Святость как национальная идея. Иоанн Кронштадский

Наталья Иртенина Святость как национальная идея Иоанн Кронштадтский

Святые древней и новой Руси – обширнейший пласт истории и культуры, очень медленно, тяжело и неохотно вводимый в оборот научной и общественной мысли. Исследований, равных по значению труду Г. П. Федотова «Святые Древней Руси» (1931 г.), до сих пор, кажется, не появилось, между тем в его книге изучение феномена русской святости доведено лишь до XVII столетия.

Выходят сборники житий и биографий русских святых, в том числе тематические (посвященные, например, новомученикам и исповедникам ХХ в.), по позднейшему периоду (XVIII–XX вв.) существуют многочисленные жизнеописания конкретных подвижников. Однако все это не может претендовать на обобщающее осмысление темы русской святости, бытования этого явления в российской культуре, его воздействия, прямого и косвенного, на сферы духовной, нравственной, социальной и даже политической жизни страны. Между тем тот же Федотов в своей книге писал: «Если мы не обманываемся в убеждении, что вся культура народа, в последнем счете, определяется его религией, то в русской святости найдем ключ, объясняющий многое в явлениях и современной, секуляризированной русской культуры».

Современность фактически утратила понимание феномена святости, этого универсального языка, на котором говорили и, главное, которым жили наши предки. Если попросить любого человека с улицы дать определение святого, в девяти случаях из десяти ответ будет примерно таким: некий странный субъект, практикующий истязание плоти и морящий себя голодом ради достижения «особой духовности», которая неизвестно в чем заключается. Еще, вероятно, можно будет услышать о «просветлении» и «расширенном сознании», а то и вовсе о галлюцинирующих на тему божественного отшельников. И уж точно никто не сможет вразумительно объяснить, почему святыми стали Александр Невский, Дмитрий Донской или Федор Ушаков.

«Классическое» определение святости (оно же – естественная цель жизни христианина), сформулированное Серафимом Саровским, – как стяжания Духа Святого, – понятно лишь людям воцерковленным. Более упрощенная формулировка: раскрытие в человеке образа и подобия Бога, следование правде Божьей и стояние за нее – для секулярных масс также в общем таинственна и непроницаема. Массам более внятен девиз Данилы Багрова («Брат»): «на в деньгах сила, а в правде» – конъюнктурная переделка христианского «не в силе Бог, но в правде». На этом основании Данилу Багрова можно канонизировать как «святого нашего времени», что, кажется, и было сделано (впрочем, с попытками последующей деканонизации).

Иными словами, русские святые совершенно незаслуженно забыты и вытеснены за пределы современной бесцерковной культуры. Они стали всего лишь «преданьем старины глубокой». И это не только недоразумение. По большому счету это преступление против русской истории и культуры, из которых вырезана фактически сердцевина. Попробуй сейчас кто-нибудь изъять из школьных программ весь золотой век русской литературы, а заодно и серебряный – от Пушкина до Гумилева. Засмеют же. Ну а чтобы вставить в эту же программу десять золотых и серебряных веков русской святости, уже много лет идет борьба с минобразом – воз и ныне там. При том что значение множества наших святых для России – едва ли не большее, и намного, чем значение Пушкина для русской литературы.

Как ни странно, нужно объяснять, что русские святые – национальное достояние, наряду с прочими государственными мужами, гениями и народными героями. «Их идеал веками питал народную жизнь; у их огня вся Русь зажигала свои лампадки» (Г. П. Федотов). Святость, устремленность к небу, к правде Божьей, стяжание Духа Святого – это был глубинный язык бытия, понятный всем, от крестьян до государей, объединявший всех в общем служении цивилизационной сверхценности – Святой Троице православного вероисповедания. Благодаря этому общему для всех языку был возможен подлинный демократизм – как один из вспомогательных инструментов власти, была возможна симфония власти и народа. Народ в лице преподобных старцев, монахов, поучал князей и бояр, вел с ними беседы, да не о погоде, здоровье и видах на урожай, а о том, как подобает землей править, как в мире с совестью и с народом жить, как праведный суд строить, как государство русское возводить. Собеседниками и авторами поучительных посланий князьям были Феодосий Печерский, Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский, Пафнутий Боровский, Иосиф Волоцкий, в эпоху империи – святитель Митрофан Воронежский, которого весьма почитал Петр Первый, митрополит Филарет (Дроздов), с которым советовались три императора, Серафим Саровский, чье письмо, адресованное Николаю II, государь прочел спустя семьдесят лет после кончины преподобного. Нередко святым приходилось напрямую вмешиваться в дела политические, раз за разом доказывая, что и политика не имеет права быть грязным делом, что только тот дом строится прочно, на века, в основание которого положены братская любовь и нравственная чистоплотность. Святость мирила князей в их нередко кровавых усобицах, выступала с обличениями в неправде и произволе (митрополит Филипп во время опричнины). Нравственный и духовный авторитет святых подвижников был очень высок: они могли повелевать правителям, силою слова и собственной личности смирять буйные нравы. И, разумеется, ни с чем невозможно сравнить колоссальное духовно-нравственное воздействие святых на русский народ в целом.

Иоанн Кронштадтский как «переводчик с божественного»

Языком святости Бог говорит с людьми – через своих избранных, когда словом, сообщением свыше становится сама жизнь подвижника, пророчествующего, прозревающего чужие помыслы, исцеляющего, вразумляющего, творящего именем Бога чудеса. Господь возвещает через них: Я есмь, Я здесь, Я слышу вас, радуюсь и ужасаюсь вашим делам, Я желаю всем спасения и только жду, когда вы отворите Мне свои сердца, чтобы Я вошел в них. Святостью своих избранников Бог рассказывает людям о них самих, как и люди тою же святостью немногих праведников говорят Богу о себе: что род человеческий стоит спасения, ибо обещал Он Аврааму: «и ради десяти праведников не погублю города». Святыми своими Господь показывает, чего Он хочет от нас, мы же жизнью святых, прославлением их и любовью к ним отвечаем Ему. И если не все могут хотя бы приблизиться к святости, то всякий может помолиться у гробы праведника или зажечь у его иконы свечу, помянув собственную душу.

2 января 2009 г.(по старому стилю 20 декабря) исполняется сто лет со дня кончины одного из великих русских святых последних двух веков – святого праведного Иоанна Кронштадтского, «всероссийского батюшки», которого с полным правом можно назвать «толмачом божественных глаголов» современности. Именно современности – эпоха, начатая полтора столетия назад первыми взрывами «адских машин» бомбистов-гуманистов, продолжается поныне. Эпоха гниения мозгов, забитых дрянью секулярных «общечеловеческих» ценностей, оледенения сердец, забывших трепетный восторг веры, заплесневения душ, пребывающих в мерзости запустения. Полторы сотни лет назад, придя служить в храм священником, Иоанн Кронштадтский начал свою национально-духовную проповедь длиной в жизнь. Его никто к этому не принуждал. Он просто знал, что должен стать «переводчиком» с Божьего языка для людей, утративших понимание его, вольно или невольно отвергших само существование этого языка. Иными словами, Иоанн Кронштадтский сделался пастырем – истинным, твердым, неколебимым, стремящимся к совершенству, любящим, никого, даже последнюю овцу своего стада, не оставляющим. Очень скоро его стадо увеличилось до всероссийских размеров – паства полюбила отца Иоанна и безоговорочно ему доверяла. Кронштадтское «дно» – пьяницы, нищие и прочая темная публика – первыми ощутили на себе отрезвляющее воздействие языка святости, на котором говорил их батюшка. Сердца начинали оттаивать, души очищались от плесени, разум постепенно отвергал плевелы нечеловеческих ценностей – разврата, кабацкой гульбы, безбожия, «свободы самовыражения». Отец Иоанн стал источником живой воды веры, к которому устремлялись многие тысячи иссохших и истомленных мерзостью запустения: простолюдины и аристократия, неграмотные чернорабочие и профессора университетов. Святость потянула их всех, как магнитом. Пока был жив кронштадтский пастырь, атеистическое глумление над христианством и Церковью было бессильно пресечь этот бесконечный людской поток, половодье горячей веры. Газетные и прочие моськи, исповедующие «свободу, равенство, братство» и мнящие себя властителями дум, охрипли, лая на слона, доказывая «человеконенавистничество» православия. Господь Бог воздвиг столп Иоанна Кронштадтского, чтобы показать «кто есть кто». У кого на самом деле любовь и милосердие, подкрепленные силой молитвы, а у кого – злоба и ненависть, питаемые люциферской гордыней «человеколюбцев».

Англичанин, современник кронштадтского подвижника, писал: «Он, по-видимому, приближается в наше время к первым апостолам. Он действительно истинный, евангельский врач... Для тех, кто верует в о. Иоанна – а их бесчисленное множество, – век чудес еще не миновал». Иоанн Кронштадтский излечивал своей молитвой тысячи людей, приезжавших к нему и славших телеграммы. Он исцелял всех, кому мог помочь, в ком не умерла душа: русских, иностранцев, мусульман, иудеев, чья последняя надежда была – Бог православия. «Через меня, – говорил он, – совершалась во многих, в простых верующих, очевидным, осязательным образом сила благодати» и «в этом я вижу указание Божие мне, особое послушание от Бога – молиться за всех, просящих себе от Бога милости». Даже малый росток веры в человеке Господь оберегает руками святых, чтобы не зачах.

Но дивному дару исцелений оказалось не под силу вернуть к жизни умиравшего Александра III. Молитва о. Иоанна лишь облегчала страдания императора. Бог судил иначе, отняв у народа государя, который создавал «Россию по-русски». Много позже отец Иоанн напишет: «Судьбы Божии праведные совершаются над Россией». Христианская историософия стоит на том, что уровень нравственного и духовного состояния общества напрямую связан с состоянием государственным и материальным. Состояние нравов в России было катастрофическим – и стремительно приближало государственную, национальную катастрофу. Язык святости – язык пророков. Иоанн Кронштадтский грозно пророчествовал: «Царство русское... близко к падению»; «если не будет покаяния у русского народа... Бог отнимет у него благочестивого Царя и пошлет бич в лице нечестивых, жестоких, самозванных правителей, которые зальют всю землю кровью и слезами». Духовно-исторический закон неумолим. Но Бог выше любого закона. Огонь Его любви уничтожает шлак и очищает золото. Иоанн Кронштадтский, не первый и не последний глашатай Бога, оставлял надежду: «Я предвижу восстановление мощной России, еще более сильной и могучей» и напоминал: «Перестали понимать русские люди, что такое Русь: она есть подножие Престола Господня!»

Ветхозаветным пророкам не внимали развращенные иудеи. Не вняли и на Руси. Все громче и наглее звучали голоса других «пророков».

Этапы большого пути: гуманизм против святости

Древний язык святости, без преувеличения, создал русское государство и воспитал русский народ, он же лег в основание важнейших культурно-общественных явлений: им питался язык политического действия (защита национальных святынь, мирная колонизация земель и просвещение туземцев-язычников, вовлечение их в орбиту высокой христианской культуры), язык социального служения, наконец, языки бытовой жизни и искусства.

С конца XVIII века его вытесняет из русской жизни другой язык, пришедший из эпохи европейского Возрождения и нового века Просвещения. Этот другой очень быстро создал под себя особую прослойку людей в русском обществе, заговоривших на нем, – российскую интеллигенцию. Суть его сводится к либерально-сентиментальному гуманизму, или просто – гуманизму. Жалкую, чванливую, высокомерную душонку либеральной интеллигенции Иоанн Кронштадтский видел насквозь и посвятил этому порочному общественному явлению немало резких строк. Другой святой, протоиерей Иоанн Восторгов в речи, посвященной памяти Кронштадтского пастыря, в 1909 г. в Русском монархическом собрании назвал российскую интеллигенцию экзальтированной блудницей, «ищущей рабски поклониться чему-то великому и где-то на чужбине... пред кем склонить колена... перед кем пресмыкаться, от кого услышать снисходительное слово и улыбку похвалы и одобрения». Язык этой блудницы и стал определять направление русской истории Нового и Новейшего времени.

«Русские интеллигенты объявили войну Самому Богу», – писал в дневнике о. Иоанн. «Мечтают о усовершенствовании человечества без Христа, а между тем сами далеки от совершенства и преданы всяким страстям»; «...не зная себя, своей худости, своего убожества, окаянства, бедности, слепоты и наготы, они только глумятся над Христом и Церковью».

Язык святости говорит о человеке как личности, открытой Богу для соработничества с Ним и преодоления в себе зла (греховности), для обожения самого человека и освящения мира. Иными словами, святость видит в личности образ Бога. Сентиментальный гуманизм, посмотрев на человека, увидел в нем... всего лишь человека. Всего лишь разумное животное.

Язык сентиментальности говорит о человеке как о закрытом существе, самодостаточном и атомизированном, обуреваемом чувствами и эмоциями, страданиями и бесконечными неутоленными желаниями, наделенном творческими потенциями, которые и есть «бог» в человеке – этому «богу» нужно служить, отдавать почести, лелеять его достоинство. То есть в человеческом существе следует, с одной стороны, бесконечно взращивать гордость, с другой – жалеть его, любить бесконечной же жалостной любовью. Но ничего, кроме темных бездн и сатанинских глубин, это сочетание гордыни и жалости к самому себе раскрыть в грешном человеке не может. Язык сентиментальности легковесен и достаточно примитивен – он скользит по поверхности, не углубляясь внутрь, рассматривая не вечное – бессмертную душу, а временные проявления человеческого существа: его удобства или неудобства, мнения, прихоти, переживания.

В языке святости любовь к человеку рассудительная, трезвомыслящая, разделяющая в нем добро и зло, требующая укрепляться в первом и преодолевать второе. В языке сентиментального гуманизма псевдолюбовь основывается на жалости, она принимает человека целиком, снисходительная к его злу, нетребовательная к его добру, в конце концов смешивающая то и другое в представлениях о «свободе личности» и «правах человека». Святость не ставит во главу угла, на вершину шкалы ценностей земную жизнь и ее удобства. Сентиментальность превыше всего ценит земное-телесное, поклоняется идолу комфорта, безбедного, легкого жития и потому страшно боится смерти – и ничто так не зачаровывает ее, как зрелище смерти. «Развитие страстей ветхого (падшего. – Прим авт.) человека считают ныне за что-то правильное, за развитие природы и способствуют этому развитию. Вот до чего договорились наши учителя. А христианская вера учит распинать страсти и похоти плотские, иначе человек во веки погибнет» (Иоанн Кронштадтский). Уклонившись от истины, либеральный интеллигент утратил способность понимать язык святости. Легче слепому и глухому договориться с инопланетянином, чем гуманисту уразуметь смысл святости. И сам о. Иоанн стал для этих гуманистов камнем преткновения, об который спотыкались, расшибались и за то выливали на него потоки грязи.

В одной лишь, к примеру, литературе язык святости, хотя нередко в замутненном виде, отлился в глубинный психологизм золотого девятнадцатого века, с его поисками человеческих пределов, погружением в глубокие потемки души. Сентиментальность вымучила из себя лишь Чернышевского и Салтыкова-Щедрина как свои вершины, да позднего еретичествующего Толстого с его извращенным опрощением. Об Л. Толстом и прочих самозванных пророках от интеллигенции Иоанн Кронштадтский писал: «Над святыней и святыми он смеется, сам себя он обожает, себе поклоняется как кумиру». Сделав человека разумным животным, они и Христа низвели туда же.

«Мыльная» жизнь человечества и молчание «овощей»

Падение с горы остановить трудно: следующим этапом низведения человека и трансформации бытийственного языка стал большевизм, зачатый «убожеством и окаянством» либеральных гуманистов. Коммунистический новояз сузил человека еще больше, не увидев в нем ничего достойного жалостной любви. Объект марксистско-ленинской идеологии был лишен творческих потенций, ему оставили исключительно способность к производству. Человек был приравнен к своему труду и сделался машиной для совершения работы – рабом.

Затем новояз признали негодным и нежизнеспособным, траектория падения вильнула чуть правее. В российский обиход с триумфом вернулся язык либерального гуманизма. Разумеется, за 70 лет он не оставался на месте и прошел определенный путь «развития». Он еще более упростился, еще более смешал понятия добра и зла, черного и белого, стал более внятен массам, следовательно, массы принялись подделывать его под себя.

Эмоции и чувства окончательно подмяли под себя все, и совсем неважно, чем они вызываются – темными или светлыми сторонами жизни, главное, чтобы оставались сильные впечатления. Фильм ужасов имеет такой же КПД, как хорошая комедия. Захват террористами заложников по силе вызываемых эмоций равен футбольному матчу или телевизионному состязательному шоу. Это давно поняли СМИ и активно задействуют в своей работе средства, способные «давить на чувства», выжимать слезу, дарить публике самые разнообразные незатейливые эмоции. Даже новостные репортажи, информационные сообщения превращаются в детский лепет и сахарный сироп – либо мрачные чревовещания, пугающие публику плохой погодой на ближайшие дни. Человек в здравом рассудке и не страдающий избытком сентиментальности подобную подачу информации воспринимает как страшную пошлость и дебилизацию населения. Тому, кто уже не понимает другого языка, кроме языка либерального гуманизма, это кажется нормой. Его не заставит поморщиться поведение корреспондента ТВ, который, делая репортаж о крушении поезда, сует микрофон под нос окровавленным жертвам и просит рассказать, что они чувствовали, когда вагон падал с рельс.

Язык инфантильной сентиментальности делает реальную жизнь бесконечным «мыльным» сериалом. «Санта-Барбара» отдыхает.

В парадигме этого языка, провозглашающего демократию самоцелью, а не вспомогательным средством власти, невозможен подлинный, естественный демократизм. Хотя массы и власть и сегодня говорят на одном языке, но наверху отлично понимают его фальшивость, искусственность сентиментального гуманизма. На этом языке легко обманывать и манипулировать, ведь он апеллирует к эмоциям – самой переменчивой человеческой стихии. Времена же честных диссидентов, призывавших «соблюдать Конституцию», давно минули.

«Развитие», точнее деградация, которой подвергся сентиментальный язык за семьдесят лет его небытия в России, состояла в том, что сужение личности активно продолжалось. Как в советском новоязе человек был сведен к труду, либеральный гуманизм ограничил его противоположным – потреблением. Даже творческие потенции приспособил для расширения круга потребления: «если ты такой умный, заработай больше денег». Упрощение этого языка и низведение человека будут продолжатся, пока не наступит этап «мычания», а затем полной немоты.

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». В основе языка святости – Слово-Христос, Божественный Логос, Премудрость. Образ Божий в человеке, Логос – есть разум.

Когда человеческий язык окончательно поменяет местами черное и белое, люди лишатся Логоса. Они станут безумны и бессловесны. Никаких творческих потенций. Человек сделается нулем. Он будет разговаривать, как разговаривает попугай, повторять ограниченный набор штампованных фраз (этот набор уже активно формируется и употребляется либерально-ориентированными «говорящими головами» в СМИ). Но это будет овощ, пригодный только для употребления на обед – совсем не исключено, что процветет и станет нормой каннибализм, как сейчас процветает и считается нормой содомия. Весь предыдущий исторический опыт, вся классическая культура, наука, искусство и т. д. станут бессмысленными. Их никто не будет понимать. Все это умрет в тот момент, когда зло окончательно объявят добром, и наоборот. Как понимать, если смотреть на все вниз головой?

Если святость – это раскрытие в себе образа и подобия Бога, то немота будущего человечества – раскрытие в себе образа и подобия дьявола. Христа заменит антихрист.

Язык, на котором говорила Святая Русь, конечно, не исчез. Он полностью сохранился. Но его понимают от силы 7–10 % населения России. Учатся понимать, воцерковляясь. Пытаются строить свою жизнь по правилам этого вечного языка. Даст Бог, будут и новые святые, живущие уже сейчас, среди нас.

Психологам, лингвистам и учителям известно, что язык, в обычном его понимании как словесно-звуковое средство коммуникации, – важнейший инструмент воспитания. В каждом языке мира существуют механизмы, опосредованно формирующие у тех, кто на нем говорит, определенный тип мировоззрения. Но куда более мощным инструментом воздействия является язык бытия, напрямую формирующий культуру и личность – либо напрямую же разрушающий то и другое.

Народ, который не может воскресить в себе образ Бога, исторически обречен.

Язык святости должен быть полностью восстановлен в сознании русских людей, наследников великих святых.

Собственно говоря, это и есть настоящий русский язык, язык национального самосознания. Так же как для сербов он – настоящий сербский, для греков – греческий, для грузин – грузинский, и так далее.

2008 г.

Наталья Иртенина Святость как национальная идея Иоанн Кронштадтский

Иоанн Кронштадтский как «переводчик с божественного»

Этапы большого пути: гуманизм против святости

«Мыльная» жизнь человечества и молчание «овощей»

Оглавление