравните у ап. Павла II Фессал. 2,4-12).

С момента своего проникновения в церковь до конца времен сыны противления будут действовать (“Тайна беззакония уже в действии” Ап. Павел) среди христианского народа, опустошая любовь, порождая нескончаемые соблазны.

Первый плод их беззакония изображен в 6-ой гл. Д. А. - это обида иудеями вдовиц еллинистов*.

* Подробно изложено это в 8-ой главе: “Царственное священство”. Здесь мы говорим только о последствиях греха в церкви — кресте святых.

Церковь уже не может пребывать в великой благодати, ей надлежит принять крест (“мы проповедуем Христа распятого”, Ап. Павел).

И вот льется кровь первомученика Стефана. Он как бы спешит принести себя в жертву, принять распятие. Недолгая история первоизбранника народа Стефана раскрывает образ действия Духа Святого не только в данное время, но и в последующие века церкви.

Передадим сначала внешне, а потом изъясним духовно, что произошло.

Первый из семи мужей, избранных собором по предложению апостолов: выбрать из среды своей семь мужей пещись о столах, — св, Стефан явил необычайные дары Св. Духа. Исполненный веры и силы, Стефан совершал великие чудеса и знамения в народе. Никто не мог противостоять его мудрости и Духу, которым он говорил.

Вскоре его схватили и, ложно обвиняя в хуле на место святое, поставили на судилище.

Стефан так обратился к собравшимся: “мужи, братия и отцы! Послушайте”. И в спокойной обстоятельной речи он показал синедриону, как знакома ему история израильского народа.

Но вдруг как бы спокойствие оставляет Стефана, и он воскликнул, обращаясь к судьям: “жестоковыйные люди с необрезанным сердцем и ушами, вы всегда противитесь Духу Святому, как отцы ваши, так и вы: кого из пророков не гнали отцы ваши? (до сих пор Стефан в своей речи говорил: наши отцы). Они убили предвозвестивших пришествие Праведника, Которого предателями и убийцами сделались теперь вы”.

Слушая, судьи рвались сердцами своими и скрежетали на Стефана зубами.

Но Стефан, будучи исполнен Духа Святого, воззрев на небо, увидел Славу Божию и Иисуса, стоящего одесную Бога; и сказал: “вот я вижу небеса отверстые и Сына Человеческого одесную Бога”.

Это привело в бешенство весь синедрион. Громко крича, они набросились на Стефана и повлекли его за город. Там побили камнями праведника.

“В те дни произошло великое гонение на церковь в Иерусалиме, и все, кроме Апостолов, рассеялись по разным местам Иудеи и Самарии”.

Размышляя житейски, можно сказать: несдержанность Стефана на суде погубила его самого и разрушила дотоле спокойную жизнь церкви в Иерусалиме.

Мы знаем из речи Ап. Петра и затем Павла на суде, что, защищаясь, они стремятся выяснить истину и, по возможности, избегают раздражать судей. Ими, конечно, руководил Дух Святой. Почему же Стефан поступил иначе? Один толкователь Евангелия предполагает, что Стефан потерял терпение, заметив на лицах своих слушателей тупое самодовольство, вызванное его повествованием истории избранного Богом народа.

Но руководимые Духом Святым не теряют терпения и не могут раздражаться.

Гневные слова Стефана — не его гнев. Обреченный на мученичество (соизволение Божие на крест в церкви) он явился перед врагами Христа, как посланник Бога Всевышнего. сказано: все сидящие в синедрионе, смотря на него, видели лицо его, как лицо Ангела.

Это было победное выступление церкви, но уже не земной (ибо пасхальное время ее миновало), а небесной.

Перед миром, не желавшим принять Христа, обличая его, стоял небесный житель.

При таком изъяснении вот что представляется еще непонятным: если Стефан, обличая судей, говорил не свое, а исполнилась на нем заповедь Христа: “Когда будут предавать вас, в тот час дано будет вам, что сказать”,- то как понять его первоначальное обращение к судьям?

Возможно ли, будучи в одном духе, почетно именовать людей: братия и отцы, а потом вдруг назвать их предателями и убийцами Праведника?

Объяснение этому следующее: Стефану надлежало по соизволению Божию приять крест за церковь, но это не было ему заранее открыто. Он стал перед судилищем с душой исполненной любви, без желания кого-нибудь обличать — несомненно он чувствовал то же, что Ап. Петр немного ранее, когда говорил народу об убийстве Начальника жизни: “впрочем я знаю, братие, что вы, как и начальники ваши сделали это по неведению”.

Мы здесь на земле не судим ближних и не знаем сокровенное их души: покаялись ли они, готовы ли покаяться или продолжают противиться.

Стефану достаточно было опровергнуть ложное обвинение, что он хулил святое место и закон, чтобы выйти из суда оправданным. Ведь он обвинялся не за веру в Иисуса Христа.

И, конечно, он торопился, как можно скорее вернуться к своей работе на пользу ближним. Мысль о смерти была ему чужда, как гибель Божиих даров (таланта) в самый разгар деятельности.

И вот, прерывая спокойное течение защитительной речи, вдруг предстали умственному взору Стефана те слова, которыми надлежало ему, исполняя волю Духа Святого, обличить своих судей.

Напрасно думать, что праведник, руководимый Духом Святым, теряет свободу и не чувствует ответственности своих слов. Нет, истинный христианин всегда сохраняет глубочайшую ясность сознания и ближайшие последствия его действий и слов ему открыты (в этом и заключается для него свобода: выбор между человеческим разумением и Божиим судом). И Стефан тотчас понял, что слова против судей несут ему смерть. Человеческий рассудок должен был восстать со всей силой: умереть в то время, когда сердце горит светом Божиих даров на служение людям! Но это и есть Крест — страшный момент приятия крестных мук.

Бог не хочет страданий человека. После распятия и Воскресения Сына Божия, воссевшего одесную Отца, людям послана всепобедная помощь — Дух Святой — для одоления злого врага.

Если же христиане снова допускают сатане вкладывать в сердце свое желание грешить, Сын Божий опять распинается в лице Своих младших братьев на земле. Тогда все как бы вновь возвращается ко времени до распятия Христа. И так как “ученик не более учителя, довольно для него, чтобы он был, как учитель его”, то каждый верный свидетель, имеющий принять смертное мученичество претерпевает гефсиманские борения Учителя.

Вот Гефсиманский сад и молитва Христа: “Отче, все возможно Тебе, принеси чашу сию мимо Меня… И был пот Его как капли крови, падающие на землю”.

Только поднимающийся из глубины души вздох святого, подобный вздоху Учителя: “Да будет воля Твоя Господи”,- прекращает кровавую борьбу в сердце.

В тот миг, когда крест принят святым, кончается подобие его мук мукам Спасителя. Ибо страдания Христа продолжались и после Гефсимании, достигая предела: “Боже мой, для чего Ты Меня оставил?” Христианин же ученик (“младший брат Мой”) прияв в сердце волю Божию на свое мученичество, восклицает, подобно первомученику Стефану: “вот вижу я небеса отверстые и Сына Человеческого стоящего одесную Бога” — Свет благодати объемлет его муки победной силой креста Христова, и они превращаются в радость, заливающую и душу, и тело.

И так в образе мученичества Стефана нам дается понимание сущности креста мученичества святых в церкви.

* * *

Ожесточение, вызванное Стефаном против себя на суде, обратилось и на всю церковь.

Сказано так: “в те дни (т. е. непосредственно за убийством Стефана) произошло великое гонение на церковь в Иерусалиме, и все, кроме апостолов, рассеялись по разным местам Иудеи”. Здесь, мы можем установить тесную связь между крестом, добровольно принятым на себя святым, — с крестом, но уже недобровольным, выпадающим на долю всей церкви.

Как видится нам Божий промысл в событиях, наступавших вслед за великим гонением?

До своего рассеяния церковь впала в опасное состояние: форма жизни ее уже не соответствовала ее нравственному и духовному состоянию.

Все продолжало оставаться как бы неизменным: сияли дары Духа Святого, собирались все вместе в храме, чудеса и знамения, и оттого великая радость не прекращалась. “И слово Божие росло и число учеников весьма умножилось; и из священников очень многие покорились вере”.

Но не было уже одно сердце и одна душа, и были избраны семь мужей, так как апостолы отказались заниматься водворением порядка при начавшихся несправедливостях.

К такому положению в церкви были бы вполне применимы предостережения Христа Лаодикийской церкви, указанные позднее в “Откровении св. Иоанна”: ты говоришь — “я богат и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ и слеп и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное” (страданиями очищенное).

Стефан — первый избранник церкви на служение; собрание всех признало его достойнейшим. Он с величайшим успехом творит порученное им дело. И вот он же как бы первый слышит тайный призыв Христа к крестному пути церкви. Не только принимает его, но и влечет за собой всех своих ближних.

Великое гонение, вызванное делом Стефана, совершает полное раздробление первоначального состояния церкви. Все, кроме Апостолов рассеиваются по разным местам. Надлежит церкви устроиться по новому.

Крест, добровольно принятый на себя Стефаном, превращается в крест недобровольный для всей церкви.

Таково домостроительство Христово и в последующее долгое существование христианства: крест добровольный предлагается святым (невинным), и недобровольный — малым сим (грешникам), чтобы вызвать их на покаяние (как лекарство с любовью вливаемое в рот больному ребенку).

Завет апостола павла

Церковь огненная, где все были исполнены ликования о воскресшем и прославленном Христе, где никакое подобие тьмы не могло омрачить радость о Духе Утешителе — кончилась.

Для верующих во Христа наступала иная жизнь, рождавшаяся как бы на крови первомученика Стефана, в злостраданиях великого гонения.

Савл, как некий изверг (его собственные слова), вызывается Христом из горнила страданий, которые он причинял другим. Бывший гонитель отныне сам обречен во всю последующую жизнь терпеть неслыханные муки. (“Я покажу ему, сколько он должен пострадать за имя Мое”, сказал Христос ученику Анании, изумившемуся, что Господь повелевает возложить руки на мучителя святых (Д. А. 9, 10–16).

По-прежнему иудеи будут требовать чудес, но, верный своей мученической доле, Ап. Павел скажет: “А мы проповедуем Христа распятого (для иудеев соблазн)”. “Слово о кресте для погибающих есть безумие, а для спасаемых сила Божия”. (1 Коринф. 1, 18, 23).

Это новая сила в церкви Христовой, из победной (церковь Христа прославленного) становящейся церковью крестной (церковь Агнца — Христа распятого).

К Агнцу-престолу Господа — будут приходить от Великой скорби.

Великая скорбь должна быть принята в сердце верными свидетелями Христа. Ей предстоит постепенно вытеснить радость о Духе Утешителе — редкую гостью в церкви послеапостольской.

Однако великая благодать остается у первоапостолов (произошло великое гонение и все рассеялись, кроме апостолов). И в течение их жизни на земле чудесный свет этой благодати озаряет всю церковь. Правда, апостолы уже не одно сердце и не одна душа со всеми. Они странники, благовестители воскресшего Христа. Они несут во весь мир благую весть — “Христос воскресе”. И с ними всегда свет, счастье, — как бы торжественный, пасхальный перезвон колоколов их сопровождает.

“Но я сам приду к вам, пишет Ап. Иоанн, чтобы радость ваша была бы совершенной”.

Их приход означает необычайную близость Христа, любовь, расплавляющую в божественном огне все сердца. Их пребывание недолго (даже сказано в Учении XII Апостолов — один, два дня). Но, уходя, они оставляют живую, восторженную надежду о скором пришествии Христа во славе — чувство блаженной вечной жизни, забвения всего земного.

В этом высоко благодатном состоянии (непрекращающемся экстазе — на нашем языке) страдание теряет свое ядовитое жало: его крестную муку, длительность, земную безысходность.

Апостол Петр говорит о пользе страданий плотью, но тут же, как бы останавливая себя, восклицает: “Впрочем, близок всему конец”.

Апостол Иоанн, приглашая не любить мира и всего, что в мире, говорит: “Дети, последнее время”.

В том свете, который изливается через Апостолов в мир, невозможно зародиться мысли о тысячелетиях церкви, стенающей во грехах. А между тем это будущее церкви должно наступить.

И вот как бы иного рода благовестие Ап. Павла.

Конечно, и он прежде всего говорит о воскресении Христа — ему принадлежит замечательное изречение: “Если Христос не воскрес, то и вера ваша тщетна” (не имеет никакого смысла). И он поверяет тайну о грядущем Христе: “Не все мы умрем, но все изменимся, вдруг в мгновение ока при последней трубе, ибо вострубит и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся”,- а в другом месте: “время уже коротко” — значит, и он как бы утверждает близость конца.

Но главное заключается в характере благодати данной Павлу.

Господь сказал ему: “Сила Моя совершается в немощи”.

И Ап. Павел говорит о себе: “когда я немощен, тогда силен”. (II Коринф. 12, 9, 10).

Он проповедует как бы через муку свою, через свои никогда непрекращающиеся страдания. Он всем своим существом вопиет о Христе распятом. Люди трезвеют от его проповеди. Проникаются чувством необходимым для долгой мучительной жизни на земле — чувством крестного труда.

Апостол будущих тяжких времен — во многом Павел непонятен своей эпохе. — “В писаниях его есть нечто неудобовразумительное”, - признается Ап. Петр (II Петра 3, lб).

И это правда, ибо, обращаясь к современникам, обличая данное настоящее, Ап. Павел, руководимый Духом Святым, имеет в виду отдаленнейшие времена церкви.

Быть может его проповедь о законе и благодати во всем своем значении раскроется окончательно только в наши дни.

И тогда снова с потрясающей силой восстанет его слово: “вера спасает, а не закон” (т. е. спасает живое указание Духа Св.)

“Для чего вернулись к бедным вещественным началам и поработили себя им!” (Галат. 4, 9).

Как могли вы забыть, что не то, что установлено и будто бы освящено до конца времен, а то, что угодно Духу Утешителю. Нет ничего в установлениях земных, что не могло бы исчезнуть, подобно состоянию церкви великой благодати, и состоянию церкви времен апостольских (апостолы, пророки и учителя).

* * *

Теперь мы приступаем к выяснению того, что в учении Ап. Павла должно служить как бы компасом в путях церкви.

Когда после своего чудесного обращения на дороге в Дамаск Caвл вернулся в Иерусалим и молился в храме, снова увидел Христа, и Он сказал ему: “поспеши и выйди скорее из Иерусалима, потому что здесь не примут твоего свидетельства о Мне. Иди, я пошлю тебя далеко к язычникам” (Д. А. 22, 17, 21).

“Здесь не примут твоего свидетельства о Мне” — это становится роковым для Иерусалима не только для апостольства Павла, но и для самой истины.

Ведь не от себя будет свидетельствовать Ап, Павел, а Дух Святый будет говорить его устами.

Но свои — иудеи — христиане везде начнут перечить ему, возмущать против него новообращенных. И, что самое мучительное, станут сравнивать с ним первоапостолов и, если не совсем отвергать его проповедь, то умалять ее чрезвычайно.

Они будут говорить: “Павел не таков, как они. Он проповедует нечто от себя".

И это не только “вкравшиеся лжебpатия, скрытно приходящие подсматривать за свободой новорожденных” (Галат. 2, 4), а и настоящие братия.

Откуда же такое негодование?

Павел до конца уничтожал в своей проповеди священное начало иудейской религиозности. Он настойчиво предлагал верующим вовсе отказаться от Моисеевой обрядности и строго утверждал, что “делами закона не оправдается никакая плоть”. (Гал. 2, 16).

Причиной этого отрицательного отношения ко всему законническому было то, что апостол видел и еще больше провидел в будущем начинающееся омертвение христианства: вместо того, чтобы руководствоваться в жизни благодатью, — т. е. таинственным голосом Духа Святого, — христиане в основу своих поступков кладут писаный закон и закрепощенную в формулы мораль*.

* Через тысячу лет св. Симеон Новый Богослов свидетельствует об омертвении так: "сокровенное от начала мира таинство христианства состоит в стяжении благодати Божией. Наибольшая часть из крещенных, именующихся христианами, не знает этого таинства христианства" (Слова пр. Симеона, 1, 313). А еще через 800 лет св. Серафим Саровский говорит более страшно. "Дух Божий раскрыл мне, что вы (Мотовилов) в ребячестве вашем усердно желали знать, в чем состоит цель жизни нашей христианской и у многих великих духовных особ о том неоднократно спрашивали. Но никто не сказал вам о том". (Начало беседы с Мотовиловым).

Это отношение Ап. Павла к законничеству, столь излюбленному в иудействе, и послужило причиной его великого столкновения с иерусалимской церковью, откуда он вышел как бы побежденным. Иудеи “победили” его свидетельство о живом Христе.

Вот что сказал ему глава иерусалимской церкви св. Иаков и с ним все старейшины иерусалимские, когда в последний раз Апостол пришел в Иерусалим.

“Ты всех иудеев, живущих между язычниками, учишь отступлению от Моисея, говоря, чтобы они не обрезывали детей своих и не поступали по обычаю. А посмотри кругом — видишь, брат, сколько тысяч уверовавших иудеев и все они ревнители закона”.

Если бы глава иерусалимской церкви и старейшины-пресвитеры верили, что Ап. Павел говорит и учил не от себя, а Дух Утешитель передает через него волю Главы церкви Христа, если бы они прониклись словами Ап. Павла: “Я избран не человеками и не через человеков, но Иисусом Христом, и Евангелие, которое я благовествовал не есть человеческое, ибо я принял его и научился не от человека, но через откровение Иисуса Христа”*,- то они бы должны были свидетельствовать перед своей паствой истину учения избранного сосуда Христова, возвещающего “имя Мое перед народами и царями и сынами Израилевыми”.

* Галат. 1, 1, 11, 12. В это время данное послание Ап. Павла было известно всем церквам, и дела Ап. Павла (множество церквей, основанных им в Греции, Азии, на островах) говорили о том, что Христос всегда с ним.

Однако они поступают совершенно обратно: в угоду ревнителям закона они предлагают Ап. Павлу:

— Сделай, что мы скажем тебе: есть у нас четыре человека, имеющие на себе обет. Взяв их, очистись с ними и возьми на себя издержки на жертву за них, и узнают все, что слышанное ими о тебе несправедливо, но что и сам ты продолжаешь соблюдать закон”.

Павел послушался их совета.

Как он мог поступить вопреки своей проповеди? Как мог идти он против Духа Святого, проповедывавшего его устами?

Но, как мы уже говорили и будем много раз повторять, святые не действуют самочинно. Имеющие полноту Духа Святого слышат голос Господа и поступают сообразно Его воле.

Тогда, что же? Сам Дух Святый отказывается от Своей проповеди?

Да, отказывается: в данном месте*.

* Koe-кoмy, быть может, придет мысль, что ап. Павел действовал здесь по своему всегдашнему методу “для всех я сделался всем, чтобы спасти, по крайней мере, некоторых” (I Коринф. 9,22)? Нет, здесь невозможно было спасать. Здесь были сыны противления, которым хотелось только, чтобы все было по их воле.

Здесь в Иерусалиме сама жизнь воплощает пророчество Христа, слышанное Ап. Павлом от Господа 20 лет назад в иерусалимском храме: “Здесь твоего свидетельства обо Мне не примут” (т. е. не примут от тебя того особого в христианском учении, что ты будешь проповедывать именем Моим).

Вот и объяснение кажущегося противоречия: Ап. Павел шел в Иерусалим, одновременно и по влечению Духа Святаго, (как свидетельствовал он сам о себе. Д. А. 20,22) и вопреки Духу, говорившему ему везде по пути через пророков и учеников: не ходить в Иерусалим (“они по внушению Духа говорили Павлу, чтобы он не ходил в Иерусалим” (Д. А. 21,4).

Но он шел не для того, чтобы возвещать истину (т. е. совершать свое — апостольское), а, напротив, чтобы дать возможность — как страшно раскрывается здесь домостроительство Божие- сынам противления обнаружить себя до конца (ничего не бывает тайного, чтобы не стало в свое время явным).

Апостол Христов, как овца, влеком был на заклание… По слову пророка Агава Ап. Павлу тебя свяжут иудеи: в Иерусалиме и предадут в руки язычников (свяжут — можно понимать духовно- заградят уста для проповеди повелений Христа).

И вот свершилось: Христиане, вместо того, чтобы исполнять волю Господа, заставили избранника Божия, возвещающего всем (и народу израильскому) эту волю, делать противоположное ей.

Тогда Господь, дабы не стал Его свидетель верный до конца нарушителем своей проповеди — велений Христа, попустил асийским иудеям прервать навязанное Павлу служение.

“Еще не окончились дни очищения, как асийские иудеи увидели Павла в храме, подняли крик, возмутили весь город и наложили на него руки” (Д. А. 21, 27).

Римляне увели в узах Ап. Павла навсегда из Иерусалима. Иудео-христианство обречено. было на исчезновение.

Как бы в доказательство, что миссия Ап. Павла среди народа израильского окончена и пророчество Христа об Иерусалиме свершилось — это пророчество Ап. Павел впервые припоминает (“Деяние” 22, 17–23) и в своем последнем слове к еврейскому народу: когда тысяченачальник римский позволил Павлу говорить к иудеям — то Ап. Павел рассказал народу о себе, о своем видении на пути в Дамаск, и все слушали его в глубокой тишине — но когда он повторил слово Христа, являвшегося ему в Иерусалимском Храме: “здесь не приимут твоего свидетельства обо Мне, иди, я пошлю тебя далеко к язычникам”. До этого слушали его жители Иерусалима: но за сим подняли крик, говоря: истреби от земли такого: ибо ему не должно жить. Кричали, метали одежды и бросали пыль в воздух”.

И этим соглашались с пророчеством Христа о них.

* * *

В истории Ап. Павла с иерусалимской церковью обнаруживается и остается навсегда живой и грозной опасность для Церкви Христовой.

Дух Святый — Господь — никому не навязывает свою волю. Он предлагает ее, если можно выразиться на светском языке, с необычной деликатностью, нежностью, как отдельными людям, так и всей церкви.

Голос избранников Божиих, через которых Господь предупреждает церковь, указывая на уклонение от Божьего пути, необходимо слышать, однако разрешается (долготерпение Божие) и пренебречь им.

Чтобы не нарушить чиноначалия, не быть соблазном для малых сих, избранники Божии в Церкви следуют путем святого послушания.

С любовью и как бы в тишине (т. е. в противоположность часто суетливой деятельности современных им управителей церкви — начальствующих иерархов) они проповедуют волю Божию всегда на языке, который всем слышен и понятен.

Но они замолкают, если их не хотят услышать и покориться Духу Святому. И безмолвно, мучаясь в сердце, продолжают пребывать в святом послушании (т. е. в любви).

Это святое послушание (“Он был послушен и до смерти, смерти крестной”) покупается дорогой ценой для церкви; снова (в лице братьев Моих меньших) распинается Христос.

Между верными свидетелями Христа и начальствующими в церкви с соблазненной паствой разверзается тайная пропасть, которая постепенно растет.

Непокорным кажется, что церковь продолжает преуспевать, что Господь благоволит к ней, а она мертвеет, лишенная гласа святых.

Жизнь в церкви теплится в немногих душах, которых нигде не видно и не слышно (как бы загнанных в подполье — пустыню).

Тогда копится гнев на день гнева. И снова наступит великое гонение и раздробит церковь.

Она соберется, но уже в новом устройстве.

* * *

Кроме отягощения совести явными грехами, что еще препятствует начальствующим в церкви и, вообще, христианам слышать таинственный голос Духа Святого и принимать от святых живое Христово свидетельство? — мнимая праведность.

В этом и сказывается глубочайшее значение проповеди Павла для церкви всех времен.

Когда он уделял так много внимания исполнителям закона, столь негодовал на соблюдающих обряды Моисея, то разумел не самые обряды (которых исполнение невинно), а дух ревнителей закона.

Дух ревнителей закона — вот где скрывается несчастье для церкви Христовой.

И теперь, так же как прежде, уставы, каноны, современные установления церкви (иногда тысячелетней древности: чем древнее, тем кажется значительнее) становятся священными, незыблемыми хранителями веры. Возможность их перемены (по предложению Духа Святаго через избранников Божиих), представляется ревнителям не только святотатством, но и отменой религии.

Малейший намек на изменение существующего порядка поднимает в них целую бурю противления, что во все времена становилось препятствием для истины, т. е. для живого Бога.

Сердце христианина устрояется так, что Христос занимает в нем не только первое место, но Им чрезвычайно умаляется остальное: все неважно, все мелко, все ничтожно, кроме веры в живого Христа.

Оттого Ап. Павел и посвящает целую главу значению любви, оттого он и перечисляет все как бы самое высшее в человеке (способность говорить ангельским языком; дар пророчества; веру, передвигающую горы; все тайны; всякое познание; способность раздать все имение) и прибавляет, но, если нет любви то все это ничто.

Облечься во Христа — это значит любить людей, а не учреждения.

Ревность к закону (уставу, канону, данному церковному устройству) часто соединяется с жестокостью, с нерастворенностью сердца — с любовью к вещи, а не к людям.

Надлежит подчиняться канонам, исполнять устав, принимать установление церковное, — но как… второстепеннейшее (сегодня есть, а завтра может быть совсем иначе), как Богу угодно.

Сердце должно быть свободно, не порабощено “вещественными началами” земного устроения (хотя бы и церковного): ничего из этого не перейдет в жизнь вечную, а только душа любящая.

* * *

Ревнителям закона, обыкновенно, принадлежит первое место в церкви. Даже, не будучи начальниками, они пользуются чрезвычайно большим авторитетом.

Причина этому следующая. Массы верующего народа обременены тяжкой заботой о пропитании, у них мало времени для всего церковного. Болея сердцем о своем недуге, они с радостью взирают на тех, кто исполняет весь закон. С глубоким сочувствием и почтительностью относится благочестивый люд к исполнителям.

Но здесь происходит некий незаметный, но очень важный по своим духовным последствиям, отбор. Дело в том, что кроткие и любящие никогда не придают значения своему благочестию. Они скрывают свой труд и остаются незаметными.

Почет достается тем ревнителям закона, которые строго следят не только за собой, но и за другими: все ли и правильно ли исполнено? Такие всегда на виду.

И свой почет они стараются использовать. как орудие преследования не вполне покорных авторитету. В церкви распространяется гнет. Ревнителей не только уважают, но и боятся.

К чему это приводит, с необычайной яркостью рассказывает Ап. Павел.

“В Антиохии, до прибытия некоторых от Иакова (т. е. ревнителей закона — христиан-иудеев из Иерусалима) Ап. Петр ел вместе с язычниками, а когда те пришли, стал таиться н устраняться, опасаясь обрезанных”.

Это произвело такое впечатление на всех иудеев, что и они “начали лицемерить, так что даже Варнава (апостольски сопутствовавший Павлу в его путешествии среди языческих народов) был увлечен их лицемерием”.

Лицемерие угашает любовь.

Надобно представить себе всю ужасную серьезность положения. Ап. Петр — не тот немощный, кто отрекся на дворе первосвященника от Христа, а тот, кто облечен был во всю полноту Духа Святого, — Петр, который тенью своей совершал исцеления, — кто являлся перед всеми, как огненный избранник Христа, и ведь это он утверждал на соборе, что Сердцеведец Бог не положил никакого различия между иудеями и язычниками.

И вот теперь, опасаясь обрезанных, Петр обидел своих братьев христиан из язычников, т. е. пренебрег любовью в самом центре Церкви и научил этому других.

Как мог допустить, Дух Святый это поругание тела Христова? Он и не допустил. Апостол Павел сказал при всех Ап. Петру: зачем язычников принуждаешь жить по-иудейски, когда сам живешь по-язычески? (обнаружил правду и вернул любовь).

Чем объяснить поведение Петра? Петр был смиренный, очень благочестивый и сердцем простой человек. Эти качества (высшего порядка в человеке) не преображает Дух Святый. От юности Петр привык благоговеть и преклоняться перед людьми, знающими и исполняющими весь закон. И тем более благоговел и любил их в простоте сердца. что сам, о6ремененый тяжелым трудом, не твердо знал закон и не мог хорошо его исполнять.

Хотя Дух Святый теперь открыл ему великую истину, что нет различия между иудеями и язычниками — и Петр ел и пил с ними, — все-таки, когда пришли исполнители закона, не в состоянии был преодолеть своей детской робости перед людьми, столь уважаемыми.

В этом особенность ревнителей, что любовь и благоговение к себе они превращают в мнимый страх перед Богом и обманывают своих почитателей.

Питаясь гордостью, они являются излюбленнейшими детьми люцифера и несравненными проводниками его духа. Великолепные гасители любви в самом центре церкви.

Простые сердцем всегда становятся жертвами законников.

Для изобличения ревнителей необходим был человек из их среды, прошедший через все изгибы пути законничества — фарисей, сын фарисея — Ал. Павел. Он и вскрыл тонкость их лжи. Доказал, что дух ревнителей есть страшнейшая язва христианства.

Что это именно так, вспомним жизнь Спасителя. Господь никогда не гнушался даже последним грешником и находил для него милостивые слова — значит принимал его в свое сердце. Но для книжников и фарисеев этих слов у Него не было: гробы разукрашенные, а внутри гниль.

И, следуя Христу, Ап. Павел ко всем любовен (даже грозя детям своим духовным, просит у них прощения). Он учит: “будьте братолюбивы друг к другу с нежностью, в почтительности друг друга предупреждайте” (Римл. 11, 10). Но лишь только речь заходит о ревнителях закона тон его резко меняется. Здесь необходимо обличение, чтобы каждый знал, с кем он имеет дело, и проповедник любви восклицает: “Берегитесь псов, берегитесь злых делателей, берегитесь обрезания”. (Филип. 3, 2).

Напрасно думать, что обрезанные исчезли вместе с иудеохристианством. О нет, это понятие становится символом. На протяжении мировой истории церкви обрезанные являются под самыми разнообразными хитрейшими личинами.

Чтобы показать зло, которое они совершали и совершают, необходимо было бы рассказать без пропусков историю жизни христианских народов и на каждом шагу указывать опустошения любви, которые они производят.

Признак их духа, по которому тотчас они становятся видимыми: отсутствие любви (действия наперекор заповеди Христа: "Новую заповедь даю вам: да любите друг друга”).

Благовествующий Христа любит людей (светится Духом Святым). Для ревнителей человек безразличен, для них все в мертвой букве. Живые люди (драгоценность Божия — души) есть только материал для исполнения буквы. Они всегда презирают, гонят, ненавидят человека ради бедных вещественных начал.

Ап. Павел* так определяет антихристов дух в церкви: “противящийся н превозносящийся выше всего называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога” (II Фесал. 2,4).

Кто больше всех превозносится? — тот, кто уверен в своей праведности “я исполняю весь закон и потому блюду чистоту церкви”.

* Здесь содержится только намек на разрешение мучительнейшего недоумения об антихристе в церкви. Подробный анализ дается в главе “Маранафа” и в “Благовестии апокалипсиса”.

Этот грех имеет роковое свойство: в нем невозможно покаяться: “в чем же каяться, если я исполняю все предписания?”. Зло, причиняемое им, действует на всем протяжении существования церкви на земле, как разъедающая тело церкви, тайная язва. Про свое время Павел утверждает: “тайна беззакония уже в действии”.

Это свидетельство в корне подрывает наивное мнение, что антихрист — какое-то определенное историческое лицо, имеющее явиться, нет, это дух категории людей, действующих на всем протяжении церковной истории. Он будет обнаружен только Самим Христом, Который “истребит его явлением пришествия своего”.

Тоже подтверждает и апокалипсис. В “Откровении Св. Иоанна” те, кто остаются до последнего момента (после всех призывов к покаянию — грозных, как разрушение великого города и милостивых, как прославление церкви), — все-таки нерастворимым зерном противления Христу названы Гога и Магога (число их, как песок морской). Они будут уничтожены огнем с неба. (Откр. 20, 7,8).

Св. Андрей Кесар. в своем толковании на апокалипсис говорит, что Гога и Магога слова еврейские и значат: собрание и превозношение (иначе собрание превозносящихся).

Время благодатное

После мученической кончины диакона Стефана “произошло великое гонение на церковь в Иерусалиме — говорится в Деяниях Апостолов; — и все, кроме Апостолов, рассеялись по разным местам Иудеи и Самарии”.

Это краткое сообщение: “все рассеялись, кроме Апостолов” — имеет глубочайшее значение: и явное и тайное.

Тайно указывается на силу Божию, охраняющую избранников Христовых, многие ученики убиты; заключены в темницу и никто не мог выдержать гонения — все рассеялись, но Апостолы остаются как бы невидимыми.

Ненависть сосредоточена именно на них, главных виновниках проповеди о воскресении “нами уничтоженного этого человека”.

Говорится о гонителе: дыша угрозами и убийством на Апостолов, он едет в Дамаск, чтобы и там уничтожать их учеников. А Апостолы, как бы ничего и не случилось, остаются невредимыми в самом Иерусалиме.

Эта, при общих бедствиях охраняющая святых сила Божия действует и во всей последующей истории церкви Христовой. Никакие общенародные испытания — голод, моровая язва, войны и проч. — не страшны избранникам Божиим, призванным к особому Служению. Они несут крест за малых сих, за всю церковь — соучаствуют в деле Агнца, как бы закланного.

Но крест их единоличный, у каждого свой, как различно и служение их во Христе. И насильственная смерть святого, если угодно Господу прославить Себя через мученическую кончину своего верного свидетеля, попускается в известное время и не сливается с моментами общего поражения.

Явно в сообщении: — “все рассеялись кроме апостолов” — открывается промысел Божий о дальнейшей судьбе церкви и о новых отношениях к церкви Апостолов.

Отношения эти будут уже иные, чем были в огненной церкви, где великая благодать Духа Святого всех озаряла своим светом, и было одно сердце и одна душа у всех. Теперь, вследствие начавшегося греха, великий свет отошел от церкви.

Наступило новое состояние, которое Ап. Павел знаменует так: “многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие”.

Апостолы как 6ы телесно отрываются от церкви, остаются одни. Они продолжают пребывать в центре, в Иерусалиме. Этот центр следует понимать не только в местном порядке — в столице (они скоро расходятся для проповеди), а в смысле продолжающегося их огненного состояния, полноты Духа Святого.

Их постоянная жизнь в одном месте со всеми не была бы полезна для пути скорбей, на который вступила церковь, Апостолы сияют в полуденном солнце Света Присносущного. Где они — там радость, счастье, непрестанные чудеса.

Ап. Павел о своем пребывании у Галатов восклицает: “Вы приняли меня, как Ангела Божия, как Христа Иисуса, как вы были блаженны!”.

Продолжительное пребывание в таком состоянии людей плотских (“не плотские ли вы?”) порождает нездоровое чувство: потерю трезвости, опьянение, иллюзию собственной святости. Необходимы же труды, покаяние и очищающие сердца скорби.

И вот Апостолы становятся странниками. Они недолгие гости у братьев во Христе.

Но и сама церковь как бы выпадает из своего земного единства*. Уже не одна многочисленная община с одним сердцем и одной душой, а многие отдельные общины церкви. Каждая имеет свои особенности, свои положительные и отрицательные стороны…

* Сказано, “рассеявшиеся ходили и благовествовали слово”, и дальше (Д. А. 8, 4), “рассеявшиеся прошли до Финикии и Кипра и Антиохии” — (11, 19) — и везде по дорогам и областям возникали новые общины — церкви.

Что это так, доказывается посланиями 7 церквам Христа прославленного, явившегося апостолу Иоанну на острове Патмосе, и записанными в “Откровении св. Иоанна” (Апокалипсисе).

Понятие семь в библейской символической терминологии (по толкованию св. отцов) означает полноту множественности (т. е. все церкви, которые существуют и будут существовать до совершения пророчеств (“Откровение”).

В каждой церкви свой Ангел хранитель, который получает от Христа указания на недостатки и похвалу за преуспевания. Обращение ко всем (символ 7) церквам дает возможность предполагать, что здесь обозначены типические черты (положительные и отрицательные Христовых общин всего мира до нашего времени. Так как и до сих пор исполнение пророчества Апокалипсиса еще не наступило.

Апостолы идут исполнять заповеданное им слово Христа: “идите научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа”.

Отовсюду простираются к ним руки в томлении ожидания — ибо в таинственной глубине сердца весь мир слышит слова Спасителя: “идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа”.

Только из предания мы узнаем о тех далеких странах, до края земли, в которых пребывали Апостолы.

В “Деяниях” переименованы города и области, которые посетил Ап. Петр и в особенности Ап. Павел, благовествуя язычникам и основывая церкви. Павел не долго оставался в каждом месте: воспламенив свет Христов в сердцах, шел дальше, сопутствуемый Варнавой, Иоанном, в другое время Силой.

И обратно проходили они по городам, утверждая души учеников, увещевая пребывать в вере, и возогревая огонь любви.

Возвратившись в Антиохию, откуда был послан Духом Святым на дело проповеди, Павел не долго остается в спокойствии. Любовь к основанным церквам зовет его, и он просит Варнаву: пойдем снова, посетим братьев наших по всем городам, как они живут.

В трогательных выражениях Ап. Павел изливает свои чувства к новым общинам: “мы разлучены с вами на короткое время лицем, а не сердцем”. Или: “мы предали вам души свои, так вы были нам милы”…

И все послания Апостолов исполнены необычайной любви к братьям, которых Господь приложил к церкви.

Читая послания, чувствуешь, какой великий огонь попечения, забот, скорби горел в их сердцах. “Мы не живем, а живете вы в нас”. Мы каждый день умираем ради вас, чтобы вы были живы”.

Апостолы воплощают в жизнь слово Христа об отношении высших к низшим: “если ты первый, будь всем рабом”. Ап. Павел говорит: “мы могли явиться с важностью, как Апостолы Христовы, но были тихи среди вас подобно, как кормилица нежно обходится с детьми своими”.

До такой степени скромно держат они себя между братьями, что “некто говорит: в посланиях он (Павел) строг и силен, а в личном присутствии слаб и речь его незначительна”.

И Ап. Павел в ответ раскрывает высшую тайну христианского начальника: “я унижал себя, чтобы возвысить вас” (II Корин. 11,7).

Вот глубочайший признак истинности Божьего избранника (и прежде всего Пресвятой Богородицы — недосягаемый идеал!): быть среди людей так, чтобы никого не обидеть своими преимуществами, но чтобы, храня и соблюдая всю силу духа и любви на пользу ближним, казаться низшим среди высших.

Безмерна трудность христианского пастырства. “Подавай пример стаду, но не владычествуй над Божиим наследием”.

Христу не нужны порабощенные души. Любя людей, Он отдает им сердце. И в ответ ожидает сердец, отдаваемых непринужденно и охотно.

Апостолы имели Дух и силу. Они, мог ли бы, помимо воли, силой Духа, покорять сердца, вводить порядок, уничтожать непослушание: им, как Богу, нельзя сопротивляться. Но Бог даровал человеку свободу, и свобода не может быть нарушена сверхъестественным образом.

Говорят о власти Апостолов. Но нет, это совершенно особая власть…

— Кто Меня поставил судьей между вами? — сказал Господь Иисус, отвечая на просьбу примирить двух братьев, ссорящихся из-за наследства.

Чтобы жить со Христом (и Его избранниками), необходимо иметь мир между братьями, любить друг друга.

Если не хотят сами мириться, если возникают обиды, и сильные притесняют слабых, Христос отходит и с Ним его избранники, свидетели верные. Они становятся поодаль и не вмешиваются в распри. Общество должно выбрать из своей среды уполномоченных, которые не только словом, но и силой могут удерживать обидчиков.

Что это именно так, мы узнаем из главы шестой Деяний Апостольских, где рассказывается о том, что произошло в церкви, когда в ней начались обиды слабейших.

Мы должны с большим тщанием исследовать все сообщаемое по этому поводу, так как тут коренится начаток послеапостольского устроения церкви.

* * *

В церкви первоначальной, как мы назвали ее — огненной, всех озарял фаворский свет, была великая благодать, и не было ни пастырей, ни пасомых, ни высших, ни малых, а одно сердце и одна душа. Говоря на нашем языке: отношения были сердечные, все понимали друг друга с полуслова (и даже без слов) и все шло как бы само собой. Но в этой церкви явился откуда-то черный грех. Сильные стали обижать слабых: при раздаче ежедневных потребностей были обездолены вдовицы еллинистов.

Апостолы собрали множество учеников (собор) и предложили выбрать из среды их семь человек, изведанных, исполненных Святого Духа и мудрости. Апостолы так обосновали свое предложение:

— Не хорошо нам, Апостолам, оставив слово Божие, пещись о столах — выберите семь мужей на эту службу, а мы постоянно пребудем в молитве и служении слова.

Собрание одобрило и выбрало 7 мужей.

Необходимо углубиться в вопрос, зачем были выбраны эти люди? Напрасно предполагать, ограничиваясь краткой оговоркой Апостолов: “не хорошо нам пещись о столах”, что они были избраны для раздачи пищи.

Ведь уже прошло несколько лет и не только раздавались ежедневные потребности, а целые имения приносили к ногам апостолов и как-то распределялись между неимущими. и до сих пор не было нужды в службе семи особо избранных всем народом мужей.

Но произошел ропот на евреев, возникли обиды, и в связи с этим являются уполномоченные от народа, — конечно, ни для чего иного, как для водворения порядка, как угроза нарушителям элементарной справедливости.

Но почему Апостолы уклоняются от водворения порядка?

Потому что, как мы сказали раньше: Апостолы действуют только любовью, сердцем, а здесь необходимы люди, облеченные правом принуждения, властью, употреблять силу против обидчиков.

Не Христос избирает и посылает всех верных свидетелей в церковь, нарушившую братолюбие, а самому церковному обществу предоставляется выбрать себе блюстителей обыденной справедливости.

Апостолы предлагают выбрать исполненных Святого Духа, однако, народ не стеснен в своих симпатиях.

Только о двух первоизбранных мы точно знаем, что они были исполнены Духа Святого (Стефан и Филипп), и эти являются не только избранниками народа, но и христовыми верными свидетелями. Об остальных пяти в “Деяниях Апостолов” ничего не сказано, кроме перечисления имен. Однако, сохранился некий слух, что первая ересь Николаитов (указанная в Апокалипсисе), была связана с именем Николая Антиохийца* — седьмого, из числа выбранных.

* Св. Ириней и св. Климент Александрийский единогласно связывают секту Николаитов с именем диакона Антиохийца.

Уже одна возможность этого слуха в церковной истории знаменательна.

Через несколько веков мы точно удостоверяемся, что выборы уполномоченных в церкви, в послеапостольское время занявших место начальников и священнослужителей (клир) — часто не соответствуют высоте цели задачи. Так например, св. Григорий Богослов неоднократно свидетельствует, что народ ищет: “не иереев, но риторов; не строителей душ, а хранителей имуществ; не священников чистых, а сильных предстателей (т. е., обладающих способностью заискивать у сильных мира сего).

Из церковной истории мы знаем, что служителями церкви бывают не только малодуховные, но и явные нечестивцы.

Таким образом, можно сказать: немощь в церкви (нарушение братолюбия) создала потребность в новом учреждении, людском. Членами этого учреждения являются выборные от народа. Хотя Апостолы возлагают на них руки, благословляют на служение, однако, это не может защитить новое учреждение от лиц недостойных, ибо народ волен поставить над собой кого ему угодно.

Выбирая необходимых для порядка и служения в церкви людей, народ как бы вручает им право начальствовать над собой и налагать различные дисциплинарные взыскания. Апостолы же не приемлют этой власти, хотя в ней и явилась необходимость в церкви. Ибо они иной род в церкви — род Христов, о котором сказано: “Трости надломленной не переломит и льна курящего не загасит”.

* * *

В событии избрания семи мужей мы прозреваем некоторую символичность церковной истории.

Так само число семь, как число совершенное (терминология Григория Богослова) знаменует начало наступления иного строя в церкви, как мы знаем из последующего времени — этот строй стал называться иерархическим.

Выбираются диаконы (хотя в “Деяниях Апостолов” они и не именуются диаконами, но так принято называть их в последующем церковном писании). Самый невысокий чин будущей иерархии: несовершенное будущее вступает в доселе совершенную церковь своей низшей величиной.

Интересно, однако, отметить, сколь мало в этом совершенном обществе Христовом значило звание: хотя и низший сан будущего иерархического порядка, но здесь, где важнее всего были сила и вера, Стефан видом, как Ангел Божий, всеми почитался, как избранник Христов, и среди апостолов — равный среди равных, — не только член церкви, но и Царствия Божия при жизни соучастник.

Во весь апостольский период церковь будет еще очень высока по духовному состоянию, по любви своей между братьями, и потому долго еще не будет нуждаться в жестком иерархическом строе (строе для жестоковыйных).

И вот, как делаем мы все время, изображая первые славнейшие времена церкви, бросим взгляд в будущее. Что видим мы в дали веков? Мы наблюдаем, как постепенно исчезает, как бы прячется, апостольский свет великой любви к братьям. Пустеет в самом центре Христианского общества. И в то же время растет и организуется повелевающая власть в церкви. Снисходя иерархическими ступенями, подобно государственному устройству, она объемлет Христово общество. и по-человечески, увлекаясь своей организацией, она творит все новые и новые служебно-церковные степени: папы, патриархи, митрополиты, кардиналы, архиепископы, протопресвитеры, архимандриты, игумены, протодиаконы, викарии и проч., - как будто для удобства управления, а на самом деле все более и более теряя свою первую любовь (ибо все труднее любить и все приятнее повелевать). И свет внутренний уступает свое место наружному блеску тиар, митр, бриллиантовых нагрудных знаков, роскоши парчи. И все незаметнее при общем богатстве церкви, при великолепии ее ритуала кажется живой апостольский свет: уходит в дебри, одевается в лохмотья, украшает себя тяжелыми и грязными железными цепями: несет на себе тяготу церкви, ставшую поистине почти непереносимой.

Чрезвычайно редко выборные народом для церковного служения также избранники Божии. Но и эти редкие гости иерархического строя будут, большею частью, гонимы. Или не жильцы на белом свете (просмотрите в житии Святых — как мало в последнем тысячелетии долговечных святых епископов). Какой пророческий образ в “Деяниях Апостолов”: первый выборный от народа для служения в церкви и в то же время избранник Божий — св. Стефан, как бы спешит принести себя в жертву за грех народа.

* * *

Учреждение выборных от народа в апостольский век повсеместно существует, хотя еще очень слабо выражено. Ап. Павел везде поставляет пресвитеров — старейшин (т. е. как это принято у Апостолов: возлагает руки на выборных от народа). Встречаются именования всех главных степеней будущего иерархического строя, однако, как говорит св. Иоанн Златоуст: “в апостольское время терминология была неустойчива: епископ назывался и пресвитером, и диаконом”.

Невозможно также установить, в чем заключались функции этих выборных от народа.

Что пресвитеры, диаконы и епископы не имели важного значения в церкви, свидетельствуют те невысокие требования, которые Ап. Павел предъявляет к кандидатам в епископы и пресвитеры: муж одной жены, не убийца, не пьяница и проч.

Конечно, не среди духовных искали людей с такими качествами, ибо странно было бы говорить о духовных, что они не должны быть пьяницами. Как к людям не духовного состояния, народ был склонен относиться к своим выборным без особого уважения.

Поэтому в учении, ХII Апостолов сказано: “не презирайте их, ибо они должны быть почитаемы вместе с пророками и учителями” (§ 15). Ап. Павел говорит: “достойно начальствующим пресвитерам должно оказывать сугубую честь, особенно тем, которые трудятся в слове и учении”.

Все это говорит о каких-то новых должностных лицах в церкви, которые только что еще формируются, не имеют определенного назначения, вернее сказать духовного назначения, а исполняют всяческие организационные и хозяйственные работы, но некоторых из них, хотя это и не входит в круг их обязанностей, трудятся в слове и учении, подобно первомученику Стефану, который был выбран пещись о столах, но как избранник Божий исполнен был мудрости и Духа и совершал великие знамения в народе.(Д. А. 6, 8-10).

Понятно, почему дело обстояло именно так: церковь во времена апостольские дышала благодатным светом.

Этот свет являли собой избранники Божии — духовные, совершенные. Их не выбирал народ, они существовали, как чудо: апостолы, пророки, учителя*

* Подробнее об этом в главе 19-ой “Выборные от народа и священники по чину Мельхиседека”.

Что касается управления, то по древнему воззрению всякая отдельная христианская община — церковь, она свободна, независима, и является на земле частью небесной Божией церкви.

Высшая власть в ней принадлежит екклесии, общинному собранию, членами которого являлись все, верные общине со включением в начале женщин.

Глава екклесии — Христос. Он невидимо присутствует на собрании общины и через нее осуществляет Свою волю. Поэтому Екклесия действует от Его имени. Всякая же должностная власть, которая стояла бы над собранием, исключается. Слово Божие господствует над екклесией и дает решение по всем вопросам общинной жизни. Оно выражало свою волю через харизму. Иметь харизму, значит иметь Духа. В сущности, все в общине могли иметь Духа.

Поэтому каждый мог сообщить, что говорит ему Дух Святый. Однако, если собрание было деловое, например, по вопросам общинной жизни: об избрании какого-нибудь лица на службу церкви, разрешения от греха, церковной дисциплине и проч. — собрание, выслушав лиц, имеющих откровение по этому поводу (харизму), выражало свое согласие или отказ, (быть может, в случае отказа молились и ждали новых откровений).

* * *

Постараемся дать теперь понятие о духовной жизни апостольского времени.

Обратимся к некоему сравнению.

Совершенство церкви есть полнота ее озарения светом Духа Святого. Это белый день верующих. Этот день длится до первого великого гонения, до рассеяния всех и образования отдельных общин.

Состояние церкви этой эпохи для нас совершенно непонятно. Но трудно перенестись нам и во времена апостольские. Продолжая сравнение благодати Духа Святого с дневным Светом, мы можем о себе сказать, что этот свет в наше нынешнее время слабо пробивается сквозь очень загрязненные, покрытые паутиной стекла, почти никого и ничего не освещая. Между тем, в первом веке церкви он, хотя и не сиял, как полуденное Солнце на чистом воздухе, но все же всех озарял и проницал, свободно лиясь через широко распахнувшиеся окна.

Как и где проявлялся свет Духа Святого в апостольские времена? Мы говорили уже о тех, как бы праздничных моментах общинных церквей, когда навещали их апостолы. Это было опять повторение огненного состояния первоначальной церкви. Радость была совершенна. Все и все горели в любви. “Вы были столь блаженны напоминает Ап. Павел свое пребывание в церкви что если бы можно было бы, исторгли бы очи свои и отдали мне”. Чудеса творились непрерывно. Ап. Петр, куда не приходил, или воскрешал мертвых, или исцелял людей, поражавших своими природными уродствами. Вообще чудеса пре восходили все, чем можно удивить разум человеческий. Побеждалось пространство: как пример можно указать случай с диаконом Филиппом. После крещения евнуха царицы Ефиопской, которого он встретил по повелению Божию на дороге из Иерусалима в Газу Филиппа восхитил (т. е. перенес) Ангел Господень, и он внезапно оказался в Азоте, где-то очень далеко от этого места. Чудеса творили даже платки и пояса Ап. Павла, когда их возлагали на больных и одержимых. Чародеи, которые не мало дивили народ своей магией, всегда не только побеждались, но и сами переходили в веру Христову и столь сильно были поражаемы тем, что видели и слышали, что в Ефесе, например, сожгли на площади все свои книги на 50.000 драхм. (Какая разница в духе со средневековой церковью: здесь они сожгли свои книги от любви ко Христу, там их самих сожгли бы во славу церкви).

В обычное время церкви (когда гостей не было), местом явлений силы Духа Святого были вечери любви- собрания общины. Собрания были постоянны. В учении ХII Апостолов сказано: “каждый день стремись к общению со святыми (святыми назывались все члены общины), дабы найти успокоение в их словах” и в другом месте “Учения”: часто сходитесь вместе исследуя, что полезно душам вашим”.

Что же происходило на этих собраниях, так определенно названных вечерями любви? И опять следует повторить: трудно, почти невозможно теперешним христианам понять чувства на этих собраниях церкви.

Трудность понимания прежде всего коренится в характере наших собственных общений: на храмовых службах, на собеседованиях по интересующим нас вопросам духовным, наконец, на Наших домашних собраниях друг к другу (прием гостей). Все это до такой степени для нас разное, что иным покажется даже нелепым соединение всех этих собраний в одно.

Мы везде разные с разным состоянием, как бы и сами по себе раздробленные и в общении друг с другом не соединяющиеся.

Чтобы из противоположения яснее понять чувства древних, дадим характеристику наших нынешних общений.

В церкви, духовная значительность литургии чувствуется всеми молящимися, пришедшими в храм не в силу привычки и не по долгу службы (как было нередко в империи), а ради Христа. Но умиление сердца испытывают только некоторые и то не во все время литургии, чаще, как мгновенное озарение, которое невозможно сохранить и удержать. Состояние же неописуемого счастья от ощутимого присутствия Бога любви и глубочайшее умиленное единение со всеми молящимися — есть чувство ныне исключительное, почитаемое откровением. Характерность нашей молитвы в храме есть переживание ее, как личного чувства без слияния со всеми молящимися. Эта неслиянность соответствует, и всему строю церковной службы. Клир как бы отделенный от народа (алтарем и даже различием одежды), совершает служение, а каждый из нас присоединяется к нему (а может и не присоединяться — как угодно). Даже не исполняется мысль творца литургии: — не мы отвечаем священнику, а оторванный от нас и ничего общего с нами не имеющий хор, который мы может слушать просто, как пение.

Это чувство разъединенности, одиночества в храме наиболее испытывается тотчас по окончании службы. Мы выходим из церкви, как чужие друг другу, холодно Оглядывая тех, с кем только что вместе совершали жертву любви. Даже знакомые, здороваясь и разговаривая, принимают любезный и светский тон. Другие же стараются бережно унести с собой частицу, коснувшегося их сердца, благодатного света, как будто без любовного общения с братьями возможно сохранить этот свет.

Мы боимся показать чувство любовной близости к братьям даже если оно зародилось в нас, ибо это в высшей степени не принято.

Чрезвычайно редко чувствуется любовь к нам и в речах проповедников. Они разъясняют нам с амвона различные катехизические понятия или уязвляют нас нашими грехами. Напоминать о грехах хорошо, но не пугая ответственностью, а воспламеняя сердца любовью ко Христу и к ближним.

Наши доклады о вопросах веры и обмен мнений есть, по большей части, высказывание нами тех или иных мнений. Блеском мысли стараются заворожить пустыню сердца, развлечь друг друга; откровение, что есть, — заполнение сердца при наполнении духовной пищей ума (чудо Духа Святого) есть нечто неслыханное в наших дискуссионных собраниях. Еще меньше любви (ибо здесь уже есть и чистая злоба) на наших домашних собраниях (приемах гостей). Наши беседы чрезвычайно трудно удержать от всегдашнего как бы наклона их (о чем бы ни шел разговор) к осуждению ближнего. Речи становятся оживленными и даже пылкими, когда собеседники наталкиваются на возможность осудить брата (конечно не присутствующего). Хорошо это выражено у Льва Толстого: “Разговор не вязавшийся, установился, попав на злословие. Каждый имел, что сказать в осуждение и осмеяние несчастной Мальтищевой и разговор весело затрещал, как разгоревшийся костер”.

Все вышеизложенное свидетельствует, что в нашей общественной жизни (включая и храмовую службу) почти отсутствует благодать, ибо там, где благодать непременно есть горение любви друг к другу, люди живут и дышат воздухом любви.

“Да приидет благодать! Да прейдет мир сей! Маранафа! (Господь идет)”.

Эти молитвенные слова из “Учения ХII Апостолов” следует понять не только как прошение; но и как самый дух собраний церкви времен апостольских.

Чудесным действием Духа Святого все пришедшие на общение церкви как бы уносятся из пределов земного мира с его ограниченностью и косностью. Непрекращающиеся явления силы (даров Духа Святого) — откровения, знамения, чудеса, пророчества — преисполняют сердце, ум, чувства. Все, что происходило на собраниях, не было ни заранее предусмотрено (кроме трапезы — евхаристии), ни планомерно проводимо.

Наитие благодатных сил было столь велико, что с ними трудно было справиться. Имевшие дары, озаренные светом, спешили передать их собранию. Поэтому Ап. Павел, заботясь, чтобы всем поучиться и всем получить утешение от имеющего духа, предлагает соблюдать как бы очередь (все по очереди можете пророчествовать), хотя это и трудно, ибо откровения бывали неожиданны. Поэтому он Заключает: если же другому будет откровение, то первый молчи.

Вечеря начиналась трапезой — вкушением пищи и преломлением хлеба в память Тайной вечери Христа, а завершалась питием из чаши (“чашу после вечери”). Хлеб и вино претворялись в Тело и кровь Христа*.

* Ревнители нынешнего церковного порядка утверждают, что Евхаристия во времена Апостолов была отделена от вкушения пищи на трапезе, но это явно противоречит Ап. Павлу (1 Коринф. II (20–34))

Ап. Павел просит своих младенцев во Христе коринфян, недавних язычников, привыкших к иным пиршествованиям, чтобы они голод сей утоляли дома. И разъясняет: всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он приидет.

Павел предупреждает: “кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против тела и крови Господней: он ест и пьет осуждение себе”.

Апостол даже прямо указывает на реальные последствия недостойного отношения к “вкушению Вечери Господней”: от того многие из вас бедны и не мало умирают” (это последнее свидетельствует о силе благодати того времени, т. е. чрезвычайной близости к Богу: они как бы обжигаются огне присутствия Божия).

Из всех посланий Ап. Павла только в 1-ом Коринфянам сделано замечание на неправильное понимание вкушения трапезы Господней, и виновные, получив апостольское наставление, тотчас покаялись, с великим плачем, как сказано во втором послании к Коринфянам. Очевидно, в эти времена во всех церквах понимали серьезность совершающегося (иначе как могло бы быть столь великое излияние даров Духа Святого на собраниях)*.

* Конечно, бывали изредка случаи, о которых сообщает Ап Иуда (Посл. 4,12), “Нечестивые вкрались к вам и обращают благодать Бога в повод к распутству и потому бывают соблазном на ваших вечерях любви, пиршествуя с вами, без страха утучняют себя”. Впоследствии, когда с такими трудно стало бороться, вечери любви были прекращены.

В Учении ХII Апостолов сказано, как правило: “собираясь вместе и преломляя хлеб с благодарением исповедуйте наперед прегрешения ваши, дабы была чиста ваша жертва Богу”.

Это соединение со Христом через Евхаристию было великим и радостным событием каждой вечери любви.

Представим себе еще раз, что это соединение не было богослужением в храме — заранее известным ритуалом — это было живое общение, все сидели рядом друг с другом, не занятые строгим порядком обычных молитв и действий священнослужителей, а как бы непосредственно погруженные умом и сердцем в тайну совершавшегося.

Тело и кровь Христа соединяли всех любовью к Богу и к ближним. Сердца были полны славословия и благодарения. Причащавшиеся в восторженном умилении созерцали друг друга, и руки как бы сами простирались к объятиям святым. Приветствуйте друг друга лобзанием святым, восклицает Апостол.

Ища, чем проявить любовь свою, все спешили служить друг другу дарами Духа Святого, кто какой имел. Собрание горело многорадужным духовным огнем.

Тут были имевшие дар веры, раскрывавшие ближним тайны своих созерцаний. “Дар веры, по изъяснению св. Иоанна 3лат., не есть вера в догматы, но вера, чудодейственная, о которой Христос говорит: “К то имеет веру с горчичное зерно и скажет горе сей: перейди отсюда туда, и она перейдет; и ничего не будет невозможно для него, — “Дар такой веры — мать чудотворений”. Переживания чудного состояния имевшего этот дар удостаивались и все бывшие на вечери, ибо дароносец благодать свою мог сообщить и другим.

Восхищенные в невидимый мир вовлекали в созерцание своих видений и всю братию.

Апостол Павел советовал просить о даровании даров, в особенности же, чтобы пророчествовать. Дар пророчества он считал наиболее полезным для церкви. Что это был за дар? Это была благодатная способность узнавать сокровенное в человеке, созерцать тайны совести.

Вероятно, нечто подобное нашему старчеству.

Апостол так изображает действие этого дара: “если войдет в собрание пророчествующих неверующий или незнающий, то он всеми обличается, всеми судится. И таким образом обнаруживаются Тайны его сердца и он падет ниц, поклонится Богу и скажет: “истинно с вами Бог”.

Вспомним Нафанаила, которому Господь Иисус не встречая его прежде, раскрыл тайну его характера, и Нафанаил, потрясенный ведением Иисуса, воскликнул: “Учитель Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев”. Конечно дар этот возможен при Христовой любви, друг к другу. Для нас, любящих судить недостатки ближних, он немыслим.

У некоторых членов общины вдруг являлась способность говорить на каком-нибудь иностранном языке (как поясняет св. Иоанн Златоуст, говорили на эфиопском, на индийском, на египетском и др. языках), при чем одни только сами понимали, что говорят, а перевести другим не могли, но были и такие, которые сами понимали и другим толковали. На вечерях любви получивший дар языка тоже хотел утешить братию Божиим чудом, явленным ему. Ап. Павел, хотя и советует говорящему на иностранном языке молиться о даре истолкования, чтобы все в церкви могли разуметь незнакомую речь, однако, он просит ни в коем случае не запрещать говорить и языками — чудесному явлению Божией силы.

Много и еще тогда совершалось великих Божиих дел. Каково было душевное состояние участников вечери любви при обилии знамений и чудес Духа Святого?

Наша современность почти не знает о великой благодати. Чувство чудесного знакомо нам, большей частью, в его самом ничтожном и отрицательном переживании. Вспомним, какое впечатление производят рассказы очевидцев сверхъестественных явлении на спиритических сеансах, где действуют мельчайшие из нечистых духов: некоторые из нас не верят: кто верит, испытывает в душе отблеск зловещего и мрачного неведомого мира. Все чудеса магии будят страх, так как лишают человека уверенности в естественных законах космоса.

Но на вечерях любви, говорилось прямо: “Да прейдет мир сей. И мир исчезал. Нарушение законов естественного порядка было полное. Однако, становилось не страшно, а радостно. Чудеса и знамения Духа Святого внушали благостную уверенность в присутствии всемогущего Бога, который любит всех, и это детское и счастливое знание о любящем Боге было главное чудо. Сердца горели несказанным умилением. Не любить было невозможно. И люди любили Бога, ближних, природу, всех и всё. Наша пасхальная заутреня и момент христосования после заутрени в церкви, единственное некое напоминание о том счастливом времени. К состоянию радостному в те времена прибавлялось еще более радостнейшее — это было ожидание, что вот-вот, с минуты на минуту придет Христос, и любви и радости уже не будет конца. Мы, христиане церкви долготерпения, ожидаем смерти, и за гробом уже — блаженства. Тогда никто не помышлял о смерти, каждый надеялся, что еще при его жизни придет Христос. (см. главу “Маранафа”).

* * *

При обилии благодати опасность для христиан апостольского времени была в возможности утратить трезвость, забыть свои немощи.

Ап. Павел говорит: “вы уже пресытились, вы уже обогатились, вы стали царствовать без нас”.

Только духовные могут устоять при великом свете благодати. Младенцам во Христе трудно не возомнить о себе больше, чем они есть.

Вы еще не в силах пишет Ап. Павел, — потому что вы еще плотские. Ибо, если есть между вами зависть, споры и разногласия: то не плотские ли вы?

Каким же образом столь несовершенным людям были доверены столь большие дары: — “вы все по очереди можете пророчествовать?”

Но верующие имели тогда одно достоинство, которое покрывало все их недостатки.

Сердца были по-детски открыты для послушания Слову Божию.

Лишь только раздавался укор в нелюбви ко Христу, обличение в неправде, люди мгновенно изменяли свое поведение. Для христианина, еще не рожденного свыше, не в том верность истине, что он не грешит. Он даже не может не грешить: враг человеку повсюду расставил тончайшие, почти невидимые тенета соблазна. И думающий, что он не грешит, обманывает самого себя (I Иоан. 1,8).

“Но если исповедуем грехи наши, то Христос прощает нам”. Способность горячо каяться, страстное желание исправить себя — вот, что делало верующих апостольского времени достойными Искупителя. Оттого было обилие даров, обилие благодати, счастливое и детское знание Любящего Бога.

Однако, было и еще нечто чрезвычайно важное, что способствовало великому покаянию.

Ап. Павел в I послании упрекавший Коринфян за различные неправильности, ожидавший от них покаяния, во втором послании не находит слов, чтобы выразить им свою радость. Он пишет: “Тит, вернувшийся из Коринфа, утешил меня, рассказывая о вашем усердии, о вашем плаче, о вашей ревности к моим словам… Какое усердие: какие извинения! Какой страх! Какое желание! Радуюсь о вас”.

Это состояние коринфян, столь ярко изображенное Ап. Павлом, более похоже на взрыв любви к Апостолу, чем на то чувство, какое связывается у нас с представлением о покаянии. Но несомненно также, что этот любви соединялся и с полным изменением нравственного состояния общины.

Что же при чтении 1-го послания Апостола вызвало у коринфян столь особенные чувства? Конечно, не конкретные обличения в грехах, так как обличения в грехах вызывают у человека либо желание оправдаться, либо стыд, но отнюдь не умиленную восторженность, как у коринфян. Нет, не фактическая сторона послания, а то чувство, которое владело Апостолом при писании — только оно могло так особенно повлиять на читателей. Об этом чувстве с совершенной ясностью говорит сам Апостол: “От великой скорби и стесненного сердца я писал вам со многими слезами, не для того чтобы огорчить, но чтобы дать почувствовать мою к вам любовь”, - так изъясняет Апостол горькие сетования своего первого послания. Это не обличение грешников, это объяснение в любви.

На любовь коринфяне ответили восторженной любовью. Вслед за нею пришло и желание немедленно исправиться: может ли сердце, пришедшее в радость от любви, допустить дальнейшую обиду любимого. Итак, вот истина, которая внезапно здесь нам открылась: любовь Ап. Павла родила совершенное покаяние. Но здесь не только коринфская истина: тут молниеносно предстает перед нами и полная христианская истина.

Без покаяния нет христианина. Без любви нет настоящего покаяния. Оно не устойчиво. Апостол любовью вызывает покаяние; любовь ближних, всех членов общины — церкви поддерживает это покаяние друг в друге, всячески способствует ему: заботами, нежеланием огорчить друг друга, жертвенной ответственностью.

Что такое покаяние? Это неустанное поражение врага нападающего на сердце. Силы одного человека слабы, чтобы всегда быть мужественным в этом деле. В любви братьев он черпает свою бодрость, желание продолжать борьбу.

Появляющаяся вялость, нерасположенность к покаянию говорит об утомлении борца. Это наступает при оскудении любви в общине.

Оскудение любви братий друг к другу и сопутствующая ему нерасположенность к покаянию, имеет тягчайшие последствия: приостанавливается рост христианина, — его возрастание в меру возраста Христова. И он не может достичь высшего состояния, наступающего при полном очищении — второго рождения, о котором с такой силой проповедал Христос Никодиму (и значит всем нам): “Должно вам родиться свыше”.

В этом высшем состоянии человек уже не нуждается в руководстве от человека, ибо сокровенно, но вполне удобопонятно для рожденного свыше, ведет его вселившийся в сердце (совершенно очищенное) Дух Святый. И это цель христианской жизни (как назвал ее св. Серафим Саровский в беседе с Мотовиловым и святые отцы — св. Симеон Нов. Богослов и многие другие, о чем Нам и было упомянуто во 2-ой главе книги).

В апостольские времена необходимость высшего состояния рождение свыше- была вполне всем ясна. Об этом свидетельствует на своем своеобразном языке Ап. Павел: “Я родил вас и с вами, пока не изобразился в вас Христос”, т, е. пока не вселится в вас Дух Святой; — как сам о себе Павел говорит: “уже не я живу, а живет во мне Христос”.

Указанием я с вами, пока… т. е. до вашего рождения свыше, когда я вам уже не надобен (“кормилица” закончила свое дело) — Апостол подтверждает, что рождение свыше было тогда всем известным явлением среди верующих.

Еще яснее сказано у Ап. Иоанна Богослова. В I посл. (2, 27) он говорит: “Вы не имеете нужды, чтобы кто учил вас: но помазание (т. е. рождение свыше), которое вы получили учит вас всему, то, чему, оно вас научило, в том пребывайте”. Это он говорит о рожденных свыше, разумевающих голос Духа Святого. Далее Ап. Иоанн говорит: “Всякий, пребывающий в Нем, не согрешает; всякий согрешающий не видел Его и не познал”. И еще: “Всякий рожденный от Бога не делает греха, потому что семя Его пребывает в нем”, - т. е. благодать всегда сопутствует рожденному свыше, хранит его от возможности впасть в грех.

Таким образом, из слов Ап. Иоанна мы точно убеждаемся, что в те времена были два возраста Христовы: “рожденные от Бога и младенцы во Христе” (терминология Ап. Павла) или “малые сии” (по Евангелию), или еще иначе: духовные и плотские.

Если бы Ап. Иоанн не говорил о двух совершенно определенных состояниях христианских, то были бы противоречием его Слова: пишу вам, чтобы вы не согрешали, а если бы кто согрешил, то, исповедуя грехи, получает прощение, I, I, 8; 2, I, и в другом месте: “всякий рожденный от Бога не может грешить, потому что рожден от Бога”. I, 3, 9.

Насколько понятие рождение свыше (вселение Духа Святого, цель христианства) было ясно в апостольские времена, настолько оно неясно (можно было бы сказать вовсе неизвестно) в современном церковном обществе. Когда св. Серафим Саровский напомнил об этой цели христианской жизни в беседе с Мотовиловым, то это показалось чем-то новым. И никто из церковных учителей не разъяснил, что св. Серафим говорил здесь о вселении Духа Святого, т. е. о втором рождении. И не только не разъяснил, но и не мог разъяснить, ибо не знал, как и засвидетельствовал св. Серафим, говоря Мотовилову: вы у многих высоких духовных особ спрашивали о цели христианской жизни, н никто не мог вам об этом сказать. Большинству в церковном обществе кажется, что “должно вам родиться свыше” обозначает миропомазание христианина при крещении совершаемое.

Мы приходим к очень тяжелому для теперешнего христианского церковного общества, заключению. Нынешний христианин вследствие страшного оскудения любви в церкви не может возрастать в меру возраста Христова. Он как бы обречен всегда тонуть в грехах, ибо без любви братии почти беспомощен бороться с врагом.

То высшее состояние, о котором Апостол Иоанн свидетельствует: “всякий рожденный от Бога не может грешить”, известно только верным свидетелям Христа избранным от утробы матери своей для особого служения ближним. Им дается особая благодать, которую св. Августин назвал непреодолимой, она спасает их от греха (об этом мы будем говорить в главе: “Свидетели верные”). Мы часто слышим от ревнителей церковного учения (и среди католиков, и среди православных) кичливое утверждение: мы соблюли чистоту учения апостольской церкви. Да, чистоту учения соблюли, но забыли цель христианской жизни. (“Если я имею всякое познание, а не имею любви, то я ничто”. Ап. Павел).

* * *

Скажем в заключение о власти апостольской над людьми.

В чем выражалась, главным образом, власть апостольская? В том, что они ею не пользовались. Не властью, а любовью побеждали сердца и привлекали их ко Христу. “Я проповедывал Евангелие, не пользуясь моею властью. Ибо, будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобресть. Для иудеев я был, как иудей, чтобы приобресть иудеев; для подзаконных был, как подзаконный, чтобы приобресть подзаконных; для немощных был, как немощный, чтобы приобресть немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти, по крайней мере, некоторых” I Кор. 9 гл. 18–22.

Ап. Павел отказывается от самого себя ради других. “Для всех я сделался всем”, - принадлежит кому угодно только не себе. Мучительнейшее состояние для человека: жертвовать не чем-нибудь из своего, а самим собою до конца.

Апостол находится в постоянном страхе и скорби за своих милых, боясь, что они сделаются не тем, какими желательно их видеть. Беспокойство возрастает ДО того, что в одном и том же послании он говорит: “радуюсь, что во всем могу положиться на вас”, II Кор. 7, 16; а несколько ниже: “Я опасаюсь, чтобы не найти у вас раздоров, зависти, гнева, ссор, клеветы, ябед, гордости, беспорядков!” II Кор. 12, 20. Перечисляет все возможные недостатки у тех, на кого только что во всем полагался. Человек как бы всю жизнь смертельно болел любовью к братьям во Христе.

Ап. Павел иногда начинает грозить своею властью, действительно, страшной, ибо она духовная: “Оружия воинствования нашего не плотские, но сильные Богом на разрушение твердынь: ими ниспровергаем замыслы”.

Однако, не разъяснив до конца, что это за власть и каково ее значение, ее страшное действие, он уже боится, что огорчил своих чад и останавливает себя как бы на полуслове: ведь любовь боится вызвать малейшее страдание у любимого.

И следующая глава начинается совсем неподходящим к грозному тону восклицанием: “О если бы вы были снисходительны к моему неразумию! Но вы и снисходите ко мне” — любящий прячет за этим как бы унижением своим грозу своей власти.

Заочно он силен и грозит, но приходя и видя любимых, он слабеет сердцем от любви, ибо любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Некоему кажется, что и речь Апостола в общине незначительна (II Кор. 10, 10), но это, конечно, человеку, который сердцем не понимает, что такое доброта.

Таков дух Христов, ибо никого не хочет Христос, кто бы пришел к Нему по принуждению, испытав силу Его власти. Он жаждет только ответной любви.

И как мог бы ученик Христа властвовать иначе, чем Учитель. Разве не помнил каждый из них последнего свидания, когда Тот, КТО имел власть над всем миром, стал на колени и умыл им ноги. И сказал: я дал вам пример, чтобы и вы делали тоже, что я сделал вам. Как учили Апостолы поступать с врагом? “С кротостью наставляй противников, не даст ли им Господь покаяния к познанию истины”. “Кто не исполняет слова нашего (т. е. ослушник слова Божия), с тем не сообщайтесь”. И тотчас присоединяется к этому наставлению слово любви: “но не считайте его за врага, а вразумляйте, как брата”.

Как долго длится апостольский гнев? В I посл. к Коринфянам Ап. Павел изобличает одного из членов Коринф. церкви в грехе, “неслыханном даже у язычников”, и предлагает “предать его сатане во измождение плоти, чтобы дух был спасен в день Христов”*.

* Предать сатане — это, конечно, не значит приглашать на помощь злого духа для исправления души. И это, конечно, не значит, как некоторые думают: сатана поражает болезнью, как Иова, — и человек исправляется. Сатана искушал праведного Иова. Здесь же предполагаем, происходило совсем иное. Без особой помощи Божией, ни один человек на земле не может сопротивляться вселению и завладению его душой диаволом (т. е., полного лишения свободы). Предать сатане — значит лишить человека защиты от диавола. Это, очевидно, было Господом разрешено церкви по отношению к ее членам, но не с целью наказания и не в смысле проклятия, а как особый род исправления. Бес вселялся в человека, лишенного ангельской защиты и последний терял свободу, цепенел. Сравнительно, на современном психиатрическом языке происходило раздвоение личности. В человеке оказывалось две воли — своя и чужая. Причем чужая совершенно подавляла свою. Однако, это не было тоже, что происходит в душе грешника, соблазненного сатаной. Здесь было насильственное завладение вследствие отсутствия (необходимой для свободы дарованной Богом всем людям) ангельской защиты. Диавол, завладев, не стесняется с душой, ею распоряжается, мучит. Человек не волен свободно владеть своими чувствами и ощущает, что мир Божий с его любовью и красотой теперь не доступен ему он слышит в себе чей-то чужой голос, который приказывает ему совсем не то, что он хочет

Удобно разъяснить это состояние при другом случае предания сатане “Я предал их сатане, чтобы они научились не богохульствовать. (I Тимоф. 1, 20). Было бы странно предполагать, что сатана может научить кого-нибудь не богохульствовать. Но здесь происходит следующее… Вселившись в человека, сатана, разумеется, богохульствует в душе. Но раньше человек сам в похоти своей наслаждался богохулением, теперь же он становится в собственной душе зрителем — созерцателем диавольского богохульства (раздвоение) и испытывает все страшные последствия его. Он во мраке вечного заточения. И Божий мир, и Божия любовь скрылись от него навсегда. Сравнительно еще для ясности представим себе человека с наслаждением ругающегося и в другое время того же человека, в душе которого чужой голос скверно ругается. В первом случае наслаждение, во втором — страдание. Наученный горьким опытом, сам сделавшись свидетелем духовного последствия греха, человек, когда Господь вернет ему ангела защитника свободы, исправляется. Однако, “предание сатане” возможно для не плохого человека, только очень легкомысленного. Не для противника Божия, ибо сын противления все равно вернется к своему. Здесь же братская помощь церкви апостольской, правда, очень горькая — крайняя.

Проходит немного времени и Ап. Павел уже просит утешить этого человека, умоляет оказать ему любовь. Он боится, чтобы, изобличенный перед всеми (довольно для него этого стыда), не был поглощен чрезмерной печалью.

“Сила Моя совершается в немощи”, - сказал Господь Ап. Павлу, и этим словом своим изрек приговор о применении духовной апостольской власти. И Апостол Павел говорит. “когда я немощен, тогда силен”. Но, конечно, Апостолы имели это, по выражению Павла, не плотское оружие, хотя и ратоборствовали, благовествовали, не применяя его, подобно и Господу Иисусу во время Его жизни на земле.

Однако, постараемся понять, что это за духовная власть и как она может применяться. Рассмотрим три рода такой власти.

Власть покорять сердца. Слово апостольское, как огонь, проникало в сердце и преображало его, делало его горящим во славу Божию (не в смысле экстаза, а в смысле любви). Противостоять этому огню не могло бы ни одно сердце, ибо это был огонь благодати Духа Святого. Однако, проникая в сердце, апостол ни мало не старались завладеть ими. Что это значит? Значит, если встречалось малейшее сопротивление — апостолы останавливали действие своей власти — и человеческое сердце оставалось свободным испытывать все, что ему было угодно.

В первый день сошествия Св. Духа по слову апостольскому: “охотно принявшие слово крестились — душ около трех тысяч”. Те, кого сердца раскрывались навстречу проповеданной истине (охотно, добровольно) только те присоединились.

Пользуясь же своей властью, апостолы могли бы присоединить к Церкви гораздо больше, даже всех.

Труд апостольский был не в том, чтобы они благовествовали о Христе: они не могли не благовествовать, ибо Дух Святой говорил их устами.

Но труд их был в том, что, имея власть покорить всех, они никого не покоряли, кроме охотно принимающих благовестие. Труд в полном бездействии своей власти.

Как мы уже упоминали, Ап. Павел изъясняет это так (I Кор. 9, 16–23): я получаю награду не за то, что я благовествую, ибо это моя обязанность, я исполняю вверенное мне служение, и горе мне, если я не благовествую. Награда же за то, что проповедую Евангелие безмездно, не пользуясь моей властью в благовествовании (и далее он объясняет, как это трудно, ибо нужно порабощать себя всем, уничтожать в себе всю свою силу, чтобы привлечь ко Христу, хотя немногих).

Второй род власти апостольской — это власть наказания или вернее отмщение. Эту власть уже совершенно явно отменил Сам Господь Иисус Христос еще при жизни, сказав апостолам, предлагавшим попалить небесным огнем не принявших их самарян: не знаете, какого вы духа”. Конечно, после сошествия Св. Духа апостолы вполне узнали, какого они Духа, и не дерзали нарушить слово Спасителя*.

* Некоторые могут указать на ослепление Елима волхва Ап. Павлом. (Деян 13. 11) Но в данном случае была временная защита “от врага всякой правды”, ибо проконсул Сергий в гор. Пафе пожелал услышать слово Божие, а Елима волхв, находившийся с проконсулом, всячески противился. И Ап. Павел сказал: “Ты не увидишь солнца до времени”, т. е., до укрепления в вере, человека, расположенного принять Христа. О причине смерти Анании и Сапфиры мы говорили в 4-ой главе (Церковь Огненная). Вообще же не следует забывать слова Св. Иоанна Златоуста — по истине пророка любви — об Ап. Петре и прор. Илье. “Видишь ли, Бог попустил впасть в грех, столпам, оплотам и твердыням (т. е., Ап. Петру н прор. Илие), чтобы они, встретив какого-нибудь грешника, не вздумали оказать ему немилосердие”

Третий род духовной власти: обличение в грехе. Огненное слово апостола проникало в сердце человека и, как магнием, вдруг освещало все его грехи. Человек терпел муку, как на страшном суде. И потому даже самый порочный должен был каяться. Но это было недобровольное покаяние и потому не имевшее значения. Апостолы воздерживались от применения того рода власти, имея пример Иисуса Христа. Ибо, как мы знаем из Евангелия Христос только однажды применил эту власть*. Однако, не для того, чтобы насильно заставить кого-то покаяться (даже к Своему ученику Иуде Он не стал применять такой власти): не свойственно Божией премудрости лишать свободы человека, противящегося Господу. Господь Иисус применил свою власть, чтобы спасти грешницу, которую Он простил, но которую люди по закону хотели побить камнями. Господь сказал: “кто из вас без греха, первый брось в нее камень”. Конечно, столь простые слова не могли остановить фанатиков закона от казни — убийства, Но слова эти были сказаны с властью, и тогда в душе всех пожелавших взять камень вспыхнул огонь страшного суда.

* Слово власть нельзя относить к Господу Иисусу иначе, как чисто в духовном понятии. Всякий намек о власти земной Христа должен быть исключен, как антихристов. Между тем в одном случае и до ныне многие, в подражание законникам, спросившим у Христа, изгнавшего торгующих из храма: какой властью ты это делаешь? — предполагают, что Иисус явил свою власть, изгнав из храма нарушающих благочиние. И даже дерзают основывать на этом свой взгляд на применение физической силы в духовных церковных делах. Но никакой власти в данном случае Господь не проявил: ибо применение духовной власти вовсе не требовало ни бича, ни реального опрокидывания столов; а власти, как земного повелителя, Христос никогда бы не мог показать, так, как это противоречило бы Его словам: “царство Мое не от мира сего”. Господь Иисус изгнал торгующих не как власть имущий, а как благочестивый прихожанин, возмущенный беспорядками в храме и бездействием надзирателей за церковным порядком. (Оттого и вспомнили ученики: “ревность по доме Твоем снедает Меня”, и никакая мысль о власти, величии, силе Христа не пришла им на память). И, если можно видеть здесь указание, то только на то, что всякий член церкви должен блюсти порядок в ней, если бездействует приставленный для этого надзиратель.

В ужасе чувствуя, что весь мир глядит им в душу, где, как заревом, освещены все постыдные дела их жизни, они стали красться к выходу и исчезли один за другим. Сказано в Евангелии: “они стали уходить один за другим, начиная со старших до последних”. Ибо каждый по старшинству собирался взять камень. И тогда суд Божий настигал очередного законника убийцу.

Вот духовная Власть. Пользуясь ею Господь и Его избранники давно могли бы приобрести весь человеческий мир. Но не жалкие рабы страха, а друзья нужны Господу.

И долготерпит Господь мир, И, как любящие рабы, служат людям Его верные свидетели.

Царственное священство

Апостольское разумение церкви

Представим себе внутреннее состояние церкви, какой она была в апостольский век по свидетельству самих апостолов. Кто мог быть назван служителем церкви? Всякий без исключения ее член. “Вы избранный род, царственное священство, народ святый”,- так обращается Ап. Петр ко всем христианам своего времени.

Как добрый домостроитель многоразличной благодати Божией, каждый должен нести служение в церкви тем даром, который получил от Бога. Служения различны; у одного слово мудрости, у другого — слово знания, у иного вера, у иного дар чудотворения, иному пророчество, иному различение духов, иному разные языки, иному истолкование языков, также есть дары вспоможения, управления и проч. Нет служения большого или меньшего. Все необходимы.

Все действуют, а достигают лишь совместно.

Все ли апостолы? все ли пророки? все ли учителя? все ли истолкователи? — спрашивает Ап. Павел, чтобы, перечисляя дарования, тем указать великую ценность и необходимость для церкви каждого несущего служение, т. е. каждого члена церкви. По апостольскому сравнению церковь есть Тело, глава которого Христос, а мы все члены этого тела. Бог располагает члены в составе тела, как ему угодно. Каждый занимает назначенное ему не от людей — от Христа, место, и никто не может сказать другому: ты мне не надобен, как в теле не может глаз сказать руке: ты мне не нужна. Напротив, члены тела, которые кажутся слабейшими, гораздо нужнее. “При действии в свою меру каждого члена все тело составляется и совокупляется посредством всяких, взаимно скрепляющих связей”.

При удалении, хотя бы одного члена, церковь как бы увечится: “Чтобы никто удалением своим не увечил церковь”, - предупреждают “Апостольские постановления”. Такова стройность теории апостольского учения о служении в церкви.

Однако, в этой теории недостает еще самого главного действия церкви, заповеданного Христом. “Потому узнают, что вы мои ученики, что “будете любить друг друга”.

“Новую заповедь даю вам: да любите друг друга”.

Вот почему Ап. Павел, посвятив 12-ую главу I посл. к Коринф. изъяснению служения каждого в церкви по своим способностям, дарованным от Бога, в конце главы как бы приостанавливается и торжественно провозглашает: — “Я покажу вам путь еще превосходнейший”.

Вот только что он говорил о важности проявлять каждому дому свое дарование, и вдруг оказывается, что этого не только мало, но даже ревностнейшее старание: может не дать никакого плода, оказаться ничем.

Ибо, прежде всего, без чего все другое ничто, — необходима любовь. “Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто”.

“И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею; нет мне в том никакой пользы”.

“Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится”.

Что же, сообразно этому исключительному значению любви, является самым драгоценным в церкви, — ее величайшее бережение, сосредоточие всего церковного внимания? — человеческое сердце.

К сердцу каждого из своих членов обращена вся деятельность церкви (по признаку указанному ап. Павлом: “К менее совершенным — большее попечение”) I Кор. 12, 24. Никто не может спасти душу своего ближнего, потому что Бог, посылающий Духа Утешителя всякому христианину, знает, как спасать душу. Но христиане должны беречь, лелеять сердце каждого своего ближнего, опасаясь как-нибудь не оскорбить его, не ожесточить, нужно создать вокруг него воздух любви, чтобы оно могло дышать свободно. Ибо человеческое сердце так устроено, что только окруженное любовью, оно чувствует себя свободным и тем легче выбирает путь благой жизни.

Напротив, в обществе, где нет любви, соблазны с яростью нападают на малых сих, теснят их сердца, и, ожесточая, толкают к гибели.

Как изумительно говорит св. Иоанн златоуст о превосходных свойствах человеколюбия: “Христианам преимущественно перед всеми запрещается насилием исправлять впадающих в грехи”. “Требуется много искусства (т. е. искусства в любви), чтобы страждущие убедились добровольно подвергнуться врачеванию”.

Св. Силуан говорит: “Не должно быть пределов осторожности в применении наказания к человеку за его преступление и проступки. Есть много примеров, доказывающих, что снисходительность и долготерпение доводили виновного до полного душевного спасительного переворота. Было бы только предоставлено ему время раскаяться и бодрствовала бы только над ним любовь, которая милосердствует, не разражается, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит, никогда не перестает”,

Евсевий, первый историк церкви (конец 3-го века) в главе: “О том, как боголюбезные мученики принимали падших во время гонений и заботились о них” приводит следующее свидетельство летописца; прежде всего о их скромности: хотя достигли они великой славы, хотя не однажды, но многократно мучимы были, от зверей переходили опять в темницу и на всем теле носили ожоги, рубцы и раны, однако, негодовали сами, кто называл их мучениками.

Они всех защищали и никого не обвиняли, всех разрешали и никого не вязали.

Они не превозносились над падшими, но имели материнское к ним милосердие. В мире отошли они к Отцу; не произвели ни скорби в сердце Матери (церкви), ни нестроения и вражды между братьями, но оставили радость, мир, единодушие и любовь”. Эти слова о любви упомянутых блаженных мучеников к падшим, говорит Евсевий, — я привел, как полезные, имея в виду тех, которые впоследствии по бесчеловечию и нечувствительности жестоко поступали с членами Христовыми”. Отношение исповедников (мучеников) к падшим такое, а не иное, Имеет чрезвычайное значение, ибо, как говорит русский историк Болотов, — мученичество есть продолжение апостольского служения в мире. Значит, следование примеру исповедников для будущих христиан есть исполнение апостольского предания.

И еще одно необычайное свидетельство апостольского отношения к падшим. Ап. Иоанн Богослов при посещении некоей церкви встретил юношу, которого поручил особенной заботливости тамошнего пресвитера. Юноша вскоре сделался атаманом шайки разбойников, При вторичном посещении церкви, Апостол, узнав об этом, от великой скорби разорвал на себе одежду, сел, несмотря на свою глубокую старость, верхом на коня, и велел указать ему путь в горы, к разбойникам, Там он просил провести его к начальнику. Когда атаман подошел и увидел старца, то от стыда бросился бежать. Апостол погнался за ним, забывая сбою старость. “Зачем ты бежишь от меня, твоего отца, взывал он остановись! веруй! За твою душу я отдам свою”. Когда юноша остановился, потупя взор, Апостол упал перед ним на колени и облобызал правую его руку, Умоляя, увлек обратно в церковь. Юноша покаялся и родился вновь для святой жизни.

Изменяемость устроения церкви

В зависимости от любви членов церкви друг к другу, вернее от постепенного упадка любви, — т, е. все большего и большего нарушения главной заповеди Христа: “по тому узнают Все, что вы мои ученики, если будете иметь любовь между собою”,- изменялось устроение церкви. Вместе с тем забывалось и самое понятие царственного священства.

Невозможно теперь нам самим вернуться к первоначальному строю церкви, как проповедуют некоторые сектанты. Необходимо хранить церковь в том распорядке, как получили мы ее при нашем рождении. Только Господь Иисус Христос всесокрушающим воздействием благодати может разрушить несовершенный порядок и дать создаться новому в любви.

Впрочем, некоторые ныне полагают, что церковь первоначально явилась в зачаточном состоянии, но постепенно, развивая свою организацию, достигла великого могущества. Нет, церковь Христова сразу была явлена в полной силе, славе и свете, когда огонь, который Христос приходил низвести с неба, возгорелся на земле (день Пятидесятницы).

И можно сказать напротив: чем больше нуждается церковь я организации, тем более знаменуется ее духовное обнищание (потеря огня). Вышние силы, действовавшие в церкви великой благодати, творили то, что церковь не нуждалась в земной организации, основанной на дисциплине (полное подчинение младших старшим). Дисциплина приходит, когда проходит любовь.

Сущность любви и знания во Христе

Как нам изъяснить, что произошло в церкви в начале, отчего она стала изменяться? Мы говорили*, что Церковь первоначальная являла собою церковь торжествующую, Церковь Воскресения, где нет греха (люди жили в фаворском свете) и, значит, нет креста — страдания.

* Глава 4 и 5.

Мы сравнили то время с нашим пасхальным состоянием, когда все без исключения пользуются даром великой благодати. Вспомним, что говорит на Пасху св. Иоанн Златоуст: приглашаются все ликовать: “воздержные и невоздержные, постившиеся и не постившиеся веселитесь ныне. Трапеза обильна, насыщайтесь все: телец велик, никто пусть не уходит голодным. Все наслаждайтесь пиршеством веры; все пользуйтесь богатством благодати. Никто пусть не плачет о грехах: ибо из гроба воссияло прощение. Никто пусть не боится смерти: ибо освободила нас смерть Спасителя”.

Но не час и не два, — три года продолжалось тогда это райское время Христова Общества. Что же получали участники славной церкви?

Они были поистине царственным священством. И каждый вкушал блага своего именитого звания.

Всякий мог сказать о себе, как впоследствии сказал о себе: ап. Павел: “не я живу, а живет во мне Христос”.

Что же эта была за жизнь? Была ли это любовь?

Да прежде всего это была любовь. Однако, не труд любви, не жертва собой для других. Сам Христос исполнял и преисполнял сердца любовью друг к другу и ко всем. Не любить было нельзя, как нельзя не чувствовать света при ярком солнце. От церкви вдруг распространялось сияние любви: не только любили друг друга, но находились в любви у всего (внешнего) народа.

И никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее. И было у всех одно сердце и одна душа. И управление при таком состоянии всех в церкви не было и не могло быть.

От каждого проявления жизнедеятельности каждого члена церкви, направляемого Духом Святым, легко и привольно чувствовали себя остальные. И духом согласия все делалось как бы само собой.

Также от Христа получали через Духа Святого знание. Каждому члену церкви на его языке, сообразно всему складу его личности, индивидуальности восприятия, Дух Святый открывал тайны христианства. Все были, как избранники Христовы; а избранник, подобно апостолу, может сказать: “евангелие, которое я благовествовал (или получил) было не человеческое, ибо я принял его и научился не от человека, но через откровение Иисуса Христа”. Даже о самих событиях жизни Господа Иисуса (Тайная вечеря и др.) ап. Павел знал через откровение, а не от людей.

В этой первоначальной церкви все были научены Христом так, что после великого гонения, рассеявшись по Иудее, они ходили и благовествовали слово”. Не некоторые, а именно, все. Как сказано: “рассеявшиеся благовествовали”.

Переданы факты немногие, например, о Филиппе, где он был, но сказано про всех. Все были царственное священство.

Творчество — свойство человека

И любовь, и знание даны от Бога. Верующий получал их как бы даром, без труда. Таково состояние в раю.

Но заключается ли райское блаженство человека только в любви и в знании от Бога?

“Христос есть полнота, наполняющая все во всем” (ап. Павел).

Мы должны рассмотреть еще одно свойство человека, имеющее чрезвычайное значение в его судьбе. Человек жаждет общения с себе подобными (любви), однако, не менее, вернее сказать, даже в большей степени, он ищет быть и наедине с самим собой, что-то выносить в себе, явить из себя — то, что мы называем прирожденной творческой способностью.

Насколько это свойство получает исполнение во Христе в настоящем и будущем веке?

Прежде всего, мы должны признать, что творчество есть нечто изначально присущее всем людям.

Во всяком труде человек как бы находит себя, когда вступает на творческий путь. Из состояния ленивого, будничного, тяжелого, от какой-то тяготеющей над ним бессмысленности в подневольной работе (поденщина) он становится легким, радостным. Творческий путь — праздник. Куда бы ни пошел творец, ни отвлекся иной заботой, он торопится обратно в свой внутренний мир, полный огня, непрестанного веселья. В течение дня и ночи блистают, загораются новые мысли, продолжается творческий процесс. Жизнь полна, счастье найдено.

Стремление к творчеству заложено в глубине души каждого человека. Если оно почему-либо не осуществляется, то человек томится, страдает.

Тоска по творчеству различно испытывается: у одних, как редкий вздох о чем-то невыраженном в душе, у других, как страдание от недостатка таланта.

Напрасно думать, что так называемая недаровитость означает неспособность к творчеству. Дело в том, что под творчеством в земных условиях обыкновенно разумеется воплощение, материализация, — умение передать нечто внутреннее в слове, звуке, чертеже, в цифрах и т. д. Обладающий таким умением и называется даровитым.

Здесь коренится жестокость неравенства в людском обществе и начало превозношения одних и зависти, ненависти и отчаяния у других. У одних все счастье, у других безнадежность, как презрительно называют ее бездарность.

Но, именно потому, что жажда творчества, утоляемая им и неутоляемая, живет в душе каждого, надо думать, что творчество не есть только материализация, а некая духовная способность, еще не вполне открытая. Человек создан по образу и по подобию Творца небесного.

Что значит творчество в божественном смысле, — это-то и не открыто до конца, соответственно слову ап, Иоанна: “еще не открылось, что будем. Знаем только, что когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть”.

Это в будущем веке. Но возможно ли творческое состояние для человека в земном порядке, когда не он живет, а живет в нем Христос?

Земные творцы, привыкшие к интуиции (т. е., к вдохновению как бы неизвестно откуда), могут предполагать, что жизнь во Христе невозможна для творца, ибо свет Христов не дает человеку сосредоточиться в самом себе, без чего немыслимо творчество. Однако, библейское сказание о пребывании человека в раю дает на это исчерпывающий ответ. Там сказано: “Господь Бог привел к человеку всех животных полевых и всех птиц небесных, чтобы видеть, как он назовет их и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было ей имя”. Таким образом, Господь присутствует и ожидает от человека творческого напряжения — и человек сосредоточивается и сам из себя являет имена зверей. Бог, будучи всем во всём, может оставить человека в полном одиночестве, присутствуя в нем.

Таким образом, царственное священство заключается в любви, знании и творчестве.

Чтобы понять, что такое творчество у члена церкви, т. е. творчество во Христе, нам необходимо узнать, что такое творчество без Христа.

Любить без Бога нельзя, но творить “без Бога” (ниже мы объясним, что значат эти кавычки) можно. Вот страшная таинственность этого божественного изначального свойства человека — способности к творчеству. Творить можно наперекор воле Божией.

Мнимое знание

В раю было полное соединение с Богом — в любви, в знании, в творчестве.

Любовь осталась у Бога: любить в состоянии только сыны Божии, сыны тьмы могут только ненавидеть. И любовь послужила основанием искупления человека Христом.

Также мы утратили знание и имеем неверное (искаженное). Истинное же знание после грехопадения стало называться откровением, т. е. тайной между Богом и его избранником, как сказано: “побеждающему дам вкушать сокровенную манну и дам ему белый камень, и на камне написанное новое имя (т. е., полную индивидуальность, особь), которое (которую) никто не может знать (понять), кроме того, кто получает”. Об этом свидетельствует ап. Павел, говоря, что невозможно передать неизреченные слова, которые он слышал в своем восхищении на 7-ое небо, Вообще, по свидетельству первого историка церкви Евсевия, апостолы писали мало; они писали только по настоянию нужды. Почему? Потому, что они знали, что сам Христос дает высшее, чему хочет научить человека. Необходимо только довести человека до Христа (“мы с вами, пока не изобразится в вас Христос”). Даже истины, всем как бы открытые (напр.: Христос — Сын Божий, Богородица — Приснодева) не могут войти в сердце человека, если не будут туда вложены Самим Богом (“Напишу их на сердцах их”).

Наши же общие знания, нами самими добытые, есть только фикция (вымысел, предполагаемые знания, гипотезы). Они никогда не имеют абсолютного значения, а всегда текучи, изменчивы, неверны. По поводу наших знаний можно выразиться так: человечество живет ощупью, не зная самого главного, того, что Кант назвал “вещью в себе”, т. е. всегда оставаясь перед какой-то никогда не раскрывающейся тайной.

Человеческая мудрость называет ограниченным того, кто верит в незыблемость научной истины и, напротив, признает самым глубоким человеком того, кто сомневается во всех, полученных от человека, знаниях. Мудрость же Божественная называет праведным того, кто никогда не сомневается в истинах, открытых ему Богом (“Авраам поверил Богу; это вменилось ему в праведность”). О самых достоверных человеческих знаниях высшая человеческая мудрость говорит: да, может быть, это так, а может быть и иначе.

Математическая аксиома (истина, не требующая доказательств) должна быть принята, как данное только нашего созерцания мира. Так, например, при изложении аксиомы, что две параллельные линии не могут сойтись, — в примечании следует добавить: при каких-то особых условиях (очевидно не при обычном измерении) они, быть может, сойдутся.

Другая аксиома: “прямая линия есть, кратчайшее расстояние между двумя точками” наводит на мысль: возможно есть и нечто иное, что соединяет две точки более кратким образом, чем прямая линия. Вот, читаем об одном святом: он нес тяжелую вязанку дров и был очень далеко от дома, изнемогши, праведник присел на землю, взмолился Господу — и тотчас оказался у порога своего жилища (очевидно, здесь нарушено расстояние по прямой линии: оказалась возможность двум точкам на земном шаре мгновенно (без протяжения) сменить друг друга).

Еще более грандиозная космическая истина, что вся вселенная находится в гармоническом движении планет вокруг своих солнц, нарушена была Иисусом Навином: “Стой, солнце!” (И солнце продолжало светить, пока не окончилась битва). Значит, у Господа есть и иной незнаемый нами план — порядок мира (вернее, многие планы-порядки), и этот не открытый нам порядок может на время самым реальным образом по воле Божией (по молитве его избранников) заменить обычный “законный” строй космоса.

Мудрец говорит: я знаю только, что я ничего не знаю. Святой же к этому добавляет: “если не откроет мне Бог”. В противоположность словам обольстителя в раю: “будете, как Боги, знающие добро и зло” — человек без Бога совершенно не различает добра от зла.

Итак, грехопадение прародителей не только не сделало человека Богом в смысле знания, как ему было обещано змием, но, напротив, лишило его понимания, что такое знание и где его искать (если не искать в Боге). Мы не вышли на свет, а попали в потемки и так бродим.

Есть еще знание. Те, кто совершенно предался сатане, утверждают, что они имеют великое знание. Им приходится доверять на слово, так как здесь тоже “откровение”. Однако самые большие из этих людей при встрече с носителями Духа Святого всегда позорно проваливаются со всеми своими знаниями. А многие из них уходят от сатаны и приходят к Богу, когда огонь Духа Святого горит в мире: “многие, занимающиеся чародейством, собрав книги (оказалось их на пятьдесят тысяч драхм), — сожгли их перед всеми” (Деян. Ап.).

Творчество без Христа

Любовь и знание (надо полагать, не основные свойства человека) утрачены падшим человечеством, но творчество (надо полагать, основное свойство человека) у него остается, и он имеет возможность располагать этой своей способностью, как ему заблагорассудится. Любовь и знание остались у Бога. Необходимо вернуться к Господу, чтобы снова их получить, и Дух Божий руководит человеком и в любви, и в знании.

Но в творчестве человек может иметь дух иной, не Божий. Когда диавола в раю соблазнил людей, он обманул их, говоря, что по знанию они будут, как Боги. Диавол имел свою цель.

Она выяснилась много времени спустя.

Лишившись Света, диавол искал себе жилище. Жилищем можно назвать все то, где есть свет Божий, ибо без Бога только пустыня небытия.

Сатана хотел жить, пользуясь Божиим светом на земле, и для этого вселялся в людей, не лишенных этого света в творчестве. Ибо творчество есть пользование энергиями Духа Святого.

Необходимо было внушить “освободившемуся” от Бога человеку мысль об устроении на земле царства собственного, человеческого, а не Божьего. Примитивно выраженный миф о Прометее объясняет как нельзя лучше смысл того, что произошло. Прометей научил людей, как пользоваться ворованным огнем (огонь — и есть сила Духа Святого) себе на потребу, чтобы возможно удобнее, комфортабельнее во всех смыслах устроиться на земле (цель жизни, именно, в этом разностороннем устройстве, всегда материальном, иногда очень тонком).

Первые страницы Библии не оставляют сомнения, что это так и было. Здесь строго разграничены два рода людей на земле, — противоположных по своему устремлению (духовному вкусу). И точно указано, какой род положил начало земному творчеству.

Изгнание из рая породило в душе человека два различных желания. Одно желание — вернуться к Богу, тоска жить в мире без Бога, воспоминание о блаженстве бытия с Богом, отвращение к прочному устройству на земле праха; другое желание, надеясь на свои силы, попытаться возможно удобнее устроиться на этой земле, и так, чтобы ни от кого не зависеть и жить, не отдавая никому отчета в своем поведении,

Это раздвоение в душе первого человека тотчас олицетворилось в двух его сыновьях Авеле, потом Сифе и его потомстве и в Каине и его потомстве. Из слов Библии мы можем вывести заключение, каковы главные черты потомства Сифа, а также потомства Каина.

Про потомство Сифа сказано: когда у Сифа родился сын, тогда начали призывать имя Господне. Позднее потомки Сифа названы сынами Божьими (соответственно — потомки Каина: сынами человеческими). Не пояснено, что это значит. Однако, зная историю Ветхого, а также Нового Завета, мы понимаем эту краткую характеристику Сифова потомства, Сынами Божиими (по христианской терминологии: Божьими людьми) называются люди, во всем имеющие руководство Духа Божия. На все дела свои они непрестанно призывают имя Господне. Они воплощают райское душевное настроение первого человека, богаты откровениями Духа Святого. Никакая земная забота не удручает их, они забывают обо всем житейском. Именно, про такое состояние у человека скажет впоследствии Господь Иисус Христос: “не заботьтесь, что вам есть и что пить и во что одеться. Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш небесный питает их. Посмотрите на полевые линии, не трудятся, ни прядут… но Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них… Ищите царства Божия и правды Его и это все приложится вам”. Когда душа ищет и находит Бога, по благодати блаженствует, все необходимое совершается как бы само собой.

Напротив, мысль Каина была прикована к земле, к наилучшему на ней устройству. Но не только настоящее интересовало его, он думал о будущем. Тот, кто соблазнил его отца, увлекал Каина мечтой о возможности грандиозных человеческих дел на земле. Каин как бы уже слышал блистательный шум строющегося царства земного. Где-то на горизонте чудились великолепные постройки будущих больших городов, их музыка, волнующее движение жизни.

Простота Авеля с его отрешенностью от всего земного возмущала Каина, он стал презирать земную бедность брата, его нежелание воспользоваться творческим гением земного строителя.

Вот где кроется тайна убийства Авеля. Именно, в отношении Бога к благочестию Авеля и к мечтам Каина. Жертвы последнего Бог не принимал, тем призывая его отказаться от неугодного Богу пути.

Это бесило Каина. Его душа как бы уже до краев была полна славой человеческих дел, гордостью создания собственного мира. Ему хотелось отойти, как можно дальше от Бога, чтобы никто не мешал быть одному со своим счастьем. Авель всем своим существом непрестанно напоминая брату о Боге, о всемогуществе Творца неба и земли, был, как бельмо на глазу Каина.

Пролитие братней крови создало Каину возможность совершенно оторваться от Бога. Необходимо только было закрепить эту оторванность отказом от покаяния. Призванный Богом к ответу, Каин, отклоняя Божие участие в своей судьбе, грубо ответил: “не знаю, разве я сторож брату?” Принял Божие определение, что он будет изгнанником и скитальцем, и не стал просить у Бога, чтобы это изгнание было временным до его исправления, напротив, дерзко согласился: “Ты сгоняешь меня от лица земли и я скроюсь от лица Твоего”. Но, опасаясь за свою жизнь, Каин сказал Богу: “я буду изгнанником, и всякий, кто встретится со мной, убьет меня” (т. е., требовал от Бога своей безопасности). Бог ответил: “всякому, кто убьет тебя, отмстится всемеро”. И сделал Каину знамение, чтобы никто не убил его. Знаменование свободы человека во всем.

Куда же скрылся Каин от лица Божия? Он построил себе город и назвал его именем своего сына Енохом, т. е. как бы утвердил этот город в своем потомстве.

Понятие город имеет в священном писании символическое значение. В городе сосредоточивается противление Богу. Указывая на Каина, как на основателя города, Библия в конце истории в “Откровении св. Иоанна” разросшийся город определяет, как великую блудницу, мать блудницам и мерзостям земным. Как самого злого врага церкви Христовой: при его разрушении “в нем найдена кровь пророков и святых, и всех убитых на земле”.

Перечисляя потомков Каина, Библия останавливается только на главном выразителе этого рода — Ламехе. Он имел две жены и, как некий завет, сказал им следующее: “внимайте словам моим: я убил мужа в язву мне и отрока в рану мне. Если за Каина отмстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро”. Что могут значить эти странные выражения? Во-первых то, что в Каиновом роде не прекращаются преступления братоубийства, а затем — что преступники вполне уверены в своей безнаказанности и даже не просят у Бога о своей безопасности, как их предок Каин, а сами определяют драконовскую месть за свое умерщвление. Устами Ламеха зло уже беззастенчиво демонстрирует себя на земле. Сыновья этого Ламеха, утвердившегося в противлении Богу, объявлены в Библии отцами творчества на земле: Иувал был отец всех играющих на гуслях и свирели (т. е. на музыкальных орудиях). И значит отцом вообще искусства на земле, так как все роды искусства духовно связаны между собою. Другой сын Ламеха — Тувалкаин “был ковачем всех орудий из меди и железа”. Опять подчеркнуто, всех, значит отец всех изобретений на земле.

Откровение Духа Святого в книге Бытия, характеризуя род Сифа словами: “тогда начали призывать Бога на земле”, характеризует противоположный ему род (“сынов человеческих”), как положивших начало творчеству на земле (не Христову творчеству).

Человечество вступает в порочный круг. Оно желает воспользоваться завоеванной (преслушанием Богу) свободой и самочинно, руководясь своим вкусом, устроиться на земле. Диавольское намерение, — буду жить на земле, — воплощается людьми. Этот порочный круг таит в себе такую притягательную силу, что сыны Божии через некоторое время смешиваются с сынами человеческими.

Как сказано: “сыны Божии (потомки Сифа) стали входить к дочерям человеческим (т. е., к женщинам из потомства Каина) и они стали рождать им” (Библ. VI, 4).

“И увидел Бог, что велико развращение человеков на земле и что все мысли помышления сердца их были зло во всякое время”. Вот истина для всех времен и народов и начаток пессимизма для всех человеческих дел.

Из этого порочного круга человеку никогда не вырваться (если не последует Божьего чуда).

Праведный Ной после потопа начинает новое поколение людей. Но напрасно думать, что в этом новом человечестве неудачны были только потомки Хама. Нет, в постройке Вавилонской башни — сделаем себе имя! (без Бога!) — приняли участие и потомки и Сима и Иафета (все!). “Все уклонились и все оказались негодными, нет творящего благое, нет ни одного”.

Опять необходимо было начать новое образование — Авраамов род. Но и этот род почти весь проваливается, кроме нескольких десятков человек, собранных около Христа. Первые три года христианства и еще около сотни лет, когда десятки тысяч людей забыли о мире (“не любите мира, ни того, что есть в мире”): взоры их были устремлены на небо, откуда Он должен был прийти со славой. Но Он не приходит, и все снова колеблется и, по мере того, как миллионы людей принимают крещение — христиане постепенно возвращаются к продолжению земного строительства, и между прочим, к укреплению церковной организации (чтобы сделать церковь крепче, чтобы она как-нибудь не развалилась здесь укрепляющая мысль: мы собрали церковное богатство: богословие, песнопения, мощь организации).

Но почти две тысячи лет мы проваливаемся в небытие. Христианские народы вместо Тела церкви, глава которой Христос, созидают (продолжают украшать, совершенствовать, усложнять — и духовно и технически) — город, основание которому положил род Каина на крови Авеля.

В мире христианском царит обман. Многим кажется, что существует цивилизация, существует технический прогресс и это, действительно, носит материалистический характер, но зато существует и христианская культура. Эта культура созидает возвышенные духовные ценности.

Однако вот как гений Пушкина определяет самую возвышенную область культуры — искусство: “нас возвышающий обман”. Правда, он тут же уверяет, что возвышающий обман нам дороже “тьмы низких истин”. Но дороже здесь употреблено в смысле: приятнее: конечно, вкусу утонченному более приятно возвышенное переживание, чем низменное. Но и то и другое состояние души не имеет ничего общего со Христом — не есть: “путь, истина и жизнь”, где нет низменного и тем более обмана. И нас возвышающий обман, и тьма низких истин одинаково не выводят нас из круга человеческого*.

У Пушкина есть изображение мистического состояния человека, наслаждающегося искусством: “Он (Моцарт) несколько занес нам песен райских, чтоб, возбудив бескрылое желание в нас, чадах праха, — после улететь”.

* Св. Григорий Богослов говорит о музыке: “Никогда не расслаблял я сердца музыкальными звуками, нежно потрясающими слух”. Лермонтов о свете искусства: сиял он тихо, как звезда, манил и звал он, — но куда?

Райская песня, случайно занесенная на стогны Вавилона, будит в душе бескрылое желание, ненасытимую муку…

Мы слушаем в великолепных залах музыку как бы божественно прекрасную, мы возносимся душой в какие-то высшие сферы, мы наслаждаемся этим неземным полетом, Но звуки умолкли и бросили нас в надземной пустоте. Сердце тоскует, оно мучительно неудовлетворено (в противоположность Божией благодати, наполняющей сердце). Свет искусства приятно уязвляет наше сердце, завораживая, заполняя время нашей недолгой жизни.

Таково действие искусства на душу наших ближних. Но и сам творец не счастливее своего слушателя и читателя.

Мы говорили, что творчество есть изначальное свойство человека — творя, человек испытывает глубочайшее удовлетворение.

Однако для творца человеческого только процесс творчества дает счастье (т. е. моменты, когда он душой своей погружается в огонь Духа Святого (интуиция). Но окончание труда наводит грусть, как бы разочарование.

“Миг вожделенный настал; окончен мой труд многолетний, Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня? я стою, как поденщик ненужный”. “Труд” Пушкина.

Труд кончился и свет в душе погас. Творец не слышит ответной творческой радости в душе ближнего.

“Тебе же нет отзыва… Таков и ты, поэт!”

“Эхо” Пушкина.

Пустота сердца, временно наслаждавшегося игрой с Божественным огнем*.

* Поэтому для земного творца перерыв в творчестве — безысходная мука. По окончании одного произведения его неотступно тянет к созданию следующего.

* * *

Напротив, творчество истинное (у рожденного свыше) исполняет душу не проходящей Божественной радостью удовлетворения, хвалы. Творец испытывает в душе ближнего ответную радость, ибо соединен с ним любовью во Христе (об этом ниже).

Выразители духа всеразвивающегося человеческого мира гении литературы чувствуют. обреченность людского творческого пути, поэтому вся высокая литература (также и музыка и живопись) таит в глубине своей мрак, безнадежность. Ей присуща так называемая мировая скорбь. Иногда эта скорбь как бы не ясно выражена, но она непременно присутствует в глубине гениального произведения. Причина этого в том, что художники-писатели не в состоянии понять и увидеть в жизни людей сияние добра. Поэтому, так называемые положительные типы почти никому не удаются. Быть может, только у одного Диккенса была чудесная способность создавать образы сияющих добротой людей (обыкновенно, самых простых).

Взглянем на страшную картину правды в нашей жизни Тэн, пользуясь “документами человеческой жизни”, собранными гением Бальзака, дает нам изображение состояния импульсов большого города.

“Торжество демократии и централизация управления привлекли в Париж всех честолюбцев и воспламенили все честолюбивые чувства. Деньги, слава, удовольствия, скопленные, нагроможденные в одно место, составляют здесь добычу, вызывающую целый ряд ненасытных желаний, и жизнь отличается больной нервозностью. Каждый невольно поддается общему течению. Напрягает все свои силы, удваивает в порыве желания свое рвение, его охватывает лихорадка одновременно и поддерживающая, и источающая человека.

Вот где источник чудес в области труда; и чудеса эти творят не только ученые, доучившиеся до отупения, не только художники, работающие до тех пор, пока в голове их не образуется полный сумбур; нет, чудеса эти творят также, и даже преимущественно, так называемые специалисты, которые бегают, интригуют, взвешивают свои слова, ведут бухгалтерию своих приятельских связей, всегда готовые всем пожертвовать, чтобы приобрести клиентов, получить место, добиться известности.

Но лихорадка мозга еще опаснее лихорадки воли. Течение современной мысли — это широкая река, которую банки, торговля, клевета, ученость запрудили своими мутными волнами, это поток, который ежедневно врывается в мозг каждого из нас, питая, но вместе и изнуряя его, Примите также во внимание, что успехи знаний бросили в этот поток миллионы новых фактов, что распространение образования дало в нем место иностранным литературам и философиям, что все мировые идеи стекаются в него, как во всеобщий резервуар, что люди, руководящие его направлением — люди самые умные, самые ученые, люди крупных дарований, закаленные в борьбе (только не со своими недостатками — прим. автора), избалованные успехом обладающие наибольшим запасом знаний, с удивительной творческой изобретательностью и необходимыми логическими способностями,

Всякая мысль, как бы странна, широка или узка она ни была, найдет здесь последователя и поклонника, который ее оплодотворит и вооружит всей силой разума и безумия.

Мысль, как пар (сказать по-современному, как радио), вырывается из этих воспламененных умов и ее невольно приходится вдыхать в себя: она сверкает в этих взорах, неспокойных и сосредоточенных, отражается на этих поблекших и вялых лицах, видится в этих порывистых движениях. Человек города как бы переполнен этим обилием идей, — выставленных на улицах в витринах магазинов, на выставках; вырезанных на памятниках, пропечатанных на афишах, запечатленных в книгах, реющих в воздухе.

В чем искать отдыха от этой лихорадки мыслей и желаний? В другой лихорадке, лихорадке чувств. Взгляните на Париж в предвечерний час: зажигается газ, бульвары и театры наполняются, толпа жаждет наслаждений, ее привлекает все, что сулит удовольствие вкусу, слуху, зрению, удовольствие утонченное, искусственное, приготовленное на той вредной кухне, призвание которой возбуждать, а не питать человека, и которую расчет и распутство создали для прихоти, пресыщения и разврата. Все удовольствия, не исключая даже и умственных, ненормальны и пропитаны чем-то едким. Притупленный вкус требует возбуждающих средств, разум здесь облекается в одежды безумия, неожиданность, странность, беспорядок, преувеличение во всем”…

Таков дух большого города везде на земном шаре; больший или меньший темп — в этом вся разница. Тот или иной душевный оттенок ощущений, сообразно национальному вкусу — в Париже, скажем, острый, в Москве пресный и т. д.

Как чудовищное солнце, город всюду возбуждает свою жизнь, его лучи проникают во все углы, где существуют люди. Разве житель провинции не тоскует по большому городу — по его чудесной, единственной, захватывающей жизни?

Стимулом этой жизни является ненасытное стремление исполнять все свои желания плоти и помыслов*. Так гласит формула эпохи просвещения, действительная и в настоящее время; свобода личности для удовлетворения ее всеразвивающихся потребностей! И, как следствие этого, лютая ненависть ко кресту, мешающему наслаждаться в полную меру.

* Интересно, что философ Шопенгауэр, названный чудом немецкого глубокомыслия, утверждает, что всякое удовлетворенное желание тотчас родит новое желание, и так вся жизнь исполнена одними желаниями без конца.

Именно, здесь и раскрывается тайна всечеловеческого творческого процесса, его порочности. Мы оплетены невидимым кружевом развивающегося и утончающегося зла, дышим убийственной атмосферой диаволова довольства, как бы вовсе не сознавая этого.

Нет смысла надеяться на духовные начала в творчестве: на блестки света, добра, истины, красоты, проницающие нашу культуру. Не удивительно: ведь мы пользуемся энергиями Духа Святого. И без Духа Святого нет творчества.

Но нет пользы телу-церкви, Глава которой Христос, от нашего творчества, ибо мы несем энергии Духа Святого на потребу ожившего чудовища, вскормленного самочинным человечьим творчеством.

Мы слышим, мы читаем бесконечно размножившиеся слова как бы истинного духовного добра, но эти слова только носимая ветром пыль небесных пустынь.

Слова эти не в состоянии сделать нас иными (родить вновь) и тем вырвать из порочного круга.

Ни что иное, как, именно, высокая художественная литература, которая по виду, учит добру, на самом деле околдовывает сердце соблазнами мира сего. Сердце юноши, душевно воспитанного художественной литературой, жаждет тонких и сложных переживаний. Перед его духовным взором волнуется огромный, таинственный мир, полный неиспытанных им чувств.

Сердце сладостно томится в предчувствии.

И он заранее ненавидит все, что может помешать ему насладиться богатством мира. Не желание трезвиться, а потребность опьяняться — вот, что прививает людям цвет культуры — художественная литература.

Говорят, культура облагораживает людей, Да, она в каком-то смысле делает человека более тонким, более вежливым, более любезным, более чувствительным, внушает отвращение к грубым приемам, и все пороки теряют свое видимое злое обличие, становятся незримым жалом, отчего, конечно, не делаются менее ядовитыми.

Показателем истинного положения вещей в культурном обществе является не изобилие мировых идей, догм, теорий добра, возвышенной поэзии, а те действительные отношения, какие существуют между людьми. Вот вопрос: далеко ли мы, христиане, со своей тысячелетней культурой ушли от примитивного изречения: человек человеку волк.

Здесь открывается наш безумный обман самих себя.

Представители нашей высокой культуры, те, которые в своих произведениях вопиют и учат всех о зле неравенства, о превосходстве добра перед ненавистью, в то же время в жизни являют себя противоположными, как бы и не сознавая даже своей измены.

Бальзак, создавший “Серафиту” и “Луи Ламбера” и, казалось бы, глубоко понимавший дух молитвы при встрече с “мелким человеком”, тотчас угнетающе показывает ему его ничтожество. Вот эпизод из его биографии.

Какой-то молодой писатель обратился однажды к Бальзаку за обедом со словами: “мы писатели!” Бальзак разразился громовым хохотом и крикнул: “Вы, милостивый государь, вы писатель! Какая дерзость! Это Бог знает что такое! Вы забыли, милостивый государь, с кем вы имеете честь сидеть — с маршалами современной литературы”.

Это не всегда бывает столь грубо внешне, но всегда не менее болезненно для малых сих.

Лев Толстой сознался однажды, что он завидует всякому новому таланту, имеющему успех (желание единоличного первенства навсегда).

Чувство превосходства, власти силы отовсюду теснят маленького человека и возбуждают в нем ответную бессильную злобу и отчаяние.

До какой утонченности и бредовой злости доходят эти воспламеняемые в душе, обойденного судьбой, человека уязвления, рассказывает Достоевский в своих “Записках из подполья”…

Один из самых умных людей в мире, гений, который говорит про себя: “мы рождены для звуков сладких и молитв”, на памятнике которого вырезаны его собственные слова: “и долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал”, и который сумел найти ласковые слова для большого злодея самозванца Пугачева и тем, действительно, призывает милость к падшим, — в то же время сообщает своим читателя: (внушает им): “приятно дерзкой эпиграммой взбесить оплошного врага”, т. е., в обычной жизни приятно жить ненавистью. Или еще: “кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей”.

Невозможно, презирая в душе людей, возбуждать в них добрые чувства. Для возбуждения доброты необходима не презирающая, а любящая душа.

Дабы избежать любви к ближнему, изобретена новая мораль, которую Ницше формулировал так: “ближнего ненавижу, а дальнего люблю” (мысль из Достоевского: “любовь к дальнему”).

Понимал ли Пушкин и другие великие люди, что они противоречат самим себе? Нет, они не понимали (не понимают), ибо, если бы понимали, то стыдились бы и скрывали свое злое, но они часто высказывают его в своих лучших творениях. Они спят глубоким сном в злом тумане большого города, заворожены порочным кругом человечьего творчества.

И подобно им, спят все. Мы невольно лжем, невольно завидуем, невольно ненавидим, невольно раболепствуем, невольно презираем.

Заключение об искусстве

Все, что мы сказали, это не для того, чтобы вынести искусству безнадежный приговор, как чему-то совершенно бесполезному в мире или еще сильнее, как злу. Мы говорим здесь о временах чрезвычайно немощных и наше слово есть только предупреждение против тех великих надежд, которые наш не духовный век на искусство часто возлагает. Сейчас мы переходим к истинному делу Христа в церкви.

Оно совершалось, когда церковь еще не утратила (и когда вновь обретет) любовь братий друг к другу, когда строение царства мира сего не в силах захватить церковного общества.

Во времена душевные искусство (конечно, искусство высшего качества) имеет значение, как некое косноязычное взывание к правде. Правда живет в гениальных произведениях, но не всегда светится, часто ее нужно искать*.

* См. нашу книгу “Смирение во Христе — главу: “Гениальные произведения”.

Искусство есть душевное утешение для христиан, замученных вечной суетой творимого царства земного и уставших от чрезмерности ежедневных трудов. Оно как бы отрывает от нестерпимой деятельности и дает почувствовать, что есть нечто иное.

Созерцая различные человеческие отношения, отраженные в искусстве, читатель на время отходит от самого себя и размышляет о самом себе как бы со стороны, а привычные отношения к людям рассматривает в освещении очень умных, а иногда и добрых людей.

Новый род людей на земле

При отпадении от Бога, изначальное свойство человека — творчество — роковым образом обращается к созиданию своего мира — воплощению диаволовой мечты о собственном земном царстве. Как спасти человека от этого влечения? Ответом служит цель христианства, как открывается она Христом в беседе с Никодимом: необходимо родиться свыше, родиться во второй раз.

В священном писании дан образ этого второго рождения. “Огонь пришел я низвести с неба и как я томлюсь, что он еще не возгорелся”, - говорит Христос.

Огонь не возгорелся при Его жизни.

После Своего воскресения, перед вознесением на небо, Христос сказал ученикам:

- “Не отлучайтесь из Иерусалима, через несколько дней вы будете крещены Духом Святым. Примите силу, когда сойдет на вас Дух Святый”.

И, действительно, в день Пятидесятницы Христос послал от Отца огонь, который обещал низвести с неба, Духа Утешителя

Необходимо понять, что произошло в Пятидесятницу.

Скажем так: на земле жил Богочеловек, который учил людей и примером своей жизни и различными поучениями. Но изменились ли от этого Его ученики и все сердечно к Нему расположенные, те, кто всем существом своим влеклись к Нему? — Нет, они остались по своей природе такими же, как были, не были в состоянии сделаться иными.

Христос многое раскрыл ученикам, заповедал им причащаться Его тела и крови, но все это было для них до времени безжизненным и непонятным.

Можно выразиться так: если бы не пришел Дух Утешитель, то мир остался бы в темноте, как был до Христа.

Конечно, мы допускаем это отрицательное условие только для удобопонятности, ибо знаем промысел Божий — волю Божию о том, как должно было явиться изменение.

То, что произошло в день сошествия Святого Духа, было полной неожиданностью, новым в мире, ничего не повторявшем — было рождение новых людей, каких никогда не было на земле — с новым сознанием, с новыми силами, с новыми чувствами. Если привести пример: любовь не была известна до сих пор, ее не имели ни патриархи, ни Моисей, ни даже Давид, никто из пророков. (Это явствует из слов: заповедь новую даю Вам, да любите друг друга).

Жизнь, которая открылась в человеке, была не по поучениям Христа, не по воспоминаниям о Его образе жизни, — а во Христе. Изречение Господне: “Я есмь Путь, истина и жизнь”, - не были чем-то, что нужно было достигать, чему можно было научиться, а было вселением пути, истины, жизни в человека, Как его собственный путь, его собственная истина, и его собственная жизнь. И только одно осталось прежним: человек имел свободу оставить эти новые путь, истину и жизнь.

Повторим для ясности. Оставляя на земле своих учеников, Христос не сказал им: “Теперь начинайте жить, как я вас научил”. Он только предупредил их: “Ждите обещанного”.

И послушные Его слову ученики, небольшая группа людей, человек около ста двадцати, — церковь Христова еще не рожденная, затворились в тесноте горницы и как бы перестали жить. Старое кончилось, а новое еще не начиналось.

И вот свершилось. Было ли это исполнение обещанного? Нет, обещаемое есть нечто предвидимое. Свершилось же, чего обещать нельзя. Бог явил себя, как любовь безмерная, непостижимая.

Человек изменил Богу — отдался во власть диаволу — и род человеческий навсегда становится бессильным вернуться к Богу: для этого необходим новый род людей.

Бог делается человеком, чтобы начать свой род на земле (Христос — второй Адам). Избрав первоначальную свою церковь, Господь посылает ей в день сошествия Святого Духа — не помощь, а совершенство, иначе сказать, возвращает людей в рай.

Полному несовершенству и совершенной немощи дарованы полная мощь и совершенство.

Рожденному свыше явились новые: его (Его) путь, его (Его) истина, его (Его) жизнь.

Путь — это совершенное творчество, Истина — разумение тайн Пресвятой Троицы через откровение. И, вообще, всякого рода обо всем Божественное знание, открываемое каждому члену церкви, сообразно его индивидуальной способности восприятия.

Жизнь церкви Христовой и жизнь каждого человека во Христе это любовь.

В книге “Деяния Апостолов” из трех свойств царственного священства ничего не сказано о пути (творчестве). И это понятно. Творчество в его совершенстве не передаваемо на человеческом языке. Некоторое понятие о нем постараемся дать, когда станем говорить об изменении пути (т. е. творчества) при заболевании тела церкви грехом.

Об истине (знании) в Д, А.: даны только самые общие понятия, и, не говоря уже об индивидуальных откровениях, о которых ап. Павел сказал, что пересказать их нельзя, но даже некоторые, всем доступные в те времена знания (например, об антихристе ап. Павел в послании к фесалоникийцам говорит: “вы знаете”, и не пишет, что), остались для нас почти неизвестными и часто искаженными. Жизнь- любовь изображена очень общими чертами: “одно сердце и одна душа у всех”; “никто ничего не называл своим”; “Великая благодать была на всех их”. Но, конечно, любовь эта была расцвечена, радужна различием натур.

Было непреходящее веселие (горение сердец), была простота (не сложность отношений), чувство Божией победы — ослепительное сияние знамения-креста (созерцание распятого на кресте Христа прошло, значительно позднее, когда тайна беззакония вкралась в церковь). Именно, про эту огненную церковь Григорий Богослов говорит: “было время, что сие великое тело Христово, сия досточестная слава царя — народ, царствующий на целой земле, был народом совершенным”.

И тогда каждый, кто вновь приходил в церковь, получал мгновенно все, чем пользовались другие, — становился райским жителем.

Проникновение духа антихристова в церковь

“Тайна беззакония уже в действии”.

Что же произошло в этой совершенной церкви, что стала она изменяться? Изменяться столь горестно, что уже в четвертом веке Григорий Богослов, произнося в слове “к епископам”, цитированное нами о совершенной церкви, и, переходя к своему времени, восклицает: “так было некогда”, а что ныне — “смешно то видеть” (какое страшное выражение в устах человека, имеющего полноту Духа Святого). А Иоанн Златоуст сравнивает свое время даже не с первоначальной, совершенной церковью, а с жизнью коринфян, “которых ап. Павел обвинял в бесчисленных преступлениях, однако, и хвалил также за их ревность и любовь. Между тем, что ап. Павел хвалит в коринфянах, никто не заметит даже в учителях настоящего времени. Итак, все погибло и пропало, Причина же в том, что охладела любовь”.

Охладела любовь!

Можно недоумевать, читая в “Деяниях Апостолов” о любви первоначальной церкви — о великой, совершенной любви, дарованной людям: — для чего Христос так много и настойчиво призывал к любви, если затем дал полную любовь, сделал ее жизнью своей церкви? Ответ на это недоумение может быть только один — слова Христа ученикам: “да любите друг друга” были не призыв к любви, а мольба Бога, снова желающего дать рай: “не отходите опять от Меня, презрев любовь, которую без труда с вашей стороны от Меня получите”. Какие чувства необходимо было приобрести Царственному Священству? — все высокие чувства были даны в полноте Духом Святым. Необходимо было только не приобрести самых низких.

И вот произошло нечто непонятное. Люди, имеющие полноту любви Божией, полноту всех земных благ (не было между Ними никого нуждающего), вдруг стали теснить своих ближних. Из-за чего? Как будто даже нет причины.

Чем вдовицы еллинистов могли беспокоить иудеев при ежедневном раздаянии потребностей? В этом обществе столь добром, что никто ничего не называл своим и имели все общее, не было заведующих столами. Вот уже несколько лет при любовном, молчаливом согласии всех друг с другом все делалось как бы само собой, всем хватало и даже в изобилии.

Характерно выражение, которое употреблено в “Деяниях Апостолов” для квалификации происшедшего: “вдовицы еллинистов пренебрегаемы были в ежедневном раздаянии потребностей” (Д.А. 6, 1). У евреев-христиан явилось откуда-то такое презрение к братьям христианам-евреям из стран языческих (еллинистам), что как-то само собой выходило (диавольская усмешка), что их вдовицы (т. е. слабейшие из еллинистов) стали оставаться ни с чем.

Откуда могло зародиться среди самых добрых (любовью Христа) людей столь безжалостное чувство — презрение, кто виновники?

Несомненно начало этому чувству положил тот род ревнителей веры, который впоследствии так мучил ап. Павла и мешал ему свидетельствовать о Христе. Это были превозносящиеся своим чистым иудейством, своим избранничеством, чрезвычайные ревнители и исполнители закона. Вот соблазн разделения (раздробление одного сердца и одной души веровавших): мы иудеи, они еллинисты, нельзя им быть наравне с нами, блюстителями чистоты веры.

Грех превозношения в христианстве гораздо более соблазнителен, чем в иудействе. Превозношение после Христа и сошествия Св. Духа, принесшего полноту любви, ничем не может быть оправдано, — на нем печать истинного диавола сыновства. Ап. Павел дух превозношения именует духом антихристовым, Когда этот грех проник в церковь, начала стынуть и любовь, Явились противоположные любви — презрение, пренебрежение ближних, ненависть.

Будучи столь страшен по соблазну, грех превозношения в то же время чрезвычайно тонок в смысле обнаружения истинных виновников его, эти преступники и самим себе и другим кажутся праведниками и всегда действуют под покровом защиты чистоты веры.

Вот почему грех своекорыстия Анании и Сапфиры был обнаружен и виновники его не могли остаться в огненной церкви (отпали — были как бы выброшены силой совершенства церкви), и общество Христово на земле, хотя и потряслось страхом великим, пребыло непорочным. Грех же превозношения не мог быть обнаружен, ибо проявился не сам в себе, а в соблазне как бы всего народа. Те, кто до сих пор жили, как одно сердце и одна душа, распались на два соперничающих народа: “произошел у еллинистов ропот на евреев” (Д.А., 6, 1).

Проникши в церковь Христову и не будучи обнаружен, грех превозношения существует там до конца времен, как тайная язва тела церкви. Он является тем антихристовым духом, о котором ап. Павел говорит: “Тайна беззакония уже в действии” (II Фессал. 2,7).

Превозносящиеся, любящие больше всего самих себя (и тем противящиеся любви Христовой), действуют в церкви Христовой, занимая обыкновенно первенствующие места: по благочестию (лжесвятые), по своему иерархическому или вообще священническому, или монашескому сану (лжепастыри и лжемонахи), или по своему значению в государстве. Они ведут совершенно скрытую, но ожесточеннейшую брань с избранниками Божиими, верными свидетелями Христа (святыми) — первые сеют в церкви ненависть, вторые — любовь. По силе их тайного действия ап. Павел говорит, что они сядут в храме Божием, как Бог, выдавая себя за Бога (т. е. подменяя дух Христов (любовь) своим духом (злобы адской) (II Фессал. 2, 3-11).

По свидетельству ап. Павла только Там Христос “убьет их духом уст Своих — и истребит явлением пришествия Своего” (а до тех пор, значит, они будут действовать невозбранно). В этом свидетельстве ап. Павла многим кажется непонятным, что, говоря о “человеке греха”, ап. Павел все время говорит “Он”, т. е. как об одном лице, но в то же время утверждает: “тайна беззакония уже в действии”. В Откровении св. Иоанна находим разъяснение этой как бы непонятности. Там те, кто до конца останутся непокаявшимися врагами церкви, названы Гогой и Магогой (“число их, как песок морской”). (Откров. 20, 7 и 8),

Гога и Магога, по истолкованию апокалипсиса св. Андреем, еп. Кесар., в переводе с еврейского обозначает собрание превозносящихся. Таким образом, определение духа антихристова совпадает и у ап. Павла и в Откровении. Что касается одного (у ап. Павла) и множественности (Откров.), то явно, что апостол под местоимением он разумел лицо собирательное (юридическое), категорию лиц, которые будут действовать в продолжение всей земной жизни церкви Христовой, внутри церкви, как самый тайный враг под личиной защитников церкви, а не придут со стороны, как многим кажется, что антихрист, да и вообще враги церкви есть внешние враги (магометане, атеисты, язычники и проч.) — таких церковь Христова не боится и светская победа над ними вовсе не делает церковь победоносной.

Каким образом могли проникнуть в совершенное общество Христово сыны противления, когда Сам Господь ежедневно прилагал спасаемых к церкви? Здесь некая тайна. Ведь и Иуда Искариот оказался среди учеников Христовых.

Царственное священство претерпевает изменение

Что же произошло с церковью, когда проникла в ее тело неизлечимая язва греховная? Она перестала быть церковью Воскресения, победной церковью, она сделалась церковью, где Христос снова распят.

Победа Христа принесла человеческому роду совершенство, новый рай. Если бы к этому беспорочному совершенному обществу постепенно присоединился весь мир, то Царство Божие воссияло бы на земле без всякой скорби для церкви. Но диавол, через сынов противления пробравшийся внутрь церкви, лишил ее возможности быть совершенной, сделал ее обществом, где масса людей подпали соблазну; тогда и прочие члены ее потеряли свое блаженство, ибо восскорбели о своих падших братьях и, желая помочь им, стали жертвой за грех ближних, понесли их крест на себе. (“Страдает ли один член, с ним страдают и все члены”. I Кор, 12, 26).

Чтобы нагляднее представить себе сущность вновь возникающих отношений братьев церкви друг к другу, воспользуемся сравнением Ап. Павла церкви с телом, где глава Христос, а все христиане члены этого тела, в теле появилась болезнь, голова и здоровые члены тела проникаются заботой о пострадавших. От головы следуют указания, и все спешат их исполнить: руки делают перевязку, ноги идут в лечебницу, глаз ищет болеутоляющих средств.

* * *

Что же происходит со свойствами царственного священства, когда тайная язва греха мучит церковь: они претерпевают глубокие изменения… Путь (творчество), истина (знание) и жизнь (любовь) не имеют уже своего совершенного выражения. Путь становится иным. Да не подумает кто, что под словом путь в церкви мыслится развитие событий — историческая перспектива. В церкви совершенной, вообще, нет событий: там, если выразится светски, нет внешних действий, только внутренние переживания; невидимое, а не видимость.

Сияние ипостасей, а не движение их. Простота отношений, так как каждый глубоко сосредоточен в самом себе (необходимое состояние истинного творчества).

Путь во Христе — это творчество не общества (т. е. коллектива), а творчество каждого члена церкви. Согласие же (гармония) всех творческих достижений есть тайна Христа.

В чем разница творчества в церкви совершенной и в церкви болеющей грехом?

Дадим, прежде всего, совершенному творчеству отрицательное определение: оно не есть служение ближнему, ибо ближний не нуждается ни в какой помощи, будучи сам совершен. “И не будет учить каждый ближнего своего…. потому что все будут знать Меня”, Евр. 8, 10, 11. Значит, оно есть углубленное сосредоточение творца в самом себе и выявление себя таким, каков он есть в своей сущности, своей глубочайшей индивидуальности.

Характерное отличие от земного творчества в нашем смысле, главным признаком которого бывает воплощение, материализация — это творчество вполне духовно. Про его внешнее выражение на мирском слабом языке, давая туманнейший намек на то, что оно такое, можно сказать: сияние души, пение души. И тут же следует припомнить изречение св. Серафима Саровского: молчание-тайна будущего века, словеса суть орудия века сего.

В видении Нового Иерусалима, Иоанн Богослов говорит, что основания стен города украшены различными драгоценными камнями, по-русски самоцветами. Самоцвет светится каждый своим, ему только присущим, цветом, преломляя в тайнике своем луч солнца. Люди — живые камни (сравнение Ап. Петра), а Христос- Солнце, светильник Нового Иерусалима. Самоцвет нечто бесполезное (украшение), — он есть выражение чистой, беспримесной красоты.

Конечно, этот образ из Нового Иерусалима дан для определения характера будущего (не польза, а красота), но отнюдь не существа этого будущего.

Ибо про сущность Ап. Иоанн говорит: “мы теперь дети Божии; еще не открылось, что будем. Знаем только, что когда откроется, будет подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть”. (1 Иоан. 3, 2). Когда увидим Его, как Он есть будем подобны Ему, — а не “дети Божии”, как теперь. “Как он есть” — это Бог в Самом Себе. Можно заметить отрицательно, что Бог в Самом Себе не есть Творец неба и земли, так же, как человек в самом себе не есть творец видимых предметов или духовных ценностей в нашем понимании. Мир видимый и наши современные духовные достижения (в творческо-человеческом смысле), представляют из себя не более, как жилище тленного; для человека нетленного наступает иное.

Таинственное указание на это видим и в словах Ап. Павла: “конец, когда Христос предаст царство Богу и Отцу”, после того, как “низложит всех врагов под ноги Свои” (1 Кор. 15, 24, 25). Были ли проблески творческого состояния в церкви совершенной? Эти проблески были, ибо Иоанн Богослов не мог бы сказать: “еще не открылось, что будем”. Значит, он знал, что Бог есть не только любовь, хотя и сказал в другом месте: “Бог есть любовь” (1 Иоан, 4, 16).

* * *

В первоначальной церкви, непорочной, было и главное условие для совершенного творчества (“красоты”) полная свобода, т. е. независимость духа от внешних причин. Сказать проще: члены церкви не мешали друг другу своими жалобами и своими грехами, не было призывов (внутренне и внешне слышимых) — к помощи ближним.

Полная свобода необходима для творчества; но независимость прекращается, когда среди братий появляются нуждающиеся в помощи. Тогда все в церкви ради любви приспособляют свою внутреннюю деятельность к заботам о ближних. Человек уже не сам в себе, вольный творец красоты во Христе, а пожертвовавший своей свободой для полезного служения ближнему (для сравнения на человеческом языке: вместо чистой математики инженерное строительство и проч.).

Сам Господь дает направление этой служебной творческой деятельности каждого своего верного свидетеля, посылая соответствующие его природным наклонностям духовные дары. (Сделаем оговорку: так было в апостольские времена). “Каждому дается проявление Духа на пользу”. И иных Бог поставил в церкви, во-первых, апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, учителями; далее иным дал силы чудодейственные, также дары исцелений, вспоможения, управления, разные языки”. (1 Кор. 12, 17,28).

И все это на пользу. “Служите друг другу, каждый тем даром, который получил”, говорит тоже самое и другой апостол (1 Петра 4,10).

Не будучи творцом совершенным, верующий апостольского века все же пребывал в духовно-творческом состоянии. Впрочем, мы не можем понять, в чем заключается творчество у имеющего духовный дар.

Иоанн Златоуст через триста лет говорит о духовных дарах, что это “предмет неизвестный — то, что теперь не бывает” (толкование на I Коринф. 12,1). Хотя он и дает приблизительное понятие о различных дарах, однако, что такое развитие таланта при этих дарах, знать нам невозможно.

Невозможно знать, потому что духовное творчество не имеет ничего общего с творчеством нашим (имеющим в виду всегда материализацию, воплощение).

Творчество в нашем представлении непременно труд: работа над стилем, разработка метода. Без труда для нас и нет творчества, а что-то бесформенное, невоплощенное.

Между тем духовный дар не воплощаем (оттого и оказывается через 300 лет предметом неизвестным), Сам Господь как бы облекает его в формы удобные для восприятия ближним. Это непосредственное через дароносцев общение Господа с верующими в Него. Однако (как? каким образом?) творческая свобода остается у дароносителя (“где Дух Божий там и свобода”).

* * *

Отметим замечательную черту апостольского времени, наблюдается еще полный разрыв между творчеством мира сего и духовным деланием церкви. Христово общество живет, как должна жить Христова церковь по слову Спасителя самарянке, “Бог есть Дух и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине”. Ни “Иерусалим” ни “гора самарянская” не нужны христианам, они собираются на вечери любви в простой горнице; ни храмы, никакие предметы культа, никакие книги, установления — ничего из бедных, вещественных начал не требуется им, — все это придет впоследствии, как некое, если не возвращение, то пользование чужеродным творческим добром — и это, когда церковь отяжелеет, оземлянится.

Когда в полноте действует Дух Святой, — что можно запечатлеть при помощи бедных вещественных начал?

Ап. Иоанн в двух посланиях свидетельствует свою неохоту писать на бумаге чернилами и великое преимущество “говорить устами к устам, чтобы радость была полна”.

И все апостольские писания есть плод крайней нужды, а не желание увековечить свои слова, ибо апостолы верили в живого Христа и надеялись, что Дух Святый будет всегда говорить верующим, если можно так выразиться, “устами к устам”. У Ап. Иоанна прямо указано на это: “впрочем помазание, которое бы получили от Него (т. е. непосредственное научение Духом Святым), в вас пребывает и вы не имеете нужды, чтобы кто учил вас: но как сие помазание учит вас, в том пребывайте” (Иоан. 2,27).

“Первое послание Ап. Павла было в 54 году, спустя 20 лет после Вознесения. и Евангелия появились много лет спустя, и появились писания апостольские не для изложения христианского учения, а для устранения недоразумений и беспорядков, возникавших в частных общинах христианских. И, следовательно, содержат только частные предметы, и хотя касались христианских начал, но настолько лишь, сколько требовалось в данное время и в данном месте. В писаниях апостольских все христианство видно, но ничего не раскрыто вполне и систематически. На все есть указания и намеки, но полного изложения нет, только о том, в чем возникало недоразумение”. (Еп. Феофан).

Первый историк христианский Евсевий (260–340 г.) говорит: “апостолы мало заботились о тщательном словесном изложении учения своего Учителя. И те, кто писали, решались на это по настоянию нужды. Павел был, конечно, весьма силен в слове и обладал полнотой мысли, но он не предал письму ничего, кроме весьма кратких посланий, хотя мог говорить о бесчисленных и таинственных предметах”. И далее Евсевий говорит тоже о Матфии, Луке, Марке и Иоанне.

К этому нужно добавить. Священное писание, т. е. то, что писано во времена Апостольские (Новый завет) не изложено методами творчества мирского, и постичь эти писания нельзя, как писания творцов мира сего (своим чувством, и разумением), а только при содействии Духа Святого. Но главное все-таки не здесь: совершенная христианская жизнь есть жизнь не по писанию, а по внушению Духа Святого, вселяющегося в нас. Цель Христианства — стяжание Духа Св. Сравнительно слова св. Иоанна Лествичника: “научитесь не от Ангела, не от человека, не от книги, но от Меня, от Моего в вас вселения, и осияния и действия”.

* * *

Хотя Ап. Павел и определяет духовные дары, как данное на пользу церкви, но даже из тех даров, о которых мы знаем (а мы знаем, конечно, далеко не о всех), которые кажутся не имеющими никакой пользы. Таков дар языков, т. е. чудесно появлявшаяся (внезапно) способность говорить на иностранном языке (и даже на языках), этот дар был очень популярен, как дар, впервые явившийся в день пятидесятницы у апостолов. Его часто являли на вечерях любви, как нечто чудесное и по-видимому бесполезное, ибо никто не понимал, что говорится. Ап. Павел — проповедник уже заболевшей грехом церкви (“ибо я рассудил быть у вас не знающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого”) — убеждавший, ревнуя о дарах духовных, стараться обогатиться ими, непременно к назиданию церкви, советует говорящему на незнакомом языке “молиться о даре истолкования, чтобы наставлять церковь, а не говорить на ветер”.

Эта тенденция все повернуть с бесполезности на назидание, пользу, правда, типична для апостола Христа распятого — и развиваясь далее, в будущем приведет к полному запрещению (мы говорим о Христовом через Духа святого запрещении) домогаться, (ревновать, просить) даров путем молитвы или аскезы, как дел лжесвятости.

Однако, то обстоятельство, что Сам Господь в апостольское время наделяет как бы бесполезными дарами вновь крещающихся, свидетельствует, что кроме пользы, необходимо тогда было и сияние славы Божией через знамения, чудеса.

Но если говорить о пользе, то, конечно, была и она. Ибо ежедневные вечери любви, расцвеченные огнями духовных даров, поддерживали во всем народе исключительно — выразимся так: духовно небесные интересы. Не нужно было никаких усилий “не любить мира, ни того, что в мире”, как советовал Ап. Иоанн, если и свой мир был так видимо духовно богат. Как жалки были бы при свете этих богатств великие достижения нынешней культуры, которой мы так гордимся, — мы, не только утратившие, но и забывшие, и еще резче, не понимающие, какой Огонь может засиять в благодатью прославленной церкви.

Заканчивая очерк пути (творчества) в церкви совершенной и церкви утратившей свое совершенство, но еще озаренной полнотой Духа Св. — перед тем, как перейти к эпохам бедственно изменившегося пути, остановимся на момент, и спросим, как жили бы верующие, если бы они не охладели в любви и Христов род людей оставался чист от тлетворного дыхания собственно человеческого пути — творчества (стремящегося к небытию)? Эта жизнь вовсе бы не имела событий и, следовательно, не могла иметь истории. И поистине она была бы бедна, и скучна своей внешней простотой, потому что сложность человеческих отношений зиждется исключительно на преступлениях и грехах.

Тогда бы остановился человеческий прогресс, всяческие изобретения, и жизнь материальная свелась бы к нехитрому удовлетворению насущнейших потребностей; физический труд сделался бы благословенным трудом, не знающим, что такое изнурение. И, насыщаясь радостью и царственной святостью духовных даров, изливаемых в общениях любви, преломляли бы по домам хлеб в весели и простоте сердца.

Мы говорим об этом, потому что такое время грядет вновь, как тысячелетнее царство святых (первое воскресение еще здесь, на земле).

* * *

Рассмотрим, какое изменение произошло в другом свойстве дарственного священства при утрате церковью святой полноты — изменение в жизни (любви).

Как мы говорили, любовь совершенной церкви не требует никакого труда, она есть великий дар Пресвятой Троицы. Любовь Божия сама светится в каждом члене церкви, привлекая сердца даже чужих (“были в любви у всего народа”).

Но вот в послании Ап. Петр говорит: “более всего имейте усердную любовь друг к другу” (I Петра 4, 8). Пришло время, когда необходимо призывать к любви. Эпитет “усердную” обозначает, что любовь теперь требует труда. Отныне ее вернее было бы называть: состраданием, жертвенностью, жалостью; и далее уже отрицательными качествами: не мщу, не помню обид, не осуждаю, не завидую и т. д. Нужен труд над собой, любовь не дается уже даром. И в ней есть скорбь — страдание, а не только свет и радость, как было в любви церкви первоначальной. Однако, если в апостольское время, путь (творчество), как совершенство, исчезает решительно у всех членов Христова общества, ибо внимание любящего, отвлекаясь от глубин индивидуальности во Христе, сосредоточивается на помощи ближним, впавшим в несчастье, то жизнь (любовь) у некоторых, а быть может и у многих, сохраняет свое совершенное выражение, — прежде всего у апостолов, вероятно, также у тех, кого Ап. Павел называет совершенными, или еще духовными.

Зато после апостольского века совершенная любовь становится редчайшим даром.

И говорят, что праведники, имеющие некоторые дары, обращались к Господу, моля Его взять у них иные дары и дать Только один — любовь.

* * *

Нам остается сказать еще об одном свойстве царственного священства — об истине (Знании).

По состоянию знания у членов церкви, мы можем судить, как все дальше отходит Христово общество от своего первоначального пребывания в свете Божием.

После сошествия Св. Духа все имели откровенное знание и воистину тогда наступило исполнение древнего пророчества: “И не будет учить каждый ближнего своего, потому что все от малого до большого будут научены знать Меня”.

Что же видим во времена Павловы?

Вот апостол говорит: “если впадет человек в какое согрешение вы, духовные, исправляйте такого в духе кротости” (Гал. 6,1).

Есть, значит, отличающиеся от других, которых апостол Называет духовными.

“Вы еще плотские, младенцы во Христе, и я питал вас молоком, а не твердою пищею”

“Премудрость Божию, тайную, сокровенную мы проповедуем между совершенными”.

Есть такие душевные, которые “не принимают того, что от Духа Божия, потому что почитают это безумием”.

Духовные, младенцы во Христе, совершенные, душевные. Это различие духовных состояний обозначает, что Дух Святой уже не вселяется во всех. То, что имели все в Первоначальной церкви, теперь имеют далеко не все.

И вот что начинает происходить в церкви. Пользуясь неутвержденностью многих, в общинах появляются талантливые и способные люди, которые проповедуют, не имея Духа Святого.

Плод своего творчества они выдают за христианскую истину.

Апостолы, пророки и учителя легко узнают и обличают самозванцев, проповедующих мудрость века сего под видом христианской истины.

Но после смерти последнего из апостолов напор человекобожеской лжи становится столь дерзок и бесстыден и богооткровенное знание, проповедуемое духовными, подвергается такому искажению, что необходимо Божиим людям прекратить свободные излияния сокровенной мудрости. И свойства царственного священства делаются тайной каждого рожденного свыше, они уходят в глубину сердца.

Духовных всегда узнавали в апостольский век — они были учителями, пророками, апостолами, многие имели духовные дары — и жили, как все, как церковный народ. Теперь они становятся невидимыми. И если избираются Господом на служение, то прославляются (становятся видимыми) не столько чудесами, сколько мучительным и тяжким крестом подвижничества.

Но это уже новое духовное состояние церкви, которое в апокалипсисе знаменуется так: “дракон, древний змеи, называемы диаволом и сатаной, низверженный на землю начал преследовать жену (церковь). А жена убежала в пустыню, где было приготовлено ей место от Бога”. (Откр, 12,6, 9,13).

Маранафа

(Господь идет)

В апостольские времена было некое духовное чувство, ныне неизвестное, Оно выражалось в словах: Маранафа (Господь идет). Теперь церковь, напоминая нам о смерти, призывает молиться и заботиться о спасении души. В те времена никто из верующих не думал о смерти, все ждали скорого прихода Христа во славе. Ап. Павел изъясняет это так: “говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся — вдруг, во мгновение ока при последней трубе”. (I Кор. 15, 5 51–52). “Господь сойдет с Неба и мертвые во Христе воскреснут прежде. Потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках на воздухе, в сретение Господу” (I Фес. 4, 16–17). “Христос тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его” (Филип. 3,21).

Сердца всех верующих горели в ожидании Христа. Каждый момент Господь мог снова явиться. Свидетельства учеников Христовых, что Он Сам обещал притти, скоро, делало это чувство необычайно жизненным: не ожидать было невозможно, как нельзя было не любить, общаясь с апостолами.

И все собрания церковных общин начинались и оканчивались радостным провозглашением: Маранафа (Господь идет). Однако Господь не пришел даже доселе. Не было ли тогда самообманом ожидание скорейшего прихода Христа, ложной тревогой?

Великая истина о смысле христианского времени открывается при правильном освещении этого, казалось бы, ужасного недоумения: Христос обещал притти скоро и не пришел. Что ожидание было правдой, а не ложным чувством, свидетельствует, прежде всего, чрезвычайное обилие даров Божиих во все апостольское время — явление великой силы Божией. У людей, охваченных неверной надеждой, и все чувства искажены и должны быть подозреваемы в экзальтации, т. е. в подчинении безответственным стихийным силам, и даже хуже — диавольской прелести. Но, конечно, думать так, значит подозревать апостолов в самообмане. Тогда в чем же правда этого ожидания? Если верно, что Господь идет, то почему не пришел даже до сего часа? И в апостольские времена находились люди, изумлявшиеся столь долгому неисполнению обетования. Вот что сказал об этом Ап. Петр: “не медлит Господь исполнением обетования, как некоторые почитают то медлением, но долготерпит нас, не желая, чтобы кто погиб, но чтобы все пришли к покаянию”.

В этих словах апостола раскрывается тайна времени христианства. Если Господь не медлит, значит, Он, действительно уже идет, и нет Его воли на продолжение жизни на земле, нет промысла Божия (иначе сказать Божественного плана), на то, что мы называем историей христианства.

Изъясним это образно. Господь обещал притти скоро, и Он не медлит исполнением обетования: Он как бы уже подъял ногу, чтобы ступить, и весь, невидимый (ангельский) и видимый (святая церковь — все рожденные свыше), это внутренне созерцают, и сердца их в трепетном ожидании. Вот еще момент, и все засияет в славе Господней, а грешный мир — погибнет: много должно погибнуть. И Господь в любви Своей к людям (“Я грешных пришел спасти”), как бы в раздумьи жалости не решается ступить. Он желает, чтобы все пришли к покаянию, долготерпит (а для Него минута, что тысяча лет).

* * *

Ап. Петр дал ответ о втором пришествии Христа церкви своего поколения, Однако, Духом Святым этот ответ сокровенно служит изъяснением и всего христианского времени.

Ибо, если Господь с самого начала не медлит своим пришествием, то и в дальнейшем Он продолжает не медлить (долготерпеть).

В сущности “времени больше нет”; после Христа жизнь человека, а за ним всей твари подлежит изменению, преображению (как началось в первое время после Пятидесятницы во всей церкви — все были чудесно преображены). Если же возрастания в меру возраста Христова нет, или есть не у всех, то не кающиеся грешники продолжают жить в Божьем мире, как бы самовольно пользуясь долготерпением Христа не в брачной одежде на брачном пиру.

* * *

Господь долготерпит почти две тысячи лет. Возникает сомнение. Если Ап. Петр говорил о своем поколении, и это поколение умерло, и умерло еще множество поколений — и многие не покаялись при жизни, то о ком же теперь можно сказать, что Господь хочет, чтобы они пришли к покаянию? Кого долготерпит?

По самому смыслу долготерпения, конечно, и тех, кто умер и живущих ныне,

Но церковь будто бы говорит, что за гробом нет покаяния. Так ли это?

Церковь также утверждает, что до Страшного Суда участь людей скончавшихся еще не решена. Судьбы живых и умерших еще тесно соединены друг с другом.

Знаток святоотеческих откровений еп. Феофан (Затворник) так отвечает на одно письмо:

— Участь умерших решена, — пишете вы. Нет, участь отшедших не считается решенной до всеобщего суда. Дотоле мы никого не можем считать осужденным. Видение святых подтверждают это. “Отшедшие слышат наши молитвы о них, и о нас молятся и делают нам внушения (так же, как на земле по поговорке: “душа душе весть подает”), Общение у нас с ними не пресекается, только это совершается по тамошним условиям и порядкам, нам неизвестным. Они просят наших молитв о себе, и молиться о них — долг любви братской, “пока последним судом не разделены верующие, все- и живые и умершие — одну церковь составляют. И все мы взаимно должны друг к другу относиться, как члены одного тела, в духе любовного общения и живые и умершие”. (Собрание писем. Том 6, стр. 25 и 93).

В письме еп. Феофана к умирающей схимонах. Магдалине находятся такие многозначительные строки: “Здесь ли, там ли, все равно расти надо в известную всем назначенную меру возраста исполнения Христова”. (Том 4, стр. 244).

Если и там “надо расти”, то, значит и там возможно покаяние, по тамошним условиям и порядкам, ибо без покаяния рост невозможен. Спасение и рост души всегда зависит от нее самой (хотя и с помощью высших сил и людских молитв). Значит и за гробом возможно второе рождение (если здесь не родились). Это успокоительнейшее свидетельство и разрешение вопроса о слове Христа: “если кто не родится свыше, не может войти в царствие небесное”. Не родились здесь, могут родиться там, чтобы войти в царствие небесное.

Некоторый проблеск на взаимоотношения живых и умерших находим в деяниях св. Серафима Саровского. Он сказал одному человеку об умершей его родственнице: “она весь ваш род спасла”. Следовательно, праведный может весь свой род спасти (т. е., подвигнуть на покаяние).

Таким образом, сомнение в том, что слова Ап. Петра: “Господь долготерпит нас, чтобы все пришли к покаянию”,- обращены только к современникам Петра — рассеяно. Это изречение относится и к живущим и ко всем умершим (действенно до Страшного суда). И все в церкви (здесь или за гробом) могут, если хотят, притти к покаянию.

* * *

Однако, есть ли надежда, что все покаются и никто не погибнет? Чтобы понять это, необходимо рассмотреть, что происходит в церкви в эти тысячелетия долготерпения Агнца — Христа.

Что делается в таинственных глубинах душ христианских?

Каждому крещеному дается помощь свыше стать верным сыном церкви, несущим иго Христа. “Учение ХII Апостолов” просит, в конце концов, только о немногом: “Если ты можешь снести иго Господне в целости, то будешь совершен; если же нет, то делай, что можешь”. “В целости”,- значит во всю меру своих сил. Если это трудно, то делай ради Христа, что считаешь для себя возможным.

Таково снисхождение Господне к слабости человека. Ибо, если человек захочет дать самое малое, то Божья помощь не оставит его, чтобы совершить остальное.

Однако, если люди, противящиеся и этому малому предложению. Ни у кого не отнимается свобода делать то, к чему лежит его душа, по своему вкусу — желанию: “Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый, пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще и святой да освящается еще” (Откров. 22, 11).

Полная свобода каждому. Но неужели творящие неправду брошены на самих себя, и добрые заботятся только о самих себе, о своей праведности? О, нет, весь смысл продолжающегося существования на земле добрых лишь в том, чтобы служить другим. Жизнь праведных во все времена церкви приносится в жертву немощной братии. Ее тяготы любящие несут с величайшим терпением. В сердце борятся и со своими помыслами и с мраком чужих грехов; доброй жизнью очищают нравственный воздух в мире, также трудятся за умерших: их любовь отмаливает зло предков, помогая им и за гробом притти к покаянию. Но вся доброта праведности, принесение себя в жертву ради ближних встречает препятствие. Противление тех, кто хочет жить только для себя ради своих, часто очень скрытых, целей. Они названы Апостолом противящимися, превозносящимися выше всякой меры; это не принимающие Христа в сердце (хотя внешне могут быть большими ревнителями буквы учения).

И вот два рода людей- праведные и не принимающие Христа в сердце (вернее было бы сказать: обожающие только самих себя), — вступают с начала христианской истории в тайную духовную борьбу друг с другом за преобладание в церкви и государстве (что по существу одно и тоже), которых члены в большинстве суть малые сии (как назвал Господь Иисус легко подпадающих соблазну).

Эту начавшуюся войну Ап. Павел обозначил выражением “тайна беззакония уже в действии” (II Фессал. 2, 7). Иначе можно назвать ее борьбой с антихристом: “как вы слышали, что прийдет антихрист и теперь появилось много антихристов” (1 Иоан. 2, 18) и далее: “дух антихриста, о котором вы слышали, что он прийдет, и теперь есть уже в мире” (1 Иоан. 4, 3). Борьба за преобладание ведется в недрах христианского общества различным оружием. Праведник не имеет ничего, кроме своего чистого любящего сердца, необходимо, чтобы его также полюбил весь народ, и тогда он может стать на первое место и давать тон жизни для всех.

Быть может (или даже, наверное), если бы все христианское общество состояло только из любящих и малых сих, то праведность была бы всем по душе. Напротив, противники любящих, смеясь над столь слабым оружием, как сердце праведного, умело и сильно стремятся стать во главе общества. Предпочитая всегда закон (наследие дохристианства) любви и укрепляя его жестокосердием, они организуют государство (называя его христианским) по образцу государств языческих.

Разумея иерархию церковную, как табель о рангах (государственное производство из чина в чин с чувством власти и превозношения высших чинов над нисшими), они дают возможность (всеми средствами) занять начальствующие места и гражданские и церковные, людям, себе подобным, дабы все правление было в их духе (противоположное любви).

Честолюбивые, корыстные, друзья лжи, насильники, надменные, любящие блеск, суету, крайние властолюбцы, бессовестные, заступники богатых, удручающие несчастного, беззаконные судьи бедных — именно эти, как самые способные к захвату власти, царят над царствами и преобладают в церкви (разделяя неделимое), своим мраком застят Свет Христов и соблазняют малых сих. Благодаря им, грех, как бы разрешенный долготерпением Христовым, становится краеугольным камнем христианского общества.

Те, кто захватил силу в церкви, вливают в учение Христа (в своих богословских научных трудах) в разных догматических изысканиях, историях церкви и проч.) дух антихристов (т. е. яд нелюбви, милосердия, не милости).

Под видом внешнего благочестия, они таят в себе злобу, зависть, крайнюю вражду к своим соперникам по значению в царствах и церкви. Они потворствуют нечестию царей, раболепствуя сами и уча раболепству других. Они требуют лечить заблуждающихся насилием. Пугают немощных Божией беспощадностью и, как садисты, распространяются о муках ада, отталкивая от церкви добрых, но недостаточно крепких в вере, малых сих.

В различные эпохи превозносящиеся являются под разными личинами, принимая защитный цвет того характера злобы, который соответствует данному состоянию народа.

Под их лживым водительством церковь пышно благоденствует в то время, как свидетели Христа — святые умирают, исходя кровью сердца.

Изнеможение святых все усиливается и, наконец, наступает время, о котором “Откровение” пророчествует словами: “и дано было зверю вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом и языком и пламенем” (Откр. 13, 7).

Значит, полное торжество зверя на земле. Необходима перемена всего земного строя, чтобы зверь был уничтожен.

И “Откровение св. Иоанна” пророчествует, что по прошествии многих времен, произойдут на земле великие события, после которых наступит духовное состояние, которое обозначено, как “первое воскресение” (Откр..20, 5).

Об этом в “Благовестии апокалипсиса”.

* * *

Здесь мы только скажем о том, как предчувствуется среди христианского общества, сохраняющего веру и тех, кто совершенно утратил веру, это новое духовное состояние на земле.

В течение девятнадцатого века, некоторые писатели и философы говорили о новой долженствующей быть на земле эре; Достоевский, а за ним Владимир Соловьев* (в первой половине своей жизни) отожествляли это новое с церковью Христовой. В поверьях русского народа это будущее олицетворяется в городе “Китеж”, скрытом до времени на дне таинственного озера.

* Отнюдь не в своих теократических статьях.

Поколение конца девятнадцатого века помнит, какие странные настроения охватили европейское общество перед концом века. Это не были так называемые эсхатологические ожидания конца мира, которые так любили возобновлять перед каждым новым столетием, христиане прежних веков. Это было нервно-волнующее ожидание чего-то нового в мире, что очень скоро должно произойти. Мир стал бредить наяву. Казалось, что вот-вот раскроется нечто не бывшее, таинственное, и мы вступим в утонченно-волшебную жизнь. Появилась масса брошюр с загадочными намеками на грядущие чудесности. В эстампных магазинах, в массе продавались зеленовато-серые фигурки, всей своей искривленной позой выражающие тоскливое желание вырваться из этого мира.

То же настроение продолжалось и в двадцатом веке: люди нервозно стремились достигнуть того, чем они не были. Мерещился некий сверхчеловек. От искусства ждали преображения жизни; на это тщились ответить судорожные мазки художников “Мира Искусства”; в балетах творился сон иного мира; Метерлинк и Гюйсманс, и многие другие пытались изобразить чувства мистико-утонченные. Любопытно, что перед великой войной четырнадцатого года, даже музыка и движения танца танго выражали томительное желание преодолеть земное тяготение.

Так отражалось в обществе, потерявшем Христа, предчувствие величайших событий. Все эти сверх утонченности были раздроблены войной. После нее все с одной стороны погрубело, С другой стороны поумнело и стало серьезнее. Писательский мир и философия гораздо внятнее заговорили о новой грядущей эре. И уже многие стали неотъемлемо относить ее к жизни церкви.

Изумительно, что самый материализм у христиан бредит о несбыточном. Не трезвая мысль о наиболее практическом устройстве в данный момент, а мечта, переходящая в навязчивую идею, о необыкновенном чудесном устройстве будущего общества владеет душой материалиста, он живет утопией, не хочет довольствоваться одной действительностью.

ЧАСТЬ II ЦЕРКОВЬ В ПУСТЫНЕ

По чину царя Мелхиседека и выборные от народа

В церкви совершенной никого нельзя назвать церковным служителем в нашем современном смысле. Каждый имеет свое сокровенное место, как член тела церкви, глава которого Христос, каждый являет себя творческим духом, как полное своеобразие, никого не повторяя, и ни от кого не зависимый. Все члены церкви находились в полнейшем согласии (любви Христовой) — имели одно сердце и одну душу. Только про таких можно сказать: вы царственное священство. В церкви менее совершенной начинают выделяться два особых рода служителей церкви: одни как избранники Христа, другие выбираются церковным народом. Первые являются в церкви без всякого ведома остальных членов церкви, как явился Ап. Павел и как являлись апостольские мужи, пророки, учителя и все получающие дары духовные. Про них можно сказать, как сказано о Христе, жившем среди иудеев: “Он не принимал от иудеев никакого достоинства, однако же получил от Отца все не знаменательно, а на самом деле. Он принял помазание не тем елеем, который составляется из веществ, а самим Духом Божиим. Такое же помазание Он даровал и всем верным своим” (христианин значит помазанный). (История церкви Евсевия — муч. Памфила).

Второго рода служители, напротив, определенно выбираются всем церковным народом, и им вполне реально вручаются от церковного общества те или иные функции, подобно, как выбраны были впервые семь мужей на служение при раздаче ежедневных потребностей (Д. А. 6).

Оба рода служителей церкви соответствуют духовному и социальному ущербу, который был нанесен церкви, когда проникли в нее сыны противления и началась тайна беззакония. Появился соблазн малых сих. Ущерб социальный заключался в том, что не было уже благодатного согласия среди братьев, перестало делаться все чудесно, как бы само собой (одно сердце и одна душа) и понадобился надзор за порядком, дележ, блюстительство имущества и проч. (здесь выборные от народа).

Ущерб духовный произошел потому, что невнятнее стал голос Духа Святого и оттого не все люди находили свои места в церкви, рождение свыше было затруднено. В церкви много было духовных, но много также было и младенцев во Христе, которых необходимо было питать молоком, а не твердою пищей, (т. е. не сокровенным знанием). В те времена никто не сомневался, что цель христианина — рождение свыше, и величайшее несчастье церкви, если не все еще рождены свыше: не все могут ясно различать голос Духа Святого и жить, как образно сказал Апостол Павел: “не я живу, а живет во мне Христос”.

Поэтому вся церковь, все духовные подвизаются, чтобы помочь душевным преобразиться в духовных. В Откровении св. Иоанна есть яркий образ: “Жена (церковь), имела во чреве и кричала от болей и мук рождения” (Откр. 12, 2). Изъясняя этот образ, св. Андрей Кес. говорит: “церковь болит, перерождая душевных в духовных”. Сравнительно слово Ап. Павла: “Я болезную, пока отобразится в вас Христос”.

Но все злее тайна беззакония, и оттого все невнятнее голос Духа Святого в церкви. Все менее и менее духовных, т. е. тех, кто единственно знает волю Господню, созерцает уклоны в церкви.

Наступают. тяжелые времена, когда церковь настолько землянится (оригинальное выражение еписк. Феофана Затворника), т. е. материализуется, что люди перестают чувствовать необходимость в духовных и предполагают, что выборные от народа могут заменить собою Божиих людей (отсюда неправильное представление: епископы — преемники апостолов).

Поэтому необходимо нам выяснить, в чем коренится чрезвычайное различие между помянутыми двумя родами служителей церкви: избранниками Божиими и выборными от народа. Кого назовем мы избранниками Божиими в церкви? Разве не всех Господь Сам приводит в церковь (как сказано: “Господь ежедневно прилагал спасаемых к церкви”). Избранниками были апостолы, но избранниками были и те, кто получали духовные дары (а их получали все в церкви).

Сейчас мы не будем говорить о том, что в церкви, не все записаны в книгу жизни — нет, здесь вопрос об избранниках гораздо, если можно так сказать, проще.

Духовными дарами все были прославлены в церкви времен апостольских. Но, когда духовные дары стали предметом неизвестным, по слову Иоанна Златоуста в IV веке, Господь стал прославлять на пользу церкви некоторых людей, чтобы голос Духа Святого через них был внятен народу. Они могут не иметь духовных даров, но тогда их подвижничество является сиянием, через которое Бог обращается к церкви и указывает ей путь. Эти люди носят на себе печать Духа Святого, и их необходимо узнавать, чтобы не остаться во тьме.

Первым избранником такого рода в церкви Христовой, имеющим особые и чрезвычайные полномочия от Христа, был Ап. Павел. Он, как мы говорили, принес в церковь некоторые новые положения, неприятие которых иудействующими христианами было причиной совершенного уничтожения церкви иудейской.

Конечно, невозможно, имея в “Новом завете” послания Ап. Павла, и книгу “Деяния Апостолов”, спрашивать, кто дал полномочия Павлу действовать в церкви, кто наставил бывшего Савла в учении истины. Однако, в нынешнее время подозрительного отношения к тайному избранничеству и забвения понятия о голосе Духа Святого, в церковных кругах существует мнение, что наставление в вере Ап. Павел получил от Ап. Петра, у которого он жил некоторое время, в начале своего обращения.

Но ведь мы имеем точнейшее свидетельство самого Ап. Павла, что он решительно ни у кого не учился христианским истинам, ибо сам Христос открыл ему все, даже о том, что было на тайной вечери. “И я от самого Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал: приимите, ядите”… — приведены все слова Христа (1 Кор. 11, 23–25).

Много раз Ап. Павел возвращается к своему избранничеству и, говорит о нем с великой горячностью, с твердостью и даже с гневом (ибо и тогда были нечестивцы, которые старались умалить непосредственность его отношений ко Христу).

“Павел апостол, избранный не человеками и не через человека, но Христом и Богом Отцем” (Галат. 1, 1).

“Евангелие, которое я благовествовал не человеческое, ибо я принял его не от человека, но через откровение Христа”. (Галат. 1, 12, 13).

“Когда Бог, избравший Меня от утробы матери моей, благоволил открыть во мне Сына Своего, чтобы я благовествовал Его язычникам, я не стал советоваться с плотью и кровью и не пошел в Иерусалим к предшествовавшим мне Апостолам, а пошел в Аравию и опять возвратился в Дамаск”. (Галат. 1, 15–17).

“Через четырнадцать лет по откровению ходил в Иерусалим и предложил там знаменитейшим (Апостолам) благовествование, проповедуемое мною язычникам. И в знаменитых для меня нет ничего особенного: Бог не взирает на лицо человека”. (Галат. 2, 2, 6).

В этих последних словах ясно свидетельствуется, что избранничество Божие не знает ни высших, ни нисших, — а всякий избранник равен всем другим и каждый получает особое служение не менее необходимое и высшее, чем все другие служения: “великие”, “знаменитые”, “почитаемые столпами”. Все это от народа, а не от Бога.

Черты совершеннейшей независимости ни от кого из людей, столь строго отмеченные Ап. Павлом и характеризующие избранников Божиих свидетелей верных, легко рассмотреть и у менее известного, замечательного именно по своей, как бы малой известности, Аполлоса. Однако, Ап. Павел признает его равным себе посланником Божиим, как первоначальные апостолы признавали его самого. Очень мало сказано об Аполлосе в “Деяниях апостолов” и только три раза упомянуто о нем в посланиях Ап. Павла. Сам он о себе не говорит, но тем не менее его значение для церкви очень видимо.

Зная только крещение Иоанново, — это как бы подчеркнуто, — Аполлос родом из Александрии, появляется в Ефесе, и, горя духом, учил о Господе правильно. Далее сказано: “Акила и Прискила приняли его в свой дом и точнее объяснили ему Путь Господень”.

Но вряд ли Аполлос имел нужду в таком научении. Вернее всего, он выказал здесь свое глубокое смирение, как некий новичок в деле Христовом (ибо для общей видимости имел только крещение Иоанново).

Но тотчас говорится о его чрезвычайных полномочиях: “он вознамерился итти в Ахайю, и там благодатью много содействовал уверовавшим, ибо он сильно опровергал иудеев, всенародно доказывая писаниями, что Иисус есть Христос”. в таких выражениях Дух Святый, раскрывающий тайну своих действий в “Деяниях Апостолов”, мог свидетельствовать только о чрезвычайном посланце Христа.

И это подтверждается на пребывании Аполлоса в Коринфе.

Сила его проповеди там столь чудодейственна, что коринфяне разделились и говорили между собой: “Я Павлов, я Аполлосов, я Кифин, а я Христов”.

И Ап. Павел не говорит о преимуществе своей проповеди, но разъясняет коринфянам, что он и Аполлос — одно: “Я насадил, Аполлос поливал, а возрастил Бог”. Так узнают избранники друг друга, даже еще не встретившись. И при встрече Павел не осведомляется у Аполлоса: имеет ли он Духа Святого, как спрашивал у тех (19,2–3), кто, подобно Аполлосу, знал только крещение Иоанново. Ибо видит на брате печать Духа Святого.

И вот опять примечательно. Ап. Павел передал Аполлосу просьбу коринфян прийти к ним. Аполлос отказался, И Павел пишет коринфянам: “а что до брата Аполлоса, я очень просил его, чтобы он с братьями пошел к вам, но он никак не хотел итти ныне, а придет, когда ему будет угодно”. Что, это со стороны Аполлоса не внимание, не братолюбие, холодность?

Нет, другое: у духовных одно сердце и одна душа и они с радостью и любовью, не только исполняют просьбу, но и несут бремена друг за друга. Однако, если угодно эго Духу Святому, о чем знает только каждый о себе. Очевидно и в данном случае: Аполлос, всюду являющийся, как бы самостоятельно и теперь имел некоторое вышнее поручение.

Исполнив его и испросив Христово благословение, он отправится и в Коринф.

Так вот что значит: “Придет, когда ему будет угодно”. Конечно, Ап. Павел знал и понимал это, коринфянам же пишет: “Я очень просил его”, чтобы уверить их, что просьбу их он любовно исполнил.

Таково чудное свидетельство Священного Писания об избранниках Божиих: никому никогда не подчинены и от людей не принимают полномочия, чтобы сохранить всю полноту свободы служить верными свидетелями Христу. Никто ничего не знает о них и не смеет знать, кроме их самих, и кому раскроет о них Бог, или, они сами по повелению Божию. Их можно гнать и даже убивать (как и Христа во время тьмы), но нельзя распоряжаться их святой волей по желанию человеков.

Мы знаем из истории церкви, что они никогда не выходят из послушания начальствующих иерархов, но это святое послушание — смирение Сына Человеческого, который смирял Себя до зрака раба и даже до смерти крестной. И иерарх, который захочет повелевать ими, приведет их, правда, не к неповиновению, но к страшному для церкви молчанию. Ибо там, где посягают на свободу верных свидетелей Христовых, безмолвствует и Дух Святой.

Как и Сына человеческого, явившегося Ап. Иоанну среди семи светильников, их ноги, подобно халколивану, как раскаленные в печи — всегда готовы течь во всю землю благовестить волю Господню.

Но бывает, что служение в долгую жизнь их не отрывается от мрачной пещеры (св. Марк пещерник Киевский) или прикреплено к земле, досятисаженными цепями (Иринарх Борисоглебский). Но и тогда сердца их горят Божиим светом, вещая миру не медлящего приходом Христа.

Чтобы дать понятие о необычайности и таинственности положения Собственных (так их можно назвать) священников Божиих (в отличие от левитских и священников при иерархическом порядке в церкви, выборных от народа), Ап. Павел раскрывает тайну царя Мелхиседека: “Мелхиседек царь Салима, священник Бога Всевышнего, тот, который встретил Авраама и благословил его возвращающагося после поражения царей”. “Мелхиседек, изъясняет апостол, царь правды и царь Салима, т. е. царь мира”,- конечно, этими высочайшими качествами Павел знаменует постоянное пребывание в нем Бога. Мелхиседек настолько выше всех на земле, что благословил даже Авраама, имеющего обетование, родоначальника израильского народа. “Без всякого прекословия, говорит Ап. Павел, меньший благословляется большим”. И сам Господь Иисус является в мире по чину Мелхиседека (“клялся Господь, что ты священник во век по чину Мельхиседека”). Только Ап. Павел называет Христа не Священником, а Первосвященником. И вот можно сказать: этот Первосвященник, “Который воссел одесную престола величия на небесах” (Евр. 8, 1), называет Своих священников по чину Мелхиседека.

Ап. Павел дает определение этого чина: “без отца, без матери, без родословия, не имеющий ни начала дней, ни конца жизни, уподобляясь Сыну Божию, пребывает священником навсегда”. Воистину являются воплощением слов Спасителя: “Дух дышет, где хочет”.

Теперь скажем о другом роде служителей церкви.

Утратив совершенство — великую благодать, — общество верующих во Христа стало нуждаться, как и всякое другое человеческое общество, в тех, кто поддерживал бы порядок, дисциплину, управлял, заведывал, организовал. Впервые, Эти новые служители в Христовой общине вводятся после несогласий, возникших между иудеями и еллинистами при раздаянии ежедневных потребностей. (Д. А. 6). Те обстоятельства, которые сопутствовали их появлению в церкви устанавливают особую истину в церковной жизни. Казалось бы, что Христос, избрав апостолов, вверил им и всякое начальствование в церкви. И основываясь на этом, они могли бы в случае нужды сами назначать себе помощников для управления церковью.

Однако, апостолы поступают не так. Они лично совершенно отстраняются от возникшей необходимости начальствования в Христовом обществе. Для управления (в данном случае в зачаточном виде, — для порядка за столами), они предлагают самому народу выбрать из среды своей семь мужей. “Мы же, говорят они, постоянно пребудем в молитве и служении слова”.

Что это значит? Как понять нам здесь, в апостольских словах и действиях образ действий Духа Святого, знаменующего в книге “Деяний Апостолов” начало жизни церковной всех времен? Иначе понять нельзя, как то, что избранники Божии — свидетели верные — сначала апостолы, пророки, учителя, потом те, кого назовут впоследствии преподобными, исповедниками (мученики), святыми, избираются Богом не для служения в распорядках церкви, как начальники, по подобию всяких земных обществ: государств и проч., а только для благодатной помощи ближним огнем Духа Святого, который в них пребывает.

И эта помощь святых не начальственная, а свободная, поэтому они не носят никакого видимого знака своего сокровенного служения (кроме двенадцати апостолов видимо избранных при жизни Христа); как и Сам Христос не имел никакого внешнего отличия от других.

Для начальствования же над собой, вследствие развития нестроения, народ сам должен выбирать из своей среды хороших людей. Это значит, что выпадая из благодатного строя (одно сердце и одна душа), церковь земная скрепляется и дисциплинируется самим народом, при помощи своих выборных, уполномоченных им на разные служения (подобие ветхозаветного строя, т. е., чрезвычайно несовершенного).

Выбирая необходимых людей, народ сам и ответственен за доброту своих уполномоченных, несет все последствия правильности избрания. Эти выборные от народа благословлялись Апостолами на служение в церкви возложением на них рук*. Преемственно от апостолов чин благословения новых церковнослужителей переходит к тем, которые в это время служат.

Сами выборы должны непременно происходить при участии всего народа. Таково апостольское предание и святоотеческие наставления.

* Однако, этим возложением рук не передавалось того, что сопутствует тайному избранию Божию на служение по чину Мельхиседека, — непреодолимой благодати — защиты от всякого греха. Возложение рук- таинство священства, которое, как и всякое таинство, сообщает благодать, однако, эта благодать сможет и отойти, как только человек начинает грешить. (О непреодолимой благодати см. ниже).

Насколько апостолы считали важным участие народа в выборах говорит следующее постановление: Первый говорю я, Петр: в епископа рукополагать, как все мы вместе постановили, того, кто беспорочен во всем, избран всем народом, как наилучший. Когда его наименуют и одобрят, то народ, собравшись в день Господень с пресвитерами и наличными епископами, пусть даст согласие. Старший пусть спросит пресвитеров и народ: тот ли это, кого просят они в начальники; и когда они ответят утвердительно, то снова пусть спросят, все ли свидетельствуют, что он достоин такого великого начальствования; когда все засвидетельствуют, что он таков, то опять, в третий раз, да будут спрошены, воистину ли достоин священнослужительствовать, и когда в третий раз подтвердят, то от всех пусть потребует знака согласия”. (Постановления апостольские).

Василий Великий пишет неокесарийцам по смерти епископа, что их дело искать пастыря и что это дело каждого из них есть свое собственное. Каждый сам первый вкусит его плоды. Св. Киприан, епископ, пишет испанскому клиру: “Народ, повинующийся Божественным заповедям и боящийся Бога, должен отделиться от грешника предстателя и не участвовать в жертвоприношении святотатственного священника, тем более, что народ имеет власть избирать священников и низлагать недостойных. Богом, знаем мы, постановлено, чтобы священник был избираем в присутствии народа перед глазами всех и чтобы его достоинство и способности были подтверждены общественным судом и свидетельством”.

Таких наставлений множество. Напрасно думать, что есть места в Новом Завете, которые, если не противоречат, то будто бы говорят о каком-то ином способе постановления служителей

церкви. Так, ап. Павел писал Титу: “Я оставил тебя в Крите, чтобы ты поставил по всем городам пресвитеров”. Несомненно, здесь пропущено то, что всем тогда было известно: сначала выборы, а затем возложение рук; благословение. Итак, вот в окончательном виде та истина, которая определяется в жизни церкви при появлении в ней особых служителей. Это новое учреждение в Христовом Обществе, оно не преемственно двенадцати апостолам, избранным самим Господом Иисусом Христом при Его жизни на земле для свидетельства верного. Апостольским преемством надобно почитать тайное избранничество Божие: сначала апостола Павла, потом апостольских мужей, учителей, пророков времен апостольских (Варнава, Симеон, Сила, Марк, Матфий Павлов) и др. (Д. А. 13 гл. и пр.) и далее преподобных, исповедников, святых времен послеапостольских. Это избрание всегда личное, с тайными полномочиями от Христа каждому избраннику. Когда послать, кого послать и зачем послать — ведомо только Богу. Отличительным внутренним свойством такого избранника является полнота Христовой любви, присущая ему всегда (так как без любви ничего нет).

Выборные же от народа могут быть очень хорошими блюстителями порядка, соблюдающими все интересы благоустройства и благолепия, могут быть превосходными блюстителями чистоты догматического учения, и в то же время быть очень злыми (ибо народу предоставлено выбрать кого угодно). В доказательство приведем следующее свидетельство св. Иоанна Златоуста из его слова о священстве: “Одни избираются в состав клира из опасения, чтобы не предались на сторону противников, другие за свою злобу, чтобы они, быв обойдены, не сделали много зла”. Таких свидетельств и у Иоанна Златоуста и у других св. отцов множество.

Таким образом, бывает, что выборные народом на служение церкви, сеют в ней не Христов, а антихристов дух, действуют вне любви. Поэтому называть епископа преемником апостольского служения — недоразумение.

Проследим теперь постепенное развитие учреждения выборных от народа. В апостольские времена в церкви, кроме апостолов, пророков и учителей, было много и совершенных, т. е. имеющих полноту Духа Святого. Именно к ним ап. Павел обращался говоря: “Если впадет человек в какое согрешение, вы, духовные, исправляйте такого в духе кротости”.

Вся церковь сияла духовными дарами. и было много Божиих людей, из которых струились потоки воды живой*. Все внимание народа было обращено поэтому на духовных. Пресвитеры (старейшины), епископы (надзиратели) — эти служения смешивались — были, большею частью, из простых, не духовных людей. По своим обязанностям, до конца 1-го века, их можно уподобить нашим церковно-приходским старостам. Тогда мало кто был заинтересован стать епископом. Ревновали о духовных дарах, а не о том, чтобы получить сан пресвитера. Поэтому ап. Павел, чтобы создать в народе убеждение, что всякое церковное служение — хорошее дело, пишет: “Верно слово: если кто епископства желает- доброго дела желает” (I Тимоф. 3, 1). Однако, тут же апостол дает понять, что выбирать в епископы можно всякого члена церкви, лишь бы он был, как это в наше время говорится, порядочным человеком; никаких духовных качеств не требуется: “Но епископ должен быть одной жены муж, трезв, благочинен, примерный, гостеприимен, не пьяница, не убийца, не сварлив, не корыстолюбив, умело управляющий домом своим” и проч. (I Тимоф. 3).

* “Кто верует в Меня, у того из чрева протекут реки воды живой. Сие сказал Он о Духе, которого имели принять верующие в Него”. (Иоанн. 8, З8-39).

Затем пишет: “Достойно начальствующим пресвитерам (епископам) должно оказывать сугубую честь”. Отсюда можно заключить, что тогда уже были и не достойно начальствующие, и им также оказывалась честь, хотя и не сугубая. Конечно, такая квалификация не могла иметь места для апостолов и учителей (т е., духовных, исполненных Духа Святого), ибо, если апостол или учитель не достойно показывал себя, то он был враг церкви: лжеапостол и лжеучитель. От церковных же старост (пресвитеров или епископов), по их немощности, душевности нельзя было всегда требовать совершенства, это мы запомним, чтобы правильно отнестись к священнослужителям послеапостольского времени. Кроме того, апостол прибавляет: “оказывать сугубую честь, особенно тем, которые трудятся в слове и учении”. (I Тимоф. 5, 17). Эго добавление ясно показывает, что подвизаться в слове и учении не лежало на обязанности пресвитеров-епископов. Очевидно, трудились на этом поприще те из них, у кого были соответствующие способности или даже дары (подобно первомученику Стефану). Вероятно, чтобы поднять престиж пресвитеров-епископов, апостол пишет: “Обвинение на пресвитера не иначе принимай, как при двух или трех свидетелях” (I Тимоф. 5,19).

Возможно ли после всего сказанного, на основании характеристики ап. Павлом качеств пресвитеров предполагать, что всем тогдашним епископам присвоено было именование пастырей?

Конечно, нет, но тогда как понять слова ап. Павла, с которыми он обратился к пресвитерам из Ефеса перед своим последним путешествием в Иерусалим: “внимайте себе и всему стаду, в котором Дух Святый поставил вас блюстителями, пасти церковь Господа”? (Д. А. 20, 28).

Объяснение этому находим тут же (ст. 31). Апостол обращался со своим словом не к обычным пресвитерам. Мы уже говорили, что все усилия духовных в церкви были направлены к тому, чтобы помочь душевным людям переродиться в духовных. И ап. Павел говорит ефесским пресвитерам: “Я три года день и ночь непрестанно со слезами учил каждого из вас”. Конечно, он видел поэтому и духовный плод своего труда, и мог назвать их, ефесских пресвитеров, пастырями. в словах апостольского напоминания пресвитерам об их учении раскрывается тайна истинной подготовки к пастырству. Это не простая наука, а сокровенное рождение нового человека, к этому именно, и направлены были благодатные усилия ап. Павла: “учил со слезами”, т. е. с особой сердечностью, с необыкновенной любовью; “три года день и ночь” — значит, это было не только изъяснение истины, но и влияние всем существом апостола, в котором вправду (а не знаменательно) жил Христос “не я живу, а живет во мне Христос” — ап. Павел); “учил каждого из вас”, а не всех вместе, т. е. с каждым изъяснялся соответственно его сердечно-духовному облику, как всегда учит Дух Святый: не на общем языке, а на языке каждого члена церкви.

Но вот, однако, даже и этим пресвитерам, столь взысканным его благодатным попечением, ап. Павел должен был прибавить: “Знаю, что по отшествии моем, войдут к вам лютые волки, не щадящие стада; из вас самих восстанут люди (надо разуметь: люди антихристова духа), которые будут говорить превратно, дабы увлечь учеников за собою”. Хорошо различая родившихся во Христе, апостол знал и видел, что начинает также возрастать и лжепастырство.

Поручено ли было пресвитерам церкви апостольских времен совершать то, что ныне зовется таинствами? Ап. Иаков в послании говорит: “Болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров церкви и пусть помолятся над ним, помазав его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит болящего и восставит его Господь: и, если он соделал грехи, простятся ему”. Вряд ли это был установленный обряд таинства. Вернее, это было одно из тех благодатных действий разного рода, которые во множестве тогда знала церковь, изобилующая дарами Св. Духа.

Вообще, таинства тогда совершались общим собранием церкви (екклезия), свершение таинств клиром, оторванным от народа тогда не было известно. Все были одно. Тертуллиан прямо указывает, что различие между клиром и миром установлено не Христом и апостолами, а в позднейшее время. Мы знаем, что покаяние было долгое время публичным, перед всей церковью и вся церковь налагала, если было необходимо, епитимию.

Возложение рук на выборных было не единоличным, а общим делом в екклезии.

Крещение мог совершать каждый член церкви.

Евхаристию во время “великой благодати” совершали по домам: “преломляя по домам хлеб” (Д. А. 2, 46) — словесный образ, обозначающий причащение (хотя в этом месте и не сказано о чаше). Позднее евхаристия совершается на вечерях любви. Причащение совершалось после ужина, как на Тайной Вечери, вкушали хлеб, а потом по очереди пили из чаши. Нестроение, неблагочиние, соблазн, развивавшиеся в общинах, породили необходимость все благодатные действия церкви как бы изъять из общего русла жизни и сделать отдельными актами. Появляются священнослужители — клир. Уполномоченные от народа на ведение хозяйства получали постепенно полномочие на совершение таинств.

Вот, например, покаяние. Каялись перед всем собранием церкви. Но стали обнаруживаться не христианские чувства: вероятно, явилось злое осуждение, быть может насмешка. и покаяние сделалось тайным, не перед всем народом, а перед уполномоченными от народа лицами, т. е. пресвитерами — епископами. И все благодатные действия церкви — таинства — стали совершаться священнослужителями. В каждой церкви в начале было несколько пресвитеров и епископов. К концу апостольского времени явился один из них главным в данной церкви — он называется теперь совершенно определенно блюстителем (епископом надзирателем).

Это надзирательство получает новое, очень важное назначение. Вот причина появления этой важной обязанности у церковного надзирателя (епископа): послания апостолов Петра, Иоанна, Павла или определенно указывают на явившихся лжеучителей, или пророчествуют об их приходе. “Будут лжеучители, которые введут пагубные ереси и многие последуют их разврату, и путь истины будет в поношении”. (II Петра 1, 2).

“Будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей” (II Тимоф. 4,3).

Каким образом могли иметь успех эти лжеучители и кто они такие? Истинное христианское учение проповедывалось 12 апостолами и многими поставленными на это дело, тайными избранниками Христа. Последние не нуждались ни в каком внешнем посвящении, ибо тогда духовные узнавались духовными и принимались, как верные свидетели Божии. Во всех о6щинах-церквах были пророки, учителя и апостольские мужи. Каждый из избранников учит только по откровению Божию и никогда не выступает по собственной инициативе. Он никуда не идет без ясно слышимого внутреннего обращения к себе зова Духа Святого. В “Деяниях Апостольских” читаем: “Сии (Павел и Варнава), быв посланы Духом Святым, пришли в Селевкию”… или: “Они не были допущены Духом Святым проповедывать в Асии” (Д. А. 16, 6) и так всегда; если об этом не всегда говорится в писании, то надо подразумевать.

Напротив, характерной чертой лжеучителей является их выступление без обращения к ним Духа Святого. Они начинали богословствовать по обыкновенному пристрастию человека к учительствованию. Обладая от природы некоторыми способностями, как мы называем теперь, литераторскими или красноречием, они хотели их использовать ради имени своего, но не ради Христа. Не получив откровения, они по своему разумению излагали истину. Но так как дело, по которому они выступали, было дело Божие, то злой дух спешил тайно помочь их вдохновению, чтобы внести разорение в церковь Христову. Под влиянием навязчивых идей, внушать которые диавол столь искусен, самочинные учителя становились фанатиками, злыми и упрямыми защитниками извращенной их учением истины. Если бы церковь состояла только из духовных, то ложные деятели были бы опасны лишь самим себе. Как сказал в послании ап. Иаков: “Не многие делайтесь учителями, зная, что подвергнемся большему осуждению” (Иак. 3, 1). Но в церкви много малых сих, т. е. не имеющих сил лично противостоять соблазнителям, а только с помощью и любовью братий.

Любовь и свет избранников Божиих в век апостольский тушили пламень соблазна. Но, как только ушли из жизни великие светильники любви, то младенцы во Христе- душевные, как называет их ап. Павел, плотские “если у вас зависть, ссоры и разногласия, то не плотские ли вы?” (I Коринф. 3, 3) — не в состоянии были отличать учителей от самозванцев. Стало невозможно “проповедывать премудрость Божию тайную, сокровенную, которую предназначил Бог прежде веков к славе своей” — и учителя, пророки замолкают. Вместе с тем является крайняя необходимость надзирать за тем, чтобы не утратить и самую истину. Как говорит “Учение ХII Апостолов”: “Береги то, что получил, ничего не прибавляя и не отнимая”.

По меткому слову Ап. Павла, необходим “держащийся истинного слова, согласно с учением”. Держащийся! — Это как бы уцепившийся, чтобы не утонуть.

И вот выборные, которые были блюстителями порядка и имущества в церковных общинах, получают новую важнейшую обязанность и тем как бы чрезвычайно возвышаются в своем значении. Какой видимый момент следует считать за обращение Духа Святого к церквам, свидетельствующий о новом порядке в Христовом Обществе? Нет указаний, что это произошло при жизни апостолов. Несомненно, апостолы знали, что Господь Сам все время посылает своих избранников (апостольских мужей, пророков, учителей) для проповедания Истины, поэтому они не находили причины поручать это дело выборным от народа не столь, конечно, верным, как Божии посланцы. Тем неожиданнее и страшнее стало положение церкви после ухода из жизни апостолов… Как бы некоторое отчаяние слышится в посланиях св. Игнатия Богоносца, появившихся вскоре после смерти последнего из апостолов. Но в этих посланиях находим и положительное указание. Здесь свидетельствуется Духом Святым новый порядок в церкви.

Изобразим этот момент. Через провинцию Азию спешно проводили епископа Антиохийского Игнатия, приговоренного императором Траяном к смерти за исповедание христианской веры и осужденного на растерзание дикими зверями в Риме.

Прикованный цепью к воину, он все-таки имел возможность посетить по дороге некоторые церковные общины. Бесчисленное количество еретиков, выступавших во всех церковных собраниях, поразило Игнатия. И он написал по пути семь посланий различным церквам. Но не возвышенный образ его богословия, которым исполнены письма, а нечто, если можно так сказать, призывно резкое слышится, захватывает сердце в речах Игнатия.

“Они хотели обмануть меня, но Дух не впадает в заблуждения, ибо Он и от Бога. Он знает, откуда приходит и куда идет, и разоблачает все тайное. Я вскричал громким голосом: держитесь епископа, пресвитеров и диаконов! Дух гласит и поучает: не делайте ничего без епископа, любите согласие, бегите раздоров”. (Послание к филадельф.). Держитесь епископа; пресвитеров, диаконов! — предсмертный зов мученика, как громовой Божий клич пронесся по всему христианскому миру, раздираемому лютыми волками. В этом главный смысл посланий Игнатия Богоносца.

Дух святый, конечно, знал, как и когда объявить волю Христа. Через все послания мученика проходит это изъявление Воли Божией о необходимости устроения церкви в иерархическом порядке. Когда в наше время в катехизисах в учебниках канонического права и в других аналогических документах иерархического строя приводятся цитаты из посланий Игнатия Богоносца о значении епископа, становится как-то жутко: неужели епископ такое беспредельное по своему значению лицо в церкви? Но это, странно звучащее для позднейшего времени, возвеличение звания епископа в те времена имела большой смысл.

Тогда отношение к епископам-пресвитерам было как раз обратное нынешнему высокому престижу начальствующих иерархов. Благоговели перед теми, через кого явственно светилась благодать Духа Святого и святилось слово Божие. Епископ же был выборный, так сказать, свой брат, заведующий хозяйством и полицейским благочинием в высоком духовном обществе — сосуд низкого употребления (выражаясь терминологией Ап. Павла о различном служении в церкви). Читаем в “Учении ХII Апостолов”: “Поставляйте себе также епископов и Диаконов… не презирайте их (намек на тенденцию со стороны церковного народа так к ним относиться), ибо они должны быть почитаемы вместе с пророками и учителями (потому, конечно, что всякое служение в церкви — доброе дело и равно во Христе).

От приглашения: “не презирайте их” и “они должны быть почитаемы”, конечно, еще очень далеко до того центрального места, какое суждено было занять иерархическому начальству в Христовом обществе.

Теперь выясним, какая задача стояла перед св. Игнатием при изъявлении им воли Божией о назначении епископов на центральное место в церкви.

Необходимо было убедить церковный народ, что его выборные должны стать по благословению Божию его начальниками и их нужно соответствующе чтить и оказывать им послушание. Поэтому, чем сильнее была в народе тенденция пренебрегать своими выборными, как людьми, не имеющими ничего общего с почитаемыми апостольскими мужами, пророками и учителями, настолько тверже и беспрекословнее надлежало теперь указать на их новое значение. Вот почему послание св. Игнатия испещрены необычайными, можно сказать, превыспренними определениями новых деятелей в церкви. Это особый язык для того народа и для той эпохи, как и всегда говорит Господь на языке понятном и необходимом для данных мест, времен и народа.

“Все почитайте диаконов, как Иисуса Христа, епископов, как образ Отца, пресвитеров же, как собрание Божие, как сонм апостолов. Без них нет церкви” (Трал. 3).

“На епископа должно смотреть, как на самого Господа”. “Все последуйте епископу, как Иисус Христос Отцу, а пресвитеру, как апостолам. Диаконов же почитайте, как заповедь Божию” (Смир. 8). Безвременно и безрассудно пользоваться этими определениями в настоящее время.

Безумие смотреть как на самого Господа, на тех, чье звание так часто прикрывало и прикрывает возмутительных нечестивцев, искажающих Дух Божий; любовь заменяющих злобой (только в течение таинства Евхаристии, приносящий дары, носит образ Господень, — и епископ, и иерей, — однако, если совершитель таинства нечестивец, его невидимо заменяет Ангел Божий, — что было показано в видении святым, вопрошавшим Бога об этом). Вот почему в посланиях св. Игнатия вместе с решительным определением значения епископа и пресвитеров слышится, как бы некое отчаяние. Ибо Ангел церкви приемлющий повеление от Бога о постановлении выборных от народа начальниками церкви, не может не скорбеть, приведя тягчайшие последствия для стада Христова. Народ выбирает кого угодно, и на центральное место в церкви приходят случайные люди — управление ее как бы отдается в неверные руки. И, если ап. Павел сказал: “Многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие”, то теперь скорбям этим не видно конца, скорбям и мраку. Только в далеком, далеком будущем, когда по попущению Божию жизнь превратится в ад. Последует разрушение великой блудницы (Откров. 18), снова засияет Фаворский свет в церкви (“дано было ей облечься в виссон светлый” (Откр. 19, 7, 8).

* * *

В следующей главе мы обратимся к изображению состояния церкви иерархического строя. Это иное состояние в церкви, чем то, какое было в апостольские времена, тогда был благодатный строй. Строй иерархический можно назвать временем великого долготерпения Божия или иначе: церковь в пустыне. Теперь нам следует выяснить, какие требования предъявляла епископам, пресвитерам, диаконам, священнослужителям церковь совершенная, и что, в действительности, могли они дать, пребывая достойно на местах своего назначения.

Св. Иоанн Златоуст был избран на епископскую кафедру, узнав об этом, он скрылся, уехал. После он написал о том, почему не был в состоянии принять высокий сан. Созерцание ответственности, принимаемой на себя при посвящении в начальники церкви, породили в нем чувства и мысли, которые изложены в слове “О священстве” (I том). “Священнослужение совершается на земле, но по чиноположению небесному, Сам Утешитель учредил это чинопоследование и людей, еще облеченных плотью, сделал представителями ангельского служения. Поэтому священнодействующему нужно быть столь чистым, как бы он стоял на самых небесах посреди тамошних сил. Поистине оно страшно и как ни величественны и страшны были принадлежности ветхозаветного служения, они незначительны” (II Слово, 4). “Священник должен иметь душу чище самих лучей солнечных, чтобы никогда не оставлял его без Себя Дух Святый” (IV Слово, 2).

“Священники — люди, живущие на земле, поставлены распоряжаться небесным и получили власть, которой Бог не дал ни ангелам, ни архангелам. Земные властители эти имеют право связывать душу; эти узы: связывать душу- проникают в небеса. Что священники совершают, то Бог довершает на небе и мнение рабов утверждает Владыко. “Отец Суд весь дал Сыну”, а я вижу, что Сын весь этот суд вручил священникам. Они возведены на такую степень власти, как бы уже переселились на небеса, превзошли человеческую природу и освободились от наших страстей”. (III Слово, 5).

Власть дана, однако, читаем еще у Златоуста:

“Христианам преимущественно перед всеми запрещается насилием исправлять впадающих в грехи” (II Слово, 3).

И еще.

“Как многие приходят в ожесточение и предаются отчаянию в своем спасении, потому что не могут переносить жестокого врачевания”.

Далее:

“Требуется много искусства (т. е. искусства в любви), чтобы страждущие убедились добровольно подвергнуться врачеванию от священнослужителей” (II Слово, 3).

Можно спросить, что же после этих мыслей о характере деятельности священнослужителей остается от данной им власти в человеческом смысле. Ничего! Поистине ничего!

Мы не будем говорить о власти апостольской, всегда выражавшейся в любви, об этом мы говорили много, но вот приведем слова из истории Евсевия, муч. Памфила: “Об исповедниках святых мучениках”, (“Мученичество есть продолжение апостольского служения в мире”, - Болотов): “Они всех защищали и никого не обвиняли, всех разрешали и никого не вязали”.

Для чего же тогда сказано Златоустом о страшной власти священнослужителей?

Сказано все это только для того, чтобы предупредить: “Бедственно домогаться этой чести; первенства, власти” (стр. 431). Можно думать, что избранник Божий Иоанн Златоуст (великий учитель церкви), сначала отказавшись от епископства по воле Божией, чтобы творчески перечувствовать и передумать всю страшную ответственность этого сана, затем мог изложить свои мысли для назидания малых сих, которым суждено будет также принять священнослужение.

Однако, если священнослужение столь высоко ответствен но, то, в сущности, большинство (почти все) должны бы отказаться от него.

Что это именно так, подтверждает и другой отец церкви, названный Богословом (т. е. редчайшим званием) — Симеон Новый Богослов: “Положим, ты пребываешь, имея ум постоянно горе; и ты будешь в каком либо городе, где множество народа, домов, палат убранных пространных, где храмы большие и прекрасные, архиереи, иереи, царь со всем синклитом вельмож и телохранителей (пропускаю всякие другие способы какие можешь сам ты употреблять для получения архиерейства), — потом, говорю, все эти, т. е. — и царь, и вельможи, и все множество народа начнут со многими слезами просить тебя принять на себя попечение об их душах, и ты, не получив на то мановения Бога, спустишься к этим не постоянным благам и свяжешься с теми, которые пригласили тебя пасти их, то Бог оставит тебя и лишит благ духовных” (Слова Сим. Нов Бог. II).

“Многие не стыдятся самочинно пасти паству Христову”

“Пасти народ и пещись о спасении братий есть дело многоспасительное, как завершение любви”.

Следуя до конца рассуждениям св. Иоанна Златоуста и св. Симеона Нов. Богослова, только совершенный, имеющий полноту Духа Святого — “и только по мановению Бога” (т. е., по внушению Духа Святого) имеет возможность или право стать священнослужителем. Однако, общин на земле множество, везде необходимы епископы и иереи, — а совершенных — духовных, которых много было в апостольское время, далее становится все менее и менее. А без епископа нельзя! без иерея нельзя! И вот кажется: тре6ования, которые предъявляет церковь совершенная к священнослужителям, могут явиться препятствием для людей совестливых. И место священнослужителей будут брать (т. е. соглашаться быть выбранными) члены общины мало совестливые или даже бессовестные (что вполне возможно, как это изложено о выборах у св. Иоанна Зл., у Григория Богослова и других).

Какой же тогда смысл имеют слова великих святых богословов, нами цитированные?

Слова эти мудро и тайно раскрывают представителям иерархического строя церкви, как они должны чувствовать и в каком духе действовать как священнослужители. Эти мысли о высочайшем значении священнослужителей должны породить выборных от народа чувства собственного ничтожества и полной непригодности для апостольского служения.

Вот, приблизительно, мысли, необходимые для выборного от народа: место священнослужителя я занимаю случайно, так как во мне нет решительно ничего, что соответствовало бы этому небесному служению. Только избранник Божий, имеющий полноту Духа Святого, знал бы, как помочь братьям нашей общины. Поэтому ни в чем, требующем действия и размышления, не буду поступать самостоятельно, а всегда после молитвы о Божией помощи советоваться с братией: так поступал св. еп. Киприан, сказавший, что “епископ в церкви и церковь в епископе”, однако, ничего не предпринимавший без совещания с братией.

Приведем пример опасности собственного суждения. Яснее всего она видна в исповеди. Если исповедующий совершенно сознательно не чувствует голоса Духа Святого через него подающего советы кающемуся, как бывает у истинных (много существовало лжестарцев), то ему лучше уклониться от желания наставить брата, и только с любовью помогать кающемуся не утаить от Господа какого-либо греха. Если же принимающий исповедь брата будет давать ему советы и делать замечания по собственному разумению, или по букве писания, или по соображению образа жизни того или иного святого*, он мешает Христу принимать покаяние и соблазняет брата.

* Образ жития всегда личный: каждый христианин по-своему водим Духом Святым. Старцы проницают в Божий образ пришедшего за советом потому могут помочь заблудшемуся.

Итак, если священнослужители возьмут на себя труд своего уничижения, они будут предохранены от опаснейшего состояния. Иначе им не миновать духа превозношения, который тотчас прекратит к ним всякий доступ света Господня. Превозносящийся священнослужитель обыкновенно думает, что самое место, которое он занимает, возвышает его и дает ему внутренне, как бы по штату — вроде прогонных денег чиновнику, посылаемому куда-либо начальством, — от Бога всё соответствующее его положению священнослужителя. Но “не место красит человека, а человек место”. Быть может, нигде так не оправдывается эта пословица, как для рукоположенного в какую-либо иерархическую степень священнослужителя.

“Если тебе кажется, что, принимая настоятельство над народом, ты восходишь снизу в высь великую, то горе тебе за такую дерзость, горе тебе по причине крайнего невежества твоего” (св. Симеон Нов. Богослов).

Рукополагаются в священнослужители и недостойные. Тогда может возникнуть вопрос — действительны ли таинства, совершаемые недостойным церковнослужителем? Вот что говорит св. Иоанн Златоуст:

“Что же скажешь, неужели Бог рукополагает все, даже недостойных? Всех Бог не рукополагает, но через всех (т. е. правильно рукоположенных по чину иерархического священства) Сам он действует (хотя бы они были недостойны) — для спасения народа” (Сочин. Иоанна Злат. т. ХI- Стр. 768). Действует Господь, конечно, в таинствах. В личной же жизни, как и все христиане, священнослужитель остается свободен. И потому в полной мере может оправдаться слово апостола к ефесским пресвитерам: “Из вас самих восстанут люди, которые будут говорить превратно, чтобы увлечь учеников за собою (Д. А. 20, 30). Но не только говорить, но, как видим в жизни, и поступать отвратительно, внося в жизнь общины не пример добродетели, а всяческое начало пороков.

* * *

Заканчивая главу о двух родах священников в церкви Христовой: (1) по чину царя Мельхиседека (избранников Божиих от утробы матери их на свидетельство верное) и (2) канонически рукоположенных по выбору от народа (или по назначению от иерархов церковных начальников, как практикуется в более поздние времена церкви), — необходимо обратить внимание на то, что у иерархического священства в противоположность апостольскому времени и приблизительно трем первым векам христианства чрезвычайно затемнено сознание о своем истинном происхождении и духовном значении в церкви. Если кое-кто из иерархического священства кое-когда и высказывает по этим важнейшим вопросам церкви правильное суждение (в следующей главе мы приведем пример такого суждения), то только, если можно так выразиться, в частном порядке, не получающем широкого распространения; но эта духовная правильность суждения немногих, совершенно подавлена и даже раздавлена торжествующим хором противоположных суждений, претендующих на церковную истину. Такими истинами пестрят догматические богословия, рекомендованные во все учебные заведения, и семинарские, и светские.

Вот типичнейшие образцы таких истин:

“Поставление в звание пресвитера и епископа не есть дело человеческое (Сам Дух Св. поставляет людей пасти церковь)”.

“Пока Христос оставался на земле, Он Сам был епископом и апостолы были пресвитерами-проповедниками”.

“Господь дал власть рукополагать и совершать таинства апостолам и их определенным преемникам, но отнюдь не всем христианам” (Православное догматическое богосл. Филарета, арх. Чернигова).

“Через епископов в особенности Продолжается в церкви служение апостольское” (История Правосл. Церкви, Петра Смирнова).

“Рукоположение (епископов, как преемников апостолов) продолжится до скончания века” (Очерки христ. вероуч., составил прот. П.П.).

Теперь спросим: если епископы суть истинные полномочные преемники апостолов, продолжать апостольское служение поставлены Духом Св. (значит, избраны и руководимы Духом Св.) на это служение, то каким образом великие отцы церкви в самых резких выражениях постоянно свидетельствуют о поразительной немощности современных им епископов (канонически рукоположенных) — причем вовсе не имеют в виду того или иного епископа (т. е. не называют поименно), а говорят вообще об епископских грехах своего времени?

Письмо к епископам св. Григория Богослова: “Вы, приносящие бескровные жертвы, доставленные приставники душ, вы, которые восседаете на знаменитых престолах, превознесены, а в делах внутреннего благословия не отличаетесь от прочих (курсив наш), говорите с важностью о том, что делаете слишком легкомысленно. Было время, что сие великое тело Христово было народом совершенным, а что ныне — смешно то видеть. Всем (курсив наш) отверст вход в незапертую дверь (т. е. к сану епископа)… Приходите сюда утучневшие, винопийцы, одевающиеся пышно, обидчики, снедающие народ, льстецы перед сильными, двоедушные, рабы переменчивого времени — приходите смело: для всех готов широкий престол. Все толпитесь около Божественной трапезы и теснясь, и тесня других. Если ты силен, гони другого, несмотря на то, что он совершен, много трудился на престоле, престарел, изможден плотью. Кто смотрит на вас, тот пойдет противоположной стезей. И это единственная польза от вашей испорченности”.

Св. Иоанн Златоуст (том I, стр. 437): “Что может быть беззаконнее, когда люди негодные и исполненные множества пороков получают честь за то, за что не следовало бы позволить им переступать церковного порога, — за это они возводятся в священное достоинство”. (Том ХI.) Беседа посл. к Ефесс.: “Коринфян (не рукоположенных) апостол обвиняет в бесчисленных преступлениях, однако, хвалит за ревность. Но того, что он хвалит в коринфянах никто не заметит даже и в учителях (рукоположенных) нашего времени. Ныне грехами страдают начальники церкви. Правильно живущие удаляются от нас, как общества чуждого им и враждебного, а не родственного (курсив наш). Беззаконники же, обремененные тысячью преступлений, вторглись в церковь, откупщики сделались настоятелями. Это бесчиние получило некоторый законный вид и особенно распространяется: если, кто согрешил и обвиняется, то такой старается не о том, чтобы доказать свою невинность, а о том, чтобы найти сообщников для своих преступлений” (иначе сказать, создается круговая порука нечестия).

Св. Василия Вел. Толков, на прор. Исайю (гл. 3, стр. 7): “Да не будет сего в рассуждении начальств церковных. Боюсь, что в настоящее время иные и не облекшиеся во Христа и во утробы щедрот (Кол. 3, 13), если кто пригласит, не откажутся, а если никто не пригласит, во множестве будут втесняться и окажется много самопоставленных соискателей власти, гоняющихся за настоящим блеском и не предвидящих будущего Суда”.

Св. Симеон Нов. Богослов (11-ый век) Гимны, гл. 50: “Из епископов есть многие из немногих (курс. наш), которые высоки и смиренны худым и противным смирением, которые гоняются за славой человеческой, превозносятся над всеми внизу сидящими. И Творца всех презирают, как нищего и презренного бедняка. Незванно входят внутрь Христова святилища.

Вступают без хитона благодати Духа Св., который они никоим образом не восприняли. Входя же они показывают себя близкими Христу лицами. Дерзко и самонадеянно они прикасаются к божественным тайнам”.

Вот что говорят истинные преемники апостолов — свидетели верные, тайно избранные на это свидетельство от утробы матери своей Христом — говорят о канонически рукоположенных священнослужителях своего времени. Каким образом можно было бы в апостольские времена, чтобы одни апостолы, апостольские мужи, пророки и учителя могли бы так и в таких выражениях говорить о других апостолах, пророках и учителях. Тогда бы, значит, и церковь Христова разделилась бы духовно. Дух Св. разделился бы Сам в Себе, ибо одни, Им поставленные и руководимые, признавали бы негодными других, Им поставленных и руководимых.

Если бы церковным начальникам, иерархам надлежало бы быть действительно духовными, какими были всегда апостолы, пророки и учителя, — то как можно было бы, по выражению св. Василия Великого, втесняться, т. е. всякими неблаговидными способами, достигать рукоположения? Невозможно втиснуться в апостолы, пророки и учителя, а в епископы, оказывается, можно.

Только душевные способны были на такие поступки, какие читаем мы об епископах в истории. Может ли, — не говорим — духовный, а только благоговеющий перед духовностью, — представить себе, что ап. Павел, или Франциск Ассизский, или Тихон Задонский способны были, подобно папе Григорию VII, предписать императору целовать свою туфлю, или подобно папе Иннокентию IV подписать буллу о введении пыток при расследовании ересей, или подобно Никону, патриарху Московскому, ссориться из-за власти — преобладании в государстве с царем, или подобно Московскому митрополиту Филарету изощренно оправдывать телесное наказание.

Итак, вот внутреннее отличие священников по чину Мельхиседека от иерархических священнослужителей: первые духовные, вторые — душевные (как исключение среди них святые, т. е. те же духовные).

Так называемые священные степени иерархического строя (епископ, пресвитер, диакон), различаясь внешней властью и кругом обязанностей, нисколько не возвышают одного служителя перед другим духовно. Диакон может быть духовным, а епископ и пресвитеры в той же церкви — нет, и обратно. Одним словом, духовность нисколько не зависит от сана.

Власть епископов не духовная (как мы характеризовали духовную власть в г л. “Время благодатное”), а дисциплинарная, каковой ни Христос, ни апостолы никогда не имели, потому что не хотели иметь.

Единственная духовная власть, которую имеют священнослужители — право разрешать грехи (прощать) и право не разрешать грехи (вязать духовно) — они получают, как полномочие от народа, т. е. всего собора церкви, всех ее членов целокупно. Ибо всей церкви даровано это право от Христа: “что вы свяжете на земле, то будет связано на небе, и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе” (Матф. 18, 17,18).

Но необходимо сказать, что эта власть не только чрезвычайно ответственна, но и не вполне ясна. Неясность ее заключается в таинственности последствий ее применения: “будет связано на небе”. Чтобы действительно пользоваться какой либо властью, нужно, чтобы разум властвующего отдавал себе точный отчет к чему ведет действие его власти. С этой стороны насколько понятно и желанно для разума христианина (разум христианина основан на завете Христа: “Любите друг друга”) последствие прощения грехов: “Будет прощено на небе”, настолько не понятно и тяжко сердцу указание на следствие не прощения: “будет связано на небе”. Что это значит, церковь земная не знает, ибо жизнь церкви потусторонней с особой тщательностью скрыта от сознания живущих на земле. Мы даже не знаем, угодно ли Богу, чтобы мы кого-либо из братьев связывали, не прощали всегда грехов. Указано только на последствие: “будет связано и на небе”. Также и в Евангелии от Иоанна: “на ком оставите грехи, на том останутся” (Иоанн. 20, 23). Мучительность сомнения возрастает, если обратим вниманием на то, что сказано в Евангелии от Матфея немногими строка ми выше цитированного нами текста о прощении и не прощении; именно: “Нет воли Отца нашего небесного, чтобы погиб один из малых сих” — и тут же как бы особенно подчеркнуто, что если пропадает одна овца из стада, то необходимо оставить девяносто девять овец и искать одну (Матф. 18, 12–14).

Вызывая положение на небе: “будет связано на небе” (если свяжем на земле), мы не знаем, не способствует ли это положение гибели непрощенного. Поэтому невольно приходит мысль на сердце: не сказано ли о непрощении грехов для того, чтобы предупредить церковь о тяжелом следствии этого непрощения; и чтобы всегда разрешая (и никогда не связывая), церковь таким образом последнее решение предоставляла бы Богу.

Итак, священнослужители, получая право от церкви: разрешать грехи и их не разрешать — вернее призываются к милосердию, чем к применению права не разрешать.

* * *

Епископы, как мы сказали раньше, призваны охранять истины веры. Обязанность их указана в апостольском завещании: “Храни то, что получил, ничего- не прибавляя и ничего не убавляя”. Они получили записанную истину, изложенную в формулах-догматах, — эту истину, зафиксированную в точных словах (можно было бы сказать не живую истину, ибо духовная истина — откровенная — не может иметь словесного выражения, будучи открываема на нечеловеческом языке Божией премудрости (“слышал глаголы, которые пересказать нельзя”) — иерархия и хранит*.

* О том, что такое догмат, будет сказано в главе "Два крыла большого орла".

Следует заметить, что охранение истины христианской от возможности извращения ее в основном учении о воплощении Сына Божия, как было в первые века церкви, когда черные вихри свирепствовали в церкви и разделяли ее, — в настоящее время (время длящееся после вселенских соборов) не представляет особых трудностей, что свидетельствуется отсутствием необходимости в новых догматах (догматы возникали, как противоположение ересям). Причину этого исчезновения опаснейших ересей открыть не трудно: виновник ересей ныне всецело поглощен главнейшим своим занятием в церкви: угашением любви. Оставляя как бы в покое истины веры, не вдохновляя своих сынов на великие их извращения, диавол усыпляет церковь в сознании ею своего благополучия. Между тем зверь, т. е. материализм в тиши совершает свое убийственное дело. При возрастающем материалистическом состоянии церкви любовь постепенно как бы сама собой исчезает. Что касается не злых ересей второго тысячелетия церкви (начиная, скажем, с вальденцев и альбигойцев на западе и кончая нашими духоборами) — ересей, которые возникли от мучительного неудовлетворения обычной внутри церковной жизнью, не духовной и безлюбовной, то иерархи стараются искоренить эти ереси государственными методами воздействия, т. е. насилием материальным. Их ученые проповеди также не имеют никакого успеха, так как против подобных ересей нужна проповедь любви, а не сухая схоластика.

Такая же, хотя в данном случае, и не злая, но бессмысленная борьба ведется иерархическим священством с атеистами. С атеистами спорят, стараются им доказать словесно истину. Между тем атеизм родился не из уклонения от истины, а от омертвения церкви, от превращения церковного общества в не духовное сборище не любящих друг друга людей.

Напрасно думать, что иерархическое священство лишь после вселенских соборов разучилось бороться с ересями. Нет, оно и всегда было беспомощно. И именно из его среды явились главные ересиархи (“из вас самих восстанут лютые волки” — ап. Павел). И споры священнослужителей чрезвычайно раздували зачинавшийся пламень ереси. От разных толков арианства пламень перекидывался к несторианству, от несторианства к евтихианству и т. д. И вовсе не епископы прекращали дальнейшее распространение ересей, как им теперь это кажется: “Из нас, епископов, главным образом составлялись соборы”. Не они, а те избранники Божии, которых Господь посылал в церковь — вот кто были победителями ересей в церкви. Вот что читаем в житии св. Кирилла Иерусалимского: “По Божьему изволению в местах особенно пораженных ересью являются великие светильники церкви, вооруженные силой веры и знания, и в жизни, и в творениях, истинные учители и пастыри. Каждый из них силой истины своего дарования, данного ему Богом, и примером своей жизни ограждал свою паству от нападений ариан и был один в состоянии сохранить данную ему церковь. Православная Галлия обязана была своим существованием св. Иларию, Египет- св. Афанасию; Малая Азия дала трех великих учителей: Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского”.

Соборы, окончательно отвергавшие ереси, всегда были послушны святым мужам, избранникам Божиим. Там, где таких мужей не было, соборы часто блуждали во мраке. Оттого и было много, так называемых, разбойничьих соборов. На всех соборах заседало множество епископов, но эти названные преемники апостолов, отнюдь не могли защитить истину, если Господь не посылал на соборы своих свидетелей верных, — избранников по чину Мельхиседека.

* * *

Особое внимание необходимо обратить на то, что Дух пророчества в церкви иерархическим священством если не угашен, — ибо гасить нельзя огонь Духа Святого в церкви Христовой, — то умален, задержан, можно выразиться так: взят под подозрение, объявляется противоречащим смирению. Причина этому следующая: иерархическое священство, как мы и3Ъясняли, утвердилось в церкви — было призвано Духом святым — занять главенствующее место в устроении церковном, когда наплыв в церковь лжеапостолов, лжепророков, лжеучителей поставил под угрозу важнейшие истины христианства. Откровение почти перестали различать от лжеоткровений. Тогда поставлено было во главу угла откровение записанное-то, что передано было от ранних апостолов, учителей, пророков и всегда признавалось бесспорным. Эту истину и стало охранять иерархическое священство. Они и повели борьбу со всеми, кто ссылался на откровение, пророчество, внушение Духа Святого, не прежнее апостольское, всем известное, а на новое, личное, данное живому лицу. Поэтому, хотя свидетели верные, святые, и продолжали получать откровения и не переставали пророчествовать, их слово подвергалось цензуре священнической иерархии по преимуществу душевной (а не духовной) и потому, если принималось это слово, то как бы с опаской: не заразил бы малых сих опять какой-нибудь монтанистический дух. Отсюда признание свидетелей верных через сто с "лишним лет после смерти — канонизация — когда и слово их становилось как бы консервированной истиной, не свободно льющейся живой речью, а давно записанной на бумаге, закованное в словесную ограду.

В конце концов, ревнуя о своем служении охранять истину, иерархическое священство стало накладывать свое вето — запрет и на пророчества евангельские на Апокалипсис св. Иоанна Богослова. Пророчество не то, что отвергается, а толкуется, так сказать, в безопасную сторону.

Происходит это потому, что в сознании иерархического священства вследствии непривычки к живому пророчеству, утвердилась мысль, что само оно — иерархическое священство — суть нечто незыблемое в церкви Христовой: иерархический строй ведет свое начало от Христа (Первоиерарха) и 12 апостолов (вроде пресвитеров) и будет продолжаться до конца света, до страшного суда (многим кажется, что и после суда на новом небе и новой земле). Для такой мысли — по их мнению канонической, на самом деле ошибочной, прокравшейся в сознание вследствие отсутствия духовного разумения, — конечно, невозможно допустить новое устроение церкви Христовой на земле, ничего общего с иерархическим существующим строем не имеющее (как ничего общего не имело с ним первоначальное устроение (одно сердце и одна душа у всех) и времена апостолов (апостолы, мужи и апостольские, пророки и учители — т. е. духовные исключительно). Отсюда в догматических богословиях, повествуется, что видимое тысячелетнее царство Христово на земле невозможно. Чтобы успокоить свою совесть (ибо в Апокалипсисе не в шутку, конечно, сказано: “если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и во святом граде и в том, что написано в книге сей” (Откров. 22, 14) — чтобы успокоить свою совесть, они объявляют грядущее тысячелетнее царство не будущим, а настоящим состоянием церкви. Пророк де, говоря о тысячелетнем царстве, не пророчествовал о будущем ее состоянии, а изображал церковь, как она есть — от начала, до страшного суда. Нелепость этого “канонического” утверждения видна уже в первом условии тысячелетнего царства: “диавол будет связан” (Откр. 20, 2, 3). Предполагать, что диавол связан в жизни церкви, как она протекала в истории, значит вносить совершенный соблазн в умы верующих. Но жив Господь наш Иисус Христос и Его любимый ученик Иоанн, конечно, не празднословил, пророчествуя о грядущем царстве святых на земле.

О задаче иерархического священства хранить церковь от лжепророчеств и об истинном пророчестве можно сказать следующее. Иерархическое священство по душевности своего состояния должно прежде всего соблюдать чрезвычайную скромность и не впадать в превозношение, думая; что оно призвано толковать евангельские истины такого рода, который разуметь ему не дано. Смиренному иерарху Господь всегда поможет в разумении данной ему задачи; превозносящегося же священнослужителя с радостью объемлет дух антихристов и сажает его на престол лжепастырства.

* * *

То же самое следует сказать и о призвании иерархического священства учительствовать в церкви.

Не имея Духа Святого, чтобы просвещать души людей благодатно, иерархическое священство просвещение отождествляет с образованностью, с проповедью — методами мира сего, т. е. учености. Этими методами созданы десятка два так называемых богословских наук, которые усердно (часто в зубрёжку) преподаются в училищах, подготовляющих будущих священников. Образованность такого рода нимало не способствует духовности — внутренней просвещенности Духом Святым — напротив, часто иссушает сердце. Поэтому, как это, впрочем, давно всеми признано, чтобы быть хорошим священнослужителем, вовсе не нужно получать семинарское образование, можно быть и медиком, и юристом, и кем угодно, но иметь расположение сердечное (как указание Духа Святого) к священническому служению. Мы не возражаем здесь против образованности, только предполагаем, что излишняя богословская загруженность — эта надутая гордыня схоластики, по выражению св. Франциска Ассизского, скорее вредит малым сим, чем способствует духу истины (любви). Рассуждение ученого священника с амвона может назваться христианским учительством только в том случае, если поучающий имеет духовный дар учительства, если он его не имеет, то лучше вообще воздержаться от такого учительства, а помогать ближним примером доброй жизни.

* * *

Как понять, что иерархическое священство и само убеждено (конечно, не все) и народ церковный уверяет, что оно наделено духовными дарами (учить, пастырствовать). Происходит это от того, что иерархическое священство уже очень давно (приблизительно с века Юстиниана — шестого века) перестало разуметь, что христианин значит внутренне помазанный, т. е. имеющий, руководство Духа Святого — отсюда и понятие духовный. и таковым делает человека только Сам Дух Святый, который дышит, где хочет, и никакой священный чин не может посягать на это руководство как на особую принадлежность своего сана: это значило бы регулировать свободу Духа Святого.

Таинство благодатно способствует, но не преобразует из душевных в духовные. Церковный язык выражает это так: таинство действительно, но может быть не действенным. Другими словами, человек недостойный хотя и получает через таинство благодать Св. Духа, но непрерывно отталкивает ее от себя, не может пользоваться благодатью, а ходит вне ее.

Таинство священства благодатно способствует каждому рукоположенному скромно служить церкви в меру сил и способностей, дарованных ему от Бога. Но может и не способствовать, если рукоположенный не имеет расположения в сердце к приятию Божией благодати.

* * *

Преследуем ли мы какие-либо реформаторские цели, рассматривая трудные вопросы в церкви и печалясь о несовершенствах иерархического строя? Никаких! В церкви невозможна никакая реформация, и никакие внешние перемены и переустройства не могут привести ее к совершенному порядку. Члены церкви, сами внутренне преображаясь, подвигают и устроение церкви к более совершенному. Тот или иной строй церкви органически вырастает из жизни всех ее братьев. Очищение церкви, как указано в Откровении св. Иоанна, возможно только при ее страданиях. Но и страдания могут ни к чему не привести, только к еще большей сложной запутанности церковного пути. Но Глава Церкви Христос, — и это тоже сказано в Откровении, — имеет попечение о Своей Церкви. И в свое время наступит очищение (разрушение великой блудницы), которое послужит ее святому переустройству. Это утешительное пророчество каждый верующий имеет в сердце своем, как оживляющий свет в тяжкой действительности.

Когда наступит время преображения церкви, то благодатные силы Духа Святого, харизмы, сотворят всё так, как бы новое явится само собой.

До тех пор нам необходимо подчиняться современному строю церкви. На великом терпении и смирении святых (конечно, всё понимающих) зиждется церковь, ее непоколебимость, внутренний адамант. Если иерарх никуда не годен — то “будь послушен ему, как труп” — завет величайшего святого, жившего во времена величайшего бесчестия иерархии.

Бог победит.

Церковь душевно-подобная

“Жена убежала в пустыню”

(Откр. 12, 6).

В нескольких главах нам приходилось уже говорить о различных духовных состояниях церкви. Таких состояний с соответственным устроением наблюдается три. Первое как мы назвали его: огненная церковь, было первоначальное бытие, вернее сказать инобытие христиан, когда все имели одно сердце и одну душу и великая благодать была на всех их (Деян 2–4).

Великое гонение после убийства первомученика Стефана и всеобщее рассеяние (Деян. 8) явилось началом второго состояния церкви — мы назвали его благодатным временем, длилось оно во все время жизни апостолов; тогда среди членов церкви как старшие братья были апостолы, пророки, учителя и, вообще, духовные, имеющие полноту Духа Святого, иначе рожденные свыше (т. е. те, к каким Апостол Павел обращался в послании к Галатам: “Если впадет человек в какое согрешение, — вы духовные исправляйте такого в духе кротости”). В огненной церкви все были духовными (“Церковь некогда была народом совершенным”, - св. Григорий Богослов). Теперь, же, кроме духовных, оказалось много душевных, которым надлежало переродиться в духовных. Но церковь еще была полна сознания цели христианства. и потому все силы старших братьев были направлены на помощь еще не родившимся свыше — преуспеть в этом труде.

Начавшееся затемнение духовности у огромного большинства членов церкви, все большая и большая трудность разумения цели христианства — рождения свыше — характеризует наступившее третье состояние. Еще следующие два столетия и отчасти четвертое, в котором жили три великих отца церкви, духовность еще светится, не вполне угасла. Но уже горчайшие обличения служителей церкви этими отцами говорят о глубоких внутренних переменах. Свидетельство св. Симеона Нов. Богослова в одиннадцатом веке и в девятнадцатом веке св. Серафима Саровского дает возможность установить главное Отличие третьего состояния церкви: утрата сознания, что цель христианства — рождение свыше (по слову св. Серафима: стяжание Духа Святого). Духовные при этом состоянии церкви являются как некое исключение — они даже не именуется духовными. Благочестивый люд называет их людьми Божиими праведниками. По общераспространенному мнению, святые (т. е. люди, канонизированные после смерти) при жизни были угодниками Божиими, за свои особые труды удостоившиеся от Господа особых наград.

Устроением этой церкви является не свободное общение любящих, как прежде, а послушание членов церкви строго проведенной иерархической власти. Смирение и терпение святых дают, можно сказать, тон всему Этому длительному состоянию Церкви, поскольку она жива. Постепенно же она материализуется и мертвеет*.

* Все три духовные состояния церкви указаны в пророчестве св. Иоанна. (Откр. 12, 1-17).

Под властью зверя

Причина неспособности церкви рождать духовных, осуществлять цель христианства, кроется в недостатке любви, в охлаждении ее сердечной деятельности. Только любя друг друга, члены церкви помогают, или точнее, дают возможность друг другу осуществлять христианство. Без общей любовной поддержки никто не в состоянии возрастать в меру возраста Христова, все как бы скованы холодом, и не выходят из детского или отроческого состояния. Церковь не животворится, не возрастает в святый храм в Господе.

В каком же состоянии находятся члены церкви? Они почти бессильны бороться с ядами мира сего, бесконечной сложностью и очень тонкого и очень грубого зла. И человек снова втягивается в могущественный процесс созидания царства земного. Весь уходит в интересы мира, в ревущую и стонущую, сверкающую и вертящуюся жизнь.

Как бы вырываясь иногда из потока своих стремлений, христианин приходит в храм, где встречается с братьями во Христе. Но братьями ли мы встречаемся в храме или светскими знакомыми? Без сердечного общения со всеми молящимися в храме, почти нет общения с Богом.

В этом собрании людей (мучительно трудно назвать его Церковью), человек брошен на самого себя, одинок. Самое страшное: в обществе мало любовном слабеет и благодать Божия, становится как бы бездейственной (церковное выражение: действительна, но не действенна). Одиночество порождает: мстительные мысли, зависть, ненависть. Куда при таком обществе деться человеку, которого постигло горе? Где ему искать сердечной милостыни? Все здесь боятся чужой беды. На каждом перекрестке бездушных улиц стережет отчаяние. Праведник в нелюбовном обществе томится, тоскует о правде, но никто не понимает его, ибо все заняты созиданием вещей и своим (и общим) внешним благоустройством.

Сила праведника уходит на то, чтобы пытаться, но никогда не быть в состоянии победить всеобщее равнодушие.

И праведность постепенно как бы угасает: плевелы, которым ДО жатвы дается свобода произрастать невозбранно, прорастают в пшеницу и повидимости губят ее.

Сказано “зверь победит святых”. Даже люди, расположенные к праведности, праведные в душе, вместе со всеми увлекаются в водоворот гибели. Разница только в том, что одни погибают, наслаждаясь, как бы купаясь в похоти, другие гибнут, простирая руки к Богу, как из омута, невыразимо страдания за себя и за братьев.

Гибель, конечно, нельзя понимать здесь в том традиционно антихристовом определении, которое сделалось ходячим мнением в церкви душевно-подобной: эти в рай; эти — в ад. Вспомним (см. глава “Маранафа”), что участь ни одной души не решена до Страшного Суда. И жизнь церкви (т. е. дело духовного становления каждого ее члена), продолжается и в загробном существовании.

Здесь вернее было бы состояние гибели праведников истолковать в духе пророчества святых отцев, как бы еще не до конца в свое время выраженного: святые отцы пророчествовали и о последнем роде, спрашивая, что сделали мы? На это отвечал один из них великой жизни Авва по имени Сирион: “мы сохранили заповеди Божии”. Его спросили: а что сделают люди, которые будут жить после нас? Авва отвечал: “Они сделают половину нашего дела”. Его спросили еще: а которые будут жить после них? “Они ничего не сделают. Придут на них искушения и те, которые в то время окажутся стойкими, будут больше нас и отцов наших”.

К этому пророчеству, казалось бы, следует добавить о временах самых злых: те окажутся наиболее высокими, Кто, погибая, будут мучиться о невозможности быть добрым.

В церкви, утратившей любовь, не быть вовлеченным в водоворот страстной жизни, возможно только для тех, кто непрерывно терпит жизненную неудачу во всем (совершенно бессилен) — так что делается, наконец, как бы всеобщим посмешищем; или для тех, кто всю жизнь неизлечимо болен.

Все ли имеют такую долю? Кто не имеет, тот в земной жизни не в состоянии осуществить свою праведность.

Но, быть может праведно настроенным следует избегнуть всеобщего пленения грехом, отрезав себя от влияния дурного общества, удалиться в пустыню, в затвор?

Здесь мы встречаемся с неким суеверным понятием, что угодить Богу можно особыми личными подвигами аскетическими или молитвенными и быть даже прославлену в награду за Них от Бога.

Повод к такому мнению, очень распространенному в церкви душевно-подобной, дало присутствие в ней священников по чину Мелхиседека, тайных избранников Божиих на служение верное. Они часто и именуются здесь угодниками Божиими. Мы говорим о тех святых, которых церковь канонизирует через некоторое время (большею частью продолжительное) после их кончины. Жития этих особых людей, обычно, исполнены трудных подвигов аскетических и молитвенных. Позднее мы будем много говорить о святых в церкви, убежавшей в пустыню, теперь же только скажем, что теперь явление духовных, — а он есть именно духовные, какими были апостолы, пророки, учителя в первоначальной церкви — есть особая милость Божия, чудо милости. Чтобы иметь, возможность существовать (быть духовными) в церкви, которая не в силах рождать (значит и поддерживать любовью) духовных, избранники Божии получают в момент своего призвания на служение особую непреодолимую благодать*, т. е. Божию силу, защищающую их от падений или, говоря словами св. Андрея Кес., в его толковании на Апокалипсис: “чтобы не быть побежденными угнетениями свыше их сил, святые во время искушения восхищаются к Богу и к престолу Его” (Откровение св. Иоанн. (12, 5): “дитя восхищено было к Богу и престолу Его” — на все время пребывания церкви в пустыне).

* См. далее главу “Свидетели верные”.

Не подвиги служителей верных, как угодничество Богу, причина явления духовных в церкви оземлянившейся, а только исключительно помощь Бога всей церкви, через этих людей, являющего Свою силу. Они могут и не иметь никаких особых подвигов аскетических и молитвенных, как не имели их духовные апостольских времен.

Все же дела избранников Божиих, как бы выделяющие их из среды других членов церкви: великая аскеза, молитвенное стояние, столпничество и проч. — это есть служение, им с совершенной ясностью (каждому свое) указанное Духом Святым: полезное или необходимое в то время, в какое они посылаются на служение в церковь.

Итак, формулируем: особые духовные подвиги в церкви Христовой совершают только избранники Божии по указанию от Духа Святого. Основным же положением является то, что никакими подвигами, выделяющимися из общеустановленных церковных, Богу угодить нельзя*. Напротив, можно отойти от Бога, впасть в лжедуховность. Приятие на себя, самочинно (без мановения Духа Святого) трудных подвигов есть отказ от креста в простоте. Крест выпадает на долю, его нельзя даже искать, как и Господь Иисус Христос и апостолы его не искали, а даже молились: “да мимо идет чаша сия”. Но, если крест дан, необходимо принять его в терпении.

* Вообще, понятие угождать не применимо к Богу, угождать можно человеку, а не Богу; Бога необходимо любить и потому слушаться Его.

Говоря о самочинных подвигах, не мешает вспомнить, что появление в церкви самых злых пророчеств (во времена послеапостольские) сопровождалось, именно, проповедью чрезвычайных аскетических трудов, умерщвления плоти, расторжения браков, обязательного раздела имуществ. Все это, конечно, для возбуждения экстатического состояния в народе: иначе, для состояния удобного вселению диавола в человека. Первым епископам второго века пришлось не мало бороться с этими несчастными для церкви течениями в народе.

Однако, впоследствии иерархическая церковь утратила ясное представление о том, что подвижничество не есть угодничество Богу, а только служение, указанное Духом Святым особым избранникам Божиим. Вследствие утраты истинного духовного сознания помрачалось понятие о спасении души.

Приводим для примера выдержку из печатных лекций в духовной академии, готовящей будущих пастырей: “в первые века Христианства путь спасения для христиан был очень прост и ясен. Гонения на христиан были часты. Стоило только жаждущему спасения выйти на площадь и объявить себя христианином, чтобы подвергнуться мукам. Подвиг спасения был очевиден и венец царствия небесного достигался скоро”. (Ф. А. Тернавский “Греко-восточная церковь”, Киев, 1883).

Такого рода мысли о христианском спасении можно принять почти за насмешку над духом христианства. А между тем они очень распространены, почти типичны для современного церковного сознания. Возможны они только при полной утрате понятия о цели христианской жизни (на что и указал Св. Серафим Саровский Мотовилову: “вы ко многим великим духовным особам обращались, и никто не сказал вам, в чем цель христианской жизни”).

Мученичество (как и подвижничество) есть служение особо указанное Духом Святым данному человеку. Так Игнатий Богоносец чувствовал желание быть растерзанным дикими зверями на арене цирка. Но мученичество, как соискание скорого спасения души, отнюдь не есть путь для каждого христианина. Никто из святых периода гонений не искал мученичества, а только принимал, как крест. Например, Св. еп. Киприан удалился в безопасное место и оттуда управлял епархией (в следующее гонение он был казнен). Типична также легенда об ап. Петре: он уходил из Рима, спасаясь от гонений. Но ему было видение Христа с указанием принять крест, и он вернулся в Рим чтобы пострадать. Мученики и мученицы объявлявшие себя христианами, делали это во славу Христа, а не для того, чтобы казнью скорее спасти душу.

Жизнь христианина священна, искать смерти, как венца противоречит духу Божию. Страдания принимаются — крест, — но не самочинно налагаются на себя (языческое умилостивление богов).

Христианство знает только одну драгоценную Христову истину: сердце сострадающее, милующее, любящее (милости хочу, а не жертвы).

Среди страшных всеобщих падений сердца Христовы продолжают гореть никому неведомые и как бы бессильные. И они есть залог всеобщего спасения и восстановления добра. Ибо никогда не хотят спастись одни, а только со всеми вместе (Римл. 9, 3). О спасении всех бесскончаемо вопиют к Богу.

Только эти сердца знаменуют, что церковь христианская на земле не погибла и никогда не погибнет. Напротив, вернется к совершенству.

Как трудно распознаваемы эти лучшие Христовы друзья, сколь незаметны они, рассказывает следующий случай из жизни одного из прославленнейших священников по чину Мельхиседека — Макария великого. Этот святой воскрешал мертвых, мог сорок дней стоять в углу кельи, не вкушая пищи, и еще многое совершал невидимых дивных дел. Но когда однажды помысел превозношения стал смущать его, голос Божий сказал, чтобы он шел в один город, где ему будут показаны люди, степени совершенства которых он еще не достиг.

И кого же встретил там св. Макарий, — двух простых женщин, имеющих мужей. И все, что они сказали ему о себе, — например: “мы никогда не ссорились”, - было так мало, что познать тайну их любви и веры может, конечно, только Господь Иисус Христос.

* * *

Мы говорили о внутреннем состоянии членов церкви, потерявшей способность рождать духовных. Скажем теперь об ее обличии, об устройстве церкви.

Если потеряла способность рождать духовных, то перестала и понимать духовное, сделалась душевно-подобной. “Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает сие безумием, и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно” (I Коринф. 2, 14).

Поэтому следует и самое устройство церкви приспособить к данному внутреннему ее состоянию.

Действительно, если мы внимательно рассмотрим признаки и отличия церкви апостольского периода и церкви послеапостольских времен, мы увидим существеннейшую перемену.

Церковь первого века была исполнена духовности. Если 12 апостолов записывали немногое из того, что слышали от Христа при жизни, то гораздо больше говорили неслыханного — по внушению Духа Святого. Ибо, конечно, рожденные свыше, светясь огнем Духа Святого, они теперь разумели бесконечно большее, чем при жизни учителя; также и все духовные.

Самое сокровенное и, если можно так выразиться, самое интересное они говорили устами к устам. То, что осталось от них записанным было случайно и не полно: писалось вследствие возникавших в общинах недоразумений. Об этом хорошо выразился первый историк Евсевий — муч. Памфил: “Павел не предал письму ничего, кроме весьма кратких посланий, хотя мог говорить о бесчисленных и таинственных предметах”. Тоже следует сказать и о прочих апостолах и всех духовных апостольских времен.

Собрания тогдашней церкви были собеседованием людей, имевших духовные дары (каждый имел), — т. е. говоря на нашем скудном языке, собрания эти были исключительно духовным общением в любви Христовой.

Таинственны были все духовные проявления. Таинственно узнавание духовных людей народом святым.

Следует отметить, как характернейшие черты церкви первоапостольской: незаметность обрядов, отсутствие регламентации, малое пользование писанным. Все шло по вдохновению.

Самое совершение таинств было чрезвычайно простым. “Ехали около воды, и евнух сказал: вот вода; что препятствует мне креститься? Филипп сказал ему: если веруешь от всего сердца, то можно. Он сказал: верую, что Иисус Христос есть Сын Божий, — и сошли оба в воду, Филипп и евнух, и крестил его”. — В начале вечерей любви вкушали трапезу, после трапезы причащались тела и крови Христа. Вероятно, слова Христа: примите, ядите… и проч. огненно, Духом Святым запечатлевались в сердце каждого при совершении Евхаристии.

Все, как бы походя, без приготовлений, без определенных мест, без заранее принятых инструкций. и это не потому, что не успели еще ввести обряды, не успели регламентироваться, не успели обставить достаточно должно и торжественно таинства, а потому что когда церковь горит огнем Духа Святого, все в ней свободно (“где Дух Божий — там свобода”), не вмещается ни в какие рамки регламентации и порядка видимого.

Когда же церковь по немощности не в состоянии выдержать огонь и получает только благодатную помощь, тогда все входит в тесные границы обрядов, распорядка, чинослужения и самые таинства совершаются не в простоте, а включены в строго обдуманный и принятый собором церкви сложный обряд. Церковнослужители совершают храмовые службы, составленные и принятые церковью как бы на все времена. Ничего лишнего, ничего своего; ничего по вдохновению не допускается на этих службах. Считается нарушением церковной дисциплины и грехом против послушания введение чего-нибудь (даже малейшего) необычно установленного и давно принятого.

Это опасливое бережение всего обычного как нельзя лучше характеризует церковь, утратившую духовную свободу, т е. силу даров Духа Святого.

Действительно, послушание каждого члена церкви всему церковному обиходу здесь необходимо, ибо на послушании зиждется церковь, убежавшая в пустыню. Но никакого великого благочестия, как многим кажется, нет в очень строгом соблюдении всего уставного. Напротив, излишняя любовь к обрядам может повести к ущербленности Христовой любви, к сугубому служению бедным вещественным началам.

Поэтому, хотя и необходимое, послушание верных сынов церкви Христовой бывает здесь иногда очень мучительным, когда наперекор сердцу приходится подчиняться порядкам, заводимым и поддерживаемым страстными поклонниками вещественных начал.

Насколько некоторые из принятых не обрядов, а условностей в церкви бывают в противоречии не только с апостольским преданием, но и явным ука3анием Духа Святого, можно видеть в употреблении при богослужении мертвых языков (у православных — церковно-славянского, у католиков — латинского), — которых почти никто не понимает. Все издания творений св. отцов, изложенные на прекрасном русском языке бессмысленно испещрены славянскими текстами из священного писания, как будто священное писание необходимо цитировать (вероятно, от этого оно делается “святее”) на древнем языке. Заметим, что употребление в церкви непонятного для большинства народа языка есть прямое противоречие свидетельству Духа Святого. В день Его сошествия (пятидесятницу) апостолы заговорили на всех языках и наречиях, чтобы по воле Божией милосердно обратиться и быть понятными каждым человеком.

Собрания иерархической церкви вне церковной службы для обсуждения какого-нибудь богословского вопроса или еще по какому-нибудь поводу, конечно, менее всего походят на собрания древней екклесии. Самым обыкновенным собраниям самых светских обществ уподобляются собрания христиан церкви душевно-подобной. Духовные дары для нее предмет не только непонятный, но как бы и никогда не существовавший. Многим кажется, что дар мудрости что-то вроде философии; дар знания — наука, дар языков — хорошая способность к изучению иностранных языков.

По самому положению вещей: откровение, харизма, явление духовного дара не соответствует душевно-подобному состоянию церкви, убежавшей в пустыню. Кто здесь может определить, духовный ли то дар, харизма или диаволово наваждение.

Места первенствующие в церкви теперь занимают люди не посланные Богом таинственно, как апостольские мужи, пророки, учителя, все духовные, и не узнаются народом по благодатному вдохновению, а выбираются на общих собраниях в церкви с большой процедурой, как мы цитировали в предыдущей главе наказ о выборах апостола Петра. Позже это выборное начало как бы упраздняется: высшие чины церкви в собрании или иногда единолично (иногда даже не иерархии, а цари) назначают (с давних времен без согласия народа) архиереев, а эти последние тоже без согласия народа — священников и диаконов. После назначения происходит чин посвящения в каждый сан особо с определенно строго выработанным ритуалом.

Мужам этим — епископам, пресвитерам, диаконам — присваивается обязанность хранить в чистоте записанное Христово учение, совершать таинства, звать народ к покаянию; блюсти внешний порядок (блюсти внутренний порядок в церкви — любовь — дано только имеющим полноту Духа Святого), однако же не владычествовать над Божиим наследием, а подавать пример стаду.

Епископов и священников принято именовать пастырями. Это недоразумение. Пастырями бывают только особо Богом избранные люди, такими были апостолы, пророки, учителя, вообще духовные; чтобы быть пастырем, необходимо иметь дар пастырства. “Пастырство есть дело многоспасительное, как завершение любви, — говорит Симеон Нов. Бог., - Не следует всякому браться за него”. Некоторые епископы и священники имеют дар пастырства. Но пастырство отнюдь не может быть присвоено священству, как учреждению. Дар Духа Святого есть всегда личный дар.

Вероятно, безразличное присвоение всем епископам и священникам имени пастырей произошло вследствие забвения в церкви душевно-подобной самого понятия пастырства. Невольно на эту мысль наводит, Например, странное именование архиереев архипастырями, оно звучит так же, как архиапостол или архидуховный, т. е. как бессмыслица. Ведь Христос называл себя только пастырем.

Что важнейшие понятия христианства в среде иерархического священства становятся с течением времени совершенно пустыми (т. е. вырождаются), доказывает слово духовный. Когда в апостольское время произносилось: духовный, то это значило, что перед церковью предстоит апостол, учитель, пророк, вообще, имеющий духовное совершенство. Теперь же на языке церковнослужителей духовным обозначается всякий принадлежащий к их званию, сословию — т. е. нечто общее, безличное; говорят эта из духовного звания, потому что она дочь священника, или этот из духовных: сын дьячка. Характерно по безличию и название всех церковных служителей — духовенством. Конечно, в обществе, понимающем, что оно такое, высокие понятия не употребляются несоответственно. Напрасно думать, что это некоторая опрометчивость, ничего не значащее словоговорение, нет, это истинное свидетельство об утрате духа.

Мы уже говорили, что в церкви иерархического строя все члены ее (как иерархи, так и священники, так и миряне) духовно немощны (если только не являются избранниками Божьими, как св. Тихон Задонский, св. Июлиания Лазаревская и др.). Поэтому при смиренном чувстве своего недостоинства. при трезвой жизни (сравнительно с страстной житейской) и при старании любовно относиться ко всем (и к своим и к чужим) священнослужители различных санов могут достойно исполнять то сравнительно немногое, к чему они призваны.

При тенденции к большому властвованию (чем выше сан и чем больше наград земного порядка, тем все, величавее и дальше от простоты) при нечувствии своей большой ответственности (на словах многие ссылаются на свою ответственность, в особенности, при наложении наказаний) при недостатке любви — священство в церкви иерархического строя становится как бы несчастьем церкви.

Послушание. Священство (не апостольское) в церкви христианской есть учреждение немощное, вследствие немощности самой церкви, потерявшей способность рождать духовных. Но священство это утверждено Духом Святым (как мы говорили: в возгласе св. Игнатия Богоносца: держитесь епископов, пресвитеров, диаконов). Поэтому ему необходимо повиноваться, всегда быть в послушании, даже когда в своей немощности иерархи доходят до чрезвычайного недостоинства, до безобразия, как было, например, во времена Лютера: корыстная продажа отпущения грехов.

Истинное положение церкви требует, чтобы голосом всего народа (общим собранием) всякий нечестиво поступающий священнослужитель был удален, но, если правящая иерархия отстраняет народ от совместного с нею управления церковью (как управляли совместно с народом св. епископы первых столетий — например, Киприан, который ничего не предпринимал без совещания с паствой), то, хотя правящая иерархия и превышает свою власть, все-таки остается законной иерархией. Ибо при всеобщем духовном упадке народ не имеет духовной силы вернуть церковь к правильному строю. И всякий конфликт с иерархией поведет к бунту, распаду, реформации; чего, как актов насилия, церковь Христова не терпит в своих недрах.

Поэтому церковь при злоупотреблениях иерархии вступает в положение, которое пророчески определяется так: “Копится гнев Божий на день гнева”. Тогда мучительно тяжелеет крест верных (сердца терзаются неправдой, которую должны переносить безгласно). И соблазняются малые сии, усматривая в делах высокопоставленных оправдание своим неправедностям.

Уйти из церкви некуда. Кто думает, что, уходя от нечестивых начальников, только им не повинуется, в действительности, не хочет быть в церкви со всеми, и прежде всего со Христом. Ибо здесь долготерпение Божие, крест терпения — кто не несет его, “Меня не достоин”. Господь Сам знает, когда притти, чтобы водворить правду.

Ушедший из церкви впадает в некую самоуверенность и, заблудившись (связь с Главой потеряна), уходит все дальше и дальше от истин, благодатно хранимых в церкви (например, теряет помощь таинств, ибо искажает их). При этом каждый заблуждается по-своему.

Лютер отложился от Католической иерархии и тем обрек всех своих последователей на жизнь вне церкви. Теперь мы наблюдаем, на какие дремучие тропинки забрели многие протестанты в поисках будто бы истины учения (правильное учение всегда хранится благодатно в церкви). Протестантам надлежит вернуться в церковь.

Только в церкви возможно преображение, возврат к совершенному состоянию. В церковь вернется младенец мужского пола, как всадник на белом коне (оживет святая жизнь), пророчествует Откровение св. Иоанна.

Совесть иерарха

Понимают ли лучшие представители иерархического священства, что они не суть духовные водители стада Христова? Конечно, понимают, но очень немногие. Вот свидетельство такого рода.

В начале девятнадцатого века один изумительный государственный деятель Сперанский (его двухлетнее генерал-губернаторство в Сибири — образ действия святого христианского правителя) в письме к архиеп. (позднее экзарху Грузии) Феофилакту удивлялся, что священнослужители любят спорить с атеистами, и не занимаются главным своим делом — перерождением внешнего человека в духовного*”. (Письма Сперанского; изд. академии). Вот что ответил ему иерарх церкви: “Весьма справедливо о внешнем и внутреннем пути христианина, но внешнему человеку не дано ведать Таинства царства Божия, т. е. занятый суетами мира и потребностями жизни, человек внутреннего мира не постигает и таковых людей большая часть в свете или почти весь род человеческий. Божество сообщалось всегда токмо с светоспособными, поручало им и принятый ими свет проливать на прочие состояния людей, по удобоприемлемости каждого. Кто же сии избранные, светоносные особы? Одни ли поставленные для обрядового богослужения или внутренние поклонники на сие истое свыше призываемые, может быть, без различия общежительных состояний. Иов и между поклонниками водим был духом Святыни Божией, а главнейшие противники пророков и Христа, кто были, как не служители внешней церкви”…

* Следует отметить, что Сперанского ненавидели все ревнители законнического благочестия (лжепостники, лжесвятые), которые в это время уже всецело завладели православной церковью, которые ненавидели бы, конечно, и св. Серафима Саровского, если бы Господь не скрыл его от внимания сильных в дремучих лесах Саровских (эта жгучая неприемлемость со стороны высокопоставленных иерархов сказалась через 75 лет при обсуждении канонизации св. Серафима: только крайняя настойчивость имп. Николая II заставила синод “уступить”). Священная клика ославила Сперанского, как подозрительного духолюбца (наложило на него клеймо ересепоклонника). Между тем, достаточно прочитать некоторые письма Сперанского к дочери, как перед нами восстает образ доброго, милосердного христианина и прекрасного сына церкви: “Как все легко с любовью и как тяжело без нея!..” “Нынче я говею и как бы желал я говеть непрерывно. И что мне весьма горько, я чувствую, что мог бы говеть непрерывно. Не только душа моя, но и само тело мое к тому способно. Другим надобно с ним бороться, у меня оно кротко и всегда почти покорно, как дитя”.

Какой смысл этого осторожного свидетельства умного иерарха об истинном делании в церкви его времени (т. е. вообще времен церкви в пустыне)? Он указывает на неспособность священства исполнять цель христианства, содействовать перерождению душевных в духовных. Этому могут содействовать только “светоспособные” (по его терминологии) или переводя на язык апостольский: духовные, “Богом на сие истое свыше призываемые”.

Прежде чем говорить о том, какое место занимают светоспособные в церкви иерархического порядка, мы должны изъяснить истинное значение для христианина священного писания и записанного священного предания, которые в этой церкви ставятся, так сказать, во главе угла.

Два крыла большого орла

“И даны были жене два крыла большого орла, чтобы она питалась в пустыне известное указанное время” (Откр. 12, 6).

Как говорят, два крыла большого орла — священное писание и священное предание, на которых воспитываются члены церкви.

Какое значение имеет это воспитание? Можно ли познать истину через преподавание и чтение священного писания и записанного предания (оно дошло до нас в записанном виде)?

Единственный путь познания в христианстве — это дух Святый, посланный от Отца запечатлеть в душе каждого христианина истину. Дух Святый таинственно, в глубине восприятия каждой души, понятным ей образом (языком), раскрывает истину. Нигде и ни от кого не может душа научиться истине, как только от Духа Святого.

Слова апостолов, их словесное учение было только видимое и слышимое через посредство внешних чувств человека; но через апостолов и всех духоносных действует огонь Духа Святого, Он-то и превращает слышимое и мыслимое в живое, сердечное знание; дает человеку такую уверенность в невидимой и непередаваемой на человеческом языке истине, как любящий сын, скажем, уверен в присутствии в его жизни любящей матери. Эту истину уже никак и никто не будет в состоянии вырвать из его сердца.

Может ли человек познать истину через чтение священных книг? Нет, не может, если не будет откровения от Духа Святого. Бывает ли это откровение всем читающим? — нет не всем, далеко не всем, ибо большинство христиан легко отпадает от “веры” (имея ее по наследству, по привычке, а не сердечно веруя). Тот же, кто получил сердечное знание откровение, потерять веру не может, ибо она стала кровью его сердца.

* * *

Принадлежащий к церкви обязан усвоить себе догматы христианские. Что такое догмат, и как его можно усвоить?

Догмат есть выраженная словесно истина, сокровенное знание, преподанное церковью (собором), как формула.

Когда в церкви оказываются люди, вследствие охлаждения любви в Христовом обществе не воспринимающие сокровенного знания (что выражается в их положительном отношении ко всякого рода лжеучениям), и число этих людей возрастает, так что заполняет все тело церкви, тогда духоносным, ради спасения ближних, приходится обратиться к помощи стиля и методов творчества мира сего и начертать на бумаге — сделать как бы видимым то, что доступно только таинственному сердечному восприятию — иначе сказать: безграничное сделать ограниченным, или воплотить невоплощаемое. Поэтому первоначальные творцы догмата и дали это название, производя его от слова [dogem] — думать, полагать, также казаться. И слово догмат, означая: мнение, положение, заключение, носит в себе как бы признание нетвердости человеческих мыслей: мыслительная способность не в состоянии охватить Божественного откровения знания. Иерархическое священство в своем представлении о значении догмата так же, как и во всем духовно-христианском, показывает свою недуховность, утверждая, что догмат есть незыблемая христианская истина, ее точное выражение.

Сам по себе догмат есть нечто непонятное и неубедительное. Как может разум человеческий принять, что распятый Иисус есть Богочеловек, второе лицо Пресвятой Троицы, что есть еще третье лицо Бога — Дух святый, что Богородица — Приснодева?

Догмат это не христианское начало, а та доска, за которую должен держаться увлекаемый в хаос лжеучений.

Появление в церкви догматов, в особенности, их увеличение (на соборах) — это ниспадение христианства в нравственное состояние, в каком находились иудеи, получившие заповеди, написанные на скрижалях. Покрывало лежит на сердце тех, кто верует по догматам. Покрывало снимается, когда обращаются к Господу, т. е. стяжают Духа Святого, и истина становится кровью сердца.

Догмат принимается, как послушание Церковь иерархическая и держится послушанием. Она повинуется иерархам — блюстителям истины, зафиксированной в догматы.

Появление новых догматов в церкви, как мы видим из истории вселенских соборов, не есть новое откровенное знание, а только формулировка того знания, которое существовало в церкви, как тайное сокровенное каждой верующей душе; причина формулировки всегда одна и та же: новое распространяемое лжеучение. Св. отцы собирались на собор не для творческой радости созидания новых догматов, а с великой тяготой, чувствуя мучительную необходимость опровергнуть в несовершеннейших выражениях (сравнительно с тем светом истины, который горел в их сердцах) назойливую ложь, выдаваемую за истину. “Мы вынужденными нашлись исследовать нечестивое его (Нестория) учение”, - сказано в постановлении третьего (ефесского) Вселенного собора.

Церковь не богатеет от появления новых догматов, а духовно нищает (не той нищетой, о которой сказано в первой заповеди блаженства, а обратно — богатеет материально).

Церковь, где откровенное знание заменено догматами, и где догматика силится изъяснить при посредстве стиля и методов творчества мира сего божественные тайны (тайны Божии не имеют общего для всех языка), — эта церковь является не царственным священством, а обществом малых сих, еще не родившихся во Христе.

Пытливость ума (быть может вернее игра ума), громоздящего целые библиотеки за библиотеками, будто бы для раскрытия полноты христианского учения, является ни более ни менее, как вторжением в церковь творчества мира сего, создающего царство земное, ибо без откровения нельзя раскрыть тайны истины.

Святые в церкви долготерпения

“Дитя восхищено к Богу”

(Откр. 12, 5).

Появление духовных в церкви, которая не в состоянии сама их рождать и поддерживать любовью, есть, как мы сказали, чудо Божией милости. Но духовные здесь как бы не родные церкви. Пресвятая Богородица в видении св. Серафиму сказала, указывая Своим спутникам на святого: “этот нашего рода”. Явное свидетельство, что “наш род” в земной церкви тогда был исключением.

Между тем “наш род”, конечно, род Христов: в церкви нет иного рода. Как же это может быть, чтобы представители рода Христова в церкви стали, как исключение?

Изобразим это нагляднее, сравнив первоначальную церковь с семьей. Была одна любящая семья, и все в этой семье так друг друга любили, что и жить друг без друга не могли. Старшие в семье, более опытные в жизни, сострадали о младших, всячески трудились, чтобы помочь им возрасти в свой совершенный возраст. Младшие с великим доверием взирали на старших в семье, любя, проницались светом их совершенства.

В церкви последующих времен, которую невозможно сравнить с семьей, вернее с государством, где есть начальники, и подчиненные, и где соединение членов носит характер как бы установившегося законного привычного порядка, а не любви, Божиим чудом оживают по временам члены той отдаленной, любящей друг друга семьи — церкви. Они носят на себе печать Божьего избранничества, однако, не вовне, (не как генеральские лампасы или бриллиантовую панагию), а как внутренний свет.

Как же принимает этих людей церковь, убежавшая в пустыню? Она безусловно признает их святыми, но лет через сто после их смерти. Их канонизируют и создают для каждого чин церковного служения: молебны, акафисты и проч. Смысл канонизации, конечно, ясен: дать возможность братьям, еще живущим на земле, призывать в трудностях жизни на помощь своих братий умерших, о которых стало известно через церковь, что они крепки в любви (мы намеренно ограничиваем наше знание о святых за гробом их крепкостью в любви, ибо ничего не знаем о загробном существовании, кроме того, что живущие на земле вместе с душами умерших составляют одну церковь (см. гл. девятую — “Маранафа”).

Но ведь для членов земной церкви важнее жизнь этих “будущих” святых среди братий, а не их загробное прославление: ведь они (воспользуемся, чтобы не быть обвиненными в голословности, суждением о них одного из добрых иерархов — упомянутого выше архиеп. Феофилакта), — “Те светоспособные, которым Божество поручило принятый ими свет проливать на прочие состояния людей, по удобоприемлемости каждого”. И вот надобно сказать, что отношения к “будущим” святым при их жизни носит в церкви иерархической такой же неопределенный характер, как неопределенно их внешнее место в церкви. Иногда они сияют по всей земле (“во всю землю изыде вещания их”). Но это редчайшие моменты христианской истории: св. Сергий Радонежский, св. Бернард Клервовский (Франция), св. Савва, архиеп. Сербский. Но не так было во времена св. Тихона Задонского, св. Серафима Саровского и почти всегда. Обыкновенно, это были люди местно почитаемые за высокую христианскую жизнь. К ним приходит — много ли, мало ли (при составлении житии число этих посещений часто легендарно преувеличивается) — благочестивый люд — для чего? Ответим словами Христа об Иоанне Крестителе: “Он был светильник горящий и светящий, и вам хотелось малое время порадоваться при свете его”. Или еще словами Василия Великого: “Духоносные души, озаренные от Духа, и другим сообщают благодать”.

Что касается церкви во всем ее составе (священство и миряне), отношение ее к живым избранникам Божиим проникнуто как бы некоторой недоверчивостью. Это вследствие душевно-подобного состояния церкви: она не имеет дара различения духов. Епископы когда-то были призваны оберегать церковь от нахлынувших на нее лжепророков и лжеучителей и на все время своего начальствования у них остается некая боязливость, страх ошибки.

Однако, также во всей силе остается для церкви слово Христа: “Ты не узнал времени пришествия Моего”. Ведь это живой Христос в Своих служителях, Им избранных, снова и снова посещает Свою церковь. И к ним, то есть к Нему, следует приходить и учиться всем церковным людям; начиная с иерархов и кончая малым отроком. Конечно, посылая Своих верных свидетелей в Свою церковь, Господь дает всем не превозносящимся узреть их. Но превозносящиеся — антихристов дух в церкви — всячески и хитро прикрывают от соблазненного большинства малых сих живой свет Христов.

Верные традиции учительствовать все священное по записям, по книгам, законнические учителя церкви, канонизируя святого, начинают тщательно собирать все написанное святым, или записанное с его слов учениками. Этот записанный материал присоединяют к священному писанию, таким образом, продолжается писанный Новый Завет. Копится книжное богатство церкви, которое почти за 2.000 лет возросло до огромного количества целых библиотек. Прочитать его во всей полноте едва ли успевают даже несколько человек образованнейших из христиан.

Чтение жития и творений святых отцов есть праздничный отдых для благочестивых людей, материал для духовных размышлений и отчасти поучение.

Однако, это, как его называют душеспасительное чтение для неопытных бывает иногда очень опасно. Ибо следовать всему, что писано и говорено Божиими посланниками за тысячелетия христианства, не только не правильно, но бывает и зловредно. Господь посылает Своих святых жить и учительствовать в различные эпохи, при самых различных состояниях христианского общества. Многое, что они говорят, относилось только к данному времени и совершенно непригодно для иных времен, бывает, что для иных времен необходимо даже противоположное. Кроме того не следует забывать, что многое ИЗ поучений святых отцов времен после константиновских, когда монашество численно стало очень возрастать — есть поучение и советы монаха монахам и потому совершенно не полезно для мирян, и может их сбить с пути скромного несения своего собственного креста. Конечно, у святых есть истины, необходимые для всех времен и народов, но разобраться в этом могут только люди, имеющие духовное разумение.

Поэтому ужасны те законнические “пастыри”, которые учат “изречениями из святых отцов”, утверждая, что все их изречения всегда полезны; которые советуют подражать жизни святых (как часто в книгах, именуемых духовными, (потому только, что написаны людьми духовного сана), повторяется этот совет); которые к тому или иному событию личной жизни подыскивают внешне подходящую мысль из творений и жития святых.

Христианская жизнь есть жизнь в Духе Святом. Каждый христианин имеет свою стезю, свои условия жизни, свое окружение. Только тот, кому Дух Святой откроет путь данного человека, может подыскать христианину правильное решение в встретившемся жизненном затруднении. Все писанное становится законническим, а в христианстве действует не закон, а благодать.

“К стыду нашему Евангелие (Новый Завет) написано на бумаге, а оно должно быть написано в сердцах”. (Св. Иоанн Златоуст).

Еще яснее у Иоанна Лествичника: “научитесь не от Ангела, не от человека, не от книги, но от Меня от Моего в вас вселения и осияния и действия”. Так учился апостол Павел, так учились все духовные.

Святые, посланники Божии, приходят, главным образом, для того, чтобы огнем живущего в них Духа Святого неизъяснимо действовать на души людей и лаской Христовой обнимать сердца. Ибо церковь Христова прежде всего есть собрание верующих в любви, и если любовь охладела, то главное в ней — возогревание любви.

Новая тварь в церкви долготерпения божия

Смысл продолжения жизни человечества после грехопадения прародителей заключался в Божием обетовании Спасителя мира. Внутреннее состояние людей, которые были способны питать Это чувство — мысль (грядущую правду, отсутствующую в мире) даже не вполне сознательно (напр. греческие философы, вообще, язычники, не имевшие обетования, как Израиль) — внутреннее состояние Этих людей было действительностью тогдашнего мира. Все остальное, — разнообразные события жизни людей на земле: история — не имело значения; могло быть и совершенно иначе. В общем же шло строение царства земного, во главе которого стоял дьявол, “князь, владычествующий в воздухе”. Он не имел силы для созидания, но он извращал, материализовал духовные (небесные) вкусы человека, направлял его творческую способность на свое дело.

Когда Христос основал церковь — Свой род на земле, Он послал Утешителя — Духа Св., который преобразил всех членов Христовой церкви — они сделались духоносными, новой тварью: “Тот, кто во Христе — новая тварь; древнее прошло, теперь все новое”.

Недолгое время церковь Христова состояла только из тех, кто именуется новой тварью, иначе духовными, совершенными: “Было время, — говорит Григорий Богослов, — что сие великое тело Христово, церковь Его была народом совершенным”.

Постепенно проникавший в сердцевину церкви антихристов дух (“в храме Божием сядет он, как Бог”) охладил любовь братий друг к другу, — т. е. то, без чего новая тварь не может существовать, как рыба без воды.

Но согласно Своему слову: “Я с вами по все дни до окончания века”, Христос избирает верных свидетелей Себе и посылает их в мир по чину Мелхиседека, дает им силы, которых лишены члены нелюбовной церкви.

Таким образом, новая тварь чудесной (вернее сказать непостижимой) милостью Божией продолжает жить в церкви, где жить не может.

И действительность мира заключается в борьбе избранников Божиих с антихристовым духом в церкви, в их любви к ближним в ответной любви братий к ним. Их успех обозначает приближение человечества к цели христианства, их неуспех — замирание жизни на земле, угроза небытия.

Приблизительно наблюдается три состояния, в которых святые прибывают на земле. Первое — они на горе, явлены в славе Божией. Второе — они удалены от мира, светят издалека. Третье — они в рабском виде, как бы скрыты от людей. Эти состояния могут повторяться во времени.

“И мы видели славу Его”.

Бывают времена, — веяние счастья проносится по лицу земли. Святые живут среди людей, они беседуют с ними запросто, посещают семьи, принимают угощение; подобно Господу Иисусу, участвуют в их скромных торжествах: свадьбах, именинах, крестинах, утешают в скорбях. Сопутствуют на церковных службах. И чудным видением становится человеческая жизнь. Воистину переживают люди то чувство, о каком сказал Христос: “придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас”.

Беседа со святыми! Ведь у них нет своих слов, они не в состоянии говорить праздно. Их речи — это обращение Духа Святого к сердцам людей, беседа Христа.

В настоящее время нам знакома лишь фальсификация истинных чувств. Но, если мы попробуем выправить понятия, то скажем в блаженные времена прославления Господом своих верных свидетелей люди могут общаться не с благовоспитанными, а с благостными, не с гуманными, а с любящими, не с умными (богатыми разнообразными идеями), а с просвещенными Духом Святым.

— Он был светильник горящий и светящийся, а вы хотели малое время порадоваться при свете его, — сказал Господь Иисус об Иоанне Крестителе.

Тоже самое следует сказать о каждом святом, прославляемом великими дарами, подвигами, учением, чудесами. Светильники Божии! Созерцая их, люди сами начинают святиться, сердца летят горе.

Но разве в состоянии мы представить себе, что делалось с нашими счастливыми братьями, жившими в ту пору, когда человек Божий открыто предстоял миру. Мы привыкли в истории искать катастроф; героев, громоздящих одни события на другие; великих деятелей, сотрясающих государства и народы и направляющих их будто бы по новым путям.

И мы не подозреваем, что лишь шумно-пустое и лживое вопиет к нам из дали прошлого, а праведные времена молчат, они исчезают из внимания века сего. Чтобы открыть истинную жизнь народа, следует читать жития святых.

Вот говорит светский историк о ХIV веке: “То было порой всеобщего упадка на Руси, временем узких чувств и мелких интересов, мелких, ничтожных характеров”. Но мы знаем, что никогда не горела столь великим огнем Московская земля, как в ХIV веке.

Святые митрополиты один за другим благовествовали в ней правду и мир. Ни один князь московский ничего не предпринимал без благословения святых. Торжественная тишина царила в Малом городе, и Москва крепла, ширилась и святилась. Взоры всех были устремлены к ней, как к Божьему месту и спасительнице. Св. Сергий Радонежский приходил к св. митрополиту Алексию, как к другу. Сын Симеона Гордого был святой (Михаил Клопский). Жена Дмитрия Донского св. Евдокия творила чудеса. Явление святых или движение чудотворных икон Пресвятой Богородицы внезапно изменяли неминуемый, казалось, ход событий. Когда в конце века ужасный Тамерлан с бесчисленными полчищами, как раньше Батый, появился на Руси и стал у недалекой границы, князь московский (Василий I, сын Дмитрия Донского) отправился навстречу ему с небольшим войском, просил у митрополита заступничества перед Господом. И вот большой крестный ход, преднося чудотворную икону Владимирския, двинулся из Владимира в Москву. В тот день, когда далеко за городом народ московский с великой радостью встречал грядущую пресвятую Богородицу Владимирския, Тамерлан вдруг снялся и ушел назад в свои степи (исчез навсегда)*.

* Степенная книга говорит о переживании Тамерлана: Тамерлан дремал в своем шатре, и вот точно наяву видит. будто он находится у подножья высокой горы. С вершины этой горы стремилось к нему множество мужей в блестящих одеждах, с жезлами в руках, а над ними он увидел пресвятую Деву, в лучезарном сиянии, окруженную тьмами Ангелов с пламенными мечами. Обратившись к Тамерлану, она сказала: “Оставь Русскую землю. Уходи, иначе я не в состоянии буду спасти тебя от бедствий”. И на Тамерлана напали молниеносные воины, которые поражали его мечами. Он в ужасе проснулся. Не понимая сна, Тамерлан созвал старейшин — и те предполагали, что вероятно Тамерлан видел Св. Деву, заступницу русских. “И так мы не одолеем их”, сказал Тамерлан, и приказал отступление.

Как бы небесный мост раскинулся над Русью Святой и Московской, и по нем текли туда и оттуда массы людей…

Конец ХII-го века и первая четверть ХIII-го, в Югославии были чудесным временем; о нем сербы вспоминают, как о свете, в котором зачиналась их родина. Великий жупан соединил под своей властью враждующие племена. Стефан (так звали правителя) торжественно принял крещение по православному обряду, усердно строил церкви и монастыри, был великодушен и нищелюбив. У него было несколько детей, но потом долго никто не рождался, и они с женой дали обет: если родится третий сын, остаток жизни провести в чистоте телесной. Родился сын. Семнадцати лет он тайно ушел на Афон и принял там монашество (Савва). Между отцом и сыном происходит как бы любовное состязание. Отец, горюя, умоляет сына вернуться. Но сын зовет его к себе: “Молитвенно взываю к тебе, — пишет он отцу, — ты устроил великое государство и апостольски подвизался в нем, проявил свое страннолюбие и милосердие, но теперь оставь все красное мира и последуй моему примеру, также и мать моя.”

И отец отказался от власти и постригся сначала в Сербии (передав престол старшему сыну), и затем отправился на Афон. Там отец и сын подвизались некоторое время, и умер отец. Через год Господь прославил властителя ради любви к Богу, бросившему свое царство: во время утрени мраморный гроб Симеона (его иноческое имя) исполнился благовонным миром, которое текло из него ручьями и все исполняло благоуханием.

Старший брат, правитель Сербии, не в состоянии справиться с междоусобной войной, звал Савву на родину.

И прибыл Савва, неся торжественно прославленные останки отца. И с этого времени все изменяется в Сербии. Сначала простым иноком, потом первым Архиепископом сербским Савва благостно преобразует родину. Двенадцать любимых его учеников епископов проходят по всей стране и везде несут мир, правую веру, благоденствие. Великий свет струится от Саввы не только по всему государству, но проникает и в соседние земли. Все враги покоряются любовью. Когда угорский князь (Венгрия) собирается войной. Савва приходит к нему, сначала убеждает словом, потом творит чудеса, и злобно настроенный князь угорский не только прекращает вражду, но поучается у Саввы и становится тем королем Владиславом, которого венгры доселе считают святым.

И текут счастливые времена Сербии, и нет событий, царит тишина праведности, никто не хочет оскорбить память своего святого князя и огорчить любящего архиепископа.

Вспомним еще непонятную для последующих веков, исполненную любви, встречу Карла Великого и папы Льва III в Риме в 800 г. Как поверглись они друг перед другом ниц, горя благодарностью и счастьем взаимного служения Христу, которого любили всем сердцем. Это не были прославленные святые, но время было святое. Великий христианский король распространял христианство до пределов земли. И германские дикари приносили на лоно церкви горячую веру. Был век чистосердечия, глубокого покаяния, детской набожности. Хотя не канонизированный, Карл долго жил в памяти народа как святой.

И еще иное время: высшая католическая иерархия вступала на мрачный и безумный путь: приказывала во имя истинного учения Христа пытать веру, истязая людей утонченными пытками, и жечь всех непокорных — тогда среди народа появляется великий святой, сияющий любовью не только к людям, но ко всей твари земной и даже к деревьям, цветам и камням — ко всему сотворенному Богом. Он покорен церкви и всюду проповедует святое послушание, однако живет не там, где земной церковный престол, а бродит среди народа. “И куда бы он не пришел, сказано в летописи, — у священников становилось весело на сердце, колокола звонили, мужчины радовались, женщины ликовали, мальчики хлопали в ладоши, одни из них влезали на деревья, чтобы видеть святого среди огромной толпы, всегда окружавшей его, другие устремлялись к нему навстречу с хвалебными песнями”.

И в другом месте летописи: “Бежали мужчины, бежали женщины, спешили священники, чтобы видеть и слышать Божьего Святого” — и вся Италия, и за него весь мир озарился светом солнца любви Христовой.

И память о нем, как о неизреченном счастье, как об истинном образе Христа, остается навсегда. Св. Франциска ласково звали: беднячок; но все сердца, видевших его, исполнялись блаженством любви.

Вот не героические, а святые времена истории, святости. Господь дает крылья обтекать мир, и чудесный свет сияет целым странам. “И мы видели славу Его”.

“И свет во тьме светит, и тьма не объяла его”.

Но скудеет любовь; благочестие обращается в привычку. Ползет лицемерие. Худые помыслы гнездятся в сердцах.

И Дух уводит новую тварь в пустыню. Святые могут жить и среди общества, но вид их становится более суровым, как бы неприветливым, иногда отталкивающим.

Между мирским обществом и святыми вырастает некая стена. Господь не разрешает своим верным свидетелям посещать братьев в миру запросто. Святые как бы уходят в себя. Двери их келий не только притворены, но часто бывают заперты наглухо. Среди тяжких аскетических подвигов праведники молятся о братьях христианах; своей жизнью являют противоположность миру. Один из главнейших подвигов — безмолвие.

Как бы уже в неприступной, но все еще видимой дали горит и поддерживается свет Христов.

Многие еще имеют чудные дары прозрений, исцелений, но все реже слышно о чудесах. Святые охотно исполняют просьбы об исцелениях, но редко о позволении их повидать.

Вот типичные случаи такого рода (“Древний Патерик”).

Однажды блаж. Архиепископ Феофил с каким-то начальником пришел к Авве Арсению. Старец спросил их “Исполните ли что скажу?” И на их обещание исполнить, оказал: “Если где услышите об Арсении, не ходите к нему”. В другой раз старец ответил: “Если придешь, отворю тебе двери; но если для тебя отворю, то и для всех отворю, и тогда уже не останусь здесь”. То же самое и у нас в России в начале XV-го века. Св. Кирилл Белозерский пишет князю Юрию Дмитр.: “Извещаю тебя наперед, что нельзя тебе видеть нас: оставлю монастырь и уйду, куда Бог наставит”.

Одна женщина, больная раком, искала Авву Лонгина и неожиданно встретила его самого. На ее вопрос, где живет Лонгин, Авва сказал: не ходи к нему, он обманщик. Чего тебе нужно? Женщина показала болезнь. Старец, знаменав крестным знаменем больное место, сказал: “Ступай, Господь исцеляет тебя, а Лонгин не может помочь”. Женщина поверила и ушла, и вскоре исцелилась.

К Авве Сисою пришел мирянин, имея на руках мертвого сына. И он припал к ногам старца, а затем вышел, оставив отрока у ног старца. Старец же, думая, что отрок кланяется ему, говорит: встань и иди вон. И тотчас же он воскрес и вышел. Отец прибежал благодарить старца. Но Авва Сисой, услышав о чуде, опечалился, ибо не хотел, чтобы так было.

Один человек, зная, что Авва Пимен откажет исцелить его больного сына, просил другого старца помочь ему. Тот, взяв на руки отрока, пришел в собрание. старцев, где был и чудотворец, подошел к самому младшему брату и сказал: знаменуй крестным знаменем отрока. И, заставив всех по порядку знаменовать его. После поднес к Авве Пимену. Он же не хотел знаменовать. Но вся братия просила: сделай, как и мы все. И, вздохнувши, встал Пимен и помолился, говоря: “Боже, исцели создание Твое”. И знаменовавши его, исцелил. “Вздохнувши” — значит, нет Божьего благоволения к творению чудес. Как бы натуга некая необходима для этого дела. Почему так?

Лукавое благочестие было бы очень радо близко общаться со святыми. Но, вместо пользы, такое общение приносит только вред. Легкомысленные люди, погрязшие в суете мира, забывают о страшной ответственности дерзающего беседовать с Духом Святым без глубокого сокрушения о своих грехах. При отсутствии насилия со стороны святых (ибо Господь дает свободу и никогда не приводит к Себе не возжелавшего) Божии глаголы, не воспринимаемые сердцем, превращаются в пустыню слов.

Встречи людей Божиих и людей мира сего становятся мукой для первых и приятным развлечением (одними из многих развлечений) для других.

В эту эпоху в населенных местах появляется особый род святых — юродивых во Христе. Своим поведением, нестерпимым для общества, юродивый лишает возможности встречных вступить с ним в обычные человеческие отношения. Юродство, как броня, защищает исполненный любви и радости во Христе, внутренний мир блаженных от льнущего к Божьему человеку сластолюбивого общества.

Однако, благодатная сила любви, действующая в святом, производит глубокое впечатление на встречных еще не вполне утративших истинное благочестие. Сердца содрогаются при виде Христа, глянувшего на них через юродство, и спешат покаяться и вернуться к любви.

Не простые, трудные отношения между новой тварью и людьми мира сего, в изображаемую нами эпоху, являют как бы видимый образ той пропасти, которая начинает разверзаться Между Царством Божиим и царством мира сего.

Однако, Эта эпоха принадлежит еще к доброму, хотя и не святому, времени в жизни народов. Свет Христов не в полной тьме. Святые еще видимы на земле. Люди верующие знают, что где-то живут великие светильники Божии; время от времени миряне глубоко задумываются, начинают стыдиться своей суетной жизни.

“И свет во тьме светит, и тьма не объяла его”.

* * *

“Удрученный ношей крестной, в рабском виде Царь Небесный…”

Разгорается злой пламень, похотливое марево объемлет души. Люди жаждут одних наслаждений и ненавидят все, напоминающее о кресте.

Между тем праведность святого как бы вопиет ко всем ближним о необходимости отказаться от греха и принести покаяние. Видимая праведность мешает свободе греха.

И постепенно ожесточаясь, люди начинают злобиться на праведников. Тогда Господь тушит свои светильники. Нет ни подвигов, ни великих даров, учителя забывают о цели христианской жизни, и неслыханным делом кажутся чудеса. Ибо все это стало бесполезным.

Свет Христов прячется в глубине душ. Верные свидетели не имеют никакого отличия, кроме креста житейского, ставшего непосильным. Сердца их горят Христовым состраданием к братьям, но они бессильны помочь им, как бессилен Агнец среди тех, кто ничего не ищет, кроме наслаждений.

Не чувствуя теперь в праведниках силы Божией, мир людской изливает на них свою злобу. Грешные высмеивают праведников.

Апостолы на земле, еще не просвещенной светом Христовым, были странники, всюду несущие благую весть. Святые в мире, потерявшем Христову любовь, — странники отовсюду изгнанные и презренные.

Злой мир радуется их унижению, а бесчисленное количество малых сил, соблазненных антихристовым духом, мучающим Церковь, не могут найти своих спасителей, ибо ослеплены страшным дурманом жизни мира сего.

Труд этих святых самый тяжкий — долготерпение, нескончаемое терпение без просвета.

В Апокалипсисе сказано, что когда Агнец снял пятую печать, то св. Иоанн услышал, как души убиенных за свидетельство Божие, громко взывали к Богу: “Доколе, Господи, не судишь землю?” Но им сказано, чтобы они успокоились, пока их сотрудники и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число” (Откр. 6, 9-11).

Мы, живущие в исходе второго тысячелетия христианской эры, видим, как долго длилось и продолжает длиться это дополнение числа замучиваемых злобой мира святых. В них живет Христос, удрученный крестной ношей, вновь и вновь распинаемый в лице Его меньших братьев на земле.

“В рабском виде Царь Небесный”.

Свидетели верные

Непреодолимая благодать

В церковь, утратившую совершенство, охлажденную отсутствием любви настолько, что она не может рождать духовных, Господь, — как мы говорили, — по чудесной Своей милости, посылает духовных, — священников по чину Мелхиседека, верных Христовых свидетелей, — продолжать дело тех, кому Он сказал при Своем вознесении на небо: “Вы будете Мне свидетелями в Иерусалиме, и даже до края земли”.

Кого из членов церкви Господь избирает на апостольское служение? Можно ли ответить: всех самых лучших. Мы видели, что две безвестные женщины, по своей жизни как бы ничем не выделявшиеся, были указаны Макарию Великому, как 6олее близкие Христу, чем он, прославленнейший избранник Божий.

Нужно думать, что Господь избирает тех из достойных, кто по своим качествам наиболее подходит к служению в данное время церкви. Бог видит сердца людей до их рождения и находит тех, кто Ему необходимы; еще в утробе материнской избирает Своих верных свидетелей.

В жизни и действиях Божиих людей, явленных в церкви долготерпения Христова (церкви иерархического строя), замечаем некоторые особенные черты.

Божий свидетель, конечно, не может грешить. Однако мы знаем, что только в церкви великой благодати членам ее усваивается чудная способность не грешить. Ап. Иоанн говорит: “Всякий рожденный от Бога не грешит” (1 Иоан. 3, 9; 5, 18).

С отходом великой благодати члены церкви, незащищенные любовью друг к другу, все снова подпадают греху.

И вот, избранным на служение Богом дается особая сила, избавляющая их от роковой необходимости грешить.

Ап. Павел говорит об этом так: “И кого Он предузнал, тем и предопределил быть подобными образу Сына Своего; а кого Он предопределил, тех и призвал, а кого призвал, тех и оправдал, а кого оправдал, тех и прославил”. Оправдал: значит, простил грехи, которые могли бы совершить призванные на служение, и дал чрезвычайную защиту.

Василий Великий говорит: “Чтобы более, нежели ясно, видеть, что значит быть под защитой, объясним следующим примером: кого-нибудь ищут враги, а свои охраняют его в таком доме, который трудно найти. Надобно себе представить, что нечто подобное бывает со святым, когда покрывает его это божественное облако, чтобы он не впал в руки врагов (под божественным облаком разумеется то светлое облако, которое окружало учеников при преображении Господа)”. Толков. на Исайю, гл. 4, 5.

Макарий Великий говорит так: “Для облеченных Духом Святым, если наступает брань, делает пририражения сатана, то внутренне ограждены они Господнею силой и не тревожатся при нападении сатаны” (Добротолюбие I Макария 13, 275).

В “Откровении Св. Иоанна” находим следующее образное выражение: “Дракон (диавол — грех) стал перед женой (церковью), чтобы пожрать (соблазнить) ее младенца; и восхищено было дитя ее к Богу и престолу Его” (Откр. 12, 4–5). Святой Андрей Кесарийский так изъясняет этот образ: “Святые (дитя церкви) во время искушений восхищаются (т. е. как бы вырываются из страстных объятий мира сего), чтобы не были побеждены нападениями свыше сил”.

у Симеона Нов. Бог. читаем следующие строки: “С того времени, как Адам стал рабом греха, все люди до скончания века рабы суть, кроме тех, которые освобождены бывают Христом (Слова Симеона Нов. Бог.: I, 61–62).

И русский недавний праведник Иоанн Кронштадтский* тоже сообщает о себе: “Благодарю Тебя, Господи, за непорочную жизнь мою; хотя каждый день соблазнял и томил меия грех, и я непременно совершил бы его, но Ты хранил меня всегда, как зеницу ока”. — Это не есть превозношение, а сознание своей призванности Богом на особое служение ближним. Бог дает Своим избранникам ясное сознание своего призвания с которым соединена чрезвычайная трудность креста (крест Святых). Как сказал Господь Анании про Савла (будущего ап. Павла): “Я покажу ему, сколько он должен пострадать за имя Мое” (Деян. 9, 16).

* Об Иоанне Кронштадтском мы будем говорить во втором томе.

Чтобы образно представить себе состояние святого, защищенного особой благодатью, приведем изумительное свидетельство по этому поводу Симеона Нов. Бог.: “Но мерзкие деяния и сладострастные желания Ты изгладил из сердца моего, Боже мой, и ненависть в них вложил в мою душу. Хотя произволением своим я и прилежал к ним, но Ты делал так, что или желания мои были неисполнимы, или, напротив, действия мои нежеланными, что было величайшим, конечно, чудом. Много, много раз, когда я и склонялся уже волею к этим вещам, Сам Ты не попускал состояться соизволению моему на что-либо из этого”. (Гимны Симеона Н. Бог. ХХХIХ).

Такую сверхъестественную помощь: когда Господь чудесно останавливает человека на самом пороге падения (не дает грешить) — вполне допустимо назвать непреодолимой благодатью. Это удачное определение благодати святых принадлежит святому Августину. Ему выпало на долю опровергать неверное учение Пелагия, который утверждал, что человек собственными силами может успешно бороться с грехом и достигать праведности. Опыт собственной жизни говорил св. Августину обратное. Известно, что он в молодости вел разгульную жизнь. Но наступил момент призвания и Господь дал Своему избраннику силу оставить всё старое и облечься во всё новое. Чудесное изменение и последующая, с Божией помощью, праведная жизнь воочию раскрыли перед Августином бесконечную силу Божией помощи и немощь человека. Оттого он и мог так ревностно бороться с пелагианской ересью и свидетельствовать перед церковью Божию истину. Господь, конечно, знает какого свидетеля верного, и когда, послать на защиту правой веры.

Итак, непреодолимая благодать — есть чудесная помощь избранникам Божиим, тайно призванным по чину царя Мелхиседека на апостольское служение в церкви иерархического строя*.

* У некоторых православных почему то принято думать. что св Августин учит о предызбрании Богом некоторых людей ко спасению и будто им-то и дается непреодолимая благодать. Между тем св. Августин, конечно, говорит лишь об избрании для верного свидетельства (в сущности для апостольства) в церкви земной. Иное понимание учения СВ. Августина прямым путем ведет к мрачному сектантству Кальвина (одних Бог избрал ко спасению, а других к гибели: похуление Божией любви к человеку).

Безумие проповеди

“Благоугодно было Богу безумием проповеди спасти верующих, так как мир не познал премудрости Божией”.

“Не познал премудрости”: не был в состоянии пребыть в том совершенстве — жить царственным священством, — какое принес день Пятидесятницы. Не устояли в любви, поэтому потеряли духовность, премудрость Божию, опять погрязли в мудрости века сего.

И вот безумие проповеди: “иудеи требуют чудес, еллины ищут мудрости, а мы проповедуем Христа распятого”.

В главе об ап. Павле (стр. 24) мы свидетельствовали, что во многом этот апостол непонятен своей эпохе: руководимый Духом Святым, он говорит часто для отдаленнейших времен церкви, сам даже не подозревая о двухтысячелетней ее будущности. И, конечно, был прав ап. Петр, сказав, что в писаниях Павла есть нечто неудобовразумительное (конечно, только для их времени).

Что значит проповедывать Христа распятого? Это значит прежде всего, что проповедник сам распят, в нем живет распятый Христос. Но можно ли сказать о первом веке христианства что тогда кто-либо из проповедников в жизни был распят? Не говорим о двенадцати, которые проповедывали Христа воскресшего, радость совершенную, но разве сам ап. Павел был распят? Правда он перечисляет свои многочисленные злоключения и что был “всегда в труде я в изнурении, часто в бдении, голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе. Однако умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии; научился всему: быть в сытости и терпеть голод!” и разве Павел избегал творить чудеса? даже пояс его совершал чудеса. А проповедь? Евсевий (первый историк церкви) пишет: “Павел мог говорить о бесчисленных и таинственных предметах” (и, конечно, говорил!), “но он не предал письму ничего, кроме весьма кратких посланий”. После апостольского века церковь всё более и более скудеет небесными тайнами, великими откровениями. Если духовные дары к третьему веку — предмет неизвестный, то, что сказать о том состоянии св. Павла, которое он знаменует так: “не видел глаз, не слышало ухо, не приходило на сердце человеку, что Бог приготовил любящим Его, а нам (т. е. Павлу, духовным) Бог открыл Духом Святым, ибо Дух все проницает, и глубины Божии”.

Какая пропасть отделяет последующее христианство от этого изобилия духовного осияния церкви! Ведь даже из того немногого (не сокровенного) апостольской проповеди, которая дошла до нас в посланиях, мы мало что разумеем, ибо это было изъяснение недоразумений, возникавших в общинах. В каком, например, детском разумении пребывает наше церковное сознание в вопросе об антихристе, а слушатели Павла знали все, не договаривая главного в послании (II Фес. 2, 5–6), апостол замечает: “Вы знаете об этом, Находясь у вас, я говорил вам сие”.

Апостол призывал к стяжанию духовных даров и чтобы всем пророчествовать. Жизнь была напоена духовной радостью.

Безумием проповеди в век апостольский следует признать только необходимость после воскресения Христова и вселения во всех Духа Святого, — снова обращать взоры мира на распятие Христа. Как бы предупреждать: не забывайте среди радости вашей, что Христос был распят за нас и не давайте миру сему овладевать собой.

С течением времени проповедь Христа распятого становится настойчивее, углубляется. И, наконец, действительно, становится безумием проповеди.

Рассмотрим это постепенное углубление проповеди Христа распятого.

Век христианских мучеников. Взоры всего христианского мира были обращены на исповедников. По верному мнению историка церкви Болотова, “мученичество есть продолжение апостольского служения в мире”. В чем же заключалась их проповедь, безумие проповеди?

Прежде всего установим правильное понятие о мученичестве во время гонений от язычников. Было ли обязательно для христианина стать мучеником, т. е. самому явиться и объявить себя христианином, чтобы претерпеть крест страданий? Как общее правило — нет. Мы видим святых, которые скрываются, даже стараются скрыться (по крайней мере до времени): святые Поликарп, Киприан, Дионисий Алекс.* и др. Обозначало ли это их малодушие? Нисколько. Они не получили мановения Духа Святого на подвиг мученичества. Некоторые и совсем остались невредимыми, других убили позднее.

* Напр., о Дионисии известно: Дионисий был арестован, когда покидал город, но был отбит у стражи преданными ему поселянами, которые увели его в безопасное место.

Вообще, не следует думать, что те, кто успел скрыться, кто не был найден, — грешнее тех, кто оказался в тюрьме или же был убит. Мы не знаем промысла Божия. Быть может тем, которые не были в тюрьме, было это полезнее (могли бы ожесточиться). Также те, кто исполнили повеление правительства и принесли жертву богам, а потом покаялись (быть может страх и стыд, который они испытали было достаточным для них испытанием, сообразным силам). Суждение по признаку героизма — есть суждение мира сего. В христианстве Дух Святой руководит людьми. Христос ищет не героев, а милостивых в жизни.

И не все, которые подверглись мукам или умерли в тюрьме суть те, кто явился преемником апостольского служения. Проповедниками Христа распятого, свидетелями верными следует почитать тех, кого Господь особо прославил во время мученичества, на ком показана сила Божия и кто явил себя любящим, когда народ стал славить их.

Всем известны чудеса Божии при мучениях свят. Георгия Победоносца и др. великих святых. Но вот в Галлии в царствование Аврелия среди многих мучеников отличалась Бландина “через которую Христос показал, что по наружности слабое удостаивается великой славы от Бога”: Между тем, как мы все боялись за Бландину, да и самая госпожа ее по плоти, бывшая также среди мучениц, опасалась, что по телесной своей немощи Бландина не найдет в себе смелости даже для простого исповедания. Но она исполнилась такой силы, что мучители ее, сменявшие друг друга и всячески мучившие ее с утра до вечера, наконец, утомились, изнемогли и признали себя побежденными, потому что не знали, что с нею уже и делать. Они свидетельствовали, что и одного рода пытки достаточно было бы для ее смерти, а их была масса жесточайших. Но блаженная обновляла свои силы исповеданием: “Я христианка, у нас нет ничего худого”. Эти слова служили ей подкреплением, отдыхом и облегчением в муках. После первых пыток через много дней она вместе с другими была выведена на общественное зрелище — сражаться со зверьми — Бландина была повешена на дереве и отдана на съедение. Вися в виде креста, она пламенной своей молитвой вдохнула в подвижников великое мужество. Никто из зверей не прикоснулся к Бландине, и она снова была заключена в тюрьму. Ее выводили на все мучения христиан, чтобы она видела их, и, наконец, умертвили”.

Скажем еще о других, как свидетельствует о них Евсевий в слове: “О том, как боголюбезные мученики принимали падших во время гонений и заботились о них”. “Они не превозносились над падшими, но имели материнское о них попечение. Они всех защищали, и никого не обвиняли, всех разрешали, и никого не вязали. Хотя не однажды или дважды, а многократно были мучимы и на всем теле носили обжоги, рубцы, раны, однако, не позволяли называть себя мучениками и негодовали, когда их так называют”.

Безумие проповеди мучеников заключалось в том, что их страдания были чудом, мука их преображалась в славу Божию Господь утверждал через их сверхъестественное мужество: “Я есмь”. И через доброту их возглашал: “Я есмь пастырь добрый”. Мученик, — свидетель верный, — являл собою образ живого, распятого, любящего Христа.

В этой проповеди еще все-таки не было настоящего безумия. Ибо естественно было со стороны малых сих проникаться жалостью и любовью к обижаемым злыми людьми страдальцам. И видя чудеса и силу Божию, явленную в исповедниках, веровать в Того, ради кого они страдали.

Безумие проповеди Христа распятого стало необходимым не во время гонений, а во время благоденствия церкви, когда христианство сделалось, по меткому выражению государственной власти, господствующей религией.

Ап. Павел, конечно, более чем удивился бы, если бы ему сказали, что проповедь, которую он назвал безумием, теперь облекается в крайнее самоистязание проповедников. Другие апостолы, если бы им сказали, что, для успешной проповеди о Христе, необходимо стоять всю жизнь на столпе вышиной в 26 аршин (Симеон Столп.) или зарыться в мрак пещер (Киево-Печерская лавра), вероятно, нашли бы это более, чем неудобовразумительным. Однако, духовные плоды любви столь безумной проповеди свидетельствуют с несомненностью, что проповедники поступавшие так, поступали свято, т. е. по внушению Духа Святого.

Самоистребление человека как бы ради Христа (в сущности, только ради ближних) вызывают к нему великие симпатии христиан, на нем сосредоточивается внимание церковного народа.

До 32 лет от роду Симеон Столпник (V век) скитается по различным монастырям и всюду ищет наиболее тяжких подвигов, пугает и раздражает монахов жестокостью своих самоистязании: пальмовым канатом под одеждой так стягивает свои чресла, что врезавшись в тело, канат образовывает гноящиеся, зловонные раны; скрывается в глубокой высохшей цистерне, так что монахи, чтобы не дать ему погибнуть от голода, должны были вытащить его насильно; приковывает себя цепью к скале; когда, по повелению епископа, с него сняли цепь под кожаным подкандальником, нашли целые гнезда клопов. Наконец, 32 лет Симеон всходит на столп, и, постепенно возвышая его, доводит до 26 аршин. Здесь он стоит всю остальную жизнь — 37 лет. Его никто не видел там сидящим или отдыхающим, стоит на молитве всю ночь и весь день. Кланяясь, касается лбом пальцев ноги (от этого было сломано три спинных позвонка). Скудную пищу вкушает раз в неделю, а в четыредесятницу не ест ничего.

Но на три часа к вечеру Симеон сходит со столпа, внутри ограды всегда ожидает его многочисленная толпа. Он назидает, выслушивает, творит чудеса, утешает. Для людей он всегда доступен, сладостен и приветлив. Симеон светит со своего столпа во всю землю, и к нему приходят отовсюду: многие из крайних пределов запада: испанцы и британцы и галлы, об Италии и говорить излишне; “дивное чудо вселенной узнали и персы и индийцы и эфиопы и даже до скифов”. Со своего столпа он пишет послания императорам, епископам. Императоры просят его присоединиться к решениям соборов. Ему жалуются бедные люди на угнетателей, и он приводит к раскаянию обидчиков; кто не послушен, терпит чудесное наказание от святого. Когда столпник умер, все обижаемые плачут, о нем, как об исчезновении своего спасителя.

Если взглянем на план древней Киево-Печерской лавры, в ее пещерное житие, видим удаляющиеся в голубь, как бы в сердце земли, сложные переходы с боковыми каморками-кельями. Здесь, отказавшись от солнца и воздуха, трудились Антоний и Феодосий и многие другие святые подвижники. Даже церковь была где-то в подземелье. Только через 25 лет поставили небольшую деревянную церковь на горе, но сами продолжали жить в пещере. Но когда и кельи были выстроены на воздухе, жизнь монастыря оставалась глубоко замкнутой в ограде. А св. Антоний даже начал копать новые пещеры, которые и зовутся теперь Антониевыми, старые — Феодосиевыми. Один из подвижников не только обрек себя на пещерную жизнь, но еще и закопал себя по грудь в землю.

Это было на Руси в ХI веке, в ХII веке на западе во Франции св. Бернард из Клерво так жестоко постился, что уничтожил в себе самое желание пищи, приятие ее вызывало в нем отвратительное ощущение; наконец, он впал в болезнь мучительную для него самого и тяжелую для окружающих. Его друг епископ Шампо спас Бернарда, заставив в силу монашеского послушания лечиться и сделаться умеренным в посте. Бернард, однако, довел себя до такого омертвения внешнего чувства, что утратил способность различать пищу по вкусу. До такой степени Бернард мог погружаться в самого себя, что однажды, когда с товарищами ехал долгое время по берегу Женевского озера, был кем то спрошен: как ему нравится вид на озеро, с недоумением проговорил: “Какое озеро? где оно?”

Но чем больше Бернард преуспевал на пути аскетизма, тем более росла его слава и тем свыше становился его авторитет в мире. Настоятель бедного монастыря, он сделался духовным вождем своих современников, всеми был почитаем как Божий человек.

В годину тяжелых испытаний Русской 3емли в начале ХVII века, выразившихся в смутном времени, когда иностранные летописцы оповещали о совершившейся гибели России, в почти непроходимых лесах подвизался Иринарх Борисоглебский. Его подвиг можно назвать ужасным: он приковывал себя к стене железной цепью, сначала в три аршина длины, но, постепенно увеличивая цепь, довел ее до 16 сажень; вместе с 142 железными крестами, которые он носил на теле, она весила 9 пудов с лишним. Иринарху предсказал блаженный Иоанн: “Даст тебе Бог научать людей от востока и запада. Иноплеменники прославят тебя более верных. За пьянство и разврат Бог нашлет на Россию врагов, но они не повредят тебе, а преклонятся перед тобой”. Какой великий смысл предсказания: наша русская история всячески поносит поляков за их набеги в смутное время, между тем, именно поляки, воздали почитание Божьему избраннику на Руси большее чем православные — т. е. они были ближе Богу, чем русские этого времени *. Действительно, при нашествии поляков вождь их Сапега, посетив Иринарха, сказал: “Благослови батька, как терпишь ты муку такую?” Он выдал обители некоторую сумму денег и запретил тревожить Иринарха. Неизвестно, конечно, нравственные последствия посещения поляками Иринарха: ибо как узнать веяние Духа Святого на сердца и жизнь людей! Однако, известно, что через три года при вторичном нашествии поляков, один из панов явился к Иринарху с известием, что его предсказание Сапеге (“если второй раз пойдешь на Русь, то погибнешь”) сбылось: он убит при втором посещении Москвы. Из уважения к Иринарху поляки в этот вторичный поход обошли Ростов.

* Сравните записки Авраамия Палицына (келаря Сергиевской лавры). “Россию терзали свои более, нежели иноплеменные. Не было милосердия: взятый в плен поляками, иногда находил в них жалость и уважение за его верность, но русские, приставшие к полякам, называли их за то слабыми женщинами. Всех твердых и добродетельных предавали жестокой казни. Видя такую неслыханную злобу, поляки содрогались и говорили что же будет нам, если русские и своих губят с такою лютостью”. (Летопись о мятежах, 32–47).

Какое значение имеет для христиан самомучительство святых; аскетизм, доходящий до уродства? Это Дух Святой образно говорит с народом христианским. Люди опутаны чарами великой блудницы, увлечены в неистовство плотских вожделений. Все позабыли о необходимости внутренней борьбы. Но еще нет атеизма, который впоследствии прийдет на помощь блуднице и окончательно помрачит сознание христианских народов. Еще в сердце верующего где-то в самой глубине шевелится мысль о неправедности его жизни.

И вот внушением Духа Святого свидетели верные призываются к тому, чтобы разогреть эту мысль. Возводится горе подвиг борьбы с самим собой; чудовищность подвига привлекает всеобщее внимание. Христианин начинает стыдиться своего нечестия, и, борясь с самим собой, трезвясь, старается вырваться из объятий жены, которая яростным вином блудодеяния своего наполняет человеческий мир.

Возраст призываемых

Все, Богом призываемые на особое служение, предузнаны и оправданы до своего рождения (Римл. 8, 30). Как говорит ап. Павел: “Бог избрал меня от утробы матери моей” (Гал. 1, 15).

Однако, не все призываются в одном и том же возрасте. Многие некоторую часть жизни как бы предоставлены самим себе. Бог до времени попускает их ходить по своей, иногда очень грешной воле. Здесь особый промысел Божий.

Приведем примеры различного начала святости. Святой Иоанн Предтеча приветствует Мать Христа еще в утробе матери своей (“взыграл младенец радостно во чреве моем”, - сказала Елизавета). Так же Сергий Радонежский, будучи еще в утробе матери, три раза громко вскричал в храме во время литургии при выносе святых даров. СВ. Юлиания Лазаревская с первых дней детства подолгу молилась, творила коленопреклонения: по сто поклонов и больше, налагала на себя строгий пост. — Блаженный митрополит Илларион (1164 г.) младенцем трех лет пел: “свят, свят, свят Господь”. — Св. Бернадетта, 12 лет, удостоилась чудного видения Пресвятой Богородицы, являвшейся ей в течение 9 дней на берегу небольшого ручейка (хотя присутствовало много людей, но никто не видел Девы Марии кроме отроковицы). Бернадетта стала духовной устроительницей всемирной святыни Лурда, ибо Господь дал ей благодатную силу убедить всех, что необходимо на месте ее видения поставить алтарь для поклонения. — Св. Алексий, митр Московский, до 12 лет ничем не отличался от сверстников, но вот однажды, ловя птиц в лесу, вдруг услышал голос: “Алексий, к чему такой труд твой. Тебе надобно быть ловцом человеков”. С тех пор отрок стал молчалив, покинул детские игры, искал уединения, молился, читал книги, и изнурял себя постом. Пятнадцати лет принял иночество. — Св. Феодосий Печерский с раннего детства отказывался играть с детьми, отдавал нищим свою праздничную одежду, и нарочно одевал всегда худую; будучи отроком пек просфоры в церковь, хотя никто ему не поручал этого дела, заказал себе железный пояс и так сдавливал им тело, что выступала кровь. Изумительно, что ради этих подвигов он вступил хотя и в смиренную, но настойчивую борьбу со своею матерью, ненавидевшей его склонность к аскетизму. Это было в те времена, когда повиновение родителям считалось краеугольным камнем общежития. Таким образом мальчик ради Христа вступает в борьбу с вековым укладом жизни.

Все наши примеры говорят, что благодать Духа Святого, определяющая всю будущую жизнь избранника, действует в том возрасте, когда человек сам себя определить не может.

Но мы знаем призвание на служение и в иные, более поздние годы жизни: изверги, блудницы, распутники, как бы внезапно, по мановению Божию становятся верными свидетелями Христа. Казалось бы, в предшествующий зову Господню период жизни ничто не намекало на их избрание еще от утробы матери. Но как мы сказали, в этом позднем призвании всегда таится глубокий смысл, польза для ближних… — промысел Главы церкви. Иногда этот смысл ясен. Мы приведем несколько примеров такого рода.

Господь допустил будущего ап. Павла — “Свой избранный сосуд, чтобы возвещать имя Мое перед народами и царями”, совершить много злодейств, помогать убийцам муч. Стефана. Как это понять? Ап. Павел должен был на собственном опыте познать, к чему приводит фарисейская законническая ревность. Только тогда он мог, сделавшись христианином, всем существом своим восстать против законничества в христианстве, доказывать его вред, гибельность для церкви Христовой, где главное зиждется на таинственных указаниях благодати, а не на исполнении закона. Первоапостолы вышли из среды трудового народа, подавленного борьбой за существование, они старались исполнить закон, но не могли быть его строгими блюстителями. Между тем в духе ревнивого законничества, свойственного иудейскому благочестию, таился зародыш антихристова яда. Предупредить, указать на этот яд мог только бывший ревнитель закона Ап. Павел: ревность законническая родит превозношение, — гнездясь в церкви Христовой, она по степенно охлаждает любовь. Ап. Павел прививал отвращение к законничеству среди язычников, ибо иудеи в этом отношении были безнадежны (“Здесь в Иерусалиме твоего свидетельства обо Мне не примут, иди, я пошлю тебя далеко к язычникам”, повеление Павлу Христа). Вот причина почему тот, кто любил Христа еще в утробе матери своей, должен был много терзаться, прежде чем познал истину. Ради пользы церкви Христос до времени оставил Своего верного свидетеля в злом мучении неведения

Блаженный Августин (IV и V век) до своего призвания предавался сильным страстям. Он отстранял от себя христианскую совесть, восклицая к Богу: “Спаси меня, Господи, только не теперь”. Призвание к верному свидетельству Августина произошло следующим образом: однажды, гуляя в саду, он услышал голос как бы детский: “Возьми, читай”. Августин изменился в лице и раскрыл книгу, которую держал в руках. Прочел строки Павла, где человек приглашается оставить распутство и облечься в Господа Иисуса Христа. После этого Августин становится иным человеком и затем одним из великих учителей христианских. Дело, которое было ему поручено Главой церкви, получило наименование: опровержение пелагианской ереси. В чем же заключается истина, проповеданная св. Августином? Достигнуть совершенства для членов церкви, не находящейся в состоянии великой благодати, возможно только тем, кого Бог избрал от утробы матери для верного свидетельства (в сущности подтверждение слов ап. Павла: “кого Бог предузнал, тех и призвал… тех и оправдал… тех и прославил” (Римл. 8, 29–30). Этим призванным на служение дается непреодолимая благодать (см. выше). Свидетельство св. Августина имеет чрезвычайное значение для церкви. Это предостережение тем, кто самовольно (без мановения Божия) хочет вступить на путь аскетических и иных подвигов для достижения высшего совершенства; путь этот приводит к лжесвятости, к превозношению, к развитию в церкви духа антихристова *.

* Оттого в монастырях послушание выше подвигов.

Если бы св. Августин не вкусил всей горечи страстной жизни и затем не пережил сознательную силу помощи Божией, он не был бы в состоянии опровергнуть столь блистательно пелагианскую ересь. В этом раскрывается промысел Божий на позднее призвание св. Августина.

Таково же призвание и св. Марии Египетской, никакой постепенности нет в ее подвиге покаяния. ИЗ безумного роскошества жизни она, как бы внезапно, переносится в мертвость пустыни. и там без крова, без одежды, без пищи (очень долго питалась небольшими хлебцами, в3ятыми с собой) проводит многие десятки лет. Только за год до кончины Мария была явлена св. иерею, заблудившемуся в глубине пустыни. Зосима увидел ее в такой славе Божией, что, хотя сам священник и старец- учитель монахов, просил у Марии благословения. Рассказ о жизни праведницы, записанный Зосимой с ее слов, стал одной из святынь церкви. В пятую неделю Великого поста в церкви предносится образ Марии Египетской как великое чудо покаяния. Промысел Божий позднего призвания Марии созерцается так: прирожденная неизъяснимая любовь к Господу таит в себе возможность глубочайшего покаяния. Тяжелая и стыдная жизнь до призвания была испытанием, некоей необходимостью. Чтобы показать людям чудесность покаяния.

Господь до времени не посылает помощи любимым Своим детям, и лютый враг человека — грех терзает Марию Египетскую, Савла, Августина и других — это тоже распятие — жертва Божией любви к людям.

Смысл подвигов

Подвиг, как особенный молитвенный и аскетический труд для достижения высшего духовного совершенства, дело не христианское (это индусское начало: там он возведен в науку с указанием степеней совершенствования). Ни Христос, ни апостолы, ни даже апостол Павел, проповедывавший Христа распятого, не творили особых подвижнических трудов.

Христианская праведность не во внешних проявлениях, это тайное расположение сердца, ведомое только Христу. Вот потому и возможно, что две женщины, живущие как бы самой обыденной жизнью, были указаны Богом Макарию великому как высшие его.

Труднейший христианский труд, который является общим как и свидетелям верным, Богом избранным на слукение, так и каждому члену Христовой церкви, есть соучастие в долготерпении Божием — мученическое (вследствие злейших препятствий) соблюдение верности Христу в мире, забывшем любовь.

Подвижничество же, подвиги, как нечто внешне отличное от общих установлений церкви, есть некоторая временная полезность апостольского служения. Никто, конечно, Кроме Христа, не знает в какое время, какой подвиг и какой человек (свидетель верный) необходим для пользы немощных.

Поэтому христианское подвижничество в отличие от индусской праведности и христианской лжесвятости никогда не является плодом личной инициативы свидетеля верного. Никто из христианских святых не в состоянии сказать так: возложена себя особый, отличный от церковных установлений, тяжелый (аскетический или молитвенный) труд. Напротив, христианин боится (боязнь превозношения) самочинности, выделения себя (будто бы ради Христа) из ряда церковной братии.

Каким же образом и почему призванные Богом свидетели верные вступают на путь того или иного подвижничества? Два различных вида вступления наблюдаются в жизни святых. Одно как бы бессознательное, другое сознательное. Под первым мы разумеем неясность причины, почему данный юноша (и даже ребенок) стремится к действиям резко отличным от благочестивой церковной жизни. Ведь у детей, даже очень хороших, благочестие обыкновенно выражается кротостью, послушанием родителям, серьезностью, неленостью молитвы, но не так делает св. Июлиания, которая 7 лет от роду коленопреклоненно молится по целым ночам. Отрок Феодосий Печерский даже истязует себя. Молодые монахи показывают свой нрав добрым послушанием, но Симеон Столпник совершенно нарушает устав, самовольно накладывая на себя труды необычайного подвижничества. Что побуждает этих юных богомольцев поступать так — они слишком молоды, чтобы знать необходимость борьбы с злым миром, ибо еще и не испытали, каков мир?

Под сознательным вступлением на путь подвижничества мы разумеем видимый момент, когда голос Божий (так или иначе донесшийся до сердца святого) повелевает ему не только изменить совершенно жизнь, но и вступить на особый, указываемый этим голосом Божиим, путь.

Для изъяснения первого вида подвижничества мы остановимся внимательнее на житии Феодосия Печерского и Симеона Столпника. Для изъяснения подвижничества второго вида мы обратимся к призванию св. Марии Египетской и св. Августина.

Если мы отрешимся от мысли, что Симеон и Феодосий канонизованы церковью и потому все их деяния оправданы, а будем рассматривать их жизнь как простых людей, мы заметим их склонность в ранней молодости преувеличивать все, ими делаемое, так что это невольно привлекает общее внимание. Феодосий, сын зажиточных родителей, 13 лет уходит постоянно со слугами, в поле работать и нарочно держит себя, как последний батрак. Когда мать замечает ему, “он, сказано в Житии, еще больше стал казаться как бы одним из убогих”. Нарочно выбирает самые “худые” одежды, а хорошие (“светлые”) отдает нищим. Берет на себя печение просфор и так усердствует, что “весь очерняется от жжения печного”. Делает всегда наперекор увещаниям матери, — можно даже употребить выражение: делает как будто ей на зло. Подобно и Симеон Столпник в молодости, живя по разным монастырям (ибо его часто изгоняли), всюду раздражает братию самоистязаниями столь отталкивающего вида, что мучит окружающих.

Нужно совершенно забыть о духе христианства, чтобы утверждать что именно эти подвиги ведут человека к прославлению его Богом: “за таковые труды Бог прославил подвижника”. Но ведь есть много людей, подвергающих себя не меньшим истязаниям будто бы Христа ради, которые или кончают дни в сумасшедшем доме, или, если подвижничество предпринимается с тайной целью заслужить больше, чем другие, становятся лжесвятыми и обманывают малых сих. Если подвижничество без мановения Божия совершается бескорыстно, то это психическая ошибка, и даже сильнее: это болезнь, мания, навязчивая идея. Мы расскажем типичнейший случай вступления на путь кажущегося приближения к Богу, “любви к Богу”. Мальчик, гимназист лет 12, начал очень усердствовать в молитве. Дома много молился, истово клал земные поклоны во время церковных служб. Проходя по улице мимо церкви, останавливался и долго крестился. Немного спустя он уже не довольствовался молитвой стоя, а опускался на улице на колени и, кланяясь, лбом касался земли. Эти уличные поклоны становились все продолжительнее; и дождь и грязь не смущали юного подвижника, бывало все лицо замазано грязью. Но вдруг однажды мальчик вошел в церковь и ему показалось, что все лики икон скривились в гримасу и страшно глядят на него Он выбежал из церкви, и с тех пор храм стал для него как бы недоступен. Это рассказывал про себя очень хороший человек, пятидесяти лет от роду. Он с великим благоговением думает о церкви, но не в состоянии вернуться к обрядам и участвовать в таинствах. Путь, на который он мальчиком вступил по каким-то странным побуждениям, оказался столь страшен для его психики, что только путем отхода от церкви он спасается от безумия. Конечно, здесь милость Божия, посредством видения в церкви предварившая его об опасности для рассудка.

То же самое и в монашестве. В Киево-Печерской лавре Исайя вступил на путь строжайшего затворничества (хотя СВ. Феодосий и не советовал ему это делать). В течение ряда лет Исайя, казалось, преуспевал в подвиге, но вот однажды подвергся такому нападению бесов, (они заставили его плясать всю ночь), что потерял разум и впал в младенчество. Только любовь братии и многолетний уход за ним вернули ему сознание и тогда снова, но уже не самочинным путем, он достиг совершенства.

Итак, мы видим, что вступление на путь строгого подвижничества может привести к безумию, но может быть и святостью. Каков же признак святого подвижничества?

Чтобы говорить не от себя, а именно, теми выражениями, которыми характеризуют свое состояние сами святые, приведем слова св. Игнатия Богоносца. Во время своего крестного пути в Рим на растерзание зверем по приговору императора он узнал, что римские христиане собираются просить о его помиловании. Тогда он написал им послание, где говорит: “Желанием моего мученичества вы окажете расположение ко мне, не желанием вы проявите ко мне ненависть”. Жестокие слова! Христиане не только не могут проявить столь, казалось бы, свойственного добрым желания смягчения страшного приговора, но должны желать, чтобы святого непременно растерзали звери. Более того, если они не будут желать этого, они тем самым явят ненависть к св. Игнатию. Требовать от человека, чтобы он желал мучений своего ближнего! Не похоже ли это на требование садизма. В то же время, святой про свое будущее страдание говорит так: “А ласкаю зверей в надежде, что они съедят мою плоть”. Столь странные выражения, что можно даже заподозреть св. Игнатия в наслаждении от предвкушения будущего мучения, т. е. в мазохизме. Но дальше в послании мы находим объяснение: “Страсти мои распяты, и во мне ничего не осталось, кроме воды, которая журчит: приди к Отцу”. Ничто так не успокаивает душу, как журчание текущей воды. Для св. Игнатия в это журчание таинственно вложен Божий призыв к Отцу. Присутствием Господа будущая мука заранее преображена в блаженное журчание воды, текущей в жизнь вечную.

Таково чувство всех святых, которым предлагается распятие, — в мучительности ли подвигов, в мученичестве ли кончины. Страдание залито светом и радостью — видением Христа. Как воскликнул первый мученик, приявший крест смерти, св. Стефан: “вот вижу небеса отверстые и Сына человеческого, стоящего одесную Бога”.

Итак, вот причина мученических подвигов — это их желание, вложенное в сердце святого Самим Богом, (можно выразиться и так: всякий особый подвиг врождается в сердце человека). Святой как бы жаждет данного рода страдания (данного и ни какого либо иного: т. е. не вымышленного им самим для “угождения” “приближения” к Богу), непреодолимо влечется к Нему. Здесь нечто общее с навязчивой идеей, однако, противоположное ей, ибо навязчивая идея — духовное насилие злого духа, а здесь любовь Христа и ни тени насилия, а напротив согласная настроенность души свидетеля верного; чувство вполне сознательное, ясность причины (голос Духа Святого), тогда как в навязчивой идее полное непонимание, зачем мне нужно это делать.

Это сознание, соответственное возрасту, присутствует и у тех, кто с малолетства призван к подвижничеству или обречен на мученичество.

“Зачем ты, сын мой, так изнуряешь себя”, - со скорбью спросила мать св. Александра Свирского, своего отрока сына. Сын ответил: “Зачем тебе отклонять меня от приятного мне воздержания”.

Иринарх Борисоглебский, носивший до девяти пудов железную цепь, будучи еще мальчиком шести лет, сказал матери: “Когда вырасту, сделаюсь монахом и буду носить железа”.

Приведем еще более замечательный случай из жизни одного благочестивого семейства. у матери не жили дети, умирали во младенчестве. И вот последний сын, которому исполнилось уже на радость родителям пять лет, вдруг тяжело занемог. Перед смертью, накануне утром, он сказал матери: “Сегодня, мамочка, ночью я видел, что у нас на дворе живой Христос распят, у меня выросли крылышки, и я вылетел в окошко защищать Его”.

Так чудесно дается понять и тем, кто, казалось бы, совсем не разумеет, необходимость подвига или кончины.

Обыкновенно, предполагают, что Мария Египетская всю жизнь каялась в пустыне о грехах молодости. Но разве в других случаях, почти всегда, Господь при горячем покаянии не прощает грешников, и они не продолжают обычную жизнь члена церкви? (“Покаяние достигается не продолжительностью времени, а расположением сердца”. Св. Иоанн Златоуст II т.). Почему же здесь пятьдесят лет жизни в безводной пустыни, без пищи, без одежды, вне общества. Этот необычайный подвиг, конечно, вложен в сердце Марии (по причине, ранее нами разъясненной).

Чтобы дать образ полного сознания святого о подвижничестве, следует привести молитву св. Августина: “дай, что повелеваешь и повелевай, что хочешь”.

Кто-то сказал, что здесь св. Августин как бы отказывается от приложения своих сил и просит Христа, чтобы Он их дал. Но эту просительную молитву нужно понимать совершенно иначе. Свидетель верный знает, что его подвижничество, его труды необходимы для пользы церкви, и он должен пожертвовать свободой своего царственного священства* и волю свою отдать до конца Христу, который один ведает, что необходимо для церкви и для ближних в данное время, знает меру этой помощи: величину, характер, продолжительность подвига, который и повелевает. Поэтому святой, хотя и прилагает свои силы (вообще, что ни делает святой, он старается делать хорошо), но главное это то, что он отдает свою волю — труднейшее для человека, как это выражено в словах Симеона Нов. Богослова: “ежечасно умирающие своей волей суть мученики без гонителей, огня и мечей”.

* В главе “Царственное священство” мы говорили образно, что, когда тело церкви заболевает (члены церкви не творят главного — любви), все верные члены отказываются от себя и служат заболевшим.

Необходимая помощь духовно немощной братии — тайна Христа. Поэтому: дай, что повелеваешь (вложи желание, какое необходимо), и повелевай, что хочешь (распоряжайся мною, как Тебе угодно).

Если мы будем рассматривать жизнь святых, мы увидим, что подвиг, совершаемый святым, почти никогда не бывает однороден, он прерывается по воле Божией для иной деятельности. Но и однородный подвиг вовсе не занимает все время.

Иринарх Борисоглебский постепенно увеличивавший железную цепь на себе, значит, весь как бы ушедший в себя, в свое духовное становление, однако, постоянно принимает посетителей, выслушивает их житейские жалобы, советует, и, наконец, один раз отправляется к царю в Москву предупредить его о нашествии поляков. Однако, неизменно продолжает увеличение цепи.

Симеон Столпник стоит день и ночь, десятки лет на столбе, однако, каждый день на три часа сходит вниз, чтобы принять стекающихся со всех концов земли посетителей, входит в их нужды, утешает обиженных, грозит и даже наказывает обидчиков, другими словами вполне отдается живой жизни. Вот где раскрывается сверхчеловечность подвига святых. Ведь быть непрерывно на столпе- значит отрешиться от всего земного, принять иное, духовное состояние, иначе и невозможен этот подвиг. А возвращаться ежедневно на землю не значит ли это терять свое духовное состояние, чтобы через три часа опять к нему вернуться.

Не то же ли самое было и со св. Серафимом Саровским. Припомним, в каком состоянии он находился. С ним приключилось, выражаясь словами Симеона Н. Бог., “великое, дивное и совершенно невозможное — живущий в этом тяжелом и мрачном мире унесся с телом из мира”. Св. Серафим часто ходил даже не по земле, а по воздуху, как видели женщины, случайно обернувшиеся, когда по пути с ними он немного отстал. Имел от Ангела среди зимы райскую зеленеющую ветвь с плодами нездешними. Много лет был в молчании. Но по мановению Пресвятой Богородицы св. Серафим открыл двери своей кельи для народа; грешный мир со своим душевным скарбом устремился к праведнику. И хотя сам он не терпел вреда от приближения страстной жизни, и Христос не попускал святого отпасть от любви, но райское состояние как бы затуманилось, подобно ап. Павлу, который достиг третьего неба, но продолжал мучиться на земле.

Какой великий надлом в сердце испытал св. Савва Сербский, давно отрешившийся от мира на Афоне, но по воле Божией возвратившийся в родную Сербию, чтобы жить и участвовать в народно-государственном бытии в качестве архиепископа.

Св. Сергий Радонежский, св. Антоний Великий, св. Антоний Печерский, как бы навсегда избравшие уединенную жизнь, вдали от суеты, снова были окружены людьми, и как далеко ни удалялся св. Антоний Великий, везде настигали его духовно жаждущие люди, спешившие (конечно, по воле Божией) к Нему, чтобы просветиться от свидетеля верного.

Итак, подвиги христианские вовсе не есть основа святости, как это предполагается в помраченном сознании церкви душевно-подобной. Святые творят их вовсе не для того, чтобы приблизиться к Богу, ибо призванные к верному свидетельству всегда близки Богу.

Не в подвигах и не в делах, хотя бы самых благочестивых, искупленные из людей, находят свое призвание. Призвание их творить волю Агнца Христа. Они как бы всегда слышат внутри себя зов Господа Иисуса: “Ты иди за мной”. Поэтому они не дорожат великой пользой дел. Их сердечное внимание обращено внутрь себя, чтобы, как-нибудь не увлечься делом, хотя бы и им порученным и заглушить не расслышать голоса Духа Святого, зовущего к иному служению.

Никто не знает сроков свершения. И они не знают, куда завтра поведет их Дух Святой, как не знали ученики Христа, куда завтра последует их учитель: на ту ли сторону озера Генисаретского, на Фаворскую ли гору, или на распятие.

Как далеко это от земного строительства! Творцу царства мира сего невозможно понять и принять состояние духа, участвующих в деле Агнца. Что может быть бессмысленнее и мучительнее на земле — бросить неоконченным дело, прервать начатый успешно труд, не совершить подвига, к которому рвется душа, не использовать до конца могучих сил. Какой страшный соблазн для маловерных смерть в цвете лет гениальных людей на земле. Ибо творцы мира сего, увлеченные строительством видимого царства земного, думают только об успехах этого царства.

Неизъяснима сила святых: горы передвигать, мертвых воскрешать, всех исцелить, всех нечестивых мгновенно победить.

Однако, эта сила остается почти неиспользованной. Она живет в святом, но исполнение ее уничтожается состоянием распятия. Ибо свидетель верный в церкви с охлажденной любовью, т. е. послеапостольской, соучаствует в деле Христа распятого.

На всех делах святых как бы лежит какая то помеха; если для ясности прибегнуть к образу, можно сказать так: не на быстрых автомобилях и не на летящих, скорее птицы, аэропланах совершаются дела Божии в церкви, убежавшей в пустыню, а с тяжелой ношей за плечами, пешком, сверх сил, как бы с тяжелыми железными цепями на ногах.

Подвижничество, как и всякое дело на земле, не имеющее в основе чистой любви, подчиняется закону искаженной первородным грехом телесной природности, поражено язвой материалистичности. И этот яд может отравить подвижника. Каким образом? Дело, совершаемое человеком, какого бы труда оно ни требовало, даже самого мучительного (пример Нилуса, сидящего на острых гвоздях) содержит в себе некоторую инерцию. Оно овладевает сознанием человека, увлекает собою и заставляет забывать обо всем, кроме себя (т. е. противостоит любви). И тогда является соревнование, чувство своего превосходства.

Что это бывает с подвижниками — явствует из жития Макария Великого и Антония Великого. Если указано в житии великих, то значит, было как то свойственно и всем. И только непреодолимая благодать, защищающая святых, не дает развиться до конца столь пагубному состоянию.

О помысле превозношения у Макария великого мы говорили, когда рассказывали о двух женщинах, указанных Ему Господом, более ближних Христу, чем он. Антоний же стал помышлять о своем славном старшинстве, когда удалился во внутреннюю пустыню после семидесяти лет подвижничества. Тогда был к нему голос Духа Святого, открывший Антонию, что есть подвижник еще более старший годами. Св. Антоний пошел искать его и, действительно, встретил св. Павла Фивейского, девяносто лет подвизавшегося в пустыне. Встреча эта отрезвила св. Антония, он покаялся и с тех пор никогда не превозносился. Заметим здесь, кстати, что по нашему определению подвижничества как проповеди, внушенной Духом святым на пользу ближним, кажется непонятным смысл подвижничества Павла Фивейского, которого никто не видел, кроме св. Антония. Но дело св. Антония — основание монашества — было столь важно, так необходима была чистота покаяния Антония, что отрезвление его от превозношения было поручено Господом св. Павлу Фивейскому, который и подвизался столь долго только ради пользы св. Антония. Конечно, и для свидетельства на 6удущие времена, что нет причин никакому подвижнику считать себя превосходнее других, ибо Господь всегда может открыть еще более превосходнейшего.

Яд, заключенный в деле подвижничества, и возможность отравы им свидетеля верного, еще раз и по-новому открывает вам смысл молитвы Христовой мудрости, оставленной св. Августином. В словах: “дай, что повелеваешь” святой, боясь улечься поручаемым делом (т. е. забыть о любви), просит Господа, чтобы подвиг был поручен ему с соответствующей мерой сил, без собственного, так сказать, творчества.

Закончим очерк “Смысл подвигов” изъяснением цели основания в христианском мире монашеских обителей. Монастыри, конечно, не есть место в церкви, где живут люди, особенно угождающие Богу. Св. Иоанн Златоуст говорит: “Мы не должны чрезмерно удивляться тому, что монах, пребывая в уединении с самим собой, не возмущается, не совершает многих и тяжелых грехов: он удален от всего раздражающего и возмущающего душу”. А св. Бернард Клервосский в трактате “О смирении и гордости” раскрывает те грехи, которые как бы культивируются в монастырях, если там забывается первое в Христианстве: любовь. Бернард дает изображение монастырской жизни и того соревнования, которое возбуждается общим стремлением к одной задаче, того честолюбия, которое является вследствие сознания своего превосходства над другими в победе над самим собой. Напр., в описании одной знаменитой русской обители рассказано о старшем иеродиаконе, который, идя после литургии в трапезную, говорил братии: сегодня за обедней я 479 раз произнес “Господи Христе помилуй меня грешного”, - значит все время занимался счетом своей молитвы, чтобы потом всех удивлять.

Таким образом, в монастырях живут и праведники и грешники, праведность и греховность которых, ничем не превосходит праведности и греховности в миру (имеет только особый характер).

Однако, видимые условия жизни, в которых протекает монастырское время, обеты монахов являются образной проповедью для членов церкви. Созерцая монастырскую внешнюю жизнь (ибо кто знает, кроме Господа, внутреннее расположение сердец!), члены церкви чувствуют необходимость трезвиться и противостоять опьяняющей роскоши мирской жизни. То, что монастырская жизнь появляется только в конце третьего века, свидетельствует, что церковь до этого времени не нуждалась в особых местах сосредоточения видимого подвижничества, иначе Господь послал бы ранее своих верных свидетелей для основания нового чиноположения в церкви.

При возможном возвращении в церковь духовного состояния, — не говорим, совершенного, как в первые годы после сошествия Св. Духа, а даже просто более мужественного, подобного, какое было в церкви до основания монашества, нужда в этом особом чине церкви, отпадает.

Проповедь любви

Проповедывать в церкви, — значит, прежде всего, творить самому то, что составляет предмет проповеди. Так, мы видели, что святые проповедуют покаяние, борьбу со своими страстями, совершая чрезмерный труд подвижничества, и этим как бы вопиют к сочленам о необходимости трезвиться.

Более всего нуждается церковь в любви братии друг к другу. Характер деятельности, которую можно назвать проповедью любви в церкви, убежавшей в пустыню, ясно выражается в отношении к любви среди своих сочленов. Все другие верные свидетели в любви подобны Ей.

Пресвятая Богородица не с первых моментов церкви, а несколько столетий спустя начинает свое служение в Христовом обществе. Господь призывает Ее тогда, когда состояние церкви нуждается в любви, соответствующей ее материнскому сердцу. По тому почитанию, которое воздается матери Христа в церкви почти пятнадцать столетий, возможно предположить, что Св. Дева- “честнейшая херувим и славнейшая без сравнения серафим” — для церкви является не членом ее, а как бы выше ее, вне ее стоящая. Непрестанные излияния благодеяний есть только Ея доброта. и перед Грозным Судьей Она наша Ходатаица, единая заступница.

Но, конечно, все деяния Богоматери входят в домостроительство Христа в Своей церкви. Слово “единая заступница” обозначает, что св. Дева Мария является как бы единственной заступницей членов церкви, которые плохо или совсем не ходатайствуют друг за друга, — а не то, что Христос, как судья, нуждается в содействии заступника. Он единственный податель любви, и Его доброта — любовь безгранична и несравнима ни с кем. “Один свят, один Господь Иисус Христос”.

Поэтому необходимо помнить, что будет грех против Господа Иисуса Христа (и обида для св. Девы Марии), если мы будем почитать Богородицу не как поставленную Богом на служение церкви, и исполняющую послушание Христово, а как имеющую Божественную самостоятельность Царицу Небесную (церковь именует св: Деву Марию — своего первого члена — Царицей Небесной, как владеющую совершенством любви Христовой). Чтобы яснее разуметь, что хотим мы сказать здесь, обратимся ко времени, когда св. Дева Мария жила у ап. Иоанна. Тогда св. Дионисий Ареопагит, пришедший в Иерусалим нарочито, чтобы сподобиться лицезрения Божией Матери, введенный ап. Иоанном перед лице Ея, так изобразил свои чувства в письме к ап. Павлу: “свидетельствуюсь Богом, что, если бы не хранил я в памяти и в новопросвещенном уме твоего, отче, Божественного учения и законов, то признал был Деву Марию за истинного Бога и воздал бы Ей поклонение, подобающее одному истинному Богу” (Чет. — Мин. Август 15).

В Символе веры мы имеем точное именование нашего исповедания. Кроме лиц Пресвятой Троицы свидетельствуется еще наша вера в единую, святую, соборную и апостольскую церковь. Особого исповедания для Богородицы нет.

Св. Дева Мария есть прославленнейший член церкви Христовой. Мы не можем судить об Ее истинном лице и месте на новом небе и новой земле, где Единым Светилом явится Агнец и жители там будут, подобно самоцветам, каждой по своему творить себя во Христе вечно.

Богородица призвана к служению, как призывает Христос с тех своих верных свидетелей, которых Он находит полезными для данного состояния церкви. Было время, когда св. Дева Мария не имела служения: ни в Деяниях Апостолов, ни в их посланиях о Ней не говорится как о имеющем апостольское назначение. Напротив, существует даже предание (сообщено Стефаном Святогорцем), что по сошествии Святого Духа решено было бросить жребий, кому какую избрать страну для проповеди Евангелия. Св. Деве Марии досталась страна Иверская (Грузия). С радостью собралась Она в путь, но явившийся Ангел возвестил Ей, что эта страна просветится позднее, а Ей надлежит пребывать в Иерусалиме. Здесь жила Она у ап. Иоанна до Своего Успения. Хотя и слыла св. Дева святейшей, исполненной всех даров благодатных (по слову св. Игнатия Богоносца), и многие желали Ее видеть и некоторые посещали, но, как и при жизни Сына Своего Господа Иисуса, жила Она, словно Ее и не было. После Успения в первые века церкви память о святой Марии сохраняется как благочестивые размышления о чудной св. Деве — Матери Христа. Но общецерковных, повсюду принятых праздников в память Ее — нет. О Ней как бы забывает церковь, погруженная в свет Христов.

Прославление Девы Марии начинается со второй половины четвертого века и в пятом столетии после третьего вселенского собора (431 г.), где Св. Деве впервые присваивается именование Богородицы, становится повсеместным. Что это было за время?

Зверь — материалистическое состояние — стал завладевать церковью. Первые столетия, до объявления веры Христовой главенствующей в государстве, принадлежать к церкви было небезопасно, иногда страшно, и уже во всяком случае христианство не давало никаких материальных преимуществ. Только люди более или менее духовного склада принимали крещение, и жизнь была высока. Все житейское, суетное подавлялось радостью о Христе воскресшем и снова грядущем, чтобы царствовать во веки. Церковный организм был мужественен, и члены тела, не достаточно стойкие, от братьев своих получали крепость.

Как отличались христиане от иных людей можно узнать, например, из жития св. Пахомия Великого (312 год). “Язычником, молодым солдатом, св. Пахомий однажды на походе (первая половина IV века) был изумлен жителями одного селения, которые снабдили проходящих воинов пищей, одеждой и утешили всяким добрым словам. “Что за жители этого города?” — спросил Пахомий и получил в ответ: “Это христиане. Это такие люди, которые всегда милостивы, гостеприимны, не мстительны даже к врагам своим и всегда всем служат бескорыстно”. И Пахомий принял христианство”. Таких свидетельств множество из времен первохристианства.

После Константина Великого бесчисленное количество людей принимали крещение: некоторые ради славы земной, ради многих выгод, которые теперь сулила принадлежность к христианской религии, объявленной господствующей в стране; многие просто по инерции — безразличные, поступающие, сообразно поговорке: “как люди, так и мы”. Они приносили с собой в церковь материалистический вкус, житейскость, пристрастие к суете.

Иуда погиб оттого, что был владетелем денежного ящика. Его, озаренного светом Христа избранника, победило мерцание серебряников. Марфа, любившая Христа, не могла не упрекнуть Марию, праздно сидящую у ног Спасителя. Ревность к делу вложило в ее сердце недовольство сестрой. Что станет с церковью, когда в нее нахлынет масса людей, сердцу которых дороги дела земные. Не забудем, что церковь — организм, тело, члены которого кровно связаны друг с другом. Множество марф, не обладающих истинными чувствами евангельской Марфы, — как они сильно воздействуют на душу любящей Христа Марии — станут увлекать ее все глубже и глубже в заботы житейские. И как они все нападут на марий, с упреками за непрактичность — будут бесконечно утомлять их. И какое широкое поприще для маленьких иуд.

“Откровение св. Иоанна” пророчествует ясно: зверь — материалистическое состояние — овладеет всеми народами и победит святых. Ничто так не разъединяет людей внутренне, как материалистические интересы. Труднее всего станет в Христовом обществе хранить мир между братьями.

Что же тогда произойдет? Христос приходящему к алтарю для жертвы (т. е. по-христиански для евхаристии) говорит, чтобы он прежде примирился с братьями. Св. Иоанн Златоуст именно здесь видит сосредоточие всего христианского делания: “Ты видишь, — говорит он, — что Христос не упомянул ни о какой другой заповеди, кроме примирения с братьями, выражая, что это важнее всего. “Для мира с братом твоим принесена Сыном Божиим жертва. Если ты не заключаешь мира с братом, то напрасно участвуешь в этой жертве, бесполезным для тебя становится это благо. И если бы имел ты бесчисленное множество праведных дел, все будет тщетно”.

Благодушным людям, которые плохо разумеют, что церковь есть организм, я кровь которого любовь братий, всегда казалось и кажется, что церковь крепка, ибо она великолепно организована иерархическим порядком, что она высока своим благочестием и красотой необыкновенно развившихся храмовых песнопений и великой церемонией своих служб, богатством богословских сочинений.

Однако, диавола нисколько не пугает благочестие: его верные слуги в церкви истые ревнители благочестия; благочестием и законническим порядком ему легче всего обмануть малых сих. Не примиренность братий — вот что дает злому духу силу и возможность парализовать жизнь церкви.

Страшен внутренний облик церкви, застывшей в младенческом состоянии. В этой церкви как бы безвозвратно утеряно, сделалось ничего не значащим словом, понятие о церкви великой благодати. Никто не представляет себе, просто даже в голову не приходит, что такое одно сердце и одна душа у всех.

Не только забыта жизнь апостольского века, но кажется даже, что строй церкви был тогда такой же, как и теперь*. Великое свидетельство: “не я живу, а живет во мне Христос" — необходимое сознание для каждого христианина — сделалось мертвым изречением. Члены этой церкви не только не мужи, не только не юноши, не отроки, но даже не дети, а сугубо младенцы.

* “Иерархия была всегда” — горделиво утверждают учителя мертвой догматики.

В конце четвертого века св. Иоанн Златоуст, говоря о духовных дарах, о которых не только знали, но которые имели все крещеные первого века, горестно утверждает: “Это предмет давно неизвестный. Неизвестный, т. е. такой, какой был, но теперь не бывает. И не бывает оттого, что охладела любовь”.

И как бы чувствуя надвигающуюся тьму, Златоуст восклицает: “Итак, всё погибло и пропало”.

То состояние, которое членам церкви мужественного ее периода кажется безнадежным, конечно, не таково в действительности, ибо жив Господь наш Иисус Христос, Глава основанного Им нового Общества на земле. Он знает, как поддержать погибающую Свою церковь.

Кто потерял мужественность; кто не способен держаться даже, как юноша, и даже как отрок, тому, чтобы не погибнуть, необходима мать. Мать не для рождения духовных, в каком смысле сама церковь (т. е. общество любящих друг друга) называлась матерью, а ради пестования еще несмысленных младенцев.

К людям на помощь спешит, доселе как бы безмолвствовавший, первый член церкви, чтобы, как старшая сестра, заменить церковь-мать, впавшую на земле в тяжелое расслабление и чтобы любовью своей стать всем для всех.

Та, которая прошла свой чудесный земной путь столь незаметно, что как бы ее и не было, снова возвращается на землю и снова без слов без великих откровений и пророчеств, а только с лаской Матери когда-то носившей на лоне Своем Спасителя мира.

К людям, продолжающим распинать Ее Сына, Она приходит без тени упрека и не для того, чтобы кого-нибудь наставлять, даже не для того, чтобы просить, звать, а только чтобы давать, давать с безграничной, с неизъяснимой снисходительностью; и все, что просят и не разбирая, кто просит. Как в земной жизни говорили про Нее, что Она никогда никем не гнушалась, но всех старалась отличить и всем оказать внимание, такой пришла в церковь — с той, впрочем разницей, что теперь всякий может достичь Ее.

Но всего изумительнее, что Богородица принесла с Собой Сына Своего, как младенца, на руках. Тот, Кто воссел одесную Отца, кого почитаем мы Главой церкви, в образе малолетнего взирает на нас с бесчисленных чудотворных икон Своей земной матери и как бы говорит: Вы изнемогли на земле, вы остаетесь младенцами и не возрастаете в Мою меру, вы не в состоянии внимать словам сильного, не терпите ни обличения, ни строгого выговора, и вот Я, смотрите, опять отдался на руки Той, которая родила Меня ради вас и всю Мою любовь к вам я вверил Ей, чтобы по своему материнскому чувству, Она питала бы вас ею*.

* Так говорит распятый Христос, Который через свидетелей верных, будучи терзаем зверями на аренах цирка, стоя на высоких столпах всю жизнь; углубляясь в мрак пещер или в холод лесных дебрей, перенося с нескончаемым терпением обиды сильных, почти безуспешно умоляет нас о покаянии. На руках Матери ожидает Он плодов Ее доброты. Слава долготерпению Твоему, Господи.

Материнский свет объемлет всю церковь. Св. Дева Мария принесла в церковь иной характер отношений к слабостям человеческим, чем это наблюдалось в первые века. И церковь проникается чрезмерной снисходительностью Матери. Нам теперь даже не страшно, скорей непонятно, как непонятно и время великой благодати, строгость в начальных общинах. Да правда ли? Да было ли все это? Как пустой звук доходит до нашего слуха, что за тяжкие грехи (напр. прелюбодеяние) члены церкви до последнего смертного часа лишались причащения св. Тайн Христовых. Тогда эти грехи в христианском обществе были немыслимым и как бы неприемлемым исключением.

В Евангелии есть прообраз будущего служения Пресвятой Богородицы, как Царицы и Матери. Это брак в Кане Галилейской — первое чудо Христа. Здесь пророчески раскрывается тайна отношений между св. Девой Марией и Христом во времена церкви, о которых мы сейчас беседуем.

Многое в передаче этого события евангелистом кажется непонятным.

Почему Христос говорит: “еще не пришел час Мой”,- но чудо все-таки совершает. И притом именно как начало чудес, непосредственно следующих одно за другим? Почему св. Дева Мария, всегда избегающая, по своему совершеннейшему смирению, иметь свое слово, здесь поступает столь решительно, что несмотря на видимое желание Христа отклонить чудо, со властью приказывает слугам исполнить то, что скажет Он.

Этим Она как бы приклоняет Его совершить желаемое Ею?

Заметим раньше всего, что в повествовании события прежде упоминается Ея имя, а затем и Его.* “Был брак в Кане Галилейской и матерь Иисуса была там. Был также зван Иисус”…

* Вот ответ на таинственный вопрос в церкви: почему Богородица, а не Христос является прославленнейших святым Русской земли: Св. Серафиму Саровскому, св. Сергию Радонежскому; также она основывает всемирную святыню Лурд, где верующие всего мира без различий исповеданий получают исцеления; — и духовные (невидимые) и физические. Тем, что св. Дева Мария являлась отроковице Бернадетте (и никому другому не была видима и слышима) и через нее повелела католической церкви воздвигнуть здесь место прославления, дано понять, что в это время (середина девятнадцатого века) никто не был достоин видения Святой, кроме невинного младенца.

Знаменуется, что как бы первое место принадлежит св. Деве Марии. и тотчас, как свидетельство Этого: Ее обращение к Господу Иисусу, — Ее Инициатива чуда. И, несмотря на видимый отказ, распоряжение слугам.

Вдумаемся в Ответ Господа Матери: “Что Мне и Тебе, Жено? Еще не пришел час Мой”. Если бы Христос хотел сказать именно о Своем часе, достаточно было бы второй части периода: “не пришел час Мой”. Однако, Его час, как мы знаем, пришел, ибо здесь “положил Иисус начало чудесам” (Иоанн 2, 11). Необходимо обратить внимание на первую часть периода, чтобы понять сокровенную мысль Спасителя: “Что Мне и Тебе, Жено?”, - не только Мне, но и Тебе — нам. Тогда и вторая часть может быть изъяснена. Наш — Мой и Твой — наш совместный час еще не пришел.

Еще не пришел наш час, — но, так как здесь прообраз будущего служения Богоматери — Матери церкви, где инициатива будет как бы всецело передана Ей, то чудо тотчас совершается. Пожелание Ее, согласие и сила Его: наполните сосуды водой…

Св. Дева Мария вымаливает, а Глава Церкви соглашается, но соглашается как бы нехотя. Что это значит?

В самом предмете чуда (вино) находим некоторое разъяснение. Там, где присутствует Христос — там радость совершенная, веселье вечное. И вот, несмотря на присутствие Господа, требуется еще вина, не достает внешнего веселья.

По существу это чудо неприемлемо для церкви духовной. Но, когда огонь Духа Святого угасает, когда плохо чувствуется связь церкви с ее Главой, и потому бушует злоба, сердце человеческое жаждет забвения от чрезмерности скорбей. Вино — символ забвения огорчений обид, всяческой неправды. Вино утешает человека, делает нечувствимой остроту злой жизни.

Благодать Христа всегда соединена с ответственностью (благодать литургии). Иная благодать Царицы-Матери, благодать всенощных, молитв Богородичных, Ее акафистов, Ее молебнов. Здесь возможно обращаться за помощью без всякой ответственности со стороны просящего.

Покров Богородицы распростерт на всех: все прибегающие к Ней и добрые и злые пользуются, если можно так выразиться, воздухом доброты.

Даже в самые злые эпохи молитвами Богородицы у заядлых грешников и у злых по временам пропадает охота творить обычное им; не то, что они становятся добрее, но их одолевает некая лень на истовость своих дел. Всегда обижаемые и слабые могут передохнуть.

Проповедь Богородицы есть Ее просьба ко всем: быть милосердными. Она как бы говорит, смягчая сердца всех, я даю вам возможность примириться друг с другом; Если вы не в состоянии быть добрыми, то, по крайней мере, не питайте чувств, противоположных милосердию: Не ненавидьте друг друга, не осуждайте злостно братий своих, не проклинайте ближних.

Пояснение в конце главы.

* * *

Скажем теперь, как верные свидетели Христовы, живя на земле, проповедуют любовь. В сущности, вся их жизнь есть неизъяснимое сияние огня Духа Святого, они для того и в церкви, чтобы являть собою любовь Христа. Однако, в записанных деяниях — в житиях святых — очень мало (сказано, больше частью, только: были милостивы) запечатлена их любовь.

Это потому, конечно, что любовь (свет внутренний) невещественна, значит, не передаваема словом, тогда как аскетические и прочие подвиги видимы. Отсюда пошло неправильное мнение о святости, будто она есть подвижничество, между тем как христианская святость есть только любовь.

Отдельные случаи милосердия к падшим со стороны свидетелей верных кажутся злому обществу необыкновенными, сверхъестественными но они не более, как святая обыденность.

Вот сказано св. Иринеем о достолюбезных исповедниках — мучениках (в Лионе), о тех, кого всегда чтила церковь как истинных преемников апостольского служения в церкви: “они не превозносились над падшими, но имели материнское к. ним милосердие. Они всех защищали и никого не обвиняли, всех разрешали и никого не вязали”. Или говорит св. Силуан: “Виновный приходит к полному душевному перевороту, если дано ему время раскаяться и бодрствует над ним любовь”.

Вот дела святых второго тысячелетия христианства.

Однажды к молодому гвардиану обители брату Ангелу пришли три знаменитые в той местности разбойника и попросили им дать поесть. Гвардиан ответил: “Вы, разбойники и жестокие убийцы, вы не стыдитесь пользоваться трудами других и теперь с наглостью и бесстыдством хотите пожрать милостыню, дарованную рабам Божиим, вы не достойны, чтобы земля вас носила. Ступайте делать ваше дело и больше ее показывайтесь”. Они возмутились и ушли в большом раздражении. Через немного времени возвращается св. Франциск Ассизский с мешком хлеба и кувшином вина, которые подали ему как милостыню. Узнав о приходе разбойников, Франциск начал сильно укорять брата Ангела, говоря: “Ты поступил жестоко, ибо грешников легче привести к Богу кротостью, нежели жестокими укорами, Христос пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию. Если ты погрешил против милосердия, повелеваю тебе взять этот мешок с хлебом и этот кувшин с вином, которые я насбирал и Немедленно идти искать этих разбойников. Когда найдешь, предложи им хлеб и вино от моего имени; затем ты встанешь перед ними на колени и смиренно признаешь перед ними грех своего жестокосердия и потом попросишь их от моего имени, чтобы они не делали больше зла, но боялись Бога и не обижали ближних, и, если они сделают это, я обещаю им заботиться об их нуждах и доставлять им постоянно пищу и питье”. Пока гвардиан ходил исполнять приказание, св. Франциск стал на молитву и просил Бога, чтобы Он смягчил сердца этих разбойников и обратил их к покаянию. Гвардиан послушно добрался до них и делает, что сказал св. Франциск. И, поедая подаяние св. Франциска, эти разбойники начали говорить между собой: мы совершили столько злодейств и не чувствуем совести, а этот святой брат из-за нескольких слов, которыми справедливо обличил нас, смиренно принес нам повинную и, кроме того, принес нам хлеба и вина да еще такое щедрое обещание св. отца — нет нам спасения. Пойдемте, сказал один из разбойников, к св. Франциску и, если он подаст нам надежду найти милость у Бога, мы спросим что нам делать. И, согласившись, все трое спешат к св. Франциску. А тот принял их с любовью и благоволением, ободрил многими примерами и уверил их в бесконечном милосердии Божием. и тогда три разбойника отреклись от дел своих и св. Франциск принял их в свою обитель (орден) и они приступили к великому покаянию.

Однажды к Феодосию Печерскому (Киев) привели воров, пойманных на монастырском дворе. Увидев их связанными, преподобный заплакал, велел развязать и накормить их; потом дал им наставление не обижать ближних и, снабдив всем нужным, отпустил с миром. Когда св. Феодосий поучал, — говорил тихо, смиренно, как бы умоляя того, к кому обращался. Когда обличал виновного, слезы текли у него из глаз. Если кто-либо в Печерской лавре впадал в какое-либо согрешение, его утешали с кротостью, и трое или четверо по любви делили с ним епитимию.

Св. Григорий Печерский чудесно усыпил воров, забравшихся к нему, чтобы унести его единственное имущество — книги. Через несколько дней он, придя с братией, разбудил их, накормил и отпустил. Узнав о нападении на св. Григория, великий князь Киевский приказал подвергнуть воров мучительным истязаниям. Когда рассказали об этом св. Григорию, он сильно опечалился, пошел к властелину и умолял отпустить тех людей, предлагая взять у него книги как их выкуп.

На св. Серафима Саровского напали люди и так избили его, что он на всю жизнь остался сгорбленным, не мог ходить без палок. Когда виновные были обнаружены и их ожидало наказание, св. Серафим обратился к тем, от кого это зависело, и просил, чтобы его обидчиков ни в каком случае не наказывали. Он угрожал уйти из обители и вовсе покинуть этот край, если его не послушают.

Итак, повторяем, все эти дела милосердия святых не есть исключение, а нечто сродное их свидетельству во Христе. Но времена еще не остывшей любви христианской в 398 году в Византии было издано постановление, что монахам и духовенству воспрещается отнимать преступников из рук правосудия и предоставлено законным путем вмешиваться в их пользу (Болотов. “История Церкви”). Таким образом мы видим, что то, что позднейшему обществу христианскому кажется необычайным в делах святых, было общим делом представителей христиан в государстве, объявившем себя христианским. Государству пришлось запрещать святым “беспорядочно” милосердствовать и предоставить им законным способом являть свою любовь к падшим.

* * *

Христос основал церковь как организм, как тело. Говорит ап. Павел: “к наиболее слабым членам — должно быть явлено наибольшее попечение”. Если мы все, члены церкви, не будем сердечно и милостиво относиться ко всем падшим, то они не будут в состоянии покаяться, ибо наше немилосердие их ожесточает. Когда Пресвятая Богородица и святые вслед за ней ходатайствуют за всех членов церкви, падших в особенности, но церковь в своем большинстве не присоединяется, то ходатайство, хотя и может быть удовлетворено для данного момента и лица, но для жизни церкви не животворяще. Иначе сказать, Церковь пребывает в разрозненности, в нелюбви, не творит волю Господню — быть в мире, согласии, любить друг друга.

Долготерпение Божие есть ожидание всеобщего мира в церкви, как в теле, организме, а не как в учреждении, где заключают мир управляющие, а управляемые вроде бессловесного стада. Нет, Христос ожидает, чтобы все члены церкви, друг с другом примирились, прощая друг другу и оказывая милосердие.

Пояснение о служении Богоматери в Церкви

Толкование св. Иоанном Златоустом деяний св. Девы Марии на браке в Кане Галилейской (т. е. прообраза будущего служения Богоматери в церкви), как нельзя острее дает нам понятие о том, до чего церкви духовной было чуждо и неприемлемо состояние церкви будущих пустынных и бесплодных времен. Труднее всего, конечно, было им представить возможность безответственности в будущем церкви и что Христос даст согласие (т. е., как бы откажется на время быть Главой) на эту безответственность (полнейшую невзыскательность), которая будет осуществлена служением в церкви Пресвятой Богородицы, лелеющей ее (а не спрашивающей с ней), как грудного младенца.

Вот это толкование, совершенно противоречащее позднейшему воззрению церкви на существо Богоматери: “Она хотела гостям угодить и себя прославить через сына”. “Его Мать по причине того, что родила Его, хотела приказывать Ему во всем по обычаю всех матерей, тогда как должна была чтить Его как Господа. и покланяться Ему”. Поэтому Христос так сильно отвечал ей: “Что Мне и Тебе, Жено, еще не пришел час Мой”. Имея попечение о других, чтобы внушить им надлежащее понятие о Себе, тем более заботился в этом отношении о Матери и “как она не хотела повиноваться Ему, а хотела как мать, во всяком случае первенствовать, поэтому Он и сказал: “что Мне и Тебе, Жено”.

Прежде всего толкование это свидетельствует с несомненностью, что имя Девы Марии не было прославлено Богом до пятого столетия (Начало прославления следует приноровить ко времени третьего вселенского собора, когда Св. Деве Марии было присвоено именование Богоматери). До этого времени образ св. Девы был, как бы легендарным; церковь, конечно, знала, что Господь Иисус родился от Девы Марии, однако это еще не давало повода почитать Ее как не имеющую греховных помыслов. Нам не кажется трудным понять, почему даже люди духовные того времени (т. е. имеющие святую, если можно так выразиться, интуицию), могли приписывать Ей то, чего в Ней не было. Вот наше объяснение: как при жизни Своего Сына св. Дева Мария любила оставаться в неизвестности, и после Вознесения Господа, хотя и слыла святейшей, исполненной всех даров благодатных (по слову св. Игнатия Богоносца), продолжала жить как бы Ее и не было, так после Своего Успения Она жаждет (до Своего призвания Христом на служение церкви) полнейшей неизвестности (это одно из величайших свойств Богоматери), целомудренно скрываться (не исчезать) в свете Христа. И св. Дух, сообразно Ее великому нежеланию открывать Себя, не дает до времени о Св. Деве Марин никаких откровений. О Ней как бы забывает церковь, погруженная в свет Христов.

Однако, к толкованию трех великих учителей церкви — Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста (соединив их воедино, Церковь свидетельствует, что они “едино мыслят”) нельзя отнестись, как к случайно ошибочному мнению (с точки зрения позднейшего воззрения следовало бы квалифицировать — кощунственному по отношению к Богородице), Дух Святый не может допустить полной неправды в писании великих отцов. Мысли св. Иоанна Златоуста имеют некое оправдание. Скажем сильнее: они даже необходимо должны были быть высказаны. Они были бы не нужны и даже вредны (и тогда, конечно, и не были бы высказаны), если бы церковь, перестав быть духовной, оставалась бы таковой, до пришествия Христа во славе. Но так как, соответственно “Откровению” св. Иоанна — апокалипсису — ей предстоит не только возвращение к мужественному состоянию, но и приятия совершенства любви (первое воскресение), то при наступлении переходных времен ознакомление с воззрениями времен мужественных не только будет полезно. но и необходимо Поэтому постараемся изъяснить внутренний смысл толкования св. Иоанна Златоуста на брак в Кане.

Если сострадание Богородицы ко всяким (даже малейшим) нуждам человеческим, столь знакомое позднейшему состоянию церкви, может почитаться теперь вполне достаточным мотивом Ее пожелания чуда с вином, которого недоставало бедным хозяевам для угощения гостей — ибо нам ясно, что Честнейшая Херувим всегда желает только святого (т. е. того, чего желает Христос), — то не так это созерцалось в том состоянии церкви, для которой никто и ничто не были святы в присутствии Триипостаснаго Бога в лице Господа Иисуса, Который Своим ответом Матери о вине дал понять, что чуду этому Он как бы не сочувствует. Своим решительным приказом служителям (“что скажет, то сделайте”) после нерешительного ответа Господа св. Дева Мария как бы понудила Его совершить нежеланное Ему чудо. Евангельское изложение этого события несомненно дает такой материал толкователю, для которого всегда все, что не вполне согласно воле Христа, не только не может быть святым, но и грешно, не свойственно члену совершенной церкви.

Итак изложение чуда в Евангелии свято истолковано св. Иоанном Златоустом. Иначе и быть не могло, ибо и изложение и толкование внушено Духом Святым. Однако, такое толкование деяний св. Девы Марии противоречит откровению Духа Святого позднейшей церкви о существе Богородицы: это откровение говорит нам, что св. Дева Мария была всегда совершеннейшим членом церкви и потому никогда Ее желания ни в чем не расходились с желанием Господа.

Но, принимая это первое чудо Христа совместно с Матерью Его, как прообраз Ее будущего служения церкви немощнейшей, мы постигаем, что и в браке в Кане Она все делала по желанию Христа и сообразно Его чувствам. Ибо только долготерпение Божие к немощи церкви (как бы нехотя), а не желание Господа стало причиной служения Богородицы в церкви, которая не могла (как совершенно обессилевшая) нести ответственность перед Главой ее.

И тогда становится ясно, что великий отец церкви, упрекая св. Богородицу, упрекает не Ее, а будущую церковь за малодушие И этим свидетельствует, что, когда наступит пора возвращаться церкви к мужественному состоянию, членам церкви надлежит отказаться от постоянного вымаливания у Христа через Его Матерь (как грудные младенцы) исполнения всех своих малейших желаний. Надлежит исполниться строгого отношения к своим грехам, которые, исповедуя и во всем получая разрешение от церкви, где действует бесконечная снисходительность Матери Господней (по существу бесконечное долготерпение Господне), мы тотчас же без зазрения совести снова продолжаем.

В прообразе Своего будущего служения — брачном пире в Кане Галилейской — св. Дева Мария стала перед будущим строгим толкователем Евангелия (заметим, что толкование Евангелия св. Иоанном Златоустом церковью почитается образцовым), как бы заслоняя Собой Свое любимое детище и принимая его вину на Себя, не открывая это до времени никому в церкви. И здесь опять созерцаем жертву Бога людям: показать виновником церковной немощи Самого безвинного и любимейшего члена Церкви, чтобы этим крайним выражением любви снова и снова воззвать к ответной любви и жертве.

Лжесвятые

“Если же кто и подвизается, если; незаконно будет подвизаться, не увенчивается”. (II Тимоф. 2, 5).

“Случилось, что, когда они были в пути, некто сказал Ему: “Господи, я пойду за Тобой, куда бы Ты не пошел”. Иисус сказал ему: “Лисицы имеют норы, и птицы небесные гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову”. — А другому сказал: “Следуй за Мной”,- и даже не дал ему времени похоронить отца.

Значит ли, что Господь отверг первого, лишил его возможности быть записанным в книгу жизни? Нет. Он только не призвал его к какому-либо определенному служению. Дан крест житейских испытаний и трудов. Любовь к Спасителю выразится здесь в приятии этого креста. И в последующих веках христианства многие хотели бы служить Христу особым служением, но не получили на то Духа Святого.

Те, кто любил Христа, покорились Божьему решению. Однако, не все.

У человека есть свобода. Он волен не согласиться на духовно незначащий временный, ничтожный удел. Посредством аскетических трудов, чрезвычайного усердия в благочестии, подражанием правилам чужого жития можно накопить большие духовные силы. И, самовольно распоряжаясь ими, человек станет творить чудеса и оказывать разную помощь людям. Но это будет не Христово добро, а магия.

Большие дела без Христа — только кажущиеся, они видимы в земной своей славе и могуществе, но таят в себе страшный провал в небытие за ослушание воле Божией, за помеху домостроительству Христа.

В мире они являются великим обманом. Вот что видел однажды прозорливый старец, пожелавший узнать, как разлучается от тела душа грешника и удостоенный видения (Древний Патерик): “Был болен в одном монастыре некоторый великого имени отшельник и ожидал своего часа. И видит старец огромный запас свечей и лампад, приготовленных для него. И весь город плачет о нем, как бы потому, что Бог, ради его только молитв, давал всем хлеб и воду, и весь город спасал Бог ради его. Если же случится с ним что-нибудь, все мы, говорили граждане, умрем. Когда же настал час смерти, вот наблюдает старец и видит тартар адский с трезубцем огненным и слышит голос: “Так как душа его не утешила Меня ни одного часа, и ты ее не милуй, владей душой его, ибо не получит покоя”. И тот, к кому относилось сие повеление, опустив огненный трезубец в сердце подвижника, многое время мучил его и похитил душу его…”

Отличительный признак верных свидетелей Христа (“тех, кто ищет славы Пославшему их”): необычайная скромность, неверие в свои силы. Они никогда по своей воле не начинают подвигов. Только настойчивый, непреодолимый “голос Духа” заставляет их прервать обычное течение жизни, оставить простоту. Начинают подвижничество, потому что не могут не начать. И тогда совершают дивные дела во Христе. Всегда ясно сознают, откуда их силы и не только не хотят, но и не в состоянии приписывать себе то, что творит в них и через них Христова любовь.

Напротив, лжесвятой (“говорящий сам от себя”) чувствует в себе силу, приобретенную тяжелым трудом как свою собственность. Он верит в свое могущество, не может не верить, ибо не Дух Святой повелевает в нем, а он сам распоряжается накопленной силой (богатством).

Не званные, вторгаясь в невидимый мир духов, лжесвятые становятся господами чужой силы (не родной человеку, ибо получена насилием, вследствие злоупотребления свободой Божией). И она губит их и всех соблазненных ими.

Что увлекает Христианина к лжесвятости? Главный образом — самолюбие. Желание во что бы то ни стало отличиться, выделиться среди других: в этом их скрытая (иногда даже не вполне осознанная) цель жизни. Их сердце полно духом соревнования, и они не в состоянии обратить его горе и терпеливо ожидать Божиих водительств, чтобы Сам Христос отличил их — дал новое имя (как Он обещает каждому верному).

Они спешат сами приобрести мирское имя. Показывая вид, что служат Христу и ближним (иногда даже веря в это и обманывая самих себя) они, роковым образом, ищут славы себе, следуют по антихристовой дороге.

Святой Максим Исповедник говорит: “Демоны ни целомудрия не ненавидят, ни постом не гнушаются, равно как ни раздаянием имений, ни странноприимством, ни псалмопением, ни прилежанием к чтению, ни уединением, ни высокими умозрениями, ни спанием на голой земле, ни бдением, ни всем другим, чем характеризуется жизнь по Богу — пока целью таких дел оставляется что-нибудь им угодное”.

Св. Бернард говорит ясно: “Все добродетели, сколько бы их не было, без любви нисколько не беспокоят демонов”.

Или Иоанн Златоуст так выражается о предстоятельстве в церкви: “Не говори ни о посте, ни о ночном бодрствовании, ни о возлежании на земле, это не может принести никакой пользы в предстоятельстве. Если предстоятель не изнуряет себя голодом и не ходит босыми ногами, это нисколько не вредит церковному обществу, но свирепый гнев причиняет великия несчастия” (Слово о священстве 11, 12, 13).

Но как узнать, что мои добрые дела, — есть служение Богу или сатане?

Тот, кто может поставить себе такой вопрос — явно не служит Богу — ибо служащий Богу ясно различает в себе голос Духа Святого и потому вступает на путь подвига перечисленными или иными делами, как угодно Духу Святому. Мы говорим — подвига, — потому что в обыденной жизни все эти дела совершаются в меру сил каждым христианином, если он поистине сын Церкви (а не лжехристианин), и значит- борется со своими страстями.

Лжесвятость — великое несчастье для церкви Христовой, гораздо худшее, чем появление еретиков в первые времена христианства. Тогда епископы, поставленные, чтобы блюсти чистоту учения, могли видеть уклонения от истины, и на соборах установили догматы. Признак же лжесвятости невидим — отсутствие любви, иногда при необычайных подвижнических и иных подвигах, и часто при благочестивейших способностях в богословии. Здесь кроется обман духовный — настоящий образ антихриста. Как мы говорили ранее, апокалипсис пророчествует, что эта адская категория церковных людей не уйдет из церкви (будет таиться под личиной праведности) до самого пришествия Христа.

Приложение Благовестие апокалипсиса

Откровение св. Иоанна Богослова

Суждением Христовой церкви об “Откровении св. Иоанна” следует почитать мысли и чувства об “Откровении” св. Дионисия Ареопагита, ученика апостола Павла. Первый историк Евсевий — муч. Памфил — так излагает их: “Некоторые из наших странников совершенно отвергали и всячески опровергали эту книгу. Рассматривая каждую главу ее порознь, они объявляли ее бессмысленной и бессвязной. Написал ее, говорили они, Керинф, основатель ереси. Напротив, я не дерзаю отвергать эту книгу. Мое мнение о ней скорее то, что она выше моего собственного ума: мне кажется, что каждый ее предмет заключает в себе какой либо сокровенный и весьма дивный смысл. Если я и не разумею ее, то, по крайней мере, думаю, что в ее словах скрывается глубокое значение. Не меряю их и не исследую собственным рассуждением, но, уступая более вере, считаю их слишком высокими для моего постижения. я не порицаю того, во что не проникаю; напротив, непроницаемому тем более удивляюсь, что не разумею его”. После этого, говорит Евсевий, Дионисий пересмотрел внимательно всю книгу “Откровение” и доказал, что ее нельзя понимать в прямом, буквальном значении.

Несколько позднее Дионисия, св. Ириней, еп. Лионский, ученик св. Поликарпа, ученика св. Иоанна Богослова, говорит: “Мы не решаемся об имени антихриста сказать положительное мнение, потому что если бы об имени антихриста надлежало открыто возвестить в настоящее время, то о нем возвестил бы тот, кто видел “Откровение”, потому что оно было видимо недавно, почти в наш век: в конце царствования Доминииана (значит, в 96 году — примеч. автора).

Св. Иоанн Златоуст написал толкование на весь “Новый Завет”, исключая “Откровение”. Следовательно, и он не получил Духа на его изъяснение.

Итак, церковь не знает сокровенного значения “Откровения св. Иоанна” и в этом признается устами св. Дионисия. Однако, неверно утверждение некоторых богословствующих, что церковь запрещала когда-либо толковать “Откровение”, она только не видит правды у толкователей и ни одно из существующих толкований ее не удовлетворяет.

Поводом к тому мнению, что церковь запрещала толкование Откровения послужило, например, то, что хилиазм был признан ересью. Но хилиазмом (тысячелетним царствованием) в истории обозначено известное движение, поднятое Монтаном (в половине второго века). Монтан проповедывал скорое воцарение Христа на основании слов “Откровения” о первом Воскресении и тысячелетнем царствовании со Христом участников первого воскресения (Откр., гл. 20, 6). Это движение погубило многих, вместе с Монтаном ушедших в пустыню в ожидании Христа. Из того, что монтанизм церковью признан ересью многие горе-богословы заключают, что всякая мысль о наступлении в будущем таинственного времени, указанного в “Откровении”, есть вредная ложь. Мы называем их горе-богословами, ибо в конце “Откровения” сказано точно: “кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того Бог отнимет участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей”.

Конечно, все сказанное в “Откровении” св. Иоанна должно совершиться. Неизвестны только сроки и непонятно, как это совершится — о сроках свершения церковь имеет свое суждение. Вот что сказано в учебнике истории церкви, допущенном церковной властью к преподаванию в средних учебных заведениях: “подробности пророчеств, заключающихся в “Откровении”, могут быть только поняты по исполнению их”.

Можно, наверное, утверждать, когда наступят события, о которых Господь благословил поведать миру, “Откровение Св. Иоанна” раскроется, как совершеннейшая простота, подобно всему благовествуемому в Евангелии. Исчезнет кажущаяся сочень загадочной и даже, как бы спутанной, вереница образов и аллегорий. То, что имеет в “Откровении” первенствующее значение, найдет свое твердое и незыблемое выражение. Ничего противоречащего священному писанию и преданию в “Откровении” быть не может. Только жизнь церкви обозначится с большей глубиной и полнотой. у св. Даниила пророка сказано: “в последние времена знания умножатся”.

Скажем, прежде всего, как мы намерены изъяснять “откровение св. Иоанна”. Не построчно, не останавливаясь над каждым необычным выражением — это было бы бесплодным старанием прямо и буквально истолковать “Откровение”, - св. Дионисий Ареопагит доказал невозможность такого толкования. В книге великое множество образов, аллегорий, эпитетов, сравнений. Сокровенный смысл “Откровения” скрыт за образностью, он в самой глубине изложения — такова особенность этого творения Св. Иоанна Богослова. Только главные руководящие мысли, долженствующие открыться толкователю, выводят из катакомб красоты апокалипсиса.

Тайна стиля еще и в том, что только при познании главных мыслей все части апокалипсиса оказываются глубоко связанными между собой. Без постижения мистической глубины “Откровения” отдельные части его как бы распадаются на совершенно самостоятельные видения, не имеющие ничего общего между собой, внешне соединенные названием “Откровение св. Иоанна”. Что общего, например, между первой частью — посланием Христа семи церквам Малой Азии (главы 2 и 3) и второй частью, где Агнец снимает печати (Главы 4-11), даже способ изложения у каждой части различный. В посланиях ясное поучение, полезное для этих семи и, вообще, церквей. Все образное здесь или понятно само по себе или употреблен термин для тех веков понятный. Между тем во второй части все иносказательно, и до такой степени, что допускает, как будто, (например, в событиях по трубам семи ангелов) сколько угодно толкований.

Но, конечно, это только так кажется, — и первая и вторая части органически связаны между собой.

Мало того, что апокалипсис распадается на отделы, но и отделы прерываются главами, которые кажутся совершенно посторонними излагаемому предмету. Но, повторяем, знание сокровенного смысла апокалипсиса все, кажущееся чуждым и несвязным, показывает как необходимое и целесообразное. Образы находят свое место в строгом течении главного. Причем все второстепенное и мало значимое обнаруживается не как бессмыслица, а, вытекая из великой образности стиля, служит как бы красивой оправой сокровенному.

Считаем необходимым сказать, что некоторые термины и понятия мы заимствовали из книги “Толкование на Апокалипсис” св. Андрея, архиеп. Кесарийского, знавшего древнее значение слов, впоследствии забытое. С духовной стороны понимание св. Андреем “Откровения” не имеет никакого интереса; он сам говорит в предисловии: “я не постигаю глубины сокрытого в “Откровении” духа, но желаю дать упражнение уму (и только!) к дальнейшему стремлению. Духовное познание представляю Божественной премудрости, знающей те времена, в которые исполнится предсказанное”.

* * *

С Божией помощью приступаем к благовестию “Откровения Св. Иоанна”.

Каков план апокалипсиса и какая главная мысль лежит в основе его?

Откровение, хотя и мало по объему, но по внутреннему содержанию делится на два тома, причем первый том имеет две части. Кроме того, есть предисловие и послесловие. Предисловием мы назвали первую главу “Откровения” — для понимания эта глава не представляет затруднения.

Две части первого тома предлагаются вниманию читателей как две противоположности духовного состояния церкви.

Первая часть (2 и 3 главы) суть послания Христа прославленного через ангелов хранителей церквей семи малоазийским церквам. Эта часть “Откровения” изображает состояние церкви, когда Сам Христос правит ею.

Вторая часть (главы 4-11) говорит о состоянии церкви как бы полумертвом, церковь земная почти утратила путь, истину и жизнь. Символически это выражено в снятии Агнцем семи печатей.

По ходячему церковному мнению нечестие будет преобладать среди христианских народов до второго прихода Христа во славе. Создался даже образ: маленькая лодочка с несколькими праведниками носится среди бушующего океана забвения Христовых заветов.

Но “Откровение св. Иоанна” пророчествует иное, и в этом главная мысль “Откровения”. Великая блудница — Вавилон, мешающая святым восторжествовать в церкви, будет разрушена (гл. 18) “десятью царями, имеющими одни мысли” (17 ст. 12–13), и наступит на земле великое состояние, названное “первым воскресением” (20 ст. 6).

В первом томе апокалипсиса на это имеются только намеки: “Должна совершиться тайна Божия”, когда “времени уже не будет” (гл. 10). И в конце одиннадцатой главы сказано:

“благодарим Тебя, Господи, Боже Вседержитель, Который еси и был и грядешь, что Ты приял силу Твою великую и воцарился” (11 ст. 17).

В чем заключается тайна Божия, которая должна совершиться и что значит “времени больше не будет” раскрывается

во втором томе “Откровения”. Здесь также изъяснено, что значит воцарение Христа еще в земном времени, и как оно будет происходить (гл. 12 до 20 гл., ст. 10). Послесловием мы называем благовестие о втором пришествии Христа. “И увидел я (Иоанн) великий белый престол и Сидящего на нем, от лица Которого бежало небо и земля; и не нашлось им места”, так начинается это послесловие (20, 11). Будет “новое небо и новая земля”, и с неба на землю сойдет святый новый Иерусалим, — преображенная церковь Христа, где светильником будет Агнец.

Даны в символах черты нового Иерусалима. Здесь мы должны сказать, что символы послесловия “Откровения”, т. е. то, что будет совершаться после исчезновения старого неба и старой земли на новом небе и на новой земле, остаются для нас таинственными и неразумеемыми; так оно и должно быть, это будет совершаться, когда мы воскреснем в новых телах — состоянии для нас невообразимом. Следует только заметить, что новый Иерусалим не будет заключать в себе ничего материалистического в нашем смысле. Основание его — драгоценные камни, сияющие каждый своим светом, указание на творческую красоту каждого члена церкви (подобно драгоценному камню, преломляющему в себе солнечный свет), таинственно претворяющего в своих творческих глубинах свет светильник Нового Иерусалима Агнца-Христа.

Приступаем к подробному изъяснению “Откровения Св. Иоанна”.

Послание ангелам семи церквей

Первая часть — послание Ангелам семи церквей. Из посланий явствует, что Господь Иисус Христос действенно Сам правит церквами-общинами и правит как бы каждой отдельно. Как мы знаем, после разрушения Иерусалимской общины единая церковь распалась на множество общин церквей. Видимо из “Откровения”, каждая церковь имеет своего Ангела-хранителя и свою особую жизнь, очень разнствующую от жизни других церквей и свое становление во Христе. То что послано семи церквам означает, что имеется в виду вся множественность церквей, ибо в апокалипсисе число семь символизирует полноту того, о чем или о ком идет речь. Вероятно, в этих посланиях упоминаются наиболее типические особенности добродетелей и уклонений от правды всех тогдашних церквей. При дальнейшем размножении церквей эти особенности, конечно, возрастут до величайшего множества.

Указано, как Господь управляет церквами. Ангелу хранителю церкви дается знать о правильности пути церкви или об ее отклонении от правды. Кроме того в конце каждого послания воззвание: “Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам”. Это воззвание напоминает нам, как поставлялось решение в общинах: На собрании церкви каждый ее член мог услышать голос Духа (это называлось иметь харизму). Имеющий харизму тотчас сообщал ее собранию. Собрание выносило окончательное решение. Не полное согласие с харизмой не означало недоверие. к члену, ее сообщавшему, а некое духовное умаление себя самой общиной в связи с общим ее состоянием.

Что церкви тогда были духовными, свидетельствуют следующие слова Господа к церкви Ефесской: “Ты испытал тех, которые называют себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы”. Церкви имели духовную способность узнавать пророков, учителей и апостолов, т. е. избранников Божиих. Великое отличие от последующего времени, когда церкви лишились этого дара и появилось много лжеапостолов, которых не отличали от истинных. Поэтому апостолы, пророки и учителя как бы исчезнут. Церковь забудет, как они являлись и какое значение имели в ее жизни*.

* Это нужно отнести ко всему второму тысячелетию. Найденное в конце 19 века “Учение 12 апостолов” осветило древность.

Главный смысл первой части “Откровения” — Послания семи церквам необходимый для понимания дальнейшего изложения, указание на то, что в первый век Христос во всей Своей силе и славе правил церквами. О силе и славе Христа здесь свидетельствуется многими изречениями, — как бы нарочито обращается на это внимание читателя апокалипсиса. “Я есмь Альфа и Омега, первый и последний”, “Он держал в деснице своей семь звезд; и лице Его, как солнце, сияющее в силе своей”. в первом послании подтверждается: “Так говорит Держащий семь звезд и деснице Своей”. И далее в следующих посланиях читаем: “Так говорит первый и последний, Который был мертв; и се, жив во веки веков”. “Имею ключи ада и смерти”. “Так говорит Сын Божий, у Которого очи, как пламень огненный и ноги подобны халколивану, как раскаленные в печи”. “Так говорит Святый, Истинный, имеющий ключ Давидов, который отворяет- и никто не затворит, затворяет — и никто не отворит”. “Так говорит Аминь, Свидетель верный и истинный, начало создания Божия”.

Явившийся ап. Иоанну Господь был облечен в подир — в длинную одежду иудейских первосвященников и царей, — знаменование великой власти. “Царь царствующих и Господь господствующих”, будет сказано в одной из дальнейших глав.

В посланиях Ангелам семи церквам есть выражения очень важные для понимания дальнейших времен христианства: в послании Ефесской церкви Господь выговаривает ей за охлаждение в любви к ближнему и просит творить прежние дела. “А если не так, скоро прийду к тебе и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься”. “Движение светильника, — поясняет св. Андрей Кесарийский, — для церкви есть лишение Божественной благодати, вследствии чего повергается она в волнения и колебания от духов злобы и помогающих им злых людей”. В послании к Лаодикийской церкви дано предостережение страшнее этого: “извергну тебя из уст Моих”, - свидетельствуется возможность как бы отхода Христа от церкви. В следующей части апокалипсиса мы будем видеть исполнение этого несчастья. Это не будет наказанием — это печальная необходимость, ибо церковь-народ, увлекаясь построением царства земного и свободный в своем волеизъявлении, не будет в состоянии сообразоваться с умом Христовым (сравним. слово ап. Павла: мы имеем ум Христов). В главе “Свидетели верные” мы изъяснили, кому поручит Христос в эти тяжкие времена крайнего младенчества церкви (в смысле духовном) попечение о ней (Пресвятой Богородице).

Но тут же следует отметить, что Христос говорит: извергну из уст (уста, как слово Христа, дающее познать ум Христов) — извергну из уст, но не из сердца. Сердце Христово всегда пребудет с церковью.

То, что много раз повторяли мы в книге: “Господь никого не привлекает к себе насильно”, - в послании церквам выражено с христолюбивой кротостью: “Се стою у двери и стучу; если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мной”. Стою, стучу, ожидаю и, конечно, мучаюсь, — ибо разве скоро отворяют дверь сердца Христу? Для последующих веков и, в особенности, для последних это труднее всего. Стучу — и о, величайшая божественная деликатность! “Если отворят, войду”. А если не отворят? Если не отворят, как бы посрамленный, Господь отойдет. Ибо ни малейшего насилия не хочет Он, — только добровольный отклик на зов Своего сердца. Кто слышит по временам Христа, слышит Его тихий голос, так часто повторяющий: я неучастен. Ведь Господь не кончает мира, чтобы не поставить никого из нас в безнадежно мучительное положение подсудимого перед нашей собственной совестью — “не я сужу мир, а слово, которое я сказал, оно будет судить мир”. Он не кончает мира, потому что (по слову ап. Петра) “долготерпит нас, не хочет чтобы кто погиб, но все пришли к покаянию”.

Терпение! Одно терпение! Тысяча лет, две тысячи лет терпения.

Не трудно теперь сказать, какую добродетель прежде всего необходимо иметь святым, — при их великой вере, чтобы пребывать со Христом. И потому в века тяжкие, о которых повествует апокалипсис, часто подтверждается: “здесь вера и терпение святых”. Любви Христовой от святых народ-церковь, возлюбив царство мира сего, не приемлет. И им, никогда не отказывающимся от любви к ближним, остаются муки терпения.

Среди семи церквей, которым направлены послания, есть одна — филадельфийская, которой Господь говорит: “Как ты сохранила слово терпения Моего, я открою перед тобою дверь, и никто не сможет затворить”. И дано великое пророчество: “Вот сделаю то, что иудеи придут и поклонятся перед ногами твоими и познают, что я возлюбил тебя”. Здесь исполняется уже слово ап. Павла: “Остаток иудеев спасется”.

Но то, что Господь выделяет целую поместную церковь за то, что она сохранила слово терпения Моего — свидетельствуется, что та церковь, которая будет иметь своей высшей добродетелью в века страшного отступничества от всех Христовых дел, — терпение, — будет достойна того, что “побеждающего сделаю столпом в храме Бога Моего, и он уже не выйдет вон и напишу на нем имя града Моего нового Иерусалима, нисходящего с неба от Бога Моего и имя Мое Новое” — надо полагать, что в этой церкви загорится свет, который озарит не только иудеев, но и весь христианский, и даже нехристианский мир, и положит начало первому воскресению.

Но прежде чем загорится свет, народу этой церкви надлежит принять лжи, которые вынести может только Христово терпение святых. Ибо в этой церкви появятся те 10 царей, имеющих одни мысли, рогов зверя, которые будут рождены как диаволом, но Богом избраны, чтобы разорить великую блудницу, которая волшебством своим ввела в заблуждение все народы и была причиной всей пролитой крови на Земле. Об этом разрушении повествует второй том Апокалипсиса.

В первой же части дан только намек на этих десять царей. Именно, Ангелу церкви Лаодикийской сказал Господь: “Ты ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч, но так как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих”. Холод в сердце, т. е. противоположность любви Христовой, возможно преобразить (сокрушающее воздействие благодати Божией) в любовь. Между тем теплота, иначе нравственная гниль, не поддается действию благодати (самость, — ничего не хочу и ничего не желаю, кроме собственной персоны). Холод и будет главным внутренним качеством страшных десяти царей.

Есть в послании семи церквам важнейшее для всех христиан изъяснение тайны отношений Христа к каждому члену церкви: “Побеждающему дам вкушать сокровенную манну, и дам ему белый камень, и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает”. Тот, кто побеждает свою самость, своего природного человека, и отворяет сердце свое Христу, становится иным человеком и входит в совершенное общение со Христом. Это общение тайное — недоступное для других, — каждый имеет свое ничем не похожее на общение с другими. Все во Христе — в любви, но каждый имеет свое место, где только Христос и он.

Важное указание для последующих веков отношение Христа к ереси. Говорится: “Ненавижу дела Николаитов”,- значит, в будущем следует ненавидеть ереси, но нельзя ненавидеть самих еретиков (глава 2 ст. 6 (церкви Ефесской и ст. 15 (церкви Пергамской).

Снятие Агнцем семи печатей

Вторая часть “Откровения св. Иоанна” (главы 4, 11) тоже, конечно, говорит о жизни церкви, но до такой степени различно с первой частью, что трудно поверить, что вторая продолжение первой. Слово церковь даже не упоминается. Но мы сказали: конечно, и эта часть о церкви, чтобы опровергнуть мнение тех, которым кажется, что здесь говорится о магометанах, масонах, язычниках, о ком угодно, но только не о церковных людях. Нечестие всегда хочется свалить на других. Но нет сомнения, что пророческая книга Евангелия пророчествует только о Христовом обществе.

Как пусто в этом втором изображении церкви, символически дающем понять отсутствие в ней жизненного возрастания нет движения там, где Господь, как солнце, сияющее в силе Своей, ходил посреди золотых светильников — церквей. Где непрестанно раздавался голос Спасителя, то с любовью вразумляющий, то с радостью одобряющий, где как бы издалека доносились, и в то же время слышались близко — у самого сердца- Его тихие слова: “Но имею немного против тебя”. Где говорилось о грехах церкви, но и предсказывалось о ее великих победах: “Напишу на нем имя Бога Моего и имя нового Иерусалима” или “Дам ему звезду утреннюю”.

Ничего этого теперь нет. Не только церкви, но и земли не видно. На небе высоко, вне всего человеческого, — как бы умер наш мир, — на престоле Сидящий, и вокруг него небесные силы и святые старцы, а перед ним — стеклянное море — пустынные ледяные пространства.

В деснице у Сидящего на Престоле книга, запечатанная семью печатями, — церковь, затворившаяся от Бога, — наглухо, ибо упомянуто число 7 — полнота.

Состояние безнадежное, и выхода из него нет; как образно сказано в “Откровении”: “Я (Иоанн) много плакал, что никто не мог ни на небе, ни на земле, ни под землею раскрыть книгу, снять печати”, т. е. разрешить, найти выход их этого тяжелого состояния церкви. Безнадежность положения подтверждают по снятии пятой печати (6, 9) убиенные за слово Божие и за свидетельство, которое они имели, т. е. посланные Христом в церковь священники по чину царя Мелхиседека для помощи немощным братьям. Они просят о кончине мира. Значит, чувствуют свое бессилие помочь братьям: бесполезно длить время на земле.

Но вот посреди престола стал Агнец как бы закланный. Он пришел и взял книгу из десницы Сидящего на престоле. Только Агнец в состоянии раскрыть книгу, ибо он был заклан и кровью Своей искупил мир.

Явление Агнца как бы закланного, вместо Христа во славе, ходившего посреди семи светильников-церквей (правившего Своею церковью), означает, что Господь в лице своих свидетелей верных и, вообще, верных (праведников) вновь распят на земле.

Снять печать с запечатанной книги, это не только показать, раскрыть духовное состояние христианских народов, но и разрешить безнадежное состояние церковной жизни, найти из него выход, ибо зачем было бы и снимать печати и узнавать о различных нечестиях, если помочь нельзя.

Как Агнец разрешит безнадежное состояние церкви, какой найдет из него выход, в этой части “Откровения” не говорится, здесь это представляется только, как Божия тайна, которая должна непременно свершиться. Ясно одно, что Агнец пока не правит церковью, не пасет христианские народы, они идут собственной дорогой, ими избранной, пользуясь свободой, предоставленной Господом, итти как хочется.

Что Агнец не пасет всю церковь, а только избранных, свидетельствует седьмая глава “Откровения”, где эти избранники определены в символической цифре 144 тысячи — двенадцать, умноженное на двенадцать — и повторенное тысячу раз. Число избранников Христа двенадцать, умноженное на двенадцать — 12 в квадрате, — означает большое увеличение их числа вместе с количественным ростом церкви. Тысяча число совершенное- совершенство избранных. Значит, здесь разумеются свидетели верные, избранные от утробы матери своей, как ап. Павел. К ним причислено еще великое множество людей, стоящих перед престолом и Агнцем в белых одеждах — это те, по объяснению одного из старцев ап. Иоанну, которые пришли от великой скорби, т. е. мучимые за свою праведность нечестием большинства, они омыли одежды свои и убелили одежды свои кровью Агнца. Только их пасет Агнец и водит на живые источники вод.

Агнец снял первую из семи печатей. “Я (Иоанн) взглянул и вот конь белый и на нем всадник, имеющий лук и дан был ему венец и вышел он, как победоносный и чтобы победить”.

Действенность всадника на белом коне таинственна. Тайна не в том, что у всадника лук (смертоносное оружие, направленное против диавола) и что дан Ему венец (“знак мученичества на земле). Тайна в слове “победоносный” и в следующем выражении: “и чтобы победить”. В странном сочетании этих слов; здесь по внешнему виду допущена неудачная тавтология. Если вышел, как победоносный, то этим все сказано, — зачем еще прибавлено: “и чтобы победить”. Но, конечно, никакой литературной неудачи в выражениях здесь нет. Сонм святых (Всадник на белом коне) вышел, как победоносный (эпитет подобающий избранникам Божиим). Но несчастное состояние церкви (последствие неправильно использованной свободы) не приемлет “свидетелей верных”; и вот прибавлено: “и чтобы победить” (подразумевается: во что бы то ни стало). В этом настойчивом “чтобы победить” — намек на те события, ради освещения которых и изъяснения, дано “Откровение”, - пророчество ап. Иоанну. Эти события выходят из пределов 7, - т. е. обычного течения жизни церкви. В пределах семи они пребывают, как некая тайна, никому до времени не раскрытая — оттого апокалипсис и был до сих пор совершенно непонятен: мы жили при неразрешенной еще тайне Агнца.

Снятие Агнцем следующих трех печатей имеет значение аллегорической картины (конечно, далеко не полной), того, что делается в христианском мире. Текст этих печатей допускает различные Толкования, ибо нечестие липко, расплывчато, бесформенно, хаотично, бессмысленно.

Вторая печать- “И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир на земле и чтобы убивали друг друга”. Конечно, не с неба пришел этот конь, ибо с неба не дают повелений, чтобы убивали друг друга. Сама действительность христианских народов породила этого коня. Масть коней обозначает духовное направление, которого держится всадник. Цвет рыжий противоположен белому. Белый цвет светлый — прямой, как луч солнца, а рыжий — кривизна, лукавство, издевательское превращение всего прямого и светлого. Народное наблюдение предостерегает, что рыжий — опасен. Господь Иисус однажды с горечью сказал: не мир я пришел принести, но меч, — но разделение”, - Этим он любовно предупреждал, что домашние (или, что то же, — братья в церкви) не одинаково будут исповедывать Его слово. От разности по состоянию, конечно, еще очень далеко до убийства друг друга. Здесь же, как злая ирония, изуверское извращение истины: “Дан меч, чтобы убивали друг друга”.

Третья печать- “Конь вороной и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я (Иоанн) голос: хиникс пшеницы за динарий и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай”. Вороной, т. е. черный, — исчадие тьмы — он содержит неправедную меру — различие между высшими и низшими классами населения. Бедственное положение рабочих людей, ибо динарий монета, соответствовавшая дневной плате рабочему человеку, на него можно купить только хиникс пшеницы (малая хлебная мера), или, чтобы совсем уже не быть голодным три хиникса ячменя. Высшие же классы всегда в великом довольствие, как всесильные недотроги “елея же и вина не повреждай”, иначе: не тронь моего обилия хорошей и дорогостоящей пищи. Пожелание строго охраняемое земными законами.

Четвертая печать: “И вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя “смерть”, и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертой частью земли — умерщвлять мечем и голодом, и мором, и зверями земными”.

Конь бледный, такой масти нет. Отсутствие масти — полное нравственное изнеможение. Этот всадник не имеет своего направления, увлекается страшной силой развязанных стихий. Христианские народы на своем братоубийственном пути зашли в такой злой тупик, что царит над всеми смерть и ад.

Пятая печать. Она заключает в себе просьбу святых о кончине мира, как мы уже объяснили раньше, — “и когда он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за Слово Божие и за свидетельство, которое они имели”*. И возопили они громким голосом, говоря, “доколе Владыка, Святый и Истинный не видишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?” — Святые кротки и милостивы, они никогда не мстят и даже не ненавидят своих мучителей, молятся за них. Но в ужасе, видя, что на земле продолжает литься кровь праведников, они вспоминают, что Господь сказал: “Мне отмщение и Аз воздам!”, и они просят о кончине мира, т. е. о разделении окончательном добрых от злых.

* Под понятием убиенных следует разуметь не только убитых мечом, но и замученных смрадом грехов людского мир, как сказано: “Ежечасно умирающие суть мученики без палача, огня и мечей”.

Что же отвечает им долготерпение Агнца? — “И даны были каждому из них одежды белые и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число”. Не сказано, что они не правы, прося о кончине мира, — и этим признано свыше, что терпение, выпавшее на долю святых, действительно, превышает их силы. На земле будут продолжаться убийства святых до тех пор, пока убиенные не дополнят число.

Так сказано; однако, не пояснено. Срок конца этих убийств как бы еще не назначен.

Шестая печать. “Произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница и луна сделалась, как кровь. И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись, как свиток и всякая гора и остров двинулись с мест своих. И цари земные и вельможи и богатые и тысяченачальники и всякий раб и всякий свободный скрылись в пещеры и ущелия гор. И говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца. Ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?”

Символическое изображение переменившегося состояния в народе-церкви. Землетрясение, о котором часто читаем в писании, есть перемена дел. Вместо солнца, сияющего в силе своей, в душах воцарился мрак, прорезанный кровавым отблеском светила ночи — предчувствием бед. Падают с неба те, которые начали было созревать для духовного состояния, но не выдержали бури диавольских нападений. — Небо — духовное ведение- исчезло, подобно тому, как от взоров недостойных свивается свиток со священными письменами (примеч. евреи, вместо наших книг употребляли свитки, которые развивались и свивались, смотря по надобности).

По древней образной терминологии горы — это начальствующие в церкви, а острова — сами церкви, — все они претерпевают великое изменение к худшему. Сдвинулись с мест своих — в посланиях семи церквам “сдвину с места” разумелось лишение благодати, тоже, конечно, и здесь. Но, конечно, в таинствах благодать остается (но часто хотя действительна, но не действенна). Здесь также говорится, что цари земные; богатые и проч., всякий раб (раб земного) и всякий свободный (свободный от работы Христовой) ищут, где бы удобнее спрятаться от угрызений совести. Призывают на помощь различные земные убежища, жалуясь, что пришел великий день гнева Агнца и кто может устоять? Агнец не может быть гневен. “Не Я, а слово, которое я сказал, оно будет судить вас” (т. е. суд совести, которую хочется заглушить). От “гнева Агнца” они находят себе притоны, но, конечно, не пещеры, а великолепные сооружения большого города. В ослепительном свете наслаждений забываются всякие тревоги сердца о вторичном распятии Христа на земле.

Снятие седьмой печати обнаружит тайное дело святых в народах-церквах, презревших свое высокое звание христианина и погрязших в суете мира. Поэтому снятию седьмой печати предваряет глава (седьмая), которая говорит о 144 тысяч. запечатленных, т. е. особых избранников Божиих, как мы говорили выше. Их пасет Агнец так же, как и всех, кто, вырываясь из тесных объятий мира, терпит великую скорбь. Но вознесенные высоко над землей, никогда не забывают они об оставленных глубоко внизу братьях своих. Таково главное свойство святых душ; любовь к погибающим гложет непрестанно их сердце, ибо сердце их, как сердце Агнца, не хочет, чтобы кто-нибудь погиб, но чтобы все пришли к покаянию.

В церкви, где охладела любовь, и значит, исполненной духом антихристовым, лжепастыри и лжесвятые часто любят писать и проповедывать о вечных муках за гробом, пугать этими муками своих братьев; так сказать, смаковать чужие страдания. Но святые знают, что участь ни одного человека не решена до страшного суда. Они призывают к покаянию, но никого не пугают. и разве может душа любящего, верного Христу, даже помыслить, что кто-либо из близких (а в церкви Христовой нет дальних, все близкие) подвергнется вечным мукам. Даже молниеносная мысль об этом нестерпима любящему. Тот, кто в состоянии говорить о вечных муках брата своего, сам никогда не представлял для самого себя возможность вечной муки — значит это превозносящийся, враг Христа.

Так предварив, мы можем сказать теперь о высшем помысле молитвы святых о мире. Все мы, миру сему приверженные, испытали, что по молитве, обращенной к святому, наши маленькие, а иногда и большие просьбы исполняются довольно часто. Но не о такой помощи ближним главный молитвенный помысл святых. Их Божие желание, чтобы любовь воцарилась в народе-церкви, чтобы все Вернулись к Богу любви, чтобы быть всем вместе. “Господи, соедини нас всех в любви”, - взывают они непрестанно.

Но знают они, что для этого, прежде всего, необходимо, чтобы сущие в объятиях мира, отрезвели. Известно, что в горе человеческое сердце часто обращается к Вышнему миру (сколько обращений к Богу бывает на войне или при потере близких), да достигает сердца луч солнца Христа.

Но бедствия могут и ожесточить человека. Поэтому христианскому святому совершенно не свойственно самому налагать страдания на своих ближних. Хотя они имеют власть, как будет сказано в главе одиннадцатой, затворять небо, чтобы не шел дождь на землю. И имеют власть над водами превращать их в кровь, они никогда не пользуются этой властью. Этого не в состоянии допустить сердце любящего. Они молят Бога, Пресвятую Троицу, чтобы Бог Сам рассудил сотворить, как необходимо. И Господь соизволяет время от время снимать Ангельскую защиту с земли.

Бог не насылает бедствия, а только снимает ангельскую защиту. Что это значит? Христианские народы, пожелавшие воспользоваться своей свободой, чтобы не жить в любви братий друг к другу, как заповедал Христос, постоянно возбуждают против себя весь живой мир: и людей и природу. Ибо вся вселенная жаждет от христиан любви, но, вместо любви чувствуя распространяющуюся злобу, восстает против них со страшным желанием их уничтожить. Но Бог охраняет людей ангельской защитой, ибо Сам Он даровал им свободу выбора пути.

Но, снисходя к молитвам святых, как верных сынов церкви, Господь снимает по временам ангельскую защиту и страшные катастрофы разражаются в христианском мире. Аллегорически это изображено в восьмой главе.

Прежде чем обратимся к восьмой главе, упомянем о начале седьмой главы, где сказано: “И видел я иного Ангела восходящего от востока солнца и имеющего печать Бога живого, и воскликнул он громким голосом к четырем Ангелам, которым дано вредить земле и морю, говоря: не делайте вреда ни земле, ни морю, ни деревам, доколе не положим печати на челах рабов Бога нашего”. Великая тишина воцаряется во вселенной, когда приходит час Божиих людей, святых.

“При снятии седьмой печати (восьмая глава) сделалось безмолвствие на небе, как бы на полчаса”. Это “безмолвствие” на полчаса знаменует собою раздел между тем, что было сказано в предыдущих печатях и что будет сказано после снятия седьмой — духовный раздел. Там были показаны дела христианских народов, утративших духовность. Здесь дела, происходящие среди христиан по молитвам святых, жаждущих отрезвления немощных братий. Образно это показано так: Ангел возлагает на жертвенник перед престолом молитвы всех святых, возносящиеся к Богу. И после “взял Ангел кадильницу и наполнил ее огнем с жертвенника и поверг на землю; и произошли гласа и громы и молнии и землетрясения”. Это различные бедствия, всяческие страдания, которые постигают христианский мир, чтобы отрезвить его от чада жизни, вызвать покаяние людей.

Семь Ангелов, один за другим трубят в трубы, и каждая труба сопровождается бедствием, взывает к покаянию. Нам нет надобности говорить, какие бедствия. приведены в “Откровении” — они условны, ибо “Откровение” (как это явствует из аллегоричности повествования) не имеет в виду сообщать о действительных бедствиях (чрезвычайно многочисленных в течение всей христианской истории — число семь обозначает, что здесь разумеются все исторические несчастья). Текущая история их покажет сама.

“Откровение” трубами Ангелов хочет только сказать, что и эта помощь, вызванная молитвами святых, мало действует на падший мир, не ведет к его отрезвлению и покаянию, об этом сказано так: “Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих так, чтобы не покланяться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить”. Созерцая нашу жизнь, мы могли бы прибавить к этим идолам еще духовных идолов: различные идеи, утопии и проч. и проч. “И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем” (9,21).

Положение дел в христианском мире остается безнадежным. Никакие бедствия не достигают цели. Ибо велико стало умение людей приспособляться, чудодейственна практичность, извлекающая даже из несчастий конечную выгоду материального характера. Как говорится в комедии “Горе от ума” про Москву: “Пожар способствовал ей много к украшению”. Только не к украшению души обращением ее к Христовой правде.

Можно вспомнить слова ап. Петра, — сурово и горько говорит он о тех, кто познав истину (труба Ангела на момент озарила их душу), снова возвращаются к прежнему, — цитируя послание: с ними случается по верной пословице: “пес возвращается на свою блевотину и вымытая свинья идет валяться в грязи” (Петр 11,2, 28).

И вот шесть труб Ангелов протрубили, остается седьмая. И эта последняя труба знаменует наступление нового, еще не бывшего на земле. Чтобы сказать об этом с неба сходит Ангел (Отк. 10, 1), лицо его сияет, как солнце, и он возвещает, что в те дни, “когда вострубит седьмой Ангел, совершится тайна Божия, как Он благовествовал рабам Своим пророкам” (Отк. 10, 7). Ангел держит в руке книжку раскрытую с пророчеством об этой тайне: “Тебе (Иоанну) надлежит опять пророчествовать о народах и племенах и языках, и царях многих” (Отк. 10, 11).

Книжка Ангела раскрыта в противоположность книге, запечатанной семью печатями, которую держал в деснице Сидящий на престоле. Книжка раскрыта, ибо она содержит ясный и определенный Божий промысел о церкви, и церковь не будет в состоянии продолжать ту свою жизнь, которая скрывалась от Бога за семью печатями.

Об этом сказано в “Откровении”: “Ангел клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем” (знаменование силы Божией и Его всемогущества). Ангел клялся, что “времени больше не будет”. “Времени больше не будет” означает мистический выход за пределы той обычной жизни, которую Бог даровал людям. Они всегда имеют свободную волю выбирать свой собственный путь, как отдельные люди, так и целые церкви. Но на некоторое время Господь лишит их этого дара. Наступит некое иное состояние- “свершится тайна Божия, как Он благовествовал рабам Своим пророкам”.

Об этом и будет снова пророчествовать ап. Иоанн (во втором томе “Откровения”, т. е. начиная с двенадцатой главы до двадцатой главы десятого стиха). По предложению голоса с неба Иоанн взял раскрытую книгу с этим пророчеством из рук Ангела, “стоящего на море и на земле” (вселенское значение пророчества). И, как повелел Ангел Апостолу, — Иоанн съел эту книгу, “и в устах моих”, говорит Иоанн, “она была сладка, как мед, когда же съел ее, то горько стало во чреве моем”. Съел — значит проникся ее содержанием. Книга повествует о событиях, имеющих счастливое последствие (и потому сладка, как мед), однако, переживания этих событий тяжки и мучительны, горьки.

Прежде, чем прозвучала седьмая труба, “Откровение” символически изображает, что будет происходить со свидетелями верными, посланными Христом в церковь по чину царя Мелхиседека, — в истории жизни церкви (глава 11).

Об этом говорится так: “И дана мне трость, подобная жезлу, и сказано: “Встань и измерь храм Божий (так названа здесь церковь Христова) и жертвенник (духовное состояние) и поклоняющихся в нем”. Значит, — взвесь, разумей, рассмотри, что делается в церкви, — и тут же следует определение, в каком состоянии (духовном) пребывает церковь: “Внешний двор храма. исключи, и не измеряй его; ибо он дан язычникам: они будут попирать святой город сорок два месяца”.

Храм — церковь, разделилась на внутреннюю и внешнюю. Под внутренней, как увидим ниже, разумеются святые, посланники Божии. Именно их будет “измерять”, иначе изучать, Иоанн: определять их характерные свойства и показывать, что будет с ними в жизни церкви. Те же, кто находятся во внешней части (внешний двор храма) подпали под власть язычников. Так названы те, которые, хотя и пребывают в церкви, но, как бы внешне, живя по-язычески. Но именно эти названные язычники будут главенствовать в церкви (попирать ее), мучить праведно живущих. Попирать (т. е. духовно угнетать) церковь можно только изнутри, вследствие развившегося в нем беззакония (торжества антихристова духа). Извне можно физически мучить членов церкви, но духовно она защищена благодатью.

Только сами члены церкви, пренебрегая заветом Христа, могут попирать церковь.

Срок этого насилия обозначен в 42 месяца, а срок свидетелей верных ниже обозначен в тысячу двести шестьдесят дней. Такова образность “Откровения”; но сорок два месяца тоже, что и тысяча двести шестьдесят дней, или иначе три с половиной года. По символике цифр “Откровения” время жизни церкви — семь. Три с половиной употребляется для обозначения части всего времени (части, а не половины, ибо цифры “Откровения” символы, а не определенное количество).

Далее Иоанн измеряет внутреннюю часть храма — церкви. “И дам двум свидетелям Моим и они будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней, будучи облечены во вретище” — это вретище изображает их непрекращающуюся никогда скорбь (от великой скорби будут приходить ко Мне, как сказано раньше).

Кто же эти свидетели? Это суть две маслины и два светильника, стоящие перед Богом Земли: светильниками в первой части названы церкви. Так как внешний двор храма исключен, то под светильником тут разумеются только святые, свидетели верные. Под двумя же светильниками надо понимать соборы святых в двух церквах. Не трудно также понять, в каких церквах. За последнее тысячелетие существуют две церкви, где являлись свидетели верные: католическая и православная.

Таким образом, разделенные на земле, эти церкви через святых соединяются в Боге и ничем не разнятся в праведности своей, ибо во всех святых действует единый Дух Святый. “Откровение”, не разделяя, говорит одно и тоже о святых в обеих церквах.

“И если, кто захочет их обидеть, то огонь выйдет из уст их и пожрет врагов их; если, кто захочет их обидеть, тому надлежит быть убиту” (Отк. 11,5). Когда Господь посылает своих верных свидетелей в церковь, то никто в церкви не может их обидеть, ибо они побеждают врагов своих любовью Христовой (0 гнем Духа Святого, им присущего). “Надлежит быть убиту”,- конечно, не физически, а быть поражену внутренне, сердечно. Но не напрасно упомянуто: “если кто захочет их обидеть”, ибо при главенстве в церкви “язычников” (живущих по-язычески) всегда будет вздыматься против святых сила, противоположная Христу, но на собственную пагубу.

Великая власть дана посланникам Христа: “они могут затворить небо, чтобы не шел дождь на землю, имеют власть над водами превращать их в кровь и поражать землю всякою язвою, когда только захотят” (Отк. 11,6).

Достаточно вспомнить характер жития любого христианского святого: св. Сергия Радонежского, св. Серафима, св. Франциска и др., чтобы убедиться, что святые этого никогда не хотят. Поэтому и прибавлено: “когда только захотят”. О власти же этой сказано, чтобы знаменовать, что здесь идет речь об истинных избранниках Божиих, чудотворцах.

“И когда кончат они свидетельство свое, зверь, выходящий из бездны, сразится с ними и победит их и убьет их” (Отк 11,7). Святые никогда не могут кончить свидетельство свое, ибо, как сказал ап. Павел. “Я благовествую, потому что это необходимая обязанность моя, и горе мне, если я не благовествую” (Коринф. 9, 16). Что же значит, что они будут убиты?

Зверь, как мы определили это в главе “Царственное Священство” — есть материализм. Развившийся в христианском мире материализм сделает явление святых бесполезным и Господь не станет посылать в церковь Своих свидетелей верных священников по чину Мелхиседека (что мы и видим и в Православии и в Католичестве). Именно о таком торжестве зверя говорит этот стих; тоже будет повторено в Главе “Откровения” 13,7: “И дано было вести войну со святыми и победить их”. Что эта победа означает прекращение явления свидетелей верных в церкви (т. е. прославления святых) — и только, ясно из последующего в той же главе 13 стиха 10. “Здесь вера и терпение святых”. Прославление святых прекращено, но святые, или иначе праведники, как бы невидимые (см. главу 12 — "Новая тварь") пребывают в церкви.

“И трупы их оставит на улице великого города, который духовно называется Содом и Египет, где и Господь наш распят”. Конечно, Господь наш распят там, где происходит содом (Содом сделалось именем нарицательным). Египет же всегда был прибежищем тайных учений, и в языческое время, и в христианское (бесчисленные гностики). И ныне видим множество всяческих философских систем, идеалистических учений, богословских ухищрений, теософских знаний и проч. Ум образованного человека совершенно запутан скрещиванием в мозгу тысячи разнородных мыслей. Ниже этот Содом и Египет будет назван великой блудницей. При таком духовном состоянии народа-церкви дело свидетельства святых превращается, как бы в трупы. “И многие из народов и колен, и языков и племен будут смотреть на трупы их и не позволят положить трупы их во гробы” (11, 9). Многие из христиан, не пользуясь свидетельством святых при их жизни, ибо их уже нет, будут помнить о них, взывать к ним в молитвах (о чем и сказано здесь образно: не позволят положить трупы в гробы).

“И живущие на земле будут радоваться сему (т. е. исчезновению свидетелей верных) и веселиться и пошлют дары друг другу; потому что два пророка сии мучили живущих на земле” (11, 10). Хотящие жить на земле безответственно будут радоваться, что Божиих избранников уже нет в мире, ибо видимая жизнь святых на земле мучает сердца нечестивых напоминанием о необходимости покаяния. “Но после трех дней с половиною вошел в них отбитых зверем) дух жизни от Бога и они встали на ноги свои; и великий страх напал на тех, которые смотрели на них. И услышали они с неба громкий голос, говоривший им: взойдите сюда. И они взошли на небо на облаке; и смотрели на них враги их. И в тот же час произошло великое землетрясение, и десятая часть города пала и погибло из-за землетрясений семь тысяч имен человеческих; и прочие объяты были страхом и воздали славу Богу Небесному”. (Отк. 11, 11)

Значит, через некоторое время (образно: три с половиной дня) святые, свидетели верные, снова явятся в церкви (не сказано: воскреснут, а что “Дух Божий вошел в них”) и они ожили духовно и стали на ноги свои (вновь явились в церкви). Они будут на небе в том смысле, что святые всегда защищены Ангельским охранением, непреодолимой благодатью (см. главу “Свидетели верные”). “Великий страх напал на тех, которые смотрели на них”, т. е. на тех, кто помнили о Боге — но не страх в смысле ужаса перед сверхъестественным, а страх Божий, благоговейное измерение собственной малости со славой. О врагах же святых не сказано “со страхом”, а просто: “смотрели”.

Из следующего (тринадцатого) стиха, разбираемой нами главы, мы узнаем, что святость вновь явится одновременно, “в тот же час” с великим землетрясением (т. е. с великими переменами в церкви), “от которого погибнет семь тысяч имен человеческих”. Следовательно, вместе с наступлением особого совершенного состояния во всей церкви, можно сказать новой эры, ибо исчезновение (гибель) человеческого имени бывает при втором рождении члена церкви, когда Христос дает ему новое имя: “дам новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает”, число семь тысяч означает второе рождение во всей полноте церкви — семь есть полнота: все; тысяча же значит совершенство. Но в этом стихе показано, что “прочие объяты были страхом и воздали славу Богу Небесному”. Если в этой, хотя и совершенной, но еще земной церкви, есть “прочие”, то, значит, не все в этой церкви могут родиться свыше (об этом подробно говорится во втором томе “Откровения). Здесь же явствует, что эти “прочие” не будут препятствовать торжеству святых, ибо, “объятые страхом” (точнее, при созерцании чудесных дел Божиих, имеющих быть в эти времена), они воздадут славу Богу Небесному (нужно бы прибавить, до времени — до тех пор, пока, как это видно в 1 главе, “диавол будет связан”).

Эта радость небесная наступает потому, что согласно пророчеству сильного Ангела (глава 10), седьмая труба повлечет за собой свершение тайны Божией, как Он благовествовал рабам Своим, пророкам.

Но пока эта тайна разрешится во всеобщую радость и земную и небесную, горе живущим на земле. Это и есть время, когда святые исчезнут, ибо “язычники рассвирепели” (стих 18). Нечестие названных ранее язычниками (стих 2) достигло крайних пределов (свирепости). И потому наступил срок дать возмездие мученикам, как просили по снятии пятой печати убиенные за слово Божие.

“И вот пришел гнев Божий и время судить мертвых” (ст. 18) (здесь в смысле забывших о Христе в суете мира), и погубить власть губивших землю (прекратить нечестивую деятельность названных язычниками “они попирали святый город (церковь) сорок два месяца” (ст.3). “И отверзся храм Божий на небе, и явился ковчег завета, и произошли молнии, и голоса, и громы, и землетрясения, и великий град”. (ст. 19).

Открытие небесного храма и явление ковчега Завета говорят о торжестве святых и в то же время знаменуют начало страданий тех, кто не жил по-христиански, а губил себя и все сущее, и страдания эти отрезвят людей. О том, как это будет происходить изображено в раскрытой книжке сильного Ангела, которую съел ап. Иоанн. И он пророчествует, сообразно написанному в книге, во втором томе “Откровения”, к толкованию которого мы сейчас приступаем.

Почему это пророчество отнесено к седьмой трубе Ангела, хотя предмет его есть “свершение Божией тайны” — нечто такое, что выходит за пределы обычного течения церковной жизни, значит, вне числа семь? — для того отнесено к седьмой трубе, чтобы все знали, что и это даровано по молитвам святых, как шесть предшествовавших трубных свершений.

Свершение тайны Божией

Различные состояния церкви во времени

Второй том “Откровения” начинается с двенадцатой главы. Здесь прежде всего показываются символически различные состояния церкви в течение всей ее жизни на земле, а также даны в символах образы ее врагов.

В обликах жены предсказаны три состояния церкви.

“И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце, под ногами ее луна и на главе ее венец из двенадцати звезд” (12, 1).

У толкователей Апокалипсиса нет разногласия, что жена знаменует собой церковь. В этом первом образе мы созерцаем ее на небе, в совершенном состоянии (времени великой благодати, когда “было одно сердце и одна душа у всех”). На главе — венец из двенадцати звезд — символ избранничества всех входящих тогда в церковь (“Господь ежедневно прилагал спасаемых к церкви”). Показано двенадцать по числу первоизбранных. Образ цельный, нет исключений.

Жена облечена в солнце, духовно светящееся. Каждый член церкви имеет в себе это солнечное сияние. Впоследствии дивный свет сохраняют только свидетели верные. Мотовилов увидел лицо св. Серафима Саровского столь светлым, как бы находилось оно в середине солнца, в самой блистательной яркости его полуденных лучей.

“Под ногами ее луна — нужно думать, указание на то, что церковь Христова духовно возвышается над другими религиями, хотя и имеющими веру в одного Бога (иудейство, магометанство), но еще не знающими о воплощении Сына Божия. Однако, все же, хотя и под ногами, но включены в образ церкви Христовой, ибо луна сродна по своему свету с солнечным (надо думать, великий намек на будущее).

Торжествующий светозарный облик церкви уступает место иному образу: “жена имела во чреве и кричала от болей и мук рождения” (ст. 2). Великая благодать отошла от церкви. Хотя в церкви еще много духовных (рожденных свыше)*, но еще больше (и все увеличивается их число) душевных, плотских, младенцев во Христе (по терминологии ап. Павла).

Церковь в страданиях перерождает душевных в духовных.

Не только мучаются те, которым через страдальческую борьбу с самим собой надлежит родиться свыше, но и все духовные в церкви сострадают им, всячески способствуя в рождении братьям своим. Ап- Павел говорит: “Я страдаю с вами, пока не отобразится в вас Христос”.

* Духовный — имеющий во всем откровенное знание.

В этот период церковь, хотя и болеет (лик жены мучительно искажен от страданий), но она знает и великие радости (духовные дары; вечери любви; апостолы, пророки и учителя странствуют, по всей земле благовествуя через откровенное знание). Поэтому она еще на небе.

“И другое знамение явилось на небе. Вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами и на головах его семь диадем- Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю” (ст. 3 и 4).

Как сказано (в ст. 12), дракон — образ диавола. Его видимое явление на небе там, где церковь, означает, что она ослабела в любви братий друг к другу, потеряла способность сопротивляться во всю силу даруемой ей благодати и потому создала себе великую опасность со стороны дракона. Это тотчас и обнаружилось: “хвост дракона увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю”. Дракон действует на человека прельщениями — хвост его олицетворяет чувственность, животные инстинкты, материальность. Падшие звезды, не устоявшие перед прельщением, — члены церкви. Они повержены на землю, — не могут преодолеть своей душевности, пребывают вне духовности.

“Дракон сей стал перед женой, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца” (12, 4). Слабость церкви всё увеличивается, ей становится всё труднее и труднее перерождать из душевных в духовные. и вот, наконец, наступает третье состояние церкви: она больше не в состоянии защищать своих духовных, ибо церковь любовью своей охраняет своих членов. И если любовь иссякает, духовные не могут существовать в церкви (угроза “пожрать” готова осуществиться).

“Откровение” символизирует это так: “И родила она (церковь) младенца мужского пола”. “Младенец мужского пола”, - крепкий, несокрушимый в вере и любви, иначе духовный. Церковь непрестанно рождает духовных — в этом ее истинная цель. Здесь сказано: родила — вид совершенный, т. е. как бы отделила от себя младенца — духовных. Иначе сказать, перестала рождать.

Чтобы сказать об этом, “Откровение” обращается к следующему иносказанию: “восхищено было дитя (мужского пола) к Богу и престолу Его, а жена убежала в пустыню, где приготовлено было для нее место от Бога, чтобы питали ее там тысячу двести шестьдесят дней” (т. е. три с половиной года — неполное время ее жизни на земле).

Здесь знаменуется, во-первых, как бы разлучение Церкви со святыми — они остаются на небе, у престола, а церковь теперь на земле. (В первоначальном образе жены, облеченной в солнце, явившейся на небе — церковь сияла в цельности своего лика). Что на земле — сказано точно: “Дракон, низверженный с неба на землю, стал преследовать жену, которая родила младенца мужского пола” (12, 13).

И “Откровение” говорит раздельно — сначала о святых, потом о прочих в церкви. Мать должна защищать своего младенца, но мать убежала в пустыню. Символ понятен — Младенец остался без поддержки матери: без поддержки матери-церкви, т. е. любви братий друг к другу, ни один ее член не может не изнемогать от искушений, не в состоянии устоять от падения. Диавол считает их своей законной добычей. Тогда место церкви занимает воинство небесное. И “Откровение” говорит: “И произошла на небе война: архангел Михаил (вождь небесных воинств; примеч. автора) и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них. Но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон на землю, и ангелы его низвержены с ним”. (12, 7, 8, 9) -

Что Ангелы своей защитой заменяют церковь — церковных братьев — свидетельствуется словами: “низвержен клеветник братий наших, клеветавший на них перед Богом нашим день и ночь” (12, 10). Ангелы называют защищаемых ими своими братьями. Но тут же свидетельствуется, что эти защищаемые победили его кровью Агнца и словом свидетельства своего и не возлюбили души своей даже до смерти”. Однако, без помощи всей церкви этого не достаточно, и потому необходима великая помощь ангелов. Тем снова и снова знаменуется христианская истина (о, сколько раз подтверждалась она в истории церкви): Христос основал церковь и крепость ее вручил — членам церкви — их любви друг к другу. Когда умирал ап. Иоанн Богослов, он все время повторял: “братья, любите друг друга”, и, когда у него спросили, зачем он это повторяет, он сказал: “В этом все дело, без этого ничего нет”. Здесь показывается, что великой милостью Божией Младенец чудесно сохраняется. Однако, разве мы не знаем, что он не всегда живет в церкви на земле: бывает, что свидетелей верных нет в церкви, а иногда, если даже приходят, то обитают где-то в дремучих лесах (св. Серафим Саровский) и, как чрезвычайная редкость, они светятся в самом центре — община святых Киево-Печерских в течение ста лет (в 11 и 12 веках).

Итак, младенец живет на небе, а жена на земле. Об этом в одиннадцатом столетии так сказал Симеон Нов. Богослов: между святыми и миром такое же разделение, как между светом и тьмою.

Прежде чем переходить к изображению церкви, убежавшей в пустыню, необходимо сказать о великом пророчестве, которое присоединено к образу жены и младенца: “родила она младенца мужского пола, которому надлежит пасти все народы” (12, 5).

После разрушения великой блудницы тот, который здесь именуется младенцем, в образе всадника на белом коне, сойдет из отверстого неба на землю. (19, 11). Что это именно тот младенец, которого родила жена, свидетельствуется словами: “он пасет их (народы) жезлом железным”. Здесь “ему надлежит пасти” — там “он пасет”, здесь он на небе — там сходит на землю, иначе выразиться: соединяется с земной церковью как ее уже неотъемлемый, родной, и церковь станет крепкой.

Теперь о жене, Которая убежала в пустыню. “И даны были жене два крыла большого орла, чтобы она летела в пустыню в свое место от лица змея и там питалась в продолжении времени, времен и полувремени” (что тоже три с половиной года) (12, 14).

Пустыня — жизнь церковная, не основанная на духовном откровенном знании, как было, когда жили апостолы, пророки и учителя. Для духовной поддержки даны два крыла большого орла — священное писание и священное предание. Иерархическое священство будет строго блюсти то и другое без всяких своих собственных новшеств. После любви к ближним это его главная забота в церкви — охранять ее от лжеучений- надеясь на духовную немощь, ибо откровенного знания, какое было у апостолов, пророков и учителей — у священства за редчайшими исключениями нет, и на то, что при великой власти, какую иерархия получила в церкви, иерархи будут склонны к превозношению, — надеясь на это, диавол-змей “пустил из пасти своей вслед жены, воду, как реку, дабы увлечь ее рекой” (12, 15), хотел наводнением превратных мыслей соблазнить священнослужителей. “Но земля помогла жене, и разверзла земля уста свои и поглотила реку, которую пустил дракон из пасти своей” (12, 16). Насколько велика власть иерархического священства в церкви, настолько велико их смирение перед священным писанием и преданием: “я есмь земля и пепел, — да не дерзаю собственным умом извращать что-либо из вверенного мне учения”. Смирение помогает иерархическому священству пребыть верным в учении.

“И рассвирепел дракон на жену и пошел, чтобы вступить в брань с прочими от семени ее, сохраняющими заповеди Божия и имеющими свидетельство Иисуса Христа”. К кому пошел дракон? Конечно, к тем, кто верует во Христа, но отпал от церкви, — к протестантам всякого рода. Здесь достаточно превозношения, чтобы диавол имел успех. И мы воочию видим в какие далекие дебри церковного учения забрели многие отшедшие от Церкви.

Два зверя

Глава тринадцатая говорит о звере, выходящем из моря и о другом звере, выходящем из земли, у которого рога, подобные агничим.

Из моря — из моря житейского; зверем символизируется состояние людской жизни — она станет чрезвычайно материальной, воплотит диаволову мечту — вместо духовных стремлений “не любите мира ни того, что в мире”) — одна забота о создании царства мира сего.

Под понятием материализма, которым заболевают все христианские народы, не следует мыслить только нечто грубое. Но и самое тончайшее, как бы уже одухотворенное, однако не освященное Духом Святым, т. е. не от Христа идущее, обманный дух, мираж в пустыне небытия.

И сама жизнь церковная у большинства превратится в обрядовое благочестие, в храмовое христианство. Роковым образом вновь рождающиеся поколения людей вовлечены в живую громаду человеческих дел, созданных ранее; они не имеют силы (даже если бы хотели) начать строить сызнова. Человек принужден участвовать во всеобщем порочном круге. Более того, он умрет от голода, если откажется принимать участие в этой круговой поруке творимого зла.

Вот что значат следующие слова “Откровения” о другом звере, заставляющем всех поклоняться первому зверю (Отк. 13,12–17). Этот второй зверь есть творческий прогресс человечества; и он сделает то, что “всем малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам” (значит никто не может избежать) “положено будет начертание на правую руку или на чело их” (рок) и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет сие начертание (т. е. роковую необходимость участвовать во всеобщем деле), или имеет имя зверя, или число имени его”. Число это человеческое — 666 (Откров. 13, 18).

Что разумеется под этим числом? Символика чисел апокалипсиса очень проста: числом 7 знаменуется полнота. Семь — это Божие, совершенное число, если разумеется весь человеческий род. Число же шесть есть нечто недостигшее совершенства, человеческое, без Бога. 666- три раза повторенное шесть — человек сам себя ограничивший самим собой. Самообоготворившаяся тварь — воцарившаяся неполнота, желающая завладеть всем и временный мир сделать вечным- Но в ней нет жизни (а только круг) вечное повторение одного и того же — я, я, я; в противоположность жизни Пресвятой Троицы — Отца и Сына и Святого Духа.

После всего нами сказанного, становится понятна до конца земная, нераздельная тройня, которой одержимо человечество.

Вот ее три образа (символы) — как их указывает “Откровение” (гл. 13 и 17, также 18)

Первый образ “зверя с семью головами и десятью рогами”, как мы говорили, есть материализм, не только грубый, но и тончайший, как бы одухотворенный, который овладел всем миром. “И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни” (т. е. не рожденные свыше — “если кто не родится свыше, не может увидеть царствия Божие”).

О семи головах и десяти рогах см. ниже.

“И дано было ему вести войну со святыми и победить их”; препятствовать прирожденным праведникам возрастать в возраст Христов (необходимому для рождения свыше); однако это до времени, ибо у святых остается вера и терпение в глубине сердца (13,7,10).

Примечательно: в этом образе зверя с семью головами указание, что “одна из голов как бы смертельно ранена, но сия смертельная рана исцелела” — это значит, что было некогда время, когда церковь побеждала зверя. Но затем опять он преодолел. Однако обозначение раны, как “смертельной”, говорит, что зверь все-таки должен издохнуть и его жизнь длится вследствие какого-то искусственного, неестественного положения в Божием мире — он как бы имеет поблажку свыше. И это верно: он смертельно ранен, ибо Христос сказал апостолам и, значит, всем верным: “В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь, Я победил мир”. Если Христос победил мир, значит зверь (то, что противоположно истинной духовности) смертельно ранен, и если живет, то потому что Господь еще не пришел вторично, а долготерпит (“не медлит Господь, а долготерпит нас”), и обетование не вступило еще в свою силу. Оттого терпение и вера святых и их изнеможение, усталость от борьбы со зверем, слишком долгой для человеческих сил, даже при помощи Божией. Изнеможение святых говорит, что злоупотребление долготерпением, милосердием Божиим перешло все границы нечестия.

Второй образ — “второй зверь, выходящий из земли” — здесь подчеркивается: из земли, а не с неба. Не царство Божие, проповеданное Христом, а царство мира сего, которого вдохновитель есть враг Христа диавол, — рождает этого зверя.

Это прогресс — тот прогресс, который продолжает с неистовостью великой строить, усложнять, великолепить царство мира сего. Божию духовность он с успехом изумительным извращает в человечью “духовность”- Этот зверь “имел два рога, подобные агничим”. Подобие агничих рогов указывает на два качества второго зверя. Первое- гуманность, гуманизм: то, единственное, что по истине характеризует христианина-любовь превращается в гуманность; горячее в теплое, т. е. в гниль, про которую Христос сказал Ангелу Лаодикийской церкви: “о если бы ты был холоден или горяч, но так как ты тепл, выброшу тебя из уст Моих”.

Второе качество этого зверя, его подобия агничих рогов то, что он строит царство мира сего, когда Христос строит Новый Иерусалим. И он творит великие чудеса. Мы видим эти чудеса во всех областях знания и техники человеческого творчества. Без этого зверя первый зверь (материализм) не имел бы большой силы. Человек создан так, что материализм сам по себе его не удовлетворяет — Он может соскучиться по Богу и вернуться к Нему. Но строение нового, своего, мира увлекает людей, они забывают обо всем, охваченные творческим порывом создать свое великое.

Второй зверь поэтому необходим при первом- “И он действует со всей властью первого зверя и заставляет всю землю и всех живущих на ней покланяться первому зверю, у которого смертельная рана исцелела”.

Творческий прогресс человечества (второй зверь) помогает материализму (первому зверю) овладеть душой человека. Однако сила этих зверей все-таки недостаточна, и вот выступает третий облик. Ангел ведет ап. Иоанна в пустыню (т. е. в царство от мира сего), чтобы показать ему великую блудницу, сидящую на звере багряном.

Великая блудница

И здесь увидел апостол жену, сидящую на звере. “И жена была облечена в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотой блудодейства ее.” “И жена была упоена кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых.” (Откров. 17- 3, 4). И дальше сказано: “яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы” (Откров. 18 2)

Образ великой блудницы совершенно раскрыт в “Откровении”: “на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным”. Иначе можно сказать — дух (атмосфера) большого города (как изображена она у нас в главе “Царственное священство”). Эта атмосфера овладевает человеком, мешает его воле и заставляет быть игрушкой стихии. Можно избавиться от козней человека, от искушения видимого, так сказать, личного, от соблазна, грозящего извне. Но невозможно бороться с тем, что проникает в твою душу как психическая зараза, от которой нельзя бежать, ибо она везде; в конце концов она становится общеземной мистической оболочкой, не пропускающей лучей Духа Божия. Вот почему сказано, что дано было первому зверю (при помощи второго и при сокрушающем воздействии великой блудницы) вести! войну со святыми и победить их: “И дана была ему власть над всяким коленом и народом и языком и племенем”.

В таком состоянии находится человеческий мир перед разрушением великой блудницы. Дело Христа как бы уже погублено на земле.

Начало суда

Глава четырнадцатая говорит, что наступают сроки суда Божия на земле. Прежде всего указывается на одиночество Агнца в многомиллионном людском мире. Вместо того, чтобы пребывать в массе людской: ведь сказал Он: “Я с вами до скончания века”, - Он стоит далеко, далеко на горе Сионе и вокруг Него только самые верные- 144 тысячи искупленных от земли. Они поют песню, которой никто не мог научиться, кроме них (14, 1–5).

По середине неба, т. е. обращаясь ко всем живущим на земле, летит Ангел с вечным евангелием, иначе с откровенным знанием — с вестью от Бога, которую принять и услышать можно только в сердце. Он возвещает, что наступил час суда Его, он просит поклониться Сотворившему небо и землю, и море и источники вод. “Убойтесь Бога и воздайте Ему славу” (14, б,7)

За первым Ангелом следует другой Ангел, раскрывая, в чем будет суд: “пал Вавилон, город великий, потому что яростным вином блуда своего напоил все народы” (14,8).

И третий Ангел громким голосом объявляет за что будет суд: “кто поклоняется зверю и образу его, тот будет мучим в Огне”, Т. е., в огне бедствий-испытаний (14, 9-10).

Только святым терпением и соблюдением заповедей Божиих и верой в Иисуса можно избыть эти тяжкие испытания (14, 12).

Много будет смертей, но умирающие в Господе будут блаженны: “ей говорит Дух, они успокоятся от трудов своих)… (14, 13).

Сроки суда наступили, ибо жатва поспела и ягоды созрели (14, 14–20). Праведные готовы к суду Божию, а нечестивые должны подвергнуться огненным испытаниям: “Обрежь грозды винограда на земле”,- повелевает Ангел, имеющий власть над огнем. “Ягоды брошены в точило гнева Божьего”. Неистовство нечестия достигло таких пределов, что когда ягоды истоптаны в точиле (как бы вскрыты гнойники нечестия), то кровь (гной) потекла “до узд конских”, - как говорится: сыт по горло, или еще “дальше некуда”, на 1.600 стадий (14, 20) — сорок на сорок! 40 дней продолжался потоп, но сила нечестия теперь гораздо больше, чем была во дни потопа — она простирается на возведенное в квадрат, гниль течет на 1600 стадий. Сорок дней длится великий пост, пост доброй воли. Здесь пост недобровольный (страдания) длится в сорок раз дольше; но это только символ; вероятно гораздо дольше, как видим из событий нашего времени.

Глава пятнадцатая свидетельствует, что наступают последние бедствия на земле, что ими оканчивается ярость Божия. Оканчивается великое желание Божие помочь людям притти к покаянию. Все, что можно сделать для этого, будет сделано. Победившие зверя стоят на стеклянном море, смешанном с огнем, и поют песнь хвалы Господу Вседержителю и пророчествуют, что “все народы придут и поклонятся перед Богом, ибо открылись суды Твои” (15, 2–4).

Они стоят на стеклянном море, смешанном с огнем. Это второй раз в “Откровении” говорится о стеклянном море. Первый раз в главе четвертой, там, где стоит престол на небе и на престоле Сидящий, у которого в деснице была Книга, запечатанная семью печатями. “Перед престолом море стеклянное, подобное кристаллу” (4, 6). Это море изображало людей — народы христианские; стеклянное море — лед. Народы духовно заморожены, ибо в них нет любви. Теперь море стеклянное, смешанное с огнем — начавшееся духовное воздействие, которое огнем Духа Святого растопит лед.

Бедствия готовы разразиться. Семь Ангелов уже получили семь золотых чаш, наполненных гневом Бога, живущего во веки веков.

“И наполнился храм дымом от славы Божией и от силы Его, и никто не мог войти в храм доколе не окончатся семь язв семи Ангелов” (15, 8).

Любовь Божия возвращается к людям вместе с посылаемыми духовными испытаниями, и оттого слава Божия и сила наполняет церковь земную. Однако никто до окончания мук испытания не будет сиять в славе Господней, иначе — никто пока не будет прославлен.

Чаши гнева

Глава шестнадцатая изображает Ангелов, выливающих чаши гнева Божия на землю. Различие между Ангелами, трубившими в трубы, и этими Ангелами прежде всего в силе воздействия. Каждая труба, произведенным ею бедствием, поражала третью часть существующего — она взывала этим к отрезвлению — к покаянию. Но так как две трети существующего оставались нетронутыми, то лукавство, или иначе, практическая сметка, или еще инстинкт самосохранения давало возможность спрятаться, увернуться, почти мгновенно утешиться. Таким образом, свобода мало терпела стеснения. Теперь язва поражает Се существующее — никому нельзя избежать ее — свободы нет (“времени больше не будет”).

Чаши Ангелов развязывают стихийные силы природы: гнилостные испарения земли, заразы моря и воды в реках, нестерпимые засухи…

“Пятый Ангел вылил чашу свою на престол зверя и сделалось царство его мрачно, и они кусали языки свои от страдания”. То, что до сих пор казалось светлым, радостным, многообещающим, вдруг как бы надоело, опротивело. Появляется неизвестно откуда льющаяся тоска. Предчувствие неминуемых космических или социальных бед сжимает сердце. Во всем этом главное заключается в указании на расстройство в природе. Этим подтверждается много раз высказанная нами истина, что Бог Сам ничего не насылает, Он только перестает удерживать через Ангелов землю и все Им сотворенное, готовое обрушиться на людей, уничтожающих согласие — любовь в мире, то, что Богом поручено им блюсти.

Первые пять чаш не вызывают еще покаяния: “и хулили Бога небесного от страданий своих и язв своих и не раскаялись в делах своих”. и вот шестая чаша возвещает, что на помощь им должны притти цари с востока: “шестой Ангел вылил чашу свою в великую реку Евфрат, и высохла в ней вода, чтобы готов был путь царям от восхода солнечного”. Этот символ напоминает нам часто высказываемую в девятнадцатом столетии мысль — пророчество, что некая тайна должна совершиться на востоке. Конечно, дело происходит гораздо ближе, чем река Евфрат (страны за Евфратом давно утратили не только всякое значение, но и самую жизнь). Так как цари должны притти с востока, то, очевидно, изображаемое в этой главе происходит на западе; следующая же глава, семнадцатая — о царстве десяти царей — происходит, именно, на востоке и эти десять царей должны явиться на западе как бы уже с совершенным ими повелением от Бога (что это за свершение будем говорить при разборе семнадцатой главы).

Приход царей с востока вызывает на западе нечто передаваемое в следующей аллегории: “и видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам. Это — бесовские духи, творящие знамения, они выходят к царям земли, чтобы собрать их на брань в Оный великий день Бога Вседержителя”. “Се иду, как тать: блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его- и он собрал их на место, называемое по-еврейски “Армагеддон”. “Армагеддон” означает рассеяние или убийство (св. Андрей Кес.). Все цари вселенной (правительства), как бы побуждаемые нечистым духом, творящим ложные знамения, обнаружат себя во всей срамоте своего духовного ничтожества и тем сами себя убьют (уничтожат).

Вслед за Этим выступает седьмой Ангел с чашей “и из храма небесного на престоле раздался громкий голос, говорящий: свершилось! И произошли громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не было с тех пор, как люди на земле…”.

Землетрясение, как мы говорили — перемена дел. Объявление его великим и небывалым с тех пор, как люди на земле, означает преображение всей людской действительности, но еще в земном плане. Далее указаны некоторые черты нового: “город великий распался на три части”, - большие города в этой новой эпохе утрачивают свое великое значение, которое они имели до сих пор; — “города языческие пали” — неверие и жизнь христиан по-язычески исчезают. “Вавилон великий вспомянут перед Богом, чтобы дать ему чашу ярости гнева Божия” — здесь прямое указание, что разрушение великой блудницы, как назван Вавилон в следующей главе, будет зависимо от действия десяти царей, разрушающих великую блудницу (17, 12–17) — поэтому и сказано вкратце: “воспомянут, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Божия”.

“И всякий остров убежал и гор не стало” (остров — церковь, гора — начальник церкви). Великие изменения в организации и управлении церквей.

“И град, величиной в талант, пал с неба на людей, и хулили Бога за язвы от града; — потому что язва была весьма тяжкая” (16,21). Это неожиданное окончание шестнадцатой главы после седьмой чаши и провозглашения “Свершилось” и указаний на нечто новое в мире — это как бы возвращение Опять к бедствиям, их еще не конец, — есть ничто иное, как указание на конечную зависимость всего происходящего на западе со всеми их собственными бедами от дел восточных, творимых настоящими разрушителями великой блудницы — “десятью царями, имеющими одни мысли”- поэтому семнадцатая глава начинается с того, что один из 7-ми ангелов, имеющих семь чаш — т. е. духовный деятель западного возмездия — ведет Апостола в пустыню, показывает великую блудницу и разъясняет тайну блудницы, сидящей на звере, тайну самого зверя, его семи голов и его десяти рогов (17).

Разрушители блудницы

Семнадцатая глава раскрывает судьбу Вавилона, судьбу зверя, его семи голов и десяти рогов.

Сила Вавилона, великой блудницы, заключается в колдовском духе большого города. Страшный мистический свет, созданный строителями царства земного с помощью дьявола, неотразимо привлекает сердца к большому городу, раздражает их и опустошает. Свет Христов совершенно вытесняется этим мистическим солнцем большого города (Откр. 17, 3–6 и 18).

“Семь голов зверя — суть семь гор и семь царей”. (17, 9, 10). Как сказано раньше (по толкованию св. Андрея Кес.), горы — начальники церквей. Семь гор и семь царей означают, что все начальники церквей или огромное их большинство, подавляющее своим “духом” меньшинство, а также все цари времени зверя, являются возглавителями материалистического состояния народа-церкви (Откр. 17, 7-10).

Теперь приступаем к изображению тех, которые предназначены Божественным промыслом разрушить великую блудницу.

“И зверь, который был и которого нет, есть восьмый и из числа семи, и пойдет в погибель”.

“И десять рогов суть десять царей, которые еще не получили царства, но примут власть со зверем как цари — на один час.

Они имеют одни мысли и передадут силу и власть свою зверю. “Они будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их; ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей, и те, которые с Ним, суть званные, избранные и верные”.

“Воды, где сидит блудница, суть люди и народы и племена и языки”.

“И десять рогов, которые ты видел на звере, сии возненавидят блудницу и разорят ее, и обнажат и плоть ее съедят, и сожгут ее в огне; потому что Бог положил им на сердце исполнить волю Его, исполнить одну волю и отдать царство их зверю, доколе не исполнятся слова Божии”. (17,11–17).

Зверь — восьмой царь: ему передадут силу и власть его рога — десять царей. Другими словами, десять царей всей душой своей будут преданы зверю (материализму). Материализмом будет рабски проникнуто их правление. “Восьмой царь (зверь, десять царей) из числа семи”: по своему роду он такой же властелин, как всегдашние цари на земле, но по условиям, которые ему самому будут неизвестны, он иной, а именно: он будет исполнять волю Божию и потому в судьбе своей, что бы он ни делал, как бы ни поступал, он не волен. Для ясности скажем так: если бы один из обыкновенных царей (т. е. действующий, как говорится, за свой страх и совесть) стал поступать подобно десяти царям, то ему несдобровать: его или бы свергли, как напр., Робеспьера, или он принужден был бы изменить своим принципам под давлением страшной силы всеобщего негодования (включая всех его приближенных), или, если бы он оказался очень упрям и удачлив в подавлении оппозиции, то сошел бы с ума (так действует на человека всеобщее и непреходящее желание от него избавиться), или надорвался бы и заболел тяжкой болезнью, ибо он желает невозможное, нестерпимое для людей: безупречно служит чистому материализму и в то же время всячески разрушает великую блудницу. Ведь только блудница скрашивает жизнь, материалиста, без нее эта жизнь беспросветна.

Однако восьмой царь не только остается жить, но и в полной мере будет обладать и силой и властью, пока, как сказано, не исполнит волю Божию, т. е. по неисповедимому промыслу Божию не настанет момент окончания разрушения великой блудницы.

* * *

Вот что значит выход по воле Божией за пределы седмиричного, т. е. обычного времени. Восьмое царство не будет иметь свободы менять свой путь жизни, и это особое состояние на земле названо: “времени больше не будет”. Поэтому царство это будет побеждено Агнцем (воцарится Бог Вседержитель), ибо Он Господь господствующих и Царь царей, и те, которые с Ним, суть званные и избранные и верные. Царство, которое Он избрал для разрушения в нем великой блудницы, есть избранное, и десять царей, хотя и будут вести брань с Агнцем, но так как в то же время они будут исполнять волю Божию, до времени им непонятную, то они царствуют тоже по избранию Божию. И про таких и сказано: “Агнец Царь царствующих и Господь господствующих” — между тем как в седмиричном царстве Господь говорит: “Царство Мое не от мира сего”.

Но прежде чем сбудется Божие слово и наступит брак Агнца с невестою церковью, народ-церковь испытает мучительнейшее время, неслыханное на земле: десять царей, имеющих одни мысли, будут служить зверю не за страх, а за совесть, разрушать блудницу и вести борьбу с распятым Христом (Агнцем).

Рассмотрим, как это может быть.

Что связывает десять царей друг с другом, сказано точно: “одни мысли” — значит, нечто умственное, не сердечное. По временам они могут ненавидеть друг друга и даже истреблять. Однако, те из них, которые ведут строгую линию разрушения блудницы, как бы это не противоречило идеалу материалистического строения, будут побеждать. Политическое сообщество, имеющее одни мысли и действующее в государстве в наше время называется партией. Поэтому, конечно, число 10 есть число символическое — оно обозначает самое низкое и самое малое того, чему началом или лучше сказать, к чему страдальческим переходом оно служит совершеннейшему состоянию символизируемому цифрой 1000 (“царствовали со Христом тысячу лет”) (20, 4). Истинное же число людей в партии, овладевшей государственной властью, конечно, велико и, кроме того, колеблющееся. Впрочем, партия это самое удобное орудие для достижения какого-либо однородного дела (в данном случае разрушения великой блудницы), ибо члены партии обязаны всегда быть совершенно послушны голосу из центра.

Дело 10 царей

“Бог положил им на сердце исполнить волю Его”. (Откр. 17, 17).

С разными чувствами будут созерцать народы земли никогда невиданную и неслыханную, потрясающую картину деятельности десяти царей — одни со страхом и отвращением, многие с отчаянием, другие с восторгом, иные с надеждой, — но никто равнодушно. Прежде всего десять царей обескровят волшебницу — лишат ее того, чем она приводит в неистовое исступление людской мир, — похоти денег. Этим они поразят в самое сердце и тех, кто строил на денежном обращении свою широкую всезахватывающую жизнь, и тех, кто расточал накопленное, безмерно наслаждаясь роскошью. Банки, личная нажива, свобода торговли, конкуренция — будут уничтожены. Все это перейдет в руки правительства, которое возьмет на себя снабжения населения всем необходимым.

Как это будет принято деятелями денежного обращения, “Откровение” предвозвещает в таких выражениях: “торговавшие, обогатившиеся от блудницы — Вавилона — станут вдали, от страха и мучений ее, плача и рыдая, и говоря: “Горе, горе тебе, великий город, одетый в виссон и порфиру и багряницу — в один час погибло такое богатство!” И все кормчие, и все плывущие на кораблях, и все торгующие на море стали вдали. и видя дым от пожара ее возопили, говоря: “Какой город подобен городу великому?” и посыпали пеплом головы свои и вопили, плача и рыдая, приговаривая: “Горе, горе тебе, город великий, драгоценностями которого обогатились все, имеющие корабли на море! Опустел ты в один час”.

Роскошь и комфорт потеряют все свое жало, ибо, как говорится в “Откровении”: “никто уже не будет (вернее не сможет) покупать товаров золотых и серебряных, и камней драгоценных, и жемчуга, и виссона, и порфиры, и шелка, и багряницы, и всякого благовонного дерева, н всяких изделий из слоновой кости, и всяких изделий из дорогих дерев, и меди, и железа, и мрамора, корицы, и фимиама, и муки, и ладана, и вина, и елея, и муки, и пшеницы, и скота, и овец, и коней, и колесниц” (производство прекращено и торговли нет, и ввоза нет), и прозирая в глубину страшных дел Вавилона тайных, но никогда не прекращающихся, ибо без них он и существовать не может, “Откровение” прибавляет: “И никто уже не будет (не сможет) покупать тел и душ человеческих”.

“Восплачут и возрыдают о вавилонской блуднице цари земные, блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею” (18, 9).

И, как окончательный приговор этим безумцам, раздается голос “Откровения”: “И плодов, угодных для души твоей, не стало у тебя, и все тучное и блистательное удалилось от тебя: ты уже не найдешь его”.

Но не только богатство материальное, будет подавлено. Чрезвычайно стеснено, вернее, погублено богатство умственное- культурное (или как его в последние века принято именовать в образованном обществе — духовное (при забвении, что такое духовной человек святоотеческого разумения). Бедность “одних мыслей” десяти царей, иначе сказать необычайная узость их материалистического миросозерцания, сверхъестественная ревность к своему идеалу, сделает их нетерпимыми свыше всякой меры. И с великим мастерством, им одним присущим, десять царей примутся вытравлять не только противоположное их мыслям, но даже не вполне с ними согласное. Все наше — или ничего, вот их девиз.

Они будут строго охранять свою страну от чуждого им духа; между ней и другими странами воздвигнут как бы высокую стену, чтобы никакое дуновение иной творческой жизни не проникло в нее. И творцам их страны придется, если не хотят они молчать, сделаться проповедниками “одних мыслей” десяти царей.

Без свободы нет истинного вдохновения и потому исчезнет внутренняя музыка художественных произведений; погаснет прельстительный свет, который давал наслаждение читателю; не будет той изюминки, по слову Льва Толстого, без которой нет подлинного художественного творения; а вольная мысль прекратит свои полеты в иные миры.

Духовное уныние воцарится в королевстве десяти рогов зверя.

И “Откровение” говорит: “не будет уже в тебе никакого художника и никакого художества и шума жерновов (животворящей мысли) не слышно уже будет в тебе” (18, 22). И вокальная музыка должна будет стать тенденциозной, и потому самое веселье сделается как бы государственно заказным. Как сказано в “Откровении”: “и голоса играющих на гуслях и поющих и играющих на свирелях и трубах в тебе уже не слышно будет”,- ибо веселье, как и творчество, не выносят принуждения. Здесь раскрывается истина, что высокая культура, свет которой сумеют загасить в душах людей десять царей, не рождена в духе Христа, ибо свет Христа, радость в Него верующих не в состоянии помрачить никто и ничто. Эта радость и этот свет будут продолжать жить в душах верующих людей.

Культура — порождение царства мира сего. Энергии Духа святого, которыми она самовольно пользуется для своего творчества, не. действенны для возрастания в возраст Христов, т. е. для стяжания Духа Святого, — второго рождения.

Кого питает и кому служит культура? Кому она доступна?

Вот что говорит современный мыслитель, уразумевший тайну Вавилона: “Культура основана на аристократических принципах. Аристократический принцип отбора (как бы в подражание избранничеству Христа (прим. автора этой книги) образует культурную элиту, духовную аристократию. и эта духовная аристократия замыкается в самой себе. Нет ничего противнее гордости и презрительности замкнутой элиты — духовной аристократии. Образование касты культурно утонченных людей есть ложное образование” (Бердяев). Никакой духовной аристократии, конечно, не может образовать жизнь при десяти царях. Возрастет новое поколение бедное и нищее тем культурным богатством, которое скопило человечество, созидающее иной духовный мир, чем мир Христов, и ничто не будет мешать этим нищим восприять свет Христов. Когда наступит брак Агнца, “жена Его приготовила себя”.

И еще одна пышность и богатство будут уничтожены. “Откровение” говорит: “и свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты не будет уже слышно в тебе, ибо купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы” (18, 23). Светильником в “Откровении” именуется церковь (“семь светильников суть семь церквей”). Жених евангельский — Господь Иисус Христос, Его невеста — церковь Его святая. Здесь эти высочайшие понятия приведены в связь с понятиями совсем иного рода — купцами, вельможами земли и с волшебством великой блудницы: не будет вельмож земли — купцов, не будет волшебства большого города, и будто бы вместе с их исчезновением скроется свет светильника и голос жениха и невесты как бы умолкнет. Объяснение этому находим в том, что жених и невеста написаны ап. Иоанном не с заглавной буквы, а со строчной — символизируется духовное обнищание церкви вместе с возрастанием внешнего великолепия. Именно этот свет внешний — безмерное и нелепое богатство, роскошь храмов — пропадет. В пример сказать: прекратится зычный глас российский соборных протодиаконов, столь любимый купцами, вельможами не только земли, но и храмов — в качестве церковных старост. Все так упростится в церкви, так умалится всякое в ней искание, что внешне верующим покажется, что и церковь в стране десяти царей уничтожена. Но, конечно, будет напротив: внешний свет померкнет в ней, но будет разгораться великий внутренний огонь любви.

Как будет житься в стране десяти царей вообще людям?

Из всех евангельских истин десять царей возлюбят только одно изречение ап. Павла, которое сделают как бы своим знаменем: “не трудящийся, да не ест”. И этот завет они станут водворять в жизнь с неизменной твердостью и даже свирепостью. Всякое благополучное, хорошо устроенное хозяйство будет возбуждать в них подозрение, и при первой возможности (а иногда и без всякого повода) они его разорят. Вообще, постараются не давать никому, нигде и никогда хорошо устроиться. Казалось бы, в самом безопасном месте, при самом практическом уме, людей будут постигать неожиданные разорения и внезапные кары без всякой вины с их стороны — можно получать, только за умение хорошо устроиться; здесь цари как бы проникнутся непонятным для них самих, но, конечно, чувствуемым ими (“ибо Бог положил им на сердце исполнить волю Его" — разорить блудницу) желанием уничтожить главных строителей царства земного. Вот почему они возненавидят всякого рода практических людей и всеми правдами и неправдами начнут сживать их со свету.

Иногда не будут щадить даже полезнейших людей для строения материалистического государства. Таким образом, те, которые, благодаря своей практической находчивости, легко ускользали от бедствий по трубе семи ангелов, теперь принуждены будут поневоле пить горькую чашу жизни.

Впрочем, и никто, вообще никакой житель страны десяти царей не будет по-настоящему удовлетворен в своих потребностях, даже в самых насущных. Все будут прозябать в скудости.

Многие в их стране к этому так привыкнут, что не будут и замечать своей нищеты. Забудется самое представление, что значит жить в удовольствии и полной сытости. Эта всеобщая необеспеченность произойдет даже помимо воли десяти царей. Ибо их внимание и вся сила энергии во все время их владычества будет устремлена на приготовление к войне. Причина боязни войны у десяти царей следующая: их “одни мысли” или, по современному, идеал проводимой ими политической программы, который они будут стараться достичь со стальным упорством, недостижим, как всякий земной идеал, т. е. дело без Христа. Но они никогда не изменят ему, даже друг друга станут истреблять, если почуят в ком-нибудь из своих склонность к уступчивости. Поэтому любящая свободу человеческая жизнь будет внутренне им сопротивляться — свободолюбивая душа всего человеческого рода. Непрестающее противление жизни их воле они будут ощущать как непрестанную тревогу в сердце. Им будут чудятся враги и внутри их страны и вне ее, как бы всегда готовящиеся рано или поздно на них напасть.

Против внешних врагов десять царей на своих “круповских” заводах будут непрерывно перековывать все народное достояние в орудие для уничтожения неприятелей. Внутренних врагов они будут угадывать с чрезвычайной зоркостью. Никакие изгибы человеческой души от них не скроются (исключение отсюда: святая христианская праведность). Никакие самые хитроумные способы их насильственного свержения никогда не достигнут цели. Все ненавидящие их идеал и их дела обречены на душевную муку и постоянную угнетенность духа, ибо сверхъестественна будет бескончаемая удача десяти царей, “потому что Бог положил им на сердце — исполнить волю Его, исполнить одну волю, и отдать царство их зверю, доколе не исполнятся слова Божия” (17, 17).

Сказано: они будут “вести борьбу с Агнцем”. Вести борьбу с Агнцем, т. е. распятым Христом, Который не имеет иного оружия, кроме долготерпения и любви, — значит действовать и проповедывать противоположное любви. Понятие беспощадность встанет во главе их домостроительства. И они будут воспитывать покорных им в немилосердии друг к другу. Достигать этого десять царей будут следующим образом: как основу жизни, они воздвигнут свои “одни мысли”, свою программу, свой идеал. И от каждого будет требоваться, чтобы он любил этот идеал больше всего на свете, приносил ему в жертву все свои отношения к ближним. Все будут наблюдать друг за другом, не отклонился ли кто от строгости почитания “одних мыслей”. И заподозренного обличат в нерадении. Это заподазривание друг друга, к чему так склонны люди, — ибо осуждение ближних было всегда главным пороком общества, утратившего любовь во Христе, — заподазривание, поощряемое и награждаемое свыше, примет характер какой-то принудительной вражды друг к другу. Человек обратится в раба “одних мыслей”, в раба того строя, который будет создан из людей, как неодушевленного материала.

Но человек создан Творцом быть членом царства Божия, — любви и свободного творчества во Христе. и работа десяти Царей над душами людей породит во всех великую духовную усталость. Чем более душа будет терять свою свободу, свой удел в Боге, тем сильнее будет в ней жажда занять свое место на браке Агнца. Не обманываемые никакими миражами царства мира сего, прельщения ми утонченной культуры, чарованиями разрушенной великой блудницы — жители государства десяти царей тайно для самих себя будут ждать Любящего и любимого Христа.

Десять царей победят всех своих врагов, но истинных врагов их “одних мыслей” они никогда не будут видеть, знать и достигать. Это будут добрые их враги, и вместе с Агнцем они победят десять царей. Оружием их будет терпение и молитва за десять царей и всяческая доброта.

Быть может, великая внешняя опасность побудит имеющих “одни мысли” обратиться к церкви Христовой за помощью. Как только они обратятся к тому, что всё время правления своего именовали народной темнотой, тотчас сила их внутренняя станет опадать, ибо человек с двоящимися мыслями не тверд на всех путях своих. Их крепость состояла в ТОМ, что они всегда были верны своим “одним мыслям”.

Победа Агнца

“Агнец победит их, ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей”. (Откр. 17, 14)

Но высшее не в этом. В момент их обращения за духовной помощью к Христовой церкви, начнет медленно приоткрываться дверь. За этой дверью будет Тот, Кто отворяет и никто не затворит. И те, холодные, которые никогда не подозревали, что, кроме ума, существует еще сердце, начнут чувствовать незнакомый, но покоряющий душу жар.

Еще плохо податливый ум будет сильно верещать в Них, еще руки, по обычаю, энергично бить по воздуху, еще самые чудные из них будут с ножом кидаться на Агнца. Но уже исполнена воля Божия, исполнились слова Божии — великой блудницы нет там, где царили невозбранно десять царей.

“И слышал я голос как бы многочисленного народа, как бы шум вод многих, как бы голос громов сильных, говорящих: Аллилуйя! Ибо воцарился Господь Вседержитель!” (19, 6).

И никнет дом десяти царей, имевших “одни мысли”. И опускаются у них руки и подгибаются колени, а незнаемое до сих пор сердце горит.

“Ибо наступает брак Агнца, и жена Его приготовила себя, и дано было ей облечься в виссон чистый и светлый виссон ее есть праведность святых” (19, 7–8). “Веселись о сем небо, святые апостолы и пророки” (Откр. 18, 20). Не потому, конечно, веселятся, что разрушен большой город, ибо это только символ, а потому что избавлено сердце человеческое от пленения вавилонского.

“Жена Его приготовила себя”, - есть полное преодоление нечестия и нелицемерное желание общения с Богом. А брак Агнца и облечение жены в праведность святых есть святая жизнь церкви, земное ее совершенство, “первое воскресение”.

Новое время

Начало нового времени изображено в главе 19-ой (ст.11-й) в образе белого коня, появляющегося из отверстого неба, “сидящий на нем называется Верный и истинный, который праведно судит и воинствует”.

По тем образным свойствам, которые приписываются сидящему на коне, мы узнаем, что это сонм святых: “Белый конь” — светлое стремление святых на помощь братьям.

“Праведно воинствуют” — всегда святые.

“На голове его много диадим” (а не одна).

“Он имел имя написанное, которого никто не знал, кроме его самого” — это повторение сказанного Ангелу Пергамской церкви (Откр. 2, 17): “побеждающему (т. е. через покаяние пришедшему ко Христу, имеющему Духа Святого), дам белый камень (избрание) и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает”.

“Он был облечен в одежду, обагренную кровью” — мученичество святых.

“Он пасет их (народы) жезлом железным”. Это наиболее убедительное свидетельство: в главе двенадцатой (ст. 5) сказано: “и родила она младенца мужского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным.

Конечно, не напрасно сказано в пророческой Книге, сначала: родила младенца, которому надлежит пасти, а потом: в свое время “он пасет”. Как мы помним из главы двенадцатой Жена-церковь родила младенца мужского пола и убежала в пустыню, а дитя ее (святые) было восхищено на небо к Богу и престолу Его. Церковь земная как бы разлучилась с небесной.

Как говорит св. Симеон Нов. Бог.: “не бывает никакого общения ни у духовных (святых) с мирскими, ни у мирских с духовными; между ними такое же разделение, как между светом и тьмою”.

И вот теперь, когда исполнились сроки, свершилась тайна Божия и уничтожена великая блудница, наступил брак Агнца Христа с невестой церковью — небо отверсто. И со светлой стремительностью (белый конь) в сопровождении воинств небесных (Ангелов, охраняющих небо и землю) святые спешат соединиться со всеми, чтобы жить нераздельно в любви. Жена-церковь снова облечена в солнце, возвратилась из пустыни в

светлость, духовность. Приобрела способность рождать духовных.

“Из уст его выходит острый меч, чтобы им поражать все народы” — сила слова святых привлекать к себе все сердца (т. е. ко Христу).

“Жезлом железным” (пасет) — крепкое в своей любви и вере Христовой водительство Духом Божиим. Это преимущество жезла святых, в отличие от жезла во времена пустыни правящей иерархии, — не крепкого в любви и вере Христовой, более полагающегося на твердость церковного учения чем на благодать Духа Святого, ибо иерархия эта, выбираемая из самой среды неустойчивого в любви и вере народа жестокосердного, немощна. Крепкое водительство Божие, жезл железный, особенно был присущ возлюбленному ученику Господа Иисуса — Иоанну Богослову: и в делах (как пример): стал на колени и поцеловал руку страшного разбойника, чтобы привести его к покаянию; и в проповеди: последние слова его перед кончиной, много раз повторяемые: “братья, любите друг друга”, в главе 20, 4, где говорится о новом, но еще на земле, тысячелетнем состоянии церкви, сказано: “я увидел престолы и сидящих на них”, между тем, далее (ст. 11), где говорится уже о конце мира и пришествии Христа, сказано: “и увидел я великий белый престол и Сидящего на нем, от лица которого бежало небо и земля, и не нашлось им места”.

Святые есть образ Христа на Земле, оттого и присвояются им именования: “Слово Божие (19, 13) и далее: “на одежде и на бедре сидящего на коне написано имя: Царь царей и Господь господствующих”. (19, 16).

Итак, из всего сказанного, мы убеждаемся, что “брак Агнца” и явление белого коня обозначают наступление нового строя в церкви, иного духовного состояния в христианском мире.

Нет ли характерных указаний, каков будет этот строй церкви?

Ангел (19, 17) предлагает “всем птицам, летающим по середине неба”, собираться “на великую вечерю Божию, чтобы пожрать (съесть) трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов и малых и великих”*. Ниже сказано, что все они убиты мечом, сидящего на коне. Что же это за меч и что такое птицы?

Как мы сказали, меч есть сила святых привлекать к себе (т. е. ко Христу) все сердца.

В церкви совершенной, по слову Апостола, нет ни эллина, ни иудея, ни свободного, ни раба, но во всех одинаково Христос. Нет в этой церкви ни начальствующих, ни подчиненных, как их не было в церкви великой благодати, первое время после пятидесятницы. В церкви, утратившей свое совершенство, снова появляется разделение — люди уже как бы не братья, а малые и великие, свободные и рабы (прикованные к бессменному труду), властители и подвластные. Святые, привлекая сердца, снова всех равняют в любви Христовой. и разделительные названия несовершенном церкви: царь, тысяченачальник, сильный, раб становятся как бы трупами. и птицы, летающие по середине неба, — ангелы (толкование св. Андрея Кес.) летят помочь людям избавиться от одежд разделения (поесть плоти — трупов).

“Поеданием плоти”, - говорит Андрей Кес., - “показывается уничтожение всего плотского и исчезновение начальственных имен на земле”. Но не только начальственных (царей, тысяченачальников), но и всяческого деления братий. Уничтожение плотского есть перемена нравственного вкуса: место склонности ко всему материалистическому, жажда духовного и равнодушие или даже Отвращение к похотно-земному. Оттого и сказано: “схвачен был зверь (воплощение нечестивого, материального духа народов) и с ним лжепророк, производивший чудеса перед ним (прогресс человеческий, созидающий земное царство), и оба живые брошены в озеро огненное, горящее серой”. Это озеро в “Откровении” противополагается небесному Иерусалиму, сходящему с неба.

Столь высокое духовное состояние церкви есть, как бы возвращение к первоначальному ее состоянию (недолгому времени после Сошествия Святого Духа на апостолов), однако, все же иному, ибо на земле ничто не повторяется, и гораздо более продолжительному.

Будет великая благодать. Указание, что “Ангел сковал диавола на тысячу лет (т. е. на очень продолжительное время), чтобы не прельщать уже народы” (20, 2). Скован, значит заключен в самом себе со своими ангелами, так как благодать будет защищать от него всех.

“Царствовали с Христом тысячу лет”. Царствовать не значит властвовать, а в смысле того, что каждый есть царь (“вы все царственное священство”). “Они будут священниками (т. е. каждый) Бога и Отца”. Это высшее состояние души христианской со всеми свойствами царственного священства, как мы разъясняли в главе “Царственное священство”: любовью, знанием, творчеством. Внешне жизнь обозначится простотой быта. Здесь не будет братий, нуждающихся в помощи, и потому не будет служения, как жертвы, ради ближнего, но духовная полнота царственного священства. Творчество, не как назидание польза, а как внутренняя работа человека во Христе. Творческая сила каждого любящего будет созерцаться и радовать всех, подобно излучению света самоцветными камнями. Все же это не Новый Иерусалим; хотя духовное, но еще не чистое Христово царство: где-то в глубине притаится возможность возвращения к старому. Некоторые сохранят мрак своего сердца.

В этой прославленной церкви будут не только чистые праведники, но и лжеправедники. На это ясно указано в словах “Откровения”: “Когда окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на краях земли (т. е. притаивших свою черноту) Гога и Магога, и собирать их на брань. Число их, как песок морской. “И вышли на широту земли и окружили стан святых и город возлюбленный. И ниспал огонь с неба от Бога и пожрал их” (20, 7, 8).

Гога и Магога, по толкованию св. Андрея Кес., - еврейские выражения и смысл их истинный: собрание превозносящихся. Таким образом, это тот самый род людей, о которых ап. Павел сказал: “Превозносящийся выше всего называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога”.

Эти враги Христа никогда не были склонны к похотно-материальному, напротив у них вкус духовный, только противоположный любви. И оттого они могут остаться незаметными в церкви, очистившейся от всего материального. Перемена строя церковного будет сопровождаться великими чудесами и знамениями, оповещающими наступление воскресной радости церкви. Однако, еще не знамениями страшного суда; и будущие Гога и Магога с большим удовольствием примкнут ко всеобщему ликованию.

Но вот, спустя некоторое время, наступит тишина, глубинная жизнь царственного священства. Кто примет участие в этой жизни? Те, кто “ожили и царствовали со Христом тысячу лет”. Это оживание названо “первым воскресением”. (20, 4~5). А про прочих сказано, что они “не ожили, доколе не окончится тысяча лет”. Иначе сказать они не имеют “первого воскресения”. “Второе воскресение” — уже воскресение плоти. Ожили те, кто покаялись: хотя они и принимали участие в жизни звериной, но не по душевной склонности, а по немощи и по соблазну. Покаяние изглаживает грех, как бы его и не было.

Оттого и сказано: “которые не поклонились зверю и образу его” (20,4).

Не ожили продолжающие противиться и превозноситься. Они не только кланялись зверю, но имели его образ как изначальную сущность души (“Ваш отец — диавол”, “если бы Бог был Отец ваш, то вы любили бы Меня”) (Иоанн 8, 42, 44). И потому имеют начертание на челе своем как бы неизгладимое (говорим: как бы, — уповая на милость Божию).

Они не ожили, пока не окончится тысяча лет. Для оживания их отец диавол будет освобожден на малое время (20, 3).

Первое воскресение есть соединение со Христом навсегда, осуществление цели христианской, рождение свыше, полнота Духа Святого. “Блажен и свят имеющий участие в воскресении первом, над ними смерть вторая не имеет власти”. (20, 6).

Так как церковь и на земле и за гробом одна, то следует полагать первое воскресение — оживание пришедших в возраст Христов, созревших: “пусти серп свой и пожни, ибо жатва на земле созрела” (Откр. 14, 15), наступит и здесь и там. Блаженство и святость даны будут и живым и душам умерших. И так как диавол связан, то души умерших даже и не оживших во Христе, будут пользоваться светом благодатным.

Для имеющих воскресение первое — Пришествие Христа во славе не суд, а воскресение плоти: “Христос тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его” (Филип. 3, 21).

Но что во время тысячелетнего царства будут чувствовать и как существовать те, кто не ожил, т. е. не сознал себя грешником, и не покаялся — все превозносящиеся? Прежде всего, никто не будет знать, что они не ожили, кроме Бога. Христово долготерпение продлится для них и на это время. Им и теперь открыта дверь покаяния, т. е. сердце Господне с любовью ожидает их к Себе. Христос в великой милости Своей, как бы заставит Себя позабыть их ненависть, дремлющую на время отсутствия диавола. И любимыми братьями будут они для всех, имеющих участие в первом воскресении.

Сначала враги Христа постараются примениться к новому строю, но скоро ощутят скуку и бессилие. Сердце их всегда питалось превозношением. Только, чтобы стать выше других, они творили подвиги. Но нет соревнования, нет престольных мест. И в груди шевельнется что-то отдаленное, похожее на зависть. Однако, великая благодать будет охранять их от подателя злобы и никакое дурное чувство не получит в тысячелетнее царство настоящего своего выражения.

Томление души сменится надеждой, предчувствием некоей силы.

Диавол будет освобожден на короткое время.

Они поистине будут готовы до конца воплотить его в себе: тысячу лет в Божией любви и нечувствии злобы, а они все-таки желали его. и он даст им полную власть над всем миром. Чувством могучей победы задрожат их сердца, и лучи адской зари охватят вселенную.

Это и есть то, что обозначено в “Откровении”: “и вышли на широту земли, и окружили стан святых и город возлюбленный”. (20, 8).

И это чувство победы над миром не будет призрачным. Ибо, хотя и было первое воскресение, и ожили души, но осталась еще старая земля и старая плоть, доступная обольщению. “О! кто избавит меня от тела смерти!” — это воскликнул ап. Павел, который свидетельствовал, что сам он уже не живет, а живет в нем Христос. И, несмотря на это, в плоти его не живет доброе: внутренний человек в нем находит удовольствие в законе Божием, но в членах своих апостол видит иной закон, противоборствующий закону ума его (“во мне ум Христов”). И этот плотский закон делает его своим пленником.

Но и долготерпение Божие здесь оканчивается вследствие своего полного завершения, ибо одни давно уже сами выбрали Христа, а теперь другие сами выбрали его врага (примеч. автора: впрочем, здесь слово “оканчивается” (долготерпение Божие) имеет относительный характер: именно, возможность перехода к новому состоянию мира, где злые будут отделены от церкви).

Каково будет дальнейшее отношение Божие к этим отделенным от церкви, мы по существу не знаем, ибо знание наше было бы посягательством на Божию тайну (никогда нам до конца не раскрывающуюся). И мы не можем забыть: Божия милость совершенна и Христос приходил: грешных спасти.

Господь Иисус убьет собрание превозносящихся (Гога и Магога), духом уст своих, — так говорит ап. Павел. Однако, ап. Иоанн, у которого была святость непревзойденной никем (среди апостолов) любви (т. е. чувство сердца Христова), свидетельствует в “Откровении”, что не Христос, а огонь с неба попалит врагов Любящего. Иначе сказать, поражением будет их собственная судьба, являющаяся, как разрушающая саму себя масса накопленного зла, уже не сдерживаемого мукой святых. “Мука святых” и была “удерживающий” (II Фесс, 1, 7).

После воскресения мертвых и суда (судим был каждый по делам своим (20, 13): “Кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное” (20, 15). Ранее сказано: “озеро, огненное, горящее серой” (19, 20). в это озеро брошены: зверь, лжепророк, диавол, смерть, ад (20, 10, 14). Все эти действия и понятия остаются таинственными и для нас теперь нераскрытыми (еще или вообще — как Бог даст). Ясно только одно: всё злое отделено от доброго.

Возникает очень важный вопрос. Если все, кто хотел покаяться, ожили в праведность, то ради чего еще тысяча лет длится существование на старой земле и нет воскресения плоти (второго воскресения)?

Два ответа: первый человеческий законнический (ибо и закон всегда соблюден); второй ответ благодатный по Христовой любви.

Тысяча лет существования на земле — это как бы воздаяние меры за тот ущерб, который нанесен был свободе, дарованной Богом человеку: жить, как он хочет. Великую блудницу разрушали “десять царей, имеющих одни мысли”. Но вот соответствие времени: разрушители блудницы “примут власть со зверем, как цари, на один час” (17,12). А жизнь без страданий, в любви Христовой для всех без исключения и живых и душ умерших — тысяча лет.

Другой ответ — Христовой любви. Если превозносящиеся не покаялись в мире, исполненном злобы то, быть может, покается, когда ничего не будет во вселенной, кроме любви, ибо диавол связан. И снова во всей ее непонятности людям свидетельствуется любовь Христа: долготерпение, которое Он делил со всеми верными Ему, на тысячу лет Он берет только на Себя, ибо никто не будет знать о зле и никто не будет страдать в это время, кроме Агнца, ожидающего покаяния беззаконника и не желающего его гибели.

* * *

О дальнейшем в “Откровении Св. Иоанна” мы сказали в начале, когда говорили о плане “Откровения”.

ТОМ II

Вступительное слово

Борьба святых с антихристовым духом внутри церкви

“Внутри церкви совершается противление церкви”.

(Св. Августин).

Уже во многих главах первого тома нам приходилось говорить, что в недрах церкви почти с самого ее основания идет мучительная борьба между духом Христовым и духом антихристовым, — между послушанием Богу и превозношением, — иначе сказать, между любовью и злобой. Впервые, плоды злого духа оказали себя обидой вдовиц еллинистов в иерусалимской общине, где до тех пор было “одно сердце и одна душа”. Совершенное состояние церкви нарушилось этой обидой. Много времени спустя, ап. Павел, свидетельствуя, что “тайна беззакония уже в действии”, обозначил характерные черты духа антихристова: “противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом”, и предсказал, что этот дух “в Храме Божием сядет, как Бог, выдавая себя за Бога”; т. е. будет преобладать в церкви.

В главе “Маранафа” мы говорили о судьбе этого антихристова рода.

Теперь же нашей задачей будет показать в исторических образах, как дух этот проникает на престольные места в Христовом обществе и, как “выдавая себя за Бога” (разумеется тайно, яснее было бы выразиться: незаметно для других, а часто и для самих жрецов этого духа, замещая Бога), перерождает христианские понятия (отчего в христианском мире появляется вторая истина). И никто в церкви (кроме мучающихся святых) не осознает его диавольским духом.

Имена людей антихристова рода будут скрыты до второго пришествия Христа во славе. Поэтому, изображая деятельность лиц, которые несомненно поступали в духе антихристовом, мы не осуждаем их, а просим молиться за них. Ибо совершенно неизвестно действовали ли они, как истинные служители сатаны, или были соблазненными малыми сими. Следует помнить, что диавол чрезвычайно хитер, и потому вернее думать, что настоящие его клевреты под личиной великого благочестия, порождая всяческую неправду и развращая народ, ничем внешне не проявляют себя, предоставляя быть выразителями своего духа людям, выдвинувшимся на первые места злым стечением обстоятельств.

На некую бессознательность интересующих нас деятелей христианского мира указывает также и то, что они никогда не выступают ради своего имени, а всегда во имя идеи, т. е. чего-то навязанного им как бы со стороны. Однако идея эта всегда имеет в виду величие — величие государства или величие церкви. Причем имя Христа всегда избегается: считается, что будто бы христианское государство или церковь уже содержит в себе имя Христа. По существу же вопрос идет о власти, о захвате власти над миром в государственном масштабе или даже всесветном, т. е. о том, что больше всего интересует диавола во всяком деле на земле, если он принял в нем участие. И совершенно противоположно духу Христа и Его верных свидетелей, которые всегда отстраняют от себя всякую власть, желая только любви.

Характерной исторической чертой лиц, о которых мы говорим, является необычайный шум, который они поднимают вокруг своих дел. Все историки (и светские и церковные) не находят достаточно громких эпитетов, чтобы всячески превознести этот исторический шум и имена, его вызвавшие.

Кажется, что дела их единственны, необычайны и новы. На самом деле, они завершают собой целую эпоху борьбы, которая до них тайно велась в христианском мире, и ново здесь только то, что, становясь явными, дела эти получают новую силу сковывать церковь черной печатью антихриста.

* * *

При оценке деятельности исторических лиц, нас интересующих, необходимо отметить, что идеальные цели, которые они провозглашают во имя церкви и часто по видимости их достигают, обыкновенно, проваливаются или к концу их жизни или некоторое время спустя. Однако, идеи и, в особенности, чувства, руководившие ими (противоположные любви), проникают в жизнь церкви и получают такую силу, что то, что было ранее, не. имеет теперь главенствующего значения. Дальнейшая церковная жизнь отравлена их ядом.

В этом сказывается тончайшая хитрость и глубочайшее коварство, свойственное злой силе противления Христу. Ее не интересуют церковные события и видимая перемена, ей необходимо то, что незаметно внутренне влияет на состояние церкви, развивает и укрепляет противоположное Христову духу, т. е. угашение любви. Оттого события истории столь причудливы и разнообразны и не имеют связи, также и герои событий не похожи друг на друга. Но все они оставляют за собой совершенно одинаковый след — облегчение противления Христу.

С этой точки зрения рассмотрим жизнедеятельность в церкви некоторых особенно нашумевших в истории лиц: византийского императора Юстиниана (VI век), римских пап Григория VII (ХI век) и Иннокентия III (начало ХIII века) и борьбу с нею святых. А затем покажем борьбу святых с антихристовым духом в русской церкви.

Византия

В 527 г. в Византии вступил на престол Юстиниан. Это был человек чрезвычайной деятельности, идеалистически настроенный, от природы добрый.

Юстиниан думал, во-первых, что царское призвание требует величия и грандиозности дел, и, во-вторых, что все в государстве (также церковь) нуждается в царском попечении. Эти идеи зовут его к большой работе. и здесь трудно найти ему равных.

Юстиниан обладал чрезвычайной трудоспособностью, доходящей до подвижничества. Его прозвали “бессонный государь”: он отдыхал только четыре часа в сутки, был аскетически умерен в пище, кроме того, — ревностный молитвенник.

Юстиниан ставит себе реальную задачу, величайшую из всех, какие могут явиться в помышлениях человека: оружием покорить весь мир и ввести в нем истинную веру, которая соединит все народы в поклонении единому истинному Богу. “Христианнейший государь, — так декретировал Юстиниан свое намерение, — обязан, если нужно, силою подчинить себе постепенно все народы, ибо там, где император будет господином, воссияет правая вера”. Затем — царь создаст общие законы, воплощающие на земле высший разум и совершенную справедливость (таково, по мнению Юстиниана, назначение закона).

Воинский успех Юстиниана соответствовал его замыслам. Вот как оценивает его он сам: “Никогда до времен нашего правления Бог не даровал римлянам таких побед. Возблагодарите небо, жители всего мира, в ваши дни осуществилось великое дело, которого Бог признавал недостойным весь древний мир”.

Что касается законов, то, конечно, всем известно, что кодексом Юстиниана пользуются и до сих пор составители и творцы законов всех государств мира.

Эта грандиозность всесветных успехов блистательно увенчалась великолепием строительных памятников Цареграда. Чудо чудес Собор Св. Софии, уцелевший до нашего времени (теперь мечеть с заделанными мозаичными иконами и украшениями). Тогда появились в мире мозаиковые иконы с небывалыми эффектами. Ликование торжествующего Христианства царит на этих иконах, сложенных как бы из самоцветных камней и золота, сияние которых смягчено бархатным фоном. Таким же грандиозным размахом постройки отличался гипподром для конских ристалищ, выстроенный Юлианом, где собирались десятки тысяч зрителей. Здесь создались партии по цвету любимых наездников — синие, зеленые и др. Юстиниан покровительствовал синим. И когда однажды зеленые, — как это было принято в Византии: заявлять свои политические требования именно в цирке, — обратились к императору с какой-то просьбой, и он не удовлетворил ее, — произошел бунт, охвативший большую часть города. Юстиниан хотел бежать, и были приготовлены галеры. Но, по совету жены Юстиниана Феодоры, усмирение бунта было поручено Велизарию, одному из великих мировых победителей. Он запер 30.000 мятежников в цирке и всех истребил.

Третьей монументальной постройкой Юстиниана был чудесный дворец императора, занимавший место, как целый город.

Не нужно думать, что победа над зелеными есть некое исключение в царствование доброго Юстиниана, все его победы над миром для распространения повсюду правой веры носят такой же кроваво-бессмысленный характер. Ибо, как говорит история, византийские солдаты, отличаясь храбростью, воодушевлялись на победу жаждой добычи. Дружным натиском они одолевали врага, а затем грабили жителей и разоряли страну. Но и само обращение в Христианство носило принудительный характер. Юстиниан не терпел язычества, предписал всем креститься. Для выполнения своего предписания он применял террор в стране. Наступило обращение в христианство огнем и мечом.

* * *

Еще при жизни Юстиниана мощь его царства стала хиреть и обширное государство распадаться, ибо сам он по смерти жены своей Феодоры, к которой болезненно был привязан, впал в апатию. Однако идея, им формулированная и неуклонно проводимая в жизнь: насилием способствовать росту и целостности Христианства — посредством оружия вводить правую веру и оружием вершить правое дело, — просачивается, как некая истина, в сознание Христианских правителей. Начинают истязать и губить физически еретиков. Провозглашаются священные войны.

До Юстиниана идея насилия в делах веры если у кого и появлялась, то тотчас горячо оспаривалась, как сугубо языческая. Истиной неоспоримой признавалось противоположное утверждение: кровь мучеников способствует торжеству и распространению веры. И после Юстиниана эта бесспорная истина, конечно, не исчезла, но сделалось возможным, что две противоположные истины стали как-то уживаться вместе в христианском сознании. Лжеистину Юстиниана уже никто не оспаривал в правящей церкви; напротив, ею стали пользоваться, Как равноправной с прочими Христианскими истинами. Это непонятное явление и есть проникновение в Храм антихриста (развитие “тайны беззакония”). Страшное и таинственное помрачение любви Христовой.

Является тенденция: во что бы то ни стало доказать, что идея насилия свойственна Христианству; для этого особым о6разом толкуются тексты из апостольских посланий и даже на Христа возводится безумная клевета: он взял бич, чтобы выгнать торгующих из Храма, т. е. употребил насилие, как при мер для будущих начальников в церкви*.

* Такое толкование несомненно есть злое извращение смысла данного бытия и противоречие всей жизни Христа (в главе “Благодатное время” мы пояснили, как надо понимать изгнание торгующих из храма Христом).

Следует вчитаться в то, как толкуют великие учителя церкви апостольские изречения, чтобы понять, какая ложь кроется в утверждении, будто апостолы одобряли воздействие насилием и сами его употребляли.

Например, св. Иоанн Златоуст всюду, можно сказать, спешит уничтожить самую тень обвинения ап. Павла в недоброте: — “Апостол предлагает исправлять в духе кротости, — т. е. крайне снисходительно; не сказал: наказывайте или осуждайте, но в духе кротости (Толков. Гал. VI)” — Св. Отцы соборов (т. е. до века Златоуста) отлучали и отвергали ереси, но никого из еретиков не подвергали проклятию. И ап. Павел только по нужде в двух только местах употребил это слово, впрочем, не относя его к известному лицу (“Слово, что нельзя проклинать…” Соч. Иоан. Злат. Том I) — По поводу обвинения медника Александра ап. Павлом: “да воздаст ему Господь по делам его”. Св. Иоанн Златоуст изъясняет: “апостол говорит так не по тому, чтобы святые радовались наказаниям злых людей, но потому что слабейшие из верующих имели нужду в таком утешении (т. е., что Бог воздаст за зло). Не сказал: Отомсти, накажи, прогони его, хотя по благодати Божией мог сделать это; нет, Павел не вооружает своего ученика (Тимофея) против него, а заповедует только удаляться от него. Для утешения слабейших он говорит: Бог воздаст ему. Эти слова — пророчество, а не проклятие”.

Конечно, ученые исследователи (с научным чутьем, а не любовью, желающие проникнуть в Слово Божье) или некоторые позднейшие сочинители догматических богословий, влюбленные в проклятия и наказания грешников (себя, разумеется, они к таковым не причисляют), способны утверждать, что Иоанн Златоуст смягчил слова ап. Павла. Но мы знаем и верим, но в словах и делах любви Дух Святой не разнствует в устах свидетелей верных. И если в век любви достаточно было слов ап. Павла, чтобы понимать его, как надо, то в век малой любви необходимы пояснения учителя церкви, чтобы апостол любви был понят, как надо.

Таково было сознание, которое полновластно царило в Христианском обществе. Было, конечно, и противоположное, — и сам Златоуст подвергся гонению, однако никто тогда не осмеливался в церкви утверждать, что насилие какое бы то ни было и откуда бы оно ни исходило и ради каких бы целей ни предпринималось не чуждо Христианству, может ему иногда содействовать. Нет, с совершенной ясностью высказывалось и было принято иное: “Нет нужды прибегать к насилию, — провозглашал Лактанций, — потому что нельзя вынудить религию. Чтобы возбудить ее добровольно, нужно действовать словами, а не ударами, нужно защищать религию, не убивая, но умирая, не жестокостью, а терпением. А если ты вздумаешь защитить религию кровопролитием, то, ты не защитишь ее, а опозоришь, оскорбишь ее. Нет ничего свободнее, как религия. И если у приносящего жертвы нет сердечного расположения, то религии Христианской вовсе и нет”"

Или вот поразительный образец христианского миросозерцания — св. Ириней о мучениках в Галлии: “Другие историки всегда рассказывали о победах над неприятелями, о торжествах над врагами, о доблести военачальников, о мужестве воинов, которые защищали детей, отечество и другое достояние, оскверняли себя кровью и многочисленными убийствами*: напротив, наше повествовательное слово о царстве Божием изобразит самые мирные брани за мир души и опишет мужество сражавшихся больше за истину, чем за отечество. с нашей стороны воинствовала благодать Божия, укрепляя слабых, противопоставляя гонению необоримых столпов”.

* Где здесь хотя малейшее оправдание войны, хотя бы самой правой? (Прим. автора книги)

Изумительно, что вторую, вторгшуюся в сознание земной церкви “истину, — полезность насилия в делах веры, — провозгласил позднее с необычайной экспрессией, сделал ее основой своего сатанинского трактата никто иной, как величайший антихристианин Макиабелла: “Если вера отсутствует, надо уметь заставить верить. Поэтому вооруженные пророки побеждали, а невооруженные всегда гибли” (намек, конечно, на Христа и Магомета).

Императоры Христианские до Юстиниана, первенствуя в государстве, не посягали первенствовать в церкви. Памятуя языческий Рим, где император обожествлялся, они инстинктивно чувствовали, что смешение императорской и церковной власти может привести к опасным последствиям. В своем законодательстве они касались церкви слегка, так сказать, случайно, не устанавливая в точности к ней свои отношения, не проникая во внутреннюю ее жизнь и ее устройство. Поэтому и своих подданных они не принуждали насильственно принимать христианство. Вот что говорит император Константин, причтенный к лику святых: “Всякий делай, что желает душа его. Те, которые отделяются (т. е. остаются в прежнем языческом состоянии), должны по своей воле держаться Храмов лжи: но мы наслаждаемся светозарным делом божественной истины и желаем также и им, чтобы они, благодаря всеобщему миру, благодаря счастливому покою мира, и сами нашли для себя правый путь”. Это исповедание истинного Христианского царя как раз противоположно совету, который дал Августу первому обоготворенному римскому императору язычник Меценат: “ненавидь и наказывай тех, которые вводят чужих богов”.

Тогда епископы были далеки от светского правительства, сознавали себя чем-то совершенно иным, чем правящая власть государства. Вот разговор св. архиеп. Василия Великого с начальником области. — “Вы — правители, и не отрицаю — правители знаменитые, однако же не выше Бога. И для меня важно быть в общении с вами (почему не так? — и вы Божья тварь). Впрочем, не важнее, чем быть в общении со всяким другим из подчиненных вам; потому что Христианство определяется не достоинством лиц, а верою”. С такой свободой никто не говорил со мной, с удивлением заметил правитель области.

“Может быть, ты не встречался с епископом, — сказал Василий Великий. — Ибо во всем ином мы скромны и смирнее всякого и не только перед таким могуществом, но и перед кем бы то ни было не поднимаем даже брови…” Какая глубокая невозмутимость духа перед лицом земного владыки! В самом тоне св. Василия слышится Божественная оценка властителя мира сего: начальник не важнее любого члена церкви, ибо Господь равно дорожит всякой душой человеческой.

В акафисте трех святителей читаем: “радуйтесь царей обличители небоязненнии; радуйтесь диавола победители славные. Радуйтесь, славу земную, яко прах презиравшие”. Победа над диаволом следует непосредственно за безбоязненным обличением царей. Отмечаем это, чтобы тем ярче подчеркнуть точку зрения на царскую власть Юстиниана, которую приведем ниже.

Примером расхождения во взглядах у Христианских Начальников до юстиниановского периода с “государственно мыслящими” людьми может служить отношение священнослужителей к преступникам. Они постоянно стремятся избавить преступника от строгости закона. В 398 году было издано постановление, запрещающее священнослужителям отнимать преступника из рук правосудия. Отнимать! — вот выражение, проливающее свет на истинное положение дела. Невольно вспоминается известный образ св. Николая Чудотворца, останавливающего уже занесенный над коленопреклоненным человеком меч палача. Позднейшие составители жития святых выдумали объяснение, что святой остановил казнь, желая спасти невинного. Научившиеся “государственно мыслить” церковнослужители никак не могут себе представить, что служителям Божиим, церковным начальникам, подобает ходатайствовать, вообще, о преступниках и по возможности спасать их от жестоких наказаний. Миросозерцание великих учителей церкви утверждает, что виновных нужно исправлять мерами кротости, а не казнить. Вот типичнейшее Изречение св. Иоанна Златоуста: “я могу указать на многих, дошедших до крайней степени зла, потому что на них было наложено наказание, соответствующее их грехам”. Или св. Силуана: “не должно быть пределов осторожности в применении наказания человеку за его преступление. Есть много примеров, что снисходительность доводила виновного до полного душевного переворота. Было бы только ему предоставлено время раскаяться и бодрствовала бы только над ним любовь”.

Запрещая “отнимать” преступника, государство все же чувствовало необходимость отозваться на великое милосердие тогдашних священнослужителей. Поэтому действовало так называемое право ходатайства и право убежища. Убежавший в храм или даже в ограду храма считался неприкосновенным, гражданская власть не смела его взять оттуда. Вероятно, такой человек отдавался на исправление священнослужителям или последние входили с ходатайством (которое невозможно было игнорировать) о смягчении его участи (у русских до времен Иосифа Волоцкого, канонизированного церковью, — печалование).

Однако следует отметить, что положение доброго епископа в византийском обществе почти с самого начала христианской империи было очень трудным. Святой христианский начальник изнемогал от византийских нравов. Вот что, например, стал говорить св. Григорий Богослов, пробыв некоторое время на константинопольской кафедре: “Я устал. Отпустите меня в пустыню (в сельскую жизнь). Меня порицают за то, что нет у меня богатого стола, ни соответствующей сану одежды, ни торжественных выходов, ни величавости в обхождении (огонь Духа Святого — любовь есть, а величавости нет! Примеч. автора). Не знал я, что мне должно входить в состязание с консулами, правителями областей, знатнейшими из военачальников, которые не знают, куда расточить свое богатство. Что и мне надобно роскошествовать из достояния бедняков. Не знал я, что и мне надобно ездить на отличных конях, блистательно выситься в колесницах, что и мне должны быть встречи, приемы с подобострастием, что все мне должны давать дорогу и расступаться передо мной, как скоро даже издали увидят идущего” (сравн. русский архиерей времени Империи).

Св. Григорий, который пришел в Константинополь, чтобы уничтожить торжествующее засилье ариан, который воздвиг слово истины в небольшом храме св. Анастасии и через недолгое время весь город привлек на свою сторону, — теперь вдруг изнемог до того, что просит отпустить его вон из города. Кто же мог одолеть его — победителя ариан — злейших врагов Христа! Конечно, внутренние враги церкви, столь тайные, что их нельзя уничтожить, как ариан. Их главное орудие: полное отсутствие любви и уничтожение любви в народе.

Св. Григорий ушел сам, св. Иоанна Златоуста с позором и мучением изгнали.

На смену истинным преемникам апостолов начинают прокрадываться те, о которых св. Василий Великий говорит: “а теперь боюсь, что в настоящее время иные и не облекшиеся во Христа и в милосердие, смиренномудрие, долготерпение, если кто возьмется за них, не откажутся, а если никто не возьмется, во множестве будут втесняться, и окажется много самопоставленных соискателей власти, гоняющихся за настоящим блеском и не предвидящих будущего суда”.

Лишь только земная власть в лице царя почуяла ослабление Христовой любви в церкви, она тотчас спешит заговорить на своем исконном языке насилия. Св. Иоанн златоуст про еретиков говорил так: еретические учения должно проклинать и нечестивые догматы обличать, но людей нужно всячески щадить и молиться за них. — Но не так говорил теперь император Феодосий Великий: “мы желаем, чтобы еретики, заклейменные своим позорным именованием, кроме осуждения божественного правосудия, должны еще ожидать тяжких наказаний, которым по внушению небесной (не языческой ли? — Примеч. автора) мудрости заблагорассудит подвергнуть их наше величество”.

Как видим, совсем иной язык, чем у св. Константина Великого в его, цитированном нами выше, исповедании. Однако историк, приведя этот приказ Феодосия, замечает: Впрочем, Феодосий Вел. строгими законами только хотел устрашить еретиков*, но не приводил их в исполнение.

* Сравнительно: “человека нельзя ни силою влечь, ни страхом принуждать”.

Почему же не приводил? Потому, очевидно, что в церкви еще не было забыто апостольское предание. Государство пока еще не смело нарушить традицию любви.

Увы! эта было уже не апостольское предание, как святыня, а только традиция; внутренний огонь любви догорал, и потому достаточно было некоего усилия побеждающего духа, чтобы ценности переместились, и то, что было преобладающим, стало преодоленным.

Чтобы дать перевес созревшему антихристову духу занять первенствующее место: “в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога”,- надобно было, пользуясь помрачением от недостатка любви, вдвинуть в христианское умозрение некую пустую величину, провозгласив ее священной.

Это и совершено было теперь. В шестой новелле Юстиниан, заявляет, что есть два величайших блага, дары Всевышнего людям: “священство и императорская власть. Когда священство безукоризненно во всех отношениях и имеет дерзновение к Богу, а императорская власть справедливо и как должно устрояет вверенное ей государство, тогда будет некоторая дивная симфония (гармония), доставляющая все полезное роду человеческому”.

Эта пышная фразеология извращает Христианскую правду. Истину надлежало бы изложить так: когда церковь Христова, — а церковь — это все ее члены, из которых каждый имеет от Всевышнего какое-либо служение, — безукоризненна во всех отношениях, т. е. каждый из членов, как должно, устрояет свой внутренний образ, — ибо всякий Христианин есть Храм Бога и царь самого себя, — то будет некоторая дивная гармония, которая называется церковью совершенной.

Утверждение Юстиниана, что для совершенства церкви достаточно, чтобы безукоризненно было священство и справедлива (через законы) императорская власть, есть с христианской точки зрения решительная неправда. Можно указать на времена апостольские, когда священство было не только безукоризненно, но и свято (апостолы, пророки и учителя — все Божии избранники), но никакой дивной гармонии в церкви не была, а было очень много недостатков (конечно, гораздо менее, чем при Юстиниане), и общины христианские далеко не были совершенны (хотя и гораздо добрее времен Юстиниана).

Юстиниан сам не понимает, о чем он говорит. Приводить в дивную гармонию через деятельность отдельных людей можно только внешнее соединение людей — полк, партию, государство, — и для этого существуют более подходящие глаголы: Хорошо устраивать, великолепно организовать, дисциплинировать. Церковь же в дивную гармонию, в царствие Божие приводит только один Глава ее — Господь Иисус Христос на основе любви братий друг к другу. Отдельные члены церкви, какое бы высокое служение ни исполняли — даже апостолы, — не могут привести церковь в дивную гармонию, иначе, в совершенство соединения. Усилиями отдельных братий можно только помогать немощным членам церкви перерождаться из душевных в духовные, чему и способствуют все имеющие полноту Духа Святого.

Это значение работы духовных (настоящих и единственных работников церкви, внутренне возрастающей во Христа) свидетельствует ап. Павел так: “Я сделался всем для всех, чтобы спасти некоторых”, - не сказал, чтобы спасти всю церковь — привести ее в дивную гармонию, а только спасти некоторых. Значит, тот, кого сам Христос посылает на Свою работу в церковь, ограничивает ее спасением некоторых братий, которых он в состоянии по своим силам спасти; других спасают другие по указанию Христа.

Итак, прежде чем обращаться к Юстиниану и показать, что он принес своими декларационными положениями и своей деятельностью в церковь, мы должны ясно созерцать, в чем заключается жизнь церкви. Ее внутренняя жизнь заключается в благоустроении себя каждым ее членом (духовном перерождении), чему способствуют духовные — посланные Христом в помощь Его домостроительству. Помогают этому также таинства, совершаемые рукоположенными священниками. Внешнюю же жизнь, распорядок в церкви предоставлено ведать самому обществу Христианскому, собору: — в общинах собранию общины; в более крупных объединениях: собору выборных от отдельных общин. Сами общины выбирают себе начальников — иерархов всяких степеней, которые совместно с народом ведают внешней жизнью общин и их объединений. Характерной чертой епископов первых столетий было то, что каждый акт приложения церковно-правительственной власти совершался епископом публично при ближайшем участии всей его паствы и сам епископ рассматривался не только как начальник, но и как излюбленное, доверенное лицо общины. В свою очередь каждый член общины — по слову Христову каждая душа драгоценность Божия — представлял собою значимую величину, имеющую всегда и во всем право голоса. (См. сравн. у Болотова, “История древней церкви”).

Эта тонкая и свободная организация Христова — церковь, конечно, могла бы потерпеть очень большой ущерб, если бы какое-нибудь отдельный член ее вздумал узурпировать в ней власть, ссылаясь на то или иное вымышленное им священное право. Таковыми всегда были лжеапостолы, лжепророки, лжеучителя, которые в противоположность избранникам Божиим (наставляемым Духом Святым: быть при всей своей силе как бы низшими среди братий) — захватывали власть и овладевали душами ближних, внося великое смятение и разрушая любовь.

Таким узурпатором ворвался в церковь и Юстиниан, объявив свою императорскую власть священной, дарованной Богом. До сих пор Христианские императоры считали себя простыми членами Христова общества, равными среди равных и, таким образом, берегли хрупкую организацию Христианского общества, основанную на великом значении свободы всякого члена церкви и участии всех без исключения братий в жизни общины (до какой степени ценно это участие каждого, доказывает Учение ХII апостолов, умоляя всех и каждого члена церкви не уродовать тело церкви своим отсутствием на собраниях).

Юстиниан присваивает своему величеству то, о чем должна заботиться вся церковь, все члены ее без изъятия. Он утверждает, что император имеет долг и право пещись о чистоте догматов, соблюдении канонов, о достоинстве священства. Он развивает в этом отношении кипучую деятельность, ни с кем не советуясь, а, напротив, всем навязывая свою волю. Причем все свои предписания снабжает бесчисленными цитатами из священного писания (преимущественно Ветхого Завета), доказывая своим подданным, что он всегда прав.

История пятого вселенского собора, как нельзя ярче, изображает нам деятельность Юстиниана в церкви.

Однажды Юстиниан издал указ, в котором произносилась анафема на лицо и сочинения покойного Феодора Мопсуетского, на некоторые сочинения Феодорита и письмо Ивы*. Император хотел придать этому указу общецерковное значение. С этой целью он потребовал, чтобы под ним подписались все представители церковной власти — патриархи и епископы.

* Мотивом этого указа было желание примирить церковь с монофизитами (которым покровительствовала очень любимая Юстинианом его супруга Феодора). Монофизиты упрекали, что церковь не осудила (на Халкидонском соборе) этих трех лиц, писавших в духе Нестория (конечно, это было ничто иное, как повод опорочить Халкидонский собор, осудивший их самих (монофизитов).

Сначала все отказывались. Первое лицо, от которого император потребовал подписи, был патриарх Константинопольский Мина. Последний находил, что осуждение трех глав грозит опасностью авторитету предыдущего (Халкидонского) собора, ибо собор этот не осудил Феодора, хотя и знал о нем. Однако, по настоянию царя, Мина подписал, но с оговоркой, что возьмет подпись обратно, если папа римский не согласится с указом. Тоже патр. Зоил Александрийский отказывался, но после понуждений со стороны Юстиниана подписал. Патр. Ефрем Антиохийский объявил себя врагом указа, но опасность. лишиться своей кафедры побудила его согласиться. Патр. Иерусалимский Петр объявил перед Иерусалимскими монахами, что, кто подпишет указ, тот враг Халкидонского собора. Но, наконец, и он согласился исполнить волю императора. Остальные епископы Востока так или иначе последовали за патриархами. Однако Запад во главе с папой решительно отказался присоединиться к пожеланию Юстиниана. Но вот что произошло с папой Вигилием. Юстиниан, чувствуя, что его желание анафемствовать трех глав не вызывает сочувствия во церкви, вызвал папу Вигилия к себе в Константинополь. Здесь сначала папа повел себя совершенно независимо и отлучил патр. Мину от церковного общения на четыре месяца за его подпись под указом императора. Однако проходит время, и папа Вигилий тоже оказался не в состоянии противостоять духу, царившему при дворе Юстиниана, и согласился на осуждение.

Болотов говорит: “Юстиниан умел, как немногие, производить давление на епископов, и никогда еще римские папы не стояли в такой зависимости от Константинопольского двора, как в его время”.

Возмущение папой Вигилием на Западе было огромно: считали отступником от веры, и даже среди сопровождавшей его свиты нашлись некоторые, обличавшие своего начальника. Однако согласие Вигилия не было, очевидно, искренним. Когда через шесть лет после его приезда в Константинополь (он все еще продолжал здесь жить) открылся собор — пятый вселенский собор 553 г. — то он под разными предлогами отказался явиться в собрание. И собор состоялся без его участия, а также и без участия западных епископов. Только много времени спустя уже из Рима папа Вигилий прислал письмо патр. Константинопольскому, где высказывался за присоединение к собору. Вообще же только через 50 лет все на западе присоединились к собору.

Что, собственно, отвращало всех от осуждения трех глав?

Мы имеем драгоценное свидетельство представителей африканской церкви, которая, в особенности, восстала против указа Юстиниана: еп. Понтиака, ответившего от лица африканской церкви Юстиниану, Ферранда, написавшего послание в Рим по просьбе папы Вигилия (оно сделалось руководящим для римской церкви) и еп. Факунда в его сочинении: “В защиту трех глав”.

Понтиак писал: из вашего последнего указа мы узнали, и это нас сильно смутило, что мы должны осудить Феодора, сочинения Феодорита и письмо Ивы. Сочинения их нам мало известны. Если они дойдут до нас и мы прочтем, а равно и другие сочинения, противные правой вере, то мы осудим их, но не самих авторов, уже умерших. Они подлежали бы справедливому осуждению, если бы были живы доселе и отказались бы осудить свои погрешности. Но к чему нам вести войну с умершими? Они перед лицом Судии истинного, выше которого нет другого судии. Оставь, государь, мир церквам.

Феранд говорил: (I) на предыдущем Халкидонском соборе не высказано было осуждение этим трем лицам, хотя собор имел о них суждение. Высказывать осуждение теперь — колебать авторитет Халкидонского собора. (2) Умерших осуждать не должно. Что пользы вести борьбу уже с умершими или производить из-за них смуты в церкви. (3) Император своим указом производит насилие над совестью членов церкви; никто не может навязывать своего мнения другим, иначе мыслящим.

Святые, которых сам Господь через Духа мудрости призвал к научению верующих, никогда не требовали подписи под своими книгами. Благочестивый исследователь не спешит, чтобы его мысли тотчас были приняты верующими, напротив, он готов сам согласиться с теми, кто лучше мыслит по данному вопросу”.

Еп. Факунд: “Феодор умер в мире с церковью. О нем не произнес осуждения собор Халкидонский, Хотя на нем читалось послание Ивы, осыпавшего похвалами Феодора. Хотят осудить Феодора, как еретика, за его заблуждения. Но еретик не тот, кто заблуждается, а тот, кто, будучи уличен в неправославии, однако же остается упорным. святые Отцы, прежде чем осудить кого-либо, сначала увещевали его и давали ему время одуматься. как же осуждать Феодора еретика, когда он умер. Собор Халкидонский решил: “никто да не судит отсутствующего”, а вы хотите судить не только отсутствующего, но даже умершего. Разве Феодор, если бы был жив (а ведь он умер до Третьего собора, где был осужден Несторий — за те мысли, корни которых вы теперь находите у Феодора), не мог бы исправиться в своих заблуждениях и считаться оправданным”.

Мысли, высказанные этими тремя африканцами, производят потрясающее впечатление своей правдой. Разве они Хотя сколько-нибудь оправдывают заблуждения или восстают против осуждения тех, кто не желает каяться. Они взывают к любви к братьям. Во имя любви они восстают против чудовищного дела: осуждать тех, кто не в состоянии покаяться, потому что умерли.

Что же Юстиниан? Он продолжает, как верно сказал Ферранд, насиловать совесть своих собратий — членов церкви, упорно отстаивая свое желание. Желание же его во что бы то ни стало добиться, чтобы и все в церкви, как и он, осуждали и анафемствовали умерших.

Он снова издает указ (551 г.), в котором сначала богословствует о святой Троице, потом анафемствует различных еретиков современной и древней церкви. Он всячески старается доказать, что церковь будто бы всегда анафемствовала еретиков после смерти, если не успела отлучить их при жизни. Он ссылается на Никейский собор, который безымянно анафемствовал тех, кто следует нечестивому учению Ария (при чем здесь умершие?), он припоминает, что св. Августин однажды писал, что “если бы открылось, что Цецилиан мыслил что-нибудь вопреки церкви, то он подверг бы его анафеме и после смерти”. Если бы! — приводить в виде положительного аргумента, христианское ли это дело. Не лучше ли было бы в тиши помолиться за Августина, за неосторожное выражение. Наконец, последнее рассуждение Юстиниана в защиту своей мысли самое показательное для определения его духовного состояния: “Иоанн Златоуст оправдан после смерти. Значит, можно и осуждать после смерти”. Заметим, что Иоанн Златоуст не оправдан после смерти, он, как невинный, не нуждался в оправдании, а признано только неправильным его осуждение на разбойничьем соборе (вернее было бы сказать, не Златоуст оправдан, а собор, на котором он осужден, признан разбойничьим). Кроме того, оправдание после смерти есть дело любви, которое всегда допустимо, осуждение же есть дело не любви, а поношения, которое недопустимо к покойным. Далее, возражая тем, кто утверждал, что не следует вместе с сочинениями анафемствовать и лицо сочинителя, Юстиниан говорит: кто мыслит так, тот не знает священного писания, в котором говорится, что равно ненавистны Богу и нечестивец и нечестие его (книга Премудрости Соломона). Заносчивость тона обличает Юстиниана но кроме того, неужели достойно Христианина цитировать Ветхий Завет, чтобы оправдать немилосердие к брату. Ведь там сказано также: “око за око, зуб за зуб”.

Быть может, читателю кажется странным, что мы так подробно разбираем Юстинианово желание анафемствовать покойного. Да, это было бы излишне, если бы вопрос этот остался спорным в церкви. Но состоялся по воле Юстиниана собор, наименованный пятым вселенским собором. Собор руководствовался программой, начертанной в указе Юстиниана, где обозначалось, с каких именно сторон должно рассмотреть спорный вопрос о трех главах.

Обсудив дело, собор исполнил желание Юстиниана: анафемствовать умершего Феодора. Таким образом, своим (вселенским) авторитетом он одобрил анафемствование покойников.

Сейчас мы увидим, согласно ли это было с преданием апостольским. Где искать правды? Конечно, у великих учителей церкви.

Богослову-царю вовсе не следовало обращаться к древним временам Соломоновой премудрости и не ссылаться на блаж. Августина с его сомнительным: если бы, а надлежало поучиться у тех, кто по этому вопросу высказался с необычайной ясностью, — именно у св. Иоанна Златоуста и у цитируемого им в “Слове о том, что не должно проклинать* ни живых, ни мертвых” — св. Игнатия Богоносца.

Вот что сказано в этом “Слове”: “св. отцы соборов отлучали и отвергали ереси, но никого из еретиков не подвергали проклятию**. И ап. Павел только по нужде в двух только местах употребил это слово, впрочем не отнеся его к известному лицу” (Кор. 16, 22 Гал. 1, 9). И далее Златоуст говорит: “почему же ты, когда никто из получивших власть (т. е. отцов собора и апостолов) не делал этого или не смел произнести такого приговора, ты осмеливаешься делать это, поступая вопреки (цели) смерти Господней, и предупреждаешь суд царя”. — Далее св. Иоанн Златоуст для подтверждения цитирует св. Игнатия Богоносца: “Предающие человека церковной анафеме подвергают себя совершенной погибели, присваивая себе достоинство Сына Божия. Ибо анафема совершенно отлучает от Христа”.

* Выражения проклинать и анафемствовать по смыслу “Слова” тождественны. Нынешние священники на вопрос об анафеме стараются отклонить ответственность за современную практику церкви тем, что, не имея никаких оснований, отрицают тождественность проклятия и анафемы.

** Свидетельство Златоуста о действии св. отцов первого и второго вс. соборов (он умер в 407 г., значит, мог говорить только о первых двух соборах) чрезвычайно драгоценно не только потому что свидетельствует великий учитель церкви, но и потому, что от первых двух соборов не осталось никаких протоколов, — значит, он утверждает по свежему преданию о соборах.

“Еретические учения, не согласные с принятым нами, должно проклинать и нечестивые догматы обличать, но людей всячески щадить и молиться об их спасении”. (Твор. св. Иоанна Злат. Том I).

Вот истинное учение апостольской церкви! Можно ли сильнее и тверже высказаться по этому поводу? И кто так говорит? Св. Игнатий Богоносец. Тот, кто писал о значении епископов церкви и на которого поэтому ссылаются епископы позднейших времен, чтобы сказать о своих великих преимуществах. Однако замалчивают его, когда дело идет о самой основе Христианства — Христовой любви к людям. Кто еще говорит: тот, кого церковь соединила неразрывно с двумя другими учителями церкви и тем засвидетельствовала, что трое: Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст- едино мыслят о Всем, проповедуемом каждым из них.

Но это учение столь не похоже на последующую практику в церкви (“гремит анафема в соборах”!), что было бы легче и приятнее всего объявить “Слово” Златоуста, напечатанное в первом томе его творений, — подложным. Один из исследователей творений св. Отцов (католик Мин) называет его сомнительным (не осмеливается назвать подложным, как именует некоторые другие слова Златоуста). Мы знаем, что ученые исследователи Евангелия, главным образом из протестантов, не стесняются утверждать, что и “Откровение св. Иоанна” в Евангелии написано не Иоанном Богословом, а каким-то другим Иоанном, что послания Иоанновы тоже не его и даже что Евангелие от Иоанна написано не одним человеком, а несколькими.

Но не будем спорить о писаниях Иоанна Богослова, ибо — это означало бы сомневаться и в истинах, проповедуемых им в Евангелии, скажем о слове Иоанна Златоуста. у кого есть малейший критический дар и просто даже художественный вкус, не может не почувствовать, что данное слово Златоуста написано совершенно в духе и стиле других его писаний. Что же касается правды, им благовествуемой, то мы знаем, что в словах любви великие учителя церкви не ошибаются, ибо ошибаться в любви — это возводить ложь на Духа Святого.

Быть может, следует высказать еще некоторые соображения по поводу мыслей “Слова” Иоанна Златоуста. Как следует разуметь изречение св. Игнатия Богоносца: “анафема совершенно отлучает от Христа”? Анафема есть разрыв церкви со своим членом; это не лишение тех или иных прав, даже всех прав (напр. права причащения), каковое лишение можно считать мерой исправления внутри церкви. Нет, здесь церковь выбрасывает из своей среды отлучаемого ею (доказательство: отказ поминать его имя на проскомидии). Значит, лишает его своей любви — всякого касания любви. Последствия поистине страшны: отлучаемый никогда не будет в состоянии покаяться, ибо без любви церкви человек не имеет сил осознать свои грехи.

Таким образом, отлучая от себя брата, церковь обрекает его на вечные муки — это и утверждает св. Иоанн Златоуст словами: “предупреждая суд Царя”. “Нарушена цель смерти Господней”, ибо Он умер за всех (за каждого), и второе пришествие не совершается еще ради того, чтобы все пришли к покаянию (“не медлит Господь, а долготерпит нас, чтобы все пришли к покаянию”, ап. Петр). Заметим также, что еще не пришедший в церковь (т. е. язычник) имеет особое общение с Богом (закон написан у него на плотяных скрижалях сердца — говорит ап. Павел), член же церкви, отлученный от церкви, отлучен и от Ее Главы (т. е. от общения со Христом): “что свяжете на земле, будет связано на небе”*.

* Все, что здесь говорено, относится к земной церкви, а не небесной. О той мы ничего не знаем настоящего.

В заключение вопроса (именного анафемствования в церкви) приведем типичнейший пример, как члены церкви, ослепленные антихристовым духом, не видят, что делают и что говорят, когда дело идет об анафеме. В книге “История вселенских соборов” проф. Лебедева (по кафедре истории церкви), одобренной свят. синодом для ученических библиотек всех учебных заведений России, в книге 2 — приложение “О Никейском соборе на языке Коптском”, автор на стр. 247 цитирует фрагменты сохранившихся древних рукописей анафемствования собора: “.Мы анафемствуем также веру Фотина, который”… и т. д. На стр. 252 автор говорит от себя: “анафематизмы собора проклинают не только Ария, но и еретика Фотина”. Таким образом, анафемствование собором веры Фотина (что и согласно утверждению св. Златоуста) превращается у проф. Лебедева в проклятие собором еретика Фотина.

В “Откровении св. Иоанна” Господь, явившийся апостолу на острове Патмосе, в послании ангелу церкви Ефесской говорит: “ты ненавидишь дела Николаитов, которые и я ненавижу” и ангелу Пергамской церкви: “у тебя есть держащиеся учения Николаитов, которое Я ненавижу”. Дела! — а не людей Бог ненавидит.

* * *

Итак, Юстиниан достиг своего. В конце концов даже собор согласился с его страстным желанием анафемствовать покойного. Во имя чего Юстиниан действовал? Конечно, он ни минуты не сомневался, что работает на благо церкви. Например, в Данном случае он был уверен, что помогает монофизитам воссоединиться с церковью. Он думал также, что способствует вере Христовой, оружием расширяя пределы своего государства. Также — думал, что оказывает услугу церкви, насилием присоединяя к ней язычников. Но мало того, что так думал, Юстиниан как бы даже жертвовал собой: своим здоровьем, временем — был аскет, молитвенник, горел одушевлением.

Однако вся деятельность Юстиниана стала несчастием для церкви Христовой. Ибо действовал он не по внушению Божию, а по собственным произволениям. Трудно найти в истории более лучший пример того, что может натворить христианин, не знающий цели христианской жизни. Как мы много повторяли, цель эта во втором рождении свыше, и для этого необходимо стяжать Духа Святого, т. е. научиться распознавать голос Духа Святого.

Сообразно этой истине, настоящий Христианин, не имея мановения от Господа в своей мирской жизни развивает природные дарования и тем в поте лица зарабатывает хлеб, но в церкви не дерзает выступать с желанием осуществить планы и мысли, кажущиеся ему полезными для нее. Чем грандиознее планы и чем более усилий употреблено для их проведения, тем страшнее деятель для жизни церкви. Многим, быть может, даже большинству (в этом и несчастие), будет он представляться значительнейшим и необходимым церковным работником. Но историк, пожелав оценить такого человека, даже преклоняясь перед великими его трудами, непременно почувствует облик его как бы двоящимся. Свет истины искажен игрой неправды, которой он был проводником.

Посмотрите, например, какую характеристику дает Юстиниану высокий и искренний христианин Хомяков: “В общих начертаниях и намерениях действия Юстиниана запечатлены величием и глубоким чувством” (но мы знаем, что добрыми намерениями вымощена дорога в ад. — примеч. автора книги). Однако далее истина заставляет Хомякова сказать: “в подробностях своих действия его представляют часто или жестокость или бессилие”. Еще обольщение: “император Византии одной силой любви к правде и к просвещению пробудил стихии мысли и жизни”, - и снова — противоположное: “Игралище придворных интриг и развратной жены, не внушающий страха народу по добросердечию, ни глубокого уважения по недостатку твердости и самостоятельности в делах правления”.

То же произошло с первым летописцем Юстиниана Прокопием. К удивлению историков, обнаружена вторая биография Юстиниана того же Прокопия. В первом жизнеописании изображается необычайное величие дел этого императора. Историческая наука, которая привыкла подобострастничать перед творцами громких событий, присвоила Юстиниану эпитет Великого. И вот оказалось, что вторая биография совершенно противоречит первой по нравственной оценке Юстиниана и его жены Феодоры: она рисует их как жалких, развратных, жестоких, вообще отталкивающих личностей. Историческая наука сначала заподозрила, что было два Прокопия, но эту мысль пришлось оставить, так как подлинность одного Прокопия и двух его биографий несомненна. Тогда стали обвинять во всем Феодору, называя ее развратницей. Мы понимаем это иначе. Хотя Феодора и была происхождения низкого (дочь служителя цирка) и в молодости не вела особо нравственной жизни, но затем изменилась и во времена своего венчанного положения на троне не отличалась образом жизни, который на светском языке называется развратным. Ключ к пониманию возможности второй биографии (обличительной) Юстиниана заключается в Характере его религиозных дел. Если бы он был только светским деятелем, то спокойно пользовался бы именем великого, как им пользуются собратья его по величию: Наполеон, Петр I, Екатерина II и пр. Но он вторгся в церковь с величием своих дел. И Дух Божий разоблачил его во второй биографии, чтобы его вторая истина, которую он привил церковному сознанию, в конце концов была заклеймена, как и величие его дел. Что касается разврата — то это, вообще, атмосфера, присущая великим (по приговору истории — не церкви) деятелям.

Итак, лик двоится: умнейший, ученейший и как будто добрейший, работающий до кровавого пота и одушевленный как будто правдой, и в то же время жалкий- игралище придворных интриг и властной жены. Если оценить строго по-христиански: Юстиниан был несчастный человек, менее всего пригодный для верного служения Христу. Однако, ревнуя всеми силами своего недюжинного дарования служить церкви, но не призванный Христом к служению, он стал замечательным проводником антихристова духа, способствуя его взбиранью на престольное место.

Два заветных памятника оставил Юстиниан: чудо чудес — Храм св. Софии и — кодекс законов. С точки зрения духа Христианского — роскошный Храм св. Софии продолжает традицию достижений языческих: недаром он причислен к одному из семи чудес света (являет славу мира сего). В сущности, великолепие храма св. Софии символизирует материализацию церкви, которая, благодаря Юстиниану, получила великое значение для церкви. Древняя церковь ценила простоту. Кодекс Законов — венец достижений языческого мира — и опять как бы символ поражения христианства, где должна действовать благодать, а не закон.

Вот положительные плоды Юстиниановой деятельности. Теперь будем говорить о явно отрицательных.

При вступлении на престол Юстиниана духовное состояние Церкви было таково, что сила истины возвышалась над христианским сознанием всей церкви. Выражаясь усвоенным нами языком: святые еще главенствовали в церкви. Однако антихристов дух созрел настолько, что готовился очень приблизиться к престольному месту. Характерное для такого положения вещей событие произошло еще за двести лет до Юстиниана. Мы цитировали поистине мученическое слово св. Григория Богослова к жителям (к церкви) константинопольским с просьбой отпустить его в пустыню (в деревню), ибо жить и дышать в столице ему стало нестерпимо: митрополиту навязывают придворный этикет. в изображении св. Григория этот этикет представлен как чистое издевательство над служителем Христа. и когда св. Григорий ушел, на его место был избран Нектарий, человек светский, умевший ладить с придворным миром. Такова была участь епископа в империи. Но все же не нектарии, втеснявшиеся (выражение св. Василия Великого) ради выгод на Начальственные места церкви, до Юстиниана давали тон Христианскому обществу. Императоры, а за ними и все имевшие вес в государстве, тогда еще благоговели перед духовными и святыми, чтимыми в народе, т. е. в церкви. И потому не только не дерзали равняться с ними, а признавали себя гораздо ниже. Как, например, можно указать на Феодосия I (в четвертом веке), который смиренно исполнил епитимию, наложенную на него епископом Амвросием за избиение в Фессалониках.

Юстиниан уничтожил это преимущество святых, объявив императорский престол священным местом. Таким образом, навязывалось мнение, что всякий, кто угодно, занявший престол в христианском государстве, получает будто бы право “милостью Божией” властвовать в государстве и церкви. Как Божий избранник — помазанник, — он становится безответственным и его нельзя учить.

Правда, Юстиниан так Не говорил, не мог говорить. Тогда еще жило апостольское предание и под помазанием разумелось не помазание веществом елея, а руководство Духа Святого (“помазание, которое вы получили от Святого, учит вас всему” (первое послание Иоан. 2, 20-7)*. Тогда знали, что само слово Христианин значит помазанник. Только когда стало забываться истинное понятие слова помазанник — императоры, коронуясь и будучи миропомазуемы (для укрепления духовных сил), стали провозглашать себя какими-то отличными от всех помазанниками Божьими.

* См. об этом у первого историка церкви Евсевия.

Итак, это впоследствии, Юстиниан же, словесно отделываясь велеречивыми суждениями (выше мы приводили примеры), фактически захватывал власть в церкви для себя и для своих преемников. Вот что говорит Болотов: “Тогда каждый епископ обязан был прислушиваться к голосам придворных партий, иначе его могла смять железная рука такого государя, как Юстиниан”. и еще: “принцип Юстиниана удержался и, развиваясь, пришел к заключению: “всякий христианский император есть вместе с тем и священник” (к этому следовало бы добавить: священник-властелин, — противоречие прямым словам Спасителя, обращенным к апостолам: “цари господствуют над народами, а вы не так” Лук. 22, 25, 6).

“В конце концов идея императорского блюстительства в делах веры и церкви так глубоко укоренилась в сознании византийцев, что стало обычным воззрение: императорская власть может все делать в церковном управлении” (пр. доц. Заозерский, о церковной власти). И еще сильнее выражает эту мысль один историк: “со времени Юстиниана зарождается теория об императоре, как равном апостолам (равноапостольный), получающем благодать прямо от Бога и стоящем над государством и над церковью” (“Юстиниан”, энцикл. сл. Брокг. и Эфр.).

Представители новоизобретенной божественной власти в церкви постарались очень скоро уничтожить значение народа в церковном управлении. Вот как говорит об этом академик Болотов: “простой народ стали вовсе устранять от участия в собрании для выборов епископа; только клиру и почетным гражданам (богачам) представлялось назначать трех кандидатов для назначения митрополитом его избранника. От этого устранения народа от выборов ослаблялась его сердечная связь со своим пастырем, которая существовала в лучшие времена древней церкви. Наконец, седьмой Вселенский собор нашел дело в таком положении, что участие народа в избрании епископа было для него совершенно непонятное и противозаконное явление, почему он постановил совсем устранить влияние в этом деле светского элемента”.

Изгнание церковного народа из управления церковью совершенно ослабляет ее. Ибо Дух Святой, вдохновляющий церковь на правый путь, дышит, где хочет. Никому не известно, через кого сегодня или завтра в собрании церкви угодно Ему сообщить ко всеобщему церковному познанию истину — волю Свою. Закрепостить, устранив народ, церковное управление за теми лицами, которые занимают в те или иные времена начальственные места (безразлично цари или иерархи), — то же, что желать закрепостить (урегулировать харизматизм, как мы недавно где-то прочли) Духа Святого за теми, кто бы ни оказался на данном месте (значит, как это нередко бывает, за нечестивцами), что, конечно, невозможно и противоречит истине: “Дух дышит, где Хочет”.

Чтобы понять всю унизительность, в какую ввергается церковь Христова при императорах, правящих будто бы особой милостью Божией, следует обратить внимание на положение в эти времена святых — верных свидетелей Христа. “Царей обличители безбоязненные”, сказано в акафисте трех великих учителей церкви. Такова обязанность Божиих людей в церкви.

Но как осуществить столь важное святительское дело, если правят не просто цари, а помазанники Бога на земле, как они сами — и другим велят — себя почитают? Не обидятся ли очень эти помазанники Божии на вмешательство в их непосредственное отношение к Богу.

Спустя несколько веков после Юстиниана, св. Симеон Нов. Богослов среди причин отказа от настоятельства приводит следующую: “возможно ли, чтобы Ты, Господи, не удалился от меня если я не стану с дерзновением праведно обличать царей и другие власти в их беззакониях и неправдах?” Не потому “не стану”, что святой боится обличать сильных мира сего, ибо верный свидетель, если есть на то соизволение Божие, не только обличает, но и мужественно принимает казнь за свою правду. Припомним у нас в России св. Максима Грека, обличавшего Василия Третьего за беззаконную женитьбу и посаженного почти до конца жизни на цепь в смрадную тюрьму. Или митр, Филиппа, обличавшего Ивана Грозного. Св. Симеон Нов. Бог. выражением “не стану” Хочет указать на невозможность в его время настоятелям церкви осуществлять одну из важнейших своих обязанностей. Ибо не всегда обличения святых бывают во спасение братий, но могут превратиться в соблазн. Именно на это указывают слова Христа: “не давайте святыни псам, и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас”.

Для примера представим себе, что могло бы произойти даже с великим святым — назовем св. Серафима Саровского, если бы он пришел ко двору Екатерины Великой обличать ее в разврате или к Николаю I обличать его за горделивое превозношение своим величием; за жестокость: пропускание людей через строй (наказание шпицрутенами);за незаконное сожительство с фрейлиной императрицы при живой жене, фривольные приключения на маскарадах, которые царь любил посещать. Или к митрополиту московскому Филарету обличать его оправдание телесного наказания (см. “государственное учение” м. Филарета). При гуманных веяниях, проникших в Россию в конце 18 века, св. Серафима Саровского, конечно, не казнили бы, но, вероятнее всего, отправили бы в сумасшедший дом или в монастырскую тюрьму.

При государственной власти “Божией милостью” Христовы верные свидетели приговорены к молчанию. С высоты престола на них взирают как на неких блаженных, подвигам которых (до известной степени) удивляются. Даже обращаются к святым в случае неизлечимой болезни, которую отказались лечить ученые доктора. Но, конечно, дикой бы показалась мысль просить у них государственного совета. Деятельное желание святых самим осуществить древнее право убежища для преступников или их настойчивое ходатайство об освобождении преступников от наказания, несомненно, объявлено было бы бунтом, преступным вмешательством в “святая святых” власти (полученной от Бога) — самодержавно творить суд и расправу.

Блаженно (не государственно) мыслящим место в монастырях: в кельях безмолвников, — таково исповедание царей, вскормленных от утробы матери своей антихристовой Юстиниановой идеей о святом значении в христианстве царской власти.

Чтобы осветить страшную картину опустошения любви, которое произвела в церкви Христовой деятельность империума, объявленного священным, достаточно привести следующие факты. в конце четвертого века, как мы сказали, в Византии был издан закон, запрещающий священнослужителям и монахам отнимать преступников из рук правосудия (ибо так поступали тогда служители алтаря) и в виде компенсации (ибо государственная власть преклонялась перед Божиими людьми) даровано было право убежища и действительного (т. е. непременно исполняемого) ходатайства о смягчении наказаний преступникам. Таково было положение дел в первые века империи, объявившей себя христианской. В конце десятого века, когда Россия приняла Христианство, наехавшие из Греции епископы возмущались, что Владимир Святой совсем не казнит преступников (казни, вообще, были не свойственны славянам), и учили его, что преступников следует непременно казнить. На это Владимир Святой Ответил им: “Бога боюсь”. Позднее русские, а не греческие, иерархи создали акт печалования (истинное духовное творчество).

Таким образом, императорская власть подчинила своей государственной мудрости священство, но, конечно, она не могла подчинить этой мудрости Божиих людей. Поэтому между святыми, с одной стороны, и представителями империи и священства (покоренного императорской властью) — с другой, произошел разрыв — легла великая пропасть непонимания и разномыслия и разноделания (и мука для святых иерархов).

Приведем примеры. В первой половине двенадцатого века Бернард Клервосский говорит: “еретиков следует брать, но не избегать, брать не оружием, а доводами, опровергая заблуждения их. Такова воля Того, к то хочет, чтобы все люди спаслись”. А католическое священство позднее насилует и жжет на кострах еретиков.

Св. Феодосий Печерский (11 век) учит: “будь милостив не только к своим домочадцам, но и к чужим: еретика и латынина помилуй и от беды избавь”. в то же время греческие епископы пытались учить русских византийским обычаям: “еретиков бить воловьими жилами” (что запретила им “Русская Правда”).

Самое страшное для человека: обладать властью (под властью мы разумеем всякую власть — и церковную, и гражданскую). Даже великие святые, имеющие полноту Духа Святого, изредка соблазняются. Только 12 апостолов были освобождены от злого недуга власти. Они неизменно сияли в свете великой благодати (конечно, уже после сошествия Духа: раньше же они постоянно ссорились, даже в присутствии Христа, кто из них больший): после пятидесятницы в них и вокруг них все плавилось в Христовой любви. Но уже сам ап. Павел должен был всю жизнь терпеть страдания, предохранявшие его от превозношения.

Последующие святые, как мы приводили примеры из жизни Антония Великого и Макария Великого, хотя и были изобличаемы тотчас же Духом Святым, не могли уберечься иногда от горделивого ощущения своей силы.

Нестерпимо трудно человеку, находящемуся в славе, чувствовать себя равным братьям своим в церкви. Оттого Христос определил, как помощь против этого сатанинского чувства, всякому начальствующему христианину быть всем рабом (каким образом, будучи начальником, стать всем рабом, — этому учит Дух Святой, если начальствующий примет в сердце данный завет Христа).

Если для духовных мучительно трудно устоять против соблазна власти, то, что бывает с малыми сими, каковы (за самыми немногими исключениями), обыкновенно, все цари и начальники церквей? Их единственное спасение в христианском обществе благоговеть перед явленными святыми и смиряться перед ними, а также искать среди подвластного народа праведных обличителей себе и каяться*.

* Даже св. Тихон Задонский однажды получил оплеуху от Юродивого, который шепнул ему: не превозносись. За это св. Тихон всю жизнь уплачивал пенсию Юродивому.

Но возможность такого отношения к своей власти для малых сил Юстиниан уничтожил, провозгласив их деятельность, как Божие вдохновение. Они стали чувствовать себя как бы наместниками Бога на земле, которые сами знают, что нужно и что не нужно, которым как бы вложено Богом всяческое разумение власти (отсюда именование самодержец). Подобное самочувствие, конечно, должно было стать несчастием как для начальствующих, так и для всего христианского народа.

Положение христианских царей в этом смысле гораздо горше и страшнее, чем языческих императоров, — последние почти безответственны, тогда как христиане, объявившие себя выше братий и правящие, пользуясь всегда насилием, не имеют оправдания. Под ними разверзается пропасть всяческой неправды.

Вот отчего свирепой жестокостью и безобразием насилий Византия не только не уступает, а в некоторых случаях превосходит языческую Римскую империю.

Византия блистала великолепием своих церемоний религиозных и зрелищами в цирках. Но трудно сказать, что у византийцев стояло на первом плане. По крайней мере, каждый император, пышно, сложнейшим ритуалом, короновавшись в храме св. Софии, много внимания уделял на представления в цирке, ибо весь город принимал участие в этом деле и могучие политические партии своими реликвиями выбирали цвета любимых наездников цирка. и именно в цирке народ привык изъявлять перед царем свои государственные требования.

После Юстиниана невозможно назвать императора, который не совершил бы кровавого насилия над своим предшественником, сородичами и соправителями.

Развернем этот печальный свиток кровавых императорских дел. Юстиниан, не имея детей, назначил своим наследником племянника Юстина II, по указанию последнего был умерщвлен его собственный Племянник, казавшийся Юстину Опасным соперником.

Через 20 лет Следующий имп. Маврикий, свергнутый Фокой, хотя уже и не опасный счастливому заместителю, все-таки был доставлен в Халкидон, и там на глазах несчастного были умерщвлены его трое сыновей, а затем казнили и самого Маврикия. Убит был также и старший его сын.

Через 8 лет новый имп. Ираклий, овладев троном, предоставил самой византийской толпе расправиться с Фокой. Она подвергла его жестокому поруганию и его сожгли на площади Быка.

Ираклий от жены Мартины имел сына Ираклиона. После вступления последнего на престол, спустя несколько месяцев, по воле сената и народа, матери царя Мартине был отрезан язык, а Ираклион был подвергнут не менее жестокому и более позорному наказанию, которое потом повторяется по отношению к лицам царской фамилии, — к усечению носа. По поводу этого новый царь Констант (брат Ираклиона от другой жены Ираклия) произнес речь к сенату, начинавшуюся так: “ваш боговдохновенный приговор справедливо низверг…” При Константе папа Мартин был подвергнут истязаниям и умер в ссылке. Еще более зверские истязания претерпел св. Максим Исповедник: его привезли в Константинополь, долго били воловьими жилами, затем отрезали до корня язык, отсекли правую руку, провели с позором по всем кварталам Константинополя. Имп. Констант также был умерщвлен в 668 г. Сын Константа Константин Пагонат при восшествии своем на прародительский престол с страшной жестокостью подавил восстание, а у братьев своих велел вырвать ноздри. Этот же Пагонат в 680 году созвал шестой вселенский собор. — Сын Константина Юстиниан II получил название Рипотмит, что значит рваные ноздри, так как и он, по воле народа, был изуродован (был десятилетний перерыв его царствования). При следующем имп. Льве Исавре в 740 году был издан судебник “Эклога”. Характерными особенностями этого памятника является, Во-первых, необычайное обилие ссылок на священное писание, а во-вторых, изобилие в главе о наказаниях членовредительских наказаний: отсечение руки, ноги, урезание языка, ослепление, отрезание носа. Императоры Исаврийской династии по поводу членовредительства хвалились своею гуманностью: этими-де наказаниями была заменена смертная казнь (заметим, что членовредительство назначалось за обычные преступления: воровство и проч.)

После Льва Исавра царствовал его сын Константин Копроним. Кроме убийств соперничавших с ним о власти, отметим, типичные для тех времен, его поступки с патриархом. В начале царствования, после победы над овладевшим престолом Артаваиодом, которого Константин ослепил, заподозрив патр. Анастасия в недоброжелательстве, Константин подверг его следующему унижению: патриарха посадили на осла лицом к хвосту и дали в руки держать хвост, так водили по цирку. Впрочем, затем патриарх продолжал свое церковное служение. Гораздо сильнее пострадал патриарх Константин. Его подвергли избиению воловьими жилами и затем привезли в собор св. Софии. Здесь поставили (так как он уже не мог стоять от истязаний — его держали) перед возвышением, где стоял новый патриарх Никита с епископами. Стали читать патр. Константину указ с перечислением его различных вин; после каждой вины так называемый асикрит наносил бывшему патриарху удар по лицу. Затем несчастного подвели к патр. Никите и тот, надев омофор, произнес отлучение. Затем патр. Константина посадили на осла лицом к хвосту и дали хвост в руки. Осла вел его Племянник, которому вырвали ноздри. В переполненном зрителями цирке толпа сбегала вниз, ругала бывшего владыку, плевала на него, бросала грязью. Потом его стащили с осла и попирали шею ногами. Через несколько дней он был убит.

Мы привели исторические факты приблизительно за двести лет Византии после Юстиниана. То же самое продолжалось и далее. Не нужно думать, что так называемые благочестивые дела императора, вроде собраний вселенских соборов, сколько-нибудь предохраняли их от гнусных насилий власти. Так, знаменитая защитница икон Ирина, мать молодого царя Константина VI, которая закончила долголетнее иконоборческое движение, созвав в 787 г. седьмой вселенский собор, и которая всегда очень благоволила к монахам и священникам, через десять лет после собора, подвергла ослеплению своего сына императора, дабы он не мешал ей править единолично. В 802 году Ирина была наверху счастья, ей удалось достигнуть высочайшего прославления: в государственных актах ее именовали: “Ирина великий царь и автократор ромеев”. Обласканные ею монахи и духовенство оказывали ей повсюду чрезвычайный почет и внимание. Карл Великий прислал к ней послов с предложением брачного союза. Но послы еще дожидались ответа, как византиец Никифор сверг Ирину с престола и сделался императором.

Вообще, историк Византии Феодор Успенский говорит: “жестокость, проявлявшаяся в членовредительстве, в мучениях, в продолжительности заключений и в казнях, засвидетельствована одинаково в отношении икoнoпoчитателей и иконоборцев”.

Но и до иконоборческого движения, как мы говорили, Константин Пагонат, созвавший шестой вселенский собор в 680 году, в свое время приказал вырвать ноздри у своих братьев.

Чтобы не перечислять по порядку византийские безобразия, но показать дальнейшее безнадежно злое состояние нравов, остановимся на деяниях двух монархов.

Василий II (967-1025) из македонской династии (начало династии положил Василий I, бывший конюх императора, свергший своего благодетеля Кесаря Варду и убивший имп. Михаила III), был настроен демократически: он очень ограничил влияние крупных землевладельцев ради помощи мелкому землевладению, укротил хищничество правителей областей. Известен же он, главным образом, победами над болгарским царством (именован: болгаробойца). После одной победы ослепил 15.000 пленных болгар (начало одиннадцатого века). При этом Василии II русские приняли христианство (от греков). Во времена русского вел. князя Ярослава Мудрого греки взяли в плен русских (под начальством Вышаты) и 800 человек ослепили (царст. Константина Мономаха в 1043 году).

В 1192 году Андроник Комнин, дядя пятнадцатилетнего имп. Алексея, объявил себя соправителем царя. Венчаясь на царство и приступая к принятию Пречистых Тайн, он поднял руку и поклялся, что принимает власть ради помощи молодому царю. Через несколько дней Андроник удавил своего племянника-царя.

Андроник ослепил мужа своей дочери, а его письмоводителя приказал сжечь в народном цирке. Разведен был огонь. Привели юношу нагого, в кандалах. Coжигатели обступили его и длинными острыми кольями подталкивали в огонь. Юноша то бросался на обращенные против него острия, то быстрыми прыжками выскакивал из огня. Зрелище продолжалось долго. Изнемогший, наконец, он упал и сгорел.

Андроник помогал бедным и обуздал хищничество вельмож, так что в провинции поборы прекратились.

Через два года правитель созвал своих приверженцев и объявил, что всех содержимых в тюрьмах необходимо убить. Составили приговор: “по внушению Божию, а не по приказанию державного и святого государя, объявляем, что для пользы государства нужно уничтожить всех находящихся в тюрьмах, а равно захватить и умертвить всех их друзей и родственников”.

Этот приговор, однако, не удалось осуществить, так как в храме св. Софии народ провозгласил императором Исаака Ангелоса.

Андроник попытался бежать на корабле, но был схвачен и предстал перед новым монархом. Здесь его били, ругали, выщипывали бороду и волосы на голове, вырывали зубы. Затем отдали на общее поругание, и все, даже женщины, бросались на Андроника и били, наконец, ему отрубили правую руку и бросили в тюрьму; не давали там пить и есть. Через несколько дней ему выкололи левый глаз, посадили на паршивого верблюда и возили по площадям. Масса народа преследовала его, и не было зла, какое не учинили бы Андронику: одни били его по голове палками, другие пачкали ему ноздри пометом, третьи, намочив губку скотскими и человеческим испражнениями, выжимали ему на лицо. Некоторые срамными словами поносили его мать и отца. Привели, наконец, верблюда в открытый театр и здесь, стащив несчастного, повесили за ноги между двумя столбами. Перенеся такое множество страданий, Андроник еще крепился и говорил: “Господи, помилуй, для чего вы еще ломаете сокрушенную кость?” Толпа же, разорвав его рубашку, терзала его детородные члены, Один всадил ему в зад ятаган, другой вонзил длинный меч в горло. и Андроник, наконец, с трудом испустил дух (из книги Еп. Порфирия Успенского. Восток Христианский. Афон).

Если Андроник злодей, то что же все-таки представляло из себя византийское христианское общество, при котором на виду у всех- в цирке, куда сходился весь город, — мог ли совершаться такие дела?

* * *

Что в приводимых фактах самое страшное и гибельное для христианства? Не преступления. В преступлениях можно покаяться, лишь бы совесть проснулась. Но может ли проснуться совесть у людей, когда словом Божиим они оправдывают свои гнусности, боговдохновением именуют злодейства, законодательный сборник с наказаниями, которым ужаснулись бы древние греки-язычники, обильно уснащают цитатами из книги, которая основана на призыве к всепрощению и нелицемерному братолюбию.

Вот какую неисцелимую рану нанесла церковная деятельность Юстиниана Великого (как ярко сказывается в этом эпитете антихристианство исторической науки, которая по преимуществу именно такого рода личностям присваивает именование — великий).

До Юстиниана* мало кто сомневался, что христианин — это человек, духовно перерожденный; а кто еще не переродился, тому необходимо стяжать Духа Святого. После Юстиниана наступает формальное отношение к христианскому званию. Точно установленный ритуал делает человека христианином. Церковь, как некое учреждение, а не как новый род людей на земле. Члены этого учреждения очень уверены в своих правах, но плохо сознают свои христианские сокровенные обязанности. Это в особенности характерно для начальствующих в государстве и церкви. Им мнится, что они Самим Богом вознесены на священные места — цари, как помазанники Божии, архиереи, как преемники апостолов по рукоположению.

* Конечно, имя “Юстиниан” мы употребляем здесь скорее как понятие собирательное — в нем, как в фокусе, отобразилось то, что в тайне подготовлено духом антихристовым.

Но нет ничего более антихристианского, как эта уверенность в своих правах начальствующих в Христовом обществе.

Весь смысл того, что писали великие учители церкви о священстве, кроется как раз в полном нечувствии своих прав и в чрезвычайно остром, мучительном сознании своей немощи.

Они знали, что Христос заповедовал им умывать ноги ближним, а не владычествовать над ними.

Каносса

Папа ГРИГОРИЙ VII (1073–1085 гг.)

Мы переходим теперь к Западной Европе к началу нового тысячелетия нашей эры, через 500 лет после Юстиниана.

Мучительнейшая картина духовного разорения. Безнадежность положения сказывается не в пороках христианского общества, — в пороках можно покаяться, если свет Христов не погас в церкви, — а в том, что те, как бы вершители церковных судеб, кто с начальственных мест стремятся улучшить жизнь Христова общества, преобразовать церковь, преобразование это совершают не в духе Христа, а в духе антихристовом. И ужасно то, что до сих пор они не обличены церковью, как будто церковь признает, что они, действительно, послужили братьям. Причина, разумеется, та, что дух антихристов через этих деятелей омрачил церковное сознание.

Кто же были эти преобразователи?

Обыкновенно связывают начало преобразовательного движения во второй половине XI века с французским монастырем Клюни (в Бургундии, близ Макона). Однако мы не будем держаться того тона, который свойственен не духовному подходу к явлениям церковной жизни — тону, который всякие события истории готов называть значительными и всяких деятелей великими, славно потрудившимися для церкви, — лишь бы эти последние выкинули импонирующие лозунги: спасение церкви, единство христианского мира и проч. и сделались виновниками многошумящих событий.

Во-первых, лозунгами и программами вдохновляются только пустые величины: партии и проч. Во-вторых, есть события не добрые, духовно ничтожные, и их должно изображать соответственно творимому ими злу. Как говорит знаток стиля Тэн: при изображении какого-либо предмета заимствуй краски из него самого.

Вот поэтому клюнийскую инициативу церковных преобразований мы не будем характеризовать, как это обычно принято, вроде: “в Риме образовалось гнездо разврата, а лучшая часть духовенства, решив бороться с этим развратом, выдвинула нескольких замечательных деятелей, монахов из Клюни” и т. д.

Памятуя, что не всякую борьбу можно назвать христианской: есть борьба, которая бесконечно усугубляет зло и вместо того, чтобы уничтожить, делает его неизгладимым, творит обман добра, или, иначе, служит антихристову духу (пребывающему до самого пришествия Христа), — памятуя это, мы скажем так: некоторая группа лиц монахов из Клюни задумала исправить несовершенство церковного строя, разумея церковь как весь христианский мир. Их теоретики свое намерение провозглашали очень высоким (наивным?) стилем: введение Божьего царства во всем христианском мире. По их мнению, идеал церковный (не будем говорить: совершенство церкви, ибо совершенство есть понятие духовное и здесь решительно не подходящее), — идеал церковный достигается через единство церкви, а единство- через правильно построенный иерархический порядок: иерархическую лестницу (здесь они сравнивали церковь с ангельским миром, указывая, что, как на небе ангелы не равны по степени \власти, так и в церкви устанавливаются над епископами архиепископы, далее митрополиты, патриархи, и весь строй получает завершение в папе, который есть устроитель и глава всех*).

* Послание папы Григория VII к трем французским архиепископам (1079 г.)

Желая помочь церкви выправить иерархическую лестницу, группа преобразователей старается занять места начальников церкви. И это им удается как нельзя лучше: некоторые становятся папами, другие кардиналами и проч.

Можно спросить: при помощи каких сил достигли они столь крупных успехов в своем намерении начать преобразования церкви с вершины иерархической лестницы? Благодаря ли собственным недюжинным и даже гениальным способностям, как это думают почти все историки, — или здесь замешалось еще нечто, Одно только бесспорно: Дух Святый нимало не содействовал членам этой группы, ибо стремление к власти ради великих дел в церкви не путь Христова свидетеля верного, а наиболее ему противоположный (сравнительно св. Бернард из Клерво).

Клюнийские преобразователи, однако, и это необходимо отметить, были люди искренние, не ради самой Власти желавшие властвовать, горевшие послужить тому, в чем видели истину. Но в них не было главного христианского качества: терпения нести свой крест, как несут его те монахи, которые, видя нечестие в церкви, усугубляют свою скорбь и свои молитвы и потому преодолевают соблазны сатаны, зовущего их на великие дела.

Клюнийские преобразователи были из тех монахов — аскетов и молитвенников, — которые без мановения Божия дают духовные обеты и, удаляясь от скромной доли житейской, предназначенной им Промыслом Божиим, становятся добычей навязчивых идей (под видом добра), которые внушает им сатана, ибо пришло его время и его час. В другое время такие люди гораздо менее заметно для историков церкви служат злу. Эти же явились в тот момент церковной жизни, когда тайное должно было стать явным, иначе сказать: дух антихристов тогда созрел настолько, чтобы совершить новый захват власти, и клюнийцы оказались избранниками злых сил, дабы выполнить их предназначение.

Усугубление антихристова сознания в церкви идет через искажение духовных целей христианства, подмену их материальными. и те, которые призваны совершить этот подмен, объявляют борьбу всеми средствами за цели, выдаваемые ими как истину — ложь за правду. Можно ли выдавать ложь за правду, не будучи сознательным обманщиком, — мы сказали ведь, что клюнийцы были люди искренние? Есть два противоположных вдохновения: просвещение Духом Божиим и галлюцинации сатаны. Здоровье сознания и помрачение сознания.

Клюнийцам стало мерещиться, что римские папы призваны вводить царство Божие на земле. Если бы они имели разум Христов, то помысл этот сейчас же был бы разоблачен: ввести царство Божие — значило бы преобразить всех христиан в святых (духовных); если бы даже папы имели такую благодатную силу (которую и апостолы Христовы не имели), то далеко не все христиане согласились бы добровольно стать праведниками, а без доброй воли нет царства Божия.

Царство Божие было истолковано ими как единство христианского мира в чисто материалистическом порядке: церковная власть подчиняет себе всех и все: папе послушны и церковнослужители и светские властители- императоры и короли, ему же принадлежит и земельная территория христианских народов.

Когда навязчивая идея о папском Божьем царстве или единстве христианского мира или, вернее, единой власти в мире окончательно завладела будущими преобразователями, им пришло на ум, что три явления в жизни церкви мешают осуществлению их идеи: то, что они называли симонией, затем инвеститура и, в-третьих, брак священнослужителей. Они объявляют беспощадную борьбу этим врагам своего идеала; в борьбе исчерпывают все свои силы, отдают ей свою жизнь.

Как же велась борьба против этих, кажущихся клюнийцам самыми пагубными, недостатков церковного строя. Прежде всего, были ли преобразователи согласны друг с другом в мнении о способах этой борьбы? нет, мнения были не одинаковы; но один из членов их партии одержал верх и вел борьбу в своем духе, в крайнем направлении. Как понять его победу над товарищами?

В деле добром, Божием, никто из трудящихся в церкви не побеждает других: каждый служит и действует по указанию Духа Святого — все идет согласно во Христе. В деле самочинном, недобром, является соревнование и тенденция действовать насилием, поэтому верх берет самый решительный. Так было и здесь. Победителем оказался Гильдебранд, впоследствии папа Григорий VII. Два предшествовавших ему папы, избранные при чрезвычайном его усилии, правили по указаниям и наставлениям Гильденбранда. Кардинал Петр Дамиани, значительнейшее лицо в преобразовательной группе, характеризуя отношения папы Николая II и Гильденбранда, называет последнего господином папы, а о папе говорит, что он боготворит Гильденбранда. Отзывы враждебной партии еще резче: епископ Бенцон называет Николая II ослом, пасомым Гильдебрандом. Следующий папа Александр II был по общим отзывам крайне слабодушен. Если в чем-либо он пытался не согласиться с Гильдебрандом, тот пушил его (по выражению Дамиани), и папа, растерявшись, спрашивал у окружающих: чем я его обидел?

Впрочем, и сам кардинал Петр Дамиани, человек даровитый и добрый, которого папа, посылая с поручением к императору, называл “незыблемым столпом и оком римского престола”, и даже “что Дамиани пользуется после папы наибольшей властью”, - должен был сознаться, что ему не под силу соревноваться с Гильдебрандом; хотя он и считался другом Гильденбранда, но характеризовал эти дружеские отношения так: “Гильдебранд господин своих друзей; дружеский тиран; любил его любовью Нерона; ласкал его оплеухами и держал, как коршун в когтях”, а однажды Дамиани назвал Гильденбранда — святой сатана.

Можно признать, что Дамиани и Гильдебранд являли собой в группе преобразователей два различных начала: Дамиани хотел быть милостивым, Гильдебранд, напротив, не милосерд, и ничто так ярко не характеризует преобразователей ХI века, как это постоянное поражение Дамиани в его разногласиях с Гильдебрандом.

Например, Дамиани был против вмешательства в английские междоусобия, ибо считал недозволительным войну между христианскими народами: однако, вопреки его настояниям, Вильгельму Завоевателю было послано священное знамя ап. Петра, как благословение на победу (о Вильгельме (нормандец) мы читаем в истории: “при завоевании Англии Вильгельм действовал с холодной, сознательной жестокостью”). Дамиани считал предосудительным расходовать церковные деньги на военные надобности, но их не только расходовали, но даже нанимали за деньги прежде считавшихся лютыми врагами престола, сарацин, норманнов, когда они понадобились для уничтожения антипапы. Дамиани ужасался отлучению от церкви жителей города Анконы: “вопреки Христову милосердию папа исключил из царства Божия, осудил на погибель несколько тысяч душ”. Он скорбел также о том, что высшие власти в католическом мире — папа и император — не были соединены узами любви, и полагал, что необходимо папе действовать по отношению к императору в самом примирительном тоне.

Было бы праздным вопросом спрашивать, во что вылились бы преобразовательные тенденции, если бы победил добрый Дамиани, а не Гильдебранд. Самое существо недоброго дела выдвинуло главным вершителем всего задуманного — Гильдебранда. Его победа означает, что клюнийское движение произошло не по мановению Духа Святого и протекало без помощи Божией, содействуя развитию духа злобы.

Изумительно, что историки, называя Гильдебранда великим и гениальным преобразователем, как бы совершенно не видят, что всей своей жизненной деятельностью он непрестанно осмеивал самого себя. Во главе угла Гильдебранд так же, как и все теоретики преобразовательного движения, ставил строжайшее иерархическое послушание, начиная от младших степеней к старшим, и папа, как вершина, никому не подсудный, вершитель всех церковных дел. И вот, будучи еще в младших иерархических чинах, Гильдебранд неизменно повелевал, командовал епископами, кардиналами, папами. Во что же превращал он эту священную иерархическую лестницу, которую проповедывал, ради восстановления которой и началось все это странное преобразовательное движение?

Рассмотрим, как велась Гильдебрандом — папой Григорием VII и его сотоварищами — борьба с симонией, инвеститурой и семейной жизнью священников. Кого называют они симонистами*? На что негодуют? На то ли, что люди, не имеющие права на священный сан, покупают его за деньги, или нечто другое их возмущает? “Симонисты, — жалуются преобразователи, — в свое оправдание говорят, что они покупают не посвящение в сан, а только связанное с саном церковное имущество”.

* Буквально симонист значит покупщик благодати. Они производили это название от Симона мага, который хотел купить за деньги у ап. Петра и Иоанна благодать св. Духа, чтобы творить чудеса: воскрешать мертвых, исцелять больных и проч.

Преобразователи и слушать не хотят о такой, казалось бы, правильной постановке вопроса: что покупается — сан или имущество? Напротив, они тотчас доказывают: “сан и принадлежность сана — имущество составляют единое и неделимое целое (!!!). Вещи эти неразрывными узами благодатно (!?) скреплены с достоинством епископа”.

Таким образом, обвинение предъявляется не в том, что “покупщики” не имеют права на сан и хотят купить его за деньги (очевидно, они имеют на это право, иначе им, от кого это зависит, и не вверяли бы имущества, связанного с саном). А негодование за то, что священнослужители соглашаются платить за переходящее в их владение материальное добро (кому? вероятно, данной общине, или герцогу, или императору, — вообще хозяину имущества).

Но должны ли они платить, по мнению клюнийцев? Да, должны. Кому же? Здесь необходимо помнить главную идею клюнийцев: борьба за абсолютную власть папы. Этой борьбой все и определяется. Григорий VII говорит: “папе римскому принадлежит вся территория христианских государств”.

Вот значит кому священнослужители должны платить: церковной казне или папе, имеющему абсолютную власть и в светском и церковном смысле. Они не должны отдавать принадлежащее церкви в чужие руки (постепенно мы выясним, кто это: чужие)

Ревность к материальному богатству церкви! Преобразователи считают кощунством разделение священнического сана от имущества.

Вот что говорит один из их теоретиков (а за ним и другие, всячески варьируя свою “истину”): “имущество составляет материю епископата, а духовная власть его форму” (Гумберт). “Епископства не могут существовать без земных владений, как душа не может жить без тела”. “Духовный сан и церковное владение составляют единую святыню Божию. и всякий, рассекающий эту живую единицу, разлучает в ней душу и тело, совершает духовное убийство”. “Церковные имущества — ризы Божества”. Симонисты те самые враги Христа, про которых сказано: “делят ризы Мои между собой”.

И, наконец, положение: “церковь должна приобрести всю территорию епископств, тогда она будет свободна”. (Вопреки слову Спасителя: “познайте истину, и вы будете свободны”).

Итак, симонист тот священнослужитель, кто в имущественном положении зависит не от папы, а от кого-либо иного. Церковь в лице папы борется с расхитителями ее имущества. Имуществом же своим она хочет считать все земельные и прочие богатства христианских народов и даже самые государства.

* * *

Борьба с симонией тесно связана с борьбой за инвеституру*. Здесь она даже получает свое настоящее выражение, полную ясность. Ибо до сих пор неясен был тот главный претендент, кому обвиняемые в симонии, священнослужители, вынуждались платить за церковное имущество, расхищать священную собственность. Борьба за инвеституру открывает этого соперника папы так же, как и папа, имеющего претензию на территорию государства. Это император. Благодаря ему все епископы. оказываются симонистами, ибо, получая от государя связанные с епископством княжества и герцогства, они становятся его обязательными плательщиками, вассалами.

* Инвеститура есть вручение императором или королем посоха и кольца лицу, имеющему принять епископский сан. Основанием этого акта было то, что епископство тогда не было только священнической должностью, но и включало в себе властительские права герцогства, княжества, графства и проч.

Давным-давно устами греческого имп. Юстиниана императорская власть провозгласила две святыни, согласием которых держится государство: власть священническая и власть императорская. Но, как мы показали в предыдущем очерке, императорская власть постепенно и как бы незаметно совершенно подчинила себе церковную, навязала ей свою волю.

И вот теперь церковная власть в лице папы Григория VII, в свою очередь, хочет поступить так же с императорской, как императорская, не по Божески, поступала с ней. Тщетно добрый Петр Дамиани советует своему другу Григорию разрешить это дело мирным путем, т. е. путем обоюдных уступок; Григорий VII настроен весьма воинственно. Говоря вульгарным языком, священническая власть беззастенчиво, пользуясь всеми средствами, готовится поесть императорскую власть, как императорская до сих пор поедала церковную.

Быть может, блюстители (мнимой) духовности вздумают упрекать нас за профанацию столь великих событий церковной истории. Но мы уже сказали, что намерены придерживаться совета Тэна изображать предмет свойственными его природе красками, чтобы не было сомнения, с кем и с чем мы имеем здесь дело.

Да поверит нам читатель, что, вынужденные в своем изложении (дабы апокалипсис стал понятен) от времен благодатных апостольских и святых церковных истин опуститься столь низко и цитировать и рассказывать о том, что до сих пор в богословских трактатах именуется теократическим идеалом и чему уделяются длиннейшие и серьезнейшие исследования, — мы испытываем неизъяснимую скуку в сердце, как насильно отдаленные от Господа Иисуса Христа и церкви Его Святой.

Но откуда взялись столь возвышенные понятия: теократический идеал? или именования: великие церковные преобразователи, могучие деятели? Так всегда бывает, когда диавол приходит в святое место: мутя разум человеческий, он заставляет людей самыми высокими понятиями и важным стилем рассуждать о пустейших и смешных предметах.

* * *

Итак, папа предъявил к императору требование отказаться от своих прав назначать епископов-князей и передать это право всецело в руки папе, как истинному властителю церкви. Григорий VII мог бы оставить за собой право назначать и посвящать в епископы, предоставляя территорией государства распоряжаться законному правителю империи*, но, как мы уже сказали, этот папа не только территорию Княжеств, которой правили епископы, считал своею собственностью, но и все государство своим христианским имуществом, так что имел святое право лишить любого короля и императора короны**.

* Позднее так и было поступлено. В 1122 г. по Вормскому конкордату церковные должности должны были замещаться по каноническому избранию и утверждению папы (папа Калликст II), а император (Генрих V) давал посвященному инвеституру на Княжеские права, владения и бенефиции, связанные с духовной должностью.

** До какой непомерной кичливости доходила идеология папы Григория VII, можно видеть из следующих двух (из многих подобных) начертанных им параграфов папского достоинства (как бы высокого порядка): “светский государь получает свой свет от папы, как луна от солнца”; (низкого порядка): “если папа садится на лошадь в присутствии императора, то последний должен держать ему стремя”.

Состояние тогдашнего имп. Генриха IV было очень тяжким. Не говоря уже о том, что императору с детских лет было внушено, что его звание имеет мистический ореол помазанничества Божия, что его власть Божия — Бог на небе, а царь на земле (отец Генриха IV- Генрих III на основании таких прав свел с престола и посадил на престол нескольких пап), не говоря обо всем этом, но и в обычном государственном смысле, он был поставлен в очень затруднительное положение: в ту пору даже ничтожные владетели областей старались стать самостоятельными государями — значит раздробить страну; епископы же по самому своему положению церковных людей были наиболее послушными императору. Передать назначение этих правителей в чужие руки, хотя бы и папы, не всегда имеющего возможность понять положение страны в данный момент, конечно, представлялось актом государственно немудрым.

Генрих IV, поддержанный многими епископами, отказывался исполнить папское приказание. Быть может, дело так бы к осталось нерешенным, если бы решительный Григорий VII не изобрел нового сильно действующего средства борьбы. Он отлучил от церкви императора и верных ему епископов. До сих пор от церкви отлучали только еретиков — людей по-тогдашнему позорных и ненавистных всем за искажение Христовой истины. Уподобить еретикам императора и епископов за то, что они не принимали (вернее, не понимали по существу) того, что требовал от них папа, было делом неожиданным и неслыханным. Все были как бы ошеломлены.

Но расчет оказался верным. В те времена нельзя было изобрести более верного средства для уничтожения сопротивления церковной власти. Взглянем как бы изнутри на тогдашнее религиозное сознание. Люди все были очень благочестивы, однако благочестие это можно назвать более храмовым, чем истинно христианским. Слово Христа Самарянке: “истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине” тогда почти никем не разумелось. Исполняя всякое служение в храме, верующие считали священным делом мстить врагу, то есть нарушали самую основу Христова завета*. Без любви жить могли, но без исполнения церковных обрядов не были в состоянии, это разрушало весь уклад жизни. Испуганный император с небольшой свитой отправился в Италию, желая испросить прощения у папы. Как же принял его Григорий VII? Он находился в это время в Каноссе — в замке его верной сторонницы, марк-графини Матильды. Три дня папа заставил короля дожидаться решения перед стенами замка: в холодную пору, босой, с непокрытой головой, в одежде кающегося должен был стоять здесь тот, кого с детства церковь уверяла, что он помазанник Божий.

* Например, человек, посвящаемый в рыцари, всю ночь накануне проводил в молитве. Давая же рыцарский обет, клялся мстить за каждое оскорбление.

Такой прием кающегося был, конечно, противоположен заповеданному Евангелием: “и когда шедший к отцу, чтобы покаяться, сын был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и побежав, пал ему на шею и целовал его” (Лук. 15. 20).

Мы не побоимся назвать вещь ее именем: здесь было злое презрение к апостольскому преданию, притом человеком, называвшим себя преемником апостолов. Ибо подвергнуть просящего о снисхождении столь тяжким переживаниям значило совершенно нарушить меру его сил, иначе сказать — отдать на растерзание бесовским полчищам, для которых, конечно, нет приятнее добычи, как изнеможение обремененного церковной властью более, чем сверх сил, человека.

В Каноссу! — стало нарицательным именем, как бы вызовом Богу любви. Именно отсюда тянутся злейшие нити в истории церкви: издевательство над кающимся человеком, впоследствии превращенное в систему нравственно-физических пыток инквизиции.

* * *

Третьей борьбой преобразователей с несовершенствами церковного строя была борьба с женатыми священниками, вернее, уничтожение семейств церковнослужителей. Вопрос был поставлен чрезвычайно прямолинейно, не о том, что: отныне следует посвящать в церковнослужители только неженатых, иначе, монахов, а гораздо проще: для введения царства Божия на земле папой, единству власти его препятствуют женатые священники, ибо они плохо повинуются, развлекаемые семейными заботами. И, кроме того, церковное имущество расходуется на их семейства. Так как единство власти должно быть достигнуто немедленно, то немедленно следует всех священников развести с их женами. Ходячим выражением того времени было изречение, приписываемое Григорию VII: “не может церковь освободиться от рабства мирянам, доколе духовные лица не будут освобождены от жен”.

Чрезвычайно характерен в этом изречении страдательный залог: будут освобождены, — как бы уже признается, что иначе, как насилием, здесь ничего поделать нельзя. И, действительно, насилие употребляют не только те, кому ведать это надлежит, но и мирянам от папы дано разрешение и даже вменено в обязанность содействовать всяческими насилиями делу безбрачия священнослужителей. Ссылаясь на данную им папой инструкцию, миряне преследуют женатых клириков, и те не знают, куда им скрыться: их всюду встречают ругательствами, оплеухами, их грабят, многие превращены в нищих, другие искалечены, третьи убиты. Так говорит история.

Можно было бы сомневаться во всем этом, подозревать наветы врагов, если бы писатели папской партии (очевидно, по наивности) не прославляли в своих писаниях насилий мирян над женатыми священниками.

Биограф Григория VII Бернрид видит в несчастной судьбе жен священников, разлученных с мужьями, действие божественного гнева и правосудия: одни после разлуки с мужем умирают внезапно, ошеломленные постигшим их ударом, другие сходят с ума, третьи сами налагают на себя руки, бросаясь в пламя.

Если бы преобразователи ставили вопрос о безбрачии идеологически, с ними можно было бы говорить, ибо на безбрачие священнослужителей могут быть разные точки зрения. И сам ап. Павел говорит: “разве мы не имеем власти иметь спутницей сестру жену, как и прочие апостолы и братья Господни и Кифа” (1 Коринф. 9, 5). Далее, если бы клюнийцы ставили вопрос о целомудрии, необходимом, по их мнению, священнослужителям, — им можно было бы доказывать, что вряд ли безбрачие, и притом насильственное, способствует целомудрию. Но они и не преследуют нравственной цели: о целомудрии они рассуждают даже кощунственно. Преобразователи великолепно отдают себе отчет, что аскетизма не будет, но им кажется, что ради великой цели — единства власти — лучше согрешить со многими тайно, чем связываться с одной женой явно с ведома людей. Тут даже добрый Дамиани присоединяется к общему хору: “если бы сношения духовных лиц с женщинами, пишет он, оставались тайными, с этим еще можно было бы примириться; главным злом является явное сожительство клириков со своими собственными женами”*.

* Изумительно! — таинство священства эти церковники признают, а как они поступают с таинством брака?

Кто может усомниться после этого во власти над клюнийцами — даже над лучшими из них — навязчивых идей?

Антихристианскому характеру борьбы папы Григория VII с несогласными с ним лицами соответствует его учение об участии, вернее сказать, о неучастии, в делах земной церкви г лавы церкви Господа Иисуса Христа, а также учение о благодати не Духа Святого, а иной, действующей будто бы в церкви.

В произведениях папы Григория VII и его письмах Христос — вышний Первосвященник. Его царство не от мира сего. Его церковь на небесах (иначе заперт на небесах). На земле же церковь возглавляется ап. Петром. Верховному ап. Петру поручено пасти овец, ему же вручены ключи царствия. Власть ключей, данная верховному апостолу, есть власть над целым зданием вселенской церкви. Петр властвует в церкви через папу. Папа до такой степени пресуществляется в ап. Петра, что действия его, как должностного лица, суть действия самого апостола.

Здесь, прежде всего, поражает какая-то сумасшедшая безцеремонность по отношению к тому, что известно церкви. Что же известно церкви? То, что Христос сказал ученикам и, конечно, всей церкви через них (ибо апостолы никогда не отрывали себя от тела церкви): “и се, Я с вами во все дни до скончания века”. И в этом смысле, конечно, гораздо больше правды в стихах Тютчева, чем в многотомных исследованиях о преобразовании церкви клюнийскими преобразователями: “всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя”. Это может сказать про себя всякая христианская страна. Но и второй верховный апостол Павел говорит: “Я с вами до тех пор, пока не отобразится в вас Христос”. Отобразится в вас — значит примете в себя Христа живого — состояние, о котором апостол Павел свидетельствует: “не я живу, а живет во мне Христос”, - присущее всем духовным земной церкви. Мы много раз говорили, что апостолы не властвовали над душами, они только помогали душевным преобразиться в духовных (т. е. достичь цели христианской жизни). Духовных же они считали равными себе (вас нечему учить, ибо помазание (т. е. Дух Святой) учит вас всему. Ап. Иоанн), или: вы, духовные, исправляйте впавших в согрешение в духе кротости. Ап. Павел). Конечно, здесь понятие “духовные” употреблено не в смысле пустого слова “духовенство”, а как у апостола Павла в отличие от душевных (“душевный не может разуметь, что от Духа Божия, потому что о сем надобно судить духовно” 1 Коринф.2, 14). Столь прославившиеся своим могуществом папы, вроде Григория VII, Иннокентия III и им подобные отцы воображали, что они могут властвовать над душами, но они могли только насиловать души, так что они были сами душевные, не разумевшие, что от Духа Божия, т. е. основы христианства. Сам Христос не властвует над душами, ибо союз Его с душами не есть власть, а любовное водительство (наставление) через Духа Святого тех, кто свободно, сердечно принимает Его.

Вот что знает церковь (все духовные, все святые) Христова на земле, но она совершенно не знает, что означали слова Господа апостолу Петру: “дам тебе ключи царствия” — где осуществляются эти слова Спасителя? и осуществлены ли они? — Об этом никогда никому не было дано знать на земле (т. е. откровенно*). Об ап. Петре, однако, известно, что он жил и умер, не воскрешен. Значит, душа его, как и прочие души умерших, живет особой жизнью, нам неизвестной. Душа умершего (нечто разъединенное, не получившее еще цельного образа, который будет дан при воскрешении мертвых: снова соединение души и тела) не может, конечно, возглавлять земную церковь, которую возглавляет Сам Христос (и, как надо полагать, призванная к служению Пресвятая Богородица — святая помощница Главы церкви, много раз являвшаяся великим святым и беседовавшая с ними, как имущая небесную власть). O Пресвятой Богородице церковь знает, что Она воскрешена. Церковь также знает; что все преставившиеся святые ходатайствуют перед Христом за братий живых и умерших своими молитвами; они могут являться людям по повелению Христа: Эти явления запечатлены в рассказах многих святых, имевших видения (см. жития святых). Но то, что умершие святые будто бы имеют какую-то свою особую благодать, противоречит единой благодати Духа Святого. Апостолы при жизни и, вообще, все имевшие полноту Духа Святого могли передавать эту благодать другим (“духоносные, озаренные от Духа и другим сообщают благодать”, - св. Василий Великий). Благодать Духа Святого и теперь, как воскрешенная и призванная к служению в земной церкви, сообщает Пресвятая Богородица. (В Лурде, например). Как известно, происходят не только исцеления физические, что чудесно, но что несравнимо чудеснее, бывают чудеса духовного рождения.) Но ни у одного святого в житии не говорится, что души умерших сообщают живым благодать, да еще какую-то свою собственную (исцеления не есть дарование благодати).

* Папские же толкования этого текста есть не более как пустые кабинетные умозаключения превозносящихся, не разумевших, что такое они говорят, иначе лишенные всякого духовного значения.

Посмотрим теперь, что говорится о благодати у Григория VII. Апостол Петр по этому учению является как держатель благодати в земном ее действии. Григорий VII постоянно повторяет: “благодать ап. Петра”. “Благодать св. Петра для всех жизнь и блаженство” — “гнев его для всех погибель”. Во власти ап. Петра не только царство царей, но и души верующих в силу данного ему преимущественного права связывать и разрешать. Он может даровать или отнять спасение и честь как в этой земной жизни, так и в будущей загробной жизни.

Григорий VII часто отлучал от церкви по формуле: “отлучаю от благодати св. Петра”. Кто лишен благодати св. Петра, тот, по объяснению папы, становится членом общества диавола; во всех делах своих утрачивает божественную помощь, не может одержать победу на войне (?!). Не может ни в чем преуспеть в мире.

Благодать у ап. Петра, можно думать, явилась в горячечном мозгу Григория VII как нечто необходимое, чтобы утвердить власть самого Гильдебранда и других подобных ему пап. Рассуждение его узко материалистическое: Петр за гробом и потому, конечно, не может говорить и действовать, за него говорит и действует папа. И даже еще позитивистичнее: я занимаю место епископа Рима, где первым был ап. Петр, я его духовный наследник и потому все, что я говорю и делаю, тождественно тому, что говорил бы и действовал ап. Петр на моем месте. Следовательно, под благодатью ап. Петра папа не разумеет нечто таинственное и потустороннее, а нечто присущее (по наследству от ап. Петра) ему самому — не духовная сила, а правовая эмблема власти. Для материалистов, смешивающих имущество церковное со священным саном (“то и другое связано благодатно неразрывными узами”), конечно, очень легко вообразить, что по наследству, подобно имуществу, можно передавать духовность, апостольство. Для христианина это абсурд, ибо апостол есть личный избранник, данное лицо, и передать это избранничество невозможно другому лицу, тем более целому учреждению. Как мы уже говорили, апостол, пророк, учитель, — всякий духовный есть чин Мельхиседека, а не священник, всегда людьми выбираемый, и чрезвычайно редко Христов избранник по чину Мельхиседека.

Когда папа Григорий VII переставал учить по своим собственным кабинетным умозаключениям, а начинал молиться на свой лад, то вот что у него получалось: молитва при отлучении Генриха IV апостолам Петру и Павлу: “Молю вас, св. отцы и властители, да поймет и да узнает теперь весь мир от вас, что в силу принадлежащей вам власти связывать и разрешать на небе, вы можете на земле отнимать и давать каждому по заслугам империю, царства, княжества, герцогства, маркграфства”.

Или молитва в ответе императору Генриху VI на его предложение папе Григорию VII покинуть за негодностью папский престол: “Блаженный Петр, первоверховный апостол, власть вязать и разрешать на небе и на земле мне была дана Богом по твоей просьбе, дабы я пользовался ею во имя твое. Черпая силы из этого убеждения, я для чести и защиты твоей церкви, во имя Бога Всемогущего Отца и Сына и Святого Духа, твоею властью и твоим авторитетом — запрещаю царю править царством германским. Я анафемствую его во имя твое, дабы народы знали и познавали, что ты Петр и что на сем камне Сын Бога Живого построил Свою церковь и что врата адовы не одолеют ее”.

Обращение к апостолу чисто идолопоклонническое. Как мы говорили в начале первого очерка “вступительное слово”, судьба проводников антихристова духа часто не соответствует необычайному успеху их деятельности. Плоды этой деятельности великолепно прививаются и неизгладимо запечатлеваются на дальнейшем состоянии церкви, между тем карьера потрудившихся пап заканчивается нередко очень жалко. Таков был конец Григория VII.

Выписываем из истории: ожесточившийся (вот духовный результат Каноссы) Генрих IV отправился в Италию, чтобы наказать своего злейшего врага — папу. Он достиг того, что часть немецкого населения и итальянского духовенства избрала на место Григория архиепископа Равенского. Генрих овладел Римом и короновался императором. Григорию не оставалось ничего более (хорошо рассуждает история), как прибегнуть к помощи норманнов (прежде врагов Рима). Их герцог Гюискар к своему войску присоединил отряды сарацин (язычников, разбойников) и пришел на выручку папы. Император не захотел меряться с силами Гюискара и ушел в Германию. Гюискар взял Рим приступом, норманны и сарацины жестоко грабили город на глазах папы. Григорий VII принужден был покинуть Рим вследствие понятного возмущения на него жителей за приглашение столь свирепых папских союзников. И в Риме водворился ставленник императора Климент III. Григорий недолго пережил свое унижение; перед смертью он сказал своим приближенным: “Всю жизнь я любил правду и ненавидел беззаконие, за то и умираю в изгнании” (1085 г.)

Папа ИННОКЕНТИЙ III (1198–1216 гг.)

Самый могущественный из пап — так рекомендует его исторический шаблон. Как в сказке о “Рыбаке и золотой рыбке” разлакомившаяся старуха требует, чтобы быть ей столбовой дворянкой, а потом хочет стать даже самодержавной повелительницей морей и чтобы сама золотая рыбка (символ дарующих высших сил) была у нее на посылках, так материалистически понимающий христианство папа объявляет себя в лице Григория VII наместником (вернее было бы сказать, воплощением) ап. Петра, а затем продолжающий эту идеологию (именно идеологию, а не откровенную действительность) папа Иннокентий III провозглашает себя наместником Христа и владыкой благодати Духа Святого.

Сообразно не Божьему, а человечьему возвышению папы, и папская тиара, как эмблема этого материалистического роста, изменила свой вид. Когда-то она была простым золотым венцом и убрана белыми павлиньими перьями; потом ее разукрасили драгоценными камнями, обвели тремя золотыми диадемами и на ее верхушке прикрепили большой рубин. Подавая ее папе при кликах народа, архидиакон говорил: “прийми тиару и знай, что ты отец князей и царей, правитель мира, на земле, наместник нашего Спасителя Иисуса Христа”. Во время церемонии своего посвящения папа неоднократно выходил к народу и бросал толпе горсти золота, серебра и меди, и жадная римская толпа, давя друг друга, бросалась подбирать деньги.

К драгоценному росту папской тиары присоединяется еще и новый храмовой жест папского величия: уже не как добрый христианин смиренно подходит он к Святым Тайнам Христовым, и даже не как достойный священнослужитель, а как чрезмерно зазнавшийся слуга (пользуясь величайшим смирением Господина), приказывает подносить к себе, где он стоит посередине храма, Святую Жертву Христа; грустно и тяжко писать о таких делах в церкви.

К совершенно материалистическому понятию благодати относится право папы раздавать (а затем и за деньги продавать) индульгенции, т. е. прощение грехов (даже будущих). Это право основывается на том убеждении, что святые, спасая свои души, накопили столько заслуг перед Богом, что оказался значительный их излишек, — выходит, по материалистическому воззрению, составлен капитал. Папы, собственники всех церковных богатств, как хорошие хозяева, пускают и этот капитал в живое обращение. Не только расплачиваются ими с Богом за проступки своих подданных, но еще и извлекают из капитала выгоду денежную (ибо ведь по их учению церковное имущество, денежное и духовное одинаковая святыня): продают покупателям грешникам, кому угодно, заслуги святых (симонией они назвали бы в данном случае продажу фальшивых индульгенций, т. е. выручка с которых не попадет в папскую казну).

Нужно ли напоминать христианскую истину, что прощение грехов возможно только при условии чистосердечного их исповедания. Но здесь еще ошибка и в понимании заслуг святых.

Изумительно, что преемникам ап. Петра неизвестно его знаменитое изречение: “и праведник едва спасается” (1 Петра 4, 18). Откуда же после этого излишки заслуг? Но и все святые неоднократно свидетельствуют о себе: если бы не помощь Божия, мы бы непременно впали в грех (см. главу “Свидетели верные”: “непреодолимая благодать”). Утверждать возможность излишков заслуг членов церкви — значит утверждать ересь Пелагия. Если бы Божий промысел знал о накопленном богатстве в церкви заслуг святых, то Господь, будучи бесконечно милостивее римских пап, давно бы преобразил человеческий мир в царство Божие.

Превыспренное сознание своего могущества вылилось у палы Иннокентия III в следующих словах: римский первосвященник, всегда сохраняя за собой полноту власти, если и пользуется помощью других, которым поручает себя заместить, то делает это по примеру Господа и Учителя нашего, который также разослал учеников своих по всему миру.

А вот нечто вроде Иннокентиева исповедания: “Викарий Иисуса Христа, наследник святого Петра занимает среднее место между Богом и человеком: меньше Бога, но больше человека… Римская церковь, с которой я совершил супружеский союз (очевидно, предваряя брак Агнца, который наступит только после разрушения великой блудницы, когда церковь облечется в праведность святых, т. е. приготовит себя. Откров. 19, 7, 9), мне принесла приданное, я получил от Рима митру, знак моего религиозного служения, и тиару, дающую мне владычество земное… Мы поставлены Богом над народами и царствами. Ничто из того, что происходит во вселенной, не должно ускользать от внимания и контроля верховного жреца (понтифекс максимус)”. Непонятно, какой бог поставил этого папу над народами и царствами, ибо наш Господь Иисус Христос сказал Своим апостолам: “цари господствуют над народами, а вы не так: но кто из вас больший, будь, как меньший” (Лук, 22, 25, 26). Впрочем, понятно, кто мог дать ему тиару, дающую владычество земное, — только тот, кто, искушая Христа в пустыне и показывая с высокой горы все царства мира, обещал все это дать Ему, если, падши, поклонится.

* * *

Каким образом являл свою власть папа Иннокентий III? Сравнительно с Григорием VII в более изощренных насилиях. Григорий VII непослушных отлучал от церкви, теперь был изобретен интердикт: если император не повиновался папе, по всей стране прекращалось совершение таинств и церковных треб; церкви стояли запертыми, умирающие не получали последнего напутствия.

Другой род насилия было объявление крестового похода одного христианского народа на другой. Один раз это произошло в Англии. За непослушание короля Иоанна Безземельного на все государство папа наложил интердикт. Однако страдал от этого только народ, сам король был глубоко равнодушен и к папе, и к христианской религии. Он воспользовался этим разрывом с церковью, чтобы отобрать у церковнослужителей их имущество в свою пользу. Тогда Иннокентий III лишил (т. е. издал соответствующее предписание) Иоанна короны и провозгласил избрание нового короля под руководством папы. Так как этот акт (лишение папой короны короля) не был предусмотрен никакими законами, то, чтобы привести его в исполнение, понадобилась соответствующая сила. Иннокентий нашел ее в лице французского короля. Он писал Филиппу, что поручает ему это “святое дело” и в награду обещал отпущение всех его грехов. В то же время рыцарям всех народов было разослано послание, чтобы, “осеняясь знаменем креста, они потрудились отомстить за обиду вселенской церкви”. В награду обещались привилегии, которыми пользуются “посещающие гроб Господен”.

На этот раз папа одержал, так сказать, бескровную победу. Испуганный Иоанн Безземельный согласился “ради отпущения грехов как собственных, так и всех родичей живых и покойных уступить все королевство — Англию и все королевство — Ирландию — Господу и св. апостолам Петру и Павлу и святой римской церкви и господину своему папе Иннокентию III и всем преемникам его, а затем получал эти королевства от Господа и от римской церкви, как вассал” (Грамота Иоанна 1213 года).

Папа Иннокентий III пишет по этому поводу: “кто научил тебя, Иоанн, как не тот божественный Дух, Который нисходит, на кого пожелает. Теперь власть твоя стала царственным. священством, как сказано в послании Петра" (1 Петра 2, 9). Хорошо понимание царственного священства! (но об этом ниже). Торжество папы было непродолжительно. Не только английские князья, но и епископы потребовали от Иоанна Великой Хартии вольностей. Трусливый король тотчас исполнил их желание и выдал хартию. Злой досаде папы не было конца. “Не желая потакать дерзости столь великой злобы, пишет Иннокентий III своему клеврету Иоанну Безземельному, — к презрению Апостольского престола, к нарушению королевского права, к позору английского народа и великой опасности делу Христову, — мы именем Господа Всемогущего, Отца, Сына и Св. Духа, а также властью св. апостолов Петра и Павла, как и Нашей собственной властью, осуждаем безусловно эту сделку и проклинаем ее (т. е. великую хартию вольностей), воспрещая под страхом анафемы, чтобы король не смел ее соблюдать, а бароны и их сообщники требовать ее соблюдения”.

Однако ни светские, ни духовные бароны не отказались от великой хартии, и папская анафема не помешала этой хартии стать основой английского государственного устройства.

Надо удивляться, что такую победу над английским королем история считает одним из проявлений могущества папы Иннокентия III. Но столь же двусмысленны были его пресловутые победы над германскими императорами. Если здесь и был успех, то исключительно благодаря счастливым для Иннокентия III случайностям.

Перед вступлением Иннокентия III на папский престол положение папской области было трудное. Германским императором сидел один из самых энергичных, крутых и предприимчивых Гогенштауфенов — Генрих VI. Он женился на последней в роде владетельнице Норманнского королевства (юг Италии), бывшего до сих пор оплотом пап против империи. Таким образом, император своими владениями взял как бы в тиски папскую область. Не стесняясь, Генрих насажал везде в папских владениях своих воевод и в самом Риме префекта сделал орудием империи.

И вдруг (первая счастливая случайность для Иннокентия III) Генрих VI умер, процарствовав всего семь лет. Наследнику Фридриху было лишь три года. Началась смута. Южная Италия перешла в руки вдовы императора, а Германия разделилась на два враждебных лагеря: гибеллинов (Гогенштауфенов) и Вельфов.

Явились три кандидата в императоры. Так как маленького Фридриха оказалось невозможным привезти в Германию (препятствовал Иннокентий), его дядя Филипп выставил свою кандидатуру, как представитель Гогенштауфенов. Со стороны Вельфов был Оттон. Большинство германских князей избрало Филиппа, но партия противоположная, поддерживаемая английским королем, выбрала Оттона.

Иннокентий III писал в Германию: “мы, согласно слову пророка, поставлены Господом над народами и царствами. Желая исполнить обязанность, лежащую на нашем сане, извещаем апостольским посланием, что на того обратим апостольскую благосклонность, за кем признаем больше заслуг”.

Филипп, избранный огромным большинством, не спешил с заслугами. Напротив, Оттон, теснимый своим противником, все упование возложил на Иннокентия, уверял его в самых ласкательных выражениях в своей сыновней преданности и давал самые торжественные обещания всячески служить римской церкви. Однако дела Оттона шли все хуже, покровитель его, английский король, умер, и из его и так немногочисленных приверженцев большая часть перешла на сторону Филиппа.

Здесь Иннокентий нашел удобным вмешаться и провозгласил, что его апостольская благосклонность всецело на стороне Оттона. Однако ничего из этого не вышло. Папе было послано заявление за личной подписью главнейших князей империи одного патриарха, 4 архиепископов, 22 епископов, 4 аббатов, короля Богемского, 8 герцогов, 6 маркграфов и 3 пфальцграфов, в котором папу просили “не протягивать никоим образом руки на права империи к обиде ее”.

Иннокентий решил идти на компромисс. Он послал двух кардиналов к Филиппу с предложением признать его императором с тем, однако, что Оттон женится на старшей дочери Филиппа и получит в приданое родовое герцогство Гогенштауфенов. Но только что начались переговоры, вдруг (вторая счастливая случайность для Иннокентия) один из вассалов по какому-то личному неудовольствию убил Филиппа.

Папа не мог сдержать своего восторга и тотчас написал Оттону письмо: “благословен будь Господь, Который по невыразимому Своему милосердию исполнил наше желание относительно тебя, и как мы твердо уповаем, не отступит от нас, пока желание наше не исполнится вполне к хвале и славе Его имени, к чести и пользе церкви, а также империи и всего христианского мира… О, драгоценный мой сын, моя душа так слилась с твоей и твое сердце так срослось с моим, что мнится, как будто мы одного и того же хотим, как будто составляем одну душу и одно сердце; — какую можно ожидать от этого пользу, того ни пером нельзя написать, ни языком сказать, ни даже умом помыслить. Ибо нам двоим, главным образом, поручено управление этим миром; ибо в наших руках оба меча, о которых Господь сказал апостолам: довольно их”. Значит, желание папы исполнилось: “сросшийся с ним сердцем” Оттон был коронован в Риме императором. Однако он так великолепно стал исполнять свои сыновние обязанности, что папа уже в следующем году отлучил его от церкви и объявил всех князей Германии свободными от верности тому, кто не верен Богу и церкви. После этой неудачи Иннокентий стал всячески содействовать юному Фридриху, сыну Генриха VI, вступить на императорский престол. В сущности, этот Фридрих был единственный законный наследник; еще в младенчестве отец-император короновал его. Но Иннокентий не хотел допустить Фридриха в Германию, утверждая пагубное значение для церкви всех Гогенштауфенов.

Через три года, незадолго до смерти папы Иннокентия III, Фридрих победил Oттона и снова короновался в Ахене.

Таковы были громкие победы в Англии и Германии самого могущественного из пап. Не вернее ли их назвать плачевными? Бесспорны были победы папы Иннокентия III среди второстепенных повелителей Европы. Так, он венчал на царство Болгарского царя и, как папскую милость, разрешил этому царю чеканить в своем собственном государстве монету. Король Петр Аррагонский положил на “алтарь апостольский” в Риме свои королевские регалии и получил их обратно, как дар Папы. Также польский король Болеслав подчинился папе с небольшим условием, чтобы папа отлучил от церкви всех нарушителей прав его наследников в Кракове… Таковы были победы служителя Господа нашего Иисуса Христа.

Но, конечно, величайшую победу одержал папа Иннокентий III над альбигойцами во Франции. Характер альбигойской ереси типичен для ересей второго тысячелетия христианства.

В основе их лежит некое томление среднего человека, малого сего, по правде, не воплощающейся в церкви. К этому присоединяется возмущение на недостойных служителей церкви, и словом и делом извращающих истину — любовь. Таким образом, эти ереси носили не догматический, а, так сказать, нравственный характер. Их порождала не гордость первых веков, желавшая проникнуть в тайны Пресвятой Троицы и извращавшая тайну пришествия Сына Божия, а болезнь слишком нетерпеливого сердца, оскорбленного поруганием святыни. Заблуждение альбигойцев, катаров и других коренилось в том, что, пренебрегая церковным послушанием, они тщились собственным распорядком и самочинными подвигами вернуть христианское общество к святости.

Альбигойцы жили на юге Франции вперемежку с католиками. Им открыто покровительствовали светские власти, так как альбигойцы своим благочестивым образом жизни и трудолюбием чрезвычайно содействовали процветанию тамошних городов и областей.

Иннокентий III отправил на юг Франции двух легатов, но ни проповедь их, ни крутые меры не достигали цели; раздражение росло с обеих сторон, и властолюбивый и жестокий легат папы пал от неизвестной руки. Тогда Иннокентий III приказал своим легатам проповедывать в Северной Франции крестовый поход против еретиков. В сущности, это было натравливание одной части населения страны на другую, так как еретики на юге жили не отдельными селениями, а в тесном единении с католиками. И, действительно, война превратилась в захват земель и богатств юга менее зажиточными северянами. Католиков уничтожали вместе с еретиками. Осталось, например, донесение легата о взятии города Безие, где католики жили рядом с альбигойцами. Войско в надежде на добычу не стало дожидаться эвакуации католиков и нетерпеливо ринулось на приступ. “Наши, говорится в донесении папе, не щадя ни звания, ни пола, ни возраста, около 20.000 людей поразили острием меча и по учинении этой великой резни среди врагов весь город был разграблен и сожжен, так что на нем дивным образом проявилась божественная кара”. В конце концов иннокентиевские крестоносцы разделили между своими предводителями всю Южную Францию, нисколько не заботясь, были ли то католические или еретические земли. “Жадные руки, — по выражению самого папы, счастливого победителя ереси, — протянулись на такие земли, которые нисколько не были запятнаны бесчестием ереси”.

Но насколько Иннокентий III успевал в уничтожении и истреблении, настолько ему не везло в проявлении некоторого рода справедливости. Когда на Латеранском соборе он вздумал защищать невинно пострадавшего Раймонда Тулузкого, лишенного всех своих владений, и просил поделить земли между северным крестоносцем Симоном Монфором и законным монархом, то прелаты, столь послушные папе в злодействе, отказались исполнить его справедливое пожелание. Они с яростью окружили Иннокентия, всячески понося Раймонда и величая “доброго и верного сына церкви Симона Монфорского” (разбойнически завладевшего чужим престолом). Папа отказался от своего доброго намерения.

Впрочем, трудно сказать, была ли искренность у Иннокентия при защите им Раймонда. По крайней мере, в начале, когда Раймонд еще до нашествия крестоносцев с севера пытался разрешить дело мирно, папа дал совет своим легатам: действовать, подобно ап. Павлу, который, “будучи хитер, лукавством брал с вас” (II Кор. 12, 16): захватите поодиночке отделившихся от церкви, начинайте войну не с Раймонда, но, опутав его искусством мудрого лицемерия (диссимулационис), приступите сначала к истреблению других еретиков, чтобы тем легче потом сокрушить этих служителей антихриста”, - так толковал “римский преемник апостолов” слова апостола Павла.

Это издевательство над апостольским учением и преданием в особенности заметно при сличении того, что писал о заблуждающихся ап. Павел и какие меры принимались против еретиков папой. Ап. Павел: “С кротостью наставляй противников, не даст ли им Бог покаяния к познанию истины” (II Тимоф. 2, 25).

Папа Иннокентий III так говорит о заблуждающихся: “если виновные в оскорблении царя земного наказываются смертью, а у детей их отнимается имущество, то тем паче надлежат каре те, кто наносит, заблуждаясь в вере, оскорбление Сыну Божию Иисусу Христу”. Для еретиков тогда было установлено особое гражданское состояние, вернее, полное бесправие: никто не обязан быть ответчиком перед ними на суде (т. е. каждый мог нанести им любой вред и оставался безнаказанным). Даже раскаяние не принималось во внимание: если еретики покаются, то имущество возвращалось им только в том случае, если кто-либо пожалеет их, и сам (отнюдь не законным порядком), как милостыню, вернет им добро.

* * *

Папа Иннокентий III известен не только как самый могущественный из пап, но и как чрезвычайно умный человек. В молодости Лотарь (его прежнее имя) написал талантливый этюд: “О презрении к миру”. Он мастерски изображал там людские пороки, громил их с высоты добродетели. Однако интересно отметить, что в посвящении своего труда епископу Портуенскому диакон Лотарь обещает изобразить впоследствии не только пороки, но и достоинство человеческой природы. Это обещание не было выполнено. Литературная способность Иннокентия проявилась во времена папства в написании 3702 посланий и писем (за 18 лет). Грандиозна и всеохватывающа область тем, им затрагиваемых, начиная с определения евхаристии до определения, что такое в сельском хозяйстве “новь”, или рассуждения по вопросам супружеской жизни. Называясь духовным властителем царств и народов, Иннокентий III, очевидно, чувствовал себя полномочным рассуждать обо всем и обо всех в мире (чувство совершенно незнакомое святым). Вероятно, в его письмах было много интересного и полезного, если такая масса народа со всех стран обращалась к нему с вопросами. Мы остановимся только на духовной стороне этих писем, ибо ведь от него ждали ответа, как от Божьего человека. Достаточно приведенного нами раньше, чтобы сделать решительный вывод.

Так Иоанна Безземельного Иннокентий приравнивает к “царственному священству”, ссылаясь на послание ап. Петра (1 Петр. 2, 9). Но, как известно, понятие “царственное священство” принадлежит к самым высоким и таинственным в Новом Завете, обозначая степень духовного совершенства членов церкви апостольских времен. У Иннокентия это выражение получилось чисто механически из сцепления эпитета царский, царственный со словом священство (в данном случае лишенном всякого смысла). Оно понадобилось ему, чтобы как можно торжественнее (а что может быть торжественнее для иерарха, как “цитаты” из Евангелия) похвалить английского короля Иоанна, который подчинился папе (в испуге от собиравшегося на него по зову Иннокентия войска со всего христианского мира).

Далее, в деле искоренения альбигойской ереси Иннокентий, ссылаясь на слова ап. Павла, советует своим легатам опутать лицемерием Раймонда Тулусского, чтобы тем легче погубить его. Ап. Павел как раз в указанном месте говорит обратное: “я охотно буду издерживать свое и истощать себя за души ваши… хотя чрезвычайно любя вас, менее любим вами”, и далее прибавляет о своей хитрости, т. е. хитрости любви, с какой умная мать, не давая заметить сыну, направляет его на доброе дело (II Корин. 12, 15, 16). Несравнимую ни с чем доброту апостола Иннокентий превращает в злейший совет своим пасомым, пользуясь внешне словами из послания. В письме к Оттону Иннокентий говорит о двух мечах власти: царской и церковной. Он указывает на Тайную Вечерю, где будто бы Христос утвердил (или благословил) эти мечи. На самом деле Христос на заявление апостолов, что у них два меча для сопротивления, сказал: “довольно” (Лук. 22, 38). Но затем, когда один из апостолов обнажил свой меч для защиты, Спаситель сказал ему: “возврати меч твой в место его, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут” (Мтф. 26, 52). Примером курьезного понимания папой “меча Петрова” может послужить его письмо к Роману, князю Галицкому, и соответствующий ответ Романа. Папа писал: Россияне живут как бы в особенном мире, бесчисленны, подобны звездам небесным и в хладных, мрачных странах своих, ведая Спасителя единственно по имени (!), ожидают теплотворного света истинной веры от апостольского наместника. Посол Иннокентия доказывал князю превосходство латинского закона, но, опровергаемый Романом, искусным в богословских прениях, сказал наконец: “папа может наделить тебя, князь, многими городами и сделать великим королем посредством меча Петрова”. Роман, выхватив свой меч и потрясая им, воскликнул: “таков ли у папы? Доколе ношу его при бедре, не имею нужды в ином и кровью покупаю города”. Ответ вполне достойный предложения (о Романе Галицком см. ниже Киевская Русь (“Последнее время”).

Как же квалифицировать подобное пользование Словом Божиим в письмах иерарха, учащего свою паству? Отсутствием у этого иерарха не только духовности, но и ума. Именно тут вскрывается источник мудрости папы Иннокентия III. Когда он говорит о житейских предметах или зло высмеивает человеческие немощи, он проявляет то, что в людском общежитии зовется умом и талантом. Но лишь только касается Слова Божия, Господь за его превозношение отнимает у него разум, и он обнаруживает себя безумным неучем.

* * *

Личная судьба пап Григория VII и Иннокентия III наводит на некоторые размышления. Мы видели, как печально закончилась жизнь Григория VII: против Генриха IV он призвал себе на помощь сарацин, и они разграбили его собственную резиденцию Рим; папа умер в изгнании. Глубокий неуспех в большой политике сопутствовал также и Иннокентию III: “Великая хартия вольностей” в Англии как результат победы папы над королем; полная измена “любимого сына” Оттона (с которым Иннокентий, по его словам, сросся сердцем) в Германии; наконец, вынужденная помощь молодому Гогенштауфену — Фридриху II на беду, если не себе (ибо умер вовремя), то папской власти.

Можно считать, что папы эти, несмотря на приписываемое им могущество, перешли в иной мир с чувством личного поражения, что, конечно, благоприятно для спасения их душ. Это чувство поражения в делах земных надо признать милостью Божией к несчастным, занявшим, вследствие особого состояния церкви: назревающего антихристова духа, не соответственное их духовности первое место в церкви. Будучи в духовном порядке сосудами низкого употребления (терминология ап. Павла), они, получив власть в Христовом обществе, стали действовать, по их разумению, на благо ему, на самом же деле сеяли и утверждали в церкви зло. Самая сущность христианства: живой Христос, откровение, голос Духа Святого, любовь между братьями, духовное разумение Священного писания были для них пустыми понятиями, которые они заполняли, в случае надобности, любым содержанием.

“Тайна беззакония”, о которой говорил ап. Павел, при этих папах обернулась проявленным беззаконием, однако не была решительно отвергнута церковью, а была как бы усвоена ею, впиталась в ее жизнь как некая вторая истина.

Тайный враг церкви

Мы достаточно ознакомились с письмами, посланиями, делами и мыслями папы Григория VII и папы Иннокентия III, чтобы сделать заключение, что деятельность их исполнена насилия, а не любви. Почему же до сих пор католическая церковь не только не отвергла их, а пользуется их мыслями как доброкачественным церковным материалом? И почему все историки — и церковные и светские называют их великими и могущественными и уделяют им так много места, как будто бы они были не крайнее духовное и злое невежество — случайное явление в церкви, а некая очень положительная величина?

Что касается светских историков, то они не могут, да и не их дело входить в духовную оценку церковных деятелей; они уделяют этим папам много места, потому что, действительно, последние имели огромное влияние на ход истории церкви. Что влияние это было отрицательное, многие историки, конечно, видят и даже показывают, но как бы негласно, соблюдая декорум принятой церковной традиции. Так как большинство историков или позитивисты, или деисты, относящиеся к церкви с презрительной снисходительностью (в лучшем случае), то при изображении этих пап держатся двойного тона: традиционно-церковного — называют их великими из великих и уделяют им томы исследований и иронического, указывая на их действия, подтверждающие всегдашнее мнение этих историков, что церковь ничего общего с духом Евангелия Христова не имеет.

Другое дело, церковные историки и сама церковь. В их признании за этими папами церковного значения свидетельствуется, воочию, что в церкви последнего тысячелетия нет истинной духовной оценки событий. Вернее сказать, она есть, но не на словах, а в жизни святых, Божиих людей, по чину Мельхиседека, служителей Христа. Молча, они громко говорят и обличают. Те же, кто говорит в церкви, не знают, в чем правда. Им кажется, что в церкви отступление от истины бывает только одного порядка, именно нарушение чистоты догмата. "Они предполагают, что у церкви только один свой внутренний враг — еретик. Сначала ему стараются доказать его заблуждение, а потом круто расправляются (вопреки апостольскому завету и мнению всех святых), если он упорствует. Считают также своим кровным врагом атеиста, т. е. человека, не по своей вине отошедшего не только от церкви, но и от веры в Бога, и пытаются с ним бесплодно спорить. Называют также врагами язычников, магометан и проч. Но, стараясь одолеть зримого врага, церковные деятели не только не борются, но как бы не предполагают, что в церкви есть гораздо более злой враг, чем ересь, ибо это враг сокровенный внутрицерковный. И не один враг, а несколько.

Эти враги — лжехристианство, лжеапостоольство и лжесвятость.

Лжехристианством назовем признание и осуществление целей выдаваемых за христианство церковным учительством, между тем как они ничего общего с христианством не имеют. Например, стремление ввести Царство Божие на земле путями внешними (теократия); или объявление imperium'а священным и потому освящение всяких действий, направленных к его возвеличению (миропомазание царя, которое рассматривается как нечто придающее этому званию сверхъестественное значение, а не как благодатная помощь на служение и которое (миропомазание) может повторяться в жизни и не только царской). Лжеапостoльcтво это антихристовы способы действий, применяемые начальниками церквей; прежде всего насилия всякого рода и одобрение насилий. Чтобы оттенить правду апостольскую, необходимо всегда помнить завет ап. Петра: “Пастырей умоляю (а не повелеваю!) я, свидетель страданий Христовых (не понапрасну вставлено: Сам страдал, а не других заставлял страдать), пасите Божие стадо, не владычествуя над наследием Божиим, но подавая пример стаду” (I. Петр 5, 1–3). Сказано: не владычествуйте, а епископов, словно в насмешку, принято именовать владыками.

Лжесвятость это всяческая праведность и аскетство, но без любви.

Язычество в церкви

В чем заключалась хитрая цель антихристова духа, когда он утвердился в церкви через лжехристианство, лжеапостольство и лжесвятОсть. Он материализировал догмат. Чтобы это понять, вспомним слова Христа о соли: соль добрая вещь, но если потеряет силу, никуда не годится. Догмат, применяемый и соблюдаемый без любви, теряет всякое значение, превращается в нечто безблагодатное, мертвое. Мало того, при действии диавола превращается и в нечто живое, но противоположное духу Христа, Чтобы убедиться в этом, следует обратить внимание, что произошло с догматом после времен Григория VII и Иннокентия III.

Он был превращен в орудие истязания человеческой души.

Как это могло стать?

Догмат, т. е. писаное учение Христа, лишенное света Божия (благодати), становится идолом. Это злейший идол из всех, когда-либо бывших, ибо его творит сознательное противление духу Христа (любви).

И если финикийский бог и индусская богиня Кали требуют кровавых человеческих приношений, то этот христианский идол жаждет мучительных истязаний не только физических, но, главным образом, нравственных пыток. Здесь воплощается мысль одного святого, что человек в своей злобе может превзойти диавола. Сатана принадлежал к роду ангелов; но не ангелам, а только человеку дан творческий дар. и вот этот дар здесь создает все новые и новые извилины допроса пытаемого еретика, допрашивающий инквизитор играет — творит муку в душе подсудимого.

Когда Иннокентий III, кощунственно ссылаясь на слова ап. Павла, что “он (ап. Павел), будучи хитер, брал лукавством” (II. Кор. 12, 16), рекомендовал своим легатам “в подражание апостолу” опутать подозреваемого искусством мудрого лицемерия (dissimulationis), он, конечно, еще не предвидел, до каких вершин творчества дойдет в лице инквизиторов католическая церковь, приказывая “опутывать” души подозреваемых в ереси искусством “мудрого лицемерия” (издевательства).

В специальных исследованиях читатель может познакомиться с сатанинским глубинами инквизиции, большинство же историков церкви не любят углубляться в этот предмет. Они скромно отмечают даты: соборы авиньонский 1209 г. и монпелиесский 1215 г. предписали, чтобы в каждом приходе одно духовное лицо и один мирянин были обязаны выслеживать еретиков. Папой Григорием IХ инквизиция была предоставлена ордену доминиканцев (1232 г.). Папой Иннокентием IV инквизиторам для выведывания истины было даровано право употреблять пытки (1250 г).

Некоторые из историков прибавляют: германскому уголовному суду вначале было чуждо применение пыток при допросах подсудимых. Пытки введены гораздо позднее в подражание церковной инквизиции.

* * *

Из мрачных подземелий, где священники (т. е. учителя веры) — инквизиторы — с творческим вдохновением истязали души людей и всячески проливали человеческую кровь, сжимая, ломали кости, вытягивали жилы, — расползался по всему церковному обществу злой и болезненный духовный смрад. Церковное учительство всегда подает тот или иной пример стаду: и инквизиция не могла не вызвать в народе соответствующих ей чувств.

Самый предмет инквизиции — расследование чистоты веры — не был понятен огромному большинству: кто в те времена на западе при царящей неграмотности интересовался догматическими тонкостями. Народ только видел, что из его среды внезапно хватали и уводили человека, вчера еще со всеми вместе посещавшего храм Божий. Через несколько времени арестованного, изуродованного пытками, торжественно вели на площадь, чтобы сжечь на костре во славу Божию. Верным сынам церкви, привыкшим к послушанию, давалось понять, что осужденный знался с диаволом. Чтобы в этом никто не сомневался, его одевали в причудливый наряд, испещренный отвратительными фигурами бесов, а на голову нахлобучивали сатанинский колпак.

И вот в народе пополз страх: диавол может входить в общение с живыми людьми и через них совершать различные таинственные преступления. Очень может быть, что здесь же у нас на улице живет злодей, которого нельзя никогда уличить как простого преступника: ему помогает диавол, и он действует на людей не внешними орудиями, а внутренними (мистическими) способами. От него невозможно уберечься. Расстроенное воображение стало рисовать картины: медленное обескровление человека, прививка заразы страшных неслыханных болезней, высасывание крови у младенцев… Мучительный страх, злая ненависть, накопляясь, требовали во что бы то ни с тало указание виновных. и вот родилась зловещая мысль, что этим занимаются некоторые женщины. Нечаянно оброненное слово на базаре, — мы знаем, как легко начинается то, что у нас теперь зовется сплетней, — давало повод заподозрить какою-нибудь женщину. Подозрение росло, превращалось в общую уверенность.

Ведьма! — шептали в ужасе обыватели окрестных улиц. Сжечь ее! — подсказывала суеверная злоба. И заподозренных стали сжигать на кострах, подобно как церковь жгла еретиков. Слово ведьма было знакомо и язычникам среди прочей нечисти; леший, домовой, русалка и др. Но тогда это была вера в сверхъестественные существа, страшные только для тех, кто слишком в них верил: тогда стихийные силы или даже бесы принимали вид призраков. А здесь член церкви Христовой — сестра во Христе — заподозревалась в сношении с диаволом.

Церковь сначала боролась с этим безумным обвинением ближних. В 1398 г. Сорбонна опубликовала в поучение народа 87 положений против ведовства. Но злая вера продолжала распространяться. Ведьмы горели во множестве на кострах.

Наконец и церковь пришла на помощь. Папа Иннокентий VIII дал полномочие на преследование ведовства трем доминиканцам. Двумя из них было издано сочинение под названием “Колдовской молоток” (Malleus maleficarum)*. Это сочинение заключало в себе научное обоснование веры в ведьм, предохранительные указания средств от колдовства и изложение уголовного процесса против заподозренных (1487 г.). Церковный раскол не только не уменьшил, но даже способствовал преследованию ведьм. Так как ведовство рассматривалось как существенная часть религии, то им воспользовались различные христианские исповедания в борьбе друг с другом. “Колдовской молоток” неоднократно переиздавался и католиками и протестантами. Пытками вынуждали показания, клавшиеся в доказательство существования ведовства, и это в свою очередь приводило к усилению преследования. Оспаривание этой веры грозило смертельной опасностью. Профессор Лоос принужден был отречься от своих возражений. Иезуит Фридрих Шпее счел за лучшее прикрыть свой голос против ведовства анонимом.

* Изумительно, как католической церкви везло на Иннокентиев. Иннокентий III натравил французских северян на южан под видом крестового похода на ересь альбигойскую. Иннокентий IV подписал указ о введении пыток при инквизиции. А Иннокентий VIII увенчал дело “Колдовским молотком”.

Вырождение могущества пап

Как мы говорили в главе “Вступительное слово”, сатана, стремясь привить церкви антихристов дух, породить в ней вторую истину, нисколько не заинтересован в видимом могуществе своих приспешников. Когда полезно было с высоты престола пропагандировать urbi et orbi, противоположное Христову учению: земную власть над миром, скопление всех Христианских богатств в руках иерархической власти, полнейшую неразборчивость средств в достижении (святой) цели, — папы, хотя и миражно, но одерживали победу над своим врагом. Но как только вторая истина была вдвинута в католическое сознание и одержала в церкви победу над святостью (то есть над святыми, проповедывавшими Христову истину — см. об этом следующую главу), могущество папы рассеивается, как дым. Сатана даже как бы подсмеивается над людьми, сослужившими ему службу (ниже мы изъясним причину этого).

Хитрость ума, помогавшая папам, сменяется недостатком ума и иногда даже безумием. В конце тринадцатого века, в начале которого небезуспешно орудовал Иннокентий III, является папа Бонифаций VIII, начинающий собой эру папского падения. Насколько умно (впрочем, не умом Христа), осторожно и хитро действовал Иннокентий III, настолько бестактно и слабоумно поступает Бонифаций VIII. Его властолюбивые притязания на права королей, правителей различных стран производят впечатление карикатуры.

Венцеславу Богемскому Бонифаций пишет: “нас беспокоит, что ты в своем письме самовластно и с немалой смелостью называешь себя также королем Польши. Ты этим высказываешь пренебрежение к римской церкви, матери и наставнице всех верующих, которой принадлежит Польша, как это каждому известно”. Когда и кому было известно, что Польша принадлежит римской короне?

Эдуарду I английскому Бонифаций пишет: “с древних времен Шотландия принадлежит римской церкви, и никогда она не была леном английских королей. Тебе небезызвестно, что она обратилась в католическую веру, благодаря реликвиям ап. Андрея, и ты не имеешь права взять ее в свою собственность на Погибель души своей. Ирландия и Дания принадлежат святому престолу, потому что пророк Исайя пророчествовал: “Славьте Господа на Островах морских”, а пророк Софония говорил: “Ему будут поклоняться все острова язычников”.

Испанские королевства принадлежат папе, потому что вся страна, отвоеванная у язычников, по праву креста, есть собственность ап. Петра, давшего победу.

Наконец, французский король Филипп Красивый, которому надоели бесчисленные притязания папы на королевские дела во Франции, в 1303 году послал войско. Бонифаций VIII, выступивший со своим войском, был взят в плен и ему было нанесено то, что в наше время называют оскорбление действием. Вернувшись в Рим, папа впал в исступление, начал грызть свой посох и через три дня скончался.

Можно считать, что с этого времени императоры и короли никогда уже не становились в зависимость от пап. Напротив, папы подвергаются все большему унижению. Продолжая быть государями римской области, они переселяются во Францию, в Авиньон, и, таким образом, становятся в зависимое положение от французской короны (авиньонское пленение пап). Еще глубже их внешнее падение, когда выбираются без нарушения закона (так сложились обстоятельства) два папы — один в Риме, другой в Авиньоне (1378 г.). Эти два папы, законно избранные, непрестанно анафемствовали друг друга. А церковь в своем послушании разделилась на две части: одни страны стали на сторону римского папы, другие на сторону авиньонского.

По смерти этих пап преемниками их снова были выбраны законно поставленных два папы. Так продолжалось до Констанцского собора, который низложил трех пап (к этому времени оказался тоже законно избранным третий папа) и выбрал вместо них одного (1417 г.).

В этом сосуществовании в течение 40 лет одновременно двух законных пап сказалась вся неправда присвоения папой себе наместничества Христа и благодати ап. Петра. Разве мог бы Глава церкви Господь Иисус Христос допустить в церкви одновременно двух Своих наместников, анафемствующих друг друга и раздвоение благодати ап. Петра, если бы действительно, по Его решению и с Его ведома папа был наместником Главы церкви и благодатным преемником ап. Петра.

После того, как явственно обнаружилась в жизни церкви ложь великих знаний, присвоенных себе папами, казалось бы, последующие папы должны были образумиться и отказаться за себя и за своих предшественников от своих грешных — кощунственных, ибо притязают на них именем Христа — наименований. Но нет, они продолжают как ни в чем не бывало свою неправду.

И тогда Господь попускает некоторых из них быть блудодеями, других убийцами, третьих отравителями своих ближних, истинными симонистами, ибо старались обогатить своих родственников, мучителями ближних, ибо поддерживали заплечных дел мастеров инквизиции, творцами мерзости, ибо по их благословению был написан и действовал: “колдовской молоток”, судящий ведьм.

И, несмотря на все это, папы продолжал утверждать и требовать от членов церкви именовать себя святыми Отцами, восседающими на святом престоле. В то время как вся церковь земная и небесная взывает: “один свят, один Господь Иисус Христос”, они издеваются над понятием святости, называя святыми блудодеев и свое золотое или деревянное седалище святым. Мы говорили, что в церкви Христианской нельзя играть словами, ибо за каждое слово церковь дает отчет Богу.

Но тогда кто же они — эти папы по отношению к церкви Христовой?

Они продолжают быть, действительно, законно поставленными епископами римскими, имеющими первое место (начальственное) среди других епископов на западе. Им необходимо повиноваться (пока вся церковь, или, иначе, вселенский собор, не снимет с них звания). И верные члены церкви им повинуются: малые сии, соблазняясь, а святые, зная правду, мучаются, ибо папы не хотят слышать голос Духа Святого, желающий обличить их через посланников Христовых (об этом будем говорить в следующем очерке: “Святость католической церкви”).

Все постановления самых преступных пап, все их “буллы” имеют законную силу, даже такие, как введение пыток при инквизиции. Вот когда обнаруживается, во что может превратиться закон в церкви Христовой, утратившей любовь. И вот когда во всем иррациональном ужасе обозначается именование, данное кардиналом Дамиани папе Григорию VII: святой сатана. Это прозвище получает зловещее всецерковное значение. Оживает в церкви великая блудница, сидящая на звере багряном, предсказанная Откровением св. Иоанна.

В святой католической церкви существует замечательное учение о папах и для пап. Истинным учением церкви мы называем не тонкие догматические изыскания кабинетных богословов, пропущенные духовной цензурой и даже иногда одобренные для учебных заведений (при настоящем процветании в церкви двойной истины духовная цензура пропускает иногда и вторую (т. е. антихристову) истину). Только учение святых отцов церкви следует признавать истинным учением церкви. Таково учение св. Бернарда Клервосского о папах. Об этом учении мы будем говорить в следующей главе, теперь же укажем на письмо св. Бернарда (письма св. Бернарда, ном. 235) папе Целестину II по поводу неправильностей, допущенных его предшественником папой Иннокентием II, который был утвержден на папском престоле при святом содействии св. Бернарда.

Призывая Целестина II исправить погрешности предшествующего ему папы, св. Бернард говорит: “повсюду плач праведных; пальцем показывают позор матери церкви, осмеянию подвергается отец Иннокентий, срам которого раскрыл негодный раб, считая его умершим, но ведь в вас он продолжает жить”.

Если продолжает жить умерший папа в ныне здравствующем папе, то ясно, что живой должен исправить ошибки своего предшественника и, таким образом, снять позор с матери церкви, покаяться перед всеми (ибо папа творит свои дела перед лицом всей церкви, как ее начальник земной) в грехе того, кого он стал преемником.

Духовный человек — святой, имеющий полноту Духа Святого, — учит со властью: раскрывает Божии суды о церкви. Следовательно, поучение св. Бернарда папе Целестину II свидетельствует истину: папы несут ответственность за своих предшественников.

Утратив могущество, папы продолжают вожделеть его, мечтают о былом величии. Они свирепо борются за свои светские владения, без жалости проливая кровь тех, жизнь которых вручена их пастырскому бережению. Для них их королевство выше Христова дела.

Наконец, лишенные владении, папы гордо запираются в своем дворце — Ватикане — крошечном королевстве, и сидят там, готовые при благоприятно сложившихся обстоятельствах снова принять большую власть, выжидают. Какое значение после этого имеют их призывы к миру в Европе; они призывают к тому, чего сами никогда не поддерживали, когда имели царство. Осуждают войну владыки, лишенные владения, не осудившие себя самих за кровь, проливавшуюся их предшественниками. Не покаялись и, значит, непременно снова будут ее проливать при возвращении к ним светской Власти.

Святой престол папский таит в себе и еще одну возможность. Инквизиция была прекращена не ее изобретателями папами, а врагами пап, просвещенными монархами. Просветительное движение, отменившее пытки и общественное мнение, рожденное веком просвещения, отняли у пап возможность мучить людей. Папы осуждают деятелей просвещения как врагов церкви, но не осуждают себя как инквизиционных деятелей, как творцов пытки. Если папы не покаялись, не признали инквизицию преступлением, то ее возможность продолжает существовать в католической церкви как самая реальная действительность. И если снова удастся вернуть теократическую власть, снова явится инквизиция и пытки. Это так же верно, как верно то, что существует диавол, который владеет теми, кто не покаялся в своих преступлениях, который лелеет их преступления, чтобы рано или поздно вернуть их.

Мы заканчиваем эту главу так, чтобы отнять всякую возможность обвинить нас в непослушании церкви. И потому еще раз спрашиваем: кто такие папы римской католической церкви? Законно поставленные епископы, которых католическая церковь признает первыми епископами-начальниками западной церкви. Их необходимо чтить.

Святость католической церкви

В первые века нашего тысячелетия христианские народы на западе были очень верующими. т. е. усердно молились, посещали храмы, воздвигали здания церквей, почти в каждой фразе упоминали о Боге, о Богородице, о святых. Неверующий считался бы уродом и презренным. Но трудно в истории найти более грубо-нехристианский образ жизни, чем в те времена. Грабежи, насилие, потешные (на турнирах) убийства друг друга, лютые казни, на которые сбегалась вся округа, чтобы насладиться зрелищем. Злая месть царила в обществе. Война считалась как бы непременным занятием, так что церковь предложила ввести “Божий мир” — отдых от войны. Каждую неделю Божий мир наступал в среду вечером н оканчивался утром в понедельник… Наконец, и сами священнослужители церкви вступили на мрачный путь: мы видели, какой ужас и безумие являли собой дела наиболее влиятельного папы одиннадцатого века Григория VII — дела, выдаваемые за борьбу во имя церкви Христовой.

И вот, чтобы знаменовать правду, Сам Христос в лице Своих верных свидетелей приходит в церковь. Мы видим двух великих святых, настоящих апостолов Христовых — Бернарда

Клервосского и Франциска Ассийского. и время их прихода, и образ действий, и сила и слава Божия, явленная в их ликах, с изумительной ясностью говорят нам о том, как управляет Своей церковью Глава ее Христос.

Св. Бернард из Клерво

Св. Бернард всю жизнь оставался простым аббатом небольшого монастыря (Клерво). Он постоянно отклонял от себя всякие церковные почести, отказался от епископства в Генуе и

Шалоне, от архиепископа — первого во Франции — Реймского.

Но положение его в церкви было таково, что он писал в конце своей жизни папе: “Многие говорят. что не вы папа, а я”. Хотя Бернард признает, что “полнота Власти дана папе над всеми церквами мира” (послание к Миланскому народу), хотя почтительность и послушание его папе чрезвычайны, однако апостол Христов не смеет не знать, что Сам Господь действует через него в церкви и говорит его устами, когда хочет. Поэтому и сам папа ничто, когда возвещается правда Христова. Когда однажды Бернард нашел приговор папы неправильным, он так пишет в одном письме: “Прийдет Тот, Кто снова рассудит дурно рассужденное, Кто сотворит суд обиженным; к Твоему судилищу Господь мой Иисус я взываю на Твой суд уповаю, Тебе поручаю мое дело”.

Промыслом Божиим св. Бернард предназначен быть судьею пап. и вот сама жизнь чудесно складывается так, что скромнейший монах оказывается выше занимавших Римский престол иерархов.

Прежде чем говорить, как это произошло, дадим некоторое понятие о жизни и любви Бернарда.

* * *

Св. Бернард родился в 1091 г., через 6 лет после смерти папы Григория VII, — с антихристовым духом которого он пришел бороться духовным мечом, как подобает апостолу Христову, а не мечом власти. И не в центре земли — Риме, — а в глуши французской провинции. Здесь Господь утвердит Свой престол Главы церкви, никого не насилуя, а всех привлекая к Себе Духом Святым, любовью.

Родители Бернарда были добрые христиане, подтверждая этим, что источник живой воды еще бьет в полной силе в церкви Христовой. До 20 лет св. Бернард жил в мире, получил прекрасное образование и проявлял недюжинные способности, в особенности литературный талант. Но бросил мир и пошел в монастырь: избранник Божий не мог иначе поступить в те времена: разожженный грубой чувственностью мир поедал человека, необходимо было освободить от него свою плоть. И вот Бернард с большим усердием предается аскетизму. Мы говорили в главе “Свидетели верные” (отд. “Безумие проповеди”), до какого мучительного самоистязания дошел он. Однако, как подобает монаху, показал послушание — прервал свой чрезмерно успешный подвиг по совету епископа Шампо. И хотя навсегда потерял вкус к еде (не мог различать пищу) и ко всему

мирскому, однако, понял великую истину: “аскетические подвиги служат к усовершенствованию любви”. Эта мысль св. Бернарда раскрывает нам смысл аскетического подвига, если он необходим в данном состоянии церкви (апостолы не были аскетами) для избранников Божиих: аскетизм ведет к любви, конечно, с помощью Божией (как мы знаем, он может привести и к крайнему развитию тонкой злобы (как бы невидимой) — это у тех, кто самовольно вступает на путь подвига, — лжесвятые).

Многое и другое заметил св. Бернард в тайниках монашеской жизни. и написал трактат о смирении и гордости. Монастырское соревнование в победе над самим собой рождает честолюбие и постепенно, Бернард насчитывает двенадцать ступеней, — восходит к греху неодолимому, — гордости. Великое предостережение святого своим братьям монахам.

Наблюдая внутреннее безобразие людей, казалось бы, всецело посвятивших себя Богу, св. Бернард прозревает также и во внешнем служении Богу опасное уклонение от христианской простоты. Грандиозность и роскошь храмовых зданий — развивающийся материализм в церкви Христовой — заставляет его с горечью восклицать: “Не буду касаться бесконечной высоты церквей, неумеренной длины, излишней ширины, роскошной отделки, интересной разрисовки. Все это, притягивая к себе глаза молящихся, ослабляет их чувства и напоминает мне чин древних евреев” (какое глубочайшее замечание! — ведь литургия не образ истины, как было служение у евреев, а сама истина, благодатно нас преобразующая, — всё излишнее материальное мешает духовному состоянию любящих. Вспомним простоту вечерей любви (Примеч. автора). “Но пусть это будет к славе Божией. Но вот о чем я, монах, спрошу у монахов (не вообще ли у христиан? — Примеч. автора): скажите о том, в чем язычник некогда обличал язычников (один поэт): скажите, говорит он священникам: к чему в святыне золото?.. Размещаются в церквах венцы — не венцы, вернее, целые колеса, обставленные свечами, но не менее ярко сияющие вставленными в них драгоценными камнями. Какая цель всем этим преследуется? Сокрушение ли сердца грешников? Или восхищение зрителей? О суета сует, и даже не столько суетное, сколько безумное. Сияют стены церкви, а бедные ее в нужде; золотом облекает она свои камни, а сыновей своих оставляет нагими. Достояние бедных служит для того, чтобы доставлять зрелище богатым!”

Когда в Риме с высоты престола, называвшегося апостольским, звучал призыв к сосредоточению всех богатств в церкви, из Клерво взывают к христианской совести.

Кто-то, уже в наше время, совершенно утратившее представление о святых, о том, кто они, высказал мысль, что необычайные аскетические подвиги св. Бернарда создали ему большую известность в христианском мире. Но мало ли в те времена было аскетов, но св. Бернард — один. Нет, не аскетизм влечет сердца людей к избранникам Божиим, а лучи славы Божией и любви, сияющие в них*.

* К избранникам сатаны — лжесвятым привлекает магия. А к аскетам без избрания никто не приходит.

Сохранилось 495 писем св. Бернарда. Письма адресованы и к простым монахам, н к аббатам, и к епископам, к римским кардиналам, к женщинам и горожанам, к папам. Святой так изъясняет в одном письме причину столь разносторонней своей общительности: “Как могу я отказать в просьбах, ко мне обращающихся за духовной поддержкой, советом! Грех будет, если промолчу! Совесть всегда требует от меня внимания ко всем братьям христианам”. Но, конечно, здесь воля Божия. Ведь были святые, которые в глубине келий возносили молитвы — любовь к братьям, и по воле Божией не открывали своих дверей миру. А теперь всему на свете предпочитающий уединение — “в лесах, окружающих твою келью, как писал он однажды, ты найдешь нечто лучшее, чем слова людей: деревья и скалы научат тебя, чего от людей не услышишь” — призван стать духовным вождем современников.

Главной характерной чертой Бернарда во всех его обращениях к людям является правда во имя любви Христовой. Тенденции тех злосчастных времен к различным насилиям он противопоставляет милосердие и всячески старается смягчить сердца. Как в былые времена на заре греческой империи епископы защищали преступников от лютой жестокости законов, святой Бернард взывает к повелителям своего века, прося их за провинившихся подданных. Он пишет одному графу: “Везде, где преступление может быть прощено, — уже не говорю, что, если есть малейшая возможность заподозрить его сомнительность, — вы не только должны поспешить оправдать, но и радоваться, что имеете возможность явить свое благочестие”. Вот в чем св. Бернард видит благочестие!

С болью в душе сознавая, что полнота милосердия недоступна жестокосердию его времени, и наказание- месть считается незыблемой охраной порядка, Бернард осторожно старается пробудить христианские чувства у властителя: “там, где милосердие по вашему убеждению может быть оказано лишь в ущерб справедливости- и там вы должны приступать к каре: со страхом и скорбью, больше побуждаемые необходимостью положения, чем желанием мести”.

Там, где приговор состоялся и приведен в исполнение, на где возможно еще предотвратить следствие свирепого наказания, Бернард спешит со своей добротой. Так, например, один из вассалов, побежденный на судебном поединке, был подвергнут ослеплению по распоряжению графа-сюзерена, человека, впрочем, благочестивого и доброго, прибавляет летопись (трудно вообразить, как же тогда поступали мало благочестивые и не особенно добрые?). Кроме того, у несчастного было конфисковано всё его имущество, так что он и дети его (дети до французской революции по уголовному закону несли ответственность за родителей) стали нищими. И Бернард шлет письмо графу: “как будто этого мало, что он побежден, т. е. проиграл дело и лишен зрения, — у него еще конфисковано все его достояние. Справедливо было бы возвратить ему, в силу вашего благочестия, столько имущества, сколько нужно для поддержания его жизни, а невинным детям следует унаследовать отцовские дома”.

Об еретиках св. Бернард говорит: “еретиков следует брать, но не избегать. Брать не оружием, а доводами, опровергая их заблуждения. Такова воля Того, Кто хочет, чтобы все люди спаслись” (Проповедь 64-я на “Песнь Песней”). В позднейшие времена, когда поднят был вопрос о свободе совести, стали яростно обвинять св. Бернарда за его отрицательное отношение на диспутах к Абеляру и за его согласие на осуждение мнений Абеляра. Но церковь никогда не может оставить без осуждения неправильное вероучение. Другое дело наказание за ересь, но здесь Бернард был ни при чем. Напротив, когда Абеляр, опасаясь возможного по тем временам физического воздействия, скрылся у настоятеля Клюнийского монастыря, Бернард вскоре высказал ему свои дружеские чувства. Никогда святой не действует вопреки своему учению.

Что Бернард обладал терпимостью, доказывает его отношение к евреям. Он пишет в окружном послании духовенству Франции: “Не должны быть преследуемы евреи; не должны быть избиваемы; не должно даже их избегать: вопросите о них божественные книги”. Бернарду пришлось лично выступить в защиту евреев. Когда он путешествовал по Рейну, встретил в одном городе монаха Радульфа, который призывал народ к истреблению врагов Христа. С опасностью для жизни св. Бернард вмешался в ожесточившуюся толпу и, хотя не говорил по-немецки, жестами и восклицаниями опровергал Радульфа.

Вскоре Радульф принужден был бежать и укрыться в свою келью, а весь народ перешел на сторону Бернарда.

Однако, как мы сказали, дело святого не ограничивалось выступлениями в народе, он был поставлен Христом судьею пап.

Еще до того, как жизнь пригласила Бернарда учить правде тех, кто сами по своему сану являлись учителями, он высказывался вполне решительно, если папский авторитет поддерживал нечто неправильное. “Каким образом, писал Бернард монаху Адаму (Письм. 7), может разрешение папы сделать законным то, что есть чистое зло? Эти господа не решались совершать неправду, пока папа не дал согласия на нечестивый замысел. Но разве зло перестало быть злом, если папа на него согласился. Кто станет отрицать, что давать согласие на зло есть зло”.

И вот произошло так, что однажды судьба папы была вверена собором Франции бесстрашному обличит ело зла, где бы оно ни проявилось.

Случилось в 1130 г. в Риме был избран один папа, а к вечеру второй. Начались крупные беспорядки: в монастырях явились по два аббата, а в епархиях по два епископа. Наконец второй папа одолел первого (Иннокентия II). Тогда побежденный папа отправился во Францию и просил помощи. Был созван королем собор. Бернард получил приглашение от короля и епископов. По собственному его признанию, он ехал на собор в страхе и смущении, но на пути ему было одобряющее видение. По обычаю собор готовился к принятию решения постом и молитвой и единогласно решил, что дело Божие должно быть предоставлено человеку Божьему — Бернарду. Это постановление Всеми было принято, как выражение воли Господней. Бернард тщательно рассмотрел дело, ход выборов, юридические права конкурентов и личные их достоинства. Собор ждал приговора Бернарда, как слова, исходящего от Святого Духа. Когда Бернард признал первого папу законно избранным, собор принял Это решение без голосования, общим ликованием. После Франции необходимо было, чтобы и германский император дал свое согласие. Бернард отправился вместе с папой в Лютих и там обаянием своей святости победил колебание монарха. Отсюда Бернард едет в Италию, где второй папа нашел себе защитников. Бернард не успокоился, пока не водворил папу в Риме, он посвятил этому делу 7 лет. Его влияние везде было неотразимо: когда Бернард приближался к Милану, жители вышли к нему навстречу за семь верст от города, целовали его ноги и старались получить хотя один волосок из его рясы. Однако вот мнение Бернарда обо всем этом хлопотливом папском деле, когда он вернулся в свой бедный монастырь. Приступая к проповедям на “Песнь Песней”, прерванным на столь продолжительное время, он заметил: “Боюсь, что достоинство предмета окажется не по силам отвыкшему от этого духа, столь долго развлекавшемуся различными и малодостойными заботами”.

Во все продолжение понтификата Иннокентия II Бернард обращался к папе с различными советами и даже высказывал иногда свое недовольство неправильными, по его мнению, решениями папы. И когда Иннокентий II умер (1130–1143), он с горечью констатировал, что папа этот не был на высоте положения. В письме к преемнику Иннокентия папе Целестину II (+1144) Бернард пишет: “Слишком поздно, увы! Торжество диавола стало ведомо всему миру. Повсюду плач праведных; потому что лукавство победило мудрость. Пальцем показывают позор матери церкви, осмеянию подвергается отец Иннокентий, срам которого раскрыл негодный раб, считая его умершим, но ведь в вас он продолжает жить” (призыв к Целестину II исправить неправильность некоторых дел папы Иннокентия II — письмо 235).

Следует заметить, что отношение св. Бернарда к папам было очень почтительно, но и требовательно во имя правды. Однако до поры до времени в этих письмах-отношениях не было главного: святой не высказывался по существу о папской власти, об ее ответственности, о ее границах. Необходимо было бы, чтобы какой-нибудь близкий, родной в душе Бернарду занял престол. Тогда бы он мог раскрыть свое сердце и высказать, что говорит глубина его совести о человеке, занимающем папский престол.

И угодно было Главе церкви Господу Иисусу Христу, чтобы это исполнилось. В последние годы жизни св. Бернарда в Риме был избран папой бывший ученик св. Бернарда, благоговевший; перед ним, Евгений III.

К избранию этому Бернард отнесся так, как святые вообще относятся к почетным служениям мира сего. И здесь полная противоположность клюнийским преобразователям во главе с папой Григорием VII, которые все силы употребляли, чтобы занять высшие иерархические места в церкви. Ибо через это они думали преобразовать мир Христианский (подчинив его единой власти) в Царствие Божие.

Св. Бернард не только не обрадовался возможности влиять с высоты папского престола на весь христианский мир, а, напротив, огорчился за своего ученика. Изумительно по духу его письмо к избравшим Евгения III кардиналам: “Помилуй вас Бог, что вы сделали? Того, кто захотел быть презренным в обители Господа Своего, того вы поставили господином над всеми, смутили мысль убогого и сокрушенного сердцем. Шел он хорошей стезей, с усилием вырвался он, так сказать, из насильственных объятий диавола, ушел от славы мира сего, но не удалось ему избегнуть рук ваших. Право смешно подобрать нищего человека, чтобы сделать его главой государств, правителем епископов, распорядителем держав и царств”.

Напрасно думать, что в этом письме смирение монаха. О, нет! здесь нечто совсем другое. Прежде всего, здесь выражено более чем равнодушное отношение истинного христианина (стяжавшего Духа Святого) к значению тех, кто избирается на служение в церкви не Господом по чину Мелхиседека (такому всегда радуется вся святая церковь), а людьми. Но кроме того, в этом письме заметно и еще некое чувство. Можно, пожалуй, назвать его досадой, чувство неприятной неожиданности, что близкий, кровный человек попадает в ложное положение: это слышится в ироническом замечании: “смешно подобрать нищего человека и сделать его главою государств, правителем епископов, распорядителем держав и царств”. Невольно встает вопрос: а кого же не смешно избирать папой? — ведь Евгений III до избрания был аббатом известного монастыря в Италии. Здесь, очевидно, ударение сделано не на папе, а на том, что навязывается папам: глава государств, правитель епископов, распорядитель держав и царств. Видится в этом ироническом перечислении некий пропущенный эпитет: сомнительный. Сделать его сомнительным главою государств, сомнительным правителем епископов… Эта мысль вполне обосновывается, когда читаешь позднейшее письмо св. Бернарда папе Евгению III, написанное не только не иронически, а, напротив, настолько серьезно, насколько серьезен великий христианский учитель, поучающий своего ученика, хотя он и папа Римский. Вот что читаем в этом письме: “помни, что ты не господин над епископами, а один из них. Не самый главный, а самый любящий”.

Любящий! Т. е. таковым ты должен быть, — по положению нельзя стать любящим. Замечательно, что главное поучение св. Бернарда папе Евгению III заключается в напоминании ему, кем он должен быть, а не в присвоении ему того, что любят себе присваивать Григории седьмые и Иннокентии третьи как носители папской власти. Прежде всего, учитель святой обращает внимание ученика — папы на сущность церкви Христовой: “помни, что римская церковь мать церквей, а не госпожа. Таков завет апостольский: господство тебе воспрещается. Гряди же ты и решай: присвоять ли себе главенствующее апостольство (т. е. совершенную любовь, — примеч. автора) или апостольское владычество (завет Григория VII. - примеч. автора). Одно из двух тебе воспрещается. Если ты хочешь обладать тем и другим, ты утратишь то и другое”.

“Во всех же делах твоих помни, что ты человек, и страх Того, Кто лишает жизни князей мира, пусть будет всегда перед очами твоими. Сколько смертей римских первосвященников ты узрел в короткое время своими глазами. Предшественники твои сами напоминают тебе о несомненной и скоро предстоящей кончине твоей, и короткое время их власти предвещает тебе краткость дней твоих. Поэтому среди прелестей этой проходящей славы памятуй последний час твой, ибо кому ты стал преемником на престоле, за теми несомненно последуешь в смерти”.

Как только мысль о папстве любимого ученика коснется сердца св. Бернарда, он не в состоянии сдержать слов горечи: “о, кто мне даст прежде, чем умру, увидеть церковь Божию, какова она была во времена древние, когда апостолы протягивали сети для улова душ, а не для добывания золота и серебра! Как жажду я, чтобы ты наследовал речь того, чье место ты занимаешь, — “серебро твое да будет в погибель с тобою” (Д. А. 8, 20). О слово громовое, о слово величавое, праведное!”

Вообще, Бернард поминает имя ап. Петра в письмах к Евгению III отнюдь не для того, чтобы напомнить о высоте папского престола, как любят поминать ап. Петра папы превозносящиеся, а только затем, чтобы указать, что было у апостолов и чего теперь нет, или обратно, чего у них не было, а теперь есть.

“Смотри, чтобы не отрекся от тебя Петр апостол, тот Петр, о котором неизвестно, чтобы он когда-нибудь шествовал, украшенный драгоценными камнями или шелковой одеждой, был покрыт золотом, восседая на белом коне, был окружен грозной стражей и шумящей толпой придворных служителей. Безо всего этого он считал возможным исполнять свое святое поручение”.

Или в другом месте: “что апостолы сами стояли перед судом, это я читал, но я никогда не читал, чтобы они восседали и творили суд”. Бернард говорит, что римский престол превратился в судилище и папе приходится “с утра до вечера сутяжничать или слушать тяжущихся”. Разве к апостолу со всего земного шара стекались честолюбцы, стяжатели, симонийцы, прелюбодеи, чтобы, благодаря его апостольскому авторитету, получить или удержать церковные почести?” И Бернард прибавляет: “пусть доходит до тебя дело вдовы, дело бедняка и того, кому нечего дать” (примечание к этому историка церкви: “тогда суд в гражданских и уголовных делах все более поглощал внимание и силы римской курии”).

На папском престоле св. Бернард видит обыкновенного человека, который, как и все, должен отдать отчет своей совести. “Хочу, чтобы она смирила тебя: всмотрись, каким ты был прежде и каким стал теперь: преуспел ли ты в добродетели, мудрости, в разумении, в кротости нрава или ослабел во всем этом? стал ли ты терпеливее или наоборот? гневнее или мягче? приветливее или суровее? надменнее или смиреннее? снисходительнее или недоступнее? серьезнее или распущеннее? мнительнее или самоувереннее?”

Когда знакомишься с такими вопросами св. Бернарда, удивляешься, кому Они предлагаются: пастырю пастырей, святому Отцу, преемнику апостола. Но ведь это вопросы младенцу во Христе. Такие вопросы мог задавать апостол Павел коринфянам, но не апостолу, не духовному. Вот здесь-то и свидетельствуется глубочайшее различие апостольского времени и падшей церкви: конечно, каждый из пап cчитал себя духовным — потому и считал, что решительно не понимал апостольского выражения: духовный. Но вот является в церкви духовный человек и учит папу — младенца во Христе — учит апостольски. По свидетельству ап. Иоанна: “всякий рожденный свыше не грешит”. Но папа не рожден свыше (хотя как превозносящийся младенец во Христе, утверждает, что наделен апостольской благодатью). И свидетель верный, избранник Божий уличает его: “Разве может укрыться запустение города, расположенного на горе, или неразумный владыко, восседающий на престоле?”, “краснея, я как будто вижу на высокой горе нагого человека поспешившего облечься своими почетными (вот слово истины — почетными, а не духовными. — примеч. автора) отличиями”, “так смой же с себя румяна мимолетной почести твоей; удали блеск плохо намалеванной славы и воззри на себя, какой ты есть; по природе нагим ты вышел из утробы матери. Что же из того, что ты увенчан митрой, что на тебе блестят драгоценные камни и разноцветные шелковые ткани, что голова твоя украшена перьями и несешь ты на себе тяжесть драгоценного металла. Если дунуть на все это, то рассеется, как облако, и ты увидишь себя человеком нагим и убогим, жалким и ничтожным, человеком, скорбящим о том, что он человек, стыдящийся своей наготы…”

Но самой страшной силы достигает слово св. Бернарда папе (к папам), когда он, придерживаясь их собственного мировоззрения о своем сане, говорит: “Кто же ты? великий иерей и первосвященник, ты главный из епископов, преемник апостолов, по первенству Авель, по управлению Ной, по патриаршеству Авраам, по чину Мелхиседек, по достоинству Аарон, по авторитету Моисей, по судейству Самуил, по власти Петр, по помазанию Христос”. Далее подразумевается слово: значит, “ты должен быть нормою справедливости, зеркалом святости, образцом благочестия, заступником за истину, защитником веры, учителем языков, руководителем христиан, другом Жениха, дружкою Невесты (церкви), устроителем клира, пастырем народа, убежищем угнетенных, опорою бедных, надеждою убогих, попечителем сирот, судьею для вдов, оком незрячих, языком немых, посохом старцев, ужасом злых, молотом для тиранов, отцом царей, регулятором законов, хранителем канонов, солью земли, светочем мира”. “Пойми, что я говорю., Господь даст тебе разумение”, - прибавляет Бернард.

Что можно понять из этого: “быть зеркалом святости, образцом благочестия, другом Жениха” — понять можно одно: устрашиться и сказать себе: “не имею никаких сил, чтобы исполнить все это”. Зачем же все это перечислено?: потому что папам свойственно думать о себе очень высоко. Но когда Дух Святой устами апостола раскрывает в глубине совести бездну дел, которые, сам не сознавая, принимает на свою ответственность превозносящийся, то всякий, в ком не погас свет Христов, скажет себе: не буду ничего думать ни о себе, ни о своем сане, мал я и ничтожен, помилуй меня Господь Иисус Христос.

Все вышеизложенное- мысли святого Бернарда для поучения Евгения III — что это такое? Это духовное наставление святой католической церкви всем папам — законно поставленным начальникам церкви. Оно возвещено, как обычно возвещается в церкви, утратившей совершенство, духовная истина, — одним из великих учителей церкви, по чину Мелхиседека, посланного Главою церкви Господом Иисусом Христом.

Такие истины церкви не только сохраняются внутренне в сердцах верных, но и внешне охраняются ангельским охранением: никто не в состоянии изменить в свитках даже и буквы, начертанной Божиим посланником. Вот почему многое искажено, многое привнесено в церковь антихристовым духом, но письма св. Бернарда папе Евгению III дошли и до нашего времени в полной неприкосновенности.

Послания св. Бернарда к папе Евгению III — это огненные слова, написанные Духом Святым на скрижалях католической церкви. Каждый папа судится ими в глубине совести своей. И вся святая католическая церковь созерцает эти слова, как видимую совесть пап.

* * *

Но скажут некоторые: почему предназначенное для всех пап, общее, является в форме личных обращений св. Бернарда папе Евгению III? Потому что, как мы говорили все время, Господь в Своей церкви никого не принуждает ходить по Его воле. То, что говорит св. Бернард папе, есть призыв к смирению, к покаянию, обличение превозносящихся. Это совесть христианская — всегда живая (“Я всегда с вами отныне и до века”), слышимые слова Духа Святого, указующие правый путь. Они не как декреты начальников церкви и не угрожают инквизицией — но предносятся подобно тому, как заканчивал свою речь Господь Иисус: “Имеющий уши слышать, да слышит”. — Господь говорит тебе, но, если хочешь идти по-своему, ступай, никто не держит тебя, — вот образ наставлений апостола Христова.

Каждый папа (по святому обычаю католической церкви) получает в наследство архив, архивы предшествующих ему пап, и все приглашаются продолжать доброе и не следовать худому.

Как писал св. Бернард папе Целестину II о некотором деле умершего папы Иннокентия II: “Мать-церковь подвергается осмеянию, ибо один из негодных рабов ее раскрыл срам проступка папы Иннокентия, считая его умершим. но в вас ведь он (т. е. Иннокентий) продолжает жить — исправьте это дело”.

Святые приходят не для того, чтобы громить церковные учреждения и учить законно-поставленных начальников церквей, они только слегка прикасаются к их сердцу, как бы со стороны, и говорят: брат мой, Господь Иисус Христос говорит вам, что вы идете не по правому пути.

* * *

Раздался голос Духа Святого в католической церкви, обличая путь неправды, и как бы замолк, скрывшись в папских архивах. И не остановил он мутный поток злого превозношения — победный ход духа антихристова, развивающихся насилий в церкви.

И вот на папском престоле (40 лет спустя после св. Бернарда) воссел человек, как бы даже насмехающийся над заветом св. Бернарда, — папа Иннокентий III. При нем папская Власть, говорит история, достигла предела своего могущества. То, на что св. Бернард указывал как на самое жалкое: шапка, украшенная драгоценными камнями, теперь возведена в эмблему величия: архидиакон при короновании папы возглашает: “прими тиару и знай, что ты отец князей и царей, правитель мира на земле, наместник Христа”. И позднее сам Иннокентий III пишет: “я получал тиару, дающую мне владычество земное”. Не терновый венец Христа, а золотая корона с драгоценными камнями дает будто бы апостольство Христово.

Что же говорит, как действует в это страшное время противления Себе — Глава церкви Христос. Так же, как и всегда, как действовал еще и при жизни на земле: “трости надломленной не переломит и льна курящего не загасит”. Только сердцем, только великой любовью. На самого сильного направляет как бы самого слабого.

Св. Франциск из Ассизи

Св. Бернард был послан, как образ Божией власти, — никто при встрече с ним не мог сомневаться, что видит перед собой лицо значительнейшее. в нем было достоинство чрезвычайного посланника в земную церковь Главы — Христа — Победителя смерти.

Совсем иной вид являет другой великий святой, посланный. в церковь через 50 лет после св. Бернарда. Жалкий и изможденный св. Франциск многими был почитаем глупым, как бы полоумным. Похож был на бродягу, видом своим отталкивал, а не привлекал.

Этот облик, прежде всего, знаменовал умаление Христа в церкви. Образ Господа, изгнанного из Своей собственной церкви, ибо Он дал свободу Себя не слушаться, Собою пренебрегать. Но верный Своему слову — Я с вами до конца века — Христос, не принимаемый как Глава, входит в церковь, как один из ничтожных мира сего.

Желая однажды проповедовать в одной епархии, св. Франциск просил разрешения у епископа, тот сказал: “Я проповедую сам и этого достаточно”. Франциск почтительно поклонился и вышел, но через несколько минут снова вернулся так же дружелюбно и сказал: “если отец выгнал своего сына через одну дверь, обязанность этого сына войти через другую”. Епископ, смягчившись, дал разрешение проповедовать.

Как смиренный подвластный, Христос в лице своего верного свидетеля, обращается к земным начальникам церкви, слишком разбогатевшим собственной мудростью, властью, земным богатством, и просит у них разрешения проповедовать истину в Своей церкви, просит униженно и настойчиво, но и с неизъяснимой любовью.

Превозносящимся на их пути уже нестерпима сила величия Божия, явленная в таких святых, как св. Бернард, но жалкого и унижающего себя св. Франциска, именующего себя и своих товарищей скоморохами Божьими, к которому можно относиться не с благоговением, а снисходительно, — такому не опасно (для нашего величия) разрешить (согласно его большому желанию и просьбе) проповедовать в церкви “простейшие” христианские истины, конечно, под строжайшим присмотром церковного начальства.

Сообразно труднейшему и мучительнейшему духовному состоянию тогдашней церкви, — когда святой (т. е. Дух Божий) принимается только при безмерном умалении Своем, — сила Божия рождается даже не в немощи (“Когда я немощен, тогда силен”), как у ап. Павла, а в поношении (когда святого поносят, рождается сила Божия в нем. Поносимый Христос и есть сила Божия).

Св. Франциск и его святые друзья — святой собор Франциска — вышли не из простого звания, напротив, все они были знатного рода или из богатых семей в стране. Но всем надлежало принять крест чрезмерного поношения. Вот что сказано о первом товарище св. Франциска- св. Бернарде из Ассизи: св. Франциск* носил еще мирскую одежду, хотя уже отрекся от мира и был весь жалкий и изможденный от трудов покаяния, из-за чего многими был почитаем глупым, как бы полоумным, и все, и родные л чужие, издевались над ним и кидали в него каменьями и грязью, а он, словно глухой и немой, терпеливо сносил всякие обиды и издевательства; в это время господин Бернард из Ассизи, один из самых благородных, богатых и разумных жителей города, видя в св. Франциске столь безмерное презрение к миру и великую терпеливость в обидах, видя, что уже два года он вселяет во всех ужас и презрение к себе, все время оставаясь неизменно терпеливым, начал чувствовать к нему мудрое почтение. Бернард пригласил его к себе в дом, угостил и положил спать с собою в комнате. Ночью, притворившись спящим, он видел, как молился св. Франциск. И вот Бернард почувствовал, что его коснулся Дух Святой (призыв на служение), и вскоре стал товарищем св. Франциска.

* Св. Франциск был сын богатого купца и до 20 лет пользовался своим положением и был в светском почете.

В таком же обличии поношения, как и св. Франциск, начинает свидетельствовать истину и св. Бернард из Ассизи. Его выступление в Болонье так изображается в “Цветках св. Франциска” — книге, которую следует почитать евангелием святого собора Франциска (о чем будет сказано ниже): “В Болонье подростки, видя св. Бернарда в рваной и странной одежде, стали смеяться над ним, как над сумасшедшим. Но Бернард терпеливо сносил обиды. Вокруг него на площади в течение ряда дней собиралась толпа подростков и мужчин; кто дергал его за шлык сзади, кто спереди, кто бросал в него пылью, кто камнями, кто его толкал сюда, другой туда… Но видом своим он оставался неизменным, с радостным лицом. и вот один мудрый законник*, взирая с почтением на такое терпение, сказал про себя: это святой человек. Он предложил ему помещение для обители. И вскоре брата Бернарда начал так уважать народ, что всякий считал себя счастливым, кому удавалось прикоснуться к нему или увидеть его”.

* Тогда Болонья славилась своим университетом, правовым факультетом.

И еще пример почти сверхъестественного поношения, которому подверг своего товарища и себя св. Франциск. Однажды святой повелел брату Руффину идти в церковь Ассизи и проповедовать. Но брату Руффину, погруженному в созерцание, казалось, что ему не дарована благодать проповедания. Тогда св. Франциск (вероятно, чтобы мгновенно пресечь в брате Руффине неверное о себе понимание) сказал: так как ты не сразу повиновался — повелеваю тебе именем святого послушания идти проповедовать нагим. Руффин тотчас разоблачается и нагой идет в церковь. Встречавшиеся ему смеялись, говоря: смотрите, вот эти люди предаются такому покаянию, что совсем выжили из ума. Между тем св. Франциск начал укорять себя, ужасаясь, что подверг одного из самых знатных людей в Ассизи столь великому осмеянию. и тогда в духовном рвении он разоблачается сам и отправляется нагим в Ассизи. Жители же Ассизи, увидя его, начали смеяться и над ним, полагая, что и он и брат Руффин ополоумели от излишнего покаяния. Но когда св. Франциск, взойдя на кафедру, стал говорить об отречении от мира, о святом покаянии, о наготе и поношениях распятого Христа, то все присутствующие при проповеди, вся великая толпа мужчин и женщин начала неудержимо плакать в невероятном благоговении сердца, и не только там, но и по всему Ассизи было в тот день столько плача по Страстям Христовым, что никогда не случалось там ничего подобного”.

Вот изумительное свидетельство о том, как вырастает сила Божия из безмерности унижения, которому предают себя братья святого собора Франциска.

Господь говорит этим, что раболепие перед богатством, знатностью, вообще, внешним положением, распространявшееся в церкви через церковных начальников, столь противно Ему, что Христовы верные свидетели как бы на самих себе показывают, что сила Божия противоположна силе земной и совершенно не зависит от земного величия.

Насколько этот Божественный смысл сделался чуждым и даже противоположным понятиям иерархического священства, доказывает следующее. Кардинал Гуго, назначенный покровителем братства и лично большой почитатель св. Франциска, предложил возвести знатных родом братьев на высшие церковные должности, чтобы тем поднять значение (курсив наш) нищенствующего ордена в глазах общества. Тогда св. Франциск возразил со смиренным поклоном: “потому они и называются меньшими братьями, что не должны занимать высоких должностей. Их единственная цель быть в уничижении, как и Сын Человеческий”.

В этом хранении уничижения Сына Человеческого святым Франциском и сказывается вся внутренняя сопротивляемость истинных носителей Духа Святого в церкви Христовой иерархическому тогдашнему строю, который весь держится на внешнем авторитете высоких санов.

* * *

Св. Франциск послушен начальникам церкви до конца, он требует от всех своих товарищей величайшего послушания, ибо святые, нося печать Духа Святого и знаменуя собой образ Христа, посылаются Богом в церковь не для внешнего сопротивления церковным начальникам, не для бунта и не для реформации, а чтобы усовещивать, просить, целуя их расшитые золотом туфли, умолять… И св. Франциск — весь вопль, стон, мука безумия. и тем внешне безумнее кажется он и его святые товарищи, чем безумнее внутренне становятся те, кто продолжает держаться своего неверного, предательского истине пути. Если именно отсюда, из глубины этой высшей цели — задачи, данной Богом св. Франциску, взглянуть на все действия и поступки святого собора св. Франциска, видишь н понимаешь, что они значат и зачем они.

Историки церкви так же, как и составители житья, как бы с неким недоумением рассказывают о любви св. Франциска к бедности, нищете. И, действительно, когда читаешь эпитеты, которые расточает св. Франциск бедности, кажется, что он одержим манией. Он называет ее небесной, святой, святейшей госпожой, царицей, вдовой Христа, говорит, что она была распята с Христом, с ним воскресла и с ним вознеслась на небо, объясняется ей, как живому существу, в любви.

Но это только иносказательное обличение порока римской иерархии, провозглашающей святость церковного богатства. Ибо нет уже слов для обличения. Что можно прибавить к огненным речам св. Бернарда, обращенным ко всем папам в лице его ученика папы Евгения III. И вот верный свидетель Христов превращается в скомороха Божия, который и3 бедности делает как бы куклу, перед которой паясничает, провозглашая ее царицей из цариц. Тот, кого Господь преобразил в видимое чудо, кого и птицы слушают, кому звери лютые повинуются, чье появление перед народом сопровождается как бы пожаром всеобщей любви, — так странно и так мучительно сосредоточен на бедности: быть может, они задумаются над этим и поймут!

Но нелепо думать, что чрезвычайная нищета, особенное хранение ее- подвиг св. Франциска. О своих подвигах святые никогда не кричат, тайна сердца раскрыта только Богу, их крест невидим никому. То, что видимо в святых, есть проповедь, обращение Божие к людям, как живая азбука для поучения детям.

Необходимо также понять, что все слова и отношения св. Франциска к бедности отнюдь не есть призыв святого ко всеобщей нищете, как к великой добродетели христианской. Во-первых, христианство ничего не имеет и против достатка. Во-вторых, в христианстве нет никаких цариц добродетели, преклонения перед какой-нибудь одной добродетелью, возвеличение этой добродетели перед всеми другими совершенно не христианское чувство. Каждый имеет свой путь добродетелей и совершенства. И у христианина есть только одно настоящее чувство, одно сердечное устремление — Господь наш Иисус Христос. Всякое другое чувство затемняет свет Христов.

Вместе с особым почитанием бедности подчеркивается ненависть к деньгам: “кто-то из братьев, взяв несколько серебряных монет, положенных под распятием в церкви, бросил их на подоконник, но вскоре, почувствовав, что поступил неправильно, пошел сказать об этом св. Франциску. Укорив брата за то, что прикоснулся к деньгам, святой велел ему, взяв ртом монеты с подоконника, отнести их за ограду и выплюнуть на кучу ослиного навоза”. Вообще, деньги совершенно и навсегда запрещены в обителях св. Франциска, вместо денег принимаются, как плата за труд, только продукты. В церкви, где на вес золота оцениваются индульгенции, т. е. прощение грехов настоящих и будущих, отвращение к деньгам как к навозу представляется как бы необходимостью для святых.

Наперекор объявлению папами церковной собственности святыней, равной духовным святыням церкви (не отсюда ли у западных народов родилось благоговение к собственности), — наперекор этой второй (т. е. антихристовой) истине в церкви св. Франциск стремится совсем уничтожить в душе привязанность к собственности: “остерегайтесь, братья, смотреть на церкви и жилища и прочее, что для нас строят, иначе, как на места (согласно нашей нищете), в которых мы только гости. Если сами поставили хижины, то должны их через некоторое время сломать или покинуть”.

Нищете материальной соответствовала нищета проповеднической мысли.

“Я запоминаю почти слово в слово речи всех проповедников, но не могу запомнить то, что говорит св. Франциск”, - свидетельствует современник святого. — Но еще изумительнее, что если даже запоминаю, то мне все кажется, будто это не те слова, которые я слышал из его уст”.

Очевидно, слушатель потрясен не смыслом речи, иначе он запомнил бы слова, как всегда запоминал, а чем-то другим в проповеди св. Франциска. Чем же?

Вот еще другое свидетельство: “Часто, приготовившись проповедовать и выйдя к народу, св. Франциск не мог вспомнить ни одного слова и молча благословлял слушателей. Но действие на народ было не меньшее, как бы проповедь была произнесена”.

В Болонье один студент, казалось, понял смысл проповеди: “он заключался в увещании отложить вражду и сохранить мир” (т. е. основная тема св. Франциска, взятая из его всегдашнего приветствия встречным: “Сам Господь открыл мне, что мы должны приветствовать каждого встречного: да дарует тебе Господь мир”). Но главное, что поразило студента, несмотря, как он отмечает, — на ужасную незначительность вида св. Франциска и непривлекательность его лица, действие этой проповеди на слушателей: “многие из самых знатных, дотоле совершенно непримиримые, свирепствующие, проливавшие потоки крови, вдруг заключили между собой и с другими великий мир, так что на долгое время в стране установилось благодетельное спокойствие”.

Никаким словесным призывом к миру, даже прекраснейшей проповедью о согласии нельзя мгновенно достичь таких результатов. Здесь чудо.

Св. Франциск был огненной силой любви Христовой. Его речь, едва касаясь слуха, проникала в сердце, как Божий свет (оттого и нельзя было запомнить слова). Св. Франциск преображал души.

Когда он приходил куда-нибудь и обращался к народу, все, кто здесь были, становились иными (как бы переселялись в инобытие).

Вот, говорится, однажды: “взяв в товарищи брата Массео и брата Ангела, людей святых, и идя со всей стремительностью духа, не разбирая ни дороги, ни тропы, дошли они до одного замка. Св. Франциск стал проповедовать, попросив сначала распевавших ласточек, чтобы они молчали, пока он будет говорить, и ласточки послушались его. И после проповеди все мужчины и женщины из замка захотели оставить замок и идти вслед за святым Франциском”. Нечто чудное происходит с людьми, они теряют представление о действительности. и они стремятся за св. Франциском, боясь, что вместе с его уходом исчезнет (фаворский) свет, в который они неожиданно вступили.

Но нет еще царствия Божия на земле. Необходимо еще пребывать в земном порядке. И св. Франциск оставляет жителей замка, обещая им позаботиться об их спасении (“тогда замыслил он устроить третий орден — мирской”). “И идя с тою же стремительностью, св. Франциск поднял глаза и увидел возле дороги несколько деревьев, на которых сидело прямо бесчисленное множество птиц; св. Франциск подивился этому н сказал товарищам: “Подождите здесь, а я пойду проповедовать сестрам моим птицам”. И, сойдя на поле, он начал проповедовать птицам, бывшим на земле, и тотчас те, которые сидели на деревьях, слетели к нему. Пока святой говорил им, все, какие были птицы, пораскрыли рты, повытянули шеи, приподняли крылышки и почтительно наклонили головки к земле и движениями своими и пением начали показывать, что речи св. отца доставляют им величайшую усладу; вместе с ними радовался и св. Франциск, и дивился такому множеству птиц, их красивому разнообразию, их вниманию и доверчивости и восхвалял Творца. Окончив проповедь, св. Франциск прошел между птицами, касаясь их одеждой, и ни одна не тронулась с места, и он совершил над ними знамение креста и отпустил их. И тогда все птицы стаей поднялись на воздух с дивными песнями и затем, согласно знамению креста, разделились на четыре части: одна часть полетела на восток, другая на запад, третья на юг, четвертая на север, и каждая стая летела с дивными песнями”.

Но не только птиц, но и свирепого волка св. Франциск обратил к Богу. “Близь Губбио появился громадный волк, нападавший на людей, так что никто не осмеливался выходить из города без вооруженной охраны. и вот св. Франциск, сжалившись над горожанами, осенил себя знамением Креста и вышел навстречу волку, возлагая все свои упования на Бога. Когда волк с разинутой пастью побежал к св. Франциску, тот осенил его знамением креста и сказал: поди сюда, брат волк; повелеваю тебе именем Христа не делать зла ни мне, ни другому. Чудно вымолвить, едва св. Франциск совершил знамение креста, как страшный волк закрыл пасть, кротко подошел и лег у ног святого. И св. Франциск сказал ему: “Брат волк, ты причиняешь много вреда в этих местах, ты совершил величайшие преступления, обижая и убивая Божии твари, ты даже имеешь дерзость убивать людей, созданных по образу Божию; и весь народ кричит и ропщет на тебя, и вся эта страна во вражде с тобой, но я хочу, брат волк, установить мир между тобой и здешним народом, так чтобы ты больше не обижал их, а они простили бы тебе все прошлые обиды и чтобы не преследовали тебя больше ни люди, ни собаки”. Когда он произнес эти слова, то волк движениями тела, хвоста и ушей и наклонением головы показал, что он соглашается со словами св. Франциска и готов их соблюдать. “Брат волк, продолжал св. Франциск, с тех пор как тебе угодно будет заключить и соблюдать этот мир, я обещаю тебе, что будешь получать пищу от жителей этой страны постоянно, пока ты жив, так что не будешь терпеть голода; ведь я знаю, что все зло ты делал от голода. Обещаешь ли ты не причинять больше вреда людям?” и волк наклонением головы показал, что обещает. — “Заверь меня в этом, чтобы я вполне мог положиться на тебя”. И волк поднял переднюю лапу и положил в протянутую руку св. Франциска. — Затем волк пошел вслед за св. Франциском в город, и там на площади повторился этот чудесный разговор св. Франциска с волком в присутствии жителей всего города. После этого волк прожил два года и, как ручной, ходил от двери к двери, все любезно кормили его, и никогда ни одна собака не залаяла на него. и когда волк умер от старости, горожане сально скорбели об этом, потому что, видя его у себя, они всегда вспоминали про святость св. Франциска.

Все воскресает и преображается, когда приходит св. Франциск, Христова любовь; все начинает дышать, радоваться, жить, любить, ибо нет ничего из сотворенного Богом злого и мертвого по существу. И если мертвеет, то только потому, что духовно умирает человек, которому было поручено Творцом все оживлять любовью.

Вот почему у св. Франциска: брат волк, сестра ласточка, брат разбойник (см. главу 1З-ю: “Любовь святых”), брат сокол, братья месяц и звезды, брат солнце, брат огонь, которым Господь освещает ночь и он прекрасен и весел и очень силен и могуч; братья ветер и воздух и облака, хорошая и всякая погода, которую Ты, Господи, посылаешь на сохранение Твоих созданий. Но и то, что причиняет нам страдание — наши братья, ибо страдания помогают нам возродиться духовно: брат голод и сестра боль… И, как великая надежда на Господа, — сестра смерть.

Но и сами исторические события, если примет в них участие св. Франциск, освещаются солнцем Христовой любви и видно становится, что в них не правда. Вместе с другими св. Франциск и его святые братья отправились в крестовый поход, но не для того, чтобы мечом и огнем истреблять неверных, как учила римская церковь, проповедуя крестовые походы с чисто материалистической, недостойной Христова имени, целью. Ревнуя о вере Христовой и не боясь грозящей им мученической смерти, братья отправились прямо к султану Вавилонскому, чтобы с любовью сказать ему о Христе. На границе сарацинской земли их взяли в плен и по их большому желанию и промыслу Божию представили перед лицом султана. и стоя перед ним, св. Франциск, наставляемый Духом Святым, начал Божественно проповедовать о вере Христовой. И султан почувствовал к нему великое почтение, видя его твердость и его презрение к миру, так как, будучи очень беден, не хотел принять никакого дара. Султан просил св. Франциска чаще заходить к нему и всегда охотно слушал его; разрешил ему и его товарищам проповедовать, где им угодно, и дал им грамоту, по которой никто не смел их обижать. И св. Франциск отправил любимых своих товарищей по двое в разные части Сарацинской земли возвещать веру Христову. Когда по откровению свыше св. Франциск с товарищами вознамерился вернуться обратно домой, пришел к султану проститься. Тогда сказал ему султан: “Брат Франциск, я бы охотно обратился в веру Христову, но боюсь сделать это теперь, ибо если услышат, то и меня и тебя с твоими товарищами убьют; но ты научи меня, как спастись, и я исполню, что повелишь”. Сказал тогда св. Франциск: господин, я сейчас уеду и вернусь в свою страну, но после, когда умру и по милости Божией уйду на небо, я, если угодно Господу, пошлю тебе двух братьев, от которых ты примешь Христово крещение, и будешь спасен, как открыл мне то Господь мой Иисус Христос. Так он обещал и исполнил. Через несколько лет умер св. Франциск, а султан заболел и в ожидании обещанного св. Франциском велел поставить на дорогах стражу, которой приказал тотчас привести к нему двух братьев, как только в одеянии св. Франциска они покажутся на дороге. А в это время св. Франциск явился двум братьям и просил их тотчас отправиться к султану. И они, переправившись через море, были приведены стражей к повелителю. И, увидя их, в величайшей радости, воскликнул султан: теперь я поистине знаю, что Бог по обещанию св. Франциска посылает мне спасение. И, приняв крещение и возродившись во Христе, он скончался.

Вот истинный христианский “крестовый поход”. К нему и обратилась всецело католическая церковь, позднее, когда по всему миру пошли католические священники проповедовать Христа, не боясь никаких лишений и мученической смерти от диких язычников, но более всего на свете боясь проливать чью бы то ни было и во имя чего бы то ни было кровь.

* * *

Что такое христианская милость, о ее беспредельности, и что не может быть у христиан не прощения, говорится в наставлениях св. Франциска, а также видно из деяний его святого собора. Все это кажется сверхъестественным. Не даром сложились в народе мнения- поговорки: “слышит св. Франциск молитвы тех, кого и Господь не слышит”, или “милует он тех, кого и Господь не помиловал”. Конечно, такие поговорки возможны лишь потому, что Христа почти не знают в несовершенной церкви. В действительности св. Франциск только напоминает о полноте милости Божией.

“В какой бы великий грех ни впал один из братьев во всем мире, пусть не отойдет от тебя без твоего прощения, если он попросит его у тебя. Если же он не попросит прощения, то ты сам должен спросить его, не хочет ли он получить отпущение. Чтобы привлечь его сердце к Богу, ты должен любить его, и ты всегда должен быть сострадательным к таким братьям. Когда же брат под влиянием злого духа впадет в смертный грех, нужно, чтобы братья, которые знают об его грехе, не старались его пристыдить или унизить (сравнительно, у Иоанна Златоуста: “душа, если принуждением, хотя раз, будет приведена в стыд, впадает в нечувствительность и после этого не в состоянии слушаться даже и кротких слов”). Но, наоборот, показали бы ему великое сострадание; и необходимо, чтобы они сохранили его трех в тайне. Согрешившего брата нужно послать к начальнику. Но и начальник должен прийти к нему с великим милосердием так, как он хотел бы, чтобы и с ним поступили в подобном случае”. “Блажен тот, кто со вниманием и уважением относится к ближнему во время ошибок его”.

“А если брату случится впасть не в смертный грех, он должен исповедовать его священнику. Но ни в коем случае не следует возлагать на него другой эпитимии, кроме слов: “Иди и вперед не греши”. И начальники не должны допускать в себе чувства гнева при виде чужих грехов, ибо гнев есть сущее препятствие к христианской любви. И ты должен любить противящихся тебе и не ожидать от них ничего другого, кроме того, что Господь пошлет тебе. Ты должен любить их, не желая, чтобы они стали лучше (т. е. предоставить их сердце на волю Господа Самого). Пусть для тебя это будет больше, чем удаление в пустыню”.

А вот и дела милосердия, дивной милости. “Брат Риччьери впал в такое искушение, что не был в состоянии прогнать его. Измучившись, в отчаянии он решил идти к св. Франциску. “Если, думал он, св. Франциск встретит меня с добрым лицом, я поверю еще в милосердие Божие; если же со строгостью, это будет знаком, что я покинут Богом”. В это время св. Франциск лежал тяжко больной, и Бог открыл ему все искушение и отчаяние брата. И немедленно зовет св. Франциск братьев Льва и Массео и говорит: “идите скорее навстречу к дорогому моему сыну, брату Риччьери и обнимите его от моего имени и скажите, что из всех братьев в мире я особенно люблю его”. Когда посланные встретили Риччьери и передали ему это приветствие св. Франциска, тот так обрадовался, что был как бы вне себя. И когда он приблизился, св. Франциск, хотя тяжко больной, пошел к нему навстречу, нежно обнял его и сказал: “дорогой брат Риччьери, изо всех братьев, какие только есть в мире, я особенно люблю тебя. Искушение твое попустил Бот ради вящего возрастания заслуг, но, если не хочешь, не будешь иметь”. Изумительно! — едва только св. Франциск произнес эти слова, внезапно отошло от Риччьери всякое искушение; и будто никогда в жизни не испытывал его”.

“В больнице находился один прокаженный, который бесстыдно осыпал ругательствами и побоями всякого, кто за ним ухаживал, и хуже этого — он кощунственно поносил Христа и Его Матерь — Деву Марию. Собственные обиды братья терпели во переносили, однако хулы на Христа и Его Матерь не в состоянии были терпеть. И они оставили прокаженного, сообщив об этом св. Франциску. Последний приходит к больному и говорит: “да подаст тебе Господь мир, дорогой брат мой”. — А какой мне может быть мир от Бога, с сердцем вскричал прокаженный, когда Он Сам отнял у меня мир и сделал меня гноящимся и зловонным. А твои братья своим неумелым ухаживанием увеличивают мои терзания. — Св. Франциск, помолившись, предложил больному свои услуги ходить за ним. — Но что ты можешь сделать больше, чем они? — Что хочешь ты, я то сделаю. — я хочу, чтобы ты обмыл меня всего, ибо я испускаю такое сильное зловоние, что сам не могу терпеть. — Тогда св. Франциск нагрел воду и положил в нее много пахучих трав и собственными руками начал обмывать его. И чудо! Где св. Франциск прикасался, сходила проказа, оставляя совершенно здоровую кожу. И прокаженный, видя, что выздоравливает, стал испытывать великое сокрушение и, заплакав, сказал: Горе мне, я достоин ада за все гнусности и обиды, которые нанес братьям, и за кощунство перед Богом. Св. Франциск, видя чудо, которое Бог совершил его руками, возблагодарил Бога и ушел оттуда в далекие места, ибо не любил человеческой славы. Исцелившийся же через 15 дней заболел другой болезнью и, причастившись Св. Тайн, умер в святости. Душа его явилась в воздухе св. Франциску, который стоял в лесу на молитве, и сказала ему: узнаешь ты меня? — Кто же ты? — спросил св. Франциск. Я тот прокаженный, которого Христос исцелил ради тебя. Да будут благословенны речи твои и душа и тело твое, знай, что не проходит дня в мире, чтобы ангелы и другие святые не благодарили Бога за тебя и твоих товарищей. — С этими словами душа исцеленного вознеслась ко Христу, а св. Франциск остался в великом утешении.

Такое же великое милосердие к людям являли товарищи св. Франциска. Брат Коррадо, который жил после св. Франциска, обратил к Богу одного юного брата, смущавшего весь монастырь своим распутным поведением и кощунственным отношением к богослужению. Из жалости брат Коррадо стал говорить этому юноше так сердечно и убедительно, что тот, по милости Божией, из мальчика превратился в старца нравом и такого заботливого и благочестивого, притом такого услужливого, что вся братия — и старые и молодые, — насколько прежде смущались, столько утешились теперь и сильно полюбили его.

В рассказе “О великой святости брата Симона из Ассизи” (гл. 41) говорится об одном юноше в братстве, который столь пламенел любовью к Богу и к ближнему, что, когда однажды был пойман в городе некий злоумышленник и ему должны были выколоть оба глаза, — из сострадания пошел этот юноша бесстрашно к наместнику в заседание суда и с обильными слезами и в почтительной мольбе просил, чтобы один глаз был выколот у него, а другой у злоумышленника, чтобы не оказался совершенно лишенным зрения. Но наместник и суд, видя в этом брате великий пыл милосердия, освободили преступника.

Истинным хранителем милосердия св. Франциска был Иоанн Пармский — начальник ордена (1237-57). Тех, кто нападал на него, он побеждал, называя их своими господами. Если делал наставления братьям, то в легкой, как бы шутливой, чрезвычайно дружественной форме. И если был очень строг, то только к самому себе. Его любовные отношения к провинившимся братьям можно уподобить, но как бы в иной форме, Феодосию Печерскому, игумену Киево-Печерского монастыря, который, когда обличал кого, плакал и слезы неудержимо лились из его глаз.

* * *

Итак, св. Франциск не получил от Господа проповеднического дара богословской премудрости, какой был у апостола Иоанна Богослова, у трех великих учителей церкви и других отцов, и за сто лет до этого времени, у св. Бернарда из Клерво. Но что еще изумительнее: св. Франциск был малограмотен, почти не умел писать, отличался как бы прирожденной неспособностью к учению.

Ничто, никакое качество не бывает напрасно у великих святых, посылаемых Господом свидетельствовать истину. Как прославляемая святым нищета обличала порочное церковное богатение, так малограмотность св. Франциска возвещала еще об одной беде, постигшей церковь. Христианское учение было заслонено чрезмерными умствованиями схоластики. Схоластика — это рассуждения душевных о духовном, мертвые мысли о живом Христе. Школьная богословская ученость, как похоть, охватывала церковный мир, и, конечно, вместе с ученостью шло великое превозношение.

“Надутая гордыня схоластики” — так обозначил св. Франциск знаменитую ученость своего века. “Ныне столько таких, — говорил он, — которые ищут знания и учености, что блажен воистину тот, кто ради Господа Бога нашего стал бесплодным и невеждой”.

“Почему за тобой? почему за тобой? почему за тобой? — вопросил однажды брат Массео св. Франциска. А св. Франциск спросил: Что ты хочешь сказать? — Говорю, почему все идут за тобой во след? Ты ведь не красавец телом и не великом учености и не знатен родом? И ответил св. Франциск: ты хочешь. знать, почему за мной идут все во след? Потому что для свершения того дивного деяния, которое Бог замыслил совершить, Он не нашел на земле более безобразного создания и потому избрал меня для посрамления всех знатных, и великих, и сильных, и прекрасных, и мудрых мира; да знают люди, что всяческая добродетель и всяческое благо от Него, а не от твари!

Чтобы никто не сомневался, что безобразное создание избрано для дивного дела, которое замыслил Господь, св. Франциску было даровано то, что осталось у ограбленного и вновь как бы нагим распятого Главы церкви Христа — Его любовь. И в такой безмерности, что многие тогда в народе были уверены, что в лице св. Франциска Христос вновь сошел на землю. Мы ничего не знаем о том времени: действие любви Христовой нельзя не запечатлеть, ни представить, как нельзя понять, что такое был свет преображения Господа Иисуса на горе Фаворе, если снова не увидеть его и не быть в нем. Оттого многим теперь кажется, что чудеса того времени — фантазия народа.

Но нет ни одного слова неправды в чудесной и святой книге- “Цветки св. Франциска”. Чудесна эта книга потому, что в форме, всем доступной, под видом простеньких рассказов (сообразно обличию св. Франциска) таит в себе сокровеннейшие деяния и откровения Духа Святого в церкви. Как в Евангелии многое проходит сначала как бы незаметным, но при вторичном чтении начинает раскрываться все с большей и большей глубиной, так и здесь. Святая эта книга — “Цветки св. Франциска” потому, что писал ее через избранника Божия (как евангелиста) Дух Святой*. Об этом говорит прежде всего святость благоуханного изложения. и каждый рассказ заканчивается не случайно, а как бы музыкально, божественно вытекая из самой глубины его содержания — истины: “Во славу благословенного Христа. Аминь”. И каждый раз рука читателя, покорная сердцу, забившемуся божественной мудростью любви, сама тянется совершить крестное знамение.

Эта святая книга также свидетельствует о некоей великой тайне собора св. Франциска. О тайне этой можно сказать словами первого историка церкви Евсевия- муч. Памфила об ап. Павле: “Павел мог говорить о бесчисленных и таинственных предметах, но он не передал письму ничего, кроме весьма кратких посланий”. То же самое и св. Франциск с товарищами, с тою только разницей, что их посланий, т. е. их запечатленных на бумаге изречений гораздо меньше, чем у ап. Павла.

* Как повелось, что о книгах духовных пишут люди душевные, то и о “Цветках св. Франциска” существует много нелепых мнений, высказываемых тоном важной учености и многим поэтому импонирующих. Подобно тому, как недавно еще европейские ученые старались научно доказать, что Евангелие от Иоанна, его послания и апокалипсис написаны разными людьми, тем более развязно судят о “Цветках”. Утверждают, что “Цветки” — сборник разных авторов и разных по достоинству произведений; немного рассказов прелестных, большинство однообразны и утомительны, что все это народные сказания, и, как всегда у народа, к былям присоединено много небылиц, что автор “Цветков” только собиратель их, а по отношению большей части рассказов только переписчик; в “Цветках” есть подражательный элемент: напр. “явная стилизация рассказ о проповеди св. Антония рыбам в подражание проповеди св. Франциска птицам” (бессмысленное утверждение: достаточно сличить эти рассказы, чтобы увидеть, как они различны по теме, по индивидуальности духа, по мотивам содержания). Больно и тяжело, когда о великих духовных вещах распространяется неправда, соблазняющая многих духовно неискушенных. К счастью, о “Цветках св. Франциска” есть мнение такого же душевного человека, как писавшие вышеизложенное, человека даже не христианского мирочувствия, позитивиста, однако имеющего художественный вкус и критическое чутье стиля — известного критика Тэна. Он говорит, что “Цветки” одно из высочайших литературных произведений, созданное для духовного наслаждения и блага человечества. Высочайшее литературное произведение, конечно, может быть написано только одним автором (гениальным) и не может быть собранием рассказов разного достоинства и разных авторов. Мы же утверждаем, что автор “Цветков” не гений, как это разумеется в мире, а боговдохновенный человек, лично избранный Богом, чтобы поведать людям о святом соборе св. Франциска истину во Христе. Все в этой книге духовно (и потому многим многое не понятно и как бы пусто); но ничего здесь лишнего нет, все необходимо.

Известно, почему ап. Павел не говорил о таинственных предметах всем: “мудрость тайную, сокровенную мы проповедуем между совершенными. Как написано: не видел того глаз, не слышало ухо и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его. А нам Бог открыл сие Духом Своим; ибо Дух все проницает и глубины Божии” (I Кор. 2, 6-10). Интересно, что эти слова ап. Павла повторены, но чрезвычайно своеобразно в “Цветках”, подтверждая, что язык совершенных решительно недоступен тем, кого ап. Павел называет душевными в отличие от духовных. Брат Эгидий, отвечая братьям, почему он не принял, как подобает, и не сказал ни слова королю Людовику Святому, который Пришел повидаться с Эгидием, а только выбежав из обители навстречу королю и обнявшись с ним у ворот обители, долгое время простоял молча и затем расстался с ним, и король ушел, не зашедши в обитель. Эгидий, Отвечая на это, сказал: “Едва мы обнялись с королем, как свет Премудрости Божией раскрыл и явил сердце его мне, а мое ему, и глядя так, по Божьему соизволению, в сердца друг друга, мы гораздо лучше и с большим утешением узнали то, что хотели сказать друг другу, чем если бы говорили наши уста: а если бы мы хотели голосом выразить то, что чувствовали в сердцах, то, благодаря слабости человечески речи, которая не может ясно выразить сокровенных тайн Божиих, мы испытали бы скорее огорчение, а — теперь король ушел дивно утешенным”. Так беседуют сердцами Внутренним языком — святые, т. е. совершенные. Так и Бог беседует с духовными. И вот эти беседы Божии с братьями св. Франциска по свидетельству “Цветков” превосходят всякое разумение. Поэтому в первой главе даже сказано, что со времени апостолов доныне не было в мире столь чудных в святости Мужей. Велика, ужасна мука людей, которые ради ближних обречены на вечное распятие, в которых сила Божия является через безмерное поношение их ближними. И оттого в утешение им их внутренние озарения Духом Святым превосходят озарения других святых (здесь, главным образом, чудно, что озарение получает целый собор святых) и уподобляются первоапостольским.

Все из святого собора Франциска “были отмечены особым знаком святости: “один был восхищен до третьего неба, как св. Павел, то был брат Эгидий; некоему из них, то было Филиппу Долгому, ангел коснулся уст горячим углем, как пророку Исаии; некий из них, то был брат Сильвестр, беседовал с Богом, как беседуют два друга, тем же образом, как делал Моисей; некий тонкостью мысли взлетел, как орел, к свету божественной мудрости — то был евангелист Иоанн, — и таким был смиреннейший брат Бернард, который глубочайшим образом толковал Священное Писание”. Один молоденький брат видел (конечно, по соизволению Господа, Которому угодно было это раскрыть) в лесу на молитве св. Франциска, его окружал дивный свет, и в этом свете он увидел Христа и Деву Марию и Иоанна Крестителя и величайшее множество ангелов, беседовавших со св. Франциском.

Видения, раскрывавшего тайну великой святости собора св. Франциска, удостоились и жители Ассизи. “Однажды, когда в обители пребывала св. Клара и трапезовала со св. Франциском и братьями, и св. Франциск начал беседовать о Боге, сошла великая благодать, и все были восхищены и сидели, вознеся очи и воздев руки к небу: в это время жители Ассизи и Бетмоны и окрестностей видели, что обитель и лес, окружавший ее, ярко пылали, и казалось, что огромное пламя охватило и обитель и лес. Поэтому с великой поспешностью побежали тушить огонь. Но, дойдя до обители и найдя, что ничто не горит, они вошли внутрь и обрели св. Франциска со св. Кларой и других сидящими за смиренной трапезой и поглощенными созерцанием Бога. Из этого они верно уразумели, что то был божественный огонь, который явил Бог, знаменуя им огонь божественной любви, которым горели души тех братьев; и они вернулись с великим утешением в сердцах своих и со святым назиданием”.

То, что в братстве происходили духовные явления времен первоапостольских, мы можем узнать, например, из главы: “Как св. Франциск и его братья рассуждали о Боге и явился среди них Христос” (гл. 14). Однажды в собрании братий еще в начале своего монашества св. Франциск “в духовном рвении повелел одному из товарищей, чтобы тот во имя Бога открыл свои уста и говорил о Боге все, что внушит ему Дух Святой. Брат начал исполнять приказания и дивно говорил о Боге, когда св. Франциск сказал ему замолчать и говорить другому. и второй тончайшим образом заговорил о Боге, и опять третьему тоже, и третий начал говорить с углублением, и вот в подтверждение чудесности происходящего явился посреди их благословенный Христос в образе прекраснейшего юноши и, благословляя, преисполнил их неизъяснимой радостью”. В чем же заключалась чудесность! Мы нарочно подчеркнули те эпитеты, которыми автор “Цветков” отмечает оттенки индивидуальности речи каждого из говоривших. Что здесь происходило? Конечно, явление духовных даров — пророчества и др., о которых ничего мы не знаем и которые понять не духовным нельзя. Этот рассказ только как бы намек на то, что бывало в братстве. Некоторый ключ можно было бы найти у ап. Павла в его главах о духовных дарах (1 Кор. 12 и 14), но именно о духовных дарах св. Иоанн Златоуст уже про свое время говорит: “это предмет ныне неизвестный, а отчего неизвестный? Потому что когда-то это бывало, а теперь не бывает”. Только один жест св. Франциска можно пояснить словами ап. Павла, именно, его как бы быстрое прерывание речи одного брата и передача слова другому, следующему. У ап. Павла читаем: “если же другому из сидящих будет Откровение, то первый молчи. Ибо все один за другим можете пророчествовать, чтобы всем поучаться и всем получать утешение”. Только здесь св. Франциск как бы уподобляется Христу, наводя божественный порядок среди пророчествующих. Конечно, такие рассказы приводят в недоумение людей нашего очень цивилизованного, но очень не духовного времени. Они кажутся ничего не говорящими и лишними.

Или вот в главе 30-й, где св. Антоний Падуанский, проповедуя слово Божие перед слушателями разных народностей: греков, латинян, французов, немцев, славян, англичан и других языков мира, — был понимаем всеми, как будто он говорил на языке каждого. И всем казалось, что возобновилось древнее чудо с апостолами в день Пятидесятницы, когда апостолы силою Духа Святого были понимаемы говорившими и на других языках. В этом рассказе находим ответ на неясное для нас обстоятельство: что в Пятидесятницу апостолы говорили с каждым наречием на его языке, или их язык (чудом) понимали все народности.

К чрезвычайно непонятным для нашего времени рассказам относится — явление диавола брату Руффину (глава 29). “Просвещенные” люди относятся к сатане скорее как к эмблеме зла, чем как к страшной и убийственной реальности. Заигрывание с Мефистофелем и “пользование” им у Гете в “Фаусте” дает представление о глубочайшем духовном невежестве европейца. В действительности борьба с диаволом есть величайшее искусство, и даже из святых немногие владеют им в совершенстве. Но св. Франциск умел поражать сатану даже при его, казалось бы, уже непоправимых для спасения успехах. Вот что узнаем из вышеназванной главы. Брату Руффину диавол стал являться в образе Христа (одно из самых страшных, можно сказать, единственных по силе искушений). Диавол доказывал Руффину, что он из числа осужденных к гибели (здесь диавол, очевидно, воспользовался некоторой неясностью церковного учения о предопределении). “Я Сын Божий, говорил сатана и мне все известно: ты не записан в книгу жизни, поэтому все твои молитвы и покаяния не имеют никакого смысла”. Руффин впал в чрезвычайное уныние. Но Дух Святой открыл Св. Франциску об искушении, и тот призвал к себе бр. Руффина. После мучительных колебаний (ибо диавол убеждал Руффина, что и Франциск из числа осужденных) несчастный пришел к святому. Тот рассказал Руффину по порядку все искушение внутреннее и наружное, какое тот имел от демона, и наставил его: когда демон еще раз скажет тебе: ты осужден, — ты ответь ему: открой рот, чтобы мне в него испражниться. И Св. Франциск прибавил: что это был демон, ты должен был понять, что он ожесточил твое сердце, но благословенный Христос не ожесточает сердца верных Ему, Он, напротив, смягчает и умиляет их (какое великое поучение многим немилостивым пастырям иерархического священства). Руффин поверил Св. Франциску и, когда явился демон в образе Христа, неожиданно сказал ему то, что советовал учитель. Тогда демон, рассвирепев, немедленно исчезает, сопровождаемый таким ураганом и сотрясением соседней горы, что обрушилась масса камней, и так сильно сшибались камни друг с другом в то время, так катились, что искрились на долине страшным огнем; и доныне там виден этот огромнейший обвал. И брат Руффин тогда ясно понял, кто к нему являлся под видом Христа, и был утешен. Некоторые комментаторы находят неприличными слова, сказанные диаволу, и думают, что это грубость народной легенды. Однако именно в этом сказался святой гений Св. Франциска, ибо диавол, упоенный своим успехом и как бы возвеличенный перед самим собой обликом Христа, под видом которого являлся (иначе сказать, войдя в роль и привыкнув в течение долгих дней к своему вящему успеху), был поражен так сказать, в самое сердце столь презрительным и внезапным разоблачением своего лжехристовства. Оттого немедленно исчезает в жестоком гневе. Чтобы еще сильнее убедиться в необычайности этой победы, следует сравнить, что произошло за столетие перед этим в Киево-Печерской лавре, где диавол также под видом Христа явился св. Исаию и тот поклонился ему до земли, как Богу. Он был замучен демонами: они плясали с ним всю ночь, и на утро Исайя найден был в своей келье без памяти; он впал в совершеннейшее младенчество, и понадобилась великая святость и милосердие св. Феодосия, бывшего тогда игуменом монастыря, чтобы в течение нескольких лет непрестанного ухода за пострадавшим вернуть ему человеческий облик и направить на путь истинной святости.

И после смерти св. Франциска продолжалась эта жизнь среди созерцаний — жизнь, которую никто так верно не характеризует, как слова св. Франциска: “Глава нашего общества — Святой Дух”.

В “Цветках” помещен и апокалипсис св. собора Франциска. Именно в главе 49, в видении бр. Якопом из Массы золотого дерева, на котором находились все меньшие братья со всего мира. Без этой главы мы не могли бы постигнуть, что произошло в Католической церкви с тем явлением Божией милости, которую мы назвали собором св. Франциска (дабы отличить его от того, что именуется орденом францисканцев). Прежде чем раскрыть смысл этого апокалипсиса, мы должны рассмотреть отношения св. Франциска к иерархической власти, а также показать его личную судьбу или, иначе сказать, его жизненную обреченность, обреченность всего его дела в судьбах католической церкви (до нашего времени).

Для этого, прежде всего, мы обратим внимание на мысли св. Франциска о послушании — смирении. “Мы были покорными каждому”, - сказано в завещании. Это значит ни с кем не спорили, никому не противоречили (как сказано замечательно об Иоанне Пармском: нападки он отражал тем, что называл противников своими господами и учителями). Только молча раскрывали сердце свое; кто хотел, тот брал; кто противился, на того не было никакого оружия. Ибо Христос пришел в их образе, не как глава Церкви, а как случайный путник, предлагающий Свою любовь и ничего не требующий.

Конечно, крест послушания — смирения, который выпадает на долю таких святых, превосходит всякое человеческое терпение. Чтобы дать понятие об их как бы безумия креста, имеется в “Цветках” рассказ о том, что такое совершенная радость? По апостолу совершенная радость в лицезрении верных друг друга: “Надеюсь прийти к вам и говорить устами к устам, чтобы радость ваша была полна” (II Иоанн 12). Так говорил благовестник Воскресения Христова в церкви, а вот что говорит апостол страданий Христовых, не имеющих предела. Совершенная радость, по его словам, в том, чтобы терпеть сверхъестественные издевательства. “Промоченные дождем и прохваченные стужей и запачканные грязью и измученные голодом, донельзя усталые святые приходят в христианскую обитель и стучатся у ворот. Выходит рассерженный привратник и, обругав их за бродяжничество, не отворяет им двери, а заставляет стоять за воротами под снегом и на дожде, терпя холод и голод до самой ночи. Если они будут снова стучаться, привратник опять обругает их и пригрозит избить. И, наконец, в третий раз выйдет за ворота с узловатой палкой и обобьет ее об их спины, бросив святых на землю в снег. А они перенесут это, помышляя о муках благословенного Христа. в этом и есть совершенная радость. Мы видели, в чем у апостолов была радость, терпение же страданий они проповедовали как необходимость креста. Проповедовать терпение унизительных мук, как совершенную радость есть искажение образа Божия в человеке, юродство. Однако это юродство становится необходимым состоянием святых, когда привратник христианской обители (в этом все дело) вместо того, чтобы лобызать святых братий, обивает о них палку: в святом как бы переворачиваются нормальные человеческие чувства наизнанку; он обречен находить радость в терпении адской злобы от своих братьев, не впускающих его в обитель, им же основанную. В названии обители, куда не впускают святых, Святой Марией Ангельской заключается, конечно, пророчество. Ниже мы узнаем, как это пророчество исполнилось.

В изложенном нами понимании св. Франциском терпения — послушания находится ключ его отношения к современным ему начальникам церкви — иерархам. “Сам Господь внушил мне такую веру в пастырей святейшей римской церкви, что, если бы они гнали меня, я все-таки пошел бы за ними”. Не заключена ли горькая двусмысленность в этом признании св. Франциска!

Как можно предполагать, что пастыри Христовой церкви, раньше всего призванные к деятельной любви, будут гнать христианина. Кощунственно было бы произнести такие слова об апостолах (если они будут гнать), но о пастырях современной церкви, очевидно, можно, даже должно, если их говорит имеющий полноту Духа Святого. Оттого и “внушил Господь веру”, то есть дал силы верить (вернее, повиноваться) в тех, которые могут гнать; нет надобности внушать веру в тех, которые любят Христовой любовью, вера сама рождается из этой любви.

Дальнейшие изречения св. Франциска углубляют сказанное: “Если бы мне дали гвардианом (т. е. младшим начальником) только что поступившего послушника, я повиновался бы ему так же пунктуально, как и опытнейшему брату, потому что видел бы в нем не послушника, а гвардиана, т. е. церковного (орденского) начальника”. На первый взгляд: что за нелепое предположение. Кто же способен поставить в начальники только что поступившего в обитель? Однако святой не будет говорить напрасно: следует искать в этом изречении тайный смысл. Не ошибемся, если скажем, что под послушником надо разуметь здесь духовно неопытного. И таким образом, братьям вменяется в обязанность — в святое послушание — повиноваться не духовным начальникам. Так как братья собора св. Франциска все духовные, то, значит, духовные оказываются на послушании у не духовных. Хорошо если эти начальники (не духовные) смиренны и сознают свое недостоинство. А если нет?

Следующая цитата о послушании вскрывает весь ужас такого положения вещей “Всякий инок да будет послушен настоятелю, как труп”. Это и есть “послушание совершенное: мертвое тело возьми и клади, куда хочешь, не будет противиться, потому что ему все равно где лежать: посади его на престол — будет смотреть вниз, в царский пурпур одень — только побледнеет вдвое”.

Помазанный, т. е. руководимый Духом Святым, которому необходимо стать трупом, — лишен жизни в общине, — он уходит в самого себя, замолкает (тем самым и Дух Святой замолкает в церкви). Когда начальники церковные превращаются в палачей, жгут, пытают в подвалах людей, разыскивают ведьм, то есть издеваются над Христом, верные Христу уходят в подземелье духа: они как бы лишены слуха, зрения, всякой видимости; они повинуются нечестивым начальникам и, хотя в нечестии не участвуют, но в церкви пребывают, подобно трупам. Их жизнь переносится исключительно в. сердце, никому не видимое и как бы не чувствуемое никем; от боли за Христа и братьев оно превращается в кровоточащую рану.

Чтобы представить себе наглядно, как происходит в церкви превращение святого — духовного в подобие трупа, надо проследить взаимоотношения святого собора Франциска и католической иерархии.

Что представляла из себя группа собравшихся братьев до их прихода в Рим за получением санкции от законно поставленного иерархического начальства?

В первой же главе “Цветков” торжественно провозглашается: “Сначала надлежит помыслить, что преславный господин наш святой Франциск во всех деяниях жизни своей был сообразен Христу; посему, как Христос в начале своей проповеди избрал двенадцать апостолов, так и св. Франциск в начале своего служения избрал двенадцать товарищей, наставников высочайшей бедности (указан учительный для церкви их святой подвиг).

Из самого наименования братства “общиной апостольской церкви” мы заключаем о характере отношений братий друг к другу. Конечно, св. Франциск знал, что надлежит разуметь под этим великим именованием, и не смел бы его присвоить, если бы не получил на это указание Духа Святого. В этой общине св. Франциск непременно становится равным среди равных, хотя и почитается как старший брат. Св. Франциск благоговеет перед своими святыми товарищами, как и они перед ним. Об этом неоднократно упоминается в “Цветках”. Так о Бернарде из Ассизи сказано, что он имел исключительную милость собеседования с Богом, и когда св. Франциск однажды, придя к нему, не получил от него тотчас отзыва и обратился об этом с вопрошанием к Господу, то получил ответ: “Брат Бернард, когда ты кликнул его, был в общении со Мною и потому не мог ни пойти к тебе, ни ответить тебе, — разве надлежит человеку покидать Бога ради твари”. И сама эта глава 3 названа: “Как св. Франциск смутился, когда, окликнув брата Бернарда, не получил от него ответа”. И о брате Сильвестре сказано, что он был в такой милости у Бога, что, чего не просил у Господа, получал. Однажды св. Франциск, впавши в некоторое сомнение, надлежит ли ему вести только созерцательную жизнь или и проповедовать, обратился к брату Сильвестру и сестре Кларе, прося Их вопросить об этом Господа. И брат Эгидий назван божественным. О брате Руффине св. Франциск однажды сказал: вы видите Руффина, выходящего из леса. Бог открыл мне, что его душа одна из трех самых святых душ, какие только есть у Бога в этом мире. Такие же свидетельства имеются в “Цветках” и о других братьях святого собора. Апостольская любовь царила между братьями; а если св. Франциск помогал духовно братьям, то по повелению Св. Духа во время их искушений, как мы выше рассказывали о явлении диавола в образе Христа Руффину или об искушении Риччьери.

Однако только св. Франциску была открыта та великая цель, которую возлагал Господь на святой собор: “рушащийся Мой дом обнови Франциск”. И всю ответственность за это и силы, дарованные братству, и надежда Господа на Своих избранников во всем значении чувствовал только св. Франциск. Поэтому вначале, когда посланные на проповедь братья стали возвращаться к св. Франциску и просить его отправиться в Рим, ибо проповедь была сильно затруднена законно поставленными священнослужителями, то св. Франциск воскликнул: “Братья, братья, вы не понимаете воли Божией и не даете мне обратить весь мир, как это желает Бог. Ибо, прежде всего, я хочу обратить самих прелатов смирением и почитанием. Когда они затем увидят вашу святую жизнь и наше почтение к ним, то они сами станут вас просить, чтобы вы говорили народу и обращали его ко Христу, и это будет более верный способ, чем привилегии ордена, которые сделают вас высокомерными”.

Святая истина! Несомненно такова была воля Божия о соборе св. Франциска. Но разве когда-нибудь воля Божия в ее чистом, откровенном виде принималась греховным человечеством? Никогда! Она всегда искажается немощностью людской. Оттого в первоначальных общинах христианских, когда в собраниях церкви имевший откровение сообщал волю Божию, то далеко не всегда принималась она собранием; там существовало правило: последнее решение зависело от голоса всей общины — тела церкви. Тело церкви инстинктивно угадывает свои человеческие возможности и сообразно этому принимает (вернее было бы сказать, искажает) по своей слабости волю Божию.

То же было и здесь — чистый сосуд Святого Духа св. Франциск хочет того, что Господь Иисус Христос жаждет от своей церкви, но братья общины- тело церкви, чувствуют земную тень неудачи, которая начинает уже ложиться на святое дело: прелаты сами не придут, папы не обратятся к истине (они себя считают полномочными от Христа выразителями правды, а не св. Франциска) Необходимо идти к ним, чтобы просить у них разрешения на святое дело Христа.

Вот почему св. Франциск, Хотя и знает волю Божию, как бы не в силах преодолеть мнение своих собратьев и отправляется с ними в Рим к церковному начальству и (роковая необходимость) тем предает свое Тело в руки младенцев (в лучшем случае).

Прежде всего, чтобы явиться к папе за разрешением общины, необходимо представить ее устав, самое трудное (и по существу невозможное) для св. Франциска, ибо, как он говорил: “после того, как Бог поручил мне заботу о братьях, никто не указывал мне, что я должен делать, но Сам Всемогущий открывал мне, как я должен жить по учению Св. Евангелия”. Другими словами, как все духовные, св. Франциск получает, сообразно времени, месту и обстоятельствам, живое руководство Святого Духа.

Св. Франциск преодолевает неудобство необходимости устава тем, что не составляет точных правил и параграфов поведения, а пишет несколько общих пожеланий евангельского характера. Устав этот впоследствии был дотла уничтожен (мы скажем потом для чего); однако сохранилось предание, что он состоял из самых простых слов, трогательных выражений. Следует отметить, что он не заключал в себе никаких текстов из священного писания, какими всегда изобилуют все мертвенные богословские построения, а также и прямо отвратительные документы вроде византийской эклоги (род судебника), где изобилие текстов из священного писания перемежается с изобилием членовредительных наказаний. Конечно, римским начальством это отсутствие текстов будет сочтено за большой дефект и впоследствии промах исправят (в следующих уставах учеными схоластами).

Не трудно, впрочем, представить себе, что заключалось в уставе. На первом плане стояло, конечно, то изречение, которым братья приветствовали каждого встречного, о чем св. Франциск сказал в завещании: “Господь открыл Мне, что мы должны приветствовать каждого встречного: “Да дарует тебе Господь мир”. Ведь и во всех речах своих к народу св. Франциск и братья прежде всего призывали всех к миру.

Далее в устав св. Франциска включено было, конечно, наставление, как относиться к согрешившему брату — с высочайшим милосердием, а начальнику спешить навстречу и проявить к павшему брату всю силу любви (как мы цитировали выше). Было, разумеется, в уставе и упоминание о проповеди святейшей бедности и что братьям нельзя даже дотрагиваться до монет. Такого рода устав “общины апостольской церкви” был представлен папе Иннокентию III, который известен тем, что всю силу своего ума сосредоточил не на мире, а на всякого рода борьбе с королями, императорами, еретиками, всюду возбуждая кровавые войны, а затем на скоплении всех богатств в церкви. Впрочем, по преданию, он не особенно резко выразил свое суждение об уставе св. Франциска: не сомневаюсь, сын мой, что ты и твои товарищи горите исполнить задуманное, но для тех, кто будет после вас в общине, этот устав суров. Тонко дипломатический отзыв (мы ведь говорили, что папа Иннокентий III отличался светским умом). Кардиналы, на рассмотрение которых поступил устав св. Франциска, выразились гораздо сильнее и кратче: идиот, а как проповедник. Вредный идиот. Сохранилось известие, что на этом знаменитом судилище святого один кардинал Колонна воскликнул: да имеем ли мы право запретить людям жить по Евангелию, разве мы не христиане? Этого одинокого кардинала можно уподобить Никодиму, который в синедрионе пытался вступиться за Господа Иисуса Христа и получил за это соответствующее внушение.

Конечно, на дело св. Франциска было бы наложено запрещение, если бы не произошло непредвиденное, иррациональное событие. Папа увидел зловещий сон.

Историк только упоминает о сне папы, не придавая, разумеется, как добрый позитивист, особого значения этому “случайному” событию, суеверию.

Сон такой: папа Иннокентий III увидел себя стоящим на высоком балконе Латеранского дворца — и вот смотрит он и чувствует, что стены древней базилики Константина как бы от тихого землетрясения шатаются, трещины зияют в сводах, вот-вот все рушится. Вдруг откуда-то является маленький человечек в нищенском рубище, босой, начинает расти, расти, становится исполином и подпирает своды головой, стены выпрямились и храм снова стал крепок. Этот человек обернулся к папе и тот к ужасу своему узнал в нем своего недавнего гостя — Франциска.

Сны бывают разного происхождения. и разное производят впечатление на душу человека. Самый страшный сон может происходить от несварения желудка и, несмотря на весь свой ужас, забывается через полчаса при ярком свете дня. Но есть сны иные.

В деле св. Франциска, кроме упомянутых лиц, участвовало еще очень заинтересованное лицо — Бог. Он не мог никак выразить в Риме Свою волю, ибо никто слушать Его там не хотел. И вот Он заговорил с папой на единственно возможном для того языке. и здесь, как и всегда, Господь не навязывает Свою волю. Однако сон, посылаемый для вразумления далекого к Богу человека, имеет одну особенность. Он как бы молниеносно проносится через сердце, возбуждая в нем тревогу ответственности, предчувствие страшного суда Божия. И человек не может не исполнить данного желания Божия. Исполнив же, становится опять свободным и далеким от Господа и совершенно забывает о пережитом волнении, как бы его и не было.

То же произошло и теперь. Папа Иннокентий III тотчас призвал к себе св. Франциска и дал ему разрешение на все, что он просил, утвердил его “нелепый” устав. Таким образом, антихристов дух, действовавший через этого папу, был бессилен помешать разрешению. Однако, как только было исполнено Божие желание и папа стал снова свободен, иной дух опять овладел Иннокентием III и постарался как говорится, всунуть палки в колеса отъезжавшему победителю св. Франциску*. Три вещи пожелал папа прибавить к своему разрешению. Что же это были за вещи? На первый взгляд совершенно неопасные для святого собора: (I) цезура (полумонашеское пострижение братьев; (2) условие, чтобы число братьев умножалось беспрепятственно; (3) братство должно было избрать себе папского наместника, который был должен поклясться папе в послушании. Но именно эти нововведения послужили закваской претворения святого собора Франциска в орден, совершенно послушный католической иерархической власти, подпавшей духу немилосердие. Можно считать символическим, что устав получил девиз: “Во имя Бога и папы”.

* Один очень серьезный исследователь жизней св. Франциска и папы Иннокентия III сетует, что не осталось никаких известий о дальнейших сношениях папы и св. Франциска, неизвестно даже, виделись ли они еще. Конечно, таких известий и не могло оставаться, ибо, конечно, они никогда больше не виделись: как можно видеться со своим антиподом.

Наместником стал епископ Ассизи кардинал Гуголино. Он благоговел перед святостью св. Франциска, говорят, даже целовал ему руку. Однако, судя по дальнейшему, Гуголино принадлежал к типу тех христианских начальников, которые очень любят молиться Христу и святым, умиляются их святости, восторгаются их чудесами, но в своей душе отводят им место, как иконе в углу. По своим же действиям и устремлениям остаются всецело во власти государственного порядка, т. е. духа материалистического. Лучшего наместника к святому нельзя было и придумать римской власти.

И вот начинается тайная и мучительнейшая для св. Франциска борьба с его святым делом видимых друзей братства, на самом же деле его смертельных врагов, — в сущности, следовало бы сказать — врагов Христа.

Кардинал Гуголино вполне искренне умилялся святости св. Франциска, но в то же время считал его, также вполне искренне, наивным и несведущим в “деловых” вопросах церкви и братства. Святое дитя Божие! Это типичнейший взгляд иерархического священства второго тысячелетия Христианства на тех, кто в церкви являются провозвестниками судов Божиих, чистыми сосудами Духа Святого (т. е. несут служение пророческое, учительское и апостольское); но иерархи самих себя считают преемниками апостолов, пророков и учителей, полагая, что благодать на это служение принадлежит им по должности (как бы в казенном порядке).

Кардинал Гуголино, сочувствуя св. Франциску в его неумении, в великой для него трудности — так Гуголино верил — управлять общиной, всячески старался ему помочь. К чему эти старания клонились, легко себе представить, если точно установить, кому служил св. Франциск и кому и чему служил кар. Гуголино. Св. Франциск служил Христу, получая на все свои действия, и личные и для общины, указания от Духа Святого. Кардинал Гуголино служил богам римской иерархии, которых она тогда чтила: папской всемирной власти; твердой, основанной на жестокости, дисциплине, церковной организации и сосредоточию всех богатств в руках римской курии.

Что чрезвычайно должно было огорчать кардинала Гуголино, это отсутствие настоящего устава. Вместо устава (хотя это и называлось уставом) какие-то расплывчатые, трогательные увещания, даже мольбы (например, как повторил св. Франциск в завещании: я, маленький брат, ваш Франциск целую ноги ваши, молю и заклинаю вас всех, во всем мире живущих людей… принять с любовью и смирением Господа нашего Иисуса Христа). Пригодно ли для устава не знающее меры добросердечие, всем прощение даже и в случае тяжких прегрешении: “иди и не греши” — и только. Невозможно примириться с полным отсутствием в уставе наказаний (для твердой власти это нож острый в сердце). Как тяжко, нестерпимо называть уставом полное отсутствие точных правил, параграфов поведения.

На эту борьбу за настоящий устав, конечно, поощряла кардинала Гуголино — цезура, полумонашеское пострижение всех членов общины в Риме — первая палка в колеса св. Франциску.

Если монашество, — значит, нужен серьезный устав, мыслил Гуголино.

Как пример борьбы кардинала Гуголино со св. Франциском за устав, мы имеем следующее их столкновение на общем собрании всего братства- (св. Франциск при жизни своей созвал общий капитул, на котором присутствовало более пяти тысяч братьев). На этом капитуле был один весьма почитавший св. Франциска кардинал, которому тот предсказал, что он должен стать папой (так и случилось: кард. Гуголино позднее стал Папой Григорием IХ). Этот кардинал нарочно прибыл из Перуджии, где находился двор, в Ассизи и каждый день приходил к братьям, иной раз служил обедню, иной раз держал проповедь и, посещая это святое собрание, испытывал этот кардинал величайшую усладу и благоговейные чувства. Видел он на той равнине вокруг святой Марии братьев, сидящих кучками, где шестьдесят, где сто, где двести, а где и триста, всецело занятых одними рассуждениями о Боге и молитвой, слезами и делами любви, и стояли они в таком молчании и с такой скромностью, что там не слышно было ни шума, ни шороха; и дивясь столь великой и стоящей в таком порядке толпе, он говорил со слезами и великим благоговением: “Вот лагерь и войско рыцарей Христа”.

Кажется, сам видел и сам засвидетельствовал. Но нет! Дивное согласие и любовь само собой, а необходимость устава само собой. И кардинал Гуголино от имени нескольких ученых братьев является к св. Франциску и просит его последовать совету этих ученых братьев и принять в руководство уставы св. Бенедикта, св. Августина, св. Бернарда. Что же св. Франциск? Выслушав кардинала, он молча взял его за руку и повел к собранию всего братства и воскликнул, пламенея Духом Святым: “Братья, братья, Сам Господь открыл пути Свои мне и тем, кто идет за мной. Не говорите же мне ни о каких уставах, ни св. Бернарда, ни Августина, ни св. Бенедикта, и ни о каком пути, кроме этого, открытого мне Самим Господом, ибо хочет от меня Господь одного, чтобы я был величайшим безумцем (подразумевается, конечно: среди мудрецов века сего), и нет мне иного пути, кроме этого. Вас же всех ученых и умных да посрамит и покарает Господь”.

Достаточно сильно, определенно и авторитетно… только не для кардинала Гуголино и ему подобных. Он не только продолжает свою линию, но и получает свое… Но прежде выясним, откуда в любовно согласном братстве нашлись “ученые братья”, которые предлагают святому основателю, духовному, свои не духовные советы. Тут делу Гуголино опять помогла вторая римская палка в колеса св. Франциска — именно требование, чтобы число братьев беспрепятственно возрастало. Из “Цветков” мы знаем, что первые товарищи св. Франциска испрашивали особым таинственным путем волю Божию на свое вступление в братство*, ибо они благоговейно чувствовали вместе со св. Франциском, что на особое служение Божие необходимо мановение от Господа, — только тогда вселяется Дух Святой. Теперь же, благодаря поощрениям наместника Гуголино, вступали в общину все желающие без какого-то особого спрашивания у Господа (достаточно цезуры!). Отсюда эти “ученые братья”, вздумавшие учить св. Франциска. Впрочем, у св. Франциска для противодействия всем самочинно (без мановения Божия) втеснявшимся чужакам Духа Святого оставалось средство освобождать от них святую обитель. Это бывшее еще в силе разрешение свободно вступать в братство, но и свободно же его оставлять (несмотря на цезуру). И вот по преданию, св. Франциск, который Духом Святым знал о внутреннем состоянии братьев, не подходящих отпускал из общины. Против этой свободы также тайно восставал кардинал Гуголино и выжидал удобного случая ее упразднить.

* См., например, “Цветки”, гл. 2-я о первом брате Бернарде.

Впрочем, десять лет (1909-19) после римского утверждения “общины апостольской церкви” св. Франциск ни в чем не уступал внутренним врагам братства. Однако в одном кардинал Гуголино преуспел (не в уставном порядке), а в назначении (викарием) помощником св. Франциска, очевидно, под предлогом хозяйственной необходимости в разрастающейся общине, — дорогого для себя человека — Ильи Кротонского. Дважды “Цветки” упоминают имя брата Ильи, и оба раза с плачевностью. В гл. 31 сказано: “так же, как добродетели, св. Франциск по откровению Божию видел недостатки братьев своих, что легко уразуметь на бр. Илье, которого он часто укорял за высокомерие”. и в гл. 38: “св. Франциску было откровение, что бр. Илья осужден и должен отпасть от Ордена (хотя по просьбе самого бр. Ильи св. Франциск за него молился и было сказано, что “душа его будет спасена, но несомненно он покинет орден и умрет вне его”,- что и случилось впоследствии)”.

Брат Илья помог наместнику в его планах. В 1219 году в отсутствии св. Франциска, который уехал в Сирию (см. выше) к султану, они ввели более строгие (с точки зрения монашеских обетов, конечно) правила, отменили свободный выход из общины. Одним словом, все “неопределенное” и “расплывчатое”, - т. е. там, где св. Франциск, не стесняя свободы в уставном порядке, давал свободу для указаний (откровений) Духа Святого- постарались, если еще не совсем уничтожить, то сократить. “Строже” на их языке обозначало более сильное воздействие начальства и сокращение личной инициативы братии во всем распорядке их жизни: в благочестии и служении народу.

Хотя далеко не все, что установил и желал св. Франциск, было изъято, однако жизнь в общине уже не могла быть подчинена непосредственно Духу Святому. То, что изрек св. Франциск как святую истину своей общины: “глава нашего братства Дух Святой”,- теперь стало упраздненной истиной для общины в ее видимой целостности.

Вот совершенно ясная причина (скрытая от душевно-подобной церкви, вследствие ее нечувствия духовных мотивов всего происходящего) вынужденного отказа св. Франциска по возвращении из Сирии от главенствования в собственной общине. Что это был не простой отход от начальствования, свидетельствуют слова св. Франциска: “умер я для вас, братья мои, а вы слушайтесь (и он назвал нового начальника”). И тут же св. Франциск стал проповедовать: “будь послушен начальству, как труп”. Когда у него спросили, почему он вверил другому попечение о братьях, как будто они стали ему совершенно чужими, св. Франциск сказал: “Я люблю братьев, как могу, но если бы они шли по моим столпам, я любил бы их больше. Некоторые прелаты (явный намек на Гуголино: посторонние прелаты не могли распоряжаться в братстве) вовлекают братьев в дела, их не касающиеся”. И тут же восклицает с горечью: “Кто те, кто вырвали из рук моих мое братство”.

Св. Франциск не может вернуть прежнее, — это значило бы или вступить в пререкание с Гуголино (а он “покорен каждому”) или проявить свою духовную силу (но Христос в образе св. Франциска как странник, а не как Глава Церкви)

Здесь произошло то, что в “Откровении св. Иоанна” обозначено: “и дано было ему (зверю с семью головами и десятью рогами) вести войну со святыми и победить их” (Откр. 13, 7). Конечно, не победить внутренне (ибо тут же сказано: “здесь вера и терпение святых”), но изъять их видимое главенствование в церкви.

Обрадованные уходом “от власти” св. Франциска, прелаты и “ученые братья” переименовывают общину апостольской церкви в орден римской церкви и сочиняют новый устав (1221 г.), где “увещания и мольбы” св. Франциска заменяются твердыми повелениями и требованиями, как во всяком “настоящем” уставе. Впрочем, изъять все прежнее еще не решаются: еще отводится немного места и “простоте” св. Франциска с его сердечными советами евангельского духа, но, большею частью, устав разукрашен текстами священного писания, подобранными к случаю ученым схоластом. Старый устав исчезает бесследно — и горе тем из братий, кто впоследствии захочет придерживаться его духа, — на них будет воздвигнуто мстительное гонение.

В 1223 г. устав снова переделывают. Здесь уже все по-своему. Все изречения св. Франциска выброшены. Вводится строгое, различимое по степеням командования, начальство, министры и проч. Казарменная дисциплина, непременные обеты. При нарушении обета не уход из ордена, а классическая опора всякой земной власти — наказания. Здесь мы должны на минуту остановиться и с горечью констатировать: в уставе есть параграф с наказанием розгами. Таким образом, историки получают право свидетельствовать, что св. Франциск допускал розги в своей общине.

После третьего устава 1223 г. духовная жизнь в ордене становится гонимой. Жизнь духа уходит в тайники совести каждого. Однако до времени община, конечно, не во всем своем составе, но в лице тех, кто верен первоначальному, продолжает иметь и некую общую духовную жизнь, но тайную. Она, разумеется, до смерти св. Франциска сосредоточена вокруг него как неизменного своего главы — старшего брата, поставленного самим Господом Иисусом Христом и руководимого Духом Святым. Что это именно так, свидетельствует шестая глава “Цветков”. Умирая св. Франциск старшинство передает не начальнику ордена, а тому, кто указан ему, конечно, Духом Святым. Вот как сокровенно повествует об этом шестая глава: “Когда близился к смерти св. Франциск и стояли кругом преданные сыны, горюя и плача, он спросил: “где мой первородный сын? Подойди, чтобы благословила тебя душа моя. Тогда брат Бернард сказал тайком брату Илье, который был начальником Ордена: подойди и стань с правой стороны. И когда бр. Илья подошел к св. Франциску, тот возложил правую руку на голову брата Ильи, не видя его, ибо к концу жизни лишился зрения. И сказал св. Франциск: “Это не голова моего первородного брата Бернарда”. Тогда брат Бернард подошел к нему с левой стороны. Св. Франциск перекинул руки наподобие креста (знак крестных мук общины) и возложил правую руку на голову брата Бернарда, а левую на голову брата Ильи и сказал брату Бернарду: да благословит тебя Отец Господа нашего Иисуса Христа всяческим благословением духовным и небесным во Христе. Будь старшим над всеми (не сказано будь начальником, как в уставе, а будь старшим: особое святое назначение) и да повинуются твоему приказанию все братья (конечно, духовно, ибо власти начальнической у Бернарда нет), владей правом принимать (тайно) и (тайно) удалять, кого пожелаешь (право, уже отмененное уставом), и ни единый из братьев да не будет иметь власти над тобой (подразумевается причина этого, так как ты духовно старший среди братьев, и Духом Святым дается тебе знание, как угодно Главе Церкви Господу Иисусу Христу вести нашу общину, хотя ты и не начальник); и да будет тебе дано право идти куда и оставаться где тебе угодно (право, тоже отмененное уставом).

Что же значит это благословение умирающего св. Франциска на духовное старшинство среди братий одного из братий при живом наместнике и начальниках ордена, занимающих свои начальственные места по уставу? Это значит, что духовное старшинство и все (духовные) права среди братий внутренне и не отходили от основателя общины апостольской церкви, хотя он давно уже отказался от власти и даже сказал: “умер я для вас, братья мои, а вы слушайтесь такого-то начальника”. И община апостольской церкви и старший в ней св. Франциск живы Главою Церкви Христом и управляются Духом Святым, и их не может упразднить ни устав, ни начальство переорганизованного внешне братства. Сокровенная жизнь общины апостольской церкви продолжает твориться в святости и любви Христовой, и вместо отходящего ко Господу св. Франциска — старшего брата дается ей другой старший брат Бернард. “И после смерти св. Франциска братья любили и почитали св. Бернарда как преподобного отца”. Чтобы свидетельствовать особую святость бр. Бернарда, приводится его последний завет перед смертью: “молю вас, братья мои дорогие, любите друг друга” (как мы знаем, эти слова перед смертью непрестанно повторял любимый ученик Христа Иоанн Богослов).

В той же шестой главе “Цветков” говорится, что при кончине св. Бернарда им также указывается преемник, как и он был указан св. Франциском. И опять сокровенно: “и когда близок был он к смерти, сошлось к нему множество братьев из различных частей света, среди которых пришел тот священноначальный и божественный брат Эгидий (именно к нему, как мы упоминали выше, приходил св. Людовик IХ — король Франции). И сказал Эгидий с великой радостью: sursum corda (горе сердца), брат Бернард. А святой брат Бернард сказал тайно одному из братьев, чтобы приготовил брату Эгидию место, удобное для созерцания, и так и было сделано”. Это упоминание здесь брата Эгидия среди множества других братьев, пришедших к Бернарду, и эпитет священноначальный и есть несомненное указание на его первое место после св. Бернарда.

Мы не в состоянии сообщить подробности о внутренней жизни общины апостольской церкви по завету св. Франциска, расходящейся с уставной жизнью ордена, введенной кардиналом

Гуголино и “учеными братьями”. Об этом неясно повествует история, как о распадении ордена на два толка. Римское начальство, всячески преследуя и ненавидя первый толк — т. е. духовных последователей св. Франциска, обвиняет его в так называемом иоахимизме, т. е. в вере будто бы в наступающее уже царство св. Духа, как пророчествовал Иоахим в начале тринадцатого века до св. Франциска. Но, конечно, “преступление” это заключалось не в иоахимизме, а в том, в чем заключалась сущность духовной жизни собора св. Франциска: в стяжании для руководствования Духа Святого. Конечно, папам, которые считали самих себя непреложными собственниками благодати Духа Святого, которой они призваны распоряжаться (ибо они-де наместники Христа), как им угодно (пример: индульгенции), — папам были неприемлемы люди, которые “самовольно” (т. е. без позволения пап) получали непосредственно от Христа полноту духа Святого, т. е. достигали цели христианской жизни.

Поэтому все время церковным начальством велась борьба с духовным наследием св. Франциска, и со свойственной католической иерархии последовательностью свирепо уничтожались всякие письменные свидетельства о жизни первоначальной общины. в последний раз этот самум уничтожения устроил начальник ордена Бонавентура (1257–1273 г.), истребивший все до него бывшее и написавший новое житие св. Франциска (иконописного порядка). Этот Бонавентура вел борьбу с предшествовавшим ему начальником ордена Иоанном Пармским и “победил” его. О таинственном значении этой борьбы говорит апокалипсис “Цветков” (об этом скажем ниже).

Прежде чем повествовать о судьбах общины св. Франциска, по апокалипсису “Цветков св. Франциска” укажем на то безобразие, в какое превращено было дело св. Франциска в ордене его имени. Достаточно нескольких штрихов.

Община по завещанию св. Франциска должна быть нищей, не только не копить богатства, но даже прикасаться к деньгам братьям было запрещено. Генералу ордена вменялось в обязанность проклинать деньги, как пагубные для общества, основанного на бедности. Чтобы обойти этот завет св. Франциска, каждому путешествующему брату был дан в спутники отрок, который носил с собой кожаный мешок для денежных подаяний. Таким образом, богатство копилось. К 1247 году оно столь возросло, что папской буллой приказано назначать в каждой провинции прокураторов, которые по желанию братьев могли продавать, расходовать, обменивать — одним словом, заведовать денежным обращением. В 1283 г. этим прокураторам разрешено вести судебные тяжбы, а также являться представителями на суде по делам духовных завещаний в пользу ордена. В виде эмблемы издевательства над св. Франциском (вот как Бог лишает ума противящихся святым — т. е. Духу Святому) на могиле св. Франциска была приделана большая кружка для денежных подаяний.

Далее, по завещанию св. Франциска, братья должны были жить в хижинах, наскоро выстроенных, и не иметь никаких собственных зданий. Но стали строить огромные монастыри и великолепные храмы, но чтобы остаться верными букве завещания — строили эти величественные здания наподобие хижин. Один наивный историк говорит: таким образом, искусству были поставлены оригинальные и благодарные задачи (архитектурно превращать хижины в дворцы).

Последний видимый момент духовной жизни общины как бы вспыхнул, озарившись святым и чудесным светом, в лице начальника ордена Иоанна Пармского (1247-57), чтобы затем погаснуть до новых, еще и теперь не наступивших времен. Про Иоанна история говорит, что он еще раз явил миру образ, какого свет не видел со смерти св. Франциска. В 1258 году он был смещен по проискам Бонавентуры и предан суду за иоахимизм. Но мы уже говорили, что под иоахимизмом в общине св. Франциска церковное начальство разумело святость, т. е. следование в жизни указаниям Духа Святого. Говорят, Бонавентура на суде всячески обвинял своего предшественника и тому грозила смертная казнь. Но Пармский был приговорен к пожизненному заключению. После некоторого заключения в тюрьме, он прожил еще десять лет в небольшой обители.

Теперь обратимся к апокалипсису “Цветков св. Франциска”.

Апокалипсисом мы почитаем 48-ю главу, имеющую название: “Как брату Якопо из Массы предстало в видении золотое дерево, на котором находились все братья (ордена) со всего мира”. Про этого Якопо автор “Цветков” говорит: “Я возымел великое желание видеть Якопо, ибо Иоанн Пармский, друг Эгидия, мне сказал: если ты желаешь быть осведомленным в духовной жизни, постарайся побеседовать с братом Якопо, ибо сам брат Эгидий жаждал просветиться от него: ибо ум его дошел до небесных тайн, речи его — речи Духа Святого”.

Брат Якопо в начале служения Иоанна Пармского был однажды во время молитвы восхищен в Боге. И простоял в этом восхищении три дня, и было ему от Бога откровение о том, чему надлежало быть и случиться с нашим орденом. “Ему предстало прекрасное и весьма большое дерево, корни которого были из золота; главные ветви дерева были по числу провинций ордена, и на каждой ветви было столько братьев, сколько их было в провинции; а на самом высоком месте средней ветви Якопо увидел брата Иоанна Пармского и на окружающих веточках находились начальники провинций. и после этого увидел Христа на светлом престоле. Христос призывал к себе св. Франциска и подавал ему чашу, полную духа жизни, и сказал: иди и посети братьев твоих и дай им испить из этой чаши духа жизни: ибо дух сатаны поднимется против них. И, прежде всего, св. Франциск поднес чашу брату Иоанну, который поспешно и с благоговением выпил все до дна и внезапно стал лучезарным, как солнце. После него св. Франциск подносил чашу последовательно всем прочим братьям, и мало было таких, которые приняли бы ее с благоговением и испивали до дна. Кто испивал до дна, внезапно становились сверкающими, как солнце; те же, кто проливали все из нее, делались черными и безобразными. А те, кто часть проливали, а часть выпивали, делались частью лучезарными, а частью темными. Брат Иоанн выпил больше всех и потому глубоко проник взором в божественный свет и узрел в нем злосчастье и бурю, которая должна была пошатнуть дерево и потрясти его. Поэтому брат Иоанн сошел с верхушки дерева и, спустившись по всем ветвям вниз, спрятался в основании ствола дерева и погрузился в думы. А брат Бонавентура, который частью выпил, а частью разлил из чаши, взошел на место, которое занимал Иоанн: пока брат Бонавентура стоял на этом месте, ногти на его руках сделались железными когтями, острыми и режущими, как бритва. И с бурной яростью хотел броситься на брата Иоанна, чтобы причинить ему вред. Но брат Иоанн воскликнул громко и поручил себя Христу. И на крик его Христос позвал св. Франциска и дал ему острый кремень и сказал: поди отрежь этим камнем у брата Бонавентура ногти, которыми он хочет повредить брату Иоанну, и тогда он не сможет сделать ему зло. Св. Франциск исполнил повеление Христа. После этого налетел ураган и так сильно потряс дерево, что братья попадали на землю. И, прежде всего, упали те, которые разлили чашу с духом жизни и были унесены в тьму. А брат Иоанн и другие были перенесены в обитель вечного света. И так силен был натиск бури на дерево, что оно упало и ветер унес его прочь. И затем прекратилась буря и из золотых корней того дерева вышло иное дерево, все из золота и произвело золотые листья и плоды. Об этом дереве, об его распустившихся ветвях, о глубине и красоте, о запахе и силе лучше будет в настоящее время помолчать, а не говорить. Во славу Христа. Аминь.

Здесь, хотя образно, но вполне ясно говорится об иссякновении любви в ордене: ставший на место начальника Бонавентура, вместо солнечного света любви, присущего святому Собору, отрастил ногти, похожие на железные когти, — символ жестокого отношения к братьям (и людям вообще). Только особой защитительной благодатью через св. Франциска (получившего кремень — образ защиты своего брата Иоанна) истинный брат собора был избавлен от этих когтей. Жизненные поступки Бонавентуры символически изображают, что произошло в братстве: он тщательно уничтожал все записанное о св. Франциске до него и сам написал “новое” житье святого (но не только внешнее, а вместе с присными губил и внутреннее дело святого собора — любовь). Не имеющее любви братство, конечно, должно было внутренне (духовно) перестать существовать, вместе с ним иссякли силы и церкви воинствующей: “так силен был натиск бури (антихристова духа) на дерево (образ церкви воинствующей), что оно упало, и ветер (жизни нелюбовной) унес его прочь”.

Но золотые корни, то есть сокровенная святая жизнь в церкви верных, конечно, никогда не прекращающаяся, сохраняют свою силу. В свое время “корни эти произведут иное дерево все из золота”.

Последнее пророчество нельзя иначе понять, как то, что в церкви Христовой на земле наступит жизнь святая, совершенная — засияет Фаворский свет, — церковь станет огненной, то есть все в ней исполнятся Духа Святого, как было некоторое время после Пятидесятницы; великая благодать и одно сердце и одна душа у всех. Это католическое предсказание о будущей огненной церкви, подобное предсказанию афонских безмолвников в церкви восточной*, выражено и здесь также осторожно, как там: “об этом дереве, о глубине и красоте… лучше будет в настоящее время помолчать” (“Цветки”). Осторожно, чтобы не породить соблазна, как было во втором веке: движение монтажистов или у католиков: последователи Иоахим, впавшие в экстаз от ожидания (без мановения Духа Святого) огненной церкви.

* См. главу “Должно вам родиться свыше”, в конце ее.

После св. Франциска

Вселенские силы воинствующей Христовой церкви иссякли, ибо ни иерархия, ни народ не прониклись достаточно светом великих святых, посланных Христом, чтобы противостоять развивающемуся антихристову духу. После св. Франциска область действий верных свидетелей ограничивается тесным кругом их личных влияний на отдельных людей, или на отдельные категории людей. и свет Христовой любви не сияет по всей церкви, как во времена св. Бернарда или собора святого Франциска.

Чтобы дать понятие о святых времен после св. Франциска до настоящего времени, остановимся на деяниях св. Екатерины Сиенской (1347–1380 г.), св. Петра Клавер (1585–1652 г.), св. Иосифа Коттоленго (1786–1842 г.).

Св. Екатерина Сиенская

Силы Екатерины Сиенской были как бы направлены на вселенское дело. Но цели, которые она преследовала в этом деле и усилия, которые она употребляла, обличают не Божие мановение на эти дела, а какие-то посторонние влияния на нее, вернее всего доминиканского ордена, через земные поступки думавшего получить положительные (т. е. духовные, иначе не бывает в церкви полезного) результаты.

Рассмотрим, однако, прежде то действительно святое, что сеяла эта Божия избранница. Мы различаем три периода в житии св. Екатерины. Еще подростком начала она свое служение, вернее сказать, любовь к Богу различными лишениями, переходящими в самоистязание, из сочувствия к страданиям Христа. Этот крест, данный святому, невинному почти ребенку, говорит о тяжком состоянии церкви. Постепенно мучения углублялись. Тогда пришло время видений. Видения св. Екатерины столь изумительны и высоки, что невольно иногда возникает сомнение: правда ли это. Но сомневаться невозможно: высота христианского сознания, мудрость этой неученой женщины свидетельствуют о правде. Ей постоянно являлся Христос, иногда в сопровождении Богоматери и святых, но, большею частью, один и раскрывал тайны Царства Божия. “Меня всему научил Сам Христос”, говорила св. Екатерина, побеждавшая своим неземным разумением самых ученых богословов того времени.

Однажды Христос повелел св. Екатерине оставить уединение, в котором она до сих пор пребывала. “Я желаю, сказал Он, чтобы милость, которой я удостаиваю тебя, пролилась через тебя и на других. С детства ты радела о чужих душах, и настала пора осуществить заветное желание твоей души”. В этот второй период своего верного свидетельства св. Екатерина непрестанно совершает чудеса над душами людей. Приведем некоторые примеры; кстати, они раскрывают звериное состояние той эпохи: двух, осужденных на какую-то утонченную казнь, вели по городу; еще по дороге палачи раскаленными щипцами рвали их тело; несчастные громко и страшно богохульствовали. Св. Екатерина стала на колени и молила Бога об их душах. И вот, не дойдя даже до городских ворот, к общему и великому изумлению, оба осужденные, вместо богохулений, стали громко каяться в своих грехах и умерли, как праведники. В другой раз один юноша из знатного рода был приговорен к смерти горожанами, взявшими власть в городе. Юноша восставал против несправедливости приговора и озлобленно поносил своих врагов. Св. Екатерина начала посещать его в тюрьме и привела несчастного не только к покаянию, но и к необычной кротости духа. Когда наступил день казни, св. Екатерина первая явилась к эшафоту и в ожидании приговоренного положила голову на плаху, как бы любовью своей освящая ее. И, действительно, юноша с радостью предал душу свою Богу. Еще одного человека, знаменитого по всей стране сеньора, любившего кровожадную месть, она привела к полному раскаянию, почти к святости. Вообще она сделалась ангелом мира на своей родине; к ней стали все чаще обращаться жители Сиены, чтобы с ее молитвенной помощью прекращать свои кровавые распри. Долгое время посвятила св. Екатерина примирению города Флоренции с папской властью и с великим трудом, наконец, достигла мира. Этот последний подвиг относится к третьему периоду ее деятельности. Как мы видели, второй период выражается во влиянии — следует прибавить молитвенно-чудесном — св. Екатерины на души людей.

Третий период есть попытки выхода из тесного влияния на одинокие души и желание осуществить цели вселенского характера. Однако роковым образом эти задачи сводятся опять только к влиянию на отдельные души.

Св. Екатерине казалось, что папский престол, пребывавший тогда в Авиньоне, следует снова перевести в Рим. И вот сначала она пишет письма к папе (Григорию ХI), наставляя его в истинах христианской церкви. Что наставления были необходимы, свидетельствует, например, характер папского интердикта, наложенного на Флорентийскую церковь: так как папская власть не надеялась на нравственное влияние своего запрещения, то есть на покаяние флорентийцев, то к запрещению церковному прибавились меры, достойные только свирепого духа насильничества восточных деспотов: воспрещалось всем в мире — христианам вести торговлю с флорентийцами и иметь с ними общение; вся недвижимая собственность флорентийцев становилась достоянием папской казны, а сами флорентийцы могли быть ограблены и обращены в рабство всяким, кто их захватит (и это делалось именем Христа, Его наместником). Характерно также для тогдашних “наместников” Христа свидетельство истории: “папы принуждены были вновь завоевывать с помощью наемных шаек свои прежние владения”. Св. Екатерина поучает наместника Христа, во-первых, чтобы он, подобно Христу, не прибегал к насилию против своих недругов и добротой побеждал их злобу. Кроме любви, она не знает другого средства, чтобы вернуть папе свою паству. и тут же св. Екатерина оправдывает восставших, указывая на ряд жестоких обид и издевательств, которые они терпели от плохих пастырей и правителей; во-вторых, св. Екатерина заклинает папу заботу о светской власти принести в жертву нуждам духовным и заботам о душах.

Конечно, с этими святыми словами можно было обращаться к отдельным представителям власти, имевшим совесть, но смешно думать, что указаниями на любовь Христа возможно тогда было изменить самую систему власти, достигшей апогея антихристова сознания, столь ярко сказавшегося в вышеприведенных мерах папской власти против пасомых им флорентийцев. Св. Екатерина так и поняла свою задачу, когда прибыла с флорентийским посольством в Авиньонскую резиденцию папы. Она сосредоточила свое святое внимание на самом папе — Григории ХI, человеке не плохом, но слабого здоровья. Она стремилась вырвать его из рук зловещего окружения — ибо это обычное окружение пап и было гнездом антихристова духа. Св. Екатерина усиленно просила папу возвратиться в Рим. Поскольку эта просьба касалась удобства на месте примириться с пославшими ее флорентийцами, она была целесообразна и вполне понятна.

Однако, св. Екатерине приписывают замысел вернуть папскую резиденцию в Рим, чтобы папам из этого центра, будто бы особенно благоприятствующего церковным улучшениям, править католическим миром. Удобство править обществом людей из данного, определенного центра- принадлежит к чисто материалистическим соображениям. Церковь Христова правится иначе, чем светское общество (государство). Поэтому если такая мысль и приходила св. Екатерине, то она была подсказана ей не духовными руководителями церкви.

И, действительно, ничего духовно доброго не произошло от переезда папы в Рим. Частное дело — мир с Флоренцией — был заключен, но во вселенском смысле, произошло даже нечто худшее, чем прежде. Папа Григорий ХI, которому доктора решительно не советовали менять место жительства но которого св Екатерина в конце концов, убедила переехать в Рим, чтобы начать большие церковные реформы, разболелся почти тотчас по приезде в Рим. Говорят, между прочим, что родители папы в Авиньоне на коленях умоляли его не ездить, а отец в отчаянии лег при выезде сына из ворот резиденции поперек дороги. Тяжко проболевши в Риме полтора года, папа — говорят, он раскаивался, что уехал из Авиньона, — скончался. При преемнике же его началась так называемая великая схизма. Вначале этот папа (Урбан VII) по совету св. Екатерины стал устранять наиболее худых служителей церкви, но тех, которых он назначил на их место, были еще хуже, на что жалуется и сама св. Екатерина в письме к Урбану VII. Французские кардиналы, обиженные папой, выбрали другого папу, и на несколько десятков лет явилось двойное папство — в Риме и в Авиньоне.

Через два года после смерти папы Григория Х! и св. Екатерина, как бы изнемогши в борьбе с сселенским церковным неблагополучием, скончалась тридцати трех лет от роду (1380 г.).

В своем предсмертном пророческом письме св. Екатерина говорит уже не о необходимости реформы, а предсказывает, что в некоем будущем Господь даст правителя, который страхом выметет дочиста церковь, а потом придет другой правитель, который исполнит церковь любовью. В этих двух образах правителей не трудно узнать пророчество о том же св. Иоанна в Откровении (апокалипсисе). Но только, как мы много уже об этом писали, под правителем, выметающим дочиста церковь, у Иоанна разумеются десять царей, разрушающих по соизволению Божию великую блудницу (Отр. 17, 12–18). Правителем же добрым у ап. Иоанна является сонм святых (белый конь с неба и всадник на нем), которые в церкви займут подобающие им места. И церковь станет святой (“и дано было ей облечься в виссон чистый и светлый, виссон же есть праведность святых” Откр. 19). — Иначе сказать, св. Екатерина этим своим пророчеством свидетельствует, что церкви до времени ничем нельзя помочь, нужно в тяжком, почти непереносном терпении ждать осуществления промысла Божия (указанного в Откровении св. Иоанна): — “Здесь вера и терпение святых”, сказано в этом откровении.

Если служение св. Екатерины Сиенской имело иногда некоторое подобие вселенского церковного служения, то последующие святые строго ограничены или местом своего верного свидетельства, или особой категорией лиц, которым они служат.

Св. Петр Клавер

С. Петр Клавер являет собой, как он сам себя определил, “слугу негров во веки” или, иначе, апостола чернокожих рабов в Америке. Лучи его святости не распространяются на все тело церкви, и никаких соприкосновений с иерархической высшей властью он не имеет; эта власть меньше всего считает своей обязанностью поучаться у Божьего человека.

Эта далекость, можно сказать, отчужденность священнической иерархии от Божьего человека при его жизни (кроме некоторых личных исключений священников, разумеющих, что такое человек Божий) — характернейшее явление в церкви после св. Франциска. Превозносящееся сознание своей будто бы по сану принадлежащей им святости разрешает им относиться к святым при их жизни, как к подведомственным людям, то есть духовно ниже их стоящих, и значит не узнавать в них живого Христа, Который является в лице Своих свидетелей верных (то же самое и в православии последние столетия).

Св. Петр Клавер, родом испанец, приехал в Америку вместе с другими миссионерами ордена св. Иисуса. Он обосновался в городе Карфагене индейском, центре оживленной торговли. Сюда же прибывали корабли, привозящие живой груз — африканских чернокожих рабов. Тотчас по прибытии корабля с неграми св. Петр спешил на пристань, неся с собой требник, восковые свечи, святое миро. Неграм переводчикам он давал нести корзины с апельсинами, лимонами, бананами, вином. Погруженные в трюмы, как скот, нагие, грязные, распространяя тяжелый запах, кишели несчастные, недоумевая, куда их привезли и что их ждет. Больные лежали вместе со здоровыми, трупы — с новорожденными; св. Петр всех ласкал, обнимал, целовал, расспрашивал о пути, о покинутой родине. Он собственноручно обмывал их раны. Он крестил детей и напутствовал умирающих, вызывая слезы умиления и благодарности у несчастных.

После разгрузки корабля св. Петр распределял всех больных по баракам, приспособленным для этого им и его товарищами по ордену св. Иисуса. Здоровых собирал в особую горницу, здесь негры усаживались на скамьях или на. полу, и св. Петр, стоя перед распятием, начинал говорить о жизни, страданиях и воскресении Христа. Переводчики негры переводили на разные наречия его слова. После он приступал к таинству крещения. Крестившийся негр получал образок с изображением Христа, а на обратной стороне — Божией Матери. Негры носили эти образки с благоговением и радостью.

Отъезжающих из Карфагена св. Петр снабжал на дорогу вином, фруктами, приносил Им белье, книги; он с любовью просил их блюсти чистоту тела и души, не забывать исповеди и почаще прибегать к Евхаристии.

Св. Петр долгое время жил в келейке привратника, отсюда ему было удобно выходить на прием стекавшихся к нему со всех сторон негров. Выслушав их просьбу, он выносил им пищу, прислуживал им с любовью и смирением. Часто устраивал крестные ходы. Сам нес впереди большое распятие, а мальчики перед ними звонили в колокольчики. Негры сбегались со всех сторон, и он говорил им о жизни вечной; стон и плач умиления раздавался со всех сторон, бия себя в грудь, все воспевали хором: “помилуй меня, Боже”.

После Пасхи св. Петр отправлялся па дальним селениям, проповедуя Христа. В трудном пути, под жгучим солнцем, провожаемый тучами комаров, шел св. Петр, ободряя спутников.

На стоянках он выбирал всегда самую старую, запущенную хатку, так что сопровождавшие его невольники иногда роптали; но он сам помогал им все отчистить и привести в порядок; сам готовил обед, но лично довольствовался лишь остатками хлеба или картошкой.

Во время эпидемии оспы, не страшась заразы, св. Клавер посещал бараки, где несчастные разлагались заживо. Запах гниющего тела был так невыносим, что однажды сопровождавший его инок потерял сознание. Но св. Петр с любовью ухаживал за больными, восхищаясь терпению рабов; “научите меня следовать вам по пути терпения”, говорил он, в своем смирении, желая быть учеником тех, кому служил. В другой больнице св. Лазаря св. Петр отдавал себя на заботу о прокаженных. Осталось воспоминание о ряде людей, чудесно им исцеленных.

Жители Карфагена благоговели перед св. Петром. Всякий в городе спешил его тотчас уведомить о прибытии транспорта с рабами. Многие богатые и знатные женщины города хотели быть его духовными дочерьми, но он отказывался, указывая на негров. у него часто просили раздаваемые им неграм сушеные финики, веруя в их целебную силу.

Так протекли годы, десятки лет и вся святая жизнь святого Петра Клавера.

Вместе со св. Петром поминается и еще один святой — Альфонс Родригес. Он состоял привратником в католическом колледже в Испании, где учился Клавер. Св. Альфонс часто получал откровения от Св. Духа. Многие из иноков прибегали к его советам и становились под его руководство. Его можно сравнить с православными старцами некоторых русских монастырей. Св. Альфонс имел видение о св. Петре: он увидел его у престола Господня, увенчанного славой апостола негров. Когда Клавер, тогда молодой студент, узнал об этом видении, он принял его, как послушание, как мановение Господне на служение неграм-рабам.

Св. Иосиф Коттоленго

Св. Иосиф Коттоленго — священник посвятил свою жизнь всем обездоленным. Во всем себе отказывая, даже не топя никогда печки, он отдавал все неимущим. Нищие, как сказал кто-то, “летели к нему, как пчелы к цветку”.

Но главное служение св. Иосифа было основание им “домика”, или “Приюта Божьего Провидения”. Как всякое живое дело, зарождение приюта явилось следствием одного мучительного и ничем не оправдываемого в христианском обществе происшествия. Одна женщина, проезжавшая через Турин, где жил св. Иосиф, тяжело заболела и за недостатком мест в больнице умерла на улице к горю мужа и детей.

Этот приют св. Иосиф открывал дважды. Первый, в самом городе, был закрыт правительством за чрезмерное сочувствие св. Иосифа “подонкам общества”. Тогда через год он снял небольшое помещение в пригороде. Несколько женщин, соединившихся в общину св. Викентия для прислуживания за больными, поселились в соседней заброшенной конюшне; несколько мужчин — мужская община св. Викентия — в старой полуразвалившейся хижине. Один доктор стал даром лечить больных, один аптекарь даром снабжать приют лекарствами.

Провидение посылало св. Иосифу хромых, слепых, глухонемых, идиотов, эпилептиков. Все нуждающиеся Находили здесь доброе жилище. “Обездоленные здесь хозяева, — говорил святой — мы их слуги”. Перед ними он всегда почтительно снимал шляпу. Чем несчастнее и уродливее были “хозяева”, тем с большей нежностью св. Иосиф заботился о них. Так он сделал примерного христианина и счастливого человека из одного страшного урода, человека, уже достигшего 50 лет, с огромным туловищем и безногого от рождения, — он поступил в приют сущим дикарем, не говорил, а ревел… Жил также здесь один 14-летний мальчик, у него была одна рука и одна нога, он жестоко страдал от какой-то неизлечимой внутренней болезни: но при всем том он был невероятно весел и от радости часто прыгал на одной ноге и смеялся. Когда его спросили о причине веселья, он ответил: как же мне не радоваться, когда я чувствую себя здесь Божиим ребенком.

Св. Иосиф умел пробуждать в своих сумасшедших питомцах подлинную, иногда очень глубокую духовную жизнь. Для глухонемых при “домике” образовалась школа, из которой вышли известные по всей Италии специалисты в трудном деле лечения и воспитания глухонемых. Из глухонемых девушек св. Иосиф составил особую женскую монашескую общину, их призванием было молиться за грешников и помогать ухаживать за больными приюта.

“Домик” разрастался, вокруг первого здания появились: дом Веры, дом Надежды, дом Любви, дом Богоматери и др. Приходили пожертвования, но св. Иосиф больше всего боялся нечистых денег, несколько раз ему предлагали целые имения в качестве постоянного обеспеченного дохода, но он отказывался. Он боялся ослабить веру в помощь Провидения, боялся оскорбить Бога недостатком детского упования, Чего всегда избегал св. Иосиф, это сокращения своих расходов, щедрости для обездоленных. Когда касса была пуста, он распоряжался принимать новых больных. Безбоязненно должал булочнику и мяснику и неприятности от них переносил с кротостью. И, действительно, деньги всегда поступали от неизвестных. Однажды ключница заявила, что почти исчерпан весь запас дров, белья и муки, но св. Иосиф приказал немедленно выдать все остатки, чтобы “дать возможность Самому Господу нам помочь”. И к вечеру от неизвестного получили богатый дар.

Сам св. Иосиф жил хуже всех нищих домика. Его никогда не видали в новой рясе, он донашивал чужие. Ел только то, что казалось невкусным. Обед его состоял из ложки овощей или куска черного хлеба. Все, что дарили ему для личного употребления, он отдавал “хозяевам”. Часто ходил босиком, отдавал башмаки неимущему. По ночам много молился, а целый день был занят с больными.

Почувствовав приближение кончины, св. Иосиф стал заканчивать беседы с посетителями словами: “Увидимся у Господа”.

Последние слова его были: “верьте в Провидение”.

При кончине св. Иосифа было 1.300 немощных, теперь их 8.000- целый городок около Турина, исключительно состоящий из хромых, слепых, эпилептиков и проч. Забота о “хозяевах” распределена между 34 монашескими братствами, каждое братство вместе с “хозяевами” образует “семью”. Семья носит название того святого, под чьим покровительством находится. Семье св. Людовика Гонзага поручены сироты мужеского пола; достигшие отроческого возраста составляют семью св. Фомы, где проходят курс среднего учебного заведения; меньше одаренные поступают в семью св. Доминика для изучения какого-либо ремесла. Глухонемые составляют семью св. Иоанна Крестителя и так далее.

Лурд

В середине ХIХ столетия, в увлекательнейшее время грандиозных явлении человеческой мощи и “духа”, как это любят прибавлять, или, выражаясь тривиально, в самый разгар века пара и электричества, как называли девятнадцатое столетие, произошло странное и ни с чем не сообразное событие. Случилось оно в небольшом селении, на самом юге Франции, где живет полукультурный народец — баски, о котором парижанин, как мировой творец высшего Тона, и всспоминать-то считал неприличным. Впрочем, происшествие было скорей похоже на некий психоз, чем на серьезное событие.

Несколько девочек пошли в лес на берегу реки собирать валежник. Одна из них, ничем доселе не замечательная, самая обыкновенная девочка, отстала от подруг при переходе через ручей, желая снять башмаки, чтобы их не промочить. Девочки ушли, однако видя, что подруга долго не идет, вернулись к ней. И тут с удивлением заметили, что она стоит на коленях и как будто кого-то внимательно слушает, но никого вокруг не было. Девочки долго стояли, почему-то не решаясь прервать непонятное состояние своей товарки. Но вот она встала с колен и объявила подругам, что с ней сейчас разговаривала какая-то дама во всем белом, но запретила ей пересказывать свои слова другим. А завтра опять просила ее прийти на то же место и в том же часу, чтобы продолжать разговор.

Проведав об этом, отец девочки строго-настрого запретил ей идти в лес и, зная послушание дочери, отправил ее утром по важнейшему делу в другую сторону города. Девочка пошла исполнять поручение отца, но при наступлении условленного белой дамой времени вдруг повернула обратно и опрометью бросилась к вчерашнему месту у ручья. И опять говорила ей белая дама и снова назначила свидание на следующий день.

Отец решил сам идти к ручью и своим присутствием рассеять дочернюю галлюцинацию. Однако, не успела дочь стать на колени, как и отец опустился на колени и так простоял все долгое время, пока дочь, невидимо с кем, беседовала. На следующий день он уже не препятствовал девочке исполнять повеление дамы. Но теперь собралось много народа из села посмотреть, что происходит. и так же, как девочка, все стояли на коленях, ничего не слыша и ничего не видя, кроме коленопреклоненной девочки, с благоговением слушающей видимую только ей белую даму. Свидания продолжались день за днем. Со всех окрестностей сбегался народ, желая присутствовать при необъяснимом явлении. и все, кто ни приходил, хранили благоговение, пока девочка стояла перед никому незримой белой дамой.

Наконец, мэр селения на пятый или шестой день свиданий заявил, что он полицейскими мерами прекратит это безобразие, нарушение сумасшедшими общественного порядка и спокойствия. Однако и мэр, явившись, простоял на коленях во весь продолжительный разговор девочки неизвестно с кем.

Только в девятый день простилась белая дама с Бернадеттой и на прощание сказала слова, которые позволила сообщить всем и жителям и священникам: Я, Божия Матерь, хочу, чтобы сюда, на место наших с тобой разговоров, приходили со всего мира люди, целовали эту землю, пили из ручья воду и ели траву, растущую на берегу.

И католическая церковь, столь властная в своем иерархическом священноначалии, встала на колени и исполнила повеление, переданное от лица Богородицы простенькой девочкой. Только к тому, что завещала Богородица, церковь прибавила еще ритуал. Кто в мире может не исполнить того, что пожелает Бог?

Благоугодно было Главе церкви Господу нашему Иисусу Христу благословить Свою Мать обратиться на Ее материнском языке ко всему миру людей и на далекой окраине, в дебрях Франции, за тридевять земель от католического центра — Рима и мирового центра — Парижа — открыть, позволим себе выразиться, сообразно первоначальной простоте явления, — Божий луг для всех желающих во всем мире людей и христиан и не христиан (буде они возымеют охоту его посетить).

Нам нет нужды обращаться для изображения Лурда к имеющимся его описаниям; Божией милостью, мы были в Лурде и можем свидетельствовать его святость.

Странник, идущий в Лурд, вступая в селение Беттарам, в 20 километрах от города, чувствует большую перемену во всем.

Жители здесь не то что неприветливы, но серьезны, почти не улыбаются. Глуше раздаются голоса. Строго и таинственно кругом.

Путнику даже не мнится, а воистину видится: стоит здесь первая ангельская стража: славные вестники иного бытия, и вся округа такая… Подступы строги, но сам Лурд не строг. Там ангелы святые и люди благочестивые. Здесь Сама Пресвятая Богородица принимает своих милых гостей, угощает тем, чего найти нигде нельзя, только у Нее. Прежде всего снимается с них грех, омрачитель души, и оттого становится необычайно весело всякому приехавшему, детски весело.

Затем все приглашаются наслаждаться пиршеством веры, богатством благодати: и верующие и почти не верующие, и любящие и почти совсем не любящие, и люди церковные и люди вовсе не церковные, и христиане и не христиане, только в сердце бессознательно расположенные ко Христу. Всем найдется место, каждого матерински утешит Божия Мать.

Через главные ворота, ведущие к святыне, вступаем на обширный, растянувшийся в длину луг, на противоположном конце его видна подгорная церковь, перед ней большая мощеная площадь, по обеим сторонам площади широкие крылья лестницы ведут на верхнюю площадку, где расположен нагорный храм. От крыльев лестницы по всему лугу тянутся две дороги, сходящиеся у главных ворот; таким образом, широкая Дорога опоясывает всю огромность луга. По этой дороге от правого крыла: лестницы и совершается торжество Лурда — два крестных хода — дневной и вечерний. Крестные ходы начинают двигаться от пещеры- места видения Бернадетты. Чтобы побывать там, от главных ворот пройдем по правой луговой дороге до самого крыла лестницы, ведущей к нагорной церкви. Огибая справа это крыло, окажемся на сравнительно узком месте, налево будет тянуться хребет горы, направо река. Несколько далее в горе откроется ряд кранов-водоемов, — здесь заключена речка, через которую переходила Бернадетта. Затем будет довольно большая площадка перед пещерой, в сущности, неглубоком углублении в горе, — здесь стоит белая статуя Святой Девы Марии. Перед статуей небольшой открытый алтарь, перед ним ряды скамей и стульев. Над пещерой и далее по хребту горы идет лес-парк. Не доходя пещеры, там, где краны речной воды, здание, в котором находится “piscine” — водоем-купель, сюда привозят в колясочках больных, желающих окунуться. Исцеления происходят, главным образом, после погружения в воду. Слева пещеры развешаны в большом количестве костыли исцеленных. Пещера и площадка перед ней, окаймленная берегом реки, — сосредоточение паломничества. Здесь всегда большая толпа народа, прибывающая и убывающая, — молятся, прикладываются (всегда очередь) к статуе Богородицы. Многие проводят здесь все время своего паломничества.

От пещеры начинается дневной крестный ход. Он проходит на луговую дорогу, огибает ее всю и появляется на другой стороне церковной площади у левого крыла лестницы. Здесь он заканчивается благословением больных и народа дарохранительницей со святыми дарами. За несколько времени до начала по всем дорожкам появляются бесчисленные колясочки больных. Постепенно они заполняют всю площадь нижней церкви, выстраиваясь стройными рядами для благословения.

В этой дневной процессии участвуют только монахи и священнослужители. Народ стоит везде по пути ее, скопляясь, главным образом, по другой стороне церковной площади против больных, тоже ожидая благословения. Впереди идут монахи различных орденов, по два человека не в ряд, а по сторонам дороги, орден за орденом. За монахами тесно в ряд во всю ширину дороги следуют священнослужители разных санов в полном церковном облачении, их несколько рядов. За ними несут четырехугольный балдахин, под балдахином епископ предносит дарохранительницу со Святыми Дарами. Когда епископ, обойдя луг, появляется на другой стороне церковной площади, он выходит из-под балдахина, длинные ряды колясочек тянутся во всю глубину и ширину площади. Епископ подходит к каждому ряду и благословляет его дарохранительницей со Святыми Дарами. Потом благословляет и весь народ: епископ идет перед толпой и, останавливаясь приблизительно через каждые десять шагов, благословляет молящихся дарохранительницей со Святыми Дарами.

Во все время дневного крестного хода верующими испытывается молитвенная строгость и благоговение, возрастающее по мере приближения епископа со Святыми Дарами. В обычную торжественность крестных ходов присутствие множества больных с самыми разнообразными болезнями — ненормальности и искривления человеческого тела — вносит напоминание о кресте Господнем, который несут страдальцы, как жертвы за грехи церкви. Больные как бы вопиют к здоровым о необходимости хотя бы некоторого самопожертвования.

* * *

Истинным лурдским торжеством и чудом Пресвятой Богородицы надо почитать крестный ход с зажженными свечами. Он совершается тотчас, как смеркнется. Этому ежедневному лурдскому великому празднику несомненно (чувствуется всем сердцем) Господом присвоена особая благодать, которую можно назвать лурдской благодатью, нигде не повторимой, как и всегда в христианстве при “многоразличии Божией благодати” (по слову ап. Петра).

Как только начинает смеркаться, весь город приходит в движение. Это бесшумное, радостное движение легко сравнить с движением, происходившим на улицах русских городов при приближении пасхальной заутрени. Все спешат молча, ибо сердца уже горят наступающим Божиим счастьем. И это счастье доступно всем. Кто из русских, даже самых неверующих, не спешит в светлую ночь к пасхальной заутрене? Так и в Лурде — кто может устоять при зове Пресвятой Богородицы на Ее праздник. Вспомним Бернадетту, забывшую все приказания строгого родителя и бежавшую в назначенный час на свидание к Белой Даме.

Трудно представить более простой и внешне нестройной процессии, чем вечерний крестный ход в Лурде. Огромная толпа народа, скопившись и заполнив все место около пещеры до луга, начинает двигаться с зажженными свечами, растягиваясь по луговой дороге, обходя ее всю и появляясь на противоположной стороне площади нижней церкви у левого крыла лестницы, ведущей к нагорной церкви. Поднимается по этой лестнице, проходит по верхней церковной площади к правому крылу лестницы, спускается по ней и снова вступает на луговую дорогу, во второй раз обходя луг. Голова процессии почти соприкасается с ее концом. Таким образом, вся круговая дорога представляет из себя движущуюся массу людей, сияющую огоньками свечей. Три раза обходят вокруг.

Участники процессии идут тесно, почти соприкасаясь друг с другом, не соблюдая никакого порядка, одни спеша, другие отставая. Вся толпа поет старинные песенки басков, т. е. здешних жителей, с религиозным содержанием. Песенки эти напечатаны на фонариках, продающихся со свечами. Так как процессия растянута на очень большое расстояние, то пение идет по группам. Группа не представляет из себя какого-нибудь стройного соединения, а просто людей, случайно в толпе оказавшихся рядом. Кто спешит, присоединяется к следующей передней группе, идущие медленнее примыкают к группе последующей. Слова песенки поют не все, а только один или несколько голосов как бы запевают, толпа громко подхватывает припев “Аvе Магiа” (ударение по французскому обычаю на последнем слоге), и огромное пространство луга и верхней церковной площади полно радостного, ликующего возгласа Аvе Магiа, Аvе Магiа, Аvе Магiа. Священники (быть может, и епископы) в своих обыкновенных уличных рясах участвуют в процессии как рядовые ее члены, так что католический патер, быть может, идет подле протестантского пастора или американского сектантского проповедника, все подпевают песенкам и сливаются в радостное Аvе Магiа.

Зрителей нет: все пространство дороги — плотно движущаяся масса; кто пришел только посмотреть, увлекается общим потоком. И такова благодатная сила крестного хода: увлеченный в движение, так же начинает громко восклицать: Аvе Магiа.

Представители различных классов общества, никогда не смешивающиеся в общежитии, люди самых различных национальностей, приехавшие иногда просто как туристы, говорящие только на родном языке, здесь объединяются в общем приветствии Божией Матери: Аvе Магiа. и слова приветствия Божиим чудом проливают кругом лучи любви. Люди не только поют, но и любят друг друга, и потому не помнят себя от счастья.

Эта лурдская вечеря любви этот крестный ход как бы бесцельный, троекратно кружащий по одному и тому же месту, возбуждающий в участниках желание, чтобы он никогда не кончился, подобно ап. Петру, желавшему на Фаворской горе воздвигнуть вечные палатки, — правда, не расцвечен огнями духовных даров апостольских вечерей любви, все же он истинный духовный дар: благодатно возвращенное невинное детское счастье; дар, сообразный нашему теперешнему состоянию; дар людям, казалось бы, навсегда утратившим всякую невинность, всю детскость и самое понятие о блаженстве.

Достигнув в третий раз нижней площади церкви, голова процессии не поднимается на лестницу, а заворачивает на площадь нижней церкви и искусным маневром, змееобразно движется по ней, постепенно и тесно заполняя ее всеми участниками процессии. Когда площадь полна, движение прекращается. Все обращаются к храму и поют Символ веры. В этом окончании крестного хода великая мудрость его Строителя. Строгостью догматического исповедания веры разрешается необычайное духовное возбуждение, всех охватившее. Кончается небесное движение, и участники процессии снова занимают свои скромные земные места.

* * *

Как истинный духовный дар, лурдская благодать, коснувшись сердца, потрясает человеческую душу. Для одних это остается как воспоминание о том, чего нет на земле, но что может быть милостью Божией. Для других благодатная потрясенность сердца становится началом возрождения в новую тварь.

Лурд творит не только физические исцеления, но и совершает гораздо более великие чудеса — духовные.

Свидетельствуем 3десь: только шесть дней пришлось нам быть в Лурде, — но видели и знаем о трех духовных чудесах — трех духовных происшествиях с русскими православными людьми, — летом 1930 года.

Это стало известно во всех парижских госпиталях, где находились на излечении русские. Среди туберкулезных был один, который наводил на всех товарищей тяжелое уныние. Мрачно и неумолчно говорил он о самоубийстве как единственном выходе для чахоточных. Больные русские, довольно многочисленные в госпитале, где он лежал, стали просить, чтобы его перевели в другую больницу, где нет русских, так ужасно он действовал на них. и вот какая-то католическая организация предложила взять его вместе с другими паломниками в Лурд. Эта поездка показалась несчастному больному великолепной игрою судьбы; что он не вернется выздоровевшим, он ни минуты не сомневался, но поездка даст ему, наконец, толчок к самоубийству — до сих пор он никак не мог заставить себя уйти из жизни, чего желал от всей души. Через две недели он снова появился в госпиталях. Но в больницу не лег, а пристроился где-то на стороне. и каждый день в часы приема являлся то в одном, то в другом госпитале. Кто знал его раньше, не могли узнать: не видом изменился, болен был по-прежнему, но духом. Он рассказывал о необычайном веселье Лурда, не покидающем его и теперь; и, рассказывая, от радости не мог устоять, а как бы плясал. Так переходил он из больницы в больницу, всюду оповещая, что с ним произошло; предлагал лурдскую воду; уверял всех, что Бог существует и творит чудеса. О себе говорил, что Бог обещал вскоре взять его к себе в вечное веселье, согласно его желанию больше не мучиться на земле. и правда, после трех недель своего проповедания о Боге больным, однажды вернувшись домой, внезапно скончался, славя Христа и Пресвятую Богородицу.

Мой лурдский спутник встретил в толпе у пещеры слепого, который без проводника свободно двигался среди народа. Он оказался русским и, к моему крайнему удивлению, туберкулезным больным, которого за несколько месяцев перед тем я посещал в одной из парижских больниц. я помнил его бледное, безжизненное лицо обреченного. Он был так слаб, что не мог уже говорить, попросил не посещать его, так как посещения, казалось ему, мешают умирать спокойно: теперь этот бывший умирающий чрезвычайно обрадовался, встретив меня здесь. Вид его можно было назвать цветущим, даже слепота не отнимала жизнерадостности, которой дышало все его существо. Он поведал нам, что исцелен от чахотки и надеется на великую милость Божию — исцеление от слепоты. Впрочем, и слепота ему почти не мешает. Он сам нашел себе здесь квартиру, занятия и может себя содержать. Дал обет навсегда остаться в Лурде и свидетельствовать перед всеми приезжающими чудо своего телесного и духовного здоровья.

В то лето в Лурде побывала одна молодая дама, известная своим пристрастием к нарядам, балам, поклонникам. Вернувшись из Лурда в Париж, она стала интересоваться только жизнью церкви Божией. Совершенно изменила образ жизни. и столь не походила на прежнюю себя, что одна ее знакомая, долго ее не видавшая, однажды послушав, что она говорит, с изумлением наивно воскликнула: “Вы были Савлом, а сделались Павлом”. И это изменение не было случайным и внешним. Прошло уже 19 лет, и она не только никогда не затосковала о своем прежнем житье-бытье, но даже не хочет о нем вспоминать, как о недостойном своем существовании. Имея достаток, она скоро расточила его, ревнуя о храме Божием, и теперь с великим трудом добывая себе пропитание, непрестанно в Бога богатеет*.

* Конечно, она осталась православной. Пресвятая Богородица, подавая помощь, не делит Христовых детей на католиков и православных.

Лурд как бы нарочито противоположен во всем мудрости века сего, мучающей Христианские народы. Даже торговля его особенная.

Сначала может показаться, что магазины, расположенные: на улице, ведущей к святыне, по своей суете похожи на оживление большой русской ярмарки, раскинувшейся в летний праздник у стен всероссийски чтимого монастыря. Но нет, ярмарка всегда занята сама собой: товары, обновки, полезная утварь. В лурдских магазинах, посещаемых богомольцами, нет товара, — одни игрушки для детей Божиих, гостей Пресвятой Богородицы: кружки для святой воды всякой формы, абажуры для свечей, где напечатаны стихи, распеваемые на Вечернем крестном ходе, статуи лурдской Богородицы, образки самых различных видов и размеров, альбомы Лурда. В свободное от торжества время здесь толпятся большие дети, спешат накупить себе и своим родным и знакомым и знакомым знакомых, хорошо бы и всему миру людей, подарки от святыни. Кажется им, такова сила здешней детскости, что эти вещицы всем расскажут, воплотят неповторимое нигде лурдское счастье.

Явления силы и славы Божией в русском народе-церкви и противление им

Вступление

Целый народ, принявший христианство, становится Христовой церковью, — поместной, как именуются церкви после великого рассеяния первоначальной, единой, иерусалимской общины и образования множественности церквей. Таким народом-церковью стал и русский народ, когда святой Владимир вместе со всеми принял христианство.

Каждый народ-церковь имеет своего ангела-хранителя (“ангелу Ефесской церкви напиши…” и т. д. “Откр. св. Иоанна”). Как было в первый век христианства, в Свою церковь Христос посылает пророков, учителей и апостолов, — позднее церковные люди, утратив способность различать Божиих людей, именуют их преподобными, угодниками и пр. На особых избранников Божиих возлагается венец мученичества. Таинства, духовные дары, знамения, чудеса — сила Божия — помогают народу.

Эта сила в пору благоприятную является необычайно видимой, но, если народ, имеющий полную свободу в своей жизни, в своем пути отклоняется от Христовой правды, благодатная сила как бы исчезает; поговорка: в наш век чудес не бывает, святых нет; и даже о таинствах говорят: действительны, но не действенны.

Чтобы понимать и правильно изображать жизнь народа-церкви, необходимо наблюдать за всеми изменениями нравственного состояния христианского общества. Ибо эта жизнь, иначе, история христианской страны — государства, слагается взаимодействием сил Божиих, добрых и злых дел народа; совершенной любви посланников Христовых, свидетелей верных и противления святым антихристова духа внутри церкви. В этом главном смысле христианские церковь и государство есть целая и неделимая сущность.

Во времена, когда появилась так называемая ученая история, сменившая непосредственность летописи, историки стали исключать из жизни народа все Божии дела, находя, что они, как нечто сверхъестественное, не имеют решительно никакого значения для реальной жизни христианской страны, словно она то же, что и не христианская.

Эти историки вовсе не видят преображающего влияния святых, а также Божиих чудес на жизнь народа — церкви, иначе, христианского государства*.

* Иногда, впрочем, для подтверждения своих собственных мыслей они говорят о делах святых, но тогда извращают правду их жизни (см. ниже в очерке: "Время св. Сергия Радонежского" толкование историком Ключевским значения святого Сергия как вдохновителя Куликовской битвы).

Под словом церковь ученая история стала разуметь нечто отдельное от христианского государства, имеющее будто бы свою особую жизнь. Из раболепия к учености так называемые духовные писатели (духовные по занимаемому ими иерархическому чину, а не рожденные Духом Святым) тщатся изобразить якобы самостоятельную жизнь церкви, вне связи с общей историей христианской страны и именуют эти свои труды историей церкви. Здесь излагаются, главным образом, указы, распоряжения и биографии иерархических властей, сухая история монастырей (подразумевается, что тот, кто хочет узнать о благодатной жизни в монастыре, может читать патерики, а также жития святых) и проч.

Несчастное состояние общей исторической науки порождает великую путаницу в понимании смысла жизни народа- церкви, христианского царства. Изучая такую историю, люди мрачат свое сознание искажениями Христовой правды.

Чтобы точнее представить себе, что мы хотим сказать, следует вспомнить, как Карамзин (а за ним и все историки повторяют то же) отнесся к жизни Русской (Киевской) земли. По его мнению, кроме “княжеских драк”, ничего там и не было. Историк не находит слов, чтобы показать ничтожество этого периода русской истории. Он говорит, что ему невыразимо скучно писать о Русской земле, и только взятая им на себя обязанность написать русскую историю заставляет его не отказаться от передачи фактов данного времени. Чтобы сильнее оттенить незначительность киевского периода, Карамзин восторженно говорит о вел. кн. Иоанне III, когда стала крепнуть мощь Русского государства.

Из дальнейшего нашего изложения выяснится значение киевского периода для русской истории. Но можно и вкратце показать всю несостоятельность мнения Карамзина. Каким образом “ничтожное время” и “княжеские драки” могли создать киевский домострой Русской земли — т. е. то, что люди изучали и любили и что было выражением их души- “Поучение Владимира Мономаха”, все исполненное духом любви к людям, сердечной молитвы, великого бескорыстия, проповеди милосердия? Сравнивая этот домострой с Московским домостроем попа Сильвестра ХVI века, где царит крайнее скопидомство, ненасытная любовь к вещам и беспощадно жестокое отношение к людям, в особенности к слабым членам общества — женам и детям, тотчас же становится ясно, когда правда Божия сияла на Руси. — Домострой ХVI века был порождением времени царствования Иоанна III и его сына Василия III, столь нравящихся Карамзину.

Но еще глубже Божия правда извращена идеализацией всеми русскими историками и огромным большинством образованного русского общества личности и значения (так называемого культурного) имп. Петра I*.

* См. дальше очерк: "Приход второго зверя"

В основе жизни русского народа-церкви и его великого будущего лежат не события, которые, по общему признанию, создали так называемую государственность, а затем мощь Российской империи, а явления силы и славы Божией в русском народе-церкви.

И вот нашей задачей становится изображение трех определяющих всю историю русского народа-церкви (иначе — христианской страны, иначе, русского государства) периода, — мы назвали эти периоды явлениями силы и Славы Божией в русском народе-церкви. с этими периодами внутренне связана и вся история Русского христианского царства. Далее мы постараемся выяснить эту связь.

Начало жизни русского народа знаменуется княжением св. Владимира и подвигами его любимых сыновей св. Бориса и св. Глеба.

Первый период явлений силы и славы Божией в русском народе-церкви мы озаглавили “Солнце Киевской земли”, - здесь описуется благодатная жизнь Киево-Печерского монастыря, куда Господь, по слову св. Нестора-летописца, собрал святых со всей Русской Земли, а также показывается преображающее влияние обители на всю жизнь Русской земли в течение ста лет (с середины XI века до середины XII). К очерку “Солнце Киевской земли” мы присоединяем картину жизни Русской земли: ее святость, ее цветение и, наконец, ее гибель. Однако и время самой гибели ее, как увидим, сопровождается частыми знаменованиями благоволения Божия к Русской земле.

Второй период явления силы и славы Божией — “Время Сергия Радонежского”. Здесь святые живут не вместе, как было в Киеве- центре земли, а рассеиваются по стране. Ибо в центре антихристов дух постепенно овладевает московским царством и противится святым. К основному очерку мы присоединяем здесь изображение того страшного времени, когда в русской жизни возросли плоды победы антихристова духа над святыми (как сказано: “зверь победит — святых”). Очерки “Первый зверь в Московском царстве”; “Семь царей”; “Семь гор”. И в очерке “Явление второго зверя” разоблачается дело имп. Петра I, следствием которого явилось извращение всех святых понятий и, как это ясно осозналось в середине ХIХ века, глубочайший разрыв между образованным русским обществом и простым народом. Между тем церковная неправда достигает своего зенита в делах императриц и императоров и рабствующей перед государственной властью иерархии.

Третий период “В лесных дебрях”. Великие святые исчезли уже давно из России. и вот в начале ХIХ века Господь посылает одного великого посланника в Свою русскую церковь, чтобы свидетельствовать о совершенном падении христианской жизни на Руси и пророчествовать (косноязычно через Мотовилова) о том, что утрачено и что начнет возрождаться через сто лет после смерти св. Серафима — великого Христова учителя, пророка и апостола.

Русская земля (Киевское время)

Начало радости на Руси

Св. Ольга, приняв христианство, говорила сыну Святославу, не желавшему креститься: “Я узнала Бога и радуюсь; если ты узнаешь Его, также будешь радоваться”. Она не сказала: я приняла христианство и очень довольна, — простые слова. Ее слово означает, что ей было откровение. Узнать Бога нельзя, если Он Сам не откроется благодатно. Она узнала Бога и получила от него духовный дар, подобно первоначальным христианам: выходящему из купели свыше давался какой-либо духовный дар*. Духовный дар св. Ольги выражен ею в слове: “я радуюсь”. Радость Божия исполняет сердце счастьем не от мира сего, веселием неизъяснимым. И сердце хочет, требует, молит, чтобы и другой испытывал это нигде на земле не находимое чувство. Радость св. Ольги пребудет с нею до ее кончины, ибо она святая — рождена свыше — и ничего отнято у нее быть не может.

* Толков. св. Иоанна Златоуста на посл. ап. Павла о духовных дарах.

Духовная радость св. Ольги и пожелание ею такой же радости сыну были пророчеством не только для ее внука св. Владимира, но и для всей Киевской Руси его времени.

Народ называл св. Владимира: “красное солнышко”. Следует понять это наименование не как символ или лестное прозвище, а как святую правду. Владимир являл собою на Руси то незаходящее солнце, которое на мгновение, девять веков спустя показал Мотовилову св. Серафим, — сияющий лик Божьего Света, преображающий все кругом. На заре жизни великого народа, принявшего христианство, чтобы укрепить его в вере, соединить разрозненные и ничего общего не имеющие племена*, первовиновнику святого события даровано было сиять на всю страну Божиим духовным светом. Вот тайна княжения св. Владимира. Отсюда всеобщее стремление к Киеву, отсюда у народа такая любовь, оставшаяся до позднейших времен к матери городов русских. Без лика Владимира христианский Киев не существует (так же, как и без Киево-Печерской общины).

* См., напр., у летописца характеристику полян и древлян.

Ученая история, описывая княжение св. Владимира реально, как и всякое другое, совершенно беспомощна бросить хоть малейший луч на то, что тогда было. Невозможно понять это время, не представляя себе, что делает с душами людей непрерывно действующая Божия благодать. Сами историки удивляются, откуда у жителей Русской земли, не имеющих никакого представления о государственном единстве, появилось общее чувство, например, печали: “о нем (князе) или об этом (каком-либо событии) плакала вся Русская земля”, - часто повторяют летописцы; или восклицания на вече, общие во всех городах Русской земли: “братья мои милые”. Или еще изумительнее: каким образом народ, незадолго до того язычник и злой (месть Ольги) мог так почувствовать убийство Бориса, что стал чтить его память святой. Ведь Борис и Глеб отказались от защиты.

Такие чувства, которые явили Борис и Глеб, в язычниках вызывают своего рода отвращение, как нелепость безумия. Только проникшаяся до глубины Христовой правдой душа могла сочувствовать Борису, его великому добру.

Время св. Владимира не было реальным, оно было чудом. Что может быть правдивее и более соответствовать духу христианства, как то, что народ, приняв крещение, получает от Бога, видимо, даром (еще не заслужив) уверение в силе Божией и приобщается Его славе.

История, изображая христианина Владимира, смешивает его с Владимиром язычником. Говоря о его любви к пирам, она ничего не говорит, что такое было его духовное веселие. Историкам кажется, что разница в пирах св. Владимира христианина и язычника только в том, что пиры христианского времени стали приноровляться к чтимым праздникам — Преображению и проч. Самого св. Владимира на пирах не видно — так ли он упивался и увеселялся, как и тогда, когда был язычником. Но, если мы знаем, благодаря письму митр. Никифора к правнуку св. Владимира, Владимиру Мономаху, как этот последний — даже не святой — держал себя на пирах, то, конечно, и прадед Мономаха, святой, был столь же, если не более, святогостеприимен: “что говорит такому князю, который другим любит готовить обеды обильные, а сам служит гостям; другие насыщаются и упиваются, а сам князь только смотрит на яства роскошные”.

В том материальном, что делал св. Владимир, невозможно не видеть чуда. Первое, чем стали отличаться его пиршества от прежних, это как бы их вселенскость: как Христос сказал: если хочешь угостить, то зови нищих с дороги: так св. Владимир кроме обычных участников дружины и горожан велел каждому нищему, убогому приходить на княжеский двор брать кушанье и питье, деньги из казны. “Но больные и слабые не могут доходить до моего двора”, говорил он, и телеги, груженные всякой яствой в изобилии, медом, квасом в бочках, весь день ездили по городу, разыскивая по всем трущобам слабых и больных. Чтобы в течение десятка-полутора лет всем раздавать из казны и всех богато кормить, необходимо поверить в неиссякаемость казны и в чудесное изобилие плодов земных. И если не в таком соотношении, то все-таки воспоминание о времени, когда пять тысяч насыщались пятью хлебами, невольно встает в памяти.

Но не только милосерден, св. Владимир был и милостив, он был “неимоверно милостив”, говорит летописец. Когда греческие епископы, верные духу византийской безжалостности, и не верные Христу*, спрашивали его, почему он не казнит разбойников, он ответил, как всегда отвечает посланник Христов на такие вопросы: “Бога боюсь”. Есть упоминание в летописи, освещающее дело милости св. Владимира: “разбойник Могут, пойманный и приведенный в Киев, покаялся во дворе митрополита”. Не то же ли самое мы знаем о последствиях милости св. Феодосия и других Печерских святых: покаяние преступных людей после милости к ним. Через сто лет Владимир Мономах, верный своему святому прадеду, скажет в поучении к детям, — поучении, ставшем настольной книгой (домостроем) жителей Русской земли: “Не убивайте ни правого, ни виновного, ибо жизнь христианина священна перед Господом Нашим”.

* Епископы первых времен Империи, принявшей христианство, укрывали преступников и не давали их казнить.

Изображенные нами, а также и другие качества первого святого человека русского народа-церкви стали славными качествами, как бы примером для жителей Русской земли. Когда христианский летописец характеризует последующих князей, он не сравнивает их с характером св. Владимира и его временем, но невольно удостоверяет, что качества, ему противоположные, всегда приводят к худу, а срочные — ко всеобщему согласию.

Назовем, например, удаль, столь свойственную викингам, у св. Владимира ее вовсе не было. И удаль исчезает из Русской земли*.

* Только через двести лет удаль появляется снова, знаменуя собой вырождение Киевской Руси, возвращение к язычеству древних викингов. Виновник поражения князей в битве с татарами при Калке (то есть гибели Русской земли) звался Мстислав Удалой.

Св. Владимир не хотел ничего завоевывать, а только защищал Русскую землю, построил ряд городов-укреплений по рекам, оборонительную линию против степных врагов. И защита Русской земли становится добродетелью русских князей, всякая же другая воина их изменой своему долгу.

Черта Владимирова: “все раздавал и ничего не прятал, не копил богатства”, - стала звучать великой похвалой в устах летописцев при характеристике ими разных лиц.

Начало терпения — крестной добродетели русского народа-церкви

Время Владимира Святого было празднованием народом-церковью Воскресения Христова, это еще церковь торжествующая. Но путь церкви без несения креста невозможен. И вот тотчас после кончины св. Владимира Христос призывает двух его любимых сыновей Бориса и Глеба запечатлеть в сердцах недавно крещенного русского народа еще незнаемую им истину: необходимость креста Господня.

Борис родился после крещения отца. Он был необычайно кроток и добр, истинный наследник святого княжения. “Борис светился царски”, говорит летописец. С великой надеждой смотрела на него Русская земля и ждала.

Борис находился далеко от Киева, когда умер Владимир; с ним вместе была дружина его отца. Дружинники предложили князю занять престол киевский. Борис знал, что в Киеве все готовы к его приезду, но ему донесли также, что брат Святополк желает княжить и замышляет против него недоброе, и Борис ответил: не подниму руки на старшего брата и отпустил дружину.

Убийцы приближались, но Борис не тронулся с места. Он читал 3аутреню, когда они подошли к шатру. И когда кончил молитву, безбоязненно лег в постель. Друзья Святополка ворвались в шатер, убили верного оруженосца и копьями пронзили спящего. Еще живого положили на телегу и повезли. Узнав, что Борис еще жив, Святополк прислал двух варягов. Ударом в сердце они поразили князя.

Глеб плыл по Днепру, направляясь к Киеву, по приглашению Святополка. Получив от брата Ярослава из Новгорода уведомление об убиении Бориса и грозящей ему смерти, он не только не стремился бежать, но уговаривал приближенных не сопротивляться убийцам. Брошенное под колодой в лесу тело зарезанного Глеба было найдено через некоторое время нетленным.

Не все убитые и мучимые причисляются к лику святых. Третий брат Святослав бежал от Святополка, но в Карпатах был настигнут и убит. Конечно, и он безвинно пострадал и на небесах нашел уготованное ему место от Бога. Но святой мученик призван на земле прославить Господа, он приемлет образ Агнца, взявшего на Себя грехи мира. Он никуда не бежит от гонителей: Дух Святой учит и помогает ему, радуясь идти навстречу готовящемуся мученическому венцу. В то же время Дух Святой раскрывает внутреннему зрению верных членов церкви, сияющую любовью к ближним душу мученика Христова.

Проникаясь глубокой жалостью и сочувствием к мученикам, члены церкви начинают испытывать необходимость и своего креста. Это сознание непреложности креста Господня приводит церковь к ее трудовому христианскому пути.

Святое терпение первых мучеников крещеной Руси стало началом терпения и всего русского народа, основной его добродетелью, — терпения и его способности внешне жизненно уступать другим, внутренне же гореть любовью ко Христу и к людям, ибо за решимость уступать дается Христом радость любить Его и всех (Ты познал тайну терпения Моего, и за это раскрою перед тобой дверь, ее же никто не затворит)*.

* См. в “Откровении св. Иоанна” — послание ангелам семи церквей — церковь Филадельфийскую.

Вскоре после первых мучеников летописец уже отмечает благотворное влияние на состояние всей земли Русской отказа от своей полной победы над Ярославом его брата Мстислава Владимировича (1023 году): “Садись в своем Киеве, ты старший брат, а мне будет та сторона (черниговская)”. Добрые последствия этого благородного (а не святого, ибо все-таки войной добыл “ту сторону”) уступка дают возможность летописцу приветствовать его следующими высокими словами: “И начали жить мирно, в братолюбстве, перестала усобица и мятеж, и была тишина великая в земле”.

Киев

Хотя благодать, радостью исполнявшая крещеный народ в княжении св. Владимира, отошла, и церкви надлежало идти своим трудовым путем, жизнь Киева, а за ним и всей Русской земли, не стала менее одушевленной. Незаметно это одушевление в Киеве и в других больших городах приняло тот материальный оттенок, который присущ жизни большого города. Здесь как бы воплотилась истина Христа: злой дух, во времена Владимировы великим присутствием ангелов удаленный в пустынные и безводные места, теперь вернулся и, найдя дом выметенным от язычества и чистым (то есть высоко христиански настроенным, но уже без достаточной защиты ангельской, ибо сам народ должен научиться борьбе), — злой дух приводит с собой семь злейших духов: соблазны христианские и тоньше и гораздо сильнейшие, чем языческие.

Иностранные писатели называли Киев соперником Византии, это значило тогда — второй город мира по блеску, по красоте. Он имел в это время 400 церквей.

Бесчисленное количество византийских мастеров, нахлынувших после принятия христианства, непрерывно украшали его; лучшие зодчие воздвигали великолепные палаты, откуда потом нередко слышались музыка, пение.

Ярослав построил каменную крепость и изумительный Софийский собор. Храм внутри был украшен драгоценной мозаикой и стенописью (фресками), а лестницы на хоры, шедшие снаружи, были расписаны картинами светского содержания: княжеская охота, народные гуляния и проч.

До сих пор в старинных могилах и кладах Южной Руси находят относящиеся к тем временам вещи золотые и серебряные, часто весьма художественной работы. Уцелевшие остатки построек ХI и ХII вв. в старинных городах Киевской Руси, — храмов с их фресками, их мозаикой, — поражают своим мастерством.

Как вторая Византия* Киев вмещал в себя, конечно, массы иностранцев не только для торговли (торговали со всей Европой); но и как богатая и влиятельная столица**. То, что три дочери Ярослава были замужем — одна за французским королем, другая за норвежским, третья за венгерским, два его сына были женаты на немецких княжнах, Всеволод на царевне греческой, — говорит о постоянных сношениях даже с отдаленными царствами, о великих посольствах, о путешествующих принцах, о постоянной смене иностранных важных и прочих госте и, значит, о шумной волнующей жизни привлекательнейшего по своей интересности большого города. Что связь с иностранцами была тесна и жива, свидетельствуется и тем, что сын Ярослава. Всеволод, никуда не выезжал из Руси, говорил на пяти иностранных языках***. Конечно, говорили и другие. Киев того времени можно назвать просвещенным европейским городом (в самой Европе просвещения было очень мало). Об Ярославе сказано, что он страстно (зело) любил книги, читал их днем и ночью; собрал великое множество писцов, они переводили с греческого на славянский, масса книг ими переписана. Ярослав открыл, значит, целую фабрикацию книг (по-нашему, книгопечатню). У него были для общего пользования большие библиотеки. Но и многие тогда собирали библиотеки; сын Ярослава Святослав Черниговский имел редкое собрание книг (две остались до сих пор).

* Вернее сказать, добрая Византия.

** Даже посольство папы, утвердившее в Византии разделение церквей, на обратном пути, следовало через Киев.

*** Это сообщает его сын Владимир Мономах.

Почти не сохранилось произведений изящной словесности (это понятно: переписывали монахи в монастырях, из столетия в столетие передавались списки рукописей, постепенно истлевая, заменялись новыми и, конечно, художественная литература пренебрегалась). Но по тому, что осталось: “Слово о полку Игореве” (найдено только в конце ХVIII столетия, когда появились любители изящной словесности), письмо Владимира Мономаха к Олегу, летописи Киевского периода, Печерский патерик, — показывают необычайное совершенствование языка: такой язык не мог явиться случайно только в данных произведениях, но вырабатывался поколениями мастеров словесности.

Не превосходя Византию образованностью, Киев превосходил ее добрыми чувствами; киевляне не только не терпели византийской жестокости (Ярослав рассорился с греками за то, что они выкололи глаза шестистам пленным русским), но и не выносили, вообще, в судебных приговорах телесных наказаний. И вот Ярослав приказал составить судебный сборник по византийским источникам, но все греческие статьи наказаний (обыкновенно носящих членовредительный характер: отрезание ушей, носов, рук, ног и проч.) заменил по русскому обычаю штрафами. Сборник был назван Русской Правдой, чтобы знаменовать отличие его от византийской антихристианской свирепости*.

* Как говорит один историк: византийское законодательство очень любило телесные наказания как средство судебного возмездия и заботливо его разрабатывало, осложняя физическую боль уродованием человеческого тела (ослеплением, отсечением рук и ног и проч.) Наименее приличное духовному пастырству, оно все-таки было допущено в практику церковного суда. Иногда оно принимало издевательский характер, так, например, женщину, вышедшую замуж за своего раба, остригали и секли (Ключевский).

Впрочем, практика выкалывания глаз и других уродований своих ближних в широких размерах применялась во всей Европе; в этом отношении Русская Земля не только отличалась, но была даже как бы непонятна для тогдашней христианской Европы. Западные писатели дивятся мягким нравам восточных славян (т. е. русских) еще даже до принятия ими христианства.

При Ярославе единственный раз за несколько столетий* был нарушен обычай (мы не находим более подходящего выражения): поставление — благословение русского митрополита непременно греческим патриархом. Этот обычай сделался как бы неким священным началом и сохранился до 1450 г., когда Византия вступила в унию с Римом и сношения с нею прекратились.

* Избрание русского митрополита при Изяславе Мстиславовиче (1148 г.) собором епископов окончилось неудачей.

Верность этому обычаю трудно понять: по преданию св. отцов каждая церковь сама себе избирает епископа. Кроме того, русские, конечно, видели порочность византийцев и их епископов. Это не высказывалось открыто, но моментами невозможно было сдержать истинных чувств, так, у летописца читаем: “Этот епископ был грек и потому лукав” — как бы безапелляционный приговор горячего сердца всей византийской (не греческой, ибо греками были и величайшие учителя церкви) нации (т. е. греческому вырождению). Но и сами византийцы иногда показывали лицом к лицу свое удручающее духовное безобразие.

Почему же русские сохраняли верность греческому патриарху? Это свойство русской церкви: послушание, переходящее в терпение. Так повелось с крещения Руси, изначала, — быть под греческим патриархом, и вот нет человеческой решимости нарушить обычай: церковь-народ ждет суда Божия. Тут Сам Христос и Его Святость: “трости надломленной не переломить и льна курящего не загасить”.

Если это особое послушание самому Христу — верность Его терпению, то как понять нарушение этого послушания при Ярославе собором епископов, самостоятельно избравших первого русского митрополита Иллариона? Святость дел Иллариона показывает, что Ярослав и епископы при избрании этого русского митрополита исполняли волю Божию. Тогда необходим был иерарх, духовно независимый от византийской иерархии. Ему надлежало напомнить русской церкви истину, забытую византийской иерархической властью (не книжно, а духовно); именно о цели христианской жизни. Илларион проповедовал ее в сохранившемся и до нашего времени “Слове о 3аконе, данном через Моисея, и благодати и истине, явившихся через Иисуса Христа”. К этому Слову была присоединена Илларионом “Похвала князю нашему Владимиру” — живая иллюстрация к Слову.

При св. Владимире, когда благодать Божия все разрешала милостью, закон не был силен. Когда же особая, дарованная Владимирову времени, благодать отошла, христианин, призванный к власти, снова обратился к закону, как наиболее легкому способу при посредстве насилия, всегда сопровождающего исполнение закона, пресекать преступную волю. Закон с насилием опять, как в Ветхом Завете, стал над благодатью и отстранял милость.

Хотя Ярослав, издав “Русскую Правду”; избавил русских от жестокости византийских судебников, принесенных греческим духовенством, однако и ему (и, конечно, всем русским) необходимо было напомнить, что цель христианской жизни есть стяжание Божией благодати, — к этому должен быть направлен жизненный и молитвенный труд всякого крещеного человека. И, стяжавшему благодать, Господь дает силы исправлять людей, преступающих закон (как сказано было во времена св. Владимира: разбойник могут покаялся во дворе митрополита, — при помощи Божией история сохранила это одно имя, как знамение тогдашних дней). Мы знаем, что монахи и священники в Константинополе первого века империи, принявшей христианство, всячески старались отнять у закона его добычу и на своих дворах, пользовавшихся неприкосновенностью и правом убежища, применяли к нарушителям закона благодатное лечение.

Но не только для того, чтобы напомнить судьям об истине Христовой, появилось “Слово о благодати” м. Иллариона, но и для того, чтобы обличить жизнь киевской земли времен Ярослава. Великая блудница — большой город (не только Киев, но и другие русские города) роскошествовал и копил большие богатства.

Несмотря на ученость и другие качества как бы высокие, мы знаем, что Ярослав далеко не был так почитаем в народе, как его отец. Сказано, что Ярослав любил церковные уставы, увлекался до страсти книжным просвещением, но ничего не сказано, любил ли он ближних. Слова летописца: “Ярослав насадил сердца людей книжными словами” — заключали в себе, неведомо для самого летописца, скорбную иронию. Мы, люди прерафинированных времен образования, трагически познаем, что значит сердце, насыщенное только книжными словами, а не теми, которые вправду должны быть свойственны сердцу*.

* Мы знаем случаи недоброты Ярослава: своего брата Судислава он 22 года держал в тюрьме, и Судислав был выпущен после смерти Ярослава его сыном Изяславом. Ярослав приказал убить в Муроме сына Добрыни Константина, до своего княжения в Киеве он в Новгороде отомстил за убийство варягов (призванных им на службу, но грабивших новгородцев): заманил хитростью более тысячи граждан на свой двор и приказал их убить. Потом плакал, но не потому что каялся в убийстве, а потому что Киев занял Святополк, убивший Бориса, Глеба и Святослава и угрожавший Ярославу. Ярослав плакал, потому что убитые им могли бы помочь ему в борьбе с Святополком. Впрочем, новгородцы сами простили Ярославу убийство родных и помогли ему.

И Ярослав, и те, которые стояли во главе страны, были уже не великими христианами. И чуткость народа, знаменовав его отца святым, назвала Ярослава мудрым, качеством иного порядка.

Судебник “Русская Правда”, отказавшийся от византийских жестокостей наказаний, по характеру своему далеко не стоял на высоте христианской. Тогда свободные, неимущие люди легко могли лишиться свободы и стать рабами*. Имущество, собственность, богатство “Русская Правда” Ярослава оберегала более, чем людей. Один историк, исследовавший характер “Русской Правды”, говорит, что основанием ее был большой торговый город.

* Впрочем, необходимо заметить, тогдашние владельцы никогда не были жестоки к своим рабам; под конец жизни было принято всех отпускать на волю. Раб не терял своего человеческого достоинства; это характерная черта уроженцев тех времен (в противоположность понятиям господ поздней России).

Зверь — материализм и великая блудница — дух большого города всегда побеждают людей, когда Господь хочет, чтобы некоторое время христиане трудились без Его особой помощи. Но видит Христос прирожденную доброту людей, их способность каяться, знает, что в самой глубине души своей Его они предпочтут земному благоденствию. И спешит на помощь любящим и любимым.

Митрополит русский Илларион с его Словом о благодати был вестником этой помощи. Еще будучи священником в Берестове, он выкопал ту пещеру, в которой поселился вскоре св. Антоний Печерский; таким образом, Илларион был первотружеником святой общины Печерской. к этому великому явлению Божией благодати на Руси мы теперь и обратимся.

Солнце Русской Земли (Печерская обитель)

Тогда в центре Русской земли (как называли Россию в киевский период истории) в Киеве воссияло Божие чудо, и на сто лет было остановлено победное шествие зла, доброта торжествовала над злобой.

Св. летописец Нестор, посланный Господом свидетельствовать о святой общине печерской, ибо о существе святой жизни может говорить только посланец Христов, свидетель верный, — знаменует, что “Господь собрал в Киевскую Печерскую обитель таких людей, которые сияли в Русской земле, как светила небесные”. Исключительная замечательность этого явления Божией славы и силы, доселе не бывшего и после не повторявшегося в русской церкви, в том, что не одинокий святой, как обычно, послан был в церковь, а целая община — совершенная, апостольская церковь — великая милость Божия — предзнаменовано имя града Божия, нового Иерусалима.

Главное свойство совершенной общины-церкви в том, что как солнце не может не светить, так она распространяет вокруг себя утешение любви. Сказано в “Деяниях Апостолов”: “она была в любви у всего народа”. Киевляне, а за ними и вся Русская земля, дышали, видели, наполнялись счастьем братской любви, в которой пребывала святая община.

О блаженстве быть тогда членом Печерской общины так говорит еп. суздальский св. Симон (бывший инок этого монастыря): — “у меня грешного епископа соборная церковь во Владимире — красота всему городу, а другая суздальская церковь, которую сам построил, сколько у них городов и сел, и всем этим владеет наша худость; но видит Бог: всю эту славу и власть я счел бы за ничто, если бы мне только хворостиною пришлось торчать за воротами или сором валяться в Печерском монастыре и быть попрану людьми, или сделаться одним из калек, просящих милостыню у ворот лавры”. Это, конечно, не пустые слова, это вопль сердца, истосковавшегося по блаженству, которым исполнена была жизнь печерской общины. Покидая монастырь, как мы видим из данного свидетельства св. Симона, человек лишался этого счастья. Одинокий святой — мученик. Святой среди святых царственно счастлив.

Итак, по свидетельству св. Нестора, Господь Сам основал печерскую обитель. Чтобы оттенить эту мысль, Нестор пишет: “другие монастыри основываются князьями, богатыми или людьми благочестивыми”. В эти монастыри люди приходят по приглашению основателей или руководимые какими-либо благочестивыми или иными (например, скорбью по умершим близким) чувствами и соображениями.

Чтобы показать, как собираются люди по воле Божией, водимые Духом Святым, Нестор говорит: “было повеление от Бога игумену монастыря на Афоне, где первоначально подвизался св. Антоний: “отпустить Антония в Россию”. И, вторично, после возвращения Антония на Афон, вследствие междоусобия в Киеве (когда Святополк убил св. Бориса), было извещение от Бога: “снова послать Антония в Россию, ибо там он необходим”.

Когда Антоний, обойдя монастыри в Киеве, ни в одном из них не поселился, св. Нестор утверждает: “так было угодно Богу, ему надлежало поселиться в пещере”. Еще сильнее сказано о св. Феодосии: “ни в один из монастырей в Киеве его не приняли, и Господь привел его на место, куда он был призван Богом еще от чрева матери — в пещеру к св. Антонию”. Знаменателен разговор между св. Антонием и св. Феодосием, когда св. Феодосий постучался к св. Антонию, прося принять его. Антоний стал говорить о трудности пещерной жизни, но Феодосий, как бы напоминая нечто давно Антонию известное, сказал: “ты знаешь, что привел меня к тебе Господь”. и Антоний немедленно принял его. Имеющий Духа Святого, тотчас смолкает со своими мнениями, узнав в брате такого же, как он, рожденного свыше, Божьего избранника.

Только воистину имевшие Духа Святого могли отнестись к таинственному пострижению ангелами Пимена Многоболезного так, как отнесся к этому чуду игумен Печерский с братией. В монастырь родители привезли сына, болеющего с детства, надеясь на его исцеление. Желание же сына с юных лет было постричься в монахи. Ночью родители со слугами спали около сына в отведенной им комнате. Вдруг входят ангелы в образе игумена монастыря с братией и, подойдя к больному, спрашивают: “желаешь ли, чтобы мы постригли тебя?” Больной, который все время молился об этом, с радостью соглашается. Тогда они начали предлагать вопросы, совершая все по порядку, как говорится в уставе иноческого пострижения. Облекли его затем в мантию и куколь, нарекши его Пименом. Предсказали, что он будет болен до смерти, и выздоровление послужит знамением кончины. Они лобзали его и ушли. Никто этого не видел, кроме больного, — родители и слуги даже не проснулись. Между тем братия, услышав шум и как бы пение, думали, что больной преставился. Но придя, нашли всех спящими, больной же был радостен и облечен в иноческую одежду. Он уверял, что игумен с другими постриг его. Волосы же его взяли с собой и ушли в церковь. Волосы, действительно, нашли в запертой церкви на гробе св. Феодосия. Тогда рассказали обо всем игумену и тот, удивившись, начал тщательно искать, кто бы мог постричь больного, и не находил никого. Тогда всем стало понятно, сказано в Патерике, что пострижение совершилось по промыслу Божию через ангелов. и игумен с братией признали излишним творить новое пострижение, вменив в уставное пострижение то, которое было совершено невидимыми никому ангелами. Приняли и имя, данное ангелами, — Пимен. — Можно спросить, какой архиерей, или игумен последующих времен русской церкви решился бы поверить больному, что его постригли ангелы, и без пострижения церковного признать его иноком? Только люди, получающие всегда и во всем уверение от Духа Святого, живущие в Духе — могли так поступить.

Имеющие Духа Святого знают волю Божию и творят положенное. Так св. Никон смело и строго отвечает князю, гневающемуся на Печерскую обитель за пострижение Ефрема, приближенного князя, и Варлаама, сына одного боярина: “я постриг их благодатью Божией по повелению Господа Иисуса Христа, Главы церкви, призвавшего их на этот подвиг”.

Свидетельство св. Никона о повелении Христа раскрывает отличительное свойство общины совершенной: ее непосредственное подчинение через Духа Святого Главе церкви — Христу. Непосредственно подчиняясь Христу, она всегда свободна от всяких земных произволений — скажем, от иерархического начальства, от царского влияния, от кого бы то ни было. Но и внутри себя она свободна: каждый член церкви творит свое, ему одному известное от Духа Святого. Как сказано Христом: “Побеждающему дам новое имя, его же никто не знает, кроме того, кто получает”. (Откр. 2, 17). И в то же время все согласны между собою великой любовью братий друг к другу. Каждый брат любит другого и благоговеет перед ним, как носителем особой благодати Христовой, дарованной этому брату. Если есть в такой общине слабые (быть может, только кажущиеся таковыми), то, чтобы явлено было видимое всему миру любовное попечение братнее к немощному, ибо не обличением, а любовью истинные христиане спасают ближнего.

Про игумена Печерского св. Феодосия можно сказать, что он больше охранял свободу братьев, чем проявлял власть. Чтобы убедиться в этом, достаточно назвать причину, по которой он был избран братией: “по кротости и смирению он был меньшим из всех и всем служил”. Он был даже не добрый властитель, а образ добрых дел. Если поднималась в монастыре какая-нибудь спешная или иная работа, игумен Феодосий, вместо оповещения братии, сам первый шел работать, и, видя его, спешила разделить с ним труд и вся братия монастыря.

По житию св. Никиты можно уразуметь, как чтилась в Печерах свобода брата. И как в то же время любовь братий спасала брата духовно заблудившегося, вследствие свободы.

Св. Никита, будучи еще молодым, пожелал затвориться в пещере. Тогдашний игумен Никон не советовал, однако, и не запрещал. Никто не возбранял Никите — и только, когда обнаружились страшные плоды его затворничества: он забыл о Новом Завете и хорошо знал только писания Ветхого Завета, ему были ложные видения (“ангел” за него молился, а сам он только читал книги), и он пророчествовал приходящим к нему, — пророчества исполнялись, и Никита приобрел большую славу, — тогда только любовь братий спасла его от лжесвятости — не путем насилия, а чудесным образом. Сказано в Патерике, что однажды к нему собрались святые для молитвы, и бес тотчас оставил больного духом. После этого Никита уже ничего не помнил из Ветхого Завета и даже уверял, что никогда не знал его.

Придя в себя, Никита понял свою тяжкую ошибку и начал новую жизнь во Христе, был епископом Новгородским и творил истинные чудеса. Конечно, только там, где любовь братий, сопровождаемая чудесами, спасает от ложного пути, возможна полная свобода; такой и была Печерская обитель — община совершенной церкви.

В житии св. Никиты раскрыт путь одного святого, как он, покаявшись в самопроизвольном служении, всецело вручил себя Христу и тогда был призван к служению истинному.

Только по воле Божией раскрывается духовный путь служителя верного. Но, конечно, путь многих остается скрытым. Что можно сказать о тайне молитвословия или о священной муке послушания, когда послушником ради чудесного строя монастыря, его свидетельства верного, его апостольства (не в слове, а в самой жизни) — является святой, который духовностью превосходит того, кому он послушен. Только случайно можно узнать о силе Божией, пребывающей на верном послушнике. Так сказано об Исаакии — однажды повар на кухне, где прислуживал Исаакий, сказал ему шутя (или по промыслу Божию): “Исаакий, вон по двору гуляет живой ворон, пойди принеси его”. Тот вышел и тотчас вернулся, неся в руках живого ворона (ему и тварь вся повинуется).

В сказании о мироточивых главах читаем: в пещерах находятся и мироточивые главы, о которых неизвестно, каких они людей, но что они принадлежат святым Божиим, видно из того, что они непостижимым образом источают из себя миро с Божественным даром исцеления для тех, кто с верою приходит и мажется им. Но так же, как неизвестно, кому принадлежат главы, невозможно сказать, сколько было святых в пещерах. Не только жития, но даже и имена их скрыты и остались неизвестными. и сказатель, заканчивая Патерик Киево-Печерский, многозначительно добавляет: “мы надеемся, что Тот, Кто сказал: “Я звезда светлая утренняя” (Апок. 22, 16), не оставит до конца быть скрытыми и неизвестными Печерские звезды, но некогда “Осветит тайная” и объявит вся, какими Он Сам знает судьбами”.

Из чтения жития отдельных святых мы можем сказать, что здесь были обладающие дарами исцеления и иными многими духовными дарами, также пророчества (в смысле ап. Павла — то есть видение сокровенного человека), дарами любви. Наиболее сказано об этом даре при жизнеописании св. Феодосия, о чем будем говорить ниже.

Характер и цель особливого подвига святых Печерской обители

Господь призвал святых и дал им определенное послушание. Сказано: “Антонию надлежало поселиться в пещере”. Этим раскрывается характер первоначального подвига Печерских святых.

Трудно, даже страшно, было состояние церкви Христовой во всем тогдашнем мире. Мы показали, какова была Византия, откуда русские приняли христианство. Невозможно было восприять чистоту веры от греческого иерархического священства, нахлынувшего на Русь в качестве учителей христианства, — нечистота веры у них была не в догматическом смысле, а в отсутствии милости и любви. Без любви же христианская истина всегда искажена. Русская поместная церковь имела, как и всякая поместная церковь, свою собственную жизнь. Доброта, свойственная славянам, — еще в языческие времена была великим достоянием, стяжавшим особую милость Божию к их церкви. Но никогда не престающее в человечестве строение царства мира земного не могло не увлекать в недра великой блудницы и русский народ-церковь. Силы общенародного сопротивления, были недостаточны. Любовь братская, христианская остывала. Чтобы продолжала сиять милость и любовь на Руси, необходимо было великими подвигами отречения от мирских соблазнов уничтожать страстной свет великой блудницы. Сами праведники только при великой помощи Божией могут снести тягостное бремя такого отречения. и вот Господь избирает из членов церкви Русской людей самых терпеливых и самых благочестивых и, простирая над ними покров Своей помощи, посылает в глубину земли. Они будут нести непосильное бремя своих ближних и, таким образом, помогать им в борьбе с душевной тьмой.

В 1028 году св. Антоний поселился в Киевской пещере, готовя жилище для Божьего дела. В 1032 году пришел к нему св. Феодосий. Но св. Никон тогда уже обитал вместе с Антонием.

И св. Нестор свидетельствует: “были три великих светила, сияющие в пещере, разгоняющие тьму бесовскую молитвой и постом: преподобный Антоний, блаженный Феодосий и великий Никон”. Но если они и сияли тогда, то невидимо: глубокое подземелье (не пещера в нашем смысле — рассмотрите на плане) скрывало их в своих недрах. Но, именно там рождалась в любвеобильном присутствии распятого Христа (ибо на земле его распинали) адамантова крепость Христовой совершенной церкви. Так продолжалось долго, почти двадцать лет. За это время пришел к ним из Польши великий страдалец Моисей Угрин, брат убитого оруженосца св. Бориса, защищавшего его от убийц своим телом. И только к концу Ярославова царствования (Ярослав умер в 1054 г.), конечно, по воле Божией, прошла молва о святых схимниках и к ним, ведомые Духом Святым, стали собираться прочие избранники, Члены созидаемой Христом совершенной церкви. Так собралась около Антония братия 12 человек, выкопали обширную пещеру в подземелье, устроили в ней церковь и кельи.

Но вот наступило время как бы показаться на свет Божий. Первый игумен Варлаам поставил небольшую церковь вне пещеры (1056). В тот же час возвещена была воля Божия о том особом состоянии, в каком должна была пребывать печерская община. Св. Антоний сказал: “вот, братия, Бог вас собрал, да будет на вас благословение Бога и Пресвятой Богородицы, живите теперь одни, я же буду продолжать жить в уединении”. И св. Антоний, избегая всякого мятежа и молвы, затворился в одной из келий подземелья; вскоре стал копать новую пещеру, которая находится под великим Печерским монастырем (воздвигнутым позже), — как его невидимый духовный фундамент.

Означало ли уединение Антония — разъединение со всеми? Нет, только знаменование продолжающейся подземной, мученически трудной жизни общины. Братии надлежало вскоре переселиться на землю — построить на горе монастырь. Это сделано по совещанию св. Феодосия (второй игумен после Варлаама) с Антонием в 1062 году, когда число иноков возросло до ста человек. и св. Антоний с радостью дал свое согласие. И далее во всей жизни монастыря Антоний незримо присутствует (иногда видимо: ухаживает за больным Исаакием). Когда к концу его (и Феодосиевой) жизни (1072-73) было решено поставить великую церковь, — он испрашивает у Бога указание места для храма. Но так же, как Антоний продолжает участвовать в жизни нагорной, участвуют в жизни подземной и многие из братьев. и сам Феодосий по временам удаляется в подземелье, а великий пост проводит там бессменно (его именем названы ближние пещеры, а Антониевские — дальние).

Община как бы раздвояется на пещеру (подземелье) и на гору (выстроенный монастырь). Вернее же сказать, она являет собой тело церкви подземно-горное, невидимо-видимое, одной своей частью погруженное в мрак подземелье, — распятие без воздуха, света, солнца, а другой — являя миру свою нагорную жизнь. Мир поядает силы церкви, борющейся непрестанно с мраком его света, и они пополняются из подземелья. Два столпа Печерские — Антоний и Феодосий — неразрывны — один начальник подземной дружины, другой правитель видимого монастыря. Но, конечно, и тот и другой, так же, как и вся братия, духовно живут и там и здесь.

Изумительным символом Печерского монастыря является св. Иоанн Многострадальный. Боримый зверем и не находя сил для борьбы с ним, Иоанн в пещере закопал себя в землю, оставив свободными только руки и голову. Только тогда почувствовал он себя чистым от скверны. “И вот пришел на меня, говорит Иоанн, Неизреченный свет, который и ныне есть. И все достойно приходящие ко мне насыщаются такого света, осветившего меня в ночь Воскресения*”.

* То, что церковь рождена в подземелье, там ее истинное отечество, свидетельствует и судьба великого и великолепного нагорного храма. Выстроенный при необычных чудесах, на построение его таинственно были посланы из Цареграда Самой Богородицей знаменитые зодчие; далее, при совершенно чудесных обстоятельствах приплыли в Киев иконописцы, которые также таинственно были наняты в Цареграде; при росписи храма большая икона сама явилась на стене, и вот эта церковь через полтораста лет была совершенно разрушена татарами и много раз возобновлялась. Между тем пещеры с их церковью сохранились во всей своей первоначальной простоте до сего дня.

Любовь в Печерах

Чистота веры, которую творили печерские праведники, была любовь. Торжество этой великой истины Христовой мы созерцаем, прежде всего, в житии самой братии. А затем и в Киеве и во всей Русской земле, которую озаряли и преображали лучи Печерского солнца. Невозможно понять древний Киев, не выяснив глубокой связи между ним и жизнью монастыря. Характер князей (но, разумеется, не одних князей) после Ярослава Мудрого (умер в 1054 г.) в течение около ста лет складывался под влиянием святости в Печерах. Люди не только настраивались благочестиво, но испытывали скорбь от своего уклонения от правды Христовой. И это вело их к великому покаянию. Менялись пути истории, и, вместо жалкой судьбы, жители Русской земли стяжали себе путь Господень.

Прежде скажем о любви братий друг к другу. В сущности, передать на словах жизнь любви невозможно. Даже апостол, говоря о первоначальной иерусалимской общине, выражается для нас трудно постигаемым языком: “было у них одно сердце и одна душа, и из имения никто ничего не называл своим, а все у них было общее” (теперь некоторым кажется, что это был какой-то усовершенствованный коммунизм). Это оттого, что великая благодать любви есть чувство, дарованное от Бога только данному человеку или данной общине, и совершенно недоступное для посторонних. лишь современники высокоблагодатных людей бывают иногда счастливы, ибо лучи той любви падают на их сердца и способны возжечь в них Божий огонь (про первую иерусалимскую общину сказано: “и находились они в любви у всего народа”, а также: “никто посторонний не мог пристать к ним”).

Вот почему и у Нестора мы находим изображение отношений Печерской братии друг к другу не по существу, а как бы описательно: “Нечто дивное, умилительное, радостное представляла из себя братия св. Печерской обители. Все они между собой пребывали в любви. Если кто-либо впадал в искушение, его утешали с кротостью (св. Феодосий плакал, когда наставлял), с любовью принимали на себя его грех и вместе несли епитимию”; “сокрушались о всяком, кто имел намерение оставить обитель из-за каких-нибудь тяжелых, по его вине возникших неприятностей; ходили за ним, как мать ходит за ребенком, стараясь, чтобы он забыл свою вину, и, если уходил, посылали неоднократно, прося с любовью возвратиться. Все шли к игумену, кланялись и умоляли игумена. и была великая радость, когда приходил обратно”.

Община совершенная не то что усваивает, а воплощает в себе истину Христову, выраженную апостолом Павлом так: “к слабейшему члену церкви- наибольшее попечение”. Не выгонять злого, а стараться смягчить его сердце. Не отлучать от себя, а нести за него наказание.

К преступнику относятся с величайшим милосердием, не только не наказывают, но не терпят, когда другие (власть) наказывают. Вот говорится в житии св. Григория, чудотворца Печерского. Преподобный ничего не имел, кроме книг для чтения и молитвы. Однажды ночью пришли воры и, притаившись, ждали, пока он уйдет к заутрене. Блаженный чувствовал их присутствие и стал просить у Бога им прощения и исправления. Тогда воры заснули и проспали пять дней. Наконец, св. Григорий при многих братьях разбудил их и сказал: “Уже пора, идите по своим домам”. Но от истощения они не могли двинуться. Тогда святой накормил их и отпустил. Когда правитель города узнал об этом, он посадил воров в тюрьму. Григорий очень опечалился, взял свои книги и принес правителю, как бы выкуп, прося их освободить. Через некоторое время эти люди пришли в обитель, чтобы остаться здесь навсегда работниками на братию. Однажды привели к игумену Феодосию связанных воров, пойманных на монастырском поле. Увидя их связанными, Феодосий заплакал, приказал развязать, дать им есть и пить. Ласково заговорил с ними, просил их отказаться от всегдашней праздности и быть снисходительными к другим, не обижать никого. Наконец, отделив им часть своего имения, отпустил. Они ушли, славя Бога, сказано в летописи.

Из Патерика мы узнаем, что милостивые отношения к преступникам не проходят бесследно, вернее сказать, имеют великий смысл, ибо на милость человека к человеку Господь ответствует Своей милостью и к милующему и к милуемому. Вот как говорится об этом в житии св. Феодосия. Однажды, когда был ремонт и ограда монастыря снята, в темную ночь пришли разбойники и подошла к церкви. Но, услышав там пение, удалились в лес, ожидая, когда братия разойдется по кельям. Через некоторое время разбойники вернулись, но опять слышалось пение и церковь была необычайно освещена. и так было в течение всей ночи. Но вот пришло утро и пономарь стал звонить к службе. Тогда разозленные разбойники, поняв, что были обмануты каким-то видением, решили прямо напасть на иноков и всех убить. Они устремились на церковь, где собралась братья. Но церковь вдруг поднялась на воздух вместе с людьми, там бывшими, незаметно для молившихся, но разбойники не могли даже дострелить до нее. Пораженные великим страхом, они разошлись по домам, обещая никому больше не делать зла. Через некоторое время старейшина их вместе с тремя товарищами пришел к Феодосию и, каясь, рассказал ему обо всем. и Феодосии, радуясь, что спасены души людей, с любовью отпустил их. и они пошли, славя и благодаря Бога и св. Феодосия”. То же самое было подтверждено и одним преступником, которого вели связанным мимо монастыря. Указывая на обитель, он сказал, что много раз приходил сюда для кражи, но всегда видел чудесный город, стоящий вверху, так что не мог к нему приблизиться.

Говоря о чудесах и любви в Печерской обители, приходит на мысль некое очень важное соображение, вообще, о жизни святых. Насколько в человеческом воспоминании ярко запечатлеваются чудеса, настолько бессильна память о любви. Причем необходимо отметить, что милосердие есть только плод любви, а не любовь, — любовь же есть свет сердца*; непередаваемые, неизъяснимые отношения сердечные. Вот почему о жизни святых по-настоящему мы ничего не знаем, ибо жизнь их есть только любовь, все же остальное несущественно для святости: “если имею дар пророчества и знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру так, что могу и горы передвигать, а не имею любви, то я ничто” (I Коринф. 13, 2). (Иначе сказать, без любви нет разницы между святыми и лжесвятыми.) Поэтому нужно признать, что у русского народа, хотя и сохранилось воспоминание о Киево-Печерском монастыре как о некоем великом времени народной жизни, но что там было, никто по-настоящему не знает, или обманывается, принимая не существенное за главное. Что это именно так, изумительно засвидетельствовано в самом Патерике Печерском. Первая часть его составлена из записей летописца Нестора, принимавшего участие в святой жизни обители. Вторая часть написана архим. Поликарпом, который воспроизвел жития святых со слов еп. Симона, так же, как Нестор, бывшим в монастыре в пору его блаженной жизни.

* Об этом свете принято говорить: сияние святости.

И вот между “свидетельством Нестора о святых, первых черноризцах Печерских, из коих жития некоторых он описал в первой части” (так называется эта глава Патерика), и между “посланием Отца нашего Поликарпа к блаженному Акиндину, арх. Печерскому о святых Печерских” (так называется глава, заканчивающая писание Поликарпа) наблюдается чрезвычайная разница в духе писания. Нестор говорит только о любви (о чудесах он говорит мало), — любовь он ставит в основание жизни печерской; Поликарп же ни слова не говорит о любви, его поражают только чудеса — величие дел, как он выражается, и аскетические подвиги. Для Нестора воспоминание умилительно (его выражение), для Поликарпа все это страшно: “я беседовал с тобою об этом с великим страхом и смущением”, ибо чудеса и большой аскетизм без памяти о любви возбуждают страх. Вот почему встречаются противоречия внутреннего характера во второй части при сравнении ее с первой. Достаточно одного примера: в житии св. Алипия (вторая часть) сказано: “монахи (двое) были обличены и выгнаны игуменом из монастыря”, - тогда как Нестор свидетельствует, что не только никого не выгоняли, но, “если кто из братии впадал в согрешение, все относились к нему с братским участием и сочувствием, а кто отходил из обители, все остальные печалились, призывая возвратиться”. Церковь, утратившая любовь, сейчас же найдет отговорку: особо преступных надо выгнать и т. д. Но любовь не имеет оговорок, и церковь Христова спасает грешных (“Я грешных пришел спасти”).

А теперь скажем о том чудесном воздействии, которое имела Печерская обитель на Киев и всю землю русскую. Вот что читаем в похвальном слове св. Феодосию: “Радуйся просвещение Российской земли, просиявшее, как десница с востока, и просветившее нас всех светом добрых дел”. Но почему говорится в единственном числе, только о Феодосии, а не о всей святой общине? Потому что св. Феодосия можно почитать трубой златокованой печерского неба. Это небо, исполненное видимых, мало видимых и вовсе невидимых звезд, дышало, жило любовью Христовой. Феодосия же Бог избрал быть Его сиянием, всем доступным.

Свет (духовный), виденный по соизволению Божию многими над Печерской обителью, всегда сочетали с именем Феодосия. Так, однажды игумен одного монастыря увидел чудесный свет над монастырем св. Феодосия. Изумляясь такому чуду, читаем в летописи, он прославил Бога и сказал: “о сколь велика благостыня Твоя, Господи! Ты показал такого светильника в этом святом месте”. Также и многие другие видели не однажды этот чудесный свет и рассказывали всем, даже боярам и князю. Однако и многие из братьев печерских творили дивные дела, но как бы в тайне, никто не показывался за воротами монастыря. Как сказал однажды безмездный врач Агапит, когда смертельно больной Владимир Мономах прислал за ним: “коли для него выйду, и для всех буду выходить, — прошу прощения, не пойду”. Только по настоянию игумена послал он князю целительное зелье.

Феодосий же появлялся всюду: и у князей, и среди бедняков, и даже ходил в еврейскую слободу: “спорить с жидами о вере”, как заметил позднейший, лишенный любви, переписчик, — но, конечно, чтобы и там целить души, ибо святые не занимаются

бесплодными спорами; если Феодосий идет, то на жатву Христову.

Небольшое сообщение Нестора открывает характер деятельности Феодосия в Киеве. Его встретила на постройке церкви, где Феодосий обыкновенно трудился, как всякий инок, бедная женщина и стала просить освободить ее от неправильного решения судьи. “Ты многих избавляешь от печали и напасти, говорила она, спаси и меня”. Феодосий тотчас отправился к судье и, обличив его, освободил женщину.

Этот поступок монаха является тем родом действий, с которым, почти с самого начала византийского царства, боролись императоры. Ибо монахи первого христианского периода в империи постоянно вмешивались в судейские и административные дела (разумеется, чтобы спасать преступников от жестоких казней) и, таким образом, мешали спокойному отправлению судебно-административной практики. Ко времени принятия христианства Русью императоры давно уже победили, и разного наименования церковнослужители давно уже подчинились в Византии ее безжалостному духу, сами прониклись им. Явившись в Россию, они старались привить его русским князьям и народу.

И вот Киево-Печерская обитель, рожденная милостью Божией, теперь восстала духовно, чтобы противопоставить безжалостности — любовь. Если припомним число епископов, приведенное св. Симоном — 50 в течение 80 лет, — епископов, вышедших из

Печерского монастыря и всюду сеющих его дух, если приведем еще одну цитату из летописи того времени: был этот епископ грек, и потому лукав, — то поймем, на чьей стороне были симпатии Русской земли.

Женщина сказала Феодосию: “ты многих избавляешь”. Если сопоставим с этим: “многих избавляешь” — доброту Феодосиеву: он плакал при виде связанных на монастырском поле воров; сопоставим с этим: “многих избавляешь” — необычайное уважение к Феодосию всех высших сановников Киева: это мы знаем из истории с повозкой, на которой возвращался Феодосий от князя Изяслава, когда все бояре, встречавшиеся с ним, сходили со своих коней, чтобы поклониться игумену (княжеская честь); вспомним слова Нестора летописца, что князь Изяслав так любил Феодосия, что во всем слушался его; и что Феодосий беспрепятственно входил во все судилища, чтобы обличать судей (вернее, призывать к милости), — мы можем представить себе картину административно-судебной деятельности киевского княжества, постоянно смягчаемой и исправляемой неудержимо добрым игуменом Печерским, за которым стояла вся община любви и Сам Христос.

“Многие тогда, сказано в летописи, приходили к преп. Феодосию, исповедовали перед ним грехи и получали великую духовную помощь. Особенно же любил Феодосия князь Изяслав, наследовавший Киевский престол после отца своего Ярослава” (1054 г.)

Отношения князя и игумена мокну назвать трогательными. Изяслав как бы не мог жить без Феодосия, он все время то звал его к себе, то приходил сам, причем никогда, Хотя это и не соответствовало княжескому этикету, не въезжал в монастырь на коне, а всегда пешком без свиты. Рассказан один случай, когда привратник обители не хотел впустить князя, вследствие запрещения игумена отворять ворота до вечерни. Только по особому настоянию князя он, не отворяя ворот, пошел доложить игумену. “Как велико твое запрещение, — воскликнул князь, увидя подходившего Феодосия, — даже князя велено не пускать”. — “Братии нужно отдохнуть после ночного славословия кротко сказал Феодосий, — но мы рады твоему приходу — твое непрестанное усердие много полезно для твоей души”. И они пошли в церковь, а потом к Феодосию. После этого, сказано в летописи, князь еще больше полюбил Феодосия. Даже скудную еду монастырскую Изяслав находил гораздо вкуснее многих многоценных блюд, о чем с удивлением говорил Феодосию. — Это оттого, ответил Феодосий, что наша пища готовится с благословением и между приготовляющими ее всегда любовь и согласие, а твои слуги, вероятно, часто бранятся и старшие обижают и бьют младших.

Не менее, чем Изяслав, был любовно расположен к святому Феодосию его брат, второй сын Ярослава I — Святослав, занимавший киевский престол по изгнании Изяслава* до своей, смерти (1072–1076). Хотя Феодосий, гневный на Святослава за изгнание Изяслава, очень обличал, можно сказать, срамил его перед боярами и народом, так что Святослав по временам впадал в ярость от этих обличений, однако он ничего не сделал Феодосию, ибо он почитал его праведником и еще прежде завидовал Изяславу, что тот имеет в своей области такого светильника**. Но вот стоило только Феодосию смягчиться через некоторое время, как Святослав, сказано у Нестора, очень обрадовался и послал к преподобному спросить, позволит ли он прийти в монастырь или нет (княжествующий в Киеве спрашивает позволения — похоже ли это на времена царей московских). Когда Феодосий благословил, Святослав пришел со множеством бояр и, поцеловав Феодосия, вышедшего ему навстречу с братией, сказал: “вот, отче, я не дерзнул прийти к тебе, думая, что, гневаясь на меня, не пустишь в свой монастырь”. Преподобный отвечал: “что значит гнев наш против тебя, державный князь? Но нам подобает обличать и говорить во спасение души, а вам должно слушаться”. С этого времени Феодосий постоянно стал приходить к князю. и всякий раз, когда извещали князя о прибытии старца, он выходил навстречу и с великой радостью вводил его в свой дом. и тотчас во дворце прекращалась музыка и танцы, если они в это время происходили. Радуясь однажды прибытию Феодосия, Святослав сказал: “Отче, поистине говорю тебе, я не так бы радовался воскресению отца моего, как радуюсь ныне твоему приходу”. Святослав был удостоен Господом узнать о кончине Феодосия. Он увидел огненный столп над монастырем от земли до неба в час отхода к Господу свидетеля верного.

* Изяслав дважды был изгоняем из Киева — объяснение этого помещено у нас в следующей главе.

** Следует заметить, что этот Святослав, когда узнал, что Изяслав очень негодует на св. Антония, прислал за Антонием тайно ночью и взял его в свой город Чернигов.

Вот что изумляет, несмотря на такое необычайное преклонение и любовь Святослава к Феодосию, святой не мог убедить князя возвратить престол брату Изяславу. Ни мольбы Феодосия, ни его гнев, ничто не действовало на Святослава. и опять приходит на ум, не было ли здесь тайного промысла Божия, — ибо при великой запутанности дел и людских отношений на земле многое, кажущееся странным, даже невозможным, происходит по соизволению Божию. Так и здесь, быть может, Святославу необходимо было при конце жизни общение со святым Феодосием, именно в том месте и обстановке, как оно случилось при занятии им Киевского престола. А Изяславу на время принять крест и отдохнуть от княжеского величия*.

* Подробнее об этом в следующей главе.

Следует обратить внимание на отношение святого к князю как к Властелину. Велика ответственность христианского правителя за свое правление. Поэтому каждый по-христиански разумный князь или царь всегда жаждет найти себе добрых советников и прежде всего святых, то есть людей, руководимых Духом Святым, которые во всяком деле могут направить на путь истинный (царское миропомазание при хорошем устремлении самого человека помогает развиться хорошим качествам, но не делает святым, то есть всегда руководимым Духом Святым). Впрочем, христианский правитель волен и не искать святых советников, а поверить в свое самодержавство (к несчастью, конечно, и для самого себя и для народа). Высшее нечестие проявится в том, что святого, пришедшего обличить князя в неправде, выгонят вон или даже посадят в заключение.

В свою очередь на святых, если они не удалены Богом в пустыню (во времена безнадежно самодержавных правителей), лежит святая обязанность приходить к царям и обличать их и наставлять. Чтобы понять, как труден и опасен в мире царский путь и как тяжки цари Богу при их постоянном уклонении в противоположную от Бога сторону (ибо нет ничего соблазнительнее власти), следует обратить внимание на одно место в акафисте трем святителям — Василию Великому, Григорию Богослову и Иоанну Златоусту — этой триипостасной силе христианского вероучения. Вот это место: “радуйтесь, за веру святую всегда крепко стоявшие, радуйтесь царей обличители безбоязненные, радуйтесь диавола победители славные”. Нашему позднейшему церковному сознанию такое сочетание понятий и дел может показаться необычайным, а иным — даже неблагочестивым. Но, конечно, в акафисте таким святым нет ошибок, а напротив, все очень глубоко и поучительно.

Отношения св. Феодосия и князей его времени построены на высоком христианском вероучении. Мы слышали, как святой с твердостью сказал Святославу: “нам подобает обличать во спасение души, а вам должно того слушаться”. Раньше, перед этим он написал Святославу письмо, где назвал его Каином: “глас крови брата твоего вопиет к Богу” — обличение тем более строгое, что брат был только изгнан, но не умерщвлен. За письмо Святослав крайне разгневался, бросил его на пол, по словам летописи, как лев зарычал на преподобного (впрочем, отсутствующего), хотел сослать его в ссылку. Св. Феодосий очень обрадовался ссылке как страданию за правду и стал к ней готовиться. Но Святослав не дерзнул, сказано в летописи, сделать какое-либо зло, ибо считал Феодосия праведником. Это письмо было до прихода Святослава в монастырь, как мы описали выше.

Мы говорим об этом, чтобы ясно стало, что время Феодосиево было великое время в церкви русской, ибо святые не боялись грозно обличать царей. А цари не осмеливались (ибо поистине был у них страх Божий в сердце) делать зло Божиим людям. Да послужат нам эти богоугодные отношения свидетелей Верных правды Христовой и сильных мира сего святым мерилом для изображения дальнейших времен жизни русского народа-церкви.

До сих пор мы выясняли лик Печерского монастыря и влияние святой общины на окружавшую жизнь. Теперь думаем, отвлекаясь от местного и частного, утвердить некое общее и высшее положение.

Господь, знающий времена и сроки, послал на Русь общину церкви совершенной, конечно, во времена ей благоприятные. Праведность, как познание правды и к ней устремление, должна была воссиять и во всей Земле Русской.

Но как нам найти ее следы, изобразить ее проявление и действие в народе в течение продолжительного времени? События, которыми только и занята история, есть надрыв в спокойной жизни народа. Праведность же молчит, святые времена не любят событий; люди шумные (значит, порочные) и громкие дела (всегда плод людей самовлюбленных) тогда как бы отсутствуют: И в жизни народа наступает пора, как это говорится в русской пословице: тишь, да гладь, да Божья благодать. и вот полнейшее спокойствие наблюдается приблизительно сорок лет (1095–1135), — это времена Мономаховы (хотя здесь и княжили четверо князей, но влияние Владимира Мономаха совершенно видимо).

Но как Феодосий был трубой златокованой Печерской общины, так и Мономах был добрым выразителем общего духа тогдашней Руси. Его все любили и настойчиво приглашали (а также позднее его сыновей) занять престол Киевский. В нем видели заступника за правду. Поучение Владимира Мономаха детям, то есть его жизненное исповедание, сделалось настольной книгой всех грамотных людей того времени — их домостроем. Значит, поучение Владимира затрагивало сердечную думу людей, иначе сказать, было всем по душе.

Об этом поучении и доброте Мономаха скажем в другой главе. Здесь же мы говорим о славе и силе Божией, явленной на Руси. и вот свидетельствуем, что духовное становление Владимир получил через великое участие в его жизни Киево-Печерской обители: два раза она спасала его от смерти и во второй раз научила главному в жизни. Было это так.

Владимир Мономах, брат его Ростислав и киевский Князь в то время Святополк (сын Изяслава) потерпели сильное поражение от половцев в 1093 г. при реке Стугне. Убегая от половцев, Владимир вместе с братом Ростиславом стали переправляться в брод через реку Стугну. Ростислав утонул на глазах брата, который хотел его подхватить, но сам чуть не утонул. Потерявши брата, Владимир печальный пришел в Чернигов. Перед этим событием вот что произошло в Печерской обители. Григорий Чудотворец, о котором мы выше говорили, однажды спустился к Днепру, чтобы почерпнуть воды. В это время проходил здесь Ростислав с дружиной, намереваясь зайти в Печерский монастырь за благословением, так как шел вместе с братом Владимиром Мономахом войной против половцев. Слуги Ростислава стали смеяться над Григорием. Старец, провидя их скорую кончину, говорил им: “О чада! Если вам нужна молитва, то зачем творите злое и неугодное Богу. Вам скоро предстоит суд, ибо суждено вам вместе с Князем вашим утонуть в реке”. Ростислав, хорошо умевший плавать, приняв слова святого за насмешку над собой и сильно разозлившись, приказал связать Григория, повесить ему на шею камень и бросить в реку. Слуги исполнили приказ. Ростислав, дыша яростью, не вошел в монастырь, как хотел ранее, и, не приняв благословения, удалился. Владимир же, брат его, зашел в монастырь и получил благословение. Время было благоприятно для добрых — добрый спасся, а злой утонул. В истории чаще бывает наоборот.

В Печерской обители подвизался безмездный врач Агапит. Владимир Мономах смертельно заболел и прислал за Агапитом, надеясь на его помощь, ибо самые знаменитые светские врачи уже не могли помочь ему. Но Агапит сам не пошел к князю, ибо никогда не выходил из обители, а дал слуге князя вареную овощь со своего стола (так обыкновенно он лечил, т. е. исцелял больных). Выздоровев, Владимир послал Агапиту богатые дары со своим боярином. Однако Агапит не принял золото и просил боярина сказать князю: “я ничего не беру за исцеление, ибо исцеления приходят силою не моей, а Христовой; Сам Христос, Который живет среди нас, избавил его от смерти. Скажи князю, чтобы он из своего имения, какое он имеет, раздавал нищим”.

И вот князь Владимир, сказано в летописи, не дерзая ослушаться святого; начал нещадно раздавать свое имение нищим. Так положил Агапит, исцелив от смертельной болезни Владимира, начало его великой милостыни. И сам Мономах торжественно подтверждает это, начиная свое поучение детям, иначе — исповедание, так: “Страх имейте Божий в сердце и милостыню творите неоскудную, потому что здесь начало всякому добру”.

Если Печерская святая община утвердила в князе Владимире Мономахе то доброе, что уже скрывалось в князе, как Прирожденное ему, то по отношению к другому князю Святополку Киевскому (1093–1113) она совершила великое чудо, ибо преобразила его из злого в доброго. Именно это чудо больше всего свидетельствует о наступлении славного времени на Руси, которому основание положила Печерская обитель — освятила Русскую землю. Как совершилось чудо?

Доброте, начинавшейся разливаться по лицу земли русской от Печерского солнца, суждено было прерваться, ибо, призванный народом на киевский престол, после смерти отца Всеволода (1093 г.), Владимир Мономах отказался в пользу своего двоюродного брата сына Изяслава — Святополка, ибо последнему по старшинству надлежало сидеть в Киеве. Об этом Святополке история свидетельствует так: “характер сына Изяславова представлял разительную противоположность с характером сына Всеволода: Святополк был жесток, корыстолюбив и властолюбив без ума”. Таким образом, на двадцать лет его царствования (Владимир занял престол после его смерти в 1113 г.) страна должна была бы страдать от злого правления. Но святая община входит чудесно в жизнь Киевскую и Святополк становится иным. Рассказано об этом в Патерике так.

Не отрицая, а подтверждая злой характер Святополка, Патерик говорит: “в это тяжелое и печальное время пришел в Печерский монастырь некий муж именем Прохор. Особенностью его подвижнической жизни было то, что он лишил себя обычного хлеба, а собирал траву лебеду и делал из нее себе хлеб. В Киеве, вследствие неурожая и непредусмотрительности князя, случился голод. Но именно в этом же году родилось чрезвычайное количество лебеды, и Прохор по внушению Божию собрал ее массу. Когда люди стали голодать, Прохор предложил свой хлеб сначала инокам, а потом и городским жителям. Хлеб этот казался всем сладким и приятным, лучше пшеничного. Но однажды некий инок взял у Прохора хлеб, не спросившись. Хлеб этот оказался черным и до того горьким, что его было невозможно есть. Инок покаялся игумену. Но игумен, не поверив ему, решил сам удостовериться в чудесности хлеба, он послал двух иноков к Прохору, приказав одному попросить, а другому взять тайно хлеб. Действительно, хлеб, взятый без спроса, оказался черным и горьким, как земля. и весь город ходил к Прохору за хлебом, и он никому не отказывал. Это было первое его чудо. Через некоторое время, вследствие войны, не стало хватать соли, — скорбь объяла народ. Тогда Прохор собрал со всех келий множество пепла и стал раздавать его нуждающимся в соли, и пепел стал чистою солью. И пошел народ за солью в монастырь, а базар, где торговцы, пользуясь случаем, неимоверно подняли цену на соль, опустел. Купцы жаловались Святополку, что Печерский монастырь вводит их в большие убытки. Князю пришла блестящая мысль самому нажиться за счет монастырской соли. Он послал в монастырь несколько фургонов и конфисковал всю соль. Ее привезли на княжеский двор для продажи. Но когда отведали, соль оказалась чистым пеплом. Между тем к Прохору приходили за солью. Рассказывая о случившемся, Прохор утешал всех такими словами: когда соль будет выброшена князем, собирайте ее за княжескими воротами. И, действительно, Святополк, разочаровавшись в монастырской соли, приказал тайно ночью выбросить ее со двора. И пепел снова стал солью, а народ с радостью собирал ее. Узнав об этом, князь ужаснулся и начал спрашивать о Прохоре. Узнав о его чудесах не только с солью, но и с хлебом из лебеды, Святополк устыдился своего дела, пошел в Печерский монастырь и просил прощения у игумена Иоанна, к которому прежде питал вражду за обличение в ненасытной алчности и обидах народа (он даже сослал однажды его в ссылку, но возвратил по просьбе Мономаха). После этого он отправился к Прохору просить и у него прощения и дал ему обещание никому впредь не делать насилия и обид. Кроме того, сказал: “Если я умру раньше тебя, то своими руками положи меня в гроб, чтобы показать надо мною твое незлобие. Если же ты преставишься прежде меня, я своими руками внесу тебя в пещеру, чтобы Господь простил мне тяжкий мой грех перед тобою”.

Прохор прожил еще несколько лет и потом разболелся. Тогда он послал к Святополку, который был в походе против половцев, прося прийти и исполнить обещание. Получив эту весть, Святополк немедленно оставил войско и поспешил в Киев. В своей предсмертной беседе блаженный много поучал князя о милостыне к ближним, о будущем суде, о покаянии, преподал ему благословение и, простившись с ним, воздел руки к небу и предал свой дух Богу.

“Князь вместе с иноками отнес его в пещеру и положил в гроб и тогда вернулся к войску. Русские одержали великую победу. Это была победа, дарованная Богом русской земле, по предсказанию Святополку св. Прохора. С этих пор Святополк, отправляясь в поход, приходил в Печерскую обитель за благословением. И вполне благополучно и счастливо протекало теперь время его княжения, получившее после многих кар благословение Божие, и князь Святополк открыто исповедовал чудеса и знамения св. Прохора”.

Если мы сравним изложенное нами житие св. Прохора с житиями других святых Печерских, то заметим совершенную разницу, во-первых, самого начала: “когда был князь Святополк, тогда пришел в Печерский монастырь некий” и т. д. Св. Прохор послан как бы исключительно к этому немощному князю, чтобы подать ему духовное исцеление. Также и чудеса его носят всенародный характер помощи народу, как вразумление князю. Подобных чудес не бывало в Печерской общине. Но должно было продолжаться на Руси доброе время, и ради этого и был силами святой Печерской обители преображен русский князь, сидевший тогда на престоле киевском.

Печерская же община, исполнив свое апостольское назначение, начинает молиться. Что это именно так, можно удостовериться из письма к игумену Печерскому Акиндину Поликарпа, написавшего со слов еп. Симона вторую часть Патерика Печерского. Поликарп свидетельствует, что к моменту писания его прошло уже 60 лет, как не слышно больше о том, о чем он говорит в житиях святых Печерских, иначе сказать, не слышно о славе Божией в Печерской обители. Кончина св. Прохора и была приблизительно за 60 лет до Поликарпа*.

* Чтобы иметь представление о том, как история (которая призвана просвещать народ) пренебрегает при изображении развития дел человеческих видимым участием в этих делах Господа Бога и потому не в состоянии дать ни малейшего понятия о временах добрых христианских, покажем, как историк, считающийся наиболее религиозным — Сергей Соловьев, — излагает Патерик Печерский о св. Прохоре и князе Святополке: “В Житиях Святых Печерских находим известие. однажды вздорожала соль в Киеве; иноки Печерского монастыря помогали народу в такой нужде; Святополк, узнав об этом, пограбил соль у монахов, чтобы продавать ее самому по дорогой цене. Игумен Иоанн обличал его корыстолюбие” (и только). Это историк приводит из жития святых, чтобы характеризовать князя Святополка.

Сладость плоти, заповеданная язычеством предков, и безжалостность духа христианской Византии, откуда мы приняли нашу веру и продолжали принимать высшую иерархию, мрачили христианское сознание. Необходимо было как бы снова добыть Христову истину. И вот, подземельем, сокрушая торжество плоти, слезами растопляя окаменевшие сердца, печерское братство добыло истину и передало ее народу русскому. Тогда, дважды спасенный от смерти печерской обителью, добрый от природы, не монах, а великий жизненный деятель провозгласил эту истину на общенародном языке. Летописец Нестор, проникнутый духом печерской обители, свидетельствует, что монастырь печерский поставлен: “слезами, пощением и молитвой”.

Владимир же Мономах смело преображает эту тройную формулу (т. е. раскрывает ее тайный смысл) и Провозглашает ее основой жизни христианской: “тремя добрыми делами побеждается враг: покаянием, слезами (т. е. умилением сердечным) и милостыней; ни одиночество, ни монашество, ни голод, а таким малым делом добывается милость Божия”, то есть скажем словами нашего любимого святого позднейших времен- стяжается Дух Святой. Напомним, что Владимир Мономах никогда не отступал от своего исповедания, ибо оно было кровью его сердца.

Вот что силится вспомнить русский народ, продолжая любить и чтить древний Киев, как не любил и не чтил ни одной из столиц, его сменивших.

Инобытие печерского монастыря (приложение к “солнцу русской земли”)

Не чудеса знаменуют высшую жизнь Печерской обители.

Святой изобразитель духовной жизни монастыря летописец Нестор о чудесах упоминает как бы вскользь и, думаем, нарочито говорит о немногих чудесах и притом о таких, которые не особенно поражают читателя, но все его внимание обращено на братнюю любовь общины.

Поэтому и мы в главном очерке не стали говорить о множестве изумительных чудес. Об этих чудесах говорит вторая часть Патерика, написанная архим. Поликарпом со слов св. Симона, еп. Суздальского. Поликарпа поразили чудеса, и он говорит только о них. Из его книги мы убеждаемся, что характернейшей чертой этих чудес была их повседневность. Можно сказать, Господь преобразил житие киевской общины в инобытие.

Марк, названный пещерником, копал в пещерах места для погребения умершей братии. Однажды умер некий черноризец, уже совершалось в церкви отпевание. Один из друзей покойного пошел посмотреть, готова ли могила. Но Марк сказал ему: “пойди и скажи умершему так: грешный Марко говорит тебе, брате! Перебуди здесь на земле еще день этот, а утром отойдешь к желаемому тебе Христу, а тем временем я приготовлю место тебе и возвещу о том”. Выслушав Марка, пришедший возвратился в церковь, где все еще продолжалось отпевание, и, обратившись к умершему, повторил сказанное Марком, Вдруг, к общему удивлению, умерший открыл глаза, и душа его возвратилась к нему, и он пребыл тот день живым, хоть никому и не говорил ни слова. Наутро Марк сказал тому же брату: “иди и скажи ожившему: говорит тебе Марко: остави уже сей живот временный и прейди в вечность, отдай дух твой Богу; тело же твое будет положено в пещере, место уже готово”. Как только произнесены были эти слова в церкви, оживший тотчас смежил очи и стал бездыханным. В другой раз Марк не успел расширить могилы достаточно для того, чтобы можно было по обычаю возлить елей на покойника. Когда погребавшие стали укорять его за это, пещерник со смирением всем кланялся, говоря: “Простите меня, отцы, за немощь мою, по немощи не докончил дела”. Но погребавшие были очень недовольны. Тогда Марк, обернувшись к мертвецу, сказал: “так как место тесно, то подвигнися, брат, сам и, приняв елей, возлей на себя”, Мертвый простер руку, наклонившись немного и взявши елей, возлил на себя крестообразно. Или из жития Спиридона просфорника: св. Спиридон однажды развел огонь в печи, и вдруг от вырвавшегося из печи пламени загорелся потолок в келии. Спиридон мантией своей поспешно закрыл устье в печи и, завязав рукава власяницы своей, побежал с нею к колодцу, наполнил водой и, возвращаясь в келью, звал на помощь. Сбежавшаяся братия увидела: мантия, которой была закрыта печь, осталась совсем не поврежденной от огня, и вода оставалась в власянице, не вытекая из нее, и ею тотчас был потушен пожар. Или из жития св. Григория Чудотворца: к св. Григорию в огород забрались воры, опустошив его и наполнив мешки, они двинулись к выходу, но вдруг как бы приросли к месту и в течение двух дней простояли, никого не видя и сами никем не замечаемые. Наконец, громко стали каяться, звать Григория и просить о помощи. Св. Григорий, придя с братией, отпустил их, но они решили остаться при монастыре и служить братии.

ИЗ жития св. Феодосия: главный пекарь докладывает игумену Феодосию, что нет муки. — Посмотри, может быть, кое-что Осталось. — Отче, поверь, — я сам вымел засек, там две-три горсти отрубей, не больше. Феодосий сказал: “Господь силен из малого сотворить великое, иди и посмотри, не будет ли Божия благословения и на этот раз”. Пекарь пошел и увидел засек переполненным до того, что мука сыпалась через верх.

Из жития Алипия иконописца: — Алипий был болен, начал, но не мог дописать икону для одного благочестивого человека ко дню праздника, как обещал. Накануне праздника Алипий сказал горевавшему заказчику: “я отхожу от мира сего, как явил мне Господь, но помни, что Господь волен написать икону единым словом”. На другой день заказавший икону человек вошел утром в церковь и увидел икону, стоявшую на предназначенном ей месте, сияющую, как солнце.

Церковная община, в которой жизнь исполнена непрерывных чудес, не носит ли особого именования? Да! Эта жизнь новой твари. По великому милосердию Господа в церкви, утратившей совершенство, воздвигает в лике одной общины, — тех, к кому апостол Петр обращался со словами: — “вы род избранный царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства призвавшего вас из тьмы, в чудный свой свет”, - подобие первоначальных Христовых общин-церквей.

И вот в этом чудном свете все, что мы считали твердым, законным, даже священным, до такой степени нарушено, что земной мир уже не кажется нам тем, каким мы его созерцаем.

Сама церковь наша в ее затвердевшем иерархическом строе со всей важностью своих обрядов и чиноположений теряет, если можно так выразиться, весь свой престиж, — разоблачается вся ее великая немощность. Вот, например, нет ничего уважительнее в этой церкви сана епископа (еще уважительнее архиепископ, еще выше — митрополит, и верх достижения — патриарх — святители по сану один выше другого). А вот св. Симон (епископ Суздальский и Владимирский), бывший инок Печерского монастыря, говорил, что он с радостью отдал бы все величие своего сана за то, чтобы только хворостиной торчать за воротами Печерской обители или сором валяться в самом монастыре. Сор печерский предпочитает святительскому, епископскому званию; — конечно, св. Симон знал, о чем говорил, ибо был и иноком Печерским и епископом великих областей.

Или, во что обращается церковный обряд, когда во время отпевания (не считаем ли мы перерыв такой службы кощунством?) живой обращается к покойному, и умерший оживает до следующего утра — отпевание прерывается, так сказать, на полуслове. Отпетым или не отпетым на другой день отойдет оживавший “к желаемому им Христу”, по выражению Марка? И ведь все это происходит по соизволению Духа Святого, ибо святые не своей волей подвизаются на разговоры с умершим.

Или в другом случае, ради ли совершения принятого обряда мертвый приходит в движение и сам на себя возливает елей? Конечно, нет. Ибо св. Марк долго и смиренно кланялся и умолял хоронивших покойника простить его Христа ради, что выкопал слишком тесную могилу и тем сделал невозможным совершение обряда. Но так как погребавшие продолжали гневаться на могильщика, то Господь явно оправдал его, соизволив покойнику самому на себя возлить елей.

Между земным и загробным состоянием нет грани, и любящий брат земного времени обращается к любящему брату, покинувшему свое временное житие, и просить его опять вернуться к временному существованию — на один день!

В печерском мире исчезает время; так, знаменитый врач киевский, армянин, говорит после смерти безмездного врача Агапита Печерского: “когда я видел его в последний раз, то по-земному ему оставалось жить не более трех дней, ибо он уже совершенно изменился и изнемог, такие не живут более трех дней; но так как Агапит захотел прожить три месяца, то Господь ему дал, и если бы он захотел прожить три года, то Господь послушал бы его”. Исчезает земное притяжение (церковь в воздухе и в то же время на земле). Уничтожается пространство: святой Евстратий исчезает из половецкого плена, где его стерегут, и в тот же миг появляется за тысячу верст в церкви Печерского монастыря весь в оковах и ранах, как был в плену. Или: св. Григорий, брошенный по приказанию князя Ростислава в глубину реки с камнем на шее и связанный, через день оказывается в своей келье, запертой перед тем, — одежды его были мокры, а лицо светлое, и все тело как бы живое. Куда-то может исчезать и само существование: люди, проникшие в сад святого с желанием воспользоваться плодами его труда, задерживаются тайной силой и не могут сдвинуться с места и в то же время как бы и отсутствуют, ибо два дня ни их никто не видит, ни они никого не видят.

Предметы теряют свою главную характерность: вода, налитая в власяницу св. Спиридона, не вытекает из нее, значит, теряет свою текучесть. Бумажная материя, положенная на огонь, не горит. Огонь ли прекращает свою силу, она ли становится не материей?

Человеческий труд, без которого нельзя обойтись при производстве вещей или продуктов питания, оказывается совершенно излишним и предметы появляются сами неизвестно откуда.

Икона, только начатая написанием и никем не принесенная, появляется в церкви, на месте ей предназначенном, сияя, как чудо, зерно, которого не было, переполняет житницы (здесь вдруг освещается одно место в книге Бытия, совершенно непонятное церкви, утратившей духовность: “потомки Сифа, сказано там, только призывали имя Господа и Бог помогал им все иметь, что необходимо было для жизни”).

Человек в совершенной церкви, подобно первозданному человеку в раю: все, что есть в мире, служит ему, весь космос (какое для нас грандиозное, страшное слово) ему повинуется.

Тот же, кто отдан (вернее, сам себя отдал) во власть времени, вытребовав у Бога полную себе свободу на злое, Каин и его потомство, сам устраивающий свою судьбу, сам так же, как бы невольно, творит свои страдания, немощи, свою великую повседневную заботу. В церкви совершенной, посланной, как свидетель верный, бывает много страданий, труда, чрезвычайные подвиги, но лишь по указанию Божию, как нечто полезное для тех, к кому апостольски послана церковная община. Все это в то же время как бы и не существует, ибо такая церковь имеет силы всегда преобразиться в райское состояние.

Святая Русь

Мы видели — в главе “Солнце Русской Земли”, - как любовь, чудеса, великая сила Господня привлекали сердца киевлян к святой общине Печерской, как оживали под ее лучами угнетенные и обиженные не только духовно, но и житейски, ибо все, начиная с князей, бояр, судей, благоговейно слушали св. Феодосия и других Печерских святых, их призывы к добру, милости, любви друг к другу, и старались исполнять.

Видимо, жизнь продолжалась по-прежнему, — торговали, строили, воевали со степью, но то волнующее, что порождает большой город: жажда наслаждений, приятность порока, отрава всякими соблазнами, — лишились своего ядовитого жала. Явность чудес Печерских, умиление сердца при встречах со святыми, наполнение сердца благодатью Божией изменяли вкусы людей. В земных наслаждениях всегда чувствуется мука, неудовлетворенность; здесь было непрестающее Божие веселие.

В некоторых государственных делах ясно видна вновь наступившая в Киеве доброта: после кончины Ярослава три его сына — Изяслав, Святослав, Всеволод- съехавшись, изменили статьи Русской правды: вместо кровавой мести за убийство они постановили взимать штраф, т. е., как говорят историки, совершенно отменили смертную казнь; запрещено было также убивать не свободного человека за то, что он ударил свободного; отменен закон Моисея в русском судебнике, разрешавший убивать вора ночью при его поимке.

Изяслав на деле показал, что он не желает губить своих врагов: когда киевляне хотели освободить из тюрьмы полоцкого князя Всеслава, чтобы посадить его на престол, вместо Изяслава (они негодовали на последнего за нежелание воевать с разорявшими страну половцами), то некоторые советовали князю послать в тюрьму и убить Всеслава, но Изяслав не согласился и принужден был на некоторое время оставить престол и уйти заграницу.

Когда близок Бог к народу-церкви, злые, хотя и творят злое, вследствие свободы, данной каждому человеку, но торжество их злобы продолжается недолго: лишившись ангельской защиты и не поддерживаемые злобой общества, ибо оно возлюбило доброту, они сами скоро лишаются земной жизни.

Так, знаем, что сын Изяслава Мстислав, при возвращении Изяслава в Киев, посланный отцом вперед, велел избить тех, которые освободили Всеслава и посадили его на престол, всего 70 человек, других ослепить, некоторые при этом погибли невинно. Что на это не было согласия Изяслава, свидетельствует летопись: “если кто скажет, что он казнил Всеславовых освободителей, то ведь не Изяслав это сделал, а сын его”. Мы знаем, что в том же году Мстислав был убит в Полоцке.

Мы говорили, что Ростислав, брат Владимира Мономаха, утопив св. Григория Печерского, вскоре сам утонул в реке. Другой Мстислав, правнук Ярослава, умер от стрелы через непродолжительное время после того, как ранил стрелой св. Василия Печерского, требуя от него указания, где зарыт клад в пещерах.

Великие дела Божии творились в Земле Русской. Конечно, и ответственность народа-церкви была велика.

В такие времена особенно требуется верность правде Христовой. Сама жизнь выдвигает трудности, которые служат испытанием любви к Богу и людям. Невозможно нам почти через тысячу лет проникнуть взором во всю тогдашнюю жизнь, однако история оставила некоторые видимости того времени. К важнейшим относится порядок замещения княжеских престолов.

Мы подробно исследуем все жизненные события, связанные с этим порядком, ибо здесь Русская земля открывается нам и показывает свое духовное состояние, свою жизнь и свою судьбу, чувства и поступки князей символизируют чувства и поступки всего русского народа-церкви того времени или, вернее сказать, главенствующего большинства его.

Основоположником княжеского очередного порядка был Ярослав. По свидетельству летописца, Ярослав перед смертью сказал сыновьям: “Вот я отхожу от этого света, дети мои! Любите друг друга, потому что вы братья родные. Если будете жить в любви, то Бог будет с вами, Он покорит вам всех врагов; если же вы станете ненавидеть друг друга, ссориться, то и сами погибнете и погубите землю отцов и дедов ваших”. Старшему сыну Изяславу он отдал Киев и сказал: “Слушайтесь его, как меня слушались, пусть он будет вам вместо меня”. Изяславу еще прибавил: “если кто захочет обидеть брата, то ты помогай обиженному”. Как бы для укрепления порядка Ярослав сказал третьему своему сыну Всеволоду, которого особенно любил: “дожидайся своей очереди, когда Бог даст тебе получить старший стол после братьев правдою, а не насилием”.

Ярослава история назвала Мудрым. у мудрого всегда довлеет главная мысль. Но тщетно мы станем искать в предсмертном обращении к наследникам государственной власти Ярослава какой-либо главной мысли, необходимого руководства для будущего, когда род станет размножаться и возникнут большие затруднения при замещении княжеских престолов. Никаких письменных указаний, ничего, что имело бы законный характер. Мысли нет, но есть призыв к чувству — самому великому христианскому чувству — любви. Как бы уже не сам мудрый Ярослав говорит в последний час своей жизни, а тот вышний мир, куда должна последовать его душа. В святое время Бог дает святую задачу: не умом руководитесь в государственном устроении, а сердцем. Задача труднейшая и даже неслыханная для государственных деятелей всех времен и народов, ибо всего выше ценится среди них государственный ум: великое преклонение вызывает он к себе*. Государственный же (иначе, политический) ум не выносит участия сердца, оно мешает ему. Но вот русскому княжескому роду в Русской земле завещано было руководиться только любовью и прибавлено: если не будете иметь любви между собою, то и сами погибнете и погубите землю отцов своих.

* Интересно здесь отметить мнение о предсмертном завещании Ярослава одного известного историка-прагматика (Ключeвского): “Завещание отечески задушевно, но очень скудно политическим содержанием”.

Когда Господь призывает кого-либо к святому делу, Он знает, что оно будет исполнено (хотя бы и не в полную меру сил). Особая помощь Божия дается князьям: им были присущи (прирождены) некоторые понятия и чувства; какие же? Слова Ярослава обращены только к сыновьям: “любите друг друга, потому что вы братья родные”, - но пройдет век, полтора века, князья размножатся, племена (линии) их разойдутся и, несмотря на то, все они будут называть себя братьями без различия степеней родства; в летописях мы даже не встречаем названий двоюродный или троюродный брат*. Братолюбие, братолюбство звучало постоянно в сношениях князей друг с другом**.

Столь ответственное слово, как брат, братолюбие, никогда не забываемое и столь трудное при вражде, конечно, есть Божие чудо, помощь Христа, вложенная в уста человека. Страсть кружит голову, но слово брат охлаждает страсть и зовет к примирению. Князья легко мирились: просящий мира тотчас получал его, как бы ни выгодно было противникам продолжать войну (характерная черта этого времени).

* Иностранные языки выработали особые названия для этих степеней родства, на русском же языке таковых нет: как бы не имел он силы изменить заповедное слово — брат.

** Интересно, как говорит об этом историк С. Соловьев: “Важно, когда князья постоянно толкуют, что они братья и потому обязаны жить дружно, а не враждовать, защищать Русскую землю от врагов, а не проливать кровь христианскую в усобицах. Пусть нам скажут, что слова расходятся с делом, мы ответим, что и слова имеют силу, когда беспрестанно повторяются с убеждением в их правде, когда их повторяют и сами князья, и духовенство, и народ, иногда отказывающийся принимать участие в усобицах. Если эти слова не могли впоследствии прекратить усобиц, то могли смягчить их”.

Было и другое слово, которое единило князей друг с другом. Старший в роде именовался “отцом в правду”, вследствие добровольного признания его таковым всеми. К “отцу в правду” князья относились с сыновней почтительностью. Он же был, как любящий отец. Произвол с его стороны показался бы нарушением любви. Князья ни на минуту не забывали о своей самостоятельности: каждое княжество находилось в совершенной независимости друг от друга. Когда в конце XII века один северный князь (Андрей Боголюбский) позволил себе некое деспотическое требование, то истый князь Русской земли (Мстислав Храбрый) ответил ему: “мы до сих пор чтили тебя, как отца по любви, но если ты прислал к нам с такими речами не как к князьям, а как к подручным (подчиненным), то нас Бог рассудит” (форма объявления войны).

Там, где единство большой страны может быть достигнуто только через братскую любовь правителей друг к другу, жизнь складывается не так ладно, как в христианском государстве с развитым государственным сознанием, где единство достигается всегда при посредстве вооруженной силы (т. е. насилия). Великое преимущество первого единства в том, что церковь-народ пребывает свободным, тогда как в государстве (иначе, в насильственном единстве) внешняя церковная жизнь всегда в умалении (лучше сказать, в подчинении государственному разуму); но нет ничего необходимее для христовой церкви в ее духовном становлении, как духовная свобода. Там, где свобода, помощь Божия и действенна и видима, хотя как будто беспорядка больше, там же, где закон при посредстве насилия, помощь Божия мало действенна, ибо дисциплина, принудительный порядок — дело рук исключительно человеческих. Царское правление осуществляет холодный, государственный порядок, — любовь коченеет от мороза власти. Пророку Самуилу Господь сказал о народе, требовавшем царя вместо судей: оставь их; если не хотят Моего правления, пусть будет у них царь.

Никакого подобия царской власти не было в Русской земле. По общему тогдашнему убеждению князь был хранитель правды и первый воин земли, а не властитель, как это принято думать о князе в поздние времена. Переводя на обыкновенный язык: он был главный судья и защитник данного княжества (и в то же время всей Русской земли). Его тайное дело заключалось в том, чтобы уживаться с другими князьями (родичами) к таким образом хранить всеобщий братский покой.

Выражение: хранитель правды намекает нам на то особое устроение, в каком стремилась пребывать Русская земля. Это было христианство в его истинном смысле, как оно открывается нам в век апостольский. Тогда христианство разумелось, как жизнь всего церковного народа. Собранием церкви было собрание всех христиан данного места, на нем обсуждались и решались все вопросы жизни — храмовые, бытовые, правления. На этих собраниях каждый был совершенно равноправен всем другим, через каждого мог говорить Дух Святой (Дух дышит, где хочет). Значит, никакого начальства, строгой иерархии как послушания не было, отношения были любовные, и решающим голосом был голос всей общины.

Отношения на вечах Русской земли соответствовали атому первоначальному христианству. “Тогда, — говорит исследователь народных начал Русской истории, — на вечевых сходах слышались оживленные речи и споры, в которых люди веча и князь высказывают какие-то братские совершенно равные отношения. Князь так обращался к народу: “братья, мужи псковичи”. Иногда вече говорит князю: “А мы тебе кланяемся, княже, а по-твоему не хотим”, - стереотипная фраза, которою высказывалось несогласие с княжеским требованием и выносилось самостоятельное суждение.

Такая особая высокая жизнь отношений могла существовать и держаться только при условии, что правда всегда осуществлялась в жизни народной. И это тогда понимали, но не все. В те времена было много святых, а также и святых князей. Правда осуществлялась, когда святые брали верх на собраниях — вечах и, вообще, в жизни. Противодействие им и торжество противоположных им утверждений и дел означало наступление конца Святой Руси. Как увидим, в середине двенадцатого века чрезвычайно ярко, страшно стали друг против друга хранители правды и ее рушители, Согласно пророчеству, зверь победил святых.

И вот исследователь народных начал Русской истории, глядя на жизнь Киевского времени с низин нашего века, определяет ее плоды так: “что-то хотело тог да выйти, но не вышло, что-то готовилось и не доделалось”.

Оно и не могло выйти, ибо общее состояние христианства не допускало еще Божией помощи великой благодатью Русскому народу-поборнику правды. Но то, что жизнь начинала святиться, что страдники Русской земли наметили верную дорогу для отдаленного будущего, — это необходимо признать.

Свидетельством высокого состояния народа-церкви может служить “Поучение Владимира Мономаха детям”. Это поучение сделалось настольной книгой всех верующих людей того времени — их домостроем, значит, оно было им родственно по духу.

Церковь не причислила Владимира к лику святых, и это есть как бы знамение, — Владимир не исключение — он такой, как все, — видимый член церкви в ее добром состоянии. Прадед Мономаха Владимир I Святой даром получил особую благодать от Бога, чтобы светить людям, После него церковь вступила на трудовой путь; в помощь ей была святая община Печерская. И вот Владимир II приобрел имя доброго страдальца (труженика) за Русскую землю, церковь в его лице говорит о великих плодах своего труда.

“Поучение Владимира детям” знакомит нас с сокровенностью души члена церкви в лучшее ее время на Руси.

Возвышенный дух объемлет сердце. Сердце горит от близости к нему сердца Господа Иисуса Христа. Бог милостивый, Премилостивый вдохновляет творение Мономаха.

“О дети мои! хвалите Бога! любите людей! милостыню творите неоскудную, приветствуйте с любовью каждого человека; никого не пропускайте, не сказав доброго слова”.

“Не прячьте ничего от людей, все что имеете, раздавайте щедро!” — это исповедь Мономаха, а не проповедь, ибо сам все раздавал обеими руками. Истина Божия была раскрыта Владимиру: если ничего не жалеешь для других, и Бог не жалеет ни для тебя, ни для других.

Никогда не забывал Мономах, что Бог принес Себя в жертву ради любви, чтобы и люди всегда думали о любви к братьям. Сердце его непрестанно болит, как и сердце Христа, при воспоминаниях о малых сих. “Куда пойдете, где станете, прежде всего напоите, накормите бедняка. Ищите обиженных. Своим приближенным не давайте никого в обиду. Сами творите суд.

“Убогого не забудьте; не давайте сильному губить человека”.

“А свои обиды всегда прощайте. Лишат тебя чего-нибудь — не мсти; бранят тебя — молись”.

Не убивайте ни правого, ни виновного: жизнь Христианина священна перед Господом Нашим”.

Так говорит человек, который сам всегда во всем уступал людям. Когда Олег пришел с войском к Чернигову. — Владимир не допустил кровопролития, а ушел с дружиною в Переяславль, — трудно было там княжить, но никуда не выходи,)л и ничего не искал все три года до княжеского съезда в Любече — великого дела любви, им созданного. Когда после смерти Святополка, которому уступил в свое время киевский престол (1093–1113), киевляне снова упрашивали его, — он не шел, — и только бесчинства, поднявшиеся в городе — “мы будем бесчинствовать, сказали киевляне, если не придешь, — заставили его принять власть (1113–1125). Жертвенностью для блага других человек свидетельствует свое истинное отношение ко Христу.

Известно, что Мономах не мог присутствовать ни на одной церковной службе, чтобы не плакать, “лил слезы”, как говорит летописец. Это умиление знаменует необычайную близость Владимира ко Христу. Бог любит. Бесценно знать, как передает человек в великом смирении своем любовь к нему Господа.

Весь исполнен он хвалы и благодарения. Еще до света просыпается Владимир, боясь пропустить на заре дня приветствовать Господа: “да не застанет вас солнце в постели. Идите рано в церковь воздать Богу хвалу утреннюю: так делали отец мой, так делали все добрые мужи (о, Мономах знает, что он не одинок): когда озаряло их солнце, она славили Господа с радостью и говорили: просвети очи мои, Христе Боже, и дай ми еси свет твой красный”,

И целый день потом бережет он (в душе) то, что называет страхом Божиим: “страх Божий имейте в сердце и милостыню творите неоскудную, людей любите — здесь начало всякому добру”, Как видим, страх Божий Мономах тесно связывает с любовью к людям — не Бог милостивый был страшен Владимиру, — а страшно отойти от Него не милостью к людям.

И еще нечто отдаляет нас от Бога: суета мира. Необходимо постоянно молиться, чтобы хранить от нее сердце. “Если даже на коне сидите, повторяйте непрестанно в уме: “Господи, помилуй, — это лучше, чем думать безлепицу”.

Иногда как бы великое изумление овладевает Мономахом. И, простирая руки к небу, он восклицает: “велик Бог, чудесны дела Его!”

Это чувство у Давида в восьмом псалме выражено так: “Господи Боже Наш, как величественно имя Твое по всей земле! Слава Твоя простирается превыше небес! Когда взираю я на небеса Твои, дело твоих перстов, на луну и звезды, которые ты поставил, то, что есть человек, что Ты помнишь его и Сын Человеческий, что Ты посещаешь его”.

А в песнопениях дня св. Троицы говорится: “Кто есть Бог велий? Ты еси Бог, творяй чудеса, творяй, творяй, творяй чудеса”.

Постоянно возвращаясь к чуду своего существования, Владимир говорит: “Господь хранил меня”. И, перечисляя множество опасностей, которым он подвергался и которые часто грозили его жизни, Мономах восклицает: “дети мои, не бойтесь смерти, ни битвы, ни зверей свирепых. Хранение Божие надежнее человеческого. А когда наступит час смерти, то никто не спасет: ни отец, ни мать, ни братья. И знает Господь, когда взять нас от земли”.

Не все главное было бы сказано, если не упомянуть о христианской скромности Мономаха, Он сопровождает свое “Послание” таким обращением к детям: “а вы дети милые и всякий, кто будет читать сие послание, наблюдайте правила, в нем изображенные. Когда же сердце ваше не одобрит их, не осуждайте меня: но скажите только: “он говорит несправедливо”.

Тот народ-церковь, который признал это чудесное творение Мономаха своим домостроем, т. е. в душах которого жили те же чувства, как и у Владимира Мономаха, достоин назваться Святой Русью. Можно признать, что жизнь святой Руси длилась от выхода святой общины Печерской из-под земли на солнечный свет от 1056 г. до конца княжения в Киеве правнука Ярослава Мудрого Всеволода Ольгиевича в 1146 г. (т. е. 90 лет), — с этого же времени начинают носиться по Русской земле злые вихри, свидетельствующие об ее изнеможении, — однако (как увидим в конце) не отстранившие от Русской Земли до конца Божьего к ней особливого расположения.

В течение 90 лет все занимавшие отчий стол — “отцы в правду” правление свое совершали счастливо до своей кончины, кроме одного.

Назовем киевских Князей и обозначим для ясности время их правлений:

1 — Изяслав (сын Ярослава) 1054–1078 г. — 24 год (с перерывом на четыре года, когда княжил Святослав (1072–1076).

2 — Всеволод (сын Ярослава и отец Владимира Мономаха) 1078–1093 г. — 15 лет

3 — Святополк (сын Изяслава). 1093–1113 г. — 20 лет

4 — Владимир Мономах. 1113–1125 г. — 12 лет

5 — Св. Мстислав (сын Мономаха). 1125–1132 г. — 7 лет

6 — Ярополк (сын Мономаха). 1132–1138 г. — 6 лет

7 — Всеволод Ольгович (правнук Ярослава, сын Олега Святославовича) 1138–1146 г. — 8 лет

В жизни и правлении Всех этих “отцов в правду”, видима, участие любящего Бога. Не все были так высоки духовно, как Мономах и оба его сына, и отец Мономаха Всеволод. Были прирожденно мало достойные, но мы видели, что Святополк Изяславович помощью св. Прохора был преображен духовно, чтобы быть достойным соучастником святого времени. Немощен был первый наследник Ярослава Мудрого Изяслав. И его жизнь и правление и сама смерть носят на себе печать особливой помощи Божией человеку трудному для Святой Руси. Остановимся на перипетиях его жизни, которая не могла исправить его, но по воле Божией преждевременная смерть за брата заслужила ему посмертную любовь народа.

Божия поmощь в деле Изяслава Ярославича и Олега Святославича

После четырнадцати лет (1054–1068) дружеского сожительства между сыновьями Ярослава Мудрого — Изяславом (Киев), Святославом (Чернигов), Всеволодом (Переяславль), — иногда князья съезжались для совещаний, — наступили события, которые внесли некоторую трудность в их отношения. В 1068 г, на Русь напали половцы и поразили дружину трех братьев. Половцы рассыпались по Русской земле и стали грабить жителей. Киевляне собирались продолжать войну, но Изяслав по неизвестным причинам отказался воевать дальше. Между тем Святослав выступил с небольшим войском из своего Чернигова и храбростью одолел врага. Тогда киевляне возмутились, и Изяславу пришлось бежать за границу: на престол Киевский был ими посажен Всеслав Полоцкий, которого Изяслав за его неспокойствие в правлении полоцком держал в Киеве в заключении.

Через семь месяцев, когда Изяслав приближался с польским войском, а Всеслав тайно бежал и Полоцк, братья Изяслава по просьбе киевлян просили его занять престол и отпустить польское войско. Таким образом, дело обошлось без кровопролития.

Святослав и Всеволод, равнодушно отнесясь к занятию Киевского престола Всеславом, по родословной не имеющему на это никакого права, через три года вдруг явились в Киев и заставили Изяслава, своего старшего брата, снова оставить престол; сражения никакого не было, и Изяслав выехал в Польшу, увезя с собой свое богатство; его место занял Святослав. У летописцев нет достаточных сведений, за что опять пострадал Изяслав. Намеки некоторых историков на властолюбие Святослава не верны: Всеволод; бывший заодно с Святославом, — князь, которого летописцы называют измлада боголюбивым, воздержным, за что был любимцем Ярослава, не мог бы поощрять властолюбие брата в его восстании на старшего в роде; кроме того, почему властолюбие Святослава, если был у него такой порок, решительно ничем не проявлялся в течение 18 лет после смерти отца? Если искать внешние причины, вернее думать, что киевляне, уже ранее недовольные Изяславом, даже принудившие сего бежать из княжества, теперь обратились с жалобой на его правление к его братьям. Говорят, поляки, несмотря на обещания Изяслава, продолжали жить в киевской земле и обижали жителей (польский король был родственник жены Изяслава).

Святослав и Всеволод, рассмотрев жалобу и найдя ее основательной, порешили дело так, как изложено выше.

Святослав считал нравственным долгом удерживать престольную власть. Этим только и можно объяснить его молчаливое противление просьбам, даже мольбам св. Феодосия возвратить брату стол. Совершенно непонятно, было бы это противление при благоговейном отношении, какое Святослав питал к св. Феодосию. Нужно полагать, что здесь была воля Божия. Обличение св. Феодосием Святослава было для последнего Божиим испытанием на его новом властном месте и помощь от превозношения. Дальнейшие постоянные посещения Феодосием Святослава до самой кончины святого говорят о непорочной дружбе между святым и этим князем.

Есть еще некоторая тайна в судьбе княжения Изяслава и Святослава. Они были земные правители. Но в эти времена Господь поставил благодатным руководителем Руси святую общину Печерскую, духовная власть которой была выше всякой княжеской власти. Неразрывной главой этой общины состояли свв. Антоний и Феодосий. и вот Изяслав, постоянно посещая св. Феодосия и, казалось бы, от всего сердца любя его, в то же время два раза показал себя врагом неразделимой святой двойцы, преследуя св. Антония. В первый раз Антоний должен был бежать от Княжеского гнева еще до Игуменства Феодосия и был возвращен только заступничеством жены Изяслава, польской княжны.

Во второй раз Изяслав стал преследовать св. Антония после своего возвращения из изгнания. Он гневался на него, подозревая в каких-то особых Отношениях Святого к Всеславу в бытность его на киевском престоле (быть может, св. Антоний не отказывал Всеславу в своем б,)1агословении). Этот гнев и в то же время как бы продолжающаяся любовь к Феодосию Изяслава означали неблагоговение ко всей святой общине, противление внутреннее Божиим свидетелям. Гнев Изяслава был столь труден для св. Антония, что Святослав прислал из Чернигова людей, которые ночью взяли Антония и увезли в Чернигов, — к столь продолжителен, что св. Антоний успел положить основание монастырю на черниговских горах.

Два раза изгонявший св. Антония Изяслав, Два раза и сам лодвергался мукам изгнания, вернулся второй раз уже после кончины св. Антония и Феодосия, Так искупил он свое нечестие лику святых. Святослав, напротив, не дерзнул, как свидетельствует печерский Патерик, изгнать св. Феодосия, хотя святой всенародно грозно обличал его.

Итак, княжение в Киеве Святослава и изгнание из Киева Изяслава было им в духовную пользу. Промысел Божий свидетельствует свое участие в этом деле тем, что два раза Изяслав возвращался с чужеземным войском, готовый силою взять обратно свой престол, но кровопролития не было; дважды ему добровольно уступали: первый раз сам Киев — второй раз ему уступил Всеволод, принявший власть после кончины Святослава (1076 г.). Следует заметить, что до кончины Святослава Изяслав несколько лет ездил по Европе, ища помощи, даже обращался к папе, но помощи найти не мог.

* * *

Братолюбие не есть Только угождение друг другу, в особенности в таком ответственном деле, как правление княжеством, поэтому Все, что происходило до сих пор, не есть нарушение завета Ярослава о любви. Но вот, действительно, пришло испытание русским князьям, Всеволод встретил Изяслава с войском, но, не вступая в сражение, тотчас урядился со старшим братом. Однако Изяславу предстояло еще урядиться и с сыновьями скончавшегося Святослава: их было пять, и все они княжили по разным городам. Изяслав не тронул только Романа, княжившего далеко на Юге в Тмутаракане (Тамань на Азове, Северный Кавказ), у остальных он отнял их волости. Формально, быть может, он имел оправдание, так как отец их самостоятельно (т. е. без разрешения старшего в роде) оставил Чернигов и умер, княжа не в очередь в Киеве: по трудно постигаемому уставу (обычаю?) об изгоях (мало разработанному для такого сложного дела, как очередное наследование), сыновья Святослава могли считаться изгоями, но очень спорно. Изяслав к осиротевшим племянникам не проявил любви и тем глубоко опечалил Олега и его братьев: владетельный князь без власти: лишен княжества старшим в роде — отцом! — значит, законно (ибо старшему было предоставлено право вершить такие дела) и поэтому безнадежно. Сам Изяслав, как мы говорили, дважды лишался власти, но то было совершенно иное. И Изяслав и другие имели право считать это изгнание незаконным. Киевский князь искал помощи у властелинов запада и получал ее, как равный им властелин. На Олега же с братьями все стали смотреть, как на законно лишенных княжения. Чтобы возвратить отобранное, если они этого хотели, им надобно было поступать разбойнически — приводить наемное войско и воевать с родиной. Оттого в летописи — святой русской истории — писалось: навел Олег половцев на Русскую землю. Русская земля часто пользовалась наемным войском: и варяжским, и торгским, и половецким: сам Владимир Мономах ходил иногда с половецким войском и сына Вячеслава посылал с ними на Олега в Муром. Но то были законные князья, и летопись не ставит им это в вину. Здесь же, считавшийся изгоем, при посредстве половцев разоряет родину.

Итак, междоусобие, сопровождавшееся кровопролитием, началось. Должно сбыться предсказание Ярослава: “если не будете любить друг друга, и сами погибнете и погубите землю отцов своих”. По мнению большинства историков, именно с этого времени (т. е. с семидесятых годов одиннадцатого столетия) и наступает княжеская драка (выражение Карамзина), которая длится до самого конца Русской земли (Киевской), до татарского разгрома.

Но это неверно и фактически и по существу. Фактически, потому что в течение 80 лет от 1054 (смерти Ярослава) до 1135 (года княжения второго сына Мономаха Ярополка) было только два кратковременных нашествия половцев, предводимых Олегом (1078 г, и 1094 г.), и некоторое время (несколько месяцев) борьба Олега на севере с сыновьями Мономаха. Никаких иных междоусобных кровопролитий за это время не было.

Неверно и по существу. Как мы сказали, согласие государственное, достигаемое любовью братий друг к другу, проходит через тяжкие испытания и великий труд христианский. Дело Олега и было таким испытанием: с Божией помощью оно привело к чуду любви. Чудом любви мы зовем полное умирение Олега, святость Мстислава, старшего сына Мономаха, в его отношении к Олегу и прозрение Мономаха в истине братской любви. Все это откроется через письмо Мономаха к Олегу в 1097 г.

Теперь же рассмотрим точнее отношения Изяслава и Олега в связи с их духовным состоянием. Оба они не исполнили веления братской любви не столько по злой воле, сколько по прирожденной им нравственной немощи. Они были слабые члены церкви, которых спасти могли только сильные, славные члены церкви.

Изяслав, как бы всем своим существом, прильнул к св. Феодосию Печерскому. И Феодосий очень любил его и жалел. Но что значит жалость святых — это молитвенное непрестанное воззвание к Богу. И вот Изяслав, у которого были какие-то большие внутренние недостатки, молитвами Феодосия (разумеется, и Антония) получал особую помощь Божию: свои недостатки он искупал несчастьями. Так и теперь: Изяслав, как старший в роде, не только не хотел с отеческой любовью отнестись к племяннику Олегу (и братьям его), но поступил с ним, как с сыном своего обидчика, в свою очередь, сам жестоко обидел.

И судьба готовит Изяславу бесславную смерть в вызванном им междоусобном кровопролитии. Смерть не геройскую по тем временам: Изяслав стоял с пешими войсками, говорит летописец, как вдруг наехал один из неприятельских воинов и ударил его в плечо: рана была смертельная. “Стоял с пешими войсками” — значит в стороне, не сражаясь храбро во главе войска, как делывали тогдашние князья.

Такова внешняя сторона гибели Изяслава. Но вот — о чудо! — Господу угодно было раскрыть в некоторых обстоятельствах, предшествовавших кончине Изяслава, тайну его жизни: постоянное попечение о нем Бога через, кажущиеся Изяславу несправедливыми, напасти жизни. Когда Всеволод, первый поспешивший встретить половецкое войско, был жестоко разбит Олегом, он в великой тоске пришел в Киев к брату. Изяслав сказал ему: “брат, не тужи, вспомни, что со мной самим случилось: разве не выгнали меня киевляне и не разграбили моего имения? Потом, в чем я провинился, а был выгнан вами, братьями своими? Не скитался ли я по чужим землям, а зла за собой не знал никакого. И теперь, брат, не станем тужить… Я положу за тебя свою голову”.

По воле Божией Изяслав сам предсказал свою кончину как жертву за брата. И когда был убит, предсказание это преобразило действительность и стяжало ему посмертную славу и всеобщую любовь — то, чего не имел при жизни*. Так сказывается видимое участие Божие в жизни человека.

* Летописец говорит: “Тело Изяслава привезли в лодке — навстречу вышел весь город, священники и монахи пели, но нельзя было слышать пения за плачем и воплем великим, потому что плакал по нем весь город Киев”. Смерть за брата умилила всех, кто при жизни два раза выгонял Изяслава с престола. И летописец продолжает: “Сначала киевляне, потом братья прогоняли его из города, и он ходил, блуждал, по чужой земле, а когда сел на своем престоле и Всеволод прибежал к нему побежденный, то Изяслав не сказал ему: а вы что сделали мне! не заплатил злом за зло, а утешил. Не сказал: сколько вы мне зла сделали, а вот теперь пришла твоя очередь, — напротив, сказал: ты мне брат и положу за тебя голову — что и случилось. Взял на себя братнюю печаль и показал любовь великую”.

Теперь об Олеге. У старших любовь просит великодушия: не законничества, а отцовской сердечности, у младших — послушания, в случае же обиды — уступчивости. Но уступничество при обиде есть мученичество, — для большинства людей дело тяжкое и нестерпимое. И Олег был, как большинство: любовью побороть обиду он не был в состоянии и ожесточился, то есть сердечно заболел. Ожесточившиеся начинают ненавидеть людей и к Богу за помощью обращаться не в силах: они никогда почти не вызывают у людей сожаления. И, однако, излечить их может только любовь братий. Трудное это дело, многие годы пройдут прежде, чем созреет любовь к Олегу.

Поначалу все для него принимает зловещий характер. Как только был убит его “враг”, дядя Изяслав, он терпит страшное поражение. По слову летописи, “Олег едва мог уйти в Тмуторакань”, то есть обратно, к княжившему там брату Роману.

В Киеве на престол садится Всеволод, отец Мономаха (1078–1093 г.). Во все время своего княжения он, видимо, находился под особой защитой Божией. Когда через год уже не Олег, а Роман, с войском, набранным из косогов (черкес) и козаров, вздумал идти на Русь, то Всеволод, не вступая в сражение, сумел заключить мир с этим войском, помимо Романа. Мало того, козары при возвращении убили Романа, а придя в Тмуторакань, Олега заключили за море в Царьград, откуда его отправили на остров Родос. Хотя Олег через некоторое время вернулся в Тмyтоpaкaнь, однако был бессилен, во все время власти Всеволода, добывать себе княжество в Русской земле.

Летописец говорит о Всеволоде, что он из млада был Боголюбов, целомудрен, любил правду, был милостив к нищим, чтил священников, но особенно любил монахов. По этому выражению: “особенно любил монахов”, - можно судить, что Всеволод был, как и его братья, близок к Печерскому монастырю, ибо любить тогда монахов — значило быть под великим влиянием святой общины, ее любви к людям.

После кончины Всеволода в Киеве княжил по старшинству сын Изяслава Святополк (1093–1113 г.). Киевляне приглашали Владимира Мономаха, но тот ответил: “Если сяду на столе отца своего, то будет у меня война со Святополком, потому что этот стол принадлежал прежде отцу его”. Святополк, как мы говорили в г лаве “Солнце Русской Земли”, был вначале плохим человеком, однако совершенно преобразился вследствие чуда, явленного для него св. Прохором, Печерским иноком. Но еще и прежде Святополк почти во всем и всегда слушался Владимира Мономаха. И вот странно, что очень доброму Владимиру не пришло в голову если не во братской любви, то, чтобы избежать кровопролития, наделить Олега каким-либо княжением в Русской земле. Но, как говорили мы, дело любви при дележе власти чрезвычайно трудно.

И судьба опять в своем роде улыбнулась Олегу. Ему удалось в 1094 году с половцами явиться к Чернигову и сильно стеснить Владимира. Тогда только Владимир уступил. Как говорит летописец: Владимир долго мог обороняться, поджидая на помощь Святополка и других князей, но он пожалел крови христианской, горящих сел, монастырей и сказал: “не хвалиться поганым” — и отдал Олегу Чернигов, стол отца его, а сам пошел на стол отца своего в Переяславль. И Святополк и Владимир, видимо, примирились с тем, что Олег невозбранно княжит в Чернигове, однако ничего еще не предпринимали, чтобы братски протянуть ему руку: как бы косо смотрели на него. И ожесточение Олега продолжалось. Он

не пошел вместе с братьями на половцев, как они предлагали, а отдельно. Когда в следующем году (1095 г.) Святополк и Владимир послали сказать Олегу: “Приезжай в Киев, урядимся о Русской земле перед епископами, игуменами, мужа ми отцов наших и людьми городскими, чтобы после нам можно было сообща оборонять Русскую Землю от поганых”. Олег, очевидно, боясь и все понимая по-своему, угрюмо ответил: “не пойду на суд к епископам, игуменам и смердам”. Они хотели совещаться с ним, а ему казалось, что они собираются судить его, в чем-то обвиняют. Не чувствовалось еще дружелюбия ни с той, ни с другой стороны. И правда, как только был получен в Киеве ответ от Олега, братья объявили ему: “ты не идешь к нам на совет, значит, мыслишь на нас недоброе, — пусть же Бог нас рассудит” (форма объявления войны).

Князья выступили против Олега к Чернигову; тот бежал в Стародуб, они осадили и Стародуб. Храбро отбиваясь 33 дня, Олег, наконец, изнемог, вышел из города и запросил мира. Братья тотчас согласились дать ему мир, но опять сказали: “ступай к брату своему Давиду и приезжай вместе в Киев к столу отцов и дедов наших, — то старший город во всей земле, в нем следует собираться нам и улаживаться”. Олег, обещав, поцеловал крест, Однако, все еще не доверяя, ушел в рязанскую область и отсюда собрался идти в Муром, северную волость своего отца. Но Муром перед этим был неправильно захвачен Изяславом, сыном Мономаха. Когда на предложение Олега: “Ступай в волость отца в Ростов, а это волость моего отца, хочу здесь сесть и урядиться с отцом твоим (т. е. Владимиром Мономахом), он выгнал меня из отцовского города (т. е., Чернигова), а ты неужели и здесь не хочешь дать мне моего же хлеба?” — Изяслав ответил отказом, Олег начал сражение. В битве Изяслав пал, и войско его разбежалось. Олег взял Муром и, очевидно, соблазнившись легкой победой, взял Суздаль, а затем Ростов — все стольные города севера.

И вот выступает тот, кто по Божьему разрешит дело Олега, Мстислав, старший сын Мономаха, княживший с юных лет в Новгороде, любимец новгородцев, названный великим, причисленный к лику святых. В это время ему было только 21 год. Он не винит Олега за взятие Мурома, — это была его отчина. Но просит выйти из чужих областей Ростова и Суздаля. “Я с дружиною, — говорит Он через своего посла Олегу, — пошлю к отцу моему и помирю тебя с ним, хотя ты и брата моего убил, — что, же делать! — в битвах и цари и бояре погибают”.

Олег не хотел мириться, он собирался подчинить себе и Новгород. Мстислав с войском направился к Ростову, Олег ушел в Суздаль. Мстислав следовал за ним. Олег побежал к Мурому, Мстислав остановился в Суздале и опять послал с миром к Олегу, велел сказать ему: “я моложе тебя: пересылайся с отцом моим, я во всем послушаю тебя”. Олег послал к Мстиславу с мирным ответом, но сам неожиданно явился на реке Клязьме: он надеялся, что Мстислав, застигнутый врасплох и распустивший свою дружину, побежит, но Мстислав не побежал. К нему в два дня собралось войско: новгородцы, ростовцы, белозеры. Четыре дня ни та, ни другая сторона не решались начать битву. Наконец Олег стал медленно двигаться к городу; искусным маневром Мстиславов отряд зашел в тыл противнику и поднял стяг Мономахов: ужас напал тогда на Олега и на все войско его, оно бросилось бежать. Олег оставил Муром и затворился в Рязани.

Мстислав медленно приближался к Рязани, Нигде не мог укрепиться и устоять Олег. Святая несокрушимая сила отовсюду надвигалась на него. Но ничего беспощадного не было в этой силе. Напротив, чудесное сияние милости исходило из нее, суля мир и тишину раздраженному сердцу Олега. И когда Олег выбежал и из Рязани, Мстислав в третий раз послал к нему вестника: “не бегай, но шли к братьям с просьбой о мире, — не лишат тебя Русской земли; а я пошлю к отцу своему просить за тебя”. Мстислав вернулся в Новгород и послал к Владимиру. Мономаху с просьбой об Олеге. И вот, столь долгожданное ангелом мира, письмо Мономаха к Олегу:

“Убедил меня сын твой крестный*. Прислал ко мне мужа своего и грамоту, Пишет: “уладимся и помиримся, а братцу моему (убитому Изяславу Владимировичу) суд пришел; не будем за него местниками, но положимся во всем на Бога: не погубим Русской земли”. Увидев такое смирение сына своего, я умилился и устрашился Бога, подумал: сын мой в юности своей так смиряется, на Бога все возлагает; а я что? грешный я человек, грешнее всех людей. Послушался я сына своего и пишу тебе грамоту. Наш Господь повелевает жизнью и смертью и, однако, претерпел хулу и удары и на смерть отдался. А мы что? — сегодня живы, а завтра мертвы; сегодня в славе и в чести, а завтра в гробу. Посмотри, брат, на отцов наших: много ли взяли с собой, кроме того, что сделали для души? Тебе следовало бы, брат, обратиться ко мне. Когда убили дитя мое и твое перед тобой, когда ты увидал кровь его и тело увянувшее, как цветок только что распустившийся, как агнца заколанного, подумать бы тебе, стоя над ним: Увы мне, что я сделал! ради неправды мира сего взял грех на душу свою, отцу и матери слезы. Богу бы тебе тогда покаяться, а мне написать грамоту утешную, да жену его прислать; ведь она ни в чем не виновата: обнял бы я ее и оплакал мужа ее и свадьбу их, вместо песен брачных. Не видел я их первой радости, ни венчания… Ради Бога пусти ее ко мне скорей, — пусть сидит у меня, как горлица на сухом дереве, жалуясь… А меня Бог утешит. Суд сыну моему от Бога пришел. Удивительно ли, что муж умер на рати, умирали так и прежде наши прадеды, не искать бы ему чужого, и меня в стыд и печаль не вводит, — это подучили его отроки для своей корысти, ему на погибель… Если бы ты тогда сделал по своей воле: Муром взял, а Ростова не занимал и послал бы ко мне, то мы уладились бы давно. Захочешь покаяться перед Богом и со мной помириться, то напиши грамоту с правдою: тогда и волость возьмешь добром и наше сердце обратишь к себе и лучше будем жить, чем прежде, я тебе не враг, не мститель. Если тот мой грех, что ходил на тебя к Чернигову за дружбу твою с половцами, то каюсь”…

* Мстислав был крестный сын Олега.

Когда пишущий брату от души хочет с ним мира и обращается к Богу, прося вразумления, Дух Святый вкладывает в ум его те слова, которые идут прямо к сердцу брата и сердце его плавят в любви. После письма Мономаха летописец ничего не находит, что сказать об Олеге, очевидно, потому что никаких событий, которые обыкновенно интересуют историю, в жизни его не было. Тотчас после письма Олег прибыл в Русскую землю, и в его присутствии состоялся съезд князей в Любече (1097 г.), там присудили ему и его братьям (Давиду и Ярославу) Черниговскую область. Он тихо правил ею еще 18 лет и скончался в 1115 г., через два года после воцарения Владимира Мономаха в Киеве. То, что Олег ничем не выразил своего неудовольствия на занятие Владимиром Киевского стола, хотя он был старше Мономаха, свидетельствует о великой внутренней перемене, происшедшей в нем. И дети Олега не вступали ни в какие пререкания с Мстиславом Великим (1125–1132) после отца, занимавшим Киевский престол.

Владимир Мономах и Святополк Изяславич

Русским историкам кажется, что Мономах был одинок среди князей, правивших тогда Русской землей. Но это оттого, что историки не хотят замечать чудесных явлений в жизни, Божиих дел в народе-церкви. Перетолковывая ясный смысл Киево-Печерского Патерика, они не верят ни житиям святых, ни прямым свидетельствам летописцев. Поэтому отрицательные черты жизни они изображают, а о главном безмолвствуют. Между тем нет сомнения, что и Святополк (Киев- 1093–1113 г.) и Олег, действительно, подавали повод дурно о них отзываться, но в какое-то время (об Олеге мы сказали, а Святополк, надо полагать, в самом начале 12 века) совершенно переродились и жили с Мономахом, как одно сердце. Этой мистики не в состоянии понять русские историки позднейшего времени. Чтобы убедиться, следует обратить внимание на изображение личности Святополка у наиболее глубокого исследователя княжеских отношений — Сергея Соловьева — на его противоречия. Так, говоря вначале, что Святополк характером своим представлял разительную противоположность с Владимиром, через несколько страниц своих историк утверждает, что “Владимир и Святополк жили дружно”. Никто не в состоянии дружить с человеком “разительно противоположного характера”, можно только делать усилия не ссориться с ним.

“Жестокий, корыстолюбивый, властолюбивый”, - так говорит о Святополке Соловьев и опять в другом месте отмечает: “Святополк во всем слушался Мономаха”. Но ведь было время, когда Святополк очень ссорился с Владимиром: именно, в первый год его княжения половцы напали на Русскую землю и Святополк хотел войны, а Мономах, пришедший с войском на помощь, предлагал заключить мир (т. е. заплатить им). Спор был столь продолжителен, что бояре предупреждали князя, что несогласием они губят страну отцов своих; последствием неладов было великое поражение князей при реке Стугне (где утонул брат Мономаха Ростислав*). Далее Святополк после съезда в Любече (1097 г.) косвенно был виноват в ослеплении Василька (ибо, напуганный Давидом Игоревичем, дал последнему возможность захватить в Киеве Василька), и Владимир с Олегом и Давидом пришли с войском к Киеву, — Святополк собирался бежать, но киевляне удержали его, послав в стан Владимира его мачеху и митрополита с просьбой не начинать между собой войны, — только этим Святополк спасся. Наконец, прежде Святополк терпеть не мог иноков Печерского монастыря (очевидно, за обличение князя — это было Феодосиевой традицией в Печерах), но затем, после чуда св. Прохора, стал постоянным и ревностным богомольцем святой обители. Это был уже иной Святополк, который дружил с Владимиром Мономахом и во всем его слушался.

После смерти Святополка, его жена, очевидно, согласно его завещанию, раздала целое богатство монастырям и нищим, так что все дивились: никогда не было такой милостыни.

* Приказавший незадолго перед этим утопить св. Григория Печерского в Днепре (см. выше).

Любовь к Богу

В те времена княжны, пользовавшиеся полной свободой (в противоположность теремным московским царевнам), руки которых просили, считая за великую честь, иностранные короли, принцы, императоры и многие были повенчаны на западе, — но также многие шли в монастырь, и некоторые потом причислены к лику святых. Так, известная красавица Предислава, княжна полоцкая, молодой девушкой основала монастырь и там постриглась с именем Евфросиньи*, за ней последовали ее сестры, родная и двоюродная.

* Св. Ефросиния, княжна полоцкая.

Здесь было совсем не то, что на нашем тяжеловесном церковном языке называется спасать душу, отказываясь от радости жизни. Нет, это была любовь к радостям жизни духовной, нежелание нести тягости земного устроения. То был высокий вкус прекрасной души, для которой невидимый мир, вечная действительность, воистину дарованная нам Богом, бесконечно, ближе, чем мир, строящийся, вопреки воле Господней, человечеством.

Тем знаменуется чудесность киевского века, торжество победной церкви Христовой. Самые далекие, казалось бы, от Христа люди, как мы показали в предыдущих очерках, побеждались не силой, а братолюбием.

Во всех родах княжеских, даже почти в каждой семье, были замечательные христолюбцы. Про брата Олега, Давида, внука Ярослава Мудрого, степенная книга сообщает: “братья любили его доброго, честного, смиренного; кончина этого князя сопровождалась чудесами”. Его сын — инок Печерского монастыря, причисленный к лику святых, именовался: Никола Святоша. К лику святых причислен сын Мономаха, оказавший любовь Олегу, Мстислав, в древнем Прологе о нем сказано: “он был неудержимо милостив ко всякому, серебра и золота в руки не принимал и заранее узнал день преставления своего”. Два сына Мстислава также святые: Всеволод, Гавриил, княживший в Новгороде и скончавшийся на княжении в Пскове, и Ростислав, князь смоленский, на старшинстве в Киеве 1159–1168 гг. И у Ростислава были изумительные сыновья: Роман и Мстислав Храбрый. Драгоценная радуга Святой Руси в каждом из них сияла особым цветом. Будем об этом еще говорить.

Святость русских иерархов

Борцами за Христову правду в Русской земле всегда были иерархи и, вообще, священнослужители. Большинство епископов были из Киево-Печерской обители. Св. Симон, епископ суздальский, означил их число пятьдесят в течение 80 лет.

У церковных историков принято жаловаться на киевское время, что мало сохранилось сведений о делах иерархов. Но это потому, что тогдашние летописцы старались сохранить для потомства святые действия священнослужителей, и очень мало, а может быть, и совсем не интересовались обыденностью управления начальников церквей, — то есть тем, что ныне считается наиболее историческим материалом. Тогда записывали слова святые, слова свидетелей верных, любящих Христа и ближних. И слов этих достаточно сохранилось, чтобы судить о борьбе служителей церкви с противлением Христу. Необходимо познакомиться с существенными чертами этой борьбы, ибо здесь открывается церковная истина во всей ее чистоте, светя будущим векам.

Прежде всего следует отметить у борющихся иерархов того времени отсутствие всякой властности; они не повелевают, не угрожают, не пугают никого ни здешними наказаниями, ни муками загробной жизни, они тихо говорят, ласково: просьба, моление, печалование — вот их средства борьбы. Этим, конечно, они свидетельствуют свою духовность, Отсутствие властности поднимает их над миром земных властителей, и с этой горней высоты легче наблюдать им за княжеским уклонением от правды. Власть земная всегда соблазнительна, даже лучшие, прекраснейшие люди, облеченные властью, иногда могут поступать опрометчиво и забывают о милосердии. В этом отношении письмо митрополита Никифора к Владимиру Мономаху является великим свидетельством.

“Что говорить тебе — такому человеку в похвалу поста, когда благочестием ты воспитан, воздержание твое все видят и чудятся”. “Что говорить такому князю, продолжает митрополит Никифор, который больше на сырой земле спит, дому бегает, платье светлое отвергает и, только по нужде входя в город, облекается в одежду властелинскую. Что говорить такому князю, который другим любит готовить обеды обильные, а сам служит гостям, работает своими руками, другие насыщаются и напиваются, а сам князь сидит и смотрит только, как другие едят и пьют, довольствуясь малой пищей и водой; руки его простерты ко всем; никогда не прячет он сокровищ, не считает золота, но все разделяет, а между тем казна его никогда не бывает пуста”.

“Кажется мне, мой князь, что, не будучи в состоянии всего увидеть своими глазами, ты прислушиваешься к голосу других, и в отверстый слух твой входит стрела. Исследуй внимательнее, подумай об изгнанных, осужденных, презренных, вспомни, кто кого оклеветал, и сам рассуди и отпусти, да и тебе отпустится… Только не опечалься словом моим; не подумай, что кто-нибудь пришел ко мне с жалобой и потому я написал тебе это — нет! — так просто я пишу тебе для напоминания, в котором нуждаются владыки земные: многим пользуются они, но зато и несут большую ответственность”.

Вот изумительный образ письма и обращение к брату истинного пастыря Христовой церкви. Любовь Христова к людям учит его, и он говорит так же, как Сам Господь. Вспомним слова Христа прославленного, явившегося апостолу Иоанну на острове Патмосе и повелевающего ему написать семи церквам.

Сначала Господь говорит в похвалу церкви (если только она не пала окончательно, как Лаодикийская), чтобы смягчить и расположить ее сердце к восприятию необходимого наставления от Него. И только за тем следует призыв к покаянию. И, наконец, как бы с извинением Господь просит не опечалиться вразумлением.

Но что больше всего обращает внимание при этом сравнении слов свидетеля верного со словами Самого Христа, что свидетель говорит более осторожно, гораздо менее властно, чем Сам Христос, — это потому, конечно, что прославленный Христос — Бог, Которого слово столь благодатно, — значит, полно любви, — что, говоря даже строго, Он не возмущает душу грешника, а умиляет, то есть привлекает к Себе; от свидетеля же верного “требуется много искусства (конечно, искусства любви), чтобы страждущие убедились добровольно подвергнуться врачеванию” (Иоанн Златоуст, Том II, слово 3).

Невозможно сказать, сколь важно письмо Никифора, этого истинного пастыря церкви, к лучшему, почти святому князю, какое это великое указание и предостережение для тех будущих царей и императоров, которые, вообразив себя помазанниками Божьими (при явном попустительстве со стороны иерархов, зараженных антихристовым духом), не станут нуждаться в советах пастырей добрых, истинных помазанников Божиих. И к престолам иерархическим будут допускать не тех, кого им следует слушаться, а тех, кто будет раболепно выполнять их собственную волю.

В эту же — лучшую пору жизни русской церкви иерархи, будучи очень смиренными — какой изумительный тон выдержан в письме м. Никифора к Владимиру Мономаху! — были, однако, очень тверды в своем блюстительстве Христовой истины, в каждом сомнительном случае они как бы летят на помощь духовному изнеможению князей. Позднему времени необходимо учиться здесь многому, ставшему темным.

К такого рода духовному уроку для будущего относится одно дело во время княжения неудержимо милостивого ко всем св. Мстислава, сына Мономаха.

В Черниговской области внук Олега вытеснил с главного престола своего дядю, и тат вынужден был уйти в Муром, северный, далекий удел. Мстислав целовал раньше крест, что будет поддерживать всегда Ярослава (дядю) в Чернигове, и вот он стал думать о походе на незаконно захватившего власть, но выступил один игумен киевского монастыря- Григорий, которого почитали в Киеве, он сказал Мстиславу: “лучше тебе нарушить клятву, чем пролить кровь христианскую”. Целование креста считалось нерушимым делом среди князей и казалось великим преступлением неисполнение такой клятвы. Однако созванный собор ободрил Мстислава: “на нас будет грех клятвопреступления”. Мстислав послушался их и не исполнил своего крестоклятвенного обещания Ярославу. Таким образом, Дух Святой через святых этого Времени (и Мстислав святой) изволил выразить здесь христианскую истину: ничто не может оправдать пролития христианской крови, даже исполнение крестоцелования*.

* Не мешает здесь, пользуясь случаем, вспомнить слова блаженного Августина: “Мудрый никакой войны не хочет. Всякий человеческий смысл потерял тот, кто какую бы то ни было войну оправдывает”.

Не было на это двух мнений у пастырей Русской земли. Когда много позднее у киевского князя Рюрика, внука св. Мстислава, явилось некоторое недоумение, митр. Никифор II повторил с исчерпывающей ясностью то же, что сказано деду Рюрика: “князь! мы приставлены от Бога к Русской земле удерживать вас от кровопролития; если станет проливаться христианская кровь в Русской Земле из-за того, что ты дал волость одному и крест целовал, то я снимаю с тебя крестное целование и беру его на себя, а ты послушайся меня: возьми волость у того, кому ты дал, и дай ему другую, а волость эту отдай князю, который хочет из-за нее воевать”. И Рюрик исполнил совет митрополита. Честь княжеская приносится в жертву любви христианской.

Единство Русской земли было чудом, ибо это было истинное единство церкви Христовой, которое блюдется только любовью членов церкви друг к другу. Когда святое чувство такого единства стало меркнуть в народе, иерархия, оставшись верной этому чувству, стремилась возогревать его в народе и среди князей. Огонь любви к своим и к соседям, к ближним и к дальним горел в сердцах русских священнослужителей.

Сохранилась запись Черниговского игумена Даниила, как ставил он в Иерусалиме кадило на гробе Господнем. В его рассказе дан образ любви русского иерарха того времени, сокровенное его души.

В Великую пятницу отправился Даниил к королю Балдуину (первый король Иерусалимский после взятия города крестоносцами) и поклонился ему до земли. Тотчас же из последующих слов мы познаем, что это был за поклон. Тот земной поклон святого каждому, с кем он имеет дело, которым он смягчает сердце человека (вспомним земные поклоны св. Серафима Саровского всякому приходящему — и знатному и последнему рабу). Перед Даниилом был католик, завладевший святым местом и не поделившийся им с православными, — конечно, ревнители православия уже заранее ненавидели бы такого короля. Но в радости любви Даниил чувствует совсем иное: ему кажется (быть может, это и на самом деле так), что и король исполнен к нему любви: “он же поклонился мне и призвал к себе, ибо добр был и любил меня очень, муж блaгодeтeлeн и смирен вельми и не гордец”. — “Что надобно тебе, игумене русский?” — спросил король. — “Княже мой, господине, молю тебя ради Бога и ради князей русских: повели, чтобы и я мог поставить кадило на гробе Господнем от всей Русской земли”. Он же с тщанием и с любовью повелел мне поставить кадило за всех князей русских и за всех христиан Русской земли.

Простое обращение с просьбой к властителю места превращено здесь в великую любовь между королем католиком и игуменом православной земли российской.

И, пребывая в Иерусалиме, Даниил не забыл там ни одной обители, где бы не оставил на поминание имена всех русских князей — и Олега Черниговского, и Святополка киевского, и Владимира Мономаха, и многих других — без различия: враги ли они или друзья.

Вот чувство единства, которым крепка была Русская земля. Когда эти люди стояли во главе земли, и все их слушались, — вернее сказать, любили их: мир и счастье царили в Киеве и везде.

“Благоверного князя корень”

После кончины Владимира Мономаха (1125 г.) его сын св. Мстислав сел на киевском столе. О времени его правления почти ничего не говорит русская история, она только сообщает: никаких распрей среди князей тогда не было. Что значит это на языке духовном, как раскрывается святое правление во внутреннем сердечном мире человеческих отношений? Святой на престоле в своем сердце сосредоточивает движения душ правителей царства. Он предчувствует зарождающиеся сумятицу, противление, начало вражды в их сердцах и, как бы оттягивая их в свое сердце, — их угашает, примиряет, успокаивает великим трудом своей любви к ним; и так предупреждает всякое волнение; хранит мир. Всем спокойно, кроме святого, мучающегося за всех.

Велик труд сердца! Неимоверно милостивый ко всем св. Мстислав княжил в Киеве только семь лет. В 1132 году, на 56-м году жизни он почил.

Его брат Ярополк, которого летопись зовет: “благоверного князя корень”, не был святой и не мог заранее предузнать готовящейся людской невзгоды. Однако три года его правления прошли совершенно спокойно. Затем ему пришлось тушить поднявшуюся злую междоусобицу; но Ярополк умел, как истинный князь Святой Руси, прекращать ее не великими победами, а уступчивостью. Вот как торжественно сообщает об этом летописец: “Ярополк собрал множество войска изо всех земель, но не вышел против врагов, не начал кровопролития, он побоялся суда Божия, смирился, хулу и укор принял на себя от братьи своей и от всех, исполняя заповедь: любите враги ваша; он заключил с черниговскими князьями мир, отдал им то, что прежде они просили (их отчину: города по Сейму).

Через три года черниговский князь своими поступками снова заставил Ярополка собирать большое войско. Но когда, испугавшись великих приготовлений киевского князя, собирался бежать к половцам, от своих же черниговцев услышал такие слова: “ты хочешь бежать к половцам; но лучше отложи свое высокоумие и проси мира, мы знаем Ярополково милосердие — он не радуется кровопролитию, Бога ради он помирится, он соблюдает Русскую землю”. И, действительно, как только последовала просьба о мире, Ярополк его тотчас даровал. Так же, как Мстислав, Ярополк недолго правил Русской землей. Скончался в 1138 году.

Сын Олега

После кончины Ярополка (1138 г.) в Киев прибыл следующий сын Владимира Мономаха, теперь старший в этом роде — Вячеслав, князь Туровский, но вслед за ним из Чернигова явился старший сын Олега — Всеволод, желая занять старший стол.

Продолжая славу своего рода, Вячеслав сказал Всеволоду: “если ты, брат, захотел этого стола, то пожалуй, буду меньше тебя, пойду в свой Туров, а тебе Киев”. И он удалился в свой город. Для характеристики этого князя следует привести его любимую поговорку: “смолоду не любил я кровопролития”.

Никто из других князей не возражал против Всеволода, молчаливо принимая его старшинство. И продолжалось братолюбство Русской земли.

По формальному тогдашнему праву сын не мог занять старшего стола, если не сидел на нем отец. Олег никогда не был киевским князем. Но он и не домогался в свое время стать им; он был старше Владимира Мономаха, но когда в 1113 году киевляне стали просить на престол Владимира, Олег спокойно продолжал править в Чернигове.

Видимо, князья нравственно ценили миролюбие Олега и теперь не формально, а по братолюбству признали его сына своим “отцом в правду” — киевским князем.

Всеволод княжил семь лет, ему удавалось всех мирить, так что время его было счастливо для Русской земли. И когда, умирая в 1146 году, он заявил, что хочет, подобно Мономаховичам в свое время, — теперь утвердить киевский стол за своим братом Игорем Ольговичем, никто не только не возражал, но все целовали Игорю крест на верность.

Казалось бы, как прежде время Мономаховичей, так теперь время Ольговичей сулило Русской земле спокойную жизнь. Но внезапно из каких-то глубоких низин киевского мира поднялся дух злобы и восстал некто, от дел которого раздралась вся Русская земля.

Это был родной сын святого Мстислава, внук Мономаха, Изяслав.

Изнеможение Русской Зeмли

Нечестие прорастало в большом городе — всегдашнем царстве великой блудницы. Бог хотел и дал великую помощь Киеву, знаменовав этим грядущую в отдаленнейшие времена славу русской церкви. Но, как мы знаем из “Откровения св. Иоанна” (апокалипсиса), до разрушения великой блудницы зверь всегда побеждает святых. И потому ни чудная святость Киево-Печерской общины, ни светлость князей, духовно преображенных этой общиной, не мог ли до конца уничтожить в Киеве дух противления Христу. Десятки лет являла Русская земля некую свою несравненность, но изнемогла.

Умаление печерской обители

Изобилие благодати сменилось духовной скудостью. Это особенно стало заметно в Печерском монастыре. Инобытие его насельников перешло в обыденную жизнь, обуреваемую грехами: теперь они не других духовно поддерживают, а сами почти гибнут. Святые этого времени, плохо поддерживаемые любовью братий, впадают в тягчайшие греховные состояния, которые доводят их даже до болезни.

Так, святой Арефа имел много богатства в своей келье (для времен Феодосия вещь безумная и невозможная) и никогда не подавал нищим. В одну ночь воры украли все его сокровище. Отчаяние довело Арефу до болезни. Но, выздоровев, он раскаялся, раздал нищим все, что у него осталось, и стал великим молитвенником.

Преп. Еразм, который все свое имение употребил на украшение великой церкви Печерской, вдруг впал в искушение: ему стало казаться, что лучше было бы сберечь деньги, чтобы подавать нищим. Эта мысль долго мучила его, довела до такой болезни, что семь дней лежал он в бесчувственном состоянии. Но на восьмой день Еразм внезапно встал, как здоровый, и сказал: отцы и братия, я видел Пречистую Богородицу с Предвечным Сыном Ее на руках, и Она сказала мне: “Ты украсил Мою церковь иконами, а Я украшу тебя в царстве Сына Моего; через три дня отойдешь к Господу”. И Еразм, исповедав свои грехи перед всеми, через три дня скончался.

Пресвитер Тит и диакон Евагрий были большими друзьями, но почему-то возненавидели друг друга. Много времени прошло в такой вражде. И вот Тит смертельно заболел и послал к Евагрию, прося простить его. Когда братия насильно привели Евагрия к постели умирающего, Тит поднялся с помощью других и на коленях просил прощения, говоря: “прости меня и благослови”. Но Евагрий отвернулся и сказал: “Не прощу его, ни в этом веке, ни в будущем!” и вдруг упал мертвый. А Тит встал совершенно здоровый.

Как видим, святые эти не только не творят чудес, но даже не в состоянии преодолеть злые страсти, только чрезмерное страдание дает им силу явить себя такими, какими они были в действительности — любящими Бога и людей. Дух Святой свидетельствует и поучает через эту особенность их жизни, что их время отсутствием любви не дает стать праведными даже очень хорошим людям. Но сила Божия восстанавливает их истинную сущность и Господь прославляет их на пользу церкви. Так продолжает Бог высказывать великую милость к Киевской Руси. Великая милость Его необычайно видима в воскресении из мертвых Афанасия. В Печерском монастыре умер инок и несколько дней лежал непогребенным в своей келье (так как присовокупляет житие св. Афанасия, он был беден и никто не хотел его хоронить: какое страшное свидетельство при сравнении с прежней святостью общины). Но вот игумен, по вразумлении свыше, с несколькими иноками пришел совершить погребальный обряд. К их ужасу мертвый оказался живым. Тогда все приступили к Афанасию с просьбой открыть им, что видел он, когда был мертвый. Афанасий отказывался, говоря, что если он и скажет, то они не послушают. Но на настойчивые просьбы и обещания сделать по его слову сказал: “слушайтесь игумена и молитесь, чтобы не впасть в искушение”. После этого он затворился в пещере и до конца жизни не сказал ни слова. Явно, что св. Афанасий был возвращен к жизни, чтобы стать живым укором установившейся в обители греховной обыденщине.

В Печерской обители началась и та обрядовая мелочность, которая в XVI–XVII веках совершенно заела русскую церковь. Чудовищным плодом ее явился раскол (с его безумием, самозжиганиями и проч.), увлекший почти половину всего церковного народа. Теперь дело ограничилось только созывом собора из всех епископов, игуменов, священников и ученых монахов, — спор был о том, можно ли в большие (господские) праздники есть сыр, яйца и масло, если праздник приходится в среду и пятницу? Игумен Печерский Поликарп утверждал, что можно, с ним не соглашалась часть иноков и к этим последним присоединился митрополит-грек. Однако собор своим мнением (огромного большинства) показал, что духовность еще была очень высока в русской церкви: собор постановил не выносить по поводу этого спора никакого решения, так как решение зависит от игуменов монастырей: кто как хочет, — иначе сказать, собор признал, что подобные споры не имеют никакого духовного значения для церкви.

К Поликарпу, затеявшему совместно с митрополитом-греком этот спор, сохранилось письмо св. епископа Симона, написанное лет за тридцать-сорок до игуменства Поликарпа. Симон, бывший монахом Печерским в пору его святой жизни, строго выговаривает Поликарпу за его желание быть архиереем, не имея на это никаких внутренних качеств: “Пишет ко мне княгиня Ростиславова-Верхуслава, что хочет поставить тебя епископом или в Новгород, или в Смоленск, или в Юрьев; пишет, не пожалею и тысячи серебра для тебя и для Поликарпа. Я ей отвечал: дочь моя Анастасия, дело не богоугодное хочешь сделать; если бы он пробыл в монастыре в послушании игумену и всей братии, трезвясь во всем, то не только бы облекся в святительскую одежду, но и вышнего царства достоин был бы. Ты хочешь быть епископом? — хорошо, но прочти послание ап. Павла к Тимофею и подумай, таков ли ты, каким следует быть епископу. Если бы ты был достоин этого сана, я не отпустил бы тебя от себя, а своими руками поставил бы тебя наместником в обе Епископии (Суздальскую и Владимирскую), как и хотел князь Георгий, также княгиня Pостислaвовa. Совершенство состоит не в том, что быть славиму от всех, но в том, чтобы исправить житие свое и сохранить себя в чистоте”.

Это ценное поучение святого для вожделеющих епископского звания, в особенности полезно для позднейших времен, когда (приблизительно с XVI столетия) вожделение к епископским кафедрам и протекции высокопоставленных сделались настоящей язвой церкви. Оттого-то и пало так в глазах народа епископское звание в его духовном значении, стало казаться каким-то почетным генеральствованием.

Сын противления

Тот страшный, о ком мы сказали, который залил Русскую землю кровавыми междоусобиями, в обличии своем совсем не казался страшным, напротив, он был обаятелен, он был любимцем народа.

Киевляне ненавидели самовластцев, питали отвращение ко всему, что соединено с насилием. И Изяслав совсем не похож на самодержца, он всегда ищет дружбы с народом, никого не принуждает, а угощением, лаской, веселым нравом старается всех расположить к себе, а затем уже втянуть в свои кровавые затеи. Наследственное обаяние Мономаховичей ему сильно помогает. В захвате главного престола Изяславом руководит не желание ввести государственность, закрепить власть в своем потомстве, как впоследствии будет у московских князей, а прихотливая удаль — атавистическая черта предков — викингов.

Его зла как бы никто не замечает, хотя оно переполняет всю Русскую землю. И летописец, выражая общее мнение, называет Изяслава честным, благородным, христолюбивым; говорит, что по его кончине плакала о нем вся Русская земля и все черные клобуки, как по царе и господине, а больше, как по отце.

Так всегда является ставленник антихристова духа, когда приходит его время, — в миражном свете. Пользуясь народным выражением: происходит отвод глаз от дурного с целью похулить доброе. Видим, и славим и даже любим, святых же любить не за что. И, действительно, — великая добродетель Мономахова рода — уступать и терпеть — теряют всякий смысл, ибо он пользуется ими, чтобы поднимать и усиливать кровопролитные усобицы. Изяслав выдвигает новую истину, противоположную правде князей, верных Ярославову завещанию братолюбства: “не место идет к голове, а голова к месту”; то есть упраздняя почитаемый со времен Ярослава порядок: “ждите своей очереди”, дерзко заявляет: “беру, если хочу, силой что мне нравится”. “Головой своей я взял Киев”, говорит Изяслав, как бы насмехаясь над святыми понятиями своего рода.

Род Ярославов, словно предчувствуя измену и гибель своей доброты, современных Изяславу князей, наделяет равнодушием к захвату главного престола не очередным князем. Даже наиболее жесткий из князей Юрий Долгорукий, как увидим ниже, вступает в междоусобную брань в высшей степени неохотно, и не ради киевского престола, а глубоко обиженный за сына, оскорбленного Изяславом. И остальные князья никогда не чувствуют вражды к Изяславу, не оспаривают его княжение в Киеве. Вовлеченные же в борьбу, ни о чем более не думают, как бы поскорей заключить мир с Изяславом, лишь бы он захотел. Но он всегда жаждет пролития крови.

Страшно обаяние Изяслава. Это чувство испытывается уже при первом появлении Изяслава в Новгороде еще задолго до его притязаний на Киевский стол. В 1134 году он прибыл к новгородцам, желая побудить их на войну с его дядей Юрием Долгоруким. Ему хотелось, чтобы они завоевали для него у Юрия, правившего на севере, в Суздали, какую-нибудь область, ибо ему казалось, что он обделен дядей Ярополком, бывшим тогда на престоле в Киеве.

Просьба Изяслава, прежде всего, вызвала кровавое междоусобие в самом Новгороде. Новгород доселе был спокоен, — там долго правил отец Изяслава св. Мстислав, а теперь старший сын св. Мстислава, св. Всеволод, брат Изяслава. Очевидно, злой огонь тлел внутри города, и просьба Изяслава была искрой, зажегшей пламя ужасной распри. Новгород раздрался, как paздpaлaсь вся Русская земля, говорит летописец, изображая дела Изяслава. Вече, на котором обсуждалась помощь Изяславу, было самое бурное, многие были потоплены в Волхове. Решили идти на Суздаль, но с дороги вернулись, так как в походе возобновилась распря. По возвращении вражда между партиями продолжалась. Снова был объявлен поход на Суздаль. Это тем более характерно, что Изяслава в Новгороде уже не было. Любящий его дядя, киевский князь Ярополк, дал ему во Владение богатую область Владимиро-Волынскую, и Изяслав, конечно, тотчас туда уехал.

Но Новгород продолжал собираться на Суздаль. Тщетно приехавший митрополит Михаил умолял граждан не ходить. Разъяренные новгородцы посадили митрополита под стражу и двинулись на Юрия Долгорукого. Под Ждановой горой произошло знаменитое своим кровопролитием побоище. Победителей не было.

Страдальческая участь выпала во всем этом на долю княжившего в Новгороде брата Изяслава — св. Всеволода. Конечно, он был заодно с митрополитом; вероятно, он даже и вызвал его, сам не будучи в состоянии повлиять ни на брата, ни особенно на враждовавшую часть граждан. В Новгороде все решало большинство на вече. И Всеволод принужден был идти в поход, как правитель князь. Ему поставили затем в вину, что он плохо сражался под Ждановой горой (неудивительно!). За эту и за другие ничтожные вины св. Всеволод был изгнан из Новгорода (его приняли немного спустя псковичи).

Именно с этого времени 1135 года в Новгороде идут частые смены князей и посадников. И знаменательно, что первый изгнанный князь был святой, продолжавший вслед за своим Отцом св. Мстиславом добрую линию Мономахов.

Подвиги святости св. Всеволода характерны для княжеской праведности этого периода. В сущности, их вовсе не видно. И житие и история не дают решительно ничего, чтобы понять, за что Всеволод русской церковью причислен к лику святых. История даже находит материал, чтобы иронизировать над этим князем. Историки один за другим повторяют: Ярополк, заняв киевский престол, после брата св. Мстислава (умер 1132 г.), захотел приблизить к себе племянника Всеволода, вызвал его из Новгорода и посадил в Переяславле, но Всеволод на другой же день еще до обеда был изгнан младшим дядей Юрием Суздальским, считавшим пepeяслaвский стол за своим старшим сыном.

“На другой день еще до обеда был изгнан”, - насмешка людей, пишущих русскую историю и не понимающих сокровенного смысла жизни Русской земли. Вот перевод на язык правды, которой жила и дышала Русская земля, этого неправедного выражения “был изгнан до обеда на другой день”. Беспрекословное послушание старшему в роде (любовь к нему) заставило св. Всеволода оставить княжение в Новгороде и явиться в Переяславль. Но как только на Переяславль было заявлено право другого князя, Всеволод также беспрекословно оставляет город и тем избегает возможного кровопролития. Конечно, его брат Изяслав тотчас бы завел тяжбу с Юрием или его сыном и непременно бы довел дело до кровопролития.

Кротость св. Всеволода продолжается и далее: он поехал в Новгород, но новгородцы его не приняли, обиженные, что он оставил их ради Переяславля. И опять Всеволод ничем не проявляет своего неудовольства и на некоторое время остается без удела (потом новгородцы позвали его, чтобы, как мы сказали выше, через два года изгнать окончательно). Будь на месте Всеволода его брат Изяслав, он тотчас бы стал мстить Новгороду.

Псков пригласил к себе на княжение св. Всеволода И, когда новгородцы пошли на Псков за то, что те приняли изгнанного ими князя, псковичи встали, как один человек, на защиту своего князя, и это было столь грозно, что новгородцы не решились на сражение и возвратились обратно. Духом святости был защищен Псков. И здесь сказалась высота Пскова и слабость духа у новгородцев. Так это осталось до конца. Когда впоследствии Иоанн Грозный совершенно разорил Новгород, Пскова он не осмелился тронуть, ибо святые защищали его (об этом будем говорить в очерке о Москве). Уступать, не мстить, терпеть — вот чем свят был св. Всеволод, которого историки-рационалисты не поняли, а житие как бы не знает, что сказать об его праведности. Теперь будем говорить о том времени, когда Изяслав стал действовать как настоящий избранник судьбы, несущей гибель Русской земле.

Это было через 12 лет после его преступного возмущения новгородских граждан. В Киеве, как мы сказали, в 1146 г. умер Всеволод Ольгович, назначив после себя своего брата Игоря Ольговича. Никто не возражал, все целовали ему крест, также и Изяслав Мстиславович. Но только что после смерти брата Игорь занял киевский престол, Изяслав Мстиславович из своего Владимира-Волынского двинулся походом на Киев. Как впоследствии выяснилось, Изяслав послал сказать старшему в роде Мономаховичу — Вячеславу Туровскому, что он для него идет завоевывать Киев. Однако своей дружине он говорил иначе: “Всеволоду Ольговичу я подчинялся, как своему зятю (тот был женат на родной сестре Изяслава); я почитал его, как второго отца. Но почему мы должны подчиняться Игорю? Почему Ольговичи, а не Мономаховичи? Бог рассудит меня с ним. или паду славно перед вашими глазами или сяду на престол моего отца и деда”.

Эта речь оскорбительна для памяти Владимира Мономаха. Не говоря уже о том, что все князья целовали крест Игорю (еще при жизни Всеволода), значит, признали его право по совести (ибо ни малейшего давления в те времена быть не могло), но если бы и Мономаховичи имели Это право, то во всяком случае старшие в роде сыновья Мономаха, еще здравствующие: Вячеслав, князь Тypовский, и младший Юрий Долгорукий, князь Суздальский (был и еще Андрей), а никак не их племянник Изяслав.

Киевский князь Игорь Ольгович был взят в плен Изяславом и посажен в подземную темницу, где вскоре очень разболелся. Захватив “отчий” стол, Изяслав и не вспомнил о своем обещании отвоевать Киев для Вячеслава, старшего в своем роде, и его восклицание: “почему Ольговичи, а не Мономаховичи” было не что иное, как коварство. Вячеслав позднее так изобразил поведение своего племянника: “сколько раз молил я племянника моего не проливать крови христианской и не губить земли русской. Изяслав, восстав на Игоря, объявил мне, что ищет престола киевского единственно для меня, второго отца своего, а вместо этого сам сел на престоле, мало того, вскоре завладел даже моими собственными городами Туровым и Пинском, Ничего не имея, кроме Вышгорода, я молчал. Имея Богом данную мне силу — полки и дружину, я терпеливо сносил обиды, самое унижение, и, думая только о пользе отечества, унимал Изяслава. Но он не желал внимать советам и, отвергая их, нарушал устав Божий”.

Что Вячеслав был против захвата Киева, свидетельствует также и его любимое изречение: “с молодости не охотник я был до кровопролития”.

Во всем изложенном Вячеслав показывает себя истым Мономаховнчем.

Никто не восстает силой на Изяслава. Но что всего удивительнее, он находит себе приспешников не среди своих Мономаховичей, а в потомстве Святослава — двоюродных братьев Ольговичей — Давидовичей (Давид брат Олега). Брат Игоря Святослав Ольгович успел бежать из Киева в свою область Новгоpод-Сeвеpск. Он обратился ко всем князьям с просьбой освободить его брата Игоря из подземной темницы. Святославу не только никто не решился помочь, но Давидовичи объявили ему: “сиди в своей волости и оставь Игоря, иначе будем воевать против тебя”. Святослав отвечал: “не хочу ничего, ни волости, ничего другого, только отпустите мне брата”. Здесь сказывается кроткий нрав Святослава, которого историки с иронией (ибо, как мы сказали, они во всем держали руку Изяслава) называют добродушным толстяком (ист. Сергея Соловьева). Тогда черниговские братья Святослава пошли и выгнали его из его удела Новгород-Сeвeрскa и опять предложили ему мир с условием отступиться от брата. Святослав отвечал: “Лучше мне помереть, чем оставить брата, буду искать его, пока душа в теле”. “Говоря это, отмечает летописец, Святослав заливался слезами”. Давидовичи продолжали преследовать Святослава: “веселясь разрушением, они сожгли его дворец, церковь, гумно, где было девятьсот скирдов хлеба”.

Совсем непонятно такое отношение родных к Святославу: только, зная злое обаяние на людей Изяслава, можно до известной степени объяснить это братоненавистничество. Через некоторое время Давидовичи, как бы опомнившись, предложили Святославу дружбу и отвернулись от Изяслава. Но до этого они успели загнать Святополка в дикие леса Карачевские, где он чуть не погиб.

Натравив Давидовичей на их брата и своего “врага” Святослава, Изяслав не ограничивается только местью. Он хочет добычи. Он дает предписание союзникам: что будет в волостях Ольговичей — Игорево (сидевшего у него в тюрьме) — рабы или товар какой — это все мое, а что будет Святославовых товаров или рабов, то разделить на две части. И грабили и делили все, включая церковную утварь.

Осведомившись об отчаянном положении Святослава, ибо уже ничего не оставалось ему, как сдаться в плен и разделить участь брата в тюрьме, Юрий Долгорукий прислал для защиты обиженного войско со своим сыном Иоанном. Но Иоанн, приехав к Святославу, смертельно занемог. Здесь, по словам летописи, опять сказалось добросердечие Святослава, он забыл о войне и неприятелях; молился, думал только о больном. После кончины Иоанна столь горестно оплакивал его, что даже отец покойного Юрий Долгорукий старался его утешить.

Когда Изяслав узнал, что Юрий защищает Святослава, он уговорился. с Давидовичами о нападении на Юрия в его собственной волости и стал спешно собирать киевлян на войну с Юрием. Но киевляне отказывались идти на Юрия. На вече они говорят: “князь, не ходи на дядю, лучше уладься с ним”. Изяслав отвечает: “нельзя мне, я крест целовал Давидовичам, что вместе с ними буду воевать против Юpия за то, что принял врага моего Святослава”. Киевляне: “ну, князь, ты на нас не сердись. мы не можем на Владимирово племя руки поднять, вот если бы ты на кого другого, то пошли бы и с детьми”.

В этом ответе вскрывается отношение жителей Русской земли, вообще, к своим князьям. Они признают за князьями право начинать войну, однако оставляют за собой нравственное суждение, с кем можно и с кем нельзя воевать. Чтобы смягчить неприятность отказа, киевляне как бы с горячностью прибавляют: “в другой раз пойдем и с детьми”. Они покорны князю, но только не тогда, когда он собирается на неправое дело.

Тогда Изяславу ничего не оставалось, как кликнуть клич, и он возглашает: “тот будет добрый человек, кто со мной пойдет”. Таких добряков нашлось достаточно, чтобы поход состоялся.

Но в дороге Изяслав получает новый удар, и именно со стороны тех, с кем “целовал крест” идти на дядю Юрия: Давидовичи примирились с братом Святославом и не хотят больше войны. На вопрос посла Изяслава они отвечают: “Игорь томится в тюрьме, отпусти его, и тогда все помиримся”.

Тут Изяслав воспылал, как это по-нашему говорится, благородным негодованием и обвинил Давидовичей в измене. Его посол бросил перед Давидовичами договорные грамоты и разразился от имени Изяслава такой высокопарной речью: “вы клялись быть со мной до самой смерти, а теперь клятву нарушили, да будет со мной Бог и сила животворящего креста. Стану управляться, как Бог даст”. Изяслав, как мы говорили выше, часто призывает Бога в свидетели и поминает Животворящий крест, когда кто-нибудь не делает так, как ему нравится. Но сам он постоянно нарушает клятвы и презирают братолюбие — не целовал ли он крест Игорю и не идет ли сейчас походом на более старшего в роде, чем он сам, только потому, что тот осмелился подать помощь гонимому. Эту забывчивость собственных клятв и требование исполнения их от других можно назвать вырождением договорных святынь, оно характерно для второй линии Мономахова рода (потомств Юрия Долгорукого) и имеет большую будущность в Московском княжестве и царстве.

Изяслав тотчас воспользовался “изменой” черниговцев, чтобы потребовать от киевлян исполнения обещания. Им было послано сказать: “Меня чуть не погубили черниговские но Бог и сила крестная объявила мне их умысел. Теперь у вас нет причин мне не помогать. Приходите все и с детьми, как вы обещали”. Таким образом, “учтивый” отказ от войны с обещанием в будущем отдать даже детей послужил для киевлян тяжелой нравственной западней. Юрий был Мономахович, т. е. “свой”, черниговские не были “свои”, хотя и родственники (т. е. братья), но дальние. Эта нравственная казуистика вызвала на Киевском вече жестокий взрыв досады и развязала преступную стихию. Наиболее злые стали кричать: “Коли черниговские виноваты, пойдем убьем Игоря”. Часть толпы бросилась к монастырю, где теперь проживал Игорь, принявший монашество. Вследствие тяжелой болезни он незадолго перед этим был отпущен из тюрьмы. Игорь молился в храме. Злодеи вытащили его на улицу и зверски убили. (Игорь церковью причислен к лику святых.)

Война с черниговцами продолжалась около года; и та и другая стороны усердно разрушали жизнь противников (под жизнью разумелось: дома, возделанная земля, всякое имение). Наконец, черниговцы прислали сказать Изяславу “не вини нас, хотевших войной освободить брата, но Игорь уже в могиле, где и все будем”… и просили мира.

Изяслав согласился на мир. Но он предложил всем князьям съехаться в Городец, чтобы обсудить поход на дядю Юрия Суздальского, о войне с которым он продолжал мечтать во все время ссоры с черниговцами. В Городец приглашен был и брат Игоря Святослав с предложением примкнуть к союзу против Юрия. Неудивительно, что он не приехал, ибо, конечно, помнил дружбу суздальского князя. Черниговцы обещали, как увидим ниже, только на словах.

Летопись рассказывает, что из Городца Изяслав поехал в Смоленск, где правил его младший брат св. Ростислав. Изяслав веселился с братом, праздновал, менялся дарами, обдумывал военные действия. Только по смерти Изяслава стало понятно, как мучила Ростислава дружба брата, требовавшего от него непрестанно военной помощи. Исполняя княжеский долг, Ростислав покорно ходил “у стремени” старшего брата, ненавидя междоусобия.

После Смоленска Изяслав поехал веселиться в Новгород. Второй раз ехал туда этот князь, чтобы поднять граждан на кровопролитие. Знаменательно и страшно говорится об этом в летописи: новгородцы, узнав о приезде киевского князя, обрадовались и вышли Изяславу навстречу, одни за день, другие за два дня пути. Тотчас Изяслав посылает бирючей по улицам звать к князю на обед всех от мала до велика. Обедали, веселились, с честью разошлись по домам. А наутро все собрались на вече. Изяслав говорил: “дядя Юрий обижает вас, и я пришел ради ваших обид”. Новгородцы: “рады идти с тобой мстить за свои прежние обиды”. Ссылка на какие-то прежние обиды доказывает, что по существу никаких обид и не было. Послали к Юрию грамоту, но он ничего не отвечал. Тогда новгородцы стали жечь Юрьевы города и села (Углич, устье Мологи). Изяслав хотел идти прямо на Суздаль, но, напрасно прождав долгое время черниговцев, уехал в Киев. Перед отъездом он сказал: “пусть не приходят черниговские союзники, был бы с нами Бог”, - и направил новгородцев на Ярославль. Они сильно разорили окрестности Ярославля. Но была весна и вследствие разлива рек пришлось вернуться обратно. Северная область была разорена и оттуда уведено в рабство 7.000 пленных, как военная добыча Изяслава с новгородцами.

Изумительно. Даже здесь при явной причине к боевым действиям Юрий Долгорукий не захотел вступать в войну. А ведь этот Юрий совсем не отличался добротой лучших Мономаховичей. Святая кровь его рода препятствовала нарушению мира между потомками творца домостроя киевской Святой Руси. Но зверь непременно победит святых, говорит пророческая книга Евангелия. И злая тьма, владевшая душой Изяслава, наконец вывела Юрия из его миролюбивого настроения.

Старший сын Юрия с согласия Изяслава приехал в родовой город Юрия в Киевской земле Городец и стал там княжить. Но прошло немного времени и Изяслав выгнал его за сношение с отцом.

Позора своего сына Юрий стерпеть не мог, говорит летопись, и двинулся с войсками на Киев. Шел он, однако, очень медленно и, наконец, остановился у Беловежья, ожидая извинения от Изяслава. Изяслав молчал.

Юрий прислал сказать племяннику: “Брат, ты на меня приходил, землю мою повоевал и старшинство снял с меня. И теперь, брат и сын, ради Русской земли и христиан не станем проливать христианской крови, но дай мне посадить в Переяславль старшего сына, а ты сиди, царствуй в Киеве”.

Но Изяслав жаждет только кровопролития. Летопись передает разговор Изяслава с киевлянами: “мирись, князь, мы не идем”. Изяслав отвечает: “ну, хорошо ли мне мириться с ним, когда у меня есть сила”.

Безумно слышать. Сын святого Мстислава — великого образа любви киевской страны — рассуждает, как совершеннейший язычник. И что еще безумнее, по уверению историков, он был любим народом. Вот один из тех исторических оборотней, которые знаменуют безнадежность людской истории.

И как бы для того, чтобы перед лицом самой церкви Христовой свидетельствовать ее жизненный неуспех, рассказывается следующее: на другой день, когда Изяслав отслушал обедню в Михайловском соборе и хотел уже выйти, епископ Евфимий со слезами стал упрашивать его: “князь, помирись с дядей, много спасения примешь от Бога и землю свою избавишь от великой беды”. Но Изяслав ответил: “Своей головой добыл я Киев и Переяславль, с какой стати я буду их уступать без боя”.

Изяслав вывел в поле дружину и вспомогательные войска берендеев, киевлян, союзных черниговцев. Полки сошлись и целый день стояли друг перед другом как бы в великой нерешительности. Юрий несколько отступил, всячески желая обойтись без битвы. Изяслав совещался со своими и одни говорили: “Юрий обратился назад, битвы не нужно”. Другие, напротив, восклицали: “Сам Бог отдает врага тебе в руки, нельзя упускать его”.

Изяслав бросился на “врага”. Но у Юрия были храбрецы не плоше Изяслава, таков был сын Юрия Андрей Боголюбский, воин беззаветной отваги. Скоро под их напором дрогнули и побежали черниговцы, берендеи, киевляне. Дружина Изяслава была разбита то, что называется, наголову.

Когда после сражения Изяслав явился в Киев, граждане обратились к нему с речью: “Отцы, сыновья и братья наши лежат на поле брани, другие в плену или без оружия, — государь добрый, не подвергай города разорению, уходи в свой удел”. Изяслав был принужден бежать в свой Владимир-волынский, где, впрочем, недолго унывал. Юрий через три дня въехал в Киев и множество киевлян вышли к нему навстречу с радостью великой. Юрий стал княжить в Киеве.

А Изяслав сносился с иностранными царями. И вскоре короли польский, богемский и зять Изяслава — венгерский вступили в Русскую землю. Однако они нашли для себя выгодным в самом непродолжительном времени заключить мир с Юрием. Изяслав, оставшись один, терпел горькие неудачи. Наконец, он стал просить Андрея Боголюбского примирить его с Юрием. Андрей, а также Галицкий князь Владимирко устроили ему мир с дядей, но Изяслав только выигрывал время: он ожидал обещанной ему затем венгерской конницы. И как только она подоспела, быстро двинулся на Киев на ничего не подозревавших родственников. Врасплох напал на Андрея Боголюбского, который княжил в одном из городов по дороге к Киеву и скоро осадил Киев. Юрий принужден был оставить город.

Заняв Киев, Изяслав понял, что лично удержать его не может. Тогда он послал к старшему в роде Вячеславу Туровскому и предложил занять престол. Прибывший Вячеслав, прежде всего, захотел мира с младшим его братом Юрием. Он послал ему письмо такого рода: “целую тебя. Сколько раз молил я вас- племянника и тебя — не лить напрасно крови христианской… Но вот теперь Изяслав почтил меня, как отца. Боишься ли унизиться передо мной. Но кто из нас старший. Ведь я уже был бородат, когда ты родился. Опомнись, подняв руку на старшего, бойся гнева Божия”.

Юрий ответил, что он признает Вячеслава своим отцом и готов с ним урядиться, но пусть только Изяслав выедет из Киева. Но, конечно, власть была в руках самого Изяслава; призывая Вячеслава, он хотел пользоваться только его именем. Вячеслав ничего не мог поделать с племянником. Когда Юрий стал отходить, а Изяслав собирался преследовать, Вячеслав удерживал его, говоря: это уже начало Божией помощи, тебе нечего спешить.

Но Изяслав не терпит никаких советов. Пользуясь кротостью Вячеслава, он распоряжается в городе, как высший. Берет дружину Вячеслава и свою и пускается вдогонку за дядей Юрием. Настигает его при одной речке и посылает к Вячеславу просить разрешения вступить в битву, облекая свое желание кровопролития в обычное велеречие: “мы хотим головы за тебя сложить, честь твою найти”.

Вячеслав ответил, как всегда говорил: “от роду не охотник был я до кровопролития. Прошу тебя остерегись”.

Но Изяслав, не дожидаясь ответа, уже вступил в битву. Юрий изгнан из Русской земли и даже удел его родовой Городец срыт до основания. Далее идет в лётописи припев, обычный для Изяславова мирного времени: одержав победу, начали жить в Киеве очень весело и дружно.

Но немного спустя Изяславом опять овладевает воинское беспокойство, он начинает повторять как бы про себя: “а Владимирку будет месть”. Дело в том, что галицкий князь Владимирко, тот самый, который вместе с Андреем Боголюбским помогал Изяславу примириться с Юрием и получил за это несколько городков на Волыни, теперь отказывается их возвратить. Изяслав скоро собирается и идет на Владимирко. Здесь достойно заканчивается его братоубийственная воинская доблесть: после большой битвы ночью, боясь, что огромное количество пленных галичан опасно для его дружины, он приказал всех пленных сонными перебить. “Плач великий поднялся по всей галицкой земле”, говорит летопись. Нельзя забыть, что галичане братья киевскому народу.

Вернувшись в Киев, Изяслав весело и пышно отпраздновал свою свадьбу с молодой грузинской княжной. Но через два месяца занемог и умер (1154 г.). Изяслав в жизни не был ни зол, ни мрачен, напротив, он был всегда чарующе весел. Любил угощать народ, умел расположить к себе всех чрезвычайной приветливостью. Конечно, он был эгоист до самозабвения, так любил себя, что ему казалось все свято, что он делает и говорит. Поэтому с легкостью он поминает имя Божие, даже творя богопротивнейшие дела. Видимо, совесть никогда ни в чем не упрекала Изяслава. В нем есть одна черта, которая роднит его с будущими самодержавными царями, воображавшими себя безответственными Божьими помазанниками: он добивался (самодержцы уже приказывали), чтобы народ его врагов считал своими врагами. Эта черта не свойственна духу киевских князей.

Новгородцы не дорожили святым братом Изяслава Всеволодом, изгнали его, а Изяслава встречали за много верст и в угоду ему ходили войной на дядю Юрия. Конечно, для этого необходимо было, чтобы в сердцевине народа существовала уже порча — сказать иначе: Новгород, а также Киев, который, несмотря ни на что, симпатизировал Изяславу, шли по пути смерти.

Последнее время киевской земли

Губительная мрачность Изяславовых дел отразилась не на его облике, как он передан в истории (свет Мономахов, хотя и внешне, еще объемлет этого сына и внука святых), но на его потомстве. Его сын Мстислав и его внук Роман Галицкий стали проводниками мрака, облекшего Русскую землю. Еще святое борется с этим мраком. Вскоре после смерти Изяслава на киевский престол призван Ростислав Смоленский, брат Изяслава, причтенный к лику святых (1159–1167). Миролюбие опять торжествует на Руси. Но как тяжко сердцу святого, стоящего во главе правления земли, свидетельствуют непрестанные просьбы Ростислава постричь его в иноки Печерской обители. Значит, иссякли те великие силы жизни, которые вдохновили Владимира Мономаха утверждать, что не монашеством, а милостью можно спастись. Разросшееся нечестие (почти) исключает возможность милости и потому святым нет места у кормила правления. Однако Ростиславу удается всех умирить, и тот же Сергей Соловьев, который назвал Ростислава ничтожеством по сравнению с Изяславом, теперь, противореча себе, венчает его деятельность похвалой, высшей для правителя Русской земли: “при конце жизни Ростислава повсюду водворилось спокойствие”.

Но, конечно, спокойствие непродолжительное; только святой мог на момент сдержать притихшие злые силы, требующие кровавых, жестоких жертв. Киев подвергнется небывалым мукам. Сын Изяслава Мстислав, который противоречил своему святому дяде Ростиславу во время его правления, не мог с ним ужиться и удалился на Волынь, теперь является в Киев, чтобы стать его роком. Он правит два года, казалось бы, спокойно, но ненависть, возбужденная кровавым княжением его отца, тайно собирает огромную рать из одиннадцати князей, вдохновляемых главным врагом Киева суздальским князем Андреем Боголюбским, сыном Юрия, с которым Изяслав более всего враждовал. Неожиданно для Мстислава эта рать появляется перед Киевом. Киевляне защищаются, но Мстислав с дружиной, видя неминуемую гибель, уходит на Волынь. В первый раз мать городов русских берется на щит. И затем подвергается страшному опустошению. В течение трех дней победители грабили не только жителей, но разоряли монастыри, церкви, богатый храм Софийский и Десятинный, брали иконы, ризы, книги, самые колокола. “На всех людях стон и тоска, печаль неутешная и слезы неустанные” (1169 г.). После этого Киев не мог уже оправиться. И значение его, как стольного города, пало, старшинство перешло в Суздаль и Владимир.

Последующие князья по нравственным своим качествам соответствовали изнеможению Киева. Наиболее видными князьями на юге были сыновья Мстислава святого и самым высоким из них, хранившим добродетели Мономаха, был Роман, князь Смоленский; два раза его хотели возвести на киевский стол, и он приезжал в Киев, но тотчас являлись препятствия, грозящие междоусобием, и он уходил, уступая, как все высокие представители его рода. Напротив, младший брат Романа — Рюрик довольно продолжительное время княжил в Киеве (умер 1212 г.). Для характеристики этого Рюрика, а также для изображения тех времен следует рассказать два эпизода из его правления. В 1202 г. Рюрик собирался с войском на запад, чтобы отнять власть в Галиции у князя Романа Мстиславича, внука Изяслава, которого жестокость возмущала сердца русских: при помощи Польши он начал зверски казнить всех, не желавших его правления и перед тем просивших поляков не отдавать Галицию Роману (летописец поясняет, что галичане знали о его жестокости). Показательны для того нового духа, который стал проникать в Русскую землю с запада, и в особенности из Византии, казни Романа: он зарывал живых в землю, четвертовал и проч. Однако Рюрику не удалось задуманное, деятельный Роман сам с войском явился под стенами Киева. Киевляне отворили ему ворота и Рюрик принужден был бежать. Роман не остался в Киеве, а ушел обратно в Галицию. Рюрик же, наняв множество половцев, приступом взял Киев. И город вторично подвергся ужасному разорению. Половцы опустошали дома, храмы, умертвили старцев и недужных, оковали цепями молодых и здоровых, полонили жен. Город пылал, везде стонали умирающие, невольников гнали толпами. Киев совсем лишился своего блеска: в церквах не осталось ни одного сосуда, ни одной иконы с окладом, были унесены драгоценные одежды древних князей.

Второй эпизод Рюрикова правления произошел вскоре после первого. Рюрик не остался править в Киеве, но Роман Галицкий (он был женат на дочери Рюрика) через некоторое время предложил ему снова занять престол. Однако, когда Рюрик приехал в Киев, явившись сюда, приказал Рюрика, его жену и его дочь (свою жену) постричь в монахи. Вскоре Роман был убит в стычке с поляками. Тогда Рюрик, оставив монашество, опять провозгласил себя киевским князем; жена его, напротив, умоляла мужа не изменять монашескому обету и сама приняла схиму.

Упомянув о казнях Романа, мы сказали, что новый страшный дух зверских издевательств над человеком стал проникать в столь славную своей добротой Русскую землю. И вот бесстыдные греческие иерархи в Византии, вместе с императорами участвующие в наложении различных членовредительных наказаний, но у нас “Русской Правдой” Ярослава принужденные не проявлять свой нрав, вдруг находят возможность показать себя. Сохранился один документ: послание митрополита Константина II об епископе Феодоре Пepeяслaвском*, списанное дословно летописцем. Сделаем выдержки: “В 1172 г. сотворил Бог и св. Богородица новое чудо: изгнали Бог и св. Богородица Владимирская злого владыку Феодорца из Ростовской земли. Он не захотел поставления от митрополита, и князь Андрей послал его в Киев к митрополиту, и митр. Константин обвинил его всеми винами, велел отвезти на Песий Остров, где ему отрезали язык, как злодею еретику, руку правую отсекли и глаза выкололи, потому что хулу произнес на св. Богородицу”.

* У историка С. Соловьева сказано: сличение этого места с другими посланиями митрополитов убедило меня, что это именно послание митрополита.

“Бог спас от звероядного Фeодоpцa людей своих рукою крепкою, мышцею высокой, рукою благочестивою царской правдивого, благоверного князя Андрея. Это мы написали для того, чтобы вперед другие не наскакивали на святительский сан”.

Все в этом послании типичное византийское издевательство над Христом и Пресвятой Богородицей: сотворил Бог новое чудо: выгнал Феодорца — уничижительная переделка имени Феодора — как бы пророчество будущей победы византийского духа в русской церкви, когда московские князья иначе не называли своих ближних, как Ивашка вместо Ивана и т. п., для Русской земли это прозвище звучало нестерпимым оскорблением. — “Еретик!” потому только, что не хотел брать благословения у митрополита, и вот этому “еретику” во имя Пресвятой Богородицы, то есть воплощенной христианской любви и милости выкалывают глаза и проч. Далее идет византийское идолопоклонство перед царской властью: “Бог спас Киев высокой царской мышцей”. Мы не цитируем из послания обвинений еп. Феодора, ибо они (кроме одного: нежелание северного епископа просить благословения у южного митрополита) явная выдумка, византийское коварство, чтобы возбудить ненависть к обвиняемому и оправдать истязателя. Каким образом могло произойти такое дело в Русской земле? Разве членовредительство, как наказание исключенное из Русской Правды, тем самым не было запрещено в церковной судебной практике? Никогда князья не допустили бы этого. Однако здесь допущено; объяснение дать легко: кн. Андрей Боголюбский с присущим ему насилием отправил епископа Феодора за благословением к митрополиту; в Киеве же в это время было мрачно и тяжко: войска Андрея Боголюбского в 1169 году (т. е. за три года) разорили город, масса народа было убито, и в течение трех лет князья, быстро сменяя друг друга, не могли утвердиться на Киевском столе.

Этим временем и воспользовался византийский истязатель, несчастье еп. Феодора не кажется действительностью в истории Русской земли, а каким-то наваждением, злым символом: Песий остров! одновременно у человека и глаза выкололи и руку отсекли и язык вырезали. Но это несчастье есть символ и пророчество. Среди доброй русской церкви высовывается дьявольская образина: человеконенавистничеству (византизму) предстоит победить русскую святую доброту и надолго омрачить церковную жизнь.

Высокий дух Русской земли

Но до этой победы далеко, и она там, в Московском царстве. Киевская Русь погибнет, но не станет сознательно злой. Мы упомянули о жене Рюрика, которая убеждала мужа не относиться легкомысленно, хотя и к вынужденному, но все же святому обету. Это праведное состояние души свойственно многим русским людям. Еще высоко Христово исповедание, а истинное исповедание Христа всегда соединено с добротой.

Изображение летописцами высокого духовного состояния некоторых умирающих князей знаменательно. Но, конечно, не одни князья этого века праведны.

Почти в одно время в восьмидесятых годах двенадцатого столетия умерли трое таких князей: Роман и Мстислав Ростиславичи и Ярослав, сын Владимирка. О первых двух скажем ниже. Ярослав Галицкий, прозванный Осьмомыслом, предчувствуя кончину, созвал бояр, священников и нищих и говорил им со слезами: “Отцы, братья и сыновья, вот отхожу я от этого света суетного и иду к Творцу Моему, согрешил я больше всех, отцы и братья, простите и отдайте”. Три дня он плакал перед всеми, велел раздавать свое имение нищим; три дня раздавали по всему Галичу. Эта праведная кончина свидетельствует о Божием участии в жизни, ибо за несколько дней Ярослав узнал о своей смерти.

Кончина его отца Владимирко была также не обычна, но в совершенно ином роде, чем Ярослава. Однажды Владимирко на замечание киевского посла, что он не хочет исполнить обещание, хотя целовал крест, сказал: “Что мне этот маленький крестик”. Выгнав посла, Владимирко направился через двор в церковь к вечерне, но по дороге упал мертвым.

К такого же рода внезапности смерти, как бы нарочитой, относится смерть Изяслава Давидовича (как мы говорили, Давид, брат Олега Святославича, был известен своей правдивостью). У Изяслава брат был святой инок Печерский Никола Святоша. После смерти святого. Изяслав присвоил себе его рясу. И в этой братней рясе всегда выезжал на битву. Но однажды забыл одеть ее и был убит. Забыл надеть, ибо надлежало отойти от мира.

Как в древней церкви, Господь близок к людям. Благодать Божия как бы не дает людям долго грешить.

Творятся чудеса и в жизни народной. Ничто не задержало судьбы Киева, и он был разорен. Но Новгород, видимо, Господь жалеет. Та же рать Андрея Боголюбского и с теми же начальниками явилась перед Новгородом. Гибель казалась неминуемой. Но архиеп. Иоанн имел видение от Пресвятой Богородицы. По ее указанию вынесли икону на городскую стену. Стрела неприятельская вонзилась в изображение Богоматери. Из глаз ее потекли слезы. На суздальцев напал неизъяснимый ужас, они бросились бежать. Новгородцы преследовали их, в Войско Андрея было совершенно разгромлено. Вольность Новгородцев была спасена на многие и многие годы, даже столетия.

Велика, вообще, была милость Божия к вольному городу. В Москве никогда не было таких изумительных чудес, какие творились в Новгороде. Одно время там жили два святых юродивых Феодор и Николай Кочанов. Один на софийской стороне, другой на торговой. Они часто изображали народную борьбу этих двух сторон. Когда один переходил через реку на сторону другого, последний бросался преследовать его, бросал капустными кочанами и кричал: “Не смей ходить на мою сторону”. Добежав до Волхова, они, не останавливаясь, как по суху, перебегали реку.

Когда в нынешние времена ученые пытаются вникнуть в сокровенный смысл жизни Киева и Новгорода, судят их за неудачу то что они могут понять, не присутствуя там и не зная, что такое чудеса, которые происходили в Русской земле. Что они могут сказать о неисполнении задач, которые возложил Господь на наших изумительных предков, добротой своей славившихся в Европе. Не основывая свое исследование на делах Божиих того времени, историки не в состоянии ничего изобразить. Да разве при тогдашнем страшном состоянии всех христианских народов можно было исполнить до конца завещание Ярослава Мудрого: любить друг друга… Однако, в течение целого ряда десятилетий это завещание, хотя и с величайшим трудом, со святым борением, все же исполнялось. Поэтому, когда дух народа стал изнемогать, силы вышние, как бы еще надеясь, продолжают помогать русским городам и княжествам сохранить свою вольность, святую независимость от какого бы то ни было внутреннего и внешнего насилия. Ибо любит Господь христианские народы, которые, храня свою вольность, стараются достичь правды Христовой — жить в мире.

Тогда на севере дух будущего самодержавия, уже начал проявлять свое действо. Зачинателем был Андрей Боголюбский. Как мы видели, Господь спас от него Новгород. Второе чудесное избавление от этого предшественника самодержавцев произошло при нападении Андрея на Мстислава Ростиславичa Храброго. Вот как рассказывается об этом в летописях.

Андрей за что-то рассердился на сыновей Ростислава (в 1173 г.) и прислал им такую грамоту: “Вы мятежники. Киев — мой. Да удалится Рюрик в Смоленск, Давид в Бершад. А Мстиславу не велю быть в Русской земле”. Мстислав, который с юности навык никого не бояться, кроме Бога, ответил Андрею: “Доселе мы почитали тебя, как отца, по любви, но когда ты не стыдишься говорить с нами не как с братьями, а как с подручными людьми, то не страшимся твоих угроз, можешь их выполнить: идем на суд Божий”. Андрей омрачился гневом и собрал в Суздальском княжестве рать в 50.000 воинов. Воеводе он велел Рюрика и Давида выгнать, а Мстислава схватить и привести к нему. К этой рати присоединились по требованию Андрея, как старшего в роде, многие князья. И огромное войско осадило Вышгород, где заперся Мстислав. Ничтожная крепость, обороняемая горстью людей, казалась целью недостаточной для такого великого ополчения. Стояли девять недель, бились ежедневно… И вот по ничтожной причине в стане Андрея началась неописуемая тревога. Не слушая ни воевод, ни князей, масса воинов стала кричать: мы погибнем, будем окружены, побиты на голову. И ночью бросились толпами в реку. Мстислав стоял на стене, при свете утренней зари, он видел и едва верил глазам — бегство многочисленного войска, гонимого как бы сверхъестественной силой, низвергавшегося в пучину Днепра, он поднял руки к небу, славя невидимых своих защитников.

Мстислав умер через семь лет после этого (1180 г.). Вот изображение его кончины. Чувствуя, что скоро должен умереть, он взглянул на дружину свою, потом на княгиню, вздохнул глубоко, заплакал и стал отдавать последние распоряжения. После этого Мстислав поднял руки к небу, вздохнул, прослезился опять и умер. Сильно горевали братья, услышавши о его кончине. Не было уголка на Руси, где бы его не хотели и не любили, не мог ли забыть доблестей его; и Черные клобуки (киевские инородцы) не могли забыть его приголубления. Золота и серебра он не собирал, а любя всех, был щедр и к дружине, и к бедным, и к церквам. Когда видел христиан, уводимых в плен, погаными, то говорил дружине своей: “Братья, не сомневайтесь; если теперь умрем за христиан, то очистимся от грехов и Бог вменит нашу кровь в мученическую; если подаст Бог милость свою, то слава Богу, а если придется умереть, то все равно надо же когда-нибудь умирать”.

Старший брат Мстислава Роман Смоленский также умер, как праведник. Летописцы характеризуют его чертами несколько иными, чем Мстислава Храброго. Не воинскую доблесть его выдвигают, а кротость, смирение, правдивость. Его жене княгине летописец вкладывает в уста такие посмертные слова: вправду дано было тебе имя Роман, всею добродетелью похож ты был на св. Романа (т. е. св. Бориса); много досад принял ты от смолян, но никогда не мстил им злом за зло”. Это поминание святого имени Бориса, добродетель которого лежит в основании добродетелей не только Русской земли, но и всей русской церкви, здесь имеет глубочайшее значение.

Роман, сын св. Ростислава, сына святого Мстислава, сына доброго Влaдимиpa Мономаха, умер в конце двенадцатого столетия, незадолго до исчезновения Русской земли, — значит, истинная добродетель не померкла в Русской земле до ее конца.

Чем же знаменуется эта добродетель у Романа Смоленского? Он не мстит смолянам за свои досады, это значит, что Роман поистине добрая отрасль доброго корня, никогда не казнил своих врагов — всегда все прощал. Про кого из московских князей и русских императоров можно сказать то же самое? Роман, подобно св. Глебу, уступает, если дело идет о власти. когда Андрей Боголюбский потребовал, чтобы Роман, который только что перед этим по предложению самого Андрея, занял Киевский престол, вышел из Киева, Роман молча удалился в Смоленск; и второй раз при возникших несогласиях не стал спорить о власти, опять ушел. Но, уступая, когда дело шло о власти, Роман не уступал правды Христовой. Вот его святое деяние, запечатленное летописью.

Княживший в Новгороде брат Романа Мстислав Храбрый стал думать с дружиной, куда бы еще пойти повоевать. и придумал пойти на зятя своего, полоцкого князя Всеслава; с лишком сто лет назад ходил дед Всеславов в Новгород, взял утвари церковные и отвоевал один погост — так теперь Мстислав хотел возвратить новгородскую волость и отомстить за обиду; он уже стоял с войском в Луках, когда явился к нему посол от старшего брата Романа из Смоленска; Роман велел сказать Мстиславу: “Всеслав тебя ничем не обижал, а если идешь на него так, без причины, то прежде ступай на меня”. Мстислав, как бы опомнившись, возвратился в Новгород ни с чем.

Здесь характернейшее явление эпохи. Два брата — оба хорошие, но один сохранил святую трезвость, другой нет, воинская доблесть, удаль князей Рюрикова рода, их языческое наследство заставляет Мстислава думать с дружиной: куда бы еще пойти повоевать? Эта удаль, это желание повоевать во что бы то ни стало, своего рода одержимость, во вторую половину двенадцатого века заполнила Русскую землю и внешне стала причиной ее гибели (внутренне, конечно, были другие, более глубокие причины — как мы говорили, порча в сердцевине народа Русской земли). и вот удаль, как эмблема язычества, победила святое братство.

Сын Мстислава Храброго назван Мстислав Удалой. Когда гибнет страна, посещаемая Богом, некто или нечто является символом этой гибели. Мстислав Удалой стал таким символом. Он был прекрасный человек, достойный сын отца. Его можно назвать в своем роде рыцарем: как только слышал, что нужна воинская помощь, спешил со своею дружиной. Он помогал Новгороду, помогал суздальскому кн. Константину, воевавшему из-за главного престола с младшими братьями вопреки завещанию отца. Всеволода III Юрьевича; оставив Новгород, Мстислав помогал в Галиции какому-то князю. Но всюду его помощь роковым образом превращалась в неудачу. Константин после блистательной победы при Липицах, севший на главный престол, умер через несколько месяцев; в Галиции, отвоевав княжество для одного князя, немного времени спустя силою обстоятельств должен был воевать в пользу того, у кого отбил власть.

Но самое показательное дело для этого последнего князя — благочестивой отрасли Мономахова рода — было его поведение при Калке, в сражении с татарами. Удаль заставила его, не сказав другим князьям, броситься на татар, чтобы первому получить победный венок. Татары, уничтожив его отряд, обратились на главное войско, не выстроенное в боевой порядок. Мстислав спасся, но остальные князья были убиты под досками усевшимися на них татарами. Мстислав удалился в Галицию и уже без славы дожил свой век.

Когда в 1246 году по Киевской земле проезжал к татарам папский миссионер, он встречал по пути лишь бесчисленное множество человеческих костей и черепов, разбросанных по полям. В самом Киеве едва насчитывали при нем 200 домов, обыватели которых терпели страшное угнетение.

Русская земля как бы умерла. Одни были убиты, иные рассеялись. Жители восточных княжеств Русской земли уже давно начали свое переселение на север. Но они уходили все севернее и севернее — очевидно, не в состоянии ужиться с северянами, как их называет летописец. Следы их отысканы в Архангельской губернии, об этом мы узнаем из того, что южные песни и былины были собраны преимущественно в Вологодской и Архангельской губерниях. Следует заметить, что жители этих губерний слывут за хороших людей.

Другие жители Русской земли оказались на крайнем славянском западе. Когда польские паны стали делить Украйну по поместьям, они переселяли сюда своих холопов из Польши. Холопы эти были потомками прежних жителей Русской земли, конечно, из более низших сословий. Они и составили то новое племя, которое названо малороссийским.

Заключение

Обыкновенно предполагается, что Русская земля не стремилась к единодержавию и потому не создала сильного государства. Московское же царство сумело стать крепким. Это неправда. Богом любимая Киевская Русь не имела соответствующего духа, чтобы посредством насилия одного над другими собраться воедино. Первый князь, почувствовавший вкус к самодержавию, Андрей Боголюбский (эпитет, выдуманный Москвой), должен был перебраться на север, где он родился, — в Киеве с таким вкусом ему было бы не по себе. Оттуда он стал пытаться удовлетворить свою страсть к насилию, однако Русская земля не далась ему в руки. Знаменательно, что его поражение сопровождалось чудесами (как мы показали в войне с Мстиславом Храбрым и с Новгородом).

Без единодержавия, оставаясь многоначальной, хотела жить в любви и потому быть крепкой Русская земля и при великой помощи Божией, как мы видели, достигла этого на некоторое время, но изнемогла.

Русская земля была пророчеством еще и доселе не наступившей истинной жизни русского народа-церкви. Разрушительные силы взяли в ней перевес, ибо высокая жизнь как знамение и пророчество будущего не в состоянии быть длительной, являясь в те времена, когда утвердиться ей окончательно еще невозможно.

Тот таинственный и святой город, который, по русскому поверию, будто бы погрузился на дно озера, но когда-нибудь снова выплывет и будет жить, — Китежъ — надобно искать не на дне озера, а в жизни Русской земли.

Ученая история и Русская земля

(Приложение к Русской земле)

Вот изумительно: русская ученая история стоит на стороне Изяслава Мстиславовича (см. ранее очерк; “Сын противления”) и старается показать ничтожными князей, по духу противоположных этому удалому насильнику. Сначала докажем, что это так, а затем разъясним, что это значит.

Вот Сергей Соловьев, в этом отношении дающий тон и всем другим историкам. (“История России с древн. вр.”).

Обсуждая причину явления на Киевском столе Всеволода Ольговича (1138 Г., после Ярополка, сына Мономаха), Соловьев как бы негодующе спрашивает: “Каким образом Мономаховичи позволили внуку Святослава Ярославовича (т. е. по шаблону историков: Ольговичу. — Прим. автора) занять Киев не по отчине?” Точный ответ на этот вопрос находим (Соловьев как бы не замечает этого исчерпывающего его вопрос ответа) в обращении старшего в роде Мономаховича Вячеслава Всеволоду: “Если ты, брат, захотел этого стола, то я пожалуй (ста) буду меньше тебя, пойду в свой Туров, а тебе Киев”. Дело ясно: предстояло кровопролитие из-за Киевского стола, и Мономахович Вячеслав, который всегда повторял: отроду не любил я кровопролития, — уступкой избежал кровопролития. И это было именно в духе Мономаховичей, ибо и Владимир Мономах в свое время также предоставил Олегу сидеть в Чернигове и ушел в Переяславль (не захотел проливать крови христианской, поясняет летописец). Всеволод по формальному праву (его отец Олег не занимал Киева — см. наше объяснение на стр.409) не мог получить Киева, однако имел возможность оспаривать его силой, ссылаясь на темноту обычного права об изгоях. Эту возможность Вячеслав предотвратил братской уступкой.

Между тем Соловьев говорит о Вячеславе: “Старшим Мономаховичем был Вячеслав, но мы видели его характер (уступчивость Соловьев считает слабостью, бесхарактерностью), делавшего его неспособным блюсти выгоду рода”. “Блюсти выгоду рода”, по мнению Соловьева, мог в эту пору только один Изяслав — “по своим личным доблестям он был образцом князя, по тогдашним понятиям, напоминая своего знаменитого деда Мономаха, и был поэтому единственной отраслью доброго имени”. Значит, блюсти выгоды рода — это захватывать не по старшинству Киевский стол, изменять клятве и всюду поднимать междоусобие. Но мы знаем, что дух Мономаха был противоположен всему этому.

Отзыв о Вячеславе вовсе не странная исключительность у Соловьева. Такой же пренебрежительный отзыв дается им о св. Ростиславе, князе Смоленском. Св. Ростислав тотчас после смерти своего брата Изяслава и дяди Вячеслава уступил своему дяде Юрию Суздальскому Киев, послав сказать Юрию: “Батюшка, кланяюсь тебе, ты и прежде до меня был добр и я до тебя, кланяюсь тебе”. И Ростислав добавляет, что вел войну против дяди только по послушанию к своему старшему брату Изяславу, занимавшему Киевский стол.

Излагая это, Соловьев говорит: “Ростислав мог действовать с успехом только при брате Изяславе и резко обнаружил свою незначительность, когда пришлось действовать самому”.

Уступить старшему в роде принадлежащий тому старший стол и прекратить не им начатую междоусобную войну — значит обнаружить свою незначительность!

Так же как Соловьев, ученик его Ключевский, упоминая о Вячеславе, называет его (очевидно, для потехи аудитории) “этот бородатый дядя”. Между тем последнее выражение взято из документа истинно святорусской значительности — именно Вячеслав, призывая своего младшего брата Юрия Суздальского к миролюбию, пишет о своем старшинстве: “Вспомни, я был уже бородат, когда ты только родился”*. Также и другие историки в шутливом тоне говорят о Вячеславе, св. Ростиславе и св. Всеволоде.

* Дух иронии, присущий Ключевскому (некая усмешка в изложении), и в другом месте оказал историку плачевную услугу: Сперанский (поистине святой администратор в бытность его генерал-губернатором в Сибири) назван “этот фрукт”.

Какая же причина унижения учеными историками тех, кто внутренне верен святорусскому духу-добродетели св. Бориса и Глеба — и возвеличения ими изменника этой добродетели, представителя грубой силы во имя славы самого себя?

Причина понятна.

Как мы говорили в предисловии к русскому отделу: Божьи цела в истории не понятны историкам-прагматикам, сменившим русских летописцев. Они знают только одну положительную силу, действующую в истории: силу строящегося организма самодовлеющего государства. Сила же Божия, явленная в подвиге св. Бориса и Глеба, положившая основание главной добродетели русского народа, историками оценивается как нечто слабое и даже уродливое*, эта сила совершенно не годна для устроения государства.

* Что и выразилось в отношении историков к Вячеславу и св. Ростиславу.

Однако — это и есть чудо Русской земли — силой Божией была крепка Русь в течение ста лет. Князья со своими княжествами, будучи совершенно независимыми друг от друга, сохраняя полную самостоятельность, общий лад поддерживал к взаимными уступками, которые творили чудеса преображения злых князей в добрых, как мы и показывали при изложении киевского периода русской истории.

Но историки не только не поняли этого, они даже не замечали подлинной жизни Русской земли — они видели только княжеские междоусобицы.

По словам историка Ключeвского, выразившего общую мысль историков обо всем киевском периоде, “тог да было много неурядиц, много бестолковой толкотни, бесчисленные драки княжеские”, - в этом и заключается главный мотив тогдашней жизни, по его мнению. Ученая история, пользуясь тысячелетней давностью перспективы, суживает время и то, что происходило только во второй половине XII столетия, относит ко всему времени после Ярослава Мудрого. Фактически она делает это так: заполняет все пропущенные ею сто лет подлинной жизни Русской земли искусственным изложением непрерывной будто бы борьбы двух княжеских родов, потомков сыновей Ярослава Мудрого Святослава и Всеволода (Ольговичи и Мономаховичи), причем один род делает злым вдохновителем всех междоусобий*.

* Но мы видели, кто был вдохновителем междоусобицы, когда она по-настоящему (т. е. безысходно) началась (Изяслав Мономахович).

На самом деле в течение ста лет это столкновение имело место только в течение трех-четырех лет и кончилось чудом преображения мрачного от несправедливости, выпавшей на его долю, Олега. Но эти годы (три-четыре) можно считать в жизни всего периода как бы искуплением за обиду одного брата, и эти три года несли глубокое просветляющее последствие не для одного Олега (см. письмо Владимира Мономаха к Олегу).

Заполняя сто лет почти не существующими тогда усобицами, историки все время скорбят, что у князей Русской земли не было государственного инстинкта, как эти историки его понимают. Для этого необходимо проявление одной воли (или силы), подчиняющей себе все остальные воли. Изяслав действовал во имя свое, не имея решительно никакой цели государственной, однако характер его действий, его сила, именно такого рода, какая необходима для строения настоящего государства. Он был предшественником в духе Андрея Боголюбского, которого история считает зачинателем строения крепкого единодержавного царства. (Быть может, за это и канонизировала его церковь времен Иосифа Волоцкого и его учеников, променявших церковь и Христа на государство и царя). Своей “силой” Изяслав Мстиславович вызывает симпатию историков к себе и антипатию к князьям противоположного ему духа. Его сила, как еще нечто несознанное, как некий еще зарытый в землю клад, но именно та, какая нужна в их томлении по государству. Изяслав был их утешением среди всеобщей “слабости” характеров.

Чтобы яснее выразить нашу мысль, обратим внимание на нечто, происшедшее с историком Ключевским. Однажды, при изображении им киевского периода, Ангел русского народа-церкви коснулся его своим крылом и в сердце историка возникло беспокойство. Он задал себе вопрос и захотел непременно ответить на него: “Почему народ русский доселе помнит старый Киев, непритворно любит его и чтит, как не любил и не чтил ни одной из столиц, его сменивших, ни Владимира на Клязьме, ни Москвы, ни Петербурга?” Удивляясь этому, по его мнению, странному явлению, Ключевский старается отыскать причину. Однако все его предположения доказывают только, что причины любви русского народа к древнему Киеву найти он не в состоянии. Ибо он, как и все его ученые собратья, не знали, чем жива была Русская земля.

Первое предположение Ключевского, что “на поверхности общества было тогда много движения, а люди вообще неравнодушны к временам, исполненным чувства и движения”, автор называет эстетическим удовольствием поздних наблюдателей. При чем же тут народная любовь к Киеву?

Второе его предположение: “Русская земля, механически сцепленная первыми киевскими князьями из разнородных этнографических элементов в одно политическое целое, теперь, теряя эту политическую цельность (при междоусобиях), впервые начала чувствовать себя цельным народным или земским составом”. “Историческая эпоха, когда народ почувствовал себя чем-то цельным, всегда особенно глубоко врезывается в народной памяти”. Если эта мысль о своем земском единстве возникла у тогдашнего народа вследствие княжеских междоусобиц, когда “общество все яснее видело, что ему самому приходится искать выхода из затруднений” и поэтому “киевлянин все чаще думал о черниговце, а черниговец о новгородце”, - то неужели русский народ доселе, именно за эту тогдашнюю умственную политику, “помнит, любит и чтит Киев”?

Продолжая далее искать, что же именно единило русских людей в киевский период, Ключевский останавливается на именовании тогдашней России Русской землей и хочет отсюда сделать соответствующий вывод.

Что-то как бы осенило его, и он припоминает, как игумен Даниил — паломник из Черниговской Земли (земли наиболее обособленной, замечает автор) ставил на гробе Господнем в Иерусалиме лампаду от всей Русской земли, “за всех князей и за всех христиан Русской земли”. Но не делая отсюда никакого вывода, Ключевский тотчас отклоняется в сторону и вспоминает, что “Слово о Полку Игореве” тоже проникнуто живым, общеземским чувством. Хотя: “черниговцы, но, разбитые, — они ложатся за землю Русскую, тоска разливается по всей Русской земле”.

И вот, наконец, Ключевский делает заключение: “Везде Русская земля и ни в одном памятнике не встретишь выражение Русский народ”. Это оттого, что “пробуждавшееся чувство народного единства цеплялось еще за территориальные пределы земли”. Ибо, заключает Ключевский, “территория более доступна пониманию”.

Итак, значит, чувство общей территории рождало чувство единства во всем русском народе. И это один из ответов

Ключевского, за что русский народ доселе помнит, любит к чтит древний Киев и его время. Ключевский бесспорно был очень умный человек, но для того, чтобы говорить о единстве Киевской земли и любви к ней русского народа доселе, необходимо иметь ум Христов. Те высокие понятия, которые для своего простого (всегда простого) изъяснения требуют ум Христов, всякий иной ум, размышляющий о них, разоблачают, как совершеннейшее ничто.

Ключевский немного подтрунивает над летописным взглядом на историю. Но, конечно, тогдашние летописцы знали очень хорошо, что единило в киевское время русский народ. Если они об этом не говорят, то только потому, что это была простая истина, всем известная; дух, который заключен в их летописи, как бы вопиет об этом в каждой мысли и слове.

Единение всех крещеных жителей Русской земли рождалось от духовного сознания себя членами и сынами единой, святой, соборной и апостольской церкви, а друг друга братьями во Христе. Отсюда и обращение князей к народу и на вече народа друг к другу: “братья моя милая”.

И обращение это не было условной ложью: радость единения в эту пору бытия русского народа-церкви шла от самого Господа Иисуса Христа, главы церкви, ибо у жителей Русской земли ничего не было ближе, дороже, роднее церкви. Тогда не существовало единого мощного государства российского, которое также можно любить и чтить. Но ничто так не удаляет от Господа, как наличие иного, кроме церкви, общего чувства единения. Величие, мощь, гроза соседей моего государства — отечества затмевает любовь к церкви, как братскому соединению, и ко Христу, как Единой цели всего на свете. То, что впоследствии выразилось в особом исповедании: “Москва — третий Рим, а четвертому не бывать” — явилось выражением гордости от сознания государства, как некоей самодовлеющей силы и церкви, как православной, отличной от всякой иной и высшей, чем все другие. И знаменателен этот усвоенный с тех пор эпитет “православная” церковь вместо Христова Церковь. Фраза “а четвертому не бывать” свидетельствует о потере надежды на будущее благодатное состояние, предсказанное в “Откровении ап. Иоанна”, надежды, которая сияла в самой жизни Русской земли, любимой Господом, и творимых в ней чудесах.

Да, в Русской земле при полной разобщенности интересов и целей у княжеств и городов (все было особенное у Новгорода, у Киева, у Чернигова, у Суздаля), различии и в привычках и в древних обычаях, разности этнографических вкусов (поляне, древляне, северяне, черемисы и пр.) только одно было общее — свет Христов (“Свет Христов просвещает всех”). И вот русский народ “доселе любит и чтит древний Киев, как не чтил ни Владимира на Клязьме, ни Москвы, ни Петербурга”, ибо в сердце его никогда не угасает воспоминание о том времени, когда русский народ единил только Христос.

В киевское время было духовное состояние, которое ставит Церковь Христову на ту высоту, которая названа в Евангелии так: “и зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, да светит всем в доме”. Светильники, зажженные в Русской церкви Господом Иисусом Христом, сияющие Духом Святым, тогда светили всему народу, ибо святые не были подавлены силой иной — государственной или церковно-иерархической.

Никакая власть не стояла высоко. Мы видели, как простой игумен монастыря св. Феодосий почитался не только как праведник-молитвенник, но как друг и высший советник князей и высший судья над градскими судьями. Тогда никто из князей не дерзал оставить втуне печалование священнослужителей.

В Русской земле чтилась не иерархия, а святость. “Видит Бог, — говорил святой Симон, епископ Суздальский, — я епископ великих областей, всю свою славу и власть счел бы за ничто, если бы мне хворостиной торчать за воротами или сором валяться в Печерском монастыре”.

Время Св. Сергия Радонежского

Мы говорили об общине совершенной церкви в Киевской Руси XI–XII веков.

Через триста лет Господь снова являет Свою силу и славу в Русской церкви, но уже в некотором ином общении святых. Подобно св. Антонию и св. Феодосию среди печерской братии, здесь среди многих славных Христовых свидетелей великим Божиим сиянием поставлен св. Сергий из Радонежа.

Так же как и в Древней Руси, и теперь князья и митрополиты стараются ставить монастыри по городам, но святые, будто гонимые, уходят оттуда в далекие, пустынные места. Члены церкви совершенной не в состоянии собраться в одну святую общину, подобно печерскому времени, когда Господь собрал (по выражению летописца св. Нестора) Своих святых в центр Киев, ибо теперь дух времени не таков, и они расходятся в разные стороны (пребывают в рассеянии). Им как бы вложено в сердце призвавшим их на служение Господом тяготение к одиночеству, уход в бeзлюдиe. Об этом говорят все жития святых того времени.

И вот про первого же св. Сергия так говорится в житии: он и не думал строить обитель, не желал собирать около себя братию, у него было одно заветное желание — укрыться навсегда от мира в глубине непроходимой чащи лесной, чтобы мир никогда не нашел его и совсем забыл отшельника. И св. Сергий долго блуждал по лесу и, наконец, останавливается на одном месте, удаленном не только от жилищ, но и от всяких дорог человеческих. Здесь он строит себе келью и рядом небольшую церковку, правда, не один, а с родным братом Стефаном, но последний вскоре уходит, ему не по душе такая великая отъединенность от людей. Стефан возвращается в городской монастырь. Св. Сергий надолго остается один в почти непроходимой чаще леса.

Если проследим. жития святых того времени, найдем, что все сказанное о св. Сергии повторяется и в прочих житиях.

Стефан Махрицкий, пришедший из киевского Печерского монастыря, поставил себе келью на берегу реки Махрицы, приблизительно в 35 верстах от Сергиевской кельи своими руками: рубил лес и обрабатывал землю, чтобы иметь пропитание от своих собственных трудов. Желая сохранить безмолвие, он сначала не хотел принимать приходивших к нему.

Другой, переселившийся из Киева св. Дионисий, выкопал себе пещеру на берегу Волги близ Нижнего Новгорода и тоже долгое время жил один.

В далеком краю, в дубравах вологодских, появился св. Сильвестр. Он остановился в глухом лесу, водрузил крест, поставил келью. Долго окрестные жители не знали о пребывании отшельника в лесу; но один из них, сбившись с дороги, увидел пустынника, одетого в рубище, который изумлен был появлением человека и рассказал путнику, что он давно уже живет здесь, питается травами и кореньями и не желает, чтобы знали о нем люди.

Св. Павел Обнорский некоторое время жил около кельи св. Сергия, потом удалился в глубь леса и прожил там пятнадцать лет. и опять ушел; на некоторое время приютился в обители св. Кирилла Белозерского, но и оттуда ушел. в далеком комельском лесу нашел дупло старой липы и три года пробыл в этом жилище. Но, как говорится в житии, по внушению Божию оставляет дупло своей липы и приходит на реку Нурму, впадающую в реку Обнору, здесь построил хижину почти такую же тесную, как и оставленное им дупло. Когда однажды другой святой постриженник Афонский, Сергей Нуромский, задумал посетить Павла, он, придя, увидел чудесную картину: Павел стоял в лесу, стая птиц вилась вокруг него, мелкие пташки сидели на голове и на плечах старца, и он кормил их из рук. Тут же стоял медведь, ожидая себе пищи от пустынника; лисицы, зайцы и другие звери бегали вокруг, не враждуя между собою и не боясь медведя.

Не пустые это слова, когда житие говорит, что по внушению Божию святой меняет свое местожительство, уходит искать новое. Никто не знает, что происходит в душе свидетеля верного и как передать это, чтобы поверили, что было внушение Божие. Но вот в целом ряде житий мы встречаем образные подтверждения Божиих указаний. Так Кирилл Белозерский, когда еще жил в московском Симоновом монастыре, однажды ночью, читая акафист Божией Матери, услышал от иконы голос: “Иди на Белое озеро — там тебе место”. И перед духовным взором его возник чудесный ландшафт, озаренный светом. Когда спустя некоторое время он отправился на Белое озеро, то вскоре нашел место, указанное в видении.

Так Авраамий Чухломский, удалившись в страну Галическую, был остановлен перед горой, на вершине которой сиял образ Пресвятой Богородицы, и здесь построил он храм Успения Богородицы.

Во многих местах, где должен был поселиться тот или иной Божий человек, окрестные жители задолго слышали звон колоколов, или чудесное пение, или видели дивный свет.

* * *

Что означало это удаление в пустыню святых, их желание отъединенности не только от города, но и вообще от людей? Ведь не напрасно глава церкви Христос посылает Своих священников по чину Мелхиседека для духовной помощи людям.

Чтобы всесторонне осветить этот вопрос, нам необходимо раскрыть нравственное состояние общества того времени.

В предшествие сонма святых, о которых идет теперь речь, были посланы Богом два свидетеля верных не в пустыню, как эти, а в самый центр тогдашней Руси. Их приход был великой

милостью Божией, продолжающимся особым попечением Божиим о русском народе. Мы видели это особое попечение еще в Киевской Руси, когда в стольном городе явилось Господне чудо — церковь совершенная, быть может, прообраз Нового Иерусалима*. Теперь в Москве начинало слагаться единство русского государства. И вот для духовной помощи устроителям этого единства является св. митрополит Петр**, а через некоторое время св. митрополит Алексей***. Как же отвечала Москва на эту святую заботу о ней? Праведен ли стал ее путь?

* Возможность такого прообраза в поместной церкви указана в “Откровении св. Иоанна” в послании церкви Филадельфийской: “напишу на нем имя града Бога Моего Нового Иерусалима, нисходящего с неба от Бога Моего и имя Мое новое” (Откр.3, 18).

** Митрополит с 1308; в Москве 1325; умер 1326.

*** Митрополит Алексей родился 1300, митр. 1352; умер 1378.

Не тотчас выяснилось истинное отношение правителей Москвы к Божиим посланникам. Вначале можно было думать, что устанавливается великое согласие между ними. В Москву, говорит Житие, привлекла св. Петра любовь к князю Иоанну Даниловичу, известному миролюбием, набожностью и необычайной щедростью к бедным. Вспомним, что эти качества являлись основными у Владимира Мономаха, лучшего образа князей русских (Иван Калита ум. 1340 г.).

Послушание святым оказывали и сыновья Калиты — Симеон (1340-52), который был так же миролюбив, как и отец, и в духовном завещании написал: лихих людей не слушайте, слушайтесь во всем отца нашего Алексия; и царствовавший после Симеона Иоанн II (ум. 1359 г.), за мягкосердечие прозванный кротким.

Таким образом, все, казалось бы, хорошо. Однако в житии св. Сергия Радонежского, начавшего новую эру святых, о временах княжения Иоанна Калиты читаем следующее: родители

св. Сергия переселились из Ростова в Радонеж, в край, мало заселенный, спасаясь от притеснений московского воеводы, который поборами довел многих ростовцев до крайней нищеты и жестокость которого простиралась до того, что он повесил вниз головой ростовского градоначальника, престарелого Аверкия и в таком виде оставил его на поругание. Нельзя не обратить внимание, что именование св. Сергия Радонежским напоминает о месте, куда родители его спаслись от московского насилия.

Но ответственен ли добрый Иоанн Данилович в злом управлении своего воеводы. Вот замечательный разговор на эту тему полоцкого епископа Симеона с великим кн. Константином, который, желая посмеяться над своим тиуном (судьею), сказал за обедом Симеону: “Где будут наши тиуны на том свете?” — Симеон отвечал: “Тиун будет там же, где и князь”. Константин с неудовольствием произнес: “тиун судит неправедно, берет взятки, мучит людей, а я что худое делаю?” Епископ объяснил: “Если князь добрый и богобоязненный, жалеет людей, любит правду, то он всегда сумеет найти судьею доброго и богобоязненного, умного и правдолюбивого. Если же князь без страха Божия, не жалеет христиан, не думает о сиротах и вдовах, то невольно поставляет всегда и начальника злого, нерассудительного, только бы доставал ему деньги; пускает его как голодного пса на падаль, губит людей”, Эта речь не в бровь, а прямо в глаз московскому правителю. Он был очень добр, но также был очень занят собиранием казны (Kалита, мешок) и вот как бы невольно инстинкт собирателя денег побеждает веления доброго сердца и в правители посылается человек, умеющий хорошо выжимать деньги из населения (это осталось типичной чертой в Московии: при Алексее Михайловиче Романове, когда доброта окончательно была съедена интересами казны — мы видим эту казну, как лютого врага правды: народ принесен ей в жертву). Следует отметить, что в историческом предании облик Иоанна Калиты двоится: сквозь доброго человека проглядывает непривлекательный образ скупца-скопидома. Это запечатлено в его прозвище: мешок (калита). По одним известиям Иоанн носил мешок с мелкими деньгами, чтобы раздавать всегда нищим, по другим — носил всюду с собой свою казну в мешке, чтобы никогда с ней не расставаться.

Св. митр. Петра можно назвать странником Русской земли, он временами гостил в Москве, но св. митр. Алексей все время своего святительства прожил в столице, и его правление тесно связано с княжением сына Иоанна II — Дмитрием, прозванным Донским; Дмитрий одиннадцатилетним мальчиком остался на попечение митрополита. Какие же добрые плоды святости Божьего посланника можно найти в княжении Дмитрия? По историческим данным и по житию св. Алексия представляется, что все внимание митрополита было направлено на утверждение единодержавия и на возвышение Москвы. Совсем не видна та великая сторона жизни святых, посланных в центр государства, которая у св. Феодосия Печерского так необычайно сияла и знаменовалась постоянным избавлением множества малых сих от рук сильных. “Ты многих избавляешь”, - воскликнула одна женщина Феодосию. Мы видели, что двери дворцов и даже суда были открыты для Феодосия, всюду он имел возможность восстановлять правду и творить милость Христову. Москва не любила выдавать тайны своих судилищ. невозможно даже и представить себе, чтобы святые являлись в московские суды, как Божии посланники.

Московские историки, напротив, любят отмечать государственную пользу святых. в таких свидетельствах нет недостатка, свидетельствах удручающих. Так, например, читаем: “Митрополит Алексий послал в Нижний Новгород преп. Сергия объявить кн. Борису, чтобы шел судиться к великому князю в Москву; Борис отказывался. Тогда св. Сергий, согласно воле митрополита, затворил все храмы в Нижнем, а великий князь двинул войска свои; и Борис уступил”. Однако не сказано, чего Борис испугался больше войска или закрытия церквей. Заметим, что практика закрытия храмов из-за королей и князей, т. е. лишение всего народа таинств Христовых, принадлежит творчеству римских пап типа Григория VII. Стало быть, здесь было подражание. Киевские митрополиты и вообще священнослужители постоянно выступали примирителями, но всегда без насилия. Конечно, только как послушание митрополиту следует рассматривать действие св. Сергия (невольно приходит на память страшное слово св. Франциска Ассизского: будь послушен, как труп). На св. Алексия было оказано давление государственной властью (по слову Апокалипсиса: “зверь победит святых”): Москва умела к своей выгоде пользоваться силой святости*.

* Впрочем, мы уверены, что св. Сергий только безуспешно “умолял” князя Бориса. Церкви же закрыты администрацией города.

Вот еще одно темное и страшное место в житии св. Алексия: советники вел. кн. Дмитрия убедили его и св. Алексия призвать тверского князя для примирения в Москву; но здесь князь Михаил был арестован и некоторое время находился под стражей вместе со своими боярами. в большом негодовании уехал он по освобождении в Тверь. В особенности князь был возмущен на св. Алексия; жаловался на него патриарху и говорил: “Великую веру и любовь имел я к этому митрополиту, а так был посрамлен и обманут им”. Это несчастное событие еще сильнее разожгло вражду между Тверью и Москвой. Предполагают, что скорому освобождению Михаила способствовал приезд ордынских князей. Мы же думаем, что митр. Алексий, невольный виновник ареста, денно и нощно упрашивал Дмитрия отпустить князя; и тот, наконец, согласился.

Жестокость воевод Дмитрия нисколько не остывала, а, напротив, увеличивалась. Так, по усмирению мордвы, пленных привели в Нижний и там всех затравили собаками на льду Волги.

И еще одно московское дело, которое произошло тотчас после смерти св. Алексия: как бы духа не хватило совершить его при жизни святого митрополита: на Кучковом поле (где теперь Сретенка) была совершена первая торжественная (публичная) смертная казнь. “Было множество народа и многие плакали”, говорит летописец. Большинство историков не придает никакого значения этому событию, напротив, удивляется, что летописец горестно подчеркнул совершение первой публичной смертной казни. История Москвы так приучила всех к смертным казням, да еще квалифицированным, что невозможно понять, откуда тоска у летописца при столь обыденном явлении. Но древний историк, конечно, знал о чем печалиться. Ведь здесь впервые был нарушен закон “Русской правды” (там сказано: сыновья Ярослава Мудрого — Изяслав, Святослав и Всеволод, собравшись, отменили месть, заменив ее штрафом: то есть они совершенно отменили убийство за убийство (Карамзин, а за ним и другие и называют это полной отменой смертной казни “Русской правдой”; впрочем, о публичной смертной казни вообще и не слыхивало никогда древнерусское законодательство) Но мало того что смертная казнь была нарушением “Русской правды”, она была поруганием завета наиболее чтимого на Руси князя — Владимира Мономаха: “не убивайте ни правого, ни виновного, ибо жизнь христианина священна перед Господом нашим”. Любимый всем народом русский киевский “Домострой” (поучение детям Владимира Мономаха) выкидывался вон и уступал место иному (московскому) домострою, по духу напоминающему византийский судебный сборник: эклогу. Характерной особенностью подобных сборников Византии было уснащение текста цитатами из священного писания, не имевшими ни малейшего отношения к смыслу книги, так как все рубрики наказаний были испещрены членовредительством (отрубание ног, рук, выкалывание глаз). С этой дикой жестокостью и вступила в борьбу “Русская правда”, заменив все византийские казни денежным штрафом; и этой кощунственной лжи (священное писание наряду с мрачным зверством) Киево-Печерская обитель противопоставляла Христову Правду великой милости. Теперь начинала побеждать эклога Византийская. Так отвечала Москва (и еще дерзостнее отвечала, как увидим ниже) на доброту Господа, посылавшего ей в духовную помощь Своих свидетелей верных. Пропасть разверзлась между ними. и вот в конце жизни св. Алексия происходит знаменательное событие.

Митрополит пригласил к себе в Москву св. Сергия. Во время беседы с ним св. Алексий вдруг приказал служителю принести золотой “парамандный” крест и хотел надеть его на св. Сергия. “От юности не носил золота, тем более в старости желаю пребывать в нищете”, - сказал св. Сергий, тем отклоняя драгоценный подарок. Тогда св. Алексий открыл смысл этого подношения: он желает видеть Сергия своим преемником на московской митрополии. Но еще решительнее ответил св. Сергий: “Если не хочешь прогнать мою нищету от твоей святыни, не говори больше о том, что для меня невозможно”.

Как могло возникнуть по видимости столь соблазнительное несогласие между двумя святыми, Т. е. людьми, которыми руководит Дух Святой?

Рассмотрим глубже это событие. Св. Алексий внезапно для св. Сергия хочет надеть на него золотой крест как знак посвящения его себе в преемники. Тут прежде всего изумляет, что св. Алексий даже не спросил у св. Сергия его согласия, а сразу приступает к делу. Почему так? Он привык к его послушанию? Да, это верно; невозможно в данное время найти более смиренного человека по послушанию, чем св. Сергий. Ведь он послан на землю как образ Бога, носившего знак раба. Послушен, как самый верный раб. Раб, но и Бог. И вот вдруг уже не как раб, распятый на земле, а как Бог, воссевший одесную Отца, Глава Церкви, которому дерзают указывать ведомый только Ему Его путь, отвечает устам своего свидетеля верного повелительно: “Не порабощай, если не хочешь, чтобы ушел навсегда из этих мест (так что и не найдешь Меня”). И мгновенно тот, кто в земной церкви поставлен, как ее начальник, митрополит св. Алексий становится смиренным, как последний раб, и замолкает. Добровольно? О да! Ведь тут не такой иерарх, который воображает, что вместе с иерархической властью имеет и власть духовную (повелевать святым}, а два святых, два священника по чину Мелхиседека, посланных в церковь Христову на земле. И один старший, как иерарх в церкви немощного ее состояния, оказывается младшим, как свидетель верный, ибо голос Божий обращается к нему не непосредственно, как всегда со святыми говорит Господь, а через уста другого свидетеля верного и наставляет его и раскрывает Божию волю: ты, желая себе в преемники св. Сергия, не по Божьему решению возжелал этого.

Но неужели предложение св. Сергию сана митрополита было случайностью — ошибкой св. Алексия? Безумие так думать. В жизни святых, т. е. людей, руководимых Духом Святым, не происходит столь грубых случайностей. Нужно думать, что это событие было допущено Богом, как знамение.

Понять это следует так. Приглашение св. Сергия на московскую митрополию жизненно вытекало из обстоятельств того времени и душевного состояния св. Алексия, однако совершенно не входило в Божие промышление о церкви. и св. Алексий, как человек Божий, должен был бы зараиее получить уведомление свыше, что не следует ему вызывать св. Сергия для этой цели. Но Господу было угодно через решительный отказ св. Сергия от сана московского митрополита преподать грозное поучение последующим иерархам русской церкви, и потому изображенное нами выше собеседование двух Божиих людей было допущено.*

* Совсем иначе звучит речь митр. Филарета: “Великий отец наш Сергий, как бы в некоторое вознаграждение православной церкви за то, что не отдал ей в епископство самого себя, в обилии возвращает под сению своею сынов послушания и разума духовного, которых потом избрание церковное призывает к епископству”. Эта путаная, витиеватая речь может быть изъяснена гораздо проще: из Сергиевской лавры вышло 79 архиереев разных санов Филарет называет это вознаграждением Христовой церкви за то, что св. Сергий не согласился быть митрополитом. Мысль эта, конечно, нисколько не умнее той, как если бы кто-нибудь сказал так: гениальный архитектор — гений отказался строить здание в городе, зато множество архитекторов, собравшись из тех мест, где жил гений, выстроили здание и тем вознаградили город за отказ гения. Гипноз “архипастыря” столь велик, что мысль митр Филарета цитируют с благоговением все пишущие о св. Сергии. Тогда как над равнозначащей мыслью все бы смеялись.

Нет затруднений к раскрытию смысла Божия поучения; так говорит Господь: “Святых Моих больше не даю на московскую митрополию, ибо тут не хотят слушаться Духа Святого. В пустыню направлю их, вдаль от ваших царственных мест. И вы, будущие иерархи (не рожденные свыше), со страхом великой ответственности принимайте свой посох, ибо легко здесь впасть в противление Мне, служа земным "владыкам".

Этот голос Божий является испытанием для последующих русских архиереев: для тех, кто больше верит в величие своего епископского звания, чем в правду Христову, он остался гласом вопиющего в пустыне, другим, имеющим уши, чтобы слышать, этот голос уязвляет сердце. “А мы кто? Златоносцы, не годящиеся быть келейниками у преподобного… и больно нам, когда читаем это в житии Преподобного”, говорит Никанор, арх. Херсонский.

Обстоятельства, которые побудили св. Алексия на дело, Богом не предназначенное, и его душевное состояние, порожденное тяжким состоянием гонимой (необходимое здесь определение) церкви, таковы.

То, что мы сейчас будем излагать, названо современниками церковной смутой. Она длилась более десяти лет и кончилась только со смертью князя Дмитрия (1389 г.).

Князю Дмитрию Ивановичу Донскому незадолго до смерти св. Алексия (1387 г.) понравился один священник из Коломны Михаил, человек видной наружности, чрезвычайно красноречивый, умный, начитанный (знал все старинные повести, книги и притчи). Дмитрий сделал его своим духовником, и, когда в Спасском монастыре (в Кремле) освободилось место архимандрита, князь стал упрашивать Михаила занять это место. Михаил долго отказывался. Наконец, князь сказал так: ты видишь, что митрополит стар, а после его смерти мы тебя изберем в митрополиты, только постригись в монахи. Михаил согласился. “До обеда постригли его, а после обеда сделали архимандритом” (в самой передаче летописью этого события слышится ирония: до обеда, после обеда). Но как мог допустить до такого легкомысленного постановления в архимандриты столь высокий церковный человек, как митр. Алексий, ведь без него же не могло состояться подобное дело? Очевидно, ему пришлось уступить, дабы не оказаться в ссоре с власть имущими. Уступить, правда, не в главном церковном, но все же очень чувствительном для благообразия на святом месте. Из того, что летописец, употребив иронию о легкомыслии постановления, ни малейшим словом не обмолвился, что со стороны митрополита было затруднение к нему, мы должны вывести заключение, что Это было нечто обычное: митрополит как бы уже привык уступать молча.

Но то, что происходит далее, раскрывает вообще тягостнейшее положение св. Алексия. Митрополит уступил, но нечестие усугубляется. Стали просить, чтобы св. Алексий назначил себе в преемники Михаила. Просил и сам Донской, просили по его просьбе бояре, просил его брат Владимир. Приставали долго и мучительно. Напрасно отнекивался св. Алексий, ссылаясь на недавнее монашество Михаила, на его неопытность. Дмитрий, привыкший во всем ладить (в свою пользу) с митрополитом, не унимался. Откровенная беззастенчивость постыдного дела: во что бы то ни стало, ради капризного “мне он нравится” — возвести в сан митрополита человека, не только не подходящего, но и в высшей степени (как увидим ниже) недостойного — говорит о нестерпимом страдании, в которое, очевидно, уже давно превратилось правление митрополией св. Алексия. Ведь он был святой, образ Христа, поставлен для доброты, т. е. без всякого насилия блюсти правду, достоинство Христа в церкви. И вот теперь, в конце жизни, от него требуют назначить себе в преемники человека, который несомненно станет делать противоположное всему, для чего послан был в церковь свидетель верный св. Алексий. Т. е. предлагают, если можно так выразиться, хватая за горло, самому уложить в гроб Божие дело на Руси, или, иначе сказать, вбить гвозди в руки и ноги вновь распинаемого Христа в Его церкви.

По существу дела, о том, кто должен принять митрополию в Москве на основе церковного благочиния, не могло быть и речи. Давно уже патриархом Константинопольским (который в то время ставил и благословлял митрополитов на Руси) был поставлен в Южную Россию, в Киев- Киприан, он, по благословению патриарха, и должен был принять митрополию всей Руси после смерти М. Алексия. Но Дмитрий наотрез отказался принять Киприана и требовал Михаила, своего любимца.

Конечно, м. Алексий никогда, не забывал, кто ему назначен законным преемником, но он видел, что церковное послушание все равно будет нарушено и предстоит нечто гораздо худшее.

В отчаянии, как бы ища спасения, мысль его остановилась на бесспорном, казалось бы, решении вопроса. На Руси жил всеми чтимый праведник и чудотворец. Назначение его преемником митрополита заставило бы умолкнуть противящихся, ибо в те времена на верхах еще чрезвычайно считались с теми, кого весь народ почитал святым. Мысль о св. Сергии как митрополите овладела изнемогающим в борьбе св. Алексием.

Из того, что св. Алексий задумал дело, которое Бог не благословлял, мы видим на жизненном примере, что антихристовы силы, накопившиеся в церкви, могут помрачить даже сознание святых, как бы на момент ввергнуть их в бездну неправедности. Но на помощь им приходит благодатная сила Духа

Святого в данном случае, решительный отказ св. Сергия она трезвит их и возвращает на стезю Господню (эта благодатная помощь могла бы явиться и до вызова св. Сергия, но Богу на этот раз было угодно, допустив невозможное, дать поучение будущим векам).

Отказавшись от сана, св. Сергий обещал поговорить с Дмитрием и посоветовать ему не противиться приезду на митрополию Киприана.

Однако советы его не были приняты. Вскоре св. Алексий скончался (1378 г.). Св. Сергий снова обратился к князю, убеждая его принять м. Киприана, и опять безуспешно. Между тем м. Киприан уже ехал в Москву и с дороги послал письмо св. Сергию и его племяннику Феодору, игумену Симоновского московского монастыря, извещая их о скором прибытии и о своей радости свидеться с ними и насладиться духовной беседой. Святые послали на встречу Киприану гонцов, но последние по приказанию Дмитрия были возвращены людьми князя. Когда Киприан приехал в Москву со свитой и багажом, то был арестован боярином Никифором, голодный и полураздетый заключен на ночь в сырую клеть, а на утро с позором на клячах выслан из города;.лошадей и весь багаж митрополита и его свиты отняли. Как Киприан жаловался во втором письме св. Сергию: “выслан с позором без обуви и даже без сорочек”. Митрополит с горечью спрашивает св. Сергия: “Как же вы, отрекшиеся от мира, видев такую злобу, умолчали, почему не растерзали свои одежды и правду не свидетельствовали перед царем? Ведь я, Бог знает, любя ехал к князю, от чистого сердца, как законно поставленный высшим иерархом”. На это длинное и жалобное письмо ответил св. Сергий и смягчил сердце Киприана. В третьем письме к св. Сергию Киприан благодарит его за утешение и за то, что он признает его правоту. и заканчивается так: “а вы не тужите, молите Бога, чтобы нам свидеться и утешиться весельем духовным”. Письма св. Сергия к м. Киприану не дошли до нас. Иначе мы, конечно, узнали бы, как “тужил”, т. е. страдал св. Сергий от прихотей самодержавства князей. И как тяжело было для святых общение с высокопоставленными людьми того времени. Письма св. Сергия пропали. Понятно, почему пропали: необходимо было сохранить весь блеск ореола победителя на Куликовском поле и незапятнанность отношений между Дмитрием Донским и св. Сергием Радонежским.

Когда Киприан был изгнан, Михаил, про которого летописец говорит, что никто не был в такой чести и славе от великого князя, как он, ни в чем ему не было отказа, все почитали его, как царя какого, и все любили — Михаил вошел в митрополичий двор, оделся в митрополичьи одежды и начал обращаться и даже наказывать духовенство, как митрополит. Не предполагая ехать в Константинополь за посвящением к патриарху, он просил князя созвать собор, как это бывало иногда на Руси, и избрать его тут же в Москве. Собор был созван, но на нем суздальский епископ Дионисий обратился с упреком к

князю, что он нарушает традиции церкви поставлять митрополитов в Константинополе. и Дмитрий, несмотря на все свое пристрастие к Михаилу, не осмелился настаивать на его избрании без согласия патриарха. Михаил стал готовиться к отъезду. В это время Дионисий получил грамоту от патриарха с

просьбой приехать в Константинополь по некоторым церковным делам. Так как Михаил подозревал, что Дионисий тоже хочет стать митрополитом, он просил арестовать его. Дмитрий посадил Дионисия под крепкую стражу. Тогда Св. Сергий поручился за Дионисия, тот был освобожден и, исполняя послушание, тайно уехал по Волге к патриарху. Михаил очень рассердился. Главным виновником во всем он считал св. Сергия, которого вообще не любил, как своего злого врага, в свое время убедившего митр. Алексия не назначать его, Михаила, своим преемником (так это ему казалось).

Уезжая с большой свитой в Константинополь, Михаил громко выражал свое негодование и грозил по приезде срыть до основания весь монастырь св. Сергия. Однако дни его были уже сочтены. Предузнав это Духом Святым, св. Сергий сказал: “Михаил не получит желаемого и Константинополя не увидит”. Действительно, достигнув Константинополя, любимец Дмитрия, уже в виду гавани вдруг занемог и умер.

После смерти Михаила Дмитрий принял Киприана, впрочем, через два года снова изгнал его за то, что во время нашествия Тохтамыша Киприан укрылся у князя Тверского, которого Дмитрий считал своим врагом. Только несколько лет спустя, уже после смерти Дмитрия (1389 г.), сын его Василий окончательно водворил Киприана на принадлежащем ему престоле.

Обо всех этих достопамятных событиях пишут все историки, и светские и церковные, некоторые останавливаются на них довольно долго, но вот что изумительно: никто не придает им общего значения, все эти события как бы сами по себе, вынесены за скобку, оцениваются без всякой связи со всеми происходившими тогда, ни малейшей тени не падает на счастливого победителя на полях Куликовских. Это, конечно, потому, что Куликовская битва считается величайшим событием всей русской истории, и в этом событии как бы тонет все происходившее в те времена: и жизнь и деятельность людей получает оценку с высоты победы на Куликовском поле. Историк Ключевский резюмировал это общее мнение в своем очерке о Сергии Радонежском так: “Народ русский погибал от недоверия к своим силам, от унижения своего перед татарами, и вот Куликовская битва неизмеримо подняла его дух, дала ему крепость, вернула способность бороться за развитие своего государства, после этого Россия быстрыми шагами идет к высшему существованию, могуществу. Одним словом, Куликовская битва имеет великое нравственное значение. Главная заслуга св. Сергия как святого состоит в том, что он как бы подготовил, вдохнул силы в русский народ, чтобы тот решился на битву, и, благословив Дмитрия Донского, тем обеспечил ему победу”*.

* Интересно отметить, что это свое слово о св. Сергии Ключевский впервые произнес на торжественном собрании Московской духовной академии, и с тех пор церковные писатели подобострастно цитируют его, когда пишут о св. Сергии.

Вот жесточайший материалистический взгляд на жизнь христианского народа. Нет ничего более обидного для церкви Христовой, как житие ее великого святого, посланника Христа в Свою церковь, стилизовать под какое-либо мирское событие, в особенности под битву.

Рассуждение духовное будет обратно материалистическому. Никакая битва не имеет в христианском обществе нравственного значения, и никогда святые не принимают ни малейшего участия ни в подготовке победы и не отвечают за поражение — это зависит от физических сил государства и от его судьбы.

Напротив, молитвы святых во времена, Божиим делам благоприятные (т. е. при склонности христианского народа к доброте), всегда рассеивают грозные тучи, так что никакая битва даже и невозможна.

Благословению св. Сергия придают совсем не тот смысл, который оно имело*. Оно не было благословением на битву (такое выражение даже непонятно с духовной стороны). Просто св. Сергий не отказался благословить Дмитрия по его просьбе перед трудным походом. И все святые не отказывают в подобных случаях в своем благословении. Св. Сергий ободрил Дмитрия, как всякого, который подвергается смертельной опасности. Он молился о сражающихся, но так молятся все христиане за братьев в трудные и мучительные для них времена.

* Также извращено отправление на битву иноков Пересвета и Ослаби, будто бы св. Сергием. Духовный человек не мог послать сражаться физически тех, которые дали обет бороться с врагами только духовно. Дело, очевидно, было так; у бывших воинов возгорелось сердце при виде воинственно бряцающих оружием княжеских людей, собравшихся на битву, и они возжелали следовать за князем. А так как свобода ни от кого не отнята, то они и исполнили, что хотели. Раболепие московских историков перед всем, что, по их мнению, способствует возрастанию мощи государства, стилизовало это событие, как им нравилось.

Однако благословение совсем не то, что предсказание, и ничего общего с ним не имеет. В Печерском монастыре дважды в разное время благословляли князей перед битвой с половцами, и оба раза святые предсказывали князьям поражение: Изяславу с братьями в 1068 г. при реке Альте; далее Святополку Изяславовичу и Владимиру Мономаху в 1094 г. при реке Стугне.

Предсказание не есть обещание даровать или вымолить победу. Предсказание есть только видение судьбы данного человека или всего народа.

Похвальба так называемым великими победами в русской истории приучила нас смотреть чрезвычайно односторонне на Куликовскую битву и на причастность к ней св. Сергия с его благословением. Если беспристрастно изобразить условия, при которых произошло благословение, и затем картину самой битвы, то увидим нечто, скорби достойное, а не радостное.

Прежде чем выяснять условия, при которых произошло благословение, отметим, что положение России во времена Донского было благоприятное: татарская орда разлагалась (достаточно прочитать, как ханы свергали друг друга, действовал яд, сыновья убивали отцов, чтобы в этом убедиться). Напротив,

Москва давно уже стала богатеть и усиливаться. Неверно, что русские, как прежде, трепетали перед татарами. Они уже научились одерживать победы. Так, за два года до Куликова татары потерпели большое поражение от русских при реке Воже. Историк С. Соловьев говорит: “От страха перед татарами русский народ начал отвыкать со времен Калиты, когда прекратились (благодаря миролюбивой политике Калиты) их нашествия и опустошения; возмужало целое поколение, которому чужд был трепет отцов перед именем татарским. И сам Дмитрий вырос в неповиновении хану”.

Дмитрий Донской является перед походом в обитель св. Сергия. Для чего? — спросим мы. К святым, имеющим Духа Святого, приходят перед важными решениями, советоваться, чтобы их выслушать и поступить, как они скажут. “Вам должно нас слушаться”, - сказал в свое время св. Феодосий Печерский князю. Ведь если у святых спрашивают о каком-нибудь деле, то через них отвечает Дух Святой — Божие помышление о данном положении вещей. И вот, что же мы наблюдаем! Дмитрий Донской торопится, он с трудом соглашается отстоять обедню и отказывается после обедни идти в трапезную откушать, чтобы потом поговорить с св. Сергием. Он очень волнуется. Велеречиво говорит подобострастный церковный историк в оправдание самодержцу: гонцы один за другим приносят ему известия о приближении Мамая. Придя в обитель за советом у Духа Святого, можно было бы гонцам приказать малое время обождать у ограды. Св. Сергию приходится убеждать князя не торопиться. Невольно возникает сомнение: не пришел ли князь уже с готовым решением: во что бы то ни с тало принять битву, а св. Сергию, как молитвеннику (у каждого свое занятие), надлежит только помолиться и благословить. Это невольно напоминает будущих воинственных христолюбцев: “ты знай служи молебен на победу, не твое дело рассуждать о делах воинских государственных”. Но здесь еще не последующие покорные не Духу Святому, а земным владыкам подобострастные или, напротив, забитые и безмолвствующие священнослужители, здесь великий святой посланник Христа. У него достаточно силы убедить нетерпеливого воина (если уж он сам пришел) выслушать некоторые святые слова. И вот что сказал Дух Святой устами великого святого Донскому: сражение, если оно будет допущено, явится небывалым по кровопролитию — не лучше ли (вежливость Духа Святого: не приказание, даже не настойчивый совет, а ласковое убеждение) покорностью и данью умиротворить татар: “Прежде, господине, пойди к ним с правдою и покорностью, как следует по твоему положению покоряться ордынскому царю”. Дмитрий молчит. И тогда св. Сергий снова начинает говорить, делает как бы намек: “Ведь и Василий Великий утолил дарами нечестивого царя Иулиана и Господь призрел на смирение Василия и низложил Иулиана”. Но не внемлет Донской. И св. Сергий говорит уже открыто: “Враги хотят от нас чести и злата, дадим это. Отдай им, господин, честь и злато, и Бог не попустит им одолеть нас: Он вознесет тебя, видя твое смирение, и низложит их гордость”. Вот какова была беседа св. Сергия с князем Дмитрием. И если историк имеет хотя бы малейшее представление, что такое христианство, Кто есть Дух Святой и кто посланник Божий (святой) в церкви Христовой, он обязан сделать правдивый вывод: Господь устами св. Сергия просил земного владыку не проливать понапрасну реки человеческой крови, а положиться на волю Божию, отдав честь и золото Мамаю, и при этом Господь обещал (вот где истинное предсказание, но уже не судьбы, а великой награды за послушание слову Духа Святого) полное сокрушение силы татарской. Как? Конечно, чудом Божиих судов.

И вот что необходимо еще принять к сведению. То, что советовал св. Сергий Донскому, вполне соответствовало завету предков кн. Дмитрия: и Александр Невский, его прапрадед, и его дед, Иоанн Калита копили силу, не растрачивали ее, жалели жизни христианские: в опасных случаях предпочитали платить не жизнями, а деньгами. Но не только предки, но и потомки Донского поступали так же: Василий (сын Дмитрия) одержал бескровную победу над несметными полчищами Тамерлана. Но если эту последнюю, как мы показали в 13-й главе, можно назвать чудом Божиим, то бескровное поражение Ахмата, царя ордынского, правнуком Дмитрия Иоанном III следует приписать исключительно выдержке этого государя; зная, как все требовали от него кровопролития, например жестокое послание к Иоанну III архиеп. Ростовского Вассиана, изумляет святое хладнокровие этого князя.

Дмитрий не послушался совета Божия и, таким образом, вступил на путь судьбы, подвергая действию судьбы и государство, за которое он ответствен. Истинный христианин, т. е. руководимый Духом Святым, идет, как зрячий, путем Божиим; христианин, не желающий послушания, подобно язычникам, увлекается слепой судьбой. Судьба бывает счастливая и несчастная, и характерной особенностью жизни по судьбе является участие в ней несчастных или счастливых случайностей, игры

стихий. Житие сохранило нам важную подробность. Когда св. Сергий говорит слова Божии, призывает Дмитрия к смирению и возвещает великую милость за это смирение — низложение врага, то житие не упоминает, каким голосом было произнесено это увещание: очевидно, простым, всем слышимым. Но, когда Дмитрий прощается со св. Сергием, предпочитая свою волю, а не Божию, св. Сергий вдруг наклоняется к нему и шепчет: ты победишь. Шепотом передаются слова стыдные, которые неприятно говорить вслух. В чем же здесь дело? Св. Сергий, конечно, имеет дар ведения судеб людских. По любви к ближнему он сообщает и Дмитрию его судьбу. Но в сравнении с только что возвещенной Божией волей, это дело личное, жалкое и произносится оттого шепотом.

И вот на поле Куликовском сбывается эта шепотом предсказанная победа, но какой страшной ценой и поистине вследствие счастливой случайности — игры стихий. Об этом сообщают все учебники истории. Происходит разговор между двумя начальниками засадного полка, разговор потрясающий: молодой князь Владимир в отчаянии, следя за битвой, говорит воеводе Волынскому: смотри, смотри, все христианские полки лежат мертвыми. Почему мы стоим? Но опытный воин предвидит возможность поражения и засадного полка. Он надеется, что ветер переменится и перестанет дуть в лицо русским. И ветер меняется: русские одержали победу. Блистательную?.. Когда "сочли живых, то оказалось, что их 40.000, а было 400.000 — 360.000 пали. Тогда ведь не сотнями миллионов исчисляли население и даже не десятками. Страшно оскудела Русская земля.

А золото, которое не хотел отдать Донской, пришлось в течение пяти лет все отдать татарам, ибо пять лет хан Тохтамыш грабил и уничтожал беззащитную страну.

Помимо непослушания святым, Куликовская битва была в государственном и воинском смысле ненужной жертвой. И без нее, как было сказано, Россия справилась с татарами. Эта битва была неосторожностью или, вернее, удальством, игрой крови в Дмитрии древних викингов, его предков. Полтораста лет перед тем удальство Мстислава Удалого в роковой битве при Калке кончилось ужасным поражением русских. Судьба Московского государства была счастливее судьбы Киевской Руси, и удальство Дмитрия принесло ему великую славу на многие столетия и кажущуюся славу Москве. Но все царствование Дмитрия было великим поражением святых на Руси. И только в момент смерти блеснул благодатный луч. Об этом позднее.

* * *

Не победой на Куликовском поле знаменуется время, нами изображаемое, а вот именно теми событиями, которые тогдашние люди называли церковной смутой. с точки зрения житейской и материалистически-государственной события эти ничтожны и не имеют никаких последствий, ибо у кого из князей не было фаворитов, позволявших себе беззакония, все это не мешало государству богатеть и усиливаться и даже “духовно” (в противоположную сторону святости) развиваться. Во времена глухие и безнадежно материалистические такие события, конечно, ничего не прибавляют и не убавляют в общей отвращенности от Христа.

Но время, о котором мы говорим, было святое время, и события, нами изображаемые, имеют поэтому зловещее и страшное значение.

Тогда в церкви русской сиял неземной свет, не через одного человека, а через многих. Эти светила Духа Святого преображают, если можно сказать, весь воздух. Жить становится радостно, блаженно, необычайно легко. То, что советовал ап. Павел: “всегда радуйтесь, непрестанно молитесь”, не требует никакого труда: сами легкие наполняются радостью, и из уст исходит славословие: Бог любящий близко.

Кто же такой был Михаил, общество которого князь Дмитрий предпочел святым, приблизил к себе, сделал духовником, с которым, можно сказать, не расставался? Михаил сам себя превосходно характеризовал, сказав, что св. Сергий его враг. Что же мог дать такой человек Дмитрию? То, что нравилось князю. Таких священников впоследствии было много и на западе и на востоке: домашний придворный священник. Заимствуя краски из самого предмета, можно сказать по-современному: утром Михаил мог отслужить обеднишку, вечером перекинуться в картишки, но в особенности незаменим он был на веселых пирушках, знал много священных повестей (тогда и пирушки не обходились без священных историй), среди обычного благочестивого рассказа умел ввернуть и нечто затейливое и смешное. На исповедях Михаил чрезвычайно благорасположен к властителю, с советами никогда не приставал к самодержцу.

Что же зловещего в этой заурядной фигуре? То, что он был ставленник царства противления.

В благодатные времена Бог говорит людям: “Через Свои светильники я зажег в мире Мой свет кто хочет Божьего счастья, приходи и бери”. Но, конечно, чтобы чувствовать это счастье, необходимо серьезное желание изменить жизнь. И вот всесмешливый ад спешит показать свое: законно поставленный священник не требует никакой перемены жизни можно по-прежнему жить очень весело и смеяться.

Ясно обозначились в церкви два духовно противоположных направления. и второе направление начинает неистово требовать: митрополитом пусть будет наш. Конечно, нашему время придет, оно уже почти пришло, если столь безумно вопиет о своем праве. Однако Бог, пославший в мир сонм святых, пока свет их еще светит, не позволяет шутить. Вот причина внезапной смерти Михаила на виду у Константинополя цели его поездки: успех антихристова духа еще пресекается силой Божией. Говорят, что эта смерть сопровождалась чудом: корабль с Михаилом вдруг остановился и не мог двинуться дальше, несмотря на все усилия гребцов, пока Михаил не умер. Трудно также чем-нибудь иным, а не святостью времени объяснить смерть князя Дмитрия этого крепкого и сильного человека — в столь молодых годах (38 лет). Как известно, смерть преждевременная является как бы неким умилостивлением за грехи. Сонм святых вымолил своему князю подобие мученического венца.

* * *

Дмитрий, конечно, не был один. Он был только видимый образ разделившейся внутренне церкви. У летописца читаем: все любили Михаила. Кто же это все? Неужели святых уже не любили тогда на Руси, ибо ведь невозможно любить искренне и Михаила и Алексия с Сергием. Под всеми разумеется правящий класс русского общества. Этот класс стал тогда грубо и злостно выделяться из среды русского народа. Вместе с появлением в Москве государственного самосознания, этого нового фактора на Руси, перед которым благоговеет ученая, насквозь пропитанная материализмом история, стала возрастать у людей непростого звания глупая вера в свою значительность и свою великую важность для государства и вместе с тем пренебрежение к меньшой братии христианской. Государственное самосознание поедало сознание церковно-христианское. В киевской Руси, где почти не было государственности, народ сознавал свою общую связь, как братскую — членов церкви Христовой. и князья и бояре были также братья, хотя им и воздавалась честь княжеская и боярская, но по любви, а не по принуждению. И они правили народом и держались соответственно этому народному представлению о власти. Власть хамская там была бы не только невозможна, но и непонятна. Здесь она появилась и стала возрастать не по дням, а по часам. Теперь в высшей степени стало нравиться начальствовать, владычествовать, угнетать, душить, давить всех, кто был ниже рангом. Вместе с тем рос вкус к розге, плетке, к членовредительным наказаниям и далее ко все развивающимся и все утончающимся пыткам. Византия одерживала победу над русскими, в свое время совершенно удалившими из христианского сознания византийское безобразие.

Насколько московское государственное самосознание возвышало дух знатных и богатых и сильных, настолько оно принижало, отнимало веру в свои права, в свое христианское всем равное значение у простого народа. Народ несчастливо подпадал под немилосердную власть возгордившихся государственных строителей, уверовавших в мощь государства и переставших верить в силу церкви Христовой.

Те, которые любили Михаила, на самом деле любили только самих себя, Ибо он был то же, что и они. Но они хотели любить святых так же, как и Михаила. Нетрудно любить святых, ибо они сама любовь, Христос, в них живущий. Пользоваться любовью святых- это ко всем прочим земным наслаждениям прибавлять и счастье дышать и радоваться воздухом небесным.

Но трудно, мучительно трудно было святым с этими людьми. Ведь святые знали, что эти люди обижают меньшую братию, что все хуже и хуже живется незнатным, простым жителям Московского царства, что сильные всячески стараются обогатиться за счет слабых. Обличать? Но ведь христианское обличение — это любовный призыв к покаянию, оно пробуждает желание изменить свой образ поведения — только в таком смысле обличение возможно. Святые не обличают (кроме особых моментов, указываемых им Духом Святым), если они чувствуют возможность противления и, значит, возможность ожесточения обличаемого. Феодосий Печерский плакал, когда кого-либо обличал, но почему он плакал? Конечно, не от умиления перед собственным поучением, а потому, что слова его растворялись в сердце обличаемого, потому что обличаемый внутренне давал обещание Богу исправиться. Сердце Феодосиево чувствовало сердце грешника, обращающегося к Богу, и оттого плакало от радости. Но сердца сильных в Москве холодно выслушивали слова поучений святых, Всякое строгое обличение могло вызвать в них злобу, сильнейшее противление. Они хотели ласки, только одной ласки от Божиих людей и не терпели противоречия.

Но самое тяжкое: они требовали ласки. Если святой жил вблизи, они не оставляли его в покое, они приходили к нему, звали к себе, домогались его участия в своем жизненном обиходе. Как впоследствии москвичи любили, чтобы на званых обедах и ужинах у них присутствовал хотя бы какой-нибудь генерал, чтобы по воскресеньям после обедни подавали у них пирог, так любили они тогда на все домашние праздники, именины, крестины и пр. залучить к себе святого человека, хотя бы даже, как это было впоследствии, и юродивого.

Св. Сергий изначала жил в дебрях леса, но другой великий святой того времени Кирилл Белозерский тридцать лет прожил в Московском Симоновом монастыре (на Белоозеро ушел 60-ти лет). и по житию видно, как мучительна была ему московская близость, как спасался он от богатых гостей то послушанием в пекарне, то уходя в безмолвие кельи, то отказом от игуменства. И наконец, житие прямо говорит: посещение богатых и знатных лиц столь угнетали дух, что Кирилл слезными молитвами возопил к Богоматери указать ему иное место жизни. И, как мы говорили, услышал от иконы голос и увидел то место на Белоозере, куда вскоре и переселился. Поселившись там, он отказывал тем из знатных, которые хотели видеть его: “Извещаю тебя наперед, что нельзя тебе видеть нас: оставлю монастырь и уйду, куда Бог наставит, — писал Кирилл звенигородскому князю, пожелавшему посетить Кирилла. — Был у нас брат твой, князь Андрей, но здесь его отчина и нам нельзя было не отдать поклона своему государю. А твоей отчины здесь нет”.

В житии Дмитрия Прилуцкого читаем: о переяславском подвижнике (в городе Переяславле-Залесском) узнал Дмитрий Донской и просил его быть восприемником его детей, за что удостоил щедрых даров, но св. Дмитрий, бегая славы человеческой, сказано в житии, — решил удалиться в глухое место и ушел за Волгу в вологодские леса.

От княжеских ласк и любви далеко бегут московские святые. Стоит сопоставить с этим бегством от знатных постоянное пребывание у св. Феодосия Печерского киевских князей и его собственное частое посещение дворцов, чтобы понять глубокую разницу обоих периодов жизни русской церкви.

“Дмитрий Прилуцкий для богатых и знатных не прерывал своего молитвенного правила”, сказано в житии. И все святые не любили за чем-либо обращаться к богатым. На св. Сергия братия возроптала до того, что один из них от лица всех сказал: “Приходится умирать от голода, потому что ты запрещаешь просить у имущих; немного потерпим и все уйдем отсюда”.

Кирилл Белозерский, когда братия понуждала его послать к помещикам за хлебом, отвечал: “Бог и Богородица не забудут нас — иначе зачем и жить на земле”.

С людьми слишком навязчивыми с своей милостыней вот как говорил святой: “Сын мой, ты сегодня доставил нам воз хлеба, но отвези его обратно домой: у тебя есть работники, напитай прежде рабов своих, а остатки, если что останется, привези нашей нищете, и тогда будешь истинным милостивцем”.

Удаляясь от сильных, святые продолжали болеть сердцем об угнетаемой меньшой братии. И как только доходил до них слух, что некто порабощает свободных людей, что другой жестоко обращается со своими домашними, третий плохо кормит рабов, они тотчас слали послание, не взирая на то, кто были

эти люди: князь, боярин, разбогатевший разбойник: “Богач, ты зажег на светильниках храма свои свечи. Но вот сюда же пришли обиженные тобою рабы, сироты, вдовы с воздыханиями Богу на тебя. Они слезами своими погасят твою свечу. Лучше бы тебе не обидеть их, чем освещать храм. Лучше помогай тем, кого ты обидел. Лучше сделай рабов твоих беспечальными, чем Богу приносить неправедно собранное имение”.

Или: “Кто будет продавать детей свободного человека — те обрящутся кровь неповинную продающими и взымется от руки их кровь та перед Богом на страшном суде: лучше бы им не родиться”. Или: “Лишние деньги за выкуп от неволи — бесконечная беда, непрестающие слезы, немолчное воздыхание, несогретая зима, неугасающий огонь”. Или: “Кто думает, что покупкой могилы близ церкви умилостивил Бога, напрасно думает. Если обидчик и грабитель положен даже около самого алтаря, то обиженный, пришедши, возопиет на него к Богу со слезами”. Св. Кирилл Белозерский писал Василию I, князю московскому: “Если князь согрешит, то причиняет вред всему народу. Слышал я, что у тебя великое несогласие с твоими сродниками, князьями суздальскими, ты выставляешь свою правду, а они свою, кровь христианская льется. Осмотрись, государь. Если они будут просить мира, Бога ради, окажи им милость, покажи им любовь и сострадание. Никакая власть княжеская не может избавить от суда Божия”. Князю Можайскому он писал: “Не ленись сам давать управу крестьянам: это вменится тебе выше поста и молитвы”.

Не один какой-нибудь из святых писал такие послания, а все они: и Кирилл Белозерский, и Антоний Сийский, и Корнилий Вологодский, и Александр Свирский, и Зосима Соловецкий, и Савва Вишерский и многие. А св. Сергий Радонежский? Писем как будто не осталось. Но мы уже говорили, что письма к митр. Киприану св. Сергия исчезли, и мы высказывали предположение почему: дабы не расстроить стилизованной последующими церковными писателями дружбы св. Сергия с князем Дмитрием; также и здесь могли опасаться, что обличение св. Сергием высокопоставленных лиц может дать дурной пример и сделаться соблазном в те времена, когда всем церковным людям было как бы уже вменено в обязанность или молчать, или раболепствовать перед всякого рода государственной властью.

Оттого эти обличительные письма, если они существовали (а они, наверное, существовали: почему св. Сергий должен был в этом случае отличиться от других святых своего времени и не исполнять того, что вменено церковно в высшую похвалу трем великим отцам церкви: царей обличители безбоязненные), то исчезли, подобно письмам св. Сергия к м. Киприану о князе Дмитрии. Потому то и стало возможным в житии и подвигах св. Сергия писать под рубрикой “Пр. Сергий охранитель и споручник самодержавия Русских Государей” такие вещи: “Как не признать, — замечает один внимательный к путям Промысла Божия исследователь, — как не признать в этом (подписи св. Сергия под духовным завещанием князя Дмитрия) особого благоволения Божия к Самодержавию (почему с большой буквы? — Автор) и ко всем верным оному сынам России! Русский народ так и понял это и доселе в лице преподобного Сергия чтит особенно великого и сильного молитвенника за своего Самодержавного Царя, Его Августейшую Супругу и старшую богоросленную ветвь, именуемую в отличие от всех других Государем Наследником Цесаревичем”*.

* Житие и подвиги св. Сергия. Сост. архимандр. Никоном. Удостоено св. Синодом премии м. Макария.

Достигали ли всегда цели святые послания? Это трудно выяснить. Однако Дух Божий не напрасно располагает свидетелей верных к обличению через послания. Обличение лицом к лицу, как мы говорили, редко действует на сильных мира сего. Причину этого в евангельской книге “Деяния апостолов” раскрывает нам некто, выразивший свое мнение об ап. Павле, о личном воздействии апостола и о воздействии через его послания: “В посланиях он (ап. Павел) строг и силен, а в личном присутствии слаб и речь его незначительна”. То есть, конечно, речь кажется незначительной этому некто. Почему? Очевидно, обличаемый некто принадлежал к роду, о котором мы говорили, — к сильным мира сего, мало чувствительным к Доброте. Речь апостола была смягчена (как бы ослаблена) его добротой, в писании же хранится все грозное значение Божиих судов.

Впрочем, послания святых имеют еще одно важное действие. Именно для простого народа, ради которого (чтобы вызвать милость или, по крайней мере, снисходительность к нему) они писались. Благодаря этим посланиям народ знал, что у него есть святые заступники. и потому не было у малых сих такой беспомощности, чувства Божией оставленности, какое явилось позднее, когда сильные в государстве победили и заставили замолчать святых.

Помощь святых обижаемому простолюдину была не только духовно-нравственная, но и как бы физическая, непосредственная. Святые уходили из центра в дебри незаселенных мест. Вслед за своими заступниками двигался и простой народ. Он шел с заветными топором, косой и сохою — неприхотливыми орудиями своего благословенного труда. Раскидывал вокруг келий отшельников свои селения, веря, что святые защитят его от порабощения сильных. и действительно, в те времена всеобщего почитания Божиих людей и царская власть, и рука сильных слабели и сюда не простирали своего могущества. и когда снова как бы гонимые шумом, доносящимся из центра, великие отшельники, поручив выросшие вокруг них обители своим преемникам, шли далее в неведомые страны, куда, по выражению древнего русского земледельца, ни топор, ни соха не ходили, народ следовал за своими Божиими покровителями и опять населял вокруг них села, деревни и новые починки. Не Сам ли Христос, гонимый в лице Своих Меньших братьев, все дальше отходил от тех городов, где Его сила менялась на силу гремящего, строящегося и самодовлеющего государства? и кто был достоин, искал и находил Его.

Когда же заселится вся, казалось, бескрайняя русская страна и некуда будет уходить святым, вместе с ними исчезнет Христос, скрывшись в глубине душ верного русского народа. А в видимости останется византийски великолепная с бесчисленными — в золотых маковках — храмами русская православная церковь, возглавляемая людьми с драгоценными панагиями и золотыми крестами на груди, от которых в это святое время отказался святой Сергий Радонежский.

* * *

Литература, и светская, и церковная (т. е. писания священнослужителей разных рангов), одной из главных заслуг св. Сергия считает основание им многих монастырей: “преп. Сергий был великий устроитель монастырей… Он пользовался всяким случаем завести обитель, где находил то нужным” — говорит один светский историк. “До 70 монастырей основано учениками св. Сергия и учениками его учеников”, - восклицает другой церковный писатель. Как мы цитировали из первоначального жития св. Сергия: “уходя в дебри леса, он не думал строить обители, не желал собирать вокруг себя братью, он хотел только укрыться навсегда от мира людей”. (То же самое мы цитировали и о других святых того времени.) Что же, значит, святые изменили своему первоначальному нежеланию строить монастырь, а св. Сергий даже стал поступать обратно: всюду строить обители?

Обратимся за разъяснением к житию св. Сергия. Через два-три года после его переселения в дебри леса начали приходить люди, прослышавшие о его подвигах и желавшие жить рядом с ним. Св. Сергий сначала отказывал, ссылаясь на трудности лесной жизни, однако их неотступные просьбы склонили его к разрешению, он даже помогал им строить домики для жилья. Невозможно назвать монастырем первоначальную жизнь будущих иноков: в течение 10 лет они даже не имели игумена и пресвитера. Только 26 лет спустя, в 1372 году, по грамоте константинопольского патриарха и благословению митр. Алексия, к которому св. Сергий обратился за советом о предложении патриарха, введен был общежительный устав — событие это и следует рассматривать как начало монастыря.

И тотчас обнаружилось, насколько истинное монашество было не по нраву многим собравшимся к Сергию. Житие говорит об этом просто: “иноки того времени не любили общежития” — иначе сказать, любили устраиваться с своим хозяйством, как кому вздумается. Разница между Киево-Печерской братией и братией св. Сергия была большая. Сколь кротко и с любовью, было там принято решение св. Феодосия ввести устав, настолько здесь общежитие казалось неприемлемым, даже вызвало раздражение. И это раздражение обратилось на самого св. Сергия (хотя и не по его инициативе вводился устав). И вот св. Сергий уходит из собственной обители*; в житии сказано: “Игуменство не привлекало, а тяготило смиренного Сергия; тем менее желал он управлять такими, которые не желали его управления. Предоставляя своевольных суду их совести, преподобный, никем не замеченный, вышел из обители, где прожил 32 года”. Ничем не замеченный! Но могло ли быть так, если бы братия по-настоящему любила св. Сергия: любящее сердце стережет любимого, разве даст оно уйти ему незамеченным в скорби и унижении; с целью уйти навсегда!

* Конечно, не в брате Стефане, который был рупором общего настроения, здесь было дело.

Придя в Кинелу к своему другу Стефану Махрицкому, св. Сергий не думал о новой обители, а просил Стефана указать ему, где удобнее поселиться для безмолвия. Скоро нашлось прекрасное место на реке Киржач. Но опять стали приходить желающие приютиться около Божьего человека: приходили и из оставленной Сергием Троицкой обители, приходили и со стороны. Скоро возникает нечто вроде обители, строится церковь. Только через четыре года св. Сергий вернулся в первоначальное место своих подвигов, а на Киржаче остался игуменом Роман.

Мы должны обратить самое серьезное внимание на причину обратного возвращения св. Сергия. Была ли это тоска и любовь, по оставленной братии? Что такое тоска? Это ответная любовь любимого душе любящего, это желание, иногда непреодолимое, снова увидеться и жить вместе. Св. Сергий был образ Господа Иисуса Христа, значит, сама любовь. Если бы оставленная братия любовно простирала к нему руки, сердцем звала его — мог ли устоять любящий пастырь, а ведь он был избранный Богом пастырь (не людьми, как большинство священнослужителей, а Богом)! Мог ли он четыре года не откликнуться на их зовущую любовь? Нет, конечно, давно бы соединился с любящими. Вернулся же он по распоряжению высшей иерархической власти. В житии сказано: “Оставшиеся в обители сначала

обращались к св. Сергию, но когда он не согласился вернуться, они послали ходоков к митр. Алексию, прося его содействия к возвращению Сергия. Митр. Алексий отправил в Киржач двух архимандритов, и св. Сергий ответил, что он всегда послушен митрополиту. Стилизованное житье, конечно, говорит о том, что братия не могла переносить разлуки с игуменом и оттого обратилась за содействием к митрополиту. Что братия хотела возвращения св. Сергия, это, конечно, не подлежит сомнению, но вот вопрос: какая причина была этому хотению? Мы уже сказали: если бы то была любовь, св. Сергий вернулся бы и сам.

Причину истинную найти нетрудно: без св. Сергия обитель, конечно, стала скудеть и, кроме того, вероятно, подвергаться всеобщему изумлению: от братии ушел святой человек.

Не любовь, а соображение высшего иерархического управления (быть может, начавшийся соблазн: возмущение народа на монашествующих без "любви) послужило основанием вторичного соединения св. Сергия с оставленной братией*.

* Здесь как бы опять расходятся внутренние желания двух святых. Но св. Сергий был чистый сосуд любви, содержимый свыше в пустыне, чтобы не касаться влияния века. Между тем М. Алексий — высший иерарх, долженствующий мириться (применяться до известной степени) к положению вещей в управляемой им народе-церкви.

Дела любви среди братий свидетельствуют о духовной прочности (или обратно) возникающей церковной общины. Поэтому скажем еще об одном характерном случае из жизни св. Сергия. Однажды в обители ощущалась крайняя скудость в пище. Три дня св. Сергий ничего не ел. Тогда он предложил одному брату, который хотел построить сени к своему домику и ждал плотника из деревни, выполнить работу за хлеб. Брат, зная св. Сергия за недурного плотника, согласился, но просил прощения, что ничего не может предложить, кроме решета с кусками гнилого хлеба. Св. Сергий тотчас же принялся за работу и только в конце дня, по окончании постройки, начал утолять голод гнилым хлебом. В житии сказано: “Некоторые из братий заметили при этом, что из уст его исходила пыль от гнилости хлеба”. Все описатели жития св. Сергия дивятся его подвижническому терпению, что и такой дурной пищи не хотел принять раньше, чем окончил труд. Однако в этом эпизоде есть более важная сторона, о которой обыкновенно умалчивают. Если в обители был такой голод, что св. Сергий ничего не ел три дня, то почему он, получив целое решето, хотя и гнилого хлеба, ни с кем не поделился, ибо, конечно, не евшие три дня вряд ли откажутся даже и от гнилого хлеба? Очевидно, потому что никто и не нуждался в таком хлебе. И почему некоторые из братий наблюдали (сказано: с удивлением), что идет пыль от гнилого хлеба, который ест игумен: не евший три дня не с удивлением наблюдает за тонкостями еды человека кушающего, а со страданием, что сам не ест. Все это несомненнейшим образом говорит, что хлеб в обители был, но у каждого свой, хотя, конечно, в очень ограниченном количестве, и потому никому не хотелось делиться с неимущим. Этот случай тоже хорошо объясняет, почему впоследствии обитель Сергиевской пустыни так раздражительно отнеслась к предложению ввести общежительный устав, т. е. чтобы никто не имел своего, а все было общее.

Конечно, ничего подобного истории с гнилым хлебом не могло произойти в Киево-Печерском монастыре, где братия так любила друг друга, что не только хлебом делились, но несли и наказания (эпитимии) друг за друга.

Зная условия, при которых возникали монастыри вокруг жилья св. Сергия, как можно решиться утверждать, что это он основал обители. Вы видели, что и на реке Киржач, и в радонежском лесу люди сами приходили и селились вокруг жилища св. Сергия, составляя, таким образом, общину, церковное образование — приход. Св. Сергий только по послушанию к епископу Афанасию (читай житие) согласился принять сан пресвитера и игумена.

Что касается тех монастырей, где св. Сергий даже не жил, а между тем именуется их основателем, то это вследствие крайней недуховности и, кроме того, раболепия перед сильными мира сего московских церковных писателей. В этом легко убедиться, стоит только сличить, как о начале такого рода монастырей пишет святой Божий человек и как пишут московские изобразители жития.

Св. летописец Нестор, инок Печерского монастыря, повествует так.: “Князь Изяслав Киевский создал церковь каменную во имя св. Дмитрия, своего покровителя. При церкви князь устроил монастырь, пригласив на игуменство в нем из Печерской обители блаж. Варлаама, тогда бывшего первым игуменом на Печере. Князь, надеясь на богатство, желал возвеличить свой монастырь и сделать его превосходнее Печерского. Но намерение князя осталось тщетным: много монастырей поставлено от князей, от бояр, от богатства, но не таковы они, как поставленные слезами, пощением и молитвой”.

Вот как почти иронически говорит святой о княжеском монастыре. Несомненно, блаж. Варлаам, уходя из Печерского монастыря, получил от св. Антония благословение. Но, конечно, никто тогда не думал и не писал, что монастырь Изяслава поставлен по благословению св. Антония Печерского и что св. Антоний основал Дмитриевский монастырь.

Теперь посмотрим, как говорят о княжеских и вообще богатством поставленных монастырях москвичи: “По желанию великого князя Дмитрия Донского богомудрый Сергий основал в 1378 г. монастырь Дубенский и поставил игуменом ученика своего Леонтия”, или: “в 1385 г. отец пустынножителей Сергий основал по желанию великого князя Дмитрия Голутвин монастырь близ Коломны. Здесь он поставил игуменом ученика своего блаж. Григория. Средства как для построения так и для содержания этих двух монастырей даны были великим князем”; или еще: “по просьбе Серпуховского князя Владимира Андреевича Храброго и на его средства св. Сергий основал в Серпухове монастырь в честь Зачатия Богородицы и дал в игумены ученика своего Афанасия”. Или: “князь Андрей, давно желавший построить монастырь близ Можайска, вызвал к себе преп. Ферапонта (друга Kирилла Белозерского, подвизавшегося неподалеку от Кирилла). На просьбы князя старец сначала отвечал слезами, но потом согласился и в Можайске, при богатых средствах князя, скоро устроился монастырь Рождества Богородицы”.

О духовных успехах всех этих монастырей обыкновенно мало что известно, но иногда то или иное событие позволяет узнать об отношениях святых к этим новообразованиям. Так, известно, что ученик св. Сергия св. Афанасий, поставленный игуменом в Серпуховский монастырь, через некоторое время, огорченный отношением Дмитрия Донского к митр. Киприану, оставил игуменство и уехал вслед за м. Киприаном в изгнание. Купил себе келью в Цареграде и, когда митр. Киприан, вернувшись в Москву, звал его, отказался, сказав: “келья моя дороже мне всех почестей”.

Теперь должно сказать, что ставить святому в большую заслугу основание многих монастырей есть непонимание, что такое монастырь и кто такой святой. Только святые монастырские общины действительно есть слава церкви. Но такие общины собирает Сам Господь, о чем строго свидетельствовал св. Нестор: “Господь собрал в Киево-Печерский монастырь таких черноризцев, которые сияли великими добродетелями в Русской земле как светила небесные”. Такие монастыри преображают весь народ, как это и было в Киевской Руси. Но монастыри, т. е. общины подвижнического рода, могут быть и мало святыми, и вовсе не святыми, так что один и тот же монастырь в одно время является святой общиной, как Печерская община второй половины одиннадцатого и начала двенадцатого века, затем живет подражанием святости, что было при игумене Поликарпе в том же монастыре, и, наконец, может забыть о всякой святости. Почему это так? Потому что монастырь есть место особых подвигов, на которые призывает Господь через Духа Святого. Но монастырь не место, как это стало общераспространенным мнением, приобретения каких-то особых заслуг перед Господом или место наиболее удобного спасения души. Напротив, место чрезвычайно трудное для спасения души, если принявший обет не получил на то мановения от Господа, — сосредоточение наибольших духовных опасностей. Ибо в церкви есть только одно средство спасения, всем доступное и всем обязательное, — терпение нести свой жизненный крест. Самочинное же приятие на себя особого крестного пути есть усугубление своей ответственности и вступление на путь сложнейших соблазнов. Если данная монастырская община составлена в преобладающем числе из монахов такого рода, то она представляет из себя не просто гибнущих по духовному неразумию людей, но и величайший соблазн для всей церкви, к которой принадлежит (местной; например, сербской, русской и т. д.).

И соблазн тем более ужасен, чем более прикрыт он внешним благочинием и благообразием. Монастырская община, погрязшая в явном разврате, не так опасна, как та, которая как бы светится своим подвижничеством, своими кажущимися делами добра. Ибо на ней то, как на месте горном, всем видимом, диавол изощряет свое искусство обольщения церковного народа. И несчастье для церкви, что только одни духовные в состоянии узнавать истинное лицо (личину) такой общины. Для того чтобы вполне понять, о чем мы говорим, необходимо знать, что основа всякой церковной общины есть любовь братий друг к другу; если ее мало или вовсе нет, что бывает именно во внешне подвижническом монастыре, то такая община сеет вокруг себя не жизнь, а смерть.

Пристально вглядываясь во времена св. Сергия, мы видим, что тогда Господь не “собирал в одно место из всей Русской земли черноризцев, сияющих добродетелями как светила небесные”, как собирал их в Печерскую обитель, а, напротив, рассеял их по Московскому царству. Нигде они не держатся вместе, а расходятся. Святые живут в одиночестве и не имеют желания, как говорится в житии большинства их, видеть около себя людей. Однако постепенно вокруг их жилья селятся люди, пожелавшие (по самым различным внутренним мотивам) следовать за Божьими людьми в пустыню; эти пришельцы образовывают общины, так сказать, на свой страх и совесть, преподобные не всегда соглашаются игуменствовать, а живут поодаль и только приходят в обитель. Святые игумены иногда вводят те или иные порядки для монахов (например, св. Кирилл Белозерский), однако общины от этого не становятся святыми (духовными), ибо святые общины собирает только Сам Господь во времена для этого благоприятные.

Теперь понятно, почему свидетели верные изображаемого нами времени с неохотой принимали людей, желающих образовать вокруг их келий монастырскую церковную общину: они не чувствовали мановения Божия на это и знали, что монастырь, состоящий из иноков, не собранных Духом Святым, а пришедших по собственному расположению, духовно не прочен.

И что же мы, действительно, видим. Свет Духа Святого, излучаемый святыми при жизни их, поддерживал и всю общину, как бы держал ее на некоторой духовной высоте. Но с великим трудом: мы показали это на слабой утвержденности любви в общине св. Сергия. Но после смерти святых почти все монастыри подвергаются искушениям, которых победить они не в состоянии. Нападения начинаются тотчас со стороны именно тех, от кого святые удалялись в пустыню и хотели бы совсем скрыться в лесных дебрях. Богатые суеверы, с их ложными исканиями спасения души, не допускаемые при жизни святых в монастыри, тотчас простирают руки, чтобы повернуть монастырскую жизнь сообразно своей лжeвeрe. Они покупают монастырские подвижнические молитвы. Они сыпят золотом в монастырскую казну, чтобы обеспечить свое загробное беспечальное существование. Они жертвуют целые имения, чтобы заставить монахов служить только себе. И не звучит ли злой насмешкой не только над монашеством, но вообще над именем Христианства, что один добрый монах предупреждает товарищей, что нужно поминать на проскомидии не только заплативших за поминания. Богатые лжехристиане, продолжая за счет бедных, увеличивать свои сокровища, не имея никакого желания прекращать насилия, делятся известной долей золота с монастырями. Монастыри жиреют за счет худобы тех, о страданиях которых плакали всю жизнь святые, именованные основателями этих монастырей. Св. Сeргий и св. Кирилл Белозерский, которые нарочно ходили в заплатанных рясах, которые умоляли презирать золото, не позволяли собирать милостыню по богатым дворам, почитаются духовными водителями монастырей, где все время копилось золото и драгоценные камни и хвастливо показывались посетителям (богомольцам?) целые залы драгоценно-музейного имущества. Только бесстыдство стилизаторов жития св. Сергия позволяет им утверждать, что “Лавра Сергиева и пустыня Сергиева есть одна и та же благодатию, которая обитала в преподобном Сергии” (житие св. Сергия митрополита Филарета). Это решительно ничем не отличается от утверждения римских пап, что благодать апостола Петра прикреплена к папскому престолу.

С такой же непреодолимой навязчивостью, как богачи, стала вторгаться в монастыри и материалистическая сила крепнущего государства. Наконец, Левиафан государства приходит в монастырь и располагается там, как дома. и что изумительнее всего, что ученые-историки, с кажущимся благоговением описывающие монастыри (а церковные писатели подобострастно их повторяют или еще более превосходят в раболепии перед государством), вовсе как будто не замечают, что они кощунственно смешивают два противоположных начала. Как типичное рассуждение подобного рода приведем цитату из очень хорошо (литературно и обстоятельно) написанного очерка профессора Шевырева “Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь”: “Нам от нашего древнего периода остались памятниками монастыри. Создатели сих твердынь духовных слуги Божии. С землянки, с деревянной кельи начиналась эта твердыня: проливала на всю дальнюю окрестность свет благочестия, молитвы, веры, любви; кормила голодных, целила недужных, принимала странных, служила духовным оплотом против язычества и нечестия. Государственная власть на этом духовном основании воздвигала оплоты для безопасности внутренней и внешней. Твердыня духовная превращалась в духовную крепость. Возникали огромные стены и башни, снабженные всеми воинскими снарядами. Оплот веры служил оплотом и отечеству. У монастыря двойная ограда: вышина внутренней 10 аршин, ширина полтора аршина. Вышина внешней ограды — 16 аршин, ширина — 9 аршин. Стены ее в три яруса. Во втором и третьем ярусах устроены ходы такие просторные, что широкой карете можно было бы безопасно проехать. в этих стенах 700 келлий. Едва ли эти кeллии назначались для монахов. Здесь, конечно, жили ратники, люд военный, ибо вся внешняя ограда принадлежит не столько монастырю, сколько крепости. Обе ограды снабжены башнями большими и малыми: 23 башни. Самая высокая вышиной в 25 сажень, она осьмиугольная. Внутри каждой башни большой столб, разделенный на несколько отделов; внутри тесное узкое пространство, сверху свод, отверстие и два бруса. Вот что называлось в старину теми страшными каменными мешками, в которых заключали преступников, изгнанников и пленных (на государственном языке это называется оплот безопасности внутренней, на языке святых: безбожное немилосердие. — Автор книги). Сколько святых мужей пребывало здесь: Мартиниан, Ферапонт, Нил Сорский… Цари и князья (конечно, за святыми поминаются цари, как нечто равнозначащее. — Автор книги) приезжали сюда на богомолье (на сотне кибиток с царской пышной жизнью). Здесь Иван Грозный возымел желание постричься (великая честь!). Здесь томились в изгнании многие славные мужи Древней Руси. Сюда укрывались бояре от царского гнева и привозили с собой весь роскошный обиход жизни. Здесь содержался патр. Никон в заточении и чуть не умер от удара, ибо помещение, ему отведенное, было “вельми неугожи”, здесь в одной из башен удавили князя Шуйского”.

Или другой панегирист Лавры пишет: “так распространялось благочестие, умножались монастыри и центром этого круга была святая Лавра. и вот уже Лавра становится поприщем событий исторических: в соборе ее великий князь Василий Темный в 1446 г. был вероломно захвачен князем Иоанном Можайским и выдан Шемяке”. — Прибавим: а Шемяка в тот час же и ослепил Василия. И далее, перечисляя исторические заслуги Лавры, тот же писатель говорит: “еще много великих заслуг России оказала сия святая обитель: два раза укрыла она юного Петра, и ее стены остановили мятежных стрельцов”.

Вспомним, что во второе бегство Петра в Лавру никакого бунта не было, но было подозрение, что может быть бунт. Петр, испугавшись, ночью в одной сорочке прискакал в монастырь, а на другой день, убедившись, что не только нет бунта, но Москва почти вся за него, начал свирепо расправляться со своими противниками. Пытал Шакловитого и стрельцов. Казнил Шакловитого. Софью приказал насильно постричь в монастырь (великое уважение к Божией обители!).

Но неужели на таком “поприще исторических событий” в состоянии пребывать благодать великого святого, некогда здесь жившего? Думаем, что если бы благодать продолжала пребывать, то она не допустила бы до всего этого.

И вот еще вопрос. Почему каждому русскому школьнику и вообще русскому человеку так называемая история нашего отечества внушает, что Свято-Троицкая обитель отразила поляков в 1612 г.? Если в монастыре была воздвигнута крепость, то, очевидно, поляков отразила военная сила с воеводой во главе. Отражение внешних врагов отнюдь нельзя ставить в похвалу монастырю. Это все равно, что восторгаться церковью, из которой войска вынуждены были стрелять из пушек, и считать такую церковь спасительницей отечества. Монахи ведут брань с силами злобы поднебесной, в этом их единственное назначение как борцов. Борьба с людьми оружием и пролитие крови есть дело явно противоположное, и восхвалять за это монастырь есть совершеннейшая нелепость. Чтобы понять это, достаточно представить себе, что св. Феодосий и св. Антоний Печерские, Агапит, целивший больных, Марк, воскресавший мертвых, и вообще вся святая община Печерская стоит на стенах и стреляет в неприятеля, варит горячее и льет его на головы осаждающих и вообще участвует во всем этом. Печерский монастырь разоряли много раз, но он никогда не сопротивлялся, и киевским князьям, конечно, и в голову не могло прийти, чтобы святые пещеры сделать оплотом против внешних врагов. Да и Троицко-Сергиевская Лавра при Никоне — преемнике по игуменству св. Сергия была сожжена татарами дотла. Перед этим Никону являлся в видении св. Сергий и просил всех удалиться из монастыря, так как он будет уничтожен. Однако никто не ставит в упрек монахам того времени, что они не защищали и не спасали отечества. Поляков отразила крепость, устроенная в монастыре, а не Свято-Троицкая обитель. Как раз в это время произошло и чудесное “отражение” поляков от Ростова св. Иринархом Борисоглебским. Дважды поляки были под Ростовом, где св. Иринарх подвизался. Первый раз их вождь Сапега, посетив св. Иринарха, приказал не причинять обители никакого вреда. Во второй раз, через три года, поляки вновь далеко обошли Ростов из уважения, как сказано в летописи, к святому. Здесь была оплотом святость, а в Троицкой Лавре храбрость солдат, а не духовная (в данном случае более чем бессмысленный эпитет) твердыня монастыря. Но почему крепость понадобилось строить в монастыре? Да потому что зверю (нечистому духу или плотскому началу) нигде так не приятно наслаждаться жизнью, как в монастыре, превращенном в орудие земной защиты.

* * *

Существует патерик Киево-Печерский, изображающий святые дела сонма святых, там пребывавших. Патерика у Троицкой Лавры нет, только житие св. Сергия. О чем можно было бы сказать в патерике Сергиевской обители? Святых дел здесь нет, кроме Сергиевых, есть только различные происшествия вроде истории с гнилым хлебом, есть непристойная выходка брата св. Сергия — Стефана, уход св. Сергия, через несколько лет его возвращение, посещение обители Дмитрием Донским, отправление на войну монахов Пересвета и Ослабя — такими происшествиями переполнены все сказания о Сергиевой Лавре.

Самый характер чудес св. Сергия в монастыре чрезвычайно разнится от чудес Печерского монастыря. В Киевской обители сама жизнь непрерывное чудо: изобилие, можно даже сказать, великое богатство благодати преображало обыденность в сверхъестественное бытие: люди пришли воровать, но вместо того засыпают непробудным сном, пока св. Григорий через пять дней не освобождает их от этой смертельной спячки; на пустых досках вдруг появляются изумительными красками написанные иконы; человек умерший не то что воскресает, а оживает на целые сутки, чтобы св. Марк успел выкопать ему могилу. Даже чудеса, вызванные реальными потребностями, поражают своей сверхъестественностью: св. Прохор снабжает весь город пеплом, превратившимся в соль; шерстяная мантия тушит пожар; мука сама наполняет и переполняет монастырские закромы.

Но, конечно, мука сама не посыпется в закромы той обители, где хлебы припрятаны от слишком голодающих. Жизнь у Троицы протекает обыденнейшим порядком и только в случае крайней необходимости благодать по молитве св. Сергия приходит на помощь; но даже и тут чудеса не нарушают, так сказать, физических законов: вследствие отсутствия воды из земли пробивается источник; неизвестный благотворитель в очень трудную минуту присылает в монастырь обоз с припасами. Интересно также отметить, что благодать как бы с трудом являет силу — только после ропота братиев*, и здесь они уподобляются евреям в пустыне, где Моисей по повелению Божию творил чудеса в ответ на ропот евреев. Даже явное чудо — воскрешение ребенка — св. Сергий совершил по ропотной жалобе отца: “лучше бы мальчик умер дома”. Божия помощь приходит не как ответ на любовь, а как бы вымогаемая у любящего Отца.

* Роптали на то, что далеко ходить за водой; роптали на то, что св. Сергий не позволял побираться по богатым дворам и оттого голод.

Однако сам св. Сергий так же, как Кирилл Белозерский, так же, как все святые того времени, сияют Божиим светом. Великая благодать творит в них и через них свои дела, только это (в отличие от Печерской общины) недоступно и неведомо (кроме двух-трех избранников) никому из братии. Так св. Сергий причащается в огне; у престола в алтаре ему сослyжает видимый ему ангел. Когда разбойники подкрадываются к жилищу св. Кирилла (еще до основания обители), то видят кругом расставленные войска, которых в действительности нет, и в страхе бегут.

Вдали от Троицкого монастыря творит св. Сергий и свое величайшее чудо: преображает всю природу человека. Это произошло так.

Кн. Олега Рязанского московские историки называют вероломным, злым, хитрым. Но ведь так они квалифицировали каждого не покоряющегося князю Москвы. Правильнее Олега уподобить другому Олегу, его знаменитому древнему предку Олегу Святославичу Черниговскому. Очень трудный сердцем, Олег Святославич счел себя обиженным братьями и с великим упорством, не щадя ничего, отстаивал свои права. С ним долго мучился Владимир Мономах, и только сын Мономаха, крестник Олeга, св. Мстислав Великий смягчил сердце крестного отца бесконечностью своего незлобия и прощением Олегу всех его дел. Конечно, менее всего умел московский князь смягчать незлобием чьи-нибудь сердца. В решительную минуту князь Дмитрий послал войско, чтобы разорить страну Олега, однако войско было страшно разбито и много воевод и бояр погибло. Пришлось просить мира, но мира Олег не давал. Тогда москвичи обратились за помощью к св. Сергию. св. Сергий, прийдя в Рязань, не только смягчил сердце Олега, но как бы навсегда победил его Божией добротой. Олег “взял с князем Дмитрием вечный мир и любовь в род и род”. Сын Олега вскоре женился на дочери Дмитрия. Мало того, Олег, сердечно побежденный св. Сергием, как бы жизненно изнемог. И он оставляет престол и мир и последующую жизнь проводит в подвигах в знаменитом впоследствии Рязанском монастыре — Солотчаx (Ольговский монастырь близ Рязани).

Скажем теперь о мучении святых Бремени Сергиева. Духовные только среди духовных чувствуют себя дома, на родине. Но здесь они пребывали в рассеянии, не имели возможности соединиться в одну любящую семью — общину. К этому присоединялась еще очень плохая восприимчивость народом всего духовного. А большая благодать, пребывающая на человеке так же, как любовь, жаждет распространения на других людей, для этого она и даруется людям святые страдают за ближних, не отвечающих на призыв Духа Святого. Апостолы среди язычников никогда не испытывали такого чувства. Ибо многие из язычников с великой радостью встречали благую весть о Христе. Но члены церкви Христовой, равнодушные, охлажденные в братской любви, веют смертельным холодом на духовных людей; тьма разливается в самой церкви. Предчувствие еще большей тьмы иногда порождает состояние, близкое к отчаянию; человек начинает взывать к Господу о своем нестерпимом одиночестве, как некогда взывал пророк Илья: “Господи, остался я один”.

И вот, как Илью Бог утешил уверением:. “не бойся, я сберег себе семь тысяч мужей, которые не поклонились Ваалу”, - Господь посылает св. Сергию чудное видение. В глубокую ночь св. Сергий увидел великий свет, который от неба до земли прорезал мрак ночи, в этом свете реяло множество прекрасных птиц. Конечно, св. Сергий знал, что есть несколько святых, посланных, подобно ему, в Русскую церковь Христом, но он не знал о множестве верных, которые в глубоком безмолвии несут свой жизненный крест и верны Христу, любя братий, о них знает только Глава церкви; и Он уверил св. Сергия, что их еще множество. Как птицы, они не имеют пристанища, однако число их столь велико, что дивный свет продолжает гореть в церкви.

Такой же характер утешения имеет явление Пресвятой Богородицы с некоторыми святыми Сергию. Во всей истории церкви мы знаем только еще одно явление такого же рода — св. Серафиму Саровскому. Как по существу понять этот сонм святых, окруживших Богородицу, эту великую славу, в которой они являлись, и света, которого не могли перенести ни Сергиев послушник, ни сестра во Христе св. Серафима? Это явление свидетельствовало перед святыми славу церкви победной, которую не могут помрачить земные провалы в тьму. Оно принесло им глубочайшую радость о прославленном Иисусе Христе и напомнило слово на тайной вечере: “в мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир”.

Да, райское солнце еще светило над Русской землей и святые, терпя временами мучительную скорбь, еще жили в лучах этого солнца. Они пребывали в рассеянии, но духовно как бы пeрeзывались друг с другом. От сердца к сердцу летели счастливые вести. Так, возвращаясь с великой победы над целым народом, св. Стефан Пермский, проходя за сотню Верст от жилища св. Сергия, остановился и молча приветствовал любимого брата сердечным поклоном, и тогда св. Сергий поднялся от трапезы среди братии и, поклонившись вдаль, ответил любимому другу: “Радуйся и ты, пастырь Христова стада”. Столь велика была сила их приветствий, что на месте, где останавливался просветитель зырян, возникла часовня. Но и во многих местах, где святые приходили встречаться друг с другом, впоследствии строились часовни, как запечатленные святыни их любви. Часовня на месте, где встречались св. Сергий и св. Мeфодий Пeшношский и вся местность эта названа Беседою. Часовня, где св. Сергий, уходя в Киржач, простился со св. Стефаном Махрицким, у которого гостил, оставив свою первоначальную обитель. Часовня, где при прощании с преп. Андроником долго беседовал с ним св. Сергий. Часовня на месте, до которого провожал всегда св. Павел Обнорский своего друга св. Сергия Нуромского — на две трети расстояния от своей кельи. Народ русский, вспоминая встречи любящих, этими часовнями передавал векам память о своем счастье жить на Руси среди святых.

Св. Сергий, будучи уже в великой славе, посещал своего племянника Феодора в Симоновом монастыре в Москве. И когда архимандрит Феодор выходил с братией его встретить, св. Сергий, сказано в житии, отдав им обычное целование, оставлял их и уходил в пекарню беседовать по целым часам со св. Кириллом, будущим насельником Белозерским. Все удивлялись, что Кирилл удостаивался такой славы. Но для святых нет славы в беседе друг с другом, а духовная радость, быть может, единственная доступная им на земле.

Были тогда победы тьмы, но ярко светились и победы Христовых свидетелей. Умирая, Дмитрий Донской оставил духовное завещание, под ним стояла подпись и св. Сергия; не тем славно это завещание, что утверждало новый порядок престолонаследия, о котором столь подобострастно свидетельствует наш современный составитель жития Сергия, а неким иным своим содержанием, отличным от подобных завещаний будущих царей московских. Это доброе отношение к боярам, своим советникам, их высокая оценка, великая благодарность им и память об их заслугах. О них так сказано: “Детей ваших я любил, не отнял у вас ничего силою, никому зла не сделал, всех любил, с вами скорбел, но и радовался с вами, и вы назывались у меня не боярами, но князьями земли моей”. И своим детям Дмитрий завещает: “Бояр своих любите, службу их не забывайте, без воли их ничего не делайте”. Если сравним это доброе отношение к своим ближним помощникам с отношением через два поколения, то оно может назваться не только добрым, но даже святым. И здесь была еще истинная победа святости на Руси.

Это смешение святости и надвигающегося мрака чрезвычайно характерно для данного времени. Из-за зловещей фигуры Софьи Витовны, жены старшего сына Дмитрия Василия I, как победный луч райского солнца, как сияние над Русской землей, вдруг встает облик жены самого Дмитрия Донского. Княгиня Евдокия названа в народе святой. Живя в супружестве, она была супругой нежной, кроткой, набожной. Евдокия была матерью для всех бедных. Но скрывая от людей свои подвиги, она являлась везде пышною княгинею, с веселым лицом носила богатые одежды, украшала себя жемчугом и драгоценными камнями. Такая жизнь служила поводом к клевете*. Когда худая молва дошла до ее сыновей, которые не могли скрыть беспокойства от матери, княгиня-подвижница призвала детей в свою молельню, сняла часть своей одежды — сыновья испугались, увидя худобу ее тела, изнуренного постом и отягченного веригами. Она просила детей не открывать другим того, что они видели, и не обращать внимания на людские толки.

* Нужно здесь вспомнить, что ее муж Дмитрий умер молодым, 38-ми лет.

Когда Евдокия однажды шла в церковь, нищий по дороге, слепец, закричал ей: кормилица нищих, ты обещала мне во сне даровать зрение, исполни же свое слово. Как будто нечаянно, не обращая внимания на слепого, княгиня опустила ему длинный рукав своей рубашки; слепец ощутил его в руке, отер им глаза и прозрел.

Московское православное царство

“Откровение св. Иоанна” предсказывает, что зверь овладеет всеми народами (христианскими), что помогать ему будет второй зверь с двумя рогами наподобие агничьих. Ни в какой христианской стране первый апокалипсический зверь не принял такого страшного и отталкивающего вида, как в Московском царстве. Везде власть первого зверя (материализма) была смягчена, украшена сопутствующим вторым зверем, у которого рога наподобие агничьих (прогресс, внешняя культура; подобие агничьих рогов — гуманизм, гуманность). Народ русский незаметно для себя впал в ужасающий материализм, однако сохранил свою большую набожность, и он очень долго боялся того, что в западноевропейском понятии слывет под именем прогресса; русским все новое казалось враждебным православию. Однако при наличии первого зверя (материализма) второй зверь, хотя бы и с большой задержкой, неизбежно должен был прийти на помощь к первому; это и наблюдается в России. Вот почему история Московского царства и затем империи являет собою наиболее рельефную картину воплощения звериных образов апокалипсиса.

Благодаря долгому одиночеству в Московии первого зверя он (т. е. материализм) был доведен до крайнего и грубейшего своего выражения. Сохранился замечательный документ, который дает исчерпывающее представление о духовном состоянии московского народа второй половины XV, XVI и XVII веков.

Это Домострой XVI века — творение священника Благовещенского собора в Москве Сильвестра. Существует мнение, что Домострой Сильвестра — просто сборник различных ходячих поучений века. Что некоторые изречения и в особенности тексты священного писания и творений святых списаны с других книг — в этом нет сомнения. Но они и не представляют никакого интереса, как безжизненный трафарет, общие места, которые даже противоречат духу домостроя, так, например: юнейших любовью привечай (см. ниже, как эта “любовь” понимается). Главный же текст Домостроя несомненно принадлежит перу одного человека, это лирика, пение души; стиль произведения совершенно индивидуальный. Большое значение творения Сильвестра в том, что это исповедание сердца типичного члена церкви того времени, оно было не только понятно всем другим членам церкви (а тогда не было нецерковных людей, — значит, всем), но и близко, духовно родное их сердцу. Домострой чтили, заучивали наизусть. Подобно поучению Владимира Мономаха для Русской земли, и это поучение сделалось настольной книгой людей Московского царства.

В лирическом произведении всегда прежде всего чувствуется, к чему расположено сердце автора, что он любит. Тогда и стиль его приобретает большую силу. Владимир Мономах восторженно относится к Богу и людям: “хвалите Бога, любите людей”. Христос жил в его сердце, имя Божие всегда на устах Мономаха: “в доме ли, в походе ли, на коне — всегда призывайте Господа”. “Господи, помилуй” — повторяйте непрестанно”.

Невозможно понять у Сильвестра, как он относится к Живому Христу, вернее сказать, Христа совсем нет в его произведении. Вот его оригинальное размышление об отношении к Богу: “царя бойся и служи ему, как самому Богу, и во всем повинуйся. Если научишься земного царя бояться и правдой служить, научишься и Небесного бояться и служить Ему”.

Для того чтобы понять глубочайшую разность Москвы с Русской землей, достаточно вспомнить, что киевляне всегда любили своего князя, но нисколько не боялись. Смешивать же царя с Богом было бы для них не только непонятно, но и безумно.

Если не видно у Сильвестра отношения к живому Богу, то очень видимо отношение к иконам, стиль автора оживает и чувствуется большая любовность к предмету: в особом углу устроив благолепно место со всяким украшением, поставить святые иконы по чину. При утренней и вечерней молитве зажигать светильники и после молитвы тушить. Святые иконы всегда чистым крылышком ометать и мягкой губкой вытирать. От всякой нечистоты и от пыли место это завесою закрывать, открывать только во время утренней и вечерней молитвы. Значит, весь день иконы должны быть занавешены. Язык Сильвестра становится гибким и образным при переходе к хозяйственным распорядкам в доме, видно, что это самые близкие и приятные вещи для автора. Под громким названием “Как нужно учить жену” читаем: “Жена должна вставать рано и всем слугам задавать работу и самой все знать: как дневные яства варить и которые хлебы печь: ситные и решетные, как муку сеять, как квашню замесить и хлебы валяться и квасные и буханы; а калачи и пироги такоже и сколько муки возьмут и сколько испекут, также яству мясную и рыбную и всякие пироги и всякие блины и всякие кашу и киселя… А коли хлебы печь — тогда платье мыть: ино с одного стряпня и дровам не убыточно; дозирать, как платье моют и сколько мыла идет и на сколько рубашек, и хорошо вымыть и начисто выполоскать и просушить и скатать: и скатерти и убрусы и ширинки и утиральники, также всему счет знать и отдать и взять все сполна и бело и чисто. А коли хлебы пекут: ино также тесто велети отнять и пирогов начинить в скоромные дни со скоромной начинкой, а в постные дни с кашей или с горохом или с соком; или репа, или грибы, или рыжики, или капуста, что Бог посылает” (вот где неожиданно вспомнил о Боге — это от полноты души при плотоядном перечислении любимого в жизни).

Затем жена должна быть постоянно занята рукоделием и с гостями не должна ни о чем говорить, кроме как о рукоделии. И тут же характерная для места жены в доме сентенция: жена за рукоделием — мужу похвала! и тотчас опять дорогое для хозяйского сердца перечисление: “а для рукоделья все отмерить: и тафта и камка и золото и серебро…”

И опять, если выразиться по нашему современному, плюшкинская сентенция: “добрые жены умеют беречь всякое добро” — это первая посылка; вторая посылка — “после кройки рубашек и прочего всякие остатки и обрезки камчатные и тафтяные и дорогие и дешевые и золотые и шелковые и белое и красное и пух и оторочки и спорки и новые и старые все было бы прибрано: мелкое в мешочках, а остатки сверчено и связано и все разобрано по числу и упрятано”; и наконец, заключение: “когда сделается ветхой или нового не достанет, то все есть в запасе и есть из чего подшить; в торгу того не искать, дал Бог, у совершенного разума все бывает дома” (Бог! совершенный разум! — этот пафос не случаен. Дух Домостроя здесь требует самых высоких слов).

К таким же характерным главам для определения души автора относится “Како жилище устроить хорошо и чисто”: “стол и блюда и ставцы и ложки и всякие суды и ковши и братины, воды согрев из утра перемыть и вытереть и высушить, после обеда также и к вечеру. А ведра и ночвы и квашни и корыта и сита и решета и горшки и кувшины и корчаги также всегда вымыть и выскрести и вытереть и высушить и положить в чистом месте, чтобы лежало все перевернуто (опрокинуто ниц). Изба и стены и лавки и скамьи и пол и окна и двери и в сенях и на крыльце — вымыть, выместь, выскресть — всегда было бы чисто: и лестницы и нижнее все было бы измыто, выскреблено и сметено; да перед нижним крыльцом сена положить, грязные ноги вытирать, ино лестница не угрязнится и у сеней перед дверьми рогожка или войлок положить или потирало; ноги грязные вытирать, чтобы пола не грязнить. В непогоду у нижнего крыльца сено или солому переменить и у дверей войлок переменить и новое вытирало положить, а грязное прополоскать и высушить и опять сюда же под ноги — пригодится! У доброй жены все в порядке, все по чину, как в рай войти!”

Под длинным заглавием “На погребах, в ледниках, в житницах, в амбарах, в сушилках, в конюшнях”: “Необходимо постоянно ходить проверять замки, а где и печати поставить — печати лучше! Что подозрительно покажется, войти, все пересчитать — чтобы малейшего воровства не было у прислуги. Вечером приходя, все перенюхать, нет ли гари, не каплет ли, не заплесневело ли, все ли покрыто… Когда на базар ходить, смотреть всякого запаса к домашнему обиходу или хлебного: всякого жита и всякого обилия: хмелю и масла и мясного и рыбного и свежего и просолу. Коли что много навезли, закупить на целый год. Можно и с лишком закупить, а потом, когда очень вздорожает, продать — так свой обиход прибылью пролезет. Продавца, смотря по значительности закупленного, можно соответственно угостить. Убытка в том нет: угощенный никогда потом не забудет и мимо тебя хорошего товара не провезет и худого не продаст”.

Когда все это читаешь, то думаешь: что это? Малаховец? Подарок молодым хозяйкам? — но у Малаховца, действительно, полезные рецепты всяких кушаний, здесь же до смешного общие, всем известные вещи — старческое слабоумие? Маниак? Но тогда вспоминаешь, что ведь это духовное завещание детям священника, и священника наиболее уважаемого духовника, — а духовники тогда очень чтились, духовный отец становился членом каждой семьи, и притом самым почетным. Поучать и назидать мог только посвященный, по воззрению века.

Тогда как же все это понять? Прежде всего, необходимо знать, что тогда не только миряне, но и духовники не должны были иметь никаких своих мыслей. Всякое независимое и самостоятельное суждение называлось гордостью и гибелью. Учить можно было только по книгам — так сказать, слово в слово. Говорить своими словами значило низводить писание с его священной высоты. Особый склад и самый звук церковного слова должен был действовать, как нечто торжественное и даже непонятное*. Поэтому и священные тексты Домостроя списаны уже с давно имевшихся сборников религиозного характера. Во всем, так называемом божественном, в Домострое ничего нет своего, т. е. личного выбора материала, — все чужое.

* Нам это необыкновенно трудно представить. Но вот есть факт из времени, если не нашего, то всего только сто лет назад. Домостроевские понятия докатились до первой половины XIX столетия. В воспоминаниях Неверова о св. Серафиме Саровском рассказывается, что его, мальчиком, мать привезла к св. Серафиму. Святой спросил его, читал ли он Евангелие. Мальчик был очень удивлен вопросом, так как в обществе, где вращались его родители, среднем городском, помещичьем. провинциальном. считалось непристойным держать в доме Евангелие, так как Евангелие книга священная и ее можно только слушать в церкви на славянском языке, когда читают священник и диакон. Неверов был потом директором гимназии в Ставрополе и в других городах и первый ввел чтение Евангелия после общей молитвы перед занятиями и объяснение прочитанного ученикам.

Второе, что необходимо знать для понимания духа Домостроя, — это отношение членов семьи друг к другу. Во главе дома стоял хозяин — он имел не только неограниченную власть, но считался разумом жены, слуг и детей. “Родительская воля сама по себе образец и сама себе наука”. Жена, дети, слуги со страхом, раболепно служат, не имеют ничего своего во всех смыслах.

Домострой обращается не к этим безгласным членам общества, а только к отцам. К ним обращается автор с такими торжественными словами: “Вы — игумены домов своих. Государь дома — сосуд избран”.

Однако и мысли игумена дома и самого священника духовника не смеют уклоняться от того, что испокон века принято. Умственная деятельность их заключена в тесных стенах дома, а в храме в принятые молитвословия и в обложки существующих церковных книг. Когда москвича, — говорит один иностранный наблюдатель, — спрашивают о каком-нибудь неизвестном или сомнительном деле, он отвечает затверженным выражением: “мы того не знаем, знает то Бог да великий государь”.

Только в домашнем обиходе возможны проявления прирожденных творческих способностей и вообще необходимый моцион мысли. При чрезмерно же узком горизонте человек неизбежно должен все свое творчество обратить к мелочной домашней заботливости, к суете. И это при сознании, что хозяин дома — разум дома, значит, должен постоянно учить, ибо все остальные, по воззрению века, несмысленные дети. Он за всех думает и все знает.

Мелочи возрастают в важнейшие события жизни. Отсюда своеобразный пафос Домостроя и в то же время — заимствуя у автора краски — он все время как бы облизывается, смакует, у него текут слюнки. Влюбленный в свое хозяйство, игумен дома учит и упивается предметом своего учения.

Погружение в материальность сушит сердце. Вырабатывается особый духовный вкус, где скаредность, плотоядность, бездушие совершенно завладевают человеком. И вот раскрывается перед нами истинная сущность материальности: в человеке развивается злобность к живым людям. Он боится, что они не так любовно относятся к любимым его вещам и заботам.

Так как он имеет неограниченную власть, то начинает силой принуждать подвластных делать и думать и чувствовать, как он сам. Тут Домострой обращается к нам своей зловещей стороной. “Любя сына, учащай ему раны (т. е. бей до крови), не дай ему воли, но сокрушай ему ребра, иначе будет погибель имения”. По существу, неправильная расстановка слов, следует сказать: “Любя имение, учащай раны… иначе будет погибель имения” (Петр I это идеально выполнил на своем сыне Алексее).

Последнего выражения своей дикой мрачности душа человека тех веков достигает в главе “Како детей учить и страхом спасать”. Везде здесь какие-то сентенциозные присказки и плотоядное наслаждение отвратительными действиями: “Воспитай детище в строгости и угрозах и найдешь благословение. Не смейся ему, игры творяще”, т. е. не улыбайся ребенку и не играй с ним (св. Серафим Саровский говорил, что когда ребенок играет, то ангел с ним играет, т. е. развлекает). “Если немного ослабить в строгости, потом хуже будет”.

“Казни сына твоего от юности его и покоит старость твою и даст красоту душе твоей. и не ослабевай, бия младенца; любя, учащай ему раны; аще жезлом бьешь, не умрет, но здравее будет; бия его по телу, душу избавляешь от смерти. Порадуешься о нем в мужестве и будут завидовать враги твои”.

Характерно следующее предостережение игуменам домов: “По уху, ни по глазу не бить, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом, не колоть, никаким железным или деревянным не бить: бывает слепота и глухота, и руку и ногу вывихнут, и палец; главоболие и зубная боль и у беременных бывает повреждение в утробе”. Прибавлено в виде оправдания игумена: “бывает так, кто с сердца или от кручины бьет”, так сказать, извинительные случаи и потому тут же предлагается совершенно безопасный способ утоления гнева: “а нужно плетью с наказанием бережно бить: и разумно, и больно, и страшно, и здорово” — расстановка слов музыкальная — музыка битья плеткой, а также музыка души автора.

Плетка называлась “дурак” и висела на стене в каждом доме; в противоположность иконам эта эмблема жизни и всегда действующее орудие никогда не занавешивалась.

В конце Домостроя угроза: “Если не исполните всего, что здесь написано, ответ дадите на страшном суде”. Вера в великое значение самого себя, своих дел и речей. Чтобы по-настоящему оценить это заключение Домостроя, следует сравнить его с заключением поучения Владимира Мономаха: “а вы, дети мои милые, и всякий, кто будет сие послание читать, наблюдайте правила, в нем изображенные. Когда же сердце ваше не одобрит их, не осуждайте меня, но скажите только: он говорит несправедливо”.

Вот это домостроевское убожество души и сатанинский вкус к истязанию своих домашних члены русской церкви почитали, как нечто дорогое их сердцу и заповедное. Учили наизусть, переписывали, тщательно хранили в памяти для исполнения.

Тем открывается картина душевной жизни московского народа. Ужасная духовная дряхлость. Но эта народно-церковная дряхлость — не то что личная дряхлость: полное замирание всего в человеке — нет, организм жив и полон различных чувствований; жизненные силы, если им не дано исхода, бродят в душе, превращаются в скрытые душевные флюиды — человек кипит как бы изнутри. Какие же чувства у обиженного и постоянно обижаемого большинства; безутешное горе, безумная тоска, бессильная ярость, затаенная месть, проклятия, отчаяние. И в то же время изобретаются всяческие способы слукавить, обмануть насильника главу, кто не способен на это, завидует удачливым. Иные доносят, чтобы подольститься и получить лишнее. Прирожденные праведники в таком обществе не имеют голоса, бывают забиты, впадают в юродство.

Среди убийственного гнета неимоверно возрастает одно только вожделение: поживиться хоть чем-нибудь из того, что доступно главе, все другое трудно себе представить. Куда-то как бы провалились все природные человеческие чувства, им нет развития, ибо погублена людская доброта, правда, милость и милосердие, а без них нет жизни, а только животный инстинкт.

Вот объяснение того равнодушия, с которым народ смотрел на мучительнейшие истязания, которым подвергались на городских площадях преступники и вообще все, кого злое правительство отдало палачу. Равнодушие, которому так изумлялись иностранцы. Кто сам дома занимается истязанием близких, вероятно, даже с любопытством взирает, как истязают другие; те, кого постоянно дома истязают, так заняты собственным страданием, что им нет дела до чужих мук.

И вот, как бы пользуясь всеобщим равнодушием, злоба изобретает все новые способы мучить людей. Дыбой в Древней Руси называли место заключения, в Московской Руси это была уже жесточайшая пытка: человеку связывали назад руки и за кисти рук привешивали кверху так, что туловище висело в воздухе. К ногам туго привязывали конец доски, другой конец ее касался пола. Палач прыгал на эту доску, и тело повешенного вытягивалось, отчего суставы рук в плечах выворачивались; при таком положении нервы необычайно напряжены, и тогда наносились удары плетью. Эта пытка уцелела до последней четверти XVIII столетия, считалась мучительнейшей. Ей подвергались все заподозренные. Не вынося пытки, несчастные начинали называть имена будто бы относящихся к этому делу людей. Каждый новый удар плетью давал новые и новые имена. Те, в свою очередь, оговаривали бесчисленное количество людей. Самые невиннейшие в царстве жили под вечным страхом.

Тогда византийский судебник эклога достиг в Московском царстве полного торжества: все наказания были членовредительного характера: отрубание ног, рук, ушей и т. д. Самые пустяшные провинности влекли за собой тяжкие муки: за какие-нибудь шесть пенсов, говорит иностранец, обвиняемого заковывали в цепи руки, ноги и шею. Смертные казни редко были простыми, большею частью мучительные*.

* Во второй половине XIV века первая публичная казнь произвела на народ очень тяжелое впечатление. В конце XV века наблюдается уже полный разгул казней (Иван III). Эти казни нисколько не смягчаются с окончанием династии Рюриковичей. напротив, при династии Романовых были изобретены неслыханные издевательства над человеческой жизнью; при Алексее Михайловиче. В конце XVII века, женщину за убийство мужа зарывали в землю так, что оставалась наружу одна голова, н так она мучилась, пока не умирала. После усмирения бунта в Арзамасе все его окрестности представляли лес кольев, на которых корчились в муках люди, взятые в плен, некоторые были живы три дня. “Уложение Алексея Михайловича ввело “слово и дело” — когда число заподозренных возросло до неимоверного количества при помощи описанной нами дыбы.

Необходимо упомянуть еще об одном московском качестве. У жителей Московии развилось необычайное самомнение: мы лучше всех христианских народов, наша вера самая правая. Отсюда происходило нестерпимое упорство в своих мнениях, презрение к словам и мнениям других, нетерпение противоречий, даже самых полезных и основательных. Высшим взлетом этого самомнения явилось известное изречение: “Москва — третий Рим, а четвертому не бывать”*. Но ведь если два Рима пали, та неизбежно и третий должен пасть, иначе зачем и сравнивать с этими Римами. Какая гарантия, что Москва не падет? Никакой гарантии не было, бессмысленное самохвальство. Таким образом, тщательно избегая гордости от ума, москвич дошел до крайнего выражения глупой гордости.

* Мысль, по существу, неверная ибо, если и признавать, что есть какой-то земной центр христианства, то это только Иерусалим, а не Рим и не Византия.

При величайшей набожности и ревности ко всем церковным обрядам христианства вовсе не было в Московском царстве. Христос не почитался там, как милостивый и любящий Господь, всегда близкий людям, а как далекий, страшный судья, который придет карать и мстить. Христом пугали, а не успокаивали человека (сравнит. духовные стихи того времени).

Отсутствие любви, владычество злобы и в то же время большое благочестие (т. е. религиозная экзальтация) делали психическую атмосферу больной и ужасной. Она была полна злыми призраками. Адские возбудители реяли в воздухе. При наружной тишине и как бы всеобщей покорности они искали воплощения в жизни. Жажда воплощения была страшная. Воплощение это осуществилось в опричнине. Московское царство распалось надвое (царство свое, порученное ему от Бога, разделил на две части): опричнина и земщина. Неограниченная царская власть разрешила опричникам делать все, что им угодно, с земскими. Кто же находился в земщине и кто в опричнине? Мы знаем из Домостроя, что игумены домов чрезвычайно любили свое налаженное хозяйство, ревниво оберегали его, а также и свою неограниченную власть над домашними. Конечно, они менее всего готовы были менять старое положение на новое. Но, разумеется, и не из бродяг составлялась опричнина — она была чрезвычайно расширенным, но все же царским двором. К царю, сказано в летописи, приводили боярских и дворянских детей. Вот те обездоленные (не наследники, а третьи, четвертые сыновья), кто под властью домашних тиранов изнывал, злобился, проклинал свою горькую долю, — наиболее злые, наиболее мстительные, наиболее вожделевшие всяких чувственных благ, они устремлялись в опричнину. и здесь их еще неутоленная ненависть получала сразу самое безумное, самое кровавое, самое разбойничье направление.

Какое место в этой оргии принадлежало царю? Сам Иван IV был порождением века, и очень религиозного, и очень злого, как безумное противоречие, таившего в себе возможность саморазрушения. В Иване два начала жили, не сливаясь — и добро и зло. Его рождение было следствием нравственного преступления его отца Василия III. Ради желания иметь собственного наследника Василий решился на антихристово дело: насильно постриг свою добрую жену Соломонию, с которой прожил 20 лет мирно. Митрополит Даниил исполнил его желание — постриг сопротивлявшуюся даже в церкви несчастную Соломонию и венчал царя с Еленой Глинской, от которой и родился желанный собственный преемник престола. Прежде чем решиться на новый брак, Василий просил у всех патриархов: константинопольского, александрийского и иерусалимского — позволить ему развестись с первой женой ради ее неплодства. Все ответили решительным запрещением. И в России несколько иерархов обличали его, за что были удалены в пустынные монастыри, а св. Максим Грек в цепях посажен в тюрьму. Нарушение запрещения святой церкви тяжкими несчастиями отозвалось на ближайшем (а дальнейшего и не было) потомстве Василия III: брат Ивана IV Юрий не имел ни рассудка, ни памяти; из детей Ивана IV: Дмитрий умер младенцем, Иван был убит отцом, Феодор был слабоумным на престоле и умер бездетным, отрок Дмитрий от седьмой жены был убит в Угличе. Но самым большим несчастьем была, конечно, ранняя смерть доброй жены Ивана — Анастасии, с которой он прожил четырнадцать лет, смерть которой поколебала рассудок царя. Тут необходимо сказать, что патриарх иерусалимский Марк, кроме того, что запретил развод, прибавил: “если дерзнешь вступить в законопреступное супружество, то будешь иметь сына, который удивит мир своей лютостью”. Что значит это ясновидение? Менее всего оно обозначает, что вышние силы хотели наказывать Василия за ослушание. Нет, это значит, что даль будущего стала тогда совершенно видимой. Что страна, где правит Василий, обрекла себя на дорогу судьбы. Христианские народы так же, как и отдельный христианин, не имеют судьбы, т. е. их путь зависит от них самих. Когда они, борясь с собой, подвигаются по узкой дороге, Дух Святой предупреждает их о грозящих опасностях, И, по молитве, им даются силы преодолевать все гибельное, когда же по злому упорству уклоняются на широкую, дорогу гибели, как она названа в Евангелии, то начинают сами творить свою судьбу — и им рано или поздно неизбежно приходится испить горькую чашу заслуженного.

Когда наступает это тяжкое время, то добрые силы как бы изнемогают, побежденные злом, несчастья становятся неотвратимыми, люди обречены.

Иван IV принадлежал по своей болезненно-психической структуре к тем довольно редким субъектам, которые именуются медиумами. Они неодолимо привлекают к себе людей, в зависимости от своего духовного состояния, того или иного качества; душевно сочетаясь с ними, безмерно усиливают как их, так и свою жизнедеятельность. Общая психическая атмосфера может совершенно овладеть этими людьми медиумами. Также может овладеть ими и какая-либо идея.

Жизнь Ивана IV как нельзя лучше это свидетельствует. В детстве он рано потерял отца (трех лет) и мать (семи); болезненно чувствовал свое сиротство. Бояре, окружавшие его, никогда не давали того, что называется душевным попечением. Иван потом жаловался, что его с братом держали, как убогих людей, плохо кормили и одевали, заставляли делать насильно не по возрасту. Вместе с тем кругом шла нескрываемая, самая, жестокая, сама постыдная ссора из-за власти различных партий. Когда мальчику минуло 12–13, т. е. возраст особенно восприимчивый, одна из партий, чтобы привлечь его на свою сторону, стала прививать ему желание жестоких и развратных удовольствий. Поэтому следует думать, что порочные наклонности были случайны, не были его прирожденными качествами.

Напротив, свое нравственное здоровье Иван доказал первым сознательным и очень важным делом своей жизни — женитьбой. 17-ти лет он сам обратился к митрополиту и просил разрешения выбрать невесту. Из бесчисленного сонма девушек, собранных со всего государства, выбор его остановился на доброй Анастасии. При своей медиумической душевности царь, конечно, легко мог бы поддаться наиболее сексуальной, даже извращенной из представлявшихся. в желании овладеть его вниманием, разумеется, не было недостатка. Как же должна была действовать среди других Анастасия? Тихо, ласково, как мать, как стыдливая невеста, чтобы ее заметить среди стремительных, страстных и покоряющих взоров, необходимо было в душе иметь исключительное расположение к доброй семейной жизни. и действительно, они прожили четырнадцать лет душа в душу. Через 18 лет, после ее смерти, когда вся натура его изменилась до полной извращенности и он умел уже несколько других жен, он говорил: только бы не отняли у меня юницы моей, кровных жертв (боярских казней) не было бы. Значит, где-то Анастасия продолжала жить в его сердце.

Благое спокойствие воцарилось в душе Ивана вместе с женитьбой. Однако деятельное добро еще не ожило в царстве Московском. Летописцы подчеркивают, что решительная перемена в Иоанне произошла после пожара в Москве. Большой пожар и народный мятеж очень напугали царя — и вот, когда в ужасе сидел он во дворце на Воробьевых горах, пришел священник и обратился к царю с горячим призывом царствовать на благо народа. И Иоанн вдруг как бы проснулся к новой жизни. Добро и свет вселились в его душу. И та особенная способность души Ивана раскрылась с чрезвычайной силой для привлечения людей одинакового жизнечувствия: самые лучшие люди собрались и сгрудились вокруг царя: и от его с ними взаимодействия стал все сильнее разгораться

добрый свет царствования.

История, удрученная кровавым безумием Ивана, не достаточно показывает, насколько года доброго времени Иоанна были противоположны духу правления второй половины княжения Иоанна III и всему княжению Василия III. Теперь милость и ласковость царили в стране, тихие ангелы реяли над людьми.

Мы не будем здесь исчислять добрых дел, вероятно, как все личное, многое и не могло остаться в памяти. Однако общее впечатление осталось, Курбский говорит: “царю некогда светлому, от Бога прославленному”. Другой, описав славные деяния царя до смерти царицы Анастасии, продолжает: “а потом словно страшная буря, налетевшая со стороны, смутила покой

его доброго сердца, и я не знаю, как перевернула его многомудреный ум в нрав свирепый и стал он мятежником в собственном государстве”. Наконец, еще отзыв: “муж чудного рассуждения”.

Теперь, мы должны отметить одно дело, касавшееся церкви. Тогда не было ничего преступнее для православного сознания, как ересь. Был созван собор для суждения о ереси Башкина; он отрицал равенство Христа с Богом. Отцом и не верил в Евхаристию — отклонения очень серьезные. За это при конце царствования Иоанна III и при Василии III непременно бы сожгли, так как требование проповедника церковных убийств Иосифа Волоцкого было не только принято, но и сам он возведен в лик святых, т. е. деяния его приравнены святым отцам церкви (в этом мы будем говорить особенно). Однако Башкина не только не сожгли, но и не подвергли никакой торговой казни, хотя митрополитом был Макарий, ученик Иосифа Волоцкого, Башкина отправили в монастырь. Конечно, это дело исключительно царя, а не членов собора из священнослужителей. Кроме того, Иван разрешил лютеранам и католикам открыто совершать свои Богослужения — дело неслыханное для того времени.

Четырнадцать лет светлого царствования! Иван должен был вжиться в добро, которое творил. Можно даже сказать: не в силах человек после столь продолжительной доброты стать злым, ибо творящий доброе приобретает защиту вышнюю, охраняющую его почти против его воли. Тогда как же он все-таки изменился?

Выше приведено нами впечатление современника от перемены в Иване: там заключена сама истина — “страшная буря, налетевшая со стороны, смутила покой его доброго сердца и перевернула его ум в нрав свирепый”.

Буря со стороны, перевернувшая ум! и что это за странное выражение со стороны? За бурю, со стороны на него налетевшую, человек не ответствен — одинаково, конечно, как за физическую, так и за внутреннюю. Удивительно, что все историки судят Ивана, как здорового человека, а он был невменяемый. Не знаю, есть ли мнения об Иване психиатров, хотя думаем, что наша наука психиатрия чрезвычайно слаба в истинном суждении о душевных заболеваниях, ибо она, как и надлежит ученым, не верит во вселение и действия в человеке злых духов.

Вышние добрые силы помогают человеку в борьбе со злыми помыслами. Но, если в него вселились вследствие особого его душевного предрасположения злые духи, то добрые как бы умолкают, — исцелить такого человека может только чудо, подобное изгнанию легиона бесов из Гадаринского бесноватого, совершенное Христом. Только в минуты просветления добрые хранители указывают несчастному на грехи, которые он совершил, и тогда человек горько кается*. Но затем снова болезнь схватывает его и он продолжает то, в чем каялся.

* Здесь очень уместно сравнить Ивана с Петром Великим, который никогда не каялся, хотя по количеству казней и пыток, на которых с удовольствием присутствовал, быть может, даже превзошел Ивана. Всегда продолжал быть мстительным. Не каялся даже в убийстве сына. Добрые силы не жили в Петре.

Обличения св. митр. Филиппа имели иной смысл, чем они кажутся. Св. Дух, говорящий в св. Филиппе, конечно, знал, что для бесноватого обличения бесполезны, но здесь было исповедание правды Божией — оно означало: Христос жив и видит творимое в царстве зло. Это была Божия поддержка людям, которые находились в унынии, предполагая вследствие извращенного понятия о царской власти, что царь, как Божий будто бы избранник, всегда действует по Божьему соизволению.

Если бы то, что происходило тогда в Москве, даже не то, а только начатки этого случилось в Киевской Руси, то такого князя, конечно, немедленно изолировали бы, как делают всегда окружающие, когда видят, что чел0Век явно впал в злое безрассудство. В Москве же вследствие владевшего всеми богопротивного исповедания о божественном значении царской власти, было

убеждение, что необходимо покоряться всему, что ни делает царь. Поэтому те, которые принадлежали к земщине, совершенно не сопротивлялись преступлениям опричников. Большая часть страны стояла на коленях перед меньшей и позволяла грабить, убивать, мучить себя.

Что произошло с Иваном? После кончины Анастасии он был растерзан горестью. Душевные силы его настолько ослабели, что не могли сопротивляться нападениям чужеродных сил. Тогда то, что кишело в московском нравственном воздухе, бросилось на Ивана. Он был охвачен адскими чувствованиями. Его медиумичность тотчас привлекла самых худых, самых злых людей. И несмотря на искреннюю горесть Ивана, всего только через несколько недель после кончины Анастасии во дворце разыгрывается такая сцена: входит князь Репнин и видит царя и его друзей в масках беснующихся в непристойных плясках — он заплакал от жалости. Иван хотел и на него надеть маску, но Репнин бросил ее на землю. Через несколько дней Репнин был умерщвлен в церкви. Собутыльниками царя и участниками в развратных оргиях с женщинами с самого начала были редкие выродки: Малюта Скуратов, Афанасий Вяземский, Баcмановы отец с сыном, Грязной, которые раньше и подойти близко к трону не смели.

Царем овладевает мания преследования. Симптомы этой болезни следующие: человек чувствует внутри себя чужую волю, раздаются даже чьи-то голоса, приказывающие ему делать вещи, ему неприятные, на больного нападает, все увеличивающийся страх. Вместе с тем мучающие его внутри посторонние воля и голоса начинают отождествляться в воображении больного то с теми, то с другими из его знакомых, в особенности с теми, кому он мало доверял. у Ивана с детства осталась боязнь к боярам. Говорят, что после казанского похода, когда царь вообще был милостив и всегда приветлив, сказал кому-то из бояр: теперь уж я вас больше не боюсь.

Ивану захотелось уничтожить тех, кто его мучил, как ему казалось со стороны, но решимости не хватало убивать всех, как бы внутри его кто-то их защищал. Иван знал, что некоторые иерархи часто выступают с просьбой о помиловании (“печалование”). И вот ему приходит мысль, как устранить всякую помеху к уничтожению своих врагов. Царь отказывается внезапно от царства и уезжает в Александровскую слободу, о чем извещает митрополита и народ. Когда его умоляют вернуться, он объявляет условие: если ему позволят всех без исключения, кого он захочет, казнить и иерархи не будут за них просить, он согласен вернуться на царство. Таким образом, наступила полная возможность спасать себя от внутренних мучителей казнями тех живых людей, которые в болезненном воображении отождествлялись с этими мучителями. Как только полилась невинная кровь, легионы бесов устремились к Иоанну, требуя новых и новых жертв. Они требовали от него также зрелища истязания людей и мучили его, пока он не удовлетворял их зверскую похоть. Вот отчего после казней и пыток его видели довольным и успокоенным.

Вид Ивана по возвращении его из слободы служит неопровержимым доказательством его болезни. Царя узнать было невозможно всего только после двухмесячного отсутствия: серые проницательные глаза погасли, всегда оживленное и приветливое лицо осунулось и глядело нелюдимо, взор пугливо бегал по сторонам, на голове и бороде почти не осталось волос.

Чтобы отстранить от себя вообще всех, кто, не вполне покорившись его кровавой воле, мог явить ей помеху, — Иван выдумал опричнину, куда каждый вступавший объявлял себя беспощадным врагом всех не опричников. Даже разговор опричника с земским карался смертью и того и другого. Таким образом, подготовилась та кромешная оргия, где всякие злые стихийные возбудители нашли себе великий простор и удовлетворение. По-настоящему трезвых людей в опричнине не было. Один немец (Штаден), приехавший в Москву и поступивший в опричнину ради разбойничьей наживы, говорит, что он перестал ездить с Иваном, так как не было никакого порядка в дележе добычи. Он сам составил свою шайку и нападал на усадьбы, убивая и грабя, кого хотел.

Внутренние требования пролития крови были столь мучительны, что царь иногда вскакивал среди обеда, сзывал свою рать и скакал куда-нибудь убивать. Так, однажды он напал на тюрьму, где были заключены литовские пленники. Один литовец, даже названный по имени в летописи, выхватил у него копье и заколол бы его, если бы царевич Иван, наследник престола, всюду сопутствующий отцу, его не убил.

Вот одна из его ненормальных выходок. к сидевшему за обедом Ивану пришел старший воевода Титов, поклонился до земли и величал его, как обыкновенно. Царь сказал: будь здрав, любимый наш воевода, ты достоин нашего жалованья — и ножом отрезал ему ухо.

Что Иван не помнил, что делал, убивая человека, свидетельствуют обстоятельства при убийстве им сына. Дело происходило вовсе не так, как представляют обыкновенно — что сгоряча царь ударил царевича посохом. Нет, когда он в первый раз замахнулся, то бывший здесь Борис Годунов схватил его за руку. Иван долго боролся с Борисом, так что тот был весь изранен. Значит, было время сознать, что он делает. Однако Иван все-таки поражает сына посохом и, только когда тот упал, обливаясь кровью, отец как бы пришел в себя и с воплем “я убил сына!” бросился обнимать, целовать его, удерживал кровь, текущую из глубокой раны; плакал, рыдал, звал лекарей, молил Бога о милосердии, у сына просил прощения. после смерти царевича Иван несколько дней сидел без пищи и без сна у гроба. Именно с этого времени начинается необыкновенная привязанность царя к Годунову.

Вот тоже факт, говорящий о большой затемненности царского сознания. Когда опричная рать двигалась к Новгороду и по дороге останавливалась на целые дни, чтобы разрушать города, так что шум был большой, все же всех людей, встречавшихся на пути, убивали по приказанию царя, чтобы поход оставался тайной.

Человека, глубоко верующего, может удивлять, что великая, даже как бы святая покорность московских людей царю не вызвала чудесной помощи свыше. Но при всеобщем тогда нечестии покорность эта имела языческий характер. Это было раболепие; помощь свыше была бездейственна. Поэтому святая сила митр. Филиппа не могла помочь народу.

То же самое было в Новгороде. Там жил святой Арсений, и Иван очень чтил его. При разгроме Новгорода царь ежедневно посещал келью святого и без гнева выслушивал обличения праведника (ибо праведник, как мы всегда говорили, если обличает, то с любовью). Однако св. Арсений не мог убедить царя прекратить зверства. И в последнюю ночь пребывания царя в Новгороде св. Арсений скончался, как бы от полного изнеможения. Его нашли перед иконой на коленях со сложенными на груди руками и наклоненной головой.

Но вот что произошло в Пскове. Известно, что псковичи по своим нравственным качествам превосходили новгородцев и вообще русских еще в эпоху киевскую. Когда царь въехал в город, перед ним вдруг явился всему городу известный и всеми уважаемый праведник-юродивый Николай, по прозванию Салос. Прыгая на палочке, по-детскому, он приговаривал, указывая на столы, стоявшие у каждого дома, где были приготовлены хлеб-соль для встречи и в праздничной одежде стояли жители: “Иванушка, Иванушка! покушай, чай не наелся мясом человечьим в Новгороде”. Царь велел схватить его, но Никола скрылся в толпе. При выходе из собора опять показался юродивый и стал приглашать царя к себе в келью под соборной каланчой. Здесь на лавке была разостлана чистая скатерть и на ней лежал огромный кусок сырого мяса. “Покушай, покушай, Иванушка”,- говорил Никола. — “Я христианин и не ем мяса в пост”, - сказал царь. — “Мяса не ешь, а кровь христианскую пьешь и суда Божия не боишься”.

Иван в гневе велел снимать колокола с соборной церкви и грабить ризницу. Юродивый сказал строгим голосом: “не тронь нас, прохожий человек, ступай скорее прочь. Если еще помедлишь, не на чем тебе будет бежать отсюда”. В этот момент вошел Малюта Скуратов, бледный от страха, и доложил царю, что любимый конь его пал. “Вот только тронь кого-нибудь в богоспасаемом Пскове, — закричал юродивый, — тотчас издохнешь, как твоя лошадь”.

Иван уехал из Пскова со всем своим войском. Кто изучает историю, не исключая из хода событий дела Божии, должен признать, что Москва и Новгород не имели сил добрых, чтобы действенна стала для них помощь Божия, являемая через живущих в народе-церкви — посланников Христовых, верных свидетелей. Псков же имел эту доброту и его спас св. Никола Салос. Что эта пощада города явилась исключительной в то время, свидетельствует продолжение жестокостей Иоанновых тотчас по возвращении царя в Москву.

В первую половину Иоаннова царствования и в Москве был великий святой юродивый Василий блаженный, но он скончался еще при жизни Анастасии. В последнюю болезнь Василия царь и царица с двумя детьми приходили его проведать. Гроб блаженного несли царь и бояре. Характерно, что ни дружбы, ни знакомства у Василия не было ни с кем, для всех он был чужим.

Кроме мании преследования у Иоанна была религиозная мания. Эта мания заставила его устроить тот монастырь из опричников в Александровской слободе, который называют кощунственной пародией на монастырь. Однако, несмотря на явную нелепость этого монастыря, Иван очень строго исполнял его устав; в четвертом часу утра он ходил на колокольню с царевичами Иоанном и Феодором благовестить к заутрене; братья 300 человек выборные из опричников шли в церковь, кто не являлся, того наказывали 8-дневным заключением. Служба продолжалась до шести часов. Царь пел, читал и молился столь ревностно, что на лбу оставались знаки крепких земных поклонов. В 8 часов собирались к литургии, а в десять садились обедать все, кроме Ивана, который, стоя перед аналоем, читал жития святых, обедал после. В 8 часов шли к вечерне. В 10 часов царь отправлялся в спальню, а в полночь вставал и начинал молиться. Конечно, все это был только больной бред царя.

Иногда в церкви отдавались распоряжения о новых казнях или пытках, часто после обеда царь отправлялся в застенок смотреть пытки. Называть это кощунством или оскорблением Господа так же нелепо, как считать оскорблением Бога безумные жесты больных в сумасшедших домах. Оскорбление Христа в эти времена было не здесь, а в частных домах, где домашние игумены молились с семейством перед иконами в углу, тогда как на стене висела плетка.

Но вот чем мы действительно обязаны Ивану Грозному — это вскрытием лжи религиозного значения самодержавной власти. Он злоупотребил своею властью, но зато он и разоблачил до конца эту фикцию, под гипнозом которой находился так долго русский народ.

У Владимира Соловьева читаем: от Ивана Грозного к нам дошла самая верная и полная формула христианской монархической идеи: “Земля правится Божиим милосердием и пречистыя Богородицы милостию и всех Святых молитвами и родителей наших благословением и последи нами, государями своими, а не судьями и воеводы, и еже ипаты и стратиги”. Эта формула безукоризненна, говорит Соловьев, нельзя лучше выразить христианский взгляд на земное царство. Но если это слово сопоставить с историческим образом того, кто его произнес, то какой трагический смысл оно получает*. Мы не согласны здесь только с эпитетом “трагический” — следует сказать: фальшивый (неверный). Истина формулируется так: “Земля правится не Божиим милосердием и пречистыя Богородицы милостью, а Нами Царями Самодержцами всея Руси, которые правят так, как им самим хочется, и очень часто без всякой милости и без всякого милосердия”. Формула монархической христианской идеи, составленная Иваном, ценна тем, что не имеет никаких богословских ухищрений и стилистических украшений, а выступает во всей своей жалкой наготе. Он сам верил в то, что писал, и потому выражался столь откровенно. Так верил, что в письме к Курбскому пишет, что он не нуждается ни в какой помощи от людей, так как получает ее от Бога, Пресвятой Богородицы и святых угодников. Так же думали и все русские самодержцы, начиная с Ивана III после его женитьбы на Софии Палеологи кончая последними императорами. Антихристов самообман.

* Удивительно. что такой глубокий человек, как Владимир Соловьев, полемизирует далее с больным Иваном.

Ивану удалось вскрыть самую сущность идеи, потому что эта идея, всецело завладев царем, диктовала ему то, чем она была сама в себе.

Мысль о самодержавии занимала Ивана еще в детстве: когда бояре в домашней обстановке плохо обращались с мальчиком и не было сироте никакой защиты от них, он, ища помощи, обратил внимание, что во время торжественных выходов эти же бояре чрезвычайно раболепствуют перед ним, потому что он царь. И вот мальчик стал мечтать — когда вырастет, он потребует, чтобы бояре относились к нему не только при народе, а и дома с почтительностью. Он может заставить их так поступать, потому что он царь. Заинтересовавшись своим царским значением, Иван перечитал массу книг, где говорилось о царском величии.

Время Анастасии было такое, что он забыл о возможностях своей власти. Но когда заболел манией преследования и ему понадобилось для укрощения своих внутренних врагов уничтожать живых людей, призвал на помощь царскую власть, в безумии своем давая ей фантастическую беспредельность.

* * *

Что такое была опричнина по существу, как народное явление? Это была первая попытка христианского государства, расколотого в самом себе богохульным смешением религиозного умонастроения с материалистической практикой жизни — уничтожить самого себя. Взрыв стихийных сил вследствие внутреннего нравственного противоречия в жизни царства. Вместо опричнины могло быть и нечто иное, не менее страшное.

Совершенной особенностью этого первого русского мятежа было то, что начат он был верховной властью самодержавного царя, т. е. произошел как бы законным порядком.

Благочестиво терпеливый русский народ не имел решимости воплотить в жизнь рознь, которая раздирала его внутренне, и вот самодержавный царь сходит с ума, чтобы стать первым мятежником в своем государстве. Изображая состояние народа-церкви сообразно Домострою, мы должны были остановить наше внимание на личности Ивана IV, так как принято его считать виновником рокового междоусобия, выразившегося в явлении опричнины; между тем сам царь был жертвой тяжкого состояния церкви того времени.

Дальнейшие попытки саморазрушения христианского государства неправедного также шли под царским знаком. Глубокие потрясения смуты начала XVII века, великий мятеж Степана Разина в 1670 году, наконец, охвативший почти всю среднюю Россию страшный бунт Пугачева в 1774 г. — совершались как бы во имя царя. В смутное время уничтожали и грабили друг друга: то ради отсутствия прирожденного царя, то из-за самозванного царя, то за царя желанного. Степан Разин объявил, что в его войске находится царевич Алексей, сын царя Алексея (тогда покойный) и патриарх Никон (тогда осужденный и сосланный). Пугачев прямо назвался императором Петром III. В Степане Разине и в Пугачеве чувствуются мрачные отблески какого-то их мистического избранничества. Пугачев сказал первому следователю, его допрашивавшему: “Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство”. Это изумительное слово глубоко правдиво, ибо в нем нет превозношения, а напротив, признание своего окаянства, т. е. ничтожества и вины, и в то же время вера, скорее, чувство в свое призвание. И поведение его перед казнью показывает христианскую покорность своей предрешенности. Во время чтения приговора Пугачев часто крестился на соборы и после чтения, сделав несколько земных поклонов, просил прощения у народа: прости народ православный, отпусти, в чем я согрубил пред тобой.

Весь облик Степана Разина показывает существо необычайное. Некогда ходивший на богомолье в Соловецкий монастырь, он выступил начальником бунта, как совершеннейший атеист, даже мрачно насмехаясь над религией. Зачем вам попы? — сказал он желавшим восстановить один храм. — Венчаться? Пропляшите вокруг ракитового куста — вот и повенчаны. Степан выступил как беспощадный мститель за неправду русских властителей; милосердие было ему чуждо. Но и себе не просил он милости. Во время пыток, предшествовавших казни, мужество его кажется сверхъестественным.

После пятого удара кнутом на дыбе многие сходили с ума, Разин получил около сотни ударов, но не испустил ни одного стопа. Все стоявшие здесь дивились.

Его положили на горящие уголья, Степан молчал. По его избитому и обожженному телу стали водить раскаленным железом, и тут молчал Разин.

Когда брат его Фрол, тоже подвергнутый пытке, стал вопить от боли, Степан сказал: “Экая ты баба! Вспомни наше прежнее житье: мы проживали со славой, повелевали тысячами людей; надобно же теперь переносить бодро несчастье. Разве это больно? Словно баба иглой уколола”.

Степану стали брить макушку. “А мы думали, — сказал он, что только попов постригают”. Ему стали лить на темя по капле воды — адское мучение. Но Степан оставался равнодушен.

В досаде, что Разина ничто не пронимает, стали бить еще палками по ногам. Но он продолжал молчать.

Перед казнью Степан обратился к церкви, перекрестился, поклонился на все четыре стороны и сказал: “Простите!”

Палач сперва отрубил правую руку по локоть, потом левую ногу по колено. Степан не показал даже знака, что чувствует боль.

Когда Фрол, видя мучения брата и ожидая очереди, закричал: “Я знаю слово и дело государево”* — Разин закричал на него: “Молчи, собака!” Наконец, палач отрубил ему голову.

* Казнь Фролу отсрочили, а затем оставили в вечном тюремном заключении.

Разин и Пугачев и подобные им (и у нас, и в других странах, например Робеспьер), нужно думать были вдохновлены на свои страшные дела звуками трубы одного из семи ангелов, трубящих начало мучениям, которые церковь небесная ниспосылает земной ради покаяния: и вознесся дым фимиама с молитвами святых от рук Ангела пред Бога. И поверг Ангел кадильницу с огнем на землю: и произошли голоса и громы и молнии и землетрясения. (В своем толковании на Апокалипсис святой Андрей Кесарийский говорит, что все это означает “ужасы, имеющие быть, — сему служат ангелы, как сострадающие Христу, врачи прижиганиями и сечениями исцеляя злейший греховный недуг болящих, или, что вероятнее, облегчая ленивым будущее покаяние, если только перенесут с терпением”.)

Позднее, когда будем говорить о приходе второго зверя, покажем, как саморазрушительные силы христианского государства из хаотических становятся как бы планомерными и непреложно ведут царство к власти десяти рогов зверя, имеющих разрушить великую блудницу.

Теперь мы снова обратимся к Домострою, чтобы ответить на важный вопрос, им возбуждаемый. Каким образом автором такого антихристианского произведения оказался священник и даже духовник, лицо очень почитаемое тогда народом? Что это — выродок в своем сословии или, напротив, человек характерный для священнослужителей того времени? Так как мы знаем, что Домострой Сильвестра получил всеобщее признание как руководство жизни, ответ получается совершенно определенный.

Этим устанавливается наличие ужасной материальности в священническом сословии и проистекающего отсюда жестокосердия. Где искать причину столь пагубного состояния у служителей русской церкви! Его не было в более древние времена. Причину найти не так трудно. Дело в том, что татарщина, мучительная для всего населения, для священнослужителей таковой не была. Напротив, они оказались в очень привилегированном положении. Был ханский ярлык, неоднократно подтверждаемый ханами при вступлении их на престол. Этот замечательный документ необходимо привести полностью, чтобы осветить истинное положение вещей того времени. Хан обращается к баскакам, князьям, даныцикам и всякого рода чиновникам татарским и говорит: “Жалованная грамота дается нами всему белому и черному духовенству, чтобы они правым сердцем, без печали молили Бога за нас и за все наше племя и благословляли нас, не надобно с них ни дани, ни подвод, ни корма, никакой пошлины: ни ханской, ни ханщиной; никто не смеет занимать церковных земель, вод, огородов, виноградников, мельниц; никто не смеет брать на работу церковных людей: мастеров, сокольников и др. Никто не смеет взять, изодрать иконы, испортить книги или другие богослужебные вещи, чтобы духовные не проклинали хана, но в покое за него молились. Кто веру их похулит, надругается над нею, тот без всякого извинения умрет злой смертью. Братья и сыновья священников, живущие с ними вместе, освобождаются также от всяких даней и пошлин. А кто из баскаков или других чиновников возьмет какую-нибудь, дань или пошлину, тот без всякого извинения будет казнен смертью”. В то время как пасомые — иначе прихожане храмов, жили под вечным страхом насилия и разорения имущества, пастыри могли благоденствовать и по желанию богатеть. Конечно, здесь таился тяжкий соблазн. Велика была ответственность перед Богом русских священнослужителей. Если всех разоряли татары, а их никто не смел тронуть, то сами, они должны были разорять, себя ради ближних или, по крайней мере, немало жертвовать своим имуществом ради обездоленных. Недостаточная чуткость к общему горю непременно ввергала привилегированных в объятья жадности, корыстолюбия, наконец, злобы. И вот, как явствует из свидетельства Домостроя, видные священнослужители шли не по Божьему пути. Фактически при обнищании массы населения большинству священнослужителей, в особенности сельскому, богатеть, конечно, было неоткуда. Однако, всюду, где предоставлялась эта возможность, — в городах, более зажиточных местах, вкус к наживе и жадность были характерными явлениями для духовенства, и для черного и для белого. Еще собор 1274 года, созванный м. Кириллом для суждения о различных неправильностях, отмечает появившуюся у некоторых священнослужителей “алчность к прибытку”. Особенно богатели огромные архиерейские поместья. Великие князья, начиная с Ивана III, тщетно стараются сократить аппетиты богатых из духовного звания. Иван IV на стоглавом соборе бросил тяжелое обвинение: “обители (тут, конечно, разумеются и епископы с их штатом), богатые землями я доходами, не стыдятся требовать милостыни от государя”. Тогда, епископы боролись с правительством, не желая платить государственные налоги и. защищая свои льготы, и успевали в этом вплоть до Петра I. Парод очень хорошо подметил черту духовного сословия, назвав в былине Алешу поповича — руки загребущие, глаза завидущие (конечно, эта характеристика не киевского времени, даже не времени св. Сергия Радонежского, а более поздняя).

Вместе с материальностью имущественного, порядка развивается и бездушие с жестокосердием, как свидетельствует об этом Домострой священника Сильвестра. Доброта Феодосия Печерского характерна для всего киевского периода и северного московского. Когда читаешь поучение или слова или завещания митрополитов XII, XIII, XIV веков — Кирилла, Фотия, Киприана и др., не говоря уже о святых Петре и Алексее, то на сердце становится легко, слышишь их кроткий и добрый голос, чувствуешь высокий дух! Но вот наступает XV век с его жестокостями: ослепление Василием II своего двоюродного брата, позднее его собственное ослепление Кожемякой, как месть за брата. На митрополичьем престоле св. Иона, включенный в святую четверицу митрополитов: Петр, Алексей, Иона, Филипп. И как-то странно и жутко становится на душе. Почему так не похожи деяния и чудеса св. Иона на дела наших прежних Святых. Некоторых Иона как бы приговаривает к смерти за их проступки: обличив; Иона предсказывает им смерть; и они умирают, почти в тот же день. Одному неповерившему, что дочь великого князя, бывшая при смерти, исцелена св. Ионой, митрополит говорит: да умрешь ты, вместо княжны. И тот пал мертвым к ногам св. Ионы. А полтораста лет перед этим церковь ставила в великую похвалу святому митроп. Петру, что он был “кроток в назидании, безгневен в обличении согрешающих”. Феодосий Печерский плакал, когда кого-либо обличал… Кроме упомянутого чуда исцеления дочери Василия II в житии св. Иона приводится еще одно чудо: одного человека, очень страдавшего от зубной боли, св. Иона крепко ударил по лицу. Очнувшись от удара, больной ощутил, что зуб его перестал болеть. А вот уже не чудеса, а отношение св. Ионы к подчиненным: епископа полоцкого он строго обличил за то, что тот в письме к нему — митрополиту осмелился назвать его братом. За неисполнение распоряжения митрополита св. Иона заковал в оковы св. Пафнутия, игумена Боровского монастыря, и бросил в темницу.

Следующий за св. Ионой митрополит посадил в ледник под палатой одного архимандрита за то, что тот разрешил братии пить богоявленскую воду после трапезы, оправдываясь тем, что канун Крещения пришелся в воскресный день. С этих пор, вообще, жестокость наказаний в священническом звании не уступает светским. Митрополиты бьют палками-жезлами являющихся к ним подчиненных. Даже знаменитого Никона — митрополита при Алексее Михайловиче — упрекали за жестокое обращение с подчиненными. При монастырях существуют тюрьмы, где заключенных для отягощения наказания морили дымом и другими тяжкими муками.

Впрочем, о жестокосердии и совершенной грубости среди духовенства нам нет нужды распространяться. Она докатилась до того времени, когда пороки общества стали обличаться в прессе, т. е. до 60-х годов XIX столетия. То, что изобразил Помяловский в своих очерках Бурсы, превосходит своей адской картинностью Дантовское путешествие в преисподнюю. Некоторым, быть может, покажется преувеличенным свидетельство Помяловского (картины бурсы будут даны нами в очерке о св. Серафиме Саров.), но вот чистый жизненный факт, изображенный историком Сергеем Соловьевым в его записках (сообщено его сыном Влад. Соловьевым*): “Духовное училище возбуждало во мне сильное отвращение (при Петров. мон. в Москве) по страшной неопрятности, бедному сальному виду учеников и учителей, особенно по грубости, зверстве последних; помню, какое страшное впечатление произвел на меня поступок одного тамошнего учителя: один из учеников сделал вовсе незначительную шалость — учитель подошел, вырвал у него целый клок волос и положил их перед ним на столе”.

* Соч. Вл. Соловьева. Т. VII, статья Сергей М. Соловьев.

В тех же записках историк правдиво, но наивно (ибо С. Соловьев как бы не подозревает ужасного смысла своих слов) говорит, что “нравы священнослужителей русской церкви стали смягчаться под влиянием западноевропейских просветительных идей, распространяемых русской прессой”. (Как известно, пресса 60-х годов XIX столетия была почти сплошь атеистическая).

Семь голов зверя

“У зверя было семь голов”, — говорится в “Откровений св. Иоанна”; далее поясняется: семь голов — это семь гор и семь царей (13, 1 и 17, 9, 10). Число семь, как мы изъяснили, означает полноту того, о чем идет речь. Значит, при приходе зверя все цари являются возглавителями его царства (духа). Гора, по толкованию св. Андрея Кесар., есть древний термин, под которым разумеется начальник церкви. Отсюда следует, что при приходе зверя с царями заодно действуют начальники церквей. Как мы отметили, нигде приход и действие зверя не наблюдается более ясно, как в России. Можно проследить все этапы его медленного воплощения.

Семь царей

Головы зверя становятся у нас видимыми при появлении самодержавия царей. Уже в словообразовании этого термина как бы нарочито показана его мистическая сущность. Само, самость, я сам — эти качества всегда считались церковью наиболее противоположными Духу Божьему в человеке.

Самодержавие пришло к нам не сразу, а постепенно, как бы крадучись. Первого нашего самодержца Ивана III никак нельзя назвать самодержцем в добрую половину его княжения. Напротив, он был верен завещанию Дмитрия Донского никогда ничего не предпринимать самому, а советоваться с боярами. Про Ивана III известно даже, что он в боярской думе любил встречу, т. е. высказывание мнений, противоположных его собственным. Таким он и остался до конца жизни. В этом отношении развитие самодержавия последовало при его сыне Василии III, который вовсе не любил встречу. При нем в думе часто слышался великокняжеский окрик: “Пошел вон, смерд, ты мне не надобен”. Тогда унижение подданных перед князем достигло крайнего выражения: все челобитные, кем бы они ни подавались, подписывались: твой холоп Ивашка, Федька и пр. Самодержавие Ивана III проявилось характернейшим качеством антихристова духа — превозношением, но, как подобало младенческому возрасту самодержавия, превозношение выражалось у него самым наивным образом: прежние князья у нас ходили просто, как все люди ходят по земле, — Иван III во вторую половину своего княжения не ходит просто, а выступает. Кстати, в народе такая поступь очень метко осмеяна: а сама-то величава, выступает точно пава; известно, как ходит павлин — медленно переступает, с ноги на ногу, расфуфыривая свой зелено-золотистый хвост. Хвост соответствует необычайно торжественной, вернее, чванной церемониальности, введенной при княжеском дворе, — греческий дворцовый блеск на московский лад. Тут невольно вспоминается еще меткое русское определение: “ходит спесь, надуваючись, с боку на бок переваливаясь”. Спесью стали заболевать наши, в киевское время, высоко доблестные и чрезвычайно простые русские князья. Быстро развившись в роде Рюриковичей, это заболевание довело до маниакального бреда величия Ивана IV: он возводил свой род от римского кесаря, а свои царские регалии считал перешедшими к русским князьям по наследству от царя персидского Навуходоносора. Царь Иван IV в бреду погубил свое потомство. Как бы добрый род Рюриковичей, не вынося вгнездившегося в престол русский антихристова духа превозношения, сам собою пресекся.

Интересно здесь отметить, что историк Ключевский, никогда в своем изложении не употребляющий эпитет “таинственный”, здесь дважды повторяет “таинственное пресечение династии”. Значит, столь сильно здесь влияние мистического, что даже рациональный ум (прагматизм) не может уклониться от некоего знаменования.

Русские милостивцы — Владимир Святой и Владимир Мономах и весь великий сонм святых Рюрикова рода возопили ко Господу, чтобы не дал их роду участвовать в деяниях зверя, победившего святых (“дано было зверю победить святых”. — Откр. 13, 7). Видимое благоволение Господа к мольбе своих свидетелей верных сказалось в том, что род пресекся не безумием Ивана Грозного и не властью сына его Ивана, которого отец увлекал в свою земную ярость и вдруг, сам не помня себя, поразил яростью гнева небесного. Род пресекся кротким святым, по мысли народной, юродством другого сына Грозного — Феодора Ивановича. Царь Феодор отказался от царской власти и величия и отдал их постороннему человеку (Борису Годунову).

При новой династии Романовых зверь являет себя уже полным победителем, всецело владеет разумом царским. В этой династии не только не было святых*, но никто из этого рода даже не имел общения со святым, вернее, не мог, о чем так горевал последний в роде, обреченный, император Николай II, который все свое царствование как бы судорожно искал святых, а вместо них получал Распутиных, как некую эмблему всем распоряжающегося зверя.

* Интересна характернейшая история. Если Александр I кончил жизнь сибирским старцем, то с какой необычайной тщательностью его сородичи и потомки скрывали правду, несомненно, ее зная.

Несчастную династию эту выбрал сам народ-церковь на русском соборе после смутного времени. Можно было выбрать иного царя, ибо в русском народе, как мы знаем, жили очень высокие люди с характерным преобладанием сердца, а не других качеств; таков был Василий Голицын при царевне Софии, про которого даже его враг сказал: был он ума великого и любим от всёх; Ртищев при Алексее Михайловиче, который любил ближних, как самого себя; позднее Сперанский, умнейший и сердечнейший человек, погубленный великой блудницей. Люди, подобные этим, были и в то время, когда выбирали новую династию, ибо они всегда есть в народе-церкви. Но чтобы признать их и поставить на первое место, необходимо иметь духовную и святую чувствительность.

Давно побежденный материальностью русский народ как бы по указке зверя выбрал незрелого и хилого отрока Михаила. И таким образом помог зверю совершенно овладеть разумом, власти. И далее кажется, сама природа участвует в необходимом для зверя порядке вещей. Вот интересные замечания историка Ключевского о первых временах воцарения дома Романовых: “Что-то роковое тяготело над новой династией: судьба решительно не хотела, чтобы выходившие из нового царского рода носители верховной власти дозревали до престола. Из пяти первых царей трое: Михаил, Алексей и Иван — воцарялись, едва вышедши из недорослей, имея по 16 лет, а двое еще моложе: Федор — 14 лет, Петр — 10. И царевичи, повторяя своего родоначальника, оказывались хилыми, недолговечными, иногда прямо убогими людьми, как Феодор и Иван. Даже под живым, цветущим лицом царя Алексея скрывалось очень хрупкое здоровье, которого хватило только на 46 лет жизни”.

Напрасно думать, что Петр являл собою великую здоровость. Психически это был несомненно глубоко неуравновешенный человек, одержимый различными идеями.

Ничто так не оправдало истину Откровения, что семь голов зверя — суть всецари, как правление Романовых. Действия зверя здесь необычайно видимы. Порядок вещей приправлении сделался совершенно независимым от личных качеств будто бы очень самодержавныхцарей. Вот та царская спесь, которую начал Иван III в угоду своей жене, греческой царевнеСофье, продолжал Василий III, довел до мании Иван IV, — теперь становится не личным качеством царя, а вселяется в царский престол, в самое имя царя, как некое страшное чудище обло озорно и лаяй. Михаил от природы был тих и смирен. Алексей, его сын, был не только тишайший по природе, но и по разуму ненавидел похвальбу. Всегда утверждал: “лучше слезами, усердием и низостью перед Богом промысл чинить, чем силой и славой (надменностью)”. Его житейским наблюдением было: “кто на похвальбе ходит, всегда посрамлен бывает” (из его письма). В одном письме он даже говорит: “я не достоин в псы, не только в цари”. Таково было умонастроение, какова же была действительность?

Историк говорит: никогда самодержавие не было так сильно, как при Михаиле Феодоровиче. Царь объявил: “сделана наша печать новая больше прежней для того, что на ней прибавлено — самодержец”. Вещественному обнаружению самодержавия начинает придаваться величайшее значение. Точное написание сложного титула царя становится священным делом. Пропуск чего-нибудь в этом титуле, даже не там поставленный знак препинания, не та буква, карается, как; великое оскорбление величества. Следует беспощадное битье батогами, конфискация имущества, долговременное тюремное заключение. Лично носитель царского имени нимало не горд, даже любит смирение, но наименование царь, как нечто само в себе заключающее жизнь, требует к себе благоговения, как к Богу, и царь наперекор своему характеру исполняет это требование, превращает царское имя в идола. В сношениях с иностранными государствами постоянно случаются трагикомические происшествия: в Вене русское посольство не может начать важного дела, с которым послано, так как императорский двор не желает исполнять некоторые ритуальные подробности при приеме послов вроде того, что император при произнесении царского имени должен привстать и поклониться. Если бы послы пошли на уступки, то в Москве были бы жестоко наказаны! И посольство уезжает из Вены ни с чем. И это не исключительная история, а в различных вариациях постоянно повторяющаяся. Посол был бесчувственным орудием обряда величания своего государя, ради которого он переносил всякие мучения. В чрезвычайно трудное для Московского государства время царь Алексей затягивал переговоры со шведами, добиваясь, чтобы их послы при дворе стояли без шапок.

Царь тишайший, царь добрейший, но правление царством бездушно, бессердечно. Отменено то важное народное дело, которое ввел Иван IV, — народные выборные для самоуправления по местам, они сдерживали самоуправство воевод; теперь воеводы снова делают что хотят, безжалостно обирают и неправдой суда мучат народ. Плохое состояние финансов исправляется посредством жестокой экономической несправедливости; облагаются пошлиной предметы первой необходимости; целовальники, т. е. управляющие “царскими кабаками” (питейная монополия), немилосердно наказываются, если не проявляют больших талантов для спаивания народа.

По выражению Ключевского, Алексей Михайлович — славная русская душа. Историк готов видеть в нем лучшего человека Древней Руси, однако только не на престоле. И вот ради вящего охранения этой славной души изобретается никогда не бывший в России приказ тайных дел, где всякого произнесшего “слово и дело” и им оговоренных мучат на дыбе. В этот приказ должны были доносить даже жена и дети под страхом смертной казни. Совсем не за бунт, а за просто оброненное слово неодобрения правительства мучили страшно людей.

Царь чрезвычайно благочестив, постоянно посещает церковные службы. Но вот какую картину необходимо себе вообразить, чтобы оценить, насколько в этом царском благочестия участвует любовь ко Христу. Царь выходит из собора, где приносилась бескровная жертва, и проходит мимо лобного места, где на колах корчатся несколько живых людей. Царь в письмах объясняется в любви своим друзьям, боится их обидеть и просит их прощения, а в это время тут же в Москве женщина, зарытая в землю, — торчит из земли только ее голова — умирает медленной смертью, — какое можно придумать более беспомощное и ужасное положение для живого человека (выдумка, быть может, хуже распятия). А эта казнь введена уложением Алексея Михайловича.

Таким образом, в царствование добрейшего Алексея Михайловича с потрясающей видимостью созерцается звериный разум правления.

Но совершенно не нужно думать, что этот звериный разум уничтожен преобразованиями Великого Петра. С приходом второго зверя (прогресса) звериный разум теряет только свое свирепое и бесчеловечное обличие (после Петра; при Петре же он был, быть может, еще бесчеловечнее). Это обличие теперь будет замазано цивилизацией; правление же остается звериным по бессердечию и любви не к людям, а к вещам и формальностям государственного порядка.

Бюрократический Санкт-Петербург есть наиболее звериный образ. Характерные черты петербургского чиновника — холод официальности, скептическая усмешка, надменность к провинции, страсть к канцелярским работам, т. е. то, что являет собой вселившийся в человека дух звериный, а не Христов.

За несколько лет до войны 1914 г., имевшей погубить “православие, самодержавие и народность”, ложь и бессмыслицу этого словосочетания, император Николай II спросил у своего первого министра и министра финансов: неужели нельзя в основу государственного бюджета поставить что-либо иное а не винную монополию? Министр ответил: невозможно.

Таково было духовное состояние власти христианского народа перед тем, когда власть государственная была захвачена десятью рогами зверя, по мысли Божией долженствовавших разрушить великую блудницу, с которой блудодействовали цари земные и вином блудодеяния которой опоены все народы (Откр. 17, 16).

Семь гор

Митрополиты и вообще священнослужители русские (не греки) в Древней Руси всегда стояли на страже Христовой правды, т. е. любви братии друг к другу. Митрополит Никифор имел высокое мужество воззвать к любви даже лучшайшего: князя Русской земли — Владимира Мономаха (насколько, значит, духовное состояние правителям труднее было блюсти, чем церковным главам!). И князья всегда чтили священнослужителей и избирали их посредниками при своих разногласиях. Если в исключительных случаях князья не хотели воспользоваться их советом, то все же продолжали чтить и питать глубокое уважение к церковным служителям и тем давали им возможность снова и снова взывать к правительству о милосердии; свое несогласие с правителями епископы тушили “смиренной любовью, рознь тотчас исчезала.

Так было в Киевской Руси и в Московском царстве некоторое время. Словеса печалования и любви постоянно раздавались с высоких и даже невысоких пастырских кафедр. Последнее такое слово произнес св. Иона Новгородский, про которого сказано, что он оказывал в судах столько же правосудия, не взирающего на знатность и богатство, сколько снисхождения к немощным и бедным. Св. Иона был избран на вече архиепископом в Новгороде (умер в 1470 году). По просьбе новгородцев он приезжал в Москву к великому князю Василию II (Темному) и, защищая Новгород, сказал князю: “Не твори неправды, не дерзай порабощать людей свободных”. Просьба его была исполнена, и князь отложил свой гнев на Новгород. За семь лет до смерти, в 1463 году, св. Иона опять прибыл в Москву, где княжил в это время уже Иван III — св. Иона советовал князю “пребывать в твердом благочестии и надзирать тихими очами за своею державою”. Почтительно выслушав св. Иону, Иван III при его жизни не помыслил идти на Новгород.

Но вот интересно вспомнить одно духовное событие, происшедшее в первый приезд св. Ионы в Москву при Василии Темном. Когда Василий заверил св. Иону, что он не тронет Новгорода, Иона задумался и вдруг заплакал. Когда с удивлением все стали спрашивать его, почему он скорбит, достигши желаемого, Иона ответил: “Кто в состоянии унизить и смирить вольный город мой, такой сильный и многолюдный? Но междоусобие, раздоры сограждан, неправда, зависть сокрушат всю его силу”. Значит, то, что случилось после с Новгородом, было ею судьбой, которую он сам себе избрал. Семь гор и семь царей приходят, когда время их созрело.

Семь голов зверя в царях обнаружили себе превозношением, как мы изобразили это у Ивана III, семь гор — начальник церкви — себя знаменовали угашением любви, т. е. исчезновением Христовой правды в них.

Борьба внешняя

Новые отношения между князем и иерархом начали создаваться при митрополите Геронтии в княжение Ивана III. Началось дело с размолвки между князем и митрополитом, причина разногласия не имела никакого духовного значения. В 1479 году Ивану III показалось неправильным, что митрополит совершает крестный ход вокруг церкви с запада на восток, тогда как, по его мнению, надо ходить с востока на запад. При любви такое несогласие скоро исчезло бы, как бы его и не было, ибо любовь умеет все по-доброму разрешать. Но здесь дело пошло совершенно иначе. Ни та ни другая сторона не хотела уступить. Раньше, первое слово любви всегда исходило от пастыря русского, теперь митрополит проявил тяжкое упрямство: в виде наказания князю митрополит Терентий уехал в Симонов монастырь, оставив церковь без правителя. Он говорил, что не вернется, пока князь не станет бить ему челом, т. е. ему хотелось унижения противника. Большинство священников и книжных мирян были на стороне Геронтия. И Иван III вынужден был уступить, поехал просить митрополита. Геронтий победил и унизил князя.

Такая победа создает почву для действия духа антихристова. Обе стороны, затаив в себе злое недовольство друг другом, ожидают только случая, чтобы снова и снова проявить вражду. В конце концов победит сторона сильнейшая, согласие будет достигнуто унижением и порабощением стороны более слабой (т. е. имеющей менее материальных средств в подобной борьбе).

Именно так было в России. Завершение борьбы — ее можно назвать соперничеством между царством и священством — произошло через двести лет после ее начала при царе Алексее Михайловиче и патриархе Никоне. Инициатива борьбы всецело принадлежала здесь патриарху: тем глубже был провал властолюбия священства при его поражении. Царь Алексей Михайлович чрезвычайно уважал патриархов; письмо Алексея о смерти патриарха Иосифа свидетельствует как бы даже подобострастие царя перед высшим иерархом; царь Алексей восклицает в священном ужасе: “Подумай, кого мы погребаем!”

В лице Никона Алексею Михайловичу казалось, что он нашел себе друга. Так и было бы, если бы Никон шел по пути правды Христовой, т. е. любви. Но по истине он вступил в печальнейшую борьбу с этой правдой. Никон был настоящий борец, но законнического характера: буквой он заглушал в себе дух. Один момент казалось, что дух торжествует в Никоне: так, будучи архиепископом в Новгороде, он увещевал царя при бунте новгородцев действовать мирно и сам показал себя столь кротким, что дал себя избить и тем умирил граждан. Это необходимо отметить, ибо позднее, будучи патриархом, Никон вступил на иной путь: очевидно, духовные его силы были недостаточны для борьбы с соблазнами могущества власти, которую он возымел, став патриархом. Постепенно Никон становится жестоким к подчиненным ему священнослужителям, подвергал их мучительным заключениям; являвшихся к патриарху священников собственноручно бил посохом (а ведь посох пастыря символизирует любовь христианскую). Никон хотел избыть погрешности церкви, но чисто материальным способом: исправив церковные книги, он требовал рабского подчинения ко всему исправленному, не кротко наставлял противников, а с величайшим насилием. Преклонение Никона перед всем греческим носило характер идолопоклонства. Никон требовал писания икон по старым греческим образцам и, чтобы грознее внушить это, приказал собрать все иного писания иконы в Успенский собор: став на возвышение, брал иконы и изо всех сил бросал их на каменный пол, так что они разбивались; приказывал в старых иконах выкалывать глаза. Чтобы во всем походить на греков, Никон нанял даже греческого повара.

И вот этот духовнонесчастный человек вступил в пререкание с царем из-за принципиального вопроса: чья власть выше — священническая или царская? Патриарх доказывал, что иерархия выше царства, и домогался, чтобы в государственных бумагах его именовали рядом с царем. Никон проявил злое упрямство: так же как Геронтий, бросил правление церковью и удалился в монастырь. Однако теперь патриарх русский был побежден и даже гораздо глубже, чем личное его поражение. Собор 1667 г. поставил на свое разрешение роковой для властолюбивой иерархии вопрос: чья власть выше — священническая или царская? И собор этот решил: царская. По существу постановление бессмысленное, ибо такого вопроса быть не может: церковная иерархия и царская власть — различные роды правления. За это постановление, а также за одобрение казни еретиков собор 1667 г. следует признать разбойничьим. Надо помнить, что эти постановления, не будучи отмененными, и до сих пор имеют полную силу, неправдой своей вопиют к Богу.

Установленное собором главенство царской власти использовал до конца Петр I: учредив синод, он свел церковное управление к одной из отраслей государственного управления. Иерархи стали в положение царских чиновников, и тем принуждаются быть слепыми орудиями самодержавия. Печалование прекратилось в русской церкви. Ибо печалование, хотя и было просьбой о милосердии, но с некоей незримой духовной властью, что всегда чувствовали князья и как бы даже и не имели силы отказывать. Свидетельством чувства царя при печалова-нии может быть одно из тех требований, которые предъявил Иван IV для своего возвращения на царство из Александровской слободы: “чтобы священники своим печалованием не мешали мне казнить врагов”. Печалование в XVIII, XIX и XX веках приравнено было к вмешательству посторонних лиц в царские дела, посягательством на главенство царской власти в церкви. Таким образом, духовное дело священства в правлении царством, как мы созерцали во времена Феодосия Печерского и других святых, теперь было уничтожено. Русские иерархи сделались безгласными для свидетельства Христовой правды перед лицом царя. Но с ними произошло и нечто более страшное: они подпали духу антихристову.

Борьба внутренняя

Самое страшное в русской церкви имеет свою историю. Помимо внешней борьбы царства со священством, внутри церкви происходила борьба между святыми и духом антихристовым. И дух антихристов победил, согласно пророчеству “Откровения св. Иоанна”: “и дано было зверю вести войну со святыми и победить их”.

Начало этой борьбы совпадает с распространением в московском народе домостроевских идей. Тогда и внутри церкви явился проповедник этих идей, т. е. материальности и свирепости. Материальность и корыстолюбие, как мы говорили в предыдущем очерке, стали развиваться у русских священнослужителей во время татарского ига вследствие больших жизненных преимуществ, дарованных ханами русским священникам. Однако никому еще не приходило в голову превозносить материальную зажиточность и богатство, как некую священную необходимость для монашества и иерархии. Учение об этом русской церкви совершенно ясно: оно провозглашается самими деяниями великих святых: Сергия Радонежского, Кирилла Белозерского и др. Эти святые не только не собирали никаких богатств, но запрещали монахам своих монастырей ходить за сбором пожертвований.

Проповедник нового учения в русской церкви Иосиф Волоцкий говорил на соборе 1503 года, где был поднят вопрос об отобрании у монастырей сел с крестьянами: “Если у монастырей сел не будет (т. е. богатства), то как честному (почетному) и благородному (т. е. знатному) человеку постричься; а если не будет доброродных старцев, откуда взять людей на митрополию, в архиепископы, епископы и на другие церковные, властные места? Итак, если не будет честных и благородных старцев, то и вера поколеблется”.

Это целое новое миросозерцание для церкви. Рассмотрим, что оно заключает в себе. По мнению Иосифа, знатные и богатые люди не захотят постригаться в монастырях, если там нет достаточно материальных средств, чтобы им можно было жить так же роскошно, как в миру. А если таких доброродных старцев среди монашества не будет, то нет возможности заместить властные места в церкви. Архиереев не будет, и вера поколеблется.

Здесь остается непонятным утверждение, почему в народе вера поколеблется, если не будет архиереев знатных и богатых родов. Эта мысль Иосифа тесно связана с его пониманием, как достигается твердость веры. Вера — это исповедание догматического учения церкви. Всякое малейшее отклонение (просто уже своя собственная мысль, не высказанная где-либо в книгах, принятых церковью*) есть отступление от веры, ее колебание. Чтобы не было колебания, необходимы церковные полицеймейстеры (в данном случае они называются архиереями), вооруженные всеми средствами принуждения и прежде всето, конечно, своей готовностью действовать насилием (оттого к необходимы люди знатных родов, привыкших к начальствованию). Если церковных мер (сюда относится и биение посохом) недостаточно, то необходимо обращаться за помощью к царю, который может, предать их пыткам, тяжелому заключению и, наконец — казнить.

* По тогдашним понятиям, книгами, принятыми церковью, разумелись все книги, написанные на церковные темы, существовавшие в то время. Ибо если бы они были не верны, то были бы ранее уничтожены властью.

Эта стройность мысли, восходя далее, возвеличивает царя именно за его охрану церкви: “царь есть высший хранитель и покровитель церкви” — “отмститель Христу на еретика”. Царь имеет право вполне начальственного отношения ко всем церковным утверждениям. Государь является высшей инстанцией церкви, к которой должно прибегать во всех церковных и монастырских спорных делах. Суд государя самый высший, окончательный, безапелляционный: суд царя уже никем не посуждается.

Однако чистое самодержавие вовсе не входит в мысль Иосифа. Царь возвеличивается до тех пор, пока не знает снисхождения к еретикам (в понятие “еретик” входит и всякий мыслящий недостаточно книжно) и беспощадно их казнит. Несогласие царя со взглядом Иосифа на еретика называется, по мнению Иосифа, нерадением о благе церкви и становится величайшим преступлением государя. Это такое “государское прегрешение”, за которое “Бог всю землю казнит”.

Истинным украшением миросозерцания Иосифа являются следующие его мысли: “грешника или еретика руками убить или молитвою одно и то же”; “нельзя верить покаявшемуся еретику: необходимо одинаково немилосердно относиться к непокаявшимся и к покаявшимся”. Когда Василий III после долгих упрашиваний его со стороны Иосифа посадил в тюрьму всех подозреваемых в ереси до скончания живота их, “Иосиф воздал славу Богу Отцу и Сыну и Святому Духу”*.

* Иосиф был очень ревностный игумен в смысле исполнения всех уставных правил, основал свой монастырь, так как ему казалось, что везде много развращения. Наконец, он был и добр: кормил голодных, много благотворительствовал из средств монастыря. Но тут нужно твердо помнить что и диавол, когда ему выгодно, благотворитель. Если бы Иосиф не имел никакого подобия добра, он бы не мог провести свои антихристовы идеи внутрь церкви Христовой.

Конечно, много глупого и жестокого — богопротивного — высказывается людьми и выдается ими за истину, церковь Христова призывает к покаянию лжеучителей, но если они не хотят каяться, со скорбью проходит мимо, молится Богу о даровании разума впавшим в духовное слабоумие людям. Если же богопротивное учение распространяется в народе как истина церковь собирает собор и всегласно осуждает неправду.

В данное время церковь русская поступила наоборот. Собор 1490 года, хотя еще и не совсем по Иосифову отнесся к еретикам (не согласился предать их смертной казни), однако не оказал им милосердия: проклял и присудил к тяжелому заточению. На соборе было высказано мнение иного, рода: “Не подобает нам судить никого, ни верного ни неверного, но подобает молиться о них и в заточение не посылать”. Это мнение принадлежало святому Нилу Сорскому и другим истинным христианам на соборе. Но добрый совет святого был отвергнут.

Злобу собора увенчал в Новгороде архиепископ Геннадий, к которому были посланы некоторые из еретиков (очевидно, новгородцев). Этот Геннадий уже давно требовал жестоких мер для отступников от веры, он ставил в пример восхищавшего его “шпанского короля”, как он путем инквизиции свою землю очистил от еретиков. Геннадий приказал встретить еретиков за 40 верст от города, посадить на коней лицом к хвосту в вывороченных тулупах, на головы надеть шлемы с мочальными кистями, соломенные венцы с надписью “Се есть сатанино воинство”. Владыка велел народу плевать на них и кричать: “Се хулители Христа”. После этого на головах несчастных были зажжены берестовые шлемы. По известию Иосифа Волоцкого, они вскоре умерли, перед смертью лишившись рассудка (“Богом наказаны”).

Так ужасно извращено было учение великих святых в церкви о необходимости большой любви при врачевании заблуждающихся душ, ибо только одна любовь может содействовать отпавшим людям вернуться ко Христу. Св. Иоанн Златоуст говорит: “Требуется много искусства (в любви), чтобы страждующие (вот как великий святой называет этих людей) убедились добровольно (вот единственное желание Христа!) подвергнуться врачеванию”. Геннадий же, Иосиф и подобные им пастыри врачевание душ тщатся производить посредством злобы и ненависти. И русская церковь их послушала — значит, презрела учение святых отцов. К чему это приводит, видим в жизни: новгородцы (страждущие) сошли с ума и вскоре умерли. В другом случае страждущие без любовного к ним отношения необычайно озлобляются, впадают в страшный фанатизм, сами начинают себя убивать — как было с старообрядцами при царе Алексее Михайловиче и патриархе Никоне, когда десятки тысяч старообрядцев сами себя сжигали.

Церковь русская после собора 1490 г. следовала по пути жестокосердия: на соборе 1503 года, по требованию Иосифа Волоцкого, не принимая во внимание покаяние еретиков, присудила их к жестоким казням. Несколько человек сожгли в клетке в Москве. Одному отрезали язык, отвезли в Новгород и там сожгли со многими другими подозреваемыми в ереси.

На соборе 1503 г. также восстали святые во главе с Нилом Сорским, чтобы свидетельствовать истину. Они говорили, что не только противно учению церкви Христовой убивать заблуждающихся, подвергать их светским казням и заточению, но и проклинать их нельзя. Конечно, не свое говорили они на соборе, а то, что Дух Святой всегда учил в церкви. У Иоанна Златоуста в первом томе его творений есть слово, называемое “Слово о том, что не должно проклинать ни живых ни мертвых”. В этом слове читаем: “св. Отцы (соборов) отлучали и отвергали ереси, но никого из еретиков не подвергали проклятию”. И далее св. Иоанн Златоуст, цитируя ев. Игнатия Богоносца, говорит: “Если ты осмеливаешься предавать анафеме кого-либо, то поступаешь вопреки (цели) смерти Господней и предупреждаешь суд Царя”. И далее: “Предающие человека церковной анафеме подвергают себя совершенной погибели, присваивая себе достоинство Сына Божия. Ибо анафема совершенно отлучает от Христа”.

Имея такое верное свидетельство о значении анафемы в церкви, как назвать соборы, на которых кого-либо подвергают проклятию: конечно, разбойничьими, и членов собора, стоящих за предание анафеме, — “лютыми волками”. В церкви Христовой необходимо точное знание, где истинные пастыри и где лжепастыри, ввергающие Церковь в грех.

До новой проповеди Иосифа русская церковь не только не применяла жестоких мер, но, напротив, всячески смягчала жестокосердие светской власти. Летописцы времен. Иосифа и после него стараются скрыть эту прежнюю доброту церкви, ибо они подпали злому влиянию лжесвятого; часто они толкуют деятельность прежних пастырей в своем духе, иногда вставляют фразы в их творения, искажающие истинный смысл писания. Вообще, церковная письменность сосредоточивается в Волоцком монастыре, где его родоначальник служит образом дел: известно, например, что митрополит Фотий (умер в 1436 году) в начале XV века дважды обращался к псковичам с просьбой не общаться с еретиками, однако, когда в Пскове стали убивать еретиков, он написал гражданам, что убивать людей грех. Иосиф воспользовался увещаниями Фотия, чтобы утверждать, что Фотий приказал заключать в темницу еретиков* (логика Иосифа: если Фотий не велел убивать, значит хотел, чтобы их заключали в темницу) и вследствие этого ересь будто бы прекратилась (но почему сам Иосиф борется с этой же ересью в конце века). И до Фотия церковь относилась к еретикам милостиво. В 1387 году по просьбе патриарха Константинопольского Нила святой Дионисий, епископ суздальский, увещевал в Новгороде стригольников. Он действовал добрыми мерами и, по свидетельству Никоновой летописи, совершенно прекратил народные мятежи и соблазны.

* Между тем у Фотия сказано только: не общайтесь с еретиками, как и апостолы учили, — конечно, они не приказывали правителям сажать в тюрьму отступивших от истины, а увещевать их с любовью.

В XV веке стригольники появились опять. “Ересь” этих новых стригольников заключалась в том, что они обличали нечестивых священнослужителей. Неудивительно, что новгородский архиеп. Геннадий так ненавидел еретиков: скоро раскрылось его преступление — мздоимство при постановлении священников. Геннадий был отстранен от управления высшей церковнон властью.

Что церковь русская в конце XV века была еще не вполне духовно ослаблена, свидетельствует продолжительная борьба Иосифа с самим великим князем Иваном III, который сомневался в возможности казнить кого-либо по обвинению в ереси.

Только в конце жизни, как правильно предполагает исследователь княжения Ивана III, великий князь под влиянием страха перед загробной жизнью (а Иосиф был замечательный мастер внушать такой страх — вообще, от него усвоено русскими священнослужителями запугивание христиан вечными муками), Иван III стал склоняться, чтобы исполнить навязчивую просьбу Иосифа. Несколько свиданий по этому поводу великого князя с Иосифом Волоцким необычайно показательны. Вот разговоры князя с Иосифом: “Прости меня, отче, как митрополит меня простил. Я знал про новгородских еретиков”, — говорил Иван III Иосифу. — “Государь, если ты подвигнешься на нынешних еретиков, то и прежних Бог тебе простит”. На этом свидание прерывается. Страх Ивана III, что он знал о еретиках, усугублялся тем, что он сам этих еретиков вызвал из Новгорода и. приблизил к себе. Конечно, менее всего Ивана III можно подозревать в сочувствии жидовствующим — здесь только обнаруживается, что к еретикам жидовствующим Иосиф и его присные для своего удобства причисляли не по церковному трафарету (не книжно) мыслящих и, в особенности, критикующих злоупотребления священного клира. Этой критике и сочувствовал Иван III — оттого и призвал к себе из Новгорода “еретиков”. Его внук Иван IV на стоглавом соборе уже открыто обличал священнослужителей во многих злоупотреблениях.

После описанного свидания через несколько времени Иван III опять призвал Иосифа и опять стал ему говорить: Митрополит простил мне”. — “Государь, в этом прощении нет тебе пользы, если ты на словах просишь прощения, а делом не ревнуешь о православной вере” — “Этому быть пригоже, — сказал князь, — а я знал про их ересь”.

После данного обещания Иван долго ничего не делал и снова, призвавши Иосифа обедать, спросил: “Как писано: нет ли греха еретиков казнить?” Иосиф сказал, что у апостола Павла в послании к евреям сказано: “Кто отвергнется Моисеева закона, тот при двух свидетелях умрет”. Кольми паче тот, кто попирает Сына Божия и укоряет благодать Святого Духа. — Интересно, как Иван III воспринял это антихристово толкование писаний апостола любви? Иван замолчал, говорит летописец, и не велел Иосифу более говорить об этом.

Иосиф старался воздействовать на Ивана через его духовника: “Я много раз, — писал к нему Иосиф, — бил челом государю, чтобы послал по городам искать еретиков. Великий князь говорил; пошлю, сейчас пошлю! Но вот уже много времени прошло, а он не посылает”. Иосиф представлял в этом письме много примеров из византийской истории, когда православные императоры мучили и убивали еретиков, и убеждал духовника князя доказывать великому князю, что нет греха мучить их. Иосиф победил Ивана III в 1503 году, когда был созван великим князем собор, на котором еретики были присуждены к сожжению и разным мукам.

Впрочем, Иосифов дух в деле еретиков восторжествовал только при династии Романовых. При последних Рюриковичах ему было еще очень тесно. Так, Василия III Иосифу долго пришлось умолять о преследовании еретиков. И только много времени спустя Василий подверг указанных Иосифом лиц пожизненному заключению. Царствование же Ивана IV и сына его Феодора обошлось без жестоких мер против еретиков. Об этом свидетельствует дело Башкина, о котором мы говорили. На стоглавом соборе Иван IV обличал злоупотребления священнослужителей (особенно корыстолюбие иерархов — собственников больших земель) и многие другие непорядки в церкви. Но его речи совершенно не касаются борьбы с какими-лиоо ересями и нет одобрения жестокостей с еретиками.

Однако другая мысль Иосифа о великом, первенствующем значении царя в церкви послужила основанием вовлечь иерархов в борьбу царей с их политическими врагами.

Некоторое время иерархи, верные святости древних русских иерархов, вели непосильную и потому мученическую борьбу с посягательствами царей втянуть их в политическое нечестие. Таков был м. Варлаам. Василий III в начале двадцатых годов XVI века предложил митрополиту подписать крестоцеловальную грамоту Василию Шемячичу, что ему не будет по приезде в Москву никакого насилия. М. Варлаам, удостоверившись от Василия III, что Шемячич будет непременно арестован по приезде в Москву, отказался подписать эту лживую грамоту. Тогда вел. кн. Василий принудил митрополита уйти в Симонов монастырь, а оттуда сослал его в дальнюю обитель. После этого Василий самолично без собора епископов назначил митрополитом игумена Иосифо-Волоколамского монастыря Даниила (преемника и лучшего ученика Иосифа Волоцкого).

Митрополит Даниил подписал грамоту, и Василий Шемячич приехал и был заключен в тюрьму. Рассуждение м. Даниила здесь было таково: Шемячич — враг великого князя (хотя это и не было доказано: он только подозревался во враждебности), враг князя — враг государства и церкви. Значит, для блага церкви и государства его следует уничтожить. И м. Даниил говорил, что помощью святых ему и князю удалось изловить врага. Что святая русская церковь видела грех митрополита и Василия III, засвидетельствовал Троицкий игумен Порфирий, “муж обычаев простых и в пустыне воспитан”. В первый же после ареста Шемячича приезд князя в Лавру Порфирий стал торжественно и смело ходатайствовать за гонимого князя. Князь Василий III оскорбился ходатайством Порфирия. Но благочестивый и неустрашимый старец сказал на это великому князю: “Если ты приехал в храм Пресвятые Троицы с тем, чтобы испросить себе прощения грехов, то будь наперед сам милосерд к гонимым без правды”. Вскоре после того Порфирий сложил с себя сан игумена и удалился на Белоозеро, а оттуда был взят и посажен в темницу.

Второе знаменитое дело митр. Даниила было разрешение развода вел. кн. Василия с первой женой Соломонией и ее насильственное пострижение и разрешение на брак с Еленой Глинской, между тем как все патриархи, к которым обращался Василий III, запретили этот развод.

И здесь оправданием м. Даниила была польза государству и церкви, ибо Василий хотел родить сына — наследника престола. Митрополит Даниил начинает собой новый род русских иерархов, — которые не только не борются с царской неправдой, но стараются угодить самодержцу, не останавливаясь перед совершением неправды. Однако тогда были и другие иерархи. Вначале выступление истинных пастырей церкви было гласно и торжественно, но скоро это прекращается, ибо цари не внемлют голосу истинной церкви Христовой. И вот при Иване IV несколько митрополитов молча оставили кафедру, не желая участвовать с царем в злом правлении. И, как последнее выступление святых перед царем, просияло мученичество св. митр. Филиппа.

Вместе с митр. Филиппом, уходит от русских царей знаменование правды священнослужителями. Отныне при царях пребывают люди, если не явные нечестивцы, то такие, в уме которых постоянно смешиваются языческие понятия самодержавного правительства с истинами церкви Христовой. Для удобства вместо слова “Христова церковь постоянно произносится слово “православие”. Православие и русское государство, государство и православие — становятся понятиями почти нераздельными. Это очень удобно, ибо в понятие “православие” можно втиснуть какое угодно содержание (так, союзом русского народа в конце XIX века проповедовались во имя православия еврейские погромы и еще многое, позорящее церковь Христову).

Надо сказать, что и теперь еще принято в церковных кругах довольно часто подменять слово “церковь Христова” словом “православие”. Это, конечно, хотя и бессознательная, но ошибка; незаметное для себя желание безответственности. Само произнесение слова “церковь Христова” совестит людей, ибо имя Христа — Свет — обличает человека, между тем как православие (понятие, имеющее ограниченное содержание: отличие от католичества и только) давно уже замутнено грехом превозношения: мы, православные, самые верные (не исповедание, а именно превозношение).

Одно из характернейших различий новых иерархов от древних — отношение к преступникам. Наши иерархи до Даниила не только ходатайствовали, но иногда и укрывали преступников, подобно священникам первых времён христианства греческой империи (закон Феодосия Вел., что священники и монахи не должны укрывать скрывающихся от суда, взамен дано право убежища: а у нас отношение Феодосия печ. к преступникам! (см. Солнце Русской земли). Новый род епископов не только был не способен укрыть, не только не хотел просить за них, но, напротив, иногда доносил правительству и рекомендовал жестокие меры.

* * *

Церковь русская являет нам поучительнейшую видимость того состояния, в которое впадает поместная церковь, впитав в себя дух антихристов. Когда церковный собор утверждает своим постановлением нечто, противоречащее Христовой истине, церковь совершает грех. Если последующие соборы не каются в этих грехах, как покаялась, например, греческая церковь, признав разбойничьим собор, на котором осужден был св. Иоанн Златоуст, то яд сотворенного греха проникает в тело этой поместной церкви и разлагает его.

Вот грехи, которые совершила русская церковь и в которых до нашего времени она не покаялась. Собор 1503 года одобрил казни еретиков. Собор 1667 года опять одобрил казни. Затем признал, что русский царь имеет высшую власть в церкви. Этот собор предал проклятию еретиков в выражениях, превосходящих даже земное время и посягающих на суд за гробом. Приводим решение собора: “аще от мирского чина отлучаем и чужда сотворяем от Отца и Сына и Святого Духа и проклятию и анафеме предаем. Аще же кто не вразумится и не возвратится в правду покаянием и пребудет в упрямстве своем до скончания своего: да будет и по смерти отлучен и непрощен (значит, запрещение Богу помиловать грешника!) и часть его и душа его с Иудой-предателем и с распеншими Христа жидовы и со Арием и с прочими проклятыми еретиками; железо, камень и древеса да разрушатся и растлятся, а той да будет неразрешен и не разрушен и яко тимпан во веки веков”.

Этот собор определил, где следует пребывать душам после смерти. Здесь проявилось не только кощунственное нарушение свободы Божьего суда, но явлена и совершенная темнота духовного сознания. Откуда известно собору, в каком состоянии находятся распявшие Христа “жидовы”? Следует вспомнить слово ап. Петра: “впрочем, я знаю, братия, что вы, как и ваши начальники, сделали сие (убили начальника жизни Христа) по неведению (Д. А. 3, 17)”. Если по неведению, то вполне возможно и загробное прощение. Затем, почему собор знает, что Иуда и Арий находятся в одном и том же месте за гробом? Бог за гробом определяет место каждому свое (у Моего Отца обителей много), где пребывать душе до страшного суда. Какое место, Бог никому не открывает. Никаких откровений об этом не бывает людям, живущим на земле (это наиболее хранимая Богом тайна). Сказки вроде поэмы Данте “Ад”, конечно, нимало не раскрывают правды. Известное видение св. Феодоры, — хождение души по мытарствам — не есть видение загробного мира, а только временного состояния людей согрешивших. Например, это видение скорее говорит о некотором движении души — как бы ее постепенном очищении, а отнюдь не о ее навсегда определенном состоянии.

Итак, собор 1667 г. вносит в церковное сознание различные новые понятия, противоречащие святоотеческим. Так как собор до сих пор не признан разбойничьим, он способствовал извращению в церкви многих и важных истин. Напрасно думать, что не признав разбойничьим этот собор и не покаявшись в этом, церковь легко может обходить его постановления. Яд антихристов тонок и действие его в высшей степени скрыто от внимания членов церкви. Церковь земная небезгрешна (может совсем запутаться в грехах, подобно Лаодийской (Откр. 3 гл.) — эту истину необходимо помнить.

Наконец, русская церковь канонизировала Иосифа Волоцкого. Что значит канонизация члена церкви? Это значит, что все его учение и его жизнь — все, в чем он не покаялся — являются для данной поместной церкви правдой. Следовательно, все, что мы изобразили — слова и деяния Иосифа, все его извращения Христовой истины — церковь русская признала за правду, для себя обязательную. Конечно, верные сыны церкви с помощью Божией видят ложь и ей не следуют. Но как мы сейчас сказали, антихристова ложь, введенная в церковь совершенно незаметно, извращает понятия и творит такие положения в жизни церкви, которые, почитаясь правдой, основаны на лжи.

Итак, пусть действительность церковная говорит сама за себя. В начале шестнадцатого века еретиков жгли, во второй половине этого века, как мы показали при Иване IV, не казнили. В XVII веке опять начинают жечь раскольников. И вот замечательно, мы видели, что человек, гораздо, более жестокий, чем царь Алексей Михайлович, великий князь Иоанн III долгое время сомневался и не решался казнить еретиков, между тем добрейший Алексей Михайлович даже не находит, никаких возражений. И он, и его дочь Софья, не злая и умная, как правительница, соглашаются с легким сердцем убивать еретиков. Значит, в самой церкви очень ослабело главное ее свойство, чем она отличается от всех других обществ на земле, — любовь (“по тому узнают, что вы мои ученики, если будете любить друг друга”).

Понятие о любви, о ее действии в церкви-Христовой, совершенно извращается у священнослужителей последних столетий. Ап. Павел говорил, что “к слабейшему в церкви — наибольшее попечение”. Кто наиболее слабый? Конечно, грешник. “Я грешных пришел спасти”, — говорил Господь. Ап. Павел, обличая коринфян, в то же время неизъяснимой любовью, переполнявшей его послание к ним, вызвал у коринфян великое покаяние. Как мы говорили об этом в главе “Время благодатное”, только любовью к согрешившему брату можно вызвать его покаяние — сердечным попечением, дружеской снисходительностью и горячей молитвой о нем.

Понятно, что великие отцы церкви (как мы приводили слово св. Иоанна Златоуста, Игнатия Богоносца и, конечно, все верные свидетели Христовы) удерживали неразумных иерархов от проклятия и анафемы, ибо отлучение от церкви есть отлучение от любви братии, отлучение от общей молитвы за брата. Значит, поставление его в такое духовное состояние, что в своем ужасном одиночестве никогда не будет в состоянии покаяться, а, напротив, все более и более будет ожесточаться, озлобляться на всех и на все.

Если есть еще хотя тень оправдания у священнослужителей в отлучении от церкви еретиков, то что, кроме явно выраженного сатанинства, есть у тех, которые предают анафеме, проклинают так называемых врагов государства. Вместо того, чтобы сугубо, всецерковно непрестанно молиться за них, они внушают всем ненависть к ним. Духовно их истязуя (ибо ненависть и есть духовное истязание) и благословляя правителей истязать их телесно, они возглашают: это до тех пор, пока они не покаятся. Но мы уже сказали: без любви люди не могут покаяться, — значит, здесь происходит суд и осуждение без Христа от тех, которые поставлены блюсти любовь в церкви.

Свидетельством всего сказанного нами являются не только факты всем известные, но и нечто до сих пор еще не освещенное, как бы скрывающееся от внимания церковного общества, тайное — о котором никто не говорит, а если увидел и понял, то боится об этом и думать.

Начнем с фактов. Анафема по приказанию светского правительства: “по царскому повелению патриарх Иосиф с освященным собором, на первой неделе великого поста 1670 года предал анафеме вора и богоотступника и обругателя святой церкви Стеньку Разина со всеми его единомышленниками”.— “В соборной Троицкой церкви (в Глухове) 1708 г. после литургии и соборного молебна, совершен был обряд проклятия Мазепы, сочиненный, вероятно, Петром Великим. Священнослужители пропели над портретом Мазепы, украшенным орденом Андрея Первозванного, трижды анафему его имени. По совершении проклятия, палач потащил портрет по улице на веревке и повесил на виселице”.

Но еще более, чем эти факты, говорят о тяжкой болезни русской поместной церкви странности (назовем это странностью) очень высоких по своему благочестию, имеющих несомненно некоторые духовные дары священнослужителей.

Известный старец Оптиной пустыни Амвросий (умер 1891 г.) на вопрос к нему в одном письме, можно ли молиться о Каракозове (первый по времени, посягавший на жизнь императора Александра II и за это казненный), ответил: “Нужно спросить у священника, исповедавшего Каракозова перед казнью: покаялся ли преступник или нет. Если не покаялся — нельзя”. Этот ответ противоположен свято отеческим заветам в церкви Христовой. Такой ответ по духу, совершенно соответствует лжеучению Иосифа Волоцкого.

Чтимый народом священник отец Иоанн Кронштадтский часто говорил, что русскую интеллигенцию мало преследуют за антигосударственную деятельность, а революционеров мало казнят. Своей постоянно выражаемой ненавистью к Льву Толстому, вместо молитвенного добросердечия, он, конечно, делал Льва Толстого еще более непримиримым к Христовой церкви.

Высокий богослов епископ Феофан (Затворник) в письмах говорил: нужно ловить революционеров и вешать, вешать беспощадно.

Если мы обратимся к проповедям и богословским произведениям русских ученых в священнических рясах, мы услышим и прочитаем целые вопли ненависти к атеистам и к другим заблуждающимся членам церкви — к “страждущим” (по выражению св. Иоанна Златоуста) братьям. Этим в народе они вызывают не любовь к братьям, а злобу.

Предложим русской властвующей иерархии самый простой, вполне соответствующий духу святой апостольской церкви Христовой, вопрос: если она решила всенародно отлучить от церкви Льва Толстого, то почему она не прибегла сначала к великому делу христианской церкви — наложению всенародного, поста и молитвы за брата? Веря в милость Христа, она должна была бы это сделать, но вследствие неверия даже помыслить об этом не была в состоянии.

Всё сказанное говорит о духовной опасности для русского иерархического священства. Надевая рясу священническую, вновь посвященный находится под угрозой (кроме тех, кто по особому Божьему соизволению получает неомраченное духовное зрение, как св. Серафим Саровский и др.) болезни духа.

Облик духа антихристова

(Приложение к главе “Семь гор”)

Великолепную характеристику положению вещей, сложившемуся окончательно к XIX веку, даст историк Сергей Соловьев, сам сын священника.

“Бедное, материально зависимое с односторонним, устарелым образованием* и особым семинарским языком, духовенство превратилось в сословие низшее, отчужденное от так называемого “хорошего общества”. Бедственное состояние русского духовенства увеличилось еще более разделением его на белое и черное — на черное, господствующее, и белое — подчиненное. Явление, только дозволенное в древней церкви, превратилось в. обыкновение, наконец, в закон, по которому высшее духовенство непременно должно быть из монахов”.

* Каким образов христианское учение (образование) может быть устарелым, оно может быть извращенным или не духовным, а не устарелым.

“Кто-нибудь хорошо учится в семинарии — ближайшее начальство начинает поставлять ему на вид, что ему выгоднее постричься в монахи и достигнуть высокого сана, чем быть простым священнослужителем; с этой целью, а не по внутренним нравственным побуждениям (переводя на язык святоотеческий: без мановения Духа Святого. — Замечание автора книги) постригается в монахи, становится архимандритом, ректором семинарии или академии и т. д. Светские начальники всё еще имеют более широкое образование, всё еще боятся какого-то общественного мнения, все еще находят ограничение в разных связях и отношениях общественных; тогда как высшее духовное лица в своем замкнутом кругу, где остается, не встречает ни малейшего ограничения, оттуда не раздается никакой голос, вопиющий о справедливости, о защите*. Ставший монахом без нравственного побуждения, получивший воспитание в семинарии, где жестокость и деспотизм в обращении учителей и начальников с учениками были тогда доведены до крайности и где главная добродетель была поклонение перед начальством — такой человек, ставший, наконец, повелителем из раба, не знал меры своей власти. Те ученые монахи, которые подпадали человеческим слабостям, были, вообще говоря, лучше: они были мягче относительно других, относительно подчиненных. Гораздо хуже были те, которые воздерживали себя, надевали личину святости. В них развивалось необузданное честолюбие, зависть, страшное высокомерие, требование бесполезного рабства и унижения от подчиненных, ничем не сдерживаемая запальчивость относительно последних”.

* Тут невольно вспоминается знаменитое восклицание доктора Гааэа к м. Филарету: владыка, вы забыли Христа.

Как известно, в XIX веке великую славу стяжал себе московский митрополит Филарет. Нет числа различным писаниям о нем. Нет похвал, которые бы ему не расточались: “высокий облик иерарха”, “мудрый святитель” и пр. Он является как бы идеалом священнослужителей. Вот воспоминание о нем бывших семинаристов — академика Гилярова-Платонова и известного педагога Ф. Гилярова.

Изображается экзамен в Московской семинарии, где постоянно присутствовал митрополит Филарет. “На экзамене мудрый архипастырь и сам часто давал объяснения, всегда отличавшиеся глубиной и силой, они устно разносились по учено-богословской среде московского духовенства. Такие возражения Филарета по богословской науке считались перлами. Зала набита до духоты, масса московского духовенства, ждут. Ректор и инспектор в ожидании владыки успокаивают волнующихся воспитанников, которым выпало на долю отвечать в присутствии митрополита. “Ну чего вы боитесь? Будьте смелее, чего бояться — ведь он наш отец”, — так ректор успокаивает своих питомцев, держа конспект, который в руках у него ходуном ходит. Долго ждут в томительном тоскливом ожидании. Но вот зазвонили. Митрополит приехал — всё замерло, оцепенелая жизнь обнаруживается только в учащенном биении пульса и колыхании непослушного сердца”.

“Митрополита высаживают из кареты и ведут, почти несут по лестнице. Филарет садится. Что это? Важный и величественный, недоступный для нас, смертных, ректор склоняет колени и кладет перед митрополитом земной поклон, не фальсифицированный какой-либо, а истовый, стоя на обоих коленях и прикасаясь клобуком к полу”.

“Экзамен начинается, но вдруг неё стихло и замерло, едва слышится слабый голос. Митрополит делает возражение. Ученик отвечает иногда удачно — иногда нет; тут наступает страшная минута для ректора. “Ты что скажешь?” — доносится слабый голос. Ректор отвечает, конечно, большею частью удовлетворительно, так как он сам долго приготовлялся к страшной минуте. Но иногда на неудачное объяснение ректора доносится слабый, но металлический — холодный голос: “дурак”.

“Ты” — это всегда обращение к черному и белому духовенству. К светским обращение на “вы”.

Еще характерная отметка: Гиляров отвечал по математике и, говорит он: “как сейчас вижу, холодные, устремленные на меня глаза престарелого владыки”.

Все, кто не был еще малолетним ребенком до прихода в Россию нового строя, конечно, помнят и знают, что холод и страх были характернейшими качествами архиерейского сана. Архиерей как бы по молчаливому соглашению всех был самый почетный сановник города — это была ходячая эмблема почета, а не живое лицо. По какому-то, всеми исповедуемому архиерейскому этикету, считалось в высшей степени неприличным, епископу так или иначе обнаруживать себя в живых отношениях к людям. В храме он был окружен сложнейшим церемониалом.

Архиерею было неприлично ходить пешком, он непременно ездил в карете и через стекло окна благословлял встречных. И всюду, где бы ни появлялся этот, первый по почету, сановник, вокруг него создавалась холодная атмосфера всеобщего отчуждения и страха, как перед языческим божком.

Автор этой книги сохранил одно воспоминание детства — оно неизъяснимой силой запечатлено в его памяти. При переходе из приготовительного класса в первый (десяти лет отроду) на торжественном акте гимназии, мне был вручен похвальный лист за успехи. В первом ряду в креслах сидели первые лица города — губернатор, архиерей и др. Награды передавались директором по очереди высоким лицам, а они вручали их подходившим для этого воспитанникам. Мой лист оказался в руках архиерея. Когда он передавал его, мне показалось, что он хочет меня поцеловать и я навстречу протянул губы. Епископ со страхом (полное нарушение этикета) откинулся в глубину кресла, я повернулся уходить, но губернатор, удерживая меня, сказал: вы забыли поцеловать руку у владыки.

На другой день в классе наш помощник классного наставника говорил, смеясь: Иванов вчера хотел поцеловать архиерея.

То, что десятилетний мальчик хотел поцеловать епископа, казалось смешным. “Лобзайте друг друга лобзанием святым” (ап. Павел). Когда апостолы приходили в общину, наступало счастье, радость, горела любовь. “Я не хочу писать вам пером, а хочу говорить устами к устам (т. е. видеться), чтобы радость, ваша была совершенной” (ап. Иоанн).

Когда в народе появлялись Феодосии Печерский, Франциск Ассийский, Серафим Саровский, все сияли от радости и любви.

Отчего же архиереи стали столь несчастными, что только страх и холод сопутствуют их появлению?

* * *

По тому узнают, что вы Мои ученики, что будете любить друг друга.

Эту величайшую истину, проповеданную Христом на Тайной вечери, забыли многие великие богословы последних столетий. Они являются большими мастерами всякого утончения и углубления догматической истины, но не знают любви.

Вот, например, какую превосходную характеристику дает проф. Голубинский (История церкви) родоначальнику таких богословов в русской церкви митрополиту Даниилу, о котором говорилось выше: “Вообще как деятеля и как нравственное лицо мы знаем м. Даниила только с худых и совсем отталкивающих сторон, но в области письменного пастырского учения он занимает в ряду наших митрополитов не только одно из видных мест, но и место совершенно выдающееся, исключительное, решительно и необыкновенно возвышаясь над всеми прочими нашими митрополитами”.

Вот цитаты из творений наших прославленнейших богословов XIX века.

Митрополита Филарета (Московского): “Преступник убил в себе чувство чести тогда, когда решился на преступление. Поздно щадить в нем сие чувство во время наказания” (так говорит он, защищая телесное наказание). И далее: “И что значит защищать личность человека? Не значит ли сделать ее неприкосновенной. Но, если можно сделать личность виновного неприкосновенной для розог, можно ли ее сделать неприкосновенной для оков. Боговдохновенные писатели защищали личность, созданную по образу Божию, не от наказания, а от порока”.

Еп. Феофан (Затворник) (из собр. писем; вып. 2, стр. 117, 8): “Бог, Владыко веков говорит или скажет “идут сии в муку вечную, а праведницы в живот вечный”. Так Бог сказал; нечего потому и голову ломать. Вопрос решен авторитетно. Вопиют: как так вечные муки для временно согрешивших? Они хотят быть филантропнее Самого Бога, пострадавшего и умершего на кресте за грешников… Сколько примеров нераскаявшихся грешников?! Что же теперь сделать с этими осатаненными? В рай злых принять нельзя, а измениться они не хотят. Остается: переделать их творчески или уничтожить. Переделывать нужды нет. И без них много святых. К тому же и материал совершенно испорчен. Остается уничтожить”.

Далее вып. 5, стр. 230: “Всякое действие, согласное с законом, согласно и с любовью. Если судья оправдает виновного против закона, то хотя и доброе, по-видимому, окажет дело виновному, но больше сделает зла, чем добра, нарушив, любовь к общему благу, власти и правилам (какова казуистика!). Хвалится, скажете, милость на суде. Так, похвально поступлю я, если сумею оказать милость без нарушения правды суда; иначе милость мою стоит бить батогами”…

Всё приведенное из Филарета и Феофана есть совершеннейшие образы духа антихристова, проповедуемые почитаемыми учителями церкви последнего времени перед революцией. Не думаем, что ошибемся, если скажем, что вместе с революцией для церкви пришло время всесокрушающего воздействия Божией благодати (выражение взято из писем того же Феофана Затворника).

Извращение христианских понятий

(Петр Великий)

“Откровение св. Иоанна” дает понять ход человеческой жизни без Христа. Материалистическое состояние христианского общества связано с созиданием царства мира сего, с творческим движением жизни (безблагодатным, ибо здесь действует человек во имя свое). “Откровение” говорит об этом на своем своеобразном языке: “и дано было второму зверю вложить дух (здесь вернее было бы выразиться: смысл) в образ первого зверя”. Обыкновенно этот дух (смысл) зовется прогрессом.

Без прогресса жизнь в обществе, утратившем живого Христа, останавливается, принимает уродливое выражение, несвойственное человеческой натуре. В России, как мы говорили вначале о приходе первого зверя, был надолго задержан второй зверь — прогресс. Его боялись, как некоего врага христианской веры; но тут-то и оправдалась великая Христова истина: вера без дел мертва. Жизнь русского народа превратилась в чрезвычайное уродство.

То, что почиталось выражением веры — всё священное, а священным казалось всё принятое от предыдущих поколений — стародавний уклад жизни со всеми подробностями церковных обрядов, превратилось в идолов. Отсутствие основного христианского начала— любви придало жизни дикость, упрямство в хранении мелочей. Душно и отвратительно стало жить в русском православном царстве.

Согласно “Откровению св. Иоанна”, на помощь первому зверю должен был явиться второй зверь: ему предстояло расположить сердца к первому зверю, дать жизни внешне благоприличные формы, превратить замершие силы общества как бы в живое движение. Этот зверь уже давно начал стучаться в двери Московского царства, и вот в личности царя, а потом императора Петра I он нашел себе ревностного слугу.

Сам по себе Петр I, как увидим впоследствии, был явление вовсе не доброе, но ему в позднейших поколениях воздвиглось небывалое почитание, такая хвала, которая превзошла всякую меру. Дело в том, что русское образованное общество, сравнивая свой быт и свои понятия с допетровскими, находило последние дикими и невозможными. И Петра оно стало чтить как мощного зачинателя всего нового. Уродливое безобразие он сменил европейским просвещением. Европейскому же просвещению наше общество стало придавать абсолютное значение.

Не все, конечно, русские так думали, некоторые, как Аксаков, Хомяков, доказывали, что европейское просвещение совсем, не просвещение Христа, оно не будет спасением русскому народу-церкви. Культура безысходна.

“Трагедия культуры, — говорит современный нам мыслитель, — в том, что всякая высокая качественная культура не имеет перед собой перспективы бесконечного развития. Цветение культуры сменяется упадком. Культура всегда кончается декадансом, в этом ее рок”.

Однако русское общественное мнение не обращало внимания на мысли людей, искренне верующих во Христа и Его церковь. Церковь видели только такой, какой она стала благодаря иосифо-волоколамскому духу, где за обрядами и исполнением таинств — храмовой верностью — скрывалась жестокость домостроевского миросозерцания и быта. И Петра Великого стали провозглашать духовным спасителем России.

Не заметили, что прямым наследством Петра I был злой разврат XVIII века. Высшему обществу в России — господам, барам постепенно становилась чуждой христианская добродетель наших предков — целомудрие. Еще более худшим свойством высшего общества, начавшимся при Петре и развившимся да чрезвычайности, было высокомерное отношение образованных (культурных) к необразованным, причем культура часто представлялась, как внешнее отличие. Развилась противная спесь и брезгливость к простому (подлому) народу. Качество, несвойственное допетровскому обществу, где царила сравнительная простота отношений.

Трудно сказать, как привился бы в России прогресс, который непременно должен был бы прийти по пророчеству “Откровения”, если бы Петра I не было. Мы знаем, что начатки его уже появились при правлении Софии Алексеевны, когда во главе правления стоял культурный и добрый князь Василий Голицын. Есть слухи, что он хотел совсем отменить крепостную зависимость крестьян, которая в его время даже не была столь жестокосердной, как позднее, благодаря мероприятиям Петра и законам Екатерины II. Быть может, некоторые очень важные христианские навыки не исчезли бы бесследно в русском высшем обществе и дали бы возможность при культурности сохранить некий древний облик русский (в хорошем смысле).

Однако мы должны иметь суждение о том, что было в действительности. В действительности был Петр, I и его дела, к ним мы теперь и обратимся.

Тайна Петра Великого именно в том, что он стал хотя искренним, но в высшей степени грубым до полного изуверства слугой второго зверя, спешившего обосноваться в русском православном царстве. Всё в Петре становится понятным, если рассматривать его поведение и деятельность в свете такого служения.

Вследствие особых прирожденных способностей Петр намечен был судьбой стать проводником, материалистического прогресса и. разрушителем всяких предубеждений против него. Юным, попав в немецкую слободу, в сборище наехавших в Россию мастеров всякого рода, он проникается не только духом этого сборища, но, становится одержимым. Его влечение к мастерству можно почесть сверхъестественным. Петр никогда не был в состоянии оставаться простым зрителем чужой работы, рука инстинктивно просилась за инструмент, ему всё хотелось сработать самому. С летами он приобрел необъятную массу технических познаний. Он был дома в любой мастерской на какой угодно фабрике. По его смерти всюду, где он бывал, находились вещицы его собственного изделия: шлюпки, стулья, посуда, табакерки и пр. В корабельном же деле он достиг совершенства: современники считали его лучшим корабельным мастером в России. Он мог сработать корабль с основания до всех технических мелочей его отделки.

Такой царь, при общем тогда необычайном почитании царей, был кладом для обогащения россиян новыми вкусами к техническим совершенствованиям. И отец его Алексей, и правитель при Софии Голицын были большими почитателями европейских достижений в технике, однако они не были одержимы, подобно Петру, страстью к этому делу.

Но совсем не в этом была цель прихода второго зверя: у него рога, подобные агничьим. И он явился, чтобы дать идейную или, вернее, религиозную основу первому зверю. Влечение к технике было только внешним обличаем его прихода, необходимо же было извратить все понятия, привить материально-духовные вкусы; вместо Христа вдвинуть в сердце образ зверя.

Киевскую Русь животворила и соединяла вера в Христа, княжества жили отдельной жизнью, но Христос роднил всех.

Московская Русь утратила живого Христа, но она крепко держалась за веру православную. Она не только единилась верой, но и превозносилась: во всем мире только у нас православная вера (Москва третий Рим, четвертому не бывать). В духовном сознании московского люда не государство, а вера была скрепляющим понятием. Но вера омертвела у огромного большинства, и потому стало возможным ее поколебать и даже разрушить.

Какое же понятие — бог было создано Петром, чтобы по-новому объединить и оживить Россию?

Долгое время не видно главного, что вдохновляет Петра. Сначала он потешается исключительно солдатами и сооружениями для плавания, затем из любознательности старается изучить арифметику, механику, астрономию, даже медицину, фабричное дело и проч.

Путешествуя по Европе, Петр после своего главного интереса— кораблестроения, интересуется всевозможными диковинками: посещает музеи, операционные залы, его восхищает европейская жизнь в её творческих достижениях. Всё из Европы, и мелкое и крупное, он хочет перенести в Россию. “Я их заставлю всё это принять”, — говорит русский царь иностранцам о своих подданных. И, возвратившись в Москву, прежде всего, начинает с самого внешнего: собственноручно режет бороды, приказывает носить иностранное платье. Делает все это с такой жестокой навязчивостью, что превращает свои новшества в муку для подданных. “Чтобы всё было у нас, как везде на свете” — его любимая поговорка. Такие преобразования нельзя назвать серьезными, вернее — манией увлекшегося цивилизацией дикаря. Остается неизменной свойственная Петру ненасытная мстительность и свирепая жестокость. Этих его качеств никогда не уничтожат никакие преобразования — до конца они остаются во всем их нравственном безобразии. Казня и пытая стрельцов, по приезде из заграницы, участвуя в этих диавольских делах с наслаждением, он ничего не преследует, кроме затаенной мести, ибо стрельцы еще до его приезда были совершенно обезврежены суровыми мерами властей. Среди тяжких мук ненавистных ему людей Петр предается беспробудному пьянству и отвратительным оргиям своего всепьянейшего собора. В этом ни малейшего исправления во всею жизнь, никогда ни тени раскаяния.

Чтобы нравственно оценить то понятие — идею, которая, явившись впоследствии, идеализировала все дела и стремления Петра и будто бы во всем оправдала, — понять бесчеловечность этой идеи, следует обратить, внимание на отношение Петра к Кочубею (через десять лет после пыток стрельцов), потом на его сыноубийство. Здесь открывается до конца его истинное лицо: совершенный не христианин.

Поклонники Петра, чтобы умалить заслугу Кочубея перед Петром, говорят, что бесчестие дочери было причиной доноса Кочубея. Однако какой верный сын своей родины не счел бы святым долгом предупредить правителя России, слепо доверявшего Мазепе, о готовящейся измене, грозящей, быть может, гибелью отечества. Петр, чтобы обнаружить правду, приказал подвергнуть Кочубея тяжким пыткам. Когда ему сказали, что Кочубей стар для таких мук, Петр, по своему обыкновению не милосердствовать дал приказ вторично пытать Кочубея. Затем выдал его Мазепе на казнь.

Каждый, даже мало совестливый человек на месте Петра, когда раскрылась правда о Кочубее, сознал бы свою великую вину и задумался бы о превратном действии пыток на истязуемого. Ничего подобного не случилось с Петром. Напротив, пытки всегда останутся для него единственным средством для добывания истины. Знаменитый его Преображенский приказ тайных дел привлекал и мучил людей за малейший намек на несогласие даже не с реформами Петра, а с мучительным для всех, способом (всегда жесточайшее насилие) их проведения. В деле своего сына Алексея в 1718 году (за семь лет до смерти царя) Петр достиг последних пределов жестокосердия, показал всё свое ослепление зверем. Царевич Алексей, запуганный отцом, требовавшим от сына любви к ратному делу, которой Алексей не имел по складу своей натуры, бежал в Австрию к императору (его зятю — женаты были на сестрах) и просил позволения жить в его владениях. Петр послал к царевичу Толстого, чтобы уговаривать сына вернуться, обещая полное прощение. Царевич согласился. После зловещего фарса прощения на торжественном собрании Кремлевского дворца в Москве началась оргия Петровой мести.

Приказом тайных дел была арестована масса лиц, близко или отдаленно имевших отношение к царевичу. Всех их жестоко и много раз пытали, и многие были подвергнуты мучительнейшей казни: колесованию (ломали руки и ноги и всовывали их в колесо, а колесо клали плашмя на землю — лежа в таком положении, казненные мучились несколько дней, прежде чем умереть). Однако никакого серьезного материала к обвинению царевича Алексея найдено не было.

Уже совсем не для того, чтобы найти обвинение против царевича, было наряжено следствие над его матерью, несчастной женой Петра, с которой он давно развелся, приказав постричь ее в монахи (кстати сказать, что игумен и иеромонахи Суздальского монастыря были подвергнуты жестоким пыткам за то, что отказались постригать Евдокию против ее желания). Евдокия не имела никакого влияния на сына, так как юн был отнят от нее и воспитывался у Петра, и жила она безвыездно вдали от столиц. Теперь Петр воспользовался случаем, чтобы насытить свою старую неприязнь к законной жене. Производя следствие о ее жизни, Петр узнал, что у нее есть друг майор Глебов. Глебова подвергли пыткам, но ничего дурного за ним не нашли. Все-таки царь приказал посадить его на кол на Красной площади. (Очевидно, только за связь с бывшей царицей Евдокией.) Испытывая невыразимые мучения, Глебов был жив целый день, затем ночь и умер перед рассветом, испросивши св. тайн у одного иеромонаха. Сохранилось известие, что ночью Петр приезжал посмотреть, как мучается несчастный.

Тогда же был колесован епископ Досифей (Ростовский) за то, что утешал Евдокию, говорил ей, что Петр опять сойдется с ней и снова она будет царицей.

Итак, сколько ни мучили людей, не могли доказать виновность Алексея. Тогда и он подвергся пытке, чтобы наговорил сам на себя. Пытали сначала тайно на какой-то мызе (уже после смерти Алексея трое крестьян были осуждены на казнь за то, что были свидетелями, как на мызу повели царевича, в сарай и оттуда были слышны его стоны и крики). Когда Алексей под пыткой по требованию отца письменно себя обвинил (нужно же было иметь материал!), Петр приказал своим собутыльникам (выразимся так) по всепьянейшему собору судить сына. И пытками царевич. был замучен до смерти.

Тело убиенного ждало погребения с 26-го июня до 30-го. Как же проводил это время сыноубийца царь? На другой день после убийства пышно праздновал годовщину Полтавской битвы, обедал в почтовом саду и, как сказано в летописи, “зело веселился”. Через день праздновал свои именины, обедал в летнем саду, вечером занимался любимым развлечением: пускал фейерверк; веселый пир длился до глубокой ночи. Утром хоронил сына. Вспомним здесь, что Иван Грозный четыре дня просидел не пивши и не евши у изголовья убитого им сына в глубочайшем горе и сознании своей вины.

История с сыном произошла через 20 лет после свирепых неистовств над стрельцами, произошла в самый расцвет Петрова царствования. Отличием ее от стрелецкого времени было то, что здесь подверглись пыткам и казням уже ни в чем неповинные люди — масса людей. И казни были утонченнее: там просто рубили головы, здесь колесовали (тоже заимствование из Европы).

Вот свидетельство, что никакого внутреннего роста в этом человеке и христианине не было: как был злодей, так и остался злодеем, до конца жизни, не сознавая себя преступником.

Новый бог, которому поклонился Петр I, нисколько не мешал ему быть злым. Напротив, служением ему оправдывались преступления, бездушное государство — вот этот бог, идол. Ему был принесен в жертву родной сын и многие другие — оттого и не было раскаяния.

“Про Петра же знайте, что ему жизнь не дорога, была бы жива Россия”. Под Россией разумеется не собрание живых людей, а отвлеченное понятие — государство; отныне не христианская вера, как в Древней Руси, а новый идол будет единить русских: Российская империя. Под влиянием этого идола христианские понятия будут вырождаться в зверино-языческие.

Новое сознание — служение государству — не сразу появилось у Петра. Оно пришло незаметно со стороны, казалось бы, неожиданной: началось с детских забав в войну. Это было самое любимое занятие Петра.

Ставши единоличным царем, он всё управление предоставил матери (женщине недалекой) и близким, ей людям (не выше, чем она), и Наталия управляла царством (несомненно гораздо хуже, чем София с Василием Голицыным) до своей смерти (1794 г.). Во всё время правления матери Петр совершенно не интересовался ведением государственных дел, он продолжал играть в войну. От матери, как правительницы, он требовал всевозможных материалов для усложнения своих игр. Мать без памяти любила сына, и Петр с детства привык ни в чем не терпеть отказа, не знал никакой сдержки своему нраву. Всё его поведение было такого духа, что умная его сестра Софья называла Петра и его товарищей: Преображенские озорники. Нелады у Софьи были только с царицей Наталией и ее близкими, Петра она не опасалась, так как видела, что государственная власть его нисколько не интересует.

И это была правда, так как даже и после смерти матери Петр, “понуждаемый, как пишет его современник, вступить в управление царством, однако ж труда того не хотел понести и оставил всё правление другим лицам”. Сам продолжал играть в войну, от правителей же требовал незамедлительного исполнения всех нужных для его забавы вещей и людей, смотрел на государство, как на свою обширную военную кладовую.

К этому нужно добавить: получением царства Петр воспользовался, чтобы расширить до грандиозных размеров, как выражается энциклопедический словарь, свои увеселения. Если при матери он несколько стеснялся, злобно не кощунствовал, то теперь безобразиям и кощунствам всепьянейшего собора — пародии на церковную иерархию — нет предела. Достаточно привести два факта, чтобы характеризовать эти издевательства (продолжавшиеся до самой смерти Петра): всепьянейший папа-патриарх благословлял членов собрания чубуками (курительными трубками), держа их крест-накрест. — На свадьбе папы (Зотова) в храме ящик с водкой сделан был наподобие Евангелия (эта свадьба состоялась в конце царствования Петра). Свадьба была в Архангельском соборе в Москве, присутствующие на венчании были наряжены в шутовские платья. Вокруг церкви приказано было бить в медные тарелки, свистеть, в свистки, трещать в трещотки.

Военные игры продолжались без всяких серьезных намерений и планов использовать их как дело государственное. На суше давались потешные сражения с десятками убитых и сотнями раненых: так, под Кожуховом были введены в “бой” две армии, насчитывающие по 15 тысяч человек в каждой.

Удовлетворяя свою страсть к кораблестроению, Петр отправился к морю, в Архангельск, где соорудил флотилию из нескольких кораблей и радовался, что у него не только потешная армия, но и флот. Однако Архангельск не был особенно годен для военного дела: вследствие частых бурь Петр несколько раз терпел кораблекрушение. Тогда он решил свою морскую базу перенести на теплое море. К Азову было направлено сравнительно большое войско.

Но что Петр в эту пору нисколько не связывал свои потехи с делом государства, свидетельствует его письмо к адмиралу Апраксину (назначенному адмиралом флота в отместку за его нелюбовь к навигации): “шутили под Кожуковом, — пишет. царь, — а теперь едем играть под Азов”. Позднее историки, тщащиеся везде открывать причинную связь (в противоположность историческим событиям, обыкновенно не имеющим решительно никакой последовательности), — историки будут говорить о великом деле Петра, продолжающего движение России, начатого его отцом Алексеем, к Черному морю. Как видим из слов Петра, он совсем не предполагал о величии своих игр. Кстати сказать, русский Азов по Прутскому миру был разрушен.

Быть может, чтобы пристыдить тех, кто за всякое дело безмерно превозносит Петра, от Азовского похода осталось одно отвратительное воспоминание, именно, дело голландца Янсена. При сдаче крепости турки выговорили себе право выйти с ручным оружием и со своими семействами. Петр согласился, но с условием выдачи голландца Янсена, инженера, который, очевидно, чем-то обиженный, убежал от Петра в крепость. Прибывши в Москву, царь устроил там никогда еще не виданный праздник — въезд победителей через триумфальные ворота. В шествии участвовал и Янсен, его везли на телеге, одетого для поругания по-турецки, под виселицей с петлей на шее в цепях. Потом Янсена долго били и израненного, с изломанными членами, всенародно колесовали среди празднеств по поводу победы, т. е. колесо, на котором он несколько дней умирал, украшало площадь, где веселился царь с народом.

Расправляться так с личными врагами было большим наслаждением для Петра. Позднее он страдал, что Мазепа не попался к нему в руки. Историк замечает, что Петр, будучи очень бережлив, однако, предлагал турецкому визирю несколько сотен тысяч рублей, чтобы выдал Мазепу. Был дан строжайший приказ: если изловят Мазепу, строго следить, чтобы он как-нибудь сам не лишил себя жизни. Мы считаем необходимым говорить об этом, ибо должно знать, какой по существу был тот царь, которого чтят, как великого преобразователя христианского народа.

Вот начало серьезных дел. Вследствие некоторых политических комбинаций в Европе Петр был вовлечен в Северную войну. Редкая война, говорит историк, заставала Россию так врасплох, так плохо была обдумана и подготовлена, как Северная. Под Нарву были посланы столь плохо подготовленные войска, что Карл Шведский, имея 8.000 солдат, уничтожил русскую армию в 35.000 человек. Масштаб потешных сражений долго мешал Петру приноровиться к серьезности положения. За это время погибло бесчисленное количество народа, просто от холода, недостатка провианта, отсутствия оружия. Не “гениальные” замыслы об “окне в Европу”, а, напротив, отсутствие серьезных мыслей при начале войны характерны здесь для Петра: “Серьезности научили нас господа шведы”, — вот как формулировал Петр положение дел после десятка лет “учебы”.

Итак, можно сказать, что сначала личные забавы, игра в сражения, затем личное желание победить опасного врага руководили Петром. Но то же самое и в преобразованиях: не идея одушевляет Петра, а желание и чувство. Он делает, что подскажет ему минута, не затрудняя себя предварительными соображениями. Даже из своей первой заграничной поездки Петр вез не планы реформ, а впечатления заграничной жизни с навязчивым желанием всё виденное за границей во что бы то ни стало (так хочу! так мне нравится!) завести у себя дома.

Каким же образом и когда зародилось у него то сознание, которое он определил впоследствии, как служение государству — свою всегдашнюю безответственность сменил некоей ответственностью. И в чем именно он видел свою ответственность и перед кем?

Это особое сознание является после полтавской победы, как следствие славы, как мысль, реагирующая на начавшееся в Европе превозношение России, победительницы страшного и для Евролы врага. “О нас здесь все говорят, — пишет из Парижа русский посол, — о величии нашего государства”. Эта уверенность в нашей значительности, признанной в Европе, окончательно окрепла ко времени Ништадтского мира (1721 г.) со Швецией. “Мы из тьмы неведения (неизвестности о нас) на театр славы всего света, из небытия в бытие произведены” (из речи канцлера Головина при праздновании мира). Также слова Неплюева, Константинопольского посла, о Петре: “сей монарх отечество наше привел в сравнение с прочими, научил узнавать, что и мы люди”. Мы теперь люди, а были не людьми; было небытие, а теперь бытие; была тьма, а стал свет — характернейшие утверждения, пафос нового сознания, так сказать, вновь рожденные — и все это вследствие успехов русского оружия.

Что это сознание нового света и бытия явилось вследствие военных действий, свидетельствует и сам герой событий — Петр Первый. Именно в письме к сыну Алексею, ужасаясь и негодуя на него за его нелюбовь к военному делу, Петр пишет: “воинским делом: мы от тьмы к свету вышли и нас, которых не знали в свете, теперь почитают”. Новое сознание для своего определения требует самых высоких слов. Тем. подтверждается великий переворот в мыслях, им содеянный. И здесь нет игры в понятия, ибо душа и мысль “новорожденных” действительно верует в это новое бытие на Руси, в этот новый не бывший “свет”.

Новое сознание и новая вера явилась, как следствие того, что “мы произведены на театр славы всего света”*. Значит, что это сознание зародилось не в сердечной области, а от превозносящегося ума — не от Христовой любви, а от дьяволовой гордости (ибо диавол — начало всякого превозношения). От этого бога и новое рождение — обратно второму рождению во Христе.

* Здесь следует отметить, что при извращении религиозного сознания понятия часто смешиваются — противоположное ставится рядом, даже заменяется одно другим. “Мы вышли на театр славы всего света”, “от тьмы пришли к свету”. Этот свет, конечно, иной, чем свет Христа, и как бы в доказательство здесь употреблено слово “театр”. Невозможно, говоря о том свете, про который сказано: “в Нем была жизнь и жизнь была свет человеков” — произносить слово театр. В театре свет рампы — ложный, искусственный свет.

Чтобы быть достойными этого нового бытия, необходимо было во всем равняться Европе, далеко нас опередившей. Какой же Европе? Тогда было две Европы: одна видимая и столь полюбившаяся Петру, другая невидимая — лучше сказать — ставшая невидимой — Европа Франциска Ассизского, Бернарда Клервосского и других подобных им людей, любящих ближних, думающих не о земном величии и всяком земном устройстве, а о том, чтобы себя отдать на защиту братий. Европа этих святых людей все сокращалась, все менее к менее были они слышимы и видимы.* Достаточно сравнить великую славу и далеко распространившийся свет Франциска Ассизского и Бернарда из Клерво при их жизни с почти незаметной славой Терезы из Лизье при ее жизни, — а ведь она была такой же посланницей Христа, как и все Его священники по чину Мельхиседека, — чтобы представить себе ужасное поражение Христовой любви среди народов. Шумя, блистая, материально совершенствуясь, видимая Европа удалила Божиих людей на задворки жизни, сделала их жалкими и бессильными перед мощью своих побед.

* Их видимость осталась как название многих улиц и площадей в Париже и других городах, название, столь противоречащее духу позднейшей жизни города.

Эта Европа и увлекала Петра. В письме к сыну Алексею, где Петр клеймит его за нелюбовь к воинскому делу и, превозносясь тем, что мы вышли от тьмы к свету, он указывает на Людовика XIV, как на пример великого монарха и человека, “который не много на войне сам бывал, но какую великую охоту имел к тому и какие славные дела показал к войне, что его войну театром и школою света называли”.

Время показало, что такое был для христианского мира Людовик XIV. Конечно, он и его царствование являются символом полной победы великой блудницы и двух зверей. Все свои войны, которые Петр: называет “школой света”, Людовик вел Исключительно ради своей славы — ими он совершенно разорил народ, погубил массу населения, всю молодежь Франции; и он совершенно развратил высшие классы Франции пышностью дворцового этикета, постоянным возвеличением своего королевского могущества. Дух Людовика XIV породил его преемника Людовика XV, который говорил: я буду продолжать наслаждаться (т. е. наслаждаться, несмотря на продолжавшееся разорение страны), а “после меня, хоть потоп”.

Восхищение Петра Людовиком не было случайностью или ошибкой, ибо по существу они были сродни друг другу. Характернейшее изречение Людовика “Государство — это я” всецело можно отнести и к Петру, хотя казалось бы, что во вторую половину своего царствования он утверждал нечто противоположное: “за мое отечество я живота своего не жалею”. Но для нравственной оценки Петра, как человека и правителя, это его утверждение не имеет никакого смысла, ибо отечество или, иначе, государство он понимал не христиански. Они оба с Людовиком были холодны к людям, более того, пользуясь своей неограниченной властью, человека они делали средством для своих целей. Это не только противоречит христианской истине, но противоположно даже той общепризнанной нравственной догме, которую Кант формулировал: действуй так, чтобы человек никогда не был средством для твоей цели.

Если с этой стороны взглянуть на государственную деятельность Петра, то совершенно ясно становится, что человек всегда для него был только средством и никогда целью. Целью его, или, если угодно, идеалом, было созданное его воображением нечто, подобное тогдашней видимой Европе; ради этого идеала он не щадил современных ему людей, приносил их в жертву. Оправданием ему, по сложившемуся мнению, служит то, что он действовал на благо не своего времени, а будущих времен и поколений, или, по модной терминологии конца XIX века, — являл любовь к дальним, а не к ближним. Но такая любовь есть не что иное, как диавольская иллюзия, которая совершенно губит человеческий род, ибо из зла настоящего (не любви к ближним) родится только одно зло.

Что Петр не питал никакой любви к ближним, доказывает его признание: “я имею дело не с людьми, а с животными, которых хочу переделать в людей”. Эта переделка животных в людей производилась, во-первых, слепым подражанием, и, во-вторых, так называемыми реформами, которые роковым образом, даже без желания Петра, становились страданием для русского народа.

Свои военные реформы Петр превратил в муку для населения, когда для удобства содержания солдат расквартировал свои полки по деревням и по жилищам городских обывателей. Кроме тяжести их содержания, крестьяне и другие классы населения были обложены очень большими податями. И вот Петр усмотрел в войсках, расквартированных по жилищам, удобное орудие управления и взыскание податей. Уже после смерти Петра (так сказать, в виде итогов его дел) сенат и отдельные сановники громко заявляли, что бедным мужикам страшен один въезд и проезд офицеров, солдат, комиссаров, которые брали у крестьян последнее; крестьяне от этих взысканий не только пожитки и скот, но и хлеб еще в земле за бесценок отдают и бегут за “чужие границы”. Едва полки начали размещаться по вечным квартирам, начала обнаруживаться огромная убыль в ревизских душах, от усиления смертности и побегов. И доброжелательный к Петру историк добавляет: создать победоносную полтавскую армию, а потом превратить ее в 126 разнузданных полицейских команд, разбросанных по десяти губерниям среди запуганного населения, — во всем этом не узнаешь преобразователя.

Народ страдал также от все увеличивающегося налогового бремени: были назначены особые творцы новых обложений — они назывались прибылыциками: ими непрерывно выдумывались новые сборы, были налоги среди многих других шапочный, сапожный (т. е. за ношение сапог и шапок), сбор с наемных углов (т. е. с самых бедных людей), трубной — с печей, с огурцов, орехов, банный. Много скудных людей (солдаты, дьячки, просфирни) не могли уплатить причитающийся с них банный налог даже с правежа под батогами (батоги за баню!). По выражению Ключевского, “прибылыцики устроили генеральную погоню на обывателя, особенно мелкого промышленника, мастерового и рабочего. В погоне за казенной прибылью они доходили до потери здравого смысла: предлагали сборы с рождений и браков (и брачный налог был наложен на мордву, черемисов, татар, и др.)”.

Следует спросить у панегиристов Петра: что, кроме различных мучительных неприятностей, даже более чем неприятностей, — дал Петр простому русскому народу? Нет ничего более антихристианского, как отвечать на это: зато он дал основание могущественному государству. А они именно так и отвечают.

Но на Петре тяготеет еще более тяжкое преступление: развитие крепостного права. С его времени вплоть до Екатерины II крепостное право развивается, как сущий ад для крестьянства (т. е. для истинного кормильца русского народа-церкви). Вот как говорит об этом история (не вполне впавшая в мираж военторга от петровских дел): законодательство Петра загнало в крепостную неволю целые разряды свободных лиц и уравняло все виды неволи, близкой к типу полного холопства, оно привело состояние крепостных к греко-римской норме: “состояние рабов не допускает никаких различении, о рабе нельзя сказать, что он больше или меньше раб”.

Петр положил податную таксу на право рабовладения, обложив всякую мужскую холопью душу государственным тяглом под ответственностью владельца. Петр думал о своей казне и подушная перепись дала ему не одну сотню тысяч новых тяглецов, хотя и с большим ущербом для права и справедливости.

Финансовая ответственность за тяглую душу совершенно отдавала крестьянина в лапы рабовладельца. Отныне слово крестьянина: “я не крепок помещику”, каралось помещиком, как тяжкое преступление: за такое слово крестьянин подвергался беспощадному битью розог.

Во все продолжение своего царствования Петр свирепствовал против беглых крестьян (спасавшихся от жестоких владельцев отдачей себя в руки более милостивого господина), строжайше повелевая возвращать их (конечно, ради правильности взыскания подушной подати).

От последних лет царствования Петра дошло иноземное известие, что царю не раз советовали отменить рабство, пробудить и ободрить большинство своих подданных дарованием им умеренной свободы, но царь ввиду “дикой натуры” русских и того, что без принуждения их ни к чему не приведешь, отвергал эти советы, являл ненависть к своим ближним.

Отсюда началось крестьянское уныние. Или, как говорит современник Петра Вебер: “угнетение духа, происшедшее от рабства, до такой степени омрачило всякий смысл крестьянина, что он перестал понимать собственную пользу и помышляет только о своем ежедневном скудном пропитании”.

Великим гнетом для простого народа была постройка новой столицы — Петербурга. Построенный для обогащения русского государства через иноземную торговлю, он нимало не обогатил простой русский народ — русское крестьянство, оставшееся бедным, даже еще более обедневшее в течение последующих двух столетий. Поистине Петербург был жертвой Молоху со стороны простого русского народа. Он строился на чрезвычайные сборы, людьми, которых по наряду из года в год сгоняли из всех областей государства, — даже из Сибири и содержали кое-как. “Едва ли найдется, — говорит историк, — в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте. Петр называл новую столицу своим парадизом (т. е. раем — местом увеселений), но она стала великим кладбищем для народа”.

Говорят, что Петр любил простой народ, посещал их свадьбы, крестины… Петр по вкусу своему был мастеровой, и у него были все ухватки профессионала из мастеровых. Он любил своего брата мастерового, но к прочему населению России относился подозрительно и даже презирал (духовенство, мужиков он называл брезгливо: бородачами).

Наиболее показательным для Петра отношением к подданным было его управление русским народом. Для христианского умозрения главным и единственно важным в этом вопросе — каковы были люди правления, кто такие эти помощники Петра, выбранные им, любимые им, сии птенцы гнезда Петрова, по выражению Пушкина? Самое значительное лицо, которому Петр доверял, был князь Ф. Ю. Ромодановский. Уезжая за границу в 1697 году, Петр приказал всем боярам (т. е. боярской думе) съезжаться к Ромодановскому и “советовать, когда он похочет”. В дальнейшем Ромодановский становится правителем Преображенского указа (тайной канцелярии, т. е. всемогущего учреждения). Ключевский говорит о Ромодановском, цитируя, одного современника: это был злой тиран, пьяный во все дни, скудный в своих рассудках человек, но великомочный в своем правлении”. В другом месте Ключевский говорит: “страшило, заплечный обер-мастер кн. Ф. Ю. Ромодановский”. А вот что читаем у-другого историка: “этот человек соединял в себе насмешливость с мрачной кровожадностью; участник петровых оргий, неизменный член сумасброднейшего собора, принявший по воле государя на себя шутовское звание князя царя-кесаря, он держал у себя выученного медведя, который подавал; приходившему гостю большую, чарку крепкой, перцовки, а в случае отказа пить 'хватал гостя за платье, срывал с него парик или шапку. Шутник большой был Ф. Ю. Р-ий. Но если кто попадался его серьезному суду, тот заранее должен был считать себя погибшим. Ромодановский подвергал обвиняемых самым безжалостным пыткам и приговаривал преступников к мучительным казням: он вешал их за ребра или сжигал. Его одно имя наводило трепет; сам Петр называл его зверем, за то любил Ромодановского, зная, что никакие сокровища не в силах подкупить его и возбудить малейшее сострадание к попавшейся жертве. Таков был главный и любимый Петром судья русского народа, который имел право судить первого встречного (на основании закона: государево слово и дело); какое-нибудь малейшее неосторожное слово влекло любого русского человека к неумолимому розыску”.

Не насмешка ли после этого говорить о каких-то реформах Великого. Петра. Если превыше всех людей в народе-церкви стоит отвратительный изверг судья, то он в корне разрушает всякое понятие любви о всем правлении царя, его призвавшего и его обожающего. А если нет любви, то вообще и ничего нет, как говорит нам исповедуемая нами Христова истина.

Но Ромодановский совсем не исключение среди прочих птенцов гнезда Петрова. Полудержавный властелин — тоже, выражение Пушкина — кн. Меншиков, постоянно выдвигаемый Петром на самые высшие должности, везде показывал себя истинным грабителем и казнокрадом. “Он окружил себя, по слову историка, шайкой чиновных хищников, обогащавшихся и обогащавших своего патрона на счет казньц Состояние Меншиков а исчисляли десятками миллионов рублей. Под таким высоким покровительством, шедшим с высоты Сената, казнокрадство и взяточничество достигли размеров; небывалых прежде — разве только после”. А между тем не было никого, кто во всё царствование был бы ближе к царю, как Меншиков. Он любимец и главный участник во всех злодействах Петра Великого: рубил головы стрельцам во время знаменитой их казни, был главным подстрекателем к убийству царевича Алексея. И он же во главе других, поднес Петру титул “Отца Отечества, Императора Всероссийского, Петра Великого”.

И Брюс, и Апраксин, и Долгорукий — все были казнокрадами. И генерал-прокурор Ягужинский, око государево при сенате, однажды сказал Петру, приказавшему казнить беспощадно всех казнокрадов: “разве, ваше величество, хотите остаться императором один, без подданных. Мы все воруем, только один больше, другой меньше”. Петр, сказано, рассмеялся и не издал указа.

Историки для обеления Петра часто упоминают о том, что будто царь постоянно жаловался, что нет людей, не на кого положиться. Но разве нельзя было найти в народе-церкви действительно хороших людей; вспомним, что царствование его отца Алексея украшали Нащёкин и высоко праведный Ртищев, которых Алексей любил, а царствование Петра мрачили Ромодановский и Меншиков, которых. Петр любил. Но недаром говорится, что правда глаза колет: в царствование Петра жили прославленные святые, которые не только не бранили преобразований Петра, а даже их защищали: Дмитрий, митрополит Ростовский, и Митрофан, епископ Воронежский, но разве они были поставлены во главе церкви Петром; ближайшим сотрудником по церковным делам был большой льстец и очень порочный человек — Феофан Прокопович, который боготворил Петра.

Вспомним теперь изречение одного древнего епископа, слова которого мы цитировали при изображении времен св. Сергия Радонежского: “если князь добрый и богобоязненный, жалеет людей, любит правду, то он всегда сумеет найти судью доброго и богобоязненного, умного и правдолюбивого. Если же князь без страха Божия, не жалеет христиан, не думает о сиротах и вдовах, то невольно поставляет всегда и начальника злого, нерассудительного, только бы доставал ему деньги, пускает его, как голодного пса, на падаль, губит людей”.

Подбор порочных и жестоких правителей не был случайностью — это было в духе Петра. Чтобы не впасть в немилость, а, напротив, угодить Петру, необходимо было не только не презирать и не гнушаться его кощунствами всепьянейшего собора, а, напротив, показывать свое расположение и даже одобрение всем этим безобразиям и вообще его бесчеловечным поступкам — на это, конечно, были способны только крайне порочные люди. Кроме того, Петр требовал от своих сотрудников безжалостности — возводил в величайший принцип правления немилосердие; в Уставе “о качестве адмиральской” Петр пишет: “таковой храмину свою, на песце созидает*, кто считает милосердием виновных легко судить. Понеже ничто так людей ко злу не приводит, как слабая власть, которой пример дети в воле, без наказания и страхе взращенные” (старая истина из московского домостроя).

* Петр любил цитаты из священного писания, толкуя их сообразно своему вкусу, противоположному христианской истине, — в этом он настоящий византиец.

Говоря так, Петр совершенно забывает, что сам он был взращен без всякого страха и наказания. Он был чрезвычайно любим своим отцом, как сын горячо обожаемой второй жены. А после смерти царя Алексея с трех лет Петр остался на попечении без памяти любившей его матери, предоставлявшей делать сыну что угодно и во всем угождавшей ему. И сын с самого раннего возраста научился курить, пьянствовать, развратничать. И он никогда не считал это дурным, напротив, со всем пылом великого преобразователя старался приучить к тому же и всех своих подданных. Мало того что поучал, принуждал с великим насилием. Веруя в свою самодержавную власть, он говорил иностранцам, сомневающимся, что русских можно приучить курить: “я их заставлю курить!” На своих ассамблеях, куда непременно должны были ездить все молодые женщины со своими мужьями, он варварски спаивал всех, ездить туда, для многих (конечно, лучших людей) было хуже, чем на каторгу.

Новая Россия начиналась с того, что разврат поощрялся с высоты трона. Никогда до Петра русские князья и цари не позволяли себе иметь любовниц не только открыто, но и тайно. Иван Грозный, мы уже выяснили, что он не был нормален, но и он каялся в том, что несколько раз женился. Отец Грозного Василий за развод с женой и за женитьбу на Глинской был много порицаем.

Петр никогда не сознавал себя в чем-либо виноватым в нравственном смысле — никогда никакого проблеска сознания своей вины — напротив, самое злое и настойчивое требование, чтобы и все поступали, как он. Вот это полное отсутствие сознания своей греховности есть новое начало в русском обществе, усвоившем себе просвещение Петрово. Петр с глубокой уверенностью в своей правоте научил русское общество (дворянство) не бояться греха.

У наших предков, верующих в Бога, бояться Бога значило бояться греха. Перестать бояться греха значило утратить веру в христианского Бога.

Петр есть образ внутреннего перерождения понятия о Боге. Во всех его регламентах, в письмах, всегда упоминается Бог: “великие прогрессы с помощью Божией учинили” (воинский устав 1716 г.).

В письме к сыну Алексею (1715 г.): “которому делу един Бог руководцем был и есть”. “Богом данную нашему отечеству радость” и т. д. Однако нигде в его писаниях нет именования Христа.

Как Петр разумел Бога, свидетельствует его окрик на патриарха Адриана, когда тот с иконой Богоматери пришел в застенок, где пытали стрельцов, и молил царя о пощаде: “Ступай отсюда. Знай, что я не меньше твоего чту Бога и Его пречистую Мать, но истинное благочестие обязывает меня карать злодеяния. Для Бога нет более приятной жертвы, как кровь беззаконников”. Отрицательное отношение Петра к Христовой истине сказалось и в его проступке к сыну. Не решаясь его казнить, он обратился за советом к иерархам, те ответили, что он может руководствоваться Ветхим заветом, но может предпочесть учение Нового завета, проповедующего милость. Петр не знал и не принимал Христа и казнил сына.

И в этом новом отношении к Богу старания преобразователя увлечь русское общество за собой не пропали даром. Общество XVIII века не было атеистичным, но Бог для него сделался как бы ничего не значащим понятием, — бог по инерции, а не по вере, бога поминали, но это был бог, который решительно не мешал жить, как угодно, он был не более как тросточка, с которой привьжли гулять.

Когда впоследствии, в конце XVIII века и в XIX веке проснулась совестливость, отчасти вследствие идей, пришедших из Европы, отчасти потому что общество стало серьезнее, появились так называемые запросы, то это новое общество (еще в своих ближайших предках), утратившее веру в истинного Бога и забывшее, что такое эта вера, стало откровенно атеистичным. Совершенно правильно оно рассудило, что бог его отцов есть нечто легкомысленное и даже недобросовестное. Этот атеизм со временем окреп и стал в своем роде исповеданием. Учащиеся в университете за последние сто лет знали и знают, что университеты наши были истинные рассадники и столпы атеизма. В то же время совесть крещеного атеиста (ибо тогда все были крещены святым крещением) маялась и тосковала о чем-то утраченном и непонятном. И эта совесть как бы указывала атеистическому обществу на простой народ, который, не подвергшись экспериментам Петра, сохранял в себе живую веру во Христа. В середине XIX века это чувство испытывалось, как великое несчастье: в народе где-то живет правда, мы ее не знаем.

Насколько это чувство было интенсивно, можно судить по следующим словам известного профессора Градовского (из статьи 1877-78 г.): “русское общество оторвано, отчуждено от народа”. “Всё существование наше есть какой-то вечный грех против родного народа, от духа которого мы отверглись. Последствия греха очевидны. Подобно тому, как бытие грешника есть бытие призрачное, то есть в сущности, не бытие, так и наше существование есть призрак, постоянный обман. Русское общество не часть своего народа, а паразитное растение — или пустоцвет”.

Страшно такое признание и насколько страшно, настолько и ответственно. Трагедия его в том, что чувство есть, а понимание: когда появилось отчуждение от народа? и почему? и в чем оно заключается? — этого понять не дано. И в этом хитрое искусство обольщения.

Сознание есть, а путь остается неизменным (путь совершенно иной, чем путь народа-церкви). На этом пути все понятия извращены, потому что наше просвещение иное, чем просвещение Христа.

Чтобы показать, насколько наши истины (новопросвещенных людей) далеки от истины Христа, мы обратимся к оценкам, которые делались Петру Великому людьми, чье мнение и суждение принималось русским обществом, как его собственное мнение и суждение. С детства западает нам в душу величественный образ Петра Великого, созданный гениальным поэтом Пушкиным. Этот образ производит такое впечатление, что мы с юных лет начинаем любить Петра.

Навсегда запоминаются стихи:

“На берегу пустынных волн

Стоял он дум великих полн

И в даль глядел…

Пред ним широко река неслась”…

Далее:

“Люблю тебя, Петра творенье

Люблю твой строгий стройный вид

Невы державное течение…”

И далее идут великолепные стихи, изображающие страстное отношение Пушкина к Петербургу (который его убил).

Теперь позволим себе процитировать из нашей книги “Смирение во Христе” отрывок из очерка “Гениальные произведения”. “Нет сомнения, что философским термином интуиция гениального художника обозначены дары Духа Святого. Благодаря этим дарам гений проникает в Божественный план жизни и этот Божественный план бессознательно руководит его творчеством (вот что значит писательское вдохновение). Таким образом, первоисточником всякого гениального произведения является мир правды — мир Христов, то есть мир любви. И художник не может уйти из этого мира. Однако гениальный художник, еще не рожденный свыше, иногда находится в обольщении: злое представляется ему добрым (и наоборот). И внешней красотой он привлекает симпатии читателей к злому. Но Правда, которая бессознательно руководит художником, живет внутри произведения и свидетельствует истину”.

“Стоял он дум великих полн”. И немного ниже стихи: “И думал он: отсель грозить мы будем шведу; здесь будет город заложен на зло надменному соседу”. Если мысли: грозить шведу; на зло соседу — можно назвать великими, то какие же мысли называются низкими? Конечно, Пушкин, как умный и добрый человек, знал, что эти мысли Петра низкого порядка, но он находился в тумане хитрого искусства обольщения и назвал их великими, внешней красотой образа Петра, обманывая читателя. Интуиция, т. е. внутреннее видение правды Божией, заставила его раскрыть, каковы были по-настоящему мысли Петра (что и соответствует тому облику, какой мы дали этому царю).

Но еще глубже знаменует правду само произведение “Медный всадник”, по смыслу совершенно противоположное своему введению: “На берегу пустынных волн стоял он дум великих полн”. “Люблю тебя, Петра творенье”, — этому пышному объяснению в любви поэта Петру. Рассказывается история маленького ничтожного человека, во всех отношениях противоположного Великому Петру. Против этого человека восстает вся” стихийная сила Петербурга (в данном случае — большое наводнение) и губит и его тихое счастье и его самого. “Медный всадник” произведение по истине символическое. Разве существование небольших людей в Петербурге не было их обречением на. гибель! “На зло надменному соседу” — но ведь сам Петербург был пафос надменности. Вся жизнь сосредоточивалась у власть имущих, начиная с царя и тех, кто во дворце на поклон “тупеем не кивнут”, и кончая, хотя и с небольшой властью, многочисленными начальниками. Вся эта грандиозная клика находилась в непрерывном административном восторге; и тем, у кого власти не было, нечем было дышать и жить, ибо нет более тяжкого места на земле, как то, где сосредоточивается наслаждение властью. Страшный нравственный холод царит там. Отсутствует даже тень жалости: впавший в горе отдан во власть злых духов.

И вот именно здесь, а не в начале, в введении — дана поэтом истинная картина внутреннего содержания “Петра творения”. Злая река отняла от бедняги всё любимое, и в глубочайшем горе пришел он к изображению основателя города, как бы ища объяснения и утешения. Если действительно при закладке этого любимого Петром парадиза (рая) у строителя была хоть малейшая любовь к ближнему, несомненно услышал бы обиженный некоторое ласковое веяние из загробного мира, надежду. Но безмолвна и пустынна гранитная площадь и ужасен на ней высоко вздернувший на дыбы коня, глядящий вдаль медный всадник. Духом злобы веет от чугунной решетки, охраняющей памятник. Этот момент Пушкин изображает поэтически” в тоне, противоположном своему первоначальному образу:

“И обращен к нему спиною

В неколебимой вышине

Над возмущенною Невою

Стоит с простертою рукою

Кумир (!) на бронзовом коне”.

И в отчаянии пробормотал бедняк: “Добро! строитель чудотворный. Ужо тебе!” И тот, кто не услышал мольбы, как и всегда был в жизни глух к жалобам маленьких людей, услышал хулу своему делу и ожил от гнева и погнал коня, чтобы отомстить ничтожному смельчаку, — как всегда поступал при жизни — мстил! Целую ночь, грохоча по мостовой и звеня своей медью, гонялся ужасный всадник за горемыкой. Свел его совсем с ума… Как правдив эпитет — медный! У ап. Павла в главе, говорящей о любви, т. е., глубочайшей из его посланий, сказано: “если нет в тебе любви — то все дела твои ничто, медь звенящая”…

Если Пушкин эстетически любовался образом Петра и его творением, то гораздо интенсивнее чувствовал новое преображение Ломоносов. Для него Петр как бы отождествлялся с апостолом новой религии.

“Зиждитель мира” пожелал

Себя прославить в наши дни

Послал в Россию человека,

Каков не слыхан был от века.

Сквозь все препятства он вознес

Россию варварством попранну

С собой возвысил до небес”.

Значит, ни Сергий Радонежский, ни Кирилл Белозерский, ни Стефан Пермский — вообще никто из русских святых просветителями не были: Петр истинный просветитель варварской России, человек неслыханный до сих пор, такого не было.

В словах — можно даже выразиться сильнее — в исповедании Ломоносова заключена великая ирония. Как в свое время Христос послал для просвещения мира, “варварством попранного”, апостола Петра, так другой зиждитель мира послал “в наши дни” апостолом Петра Великого, чтобы “варварством попранную” Россию он собою возвысил до небес. Здесь не только намек, а прямое указание на второго апокалипсического зверя, у которого рога, подобные агничьим; к нему перешла власть над миром. Победитель святых (как сказано в “Откровении”), он в наши дни посылает в мир своих апостолов.

Так же, как Ломоносов, и Державин говорит о Петре:

Не Бог ли к нам сходил с небес?

Быть может, скажут: и Ломоносов, и Державин — писатели устаревшие. Тогда вот мнение о Петре историка, которого можно поставить во главе нашей исторической науки — Сергея Соловьева. Ученик Соловьева Ключевский говорит, что он “изобразил ход реформы Петра документально, в связи с общим движением нашей истории”. Казалось бы, что у такого ученого взгляд должен быть очень трезвый. Однако прочтем то, что рекомендует прочитать Ключевский у Соловьева: “умер величайший из исторических деятелей… История ни одного народа не представляет нам такого великого, многостороннего преобразования, сопровождавшегося такими великими последствиями, как для внутренней (курсив наш) жизни народа, так и для его значения в общей жизни народов во всемирной истории… Величие и слава, окружившие Россию и ее великого царя, которым могли так гордиться Русские люди… Никогда ни один народ не совершал такого подвига, какой был совершен Русским народом в первую четверть XVIII столетия. На исторической сцене явился народ малоизвестный, бедный, слабый, не принимавший участия в общей европейской жизни — он явился народом могущественным, но без завоевательных стремлений. Человека, руководившего народом в таком, подвиге, мы имеем полное право назвать величайшим историческим деятелем, ибо никто не может иметь большего значения в истории цивилизации”…— можно и еще продолжать выписки в таком же роде, но мы думаем, этого довольно.

Пафос необычайный, и что знаменательно — пафос, совершенно несвойственный Сергею Соловьеву на всем протяжении изложения им русской истории. А ведь он говорил и о киевском времени, когда Русская земля славилась во всей Европе, говорил о Владимире Мономахе, о временах Сергия Радонежского, когда солнце райское еще светилось над Россией. Всюду тон сухой и ученый. Но Петр Великий вызывает у него экстаз, почти религиозный; если не упомянут Господь Бог, как у Ломоносова и Державина, то, конечно, потому, что вполне просветившиеся новым просвещением усердно избегают вмешивать Бога в дела человеческие. Если верят вообще в Бога, то как-то вне Его отношения к жизни людей, — типичное неверие во Христа, нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего с небес и всегда пребывающего с нами.

Как деятели истории, Христос и его верные свидетели строго исключены из курсов лекций и учебников истории. Упоминание о них считается не только не принятым, но не серьезным, не научным, даже суеверием. Оттого просвещенные историки не в состоянии представить живую жизнь христианского народа, на что умудрены были древние летописцы. “Научной задачей историков, по словам Ключевского, бывает уяснение происхождения и развития человеческих обществ”. В результате получается у них нечто общее и безличное — “генезис и механизм людского общежития”. И вот им кажется, что русский народ до Петра был народом “малоизвестным, бедным, слабым, непринимавшим участия в европейской жизни” (см. выше цитату из истории Сергея Соловьева). Но мы знаем, что народ, среди которого жили, как его любимые братья, Феодосии Печерский, Владимир Мономах, Сергий Радонежский, Стефан Пермский и многие другие, им подобные, — не мог быть малоизвестным среди христианских народов. Только в духовно оскопленном европейском обществе он может считаться слабым и бедным. Народ русский духовно был очень сильным и богатым народом и, конечно, принимал большое участие в той истинной жизни, которая есть действительность на земле, а не “призрак и пустоцвет”, как жизнь европейского и русского новопросвещенного общества. На наших глазах теперь эта жизнь европейских народов зашла в такую тьму, из которой выхода не видно, если только Христос не совершит чуда.

Историческая наука, духовно нищая, Богом не вразумляемая, не знает, что такое истинное Христово просвещение, и почти обоготворяет Петра. Даже историки, казалось бы, до конца уразумевшие нравственное ничтожество петровых дел, кончают его характеристику великим восхвалением. Так, например, Ключевский, с беспощадностью изобразив облик Петра, вскрыв жалкую судьбу его реформ в XVIII веке, после последних уничтожающих слов: “Петр надеялся грозою власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе и через рабовладельческое дворянство водворить в России европейскую науку, народное просвещение; хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно. Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства — это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со времени Петра два века и доселе неразрешенная”,— после этого, уничтожающего всякий смысл дел Петра I, определения историк: говорит: “можно мириться с лицом, в котором противоестественная сила самовластие (или иначе (примеч. автора) отсутствие любви) соединяется с самопожертвованием, когда самовластен, не жалея себя, идет напролом во имя общего блага, рискуя разбиться о неодолимые препятствия и даже о собственное дело”.. Конечно, если бы Ключевский, этот учитель современных поколений людей, знал христианскую истину, то так не мог бы говорить. Истина эта следующая: “если раздам всё имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том, никакой пользы” (I Кор. 13 гл.).

Та же мысль, что и у Ключевского, у историка Костомарова выражена еще резче:

“Задавшись отвлеченной идеей государства и принося ей в жертву временное благосостояние народа, Петр не относился к этому народу сердечно (курсив наш). Для него народ существовал только, как сумма цифр, как материал, годный для построения государства. Он ценил русских людей настолько, насколько они были ему нужны для того, чтобы иметь солдат, каменщиков, землекопов или своею трудовою копейкой доставлять царю средства к содержанию государственного механизма”.

Что может быть ужаснее такой характеристики. И вот все-таки Костомаров утверждает, что у Петра было “некое высокое качество, которое побуждает нас, помимо нашей собственной воли, любить его личность, забывая его кровавые расправы и весь его деморализующий деспотизм, отразившийся зловредным влиянием и на потомстве”.

Что же это за высокое качество в человеке, заставляющее любить его, несмотря на всю его зловредность? Это называется преданностью идее, которой он всецело посвятил свою душу (“самопожертвование”, как сказано у Ключевского). Костомаров считает: “преданность идее — нравственной чертой в человеке, которая невольно привлекает к нему сердце”. И далее Костомаров говорит: “Петр любил русский народ не в смысле массы современных ему людей (т. е. не своих ближних), а в смысле того идеала, до какого желал довести народ”.

Здесь не только мнение Костомарова, здесь превосходно высказаны вообще мысли, присущие так называемому образованному обществу, как они окончательно сложились к XX веку. И этим засвидетельствовано глубочайшее извращение понятий добра и зла среди этого общества.

Костомаров говорит не о христианской любви к Петру. Любовь христианина к злодею, извергу выражается тем, что он скорбит о его душе, молится за него, прося простить его (“ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Иисусе” (из вечерней молитвы). Но сердце христианина никак не может быть привлекаемо к человеку только за его преданность той или иной идее, если этот человек не любит людей и приносит и себя и других в жертву своей идее. Напротив, сердце христианина ужасается такой преданности, как губительному извращению чувств в человеке. Костомаров вставил здесь очень верное слово: “это высокое качество в нем, помимо нашей собственной воли, побуждает нас любить Петра”. Помимо нашей воли! — это значит: сердце христианина отвращается от таких дел, но наш ум, которому преданность идее кажется высоким чувством, увлекает нас, соблазняет…

Преданность идее не нравственная черта, это черта умственная. При таком словоупотреблении, как у Костомарова, или, иначе, у просвещенного европейским просвещением общества, высокие слова (сердце, любовь, нравственная черта) не соответствуют тем высоким понятиям, которые они должны обозначать. Они становятся пустыми словами — путают или извращают понятия — происходит игра понятиями или, иначе, смещение добра и зла — самое страшное, что может происходить в христианском обществе. Сердце наше сделалось рабом нашего ума.

И действительно, мы видим, что идея или идеал (отвлеченные общие блага — таких общих благ выдумывается очень много) стали идолами в современном христианском мире. Бесчисленные массы людей без всякого милосердия приносятся им в жертву. Преданный идее, или так называемый идеалист, говорит: “не людей люблю, а то, что сообразно моему идеалу, я хочу сделать их этих людей”. И когда преданный идее достигает власти, он мучает ближних, коверкает их жизнь, поступает с ними так, как ему кажется необходимым для достижения его идеала.

Таким был и Петр Великий, который “любил русский народ, по слову Костомарова, не в смысле современных ему людей (т. е. не своих ближних), а в смысле того идеала, до какого желал довести народ”.

Всегда злое насилие, значит, атрофия любви — вот истинный: плод деятельности этих преданных идее людей, предателей Христа.

Характер деятельности их противоположен отношению Бога к людям. У Бога есть тоже идеал, он называется промыслом. Божиим. Однако Господь никого насильно не влечет к Своему идеалу, Он только всячески помогает и вразумляет всех, ждет, чтобы все сами свободно пришли к Нему. И верные свидетели Христа — святые, имея великую духовную власть, никогда не насилуют ближних.

* * *

Чтобы представить себе весь ужас нравственного опустошения, которое производит в человеке новое просвещение, необходимо понять духовную основу жизни новопросвещенного. Его внутренний мир занят умственной деятельностью, порождаемой той или иной степенью образованности. Просвещенного человека иначе называют образованным. Поэтому неимение образованности кажется темнотой, отсутствием внутренней, духовной жизни.

Тем, что умственную деятельность принимают за духовную, жизнь, а иной не знают, свидетельствуется о вырождении духовности у людей “нового бытия”.

Духовность есть деятельность сердечная, а не умственная, она не имеет никакого отношения к тому, что называется образованием. Гордость ума образованного была причиной, что внутренняя работа человека над самим собой (что и есть сердечная деятельность) прекратилась. Истинное просвещение стало предметом неизвестным. А только Христово просвещение и может действительно, а не иллюзорно наполнить внутренний мир. Доказательством этого — сам новопросвещенный: когда идеи или политика перестают его интересовать и умственная деятельность вследствие этого иссякает, человек испытывает внутреннюю пустоту. “Мне нечем жить! — восклицание — чувство — типичное для века образованных людей.

Чем заполнить эту пустыню сердца, новопросвещенный не знает, ибо ищет истину на путях умственных, а не сердечных. Он чувствует, что в народе живет правда, но не понимает, в чем она заключается. Плоды святого хранения правды Христовой в народе кажутся ему порождением темноты от необразованности.

Таким великим хранением Христовой правды в народе есть его верность первой добродетели русской православной церкви: терпению и умению уступать. Эта добродетель, как мы сказали в начале изображения жизни русского народа-церкви, идет от первомучеников святых князей Бориса и Глеба. Ею держалась Русская земля в святом ее устремлении и Московское царство до некоторого времени. После Петрова просвещения высшая добродетель Русской церкви ушла в глубь народной жизни. И она одухотворяет эту жизнь. Одухотворенность в христианском смысле есть не только подвиг добродетели, но и присутствие в жизни благодати Духа Святого, которая просветляет и устрояет жизнь.

То, что кажется просвещенному русскому обществу нестерпимой тяготой для народа: его безропотная униженность, будто бы рабская привычка (на самом деле великий навык) уступать, преображены светом Христа, для которого терпение верующего в Него есть соучастие в Его продолжающейся на земле жизни, — преображены в глубочайшее внутреннее удовлетворение, в святой подъем души. В тяжелых физических условиях своего существования верующий простой русский люд сохранял душевную легкость, о которой высшие русские сословия не имели никакого представления.

Чтобы живее уяснить, что хотим мы сказать, расскажем духовной жизни народа.

Мы ехали на перекладных с одним знакомым, передает очевидец; приехали в село. У крайней хаты стоял пожилой мужик, ямщик. Мой спутник, не зная прочему, не понравилось ли ему лицо этого человека или он был раздражен от долгой тряски в телеге, вдруг с неистовой бранью набросился на ямщика. Брань длилась так долго, что я был нравственно замучен. Однако ямщик ничем не высказал своего оскорбления, напротив, непрерывно низко кланялся обидчику, сколько тот не выдумывал новых ругательств. Наконец, утих. Потом я спросил у ямщика, отчего он молчал. “Да если бы я, барин, вздумал им отвечать, то они бы еще сильнее пришли в гнев, а я кланялся, им стало легче, и отошло”.

Это великое спокойствие ответа победителя злой брани говорит о совершенстве христианина. Его простота есть плод сложнейшей сердечной деятельности — той борьбы внутри себя, которую ведет каждый верующий во Христа.

О такой брани вовсе не знает новопросвещенный, поэтому он всегда игрушка злых страстей, ненависти, мести, зависти, презрения к низшим себя.

Роковое следствие новопросвещения для человека в том, что он совершенно утратил способность борьбы с самим собой (начало христианского состояния) — даже хуже, чем противна самая мысль об этой борьбе, ибо идеал новопросвещения, формулированный учителями этого будто бы духовного движения, есть свобода личности в ее стремлении к наибольшему, наисовершенному, всеутончающему удовлетворению всяческих своих желаний (потребностей). И это приводит человечество к тому состоянию, которое мы воочию наблюдаем, как причину двух последних европейских войн. Это судьба христиан, отстранивших Христа от своего пути. Судьба, еще не сказавшая своего последнего слова. И, предчувствуя это слово, американо-европейское, христианское общество судорожно ищет спасения, ищет слепо, ибо не знает, где искать.

Но мы надеемся на милость Божию, на чудо милосердия Господа Иисуса Христа.

* * *

Терпение и святая уступчивость проницают и всю историю жизни Русского царства. Когда воля правителей Русской земли обращена не на внешние дела государства, а погружена во внутреннее течение православной страны, эта добродетель дает видимые чудные плоды. Ею крепка была Киевская земля, как мы изобразили ее.

Уступчивость была силой Александра Невского в его отношениях к татарам. Эта сила действовала и в потомстве Александра на Московском княжении, начиная с его сына Даниила.

Битвой на Куликовском поле князь Дмитрий Донской нарушил мирный завет предков и пренебрег советом св. Сергия, предлагавшего уплатить дани и не лить драгоценной крови христианской.

Страсть к возвеличению кровавых побед, завет Петрова просвещения русскому образованному обществу, сделала так, что незамеченной в русской истории остается величайшая бескровная победа сына Дмитрия Донского над страшным Тамерланом, спасшая не только Москву, но и всю Европу. Тогда было новое нашествие огромных орд великого завоевателя. Как всесокрушающая лавина, двигались несметные полчища Тамерлана, уничтожая все на своем пути. Он стоял уже у рязанских границ. Василий I, вышедши навстречу с войском, почти ничтожным, обратьился с жаркой молитвой к Богу. Он просил митрополита воздвигнуть икону Владимирской Божией Матери. И когда крестный ход, преднося икону, шествующую из Владимира, достиг московских границ, Тамерлан вдруг снялся с лагеря и пошел назад в степи, исчез навсегда*.

* Церковь вспоминает это событие 23 июня — “Сретение Иконы Божией Матери Владимирской”

Это была победа Пресвятой Богородицы. И Москва оставалась верной святой политике. Чудным венцом этой политики: нелюбви к кровопролитию, была бескровная победа Иоанна III над ханом. С великим трудом Иоанн III удерживался от вступления в битву с противником, стоящим против него лагерем. Ему писали из Москвы с жестокими угрозами, чтобы он не губил Русь своей медлительностью. Тогда еще не было позднейшего подобострастия к князю: ему в лицо высказывали самые обидные вещи. Высшее духовенство спешило обличить невоинственного князя. Писали митрополит и Ростовский архиепископ, требуя битвы; Архиеп. Вассиан, брат знаменитого Иосифа Волоколамского, говорил в грамоте: “наше дело говорить царям истину. Ты уклоняешься перед ханом, молишь о мире и шлешь послов… отложи страх и возмогай о Господи, ведь ты уехал из Москвы к воинству с намерением ударить на врага. Поревнуй предкам своим: прадед твой великий, достославный Дмитрий, не сих ли татар победил за Доном… Ангелы снидут с небес в помощь твою”… Но Иоанн, вместо того чтобы готовиться к. битве, внезапно приказал отступление. И вот произошло чудо: татарам ночью показалось, что русские снимаются со стана, чтобы зайти им в тыл — и всё войско хана бросилось бежать. Утром перед глазами русских, еще не вполне отступивших, открылся пустой, брошенный противником лагерь. Современник говорит: “не оружие и не мудрость человеческая, но Господь спас ныне Россию”.

Политике, соответствующей высшей добродетели русской церкви, отвечало и самое свойство московского войска: у него не было храбрости завоевателя, русские не были сильны в чистом поле. Но не существовало более устойчивого войска при защите отгороженных мест (т. е. крепостей). Сохранился даже знаменитый термин: отсиживаться за стенами. Это характер русский: крепкость в своем и нежелание чужого.

Петровский выход на театрум славы всего света потщился перевернуть все прежние понятия, и бред о славнейших победах, превозношение величием могущественного государства возвел в перл императорской политики. Вмешиваться во все европейские дела казалось призванием великой империи. При императрице Екатерине II сочинили даже подходящий гимн: “Гром победы, раздавайся”.

Изумительно, что эта победная лжемистика совершенно покорила русское сознание (не просвещенное светом Христа). Такой вполне не воинственный историк, как Ключевский, у которого в пяти томах ни разу не упомянуты национальные герои — Суворов и Кутузов (конечно, не без определенной тенденции), смысл явления в русском народе-церкви св. Сергия Радонежского полагает исключительно в необходимости одержать Куликовскую битву: св. Сергий приходил для того, чтобы благословить Дмитрия Донского на битву, ибо Куликовской победой определилась вся будущность русского народа.

Культ побед возводится в животворящий фактор русской истории — не свидетельство ли это величайшей духовной нищеты новопросвещенного сознания.

Культ победы! Но если вглядеться в глубину совершающейся жизни русского царства, не видишь никаких побед, достойных великой империи, напротив, поражения при столкновении с не менее великим противником: Аустерлиц (Наполеон), Севастопольская кампания, Японская война — тяжкие и стыдные поражения. И только когда могущественный противник начинает угрожать самой жизни православной страны — на помощь является исконное русское свойство: крепкость, отстаивание грудью, а не слава победы — таков смысл Бородинского боя. Здесь Сам Бог бережет Русскую землю. Несомненно, произошло то же и в Сталинграде, положившем великий предел немецкому нашествию. Бог пришел, и милостивый приход Его знаменовался чудом: безбожная советская власть признала свободу церковных богослужений по всему Советскому Союзу.

Завоевания русских в борьбе их с несильными противниками (Туркестан, кавказские народцы, почти пустые пространства Сибири, Черноморское побережье) на историческом языке получили именование: продвижение до своих естественных географических границ. Для историков это продвижение казалось столь нормальным, что Сергей Соловьев, говоря о могуществе империи, присовокупляет: “но без завоевательных стремлений”. Конечно, присоединение Сибири, Кавказа, Туркестана, Черноморского побережья вполне целесообразно. Но не может быть никаких оправданий для хищного захвата целых государств: Польши, Финляндии, — имевших свою особую жизнь, свое церковное становление, свои естественные границы.

Театрум славы всего света заставлял русских правителей всегда показывать миру свое великое могущество. Император Николай I почти всё свое царствование стремился повелевать европейской политикой. Один случай из его жизни показывает, как полон он был антихристовым духом превозношения.

Однажды на больших маневрах под Петербургом он выехал перед строем далеко вытянувшихся войск и скомандовал: “С нами Бог, против нас никто. Вперед!” И поскакал. За ним двинулась и вся громада войск… Это бесцельное движение военной силы в расстроенном гордостью уме императора казалось ему угрозой всему свету; но здесь ничего не было, кроме кощунственной игры с выражением “С нами Бог!”.

Севастопольский разгром и мрачное уныние, в которое впал имп. Николай перед смертью (изображенное фрейлиной Тютчевой в дневнике), было ответом судьбы на это кощунство.

Знаменательно для тайны жизни русского народа то, что сохранилось в его памяти о двух национальных полководцах. О Суворове. Не Туртукай с его удалью — “Туртукай взять и мы там — слава Богу, слава нам”. За это дело Суворов чуть-чуть был не отдан под суд (излишнее кровопролитие). Полководца спасло известное изречение Екатерины II: победителей не судят; не италийские победы, никому не понадобившиеся, ибо французы так и не ушли из Италии, а остался в памяти русского народа поход через С. Готард — великая русская страда — плод русского терпения и жертвенности. Также осталась в памяти народной: простота Суворова, его любовь к солдатам, его юродство; его чтение псалтыря в деревенской церкви во времена бесславия.

Кутузов, прекрасно изображенный в “Войне и мире” Толстого, являет нам исконное лицо русского стратега; вот его слова: “чтобы выиграть кампанию, не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Нет сильнее этих двух воинов: терпение и время… Всё приходит вовремя, кто умеет ждать”. Кутузов дал Бородинское сражение, потому что от него требовал этого императорский двор — нетерпение. Он сдал бы Москву совсем без боя, если бы всё зависело только от него. Ибо он знал, что французы будут побеждены временем — как: знал о татарах Иоанн III, как знают все правители, Богу покоряющиеся и от Бога имеющие указания, не ищущие славы, а берегущие драгоценную жизнь людей.

Империя любит измерять свое время сражениями и победами, но русский народ-церковь живет не по календарю событий и всякого рода происшествий, не по численному календарю Петра Великого; он говорит: на Флора и Лавра, к вешнему Николе, Петровка (пост), на Петра и Павла, к Покрову дню, в Егорьев день и проч. и проч. В народном сознании дни года не отмечаются отвлеченными знаками цифр, а запечатлеваются сердцем дня — именем празднуемого в этот день святого. Новопросвещенному эта мудрость народная, плод просвещения истинного, Христова, кажется суеверием, показанием отсталости.

Не Куликовскую битву, когда пролилось неисчислимое количество крови, поминает верующий русский народ, — кто помнит в году этот день! Народ-церковь поминает приход в Москву Владимирской иконы Божией Матери (событие, которое сопровождалось бегством полчищ нового великого завоевателя Тамерлана). Вспоминает не взятие Казани, а явление Казанской иконы Божией Матери — и не один раз в году, а несколько — тогда радуется сердце народное, ликует его душа. Здесь великое торжество народа-церкви, ибо озаряет народную жизнь чудный свет благодати Божией. Не сравним этот свет с огнями фейерверков, которые пускал в дни поминаний своих побед Петр I Великий.

В то время как новый свет, новое бытие справляли свое великое торжество в преобразованиях Петра I и в его оргиях всепьянейшего собора, свет истинный, еле заметный в Русском царстве, начал разгораться дивным образом, но как бы вне течения всенародной жизни — в дебрях тамбовских, среди непроходимых лесов. К изображению этого света и к его до времени малому торжеству мы теперь и обратимся.

В дремучем лесу (Святой Серафим)

Через много веков после св. Сергия Радонежского снова озаряет русскую церковь свет великой благодати. Божий бесценный дар явлен теперь, не в общине церкви совершенной, как в древнем Киеве, и не в сонме святых, подобно первоначальной Москве, но светит в одиноком человеке, всю жизнь свою прожившем почти незаметно в пустынях Российской империи. Дремучий лес не только жилище св. Серафима Саровского, но и знамение духовного состояния церкви. Печерское солнце яркостью лучей своих счастливило всю древнюю нашу церковь; как райское ликование, были видимы и слышимы повсюду на Руси преподобные первых московских времен, но слабые лучи Саровского отшельника достигают немногих верных душ, как бы с трудом пробиваются они через дебри непроходимой лесной чащи — духовной тьмы, заполнившей Русскую церковь.

Когда в одиннадцатом веке Святой вестник Печерский Феодосий приходил к киевскому князю, во дворце смолкала и приостанавливалась обычная жизнь, наступала тишина, чтобы слышен был голос Божий во всех углах княжьего дома. Царские вельможи при встрече со св. Феодосием сходили с коней, чтобы приветствовать Божьего человека и поучиться, если он захочет повести с ними речь. Каждый обиженный смерд и осужденный судом преступник одинаково могли прибегнуть к Феодосиевой любви, чтобы восстановилась правда и воссияло милосердие.

В четырнадцатом веке не было человека на Руси от князя до хлебопашца, который не считал бы для себя счастьем принять св. Сергия или св. Кирилла (Белозерского) и других святых. Горько было им, если святые отходили далеко в пустыню, и в трепете сердца ожидали их возвращения, другие же сами шли искать. Без' Божиих людей трудно было существовать членам нашей древней церкви, и потому святые жили в те времена и повсюду во всей земле были известны.

Какие цари и какие вельможи и какие великие начальники церкви — иерархи (кроме местных архиереев, да и то по долгу службы) посещали при жизни св. Серафима, к которому Христос и Пресв. Богородица являлись для собеседования 18 раз (по признанию св. Серафима), а может быть и больше? Св. Серафима, слово которого и свет великой благодати преображали собеседника. Разве Москва, Петербург проявили хоть в чем-нибудь желание принять в недрах своих того, кого Бог послал для всей Русской земли? Великая благодать даруется не одному человеку и не для некоторых его посетителей, а непременно всей церкви и горе ей, если не узнает она “времени посещения Моего”. Да знало ли вообще население столиц, что живет в дебрях могущественного государства и славной церкви — так представлялось большому русскому обществу, упоенному шумом империи и блеском церковных богатств — живет в лесной дебри Светильник, посланный Христом к этому полупогибающему населению России и обреченной империи?

Когда знаменитый тогдашний иерарх Филарет Московский риторически восклицал о святом Сергие Радонежском: “отворите мне двери тесной кельи, чтобы я мог вздохнуть ее воздухом, который трепетал от гласа молитв и воздыханий преп. Сергия, орошен дождем его слез”, — он не знал (вернее, он был не удостоен от Бога), что не так далеко, и именно в его время существует келья такого же великого посланника как св. Сергий, святого Серафима, у которого Филарету и другим его великим современникам надлежало учиться любви и узнать, в чем заключается цель христианской жизни.

Составители жития св. Серафима считают необходимым сказать: приходили к старцу и мужи государственные. Однако назвать никого не могут, кроме некоторых провинциальных чиновников и военных не выше начальника местной дивизии и как исключение, нижегородского губернатора. Вскользь упоминается, что один раз проездом инкогнито в какую-то губернию посетил Саров и зашел за благословением к св. Серафиму великий князь Михаил Павлович. Этим “инкогнито” знаменуется отношение тогдашних великих мира сего к святым. Не нарочито, как в древние времена на Руси приходили князья к Божиим посланникам и сколь часто, а один раз случайно, при поездке по каким-то своим делам, инкогнито.

Гораздо откровеннее рассказ о посещении Сарова московским генерал-губернатором, который перед тем без всякого основания жестоко обидел начальницу Дивеевской общины, назвав ее публично старой развратницей, приказал вытолкать ее вон из своей канцелярии. Св. Серафим сам не вышел обличать губернатора, а просил друга своего Мантурова высказать генералу всю несправедливость его поступка к человеку неповинному. Когда генерал в ответ на слова Мантурова осыпал его площадной руганью, то Мантуров, как поручил ему святой Серафим, низко поклонился и благодарил. Понятно, почему не вышел св. Серафим к государственному мужу тогдашней России: ибо, имея печать полноты Духа Святого, он не мог метать духовный бисер, чтобы не оскорбить Божества, в нем обитавшего, Впрочем, не это еще самое страшное для характеристику отношений высшего общества в России к живому Христу, в лице Своего свидетеля верного, посетившего Русскую церковь.

Быть может, у читателя является недоумение, почему автор так долго останавливается на изображении плохого приема св. Серафима со стороны большинства живших тогда людей, в особенности со стороны правителей страны. Потому что невозможно иначе правильно раскрыть смысл прихода великого посланника Божия, понять его безысходную жизнь в дремучем лесу и выяснить причину дальнейших событий в Российской империи.

Самое страшное заключалось в том, что почти не заметив св. Серафима, петербургское и всероссийское высшее общество, как светское, так и иерархия церковная, после кончины св. Серафима признало и радушно приняло хвастуна, выдававшего себя за любимого ученика св. Серафима. Но не только приняло, но и всячески помогало этому лжеученику в течение 20 лет мучить истинных почитателей св. Серафима, также его сирот, т. е. девушек, выделенных по приказу Богородицы из Дивеевского общества и духовно, воспитанных св. Серафимом. “Меня не принимаете, а того, кто придет, выдавая себя за Меня, того примете”.

Трудно представить себе весь драматический комизм — иначе нельзя назвать этой истории, виновником которой был послушник Саровского монастыря — Иван Толстошеев, — как бы перст указующий в самой фамилии героя больших и в то же время ничтожных событий, — кажется всё это не более, как проделки потешающегося мелкого беса (недаром в эти времена писался “Ревизор” с его героем Хлестаковым), которого ничего не стоило бы разоблачить. Но такова была слепота века, — начиная с императора, издавшего указ о соединении Дивеевской обители с мельничной Общиной (т. е. противный указу Пресвятой Богородицы, данному св. Серафиму), и святейшего синода, подобострастно выполнявшего всяческие пожелания высокопоставленных дам с императрицей во главе, почивавших Толстошеева-Хлестакова, и кончая местными архиереями, — такова была слепота века, что проделки эти затянулись на двадцать лет.

Однако напрасно повествуют жизнеописатели Дивеевского монастыря, что всё, раскрывшись, стало благополучным и Серафимов дух снова воссиял в Дивееве. Думать итак — значит решительно отказаться видеть действительность правдивыми очами. На самом деле разрушение здесь было полное. Создание св. Серафимом особой общины по приказу Пресв. Богородицы было уничтожено. А что действовал мелкий бес — то этому потому, что с людьми духовно сильными ведут борьбу злые духи высокого ранга, а с бессильными управляются мелкие бесы.

Как всё это произошло и почему, скажем в свое время. Теперь нам пора приступить к явлению в Русской церкви великой благодати в лице св. Серафима.

Создание духовной колыбели

Давно забыла Русская церковь о великих делах и явлениях силы и славы Божией. И вот почти за сто лет до явления св. Серафима Господь оповещает тех, кто имел уши, чтобы слышать, и внутреннее зрение, чтобы видеть, что Ему угодно посетить Русскую церковь в величии Своей славы и силы. В торжественном стиле говорит об этом патерик Серафимо-Саровского монастыря*.

* Патериком Саровским мы почитаем творение иеромонаха Авеля: “Общежительная Саровская пустынь и достопримечательные иноки, в ней подвизавшиеся”. По возвышенности тона и духовной простоте творение Авеля напоминает местами Печерский патерик св. Нестора летописца.

“В начале по ночам были чудесные явления: сходил иногда с неба великий свет на самое то место, где ныне стоят соборные церкви, а также нередко слышен был колокольный звон, хотя тогда еще не было на этом месте человеческих жилищ и вся окрестность покрыта была густым непроницаемым лесом”.

“Первоначальные отшельники не остались здесь, но отошли в иные места; однако, они все согласно прорекали друг другу о будущей славе. И явился муж, от Бога как бы предназначенный, и безвыходно поселился в жилище ушедших. Он веровал, что настало время, потому что и его самого посещали откровения свыше. Старец этот — иеромонах Иоанн поселился в пустыне, как один из нищих во Христе. Он не имел никаких средств не только на построение, но даже на приобретение малого участка земли (так что и на первоначальнике Саровской пустыни оправдались слова преп. Нестора черноризца Печерскаго о твердости обителей, которые воздвигаются не золотом и серебром, но молитвенным потом и слезами пустынножителей). Твердая надежда на всесильного Бога одушевила Иоанна и он, явившись к владетелю земли на речке Саровке, мудрыми словами убедил уступить ему эту землю. К Иоанну пришли несколько единосочувствующих и при Божией помощи они в 50 дней построили церковь во имя Божией Матери, живоносного Ее источника (как бы указание на живую воду, которая продолжает струиться в церкви молитвами Пресвятой Богородицы и верных Христу). Жители окрестных селений (впрочем, не ближе десяти-двадцати верст, так пустынно было здешнее место) сначала даже вооружились против строителя, ибо боялись, что монастырь отнимет у них свободный въезд в лес, где они добывали мед и охотились. Однако, кроткое увещание (следует помянуть, что эпитет “кроткий” как бы неотъемлем духу этой обители сызначала и до времени св. Серафима, которому эта добродетель была присуща в высочайшей степени — оттого и избранником был Пресвятой Богородицы, родоначальниц кротких в церкви Христовой) — утешило людей и они, вместе того чтобы препятствовать, стали помогать Иоанну в строении.

Мало того, как только, разнеслась весть о построенном храме, отовсюду собрались в это дремучее и доселе незнаемое место несколько тысяч человек (при крайнем малолюдстве тамошних стран) боголюбивых людей, которые принесли с собой всю необходимую утварь для храма, даже колокола, и, наконец, пищу для всего многолюдного собрания. Ибо у пустынников не было ни утвари для церкви, ни пищи. Конечно, Сам Господь привел сюда своих верных, чтобы чудом собрания столь многочисленного в никому неизвестном доселе месте запечатлеть избранничество его для будущих событий,

Однако необходимо сказать, тишина и никому неизвестность жизни и дел Саровской общины не соответствовали в течение столетия столь многообещающему началу. Община как бы совершенно отказалась от всякого видимого влияния на мир, она сосредоточилась в самой себе — в любви братии и молитве. “Отцы, — говорит писатель патерика, — о которых я повествую, работали Господу втайне и крепко затворив за собой двери своей клети, и потому сведения мои скудны”. Никакие, сказалось бы, и очень важные причины не могли заставить истинных здешних подвижников покинуть обитель; Патерик приводит наиболее характерное для этого событие. Митрополит Петербургский пожелал возвести известного в Сарове старца Иеронима в сан епископа и назначить начальником духовной: миссии в Америку. Но как только узнал старец об этом, он начал юродствовать, чтобы уклониться от сана епископа и назначения в Америку. И хотя митрополит в письме говорит, что на него напал ужас, что отец Иероним, достойный христианской любви, поступил так, думая спасти душу, но тот не спасает ее, кто не хочет споспешествовать спасению других. Однако отец Иероним продолжает юродствовать. И патерик восклицает: “таковы были великие духом подвижники в Сарове!” Конечно, и автор Патерика знал, что говорил, и отец Иероним знал, что делал, ибо творили в Святом Духе. Спасение ближних — Божие Дело, и без мановения Божия перемена места ради спасения ближних может только повредить им, а не спасти. В другом случае сам игумен Сарова отказался доставить строителя (игумена) в Южную пустыню, как свидетельствует об этом с сожалением в своем письме тот же митр. Гавриил. А когда митрополиту и удалось вытребовать старца Назария (хотя не хотели пускать его ни игумен, ни братия ни он сам не желал ехать для устроения Валаамского монастыря), то, пробыв сколько необходимо было на Валааме, Назарий не остался там, а вернулся в Саров. Ибо желал он от всего сердца, как и другие братья Сарова, быть соучастником дела, заповеданного Господом этой общине: родить духовно человека, который мог бы получить от Бога великую благодать, и тем явить русской церкви утраченную ею истинную любовь Христа.

И подвизалась Саровская община в течение ста лет в кротости и любви, выполняя Божий промысл о ней. О возвышенных отношениях братии друг к другу — говорит патерик, стилем своим напоминая святое свидетельство о Киевском Печерском монастыре препод. Нестора: “не было в братии друг перед другом ни зависти, ни лести, ни раздора, ни рвения, а сохранялось удивительное с кротостью согласие, единодушие; и труд всех был направлен к тому, чтобы поселить в братии прощение обид, взаимное вспомоществование, признание своих слабостей, обуздание гордости и самолюбия, немстителъность, совершенную любовь до самоотвержения”. Среди этих тайных глубоко внутренних подвигов трудно различаемы братья друг от друга, целый ряд имен приводит патерик — но как бы сливаются они все на одно возвышенное лицо Саровского общинника.

Чтобы несколько оттенить различие света звезд Саровского неба, ибо ведь каждый член церкви светит своим светом, патерик говорит об игуменах — строителях, о каждом с особой, иной любовью. Не имея ничего и только любовью приобретя от соседних помещиков лес и сенные покосы, первоначальных Сарова иеросхим. Иоанн заботился о пришельцах: он учинил положение, чтобы приходящих и приезжающих богомольцев всякого звания довольствовать общею трапезою, не взирая на число их. Что и исполнялось всегда до времени написания патерика (шестидесятых годов XIX века). До пяти тысяч человек в праздники насыщались в обители. Этот первоначальник Иоанн кончил жизнь мученически. По доносу, что у одного инока Саровского хранится завещание Петра I о принцессе Елизавете, Иоанн был вытребован в Петербург в тайную канцелярию, где в течение нескольких месяцев допрашиваемый (конечно, с пытками, ибо без пыток тогда не допрашивали) — он, наконец, предал дух Господу. На первоначальнике Сарова, то есть на посланнике Божием, имевшем выполнять волю Божию о Русской церкви, Петербург показал свое противление воле Христа. И противление: холод сердца в правлении Россией, — тайно не переставал мучить Саров в течение всей его святой жизни, ибо святые, верные Христу, исполняющие Его волю, мучимы бывают не только физически, но и отклонением, в особенности, стоящих во главе народа, от любви Христовой.

Про второго игумена Дмитрия Патерик говорит, что он был для всех образом смирения и трудов иноческих: ходил на общие послушания: сенные покосы, рыбную ловлю. Вся жизнь его была обогащена трогательными примерами терпения, милосердия. И, видя это, братья поручали ему свои души. Попечительное, сердобольное и мирное каждое слово его направлено было к тому, чтобы поселить в братии совершенную любовь. Наставления Дмитрия были столь мудры, что не только сохранялись в сердцах его современников, но и доныне повторяются в устах братии.

Игумен Ефрем, который вместе с первоначальником Иоанном был мучим в Петербурге, потом в течение многих лет находился в заточении в Оренбурге; вернувшись в Саров, был избран в строители. Тихое и миролюбивое со всеми его обращение заставляло всех уважать и любить его. Многие из братьев, считали себя блаженными, что находятся в послушании такого отца. Даже старцы, многолетними сединами цветущие, добродетелями украшенные, были привязаны к нему духом любви, как к смиренному наставнику своему. Благодать Божия словом старца Ефрема так умягчала душу, что следовавшие его внушениям забывали всякое земное помышление. В благообразном лице его выражалась утешительная радость.

Когда в 1775 году-был голод и народ питался древесной корой, Ефрем приказал всех приходящих кормить: ежедневно по несколько сот, а иногда по тысяче человек насыщались с довольством. Некоторые из братьев, опасаясь недостатка в хлебе, стали выражать недовольство питанию голодных. Тогда Ефрем созвал старейшую братию и с глубоким вздохом сказал: “не знаю, как вы, а я расположился, доколе Богу будет угодно за наши грехи продолжать голод, лучше страдать со всем народом, нежели оставить его гибнуть от голода. Какая нам польза пережить подобных нам людей”. Ефрем скончался в год прибытия в Саров св. Серафима — в 1778 году.

Строитель Пахомий, при котором пришел в Саров св. Серафим, относился к братии с любовью и отеческим милованием. Про него посетители обители свидетельствовали: “восхитительно молиться в этой пустыне”. Пахомий, как бы предваряя св. Серафима, говорил: “о действительности средств к получению Духа Святого: благодать Духа Святого всегда окружает нас и желает наполнить, но злые дела окружают нас и, подобно каменной крепкой ограде, препятствуют вселению Духа Святого в нас…” И Пахомий и следующий за ним игумен Исайя были духовными друзьями св. Серафима. С ними он не чувствовал себя одиноким — вместе с ними и другими многими составлял святую общину. Исайя даже и тогда, когда тяжкая предсмертная болезнь не позволяла ему самому ходить в отдаленную Серафимову пустыню (за семь верст) в густом и непроходимом лесу, все-таки продолжал посещать друга: братия в тележке отвозила больного.

Итак, мы видим, что Патерик Саровский сосредоточен на изображении любви. Чудес как бы и не было в этом монастыре, однако всем сердцем мы чувствуем святость общины, Божие избранничество ее.

Вестник Христовой любви

Но вот стиль изображения любви приобретает высочайшую силу — патерик говорит о св. Серафиме: “Кто бы ни был приходивший к нем), бедняк в рубище, или богач в светлой одежде, даже какими бы кто ни был обременен грехами, всех лобызал он с любовью, воем кланялся до земли и благословлял, сам целовал у многих непосвященных людей руки; он никого не порицал жестокими укоризнами или строгими выговорами, ни на кого не возлагал тяжкого бремени. Сам, неся крест Xристов со всеми скорбями, он говорил иным обличения, но кротко растворяя слово свое смирением и любовью, старался возбудить действие совести советами, указывал путь спасения и часто так, что слушавший на первый раз и не понимал, что дело идет о его душе; после же сила слова, осоленного благодатью, производила свое действие неизменно. Не выходили от него без наставления ни простые, ни ученые, ни вельможи, ни простолюдины — для всех доставало живой воды, тёкшей из уст смиренного и убогого старца; все ощущали его благоприветливую любовь и ее силу и токи слез вырывались иногда и у имевших твердое и окаменелое сердце”.

Патерик ничего не говорит о чудесах св. Серафима, кроме некоторых случаев дара прозорливости (как узнаем позднее из рассказов девушек, мельничных сестер, основанной Серафимом мельничной обители, самых близких ему людей, св. Серафим был окружен чудесными знамениями своего инобытия, — но об этом никто не знал).

Но вот что приводит патерик со слов самого св. Серафима:

“Умерли две монахини, бывшие обе игумениями. Господь открыл мне, что души их были ведены по воздушным мытарствам, что на мытарствах они были испытуемы и потом осуждены. Три дня молился я о них, убогий, прося о них Божию Матерь. Господь по своей милости, молитвами Богородицы, помиловал их. Они прошли все воздушные мытарства”.

Это действие любви на спасение, как бы уже погибших (и когда! после смерти! — как часто мы слышим, что будто бы после смерти грешникам осужденным нет помилования) — эта спасающая трудами трехдневной молитвы любовь не выше ли того, что называется, обыкновенно, чудом.

И когда патерик в другом месте открывает нам тайну св. Серафима: “вся жизнь его была посвящена молитвам о спасении ближних” — не наполняется ли душа каждого живущего великой отрадой и радостнейшей надеждой: и здесь и после смерти нет отчаяния, ибо святые друзья наши молятся с таким усердием о всех, что недаром были произнесены слова апостолом Петром о втором пришествии Христа: “Господь не медлит Своим приходом, но Он долго терпит нас, желая, чтобы никто не погиб, но все пришли к покаянию”. Святые любовью своей достигают покаяния грешников и здесь и за гробом.

В первой главе нашей книги мы говорили о преображении св. Серафима перед Мотовиловым. Лишь люди, находящиеся в полноте Духа Святого имеют в себе огонь, который не только действует в них, но озаряет всех, кто подходит к ним с любовыо. Этот огонь Духа Святого чувствовали многие из посетителей св. Серафима. О его действии они рассказывали, и патерик так говорит об этом: “беседа, со св. Серафимом согревала их сердце, снимала с внутренних очей их как бы некоторую завесу, озаряла умы их светом духовного просвещения и возбуждала в душе решительную перемену и силу на исправление к лучшему”. Один человек свидетельствовал: “во всё продолжение беседы я чувствовал в сердце неизъяснимую небесную сладость, Бог весть, каким образом туда перелившуюся, которую нельзя сравнить ни с чем на земле и о которой до сих пор я не могу вспомнить без слов умиления и без ощущения живейшей радости, во всем моем составе”. Другой человек со страхом за свои грехи шел к келье св. Серафима, но по дороге страх оставил его и появилась на душе тихая радость. И я, еще не видя, уже любил св. Серафима. Еще один свидетельствует, что в глазах св. Серафима он видел “целое откровение любви”.

Как апостол Павел говорил о духовных, что они способствуют душевным переродиться о духовных, то есть второму рождению человека, так св. Серафим теперь имел также эту великую силу. Про своих дивеевских девушек, отделенных от общины и названных мельничными сестрами, св. Серафим говорил: “я вас породил духовно”. Ксения Путкова рассказывает о себе: “батюшка однажды сказал: “я тебя к себе возьму”. А я по молодости лет, не понимая ничего, смеясь, говорю: “а я от вас уйду”. “Нет, отвечает, радость моя, нет тебе дороги от меня, я тебя внутрь себя возьму. Ты и не уйдешь, матушка”. И потом я уразумела: ведь я всегда была с ним духом”.

Св. Серафим не только беседой с Мотовиловым о вселении Духа Святого напомнил о забытой цели христианской жизни, но и на деле показывал, что значит это вселение Духа Святого — рождение свыше, и как способствует ей брат, уже рожденный свыше, духовный.

Чудесен был вид св. Серафима. Различные бедствия изуродовали его телесно, но все черты лица его сияли радостью, н, несмотря на прихрамывание и горб на плече, он казался и был величаво прекрасен. Он изменялся во время бесед, как свидетельствуют многие. И одна из мельничных сестер говорит: “и личико у него сделается необыкновенно светлое и станет такой веселый и радостный, точно весь уйдет в небеса. Даже жутко глядеть на него”.

Но то, что было открыто Мотовилову (как знать, быть может и другим), превосходит всякое разумение. “Лицо его сделалось светлее солнца”. И Мотовилов говорит, желая хотя немного, разъяснить, что было: “представьте, что лицо человека, который с вами разговаривает, вдруг стало, как солнце. Вы различаете движение его рта, меняющееся выражение его глаз, слышите его голос, но не видите ни самих себя, ни фигуры с вами разговаривающего — только один ослепительный свет, в котором всё кругом как бы исчезает. И св. Серафим говор Мотовилову: “вы теперь. и сами светлы, как и я. Вы сами: теперь в полноте Духа Святого, иначе вам невозможно было бы меня видеть”

Этому духовно-солнечному сиянию св. Серафима соответствовал великий свет учения, преподаваемого людям: через истинное сияние от Духа Святого, истинное просвещение от Главы церкви Господа Иисуса Христа.

Учение св. Серафима надо искать не в письменных наставлениях монахам, как предполагают жизнеописатели святого (наставления эти нечто иное, как цитаты с некоторыми вариациями из Добротолюбия, которое св. Серафим часто и много читал), — а в его беседах с посетителями; здесь любовь Христа через свидетеля верного обращалась к сердцу его собеседника, прося его — о чем? О любви к другим, в особенности к наименьшим.

Часто как бы небольшое замечание вдруг проливает свет на целую область людского обихода; вот Божие указание на отношение к детям: мальчик семи лет, находясь вместе с матерью в келье св. Серафима, бегал и играл. Мать сделала ему замечание. И тотчас св. Серафим остановил ее словами: “С малюткой Ангел Божий играет, матушка! как можно ребенка останавливать в его беспечных играх! Играй, играй, деточка Христос с тобою”. Преподано великое начало отношения к детям.

Вот восстановлена значимость каждого человека, забытая при изуродовавшем все людские отношения, крепостном праве: “А это кто же такая с вами пришла ко мне?” — спрашивает св. Серафим одну даму, пришедшую к нему в сопровождении женщины в крестьянском платье. “А это моя крепостная девка”. Тогда св. Серафим оставил даму и начал беседовать с девушкой, потом опять спросил даму: “это кто же такая девица| с вами?” И на прежний ответ: “это моя крепостная девка”, - сказал: “нет, это не девка, а девица, и лучше нас, потому что у ней доброе сердце”. И благословив девушку, промолвил: “Господь над тобой, мое сокровище”.

Великая забота о крепостных страдальцах как бы гложет сердце святого. Ничего нельзя предпринять для всех. Да и для немногих редко можно что-нибудь сделать. Один управляющий имением с крепостными хотел оставить место. И св. Серафим обращается к нему: “умоляю тебя ради Божией Матери не отказывайся от должности, ты не обижаешь мужичков, твое управление к славе Божией”.

Даже Мантурова, которого св. Серафим предназначал для попечения о своей любимой мельничной обители, когда представился случай позаботиться о крепостных, св. Серафим упрашивает ехать далеко, оставить Дивеево: “мужички бедны, брошены, совращены. Они тебя полюбят и возвратятся ко Христу”.

Как будто св. Серафим не обличает крепостное право, однако всё, что говорит он по поводу его, когда представится случай, показывает крепостное право, как сущее безобразие. Почему же он не сказал об этом громко с той силой, с какой может воскликнуть свидетель верный Христа. Потому что русское высшее общество, то есть пользующиеся этим правом, столь глубоко пали, что сила благодатного слова могла только напугать их на малое время. А когда страх пройдет, ибо это еще не страшный суд, то, освободившись от страха, они еще больше могли озлобиться.

Великий святой приходит, чтобы обличать пороки всего рода, но, если, народ христианский так глубоко пал, что правда Христа может его озлобить, то святой говорит внятно только для тех, кто в состоянии вместить Христово слово.

Действуя среди общества злого, посланник Христов облекает свой призыв к покаянию в такую ласку любви, что виноватый даже как бы и не чувствует своей вины, и только потом благодатной Христовой силой сердце его смягчается и он понемногу распознает свою неправоту.

Чтобы понять это, мы приведем, к счастью, сохранившуюся во всей ее важности, беседу св. Серафима с одним из его почитателей, и будем раскрывать постепенно ее смысл. Помещик, владевший крепостными душами, взял в наложницы дочь своего дворового человека (крепостного), прижил от нее двух детей и затем выдал замуж с обеспечением. По мнению русского общества того (а нашего?) времени, здесь и греха никакого не было.

Но вот начинается разговор святого с виновником описанного события. “Отец Серафим приостановился и как бы задумался и внезапно спросил меня: “а что вы сделали с девушкой, дочерью вашего дворового человека, что у вас жила?”

Беспощадный вопрос страшного суда. Оправдания нет. Ибо здесь не только прелюбодеяние, не только насилие, но христианин, пользуясь правом собственности над ближним, над сестрой, значит, как бы под прикрытием закона (государства), вступил с невинной девушкой, как рабовладелец — язычник, рожденный глубоко в своей правоте.

От этого вопроса содрогнулось сердце грешника, ибо как зловещим магнием освещена была вся глубина падения.

“Я так и обмер, испугавшись, ожидая и предчувствуя свое осуждение”. Но, не для того, чтобы судить и осуждать, огонь страшного суда, вызванный прямотой вопроса, коснулся сердца обидчика, а только чтобы духовно увидел, что свершил. И вот, вместо осуждения, слышит из уст святого как бы похвалу себе: Церковь учит, кто возьмет девушку, обязан жениться, а если девица не пожелает (какая девушка раба, имеющая от своего господина двух детей, не пожелает вступить с ним в законный брак: но здесь святой, чтобы успокоить сердце виновника, прикрывает действительность), то устроить ее жизнь, настолько безбедно, чтобы она потом по одной тяготе бедности не могла впасть в новые грехи и всегда благодарила бы Бога”.

“После этих слов мне стало легче на душе”, рассказывает собеседник св. Серафима. “Я так и сделал, сказал я”.

Страх удален из сердца, ибо всё уже прошло: грех прощен и не нужно его вспоминать. Грехи прощаются, однако необходимо их искупить. И вот внезапно св. Серафим становится на колени перед своим гостем.

— Ваше Боголюбие, жизнь велика и в жизни многое случается. Если когда-нибудь впоследствии из-за вас станут поносить девицу, — говорить, что вы живете с ней, даже если это будет неправдой, умоляю вас не забудьте убогой просьбы моей. — Св. Серафим встал на ноги и продолжал: — Вы знаете, что девушке, даже и сохранившей целомудрие, потеря доброго имени — хуже смерти. Умоляю вас, женитесь на этой девушке.

И батюшка снова во второй раз преклонился перед гостем до земли

Удивленный помещик, который сегодня и приехал к батюшке Серафиму, чтобы посоветоваться о невесте, которую он себе избрал — соседку помещицу, начал объяснять святому, что так как он твердо решил жениться на своей избраннице, то у него никаких иных женщин нет. Что касается дочери дворового человека, то она давно пристроена.

— Эх, Ваше Боголюбие, не о теперешнем времени я говорю, а о будущем. Если с вами вперед случится, что будут укорять из-за вас девушку, не забудьте моей просьбы — женитесь на той девушке. — И батюшка в третий раз поклонился мне грешнику, до земли. Я сказал: если Бог удостоит исполнить, постараюсь сделать, как вы желаете…

— Благодарю вас. — Потом, всматриваясь в меня пристально и как бы насквозь пронизывая меня взором, добавил: “Но, может быть, вы смутитесь… она — простая крестьянка. Но не смущайтесь, она и по праотцу Адаму и по Господу нашему Иисусу Христу сущая вам сестра”. Тут батюшка стал говорить, как нам жить с будущей моей женой. И потом отпустил меня ничего не сказав о соседке помещице, о женитьбе на которой приезжал спрашивать совета св. Серафима.

Случилось так, что помещик не женился на своей избраннице и много времени спустя женился на одной крестьянской девушке, от которой имел детей и которой был верен до кони жизни. Благодатная помощь молитвами св. Серафима дала возможность человеку, вследствие закоренелых предрассудков общества, не знающего, как искупить неправедный поступок, восстановить в своей жизни правду Христову. Непротивление просьбе святого, согласие поступить, как он советовал, позволил а действовать благодати в жизни Серафимова гостя даже как бы для него самого незаметно, чудесно.

Во всем рассказанном происшествии свидетельствуется, что истина Христова всегда ясна, ибо что проще и понятнее для христианина слов Серафима, однако, при померкшем сознании христианского общества, только одно чудо может восстановить правду.

Еще глубже о разрыве между так называемыми взглядами общества и правдой Христа говорят мысли св. Серафима о незаконнорожденных детях. Из литературы того времени (например, из пьесы* даже позднейшей, более гуманной эпохи) мы знаем, как презирали человека незаконно рожденного (т. е. вне церковного брака) и государство (отметка в паспорте) и общество. Но вот что говорит св. Серафим: детей незаконнорожденных надлежит воспитывать, нельзя их презирать. И к этой обыкновенной истине он вдруг прибавляет рассказ, из которого ясно, что для Господа унижаемые бесконечно выше тех, кто унижает их, считая себя праведниками: “был случай в Греции; вельможа царский, ехавший через реку, увидел девушку, моющую платье. Пленившись ее красотой и узнав, что она дочь вдовицы, пребыл с ней. После этого девица эта увидела сон, будто звезда пресветлая скатилась ей в утробу. Один великий и боговдохновенный старец, к которому она и мать ее обратились, возвещая бывшее, объяснил им, что родится некто великий от этой дочери. И родился батюшка угодник Божий, Феодор Сикеот, хранить которого к нему приставил Господь, кроме Ангела-Хранителя еще и великомученика Георгия Победоносца.

* “Без вины виноватые” Островского.

Отношение св. Серафима к преступившему брату, к другому члену церкви, более слабому, бесконечно слабейшему, чем он сам, учит христианское общество и начальствующих в церкви и просто братьев, как должно, будучи христианином, относиться к согрешившим братьям, с какой беспредельной любовью взывать к их сердцу, чтобы они покаялись. Св. Серафим становится даже на колени.

Мы помним, как святая община киевская во главе с св. Феодосием относилась к преступникам, как св. Григорий накормил и отпустил воров, желавших похитить его последнее достояние; как плакал св. Феодосии, видя связанных воров. На самом себе показал св. Серафим Христово отношение к уличенным преступникам: людей, избивших его почти до смерти, он не только простил, но строго заявил власть имущим, что если его обидчиков накажут, то он покинет этот край и уйдет в неизвестном направлении. Подобно киевским преступникам, и здешние злодеи через некоторое время пришли к св. Серафиму, умоляя простить их.

И на деле, и на словах св. Серафим всегда призывал к величайшему милосердию. “Отличительным характером настоятеля должна быть любовь к подчиненным: истинного пастыря показует любовь к тем, кого пасет”. “Относись, говорит св. Серафим игумену Антонию*, к братьям как мать. Чадолюбивая матерь не в свое угождение живет, но в угождение детям. Немой немощных детей сносит с любовью. Так всякий настоятель должен жить не в свое угождение, а в угождение подчиненных: должен к слабостям их быть снисходительным, болезни греховные врачевать пластырем милосердия, павших преступлениями подымать с кротостью, замаравшихся скверною какого-нибудь порока очищать тихо… Вообще поступать так, чтобы не слышать их вопля, тем более ропота.

* Которому он предсказал наместничество в Троицко-Сергиевской Лавре.

Духовного отца Дивеевской общины о. Садовского св. Серафим назидал быть сколь возможно снисходительнее на исповеди. “Помни, батюшка, говорил св. Серафим, что ты только свидетель. Мы, принимающие исповедь, только свидетели, свидетели! судит же Бог. А чего, чего! каких только страшных грехов сказать невозможно, прощал нам Спаситель наш. Где же нам судить людей!”

Интересно, что о. Садовский, замечательный своей правдивостью, приведя этот завет Серафима, свидетельствует, что его многие осуждают, даже гневаются на него за то, что он строго блюдет завет св. Серафима.

Это множество любителей не только строго судить проступки ближних, но даже и на других гневаться за их снисходительность знаменует ту пропасть, которую антихристов дух вырыл внутри церкви между истинными учениками Христа и теми кажущимися праведниками, которые являются виновниками отхода от церкви многих добрых, — теми страшными законниками, о которых ап. Павел пророчествовал, что они в храме Божием, сядут, как Бог, про которых Сам Христос говорил, что они “связывают бремена тяжелые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям. Лицемеры, затворяющие царство небесное человекам”.

С духом таких людей св. Серафим вел всегда борьбу. Неоднократно убеждал он очень строгую Дивеевскую начальницу Ксению Михайловну оставить непосильный устав Саровской пустыни. “Мужчине и то с трудом, лишь в моготу исполнить!” — говорил он. Как известно, именно здесь лежит коренное его несогласие с первоначальной Дивеевской общиной и даже его отход от нее. И именно поэтому, явилась ему Пресвятая Богородица при колодце.

Смысл этого явления Богоматери святому мало освещен в жизнеописаниях св. Серафима. А между тем здесь с необычайной ясностью свидетельствовано свыше, что в церкви существуют два пути: духовный и кажущийся духовным, святой и лжесвятой.

Первоначальная Дивеевская община была основана в XVIII веке монахиней Александрой по желанию Пресвятой Богородицы, явившейся ей в видении. Перед кончиной мать Александра поручила духовное руководство этой общины саровскому игумену Пахомию, а последний перед смертью завещал духовно пещись о ней св. Серафиму. Но когда, как мы сказали, начальница Ксения Михайловна не согласилась послушаться Серафима, он был в крайнем затруднении, не зная, как ему исполнять обещание, данное Пахомию, духовно руководить общиной. И вот Божия Матерь, явившись Серафиму близ богословского родника, сказала: почему ты не исполняешь свое обещание, данное Пахомию и матери Александре, — Ксению с ее сестрами оставь, но я укажу тебе другое место в том же селе Дивееве и на нем устрой, Мною матери Александре обетованную обитель. Из общины Ксении возьми восемь сестер. И Богородица сказала по именам, кого взять. И дала ему для сей обители новый устав, нигде до того времени не существовавший. Св. Серафим свидетельствовал, что никогда ничего в этой новой общине он не делал по своему, а всё по точному повелению Божией Матери. О. Василию Садовскому св. Серафим говорил об этом: исповедую тебе и Богом свидетельствуюсь, что ни одного камешка я по своей воле у них не поставил, ниже слова единого от себя не сказал им и не единую из них не принимал я по желанию своему, против воли Царицы Небесной.

Так возникла мельничная обитель. Названа столь странно потому, что была выстроена там мельница, на которой сестры работали и этим питались (мельница-питательница). Здесь работа была обязательнее молитвы (главное, чтобы не было праздности, и это совпадало с заветом первоапостолов). Для новой общины воздвигли особый храм, несколько келий и всё место обвели канавкой, рыть которую начал сам св. Серафим. Этой канавке он придавал таинственный и священный смысл: ее всю прошли стопы Пресвятой Богородицы и ее враг не преступит. Рядом продолжала существовать обитель Ксении Михайловны с ее сестрами, она жила своей жизнью. Св. Серафим объяснял и строго различал между двумя обителями их несметную раздельность и полную друг от друга независимость (свидетельство летописи Дивеевской).

В речи Божией Матери, обращенной к св. Серафиму с повелением открыть новую общину, останавливают внимание слова: “Ксению с ее сестрами оставь”. Не напрасно, конечно, произнесены такие слова: Дух Святой не произносит случайных речей. Не трудно понять, что они здесь значат: святому открывается, что община Ксении Михайловны не может быть руководима Духом Святым (поэтому: оставь). Ибо они не послушны неоднократным советам Духа Святого, выраженным через свидетеля верного — св. Серафима — значит, желают идти своим путем; а в христианстве нет принуждения. Отныне сами себе руководители, а не Дух Святой: это и есть путь, кажущийся духовным. Известно, какие тяжкие заблуждения всегда связаны с этим путем. Чрезвычайно показателен удар Божией Матери жезлом в землю на месте Ее явления св. Серафиму; здесь была трясина — отмечено в летописи. И вот при ударе искипел из земли источник фонтаном светлой воды. Из трясины вызвана новая живая жизнь, светлая вода, ничего общего не имеющая и мутной водой этого места. Теперь понятна причина, почему Ксения Михайловна и ее преемница Ирина, дочь Ксении, столь легко подпали под влияние Ивана Толстошеева, руководимого мелким бесом, и во всем ему стали послушны.

Но во что непонятно, каким образом утвердившись в Дивееве, Толстошеев, хотя и после многих лет и долгих стараний, но все же разрушил общину, созданную св. Серафимом по повелению Богородицы. При дальнейшем изложении это станет ясным.

Нарочитая строгость к людям, к уставной жизни в обители Ксении Михайловны, заглушая собою любовь и милость, развивала осуждение и жестокость (следует обратить внимание на отношение послушницы Матроны, приставленной Ксенией к великой святой юродивой Пелагее Ивановне — она била ее смертным боем, конечно, не без ведома начальницы).

Из этого духа начальницы общины и вышло то множество, которое злилось на о. Василия Садовского за его милостиво отношение ко всем *.

* Следует отметить, что в первый год начальствования Ксении (1796 г.) из 52 бывших здесь сестер ушли 40, затем постепенно стали пополняться, очевидно, уже в духе Ксении.

Св. Серафим учил своих любимых мельничных сестер противоположному ксениевскому. Всё было иначе, начиная с продолжительности молитвы и проповеди веселья; и это учение, конечно, не только для Дивеевских избранниц, но и для многих других.

Св. Серафим спрашивает: “Молишься ли ты, радость моя? — Ах, батюшка, уж какая молитва-то, грешница, иной раз и времени нет”.

— Это ничего, — сказал батюшка, — ты этим не огорчайся, есть время — исполняй всё и молись, а если нет, то ты, радость моя, только правильце мое прочти утром (правило необычайно краткое), среди дня, да и на ночь, даже можешь походя, на работе. А если нельзя, ну так, как Бог тебе поможет. Только вот поклоны-то Спасителя и Божией Матери уж хоть как-нибудь, а исполняй.

Кто об этом свидетельствует? Не какая-нибудь посторонняя, очень занятая женщина, случайно пришедшая к святому, а любимейшая его мельничная сестра Ксения Путкова*, одна из тех сестер, про которых летопись Дивеевская, говорит, что они были необычайно праведные и простые (те именно, которых духом породил св. Серафим).

* Это была молодая и красивая крестьянская девушка, имевшая даже жениха, но св. Серафим убедил ее стать мельничной сестрой.

Послушаем, что еще говорит эта Ксения: Не приказывал батюшка изнурять себя непосильными подвигами поста по древнему обычаю. Батюшка велел больше всего бояться уныния. Нет ужаснее и пагубнее духа уныния, говорил он. Поэтому всегда, приказывал не только быть сытой, и кушать вволю, но и на труды брать с собой хлеба. “В кармашек-то свой положи, устанешь, умаешься — не унывай, а хлеба-то и покушай, да опять за труды”. Даже на ночь под подушку приказывал он класть хлеб. Приказывал никому никогда не отказывать в хле6е. — А была у нас в трапезе строгая-престрогая сестра. Очень она была покорна матушке Ксении, которая не позволяла (Боже упаси) после трапезы (один раз в день) дать кому-нибудь даже кусочек. И сестры с голода часто друг у друга брали. Однажды вызвал эту стряпуху св. Серафим и стал он страшно и строго ей выговаривать, так что ужас на меня напал. — “Что это ты, матушка, — говорил Серафим, — слышал я, вволю и поесть не дашь сиротам”. Стряпуха начала было ссылаться на строгость начальницы, но св. Серафим сказал: “пусть начальница-то, а ты бы потихоньку давала, да не запирала”. И так гневный отпустил ее. О веселье св. Серафим говорил так: веселость отгоняет усталость, а от усталости уныние бывает. Вот и я, как поступил в монастырь на клиросе тоже был, и какой веселый был: братия то устанут и поют не так, а иные вовсе не придут. Как соберутся, я и веселю их, они и усталость не чувствуют. Дурное-то делать не хорошо, а сказать слово ласковое, да приветливое, да веселое, чтобы у всех перед лицом Господа, дух всегда весел был. И это вовсе не грешно! Совсем напротив!”

Это радостное, простое, любвеобильное отношение ко всем окружающим было основным в характере величайшего схимника Серафима. До какой простоты родственной (а родными себе он считал “сирот” своих девушек мельничных) доходил он, свидетельствует рассказ Ксении Васильевны о себе: “а как батюшка-то, любил нас, просто ужас, и рассказать, то не сумею. Бывало придешь к нему, а я всегда эдакая суровая, серьезная была, ну вот и приду, а он уставится на меня и скажет: “что это, матушка, к кому ты пришла?” “К вам, батюшка”. — “Ко мне, а стоишь, как чужая”. — “Да как же, батюшка?” — “Да ты приди, да обними, да поцелуй меня, да не один, а десять раз поцелуй, матушка”. — “Да разве я смею?” — “Да как же не смеешь, ведь не к чужому, радость моя, пришла, разве так к родному ходят?” И все равно при ком бы ни было, хотя бы тысячи здесь были”.

Это близкое, родное чувство было у св. Серафима не только к Ксении Васильевне, но ко всем мельничным избранницам. В последние годы жизни св. Серафим как бы отдал всё свое время, все свои заботы, на них сосредоточил всё земное свое упование. Они постоянно бывали у него и днем и ночью. И он хотел, требовал, чтобы они приходили, так что они от полнейшего утомления иногда даже роптали, правильнее сказать, ворчали (про себя, конечно, потом каялись, ибо в то же время несказанно любили его). Он отдавал им всё, что ему приносили, — а приносили ему очень много: всё у нас было от батюшки: хлеб, дрова, соль, свечи, елей. Только давал всё понемногу, что выйдет, опять идем к нему, или сам накажет, чтобы пришли. У нас был ключ от келий, батюшки, а потому невозбранно к нему входили в сенки, где стоял гроб-постель и днем и ночью”. Они работали у него на огороде и по заготовке леса. “Однажды зимой, рассказывает сестра, мы несли послушание: возили дрова из Саровского леса от дальней пустаньки и так сильно прозябли, что расплакались. Пошли к батюшке в ближнюю пустыньку и плача встали около нее”. Батюшка познал духом, что они пришли, постучал изнутри, но они не слышали от слез. Тогда батюшка отворил дверь, принял их, как нежный отец и так утешил, что они совершенно забыли свою усталость, холод и поспешили домой. “Другой раз летом только что пришла в свою обитель от батюшки, сели ужинать, — рассказывай сестра Акулина, — как приходит сестра из Сарова: батюшка! тебе и Стефаниде наказывает тотчас обратно к нему итти. Пошли, приходим, чуть-чуть брежжется, а батюшка топит, огонек высекает. Велел мне истопить печку и обжечь мотыжку; потом пять грядок на огороде сделать. Послал нас подкрепиться. Нашли у него горнушку, а в ней пищу: и что за батюшкина пища: в одной посудке было 7 пищей: и уха, и щи, и похлебка, и рыба свежая и соленая всё, всё вместе. И опять досидели до ночи. Сначала хотел оставить ночевать, но потом велел нести меру картошки домой. “Грядите домой”. А ночь, хоть глаза выколи, даже зги не видать. “Благословите, батюшка, за вашими. молитвами пойдем”. “Грядите, матушка, да прямо на Маслихуя! (Маслихой-то назывался лес престрашнеющий). Однако, пошли, ничего. Только спутница моя захотела итти по тропочке. Не ходи, говорю, батюшка не велел, ты батюшку оскорбишь! Нет, пошла, да как вскрикнет. Я к ней бросилась, а она в воде по шею. Река Сатис здесь протекает. Вытащила ее, пошли дальше. По дороге, подложив мешок с картофелем, часик заснули и домой к утру пришли”. — Прасковье Ивановне св. Серафим сказал, чтобы она дважды в один день пришла к нему. Надо, значит, было пройти 50 верст. Она смутилась. — Ничего, ничего, матушка, весело сказал св. Серафим, ведь теперь день 10 часов. “Хорошо, батюшка”,— сказала Прасковья с любовью. Первый раз она пришла в келью к батюшке, когда шла ранняя обедня. Батюшка весело встретил ее, назвал радость моя. Накормил частичками просфоры со святой водой и потом дал нести в обитель к себе большой мешок с толокном и сухарями. В Дивееве она немного отдохнула и опять пошла в Саров. Служили вечерню, когда она вошла к батюшке, который в восторге приветствовал ее, говоря: “Гряди, гряди, радость моя”. Посадил Прасковью и поставил перед ней большое блюдо пареной “капусты с соком. Она стала есть и изумилась необычайному вкусу. Потом узнала, что этой пищи не бывает за трапезой и она так хороша, потому что сам батюшка по молитве приготовлял ее.

Необычайностью пищи и другими чудесными делами мельничные сестры как бы участвовали в инобытии св. Серафима. Одна сестра забыла взять ключ от кельи св. Серафима и, придя ночью, не знала, как быть, взяла прутик с дорожки и всунула в замочную скважину, дверь тотчас отворилась.

— Две сестры возили лес из Сарова, лошадь упала и не могла встать, — вероятно повредила ногу, — сестры начали громко призывать Серафима. И тотчас лошадь вскочила и пошла так быстро, что сестры не успевали за ней следовать. — Однажды сестра Евдокия, работая на мельнице одна (работник ушел), при разбушевавшемся ветре не успевала засыпать жита, впала в отчаяние и с воплем: “батюшка Серафим, не спастись привел меня сюда, — легла под колеса, “чтобы они меня задавили”. Но камни тотчас остановились и явно передо мной стал батюшка Серафим: “я всегда с теми, сказал он, кто меня на помощь призывает. Спи на камушках, не думай, что они тебя задавят”. — Одной сестре зимой св. Серафим вынес зеленую веточку с плодами, каких она никогда не видела. — Две сестры, идя впереди Серафима, оглянувшись, увидели; что он идет на аршин от земли по воздуху. — В углу его кельи однажды вырос куст малины, ягодами которого он угощал сестер. — Утром сестры посадили грядку луку, а вечером он собрал с этой грядки уж выросший лук и они унесли его домой.

Св. Серафим всегда чудесно защищал своих духовных питомиц от всякого рода напастей и людей. Одно чудо имеет большое символическое значение. Батюшка посылал сестер в лес за брусникой для трапезы и старшей ходила Ксения Ивановна (не Путкова). Однажды св. Серафим говорит ей: “Радость моя, вы ничего не бойтесь, никто вас не может обидеть”. Благословил их и они ушли на несколько дней за ягодами. 3анимаясь сбором, вдруг видят они, что скачет на них полесовщик и кричит: что вы тут шляетесь! чтобы духу вашего здесь не было! Убирайтесь! Подскакал к Ксении и замахнулся на нее громадной плетью. Но лишь только взмахнул он, неизвестно как, вырвалась плеть из руки и он соскочил с седла за нею. Хотел поднять, но плеть куда-то исчезла. “Странно, сказал он в раздумьи, и как бы испуганный, уже кротко обратился к сестрам: “не могу найти плети, а она хозяйская”. Сестры с радостью бросились помогать ему, но не могли отыскать. Все дивились такому чуду, чтобы громадная плеть могла скрыться как иголка. Полесовщик уехал. А сестры, набрав ягод, вернулись к батюшке. — Ну, что, радости мои, благополучно ли подвизались? — Они рассказали ему всё, что произошло. — “Вот, радость моя, — ответил батюшка, весело улыбаясь, — где же плеть-то найти, ведь она в землю ушла”.

Земля, по воле посланника Божия, проповедника великой, любви к ближним, разверзла утробу свою, чтобы поглотить орудие безумной обиды слабых сильными. Это редчайшее явление в христианской истории, ибо Христос не борется с насильниками силой. Оно свидетельствует, что земля-мать всего живущего — уже не в состоянии терпеть торжества злобы одних людей над другими и готова помогать святым — значит, правда Христова на земле приближается к победе.

Однако во времена св. Серафима правда эта находилась в великом поношении. Большое противление: было оказываемо посланнику Христа. Чтобы представить себе силу этого противления, необходимо понять состояние нравственное и духовное русского общества того времени.

Состояние русского общества

Тогда в полной еще мере свирепствовало поучение Домостроя XVI века, написанное (и соответствующее домостроям эпохи) священником Сильвестром. Сильвестр рекомендовал ранами (истязаниями) исправлять людей. Святой же Серафим” незадолго до своей кончины, сказал одному начальнику, интересовавшемуся, как должно обходиться с провинившимися подчиненными: “надо исправлять людей не ранами, а милостями, облегчением трудов, — напой, накорми, приласкай”… Домострой, в особенности, был немилосерден к детям: с детьми никогда не нужно быть веселым, а всегда суровым, за каждую вину немилосердно бить. Мы слышали, что сказал св. Серафим о резвости ребенка, — “с ним ангел Божий играет”.

Укажем на характернейшие черты жестокостей, терзавших святую Русь.

Тогда стали распространяться по Русской империи гуманные взгляды просвещенного европеизма, но крепостное право от этого нимало не смягчилось. Мы в детстве заучивали стихи: “а гляди наш Мирабо старого Гаврилу (т. е. безответного раба) за измятое жабо (воротник) хлещет в ус и в рыло”. Здесь, кроме того, что хлещет, свидетельствуется бесконечное презрение одного брата церкви к другому — через именование образа Божия лица — рылом. Вспомним, что известное выражение “в морду!” и в двадцатом веке было еще (если можно так выразиться) в полном ходу. Не трудно представить себе, как мучительно часто раздавалось это выражение при крепостном праве.

Господин с брезгливостью называл служивших ему рабов “мои людишки” и не иначе звал их, как Петька, Ванька, Федька (даже стариков). Это братопрезрение с детства приражалось каждому, имевшему счастье (несчастье) родиться барином. С детства был он обречен на путь смерти, ибо на путь жизни владельцу крепостных душ так же было трудно вступить, как прокаженному выздороветь: яростная праздность и сладострастие власти владели его душой.

Мы видели, что во времена св. Сергия Радонежского крестьяне толпами уходили со старых мест, чтобы поселиться вокруг келий святых и туда рука притеснителей не смела протянуться. Теперь уходить было некуда. Каждый ушедший именовался беглым и считался преступником. У рабов росла тоска безнадежности, зародыш отчаяния и некому было умирить ее недаром сложилась горькая пословица: до Бога высоко, а до царя далеко. Великий святой, посланный от Христа, не мог протянуть им руку помощи. Когда одна беглая девушка сослалась на св. Серафима, полиция нарядила над ним строгое расследование. Это было незадолго до кончины св. Серафима. Тем власть тогдашняя доказала свое отношение к святому: она не хотела терпеть вмешательства его в ее дела.

А в войсках людей за провинности прогоняли сквозь строй. Страшно, что палками (сотни и даже тысячи ударов) истязали человека иногда до смерти. Но также страшно, что выстраивали весь полк и каждый солдат должен был ударить проводимого брата изо всех сил. Кто ударил легко, того отмечали, чтобы потом жестоко наказать. Это было не только наказание, но и братоубийственная учеба: диавольский праздник. Во что обращались сердца офицеров, руководивших этими наказаниями, противными Христу и церкви Его святой?

В жестоком состоянии находилось во времени св. Серафима городское провинциальное общество. Об этом можно судить по жизнеописанию Дивеевской юродивой Пелагеи Ивановны (ее называли в монастыре второй Серафим). Живя в городе Арзамасе с мужем (купцом), она вела себя как больная разумом. “Муж искал во мне ума, да ребра мои ломал”, говорила впоследствии Пелагея Ивановна. Муж, бывало, поймает ее на улице (а она часто уходила от него: ходила от церкви к церкви и всё, что давали ей ради жалости, раздавала нищим или ставила свечи в церкви) и бьет чем попало, поленом, так поленом, палкою — так палкою; запрет ее и морит голодом и холодом. Однажды по совещанию с матерью Пел. Ив., которая тоже заботилась об исправлении дочери, они вместе привели ее к городничему и просили высечь. В угождение матери и мужу, городничий велел привязать ее к скамье и бить. “Клочьями висело тело ее, рассказывала потом мать, кровь залила всю комнату, а она хотя бы охнула. Не помню, как подняли мы ее и в крови я клочьях привели домой”. После этого муж заказал для жены железную цепь с железным кольцом, и сам заковал в нее П. Ив., приковав к стене, и издевался над нею, как ему хотелось. Иногда, оборвавши цепь, П. Ив. вырывалась из дома и гремя цепью, полураздетая бегала по улицам города. Каждый боялся приютить ее или помочь как-нибудь: обогреть или накормить или защитить от гонений мужа. Вот эта боязнь одних, злорадство других и равнодушие третьих к бедствию ближней (и какого ближнего — больного) говорит о полном разложении Христова общества или, что то же, — церкви.

Самое мрачное свидетельство, какое мы имеем о состоянии тогдашней церкви есть бесхитростное изображение бурсы (низшего училища для подготовки священнослужителей) одним из ее питомцев. Мы думаем, что необходимость изображения бурсы внушена писателю Помяловскому Господом, чтобы жизнь того времени была видна и, таким образом, сделалась ясной причина позднейших событий в Русской истории.

Вот из биографии Помяловского, написанной его товарищем по бурсе: в бурсе главное значение имеет кулачное право — каждый, имеющий силу, бьет кого хочет, каждый бьет слабейшего; а начальство бьет их всех вместе. Этим духом битья до того пропитаны бурсаки, что даже слабые, не умеющие драться, хоть щипком, хоть пакостью какой норовят сорвать на ком-нибудь свою обиду. Это не детские игры, а какое-то звериное ожесточение, сопровождавшееся отвратительным цинизмом. Уважается только одна физическая сила, выносливость в побоях и абсолютная лень. Уважала бурса отпетых, т. е. таких, которые порки не боятся, перед начальством не трусят (напротив, всячески стараются ему нагадить), а против плюходействия товарищей вооружены здоровым кулаком. Образцовым инспектором у начальства почитался человек с принципом власти такого рода: “если ты стоишь, а начальство говорит тебе, что ты сидишь, значит, ты сидишь, а не стоишь”. Или: “если тебе велят кланяться печке, ты и ей кланяйся” и т. п. Обычные наказания были: ставили коленами на ребро парты, заставляли в двух волчьих шубах делать до двухсот поклонов (спрашивается — кому?), держать в поднятой руке, не опуская ее, тяжелый камень по получаса, секли и сеченое место посыпали солью, секли на воздусях, т. е. держали за руки и за ноги и человек висел в воздухе, почему удары были особенно мучительны, действуя на нервы.

А вот пример наказания, изобретенного пьяным педагогом:

— Почему не выучил урока?

— Я сегодня именинник.

— Ты думаешь, что твой ангел радуется на небесах, нет, он плачет и ты заплачешь.

Учитель велит ученику положить ему голову на колени. “Батька” взял щепоть его волос, сильной рукой вздернул их кверху, вырвал с корнем. Ученик дико вскрикнул. — Лежи, лежи!

Ученик с воем снова опустил свою голову на колени. Учитель взял вторую щепоть и опять выдернул с корнем. Еще медленнее и хладнокровнее он повторил ту же операцию в третий раз. Ученик рыдал мучительно.

Другой учитель не любил, чтобы к концу курса оставался хотя бы один ученик, им не наказанный розгами. Двое держали себя крайне осторожно и не к чему было придраться. И вот под конец курса он придрался, что ученик выглянул в окно, когда учитель шел к классу.

— Елеонский, — крикнул входя в класс Долбежин. Елеонский, трясясь всем телом, подошел. Долбежин ударил ученика кулаком в лицо и окровавил его; из носу и рта потекла кровь. Елеонский бледный смотрел на учителя. — Отодрать его! — Остался один несеченый. Того, напротив, отодрал Долбежкин в самом веселом расположении духа. — “Душенька, сказал он ему, улыбаясь, — поди к порогу. — Да за что же? — За то, что тебя ни разу не секли. — Учитель Лобов рассвирепел на одного ученика и закричал: на воздусях его! Тотчас выскочили четыре ученика, взяли его за руки, и за ноги, так что он повис в горизонтальном положении, а справа и слева два ученика били его прутьями. — Бросьте эту тварь. — Ученик пошел к парте. — Дайте ему сугубое раза! — Товарищи повскакали со своих мест, бросились на несчастного и зарядили ему в голову картечи, т. е. швычков. — Взвыл несчастный.

А вот как встречают товарищи новичка, десятилетнего мальчика. К нему подошел старший ученик и начальническим тоном приказал: ступай на первую парту, видишь, сидит большой ученик, спроси у него волосянки. — Дай волосянки, — говорит покорный старшему товарищу новичок. — Изволь! сколько хочешь. И, вцепившись в волосы мальчика, он изо всех-сил стал их драть. Кругом все радостно хохотали, что особенно обидно действовало.

Когда мальчик вернулся на место, проходивший бурсак лет 18 (были и такие тогда в младшем классе) положил ему на плечо руку, а другою сильно ударил в спину. Дух замер у новичка, потому что удар пришелся против сердца. — За что? — проговорил он. — Так себе. — А вот обряд нарекания.

— Давайте его нарекать.

Схватили его за руки и всевозможными голосами, с криком, визгом, лаем, стоном, начали кричать в самые уши его. Его щипали, сыпали в голову щелчки. Рев был до того невыносим, что несчастному представлялось, что ревет кто-то внутри самой головы его и груди.

Если обижаемый не выдерживал и жаловался начальству, его подвергали такому наказанию товарищи бурсаки. — Пфимфа! — сказал один. Другие согласились. Ночь. Дортуары. К спящему прокрадывается бурсак, держа в руках сверток бумаги в виде конуса, набитый хлопчаткой. Это и была пфимфа — одно из варварских изобретений бурсы. Державший пфимфу, подкравшись, осторожно вставил в нос спящему узкий конец, а в широком конце зажег вату. Спящий сделал движение во сне, но держащий пфимфу сильно дунул в горящую вату; густая струя серного дыма охватила мозги спящего, он застонал в беспамятстве. После второго, еще сильнейшего дуновения, он вскочил как сумасшедший, хотел крикнуть, но вся внутренность его груди была обожжена, прокопчена дымом, и он упал, задыхаясь. На другой день его замертво стащили в больницу. Доктор ничего не понял. И сам пострадавший, когда получил способность объясняться, не помнил, что с ним было.

Когда так называемые духовные писатели (то есть писатели из церковнослужителей) для нравственно-религиозного воздействия на читателей тщатся изобразить муки ада, конечно, лучшего материала им не найти: они непременно должны черпать краски из жизни бурсы, ибо такой характер отношений между человеческими душами может быть только в аду.

Писатель Потапенко, который тоже учился в бурсе (горазда позднее Помяловского), в своих воспоминаниях отмечает время, когда из Петербурга прислали ревизора и прежний “образцовый” инспектор был уволен в отставку и заманен более гуманным. Это было в конце шестидесятых годов, т. е. когда уже давно в империи шли светские реформы (этим подтверждается мнение историка С. Соловьева, как мы отмечали в очерке “7 гор”, что не Христос, а гуманность была причиной “исправления” нравов среди священнослужителей; не мешает также вспомнить, что инквизиция в Западной Европе была отменена не священнослужительской властью, а гуманным правительством, например, в Австрии императором Иосифом).

Не следует забывать, что до сих пор прославляемый за блестящее богословствование митрополит Филарет Московский, не только не делал попыток исправить бурсацкую науку, а сам был поклонник розги (см. наши цитаты).

Жестокости в России, которые мы изобразили, — этот видимый ад — соответствовал тому невидимому аду, который царил внутри русского общества.

Во времена св. Серафима и немного спустя после его кончины, жили три замечательных писателя — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, изображавшие жизнь русского народа, его душу, его надежду и его грусть. Что же, прежде всего, мы можем сказать о них самих? О них самих мы можем сказать, что все трое они умерли очень рано — но, что еще характернее, — все трое умерли от отчаяния. Умерли от недостатка любви в обществе, от холода, который мертвил тогда всех жаждущих правды.

Если бы нашлась хотя одна добрая, по-христиански сочувствующая душа (а добрая христианская душа живит, преображает, спасает человека), то Пушкин не впал бы в мрачное отчаяние и злобу и не вызвал бы на дуэль врага, не кончил жизнь, как самоубийца. Ведь все знали, что поэт мечется в 'нравственной агонии, но ни у кого не было в запасе живительных лучей: веры, надежды, любви, необходимых, чтобы его поддержать. Напротив, у общества злого, при виде несчастья; ближнего, как бы невольно разгораются злорадные мысли, убивающие человека на расстоянии (“ибо рад человек горю ближнего своего”, скажет позднее другой гениальный русский писатель не по данному случаю, а вообще). О смерти же Пушкина Лермонтов, обвиняя русское общество, сказал: “вы для потехи раздували чуть затаившийся пожар”. Но вот вопрос: а сам Лермонтов? — ведь он любил Пушкина, почему же лучами своими не оживил гибнущего друга? Потому что и сам он был мрачен, никого не мог по-настоящему любить, сам нуждался в спасении, желал смерти и взывал к Богу с просьбой “Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне не долго, я еще благодарил”. 26 лет отроду он был убит и тоже, как самоубийца, на дуэли.

Третий гений, Гоголь, задыхался от отсутствия живых людей в обществе, изображая жизнь мертвецов, был окружен ими. Мучительно искал он для изображения живую душу, сжег даже свое замечательное произведение, так как там не было человека любви. Не в состоянии вынести своего смеха сквозь слезы, разрывавшего тоской грудь, скончался 42 лет отроду.

Трагедия русских народных гениев говорит о каком-то глубоком внутреннем разладе во всем русском народе. Этот душевный разлад особенно мучителен в творениях Лермонтова. Поэт чувствует свою обреченность — “я начал рано, кончу рано, мой ум не много совершит, в моей душе… надежд разбитых груз лежит”. “Я в мире не оставлю брата, и тьмой и холодом объята душа усталая моя”. Он даже заранее видит свою насильственную смерть: “в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я”. Окружающее общество ничем не могло помочь тоске поэта; напротив, при мысли о людях его безнадежность возрастает: “печально я гляжу на наше поколение, его грядущее иль пусто иль темно”. “К добру и злу постыдно равнодушны”. — Это равнодушие характеризует Лаодикийскую церковь: “о, если бы ты был холоден или горяч, — но ты тепл и потому извергну тебя из уст Моих”, говорит Господь. В этой церкви вовсе нет братолюбия. Тогда становятся понятны восклицания поэта: “и как преступник перед казнью, ищу кругом души родной”… “Некому руку подать в минуту душевной невзгоды”… Лермонтов рисует героя нашего времени Печорина, который не только никого не любит, но губит всё кругом себя. Такой же современный герой у Пушкина — Онегин. Эти герои блистают в обществе, им первое место, они славны, всепобедны — общество чувствует себя в них, в этих сеятелях смерти.

И Лермонтов, и Пушкин, и Гоголь всем сердцем любят Бога. Но когда они Его чувствуют? не среди людей, а когда остаются одни наедине с природой. “Когда волнуется желтеющая нива…” “когда мне ландыш серебристый приветливо кивает головой — тогда смиряется души моей тревога — и в небесах я вижу Бога”. Лермонтов с величайшей любовью разговаривает не с людьми, а с веткой пальмы из Палестины, с горой Казбек, с рекой Тереком… Но как только обращается к самому себе или к людям, тотчас чувствует мрак: “ночь тиха, пустыня внемлет Богу и звезда с звездою говорит… Что же мне так больно и так трудно… Уж не жду от жизни ничего я…” Чарующая музыка стиля вдруг сменяется скрежетом заржавленной пилы, пилящей сердце: “уж не жду от жизни…” С такой же великой любовью и в красоте изображена природа у Пушкина. Его зима, осень, весна в поэме “Евгений Онегин” творят чудо в нашей душе: мы с детской чистотой созерцаем красоту Божию.

Где-то, в каком-то чрезвычайном отдалении от общества, среди которого протекает их жизнь, чувствуют русские гении людскую доброту. Так, Лермонтов в стихе “Отчизна” говорит, что он любит родину странной любовью — не любит то, что все в ней любят (то есть его современники): ни славы, купленною кровью, ни гордости покоя, ни темных преданий старины, но любит ее полей холодное молчание, ее лесов дремучих колыхание, разливы рек… то есть Божию красоту в природе, но кроме того любит: дрожащие огни печальных деревень, в степи кочующий обоз… полное гумно, избу, покрытую соломой! В праздник он готов смотреть до полночи пляску с топотом и свистом под говор пьяных мужичков. Эту же любовь к деревенскому празднику — трудами заслуженному — не питал ли и сам Господь Иисус Христос, часто посещая' пирушки простых людей, так что даже заслужил порицание: “Он любит есть и пить вино”.

“Странная” любовь Лермонтова к отечеству, на самом деле была истинной любовью к Божией природе и к людям простым, любимым Христом. Странной же она только казалась большинству его современников, которые были упоены славой могущества Российской империи, “купленной кровью”, и воображали, что это и есть любовь к родине.

И Пушкин очень далеко от всероссийских центров находит добрых людей: капитана Миронова, Нестора летописца, какого-то доброго дюка в старинной Италии, полуфантастических цыган, изрекающих приговор убийце их сородичей: оставь нас, гордый человек; мы не терзаем, не казним, но жить с убийцей не хотим… мы робки и добры душой. Даже у самозванца Пугачева Пушкин приметил очень добрую черту: памятливость, небольшой услуги, оказанной ему еще во времена его безвестного бродяжничества (Гринев отдал Пугачеву свой полушубок, наперекор желанию дядьки). Тут невольно рождается мысль: при такой памятливости добра, ему оказанного, если бы этого добра видел и чувствовал Пугачев больше в своей жизни, стал ли он тем, кем его знают.

Быть может, еще безнадежнее изображение состояния русского общества у Гоголя. “Вы рождены быть великим человеком, говорит один хороший человек Чичикову, герою “Мертвых душ” (2-я часть). Если бы добрые не жалели себя, как вы не жалели себя для добывания денег, как процвела бы русская, земля!” Изображением детства и всей судьбы Чичикова Гоголь; с тяжелым надрывом хочет сказать: при данном состоянии, общества почти невозможно человеку не стать на путь гибели, одном месте у него даже молниеносно промелькнула мысль: что такова судьба почти каждого человека на земле. Чичикоа своей идеей покупки мертвых душ являет как бы исключительность нечестия, и от него все отворачиваются: фи, мертвые души! Но не символ ли здесь? Разве вся Россия, тогда не была полна нечестных людей. Вспомним, что Державин не мог ужиться ни на одном губернаторском месте, потому что не был в состоянии сквозь пальцы смотреть на мошеннические проделки почти всех окружающих его деятелей и требовал законности. И сама императрица Екатерина, издавшая в свое время наказ о необходимости применять законы, упрекала Державина за неуживчивость, ибо она сама всегда старалась примениться ко всякого рода беззаконникам. Знаменитый Сперанский, посланный в Сибирь с чрезвычайными полномочиями (1819 г.), писал, что можно удалить всех взяточников и бессердечных начальников, но тогда никого не останется и некем их заменить, так как других нет.

В “Ревизоре” Гоголь показал, как легко самому ничтожному человеку в русском обществе изобразить из себя важное, уполномоченное высшей властью лицо. Местом явления Хлестакова Гоголь избрал небольшой провинциальный город. Но вот явление Ивана Толстошеева, как ближайшего ученика св. Серафима, его наследника, успех Толстошеева не только в провинции почти у всех архиереев, но и в самом высшем свете Петербурга, у императрицы и у синода (святейшего) не раскрывает ли Хлестакова, как лицо всероссийского значения. Но об этом еще будем говорить.

Во главе государства стояли тогда императоры из дома Романовых. Это был несчастный род. В личных отношениях государи этого рода были нередко хорошие люди, в узкой же семейной жизни бывали и прекрасные, таков был имп. Александр III но в особенности последний государь Николай II со всем своим семейством, носившем на себе печать обреченности: все они были привязаны друг к другу нежностью и любовью неизъяснимыми.

Однако в делах правления государством Романовы находились всецело во власти антихристова духа. Новый русский кумир Петр Великий возвел материальное величие государства в культ. Когда Петр говорил, что он первый слуга государства, то в противоположном смысле словам Христа — если ты первый, то будь всем слугой (то есть людям). Петр любил вещи и жил вещам, а не людям — он был рабом бездушного вещного государства. Требовал, чтобы такими же стали все его подданные. Живых людей Петр безжалостно приносил в жертву идолу всеразвивающегося государственного могущества. Превратить человека в орудие мощности государства, значит стать истинным врагом Христа, — самого себя наглухо запереть в подземелье, куда не проникает ни один луч Света любви Божией.

Петр внес великую путаницу в миросозерцание христианской России. Он церковь сделал одним из учреждений государства. Так как Бог, конечно, не вмещался в такой церкви, до конца подчиненной главе государства, то Петр как бы вывел Его власть из церкви. С этой Божией властью он поступил так решительно, как поступал всегда и во всем. Рассуждение Петра было следующее: царь есть Божий помазанник и поэтому желания, чувства и мысли Божий о России совпадают с желаниями, чувствами и мыслями русского царя. Но так как Петр, вследствие полнейшей своей антидуховности, и не подозревал, что помазанники Божий слышат и разумеют голос Божий и сообразно с ним поступают, но никогда свои желания и мысли не считают тождественными — совпадающими с желаниями и мыслями Бога, то он полагал, что именно его мысли, чувства и желания и суть Божии. Этот механизм в отношениях царя к Богу имел роковые последствия, как для Петра, так и для всех лиц, после него царствующих: вместе с наследием царства они принимали механическое воззрение на свои отношения к Богу как чудесные ставленники Божией благодати. Они считали себя в делах государства безответственными перед Богом, ибо верили, что Бог каким-то скрытым и чудесным образом через них осуществляет свои помыслы о России. Цари из дома Рюриковичей, хотя и поступали часто самовластно, но им и в голову не приходило, что это Божий помысел действует в них. Поэтому, в особенности в киевский период, митрополит и вообще священнослужители часто обличали их в неправедных поступках, и они каялись. В киевский период даже народ часто обличал княживших у него людей. Но, когда патриарх приступил к Петру Великому не то что с обличением (вещь в это время уже немыслимая), а с великим плачем, прося его смягчить ужасные пытки тысяч стрельцов, то Петр сказал: “оставь, я сам всё знаю. Бог требует (кажется, он сказал: любит) мучения царских врагов”.

“Учитель церкви” девятнадцатого столетия, “мудрый” “великий” митр. Филарет вот что пишет: “Бог по образу Своего небесного единоначалия устроил на земле царя; по образу своего вседержительства — царя самодержавного; по образу своего царства непреходящего, продолжающегося от века до века, — царя наследственного”.

Изучая такое “богословие”, выдаваемое за христианское, цари, конечно, считали, что церковь Христова чтит их, как истинных помазанников Божиих.

Нам некогда здесь доказывать, что цари после Петра всегда верили в свою правоту. Об этом достаточно говорит отсутствие всяких обличений со стороны священнослужителей царских нечестий. Достаточно указать, что величайшее зверство, аракчеевские поселения — эти человеконенавистнические деяния никем не были обличены, ибо царь, как помазанник, не потерпел бы обличений.

Но не только в делах государства, но и в личной жизни цари потеряли всякую трезвость. Рюриковичи и первые Романовы своей семейной жизни не допускали разврата. Василий III, когда захотел, чтобы иметь сына, развестись с женой и жениться на другой, был жестоко обличаем целым рядом священнослужителей. Петр I превратил свой дом в вертеп разврата, описания его оргий и его спаиванье всех, кто попадался к нему на глаза, не исключая и молодых девушек, представляет из себя самый циничный в истории рассказ. Но и цари после него не обладали никакой трезвостью: они не только имели любовниц, и часто держали их во дворце при живой жене. Это одно говорит о том, как понимали они, что такое Божий помазанник. Как будто христианский царь не обязан являть в своих поступках хотя бы элементарную нравственность. Чтобы картиннее представить Санкт-Петербург, мы приведем выдержку из дневника фрейлины Тютчевой (из ее книги “При дворе двух императоров”) — эту фрейлину никак нельзя обвинить в злом пристрастии, так как имп. Николая I и супругу Александра II, Марию Феодоровну, она обожала: “Вчера имел место обряд водосвятия. Обставлено чрезвычайно торжественно. По этому случаю, как и по всем выдающимся и парадным случаям, мы выставляем на показ наши плечи. Все мои придворные впечатления сводятся к слову туалет. И, действительно, как только я попадаю в это море, движущихся лиц, цветов, драгоценных камней, газа, кисеи и кружев, я сама превращаюсь в тряпку, становлюсь куклой. Мною овладевает чувство совершеннейшей пустоты. По возвращении мне кажется, что я проснулась после вчерашнего сна. Вчерашняя церемония отличалась большой торжественностью. Духовенство спустилось в сад, наполненный военными. Вслед за освящением состоялся парад, потом завтрак. Мы наряжаемся для Господа Бога, устраиваем парады для господа Бога, кушаем для Господа Бога, а в остальном относимся к Нему, как к хозяевам дома, которые дают бал. К ним приезжают, но о них не думают и даже считается признаком хорошего тона не замечать и не здороваться с ними. В церкви придворные чувствуют себя как в театре. Во время самых священных таинств, никто даже не стесняется, как в любом месте ярких собраний, считается совершенно ненужным молиться, ни даже держать себя прилично: болтают, шепчутся, смеются (среди придворных большинство — семейства великих князей).

Со времени возвращения двора в Царское село, здесь очень заняты вертящимися столами. С ними производится множество опытов, даже на вечерах Императрицы”…

Говоря о русских императорах, следует заметить, что в XIX веке все они были благочестивы, но вследствие несчастного сознания себя избранниками Божьими (помазанниками) они не имели связи с живым Христом в делах царства. Поэтому чувство оставленности Божией было им знакомо и в моменты трудные достигало до великой муки. Таковы таинственные переживания Александра I (“легенда” о старце Феодоре Кузмиче), имп. Николая I во время крымского разгрома русских армий и в особенности, можно сказать, трагической жизни имп. Николая (обреченного со всем своим семейством). Насколько род Романовых забыл о святых, настолько последний в роде обреченный Николай II жаждал мучительнейше встречи с истинным святым. При нем было канонизировано шесть святых; вопреки желанию Синода он настоял на прославлении св. Серафима Саровского.

Нельзя сказать, что в русском образованном обществе при дворе имп. Александра II не было людей, которые бы не сознавали, что необходимо изменить существующее в государстве. Но сознание вдохновлялось идеями европейского просвещения. В основе этих идей лежало не Христово братолюбие, но желание или требование уничтожения всяких зол посредством изменения общественных и государственных учреждений во имя гуманности: необходимы реформы. И вот Россия в царствование имп. Александра II вступает на путь реформ.

Исчезло крепостное право, суды стали неподкупны и милостивее к преступникам, прекратились безобразия сильных ладей, пользовавшихся всеобщим бесправием и разбойничающих в своих поместьях, сократилось самодурство всякого рода, зазорным стало жестокое обращение с детьми, с нижними чинами в войске, вообще начальства с подчиненными. Братолюбия, однако, не появилось. Рознь в обществе стала, пожалуй, еще злее. Ибо на помощь к ненавиствующим пришла печать. В шестидесятые годы журналы и газеты обличали не только достойных того, но и всех, не одинаково с ними мыслящих.

Травили друг друга, беспощадно издавались, осмеивали злобно. Эта печатная ненависть, как лучи черного солнца, постепенно распространялась по России и незаметно копила будущего уже всеобщего и открытого человеконенавистничества (большевики пришли на готовое место). Насилие приняло в многих случаях более утонченные формы. Надменность почему-либо возвысившихся над другими, богатство продолжали свое дело унижения ближних. Церковь окончательно стала храмом, куда приходили молиться отдельные люди, ничего общего между собою не имеющие, даже сторонящиеся друг от друга, а не братья и сестры во Христе. То, что называется церковью, потеряло всякое влияние на общество. Праведников нигде не было видно и не слышно, не потому, конечно, что их не было, они всегда бывают в церкви Христовой, а потому что их никто не искал и не хотел знать. Авторитетами сделались писатели, которые, хотя и чувствовали правду Божию и писали о ней, но сами утопали в пороках, и потому многое в их писаниях было искажено.

Вот, когда мы так взглянем на всё, что происходило в России, станет до конца понятным одно изречение св. Серафима, новое, никогда в святоотеческих писаниях не встречавшееся: “доброе дело не во имя Христа делаемое не приносит плода”.

Каким образом доброе дело может стать бесплодным? Ведь всякое доброе дело есть Божие дело — злой дух добра не творит. Но Дух Святой, предвидя великую подмену в Царстве мира сего — грубого и жестокого зла добром без братолюбия, то есть злом скрытым и утонченным, предварил устами св. Серафима грядущий обман. Грубость и жестокость изгнаны, а Великая блудница царствует по-прежнему — и жить в ее царстве стало гораздо приятнее и легче. Таким образом, антихристов дух продолжает торжествовать победу. У сатаны даже является надежда на утверждение земного царства во веки веков. Гуманизм во всем мире не принес плода.

Противление Спасителю

За несколько десятков лет до времени государственных реформ в России, когда общество было в том отчаянном состоянии, как это изображено нами на предыдущих страницах, в русскую церковь был послан Господом Иисусом Христом, Главой церкви, свидетель верный — св. Серафим. Он должен был напомнить обществу-церкви, что христиане забыли главную цель христианства и потому не будут в состоянии измениться: необходимость рождения свыше. Что без вселения Духа Святого не может быть истинной христианской жизни. Но вселение Святого Духа возможно только при соблюдении завета Христа на Тайной вечери: “братья, любите друг друга; по тому узнают, что вы мои ученики, что будете любить друг друга”.

Мы видели с какой великой нежностью раскрывал св. Серафим эту тайну братолюбия перед всеми, кто приходил к нему. Однако мрачные силы, накопившиеся в России, начали оказывать святому столь страшное противление, что делу его посланничества угрожал как бы полный неуспех. С глубочайшим страданием чувствовал это, прежде всего, конечно, он сам. Вот причина многого непонятного в житии св. Серафима, даже как бы несообразного. Много нового по сравнению с житием прежних святых.

Постараемся углубиться в эту тайну жизни святого.

Назовем то, что невольно изумляет каждого в житии св. Серафима. Святой Серафим пришел напомнить церкви то, что она забыла: высшую цель христианства: духовное рождение свыше, — стяжание Духа Святого. И вот об этом он поведал не иерархам, не вообще священнослужителям, а безвестному помещику Мотовилову. Выбор, казалось бы, неудачный, так как Мотовилов, небрежно записав на клочках бумаги, иногда вперемежку с хозяйскими счетами, это важнейшее поучение церкви — беседу свою со св. Серафимом, — в течение жизни (а он еще долго жил) даже, не потрудился ее переписать набело: очевидно, просто забыл, и его черновые клочки через 75 лет были найдены на чердаке, среди мусора. Но, быть может, тогдашние пастыри церкви не нуждались в этом поучении, ибо всё сами знали. Нет, в начале беседы сказано ясно: “Дух Святой открыл мне (св. Серафиму), что никто из высоких духовных особ не могли вам ответить, в чем цель христианской жизни”. Если великий посланник в церковь не открывает кому, прежде, всего, ведать надлежит, истину христианскую, значит, они не в состоянии были ее принять. Учить об этом было бы гласом вопиющего в пустыне. Кроме того, забытая церковью великая истина была открыта Мотовилову за год до кончины св. Серафима. Ясно, что учитель христианский и и не предназначал ее для своего поколения — ей надлежало почти столетие остаться никому неизвестной; единственный вывод: время ее неизвестности — было ей враждебно.

Вторая кажущаяся несообразность в житии св. Серафима. Мы предложили вниманию читателя, как главное, — его проповедь Христовой любви друг к другу: целый ряд высочайших понятий этого рода был противоположен понятиям того времени. И, если был послан в русскую церковь учитель любви, имеющий великую благодать, которая, как солнце, озаряла светом приближавшихся к св. Серафиму, то отчего же эта проповедь не звучала по всей России? Почему только случайные провинциальные чиновники слышали, что необходимо быть милостивыми к подчиненным, что Христос желает милостивых начальников, а не жестокими наказаниями врачующих виновных? Отчего только случайно приехавший губернский бюрократ был обличен (и кажется, не без пользы для себя), что он морит своих просителей, не допуская их до своей персоны (“барина дома нет”), а между тем это был грех, вообще, русского чиновного дворянства: вспомним знаменитое стихотворение Некрасова (запрещенное властями для чтения на эстраде) “Размышление у парадного подъезда”. Один слуга говорит другой “гони, наш не любит оборванной черни” — это о мужиках, пришедших к сановнику с прошением из дальней деревни.

Почему царь русский не был изобличен в жестокости и плохом правлении Россией и с ним не были обличены “толпою

жадною стоящие у трона” плачевные его правители?

Разве ев. Серафим сердцем своим мало жалел обиженных, тех, кто стали в России совершенно бесправными (вспомним, пенял святой Серафим помещику за изнасилованную им дворовую девушку, — а этот помещик был один из лучших среди других владык над живыми душами). Почему, наконец, св. Серафим умолчал и не обличил тех архиереев, которые способны были после его кончины почтить лжеученика св. Серафима — Толстошееева, а при жизни самого святого старались повелевать тому, кто имел полноту Духа Святого (напр., приказание из консистории причащаться святому в храме, а не в келии). Или повеление архиерея Арсения не давать посетителям одновременно вина и сухариков, чтобы не было похоже на причащение (а это и было причастие, как бы повторение апостольских вечерей любви, когда не было ритуала, целый ряд свидетелей описавших, как св. Серафим из ложечки угощал своих посетителей ясно говорит об этом)*. Почему св. Серафим, так нежно и свято любя детей, не указал архиереям на святотатство бурсы. Разве Господь не дал ему великие силы, чтобы знамениями подкрепить слова? Вспомним о нагайке сторожа в лесу, которую поглотила земля (кто знал об этом? — несколько дивеевских девушек). Вспомним, как с груди заслуженного генерала при посещении его се. Серафима, посыпались на землю ордена, украшавшие его грудь**. Св. Серафим мог превратить золу в золото. Об этом он так сказал девице Марии Семеновне, инокине Марфе: “Могу вас таким образом обогатить, но не хочу, не полезно”. Здесь важно его свидетельство о столь чудном деле — сознание своей силы. Значит, и горы передвигать! — вобще всё было подвластно как первоапостолам. Ничто и никто не мог бы ему сопротивляться, ни природа, ни люди, если бы только пожелал. И ведь он всё видел, обо всем знал, обо всем плакал, ибо имел, подобно Павлу, ум Христа. Однако, св. Серафим всю жизнь был далек от долженствования святых, которое в акафисте трех великих учителей церкви знаменуется так: “царей обличители безбоязненные”. Св. Феодосий Печерский вослед трем отцам сказал киевскому князю с силой члена церкви воинствующей и победной: мы должны вас обличать во спасение души, вам же надлежит нас слушаться. Св. Серафим, напротив, силу свою прикрывал всегда уничижительным смирением.

* Чтобы совершенно осветить это дело, достаточно поставить вопрос в обратном порядке. Если все это, долгое время совершаемое св. Серафимом: чаша, ложечка, вино, хлеб — что это было, если не причащение? — игра, баловство?

** Почему упали ордена? Ордена стали предметом превозношения одного христианина над другим. Как только раздалось слово св. Серафима, освещавшее внутренне всю жизнь генерала (отчего он заплакал), ордена, как символ превозношения, полетели на землю. Но здесь есть еще один чрезвычайно интересный вопрос. Императорские ордена, обыкновенно, носили образ креста с вписанным в него обликом святого, чьим именем назывался орден. Мы с детства так привыкли к этим орденам, что никому и в голову, не приходило считать их за кощунство. Между тем, как может св. Анна или св. Владимир (и другие святые) делиться на четыре степени? Прежде всего, поражает бессмысленность такого деления. Но, кроме того, свидетельствуется обращение русской власти со святыми, как с материалом, удобным для нужд государства, и этим показывается неблагоговение не только к святым, но и Христу, в лице свидетелей Его верных. Этот императорский дар в самом себе содержал начало превозношения (т. е. нечто противоположное святости). Награждаемый первой степенью св. Анны (звезда и лента через плечо) с некоей высоты взирал на награжденного 4-й- степенью св. Анны.

Да, изумительно! даны силы великие — и сиять, и сокрушать и проповедовать — силы как бы вселенски победные — но вся жизнь прошла в затворе, почти в молчальничестве, и только на последние пять лет вышел на порог кельи, чтобы принимать всех, кто захотел бы притти. Но и здесь эта широта народного приятия умалена до чрезвычайности, потому что именно в эти пять лет святой сосредоточивается на небольшой мельничной общине нескольких девушек и им по-настоящему отдает как бы всего себя, все свои заботы, любовь и учение. Почти только из рассказов этих состарившихся потом девушек-монахинь мы узнаем настоящее о св. Серафиме: о его духовной мощи, о его сверхъестественных деяниях, чудесном инобытии. Остальными же своими посетителями — не всеми, конечно, но большинством — святой тяготился и даже иногда избегал*.

* Между тем, вот его подлинные слова на порекание одного брата: “зачем всех к себе пускаешь?” — св. Серафим отвечал: “Положим, я затворю двери моей кельи. Приходящие к ней, нуждаясь в слове утешения, будут заклинать меня Богом отворить двери и, не получив ответа, с печалью будут домой… Какое оправдание я могу тогда принести Богу на страшном суде Его? Но, чтобы понять дальнейшее, следует обратить внимание на слова: приходят, нуждаясь в слове утешения”.

Это его бегство от посетителей приняло, наконец, как бы комический оттенок. Вот что повествует житие со слов одной госпожи, в детстве бывшей у св. Серафима: после обедни народ повалил к корпусу, где жил о. Серафим. Когда мы подошли к келье, монах, шедший впереди, проговорил: “Господи Иисусе Христе, помилуй нас”. Ответа не было. “Ну, если не отвечает, значит, его в келье нет, — сказал провожатый — итти разве понаведаться под окном, не выскочил ли он, как услышал наше приближение”. Мы вошли и, обогнув угол, оказались прямо под окном кельи. Здесь, действительно, были видны следы от двух обутых в лапти ног. “Убег, — озабоченно проговори монах, — идите, поищите его в бору, только вряд ли найдете, в кусты спрячется, в траву заляжет. Разве на детские голоса откликнется. Забирайте больше детей и чтобы вперед шли”. Когда дети выбежали на лесную поляну, они увидели худенького старца, подрезавшего траву. Завидя людей, старец бросился к чаще. Но мы чуть не в 20 детских голосов дружно кликнули “отец Серафим!”. Тогда старец обернулся и пошел к детям, прикладывая палец к губам, как бы прося не выдавать его старшим. “Сокровища, сокровища!” — говорил он, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди. Но подросток Сема побежал к взрослым, крича: “здесь, сюда! вот о. Серафим!” И было как-то стыдно нам, детям, что выдали столь любящего старичка”. Как потом говорил этой госпоже игумен, св. Серафим часто так убегал.

Другая посетительница рассказывает, что она хотела привести человека с семейством, но св. Серафим аллегорически намекнул ей, чтобы она не водила. Но она не поняла сразу и только поняла его предупреждение, когда вместе с чиновником стала стучаться, о. Серафим не отвечал, только слышно стало, что он лег около двери и через несколько моментов захрапел. Эти прыжки через окно семидесятилетнего старца, этот некрасивый храп — что могли они значить? Это, конечно, не выходка оригинального человека, и это не юродство. Св. Серафим ни на одно мгновение не принадлежал к юродствующим, его посланничество в церковь было открытым глаголом Духа Святого к русскому народу, к церкви всероссийской. Нет, эти странные действия были, как ответ на кощунство тех, которые во множестве приходили к святому без мысли о необходимости покаяния, со всем скарбом своей нечистоты, значит, оскорбляли лицом к лицу. Это было выражение бесконечной усталости святого от духа, который обуял православных христиан — духа чрезмерного превозношения. Духа, питавшегося ужасной уверенностью в благолепии всего сущего на Руси государственно-церковного. Правды Божией тогда почти никто не искал, ибо церковные люди верили, что они имеют эту правду и им нечего ее искать. Тогда умами верующих владел тот особый патриотизм, который впоследствии в насмешку назывался квасным патриотизмом. Более поздний теоретик этого воззрения говорят: Россия крепка православием и самодержавием”. Он с удовольствием приводит мнение одного турецкого паши, который, прочитав Гоголя, говорил ему: “у Чичикова есть почтение к высшим по чину и званию, к начальству — если даже у такого человека есть это великое качество, то ваше государство очень сильно”. Значит, для крепкости государства не важно, что человек насквозь порочен, а важно лишь то, что он почитает начальство. Действительно, мы знаем, что в те времена казнокрады, взяточники, обманщики в торговле, угнетатели слабых, переняли самодержавное российское государство — и не было людей, более почитающих самодержавие, чем они. Характеризуя, свое время, Лермонтов говорит: “к добру и злу постыдно равнодушны и, перед властию презренные рабы”. То же самое и с православием. Люди донельзя кичились, что они Православные, но православие их заключалось в том, что они исполняли церковные обряды и один раз в год отправлялись на “исповедь”, с гордостью думали, что они во всем верны православию, а не о том, что поведение их насквозь порочно и что им необходимо коренное изменение жизни. Таким образом, самодержавие и православие легко уживались со всеми людскими пороками.

Большинство составителей жития св. Серафима принадлежали к типичным представителям вышеизложенного миросозерцания, поэтому они считают необходимым сказать: приходивших к св. Серафиму людей государственных старец учил быть верными самодержавному дарю и православию*. Но св. Серафим учил любви Христовой и значит быть верными истинной апостольской церкви и не мог учить тому, во что выродилось у русских понятие православие, неразрывно связавшееся с самодержавием. Он имел ум Христов и знал о грехах русской церкви и русского государства. Чувствовал мрак, льющнийся ему в душу, и мучился, что он не в состоянии исправить уж неисправимое (в его время).

* Приведен даже рассказ, взятый из книги воспоминаний Толстошееева (которого сами же составители жития рекомендуют, как лгуна). Этот рассказ изображает сугубый патриотизм св. Серафима. Какой-то военный приходил к св. Серафиму и пытался много раз подойти к нему под благословение, но старец всякий раз с гневом от него отворачивался. В объяснение говорится, что военный этот намеревался примкнуть к бунтовщикам протиив царя. И св. Серафим, предвидя это, закричал на него так грозно и немилестиво, как на величайшего противника церкви. Вымысел очевиден. Кто, мечтающий о государственном перевороте, пойдет к старцу и будет с великим смирением, как утверждает сам рассказ, выпрашивать его благословения?! А если бы даже и пришел, то св. Серафим с любовью принял бы его, и отсоветовал бы итти против власти, как заповедали апостолы. Имея великую силу убеждения, при смирении военного, он, конечно, достиг бы благих результатов. Явно, зачем этот вымысел понадобился Толстошееву? Желая приобрести себе в Петербурге сильных покровителей при царском дворе, он ничего лучше не мог придумать, как именно рассказать про св. Серафима, что он беспощадно (даже противореча своему обычному обхождению со всеми) поступал с царскими врагами. Мы привели этот случай, чтобы показать, как беззастенчиво жизнеописатели св. Серафима, следуя традиции московских летописцев, желают всякого святого изобразить раболепным перед царской властью.

Сохранилось важное свидетельство о том, как св. Серафим говорил однажды об этой путанице церковно-государственных понятий, царившей в умах его современников, Мотовилову. Мотовилов был тем, кто назывался тогда, горячим патриотом, то есть любил, царя и ненавидел всё, что, казалось ему, противоречит самодержавию*, в то же время был человеком очень верующим. Св. Серафим однажды сказал ему: Вот, батюшка, Господь и Божия Матерь, явившись мне убогому в 18-й раз, изволили открыть мне всю жизнь вашу от рождения и до успения. И если бы Сам Господь не вложил персты мои в раны свои гвоздиные и в пречистое ребро свое, копией пронзенное, я не поверил бы, что могут быть на земле такие странные жизни. И вся жизнь ваша будет исполнена таких причуд и странностей от того, что светское так соединено у вас с духовным и духовное с светским, что отделить их нельзя”. В пояснение можно сказать, что Мотовилов любил одинаково равно и самодержавного царя и Христа. Благодаря своему духовно-светскому извращению, Мотовилов был до крайности самонадеянный человек. Его тяжкая и долгая (вторая) психическая болезнь произошла вследствие заносчивости; он бросил однажды безумный вызов диаволу: “посмотрел бы я, как бы посмел в меня, вселиться бес, если я часто прибегаю к святому причастию”**. Мотовилов от природы был добрый человек (причина, почему избрал его св. Серафим в свои собеседники по святому делу проповеди о Духе Святом), и вот он сам и пострадал от последствий веры в свои силы, как верного сына самодержавия и православия, других же менее добрых и даже злых эта вера делала надменными к ближним — малым сим, и гордецами перед Богом. И их отношение к св. Серафиму, было чисто внешним, они с удовольствием пользовались его благодатным состоянием, силой его молитв, но внутренне оставались такими, как были, не в состоянии были каяться.

* Вот, например, его экспансивная выходка такого рода. Он был приглашен (это уже относится к его зрелому возрасту, в шестидесятых годах 19 века) на открытие земских учреждений. Во время обеда, после первого заседания, Мотовилов произнес тост: “высоко поднимаю я свой бокал за скорейшую погибель учреждения, которому вы так радуетесь. Не погибнет оно, так погубит Россию. Высоко поднимаю я бокал, чтобы мельче разбив его о землю, чтобы никто не мог сказать — я пил из мотовиловского бокал за гибель России”. Какой-то изуверский страх ко всему, что не принадлежало к абсолютнейшему самодержавию. И это было типично для людей подобного миросозерцания.

** Мотовилов рассказывает в своих записках о мгновенном последствии этого вызова так: “Страшное, холодное, зловонное облако тотчас окружило меня и стало входить в судорожно стиснутые уста. Руки стали точно парализованные и не могли сотворить крестного знамения, от ужаса он не мог вспомнить имени Христа и не мог защитить себя от льда и смрада, вползавшего в него облака и оно вошло в него все”. Первые дни мучения были ужасны, затем стало легче, однако исцеление произошло только через тридцать лет.

Вот тот заслуженный генерал, который воочию познал ничтожество своих отличий, потом всю жизнь помнил только, как св. Серафим стал перед ним на колени. “Я всю Европу прошел, а такого смирения не встречал”, — везде говорил он. Не говорил, что у этого старца такая сила, что ордена генеральские, крепко пришпиленные к мундиру, посыпались на землю. И, очевидно, не помнил, как плакал, подобно ребенку, в келье старца, который раскрыл злые тайники его жизни. Не плакал потом всю жизнь и не каялся, а, только хвастался, что и в Европе во всей не встречал такого смирения, как у русского старца.

Еще страшнее проявилась сущность другого генерала. Куприянов приехал благодарить св. Серафима за его молитвы. На войне он ел сухарики, данные ему старцем, и часто поминал св. Серафима и вот в одном месте очень опасном, спасся со всем полком. К этому генералу, по усиленным его просьбам, св. Серафим отпустил своего друга Мантурова (столь необходимого для Дивеева)*, чтобы привнести в порядок запущеннее имения Куприянова. “Там мужички разорены и совращены раскол, помоги им”, — говорил старец Мантурову. Имения, действительно, были приведены в образцовый порядок, а мужички всем сердцем полюбили Мантурова. Когда Куприянов вторично приехал благодарить св. Серафима, его уже не было в живых, а в Дивееве сидел, всем заправляя, Толстошеев. Последнему, конечно, в высшей степени было неприятно возможное возвращение Мантурова, который в селе Дивееве по наставлению и даже усиленной просьбе св. Серафима купил 15 десятин земли, где должен был жить, как друг мельничной общины. Толстошеев стал уговаривать Куприянова, чтобы он воздействовал на Мантурова продать Дивеевской общине эти 15 десятин. Генерал, поверив, что Толстошеев любимый ученик св. Серафима, согласился. Приехав, он вызвал Мантурова и предложил ему продать землю. Мантуров, конечно, отказался. Генерал страшено рассердился и закричал: “да знаешь ли ты, что также просто, как выпить стакан воды, я выпью всю твою кровь за такое упрямство”. Тщетно Мантуров доказывал, что эта земля куплена по желанию св. Серафима и ему заповедано хранить ее до смерти, никому не отдавать и не продавать. Помещик выгнал Мантурова из своего имения, приказав отобрать у него все платье и даже платье его жены и не выдал жалования. Мантуров с женой, побираясь дорогой, пришли за тысячу верст в Дивеев.

* Заметим, что Михаил Мантуров был первый, кого исцелил св. Серафим. По предложению старца, Мантуров принял на себя подвиг добровольной нищеты: продал свое имение, отпустив сначала крепостных на волю. Деньги спрятал, чтобы выстроить впоследствии церковь (рождественскую) для мельничной обители, только истратил из них на покупку 15 десятин земли в Дивееве, где и жил с женой в крайней нищете, так что иногда не на что было осветить комнату.

Многое множество людей пользовались благодатными дарами святого. И те, у кого была сердечная боль, и те, которые страдали неизлечимыми болезнями, приходили к нему; чтобы получить облегчение. Но мало кому приходило в голову, что это Божий посланник, чтобы духовно, а не только плотски, возрождать людей. Поэтому большинство, кому нечего было просить, ибо всё у них было, приходили поглядеть на отличающегося от всех человека: необычайным подвижничеством, тем, что он прозорливец, угадывает жизнь людей, и даже исцеляет больных.

Тон самих жизнеописаний св. Серафима проникнут духом таких посетителей. Безмерно много о его прозорливости, менее об исцелениях, и очень много об аскетических подвигах: затворах, молчальничестве, стоянии на камне, о камнях, которые носил он за спиной; ради монашеской серьезности приводятся различные поучения инокам (как мы уже говорили, св. Серафим, любя Добротолюбие, делал из них многие выписки). И через каждые три строчки жизнеописатель святого восторженно восклицает: дивный старец! Какой нечеловеческий подвиг! Какое прозрение! Всю жизнь раскрыл дивный старец! И нет о том, что ведь это Сам Христос, посетивший в лице своего свидетеля верного, русскую церковь, снова творит в ней дивные дела Свои. Что здесь нет никаких человеческих дел! Разве св. Серафим не повторял всегда всем: это не я — это Господь, это Божия Матерь повелела. Цитируя последние слова святого, жизнеописатели здесь не могут воздержаться от восклицаний: какое смирение! — всё относит к Богу, а не к своим заслугам!

Но если говорить преимущественно о силах, о прозрениях, исцелениях, аскетизме, то и о каждой гадалке или кудеснике, или факире можно написать сотни чрезвычайно интересных страниц и также восклицать: дивная предсказательница! прозорливица! дивный старик! какие подвиги! У факиров аскетизм даже гораздо многообразнее и часто гораздо труднее, чем у Христовых святых.

Это мало серьезный взгляд на святых в современных жизнеописаниях святых свидетельствует, как нельзя более, что нынешнее сознание утратило понятие о святых, как духовных людях. В первоначальных общинах их рождала церковь, но когда она утратила эту силу рождения (убежала в пустыню), Сам Христос — Первосвященник по чину Мелхиседека, избирая их еще в утробе их матери, посылает для духовных дел в церкви — и Сам в лице их, посещает церковь, творя великие дела и раскрывая людям воочию благодатную силу Своей любви. За последние века составился взгляд на святого, как на человека, который идет в пустыню; чтобы особыми заслугами угодить Богу и лучше, чем другие спасать душу. И вот Бог, как типичный царь, видя особое прилежание и успех (успехи, главным образом, аскетизма) в умении угождать Ему, вознаграждает раболепствующего перед Ним пустынника всяческими дарами. И церковные люди видят в нем такого заслуженного человека, а не посланника Божия в церковь с необходимыми для нее (для всех без исключения членов церкви) указаниями, как исправить путь церковный (ибо каждая церковь имеет свои ошибки и грехи, что точно явствует из посланий 7 церквам в Откровении св. Иоанна).

Вот почему ни цари, ни высшие сановники, ни митрополиты с архиереями не приходили учиться Христовой мудрости к св. Серафиму. Им казалось, конечно, странным и не соответствующим достоинству занимаемого ими, в государстве и в церкви месту: царь — помазанник Божий, сановники — люди от помазанника Божия поставленные, архиереи — архипастыри — им ученым идти ли куда-то в лесную трущобу к спасающемуся старичку — опять учиться Христовой истине. Они верили в свою власть, дарованную им будто бы от Бога, а не от людей. И они не верили в Духа Святого, который дышит, где хочет, а теперь только в тех, кто избран от утробы матери своей Христом, бы быть Ему свидетелем верным в Его церкви.

Противление Саровского Монастыря

Та община любви, которую мы изображали в начале, которой от Бога был дан завет духовно возрасти, чтобы быть достойной принять великого посланника Христова в русскую церковь, исполнив свое святое дело и продолжительное время, нося на своем лоне св. Серафима, изнемогла духовно. Как бы уже не было у нее больше сил сопротивляться победоносному зверю, которому дана, как сказано, в “Откровении св. Иоанна”, власть над всяким коленом, который победит и святых. Именование зверя — материализм. Замена духовности материализмом в жизни людских обществ, также монастырей, происходит почти незаметно. Поэтому жизнеописатели св. Серафима как бы умалчивают о ней. Однако они отмечают некую дату в жизни св. Серафима.

Кончина игумена Исайи (1807 г.) в Саровском монастыре и выбор нового игумена Нифонта чрезвычайно тяжело отразились на св. Серафиме. До сих пор игумены и Пахомий и Исайя и некоторые другие братья, ко времени кончины Исайи, уже почившие, были духовными друзьями святого, они часто виделись, постоянно вели беседу, Исайя даже, уже смертельно больной, продолжал посещать св. Серафима; братия привозила его в тележке. Но Нифонт, как опять отмечают жития, был далек св. Серафиму, а с ним и вся братия.

Недоверчивость отношений к святому заставляет его избегать разговоров с братией, при встрече с кем-либо из них, он повергается ниц и лежит, пока брат не скрылся из вида. Три года продолжается это молчальничество, его тяжкое отчуждение от братии. Затем св. Серафим переселяется в монастырь и через некоторое время начинает принимать, вообще, всех. И тут по целому ряду признаков видно, что глубочайшее согласие, духовное сродство, какое было у него с прежними игуменами и через них и со всею братией, ибо игумены были духовными выразителями Саровского братства, теперь не только нарушено, но и совершенно исчезло, как бы его и никогда не было.

Игумен Нифонт, ссылаясь на братию, всё время делает те или иные замечания св. Серафиму за его поведение не такое, как у всех и во многом непонятное и даже неприятное для братии. “Зачем, например, он принимает всех без разбора?” Сейчас мы увидим, что, в особенности, их всех раздражает.

Когда знакомишься с монастырской деятельностью игум. Нифонта, понимаешь, как труден был для него св. Серафим! Помыслы Нифонта были направлены в совершенно иную сторону, чем то, что творил св. Серафим. Правда, Нифонт очень ревниво сохранял весь чин Сарова, весь строгий, издревле заведенный уставной порядок жизни и церковных служб и сам им подчинялся, но это для внешнего благообразия, душа его была погружена в материальное строительство. Интересно, что книга, которую мы почитаем патериком Саровским — изображает время Нифонта совершенно иным языком и тоном, чем время духовного братолюбия монастыря.

Патерик повествует о том, что оставлено Нифонтом, как святыня монастыря, им созданная: в бывшем алтаре помещена ризница. Посередине ризницы утвержден стол со многими выдвижными ящиками, в которых по сортам сложены мелкие облачения. Ризы помещены под холщовыми чехлами в искусно устроенных шкафах; в каждом шкафе до тридцати риз и более, они большею частью из дорогой парчи, высокой доброты; вообще облачение многоценное. И здесь прибавлено: через это великолепие риз, еще более величественными кажутся службы в монастыре. Однако, тут же, как реликвия, сохраняется более чем простая крашеная риза первоначальника обители Иоанна.

Нифонт за монастырем выстроил огромный монастырский конный двор. Кроме конюшен, в коих становится лошадей до ста, на дворе устроены помещения на сто рабочих, также келии для смотрителей, столярная, бочарня, кладовая для разных изделий, сараи для сена и каретники для зимних и летних экипажей.

Тогда началась в грандиозных размерах эксплуатация лесных владений. При этом дух скопидомства (характерный для последующей жизни монастыря)* до того обуял игумена и монахов, что они преследовали мельничных сестер, которым св. Серафим давал немного леса для постройки скромной обители. Вот одна запись в Дивееве об этом: батюшка прислал нам для мельницы два столбика и мы сложили их у ворот. Вдруг приезжают из Сарова монахи обыскивать нас. Бранятся: ваш Серафим всё таскает, говорят они, кряжи увез! Показывайте сейчас, где они у вас запрятаны! Показали мы лежащие у ворот столбики — бранятся, верить не хотят: всё попрятали, такие сякие. — “Во, радость моя, говорил св. Серафим Ксении Путковой после обвинения в захвате леса: Суды заводят, кряжи я увез… Судить хотят убогого Серафима, зачем Матерь то Божию слушает, зачем девушек Дивеевских не оставляет! Скоро на Царицу Небесную подадут в суд!” А в другой раз: “восстали на убогого Серафима, ропщут на него, что исполняет приказание Божией Матери”. Интересно отметить, что в то время келейником при Нифонте состоял будущий игумен монастыря (второй после Нифонта) еще совсем молодой человек. Он так ненавидел старца Серафима за его отношение к Дивеевским девушкам, что однажды от злобы сломал у Серафима печку в его келье (летопись)… Вот еще рассказ великой старицы Евдокии тоже о “братолюбии” к ним саровских монахов: “батюшку о. Серафима гнали и преследовали саровцы за его любовь к нам, мельничным сестрам. О. Серафим часто посылал меня или Ксению Васильевну с различными подарками для сестер (мед, елей, холст), но всегда приказывал ходить задними воротами, незаметно мимо конного двора. Но однажды наложил он мне чего-то тяжелого в мешок и велел итти прямо через святые ворота и никого не бояться. А в ту пору в Сарове стояли солдаты и всегда у ворот на часах были. Саровские игумен и казначей с братией больно скорбели на батюшку, что все дает нам, и приказали солдатам ловить нас, особенно меня им указали. Ослушаться батюшку я не смела и пошла сама не своя, так и тряслась вся. Только подошла я к воротам, читаю молитву, солдаты то двое, сейчас тут же-меня за шиворот и потащили к игумену. Притащили меня к игумену в сенки. Его звали Нифонтом; он был строгий, батюшку Серафима не любил, а нас еще пуще. Приказал мне развязать суму. Я развязываю, а руки у меня так и трясутся, а он глядит. Вынимаю, а там: старые лапти, корочки сломанные, отрубки да камни разные и все крепко так упихано. “Ах, Серафим, Серафим! воскликнул Нифонт, глядите-ка, вот ведь какой, сам-то мучается, да и Дивеевских-то мучает” и отпустил меня. Так и в другой, раз дает мне батюшка сумочку и чтобы шла я к святым воротам. Опять повели к игумену. Развязали суму, а в ней песок и камни! Игумен ахал, ахал и отпустил меня. Прихожу, рассказала батюшке, он и говорит: Ну, матушка, уже больше трогать вас не будут. И воистину бывало идешь и в святых воротах только спросят: чего несешь. Не знаю, кормилец, батюшка послал. Тут же пропустят”.

* Сохранилась любопытная справка об одном казначее Саровского монастыря уже девятидесятых годов: монастырская казна отказывалась платить земские повинности (на поправку дорог и проч.), ссылаясь, что императорским указом монастырь освобожден от всяких повинностей. У монастыря была мельница, дававшая доход, и суд постановил, что такая доходная статья не подпадает под императорский указ. Тогда казначей приказал сломать мельницу, чтобы не платить земских повинностей.

Что можно прибавить к этому праведному рассказу? Саровский монастырь ниспал в то духовное состояние, в котором находилась русская церковь, строго охранявшая все обряды и забывшая цель христианства.

Таким образом круг противления совершенно замкнулся.

Старый Саров родил духовного человека — св. Серафима, новый — родил послушника Толстошеева, которыф воплотил в своей персоне ненависть Саровских монахов к новому церковному образованию, созданному Божией Матерью при посредстве Ее избранника св. Серафима — мельничной общине. Но прежде, чем обратиться к изображению прискорбной деятельности Толстошеева, нам необходимо восстановить существенный пробел во всех известных житиях св. Серафима, — именно его истинное отношение к архиереям его времени.

Пастырь и архипастыри

В русской империи было не принято критиковать деятельность архиереев, как бы вследствие высоты занимаемых ими духовных положений. Однако, эта недосягаемость высоты епископов держалась исключительно на духовной цензуре. Их престиж был охраняем не Божией благодатью (как Божиих избранников, святых), не их внутренними достоинствами, а государственной полицией.

Архиерейская недосягаемость совершенно противоречит святоотческим указаниям на отношение народа к епископам. Народ, которому при нормальной (а не искусственно-государственной) жизни: церкви принадлежит право выбора епископов, несет ответственность за плохого епископа — обязан его сменить. Об этом совершенно точно говорят все три великие отца церкви — Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, также епископ Киприан, которому, принадлежит изречение: “церковь в епископе и епископ в церкви”, и вообще все святые, которые высказывались по этому поводу. Таким образом, насколько апостолы и их истинные преемники — вначале мученики (и исповедники), потом избранные Богом от утробы матери, верные свидетели являются чистыми сосудами Духа Святого и потому не нуждаются в обличении церкви, настолько архиереи — выборные от народа (или потом назначаемые высшей церковной властью — часто мало или вовсе не духовные люди) нуждаются в критике, говоря церковно — в обличениях прочих членов церкви. Конечно, церковь, т. е. собрание членов церкви, должна быть для этого на известной духовной высоте, иначе сказать, проникнуться любовью, и епископ охраняется именно этой любовью. При низком духовном уровне обличение может выродиться в злобу любителей критиканов, как их называют. Тут следует заметить, что императорская власть, не разрешая, а даже преследуя критические отзывы об архиерейской деятельности, сама нисколько не церемонилась с этими архиереями, если они, исполняя пастырскую обязанность, не одобряли те или иные постановления государственной власти и или отдельных ее представителей, — таких беспокойных архиереев удаляли на покой, то есть лишали кафедр и заточали (почетно) в тот или иной монастырь. Так, был удален на покой еп. Иемия, архиерей, который пресек (или хотел пресечь) злую деятельность Толстошеева. Его обвинили даже чуть ли в неповиновении распоряжениям императрицы, хотели сослать в Алеутский край, но потом ограничились ближним монастырем.

Кто-то спросил у св. Серафима: как относиться к явным беззаконникам. Он ответил: “не воструби, однако, в необходимом случае: не промолчи”. Иначе сказать, он советовал осторожность и скромность, но и необходимость обличения. Конечно, никакой сан и никакое высокое положение, в обществе не должны быть причиной молчания, когда Божия правда в поношении. Из истории видно, что это мнение св. Серафима было общим мнением святых русских. Но только, сообразно времени, обличения или раздавались громогласно, или высказывались иносказательно, или через юродствование.

В блаженные времена церкви, — когда лучами своей славы и святости Киево-Печерский монастырь преисполнял всю землю русскую, обличение звучало, как Божие слово, всеми чтимое и принимаемое с благоговением. Мы читали обличения св. Феодосием киевских князей, но даже столь, казалось бы, безукоризненный князь, как Владимир Мономах, слышал себе укоризну, конечно, выраженную на чрезвычайно любовном языке (послание митр. Никифора). Вообще тогда русские епископы (не говорим о греках) были духовно очень высоки — большинство их (50 в течение 80-100 лет) из Киевской обители. Среди них вовсе нет тех, кого св. Василий Великий называл: втесняющиеся (по нашему карьеристы). Св. Симон, епископ Суздальский, выражает дух этих епископов, говоря, что он лучше готов хворостиной торчать у ворот Печерского монастыря, чем править большими и богатыми епархиями. Велика была тогда духовная семья святых на Руси.

И во времена св. Сергия Радонежского и он и другие святые были в духовной дружбе с митрополитами и епископами. Как дружно все восстали, когда кн. Дмитрий Донской вздумал на место митрополита поставить своего любимца Митяя. Из того, что Митяй считал своим первым врагом св. Сергия, можно думать, что во главе борьбы с этим чужеродным вторжением в святое дело стоял великий русский святой.

И св. Сергий, предчувствуя, что великокняжеская затея ставить своих угодников митрополитами угрожает сделаться традицией в русском государстве, в противоположность ей как бы наметил иную традицию: отказ святых от сана высшего иерарха.

Напомним, что святые епископы последних столетий никогда не являются в центре и совершенно не слышно их голоса среди правящей России.

* * *

Саровская обитель поддерживала традицию отказа от высоких санов — Иероним даже брил себе волосы на голове бороде и юродствовал до своей кончины, лишь бы не быть привлечену насильно на епископскую кафедру. Из того, что Саровский патерик хвалит Иеронима и говорит именно по поводу его отказа: таковы были великие подвижники в Сарове, следует думать это было общее мнение высоких людей о занятии епископских мест. Петербург не только не ждал себе обличений от святых, а ждал и даже требовал обратного: одобрения со стороны епископов, как раболепных слуг, всех своих действий. Тогда Митяи заполнили русскую церковь, втесняющиеся стали во главе русской иерархии.

Грозное слово св. Серафима: Дух Святой открыл мне, что многие высокие духовные особы не знают, в чем цель христианской жизни, конечно, было сказано во благовременние. Его слышал один только Мотовилов, ибо тогда никто не мог бы принять такое обличение и понять. Но его слышит последующая церковь и познает свое прошлое, чтобы, покаявшись, получить от Господа утерянное в веках.

Если Дух Святой открыл св. Серафиму столь пагубное незнание основы христианства у многих (т. е. почти всех) высоких духовных особ (т. е. архиереев), то как он, любящий правду Христову и братии своих, пасомых такими пастырями, как мог относиться к архиереям? Если мы внимательно проследим его открытое и тайное прижизненное и после кончины отношение к архиереям, то должны будем признать: он терпел их с великим трудом.

Св. Серафим не был послан на исповедничество (то есть подвергнуться физическим мукам от властей предержащих) и потому только иносказательно мог раскрыть свое возмущение (то есть гнев Божий) на начальников церкви. Что это безмолвие (обличение не лицом к лицу) было ему мучительно, свидетельствуют его слово одной из ближайших к нему мельничных сестер — Прасковье Семеновне Мелюковой (родной сестре знаменитой отроковицы Марии, которую св. Серафим сам посхимнил с именем Марфы и которая вскоре скончалась).

Однажды он снял Прасковью Семеновну со стога сена и промолвил ей как бы со вздохом: “ты выше меня; тебе предстоит юродствовать”. Юродствовать она будет исключительно с целью обличить епископа Нектария (о чем вскоре будем говорить).

В чем же выразилось иносказательное обличение св. Серафимом архиереев еще при его жизни? Прежде всего следует отметить, что один только архиерей, незадолго до кончины св. Серафима (1832 г.) имел беседу со старцем — местный епископ Арсений. Перед этим в 1815 г. был в обители тоже местный епископ Иона. Но когда он хотел войти к св. Серафиму, находившемуся в затворе, то старец не отозвался и не отворял кельи. Игумен Нифонт предложил епископу снять двери с петель, чтобы войти, но еп. Иона сказал: “нет, как бы нам и не погрешить”. И с тем уехал. Между тем гражданскому начальнику св. Серафим через несколько дней отворил келью и благословил его с женой.

Тон, которым излагается в житии посещение еп. Арсением будущим митрополитом киевским, св. Серафима высокопарен (раболепный перед иерархическим начальством). Однако, летописцу не удалось все-таки утаить духовное младенчество архиерея перед лицом великого посланника Божия.

Вот как рассказано о приезде в Саров будущего митрополита, в то время Тамбовского епископа: преосвященный Арсений, осмотрев внимательно и подробно все церкви, братские и хозяйственные постройки внутри монастыря, пожелал видеть и все принадлежащие к монастырю заведения и здания (вот зачем он поехал в пустынь к св. Серафиму). В сопровождении Саровского казначея иер. Исайи и ключаря Тамбовского собора Никифора, он посетил пустыни Серафимову и Дорофееву. Св. Серафим в это время укладывал камешками берег речки. — Что это ты такое делаешь? — благосклонно и с участием (“благосклонно и с участием”, так говорят о каком-либо начальнике, посещающем своего большого подчиненного), спросил преосвященный.

— А вот, владыко, камешками берег выкладываю.

— Доброе дело, старец Божий. А теперь покажи свою келью.

При входе в келью св. Серафим поднес архиерею четки. Еп. Арсений с отеческим радушием принял подарок и спросил: а где твоя вторая пустынька среди пустыни? И не дождавшись ответа, зная по донесениям игумена, пошел к тайному месту за печкой, где обыкновенно старец молился. — Не ходи, замараешься, батюшка, — говорил св. Серафим.

Не обращая внимания на очевидное нежелание хозяина кельи, епископ отворил двери и заглянул внутрь (ревизовал?). Затем тотчас поехал осматривать Дорофееву пустыню, хотя Дорофей давно умер. Со св. Серафимом оставил для беседы своего ключаря собора.

Вернувшись, еп. Арсений “преподал” св. Серафиму совет, что не следовало бы ему посетителям одновременно давать хлеб и вино, чтобы не подумал кто, что таким нелегальным образом он причащает людей*. Конечно, этот “совет” последовал вследствие доноса игумена Нифонта на св. Серафима, что он соблазняет братию странными действиями, похожими на причастие. (Нифонт постоянно находил предлог обвинять св. Серафима в соблазне братии монастыря). Несомненно по свидетельству многих очевидцев — это Серафимово причащение ложечкой из чаши своих посетителей и было истинное причащение, но более походило на апостольские времена, чем современное причащение в церкви (не забудем, что св. Серафим был иеромонах, значит он даже не согрешал в церковном послушании).

* Совершенно нелепо утверждение в “житии”, что св. Серафим сам спросил об этом у епископа. Разве не повторял св. Серафим постоянно, что он ничего не делает без Божьего повеления, — делать так в течение долгого времени и потом спрашивать совета у человека (хотя архиерея), это испытывать Божью волю.

Итак, архиерей и с великим посланником Христовым сумел обойтись по архипастырски: нашел чему наставить свидетеля верного Христа.

Но тут произошло нечто, о чем летописец говорит с недоумением: “со стороны блаженнаго старца прощание с епископом совершилось не совсем обыкновенным образом”. Преподобный поклонился ему в ноги, архиерей просил его встать, св. Серафим, оставаясь на коленях, продолжал кланяться. Сколько ни трудился еп. Арсений поднять его, святой не поднимался. “Тогда епископ сел в бричку и спешил скорее уехать”.

Мы знаем по свидетельству мельничных сестер, что св. Серафим ничего не делал напрасно, его действия всегда имели иносказательный смысл. Что же в данном случае могло значить это коленопреклонение? Мы уже достаточно показали, что всё поведение еп. Арсения было поведением высокого начальника, покровительственно (отечески) относящегося к малому чину. Один раз в жизни удостоился Арсений встретиться с верным свидетелем Христа, великим посланником в церковь. Вместо того, чтобы благоговейно прильнуть к источнику благодати и чему-нибудь научиться, он сам вздумал учить святого. И тогда

тот опустился перед ним на колени. Тщетно епископ, очевидно, испытывавший жгучий стыд (ибо тяжко чувствовать Духа Святого на коленях перед собой), старался избавиться от этого вышнего обличения своего епископского высокомерия. Ничего не оставалось будущему митрополиту, как сесть в экипаж и поскорее скрыться из вида стоящего на коленях посланника Христа. И еще раз этой же ночью св. Серафим напомнил епископу его архипастырское поведение: он принес к келье епископа ведро с вином и, поставив его перед дверью, сказал келейнику Арсения: “отдай это батюшке от Серафима грешного”.

Надо думать, что кроме еп. Антония Воронежского (праведной жизни) св. Серафим не имел никаких личных сношений с епископами. Житие, тщательно собирая все встречи и посещения св. Серафима генералами и другими более или менее видными людьми, о епископах осторожно говорит: некоторые епископы писали письма к о. Серафиму, спрашивали его советов, но ни одного из них не нашлось после смерти старца. Почему же, спрашивается, нашелся целый ряд писем от епископов к игуменам Ефрему, Пахомию и другим предшественникам того времени, когда выступил с проповедью св. Серафим? И письма эти напечатаны в “Патерике” (1864 г.). А к св. Серафиму ни одного не напечатано!

Самым показательным для отношения св. Серафима к монашествующим начальникам церкви свидетельством является рассказ патерика о посещении св. Серафима, хотя еще ни иерархом, но тем, кто собирался, следуя терминологии Василия

Великого, стать втесняющимся на епископское место. В этом рассказе ясно отражен взгляд св. Серафима на это дело.

Один священник, любивший св. Серафима, привел своего знакомого преподавателя семинарии, желавшего принять монашество. Св. Серафим, выслушав о намерении профессора, ничего не сказал ему, а стал беседовать со священником. Среди разговора священник не раз напоминал старцу, что пришел к нему ученый, который, стоя в стороне, издали внимал их разговору. Но о. Серафим, намеренно уклоняясь от ответа о монашестве, продолжал беседовать о другом. Наконец, как бы вскользь сказал о своем посетителе: не нужно ли ему еще чему-нибудь доучиться. Тогда священник убедительно просил старца высказать свое мнение о монашестве его знакомого, говорил, что тот знает православную веру, сам преподаватель в семинарии. Св. Серафим сказал: “я знаю, что он искусен сочинять проповеди, учить других так же легко, как с нашего собора бросать землю камешки”.

Что может быть неприятнее такого приема со стороны старца, о любвеобильном отношении которого к посетителям говорили, как о любви к людям Самого Христа. Здесь отношение резко противоположно обычному, его даже можно назвать с точки зрения светской, крайне невежливым. Св. Серафим к человеку, который пришел к нему за советом и стоит рядом, не обращается лично, а говорит о нем другому, как о третьем лице: он.

Мы знаем мнение всех св. отцов церкви о поступлении в монашество: необходимо на то иметь мановение от Господа. Но в данном случае дело шло даже не о мановении. Св. Серафим видел, что перед ним один из тех, кто постригается в монашество с целью, надеясь на свое ученое звание, вскоре стать начальствующим иерархом. О мановении Божьем такие люди не только не думают, но даже и не понимают, что такое мановение Божие. Всё поведение святого, имеющего полноту Духа Святого, здесь можно перевести на библейский язык из речи пророка Исайи: “когда вы приходите являться перед лицо Мое — кто требует от вас, чтобы вы топтали дворы Мои. Когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу; они бремя для Меня, Мне тяжело нести их”. Когда приходит малый человек, знающий свою малость и когда приходит даже очень заблуждающейся о себе — таких можно принять и научить. Но когда приходит учащий других, желающий занять еще более высокое: место учащего в церкви, а сам — ничто, то он и есть один из тех превозносящихся искусников сочинять проповеди, как выразился св. Серафим, которые являются величайшими соблазнителями для малых сих. Ибо еретика можно узнать, но превозносящихся учителей в состоянии обличить только Христос и Его свидетели верные (и последние даже не всегда), и они есть главное несчастье церкви.

Теперь будем говорить о посмертном обличении св. Серафимом начальствующего архиерея через его духовную дочь Прасковью Семеновну Мелюкову. Перед своей кончиной старец предсказал Прасковье Семеновне тяжкий подвиг юродства при обличении одного высокого лица, столь тяжкий для ее сил, вскоре после обличения она умрет. Святой Серафим сказал ей: “Тогда, матушка, не убойся и говори и всем говори правду. Это заповедь моя тебе. Тут и конец твой”.

Это наступило через тридцать лет после кончины святого (1861 г.). Тогда в Дивееве ждали Нижегородского архиерея Нектария, который совсем подпал под влияние Толстошеева и ехал, чтобы сменить выбранную всем собором сестер настоятельницу Елизавету Ушакову и на ее место посадить сторонницу Толстошеева — Замятову.

За семь лет до этого события (т. е. 1854 г.) Прасковье Семеновне явилась во сне Божия Матерь, сопутствуемая Серафимом. Она повелела Прасковье обличить архиерея и восстановить правду. На жалостливые вздохи Прасковьи и ее страх брать на себя такое дело Богородица, указывая на Серафима, сказала: “иди за послушание старца”.

И вот, когда наступило то время (ей были предшествующие указательные знаки), старица стала восклицать: батюшка Серафим! Ты здесь! Ты явился! Пришло то время! Да будет воля Господня.

Она впала в исступление и стала юродствовать. Это внезапное ее превращение из чрезвычайно степенной, праведно кроткой в буйную, как бы невменяемую, производило на всех страшное впечатление. Такие действия для нас непонятны, ибо внутренне неизобразимы: поступки юродивых запечатлены великой благодатью Божией, противоположно их внешним действиям. Вот причина, отчего епископ Нектарий, поступая с одной стороны, как исполнитель враждебных Богу сил, с другой стороны, встречая Прасковью Семеновну и также буйствующую Пелагею Ивановну, знаменитую дивеевскую юродивую, слабел и как бы хотел подчиниться их советам. Но тотчас опять был увлекаем инородной силой продолжать свое разорение правды. Потребовав от начальницы обители Елизаветы, чтобы она отказалась от настоятельства, то есть совершив грубое насилие, Нектарий отправился советоваться к Пелагее Ивановне.

— Ах, раба Божия, как мне быть-то! — сказал Нектарий. Та, посмотрев на него строго, воскликнула:

— Напрасно вы хлопочете, старую мать вам не выдадут. И вдруг, вскочив, тревожная, страшная начала воевать, как определяла ее состояние подруга — послушница: всё бьет, ломает, колотит.

Архиерей с трудом вырвался и вечером сказал приехавшему с ним протоиерею: напугала меня Пелагея Ивановна, уж не знаю как и быть. Встретив ее еще раз на дороге, где она катала яйца (было время после Пасхи) — он подошел к ней и подал просфору со словами: вот просфора моего служения. Пелагея Ивановна отвернулась. Тогда он зашел с другой стороны и опять начал подавать просфору. Тогда Пелагея Ивановна вскочила и, размахнувшись, ударила его по щеке. Нектарий не разгневался, но подставил ей по-евангельски вторую щеку; "Бей и по этой. — Будет с тебя и одной”, — ответила юродивая и должала катать яйца.

Но всё же, на другой день, в церкви состоялась церемония: протодиакон вынимал жребий: кому быть настоятельницей. Жребий пал на Лукерью Замятову (позднее при следствии оказалось, что на всех трех записках жребия стояло имя Замятовой). Необходимо также отметить, что до приезда епископа происходили выборы настоятельницы: за Ушакову было 400 человек, за Замятову 40.

Когда затем архиерей пил чай у Замятовой, Прасковья Сем. кричала у двери: “вышлите ко мне Лукерью с владыкой”. Епископ вышел и подал ей большую просфору, как самой духовной, уважаемой и почтенной старице. Ее усадили рядом с епископом. Вдруг она размахнулась и бросила в окно громадную просфору, крича — вот так новую начальницу выкину. Шум от разбитых окон произвел переполох, но все боялись, исключая архиерея, сказать ей слово, страшась обличений.

Прасковья Семеновна спросила себе воды из Серафимова источника, выплеснула ее на архиерея, разбила стакан об пол и сказала: “О судия, судия неправедный! судия ложный! судия денежник! О Господи, нет истинной правды. Мне батюшка Серафим сказал: придет время — шуми, матушка, не умолчи”… Архиерей молчал, не смея что-нибудь возразить. Молчали все.

Прасковья Семеновна до самого отъезда архиерея шумела и буйствовала. Кричала: Пелагея Ивановна — второй Серафим! Помогай мне! — Но лишь только уехал Нектарий, она слегла в постель. Ничего не могла есть и через десять дней скончалась.

Когда Нектарию донесли о ее смерти, он испугался, три часа был в исступлении, не мог говорить и, когда пришел в себя, произнес: “великая она раба Божия”.

Толстошеев

(схиархимандрит Серафим)

Лет за десять до кончины св. Серафима в Саров пришел из Тамбова человек, живописец по занятию, и был принят в монастырь послушником. В этом чине — рясофорный послушник — он пробыл в Сарове около тридцати лет — Иван Тихонович Толстошеев.

Однажды Толстошеев пришел к о. Серафиму и просил его благословения носить вериги. Старец не стал объяснять послушнику, что вериги носят только при особом внушении Божием, но несколько шутливо ответил: какой смысл носить вериги и в то же время вести обычный образ жизни: пить, есть, спать вволю; видимо, старец отнесся к желанию брата носить вериги, как к легкомысленной и праздной затее, неизвестно почему у него возникшей.

Подобные, не имеющие никакого отношения к внутреннему устроению, мысли часто приходили Толстошееву и он ходил о них советоваться со св. Серафимом. К старцу влекло его, надо думать, не желание разрешить эти случайные мысли, а любопытство, острое любопытство.

Толстошеев принадлежал к тому роду людей, которых следует назвать “духовными” авантюристами: ему было скучно пастырское послушание, он искал интересных переживаний, а что может быть интереснее наблюдать за жизнью необыкновенной. Не было более частого посетителя у св. Серафима, как Толстошеев. Он всячески старался сойтись покороче со старцем. Внешне подражал святому, всех уверял, и самого себя также, что для него очень полезны советы отца Серафима.

Однажды, встретив Мантурова, Толстошеев остановил его: расскажу вам, батюшка, как я сейчас напугался! Пришла мне вражъя мысль выйти из Сарова и очень я смущался. Пошел я к батюшке, а он у источника сидит, да берестою водицу на голову, на ручки и на ножки поливает. Я подошел, а он, не оборачиваясь, спрашивает, да так-то сурово: кто там? Я испугался и говорю: Я убогий Иоанн! А батюшка еще суровее: кто там? — Убогий Иоанн, Иоанн убогий, говорю я, а сам весь растерялся. Батюшка говорит: “оставь то, что ты задумал”. Тут вспомнил я, зачем шел к батюшке, со страхом упал ему в ноги и стал просить прощения. И батюшка говорит: “если ты когда-нибудь оставишь Саров, то ни здесь, ни в будущем не узришь лица Серафима”. — Этот наивный рассказ (несколько смешной в той части, где послушник, копируя святого, называет себя убогим), рисует Толстошеева, как искреннего человека. Но искренность эта была чисто внешняя. Внутренне ему были совершенно безразличны советы старца, ибо мысли и желания у него очень неглубокие и от них ему ничего не стоило отказаться.

Однако, здесь он почему-то испугался. Чего же? Это будет ясно из дальнейшего пересказа Мантурова. После разговора с Толстошеевым Мантуров пришел к источнику и застал о. Серафима, продолжавшего поливать себе голову и ногу. — Кто с тобой по дороге встретился? — спросил старец. — Живописец. — Так вот, батюшка, будь ты мне свидетель — для того перед тобой руки и ноги поливаю — в свидетели тебя беру, что в душе брата Ивана я неповинен. Сколько я не уговаривал его оставить задуманное, никак не мог уговорить. Старец проницал будущее Толстошеева и видел, что тот уйдет из монастыря и уйдет, чтобы удобнее разрушать дело св. Серафима и Божией Матери в Дивееве. На этот раз Толстошеев испугался, ибо старец внутренне показал его совести всю тягостную ответственность грядущих дел. Но это относится к будущему послушника (причину этого будущего мы скоро изъясним). Теперь же брат Иван был искренне убежден, что он никуда не уйдет из Сарова ради послушания старцу и рассказ о том, как он “напугался” у источника, Толстошеев будет всем повторять двадцать лет, пока вдруг не покинет монастырь. Однако, уже и в эту пору нем начала сказываться некоторая характерная черта.

Об этом так выразился св. Серафим Мантурову:

Узнав, что Мантуров ходит пить чай к Толстошееву, св. Серафим сказал: “Во, радость моя! не ходи ты к нему никогда. Это во вред тебе послужит. Ведь он зовет тебя, чтобы что-нибудь от тебя выведать”.

Толстошееву было весело вокруг св. Серафима. Всегда масса посетителей, он толкался среди них; знакомился, заводил связи, иногда значительные: с некоторыми петербургскими дамами. Вообще производил впечатление очень приятного и общительного человека. Даже Мотовилов был с ним в приятельских отношениях, так как видел его частые посещения старца.

То, что св. Серафим назвал словом “выведывает” — нужно думать, было прирожденной чертой художника наблюдать, подмечать, запоминать, так сказать, собирать материал. Горечь св. Серафима относилась к будущему, ибо он предвидел, поступит с этим материалом Толстошеев. Действительно, через двадцать лет бывший послушник написал книгу, где, выдавая себя за ближайшего и любимого ученика святого — воспользовался своими наблюдениями, чтобы приписать речи и отношения св. Серафима к разным лицам себе, с ним происходившие.

Теперь будем говорить, как началось то, что можно назвать толстошеевской историей.

Однажды старшая сестра мельничной общины застала св. Серафима очень расстроенным и он сказал ей со слезами: приходил ко мне Иван Тихонович и просит: батюшка, благослови меня: я буду заботиться о твоих девушках. Но у него холодное сердце, он будет нападать всю жизнь на вас.

Другой сестре св. Серафим говорил так: брат Иоанн просит, чтобы я вас после своей смерти отдал ему: ты, батюшка, говорит, стар, отдай мне своих девушек. Объясни ему, матушка, что ему до вас дела нет.

Вот когда сказалась совершеннейшая духовная пустота Толстошеева и цена всех его посещений старца. Чтобы осмелиться сказать великому духовному человеку: ты стар, отдай мне своих девушек — нужно быть не только не духовным человеком, но до конца материалистом, как бы даже издевающимся над миром духовных отношений людей. Мельничная община уподобляется прачешному или иному заведению, которое по наследству передается от очень старого к более молодому. Св. Серафим среди старцев не мог найти человека, который бы взял в руководство тех, кого он духовно породил. А простому послушнику, которого монастырь не хочет, вследствие его малоиноческих качеств, даже постричь в монахи, приходит мысль принять на себя духовное отчество над детьми святого. Эту цель следует назвать безумной.

Она делается навязчивой идеей Толстошеева, а сам он мучителем старца.

Прихожу, рассказывает Мантуров, к батюшке, а он такой скорбный: вот, говорит, одолел меня Иван Тихонович из Тамбова; дай, да дай ему послушание. В чем я ему дам послушание? Нет тебе, говорю, дороги в моих девушек входить. Отцу Гурию Св. Серафим жалуется с негодованием: вот каков брат-то наш Иван: испросил у отца Нифонта благословение в Дивеев, по близости; приедет туда, говорит, что я его послал, вводит у них некоторые обычаи… И будет всё более и более учащать к ним, будет всем распространять, что я то и то приказывал ему, будет заводить у них постройки, будет говоррить, что я желаю у них монастырь открыть. Но вот я тебе, батюшка, сказываю: ничего этого я не говорил: пусть живут уединенно, монастыря не просят, а живут общиной. Из обители бы не отлучались за сборами, а занимались хлебопашеством.

Св. Серафим хочет преодолеть Толстошеева, но бессилен.

Когда отводили землю (по дару Постниковой), рассказывает старшая сестра мельничной общины, — Иван Тихонович жил у нас целую неделю. Батюшка несколько раз ко мне присылал — чтобы я его непременно выслала, но я сделать этого не посмела. И когда после пришла к батюшке, он строго мне выговаривал.

— Ведь он, матушка, как лапу-то впустит, так и не выпустит, — говорил св. Серафим по поводу того, что Толстошеев снова ночевал у Мантурова в Дивееве: ведь Мишенька его добром на денек взял, а он уже и ночь ночевать.

Несмотря на то что св. Серафим явно негодует на Толстошеева, тот как ни в чем не бывало продолжает приходить к старцу.

“Однажды мы были у батюшки с сестрами, заслышали чьи-то шаги. Батюшка быстро затворил дверь и, прислонясь к ней спиной, говорит нам тихонько: “Тс! Живописец идет”. Слышим, подошел Саровский послушник — потолкался, потолкался, а мы все молчим… ушел”.

— Этот возмутитель всего света и меня убогого Серафима возмутил, — восклицает тот, который, казалось, достиг величайшей душевной тишины на земле, кто живет почти не в здешнем мире, постоянно беседует наяву с Божией Матерью и святыми, светит, как солнце. Кто так могуч в загробном мире, что побеждает диавола, овладевшего двумя грешными душами. И сам сатана в страшной злобе влетает к св. Серафиму в келью, как кромешная тьма, но бессилен и исчезает.

Имеющий великую благодать от Бога запуган ничтожным послушником Саровского монастыря.

“В год смерти батюшки Серафима, повествует мельничная сестра, была я в сенях его кельи, где стоял гроб. Долго мы с ним духовно беседовали, батюшка так утешительно говорил. Вдруг, изменившись в лице, так-то грустно, скорбно и как бы испуганно, воскликнул он: “идет, идет!” Быстро поставил меня за дверь и приотворил ее. “Кто это, батюшка?” — спросила я перепуганно. “Живописец”, — ответил он. Вошел монах Иван Тихонов. Поставив его спиной к двери, батюшка, утешал меня взглядом, и сказал Ивану Тихонову что-то тихо, тот вышел”.

За три недели до кончины батюшки, рассказывает старица Домна, прихожу я к нему и он говорит, мне, глубоко вздыхая: “Прощай, радость моя! Скажу тебе: придет время, многие захотят и будут называться вам отцами, но прошу вас, никому не склоняйтесь духом”. Потом, смотря на свою чудотворную икону Божией Матери “Всех радостей радость” — воздел он к ней руки и со слезами на глазах, скорбно так воскликнул: “Каково, матушка, Иван то Тихонов назовется вам отцом! Породил ли он вас? Породил то вас духом ведь убогий Серафим”.

Что же значит всё это? каким образом ничтожный член церкви мог победить великого члена церкви, который действовал не только по согласию, но по повелению первого члена церкви Пресвятой Богородицы. Какие силы помогали Толстошееву разрушить святое дело, задуманное Пресвятой Богородицей — создание женской общины любви — Мельничной обители.

Начнем так. Как Бог избирает для Себя верных свидетелей и направляет их в церковь во времена, благоприятные во славу Божию и на славу церкви, так диавол подыскивает себе подходящих людей, чтобы пустить их во время, удобное для него на разрушение церкви.

Внутренне праздный и пустой человек, Толстошеев слишком легкая добыча для злого духа; обыкновенно, сатана оставляет таких людей как бы без внимания, но во времена боевые Толстошеев ему необходим.

У брата Ивана мысли — желания также быстро исчезают, как являются, и ему было не трудно слушаться старца. Но вот вдруг одна мысль останавливается в нем неподвижно, родит желание. Не привыкнув бороться с желаниями и даже не понимая, что такое борьба, — Толстошеев скоро совершенно подпадает под власть этого желания, становится его рабом, безумеет под его властью. В психиатрии такие мысли-желания именуются навязчивыми идеями; говоря же духовно — внушены диаволом, и человек ими связан.

Насколько прежде было легко убедить Толстошеева забыть ту или иную мысль-желание, ибо они были для него почти безразличны, настолько вновь пришедшее желание начинает ему казаться важным, необходимым, требующим во что бы то ни стало своего исполнения. Ему невозможно доказать, что эта мысль неразумна, совершенно невыполнима в истинном смысле и потому нелепа. Желание становится как бы его вторым я, и он всячески старается осуществить то, что оно ему подсказывает.

Вот причина, что Толстошеев вовсе не замечает негодования старца и продолжает как ни в чем не бывало посещать его и твердить свое: отдать ему на попечение мельничных сестер.

До сих пор наше изъяснение относится к пониманию внутреннего состояния брата Ивана Тихоновича, но ни мало не отвечает на коренной вопрос: если св. Серафим побеждает в загробном мире самого диавола и отнимает у него грешные души, то как же он не может победить человека, в которого вселился диавол? И ведь св. Серафим выполняет волю Пресвятой Богородицы — основывает новую, по совершенно новому уставу, данному Божией Матерью, общину Мельничных сестер. Значит, Толстошеев собирается разрушить дело Самой Богоматери.

Чтобы это понять, необходимо твердо помнить и хорошо знать главную христианскую истину. Христос основал церковь, где все члены любят друг друга. Перед смертью Иоанн Богослов все время повторял: братья, любите друг друга, если этого не будет, то и ничего не будет. Братья призваны духовно помогать друг другу, рождать духовно, поддерживать слабых, но они имеют свободу и потому могут обессиливать церковь. Господь утешает праведного. Однако праведный, когда дух антихристов переобременил церковь, не в состоянии быть полезным братии. Торжествуют злые.

Если бы русская церковь была хотя немного верна любви, Толстошеев с его навязчивой идеей, представлял бы опасность только для самого себя: бес идеи привел бы его в клинику для душевнобольных. Но доброта братии вызволила бы Ивана Тихоновича из плачевного положения слуги диавола. Ведь не напрасно говорил св. Серафим: если не уйдешь из Сарова, будешь со мной (значит, всё как-то образуется по-хорошему), уйдешь, погубишь и себя и других. И слово это было сказано с такой силой, что двадцать лет (по свидетельству игумений Марии Ушаковой) Толстошеев повторял всем и каждому, как он был напуган у источника.

Достаточно знать, кто подал Толстошееву мысль, каким образом уйти из Сарова, чтобы понять тяжкое положение не Толстошеева только, а всей русской церкви: святейший правительствующий синод. Это произошло после того, как Толстошеев просил своих почитателей в Петербурге, чтобы его посвятили в иеромонахи. Тогда синод запросил тамбовского архиерея, почему монах Иван Тамбовский (брат Иван избегал называть свою некрасивую фамилию) до сих пор не посвящен в иеромонахи? Архиерей послал в ответ на запрос рапорт игумена и братии Саровской пустыни: что в пустыни у них нет никакого монаха Иоанна, а есть только рясофорный послушник, который такого самовольного поведения, что если не переменит образа жизни и своего характера, то по уставам оной пустыни никогда не может быть пострижен в монахи*. Тогда синод посоветовал Толстошееву перейти в один из Нижегородских монастырей и там его постригут.

* Рапорт этот был дан не Нифонтом, умершим в 1842 г., а игуменом Исайей II.

* * *

“У него будет к вам холодное сердце”, предсказал св. Серафим. И вот все холодные начинают толпиться вокруг послушника Ивана, чтобы разрушить святое дело. Здесь, прежде всего та начальница первоначальной Дивеевской общины, которая стала слушаться св. Серафима и про которую Божия Матери сказала: “Ксению с ее сестрами оставь”. Теперь эта Ксения, если можно так выразиться, с распростертыми объятиями принимает Толстошеева, слушается его и предоставляет распоряжаться в Дивееве. Ей вторит не любивший Серафима (по свидетельству мельничной сестры) игумен Саровский Нифонт, как иначе мог быть допущен послушник мужского монастыря распоряжаться и жить в женской обители, как ни при полном попустительстве начальства саровской братии (не при скрытом ли злорадстве? Вспомним, как не терпел Нифонт и братия Серафимовых дивеевских девушек). Наконец, покрывает и возглавляет дело разрушения холодный из холодных — сам Петербург, тот самый Санкт-Петербург, который пытками замучил первоначальника саровской братии старца Иоанна (как мы говорили об этом в начале очерка). Толстошеев сидел в Дивееве, и в его руках были все денежные суммы общины. Об этом свидетельствует доклад старицы, привезшей из Арзамаса в Дивеево юродивую Пелагею Ивановну: деньги, полученные от ее матери, — пятьсот рублей мы передали послушнику Ивану Тихоновичу, распоряжавшемуся тогда всем. Он получал от начальницы белый бланк, подписанный ею, и писал на этом бланке, что хотел. В 1850 году он написал на таком бланке прошение к архиерею, будто бы от самой начальницы, об увольнении ее на покой*.

* Начальницей в это время была Ладыженская, которая после этого сделалась врагом Толстошеева, а до этого была его послушной ученицей.

“Брат Иван будет вводить новые обычаи”, предсказал св. Серафим. Из летописи трудно понять характер этих обычаев, однако, одна черта из жития Пелагеи Ивановны дает знать, что это был за характер. Послушница Пелагеи Ивановны, рассказывая про свое житье-бытье, передает: однажды слышим, что в соседних корпусах по келиям ходит Иван Тихонович, везде отбирает самовары и бьет посуду. Вот входит и к нам с начальницей и казначеем… — Значит, ярко выраженное насилие, — полное попрание заветов св. Серафима!

Насколько духовно ничтожен Толстошеев, свидетельствует та же послушница, рассказывая, как Пелагея Ивановна приняла Толстошеева: перед приходом его она скрылась в чулан, а когда он вошел, высунула голову из двери и сказала: “борода у тебя лишь велика, а ума-то вовсе нет, хуже ты бабы”. Он так и засеменил; весь растерялся. “Что это, что это, ты, раба Божия”, — говорит. Больше ничего сказать-то не посмел, ничего не тронул и тотчас ушел. И после всегда Пелагею Ивановну бегал и боялся.

Вначале очерка мы сравнили Толстошеева с Хлестаковым. Сила Хлестакова не в нем самом. Его принимают за важное лицо, и он постепенно начинает возрастать в собственных глазах; ему начинает мерещиться, что он чуть ли не любимец государя. Таков и Толстошеев. Его навязчивая идея насколько нелепа, настолько и ограничена: отдай мне на попечение своих девушек. Но вот Толстошеева принимают (т. е. Дивеево, а не мельничные сестры), начинают за ним ухаживать. Не надо забывать, что вокруг него одни женщины, они всегда создают атмосферу обожания. Рассказы Толстошеева о старце, масса воспоминаний, которые он накопил — дают повод признавать его, как очень близкого к св. Серафиму человека. Невольно вырываются восклицания: ученик! любимый! Толстошеев принимает всё это к сердцу и вот с течением времени ему и самому начинает казаться, что он был любимым учеником св. Серафима, что теперь он несет тяжелый крест посмертного послушания старца — заботится о Серафимовых сиротах. Долгое время пребывания в этом духовно-миражном состоянии (а что это, как не настоящий мираж — послушник мужского монастыря во главе женской обители!) порождает в нем бредовые идеи, что Сам Бог даровал ему благодатные силы, что он постоянно чувствует всё новые и новые внушения от Бога. И наконец, что уже не святой Серафим, а он теперь возглавляет Дивеево. Он задумал, говорит летопись, себя поставить вместо св. Серафима и преданные ему сестры Дивеева зовутся уже не Серафимовыми, а Иоанновыми. При пострижении в схиму Толстошеев принимает имя Серафима — схигумен Серафим. Об этом свидетельствует в своих записках Бетлинг: “схимонаха Серафима не следует смешивать со старцем Серафимом Саровским: это хотя и одноименные, но совершенно разные личности”.

Книгу, где Толстошеев называет себя любимым и ближайшим учеником св. Серафима, он написал не тотчас, а через двадцать лет, когда окончательно созрел в нем хлестаковский мираж.

До сих пор мы говорили о самой личности Толстошеева, но мы еще ничего не сказали о том, как выполнил он дело, пославшего его, т. е. уничтожил мельничную Серафимову обитель.

До 1842 года, то есть девять лет после кончины св. Серафима, Мельничная обитель жила совершенно самостоятельной жизнью, как и завещал это св. Серафим. Толстошеев, распоряжаясь всем в Казанской (Дивеевской) общине, сюда не простирал своей руки. Хотя и хотел он иногда вмешаться, но все Серафимовские сестры (сироты), помня завет старца: никого не допускать в управление обителью, единогласно заявили послушнику Ивану свое несогласие на его попечительство у них.

Убожество, бедность, плохая пища и глубокое горе в потере своего отца, собеседника Царицы Небесной, составляли отличительные черты обители. Одним утешением была молитва перед образом Божией Матери “Радость всех радостей” о. Серафима и взаимная любовь между сестрами. Вечером за работой при свете лучины сестры вспоминали счастливые годы жизни с батюшкой, его наставления, ласку, заветы…

Чтобы разрушить мельничную обитель, необходима была сосредоточенная злоба, между тем Толстошеев, властвуя в Казанской общине, первые годы был удовлетворен; вокруг него собрался целый сонм поклонниц, вроде как бы его духовного стада, он поучал их и наслаждался своим престижем; боялся, помня еще, что он только простой послушник Саровский, испортить окружавшую его атмосферу славословия. Серафимовы сестры не признавали его и он оставлял их в покое, чтобы сберечь и свой покой начальника, в душе еще не вполне уверовавшего в правду своего начальствования. Поэтому он и юродивую Пелагею Ивановну, разоблачавшую его, боялся и избегал. Но прошло десять лет (летопись при изображении отношений между Толстошеевым и Серафимовыми сестрами мало принимает во внимание это целое десятилетие относительно безразличия между обеими сторонами) и вот Толстошеев верует в самого себя, как и все в Казанской общине (за немногими исключениями) в него. Конечно, этому больше всего способствует Петербург, принявший Толстошеева даже не как ученика святого, а как наследника святости св. Серафима, как некую великую самостоятельную величину*. Он уже без всякого стеснения везде рекомендует себя, как ближайший и любимейший ученик св. Серафима. Конечно, Серафимовы сестры при случае раскрывают правду отношений к нему святого. За это Толстошеев начинает постепенно озлобляться на них. И диавол, радуясь, что всё уже созрело для выполнения его плана, разжигает толстошеевскую злобу в лютую ненависть, в забвение всякой действительности.

* Толстошеев был принят в Петербурге не только домами высшего общества, но был и у императрицы и ласкал ее детей.

В чем заключался план диавола? Чтобы понять это, необходимо себе представить полную противоположность духовных состояний двух дивеевских общин, живущих рядом: Казанской и Серафимовой.

В то время как в Казанской общине куралесит лжеученик св. Серафима, Серафимовские сироты жили в святом покое. Летописец находит возможным сравнить их жизнь даже с апостольскими временами; сестры утешались в любви друг к другу, всё у них было общее, ничто не запиралось и не пряталось. Сестры жили бедно но, конечно, не морили друг друга ради вящего аскетизма голодом. Всё шло по завету св. Серафима. Под вышним покровительством Божией Матери община начинала сиять, как церковь, совершенная, как живой свет Христов среди тьмы. В этом и была цель создания новой общины.

Между тем в соседней Казанской общине всё должно было идти противоположно заветам св. Серафима. Мы помним, что расхождение со св. Серафимом у начальницы Ксении началось вследствие того, что Ксения хотела, чтобы суровый устав Саровского монастыря непременно поддерживался в Дивееве, а св. Серафим находил это ненужным, даже невозможным. Наконец, расхождение стало полным, что запечатлено в словах Богоматери св. Серафиму: “Ксению с ее сестрами оставь”. Аскетическая строгость в Казанской общине заставляла всё запирать и прятать, дабы кто-нибудь от голода (ели один раз в день) не взял самовольно лишний кусочек из продовольственного шкафа. Мы помним, как св. Серафим, вызвав к себе экономку Казанской общины, гневно выговаривал ей, что она морит голодом его сирот, а та ссылалась на строгость начальницы. Излишний аскетизм порождает различные ненормальные состояния: превозношение, и в то же время озлобляет: люди, заглушая в себе голод, питаются бредовыми идеями. Им нравится представлять себе будущие мучения грешников, то есть не таких постников, как они сами. Это их как бы награждает за их всегдашнюю физическую неудовлетворенность.

Община не только не возрастает в любви, а, напротив, возрастает в зависти и неприязни друг к другу, ибо основанием духовной жизни братии делается соревнование: кто лучше постится, кто больше поклонов делает, кто дольше молится. Они приняли Толстошеева, ибо в план злой силы, которой необходим был Толстошеев, входило именно, прежде всего, приятие его Казанской общиной, и насельницы ее не имели никаких сил противостоять злу.

Диавол, хотя и пользуется своими клевретами, но не упускает случая и подсмеяться над их ничтожеством. Как образ, увенчивающий строгий аскетизм Казанской обители, картинно рисуется Толстошеев, отбирающий по кельям самовары и бьющий чайную посуду.

В чем же заключался план злой силы, желающий разрушить общину любви Серафимовых девушек? План заключался в том, чтобы соединить две противоположные общины — Казанскую и Серафимову велением правящей в церкви иерархии, то есть законно-церковным порядком.

И вот Толстошеев, созревший для выполнения этого плана, со своим превозношением и соответствующей этому превозношению злобой, приступает к делу. Всё его поведение в Мельничной обители ясно свидетельствует об одержании его злым духом.

Толстошеев явился в Мельничную обитель со своим другом иеромонахом Саровского монастыря Анастасией, велел принести аналой с крестом и Евангелием, пригласил духовника отца Василия Садовского, которого он не стеснялся вследствие близкого расположения к нему епархиального архиерея. Он потребовал, чтобы сестры под присягой сообщили, что говорил св. Серафим про него, Толстошеева. И, когда сестры сказали единогласно, а затем поименно, всё, что мы уже знаем из предыдущего изложения, то брат Иван в величайшей злобе воскликнул: “Клянусь после этого, что моей ноги здесь никогда не будет и что не почию до тех пор, пока не истреблю до конца и не сотру с лица земли даже память о существовании мельничной обители… Змеей сделаюсь, а вползу”.

По письму Толстошеева Санкт-Петербург поддержал своего друга. Скоро в Дивееве получился указ о соединении обеих Дивеевских общин в одну Серафимо-Дивеевскую с полным подчинением начальнице общины Казанской.

Толстошеев рассказывает с восторгом в своей книге об этом: “в 1842 г. получен был указ Святейшего Правительствующего Синода, где изъявляется, что по высочайшему соизволению Государя Императора Николая Павловича и по благословению святого Синода, сия Дивеевская община утверждена и принята под покровительство духовного и гражданского начальства. И вот дивный во святых своих Господь и Царица Небесная по молитвам праведника внушили Государю Императору сделать это”.

Таким образом, церковь русская как бы разделена надвое: свидетель верный Христа св. Серафим, вследствие непослушания Казанской общины Духу Святому, по повелению Божией Матери, оставил Ксению с ее сестрами и выделил из этой общины несколько девушек, создал из них трудовую мельничную общину, которая должна была жить самостоятельной жизнью с избираемыми из среды сестер начальницами. “Вручаю вас, говорил св. Серафим перед кончиной, Самой Царице Небесной, Она Сама будет у вас игуменией, а начальницы только Ее наместницы”. И Мельничная обитель десять лет жила в любви,

возрастала в возраст Христов, чтобы во благовремение явить в русской церкви во спасение ее, как солнце, сияющий образ церкви совершенной, обитель Христовой любви. Но такого благовремения не настало.

Какой господь и какой христое могли внушить императору Николаю и синоду действовать наперекор воле верного свидетеля, посланника Христова в церковь? Конечно, только тот господь, дух которого полонил русское православное государство: оно стало повиноваться антихристову началу в лице своих правителей и мучить святых русского народа-церкви.

Таким образом, мы созерцаем здесь исполнение пророчества “Откровение св. Иоанна”: “и дано было ему (зверю) вести войну со святыми и победить их” (Откр. 13, 7).

Мотовилов называет соединение общин событием наибедственнейшим. Конечно, оно и было таким, ибо то, что продолжалось в соединенной обители Серафимо-Дивеевской было не то, что задумано Пресвятой Богородицей и выполняемо св. Серафимом и общиной мельничных сестер (иначе не для чего было бы и выделять девушек Серафимовых). Новая жизнь была жизнь в истощении праведной жизни под мраком антихристовым. Праведницы мельничные оставались до конца жизни праведницами, были и в Казанской общине праведницы, но вся обитель являлась одним из тех монастырей, которые были обречены на исчезновение, что и произошло во время революции.

По некоторым характерным подвигам великой праведницы, призванной Богом на мучение юродства, Пелагеи Ивановны можно судить о том труднейшем духовном состоянии, в каком находилась жизнь монастыря. Когда все сестры шли в церковь присутствовать на богослужении, Пелагея Ивановна в течение десятков лет отправлялась к непросыхающей яме в стенах обители, оставшейся после какой-то незаконченной постройки с грудой кирпичей по краям ее. Пелагея Ивановна стояла у самого края ямы и со всего размаха бросала кирпичи в воду, так что брызги, летевшие от падения, мочили ее всю. Когда кирпичи кончались, она лезла в воду и собирала их и снова бросала, так что всегда была мокрая с головы до ног и грязная. Как это ей было мучительно, можно представить из того, что, когда, наконец, почти под конец ее жизни (а она прожила там 1837–1884 г.) яму зарыли, то она боялась воды и вздрагивала, если брызнуть на нее. Она называла это работой. Понять духовный смысл такой работы Божией верной свидетельницы можно только так: как мучительно и бессмысленно проводила она свое время во время церковных служб, так тяжело было Богу присутствовать на длинных монастырских службах. Недаром святой Серафим по повелению Божией Матери основал трудовую общину и учил, что, прежде всего, нужно работать, снискивая себе хлеб, не ходить со сборами, что не нужно общину обращать в монастырь. Уставные службы без любви в монастыре братии или сестер друг к другу противны Богу, как противна была грязная вода юродивой, мучившая ее.

Толстошеев выполнил свое дело и то, что он был разоблачен только через десятки лет (1869 г.) митрополитом Филаретом и другими, обозначает бессилие м. Филарета, ибо легко разоблачать того, кто остался без поддержки. Диаволу не было никакого интереса поддерживать теперь, после разрушения Серафимовского наследства, того, кто выполнил разрушение. Ему было только смешно всё, что происходило дальше, но не страшно, ибо всё катилось вниз под его уклон. И если Толстошеев продолжал мучить Серафимовых сирот, то делалось это по инерции в течение двадцати лет. Мельницу — питательницу сирот — Иван Тамбовский перенес в поле, за версту от прежнего места, определенного святым Серафимом. Запечатал по разрешению архиерея обе Рождественские церкви, выстроенные по желанию Пресвятой Богородицы на святые средства Мантурова, отпустившего на волю своих крепостных и затем продавшего свое имение, чтобы выстроить церкви для мельничной обители.

Толстошеев разломал все кельи Серафимовых сестер и построил новые, все задним; фасадом к святой канавке, с явным намерением засыпать ее всяким сором — ту канавку, которую “прошли стопочки Пресвятой Богородицы”.

Он послал за богатыми сборами целую общину в Петербург.

Внушил одному из Нижегородских архиереев переименовать общину в монастырь и тоже под покровительством синода. Вообще мутил всех нижегородских, чтобы они мучили Серафимовых наследниц.

Один из самых великих курьезов толстошеевской истории был ответ Саровского игумена (уже не Нифонта, а Исайи II) на тайный запрос (1858 г.) начальницы Дивеевской общины Ладыженской: был ли Иван Тихонович любимым учеником св. Серафима? Ответ гласил: “великий старец Серафим никогда не имел учеников и приказал брату Ивану никогда не вмешиваться в дела Дивеевские”. Курьез заключался, конечно, в том, что простая истина ответа оглашена после 25 лет командования послушником Саровского монастыря Дивеевской женской обителью. Причем сама начальница Ладыженская 10 лет была в покорном послушании у послушника Толстошеева, и свое начальствование получила по ходатайству за нее Толстошеева перед нижегородским архиереем.

Мы позволим себе углубить эту тему о курьезах в деле Толстошеева и спросить, не было ли чего комического и в том событии, которое летопись, а за нею и другие жизнеописатели св. Серафима определяют, как важное и значительное, именно: следствие 1861 г. в Дивееве, предпринятое по почину митрополита Филарета святейшим синодом по указу Императора, приговор на основании этого следствия и как бы окончательное развенчание Толстошеева в Дивееве.

Св. Серафим предсказал это следствие, но в странном и насмешливом тоне: “ты, Акулинушка, — говорил святой одной мельничной сестре, — до судов доживешь; приедут суды к нам, станут судить, а чего судить? Ха, ха, ха! Нет ничего!”

Вот как говорится в одном житии (типично для других): святейший синод, соглашаясь с выводами митрополита Филарета, из следствия (составившее 380 листов), в Дивееве, повелел: Дивеевскую настоятельницу Елизавету Ушакову, оклеветанную и неправильно устраненную от настоятельства нижегородским епископом Нектарием, постричь в монашество и возвести в сан игуменьи. Удалить из обители Гликерию Замятову с другими сестрами для умиротворения обители (Гликерия неправильно — против мнения большинства 400 против 40, была поставлена епископом Нектарием* в настоятельницы), обязать Лолстошеева (в это время он был уже игуменом одного монастыря) подпискою не иметь сношения с Дивеевскими сестрами. Так закончились дивеевские бури и началось процветание Серафимо-Дивеевского монастыря.

Но над чем же смеялся св. Серафим, предсказывая суды? Он, значит, не находил их делом важным и большим?

Прежде чем ответить на этот вопрос, обратим внимание на кончину в Дивееве (1858 г., за два года до следствия) Мантурова. Михаил Мантуров был поставлен св. Серафимом охранять основанную святым мельничную общину. Но, конечно, уберечь ее, к своему горю, он не мог, так как восстали на общину все сильные в церкви. Жизнь Мантурова сделалась рядом последовательных поражений от врага. И вот, сказано в Летописи, он изнемог от бед, от отчаяния. И начал как бы возмущаться на своего друга св. Серафима, почему он не защищает Серафимовых сирот. Тогда ему явился во сне св. Серафим. Нет более точного свидетельства об отношении св. Серафима из загробного мира ко всему происходившему тогда в Дивееве, как это Серафимово явление своему несчастному другу. Во всем явлении нет ни малейшего земного утешения. Напротив, ясно показано, что надеяться не на что (это за два года до того, как, по мнению жизнеописателей, всё изменилось к лучшему). Св. Серафим подает своему другу большую просфору и говорит: эту большую просфору следует отдать тому, кто может что-нибудь сделать. И тотчас добавляет: некому, некому ее вручить**. И, дав такой ответ на взволнованность Мантурова о положении дел в русской церкви (ибо скорбь его была по истине о всей русской церкви: ведь самой церковью была разорена мельничная обитель — “четвертый и последний удел Богоматери на земле”) — дав такой ответ, св. Серафим уже в глубочайшей отрешенности от мира, как бы забыв обо всем, что происходит на земле и приглашая к тому же своего мучающегося в жизни друга, зовет его в храм. И в храме показывает Мантурову знамениями, что через три дня Господь возьмет его к Себе.

* Мы говорили об этом в предыдущем очерке.

** Если митрополит Филарет действительно был промыслом Божиим утвержден исправить дело, как это предполагает летопись: через два года бури были закончены и началось процветание, благодаря следствию, произведенному по повелению синода и инициативе м. Филарета; то просфора должна была бы быть вручена м. Филарету. Однако сказано безнадежно: некому, некому, некому. Для сокращения мы говорим — инициатива м. Филарета. На самом деле, инициатива была Мотовилова, когда, после долгого отсутствия, он посетил Дивеево и увидел, что там происходит, он поехал в Москву и долго искал возможности посвятить в это дело м. Филарета, Ему помогла одна дама, хорошо принятая у м. Филарета.

Мантурову через три дня была дарована праведная и глубочайше-спокойная кончина. Святые, как бы их ни мучили, всегда в блаженной тишине отходят ко Господу. Про жизнь же Мантурова, про мучительную неудачу порученного ему дела следует вспомнить слова “Откровения св. Иоанна”: и когда Агнец снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и. за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них (не сказано церкви, а каждому, то есть в отдельности каждому праведнику) одежды белые и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число”.

Мантуров был дополняющий число. Но таким же дополняющим число был и его друг, умерший раньше, великий посланник Божий в русскую церковь — святой Серафим. Мы видели, как изъязвлен он был страданиями всю жизнь. Но даже и перед смертью он не был утешен никаким земным утешением и надеждой. В последнее время перед очами его непрерывно маячил — порождение мрака Русской церкви, послушник Толстошеев, антихристовым духом назначенный погубить с помощью царя и синода родное детище св. Серафима и Богоматери. Богом, призывающим святых от утробы матери их на служение церкви, — было вложено в уста Серафиму забытое церковью учение о Духе Святом, о рождении свыше; даны силы творить изумительные чудеса; солнцем сияющий лик. Но, вследствие противления в русской церкви, почти всё свое высшее отдал он небольшой общине девушек. Но и это живое духовное порождение было обречено на неудачу.

Так над чем же смеялся св. Серафим, когда предсказывал, что приедут суды судить, а нет ничего?

Он смеялся над бесом, мастером из ничтожного делать великое. Ибо что такое было по существу решение синода о Дивеевском деле: пострижение в монашество игуменьи Елизаветы (а за нею и всех сестер обители), — между тем как св. Серафим по наказу от Пресвятой Богородицы завещал своим девушкам не монастырь, — это он много раз повторял, — а трудовую общину. Затем для умиротворения Дивеевской обители удалены Гликерия с сестрами, но они почти тотчас, приняв монашество, образовали (по благословению святейшего синода, конечно) свой монастырь (Серафимо-Понетаевский) — чтобы действовать неумиротворяемо уже на всю русскую церковь, ибо как святые общины, так и темная община делает свое дело в церкви. И наконец, взятие подписки со схиигумена Серафима Толстошеева, именем которого (а не св. Серафима Саровского) стал называться новый русский монастырь Серафимо-Понетаевский. Для лучшего же показания дел в церкви служит отношение высшей иерархической власти к еп. Нектарию, еп. Нижегородскому, изобличенному в явно беззаконных деяниях. По совету митр. Филарета, чтобы как-нибудь не умалился престиж архиерейского сана, Дивеевский монастырь перевели в Тамбовскую епархию и таким образом еп. Нектарий не мог уже владычествовать в Дивееве, однако оставлен по-прежнему владычествовать в Нижегородской епархии.

Итак, всё разрешено недуховным судом, а, так сказать, благоприлично замазано, как и бывает в высшем чиновничьем мире, чтобы не скомпрометировать заведенный порядок нечистых дел.

ВОСКРЕСЕНИЕ

Зачем был послан в русскую церковь великий Посланник Божий?

Чтобы в мрачные времена явить образ живого Христа. Чтобы потом, когда всё стало видимо рушиться, все могли бы созерцать видимую заботу Христа о церкви.

Но и еще нечто было в явлении св. Серафима в русскую церковь. Где-то в Записях уцелели его слова: “Я еще воскресну”. И разве мы теперь не видим, что он воскресает и не в малых делах исцелений, а в своей проповеди о Духе Святом.

Св. Серафим воскресает в воскресающей русской церкви.

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ТОМ I

  ЧАСТЬ I ЦЕРКОВЬ В CВЕТЕ

    Белый камень

    Должно вам родиться свыше

    Сокровенность книги “деяния апостолов”

    Церковь огненная

    Начало креста святых в церкви

    Завет апостола павла

    Время благодатное

    Царственное священство

      Апостольское разумение церкви

      Изменяемость устроения церкви

      Сущность любви и знания во Христе

      Творчество — свойство человека

      Мнимое знание

      Творчество без Христа

      Заключение об искусстве

      Новый род людей на земле

      Проникновение духа антихристова в церковь

      Царственное священство претерпевает изменение

    Маранафа

  ЧАСТЬ II ЦЕРКОВЬ В ПУСТЫНЕ

    По чину царя Мелхиседека и выборные от народа

    Церковь душевно-подобная

      Под властью зверя

      Совесть иерарха

      Два крыла большого орла

      Святые в церкви долготерпения

    Новая тварь в церкви долготерпения божия

    Свидетели верные

      Непреодолимая благодать

      Безумие проповеди

      Возраст призываемых

      Смысл подвигов

      Проповедь любви

      Пояснение о служении Богоматери в Церкви

    Лжесвятые

  Приложение Благовестие апокалипсиса

    Откровение св. Иоанна Богослова

      Послание ангелам семи церквей

      Снятие Агнцем семи печатей

    Свершение тайны Божией

      Различные состояния церкви во времени

      Два зверя

      Великая блудница

      Начало суда

      Чаши гнева

      Разрушители блудницы

      Дело 10 царей

      Победа Агнца

      Новое время

ТОМ II

  Вступительное слово

  Византия

  Каносса

    Папа ГРИГОРИЙ VII (1073–1085 гг.)

    Папа ИННОКЕНТИЙ III (1198–1216 гг.)

    Тайный враг церкви

    Язычество в церкви

    Вырождение могущества пап

  Святость католической церкви

    Св. Бернард из Клерво

    Св. Франциск из Ассизи

    После св. Франциска

    Св. Екатерина Сиенская

    Св. Петр Клавер

    Св. Иосиф Коттоленго

    Лурд

  Явления силы и славы Божией в русском народе-церкви и противление им

    Вступление

    Русская земля (Киевское время)

      Начало радости на Руси

      Начало терпения — крестной добродетели русского народа-церкви

      Киев

    Солнце Русской Земли (Печерская обитель)

      Характер и цель особливого подвига святых Печерской обители

      Любовь в Печерах

      Инобытие печерского монастыря (приложение к “солнцу русской земли”)

    Святая Русь

      Божия поmощь в деле Изяслава Ярославича и Олега Святославича

      Владимир Мономах и Святополк Изяславич

      Любовь к Богу

      Святость русских иерархов

      “Благоверного князя корень”

      Сын Олега

      Изнеможение Русской Зeмли

      Умаление печерской обители

      Сын противления

      Последнее время киевской земли

      Высокий дух Русской земли

      Заключение

      Ученая история и Русская земля

    Время Св. Сергия Радонежского

    Московское православное царство

      Семь голов зверя

      Семь царей

      Семь гор

      Борьба внешняя

      Борьба внутренняя

      Облик духа антихристова

    Извращение христианских понятий

    В дремучем лесу (Святой Серафим)

      Создание духовной колыбели

      Вестник Христовой любви

      Состояние русского общества

      Противление Спасителю

      Противление Саровского Монастыря

      Пастырь и архипастыри

      Толстошеев

      ВОСКРЕСЕНИЕ

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно