Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика





На меже меж Голосом и Эхом
Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян


Территория СЛОВА


Вячеслав Вс. Иванов (Москва – Лос-Анджелес) К истории поэтики Пастернака футуристического периода

Татьяне Владимировне Цивьян принадлежит ряд замечательных исследований, относящихся к поэзии русского Серебряного века. Поэтому я считаю уместным посвятить ей это сообщение, предметом которого является происхождение и интертекстуальные связи поэтики короткого периода, во время которого можно говорить о принадлежности или примыкании молодого Пастернака к футуризму [1] . Этому предшествовал еще меньший отрезок времени, который позднее в «Охранной грамоте» Пастернак охарактеризует как свое вхождение в «эпигонскую» группу, представлявшую, по его словам, «влеченье без огня и дара» [V, 213] [2] . «Близнец в тучах», заслуживающий названия «предфутуристического» [Гаспаров 1998, 64; ср.: Гаспаров 1990; Гаспаров, Поливанов] [3] сборника, но в основном следующий принципам поэзии поздних символистов и особенно Анненского [4] , писался в то время, когда Пастернак еще был участником объединения «Лирика», возглавлявшегося и поддерживавшегося Юлианом Анисимовым [5] . Едва ли к последнему приложимо полностью замечание о недаровитости эпигонов: напомню, что к стихотворению Анисимова «Cура» восходит первая половина начальной строки блоковского «На небе – празелень»; хотя Блок и назвал анисимовские стихи «очень бледными», но именно это поэтическое применение названия иконописной краски, содержавшееся в анисимовском стихотворном сборнике «Обитель», перед тем – в 1913 г. – посланном ему автором с почтительной надписью, Блок невольно запомнил и использовал во втором стихотворении цикла «Кармен» в следующем 1914 г. [6] Позже Пастернак, не смягчая своего приговора по поводу дилетантства Анисимова, в своем первом опыте мемуаров хвалит его переводы, а во втором автобиографическом повествовании воздает должное его образованности. Пастернак познакомил Анисимова со стихами Рильке, столько для Пастернака тогда (но и много спустя) значившего и определившего много в его первых опытах, среди которых – переложения или явные подражания немецкому поэту («что если Бог – это кистень…»: стихи, в которых, как и во многом у Рильке, можно усмотреть образность, близкую к футуристической); Анисимов позднее, узнав от Пастернака о Рильке, тоже начал переводить его и выпустил целые две книги переводов («Часослова» и «Рассказов о Господе») в издании «Лирики» в том же 1913 г. Одно из стихотворений в «Близнеце в тучах» посвящено Анисимову, сборник был ему подарен с «братской» надписью. Но прерываются их отношения анисимовскими стилистическими и языковыми придирками к «Близнецу в тучах», ссорой и вызовом на дуэль, впрочем, не состоявшуюся (Анисимов извинился; позднее Пастернак дарит ему вторую книгу стихов с надписью).

Выход Б. Пастернака и двух его друзей – С. Боброва, игравшего особую роль в организационных делах, и Н. Асеева из «Лирики» (где они составляли «левое», или – по определению Брюсова – «порубежное», крыло на границе с футуризмом) и образование ими группы «Центрифуга» сопровождались скандалами, для начинавших футуристов обязательными. Часть этих скандалов рассказана в «Охранной грамоте» и «Людях и положениях», о других говорят мемуары современников, письма и издания тех лет с взаимной бранью тех, кто перестал быть эпигонами и затесался среди «новаторов», одержимых, по позднейшей характеристике Пастернака, «воинственностью», проистекавшей от «выхолощенной ненависти» [V, 213]. Во многих коллективных и индивидуальных проявлениях этого настроения, под которыми стояла подпись Пастернака, он позднее увидит непреодолимое воздействие злокозненного нрава Боброва, подстрекавшего своих друзей на поступки, которые омрачали их отношения с другими участниками новаторских групп. Но их всех объединяло преодоление традиции, к которому в «послеэпигонское» время стал тяготеть Пастернак. Три имени Пастернак называет и сопоставляет, говоря о главном, чего в те годы добились футуристы. В «Близнеце в тучах» анализ стихотворной формы обнаруживает след воздействия ритмики первого из этой тройки – Игоря Северянина. Уже в 1912 г. в письме Локсу 26 декабря Пастернак восторженно отзывается о стихах Северянина, услышанных на его вечере: ему по вкусу пришлась «поэма, развернутая во всем великолепии ритмики и мелодичности, которая составлена из названий мороженого, пропетых гарсоном на площади под нестройный плещущий гомон столиков. В этом стихотворении при всей его вычурности на уровне первобытных наблюдений схвачена печаль разнообразия – всякого разнообразия, непокоренного целостностью. Что же касается дальнейших стихотворений, то в них – открытое море лирики». В письме речь идет о северянинском стихотворении «Мороженое из сирени»:

– Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!

Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.

Сударышни, судари, надо ль? не дорого – можно без прений…

Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!

Я сливочного не имею, фисташковое все распродал…

Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?

Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,

На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!

Сирень – сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене

Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок…

Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!

Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-Богу, похвалишь, дружок!

В письме Пастернака отмечены близкие ему черты стихотворения: урбанистическая тема, поданная в повторении разнообразных выкликов продавца на площади [7] , и ритмико-мелодическая сторона. Стихотворение написано амфибрахием, который в каждой строке организован с помощью комбинации (наподобие гекзаметра, передаваемого аналогичной формой дактиля) двух трехстопных полустиший (из которых первое с женской клаузулой перед цезурой). В 8 полустишиях из 24 (т. е. в одной трети всех полустиший, а во второй строфе – в половине полустиший) серединное метрическое ударение пропущено: Мороженое из сирени, Я сливочного не имею, Ах, граждане, да неужели (во второй строфе в первых двух строках вторые полустишия имеют при этом ослабленное внеметрическое ударение; формы с ним мною подчекнуты: Фисташковое все распродал, Вы требуете крем-брюле ). Как обнаружили подсчеты М.Л. Гаспарова [Гаспаров 1984, 232], в стихах Северянина, в частности, в 1913 г. в «Громокипящем кубке» (споры о котором отражены в позднейших вещах Пастернака; сборник кончается только что приведенным стихотворением), впервые широко применяются такие пропуски метрически сильных ударений в трехсложных размерах, подобные тем в двусложных метрах (особенно в четырехстопном ямбе), которые уже к тому времени были достоянием русской поэзии после использовавших их Блока и Андрея Белого, теоретически их обосновавшего. В стихах Пастернака, написанных трехсложными размерами летом того же 1913 г., спустя полгода после первого восторженного восприятия им таких стихов Северянина на его вечере и сразу после прочтения «Громокипящего кубка», уже есть не только пропуски серединного метрического ударения в отдельных строках (« Раскатившеюся эспланадой » в стихотворении «За обрывками редкого сада», написанного правильным анапестом [8] ), но и скопление рифмующихся строк этой ритмической формы (мной выделенных курсивом), различающихся местом словораздела [9] (при преобладании многосложного безударного конца слова в обоих случаях в первой половине безударного интервала), в одной строфе, как в четверостишии:

И невыполотые заносы

За оконный ползут парапет.

За стаканчиками купороса

Ничего не бывало, и нет.

В только что цитированном стихотворении «Зима» («Прижимаюсь щекою к улитке», также правильный трехсложный анапест) большинство строк 15 лет спустя, при включении его в раздел «Начальная пора 1912—1914», было хотя бы частично изменено, если не опущено вовсе (как весь конец после цитированной строфы) [Гаспаров, Поливанов, 112—118]. Только это четверостишие, ставшее финалом, осталось полностью сохраненным в первоначальном виде; лексический его состав, скорее всего, напоминает соединение бытовых обозначений (которым придается им несвойственный драматический оттенок [10] ) с иностранными оборотами у Анненского (ср. ниже о соединении влияния Анненского с эгофутуристическими чертами словаря). В первой редакции две еще строки (« Это раковины ли сказанье », « И назревшие невдалеке ») имеют такую же ритмическую форму (при продолжающемся разнообразии словоразделов): к ней принадлежит всего 6 строк из 32 (т. е. около 0,12 всего текста; во второй редакции одна из этих строк опущена, но прибавилось еще две таких же, общее соотношение почти без изменений, при замене «сказанье» на «гуденье» ритмический рисунок остается прежним). Кроме сходства этого ритмического приема с Северяниным, «Близнец в тучах» (как и позднейшие сборники, в особенности «Сестра моя жизнь») сближается с Северяниным и в поисках оригинальных строфических форм. В них позднее Пастернак находит одно из достоинств поэзии Северянина. Наиболее сложное строфическое построение, по ходу стихотворения меняющееся, находим в последнем заключительном стихотворении сборника – «Сердца и спутники» [см.: Гаспаров, Поливанов, 131] [11] . Оно написано трехстопным амфибрахием, в 4 строках из 30 переходящим в дольник. Одна из начальных строк, написанных дольником, содержит пропуск серединного метрического ударения (« С окраинами пропаж »). Она следует за таким же пропуском в строке амфибрахия « С бессонницей обсерваторий », перекочевавшей в это стихотворение из черновика предшествующего строго амфибрахического «Ночного панно» [Там же, 127, 130]. В строке того же последнего стихотворения «Здесь: к неотгорающей дали» пропуск начального метрического ударения на втором слоге сочетается со сверхсхемным ударением на первом слоге. Такая комбинация пропуска метрически сильного ударения на втором слоге в трехстопном амфибрахии с начальным сверхсхемным ударением на первом слоге при другом размещении словоразделов встречается в стихотворении «Грусть моя, как пленная сербка»: « Весь мартиролог не исчислен». [12]

С поэзией Северянина (и с эгофутуризмом в целом, включая нравившегося тогда Пастернаку Большакова) первый пастернаковский сборник сходен и в некоторых чертах лексики, насыщаемой изысками рафинированной речи верхушечного круга, полной иностранных выражений:

И как-то нездешен beau-monde

<строка опущена при переделке «Вокзала»>

Меня сведет в твое инкогнито

Мой телефонный целлулоид.

« Ночное панно » [13]

Именно этот последний стилистический прием получил дальнейшее развитие в начальной части первой редакции «Марбурга» (1916), северянинская окраска которой общеизвестна. Уже отмечалось, что пастернаковские заключительные строки этой части:

– мне больно, довольно, есть мера длине,

тяни, но не слишком, не рваться ж струне,

мне больно, довольно… —

метрически и лексически совпадают с заключительной строкой северянинского «Тиана», напечатанного в 1915 г.: Тиана, как больно! Мне больно, Тиана! [Альфонсов, 348, 710]. [14]

Об Анненском (его скрипке и смычке) напоминает метафора натягиваемой и рвущейся струны в той вышецитированной начальной части «Марбурга», где футуризм продолжается одновременно в развитие Анненского и вслед за Северяниным.

С Северяниным в этой части «Марбурга» сопоставимы повторяющиеся в трехсложном размере дактилические рифмы и дактилические созвучия в обращении к женщине, изысканность платьев которой подчеркивается.

У Пастернака:

Вы поздно вставали. Носили лишь модное,

И к вам постучавшись, входил я в танцкласс…

…Что сделали вы? Или это по-дружески,

Вы в кружеве вьюжитесь, мой друг в матинэ?

У Северянина:

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом

…Ваша платье изысканно, Ваша тальма лазорева…

…Для утонченной женщины…

…В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —

Вы такая эстетная, Вы такая изящная…

Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!..

(Ср. у Большакова: «Вы носите любовь в изысканном флаконе» [Большаков, 289, «Сердце в перчатке», 9]). Но следует отметить, что у самого Северянина трудно найти такое скопление разговорных оборотов («извиняюсь»), терминологических слов этого верхушечного буржуазного сленга ( пеньюар , матинэ , танцкласс , ср. архаизирующее слово из словаря античности хитон , вовлеченное в этот же круг понятий) или бытовых обозначений ( линолеум , тюль – слово, важное для лексики «Сестры моей жизни», ср. у Большакова в стихотворениях 1913 г. «тюль томленья», «тюль из синевы», «тюль улиц», «тюль рассвета», «тюль автомобили», «тюль минуты» [15] ). Для последнего семантического поля, представленного уже в «Близнеце в тучах», и его символического драматического (если не трагического) осмысления наиболее близкие аналоги обнаруживаются снова у Анненского:

Уничтожиться, канув

В этот омут безликий,

В эту одурь диванов,

В полосатые тики. [16]

Кажется существенным, что в северянинском духе сочинено начало стихотворения «Марбург», написанного в 1915—1916 гг. и напечатанного в самом начале 1917 г., т. е. тогда, когда собственно (демонстративно) футуристический период Пастернака заведомо кончился. В самом оригинальном (и едва не лучшем из всего им написанного) сборнике «Сестра моя жизнь» черты поэтики, близкой к северянинской, усматриваются в таких стихах, как «Воробьевы горы». Иначе говоря, новаторство Пастернака долго сохраняет отпечаток эгофутуристической радости мировосприятия. Значительно короче, хотя еще более заметным, было непосредственное увлечение Хлебниковым – вторым из главных имен русского футуристического новаторства по Пастернаку. В первой напечатанной программной футуристической статье Пастернака «Вассерманова реакция» (1914) Хлебников приводится как пример «истинного футуризма» [V, 8]. Своей сестре Пастернак наизусть читает «Крылышкуя золотописьмом» [Fleishman, 66]; стихи Хлебникова Пастернак помнил наизусть и до середины 1940-х, когда приводил их в споре о Хлебникове с Заболоцким (только что пред тем вернувшимся из лагеря) в доме у Ираклия Андроникова (от последнего я знаю об этом споре, в котором Заболоцкий отстаивал значение Хлебникова, а Пастернак отрицал его, цитируя при этом его стихи на память, в чем Заболоцкий видел противоречие). Одобрение стихов Хлебникова есть и в переписке с Бобровым того времени, когда в годы Первой мировой войны Пастернак на Урале (и близок уже к разрыву с футуризмом); позднейшее отвержение Хлебникова как поэта вне истории, живущего в свифтовских утопиях (выражено в «Охранной грамоте» в части, изувеченной цензурой, угадавшей политический подтекст в ссылке на Свифта), скорее всего, было вызвано такими послереволюционными поэмами Хлебникова, как «Ладомир». Парадоксальным образом более ранние вещи Хлебникова привлекали Пастерака своим соотношенем с историей (иногда в ее мифологизированном обличье). Прямое следование Хлебникову обнаруживается в написанных в 1914 г. трех стихотворениях Пастернака – «Цыгане», «Мельхиор» и «Об Иване Великом». В стихотворении «Цыгане» непосредственное воздействие Хлебникова видно в заимствованной из его раннего стихотворения форме Жародей [17] . На протяжении того периода 1914 г., когда Пастернак был под воздействием хлебниковского архаизирующего футуризма, его названные выше стихи были выдержаны в том стиле, ориентированном на древнерусское наследие, который, быть может, типологически напоминает предромантические языковые эксперименты Чаттертона, сближавшегося в стихах, написанных в третьей четверти XVIII в., со среднеанглийским поэтическим языком. Но в стихах Пастернака есть и немало местных диалектных форм. В «Мельхиоре» и «Об Иване Великом» (как и во многих ранних стихах и поэмах Хлебникова) самый выбор древнерусских слов был отчасти объясним темой, относившейся к прошлому города: по замечанию В.Ф. Маркова, Пастернак «пробует дать представление о средневековой Москве самим подбором слов» [Markov, 244]. «Мельхиор» говорит о виде на Кремль и его соборы и колокольни, а одна из них навеяла «Об Иване Великом». Но хотя в стихах речь идет об истории Кремля, они в то же время связаны с обстоятельствами жизни автора в тот период его жизни, когда он стал ежедневным наблюдателем этого старинного городского пейзажа. На протяжении нескольких лет (с перерывами) Пастернак снимал небольшую комнату (№ 7) в Лебяжьем переулке (д. 1), откуда открывался вид на Кремль и Софийскую набережную Москва-реки. Это «окно на Софийскую набережную» и желание «запеть о речке» повторены лейтмотивом в футуристическом стихотворении 1914 г. «Materia Prima» (вошло в первое издание «Поверх барьеров») [18] . Пейзаж стихотворения «Мельхиор» определяется Кремлем, его церквями, соборами и колокольнями, мостами и прилегающими к ним частями города, особенно тем боковым руслом Москва-реки, которое называлось «Канавой» (слово использовано в стихотворении), и островом, образованным Канавой и основным течением Москва-реки; главная часть этого острова носила название «Болото» [cр.: Тихомиров, 140] [19] , церковнославянская (и архаичная поэтическая, например у Пушкина) форма которого блато выступает в предпоследней строке стихотворения [20] . В конце стихотворения кремлевская башня с часами, отбивающими время, сравнивается с веселым шутником-рассказчиком – балакирем [21] ; фонемы этого слова и слова блато (мной подчеркнутые) включены в анаграмматическую звукопись четырех последних строк:

И, братаясь, раск ат за раскатом,

Башни слюбятся сердцу на том,

Чту, балакирем склабясь над блатом,

Разболтает пустой часоем.

Cр. в первой строфе стихотворения аналогичную анаграмматическую игру фонем, образующих заглавное слово Мельхиор .

Храмовой в малахите ли холен,

Возлелеян в сребре ль косогор —

Многодольную голь колоколен

Мелководный несет мельхиор.

По-видимому, с хлебниковскими воздействиями соединялись поиски связи звучания и значения, в какой-то мере объединявшие постсимволистские течения с предшествовавшим символизмом. В стихотворении о колокольне Ивана Великого колокольный звон передается традиционным церковнославянским сочетанием названий трех букв т , с , р «твердо слово рцы» [22] . Повторение этого выражения делает стихотворение «заумным» в хлебниковском смысле. Звон колоколов сравнивается с работой небесных «пестунов-писцов», которые описываются как «птичий причет». Эти образы и упомянутые в конце первой строфы «студенцы» (ручейки) делают явным сходство с футуристическим стихотворением «Весна» (3: «Разве только грязь видна вам») из «Поверх барьеров», где птицы цедят,

В синем небе щебеча,

Ледяной димон обеден

Сквозь соломинку луча.

В ответ на вопрос Рипеллино, означает ли слово «обедня» в этой строфе «как обыкновенно, церковная служба?», Пастернак в письме 17 августа 1956 г. писал: «Да, церковной службы и сзывающего к обедням благовеста (колокольного звона) и высящихся в небе колоколен и золотящихся на них крестов» [X, 168—169]. В этом стихотворении

С головой Москва, как Китеж,

В светло-голубой воде.

Древнерусские обороты и речения и дальше встречаются у Пастернака (например, «крепкий <кому>» и «недобор» в стихотворении «Двор» из «Поверх барьеров», «туга» в «Сестре моей жизни», восходящая к «Слову о Полку Игореве»). Не все они связаны с прямым воздействием Хлебникова. Но его след в словаре Пастернака остается.

Третьим и главным среди выделенных Пастернаком имен поэтов-футуристов был Маяковский. В разное время Пастернак много написал и сказал о его роли для себя, это изучалось в подробностях. Остается, однако, несколько вопросов, касающихся соотношения поэтики их стихов футуристического времени.

Во-первых, Пастернак, и вскоре после знакомства с молодым Маяковским, и много спустя, упоминал, что он увидел в нем сходства со своими первыми опытами. Приводимые им при этом цитаты из не дошедших до нас ранних пастернаковских стихов скорее убеждают в другом: ему потом казалось, что и он так начинал писать, но ушел от этого. В этих фрагментах сходство неочевидно.

Во-вторых, Пастернак говорил и по поводу вероятного (как ему казалось тогда) будущего, что совпадения у него с Маяковским могли бы продолжиться (или возобновиться, добавим мы, заметив, что между ранними, не дошедшими до нас стихами Пастернака и собственно футуристическим его периодом лежал другой стилистический пласт, связанный с воздействием символистов, книги которых перечислены, например, в письме Штиху из Марбурга). Пастернак говорил, что надо было избавить Маяковского (осталось неясным, почему только его, а и не самого Пастернака) от «пошлости» этих совпадений. В новейших работах указаны некоторые места, параллельные в поэзии Пастернака времени, когда он (в отличие от самой ранней поры сочинительства) уже знал стихи Маяковского, и в близких по датам написания стихах последнего [23] . Но любопытно время появления наиболее явных сходств и строк и строф, вызвавших восторг у Маяковского. Этот «маяковскообразный» стиль намечается в основной части «Марбурга» (1916) и нарастает во многих стихотворениях «Сестры моей жизни». Часть последних (как «Любимая – жуть! Когда любит поэт…») и по основной теме, и по характеру образов и словаря крайне близки Маяковскому. Но они относятся ко времени, когда Пастернак готов порвать (или уже порвал) с формальной принадлежностью к футуризму, но сохраняет свое преклонение перед Маяковским (что продолжалось вплоть до конца Лефовского времени, далеко выходящего за пределы рассматриваемого периода). Иначе говоря, в отличие от тем «Пастернак и Северянин», «Пастернак и Хлебников», умещающихся в рамки футуристического интервала, соотношение «Пастернак и Маяковский» уводит гораздо дальше вплоть до посмертного официального возвеличивания Маяковского и вызванного этим нараставшего сопротивления Пастернака чуждому ему огосударствливанию поэта.

Тем не менее, оставаясь внутри того футуристического времени, о котором в «Охранной грамоте» вспоминал Пастернак, можно спросить, сохранились ли следы таких более поздних совпадений двух поэтов, которые сам Пастернак ощущал и (пусть с большим промедлением) позднее стремился убрать при переделке стихов той поры.

В качестве примера кажется возможным привести строки из первой редакции «Марбурга», в которых несомненна перекличка с почти одновременно написанным «Человеком» Маяковского (последней из поэм, воспринятых Пастернаком с неослабевавшим восхищением):

Вчера я родился. Себя я не чту

Никем, и еще непривычна мне поступь.

Сейчас, вспоминаю, стоял на мосту

И видел, что видят немногие с мосту.

Инстинкт сохраненья, старик подхалим

Шел рядом, шел следом, бок о бок, особо,

И думал: «Он стоит того, чтоб за ним

Во дни эти злые присматривать в оба».

Замечание «инстинкта (само)сохраненья» [24] делает несомненным, что стояние на мосту имеет самоубийственный смысл, как и в «Человеке»: «второе рождение» – другой вариант той жизни, которая могла бы и оборваться [25] . Маяковский к этой теме вернется через несколько лет в «Про это» (из числа поздних вещей Маяковского, Пастернаком отвергавшихся):

Зачем ты тогда не позволил мне броситься.

С размаху сердце разбить о быки?

Пастернак соответствующие строки при переделке «Марбурга» вычеркивает, явно усмотрев в них ту «пошлость» совпадений, от которой нужно было избавить их обоих.

Но если совпадения найти можно, то к ним соотношение двух больших поэтов, сформировавшихся во время расцвета русского футуризма, не сводится. Что видел Пастернак, родившись вторично? Как намечено в первой редакции и раскрыто во втором варианте «Марбурга», он увидел (нехотя, не желая еще об этом знать, избегая в отчаянии от полученного от любимой отказа всего, что к нему тянулось) «каждую малость», которая с ним прощалась (перед его исчезновением, замененным вторым рождением). Создалась целая литература, посвященная сравнению разных редакций «Марбурга» [Поливанов; Кудрявцева, 153—154; ср.: Хьюз; Erlich; Флейшман 1981; Иванов 1994]. Принято сопоставлять «подобья» во второй редакции «Марбурга» с равнозначным ему Gleichnis в финале второй части «Фауста» [Livingstone 1990, 106; 1993, 91; cр. о пастернаковском переводе этой строки Гёте: Топоров, 29—30, прим. 8]. Но важнее всего то, что оказывалось подобьями, – «каждая малость», подробности, которыми жизнь полна в следующей книге стихов («Жизнь, как тишина / Осенняя, подробна»). В этой следующей книге, где, по словам Пастернака в «Охранной грамоте», он отказался от зрелищного понимания биографии в духе Маяковского и нашел свою внеромантическую поэтику, ему улыбнулся «всесильный Бог деталей». На языке теоретической семиотики речь идет о том «метонимическом» стиле, который был открыт у Пастернака Романом Якобсоном, чьи мысли развиты многими последующими исследователями [Иванов] [26] . Сам Пастернак в своих ранних теоретических высказываниях, недавно вновь привлекших внимание специалистов [Топоров, там же], говорил о метафорах по смежности, т. е. о метонимических метафорах в семиотической терминологии. В духе этих общих стилистических характеристик ранние футуристические стихи Маяковского можно охарактеризовать прежде всего как метафорические по сходству [27] , в отличие от метонимической метафористики Пастернака.

Детали, вводимые метонимическими метафорами, относятся к изображаемой поэтом (и, по Пастернаку, смещенной или – в терминах психологии искусства Выготского – искаженной его восприятием) реальности. Ее черты Пастернак находит в каждом ему близком произведении искусства, будь то трагедия Маяковского или стихи Блока и этюд Шопена; отсюда широкое понимание термина «реализм» у Пастернака. Маяковский воплощает в ранних стихах субъективность как таковую, его метафоры передают состояние поэта и его внутреннего мира, метонимические метафоры Пастернака нацелены на внешний мир, столь ему близкий. Сходный подход в это время он найдет и у Ахматовой. В письме 1940 г. он говорит, что он сам, Маяковский и Северянин многим были обязаны меткости ее живописи. Хотя при этом в ее последователи записаны трое поэтов, начинавших как футуристы, сближение их с Ахматовой свидетельствует о постепенном стирании для Пастернака границ между футуризмом и акмеизмом, что видно и в письме Мандельштаму во время переделки части стихов «поверх барьеров» и подготовки второго издания сборника. У Маяковского и Северянина он видит, как и у себя, черты верного изображения реальности, продолжающие раннюю ахматовскую линию, от футуризма предельно далекую.

Рядом с Маяковским как равновеликого ему в то раннее время большого поэта Пастернак в «Охранной грамоте» называет уже не раз упомянутого нами Большакова (тогда совсем юного – он был на пять лет моложе Пастернака). Судя по переписке с Бобровым, к 1916 г. еще сохраняется увлечение Большаковым как истинным оригинальным лириком [28] , хотя более поздние сочинения Большакова Пастернак вопринимает критически. Увлечение, как и само большаковское поэтическое творчество, революцией прерванное, было кратковременным. С Большаковым можно связать и первый импульс, приведший к знакомству с Лафоргом, столько значившим для собственно футуристического времени Пастернака. Эпиграф из Лафорга “Et celles dont le coeur gante six et demi” («И те, чьи сердца носят перчатки шесть с половиной») был поставлен эпиграфом к повлиявшему на Пастернака (и, в частности, на «Марбург») эгофутуристическому циклу Большакова «Сердце в перчатке», где в разных стихотворениях варьируется на разные лады этот «предфутуристический» лафорговский образ («перчатку с сердца стаскивая», «сердце в Вашей перчатке», «сердец, закованных в перчатки») [Большаков, 284, 287, 292]. Лафоргом в то же время увлекался и его переводил Шершеневич – главная мишень пастернаковской резкой критики начала футуристического времени. О Лафорге можно было узнать и из посвященной ему статьи 1897 г. в книге Коневского [Коневской], которым участники «Центрифуги» зачитывались. Пастернак был под влиянием Лафорга примерно в 1914—1915 гг. «Всемирной литературе» Пастернак предложил свои переводы Лафорга (около 1919—1920 гг.), которые были отклонены, как Адамовичу рассказал Гумилев [29] . О существовании нарочно куда-то сознательно спрятанной совсем футуристической тетради его стихов «под Лафорга» Пастернак говорил мне в 1951 г. [30] Лафорг рядом с Рембо (который после Пастернаком упоминается преимущественно по поводу его роли для Верлена) назван как противопоставление Пушкину: описанный Пастернаком в статье февраля 1917 г. о Маяковском собирательный образ сходного с самим Пастернаком и с Маяковским эстетически одаренного подростка их поколения и его вкусов включает удивление подростка по поводу того, «как можно восхищаться Пушкиным, столь мало напоминающим Лафорга и Рембо» [V, 22]. Незадолго до смерти 30 мая 1958 г. Пастернак писал Шару о вкусах своей юности: «Мне была дорога скрытая и зависимая духовность великих русских прозаиков, Жюля Лафорга, Рильке, Блока, работавших в направлении определенных сторон жизни, века и переживаемой реальности, – вот что было мне нужно» [X, 330]. Этот ряд имен свидетельствует о высочайшей значимости Лафорга для молодого Пастернака. В то же время несомненно, что Пастернаку были близки те стихи Лафорга, которые (при подчеркнутом агностицизме и общем скепсисе Лафорга) сходны с тем, что у Рильке и Блока он называл «мистическим урбанизмом» [31] ; эта же «лафоргианская» тема города сближала его в юности и с Большаковым, в своем урбанизме следовавшим за Лафоргом (ту же или близкую линию у Маяковского Пастернак отмечал в «Охранной грамоте»). Пробуя понять, какие из дошедших до нас стихов Пастернака футуристического времени (или сразу после него) могли принадлежать к «написанным под Лафорга», кроме уже в этой связи разбиравшихся («Тоска»), можно задуматься над повторяющимся образом «кровяных шариков» или «кровинок» поэта в уже называвшемся выше стихотворении «Materia prima», сопоставимом со стихами Лафорга о клетках – составных частях его существа («Ballade», «Complainte du pauvre corps humain» [Laforgue 1970, 229; 1989, 591—592; Коневской, 180]). Из стихов, опубликованных несколько позднее, примечательно стихотворение «Город» («Уже за версту», 1916 г., издано в 1920 г.). Некоторыми чертами структуры стиха (вольного, но рифмованного) оно напоминает одновременно аналогичные пространные сочинения Верхарна [32] и Лафорга; композиция и структура образов скорее в пользу сближения с последним. Из попавшего в последующий сборник темой и подробностями образов напоминает Лафорга стихотворение Пастернака «Болезни Земли» из «Сестры моей жизни»: у Лафорга сходный подход к проблеме Земли (и Солнца) как организма характерен для многих стихов, вошедших в «Le sanglot de la terre» [Laforgue 1986, 405 et suiv.]; микробы и болезни – частые персонажи его стихов.

Лафорга с Пастернаком объединяла существенная биографическая черта, сказавшаяся в их поэзии. Оба стали писать стихи после серьезных занятий философией. У обоих философские мысли в лирике выражаются в потоке необычайно смелых образов.

Есть стилистические черты Лафорга, которые делали его интересным для футуристов, и в особенности для молодого Пастернака; следы его вероятного воздействия сохранялись долго и неотличимы поэтому от того, что, возможно, было заложено в Пастернаке и ждало только импульса извне для полного выявления. Речь идет об иронии, сближающей Лафорга с Гейне [см.: Franklin]. Бахтин, говоря в книге о Рабле о редкости лириков, для которых существен диалог, называет Лафорга и Анненского. Для двух последних, как и для Гейне и Пастернака, характерно было ироническое отношение к употребляемому слову, которое лишалось торжественности монологического стиля, преобладавшего, например, у старших символистов и у Бодлера. Ни Лафоргу, ни Пастернаку в футуристических и последующих стихах не была свойственна подобная серьезная нота.

Появившиеся в последнее время многочисленные стилистические разборы стихов Лафорга и анализы его эстетики [Hiddleston; Holmes; Scepi; Brunel; Guyaux et Marchal] прояснили степень его близости к последующей поэтической традиции, развившей наследие раннего авангарда.

Кроме Франции, где до недавнего времени восприятие Лафорга оставалось двойственным (часть не только традиционных, но и авангардных поэтов от него отмежевывалась), воздействие Лафорга сказалось в начале ХХ в. у названных выше поэтов русского авангарда и у их англоязычных современников – Т.С. Элиота и Эзры Паунда [Greene, 17—53; Danzer, 37–141]. Элиот в своих лекциях подробно говорит о причинах, сделавших Лафорга настолько важным для его начального периода [Eliot, 59, 60, 116—117, 119, 128, 211—217, 268]. Параллель с «лафоргианским» периодом у Пастернака представляется несомненной (Боура в своей книге о постсимволистских больших поэтах Европы уже отнес обоих к одному поэтическому поколению, но он не знал об этом общем влиянии, их соединяющем). Дальнейшее изучение этого периода у Пастернака и возможная находка или реконструкция лафоргианской тетради могут помочь прояснению этого этапа параллельного развития больших литературных традиций Европы.

Литература

Альфонсов – Поэзия русского футуризма. Сост. и подготовка текста В.Н. Альфонсова, С.Р. Красицкого, вступ. статья В.Н. Альфонсова, персональные справки-портреты и примечания С.Р. Красицкого. Новая Библиотека Поэта. СПб., 1999.

Анненский И. 1910 – Кипарисовый ларец. М., 1910.

Анненский И. 1992 – Кипарисовый ларец. Сост., вступ. статья и примеч. Н.А. Богомолова. М., 1992.

Баевский В.С. Пастернак – лирик: Основы поэтической системы. Смоленск, 1993.

Блок А.А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. Стихотворения. Книга третья. М., 1997.

Большаков К.А. Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова. Стихотворения. Забытая Книга. М., 1991.

Венцлова Т. Из наблюдений над стихами Бориса Пастернака //Поэтика. История литературы. Лингвистика. Сб. к 70-летию Вяч. Вс. Иванова. М., 1999.

Вроон Р. Знак Близнецов. Опыт интерпретации первого сборника стихов Пастернака. Пер. с англ. М.Л. Гаспарова // Пастернаковские чтения. Вып. 2. М., 1998: 334—354.

Гаспаров М.Л. 1984 – Очерк истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М., 1984.

Гаспаров М.Л. 1990 – «Близнец в тучах» и «Начальная пора» Б. Пастернака: от композиции сборника к композиции цикла //Известия АН СССР. Отд. лит-ры и яз. Т. 49. Вып. 3. М., 1990: 218—222.

Гаспаров МЛ. 1998 – Рифма и жанр в стихах Пастернака // Пастернаковские чтения. Вып. 2. М., 1998: 63—70.

Гаспаров МЛ. 2006 – «Мельхиор», «Об Иване Великом» // Стих, язык, поэзия. Памяти М.Л. Гаспарова. М., 2006: 1-2 (в этом посмертном издании машинопись разборов М.Л. Гаспарова дана в факсимильном воспроизведении перед титульным листом).

Гаспаров МЛ., Поливанов К.М. «Близнец в тучах» Бориcа Пастернака: Опыт комментария. Институт Высших Гуманитарных Исследований (ИВГИ) РГГУ. Чтения по истории и теории культуры. Вып. 47. М., 2005.

Иванов В.В. 1969 – Заметки о типологическом и сравнительно-историческом исследовании римской и индоевропейской мифологии // ??µ??????. Труды по знаковым системам. Тaрту, 1969: 44—75.

Иванов В.В. 1978 – Близнечный культ и двоичная символическая классификация в Африке // Africana. Африканский этнографический сборник. XI. Л., 1978: 214—246.

Иванов В.В. 1994 – Заметки к истолкованию пастернаковских текстов // Темы и вариации. Сборник статей и материалов к 50-летию Лазаря Флейшмана. Stanford Slavic Studies. Vol. 8. Stanford, 1994: 919; также переизд.: Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. М., 2000: 267—277.

Иванов В.В. 1998 а – Разыскания о поэтике Пастернака. От бури к бабочке // Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 1. М., 1998: 13-140.

Иванов В.В. 1998 б – Очерки по предыстории и истории семиотики // Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 1. М., 1998: 605—811.

Иванов В.В. 2000 а – Об Анненском. III. Черная весна // Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. Статьи о русской литературе. М., 2000: 153—154.

Иванов В.В. 2000 б – Два образа Африки в русской литературе начала ХХ века: африканские стихи Гумилева и «Ка» Хлебникова // Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. Статьи о русской литературе. М., 2000: 286—325.

Иванов В.В. 2004 а – Из наблюдений над четырехстопным ямбом современных поэтов // Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 3. М., 2004: 725—731.

Иванов В.В. 2004 б – Безударные интервалы у Бродского // Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 3. М., 2000: 732—746.

Иванов В.В. 2005 – Маяковский сегодня // Vittorio. М., 2005.

Иванов В.В. К метонимии у Пастернака. Испарина вальса и аромат мандарина // Сборник статей, посвященных Е.В. Падучевой. М.: ВИНИТИ (в печати).

Колмогоров А.Н., Прохоров А. К основам русской классической метрики // Содружество наук и тайны творчества. М., 1968: 397—432 <литература на с. 433—449>.

Коневской И. Предводящий протест новых поэтических движений (стихи Лафорга) // Иван Коневской. Собрание сочинений (переизд. книги 1904 г.). Slavische Propyl?en. M?nchen, 1971: 170—189.

Кудрявцева – Марбург Бориса Пастернака. Составление и вступ. статья Е.Л. Кудрявцевой, комментарии С. Дорцвайдерa, Е.Л. Кудрявцевой, Е.В. Пастернак, Е.Б. Пастернака. <Серия:> Русская Германия. М., 2001.

Пастернак Б. 1914 – Борис Пастернак. Об Иване Великом // Руконог. М., 1914 (V.F. Markov Archive, # 2415, Slavic Reading Room, Department of Slavic Languages and Literatures, UCLA).

Пастернак Б. 2004 – Борис Пастернак. Полное собрание сочинений с приложениями в одиннадцати томах. М., 2004—2005.

Пастернак Е. 1997 а – Марбург в творчестве Пастернака // Beitr?ge zum Internazionalen Pasternak-Kongress 1991 in Marburg. PasternakStudien I. Hrgbn. S. Dorzweiler und H.-B. Harder unter Mitarbeit von S. Grotzer. M?nchen, 1993: IX—XX.

Пастернак Е. 1997 б – Борис Пастернак. Биография. М., 1997.

Поливанов К.М. Избранное Пастернака и разные редакции Марбурга // Beitr?ge zum Internazionalen Pasternak-Kongress 1991 in Marburg. Pasternak–Studien I. Hrgbn. S. Dorzweiler und H.-B. Harder unter Mitarbeit von S. Grotzer. M?nchen, 1993: 123—134.

Сороколетов – Словарь русских народных говоров. Ред. Ф.Л. Сороколетов. II. М.; Л., 1966.

Тихомиров М.Н. Москва XII—XV вв. // Тихомиров М.Н. Древняя Москва XII—XV вв. М., 1992: 5–181.

Топоров В.Н. Об одном индивидуальном варианте «автоинтертекстуальности»: случай Пастернака (о «резонантном» пространстве литературы) // Пастернаковские чтения. Вып. 2. М., 1998: 4–37.

Флейшман Л. 1977 – Cтатьи о Пастернаке. Bremen, 1977.

Флейшман Л. 1979 а – История «Центрифуги»// Boris Pasternak. 1890—1960. Colloque de Cerisyla-Salle (11—14 septembre 1975). Paris, 1979: 19—42.

ФлейшманЛ. 1979 б – Фрагменты футуристической биографии Пастернака // Slavica Hierusalimitana. Vol. IV. 1979: 79–113.

Флейшман Л. 1981 – Борис Пастернак в двадцатые годы. Мюнхен, 19 81.

Флейшман Л. 1993 – Накануне поэзии. Марбург в жизни и в Охранной грамоте Бориса Пастернака // Beitr?ge zum Internazionalen Pasternak-Kongress 1991 in Marburg. Pasternak-Studien I. Hrgbn. S. Dorzweiler und H.-B. Harder unter Mitarbeit von S. Grotzer. M?nchen, 1993: 59—74.

Флейшман Л. 1998 – Пастернак и предреволюционный футуризм // Пастернаковские чтения. Вып. 2. М., 1998: 244—258.

Хьюз О. Стихотворение Марбург и тема ‘второго рождения’. Наблюдения над разными редакциями стихотворения Гамлет // Boris Pasternak. 1890—1960. Colloque de Cerisy-la-Salle (11—14 septembre 1975). Paris, 1979: 289—301.

Barnes C . Boris Pasternak. A literary Biography. Vol. I. Cambridge, 1989.

Brunel – Lectures d’une oevre LES COMPLAINTES de Jules Laforgue. ?tudes r?unies par Pierre Brunel. Paris: ?ditions du temps, 2000.

Danzer I.D. – T.S. Eliot, Ezra Pound und der franz?sische Symbolismus. (Heidelberger Forschungen, 29 Heft). Heidelberg, 1992.

Eliot T.S. The Varieties of metaphysical Poetry. San Diego, 1993.

Erlich V. ‘Страсти разряды’. Заметки о Марбурге // Boris Pasternak. 1890—1960. Colloque de Cerisy-la-Salle (11—14 septembre 1975). Paris, 1979: 281—288.

Fleishman L. Boris Pasternak. The Poet and his Politics. Cambridge-London, 19 9 0.

Franklin U. Exiles and Ironists. Essays on the Kinship of Heine and Laforgue. New York, 1988.

Greene Edward J.H. T.S. Eliot et la France. Paris, 1951.

Guntermann I. Mysterium Melancholie. Studien zum Werk Innokentij Annenskij. (Bausteine zur Slawischen Philologie und Kulturgeschichte. Neue folge. Reihe A. Slavistische Forschungen, Bd. 35). K?ln, 2001.

Guyauxt, Marchal – Jules Laforgue. Colloque de Sorbonne. Textes r?unis par Andr? Guyaux et Bernard Marchal. Paris, 2000.

Hiddleston – Laforgue aujourd’hui. Textes r?unis et pr?sent?s par James Hiddleston. Librairie Jos? Mart, 1988.

Holmes A . Jules Laforgue et Poetic Innovation. Oxford, 1993.

Ivanov V . The Moscow of Pasternak // Slavica Tergestina. 8. Художественный текст и его геокультурные стратификации. Trieste, 2000: 175—190.

Laforgue J. 1970 – Po?sies compl?tes. Paris; Gallimard, 1970.

Laforgue J. 1986 – Oeuvres completes. T. 1. Lausanne, 1986.

Livingstone A. 1990 – Pasternak and Faust // Forum for Modern Language Studies. V. 16. Oxford, 1990, 4: 353—369.

Livingstone A. 1993 – «Фауста что ли, Гамлета ли»: Фаустовские мотивы в ранних стихотворениях Пастернака // Beitr?ge zum Interna-zionalen Pasternak-Kongress 1991 in Marburg. Pasternak-Studien I. Hrgbn. S. Dorzweiler und H.-B. Harder unter Mitarbeit von S. Grotzer. M?nchen, 1993: 91—96.

Malmstead J.E. Boris Pasternak – the Painter’s Eye // The Russian Review. 1992, 3: 301—318.

Markov V.F. Russian Futurism: A History. Berkeley; Los Angeles, 1968.

Scepi H. Po?tique de Jules Laforgue. Paris, 2000.


Федор Двинятин (Санкт-Петербург) Из заметок по поэтике Ахматовой

Так получилось, что для автора этих строк знакомство с трудами Татьяны Владимировны Цивьян началось с трудов, посвященных балканской модели мира и структуре балканских и индоевропейских текстов. Я до сих пор помню то чувство изумления («можно и так?!»), освобождения («можно и так!») и одновременно осознания своих ограниченных возможностей («а я так не смогу…»), которое рождали исследования «Миорицы», «Повести конопли» или стихотворений Кавафиса. Ахматоведческие штудии Татьяны Владимировны вошли в мой круг чтения несколько позже, но чувство такого же изумления, вкупе с читательской благодарностью, возрастает год от года. Исследование акмеистической поэзии, среди пионеров и классиков которого Татьяне Владимировне принадлежит особое место, является несомненным фактом мировой филологической науки (и одной из вершин русской филологии XX века). И еще большее значение имеет сама личность Татьяны Владимировны. Она человек светлый и легкий, и ее помощь может проявляться в чем-то большем, чем быт или наука. Для меня, помимо всего прочего, она стала воплощением духа как лучшего в истории нашей науки поколения, так и продолжающейся истинной Москвы. Она всегда относилась ко мне с незаслуженной щедростью, а я слишком многим перед нею виноват.

1. «Поэма без Игоря».

«Слово о полку Игореве», как кажется, не числится в списке претекстов «Поэмы без героя». Тем не менее некоторые сближения возможны. Достаточно для начала указать на схожую структуру названий обоих текстов: «Наименование жанра + некоторое тематическое уточнение». Для древнерусских произведений (насколько можно говорить об их названиях в современном понимании этого элемента произведения) такая модель была господствующей, ср. «Житие + имя святого в род. пад.», «Слово + на + название праздника в вин. пад.», «Повесть + о + имя героя или наименование темы в мест. пад.» и т. д. Для литературы XIX—XX вв. такие названия характерны в гораздо меньшей степени; ср., однако, «Роман с кокаином», «Повесть непогашенной луны», «Комедия с убийством» и др.

Тематическое сближение обоих текстов тоже до некоторой степени возможно. «Слово о полку Игореве» также отчасти может быть названо «поэмой без героя» (с маленькой буквы, в качестве жанрового обозначения). В обоих текстах для масштабного изображения эпохи взято второстепенное событие. Начинаются оба текста с указаний на некий подтекст, на палимпсестную структуру, на текст-предшественник. В «Слове о полку Игореве» это поэтическая манера Бояна, а в «Поэме без героя» – я на твоем пишу черновике . Идеологическая структура обоих текстов включает обращение к описанию самоутверждения личности, ее непомерных претензий – и их краха; оба пронизаны духом истории на пороге великих и страшных катаклизмов. Имеются и более сильные связки.

Один из героев «Слова о полку Игореве» – брат самого Игоря, тоже, разумеется, князь , по имени Всеволод , о котором сообщается, что он любит свою молодую жену, представляемую под патронимом Глебовна . Эти мотивы можно суммировать формулой: Всеволод & князь & любить & Глебовна . Подбор имен (при совпадении центрального предиката) до странности похож на описание той прототипической ситуации, которая реконструирована для первой части «Поэмы без героя»: молодой офицер и поэт Всеволод Князев был влюблен в артистку Ольгу Глебову-Судейкину. Такое положение дел можно описать чрезвычайно схожей формулой: Всеволод & Князев & любить & Глебова . Конечно, это совпадение было разыграно «самой жизнью» и принадлежит не столько к области «поэтики поэтов», сколько к области «поэтики жизни» (довольно часто реализующейся в сфере литературных и окололитературных имен, о чем можно было бы составить отдельное рассуждение). Вопрос в том, могло ли и должно ли было это совпадение быть замечено Ахматовой. Есть три основания для «оптимистического» ответа на этот вопрос. Одним из них является особая роль в русской культуре «Слова о полку Игореве»: предполагается параллель отнюдь не с периферийным текстом. Другое основание состоит в учете Ахматовой «параллелеобразующих» потенций имени Ольги Глебовой, прототипа Путаницы-Психеи. В окружающих поэму прозаических фрагментах появляется Глебов , связанный с Евдокией Лопухиной ( царицей Авдотьей поэтического текста «Поэмы»). Третье основание – ряд других возможных параллелей со «Словом о полку Игореве».

Возможно, наиболее приметная из них касается нетипичного для «Поэмы» «фоносемантического автокомментария» («автометаописания» – Р.Д. Тименчик). Речь, конечно, идет о строке Не ко мне, так к кому же? и о сноске к ней: Три «к» выражают замешательство автора (в композиционном отношении любопытно, что это именно сноска; ничем не противоречащее по тону другим авторским примечаниям к тексту «Поэмы», это указание могло войти в их состав – и, однако же, не вошло, как и еще в нескольких подобных случаях; паратекст (Ж. Женетт) «Поэмы» получил еще большую сложность благодаря введению противопоставления «конечные примечания – подстрочные сноски»; возможно, в данном случае Автору требовалась чуть большая, чем обычно, «оперативность» комментария). В «Слове о полку Игореве» есть редкий и приметный контекст: рече Гзакъ къ Кончакови , где встречаются те же три «к» подряд. Возможно, они также выражают «замешательство» (не Автора, а персонажа); ханы в этот момент находятся в некотором затруднении и обсуждают свершившееся бегство Игоря. Также возможно, что одно из къ появилось в результате описки-редупликации. Насколько можно судить, впервые на это совпадение указал А.Ю.Чернов (см.: Чернов А.Ю. «Бежали струны по гуслям…» // Слово о полку Игореве. 800 лет. М., 1986. С. 509), не усмотревший, однако, прямой интертекстуальной связи между «Словом» и «Поэмой». Он же высказал предположение, что этот контекст в «Слове о полку Игореве» (авторская речь, предваряющая реплику персонажа) может содержать фонетическую пародию «гортанной» тюркской речи или же «тотемную дразнилку» «лебедян» (два слога ко и перед ними два къ, где ъ вопреки фонологическим процессам может иметь «поэтическую» огласовку /о/, тогда ко – ко – ко – ко).

Внимание Ахматовой к этому контексту могли привлечь и некоторые дополнительные обстоятельства. В диалоге Гзака и Кончака обсуждается, в числе прочего, возможность наказать сына за вину отца, и появляется страшно современное слово: аже соколъ къ гньзду летитъ соколина рострьляеве.

Любопытное схождение этих же мотивов демонстрирует и «Словарь живого великорусского языка» Даля. На слово разстрьлъ у Даля упоминается «расти. Gentiana см. колокольчики», а посмотрев на колокольчики, увидим «раст. Gentiana (…) разстрьлъ (…) соколій-перелет». Открыв на соколъ, найдем и растение соколій-перелетъ, и соколича, а на соседней странице (на сокровище) Слово о полку Игоревь сокровище нашей древней письменности.

Многие фрагменты ПБГ получают дополнительное звучание, если допустить, что они – в том числе и о сыне. Следует учитывать ориенталистский, степной круг интересов историка Льва Гумилева. Образ соколенка напоминает и о другом сыне мертвого отца – Орленке Ростана. «Орленком» увлекалась Цветаева, много напророчившая, обыгрывавшая имя Лев как царственное (лев – цари – орел – хищные птицы – сокол). Орла как будто нигде нет, но вторая часть поэмы называется Решка.

Пушкин изучал лексику соколиной охоты. Его записка «О соколиной охоте» заканчивается поразительной констатацией: Секретарь – расходчик. Кто был для Ахматовой секретарь и чем он был связан с расходом – ясно: Мне б свинцовую горошину От того секретаря. Здесь же у Пушкина о привязывании к ноге сокола колокольчика: вообще сокол и колокол связаны, и в том числе через общий элемент кол, что дополнительно обращает к теме казни (на колу, кстати, был казнен уже упоминавшийся Глебов).

Стоит, пожалуй, привести словарик элементов, мотивов, лексем и имен, неоднократное появление которых придает такую плотность прослеживаемому комплексу. Те, которые не появляются в ключевых текстах и обнаруживаются только через ассоциации, снабжены знаком *. Всеволод, Глебов, Глебова, Глебовна, – ккк-, Князев, князь, * кол, колокольчик, * орел, * орленок, расстрелять, секретарь, сокол, соколенок-соколич, соколиная охота .

2. Поэтика падежа и семантика «следов».

Исследование оборота с приименным беспредложным родительным падежом и его места в истории русской поэзии приводит, в числе прочего, к такой важнейшей его семантической разновидности, как оборот, основанный на метонимии или синекдохе (автор этих строк склонен считать синекдоху разновидностью метонимии, а не самостоятельным тропом). Кстати говоря, сильная разновидность такого оборота любопытным образом отличается от «классической» метонимии. Если, допустим, классической метонимической трансформацией выражения девушка в черной шубке (в предложении Он шел за девушкой в черной шубке ) будет выражение черная шубка (предложение Он шел за черной шубкой ) – метонимическое сжатие, то обороты описанного типа предполагают, наоборот, расширение – например, в выражение запах девушки в черной шубке (предложение Он шел за запахом девушки в черной шубке ). Как и полагается по правилу Куриловича, метонимизация оказывается основана не на замещении (как метафора), а на синтаксическом смещении. Но в случае классической метонимии позицию изменяет то слово, которое оказывается носителем метонимического значения ( шубка ), а в случае метонимического генетивного оборота – слово-носитель буквального значения ( девушка ) – в случае классической метонимии оно как раз вытесняется из контекста. Своей бифокальностью ( запах + девушка ) такие обороты подобны «метафорам-сравнениям» по классификации Ю.И. Левина (а классические метонимии – «метафорам-загадкам»).

Впрочем, не все генетивные обороты метонимического типа можно представить как результат трансформации неких буквальных обозначений. Если предикат, или другие подобные элементы контекста, образуют тесную смысловую связку с элементом, стоящим в родительном падеже ( идти за запахом девушки – идти за девушкой ), то такую трансформацию можно предполагать; если же имеет место связка предиката или других подобных элементов контекста с ядерным словом оборота ( вдыхать запах девушки – но не * вдыхать девушку ), то предполагать трансформацию некорректно.

Превосходный пример того, как метонимический генетивный оборот может быть вовлечен в развертывание центральных смыслов поэтического текста, дает известное стихотворение ранней Ахматовой «Смуглый отрок бродил по аллеям…» («В Царском Селе», III, 1911). Подобно всякой поэтической модели, метонимический генетивный оборот может, разумеется, вплетаться в поэтическую ткань на правах явления более или менее «проходного», «технического», «случайного», без всякого соотношения с теми смыслами, которые он призван воплощать лучше и полнее всего. Но наряду с этим возможны и другие, очевидно более счастливые, случаи, когда оказываются использованы не только операционные, но и собственно смысловые параметры модели, когда она не только оформляет внешние для нее идеи, мотивы, образы, но и самой своей структурой участвует в создании смысла текста (ср. такие очевидные примеры, как звуковые повторы и тема «отзвуков» в «Гурзуфе» Заболоцкого или лексические повторы и подспудный мотив отражения в «Ночь, улица, фонарь, аптека…» Блока). Для метонимического генетивного оборота таким текстом оказывается стихотворение Ахматовой:

Смуглый отрок бродил по аллеям,

У озерных грустил берегов,

И столетие мы лелеем

Еле слышный шелест шагов.

Иглы сосен густо и колко

Устилают низкие пни…

Здесь лежала его треуголка

И растрепанный том Парни.

Это стихотворение, разумеется, можно читать, акцентируя разные темы в качестве «главных». Можно увидеть в нем стихотворение об урочище (не случайно оно включено в цикл «В Царском Селе»), как стихотворение царскосельское и, шире, петербургское; можно увидеть в нем пример русской поэтической пушкинианы. На определенном уровне прочтения это стихотворение предстанет нам как текст о следах , и тогда окажется, что генетивный оборот метонимического типа несколько раз употреблен в тексте именно в связи с общей тематикой соседнего предмета, соседнего пространства, в-печат-ления, от-печат-ка, следа, по-след-ствия и т. д. Не сосны , а иглы сосен: иглы – след сосен . Не шаги , а шелест шагов: шелест – след шагов . Но (уже за пределами генетивного оборота) и шаги – след шагающего, метонимия идущего человека; шаги , таким образом, – метонимия метонимии, след следа. Треуголка и том Парни – тоже след смуглого отрока , почти как в хрестоматийном примере про портфель, оставленный в аудитории; при этом, если в обороте его треуголка генетив его относится только к юному Пушкину, то метонимический генетивный оборот том Парни указывает еще на одну связь: том Парни – след не только Пушкина, но и самого Парни, тут даже двойная метонимия: Парни – * сочинения Парни – том * (с сочинениями) Парни . Создается образ пространства, насыщенного следами и резонансами, и генетивный оборот метонимического типа напрямую участвует в создании этого смысла (в стихотворении есть и еще один, на этот раз предложный генетив: У озерных грустил берегов ). Если допустить для ранней Ахматовой подобную изысканную поэтическую технику, то в этом восьмистишии можно предположить еще один потайной слой, связанный на этот раз с использованием анаграмм. Гу сто , к о лк о , тре уг о лка , отчасти см угл ый и г р у сти л могут анаграммировать Кагул ; с несколько меньшей степенью вероятности гру ст и л , ст о лет ие, у ст и ла ю т и некоторые другие звукосочетания могут анаграммировать слово стела . Тогда можно допустить в стихотворении анаграмматический намек на Кагульский памятник ( кагульскую стелу ) в Екатерининском парке Царского Села как на возможное «место действия» текста. Указание на сосны , вкупе с упоминанием их густой хвои, тоже имело бы в таком случае подтверждающее значение, ср. в «Воспоминаниях в Царском Селе» Пушкина: В тени густой угрюмых сосен / Воздвигся памятник простой. / О, сколь он для тебя, кагульский брег, поносен! / И славен родине драгой!

3. Поэтика «отсутствующих звукосмысловых посредников».

По щедрому приглашению Татьяны Владимировны Цивьян автор этих строк участвовал в проводившейся в Москве небольшой конференции, посвященной роли звука в тексте и звучащему тексту вообще. Темой сообщения были особые контексты, в которых можно предположить связь между двумя словами ( а и b ), основанную на существовании неупотребленного в данном контексте слова с , близкого а по звуку, а b – по смыслу (или, разумеется, наоборот). В определенных изводах такая модель может сближаться с каламбуром или «сильной» анаграммой (подразумевающей отсутствие в тексте анаграммируемого слова), но в целом она не смешивается с ними и остается хотя и редким, но узнаваемым явлением в тексте (заметка, посвященная некоторым из нижеприведенных примеров, готовилась для «Philologica»; замечания, высказанные в письме И.А. Пильщикова и покойного М.И. Шапира, стали для автора важным подспорьем; публикация более полной коллекции контекстов и более полного к ним комментария предполагается).

Примеры подобных структур может дать поэзия Осипа Мандельштама, особенно – периода «Tristia»; в частности, в самом стихотворении «Tristia» есть по меньшей мере два подобных контекста.

(1) Не нам гадать о греческом Эребе,

Для женщин воск что для мужчины медь.

Нам только в битвах выпадает жребий,

А им дано, гадая, умереть.

(2) И чту обряд той петушиной ночи,

Когда, подняв дорожной скорби груз,

Глядели вдаль заплаканные очи,

И женский плач мешался с пеньем муз.

А. Ханзен-Леве и Б.А. Успенский почти одновременно предположили, что в строке Для женщин воск что для мужчины медь названия двух сопоставляемых и противопоставляемых веществ, воск и медь , дополнительно, помимо чисто смысловой мотивированности (воск – метонимия гадания, медь – оружия и далее войны), связаны и отсутствующим в контексте словом мед , которое соотносится со словом воск по смыслу, а со словом медь – по звуку (в подобных случаях учитывается и написание).

Можно заметить, что в «Tristia» есть пример еще более прихотливой связи элементов. В строке Когда, подняв дорожной скорби груз … слова скорбь и груз дополнительно соединены двумя отсутствующими словами с симметрично обращенной логикой звукосмысловых связей. С одной стороны, со скорбь по звуку, а с груз по смыслу связано слово скарб . С другой стороны, с груз по звуку, а со скорбь по смыслу связано слово грусть .

В коллекции подобных примеров Ахматовой принадлежит особое место. В некоторых строфах «Поэмы без героя» подобная техника продемонстрирована обнаженно, явно, по-видимому, в расчете на мгновенное опознание читателем:

И уже подо мною прямо

Леденела и стыла Кама,

И Quo vadis? кто-то сказал…

Здесь между названием реки Кама и новозаветным вопросом в латинской версии явно стоит церковнославянское Камо ( грядеши ), совпадающее с Кама по звуку, а с Quo vadis – по смыслу. Также более или менее ясна звукосмысловая логика сближения в строках из «Решки»:

Я ль растаю в казенном гимне?

Не дари, не дари, не дари мне

Диадему с мертвого лба…

Между казенном и мертвого – конечно, казненный или казнь , близкие к казенному по звуку (традиционное звукосмысловое сближение), а к мертвому – по смыслу. Сразу несколько подобных связок, причем менее очевидных, чем вышеприведенные, можно обнаружить еще в одной из строф «Решки».

И тогда из грядущего века

Незнакомого человека

Пусть посмотрят дерзко глаза,

И он мне, отлетевшей тени,

Даст охапку мокрой сирени

В час, как эта минет гроза.

1.  Век (в форме века , строка 1) – глаза (строка 3, оба в позиции рифмы). Могут быть дополнительно связаны через слово веко ( веки ), связанное по звуку с век , а по смыслу с глаза . Паронимическая аттракция (В.П. Григорьев) век – веко отсылает, конечно, прежде всего к поэзии Мандельштама, ср. его строку Кто веку поднимал болезненные веки … и другие подобные.

2. Час – минет (оба – строка 6). Устойчивая связка час минет , соединена, помимо прочего, отсутствующим в контексте словом минута , связанным с час по смыслу, а с минет по звуку. Паронимическая аттракция (в форме «поэтической этимологии») минута – минет , разумеется, в первую очередь обращает к Марине Цветаевой, ср. ее строку Минута: минущая: минешь .

3. Мокрой сирени (строка 5). Сочетание мокрой сирени поддержано отсутствующим в контексте прилагательным сырой, по звуку связанным с сирень , а по смыслу – с мокрый . Паронимическую аттракцию сырой – сирень использовал Пастернак ( Марбург , 1915, снято в редакции 1928): Чрез путаный, древний, сырой лабиринт Нагретых деревьев, сирени и страсти ; ср. у него же подобную конструкцию намокший – сирень: Намокшая воробышком Сиреневая ветвь и в этом же стихотворении дух сырой прогорклости . Еще более тесная связка сырой сиренью в стихотворении Анны Присмановой на смерть Бориса Поплавского, где, кроме того, фиксируются и некоторые случаи использования описываемой в этой заметке звукосмысловой стратегии (oб использовании таких структур у Набокова и Присмановой см.: Двинятин Ф.Н. Пять пейзажей с набоковской сиренью // Набоков: pro et contra. Т. 2. СПб., 2001. С. 294—303, 308—310).

По-видимому, элементарность и традиционность звуковых сопоставлений объясняются именно тем, что вся конструкция с отсутствующим звукосмысловым посредником довольно трудна для непосредственного восприятия, что отчасти и искупается сравнительной простотой звуковых сближений.

4. О «первой строке» «Поэмы без героя».

Около десяти лет тому назад автор этих строк выступал на одной из ахматоведческих конференций с сообщением, обосновывавшим гипотезу о потенциальном подтексте первой строки Посвящения к «Поэме без героя». При определенном подходе эта строка могла бы восприниматься как первая (собственно стихотворная) строка «Поэмы». Татьяна Владимировна Цивьян не приняла этого предположения, и публикация результатов многократно откладывалась. Возможно, именно теперь имеет смысл вернуться к обсуждению гипотезы, представив ее для начала в максимально сокращенной, тезисной форме.

Два необходимых предварения.

Во-первых, разумеется, возможен (и изначально представляется более оправданным) подход, согласно которому Посвящение только имитирует «речь с середины»; у «затакта» не существует прототипа-подтекста; попытки угадать, что было сказано до строки А так как мне бумаги не хватило , заведомо бесплодны; параллелью могли бы быть некоторые «пропущенные» строфы в «Евгении Онегине», которые, судя по всему, никогда не существовали в материальном виде. Предлагаемые соображения исходят из другого предположения, согласно которому подтекст «предпервой» строки Посвящения может быть угадан. В целом это предположение исходит из такого подхода к «Поэме», к ее подтекстам и тайным смыслам, к ее игре с читателем, который был утвержден в первую очередь трудами Т.В. Цивьян (и В.Н. Топорова). Если же исходить из того, что «затакт» реконструируем, то возникает дополнительный вопрос об объеме этого «затакта»: не менее одной строки, но одна или более (положим, три)? Излагаемая гипотеза возникла без постановки этого важного дополнительного вопроса, но предполагает определенный ответ на него: реконструируется только одна строка в начале Посвящения.

Во-вторых, необходимо отметить, что подобный опыт реконструкции «предпервой» строки Посвящения уже существует. М.М. Кралин предполагает, что такой строкой могла бы быть пушкинская Глубоких ран любви ничто не излечило . Подобное решение вопроса кажется неприемлемым по нескольким причинам: не совпадает метрика (последовательный Я5 в Посвящении, Я6 в данной строке Пушкина); не прослеживаются механизмы формальной связности между предполагаемым истоком текста и его продолжением; тем более неясно их семантическое соотношение. Но главное, пожалуй, в том, что такое решение никак не может считаться «сверхнеобходимым» и «сверхмотивированным»; оно ничего не прибавляет к тому, что и так есть в тексте, не обнажает никакой важной связи с другими текстами и не ведет никуда вглубь. Между тем стоит искать именно «сверхнеобходимые», «сверхмотивированные» и ведущие вглубь реконструкции и интерпретации (стоит сослаться на классическую формулировку такого подхода В.Н. Топоровым в предисловии к статье об анаграммах). Автор этих строк не может, конечно, настаивать на том, что его предположение близко к подобному идеалу, но он старался испытать и обосновать его с разных точек зрения.

Подтекстом «предпервой» или (при другом понимании) первой строки Посвящения принимается строка Пушкина из элегии «Андре Шенье»

Приветствую тебя, мое светило!

Аргументы вкратце таковы:

1) метрическое совпадение: пятистопный ямб;

2) точное рифменное созвучие с единственной строкой Посвящения, не имеющей парной рифмующейся строки ( светило – не хватило );

3) рифма не-грамматическая и одна из немногих возможных, совмещающих точность, не-грамматичность и лексико-стилистическую уместность;

4) связность с последующим текстом обеспечивается местоимениями с примечательным распределением: тебя (личное 2-го лица) и мое (притяжательное 1-го лица) в строке Пушкина – мне (личное 1-го лица) и твоем (притяжательное 2-го лица) в Посвящении;

5) структурная схожесть с одним из эпиграфов «Поэмы», взятым из Пушкина: Люблю тебя, Петра творенье! – глагол в 1-м л. ед. ч. наст. вр. + тебя + обращение из двух слов;

6) особая роль Пушкина для Ахматовой вообще и для «Поэмы» в особенности; здесь выбор М.М. Кралина был точен; ср. суждение Т.В. Цивьян о том, что Пушкин – единственный поэт, чье присутствие в «Поэме» не зашифровано, а, наоборот, подчеркнуто;

7) датировка Посвящения – 27 декабря 1940 года; господствующая интерпретация справедливо видит в ней годовщину официальной даты смерти Мандельштама; но ключевые элементы «Поэмы» могут, как известно, иметь «третьи, седьмые и двадцать девятые» смыслы; для этой даты несколько таких дополнительных смыслов недавно было названо Е. Фарыно; однако обычно как-то не учитывается тот факт, что 27 декабря – число, непосредственно связанное с выступлением декабристов: 14 декабря 1825 года в пересчете на григорианский календарь дает 26 декабря, но 14 декабря любого года, начиная с 1900, по юлианскому гражданскому или по церковному календарю соответствует именно 27 декабря, так что 27-е – это 14-е с поправкой на XX век, глазами XX века; А.Г. Найман свидетельствует, что Ахматова свой день рожденья отмечала дважды: 23-го июня, потому что он приходился на XIX век, и 24-го, потому что в XX веке 11-му соответствует 24-е; совпадение с датой смерти Мандельштама должно было актуализировать именно 27 декабря;

8) неоднократно констатированные особая роль дат в судьбе и творчестве Ахматовой и особое ее внимание к датам (А.И. Павловский, А.Г. Найман, В.Н. Топоров);

9) совпадение года написания «Андре Шенье» с годом выступления декабристов и связь между историческим событием и текстом, неоднократно предполагавшаяся современниками;

10) существование одной из бумаг Пушкина (по делу Леопольдова, у которого был найден фрагмент из «Андре Шенье» с указанием на отнесенность стихов к «14 декабря»; Пушкину пришлось оправдываться), где стихи оборваны в примечательном месте:

«Опять повторю, что стихи найденные у Г. Алексеева взяты из элегии Андрей Шенье, не пропущены цензурою и заменены точками в печатном подлиннике, после стихов:

Но лира юного певца

О чем поет? поет она свободу:

Не изменилась до конца.

Приветствую тебя, мое светило etc.».

Текст элегии здесь оборван именно в том месте, с которого, если верна предполагаемая гипотеза, и начинается Посвящение;

11) тот факт, что первая публикация этой бумаги была осуществлена в сборнике «Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты» (М.; Л., 1935), к работе над которым Ахматова была привлечена Модзалевским, Цявловским и Зенгер-Цявловской; она переводила фрагменты из Байрона, Водстворта и Барри Корнуэлла и, возможно, участвовала в работе значительно более интенсивно, чем указано в Предисловии к книге;

12) чрезвычайная интенсивность исследований интертекстуальных связей между Шенье и Пушкиным, которым Ахматова предавалась в середине 1920-х годов, что, в числе прочего, могло привлечь ее внимание к позднее опубликованным документам, снова связывающим имена Пушкина и Шенье;

13) еще одно совпадение дат, проявляющееся в том, что эти занятия темой «Шенье и Пушкин» падают у Ахматовой на период столетней годовщины элегии «Андре Шенье», декабрьского выступления и следствия по делу декабристов;

14) совпадение инициалов (и более тесное звуковое сближение) двух имен, упомянутых в Посвящении – Антиной и Шопен , – и имени и фамилии Андре Шенье ;

15) тема «репрессированный поэт», объединяющая Мандельштама (дата Посвящения) и Шенье; сам Мандельштам неоднократно писал о Шенье;

16) тема «погибший поэт», подключающая сюда также Гумилева (казнен революцией, «русский Шенье»), Князева ( Вс. К . Посвящения), Пушкина (автор элегии), а также Цветаеву (которая, уезжая из России, оставила Ахматовой свой экземпляр Шенье и примечательно упоминала его в своих стихах – ее статус погибшего поэта стал ясен после написания Посвящения), а также Есенина (гибель которого почти с точностью совпала со столетием декабрьского выступления: в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года; П.Н. Лукницкий подробно пишет в своем дневнике, как он узнал об этом сам, как отреагировала Ахматова; «Каждый год умирает по поэту… Страшно, когда умирает поэт…» – 29.12.1925);

17) особая роль XVIII века в «Поэме» – Коридор Петровских Коллегий ; Царица Авдотья ; Казанова; Калиостро; голова MadamedeLambale ; эпиграф из Да Понте – Моцарта и др.;

18) некоторые аллюзивные возможности стихотворения Пушкина о Шенье; например, вышеприведенные строки Пушкина о замене стихов точками прямо соответствуют точкам в начале Посвящения; тема цензуры, очевидно, не могла быть неактуальной для Ахматовой, особенно в советский период ее творчества; вообще в годы террора, как послереволюционного, так и предвоенного, целый ряд фрагментов из «Андрея Шенье» должен был ощущаться как материал для злободневных параллелей:

О горе! о безумный сон!

Где вольность и закон? Над нами

Единый властвует топор.

Мы свергнули царей. Убийцу с палачами

Избрали мы в цари. О ужас! о позор!

Или, например:

…но слушай, знай, безбожный:

Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!

Пей нашу кровь, живи губя,

Ты все пигмей, пигмей ничтожный!

и некоторые другие подобные;

19) тема канунов и сочельников, ситуация «ночь перед казнью»/ «ночь ужаса и узнавания», тема вины и расплаты поколения, которые объединяют сопоставляемые тексты;

20) соответствие всего реконструируемого комплекса тем чертам поэтики Ахматовой и ее «Поэмы», на которые точнее всего указывали и которые глубже всего интерпретировали Т.В. Цивьян и В.Н. Топоров; в «Поэме» многократно «прямое описание заменяется нулевым, апофатическим, теневым, опрокинутым и т. д.» (Т.В. Цивьян, ср. ее же термин «меональное описание»); «Ахматова исходила из установки читателя на дешифровку «Поэмы», приветствовала эту установку и, более того, расставляла в тексте некие тайные знаки, которые, будучи найденными и верно истолкованными, облегчили бы читателю путь к дальнейшим открытиям-дешифровкам, подтверждая без того не вполне верифицируемые догадки» (В.Н. Топоров).


Марина Акимова (Москва) Стихотворение Хлебникова «Огнивом-сечивом высек я мир…»: Комментарий. II [33]

Огнивом-сечивом высек я мир,

И зыбку-улыбку к устам я поднес,

И куревом-маревом дол озарил,

И сладкую дымность о бывшем вознес.

1907

При анализе небольшого произведения Хлебникова уместно вспомнить его слова из «Свояси»: «Мелкие вещи тогда значительны, когда они так же начинают будущее, как падающая звезда оставляет за собой огненную полосу; они должны иметь такую скорость, чтобы пробивать настоящее» [Хлебников 2000, 8]. Наше стихотворение стоит у истоков хлебниковской поэзии, и оно тоже «начинает будущее», то есть последующее творчество поэта, и вот в каких аспектах.

1

Словотворчество здесь еще очень робкое. Если условиться не считать за новые лексические единицы композиты (хотя в принципе это было бы некорректно), если разъять их, то в «Огнивом-сечивом…» только два кандидата в неологизмы: сечиво и дымность . При этом сечиво , строго говоря, не неологизм: это слово со значением ‘топор’ зафиксировано в словарях [см.: Срезневский 1903, стб. 905; Акимова 2007]. Но поскольку заведомо неизвестно, откуда пришло это слово в поэзию Хлебникова, можно его считать и неологизмом, особенно если принять во внимание, что ближайший контекст заставляет считать в качестве производящей основы не сечь ‘рубить’, а сечь (и здесь – окказионально) ‘высекать (огонь)’. Внутренняя форма обоих неологизмов достаточно прозрачна [см. также: Акимова 2007]. Последний использует суффикс – ость , излюбленный символистами. Р. Вроон замечает, что, отталкиваясь от символистов, Хлебников должен был искать свой путь оживления значения этого суффикса, – например, присоединяя его к основам несуществующих прилагательных [см.: Vroon 1983, 63]. Однако здесь Хлебников не делает и этого.

При всей словообразовательной скромности, в «Огнивом-сечивом…» уже найдены и начинают лирически осваиваться некоторые значимые, весьма продуктивные для Хлебникова корни/образы. Собственно, все слова, используемые здесь, образуют гнезда хлебниковских неологизмов. Среди них такие наиболее продуктивные основы, как мир ‘целое, вселенная’ (50 слов с этим корнем насчитывает «Словарь неологизмов», см.: Перцова 1995, 431—432), -буд (40 слов, см.: Перцова 1995, 422) и -зар (я) (32 слова, см.: Перцова 1995, 441; это отсутствие неологизмов при наличии потенциально неологистических корней уже отмечалось для поэзии Хлебникова, см.: Перцов 2001/2002, 176—177). Важными и количественно ощутимыми в дальнейшем станут и гнезда огонь, дым, уста, улыбка, дол, сладкий [см.: Перцова 1995, 430, 445, 457, 452]. Не порождает неологизмов лишь корень курить . В соответствии с этим и тема курения в поэзии Хлебникова оказывается достаточно редкой. О том, в каких именно мотивах и в связи с каким содержанием она развивается, речь пойдет ниже.

2

Из грамматических особенностей в этом стихотворении обращают на себя внимание глагольные формы. Они очень хорошо выделены почти одинаковым положением в не строго параллельных синтаксических конструкциях, а также и в стихе, где они все, кроме одного, оказываются в рифме. Заметим кстати, что у Хлебникова рифмуются более симметричные синтаксические построения: каркас нечетных строк образуют косвенное дополнение в форме существительного в творительном падеже и сказуемое, а каркас нечетных – прямое дополнение и сказуемое. В дальнейшем такой рифменно-синтаксический параллелизм будет встречаться еще, однако нельзя сказать, что в «Огнивом-сечивом…» опробована некая фундаментальная особенность поэтики Хлебникова: такие конструкции все же не часты. Ср.:

Сияющая вольза

Желаемых ресниц

И ласковая дольза

Ласкающих десниц.

Сияющая вольза…, 1917

Блеснет забытыми заботами

Волнующая бровь,

Опять звенит работами

Неунывающая кровь.

Вновь труду доверил руки…, 1918

Здесь скачешь вольной кобылицей

По семикрылому пути.

Здесь машешь алою столицей,

Точно последнее «прости».

Жизнь, 1918—1919

Тихес голубое веничие.

Почили на веки печали,

Червонцев блеснувшие дали,

Зиес золотые струйничие,

Деревьев поломанный посох,

Ослады восстанья весничие,

Как снег, крылопад на откосах.

М л а д р о г о л у б о е п о л е т а,

Станица умерших нагес

И буря серебряных крыл,

Омлады умершей волота.

В пустынных зенницах охота

Щитом заслонить сребровеющий тыл.

И г р у с т н а я в е р а и н е с,

О чем и кому, я забыл.

Ангелы, 1919

В первых трех примерах мы имеем синтаксический параллелизм (не всегда полный) рифмующихся строк, как и в разбираемом стихотворении, а в последнем – словно развитие приема, более тонкую игру идентичных или схожих синтаксически, но не рифмующихся строк [34] . Однако в годы, близкие ко времени написания «Огнивом-сечивом…», рифменно-синтаксический параллелизм Хлебников, кажется, использовал охотнее. Ср.:

И я свирел в свою свирель,

И мир хотел в свою хотель <…>

И я свирел в свою свирель…, 1908

Я – отсвет, мученник будизн.

Я – отмет славный смертизны.

Я – отцвет цветизны.

Я – отволос прядущей смерти.

Я – отголос кружущей верти.

Я – отколос грядущей зыби.

Я – звученник будизн.

Я – мученник немизн.

Смеянство древних зорь

Старуха-веруха за тайной сидит.

Радуха-родуха на ветке вопит.

За далями златом падал туман.

За явями высился дальний курган.

Старуха-веруха за тайной сидит…, 1907

Нагот уземных,

Стыдот наземных

Изучена лесть,

Изведана сладость.

Могот подземных…, 1907

В умных лесах правен Лесовой,

В милых водах силен Водяной,

В домах честен Домовой,

А в народе – Славяной.

В умных лесах правен Лесовой…, 1907

Я знал: ненарекаемость Бозничего,

необъемность Полевичего,

неотъемность Огневичего,

неразъемность Водяничего,

неувядаемость Девичьего. Я знал.

I ред. Я ведал: ненарекаемость Бозничего…, 1907

<…> Водязь морок отведет.

Небязь зарево зовет,

Водязь морок отметет.

Небязь ворожич – отрок Прауны…, 1907

На таком фоне параллельные конструкции в комментируемом стихотворении выглядят вполне естественно, являя собой обычный прием поэтической техники молодого Хлебникова. Можно сказать, что в «Огнивом-сечивом…» мы наблюдаем тот первоначальный звуко-грамматический синкретизм, из которого в дальнейшем разовьется стремление к подобно звучащим, но разнозначащим и имеющим разное грамматическое строение лексемам, стихам и последовательностям стихов. Итак, в нашем тексте стих выдвигает к концам строк глаголы, которые стоят в форме первого лица прошедшего времени совершенного вида. Это перфективная форма, форма подведения итогов сделанному. Поэт описывает все, что он совершил, подобно демиургу, описывает как нечто весомое и значительное. Естественно ожидать появления одного или ряда глаголов в перфективе в таких жанрах, как эпитафия или автобиография (ср. Exegi monumentum …). И действительно, те же формулы встречаются в автобиографическом «Свояси» (1919): «В „Детях Выдры“ я взял струны Азии <…> и <…> заставил Сына Выдры с копьем броситься на солнце <…> я задумал построить общеазийское сознание в песнях. В „Ка“ я дал созвучие „Египетским Ночам“ <…> перешел к числовому письму» [Хлебников 1930, II, 7, 11]. В более ранней заметке поэт воображает собственную эпитафию: «Пусть на могильной плите прочтут: <…> Он нашел истинную классификацию наук, он связал время с пространством, он создал геометрию чисел. Он нашел славяний, он основал институт изучения дородовой жизни ребенка» [Хлебников 1940, 318—319]. Совершенный вид и прошедшее время используются и когда Хлебников в стихах оценивает свой путь (NB! те же огненные подвиги, что и в «Огнивом-сечивом…»):

Я вышел юношей, один

В глухую ночь <…>

Я волосы зажег ,

Бросался лоскутами колец

И зажигал кругом себя.

Зажег поля, деревья,

И стало веселей.

Я вышел юношей, один… < нач. 1922 >

3 В случае с Хлебниковым адекватно прочесть тот или иной текст часто помогает ближайший контекст его творчества. Не становится исключением и разбираемый опус. В том же, 1907 г. поэт пишет стихотворение, которое можно рассматривать в качестве вариации на тему «Огнивом-сечивом…».

За мыслевом-кружевом, кружевом-тужевом тын я воздвиг в мой сладостный, младостный, радостный миг. Стою за отрады оградой моей и заревом-маревом мысли твоей роняю в мир стаи веселых теней. И мыслевом-заревом сень озарил и гуслями далями день подарил. За мороком-ворогом один я стою и, к мести взывая, песнь пою, и, в песни рыдая, месть создаю. И гуслями странными к дальним курганам весть подаю. И в немости бранными, в ревности званными пенности звонами весть подаю. И пленности манною тленности данною месть создаю.

Важно, что в нем используются и такого же типа композиты, что и в комментируемом стихотворении, и подобные изучаемым синтактикограмматические конструкции, и перфективные глаголы. Формальное сходство создает хорошую базу для сравнения мотивной и образной структуры двух текстов. Легко заметить, что отдельные лексемы и корни просто совпадают (озарил – зарево, озарил; марево; мир), другие можно объединить в одно семантическое поле (дол – сень, дальние курганы; улыбка – радостный миг; марево, дымность – морок), третьи связаны, как пароним и синоним (дымность – мыслево: если за дымностью таится дума, то мысль – синоним думы). Комментируемое стихотворение как бы предвосхищает «За мыслевом-кружевом»; а последнее говорит нам нечто большее, чем первое, и в этом смысле оно раскрывает то, что осталось там недоговоренным. С достаточной уверенностью можно сказать, что в «Огнивом-сечивом…» речь идет о создании мира усилием мысли и, скорее всего, о завершении творения песней и словом, в каковую форму и облекается прямо названная дымность (resp. дума), вознесенная о бывшем . Поэтому, если не принимать в расчет новых мотивов, которых не было в «Огнивом-сечивом…» и которые появились в «За мыслевом-кружевом», комментарий к последнему стихотворению почти так же хорошо подходит и к первому: «Связано со словотворческими разработками от мысль и туча . Ср. запись „Содумий разумных строй. Творческим мыслевом построил мир“» [Арензон, Дуганов 2000, 456].

4

Возвращаясь к нашему стихотворению, можно сказать, что в нем Хлебников уже начинает творить свою героическую биографию. Действительно, здесь есть некоторые автобиографические черты: курение героя и его улыбка. Улыбка была частью легендарного облика поэта. Еще в предисловии к «Творениям» Д. Бурлюк писал: «Хлъбниковъ походитъ на астраханскаго ушкуйника съ всегда согнутой спиной <…> съ всегда затаенной тихой улыбкой татарина <…>» [Бурлюк 1914, VI]. Асеев живописал хлебниковский «рот, едва пошевеливаемый волной убийственной улыбки» [Асеев 2000, 104]. Сам Хлебников тоже подчеркивал собственную улыбчивость, и характерно, что в стихах эта черта соединяется с мотивом творения:

С улыбкой ясной, просто

Я подымаю жизнь

До высоты своего роста. <…>

Улыбкой ясною застенчив.

Песнь мне, 1911

То же сцепление мотивов, с присоединением мотива огня, можно разглядеть и в строках о Маяковском («Кто?», <1922>): «Бывало, своим голосом играя, как улыбкой, / Он зажигает спичку острот / О голенище глупости…» Другие контексты улыбки позволяют думать, что с нею поэт ассоциировал нечто серьезное, даже трагическое. Ср.:

И пусть последние цари,

Улыбкой поборая гнев,

Над заревом могил зари

Стоят, окаменев.

Ладомир, 1920, 1922 [35]

Цари так же созерцают пожар, как и герой комментируемого стихотворения, но они часть того мира и должны погибнуть, а лирическое «я» Хлебникова – творец, стоящий над миром, сам его сжигающий и воссоздающий. Иное распределение ролей при тех же зловещих декорациях (пожар) и ремарках [улыбка, смех, курение (!) героя] мы видим в поэме «Председатель чеки» (1921). Герой поэмы тоже созерцает пожар всего мира (Москвы), любуется им, он тоже подобен Богу, из «Бытия»:

Он любит выйти на улицы пылающего мира

И сказать: «Хорошо».

Но это герой не созидающий, как в «Огнивом-сечивом…», а «беспечно» разрушающий. Это Нерон, как он и назван в поэме, это сниженный новый божок, пародия на того демиурга, которого представлял себе Хлебников когда-то:

Пришел, смеется , берет дыму .

Приходит вновь, опять смеется .

Опять взял горку белых ружей для белооблачной пальбы <…>

Молчит и синими глазами опять смеется и берет

С беспечным хохотом в глазах

Советских дымов горсть изрядную.

«До точки казни я не довожу,

Но всех духовно выкупаю в смерти

Духовной пыткою допроса.

Душ смерти, знаете, полезно принять для тела и души. <…>

Как мальчик чистенький, любимец папы,

Смотреть пожар России он утро каждое ходил,

Смотреть на мир пылающий и уходящий в нет <…>

В сукне казенного образца, в зеленом френче и обмотках,

надсмешливый . <…>

в белой простыне с каймой багровой,

Как римский царь, увенчанный цветами, со струнами в руке,

Смотреть на пылающий Рим .

Однако ясно, что сам поэт не может смеяться над этой пародией («Хлебников никогда не хохочет» [Асеев 2000, 104], хотя «смех был ему не страшен» [Тынянов 1928, 23]). На новоявленного бога он смотрит не со священным, а с древним, трагическим ужасом Кассандры:

Два голубых жестоких глаза

Наклонились к тебе, Россия, как цветку, наслаждаясь

Запахом гари и дыма, багровыми струями пожара

России бар и помещиков, купцов.

Еще одна автобиографическая черта, затронутая «Огнивом-сечивом…», – курение героя. О том, что Хлебников курил, известно из его же признаний. В «Свояси» он сообщал: «„Девий бог“ <писал> без малейшей поправки в течение 12 часов письма, с утра до вечера. Курил и пил крепкий чай» [Хлебников 1930, II, 9]. «Я тоже роняю окурок», – говорит поэт в стихотворении «Крымское. Записи сердца. Вольный размер» (1908). Сохранились воспоминания о том, как Хлебников курил не только табак, но и наркотические вещества, например, шир?, смесь перегоревших остатков опиума, а также гашиш [см.: Костерин 1966, 219; Иоффе 2003/2005, 228—229].

5

И в творчестве, и в быту тема курения облекалась различными ассоциациями. Так, можно выделить возвышенный, лирический, и сниженный, прозаический, разрез темы. В разбираемом стихотворении курение, несомненно, – эстетично, благородно, оно сопутствует творчеству, родственно жреческому служению [см. об этом: Акимова 2007). К положительному полюсу восходит и курение героя в «Курильщике ширы» (1921). Наркоман – творец поневоле:

<…> пленник у цепей железных дыма

Прикован к облачку желаний,

Дорогой сонною идет <…> —

и тем он отличается от лирического я «Огнивом-сечивом…». Однако любопытно, что в «Курильщике ширы» звучат те же мотивы, встречаются те же образы, что и в комментируемом стихотворении: это и два противопоставленных друг другу мира, и создание собственного мира, и сладость дыма/зелья/думы, и уста, в одном случае улыбающиеся, в другом – спекшиеся, и огонь, который является оружием героя в «Огнивом-сечивом…» и который отвергает герой «Курильщика ширы». Ср.:

С устами высохшими досуха

Он тянет сладкий мед,

И с ядом вместо посоха

На берег сонных грез идет.

Внезапно святилище огня ,

Бой молота по мягкому и красному железу, —

Исчезло все <…>

Забыто все, и в дыме сладкой думы [36]

Труд уносился к снам любимым…

Если я в «Огнивом-сечивом…» сам озаряет дол , возвещает утро нового мира, то курильщик ширы погружается в свой мир наваждений только ночью; утром этот мир рушится:

В ночную щель блеснет заря

Он снова раб, вернувшийся к трудам.

Таким образом, при общности мотивов «Курильщик ширы» – стихотворение более реалистическое по сравнению с мифологическим «Огнивом-сечивом…».

Низкий план темы курения разворачивается в более поздних стихах. В руках хлебниковских персонажей тогда оказываются уже не трубка, не кальян, но «советский дым», как в уже обсуждавшемся «Председателе чеки», самокрутки, дешевый табак – все это признаки упадка культуры или вообще непричастности к культуре, разрухи, беспредела и насилия. Сестра поэта Вера Хлебникова вспоминала, как весной-летом 1911 г., когда они жили в Алфёрове, Хлебников «читал отрывки новых вещей» и хранил свои рукописи в сарае: «<…> но это продолжалось не долго: деревенские курильщики проведали о таких несметных бумажных богатствах <…> и однажды ночью был взломан замок и похищен весь мешок с рукописями» [цит. по: Бобков 1987, 18]. Значит, Хлебников не понаслышке знал о тех вандалах, о которых он читал в статье Маяковского «Умер Александр Блок» (1921) и которых он сам портретирует в поэме «Ночной обыск» (1921). С некрологом Маяковского связывают другую поэму Хлебникова, «Председатель чеки» [см.: Арензон, Дуганов 2002, 478]. Маяковский рассказывал: «Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: „Нравится?“ – „Хорошо“, – сказал Блок, а потом прибавил: „У меня в деревне библиотеку сожгли“» [Маяковский 1959, 21]. Хлебников изобразил крупным планом тех, от которых пострадал Блок и которыми он еще раньше любовался в «Двенадцати»:

– Садись, братва, за пьянку!

За скатерть-самобранку.

«Из-под дуба, дуба, дуба!»

Садись, братва!

– Курится?

– Петух!

– О, боже, боже!

Дай мне закурить.

Моя-тоя потухла.

Погасла мало-мало.

Седой, не куришь – там на небе?

– Молчит.

Себя старик не выдал,

Не вылез из окопа.

Запрятан в облака.

Все равно. Нам водка, море разливанное,

А богу – облака. Не подеремся.

Вон бог в углу —

И на груди другой

В терну колючем,

Прикованный к доске, он сделан,

Вытравлен

Порохом синим на коже —

Обычай морей.

А тот свечою курит…

Лучше нашей – восковая!

Да, он в углу глядит

И курит.

И наблюдает.

На самоварную лучину

Его бы расколоть!

И мелко расщепить.

Уголь лучшего качества! [37]

Курящие и кутящие мужики-разбойники профанируют иконописный образ, то представляя его тоже курящим, то видя в иконе одну лишь доску, которую можно пустить на лучины. Кажется, подобное развенчание божества восходит к известному антиклерикальному стихотворению Шевченко «Свiте ясний! Свiте тихий!..» (1860):

Будем, брате,

З багряниць онучі драти,

Люльки з кадил закуряти,

Явленними піч топити,

А кропилом будем, брате,

Нову хату вимітати!

Идея пустить икону на самоварную лучину пришла из более раннего хлебниковского опуса, где развернутая метафора предлагает читателю проследить страшную трансформацию божественного лика:

«Верую» пели пушки и площади.

Хлещет извозчик коня,

Гроб поперек его дрог.

Образ восстанья

Явлен народу.

На самовар его не расколешь .

Господь мостовой

Вчерашнею кровью написан,

В терновнике свежих могил,

В полотенце стреляющих войск,

Это смотрит с ночных площадей

Смерти большими глазами

Оклад из булыжных камней.

Образ сурового бога

На серой доске

Поставлен ладонями суток,

Висит над столицей. Люди, молитесь!

В подвал голубые глаза!

Пули и плети спокойному шагу!

– Мамо!

Чи это страшный суд? Мамо!

– Спи, деточка, спи!

«Верую» пели пушки и площади, 1919—1920, 1922

Как и мотив курения, образ огня, еще не явно присутствовавший в «Огнивом-сечивом…», в дальнейшем творчестве Хлебникова тоже имеет два плана. С одной стороны, огонь у Хлебникова – некий бог, творящий безусловное благо. Такое понимание возможно и для нашего стихотворения, а также, например, для «Как стадо овец мирно дремлет…», <1921>, «Огневоду», «Письмо в Смоленске» (оба 1917), «Ладомир». Человек, обладающий огнем, подобен Прометею и становится в борьбе с огнем жертвой, новым богом, как, например, в «Боге XX века», <1915>. Отметим здесь попытку овладения огнем, соединенную с мотивом жертвенности и курения:

Его плащи – испепеленные.

Он обнят дымом, как пожарище.

Толпа бессильна; точно курит

Им башни твердое лицо , —

ибо такая же попытка, но гораздо более счастливая, была описана в комментируемой миниатюре.

Данный поворот темы был уже давно разобран Р.В. Дугановым, который сделал такой вывод: «<…> хлебниковский мир есть молния . <…> Молния (со всеми ее мифопоэтическими модификациями: огонь, свет, луч, взрыв и т. п.) является у него и первообразом мира, и принципом всеобщего единства, и архетипом поэтического слова. <…> В конечном счете все его творчество было поэтическим постижением <…> молнийно-световой, или потенциально-энергийной, природы мира» [Дуганов 1990, 149]. Здесь хотелось бы подчеркнуть именно амбивалентность образа огня у Хлебникова.

В ряде стихов он настойчиво воспевает огонь уничтожающий, пожирающий великие творения культуры, потому что в таком пожаре он видит предпосылку обновления, очищения от груза прошлого. Начал он с себя, когда в 1918 г. в Астрахани «был без освещения». «Я выдумал новое освещение, – пишет Хлебников. – Я взял „Искушение святого Антония“ Флобера и прочитал его всего, зажигая одну страницу и при ее свете прочитывая другую; множество имен, множество богов мелькнуло в сознании, едва волнуя, задевая одни струны, оставляя в покое другие, и потом все эти веры, почитания, учения земного шара обратились в черный шуршащий пепел. <…> Имя Иисуса Христа, имя Магомета и Будды трепетало в огне, как руно овцы, принесенной мной в жертву 1918 году. Как гальки в прозрачной волне, перекатывались эти стертые имена людских грез и быта в мерной речи Флобера. Едкий дым стоял вокруг меня. Стало легко и свободно. <…> Я долго старался не замечать этой книги, но она, полная таинственного звука, скромно забралась на стол и, к моему ужасу, долго не сходила с него, спрятанная другими вещами. Только обратив ее в пепел и вдруг получив внутреннюю свободу, я понял, что это был мой какой-то враг» [Хлебников 1930, IV, 115—116]. В литературу этот психологический опыт претворился еще раньше. Так, в поэме «Внучка Малуши» (1908—1910?) училицы (студентки) женского всеучбища (университета) сжигают свои наглядные пособия, учебники и книги (к сожалению, отбор имен до сих пор не ясен):

Сюда, училицы младые,

В союз с священными огнями,

Чтоб струи хлябей золотые

От нас чужие не отняли. <…>

В этом во всем была давно когда-то дерзость,

Когда пахали новину.

Челпанов, Чиж, Ключевский,

Каутский, Гебель, Габричевский,

Зернов, Пассек – все горите!

Огней словами – говорите!

Поэма заканчивается утверждением того же действа:

И огнеоко любири

Приносят древние свирели…

При воплях: «жизни сок бери!»

Костры багряны[е] горели…

В «Разговоре двух особ» <1912> находим: «Я тоскую по большому костру из книг. Желтые искры, беглый огонь, прозрачный пепел, разрушающийся от прикосновения и даже дыхания, пепел, на котором можно еще прочесть отдельные строки <…> – все это обращается в черный, прекрасный, изнутри озаренный огнем цветок, выросший из книги людей, как цветы природы растут из книги земли, хребтов ящеров и других ископаемых» [Хлебников 1933, 183]. Те же мечты отзываются, несомненно, и в стихотворениях «Слава тебе, костер человечества…» (1920), и в «Единой книге» (<1920>, 1921; включено в «Азы из узы», <1920—1922>); в обоих названа цель пожара – «мировой язык» и новая «единая книга» земли, вероятно, написанная на этом языке:

И на обложке надпись творца:

Имя мое, письмена голубые .

Ср. тот же цветовой эпитет в «Слава тебе…»:

Слава тебе, костер человечества,

Светлый, гори!

Ты, голубое отечество,

Видно вдали.

Наконец, в «Бое в лубке» (1915), вошедшем потом в «Войну в мышеловке» [1919 (1915—1918)], в строках, прославленных еще Р.О. Якобсоном, новое творчество, как новое сотворение мира, тоже оказывается возможным только после вселенского пожара:

И когда земной шар, выгорев,

Станет строже и спросит: кто же я?

Мы создадим «Слово о полку Игореве»

Или же что-нибудь на него похожее.

Мы видели, что в «Огнивом-сечивом…», как в зародыше, заключены зачатки будущих тем и идеологии, очень важных для Хлебникова: тема певца-демиурга, тема огненного творчества, с одной стороны, жреческого и молитвенного, с другой – беспощадно разрушающего. Из этого соположения противоположных идей в последние годы его творчества возник конфликт, связанный с осмыслением извращенного новой властью строительства будущего.

Проследив развитие мотивов и образов нашего стихотворения и сравнив их контексты, я предлагаю интерпретировать «Огнивом-сечивом…» как маленькую пьесу о замысле мира, когда прежнее не разрушается, а преобразуется, одновременно сохраняясь в воспоминании и в жертвенной молитве. Не случайно и сам Хлебников полагал, что всякая победа и подчинение должны вести не к насилию и уничтожению побежденного, а к восприятию его культуры. А в русской литературе, считал поэт, «нет творения или дела, которое выразило бы дух материка и душу побежденных туземцев, подобно „Гайавате“ Лонгфелло. Такое творение как бы передает дыхание жизни побежденных победителю. Святогор и Илья Муромец» [Хлебников 1940, 343]. Не хотел ли Хлебников создать такое творение еще в 1907 г., когда взял, как мы показали еще в первой части данной работы, из «Гайаваты» трубку мира и образ курящего человека, стоящего в начале жизни?

Литература

Акимова М.В. Стихотворение В. Хлебникова «Огнивом-сечивом высек я мир…»: к понятию мотивированности знака в русском авангарде // Дело Авангарда. Amsterdam: Pegasus, 2007 (в печати).

Арензон, Дуганов 2000—2002 – Арензон Е.Р., Дуганов Р.В. Примечания // В. Хлебников. Собрание сочинений. Под общей редакцией Р.В. Дуганова. Составление, подготовка текста и примечания Е.Р. Арензона и Р.В. Дуганова. Москва. Т. I: Литературная автобиография; Стихотворения 1904—1916. 2000: 449—527; Т. III: Поэмы 1905—1922. 2002: 420—496.

Асеев Н. В.В. Хлебников. Публикация [и комментарии] А.Е. Парниса // Мир Велимира Хлебникова: Статьи, исследования (1911—1918). Составители: Вяч. Вс. Иванов, З.С. Паперный, А.Е. Парнис. М., 2000: 103—109, 777—780.

Бобков С.Ф. Вера Хлебникова // С.Ф. Бобков. Вера Хлебникова. Живопись. Графика. М., 1987: 7–44.

Бурлюк Д. Виктор Владимирович Хлебников // В.В. Хлебников. Творения. Т. I: 1906—1908 г. Статьи о творчестве Хлебникова Каменского и Бурлюка. Рисунки В. и Д. Бурлюков. М., 1914. С. [II—VI].

Дуганов Р.В. Велимир Хлебников: Природа творчества. М., 1990.

Иоффе Д. Будетлянин на обочине ислама: «Урус дервиш» и «гуль-мулла» в аспекте жизнетворчества и поэтики Хлебникова (обзор интерпретаций и дополнения к комментарию) // Philologica. 2003/2005. Т. 8. № 19/20: 217—258.

Костерин А. «Русские дервиши» // Москва. 1966. № 9: 216—221.

Маяковский В. Полное собрание сочинений. Т. XII: Статьи, заметки и выступления. Ноябрь 1917—1930. М., 1959.

Перцов Н.В. «Ночь, полная созвездий…»: синтез пространства-времени у Хлебникова // Philologica. 2001/2002. Т. 7. № 17/18: 173—182.

Перцова Н. Словарь неологизмов Велимира Хлебникова. Предисловие Х. Барана. Wien – Moskau, 1995 (= Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 40. Literarische Reihe. Herausgegeben von A. A. Hansen-L?ve).

Срезневский И.И. Материалы для словаря древне-русского языка по письменным памятникам. Издание Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. Т. III. СПб., 1903.

ССРЛЯ – Словарь современного русского литературного языка . Т. V: И – К. М.; Л., 1956.

Тынянов Ю. О Хлебникове // Хлебников В. Собрание произведений Велимира Хлебникова. Под общей редакцией Ю. Тынянова и Н. Степанова. Т. I: Поэмы. Редакция текста Н. Степанова. Л., [1928]: 19—30.

Хлебников 1930—1933 – Хлебников В. Собрание произведений Велимира Хлебникова. Под общей редакцией Ю. Тынянова и Н. Степанова. Редакция текста Н. Степанова. Ленинград. Т. II: Творения. 1930; т. IV: Проза и драматические произведения. 1930; т. V: Стихи, проза, статьи, записная книжка, письма, дневник. 1933.

Хлебников 1940 – Хлебников В. Неизданные произведения. Поэмы и стихи. Редакция и комментарии Н. Харджиева. Проза. Редакция и комментарии Т. Грица. М., 1940.

Хлебников 2000 – Хлебников В. Собрание сочинений. Под общей редакцией Р.В. Дуганова. Москва. Т. I: Литературная автобиография; Стихотворения 1904—1916. Составление, подготовка текста и примечания Е.Р. Арензона и Р.В. Дуганова. М., 2000.

Vroon R. Velimir Xlebnikov’s Shorter Poems: A Key to the Coinages. Ann Arbor, 1983 (= Michigan Slavic Materials. No. 22).


Георгий Левинтон (Санкт-Петербург) Заметки о парономазии. 1: парономазии и подтексты у Набокова

О тенденции Набокова к утаиванию парономазии («самоубийству каламбура») [38] наряду, разумеется, с обратной тенденцией – к его экспликации, впервые написал Омри Ронен в известной статье «Два полюса парономазии» [Ронен 1989]. Его пример с «пулею рокового хлыща» – т. е. * фатального фата , очень убедителен, однако это все же остается исследовательской реконструкцией. Если бы существовал такой текст (чужой, не набоковский!), где это сочетание реально встречалось бы (и при этом такой текст, который мы с некоторым основанием могли бы подозревать в том, что он может быть подтекстом Набокова) – в этом случае сама потаенная парономазия, и даже самое ее утаивание выступало бы в роли цитаты, ссылки.

О том же явлении (или тенденции), что Ронен, говорит и А.А. Долинин: «<…> типичный для Набокова прием сокрытия особо значимого слова, которое легко восстанавливается из ближайшего контекста» [Долинин, 218].

Однако у Набокова есть и обратная тенденция – к экспликации скрытой парономазии, причем, если дальнейшие примеры убедительны, – чужой парономазии.

1

Один такой пример рассматривал тот же А.А. Долинин. В письме к Ходасевичу Набоков, говоря о «Петербурге» Белого, цитирует его каламбур: « Кубовый куб кареты» (вместе с парономазией «барон – борона») [Долинин, 339]. Как отмечает Долинин, этого каламбура у Белого нет (потому что карета Аблеухова другого цвета), хотя куб кареты и кубовой цвет, вне связи с ней, в «Петербурге» присутствуют.

В данном случае возможны сомнения: извлекает ли Набоков каламбур (хотя бы и противоречащий реалиям), потенциально заложенный в романе А. Белого (как описывает это А.А. Долинин: «Очевидно, что Набоков контаминировал, по созвучию, „кубовый воздух“ из пятой главы романа и повторяющийся в первой главе образ „куба кареты“») [Долинин, 339] – или же (эту возможность также отмечает Долинин) переносит в «Петербург» соответствующие (реальные, а не потенциальные) каламбуры из романа «Маски» [Долинин, 344, прим. 8]. Только первое решение, разумеется, соответствует нашему определению.

2

В другой статье («Плата за проезд. Беглые заметки о генезисе некоторых литературных оценок Набокова») А.А. Долинин прокомментировал «хорошо известную Набоковскую шпильку из „Других берегов“ по адресу Бунина „парчовая проза“»: «Характерно <…> что это определение нельзя считать вполне самостоятельным, ибо оно восходит к отзыву Юлия Айхенвальда <…> о „Жизни Арсеньева“ в берлинской газете „Руль“: „Поистине драгоценную словесную ткань разостлал перед нами Иван Бунин, но ткань эта тяжела. Она тяжела тяжестью спелых колосьев <…> роскошью литературной парчи “ [Долинин, 268—269]. При этом он замечает, в более общем виде, что Набокову свойственно «присваивать чужое» – «[р]еализуя недореализованный метафорический и/или эвфонический потенциал „чужого слова“, полемически выворачивая его наизнанку, достраивая недостроенный образ, подхватывая или развивая чужую идею», то есть описывает, по существу, тот же самый прием, которому посвящена настоящая заметка.

3

В нашей статье о стихотворении Мандельштама: «Когда Психея-жизнь…» [Левинтон 1999] есть такое сопоставление: «По свидетельству Н.И. Харджиева, Мандельштам отверг <…> вариант последней строфы [со стихом: лепешку медную хозяину парома ] из-за слова паром , объяснив, что „Харон в качестве хозяина парома уместен только в пародийных стихах“ [Мандельштам 1973, 277—278 (комм. Н.И. Харджиева)]. Однако почти в то же самое время, когда Мандельштам записал и отверг этот вариант последней строфы <…> именно это созвучие появляется у поэта другого, следующего поколения, в стихах вовсе не пародийных. Это Федор Годунов-Чердынцев: „Она повела его к рентгеноскопу, показала, куда поставить ногу. Взглянув в оконце вниз, он увидел <…> свои собственные, темные аккуратно раздельно лежавшие суставчики. Вот этим я ступлю на берег с парома Харона “ [39] . В такой откровенной форме словосочетание остается лишь в генезисе, предыстории текста, в качестве первого фонетического импульса и собственно в стихи уже не допускается, но слово паром в них остается и „<…> он раздумчиво смотрел на блеск башмака. С парома на холодный брег <…> Вот этим с черного парома сквозь (вечно?) тихо падающий снег <…> (в обычную?) летейскую погоду [40] вот этим я ступлю на брег <…> И к пристающему парому сук тянется и медленным багром (Харон) паромщик тянется к суку сырому (кривому)… / … и медленно вращается паром“ [Набоков 1990, 97, 103; 1975, 79, 86; IV, 254, 260]. Совпадение тем более интересное, что заключительные варианты следуют почти непосредственно за обсуждением [русских] поэтов от Фета до символистов» [Левинтон 1999, 271—272].

Конечно, не следует забывать предупреждения М.Ю. Лотмана об отличии поэтики Ф. Годунова-Чердынцева от поэтики Набокова [41] . Однако в данном случае, как мы увидим по мере накопления примеров, автор и герой, кажется, пользуются сходной техникой (если, конечно, само допущение о связи с Мандельштамом правомочно). В нашей работе это сходство квалифицировано нами как «како[е]-то любопытно[е] совпадени[е], которое, вероятно не случайно, но в то же время никак не может претендовать на что-то большее (подтекст, цитирование, самое знакомство с этим вариантом – абсолютно невероятны)». В контексте приводимых случаев, может быть, следует говорить и о более непосредственных связях. Разумеется, речь не может идти о знакомстве с отброшенными строками, но своего рода «угадывание» каламбурной подоплеки или избегаемой парономазии в стихах старшего поэта, на наш взгляд, все-таки можно заподозрить.

4

Стихотворение Мандельштама «К немецкой речи» [42] прямо цитируется в «Приглашении на казнь» (писавшемся параллельно «Дару»): « Слова у меня топчутся на месте , – писал Цинцинат. – Зависть к поэтам. Как хорошо должно быть пронестись по странице и прямо со страницы , где осталась бежать только тень – сняться – и в синеву» [Набоков 1979, 190; IV, 167] [43] – «Слагались гимны, кони гарцевали / И, словно буквы, прыгали на месте/ <…> И прямо со страницы альманаха, / от белизны его первостатейной/ Сбегали в гроб – ступеньками, без страха, / Как в погребок за кружкой мозельвейна». В этом стихотворении Мандельштама тема винограда («я буквой был, был виноградной строчкой») эксплицирована в черновиках как «немецкая тема» (в связи с именем Христиана Клейста): « Война, как плющ в дубраве шоколадной <…> Плющом войны завешан старый Рейн / И я стою в беседке виноградной <…> И прямо в гроб, с виньетки альманаха » [Мандельштам 1995, 485], cр.: « виноград , как старинная битва , живет, / Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке», автокомментарий к этой теме находим в описании немецких книг в главе «Книжный шкап» в «Шуме времени»: «То были немцы: Шиллер, Гёте, Кёрнер – и Шекспир по-немецки – старые лейпцигско-тюбингенские издания <…> с мягкими гравюрами немного на античный лад <…> всадники с высокими лбами и на виньетках виноградные кисти » [Мандельштам 1993, II, 356]. Этот билингвический каламбур – поскольку виньетка этимологически происходит от винограда : фр. vignette, итал. vignetta (из французского) – эксплицирован в «Даре», в описании книги князя Волконского: «толстый, дорогой, на бархатной бумаге, дивным шрифтом набранный, весь в итальянских виноградных виньетках , том томных стихотворений» [Набоков 1975, 167; IV, 329], отметим, как этимологическая (межъязыковая) игра поддерживается паронимической: том томных (квазиэтимологической, но тоже, в дальней перспективе, межъязыковой: фр. tome < лат. tomus < греч. ??µ??). Эта этимологическая игра в «Даре», разумеется, может существовать самостоятельно и не обязательно должна соотноситься с Мандельштамом. Более того, без прямой цитаты из Мандельштама в «смежном» романе Набокова эту связь даже трудно было бы заподозрить, но при наличии такой цитаты полностью исключить возможность цитирования нельзя.

Когда эта работа была прочитана как доклад на конференции в Доме Набокова (август 2005 г.), Ю. Левинг указал нам на статью Б.Е. Маслова, где отмечены мандельштамовские подтексты «само[го] длинно[го] из четырех дошедших до нас фрагментов» стихов Кончеева [44] , а именно «двустишия <…>, которое приводится в третьей главе романа» [Маслов]:

Виноград созревал, изваянья в аллеях синели.

Небеса опирались на снежные плечи отчизны,

а именно пятую строфу «Грифельной оды» («Плод нарывал. Зрел виноград. / День бушевал, как день бушует» и т. д.) и строки из только что цитированного стихотворения «Золотистого меда струя…»: «Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград, / Где воздушным стеклом обливаются сонные горы» [45] . Если эта параллель может подтвердить мандельштамовские ассоциации «виноградных строчек», то, с другой стороны, Б.Е. Маслов отметил [46] прямую параллель со стихом из «К немецкой речи» («Как моль летит на огонек полночный») в разговоре Федора и Зины о том, почему бабочки летят на свет [Набоков 1975, 217-18; IV, 373-74]. Заметим, что в этом же эпизоде романа появляется еще одна возможная цитата из Мандельштама – номинативные предложения в перечне тем, относящихся к Диккенсу: «<…> чем-то напоминал Диккенса <…> каверзы, чернота теней <…> пыль, вонь, и женские слезы» [Набоков 1975, 212; IV, 369], сопоставимые с «Дожди и слезы» [47] в стихотворении «Домби и сын» [48] . Маслов, кроме того, сопоставил строки «сбегали в гроб ступеньками без страха, / Как в погребок за кружкой мозельвейна» с пересказом (переводом) Федора Константиновича на предпоследней странице романа: «осушил чашу вина и умер с беспечной улыбкой» [Набоков 1975, 410; IV, 540] [49] – ср. к этому: «Маркса привел к мысли о необходимости ознакомиться с экономическими проблемами вопрос о гномах-виноделах («мелких крестьянах») в долине Мозеля» [Набоков 1975, 277; IV, 425] [50] – если сходство с «К немецкой речи» (и с «Шумом времени») не выходит за рамки возможного или мыслимого, то довольно близкое совпадение гномов-виноделов со стихами: «кривды карликовых / Виноградарей в их разгородках марлевых…» («Я молю, как жалости и милости», март 1937) – приходится (с сожалением) отнести к разряду случайных совпадений.

5

В другой недавно вышедшей статье, мы рассматривали, нисколько не думая при этом о Набокове, «такие примеры, как „Блаженство сел, градов ограда “ у Ломоносова, удивительным образом напоминающий каламбур из „Слова о полку Игореве“, с которым он никак не может быть генетически связан (по крайней мере, непосредственно): „Страны ради, гради весели“ [речь идет о побеге Игоря из плена], где паронимия радости и наполненных ею городов (в духе „Linguistics and Poetics“ Якобсона) [51] , соединяет слова, синтаксически не связанные, тогда как сказуемое градов – весели каламбурно имплицирует сразу два антонима (с современной точки зрения) своего подлежащего: веси ( вьси ) и села – оба слова склонные к таким каламбурам, ср., с одной стороны: прохождааше Иi < су > с грады вься и вьси (Мф. 9: 35, [Срезневский I, 473 п. сл. вьсь = весь , ср. там же и другие примеры] и, с другой стороны, замечание Потебни: „Недаром село , конечно, в новом смысле, сопоставляется с весело “ [Потебня, 47—48]. К этим словам сделана сноска на полстраницы из украинских и сербских примеров вроде: „Будь село весело!“» [Левинтон 2004, 260 прим. 101]. Ср. к параллели села – веси пример у Андрея Белого (не учтенный нами):

Пролетают – за селами села…

Пролетает – за весями весь…

(А. Белый «Из окна вагона» («Поезд плачется. В дали родные…»), 1908 [Белый 1966, 164], то же – в поэме «Железная дорога» [Белый 1988, 121]).

И вот, отметив все эти имплицитные веси веселы , мы неожиданно находим их вполне эксплицитными в набоковском переводе Ромена Роллана «Николка Персик (Colas Breugnon)»: «Будем веселы, веси» [Набоков I, 199].

Этот случай представляется нам бесспорным. Среди прочих аргументов следует отметить постоянную роль «Слова о полку Игореве» как источника, используемого при русификации переводов (так Кузмин, рецензируя «Алкея и Сафо» Вячеслава Иванова, специально отмечает словосочетание щекот славий [52] из «Слова о полку Игореве»: «Благородный и крепкий стих, подлинный дух античности и простонародная нежность некоторых песенок Сафо не были неожиданными находками; к сожалению, таких строк, как „Зарю встречает щекот славий “, со страхом, но можно было ожидать» [Кузмин, 235]).

Суммируя, позволим себе заключить, что для Набокова характерен прием «дописывания», извлечения и эксплицирования чужих скрытых парономастических игр. Это разновидность подтекстовой, цитатной техники, но если «референция» к источнику остается более или менее скрытой, как это в принципе свойственно подтексту, то та игра, которая в этом источнике была скрытой, в набоковской «цитате» становится явной [53] . 6. В заключение приведем еще один пример – менее надежный, но, как кажется, не менее интересный, – когда нечто подобное происходит на сюжетном уровне. Сюжет ранней пьесы Набокова «Дедушка», вернее, самый костяк ее фабулы О. Ронен [Ronen] возводит к повествовательному стихотворению Вс. Рождественского «В те времена дворянских привилегий…» [ЦП I, 67—68] [54] . Однако ключевая деталь, заставляющая обоих участников несостоявшейся казни [55] вспомнить о ней и определяющая развязку, может иметь другой источник.

Прохожий.

<…> Я сам порою склонен

к сопоставлениям странным… Так – корзинка,

обитая клеенкой, покрасневшей

от ягод, – мне напоминает… Тьфу!

Какие бредни жуткие! Позвольте

не досказать…

[Набоков I, 705]

Д.М. Сегал, кажется, первым заметил, что в контексте французских (парижских) революций строки:

И в воздухе плывет забытая коринка,

И в памяти живет плетеная корзинка [56]

– относятся к теме казни: «На самом деле, в памяти смысла, это – корзинка, куда падали головы с гильотины» [Сегал, 127] [57] . Заметим, кстати, что корзина более или менее анаграммирует казнь [58] . Стихи Мандельштама впервые вышли в «Огоньке» (1923, № 14 – вторая неделя апреля), «Дедушка» написан в июне 1923 г. [Бойд, 247], авторская датировка – 30 июня [Набоков I, 709], и напечатан в «Руле» 14 октября. У Набокова на мандельштамовский текст указывает не только сама корзинка , но и метонимическое соседство ягод: у Мандельштама метонимия чисто текстовая, хотя оба паронимически связанных (и рифмующихся) предмета: коринка и корзинка – включены в сферу памяти ( забытая коринка / и в памяти живет …), у Набокова она вполне материальна: корзинка испачкана ягодами, т. е. была наполнена ими (красный цвет не назван, но вполне очевиден) [59] . Сходным образом, у Мандельштама связь корзинки с казнью остается в сфере умолчаний, подразумеваний, Набоков же эксплицирует ее сюжетно, превращая корзинку в ключевой предмет (впрочем, умолчание здесь тоже имеет место: при всей сюжетной роли корзинки, словесно ее ассоциация с гильотиной ни разу не выражена). Разумеется, без такой близости дат вряд ли возникло бы подозрение в цитировании Набоковым Мандельштама, но в таком хронологическом соседстве оно становится довольно вероятным. Представляется, что подобная сюжетная игра, разворачивание семантической структуры слова, его ассоциаций, этимологии и т. д. – в сюжетный ход (явление, между прочим, хорошо знакомое фольклористам и мифологам) в данном случае выступает у Набокова как проявление той же тенденции, того же механизма, что и в прояснении чужих парономазий.

Литература

Белый А. 1966 – Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1966.

Белый А. 1988 – Стихотворения. М., 1988.

Бойд Б. Владимир Набоков: Русские годы. Биография. СПб., 2001.

Долинин А.А. Истинная жизнь писателя Сирина. Работы о Набокове. СПб., 2004.

Иванов Вяч . Алкей и Сафо: Собрание песен и лирических отрывков. Пер. размерами подлинников Вячеслава Иванова со вступительным очерком его же. М., 1914.

Карпович М. Мое знакомство с Мандельштамом // Осип Мандельштам и его время. М., 1995: 40—43.

Кузмин М. [рец.:] Алкей и Сафо: Собрание песен и лирических отрывков в переводе <…> Вячеслава Иванова // Петроградские вечера. Кн. III. [1914].

Левинтон Г.А. 1999 – Душа ведь женщина (Из комментариев к «Летейским стихам» Мандельштама «Когда Психея-жизнь спускается к теням») // Studia Metrica et Poetica: Сборник статей памяти Петра Александровича Руднева. СПб., 1999: 265—277.

Левинтон Г.А. 1999а – Набоковская конференция в Таллинне // Звезда. 1999. № 4: 229—234.

Левинтон Г.А. 1999b – К поэтике Якобсона (поэтика филологического текста) // Роман Якобсон. Тексты, документы, исследования. М., 1999: 744—760.

Левинтон Г.А. 2004 – Запоздалые поздравления. 1. Текст и словарь // „Studia Ethnologica“: Труды факультета этнологии. Вып. 2. СПб., 2004: 221—260.

Леденёв А.В. Поэтика и стилистика В.В. Набокова в контексте художественных исканий конца XIX – первой половины ХХ века. Дисс. <…> докт. филол. наук. М., 2005.

Мандельштам О. 1973 – Стихотворения. Л., 1973.

Мандельштам О. 1990 – Сочинения. Т. I—II. М., 1990.

Мандельштам О. 1993 – Собр. соч. Т. I—IV. М., 1993—1997.

Мандельштам О. 1995 – Полное собрание стихотворений. СПб., 1995.

Маслов Б.Е. Поэт Кончеев: Опыт текстологии персонажа // НЛО. М., 2001. № 47. http://magazines.russ.ru/nlo/2001/47/maslov.html

Набоков В. Собрание сочинений русского периода. Т. I—V. СПб., 1999—2003.

Набоков В. 1952 – Дар. Нью-Йорк, 1952.

Набоков В. 1975 – Дар. Ann Arbor, 1975.

Набоков В. 1979 – Приглашение на казнь. Ann Arbor, 1979.

Набоков В. 1990 – Избранное. М., 1990.

Потебня А.А. Заметка 1: Село, деревня и т. п. (к истории быта) // А.А. Потебня. К истории звуков русского языка. IV. Варшава, 1883: 1–48.

Ронен О. 1989 – Два полюса парономазии // Russian Verse Theory. Ed. by Barry P. Sherr and Dean S. Worth. (UCLA Slavic Studies, vol. 18). Columbus, Ohio, 1989: 289—291.

РоненО. 2005 – Каламбуры // Звезда. 2005. № 1 – http://magazines.russ.ru/zvezda/2005/1/ro16.html

Ронен О. 2005а – Иносказания // Звезда. 2005. № 5 – http://magazines.russ.ru/zvezda/2005/5/ro23.html

Сегал Д.М. Память зрения и память смысла (Опыт семантической поэтики. Предварительные заметки) // Russian Literature. No. 7/8 (1974): 121—132.

Срезневский И.М. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. I—III. СПб., 1893—1903 (репринт, М., 1858).

Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. ЦП – Цех поэтов, [вып.] I [изд. 2-е], Берлин 1922 [reprint: Ann Arbor, 1978].

Jakobson R. Linguistics and Poetics // Style in Language. Ed by Th.A. Sebeok. Cambridge. Mass, 1960: 350—377.

Ronen O. A Direct Antecedent of “The Grand-Dad” // The Nabokovian, 48 (Spring 2002): 19—22.

T a r a n o v s k y K. Essays on Mandel’?tam, Cambridge. Mass., 1976.


Игорь Пильщиков (Москва) Nominasinescis… (Структура аудитории и «домашняя семантика» у Пушкина и Баратынского) [60]

Цель настоящей работы – продемонстрировать, как использование имен собственных и особого рода цитат-намеков в поэзии Пушкина и Баратынского разделяет их аудиторию на две категории: узкий круг близких друзей, прекрасно понимающих намек, и широкий круг читателей, которые понимают, что поэт на что-то намекает, но не могут вполне оценить скрытые от них подробности. Я хочу показать, что такая «сегрегация» аудитории связана с особым типом поэтической семантики. Кроме того, есть все основания утверждать, что эта коммуникативная стратегия не является особенностью поэтики Пушкина или Баратынского, но характерна для всей, условно говоря, «аристократической» литературы пушкинской эпохи – или, по крайней мере, для лицейского и послелицейского «Союза поэтов» (как назвал это содружество Кюхельбекер). Чтобы анализируемый материал был легко обозримым и сопоставимым, я ограничусь рассмотрением цитат из Дельвига и упоминаниями его имени у Баратынского и Пушкина. Дельвиг – фигура особая: прекрасный поэт, близкий друг как Пушкина, так и Баратынского, он стал главным связующим звеном между лицейским и послелицейским поэтическим кружком.

1

В 1922 г. М.Л. Гофман опубликовал сборник не изданных ранее стихотворений Дельвига. Среди произведений, написанных в Царскосельском лицее, обнаружилась «Горацианская ода» «Фани», которая начинается так:

Мне ль под оковами Гимена

Всё видеть то же и одно?

Мое блаженство – перемена,

Я дев меняю, как вино.

Темира, Дафна и Лилета

Давно, как сон, забыты мной,

И их для памяти поэта

Хранит лишь стих удачный мой. [61]

Гофман отметил [см.: Дельвиг, 124], что именно это стихотворение цитируется в загадочных строках из «Евгения Онегина»:

Словами вещего поэта

Сказать и мне позволено:

Темира, Дафна и Лилета —

Как сон, забыты мной давно .

В окончательный текст романа эти строки не попали, но они вошли в «Отрывок из Евгения Онегина», озаглавленный «Женщины» и опубликованный в «Московском Вестнике» в 1827 г. [см.: Пушкин, VI, 646—648]. До того, как – почти целый век спустя – Гофман напечатал оду Дельвига, абсолютному большинству читателей не было известно, кто такой «вещий поэт»: имя его не названо, а цитата неузнаваема [ср.: Лотман 1980, 9–11].

В своей статье «Текст и структура аудитории» (1977) Ю.М. Лотман прокомментировал пушкинскую цитату из Дельвига так: «Пушкин сознательно опускает как известное или заменяет намеком в печатном тексте, обращенном к любому читателю, то, что заведомо было известно лишь очень небольшому кругу избранных друзей». «Пушкин отсылал читателей к тексту, который им заведомо не был известен. Какой это имело смысл? Дело в том, что среди потенциальных читателей „Евгения Онегина“ имелась небольшая группа, для которой намек был прозрачным, – это круг лицейских друзей Пушкина <…> и, возможно, тесный кружок приятелей послелицейского периода» (Лотман имеет в виду таких друзей поэта, как Баратынский, Кюхельбекер или Вяземский). «Таким образом, пушкинский текст <…> рассекал аудиторию на две группы: крайне малочисленную, которой текст был понятен и интимно знаком, и основную массу читателей, которые чувствовали в нем намек, но расшифровать его не могли» [Лотман 1992, 164—165]. Запомним это стихотворение Дельвига и комментарий Лотмана – они пригодятся нам в дальнейшем.

2

В «Евгении Онегине» Дельвиг упоминается еще раз, в главе шестой, где описано, как Ленский перед дуэлью сочиняет свою элегию:

<…> его стихи,

Полны любовной чепухи,

Звучат и льются. Их читает

Он вслух, в лирическом жару,

Как Дельвиг пьяный на пиру.

Во-первых, в основной своей массе читатели никогда не пировали с бароном Дельвигом и могли только догадываться, как он декламирует свои стихи после очередного бокала шампанского. Во-вторых (что самое главное), в пушкинское время это место просто не могло печататься так, как мы знаем его сегодня: имя Дельвига было заменено инициалом Д . Во всех прижизненных изданиях «Онегина» обсуждаемая строчка читается так: Как Д. пьяный на пиру [Пушкин, VI, 651].

М.И. Шапир в своей широко дискутируемой статье «„Евгений Онегин“: Проблема аутентичного текста» проанализировал антропонимическое пространство пушкинского романа и показал, что населяющие его персонажи разбиты на несколько категорий [Шапир, 6–9]. Степные помещики наделены говорящими именами (Пустяков, Петушков, Буянов и т. п.). Московских бар автор называет без фамилий, только по имени и отчеству [ср. Кошелев, 83]:

Всё белится Лукерья Львовна,

Всё то же лжет Любовь Петровна,

Иван Петрович так же глуп,

Семен Петрович так же скуп <…> и т. д.

Представители петербургского большого света описаны перифрастически, но читатели легко узнавали эти анонимные портреты. Другие современники поэта названы полными именами, «если речь идет о публичной стороне их деятельности» [Шапир, 7]. Например, Певец Пиров и грусти томной – это Баратынский, как разъясняет сам Пушкин в 22-м примечании к «Евгению Онегину». Другой поэт , который роскошным слогом // Живописал нам первый снег , – это князь Вяземский, объясняет Пушкин в 27-м примечании. Но если тот же самый современник «выступает на страницах романа в качестве частного лица, поэт прибегает к звездочкам и сокращениям» [Шапир, 7]. Поэтому, когда с князем Вяземским встречается Татьяна, Пушкин сообщает: К ней как-то В. подсел [Пушкин, VI, 652] (а не К ней как-то Вяземский подсел , как печатают современные издания). Знаменитый пассаж: Ducommeilfaut ( Шишков, прости // Не знаю, как перевести ) – не появлялся на свет в этом виде при жизни Пушкина. Сперва поэт намеревался использовать инициал Ш , но затем заменил его тремя астерисками [Пушкин, VI, 623, 652]. Друг Пушкина, Дельвига и Баратынского Вильгельм Кюхельбекер полагал, что эти строки адресованы ему, и читал их: Вильгельм , прости // Не знаю, как перевести [Тынянов 1934, 372]. Действительно, Пушкин не мог в печатном тексте столь фамильярно обратиться к адмиралу русского флота и президенту Академии Российской, так же как он не мог открыто потешаться над пьянством барона Дельвига. Все это «личность и неприличность», говорил в таких случаях Пушкин [Пушкин, XIV, 9]. Расшифровывая имена, поданные в тексте только намеком, редакторы, заключает Шапир, одновременно нарушают нормы пушкинской этики и поэтики [ср.: Шапир, 6, 8].

Апофеозом поэтики неназванных имен собственных стала пушкинская эпиграмма «Собрание насекомых» (1829). Здесь все имена заменены астерисками, число которых соответствует числу слогов:

Вот ** – божия коровка,

Вот **** – злой паук,

Вот и **– российский жук,

Вот ** – черная мурашка,

Вот ** – мелкая букашка и т. д.

Существует несколько неавторизованных версий эпиграммы с добавленными именами, но даже современники Пушкина могли только гадать, как следует расшифровывать это хулиганское стихотворение. Насладившись поднятым им шумом, Пушкин перепечатал эпиграмму в «Литературной газете» со следующим комментарием: «Здесь мы помещаем сие важное стихотворение, исправленное Сочинителем. В непродолжительном времени выйдет оно особою книгой, с предисловием, примечаниями и биографическими объяснениями, с присовокуплением всех критик, коим оно подало повод, и с опровержением оных. Издание сие украшено будет искусно ли-тохромированным изображением насекомых. Цена с пересылкою 25 руб.» [Пушкин, XI, 131]. Разумеется, обещание это никогда не было выполнено. Итак, звездочки суть воплощенная неоднозначность: читателям приходится угадывать, кто есть кто, подставляя вместо астерисков разные имена. При этом читатель предполагает, что сам поэт и, вероятно, его близкие друзья точно знают, кто имеется в виду. Говоря словами Лотмана, Пушкин вновь «заменяет намеком в печатном тексте, обращенном к любому читателю, то, что заведомо было известно лишь очень небольшому кругу избранных друзей».

3

Обратимся теперь к одному из многочисленных стихотворений Баратынского, адресованных Дельвигу, – к элегии «Элизийские поля». Я подробно анализировал ее в статье «О „французской шалости“ Баратынского» [Пильщиков 1994; испр. и доп.: Пильщиков 2004; 2005]. «Элизийские поля» были опубликованы в «Полярной звезде на 1825 год». Они вошли в третью книгу элегий из «Стихотворений Евгения Баратынского» 1827 г.

и в первую часть «Стихотворений Евгения Баратынского» 1835 г. Датировка «1821?», которую мы встречаем в современных изданиях, восходит к указанию самого Баратынского в письме к Ивану Ивановичу Козлову (апрель 1825): «„Элисейские поля„писаны назад тому года четыре: это французская шалость, годная только для альманаха» [Боратынский, 481]. Ключевые слова здесь – шалость и альманах .

Упоминание альманаха свидетельствует об отнесенности стихотворения к сфере, которую Б.М. Эйхенбаум назвал «литературной домашностью» [Эйхенбаум 1929]. О влиянии этой сферы на «большую литературу» Ю.Н. Тынянов писал: «<…> домашняя, интимная, кружковая семантика всегда существует, но в известные периоды она обретает литературную функцию» [Тынянов 1927/1977: 279]. В текстах, подобных «Элизийским полям», мы нередко находим цитаты, которые могут приобретать особое значение только для определенных адресатов, а иногда могут быть только им известны. Эксплуатируя «кружковую семантику» и создавая «кружковую поэтику», такие тексты предельно сближают литературу с «литературным бытом» [ср.: Эйхенбаум 1927].

Многие «домашние» тексты носят полушутливый, игровой характер – отсюда почти терминологическое для пушкинской эпохи слово шалости . Как поясняет Баратынский в послании Гнедичу, шалости – это «безделки стихотворные», не имеющие «возвышенной цели». «Шалостями» называли свою литературную продукцию арзамасцы. Один из разделов «Выдержек из Остафьевского Архива», печатавшихся Вяземским в 1860-е гг., называется «Литературные арзамасские шалости». Публикации был предпослан эпиграф из речи Блудова на юбилее Вяземского (1861): «Вспомнимъ, не безъ улыбки, и объ нашихъ – сказать-ли? литературныхъ шалостяхъ , потому между прочимъ, что въ нихъ не ръдко бывало много живости и ума» [РА].

Элегия Баратынского пронизана цитатами и реминисценциями из произведений поэтов, чьи имена были особенно важны для него: это Эварист Парни, элегик par excellence, Батюшков, которого Пушкин в послании к нему назвал «Парни Российским», и старший друг Баратынского – Дельвиг, который, по его собственным словам, «подружил» Баратынского «с музой» ( Певца Пиров я с музой подружил – сонет «Н.М. Языкову», 1822). Важно, что имена Парни и Дельвига фигурируют в самом тексте стихотворения.

В «Элизийских полях», представляющих собой вариацию на тему «умирающего поэта», стилистика унылой элегии парадоксально совмещается со стилистикой дружеского послания. Переход от элегической интонации к эпистолярной построен на традиционном мотиве прощания с друзьями:

Простите, ветреные други,

С кем беззаботно в жизни сей

Делил я шумные досуги

Веселой юности моей!

Фраза Делил я шумные досуги – автоцитата, отсылающая к поэме Баратынского «Пиры», опубликованной в 1821 г.:

Тот домик помните ль, друзья,

Где наша верная семья,

Оставя скуку за порогом,

Соединялась в шумный круг

И без чинов с румяным богом

Делила радостный досуг ?

Произведение, принесшее Баратынскому славу «певца Пиров», было адресовано лицейскому кружку молодых поэтов (Дельвиг, Пушкин, Кюхельбекер), с которыми Баратынский сблизился в начале 1819 г. (в тексте поэмы упомянуты Пушкин и Дельвиг). Именно «Пиры» поддерживали образ «союза поэтов» и утверждали литературный имидж автора поэмы – участника союза. Фигурой первостепенного значения для Баратынского был Дельвиг, и последующее развертывание текста «Элизийских полей» ведет к характерным дельвиговским контекстам.

Оказывается, что друзья в «Элизийских полях» – не условные элегические персонажи, а реальные участники кружкового общения. Так унылая элегия, «обращенная (по характеристике Лотмана) к любому читателю», превращается в дружеское послание, адресованное узкому кругу близких друзей и вовлекающее в свою орбиту подтексты, принадлежащие к сфере «литературной домашности». Для «постороннего» читателя текст становится почти криптограмматическим. Поэт описывает свое времяпровождение в Элизии:

<…> И там <…>

Превозносить я буду вновь

Покойной Дафне и Темире

Неприхотливую любовь.

О чем здесь говорится? О том, что поэт будет, как и прежде, прославлять Дафну и Темиру или посвящать им свои сочинения? Вряд ли: в других стихах Баратынского мы не находим имени Темиры, а имя Дафна встречается только в произведениях, написанных после «Элизийских полей».

Остается предположить, что «превозносить любовь Дафне и Темире» – это перифраза, использующая «чужое слово». Речь, по-видимому, идет о том, что в отличие от какого-то другого поэта, не желающего более сочинять любовные стихи, автор намерен заниматься этим и после смерти. Но кто же этот другой поэт? – Ответ: Дельвиг.

Во-первых, само сочетание этих традиционных имен – типично дельвиговское. Например, в «Утешении бедного поэта», опубликованном в 1819 г. [62] , Дельвиг писал: Кто был Лидий, где Темира // С Дафною цвела? Баратынский обожал это стихотворение и собственноручно вписал его в свой семейный альбом [Верховский, 11—12]. Но конкретный текст, который имеет в виду Баратынский, – это, скорее всего, «горацианская ода» «Фани», то есть те самые строки, которые Пушкин процитирует в «Отрывке из Евгения Онегина» 1827 г.:

Темира, Дафна и Лилета

Давно, как сон, забыты мной <…>

«А я буду воспевать их и после смерти», – как бы отвечает Баратынский. При этом источник цитаты, известный только узкому кругу приятелей, в «Элизийских полях» назван едва ли не прямо. Действительно, следующая строчка читается: О Дельвиг! слезы мне не нужны . Напоминаю, однако, что мы разбираем текст в редакции сборников 1827 и 1835 гг. А в публикации 1825 г. имя Дельвига заменено инициалом Д . Соположение цитаты и имени ее автора – намеренный прием: в «Элизийских полях» имя Парни ( Прочту Катуллу и Парни // Мои небрежные куплеты // И улыбнутся мне они ) появляется вслед за цитатой из элегии Парни «Le Revenant» («Привидение»):

Когда из таинственной сени,

От темных Орковых полей,

Здесь навещать своих друзей

Порою могут наши тени,

Я навещу, о други, вас <…>

У Парни: Si du sein de la nuit profonde // On peut revenir en се monde, // Je re-viendrai, n’en doutez pas . Разница заключается в том, что знаменитую элегию Парни легко узнавал любой образованный читатель того времени, тогда как неопубликованная ода Дельвига была известна только узкому кругу его друзей.

Почему, однако, Баратынский «спорит» с Дельвигом? Дело в том, что «Элизийские поля» являются, помимо всего прочего, репликой в поэтическом диалоге Дельвига и Баратынского – ответом на опасения, высказанные Дельвигом в «Элизиуме поэтов». В этом стихотворении, также известном только близким знакомым Дельвига, покойные поэты обвиняют своего молодого собрата, проводившего время «на дружеских пирах», в том, что он «ступил <…> за Кипрою» и «Бахуса манил к себе рукой», после чего выносят ему суровый приговор: И твой удел у Пинда пресмыкаться, // Не будешь ты к нам Фебом приобщен . Баратынский уверяет Дельвига, что друга Вакха и Киприды ожидает на том свете куда более радушный прием. Этим объясняется обращение к Дельвигу в «Элизийских полях» редакции 1827/1835 г.:

О Дельвиг! слезы мне не нужны;

Верь, в закоцитной стороне

Прием радушный будет мне <…>

Кстати, редкое прилагательное закоцитный ‘находящийся за Коцитом’ [63] изобрел Дельвиг, употребивший его в стихотворении «Н.И. Гнедичу» (1823): Муза вчера мне, певец, принесла закоцитную новость: // В темный недавно Айдес тень славянина пришла <…> [Алексеев, 51]. А.С. Кушнер отнес форму закоцитный к числу «незабываемых „баратынских“ словообразований» [Кушнер, 48—49]. Это не единственный случай, когда поэтические инновации Дельвига исследователи приписывают его более известным друзьям.

Благодаря этой и другим отсылкам к опубликованным стихотворениям Дельвига, «посторонний» читатель тоже мог догадаться, чье имя зашифровано в «Элизийских полях». Но аудитория и здесь поделена на две части: на тех немногих, кто понимает всё, и всех прочих, которые понимают в худшем случае ничего, а в лучшем – почти всё, но не всё. Элегия адресована всем читателям, однако один уровень ее смысла предназначен – скажем словами Жуковского – f?rwenige (для немногих).

4

В этой связи мне хотелось бы упомянуть давнюю статью американской исследовательницы Соны Хойзингтон «Иерархия адресатов в „Евгении Онегине“» [Hoisington 1976] [64] . Отталкиваясь от ее размышлений, можно прийти к выводу, что в пушкинском романе позиция «имплицитного читателя» (implied reader), к которому повествователь время от времени обращается напрямую, как бы осциллирует между двумя полюсами: один полюс – это, по терминологии Хойзингтон, «пародийный читатель» (mock reader), к которому Пушкин тоже периодически обращается ( Гм! гм! Читатель благородный, // Здорова ль ваша вся родня? ); другой полюс – это реальные друзья поэта, к которым повествователь также адресуется прямо, как, например, к тому же Баратынскому: Певец Пиров и грусти томной, // Когда б еще ты был со мной, // Я стал бы просьбою нескромной // Тебя тревожить, милый мой . «Имплицитный читатель» – это та самоидентификация, которую текст навязывает (или, скажу осторожнее, предлагает) реальному читателю. С «пародийным читателем» пушкинского романа читатель реальный отождествиться не хочет, с реальными друзьями-читателями – не может, да и, вероятно, тоже не хочет. Тем не менее эти альтернативы важны для организации пушкинского повествования: читатель, к которому обращается поэт, реконструирует свою идентичность, ориентируясь в том числе на реплики, обращенные не к нему . Для Баратынского тоже важно как-то обозначить присутствие друзей в поэтической коммуникативной ситуации. Более того, в известном стихотворении «Мой дар убог…» он сравнивает своего идеального читателя с другом (<…> И как нашел я друга в поколенье, // Читателя найду в потомстве я ).

Между тем найти такого читателя удается далеко не всегда. Вспомним, что публика не приняла ни «Домика в Коломне», ни «Повестей Белкина», будучи не в силах понять, что хочет сказать автор. А близкие друзья Пушкина (например, Вяземский и Баратынский, непонятное охлаждение в отношениях с которым наступит несколько позже), судя по всему, понимали эти тексты вполне адекватно. От «Повестей Белкина», писал Пушкин Плетневу, «Баратынский ржет и бьется» [Пушкин, XIV, 133]. Мы любим «Повести Белкина», но до сих пор гадаем, над чем же так «ржал» Баратынский.

5

Чтобы завершить тему, вернемся к Дельвигу и проблеме цитации. Примеру с «Элизийскими полями» можно противопоставить другой тип цитат из произведений Дельвига в стихах Баратынского. Во многих отношениях Дельвиг был учителем Баратынского в поэзии, и Баратынский, осваивая традиционную образность, нередко шел по стопам своего старшего друга. Приведу два примера использования Баратынским державинских формул, уже «опробованных» Дельвигом.

Один из этих примеров анализировал В.Э. Вацуро в заметке «Перевод до оригинала» [Вацуро, 27—29], где показано, что заключительное полустишие переводной элегии Баратынского «Подражание Шенье» – венчанным осокой – восходит к державинской оде «Ключ», в первой строке которого есть оборот увенчан осокою . Однако использование этой формулы у Баратынского опосредовано Дельвигом, у которого в стихотворении «На смерть Державина» находим: венчан осокою .

Другой пример был проанализирован автором этих строк [Pilshchikov, 79; Пильщиков 1999, 285—286]. Элегия Баратынского «Водопад», написанная под воздействием одноименной оды Державина, начинается так: Шуми, шуми с крутой вершины, // Не умолкай, поток седой! Все природные аксессуары водопада Баратынский позаимствовал у Державина. Зачин стихотворения повторяет державинскую строку Шуми, шуми, о водопад! Есть в «старшем» «Водопаде» и существительное поток , и эпитет седой . Но еще до Баратынского все эти элементы собрал воедино Дельвиг; он воспользовался державинскими образами в своем лицейском стихотворении «К Фантазии», в котором юный поэт описывает, как воображение ведет его в скалистые горы, Где в бездну с мрачного навеса // Седой поток шумит . Посредником между Державиным и Баратынским снова стал Дельвиг: именно у него появляется словосочетание седой поток , и (как заметил А.Б. Пеньковский) Дельвиг раньше Баратынского опробовал нестандартное расширение глагола с акустической семантикой шуметь в обстоятельственном обороте с общим значением направления движения: шуметь с чего-либо [Пеньковский]. [65]

Многочисленные параллели к этим примерам можно найти у Пушкина, который нередко пользовался державинскими формулами в модификациях Батюшкова. Различие между этими примерами и теми, что рассматривались в первой части статьи, заключается в следующем. В последних примерах цитация принадлежит к области литературного генезиса, тогда как в предшествующих примерах цитаты приобретали телеологическое значение. Если воспользоваться противопоставлением языковых и литературных интертекстов, которое предложил М.Л. Гаспаров, то можно сказать, что у Баратынского в «Водопаде» цитаты из Дельвига являются элементами поэтического языка , а в «Элизийских полях» они становятся частью поэтического текста . «Кружковая поэтика» делит аудиторию на два класса: тех, кто понимает вплетенные в поэтический текст литературные цитаты, и тех, кто воcпринимает факты поэтического текста в качестве фактов поэтического языка.

Литература

Алексеев М.П. Незамеченный фольклорный мотив в черновом наброске Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Т. IX. Л., 1979: 17—68.

Боратынский Е.А. Стихотворения; Поэмы; Проза; Письма. Подгот. текста и примеч. О. Муратовой и К. Пигарева. М., 1951.

Вацуро В.Э. Из записок филолога // Русская речь. 1988. № 4: 27—30.

Верховский Ю.Н. Е.А. Боратынский: Материалы к его биографии. Из Татевского архива Рачинских. С введением и примеч. Ю.Н. Верховского. Пг., 1916.

Гаспаров М.Л. Литературный интертекст и языковой интертекст // Известия РАН. Серия литературы и языка. Т. 61. 2002. № 4: 3–9.

Дельвиг [ А.А .] Неизданные стихотворения. Под ред. М.Л. Гофмана. Пб., 1922.

Кошелев В.А. «Ее сестра звалась Татьяна…» [1987] // В.А. Кошелев. «Онегина» воздушная громада… СПб., 1999: 77—96.

Кушнер А . Заметки на полях: [Баратынский и грамматика; Новая рифма; Современники; Название для книги] // Арион. 2002. № 1 (33): 48—58.

Лотман Ю.М. 1980 – Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий: Пособие для учителя. Л., 1980.

Лотман Ю.М. 1992 – Текст и структура аудитории [1977] // Ю.М. Лотман. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Таллинн, 1992: 161—166.

Пеньковский А.Б. Из наблюдений над поэтическим языком пушкинской эпохи: 1. « Шуми, шуми с крутой вершины, / Не умолкай поток седой! ..» (Е.А. Боратынский. Водопад, 1820) // Художественный текст как динамическая система: Материалы международной научной конференции, посвященной 80-летию В.П. Григорьева (Москва, ИРЯ РАН, 19—22 мая 2005 г.). М., 2006 (в печати).

Пильщиков И. 1994 – О «французской шалости» Баратынского // Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение. Новая серия. [Вып.] I. Тарту, 1994: 85–111.

Пильщиков И.А. 1999 Отзыв у Баратынского: слово и значение // Язык. Культура. Гуманитарное знание: Научное наследие Г.О. Винокура и современность. М., 1999: 282—295.

Пильщиков И.А. 2004 – О «французской шалости» Баратынского: («Элизийские поля»: литературный и биографический контекст) // Русская антропологическая школа. Труды. Вып. 2. М., 2004: 61—88.

Пильщиков И. 2005 – О «французской шалости» Баратынского: («Элизийские поля»: литературный и биографический контекст) // Тартуские тетради. М., 2005: 55—81.

Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: [В 16 т. М.; Л.], 1937—1949.

РА – Русский Архив. 1866. № 3. Стб. 473.

Тынянов Ю. 1934 – Пушкин и Кюхельбекер // Литературное наследство. Т. 16/18. М., 1934: 321—378.

Тынянов Ю.Н. 1977 – О литературной эволюции [1927] // Ю.Н. Тынянов. Поэтика; История литературы; Кино / Издание подготовили Е.А. Тоддес, А.П. Чудаков, М.О. Чудакова. М., 1977: 270—281.

Шапир М.И. «Евгений Онегин»: проблема аутентичного текста // Известия РАН. Серия литературы и языка. Т. 61. 2002. № 3: 3–17.

Эйхенбаум Б. 1927 – Литература и литературный быт // На литературном посту. 1927. № 9: 47—52.

Эйхенбаум Б. 1929 – Литературная домашность // Б. Эйхенбаум. Мой временник. Л., 1929: 82—86.

PeschioJ. Prankishness in Golden Age Russian Literature and Culture. PhD diss., Univ. of Michigan. Ann Arbor, 2004.

Pilshchikov I.A. Notes on the Semantics of Otzyv in Baratynsky // Irish Slavonic Studies. 1994 (1996). № 15: 75–101.

Hoisington S.S. The Hierarchy of Narratees in Evgenii Onegin // Canadian-American Slavic Studies. 1976. Vol. 10, № 2: 242—249.


Стефано Гардзонио (Флоренция – Пиза) Лингвистическая передача и поэтическая функция итальянских имен и слов в поэзии русского Серебряного века. (Об итальянских стихах А. Блока, Н. Гумилева и М. Кузмина)

В некоторых своих статьях Татьяна Владимировна Цивьян тщательно описывает черты русского поэтического изображения Италии и одновременно определяет поэтические характеристики русской Италии, русского поэтического маршрута по Италии как элемента итальянского текста («текст Италии») русской поэзии [см.: Цивьян 1990; Цивьян 1996; Цивьян 1997; Цивьян 2000].

В данной заметке я бы хотел лишь привести некоторые данные и соображения по поводу языкового, лексического материала («текст Италии») итальянского текста русской поэзии и, в частности, по формальной передаче и функциональной роли итальянизмов в итальянских циклах нескольких поэтов русского модернизма. Анализ проведен на примерах поэзии Александра Блока, Николая Гумилева и Михаила Кузмина.

Проблема формальной передачи и функционально-поэтической роли итальянизмов касается в первую очередь топонимов и личных имен. Каждый русский поэт, начиная уже с представителей русского романтизма, развивает собственный творческий подход к данной лексической категории и принимает собственные решения по их поэтическому применению на разных уровнях поэтического текста, от ритмико-метрических до тематических. Тенденция использования итальянских имен и топонимов в стиховых окончаниях, в рифменном ряду и на звуковом уровне, была свойственна еще русской романтической поэзии, но особенно активно ее стали развивать поэты русского модернизма.

В своей предыдущей статье мне приходилось уже указывать на роль итальянских топонимов в стихах Вяч. Иванова [Гардзонио]. Здесь, в связи с итальянизмами у Иванова, я бы хотел только подчеркнуть его безупречность и эрудицию в применении итальянских слов, а также характерную для него особенность включать в свои стихи итальянские слова и выражения на латинице и чаще всего в заглавиях: LaPineta, LaSuperba, Piet?, Lalunasonnambula, Glispiritidelviso, Assaipalpitasti, Sonettodirisposta и т. д. [66]

Перейдем теперь к блоковскому циклу Итальянских стихов . Что касается формальной передачи итальянских слов и имен, то здесь Блок выступает очень по-разному, и в мемуарных текстах, посвященных Италии (в Молниях искусства и в отрывках из Записных книжек ), встречаются погрешности и явные неточности. Приведу некоторые примеры: PalazzoVec-cio , а надо PalazzoVecc h io, PalazzoPublico , вместо PalazzoPub b lico, sepolchro вместо sepolcro, BoccacioBoccacino вместо Boccac c ioBоccac c ino, quebella а нужно: che bella . Перед нами обыкновенные неточности, связанные с двойными согласными. То же самое мы видим и в стихах, например, в рифменной паре залы / Га л лы (имеется в виду GallaPlacidia ) в стихотворении Равенна (май-июнь 1909). Форма sepolchro возникает, очевидно, под влиянием английского ( sepulchre ), a que вместо che – явный галлицизм. Некоторые неточности можно найти и в случаях передачи итальянизмов кириллицей: например, название города Siena, как Сиенна (кстати, оно правильно передано в одноименном стихотворении, см. дальше), но в целом здесь Блок более точен (см., например, Кьюзи , Chiusi, Джанникола Манни , Giannicola Manni, и т. д.). Тот факт, что Блок внимательно относится к итальянским словам, засвидетельствован его интересом к итальянскому ударению. В стихах Блок следует русской традиции акцентирования некоторых слов: самый явный пример – слово гондола ( g?ndola ), которое по-русски передано как гонд?ла : « Гонд?л безмолвные гроба…» ( Холодный ветер от лагуны …, 1909). Вообще данную лексему стоило бы считать полноценным русским словом с женским окончанием, так как оригинальное дактилическое окончание практически никем не применяется, за исключением Бориса Пастернака: «И г?ндолы рубили привязь, / Точа о пристань тесаки» ( Венеция , 1913). В примечании сам Пастернак отмечает: «В отступлении от обычая восстанавливаю итальянское ударение» [Пастернак, I, 80]. Скорее всего, традиция восходит к поэзии А.С. Пушкина, и в частности к его известному наброску: «Ночь светла; в небесном поле / Ходит Веспер золотой, / Старый Дож плывет в гондоле / С Догарессой молодой».

Как гондола , так и слово кашина ( cascina ) используется как полноценное русское слово для обозначения известного флорентийского парка на берегах Арно: LeCascine (Ле Кашине, Кашины). Блок его склоняет (например, в Кашинах ) и применяет в родительном падеже на рифменной позиции: «По ком томился я один / Любовью длинной, безнадежной, / Весь день в пыли твоих Кашин ?» ( Флоренция, ты ирис нежный …, 1909).

В стихах Блок акцентирует и правильное ударение фамилии Медичи : «В мраморном этом гробу меня упокоил Лаврентий / М?дичи , прежде чем я в низменный прах обращусь» ( Эпитафия Фра Филиппо Липпи , 1914) и применяет также правильное ударение топонима Фь?золе и указывает его в стихе: «В нагорном Фь?золе когда-то» ( Фьезоле , 1909). Что касается фамилии Медичи , то по образцу Кашины Блок ее склоняет: «Ты пышных М?дичей тревожишь…» ( Флоренция , 1, 1909). По-русски фамилия чаще всего транскрибировалась на французский манер: Медисис .

Обращает на себя внимание также и то, что имя Лоренцо Медичи Блок переводит как Лаврентий М?дичи . Аналогично соседствуют формы Филипп и Филиппо Липпи .

Очевидно, решение оставлять в стихах некоторые итальянские слова в латинице подсказано визуально-поэтической функцией. Имеются в виду прежде всего два заглавия Девушка из Spoleto и MadonnadaSettignano . Данное решение придает тексту особый характер цитаты, документальности, особенно если учесть, что, например, в стихотворении Вот девушка, едва развившись (1909) в стихотворном тексте применяется форма Сеттиньяно а в указании даты и места: «15 мая 1909. Settignano ».

В других случаях включение латиницы имеет, очевидно, другую функцию. В стихотворении Флоренция , 1, читаем: « O, Bella , смейся над собою, / Уж не прекрасна больше ты!» Здесь итальянское слово явно противопоставлено русскому «не прекрасна». Итальянское слово обозначает прошлое, мнимое, преходящее. Одновременно воспринимается как намек на поэму Аполлона Григорьева Venezialabella . Учитывая известную любовь и интерес Блока к творчеству Григорьева, намек отнюдь не случаен, о чем можно догадаться, например, по соотношению между определением «Флоренция Иуда» и «вероломностью» Венеции: ср. у Григорьева: «…везде вставала, / Как море, вероломная в своем / Величии Labella …» В обоих случаях присутствует романтическое отождествление красоты и коварства .

В стихотворении Перуджия (1909) встречаем другое итальянское выражение: « Questasera … монастырь Франциска…» Здесь – жанровая картина, приглашение на свидание. Вообще Блок проявляет большой интерес к бытовым картинкам и в мемуарных записях Молнии искусства передает итальянские слова в уловленном им местном говоре: buonaseire… Spoleito … Тут явная попытка передать местную речь и особую длину подударных гласных.

Что касается поэтической функции итальянских слов (главным образом имен и топонимов), то у Блока, как и в традиции русской поэзии XIX века, они выступают как слова-сигналы и играют особую эстетико-семантическую роль в рифменной позиции [67] , следовательно, тяготеют к концу стиха. В некоторых случаях рифма приобретает особый семантический вес. Возьмем, например, стихотворение Равенна (май-июнь 1909). Уже первая рифменная пара: бренно / Равенна по своему оксиморонскому характеру содержит смысловое ядро всего текста [68] . Дальше рифмы залы / Галлы и обиды / Плакиды подтверждают тенденцию (здесь имя «Галла Плакида» разделяется в образовании двух разных симметричных стихов: « Чтоб черный взор блаженной Галлы» и « Чтобы воскресший глас Плакиды»). Отметим, что передача имени жены императора Констанция III, GallaPlacidia , у Блока не соответствует современным правилам ( Галла Плацидия ). Что касается имени Данте, то Блок предпочитает традиционную форму перевода с французского: «Тень Данта с профилем орлиным». И, наконец, что касается Теодориха, то здесь применена обычная для русского языка форма Теодурих , которая дважды в окончании стиха рифмуется со словом море .

Тот же принцип используется Блоком в таких рифмах, как: Перуджино / корзину; записка / Франциска; один / Кашин; печали / Италии; взоры / синьора; горы / синьоры; канцоной / бессонной; когда-то / Беато; Сиена / измена; влюбленный / Мадонны .

Из этих пар рифма Сиена / измена сильно семантизирована, учитывая определение «лукавая Сиена» и стихи: «Вероломство и измена – / Твой таинственный удел!» ( Сиена , 7 июня, 1909). Чуть ниже изысканно обыграно двойственное значение слова Мадонна , как Богоматерь и как женственный идеал поэзии сладостного нового стиля: «И томленьем дух влюбленный / Исполняют образа, / Где коварные Мадонны / Щурят длинные глаза». Рифма печали / Италии тоже играет определенную семантическую роль, если учесть весь контекст стихотворения и, в частности, двустишие: «В черное небо Италии / Черной душою гляжусь» ( Флоренция , 4).

Остальные рифмы носят чисто жанрово-бытовой и шутливый характер. В особенности это относится к рифмам Перуджино / корзину ; записка / Франциска , которые подчеркивают главные элементы бытовой любовной сценки: «Там – в окне, под фреской Перуджино, / Черный глаз смеется, дышит грудь: / Кто-то смуглою рукой корзину / Хочет и не смеет дотянуть… // На корзине – белая записка: / «Questa sera… монастырь Франциска…» ( Перуджия , июнь 1909).

Если перейти к итальянским стихам Николая Гумилева, то здесь наблюдаются практически те же тенденции, что и у Блока. Кратко перечислим их: а) тенденция включать итальянские имена и топонимы в рифменную позицию; б) нерелевантность фонической разницы итальянских слов с одной и двойными согласными; в) некоторая свобода в отношении итальянского ударения. Приведем теперь несколько примеров с именами собственными: а) Буонаротти / плоти ( Фра Беато Анджелико, 1912) [69] ; громы / Содомы ; равнины / Уголино (Пиза, 1912); Сицилию / Виргилию; обычай / Беатриче ( Отъезжающему , 1913); Данта / Леванта ( Какая странная нега , 1916); двери / Алигьери ; объята / Торквата ( Ода Д’Аннунцио к его выступлению в Генуе , 1915). Здесь первая рифма имеет явный семантический подтекст. Приведу всю строфу:

Пускай велик небесный Рафаэль,

Любимец бога скал, Буонаротти,

Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,

Челлини, давший бронзе тайну плоти.

Понятие плоти , которое синтагматически относится к Челлини, на парадигматической оси распространяется на Микеланджело, и в этом сильнее проявляется оппозиция между вещественной скульптурой и «плотской» живописью Буонарроти и живописью небесного Раффаэлло. Стремление к семантизированной рифмовке – явная черта эпохи, ср. у В. Комаровского рифму: Савонаролою / Прокридой голою ( И ты предстала мне , Флоренция, 1913), где иронически женской наготе противопоставлен суровый образ монаха-морализатора.

В рифмах Гумилева также можно найти часто используемые топонимы: Сиены / стены ; Каррары / базары ( Пиза , 1912); Брабанте / кьянти ( Генуя , 1912); кьянти / Леванте ( Ислам , 1916); Романье / признанья ; Болонье / благовонье ; беззаконьи / Болоньи ( Болонья , 1913); клюве / Везувий ( Неаполь , 1913). Налицо отчетливая склонность Гумилева к экзотической рифме: она находит широкое применение и в его итальянских стихах.

Что касается тенденции пренебрегать фонической разницей итальянских слов с одной и двойными согласными, то ярким примером может служить рифма Буонаротти / плоти , хотя данное обстоятельство нуждается в оговорке. В самом деле, фамилия Микеланджело звучит и обычно передается по-итальянски как Буонарроти (Buonarroti), и в такой правильной и обычной форме прекрасно рифмуется со словом плоти . Очевидно, Гумилев, как и другие русские поэты [70] , более внимателен к звучанию фамилии великого художника, чем к ее правописанию. Вообще Гумилев внимателен к правильной передаче итальянских слов, как доказывает написание палаццо дожей или Ливорно ( Генуя , 1912). [71]

Наконец, что касается ударений, то у Гумилева отмечается традиционная акцентовка слова гондола (см. рифмовку гонд?л / пчел [стих. Вененция , 1913]), хотя есть и один очень любопытный случай. В стихотворении Неаполь мы читаем следующее двустишие:

Режут хлеб… Сальв?тор Роза

Их провидел сквозь века.

Перед нами перестановка ударения по чисто метрическим соображениям. Как известно, в имени Salvatore (в сокращенной форме Salvator ) ударение падает на гласную о: Сальват?р . Гумилев переакцентирует слово, чтобы соблюсти ритм четырехстопного хорея. [72]

В поэзии Михаила Кузмина итальянские слова и имена естественным образом сосредоточены в циклах Стихи об Италии (сб. Нездешние вечера ) и Путешествие по Италии (сб. Параболы ), но не только. С одной стороны, в его стихах отмечаются аналогичные тенденции, как в поэзии Блока и Гумилева. Что касается примеров из Блока, то здесь небезынтересно отметить ‘ответ’ Кузмина на одну блоковскую рифму. Имеется в виду тройная рифма: Равенна / нетленна / благословенна ( Равенна , 1920), т. е. явная реплика на блоковскую бренно / Равенна . Также перекликаются с блоковскими рифмы на имя Франциск ( низко / Франциска ; Ассизи , 1920; писк / Франциск ; Поездка в Ассизи , Апрель, 1921), где в обоих случаях ощутим их разговорно-бытовой характер. Как и у Блока, у Кузмина есть рифма Марко / жарко ( Св. Марко , 1919), где приводится итальянская форма имени евангелиста, и, таким же образом, опять в стихотворении Равенна (1920), мы находим ‘гумилевскую’ рифму двери / Алигьери . Однако по своему составу ‘итальянские рифмы’ Кузмина более сложные и демонстрируют б?льшее знание итальянского языка вообще и итальянской просодии в частности. Единственным исключением является трактовка фамилии Микеланджело в стихе: «Сивиллой великого Буонаротта» ( Тразименские тростники , 1919 или 1920). Перед нами как будто родительный падеж варианта Буонаротто (вариант фамилии великого художника, часто в сопровождении артикля, «il Buonarroto», как всегда представляет двойное р и одно т ).

Повторяю, это исключение, так как у Кузмина, напротив, встречаются даже очень изысканные и сложные рифмовки, построенные на итальянских именах. Приведу, как пример, составную рифму бороться ли / Гоццоли ( Невнятен смысл твоих велений , 1921) или глубокую не роза / Чимароза ( Венеция , 1920). Особенно интересно применение слов на латинице в окончании стиха. В первой строфе стихотворения Из поднесенной некогда корзины (сб. Сети ) мы встречаем вместе с рифмой корзины / Розины и рифму роза / rispettosa (Кузмин приводит целую цитату из арии Севильского цирюльника Россини: «Io sono docile, io sono rispettosa»). В стихотворении Эней (1920) Кузмин в рифменной позиции ставит латинские слова: тумана / « PaxRomana » [73] , но особенно интересным оказывается стихотворение Утро во Флоренции (1921): Or San Michele, / Мимоз гора! / К беспечной цели / Ведет игра (дальше перекликается и рифма: апреле / деле ). Перед нами приблизительная рифма ( Michel e / цел и ), вполне нормальная при редукции, но как поступить с произношением итальянского имени? Редуцировать ли его? Аналогичные вопросы возникают в стихотворении Колизей (1921). «Лунный свет на Колизее / Видеть (стоит una lira) / Хорошо для forestieri / И скитающихся мисс. / Озверелые затеи / Театральнейшего мира / Помогли гонимой вере / Рай свести на землю вниз…» [74] Здесь же – точная рифма, поскольку итальянское слово можно произнести нормально forestieri и русское вер е редуцировать (см. также рифму Неми / измене – Озеро Неми , 1919).

Встречается также явно неточная рифма: Appia / памятью (стих. Катакомбы , 1921), что подтверждает мастерство Кузмина в применении иностранных слов в поэтической функции [75] . Данное обстоятельство наблюдается и в сложном звуковом плетении кузминского стиха. См., например, следующее созвучие: «Словно Тьеп оло расплавил / Теп лым облаком атласы…» ( Венеция , 1920).

Как в случае Г?ццоли , Кузмин вообще показывает всегда хорошее знание итальянской просодии. В итоге он всегда правильно ставит ударения (явный пример фамилия Д?ндоло , или имя П?оло : «Лавровский, П?оло с Франческой», < В.К. Лавровскому >, 1921).

Таким образом, как и следовало ожидать, мы видим, что употребление итальянских слов и имен глубоко маркирует фонологические и семантические контуры стихов Блока, Гумилева и Кузмина об Италии. Владение языком и восприятие итальянских реалий у каждого были разные, но у всех они с одинаковой силой действовали на поэтическое строение стиха. Если Кузмина отличает безусловно более глубокое, разнородное и подлинное знание итальянской культуры и итальянских реалий, то Блок на итальянском материале создает в своей поэзии истинный и оригинальный мифотворческий пласт.

Данная заметка – лишь небольшой вклад в решение проблемы о роли итальянского языка в творчестве русских поэтов, тогда как сама тема затрагивает большинство поэтов XIX–ХХ векoв [76] . Что касается начала ХХ века, то, на мой взгляд, именно творчество проанализированных здесь авторов (в том числе, конечно, и Вяч. Иванова) дает наиболее точное представление об общих поэтических ориентирах эпох, являясь в этом смысле особенно репрезентативным. Сказанное не исключает того, что подобный анализ следует применить к итальянским стихам других крупных поэтов (от Мережковского до Мандельштама и Ходасевича), чтобы создать цельную и органичную картину итальянизмов в «тексте Италии» поэзии русского модернизма.

Литература

Цивьян Т.В. 1990 – К рецепции Италии в русской поэзии начала века: Комаровский // Италия и славянский мир. Советско-итальянский симпозиум. М., 1990: 90—95.

Цивьян Т.В. 1996 – Странствие Ахматовой в ее Италии // La Pietrobur-go di Anna Ahmatova. Bologna, 1996: 48—53.

Цивьян Т.В. 1997 – «Образ Италии» и «образ России» в последнем стихотворении Баратынского // Archivio italo-russo. Русско-итальянский архив. Trento, 1997: 85—97.

Цивьян Т.В. 2006 – «Умопостигаемая Италия» Комаровского //

B. Комаровский. Стихотворения. Проза. Письма. Материалы к биографии. СПб., 2000: 443—453.

Гардзонио С. По поводу «фэзуланского» сонета Вячеслава Иванова //

C. Гардзонио. Статьи по русской поэзии и культуре ХХ века. М., 2006: 9–15.

Пастернак Б.Л. Стихотворения и поэмы. Л., 1990. Гаспаров М.Л. Рифма Блока // М.Л. Гаспаров. Избранные труды. Т. III. О стихе. М., 1997: 326—339.


Людмила Зайонц (Москва) Naturanaturans: К поэтике антропоморфного пейзажа у Семена Боброва [77]

Ландшафт нужно ощущать как тело.

Новалис. Фрагменты

Поэзию Семена Боброва, о которой мне уже не раз приходилось писать, не принято рассматривать как новаторскую – слишком тяжелым грузом легла на нее печать «архаизма». Та же судьба постигла его натурфилософские тексты, квалифицированные несколько сбитой с толку критикой как не совсем удачные эксперименты в области то ли дидактической, то ли описательной поэзии. В антологиях русской философской лирики он тоже не значится и по понятным причинам не входит в узкий круг отечественных поэтов-пантеистов. Между тем в своем понимании литературного ремесла С. Бобров предвосхитил методологический принцип Шеллинга, сформулированный им в 1798 г. в «Философии природы»: «Чтобы познать <природу. – Л . З .> нужно проследить этот процесс, т. е. понять творчество природы, а не описывать только ее продукты. Отражение творчества есть воспроизведение, вторичное порождение природы в мысли. <…> Философствовать о природе значит создавать природу» [цит. по: Фишер, 410]. Филологически осмысленный акт сотворчества резко выделял натурфилософскую лирику Боброва из массы ему подобных, как в ряду его современников, так и полвека спустя.

Литературным дебютом Боброва стало поэтическое переложение первой главы книги Бытия. Ода называлась Размышление на первую главу Бытия [ПТ, 1–5] [78] . Образ Создателя и роль поэта как его соавтора были поняты Бобровым в духе Просвещенного века: Бога-творца он заменяет Богом-мыслителем. В прологе стихотворения Бог изображается носителем идеи мира, его чертежа : «Се образ он существ не созданных чертит / И будущее их движенье умо-зрит!..» Представление о движении к самому Творцу в данном случае неприменимо, ибо он абсолютен и самодостаточен (о чем свидетельствуют в том числе обслуживающие образ пассивные глаголы: созерцает , умо-зрит , зрит чудяся , видит , чертит <в значении чертит в мысли >). Бог предстает как умо-созерцатель своего будущего творения, автор небесного проекта.

Активным и деятельным началом становится сам мир. В центральной части текста, воспроизводящей картину первых дней творения, роль Творца берет на себя природа. Структуру библейского текста, где четко фиксируются начало и конец каждого дня ( И сказал Бог – И был вечер и было утро …), Бобров не использует. Акты творения у него перетекают один в другой, сливаясь в едином потоке. Объекты, которыми постепенно наполняется мир, возникают и затем развиваются в своем естественном ритме. С этой идеей тесно связана грамматика текста. Предикативные формы, обозначающие действие и движение и стоящие в активном залоге, соотносятся, как правило, не с «дланью господней», а с элементами мира: Землей, Солнцем, Луной, звездами, флорой и фауной. [79]

Свою задачу Бобров видит в том, чтобы суметь воссоздать и Божественный «чертеж», и его земную проекцию, которая для него не что иное, как Идея, воплощенная в «идеальную» форму. «Идеальная» форма – это форма, одухотворенная Любовью, т. е. упорядоченная, гармонизированная, «приявшая чин». Акты творения выстраиваются как череда «идеальных» состояний, для поэтического воплощения которых Бобров подыскивает современные и, следовательно, наиболее совершенные, с его точки зрения, культурные модели (формы «порядка»).

Исключение составляет стих Земля же была невидима и неустроенна : и тьма над бездною (мир до порядка); он развертывается Бобровым как бы в стихийном режиме, складываясь в строфу с уплотненной и принципиально «неупорядоченной» инструментовкой:

Се в тайной мрачности сокрыто вещество!

Се в чреве Хаоса лежащее естество

Вокруг объемлемо всеродною водою

Над коей вечна ночь, исполненная тьмою,

Как черный занавес опущенный висит <…>

Стихии спорные не зная прав своих

Вооружаются против себя самих. —

Где гореносный о г н ь волнуяся краснеет

Там зыблющись в о д а тесняся, вкупе рдеет;

Где вержется з е м л я, иль где бугром лежит,

Там воздух рвет ее и вихрем в бездну мчит;

Иль вдруг – все три одну, иль трех одна разит.

<разрядка Боброва>

Резкие стыки звонких и взрывных (б / з / д), шипящих и глухих взрывных с аффрикатой (чр, хр, рж, кр) плюс тяжелая аллитерация создают при «хаотичности» инструментовки образ дисгармонии, близкий к какофонии. Цвет, свет и движение сливаются в единое действие: краснеет волнуяся , рдеет тесняся , зыблющись . Хаотичность действия выражается в его принципиальной разнонаправленности: на себя – со значением удвоения действия через деепричастный оборот – волнуяся краснеет , зыблющись тесняся рдеет , и во вне – рвет ее , в бездну мчит , разит . Стихии – огонь, вода, земля, пространственно не фиксируются, их «смешение» происходит везде и одновременно: где одно, там и тогда же – другое. Возникает картина разнородного, «кипящего» и одновременно разорванного на части пространства – войны стихий.

Когда же «любовь втекает в смесь, и смесь приемлет чин», стилистика меняется. Акт творения, как уже говорилось, моделируется в соответствии с избранным для него культурным эталоном: создание флоры превращается в пасторальный пейзаж, исполненный в стилистической манере эклог и идиллий Сумарокова и воссоздающий образ первозданной гармонии, «златого века естества»:

Здесь к тверди мшистый холм подъемлет верх крутой;

А тамо дол лежит покрытый муравой;

Здесь дремлет в тишине дремучий лес тенистый;

Где отголос немый твердит воздушны свисты;

А тамо с крутизны сребристый ключ бежит

И роя новый путь в траве младой журчит.

Это пространство уже и обозримо, и сбалансировано: в нем как бы на равном удалении друг от друга расположились лес, холм, дол и ручей; ритмичная анафора здесь а тамо используется как демонстрационный жест, предельно ясно выстраивающий композицию пейзажа. Перемещение точки зрения вводит в нее дальний – горы , ручей , долина , и ближний – лес , холм – планы, открывая перспективу. Используя, по сути, тот же прием, что и в предыдущем фрагменте, Бобров создает прямо противоположный ему образ «идеальной природы», ландшафтную модель земного порядка.

Cотворение небесных звезд и светил предстает в виде модели гелиоцентрической системы, где царит естественно-научный лексикон ( равновесие , планеты , механизм , системы , средоточие ), позаимствованный отчасти из кантемировского перевода «О множестве миров» Фонтенеля:

Внезапу звезд полки чредились в небе синем,

Где любопытный свой мы токмо взор не кинем, —

Бог тяжесть нужную вложил в то время в них

Для равновесия и для движенья их.

Все к средоточию систем своих стремятся;

Все паки отразясь от онаго далятся;

Планеты феб влечет, а те его влекут,

Сей силой все миры порядочно текут.

Сей механизм простейший, но чудесной

Являет, сколь премудр Перст силы пренебесной. [80]

Для бобровской концепции мира особенно характерен первый стих отрывка, начиная с которого космос выстраивается в гелиоцентрическую систему как бы сам собой. Бог лишь создает условие для движения небесных тел, «вложив» в них «нужную» массу. Основой небесного порядка становится ньютоновский закон всемирного тяготения: «Планеты феб влечет, а те его влекут». Идея «равновесия» присутствует в сам?м построении строфы, разбитой на соразмерные друг другу фразы-двустишия. Весь фрагмент, таким образом, структурируется как поэтическая модель «идеального» универсума.

Однако наиболее интересен для нас День шестой, когда Бог сотворил фауну. Безусловным образцом и последним словом в современной литературе была здесь песнь VII поэмы Джона Мильтона «Потерянный рай». С Мильтоном Боброва сближает не только экзотический бестиарий, но и особый интерес к содержанию 24-го стиха: И рече Бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, зверей и гадов земных по роду их … Мильтон в поэме продолжает: «Земля повиновалась; мгновенно разверзла она плодородные недра и произвела разом бесчисленных тварей <…> Вышел из земли, как из своего логовища, хищный зверь <…> подымаются барсы, леопарды и тигры, подобно кроту, буграми взрывая вокруг себя землю; быстрый олень выставляет из-под земли ветвистые рога, <…> вот выходит до половины лев, когтями раздирая землю, чтобы освободить остальную часть тела…» [Мильтон, 150—151]. Следует помнить, что Бобров, будучи прекрасным англистом [см.: Письма, 400, 403; Зайонц 1985; Altshuller], читал Мильтона, вероятнее всего, в подлиннике, и если отталкивался от него, то отдавал себе отчет в степени допускаемой им «поэтической погрешности». Так мильтоновский стих о появившемся до половины льве превращается у Боброва в характерную для него анаморфозу: «Там полживотным быв и полземлей тигр дикий, / Отверзши зев, пустил в пустыне первы рыки» <курсив мой. – Л.З .>. Мильтон для Боброва, скорее, великий постановщик, мастер экспозиции, чем образец для подражания, так как последнему важна не панорама библейского акта, а метаморфизм «природного вещества»:

Одушевленный прах с восторгом в поле рыщет;

Прах ржет в лице коня, в долине пищи ищет;

Двуветвистый елень, покрытый серым мхом,

Отрясши персть, летит к ключу иль в злачный дом;

Там бурый лев скакнув из недр скудели чермной,

Пустил торжественный свой рев по роще темной;

Там шаткий холм идет, иль сей огромный слон,

Являет блеск ума, чтит утром солнце он;

Там полживотным быв и полземлей тигр дикий,

Отверзши зев пустил в пустыне первы рыки;

Там мелка персть бежит; там прах ползя сипит;

Там крылатеет пыль; перната пыль жужжит.

Описание исхода животного мира из земных недр сжимается Бобровым до той предельной точки, в которой открывается суть происходящего, здесь – переход от небытия к бытию, где образуется «онтологический гибрид», а в поэтическом тексте – метафора, способная отразить пограничное состояние каждого организма: «крылатеет пыль», «персть бежит», «прах ползя, сипит», «прах ржет» [81] . В этом алгоритме начинает формироваться более сложная художественная логика, близкая к маньеризму и направленная, тем не менее, на решение той же задачи, ср. у Боброва: «двуветвистый елень покрытый серым мхом…» или «там шаткий холм идет иль сей огромный слон…» В обоих случаях перед нами не просто метафорическое сравнение (оленья шерсть = серый мох, слон = шаткий холм), но и своеобразный «рудиментарный» признак: земной утробой для одного была покрытая мхом земля (земля тундры, ср. у Державина в Осени во время осады Очакова : «Ушел олень на тундры мшисты…»), и поэтому он вынес на себе ее остаток (мох); для другого – соразмерной величины возвышенность, которая вместе с ним и сошла с основания («холм идет иль огромный слон»?). Сотворение фауны предстает, таким образом, как метаморфозы земли: она изменяется, переходя из одной формы в другую.

В определенном смысле бобровское Размышление о создании мира – сочинение авангардистское, если судить по количеству и качеству предложенных в нем новаций. Вместе с тем в синтетическом и пестром стиле оды угадывается интеллектуальная атмосфера Московского университета 1770–1790-х гг. В литературном и масонском окружении Боброва культивировалось именно это умонастроение, впрочем, в рамках утвержденной системы приоритетов: духовная и эпическая поэзия, мистика, герменевтика, философия, естествознание. Научные идеи Ньютона, Декарта, Гершеля, Ломоносова легко уживались в поэтическом сознании людей этого круга с теориями И. Кеплера, Дж. Бруно, мистикой Парацельса и Сен-Мартена, «христианским пантеизмом» Бёме, натурфилософией Лейбница и Спинозы. Отголоски этих учений отчетливо слышны в первой части оды Боброва (во второй предпочтение отдано идеям Ш. Бонне и Ж. Бюффона) [82] . Мысль о творческой сущности мироздания – базовая для философов-пантеистов. В онтологии Спинозы, оказавшей впоследствии влияние на философию Гердера, под движением понимаются метаморфозы материального мира. Природа предстает как сильное творческое начало (natura naturans). Бог, в понимании Гердера – это уже сам мир, состоящий из действующих органических сил, находящихся в постоянном изменении и развитии. Божественная сила осмысляется как творящая и одновременно творящаяся – идея, развиваемая еще в начале XVII в. Якобом Бёме, который подчеркивал, что «божественная сила <…> формируется в процессе самого творчества природы» [цит. по: Левен. 72]. Задача философа, по Бёме, «заключается <…> в том, чтобы “раскрыть тайны” процесса превращения бесформенной массы, потенции в качественно разнообразный мир» или, в терминологии Беме, перехода н и ч т о в н е ч т о (ср. у Боброва в Размышлении : «Лишь зарево сие дел Божьих просияло; / То вдруг из н и ч е г о быть н е ч т о начинало; / Но н е ч т о не мечта, а в е щ е с т в а з а ч а л о»). Философ должен «концентрировать свое внимание не столько на рассмотрении качественного мира самого по себе, сколько на анализе его становления» [там же; см. также: Беме, 340]. Эта мысль переходит и развивается в «Философии природы» Ф. Шеллинга.

В один год с ней, в 1798 г., Бобров издает свой поэтический опыт философии природы – поэму «Таврида». Если бы России довелось пережить эпоху Возрождения, то натурфилософский опыт Боброва стал бы одним из наиболее ярких образцов позднего русского «ренессансного барокко» [83] . Понимая всю условность термина, трудно отказаться от него в разговоре о поэтике С. Боброва, поскольку именно это сочетание оказывается для нее наиболее адекватным определением. Интерес к итальянским и испанским писателям барокко (Тассо, Грассиан, Марино, Тезауро) прочно держится в России с конца 1730-х гг., возрастая по мере приближения предромантической эпохи. В русле этого интереса шло и усвоение Бобровым принципов европейского маньеризма [см.: Зайонц 1995—1995]. Вместе с тем актуализация барочной стилистики на сломе двух эпох – явление в целом закономерное, так как барокко объединяет в себе определенные черты вкуса (культурный полилингвизм, стремление к яркой метафорике, соединению несоединимого), присущего культуре пограничных эпох [см.: Аверинцев, 298]. «Таврида», действительно, отличалась беспрецедентным для русской литературы жанровым синкретизмом, но ее романтический естественно-научный энтузиазм, безусловно, был завещан Боброву культурой Возрождения.

Здесь нельзя не упомянуть о столь характерном для Ренессанса интересе к зоологии, ботанике, редким животным и растениям, проявившемся в издании иллюстрированных книг-гербариев, зоологических и ботанических садах, разбитых при университетах Падуи и Пизы, а затем в Германии и Нидерландах. С этим временем связан расцвет антропологии, медицины, алхимии и минералогии, изучавших природу как целое (Парацельс, Кардано, Агрикола), развитие пантеизма с его идеями макро– и микрокосма, философские поиски синтеза etc. Весь этот комплекс философско-эмпирического интереса к природе, возродившийся на излете XVIII в. в России, найдет свое концептуальное воплощение в поэзии С. Боброва. С одной лишь поправкой: объектом приложения этого интереса станет для него в эти годы не абстрактная вселенная, а реальное пространство Крымского полуострова: «Перед вами как будто не поэма, – писал о «Тавриде» И.Н. Розанов, – а каталог минералогического кабинета или описание гербариума. Бобров как будто старался создать русскую номенклатуру в области ботаники, зоологии, минералогии и многие названия, очевидно, придумывал сам» [Розанов, 386] [84] . Интерес Боброва к этой проблематике вполне соответствовал охватившему научную и массовую литературу конца XVIII в. естественно-научному буму. Однако были и другие причины столь специфического выбора. В 1783 г. Крым был присоединен к России. На рубеже XVIII—XIX вв. он превращается в уникальную природную лабораторию, где трудами российских естествоиспытателей П.С. Палласа и К.И. Габлица воплощается в жизнь идея «земного рая»: Паллас и Габлиц «создают особый тип крымского сада, в котором редкие растения, словно в живом музее, восхищали изумленных путешественников обилием и разнообразием произрастаний. В этих садах природа являлась как чистая могущественная и плодотворная сила» [Сытин] [85] . Волею судьбы С. Боброву, служившему в 1790-е гг. переводчиком при разных ведомствах Черноморского флота в Крыму и совершавшему частые поездки по полуострову, выпадает роль непосредственного наблюдателя и хроникера этих преобразований. Работая над «Тавридой», он широко использует сочинения Габлица и Палласа, порой перелагая в стихи целые фрагменты их текстов без всякой, впрочем, ссылки на источники [см.: Сытин]. Хотя, возможно, их-то и имеет автор в виду, возлагая надежду на неких «одушевленных Минервой Росских Геркулесов», которые

И преселили в мирны сени

Столетни опыты Европы

На помощь медленной природе… (IV, 190—191)

Мифопоэтическое отождествление Таврии с «идеальным пространством» отразится в символической архитектонике поэмы, где крымская природа будет осмыслена как модель универсума [см.: Зайонц 2004]. Особую роль в этой модели играет география полуострова – главное действующее лицо поэмы. Вслед за своими учителями-натурфилософами Бобров исходит из представления о том, что «в природе мертвенности нет, но все в движеньи, все живет» (III, 202). Идея была воплощена в тексте настолько рельефно, что даже обратила на себя внимание критики: «Все находится в движении, во цвете. Все живет и дышит, – писал в 1805 г. о «Тавриде» «Северный Вестник». – <…> Кратко сказать: Таврида <…> столь разнообразна, сколь разнообразна Природа в ней описанная. Муза г. Боброва, подобно баснословному Протею, приемлет тысячу различных и сходных с обстоятельствами видов…» [Александровский, 309, 311]. Таким образом, от автора критического разбора не укрылась и вторая, не менее важная, особенность поэмы: «изоморфизм» языка и объекта ее описания.

В наибольшей мере это можно отнести к тем фрагментам, где перед читателем развертываются картины природных катаклизмов: грозы, бури, землетрясения, извержения вулканов и пр. Для Боброва это те моменты в жизни природы, когда ее скрытые творческие силы пробуждаются и выходят наружу, природа оживает – и тогда метаморфоза совершается на глазах. Зрительный эффект оказывается тем сильнее, чем свободнее Бобров чувствует себя в области языка. Описание «оживающего» полуострова превращается в одну большую Метафору Метаморфозы, в которой объединяются значения ландшафта и живого организма: темя , утроба хребтов; ребра , чело , око , гортань горы; пасть , зев с торчащими оплотами зубов , чрево утеса, стан холма, нарывы вулканов, морщины вод и т. д. Метафора вскрывает видимую поэтом анатомию объекта, «оживающий» ландшафт конструируется как антропопейзаж.

Дальнейшую «креативную» функцию берет на себя грамматика текста, в рамках которой, собственно, и происходит антропоморфизация пространства. Предмет ландшафта и его физиологический признак соотносятся как часть и целое:

Холмы, имеющие круглый стан… (IV, 136)

Мыс внутрь пучины…

Простер высоки рамена (IV, 135)

Где те надменны облака,

Которых высоте ужасной

И их косматому лицу

Внизу дивится сын долины… (IV, 44)

Примененная в последнем примере инверсия приводит к тому, что смысловой акцент перемещается на финальную часть фразы, выдвигая на первый план синтаксическое ядро придаточного предложения: сын долины – дивится – косматому лицу. Обладатель косматого лица (облак?, субъект действия) из картины фактически выпадает, «свертываясь» до притяжательного определения «их» при собственном признаке. В результате ничего, кроме «косматого лица», перед глазами сына долины и не «открывается». В еще более смелой картине, в которой некий «утес близ Ялты <…> громко треснувши в вершине / Обрушился в свою же пасть» (IV, 135), значения части и целого и вовсе меняются местами: целое (утес) как бы оказывается меньше своей части (пасть утеса), часть вмещает в себя целое. Возникает сюрреалистический образ, усиливающий необходимый поэту «физиологический» эффект: разрушающийся «зияющий» утес предстает в виде собственной разверстой пасти. Часть и целое как бы отождествляются. Это приводит к тому, что утес и пасть утеса фигурируют в описываемом пейзаже как равнозначные объекты. Этот прием Бобров с успехом использует и дальше, ср.:

<о вулкане> …трусы … в чреве заревев подземном,

Зевнули; – горы пали в гроб (IV, 289)

Разрушение гор преподносится как превращение их в нечто пространственно и рельефно противоположное – верх опрокидывается вниз. Более чем вероятно, что слово гроб для Боброва становится в данном случае единственным вариантом для обозначения низа, а именно впадины, поскольку выступает как фонетически перевернутая форма слов гора и горб (выпуклость). Образ «горы зевнули» вносит в картину одновременно и антропоморфный, и символический оттенки, связанные с семантикой смерти: в первом случае актуализуется ассоциация с физиологическим рефлексом (предсмертная зевота), во втором – с символической «пастью смерти», ср. у Державина в оде Водопад : «Не упадает ли в сей зев / С престола царь с друг царев…» Для вящей живописности мотив «подземного рёва» (РЕВ – ЗЕ/МН) поддерживается фонетическим рисунком: тРусы чРЕВЕ ЗаРЕВЕВ подЗЕМНом ЗЕВНули.

Если в приведенной выше группе цитат в роли субъекта предложения (главного персонажа) грамматически оказывался элемент неживой природы (холм, облака, мыс), то в целом ряде случаев антропоморфные признаки полностью заполняют пейзажное пространство, практически растворяясь в нем:

<Рыбы> … за собою оставляют

Кругов морщины по водам… (IV, 262)

<Источники> … от горных ниспадая ребр… (IV, 138)

<Воздух> … чрез разрыв гортани горной

Раздал громовый звук разящий… (IV, 137)

Он к темю сих хребтов влечется… (IV, 198)

Лишь слышен только дикий стон

Из сердца исходящий гор… (IV, 199)

Перед нами уже не горы или воды, но морщины вод, сердце гор, горные ребра , горная гортань . Более того, действие, описанное в каждой фразе, оказывается направленным на антропоморфный признак, усиливая таким образом семантику последнего: ‘рыбы по водам оставляют – морщины ’; ‘источник ниспадает от ребр ’; ‘воздух влечется – к темю ’; ‘стон исходит – из сердца гор’; ‘воздух раздал звук – чрез разрыв гортани ’. По этому принципу в основном и моделируется «оживающий» ландшафт:

Многоголавый горный стан

Возносит смуглое чело (IV, 37)

Нарывы рдяны, зрея,

Расторглись, лаву испуская (IV, 133)

Бледнеют чресла облаков

От яркого лица огней,

Бледнеют бедра гор камнистых (IV, 213)

Подмена объектов их антропоморфными образами приводит к метаморфозе самого пейзажа. Черты реального ландшафта отступают, и на первый план выходит изображение огромного живого организма. Географический рельеф предстает в виде его отдельных частей и органов (пасть, чрево, бедра, мышцы, ребра, нарывы). Бобров не описывает, а «анатомирует» природу, как естествоиспытатель обнажая ее внутреннее устройство.

В этих ренессансных по духу и барочных по форме штудиях отчетливо проступает обновленная в эпоху Возрождения мифопоэтическая концепция макро– и микрокосма [86] . Парацельс создает «хиромантию» растений, изучая их рост и разрушение и отождествляя с человеческим организмом. Одушевленным телом видит Землю Дж. Бруно, выстраивая бесконечные ряды изоморфизмов: катар, рожа, мигрень и прочие недуги соответствуют в его космоантропологии туману, дождю, зною, грому, молнии, землетрясению и пр. [см.: Бруно 1936, 65–152]. Шарль Булье, ученик Николая Кузанского, создает учение о «чувствах» и «состояниях» Вселенной, обладающей, подобно человеку, собственным эмоциональным и жизненным ритмом (ср. как отголосок у Боброва: «Страстей движенье ощущаешь, / Как некий странный бег комет» – II, 3). [87]

Живопись Возрождения стала и популяризатором, и исследовательской лабораторией интеллектуальных завоеваний эпохи: так появляются эзотерические «растительные» виды Альтдорфера, вегетативные «портреты» Арчимбольдо, южноголландские антропоморфные пейзажи, в которых метафора «тело природы» визуально реализуется. Детально выписанный ландшафт в этих полотнах – барочная обманка, оборачивающаяся изображением гигантской головы, или любой другой части земного «тела», покрытого, как кожей, корой или каменным панцирем, морщинами и складками в виде расщелин и оврагов, волосами из деревьев и кустарника. [88]

«Ландшафтная живопись» Боброва органично вписывается в этот ряд. С тем же комплексом натурфилософских идей корреспондирует и важная для него мысль о движении в природе, мысль, которая, «анемируя» ландшафт, заставляет его двигаться в буквальном смысле:

Хребты подверглись превращеньям (IV, 134)

Мыс … растет из шумной глубины (IV, 132)

Взревел в подземном лоне клокот,

Хребет сей скрыпнул, – отступил (IV, 70)

Скалы сдвигаясь с основанья,

Шли силой некою вперед (IV, 137)

Пространство страшное долины <…>

Содвигнулось от основанья,

Пошло – и стало в лоне моря (IV, 138)

Стада, – сады, – и цветники,

Как на невидимых колесах

Переселились в чужду область (IV, 139)

Появляющееся в последнем примере «средство передвижения» лишь подчеркивает масштаб происходящего. Без него метафора стада , сады – переселились не исчезает, однако хронотоп ее резко сокращается. «Переселение» же «на колесах» исключает мгновенность, развертывает образ во времени и пространстве и одновременно увеличивает его метафорический объем, закрепляя мифологическое отождествление флоры и фауны полуострова с гигантской колесницей.

Как явствует из примеров, основной тип ландшафтных метафор у Боброва возникает на стыке живое неживое , подвижное статичное , пластичное жесткое , текучее твердое . Превращение из неживого в живое, происходит, как правило, там, где потенциально существует наибольшее сопротивление материала: «реветь», «сдвигаться», «ползти», «кипеть» Бобров заставляет по преимуществу твердую породу. Любопытна на этом фоне «метаморфоза» водной стихии – подвижной, пластичной и текучей – где «сопротивление материала» практически отсутствует. Вот одно из описаний шторма:

Валы стремятся друг за другом,

Напружа выи горделивы. —

Девятый вал хребтом горы

Напыщившись валит из бездны

И прочи зевом поглощает; —

Нахлынув на песчаный брег,

Взбегает – пенится – ревет… (IV, 217)

Бурлящее море – это естественный двойник ожившей земли. Открывшуюся родственность двух стихий Бобров передает, уравнивая их физическую природу. Море наделяется признаками «бурлящего» ландшафта. Оно как бы «мимикрирует» под антропопейзаж: «валит из бездны» хребтом горы ; так же, как горы, напрягает свои горделивы выи (ср. о горах: «А чем я выше; – тем они / Ко мне склоняют выю ниже» – IV, 37); обладает таким же алчным зевом (= «широко-зевна гора», «расселины земли несытым угрожают зевом»), которым самое себя и поглощает (= «утес обрушился в свою же пасть»). Разработанный Бобровым в контексте ландшафтной семантики поэтический язык используется в данном случае уже как метаязык, прием приема.

В итоге пейзаж Боброва оказывается так же динамичен, многолик и неуловим, как и у его предшественников-живописцев. Одухотворенный макрокосм распадается на бесчисленное множество своих копий, их части смешиваются, трансформируются, перетекают из одной формы в другую. Один и тот же элемент ландшафта может отождествляться с самыми разными, но общими для «мирового тела» признаками: вулкан одновременно может быть и «зреющим нарывом», и «горной гортанью», и «кипящим соском»:

И чрез разрыв гортани горной

Раздал громовый звук разящий <…>

Потом, как из сосца кипяща,

Оттоле хлынули шесть токов (IV, 137)

«Чревом/чреслами» могут обладать и океан, и земля, и небо, и время, в котором они существуют: «бледнеют чресла облаков», грозовая ночь «надутым тяготеет чревом», август «осенней жатвой чреватеет», «год беременный желтеет» [подр. см.: Зайонц 1995—1996, 66—67].

Макрокосм, вовлеченный в мистерию обновления, переживает, таким образом, те же состояния, что и малый мир, он так же «дышит» и «трепещет», так же «разрывается», «стонет» и «воет», рождаясь заново. Одухотворяющая природу сила (дух) в своем движении безжалостно ломает, или как пишет Бёме, «взрывает» материю – этим и определяются метаморфозы материального мира. Процесс обновления природы он называет «Qual» – «мукой» материи, а саму природу «огнедышащим вулканом», «Великой роженицей». [89] Поэтому и материя, из которой она состоит, находится в процессе вечного преображения. Макро– и микрокосм для Боброва – это миры постоянных «прерождений», где «бессмертно бытие крутится» [I, 28]. В понятия земной жизни и вообще живого он вкладывает представление о циклическом кругообразном движении (жизнь – состояние вечного «коловращения»). Ближайшую аналогию Бобров естественным образом усматривает в модели кровообращения, которая кажется ему особенно применимой к его поэтическим представлениям о пространственно-временной организации мировой жизни: с одной стороны, протяженный во времени и необратимый ее ход отмечается пульсирующим ритмом – «боем Сатурновой крови», это и есть «трепет» вечности, ее «пульс»: [90]

Со трепетом проходит мимо

Последних солнцев мир живой (II, 55)

Столетье каждое пред ним

Как атом трепетный мелькает (I, 98);

с другой стороны, сам макрокосм, как все живое, тоже подчинен закону кровообращения. Его «кровеносная система» состоит из множества «жил», по которым движутся и атомы времени, и небесные тела. Все они суть частные проявления объединяющего мир закона жизни:

Как шарики в крови (мы зрим то в малом мире)

Чрез жилы утлые, не падая бегут;

Так круги светлые в обширном сем эфире

По жилам некиим не падая текут. [91]

Художественный метод, предложенный Бобровым, предполагал постижение сути и был направлен не на формы слога (насколько изощренными они ни казались бы), а на содержание поэтической мысли. Язык в этой системе был не целью, а средством. Целью оставался мир, истинное постижение которого оказывалось под силу одной поэзии, поскольку сам мир представал как высокоорганизованный поэтический текст. Назначение поэта для Боброва состояло лишь в умении «раскрыть всю сродность чрез перо», иными словами, воссоздать мир в системе пронизывающих его родственных связей. Это и есть «текст» Творения, поэту же остается лишь снять с него «кальку».

При всем многообразии питавших Боброва литературных и культурных традиций – от неоплатонизма до масонской эзотерики и метафизики XVIII в. – нельзя не отметить его стихийной внутренней близости к поэзии и философии сеиченто. Об этом в 1822 г. писал А.А. Крылов, критик журнала «Благонамеренный», сравнивавший стиль Боброва с «испорченным кончеттами <…> принужденным слогом Мирини и его подражателей» [Крылов, 461—463]. Думается, однако, Бобров не столько усваивал уроки Марино и Тезауро, с произведениями которых был хорошо знаком [см.: Зайонц 1995—1996, 71—73], сколько находил в них близкую своей творческую органику. «В философии Тезауро, – пишет об этой эпохе И.Н. Голенищев-Кутузов, – качествами бога нередко наделяется природа, вообще его представления гораздо ближе к античному пантеизму и неоплатонизму, чем к средневековому христианству. Нельзя не отметить удивительной идеологической близости Тезауро и Марино. Бог для них – искусный ритор, дирижер, художник, рядом с которым становятся наделенные острым умом мастера искусств. Человек – природа – бог становятся как бы в один ряд, все они божественны, все способны к творчеству и наделены гениальностью» [Голенищев-Кутузов, 143—144]. В 1764—1765 гг. вышел русский перевод знаменитой книги Тезауро «Моральная философия», вторая часть которой была посвящена искусству барочного Остроумия. В не менее знаменитом и также известном в России трактате «Подзорная труба Аристотеля» Тезауро развивает свою теорию Метафоры. Именно Метафора, как полагал автор, с ее Прозорливостью и Многосторонностью, помогает проникать «в субстанцию, материю, форму, случайность, качество, причину, эффект, цель, симпатию, подобное, противоположное» [Тезауро, 625]. Высшей ее разновидностью Тезауро называет Метафору Пропорции, где форма выражения неразрывно связана с содержанием, и, если меняется одно, неизбежно меняется и другое [Там же, 628—630; Философия, II, 342].

В преамбуле к первому русскому изданию «Моральной философии» его переводчики Стефан Писарев и Георгий Дандол поместят слова Петра I, сказанные им в 1714 г. при спуске на воду очередного судна, которые были восприняты переводчиками как завет: «Историки <…> доказывают, что первый и начальный Наук Престол был в Греции, откуда, по несчастию, принуждены были оне убежать и скрыться в Италии, а по малом времени рассеялись по всей Европе; но нерадение наших предков им воспрепятствовало, и далее Польши пройти их не допустило…». Упрек в адрес предков, по вине которых европейские достижения не проникли в Россию, Петр заканчивает словами: «Я не хочу и изобразить другим каким либо лучшим образом сего наук прехождения, как такмо циркуляциею, или обращением крови в человеческом теле: да и кажется я чувствую некоторое в сердце моем предуведение, что оныя Науки убегут когда ни будь из Англии, Франции и Германии и перейдут для обитания между нами на многие веки…» [Философия, 2]. Издание эстетического трактата Тезауро должно было в представлении его русских адептов (к числу которых, судя по знаковой оговорке в «Тавриде», принадлежал и ее автор) послужить к разрушению «вековых препон» и вдохнуть в отечественные науки и искусства дух Возрождения —

Тогда исполнился бы тот

Период славный просвещенья,

О коем беспримерный ПЕТР

Подобя току крови в теле,

Пророчески провозвещал… (IV, 191)

Но у истории своя логика. Взлелеянный Ренессансом тип интеллектуальной культуры, так глубоко захвативший в конце XVIII столетия рядового русского литератора, оказался маловостребованным в России рубежа веков: она бредила французским Просвещением и готовилась к Романтизму. Вторая волна поэтического увлечения философией природы, которую русские романтики переживут спустя всего несколько десятилетий, будет воспринята ими как культурное откровение.

Литература

Аверинцев С.С. Заметки к будущей классификации типов символов // Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985: 297—303.

Александровский И.Т. «Разбор поэмы: Таврида» // «Северный Вестник». СПб., 1805. Ч. V. № 3: 301—311.

Альтшуллер М.Г. С.С. Бобров и русская поэзия конца XVIII – начала XIX в. // Русская литература XVIII века. Эпоха классицизма. М.; Л., 1964: 224—246.

Беме 1815 – Беме Я. Christisophia, или путь ко Христу, в девяти книгах, творения Якоба Бема… СПб., 1815.

Беме 1858 – Русские переводы Якоба Бема, статья С. П–ва // Библиографические записки. СПб., 1858. Т. I. № 5: 129—137.

Бенеш Отто. Искусство Северного возрождения. (Его связь с современными духовными и интеллектуальными движениями). М., 1973.

БГ – Беседующий гражданин. СПб., 1785. Ч. IV.

Бобров С.С. Рассвет полнощи. Ч. I—IV. Спб., 1804.

Бруно Дж. 1934 – О причине, начале и едином. М., 1934.

Бруно Дж. 1936 – О бесконечности, вселенной и мирах. М., 1936.

Габлиц К.И. – Физическое описание Таврической области, по ея местоположению, и по всем трем царствам природы. СПб., 1785.

Голенищев–Кутузов И.Н. Барокко и его теоретики // XVII век в мировом литературном развитии. М., 1969: 102—153.

Зайонц Л.О. 1985 – Э. Юнг в поэтическом мире С. Боброва // Учен. зап. ТГУ. Вып. 645. Тарту, 1985: 71—85.

Зайонц Л.О. 1995—1996 – От эмблемы к метафоре: феномен Семена Боброва // Новые безделки. Сборник статей к 60-летию В.Э. Вацуро. М., 1995—1996: 50—76.

Зайонц Л.О. 2004 – Пространственная вертикаль тело – душа – дух в ландшафтных моделях Семена Боброва // WSA. 54. 2004: 79—92.

Зайонц Л.О. 2007 – У истоков «кинопоэтики»: Опыт Семена Боброва // Дело Авангарда. Amsterdam, 2007 (в печати).

Кантемир А. Сочинения, письма и избранные переводы. СПб., 1868. Т. II.

Кондратович К. Дикционер или Регениар, по алфавиту российских слов: о разных произращениях, то есть древах, травах, цветах, семенах, огородных и полевых кореньях и пр. былиях и минералах. СПб., 1780.

Кругообращение – Anon. Кругообращение крови // Размышление о делах Божьих. 1778. Ч. IV: 74—77.

Крылов – <Крылов А.А.> Разбор «Херсониды», поэмы Боброва // Благонамеренный. 1822. XI: 409—429; XII: 453—465.

Левен В.Г. Якоб Беме и его учение // Вестник истории мировой культуры. 1958. № 5: 67—79.

Лихачев Д.С. XVII век в русской литературе // XVII век в мировом литературном развитии. М., 1969: 299—328.

Максимович-Амбодик Н. Анатомико-физиологический словарь. СПб., 1785.

Мильтон Джон. Потерянный Рай и Возвращенный Рай. СПб., 1895.

Морозов А.А. 1962 – Проблема барокко в русской литературе XVII – начала XVIII века // Русская литература. М., 1962. № 3: 3–38.

Морозов А.А. 1974 – Эмблематика барокко в литературе и искусстве петровского времени // Проблемы литературного развития в России первой трети XVIII века. 9. Л., 1974: 184—226.

О крови – Anon. Некоторые примечания о крови // Экономический магазин. 1789. № 63: 174.

О жилах – Anon. Нечто о пульсовых и прочих жилах // Экономический магазин. 1789. № 87: 144.

О пульсе – Anon. О биении пульса // Экономический магазин. 1783. № 52: 408—409.

Паллас П.С. 1786 – Описание растений Российского государства. СПб., 1786.

Паллас П.С. 1795 – Краткое физическое и топографическое описание Таврической области. СПб., 1795.

Письма – Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980.

ПТ – Покоящийся трудолюбец. 1784. Ч. 2.

Радищев А.Н. Полн. собр. соч. Т. I. М.; Л., 1938.

Розанов И.Н. Русская лирика. СПб., 1914.

Сытин А.К. Естественноисторические труды К.И. Габлица и П.С. Палласа в поэме С.С. Боброва «Таврида» (в рукописи).

Тезауро Эммануэле . Подзорная труба Аристотеля; Моральная философия // История эстетики. М., 1964. Т. II: 624—627, 628—630.

Философия нравоучительная, сочиненная графом и Большого Креста Малтизским кавалером Эммануилом Тезауром. Переведена с итальянского языка статским советником Стефаном Писаревым и коллежским ассесором Георгием Дандолом. Ч. I—II. СПб., 1764—1765.

Топоров В.Н. О ритуале. Введение в проблему // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. М., 1988: 7–60.

Фишер К. Шеллинг, его жизнь, сочинения и учение. СПб., 1905.

Altshuller M.G. Semyon Bobrov and Edward Young // Russian Literature Triquarterly. № 21. 1988: 129—140.


Мария Завьялова, Дайнюс Разаускас (Москва – Вильнюс) Летающие животные и поющие рыбы, или Круговорот превращений в поэзии Сигитаса Гяды [92]

На написание настоящей статьи нас вдохновило недавнее исследование Т.В. Цивьян и H.A. Михайлова о божьей коровке в связи со стихотворением М. Мартинайтиса (статья упомянутых авторов в настоящее время находится в печати, см.: Михайлов, Цивьян). По нашим наблюдениям, многие современные литовские поэты используют в своих произведениях мифологические аллюзии, и это представляется небезынтересным, тем более что к теме отражения мифологии в их творчестве мало кто обращается. Вопрос о том, насколько сознательно тот или иной автор вводит в свои поэтические произведения фольклорные мотивы и сюжеты, остается открытым, однако очевидно, что рассмотренная под определенным углом зрения литовская поэзия оказывается насквозь пронизанной мифологическими представлениями.

Обратимся к творчеству одного из самых известных современных поэтов Литвы – Сигитаса Гяды [93] . Этому автору принадлежат несколько циклов детских стихов, некоторые положены на музыку и исполняются литовским бардом Витаутасом Кярнагисом. Используемые в статье стихи взяты из двух таких сборников: «Белая ворона» [Geda 1985] и «Синий автобус» [Geda 1980]. Текст одной из песен с подстрочным переводом приводится ниже:

Gyvul?li? skraidymas

Visus gyvul?lius

Sunku apsakyti,

Bet kiekvienas moka

Po dang? skraidyti.

Skrenda ?iogelis,

I? linksmumo ?alias,

Skrenda avel?s

Ir karvyt?s ?alos.

Kiekvienas pauk?telis —

Reikia tik gird?ti —

Kaip ma?as ?mogelis

Moka kalb?ti.

O j?r? ?uvel?s

Sus?do ant dugno

Ir giesmeles gieda,

Susik?r? ugn?.

Vaikeliai, vaikeliai,

Grei?iau atsibuskit,

R?t? dar?ely

I?dygo arkliukas

Полет животных

Всех животных

Трудно описать,

Но каждое умеет

По небу летать.

Летит кузнечик,

От радости зеленый,

Летят овечки

И коровки бурые.

Каждая птичка —

Надо только слышать —

Как маленький человечек

Умеет говорить.

А морские рыбки

Уселись на дно

И песенки поют,

Разведя огонь.

Детишки, детишки,

Скорее просыпайтесь,

В рутовом садике

Выросла лошадка

На первый взгляд здесь присутствуют типичные фантастические мотивы, характерные для детской литературы: животные, летающие по небу, поющие рыбы и вырастающий в саду, как трава, конь. Однако такая игра фантазии поэта не кажется случайной при обращении к другим его стихам, в которых явно выделяется несколько устойчивых лейтмотивов. Рассмотрим эти мотивы подробнее.

I. Животные, плавающие по морю, как рыбы

В нескольких стихотворениях Сигитаса Гяды встречается один и тот же мотив – пасущиеся в морях кони:

Niekas gano savuosius ?irgelius

Turi Niekas kumelai?i?,

Balt?j? ?irgeli?,

Turi Niekas vis? band?

B?r?j?, ?yv?j?.

Ten, po j?ras molynas,

Jas Niekelis gano,

J?reli? dugnu

Namo parsivaro

Никто пасет своих коней

Есть у Никого [94] кобылки,

Белые кони,

Есть у Никого целое стадо

Гнедых, сивых.

Там, по синим морям,

Их Никто пасет,

По морскому дну

Домой гонит

Нередко в связи с морским конем возникают аллюзии к небесному пространству: конь, пасущийся в море, должен разбудить солнце; морская трава расцветает звездами:

?irgelio pra?ymas

?irgeli, ?irgeli,

?sk j?ros ?olel?,

?irgeli, ?irgeli,

Pa?adink saulel?.

Pa?adink saulel?

I? vasaros j?r?,

?i?r?k, kaip ten ?alia,

U? lango, u? dur?,

Kur ?vaig?d?s su?ib?,

Kur j?ros ?irgai

I? mari??olel?

Skabnoja ilgai.

?ydraisiais ?iedeliais

T o s ?ol?s ?yd?s,

Ilgumas ?iaudelio,

Didumas ?vaig?d?s!

Baltosios ?vaig?del?s

?irdis atsiskleis…

Keliauja ?irgelis

Sau j?r? keliais…

Просьба коня

Конь, конь,

Ешь морскую травку,

Конь, конь,

Разбуди солнышко.

Разбуди солнышко

Из летнего моря,

Смотри, как там зелено,

За окном, за дверью,

Где звезды заблестели,

Где морские кони

Из моря травку

Щиплют долго.

Голубыми цветочками

Эта травка зацветет,

Длина соломы,

Величина звезды!

У белой звездочки

Сердце откроется…

Бродит себе конь

По морским дорогам…

В стихах Гяды в «девяти морях-океанах» плавает и морской теленок:

Jur? ver?iuk?lis

Vai gra?i gra?i m?s? ?emel?,

Devynios j?ros, devynios mar?s,

Tarp t? j?reli? egl? ?yd?jo,

Po tas mareles j?r? ver?iuk?lis,

I?verstaakis, j?r? ver?iuk?lis,

Akel?m varto, ?uveles gaudo.

Ma?os mergel?s burneles prausia,

?uveli? ?ukel?m galv? ?ukuoja.

?ol?s ?alumas, dangaus ?ydrumas,

? auk?t? dang? kyla ?olel?…

Морской теленок

Ой, красивая, красивая наша земля,

Девять морей, девять океанов,

Между теми морями ель цвела,

По тем океанам морской теленок,

Пучеглазый, морской теленок,

Глазами вертит, рыбок ловит.

Маленькие девочки ротики моют,

Рыбьими расческами волосы расчесыв;

Зелень травы, голубизна неба,

В высокое небо поднимается трава…

В последнем стихотворении, видимо, отразилась аллюзия на текст из собрания народных песен Малой Литвы, опубликованного Л. Резой в XIX в., ср:

I?b?g’ i?b?go

I? Rusn?s kiemo

Du jaunu ?vejyt?liu.

Jie leido leido

Plonus tinklelius

Padumo vidur?ly.

O ir sugavo

Dyvnai tinkleliais

Du j ? r i ? v e r ? i u k ? l i u.

– Ai drauge, drauge,

Tavor??iau mano,

Kas tai dyv??uvel?s?

Выбегали

Из села Русне

Два молодых рыбачка.

Они пускали

Тонкие сети

Посреди пучины.

А и поймали

Дивно сетями

Двух м о р с к и х т е л я т.

– Ой, друг дружище,

Товарищ мой,

Что за дивные р ы б к и?.. [R?za, 111, № 32]

Что же касается непосредственно морского теленка , следует прежде всего упомянуть названия соответствующих морских существ: ср. такие литовские названия рыбы Cottus quadricornus, как j?ri? ver?is, j?rjautis, буквально ‘морской теленок’ и ‘морской бык’ [LK? IV, 432, 434], названия керчака (Myoxocephalus scorpius) bullis, буквально ‘бык’, и j?ros b?lius ‘морской бык’ [LK? I, 1133, 1153]; также русское название породы рыб бычок [см.: Даль I, 149], бык-рыба ‘бычок-подкаменщик’ [Усачева, 129], слвц. bul’ ‘жерех’ (букв. ‘бык’) [Усачева, 157]. Из «Славянского бестиария» здесь заслуживает упоминания волъ морский – «животное с головой вола; передние ноги с копытами, а вместо задних ног – рыбий хвост» [Белова, 76].

К уподоблению рыбы корове ср. также народную поговорку (зап. в с. Пелеса, совр. Белоруссия): Mano karv? gra?i kaip lydak? ‘Моя корова красивая, как щука’ [LKP?, 146]. Ср. также загадку: marga karv? dang? lai?o – lydekaitis po ledu ‘пестрая корова небо лижет – щучка подо льдом’ [LT V, 528, № 6185].

Такое уподобление также хорошо известно в славянской народной традиции. В России «водяной владеет всем, что есть в воде и на воде… А в подводном царстве у него много скота – стада коров и лошадей, которых он лунными ночами выгоняет на прибрежные заливные луга» [Левкиевская, 341, 346; см.: СД I, 399; СМ, 83]. Ср. быличку: Водяной по ночам выгонял своих коров из реки на прибрежный луг. Один человек заметил, что по ночам у реки пасется стадо черных коров, а придет утром – никого нет. Мужик стал наблюдать за этими коровами и, наконец, понял, что это коровы водяного и что тот сам выходит на берег их пасти. Однажды под утро, когда водяной загонял стадо назад в воду, мужик изловчился и отбил одну корову. Эта корова оказалась очень молочной, а в хозяйстве мужика с тех пор никогда не переводился скот [Левкиевская, 347; см.: ЭС, 74].

Не случайно, видимо, в стихотворении Гяды морской теленок имеет эпитет «пучеглазый»: глаз быка в народной традиции нередко выступает метафорой водного пространства: «…озеро, эта светлая масса воды, заключенная в круглой форме, на мифическом языке язычника представлялась глазом Тура (быка)»; «…названия Тур-озеро, Турово, Воловье око надо понимать так, что в язычестве озеро почиталось глазом небесного быка – солнца» [Афанасьев 1996, 68].

В отношении морского коня также прежде всего следует вспомнить названия соответствующего существа – h ipp o campus’а: рус. морской конек; лит. j??ros arkli?kas ‘то же’, ?uvel? arkli?kas ‘рыбка-конек’ [LK?, I, 307]. Ср. в этом отношении следующие названия рыб: рус. конь, кобыла, блр. конь, укр. кобила ‘жерех’, рус. конь ‘белорыбица’, пол. kobyia ‘сырть’ [Усачева, 157], рус. лошадиный вьюн ‘вьюн’ [Усачева, 121]; ср. также рус. табунец ‘гольян’ [Усачева, 76]. Ср. нем. Rappe ‘конь’ и ‘жерех’ [Усачева, 157].

В «Славянском бестиарии» идропь или едропь – «мифическое животное, полуконь-полурыба, предводитель всех рыб»; также испопотамъ, т. е. бегемот, который понимается как зверь водный и тако же видом яко конь, он же конь водный, водной, водяной или конь рьчный: Конь есть водяной чернь подобенъ коню, а зубы имать велики [Белова, 130, 136, 147].

Как уже упоминалось, в русской традиции в подводном царстве у Водяного «стада коров и лошадей». Поэтому «хорошо осведомленные люди привычно не едят раков и голых рыб (вроде налимов и угрей), как любимых блюд на столе водяного, а также и сомовину за то, что на сомах вместо лошади ездят под водой эти черти» [Максимов, 109; цит. по: ЭС, 73]. Или же «мутный вал, несущийся по воде, – их лошади» [РС, 94]. В жертву водяному приносили лошадиный череп или топили для него целую живую кобылу [см.: РС, 96, 102; ЭС, 72], или же у него самого конская голова [СМ, 83].

В литовской загадке конь уподобляется непосредственно рыбе: ??uolas be ?ak?, dzirvonas be tak?, kumet? be vadeli? ?ino keli? – ?uvis ‘Дуб без ветвей, залежь без тропинок, кобыла без вожжей знает дорогу – рыба’ [T? V, 588, 592, № 292]. На «щучьих конях» разъезжает по своему подводному царству и царь-рак в латышской дайне:

V?zi, v?zi, suk? galvu,

Liec kroniti galvi??!

L?daci?as kumeli?i

Iemaukti?us zvadzin?ja

Рак, рак, причешись,

Надевай корону!

Щучьи кони

Уздечками позванивают

[BDS, № 2716]

Вслед за В.Н. Топоровым здесь «можно напомнить о глубокой связи коня и воды в ряде мифопоэтических традиций [возможно, для определенного периода она поддерживалась в порядке „мифопоэтической“ этимологии языковой близостью обоих слов, ср. и.-е. *ek’uo– ‘конь’ и *aku? (*эkuй) и *ёku– ‘вода’, ‘река’ и т. п. – ср. предполагаемый общий семантический множитель – ‘течь’, т. е. ‘бежать’ и ‘струиться’ (поток)], отраженной как в конкретных образах [ср. Посейдона в связи с его конской ипостасью и „морской“ функцией; Гиппокрену, букв. ‘лошадиный источник’, возникший от удара копыта крылатого коня Пегаса; гиппокампа, морское чудовище с телом коня и рыбьим хвостом; ср. также гиппопотама, в имени которого „лошадиное“ соединяется с „речным“ (лтш. nil-zirgs, букв. ‘Нила лошадь’) и т. п.], так и в мифологических мотивах (конь или „конские“ персонажи и вода, река, море) и в гидронимии („конские“ реки многочисленны в ряде и.-е. традиций, ср. др. – инд. A?vanadl, букв. ‘лошадиная река’, др. – гр. H?pparis, Hippok??n, Hippokr?n?, лит. A?v?, A?vij?, A?v?n?,-yn?, ср. на русских территориях Освея, Освица и т. п.)» [Топоров 1992, 14, 27]. Ср. в этом отношении литовскую загадку, в которой через коня загадывается река: Tarp dviej? kaln? juodas ?irgas b?ga ‘Между двух гор вороной конь бежит – река’ [LF, 161, № 321]; ср. соответствующие русские: Между гор, между гор бежит конь вороной; Не конь, а бежит, не лес, а шумит [Загадки, 29, № 466, 464].

Небезынтересно в данном случае отметить связь воды с конем у русских поэтов. Ср. у Пушкина: И тяжело Нева дышала, / Как с битвы прибежавший конь; у Мариенгофа: По мостовым, как дикие степные кони, / Проскачет рыжая вод а; у Соснора: И вод а всех волн / бежала в сентябре и убежала, / как конниц а … [Павлович, 92].

Благодаря Гомеру известно, что «троянцы приносили животных в жертву Скамандру и бросали в его воды живых лошадей; Пелей пожертвовал пятьдесят овец источникам, из которых берет начало Сперхей. Лошади и быки приносились в жертву Посейдону и другим божествам моря» [Элиаде 1999, 196]. В «Одиссее» (V.380) Посейдон мчится по морю на колеснице, запряженной длинногривыми конями [МНМ II, 232].

В связи с «Никем», пасущим под водой свои стада, ср. ирландского владыку потустороннего мира на дне моря, который о Бране, путешествующем по морю в поисках «острова блаженных», находящихся, по сути дела, «нигде», говорит: «Бран и его спутники думают, что здесь море, но для меня в колеснице все это – цветущий луг. Моя страна – под морем, через нее текут медовые реки. То, что Брану кажется лососями, – это мои кроткие ягнята и телята. Не видны тебе и кони на дне моря, а их там уйма. Испокон веков под волнами живут счастливые мои люди» [Demeter, 181—182].

2. Животные, вырастающие из земли, как растения

В стихотворении Гяды, которое так и называется – «Лошадка в садике», – лошадь вырастает, как трава в рутовом саду, но одновременно она продолжает принадлежать и водному пространству («Паслась она среди морей, океанов, / Щипала морскую травку»; «Поет морские песенки»), и небесному («Во лбу ее и днем светила бы / Большая белая звезда»):

Arkliukas dar?elyje

Tas arkliukas, kur i?dygo

Kitados dar?ely r?t?…

Vaikai, penketas meteli?!

Koks jis didelis jau b?t?!

Jo kaktoj ir dienа ?viest?

Didel? balta ?vaig?d?,

Vardas jo Arkliukas b?t?,

O ?irgelis – pavard?…

Ryt?, vakarui at?jus,

Jis miegot? tarp g?li?

Vy?ni??ydin?iam sodely…

Ak, pa?adint negaliu…

To arklelio balto, ?irmo,

Kur? andai jums suk?riau…

Gan?s jis tarp mari?, j?r?,

Skab? j?ros ?oleles…

T e n ?irgelis baltas ?vyti,

Gieda j?r? daineles

Лошадка в садике

Та лошадка, которая выросла

Когда-то в рутовом садике…

Дети, пять годочков!

Какая она большая уже была бы!

Во лбу ее и днем светила бы

Большая белая звезда,

Ее имя было бы – Лошадка,

А Конь – фамилия…

Утром, вечером,

Спала бы она среди цветов

В цветущем вишневом садике…

Ах, разбудить не могу

Эту лошадку белую, сивую,

Которую тогда вам сотворил…

Паслась она среди морей, океанов,

Щипала морскую травку…

Там лошадка белая блестит,

Поет морские песенки

В другом стихотворении лошадка приходит из моря «через серебряные листья» с губами, «полными травы»:

Daina apie j?ros arkliuk?

Baltas melsvas arkliukas

Atkeliavo i? j?r?,

…Baltas melsvas arkliukas,

L?pos pilnos ?ol?s,

…Atkeliavo i? j?r?

Pro sidabro lapus.

Baltas melsvas arkliukas

I? dangaus ar kriaukl?s…

Песня о морской лошадке

Бело-сизая лошадка

Пришла из м о р я,

…Бело-сизая лошадка,

Губы, полные т р а в ы,

…Пришла из моря

Через серебряные листья.

Бело-сизая лошадка

С н е б а или из раковины…

Примечательно, что в литовском языке немало названий растений, содержащих анималистские метафоры. Метафоры, основанные на образе коня, могут относиться как к травяным растениям, так и к деревьям, их частям, плодам и грибам, ср., например:

растения : arkli?r?g?tis, arkli?r?g?t? (букв. ‘конский щавель’), kum?l-r?g?t? (букв. ‘кобылий щавель’), arkli?stambis (букв. ‘конский стебель’) ‘растение, похожее на щавель (Rumex pratensis)’ [LK? I, 305; VI, 871]; arklia-p?dis (букв. ‘конская стопа’) или kum?lp?d? (букв. ‘кобылья стопа’) ‘ранняя мать-и-мачеха (Tussilago farfara)’ [LK? I, 303—305; VI, 871]; arkliabarzdis (букв. ‘конская борода’) ‘такое растение’; arkli?muilis (букв. ‘конское мыло’) ‘такое луговое растение’; arkli?pup? (букв. ‘конский боб’) ‘такое культурное растение (Vicia Faba equina)’; kum?lm?t? (букв. ‘кобылья мята’) 1) ‘кудрявая мята (Mentha crispa)’ 2) ‘дикая мята (Mentastrum)’ [LK? VI, 871]; kum?l?ol? (букв. ‘кобылья трава’) ‘калужница (Caltha palustris)’ (ср. то же – karv??ol? (букв. ‘коровья трава’)) [LK? VI, 872] и т. п.;

деревья и их части : arkliada?t? (букв. ‘конский зуб’) ‘смолистая красная ель’; arkliada?tis (букв. ‘лошадиный зуб’) ‘дерево или вообще нечто грубое и твердое’, ‘твердый, красный кусок сосны или ели’; или же ‘щавель (Rumex)’ [LK? I, 303]; ?irginys, ?irgelis (букв. диминутив от ??rgas ‘конь’) ‘сережка некоторых видов деревьев’ [LK? XX, 718, 720];

плоды и ягоды : arkli?uog? (букв. ‘конская ягода’) ‘растение из семейства вересковых, похожее на бруснику (Arctostaphylos Uva ursi)’ [LK? I, 303—305]; kum?lkiau?iai (букв. ‘яйца жеребца’) ‘такой сорт яблок (очень твердые)’ [LK? VI, 869]; kum?luog? (букв. ‘кобылья ягода’) ‘черная смородина’ [LK? VI, 871]; kumeluogis (букв. ‘кобылья ягода’) ‘волчья ягода (Paris quadrifolia)’ [LK? VI, 871];

грибы : kum?lz?bis (букв. ‘кобылий зуб’) ‘такой гриб’ [LK? VI, 871]; kum?lpapis, kum?lspenis, kumelspen? (букв. ‘кобылий сосок’) ‘сморчок (Morchella conica)’; ‘навозник кудрявый (Coprinus porcellanus)’; (но и kum?lspenis ‘такая полевая трава’).

Ср. также в русском языке: коневий лук, конечки ‘растение Teucrium scordium, щавель’, конятник (тул.) ‘конский щавель, Rumex acutus’, конская грива ‘растение Eupatorium cannabinum’, конский хвост ‘вид хвоща, конехвост, Equisetum palustre’, коневик ‘трилистник, дятельник, Trifolium pratense’, конековка, коняковка ‘растения Vicia sativa, кормовой и мышиный горошек и Securigera coronilla’, коника ‘чернобыльник, быльняк’, коница

‘растение истод’, коничник ‘растение Alhagi camelorum, колкая, щетинная трава, калмыцкие шилья’, коновальчик ‘растение Trifolium alpestre, красная кашка’, ‘Trifolium montanum, белоголовка, коневник’, лошадиный хвост ‘растение Anabaris aphylla’, лошаково ухо ‘растение сальный корень, живокость, свербигуз, Symphitum’, лошачник ‘растение Mulinum’, лошачница ‘растение Hemionite’; конский каштан ‘желудник, дикий каштан’, ‘дерево Aesculus hyppocastanum’; конский гриб ‘поганка серая, Agaricus cinereus’ [Даль II, 155—156, 270].

Интересно, что в тексте Гяды, где Никто встречает «ветряного коня» он собирает щ а в е л ь и землянику:

Stebuklas, kur? patyr? Niekas, pasigav?s ?irgel?

R?g?teliavo Niekelis,

?emuogiavo Niekelis

Ir pamat?, kaip b?ga

Baltas v?jo ?irgelis.

Чудо, которое испытал Никто, поймав коня

Собирал щ а в е л ь Никто,

Собирал землянику Никто

И увидел, как бежит

Белый ветряной к о н ь

Другой интересной аллюзией к мифологии растений являются упомянутые в стихотворении Гяды глаза теленка (см. также об этом выше): ср. ver?iakys (букв. ‘глаза теленка’) 1) ‘гриб из семейства пластинниковых Lactarius piperatus’; 2) ‘растение Lycoperdon papilatum’ [LK? XVIII, 867].

Что касается мифологических представлений, в связи с вырастающим конем, т. е. конем-растением (в частности, конем-деревом) в первую очередь следует отметить древнеиндийское мировое древо a?vatth? – (Ficus Religiosa), название которого (от a?va-stha -) буквально означает ‘лошадиная стоянка’ [см.: МНМ I, 143—144]; также скандинавский мировой ясень Иггдрасиль, буквально «конь Игга», т. е. Одина, на котором тот во время своего «шаманского» посвящения провисел 9 дней. «Это название, возможно, подчеркивает роль Иггдрасиля как пути, по которому обожествленный шаман странствует из одного мира в другой» [см.: МНМ I, 478—479]. Ср. в связи с этим название виселицы в нордической традиции «конь висельника» [Элиаде 2000, 355].

Примечательно, что по принятии христианства с Иггдрасилем сопоставлялся крест Распятия, который, в свою очередь, воспринимался как конь, на котором Христос поднялся на небеса [Jobes, 386]. Некоторые параллели этому имеются и в славянской традиции: например, по болгарским поверьям на «том свете» крест становится конем усопшего, а гроб – седлом [СД II, 653].

В связи с образом мирового дерева-коня в русской традиции можно вспомнить Ивана Дурака, пасущего своего коня в ветвях мирового дерева [Иванов, Топоров, 229]; также ср. фрагмент рассказа (сказки), записанного К.И. Ходовой от ее отца: Едем мы из одного села в другое, вдруг лошадь и остановилась. Тятенька посмотрел, а она на две части перерублена. Это он топор под седелку положил, лошадь ступает, топор тюкает, и перерубил лошадь пополам. Что делать? Вырубил он березовый сук и соткнул обе половины. Едем дальше, вдруг л о ш а д ь опять остановилась. А это из сучка выросла б е р е з а, д о н е б а доросла и за звезду зацепилась, лошадь ни с места. Тятенька мне говорит: «Полезай, отцепляй!» Я и полез, долез до самой звезды, только туда голову засунул, а там покойные дедушка и бабушка … [цит. по: Топоров 1973, 131]. Ср. русскую загадку: Черная заплатка и серая заплатка н а б е р е з е с к а ч е т . – Сорока [Загадки, 44, № 1047], при том что облик сороки обычно принимают ведьмы. Ср. в этой связи литовское поверье: Sako, prie??v. Jon? raikia vantas ri?tis u? tai, kad per ?v. Jon? raganos ber?us apjodo ‘Говорят, перед Купалой надо венки вязать из-за того, что во время Купалы ведьмы н а б е р е з а х с к а ч у т’ [KR, 156].

К тому же образу отсылает популярная быличка (тип 3651 по классификации AT, дополненной Й. Балисом) о батраке, полетевшем вслед за хозяйкой-ведьмой на собрание ведьм: для того чтобы вернуться, ведьмы дают ему коня, который, однако, по пути исчезает, а батрак приходит в себя и обнаруживает себя сидящим на вершине дерева или на березовом бревне [Balys III, 211, № 3651]. Ср. русский сюжет этого же типа, в котором солдат при возвращении верхом по воздуху с Лысой горы произносит недозволенные «тпру» и «но»: В ту же минуту полетел он вниз, в чащу леса, а к о н ь тут же превратился в б е р е з о в у ю п а л к у [Левкиевская, 371].

В другой литовской быличке в ночь на Ивана Купалу один батрак ищет в лесу своих коней и вдруг: ?i?ri bernas, joja ka?koks nepa??stamas ponaitis gra?iu i?pen?tu ?irgu. Arklys puikus, neu?turimas ?vengia, piestu ?oka. Ponaitis bernui pasi?l? s?sti pajoti. Bernas gi nieko pikto nenumanydamas ?m? ir u?s?do. Kai tik u?s?do ant to gra?iojo ?irgo, tik j? ?vyk?t tas ?irgas ir nusvied? per kr?m? vir??nes ?em?n. Nusigand?s bernas smagiai leptel?jo pelkut?n. Atsipeik?j?s suprato, kad ?ia pikt? mon? b?ta ir pamat?, jog jis buvo u?s?d?s ne ant puikaus ?irgo, bet ant palenkto jauno ber?elio, kur? nelaba dvasia jam paki?o, kad i? varg?o ?mogaus pasijuokt? ‘Смотрит парень – скачет какой-то незнакомый барин на красивом откормленном коне. Конь прекрасный, не переставая, ржет, встает на дыбы. Барин парню предложил сесть и покататься. Парень, ничего дурного не подозревая, взял и сел. Как только сел он на этого красивого коня, так этот конь раз – и сбросил его через верхушки кустов на землю. Испуганный парень со всего размаху шлепнулся в лужу. Придя в себя, понял, что это злые чары были, и увидел, что он сел не на прекрасного к о н я, а на склоненную молодую б е р е з у, которую подсунул ему нечистый, чтобы посмеяться над бедным человеком’ [KR, 131].

В одном из вариантов популярной литовской былички о «Музыканте на чертовой свадьбе» черти велели слугам запрячь лошадей и отвезти музыканта в то место, откуда привезли. Они запрягли к о н е й, пригнали их к самим дверям, и черт велел сесть музыканту в повозку, но поскольку тот успел помазать один глаз чертовой мазью, то «видел этим намазанным глазом, что он сидит на очень высокой с о с н е и быстро скачет через какое-то болото» [Balys III, 391, № 449].

Таким образом, видимо, не случайно и в поэзии Гяды морской конь, выйдя из воды, прорастает травой, вместе с которой потом оказывается на небе, чему посвящен следующий мотив.

3. Животные, летающие по небу, как птицы

В связи с образом морского коня, щиплющего с неба звезды как морскую траву и пробуждающего спящее в ночном море солнце («Конь, конь, / Разбуди солнышко / Разбуди солнышко / Из летнего моря»), следует указать на мифологическую связь коня и солнца. К известнейшему во многих, если не во всех древних традициях мотиву коней, запряженных в солнечную колесницу, укажем литовскую пастушескую песенку, записанную в начале XX в.:

Atva?iuoja Saulala

Variniais rateliais,

Masinziniais bateliais,

Ugniniais arklaliais

Приезжает Солнышко

На медной колеснице,

С бронзовыми сапожками,

На огненных лошадях

[Balys IV, 254, № 330]

Ср. также упоминание солнечного коня в литовской сказке (AT 530B): Nu?jo tas durnelis, per nakt? miegojo, o prie? dien? sugavo saul?s arkl? ‘Пошел тот дурень, ночью спал, а днем поймал солнечного коня’ [LT III, 379, № 142]; ср. в варианте, в XIX в. записанном Коссажевским: arkliuks kep sau-la, saulasarklioks ‘конь как солнце, солнечный конь’ [Kossarzewski, 124—125].

Кони в колеснице, управляемой Солнцем, упоминаются во многих латышских дайнах [см.: Kursite, 69, 98]. Ср. также дайну, в которой солнце связывается с конем еще более тесно:

No j?re?u iztec?je

Divi s?rmi kumele?i;

V?nam beja zvaig??u de?s,

?tram Saule mugor?

Из морюшка выбежали

Два сивых коня;

У одного была звездная попона,

У другого Солнце на спине

[BDS, № 33771,4; цит. по: Kursite, 14].

В русской загадке солнце непосредственно уподобляется коню: Сивенький жеребчик в дверь не пролезет – небо и солнце [Загадки, 22, № 157]. В финской традиции «Вейнемейнен выковал себе к о н я, легкого, как с о л о м и н к а, и ездил на нем по степям и по м о р ю, так что копыта воды не касались» [Афанасьев 1996, 152]. Вспомним в этой связи прорастающего, как трава, коня и солому величиной со звезду из приведенных выше стихов Гяды.

Во многих традициях кони являются неотъемлемыми атрибутами солярных божеств и сами олицетворяют смену дня и ночи: ссылаясь на Эдду, А.Н. Афанасьев отмечает, что «и день, и ночь, и летнее и зимнее движение солнца равно изображались в образе к о н я; но с конем летнего с о л н ц а народная фантазия соединила белый цвет, а с конем зимнего с о л н ц а – черный» [Афанасьев 1996, 154]. Солярная символика проявляется в белорусских обрядах с участием коня: в белорусской мифологии конь был атрибутом солнечного бога Ярилы; «солярная символика, связанная с образом коня, хорошо видна и в полесских ритуалах купальского цикла» [Дучыц, Санько, 252].

Образ небесного коня соотносится и с другими светилами, а также со многими атмосферными явлениями (ветром, громом, молниями). Вспомним коня из русских сказок, у которого «во лбу месяц, по бокам звезды» [НРС I, № 124, 138], крылатого коня «о двенадцати крыльях», летящего по поднебесью [НРС I, № 137, 171; II, № 198], обращающегося в птицу, орла [НРС II, 185]. Ср. также знаменитую «сивку-бурку», которая «бежит, земля дрожит, из ноздрей пламя пышет, из ушей дым столбом, следом горящие головешки летят». Вообще тема летучего, крылатого, небесного коня является настолько обширной, что подробно рассматривать ее в рамках данной статьи не представляется возможным. Остановимся лишь на некоторых интересных параллелях из балто-славянской традиции. Представления о небесных явлениях в образе коня отразились в многочисленных литовских загадках: laukas arklys pro vartus ?i?ri m?nuo ‘лысый конь в ворота смотрит – месяц’ [LT V, 454, № 5418] (ср.: pal?as jautis pro lang??i?ri ‘серый бык в окно смотрит – то же’ [Там же, № 5419] и аналогичные малоросские загадки, приводимые А.Н. Афанасьевым: « лысий кинь у ворота загляда – месяц» [Афанасьев 1996, 142] и « лысый вил криз забор дывится » – то же [Там же, 159]); p?tny?iom, subatomgim? kumeliukas aukso patka-vom ‘в пятницу, в субботу родился жеребенок с золотыми подковами – месяц’ [LT V, 455, № 5420]; turk??em?j ?irgas ?vengia, lenk??em?j kamanos blizga – griaustinis ir ?aibas ‘в турецкой земле конь ржет, в польской земле уздечка блестит – гром и молния’ [LT V, 465, № 5523] (ср. малоросскую загадку: « стукотить , гурготить , як сто коней бижить – гром» [Афанасьев 1996, 142]).

Небесный конь в образе ветра (ср. «ветряного коня», встреченного Никем в приведенном выше стихотворении Гяды) также появляется в литовской загадке: T?vo dir?as nesulenkiamas, motinos skrynia neu?daroma, s?naus ?irgas nesulaikomas – ‘kelias, e?eras, v?jas’ ‘Отцов ремень не согнуть, матушкин сундук не закрыть, сыновнего коня не удержать – дорога, озеро, ветер’ [MS, 167, LK? XX, 716 и др.]; ср. аналогичную малоросскую загадку: «отцова сундука не поднять (земли), сестрина точива не сорвать (снега), братнина коня не поймать (ветра)» [Афанасьев 1996, 155]. Сам конь превращается в ветер в литовской песне: Tai pavirtau ??uol?liu, / O ?irgelis – ?iauriu v?jeliu ‘Вот превратился в дуб, / А конь – в северный ветер’ [LT II, 297, № 327]. В одной латышской дайне на коне Ветра едет сам Бог: Diven? brauca V?ja zyrgus [Kursite, 337]. Ср. также: Kam tiezirgi, kamtierati, / Kas tiet?disabrauku?i? / – V?ja zirgi, V?ja rati, / Saules meitas precinieki ‘Чьи эти кони, чья эта повозка, / Кто там такой приехал? / Кони Ветра, повозка Ветра, / Женихи дочери Солнца’ [BDS, № 33798].

Однако ветер-конь может обладать и демонической природой: например, в литовской сказке «Девочка помогает юноше убежать» «старый черт превращается в коня, который легко поднимается в воздух, летит выше облаков» (AT 313, 313B, 313C). Вихрь называется «конем черта» и в латышских поверьях: Viesulis esot velna zirgs. Kur viesulas skrien jeb grie?as, tur dro?i vien pats velns esot tani ‘Вихрь – это конь черта. Где вихрь летит или крутится, там уж точно сам черт в нем’ [Straubergs, 539] [95] . К слову сказать, «чертов конь» (v?lnio arklys) в литовском языке является метафорой стрекозы (laum?irgis – букв. ‘конь Лауме’) [LK? I, 307]. Однако наряду с этим Perk?no ?irgylis (букв. ‘конь Перкунаса’) – ‘кузнечик’ [LK? XX, 718], Perk?no arklys (букв. ‘лошадь Перкунаса’) – ‘стрекоза’ [LK? IX, 834]. Примечательно, что среди названий стрекозы есть и метафоры быка, ср.: jautelis (букв. ‘бычок’) [LK? IV, 322]. Ср. в связи с этим и такие названия насекомых, как Dievo ver?is (букв. ‘божий теленок’) ‘жужелица’ [LK? XVIII, 871]; jau?i?kas (букв. ‘бычок’) ‘долгоносик (Calandra granaria)’ [LK? IV, 295]. [96]

К этому же образу летающего насекомого-животного, несомненно, примыкает и мифологема божьей коровки, описанная в контексте основного мифа (небесной свадьбы) В.Н. Топоровым [см.: Топоров 1981] и в фольклорных реминисценциях, отражающихся в литовской поэзии [см.: Михайлов, Цивьян] (ср. в связи с сюжетом небесной свадьбы процитированную выше дайну о женихах Солнца, приехавших на конях Ветра). Что касается мотива «бурых коровок», летящих по небу у С. Гяды, стоит вспомнить египетский миф, в котором «солнечный бог Ра поднимается из океана на небесной корове…, которая встала из воды (где ее двойником была „великая корова в воде“ Метуэр, известная уже в III тыс. до н. э.) и превратилась в неб о». Также «небесной коров о й, родившей солнце, считалась Хатор, нередко выступающая в функции богини плодородия. В индийской мифологии корова Камадхену, исполняющая любые желания, появилась из о к е а н а при его пахтанье» [МНМ II, 5]. Как мы видим, здесь корова объединяет две стихии – небо и воду, являясь их олицетворением. Коровы, как и кони, отождествлялись со всеми атмосферными явлениями: облаками, громом, светилами. Атмосферные осадки – молоко небесных коров (облаков), которых доит Индра в Ригведе. Подобные представления находим и у славян: «болгарское предание приписывает ведьмам доение л у н ы, которая обращается в к о р о в у; из этого молока они приготовляют чародейное масло; когда ведьмы отнимают у луны все молоко, весь свет (задаивают ее), тогда бывает лунное затмение» [Афанасьев 1996, 192]. Ср. в связи с этим одно из значений лит. m?l?ti (букв. ‘доить’) ‘хмуриться, становится пасмурным, покрываться тучами (о небе перед дождем, бурей)’; u?m?l?ti (букв. ‘задоить’) ‘затуманиться, покрыться тучами’ [LK? VIII, 204].

Представления об облаках в образе коровы (быка) отразились и в литовских загадках, ср.: juodas jautis dang? lai?o debesis ‘черный бык небо лижет – облако’ [LT V, 457, № 5439]; ср.: balta karv? langus lai?o au?ra ‘белая корова окна лижет – заря’ [LT V, 452, № 5381] [97] . Как и конь, корова олицетворяет смену дня и ночи, ср.: juoda karv? subliov? visos tvoros sugriuvo, balta karv? subliov? visos tvoros susk?l? diena ir naktis ‘черная корова заревела – все заборы упали, белая корова заблеяла – все заборы встали – день и ночь’ [LT V, 452, № 5392]. Месяц появляется в образе пастуха, пасущего небесное стадо (облака или звезды), в малоросской загадке: « ихав чумак, тай став, бо волив потеряв – месяц, закрытый тучами» (ср. также о коне: « приехав гисть, тай став на помисть, роспустив кони по всий оболони » – месяц) [Афанасьев 1996, 159]. Ср. также звезды и облака в образе овец в аналогичных литовских загадках: ?imt? avi? vienas piemuo gano m?nuo ir ?vaig?d?s ‘сто овец один пастух пасет – месяц и звезды’ [LT V, 455, № 5422]; m?lynoj pievel?j piemen?lis baltas avis gano dangus, saul? ir debesys ‘на синем лугу пастушок белых овец пасет – небо, солнце и облака’ [LT V, 449, № 5348].

Как и конь, с громом в загадках отождествляется бык, ср.: senas jautis baubia debesys ir griaustinis ‘старый бык ревет – тучи и гром’ [LT V, 457, № 5444]; eina jautis baubdamas, dang? ragais r??damas griaustinis ir ?aibas ‘идет бык ревя, небо рогами режет – гром и молния’ [LT V, 465, № 5526]. Ср. в связи с этим представления славян о вредоносных говядах-тучах: «Говяда-тучи – небесный скот. Такие представления лучше всего сохранились у сербов, но их рудименты обнаруживаются почти во всем славянском мире. В Драгачеве (зап. Сербия) градоносные тучи отгоняли заклинаниями типа О Саво и Невено! Вратите та бела говеда! Овамо им нема паше … ‘О Савва и Невена! Верните этих белых говяд! Здесь им негде пастись…’ При этом чаще всего называли имена недавних утопленников или висельников, которые, по народным поверьям, становились предводителями градоносных туч. Небесным белым стадам противопоставлялись земные черные стада. Например: Устук, биче! Не даj твоjим биjелим говедима! Наша су црна, вашу ће надjачати, побиће ваша говеда! ‘Остановись, бык! Не пускай твоих белых говяд! Наши черные пересилят ваших, побьют ваших говяд!’» [СД I, 504].

Таким образом, животные, летающие по небу и совмещающие в своей символике божественные и демонические силы, объединяют и высший мир с низшим – поднебесную сферу с хтоническим, подземным (или подводным), т. е. небо и воду.

4. Небесные воды

Небо в литовской традиции, особенно в загадках, нередко представляется морем, например, созвездие Плеяд (Siet?nas) загадывается как Vidury mari? virk??i? saujel? ‘Посреди моря стержней горсть’ [B?gien?, 66; LF, 161, № 312]. Ср. другую загадку, выражающую подобные представления, с ответом «солнце»: M?lyna j?ra ugnies kamuolys rieda ‘По синему морю огненный шар катится’ [MS, 99]. В связи с образом перевернутого водоема ср. также литовскую загадку о «луне»: Gale lauko aukso l?k?t? plauko ‘На краю поля золотая тарелка плавает’ [MS, 75]. Подобным образом море или Даугаву (Двину), по которым Солнце и души умерших плывут в латышских представлениях, Л.Х. Грей описывает как небесный океан или небесную реку [LM II, 136]. Ср. соответствующие русские загадки: с ответом «месяц» – По синему небу тарелка плывет; с ответом «солнце» – Золотая кубышка на воде не тонет; Посередине моря стоит золотая камора [Загадки, 21, 22, № 107, 158, 165]. Наконец, «связь земной воды с водой небесной является основой мифологических представлений древних славян о природе благодатного дождя и причинах засухи. Несомненно, что первоначально именно естественные земные и еще более – подземные воды были объектом ритуальных действий во время засухи, и прежде всего – источники»; таким образом, «удаленные от поверхности земли вверх и вниз водные стихии связаны как сообщающиеся сосуды, и закупорка нижних водных резервуаров ведет, по древним верованиям, к закупорке верхних. Этим объясняется необходимость „отворения, открывания“ заброшенных (закупоренных) источников во время засухи» [Толстой, 93]. В свою очередь, в славянской (русской) традиции «восприятие ирия как места, находящегося одновременно на небе и под землей, видимо, отразилось в понимании Млечного Пути как подземной рек и», поскольку «локализация потустороннего мира одновременно на небе и под землей находит широкие типологические аналогии» [Успенский, 145—146].

Один из самых известных архаичных примеров этого мы находим в Древнем Египте, где, по словам Р.И. Рубинштейна, «существовали представления, согласно которым небо – это водная поверхность, небесный Нил, по которому днем солнце обтекает землю. Под землей тоже есть Нил, по нему солнце, спустившись за горизонт, плывет ночью» [МНМ I, 421, 425; II, 359] [98] . В свою очередь, согласно Н.В. Брагинской, «в библейской космогонии в акте творения первичная вода раздвигается, образуется верх и низ, и океан мировой помещается над сводом небесной тверди, через окна-отверстия в которой небесные воды орошают землю дождем. В вавилонской мифологии небесный океан создает под землей водную бездну преисподней. Звезды и светила либо прикреплены к тверди, либо плавают по небесному океану» [МНМ II, 207].

Из индоевропейских традиций представления о верхних и нижних водах особенно ярко выражены в древнеиндийской. Так, в «Ригведе» (III.22.3) о боге огня говорится: «О Агни, ты движешься к потоку неба, / Ты обращаешься к богам, которые возбуждают вдохновение, / (Ты движешься) к водам, которые находятся / В светлом пространстве по ту сторону солнца и которые внизу» [Ригведа 1989, 309]. Или же в VII.6.7: «Из океана ближнего и дальнего / Агни взял (блага) с неба (и) с земли» [Ригведа 1995, 186]. Также и (I.105.1) «Месяц в глубине в о д: / Прекраснокрылый мчится по н е б у» [Ригведа 1989, 126]. А в гимне, посвященном Варуне, говорится, что «Тайный океан, мощный, / Он словно поднимается на небо» [Ригведа 1995, 360]. В «Ваджасанеи-Самхите» XXIII.48, в частности, говорится: «Брахман – светило, подобное солнцу. Небо – озеро, подобное океану» [Елизаренкова, Топоров, 19; Топоров 1999, 17]. Согласно Ф.Б.Я. Кёйперу, «в ночном аспекте космоса космические воды образуют ночное небо и автоматически оказываются над землей» и, таким образом, «это небо представляет нижний мир в положении вверх дном» [Кёйпер, 158, 159]. Ср. также аналогичную метафору в древнескандинавском кеннинге м о р я: sandhimmin , буквально ‘н е б о песка’ [Елизаренкова, Топоров, 39].

В связи с этим становятся понятными и взаимосвязи звезд и «морской травы», и как конь, щипля морскую траву, может «разбудить солнце из летнего моря» в стихотворениях Сигитаса Гяды.

Также иное звучание приобретает в этом контексте подводный огонь («А морские рыбки / Уселись на дно / И песенки поют, / Разведя огонь»).

5. Подводный огонь

Непосредственное уподобление рыбы и огня, хотя бы по внешнему виду, в литературе известно, например, у литовского писателя Юргиса Савицкиса: Bra?k?jo, sprogin?jo ?ie?erkos, ore ?okin?jo liepsnel?s it ?uvis i? vandens ‘Трещали искры, в воздухе прыгали языки пламени словно рыба из воды’ [LK? XX, 1011]. Такое уподобление мы находим и в фольклоре, например, в русской загадке: Из ворот в ворота плывет щука золота, ответ – «огонь подкладывают» [Загадки, 101, № 3195]. Имеются данные и об общем происхождении огня и рыбы, например, в мифах американских индейцев [Иванов, 61].

А.Н. Афанасьев указывает на славянский материал, в котором, «по любопытному варианту в апокрифической Беседе трех святителей, занесенному в Соловецкий сборник: в огненном море или огненной реке живет великорыбие – огнеродный кит или змей Елеафам, на коем земля основана; из уст его исходят громы пламенного огня, яко стрелено дело; из ноздрей его исходит дух, яко ветер бурный, воздымающий огонь геенский. В последние времена он задвижется, восколеблется – и потечет река огненная, и настанет свету преставление» [Афанасьев 1995, II, 86] [99] . В данном случае источником огня является именно рыба или, точнее, сугубо мифическое рыбоподобное чудовище.

Однако с этим можно связать и известный в балто-славянской народной традиции мотив о происхождении огня из воды. В частности, в заговорах нередко огонь находится в самой воде, что перекликается с мифами о происхождении огня из воды: «… И есть зеленой огонь в море, всем огням царь, жжет и палит отпадшую нечистую силу, диаволов, еретиков и всех людей … (заговор на оберег скота)» [Майков, 116]. По свидетельству А. Коссажевского, к записанным им в Литве представлениям о небесном огне вроде зарницы некий «Гирдвойн добавил, что такие огни часто и то только осенью видны и происходят из моря (поднимаются из моря)» [Kossarzewski, 146].

Из индоевропейских традиций образ «огня в воде» ярче всего, видимо, выражен в ведийской, где Агни зарождается в водах (иногда буквально под именем Ap? m n?p?t ‘отпрыск вод’), в водах находится, в водах скрывается [100] . Существенно указание А.Н. Афанасьева на участие в этом мотиве рыбы и приводимые им некоторые аналогии: «По индийскому преданию, Агни, некогда скрывшийся в воду, был предан рыбою и тогда же изрек на нее проклятие, чтобы она вечно была преследуема ловцами [101] ; а греки рассказывали о Гефесте, что сброшенный с неба – он был принят богинями вод Евриномою и Фетидою, из которых первая представлялась в Аркадии в рыбьем образе» [Афанасьев 1995, II, 81]. И этим аналогии такого рода далеко не исчерпываются. Так, в финно-угорской мифологии Вяйнямёйнен «добыл огонь из чрева огненной рыбы (лосося), изготовив первую сеть для рыбной ловли (в некоторых рунах говорится, что эта рыба поглотила первую искру, которую высек Вяйнямёйнен из своего ногтя или при помощи кремня и трута)» [МНМ I, 259], что в конечном счете тоже отсылает к молнии [см.: ВПИ, 53—54].

Ср. соответствующий мотив «Калевалы» (XLVII.248—250), где о высечении огня речь вообще не идет – он просто падает с небес (его роняет Небесная Дева) в море, и тут – «Вышел синий сиг, погнался, / Ловит огненную искру, / Проглотил он злое пламя» [Калевала, 356]. Потом сига проглотила пеструшка, а пеструшку – щука. Вяйнямёйнен выловил щуку, а Сын Солнца разрезал рыб одну за другой, пока, наконец, не «Вынул огненную искру, / Что упала с высей неба» (XLVIII.219—235) [Калевала, 361—362]. Среди американских индейцев тоже «распространено мнение, что во внутренностях лосося находится огонь» [Топоров 1982, 393; см.: Jobes, 1391]. И у американских индейцев это тоже огонь молнии: «она упала в морскую бездну, где ее проглотил лосось, и из его живота люди доставали тлеющие искры небесного огня» [ЭСС, 543; Biedermann, 496].

6. Поющие рыбы

Обратим внимание на то, что в приведенном выше отрывке из стихотворения Гяды рыбы не только жгут огонь, но и поют песни. В другом стихотворении Гяды рыбы выходят из воды, чтобы послушать песни:

Stebuklai, kuriuos Niekas i?vydo j?r? sm?ly

S?di Niekas prie j?ros,

O nendrel? si?buoja.

Ir i?eina i? j?ros

De?imt mari??uveli? —

Paklausyti daineli?,

Paridenti ?iedeli?,

Susipinti kaseli?

Чудеса, которые Никто увидел в морском песке

Сидит Никто у моря,

А тростник колышется.

И выходят из моря

Десять морских рыбок —

Послушать песенки,

Покатать кольца,

Заплести косички

Следует отметить, что в литовской фольклорной традиции также отражается способность рыб к пению. В одном литовском народном сказании [LTR 3500/121/] утверждается, что ?uvys i?mislino giesmes. Buvo ?uvys: pusiau ?uvis, pusiau moteris, ir dainavo giesmes, ir ?mon?s ?m? giedot ‘р ы б ы выдумали п е с н и. Были рыбы: наполовину рыба, наполовину женщина, и п е л и п е с н и, и люди стали петь’ [B?gien?, 52; SV, 24].

С образом поющих рыб смыкается и образ «сирены» – поющей полурыбы-полудевы, хорошо известный в балто-славянской народной традиции. В литовских быличках, например, рыбаки ловили рыбу на Немане и, U?met? tinkl?, i?trauk? didel? nei ?uv?, nei ?mog?. Ji buvo labai gra?i, tur?jo geltonus plaukus ir labai ma?as ir trumpas rankas. Vietoj koj? buvo lyg ?uvies uodega. […] Kai b?davo gra?us oras, ji gra?iai dainuodavo. Jos buvo labai gra?us balsas, kokio neturi n? vienas ?mogus, tik ?od?i?, k? ji dainuodavo, nebuvo galima suprasti ‘Закинув сеть, вытащили большую ни то рыбу, ни то человека. Она была очень красива, имела желтые волосы и очень маленькие и короткие руки. Вместо ног был вроде рыбий хвост. […] Когда стояла хорошая погода, она красиво п е л а. У нее был очень красивый голос, какого нет ни у одного человека, только слов, что она пела, было не понять’ [LD, 29; SV, 25]. Или: Senais laikais vandenyje gyveno nar?s. Iki pus?s jos b?davo moters pavidalo, o nuo pus?s ?uvies. Nar?s labai gra?ios, kaip laum?s. Naktimis, patek?jus m?nuliui, jos i?l?sdavo ant vandens, ?okdavo rateliu, dainuodavo ‘В старые времена в воде жили нары. Наполовину они были с виду женщины, а наполовину – рыбы. Нары очень красивы, как лаумы. По ночам, при луне, они выходили из воды, плясали, п е л и’ [SV, 26]. [102]

И в русской народной традиции, по словам Е.Е. Левкиевской, «считается, что морские женщины наделены необычайной красотой и прекрасным голосом. Они подплывают к кораблям и п о ю т чудесные песни. […] Морским людям приписывается с о ч и н е н и е всех на земле п е с е н и сказок: по субботам они выплывают на поверхность моря и начинают п е т ь и рассказывать. Моряки запоминают их и разносят по городам и селам» [Левкиевская, 158]. «Наводнение 1800 г. под Петрозаводском было, по мнению местных жителей, „не чем иным как свадьбой в водяном царстве“, а гул перемешанной с песком и глиной воды – „музыкой водяных“» [РС, 94]. [103]

С учетом вышесказанного, рыбы в стихотворении Гяды, выходящие из моря «послушать песенки, заплести к о с и ч к и», приобретают вполне конкретный антропоморфный образ. Вспомним также строки из другого стихотворения Гяды о «Морском теленке»: «Маленькие девочки ротики моют, / Рыбьими расческами волосы причесывают». Как известно, отличительной особенностью русалок считаются длинные волосы, «косы ниже колен», «до земли» [Зеленин, 163, 177 и др.] и характерным действием при выходе из воды – расчесывание волос: «русалки любят расчесывать свои длинные русые волосы самым белым, самым чистым гребнем из рыбьей кости» [Макаров, 10, цит. по: Зеленин, 311] [104] . Известно также, что русалки имеют обыкновение разжигать огонь на берегу и таким образом привлекать жертв [Там же, 182, 200 и др.] – ср. строки о разжигании огня на дне моря рыбами у Гяды. В связи с участием в стихах Гяды растительного кода можно упомянуть и о том, что наиболее «любимое» место пребывания русалок на земле – деревья, и время выхода их из воды приурочено к моменту начала цветения злаков (на Троицу), что «раскрывает определенную связь между вегетацией растений и душами умерших» [СМ, 338]. Наконец, русалки напрямую связаны с конем, вернее, с его демонической ипостасью: во время обряда проводов русалок из соломы делают коня – чучело русалки, которое с большим шумом и песнями провожают к реке, где топят (вспомним лошадиную символику в связи с водой и утопление коня в качестве пожертвования морским божествам и водяному – см. выше). Подобные обряды происходят и не только в связи с русалками: лошадиный череп или чучело в виде лошади участвует в обрядах проводов весны, святочных, масленичных, свадебных, в Юрьев день. Перекликаются с русалочьими обрядами и купальские, во время которых иногда жгут конскую голову. Чучело лошади сжигают на костре в некоторых местностях и во время русалочьих обрядов: это связано с обрядом похорон русалки [Зеленин, 258—263 и далее]. С культом огня, солярной символикой связано и упоминание колец (кстати, распространенный с о л я р н ы й символ), покатать которые выходят из моря рыбы в стихотворении Гяды («И выходят из моря / Десять морских рыбок – / Послушать песенки, / Покатать кольца, / Заплести косички»).

* * *

Символика кольца-колеса здесь появляется не случайно – при анализе стихов Гяды возникает ощущение замкнутого круга, в котором все образы «перетекают» друг в друга: рыба превращается в животное (теленка, коня), конь выходит из воды и превращается в растение (которое, в свою очередь, прорастает в небо), животные (конь, корова, овцы) превращаются в птиц, птицы наделены антропоморфными чертами (говорят как «маленькие человечки»), в свою очередь, рыбы выходят на берег и превращаются в дев. Здесь, с помощью фольклорного кода, мы приходим к отождествлению дев (русалок) с конем, и круг замыкается.

Таким образом, стихотворения Гяды, рассмотренные в качестве гипертекста, раскрывают перед нами динамичную картину мифического универсума, в котором нет четких границ между мирами и уровнями пространства.

Несомненно, все вышесказанное не подразумевает сознательного стремления автора стихов включать подобные мифологические аллюзии в контекст своих произведений, а лишь в очередной раз показывает, насколько богата и глубока унаследованная нами мифопоэтическая традиция – при обращении к ней взаимосвязь образов возникает сама собой, невидимыми нитями пронизывает текст и уводит в сказочный мир фантазии и неожиданных превращений, подобный которому самостоятельно не выдумать никакому отдельному художнику, как бы глубоко он ни проник в «коллективное бессознательное» своего народа и человечества, произвольно жонглируя его образами.

Литература

Афанасьев А.Н. 1995– Поэтические воззрения славян на природу: Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. T. I—III. М., 1995.

Афанасьев А.Н. 1996 – Происхождение мифа. Статьи по фольклору, этнографии и мифологии. М., 1996.

Барсов Е.В . Северные сказания о лембоях удельницах // Известия ИОЛЕАиЭ. Т. 13. Кн. 3. М., 1874.

Белова О.В. Славянский бестиарий: Словарь названий и символики. М., 2000.

ВПИ – Высек пламя Илмаринен: Антология финского фольклора. М., 2000.

Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997.

Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I—IV. М., 1981—1982.

Дучыц Л., Санько С. Беларуская мiфалогiя: Энцыклапедычны слоўнiк. Мiнск, 2004.

Елизаренкова Т.Я., Топоров В.Н. О ведийской загадке типа brahmodya // Паремиологические исследования. М., 1984.

Загадки . Изд. подг. В.В. Митрофанова. Л., 1968.

Зеленин Д.К. Избранные труды. Очерки русской мифологии: умершие неестественною смертью и русалки. М., 1995.

Иванов Вяч. Вс. Восстановление первоначального текста кетского мифа о разорителе орлиных гнезд // Материалы всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам I (5). Тарту, 1974.

Иванов В.В., Топоров В.Н. Иван Дурак // Мифологический словарь. М., 1991.

Калевала. Перевод Л.П. Бельского. Петрозаводск, 1985.

Кёйпер Ф.Б.Я. Труды по ведийской мифологии. М., 1986.

Левкиевская Е. Мифы русского народа. М., 2002.

Майков – Великорусские заклинания. Сб. Л.Н. Майкова. СПб., 1994.

Макаров М.Н. Русские предания. М., 1838. Кн. 1.

Максимов С.В. Нечистая сила. Неведомая сила // Собрание сочинений в 20 томах. СПб., 1912. Т. XVIII.

Матье М.Э. Избранные труды по мифологии и идеологии Древнего Египта. М., 1996.

Михайлов Н.А., Цивьян Т.В. Rauda boru?ei – Плач по божьей коровке (статья В.Н. Топорова и стихотворение М. Мартинайтиса) // Балто-славянские исследования – XVIII (в печати).

МНМ – Мифы народов мира: Энциклопедия в двух томах. Т. I—II. М., 1980—1982.

НРС – Народные русские сказки А.Н. Афанасьева в трех томах. Т. I—III. М., 1957.

Павлович Н.В. Язык образов. Парадигмы образов в русском поэтическом языке. М., 2004.

Ригведа 1989 – Ригведа. Мандалы I—IV. Изд. подг. Т.Я. Елизаренкова. М., 1989.

Ригведа 1995 – Ригведа. Мандалы V—VIII. Изд. подг. Т.Я. Елизаренкова. М., 1995.

РС – Власова М. Русские суеверия. СПб., 2000.

СД – Славянские древности: Этнолингвистический словарь в пяти томах. Под ред. Н.И. Толстого. T. I—II. М., 1995—1999.

СМ – Славянская мифология: Энциклопедический словарь. М., 2002.

Толстой Н.И. Очерки славянского язычества. М., 2003.

Топоров В.Н. 1973 – О двух праславянских терминах из области древнего права в связи с индоевропейскими соответствиями // Структурно-типологические исследования в области грамматики славянских языков. М., 1973.

Топоров В.Н. 1981 – Еще раз о балтийских и славянских названиях божьей коровки (Coccinella septempunctata) // Балто-славянские исследования 1980. М., 1981.

Топоров В.Н. 1982 – Рыба // Мифы народов мира: Энциклопедия в двух томах. Т. II. М., 1982.

Топоров В.Н. 1992 – Еще раз о фракийском всаднике в балканской и индоевропейской перспективе // Балканские чтения – I: Образ мира в слове и ритуале. М., 1992.

Топоров В.Н. 1999 – «Второе» происхождение – загадка в ритуале (ведийская космологическая загадка типа brahmodya: структура, функция, происхождение) // Исследования в области балто-славянской духовной культуры: Загадка как текст. 2. М., 1999.

Усачева В.В. Славянская ихтиологическая терминология: Принципы и способы номинации. М., 2003.

Успенский Б.А. Филологические разыскания в области славянских древностей. (Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского). М., 1982.

Элиаде М. 1998 – Священные тексты народов мира. М., 1998.

ЭлиадеМ. 1999 – Очерки сравнительного религиоведения. М., 1999.

Элиаде М. 2000 – Шаманизм: Архаические техники экстаза. Киев; М., 2000.

ЭС – Энциклопедия суеверий. Сост. Э. и М.А. Рэдфорд (английские суеверия); Е. Миненок (русские суеверия). М., 1998.

ЭСС – Энциклопедический словарь символов. М., 2003.

BalysJ. Ra?tai. Т. I—IV. Vilnius, 1998—2003.

BDS – Kri?j?na Barona Dainu skapis // <http//www.dainuskapis.lv>

Biedermann H. Naujasis simboli??odynas. Vilnius, 2002.

B?gien? L. Mitinis vandens ?prasminimas lietuvi? sakm?se, padavimuose ir tik?jimuose // Tautosakos darbai. Т. XI (XVIII).Vilnius, 1999.

Geda S. 1985 – Baltoji varnel?: Eil?ra??iai. Vilnius, 1985.

Geda S. 1980 – M?lynas autobusiukas: Eil?ra??iai. Vilnius, 1980.

Demeter T. German? ir kelt? sakm?s bei legendos. Vilnius, 1993.

Jobes G. Dictionary of Mythology, Folklore and Symbols. New York, 1962.

Keith A.B. The Religion and Philosophy of the Veda and Upanishads. London, 1925; Delhi, 1989.

Kossarzewski – Tautosaka i? Kossarzewskio “Lituanikos”. Pareng? J. Balys //

Tautosakos darbai. Т. III. Kaunas, 1937.

KR – Kupol? ro??: Sekmini?—Jonini? papro?iai ir tautosaka. Vilnius, 2003.

Kursite J. Latvie?u folklora mitu spogull. Riga, 1996.

LD – Laumi? dovanos: Lietuvi? mitologin?s sakm?s. Paruo?? N. V?lius. Vilnius, 1979.

LF – Lietuvi? folkloro chrestomatija. Pareng? B. Kerbelyt?, B. Stund?ien?. Vilnius, 1996.

LKP?– Lietuvi? kalbos palyginim??odynas. Sudar? K.B. Vosylyt?. Vilnius, 1985.

LK? – Lietuvi? kalbos ?odynas. Т. I—XX. Vilnius, 1956—2002.

LMII – Lietuvi? mitologija / Sudar? N. V?lius. Т. II. Vilnius, 1997.

LT II – Lietuvi? tautosaka, t. II: Dainos, raudos. Med?iag? paruo?? V. Barauskien?, B. Kazlauskien?, B. Ugin?ius. Vilnius, 1964.

LT III – Lietuvi? tautosaka, t. III: Pasakos. Med?iag? paruo?? L. Sauka, A. Seselskyt?. Vilnius, 1965.

LTV – Lietuvi? tautosaka, t. V: Smulkioji tautosaka, ?aidimai ir ?okiai. Med?iag? paruo?? K. Grigas. Vilnius, 1968.

LTR – Lietuvi? literat?ros ir tautosakos instituto Lietuvi? tautosakos rankra?tynas.

MS – M?sli? skrynel?: 3000 lietuvi? m?sli? ir minkli?. Sudarytojas S. Lipskis. Vilnius, 2002.

Razauskas D. V?j?kas: Lietuvi? v?jo demonas, atitinkantis osetin? vajug? (waejug / waejyg). Vilnius, 2004.

R?za L. Lietuvi? liaudies dainos. Т. I. Vilnius, 1958.

Spence L. Myths and Legends of Egypt. London, (1915), 1998.

Straubergs K. Latvie?u buramie v?rdi II: Kait??ana un dziedin??ana. Rig?, 1941.

SV – Su?eistas v?jas: Lietuvi? liaudies mitologin?s sakm?s. Sudar? N.

V?lius. Vilnius, 1987.

T?V – Tauta ir ?odis. Red. prof. V. Kr?v?-Mickevi?ius. Т. V. Kaunas, 1928.


Территория АВТОРА


Любовь Киселева (Тарту) Диалог Вяземского и Жуковского о Святой Руси

В мае 1848 г. в «Санктпетербургских ведомостях», а затем отдельной брошюрой было напечатано стихотворение П.А. Вяземского «Святая Русь» [105] . Отдельное издание было явно «патронажным» и неоднократно воспроизводилось. Жуковский откликнулся на этот текст в личной переписке с автором [106] , одновременно письмо было направлено также наследнику престола с прямым вопросом о возможности его публикации [107] . Таким образом, письмо Вяземскому сразу писалось с расчетом на общественный резонанс. В сентябре оно было напечатано в виде статьи в «Русском инвалиде» [108] . Однако, как мы хотели бы показать, «участников диалога» было гораздо больше. [109]

Тексты Вяземского и Жуковского являются политическими сочинениями, откликавшимися на злобу дня. Они представляли собой попытку осмысления событий 1848 г. и места в них России (напомним, что они были написаны еще до «венгерского похода»). Причем характерно, что авторы прямо отзываются в них на манифест Николая I от 14 марта 1848 г. «О событиях в западной Европе», где использована формула «Святая Русь»: «По заветному примеру Православных Наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущаго, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали, и, не щадя Себя, будем, в неразрывном союзе с Святою Нашею Русью, защищать честь имени Русскаго и неприкосновенность пределов Наших» [ПСЗ, XXIII, 182].

Религиозная риторика, как наиболее сильная и действенная, нередко использовалась в царских манифестах, особенно когда необходимо было придать событию национальный и религиозный масштаб (сошлемся на широко известные манифесты 1806—1807 и 1812 гг.). В данном случае речь шла об идеологической подготовке возможной будущей войны, которая заранее преподносилась как миссия России по спасению Европы – аналог антинаполеоновских войн. Манифест кончался возгласом: «С нами Бог! разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!», отсылавшим, кроме Библии (Ис., 8:8), к Великому повечерию праздника Рождества Христова, где этот текст торжественно возглашается. Напомним, однако, что в Рождество ежегодно отмечалась годовщина окончания Отечественной войны 1812 г.

Итак, правительство делает сильный идеологический жест, посмотрим, как реагируют на него поэты.

«Святая Русь» Вяземского – это отклик на тот, говоря словами манифеста, «мятеж и безначалие», «разрушительный поток», который охватил Европу. Первые четыре строфы стихотворения как раз и посвящены «народным бурям». Святая Русь, по мысли Вяземского, должна противостоять европейскому беззаконию, «когда рука слепой гордыни,/ Не зная граней, ни препон, / Срывает общества твердыни: / Преданья, правду и закон» [Вяземский, 311].

Однако стихотворение – это также отклик, «отзыв» на актуальную традицию русской лирики, которую Вяземский не мог не учитывать. В развитии Вяземским идеи Святой Руси – того христианского порядка, который воплощает собой Россия = Святая Русь – отчетливо проступают несколько претекстов, которые будут актуальны и для Жуковского. В первую очередь, это ключевое стихотворение Хомякова «России» («Гордись! – тебе льстецы сказали…») [Хомяков, 110—112], явившееся откликом на Бородинский праздник 1839 г. (наряду со стихотворением и статьей Жуковского «Бородинская годовщина») и, как известно, послужившее толчком для лермонтовской «Родины».

Вяземский отчетливо подхватывает хомяковскую тему вселенского значения России как духовной спасительницы Европы, выраженную в финале текста Хомякова:

<Россия> …все народы

Обняв любовию своей,

Скажи им таинство свободы,

Сиянье веры им пролей!

И станешь в славе ты чудесной

Превыше всех земных сынов [Хомяков, 112].

Ср. у Вяземского:

Как я люблю твое <России> значенье,

В земном, всемирном бытии,

Твое высокое смиренье

И жертвы чистыя твои [Вяземский, 312].

Однако Вяземский идет гораздо дальше Хомякова. Если Хомяков начинает свое стихотворение с тезиса, что России гордиться не надо: «Не верь, не слушай, не гордись!» [Хомяков, 112], то Вяземский строит свой текст на зачине «Горжусь!» [110] (причем в контексте стихотворения глаголы «дорожу» и «люблю» также оказываются синонимами «горжусь»).

Он не мог не учитывать и того, что его текст полемически противостоял «Родине» Лермонтова, которая, особенно благодаря статьям Белинского, сделалась своего рода программным манифестом круга «Отечественных записок» и (в момент написания «Святой Руси») «Современника», вызывавшего у Вяземского резкое неприятие.

Причина и обоснование законной, с точки зрения Вяземского, гордости основана для него на идее Святой Руси. Как бы конкретизируя мысль Хомякова о сути Божьего завета, данного России («Глагол Творца прияла ты, – / Тебе Он дал Свое призванье» [111] ), он выдвигает следующие тезисы: Святая Русь – это: 1) вера, церковь; 2) самодержавие («Царей Престол наследный») и 3) русская история и русский язык как воплощения идеи отечества.

В этой своеобразной триаде легко ощущаются отзвуки знакомой уваровской триады. Но так же легко заметить, что Вяземский не перелагает в стихи формулу С.С. Уварова «православие, самодержавие, народность», а возвращает читателя к девизу, восходящему к эпохе 1812 года: «Вера, царь, отечество» [112] . В такой же огласовке он был использован и в николаевском манифесте 1848 г.: «древний наш возглас: за Веру, Царя и Отечество, и ныне предукажет Нам путь к победе».

Характерно, что как важнейший символ отечества Вяземский выделяет русский язык. Увлекаемый риторикой, он не замечает, что парадоксальным образом возвращается к идеям А.С. Шишкова эпохи 1812 г. и почти его цитирует:

Мне свят язык наш величавый:

Столетья в нем отозвались;

Живая ветвь от корня славы,

Под нею Царства улеглись [Вяземский, 313].

Идея Шишкова о том, что русский и церковнославянский – это один язык, когда–то вызвавшая шквал критики арзамасцев, теперь как бы вполне Вяземским разделяется:

На нем мы призываем Бога; [113]

Им братья мы семьи одной,

И у последнего порога

На нем прощаемся с землей [Там же].

Всего нескольких лет не дожил старец Шишков до такого «признания» собственных идей от яростного когда-то оппонента – арзамасца. [114]

Однако Вяземский идет еще дальше, утверждая, что идея Святой Руси – это идея, так сказать, произведенная самим русским языком:

Святая Русь! Родного слова

Многозначительная речь! [Там же].

Это утверждение перекликается с известной идеей Шишкова о том, что язык «о составлении слов своих, так сказать, сам умствовал, из себя извлекал их» [Шишков, 14]. [115]

Затем Вяземский провозглашает, что именование Святой Руси – дар самого Промысла, данный России вместе с христианской верой:

Святая Русь! в самом значеньи

Ей Промысл путь предуказал: [116]

Недаром при ея крещеньи

Он ей то имя даровал [Вяземский, 314].

В стихотворении оказывается, что Русь~Россия со времен крещения была и останется святой, проблема только в том, чтобы сохранить этот статус в будущем:

О, дорожи своим залогом!

Блюди тобой избранный путь,

И пред людьми [117] и перед Богом,

Святая Русь, – святою будь! [Там же, 315].

Конечно, автор понимал, насколько двусмысленно может прозвучать отождествление реальной современной ему России и Святой Руси. Вяземский 1840-х гг. был очень критичен к николаевской России, к ее «спертому воздуху», в котором трудно дышать и в котором можно лишь «обжиться», к «духоте нашей интеллектуальной атмосферы, которая давит нас к земле» [Переписка, 55, 47]. Очень резкие характеристики современной общественно-политической ситуации он дает в письме к Жуковскому от 21.03.1844 г.: «Безгласность, низость, трусость, в которых погрязли все наши сановники, неимоверны. Ни один из них не понимает, что для самой пользы монархической, для самой пользы лица, которому они будто бы преданы, бывают случаи, в которые обязанность требует отказываться от участия в мерах, признаваемых пагубными. Каждый видит, что меры пагубны, каждый говорит о том наедине, но ни один из них не имеет духа отойти от зла, идти в отставку и протестовать добросовестно и в истинном смысле слова верноподданнически <…> И счастливо еще, что Европа и все ее Кюстины и журналы врут и не знают половины того, что у нас делается <…> Истина была бы гораздо хуже всех их вымыслов» [Там же, 48]. Однако об этом взгляде Вяземского мы узнаем по его частным письмам. В публичных выступлениях европейский контекст 1848 г. все побеждает.

Именно пункт о тождестве Руси и России в стихотворении «Святая Русь» вызывает возражение у Жуковского. Несмотря на солидарность с общей идеей Вяземского («Твои стихи не поэзия, а чистая правда» [Проза, 237]), автор вносит весьма существенные уточнения и коррективы.

Однако начинает Жуковский эту часть своей статьи с развития тезиса друга, давая сходную с Вяземским и не менее сильную формулу русского мессианизма: «С в я т а я Р у с ь – <…> Не выражает ли оно <словосочетание> для нас <…> одним звуком всего, что в течение веков сделалось нашею верою, любовию и надеждою? Не яснее ли означается в нем этот особенный с о ю з наш с Богом, вследствие которого от наших праотцев перешло к нам и чудное имя его Русской Бог (не Российский Бог , как оканчивает своего Димитрия Донского Озеров). Русской Бог Святая Русь , подобных наименований Бога и отечества, кажется, ни один европейский народ не имеет» [Проза, 238] [118] . И далее продолжает еще жестче: «Смешно сказать: Английский, Французский, Немецкий Бог; но при слове Русской Бог – душа благоговеет» [Проза, 240]. [119]

Разумеется, Жуковский не мог забыть, что непосредственный адресат этих строк – Вяземский – был автором широко известной сатиры «Русский бог», что придавало данному рассуждению дополнительный и почти пародийный оттенок. Возможно, однако, автор намеренно стремился столкнуть то всем памятное («бог» со строчной буквы) с высоким мессианским значением (Бог-Творец как покровитель России) и переключить весь ход рассуждений в высокий регистр, как бы «перечеркнув» прежний текст Вяземского.

И все же Жуковский понимал, что отождествить Святую Русь с современной Россией невозможно (тем более что ироническое употребление этого выражения было почти общим местом). Не только потому, что и по его мнению не все в России отвечало столь высокому идеалу, а потому, что для него – это именно идеал , и главная его функция, по Жуковскому, – объединяющая, консолидирующая. В этом смысле характерно, что, соглашаясь с Вяземским: « Святая Русь <…> – это имя Россия ведет от Крещатика», Жуковский тут же уточняет: «Но свое глубокое значение оно приобрело со времен раздробления на уделы» [Проза, 238]. Итак, для Жуковского уже в Киевскую эпоху Святая Русь – не эмпирическая реальность, а идеологическая: «для всех была одна, живая, нераздельная С в я т а я Р у с ь!» [Там же, 239].

Для Жуковского-идеолога всегда было характерно стремление привязать свои концепты и утопические построения к историческим фактам (в собственной огласовке). Поэтому нас не должно удивлять, что слово «Россия» он приурочивает к эпохе становления самодержавия при «великом Иоанне III». Именно с этого времени, по мнению Жуковского, слова «Святая Русь» окончательно переходят в область предания: «Россия стала государством, особенным достоянием царя, а Святая Русь осталась преданием, совокупным сокровищем царя и народа» [Там же].

Это очень важная для Жуковского мысль. Для него всегда было первостепенно соединить царя с нацией (народом) – гарантом царской власти и благоденствия государства. Поэтому не случайно следующее утверждение: « Россия принадлежит к составу государств Европы; Святая Русь есть отдельная, наследственная собственность русского народа, упроченная ему Богом» [Там же]. Средоточие «святости этой Руси» для Жуковского – нация, «чудный характер народа русского (в котором такой светлый рассудок соединяется с такою твердою, спокойною, никаким вдохновением не воспламеняемою самоотверженностию)» [Там же]. Россия – это оплот могущества и государственного достоинства, а Святая Русь – «наша память о жизни праотцев, наша народная внутренняя жизнь, наша вера, наш язык, все, чт? собственно наше р у с с к о е, что никому, кроме нас, принадлежать не может, что нигде, кроме Русской земли, не встретится, чего никто, кроме русского человека, и понять не может» [Там же].

Таким образом, Святая Русь, в отличие от России, – не государство. К России Жуковский относится со значительной долей критики (хотя и выражает ее, по традиции своих публичных выступлений, достаточно сдержанно). Однако, по мысли автора, святость может принадлежать и России, но только как формулировка ее миссии в современном европейском контексте: хранить верность своему пути, крепить основы христианского миропорядка – самодержавие и церковь (веру), ниспровергаемые в Европе.

Сравнивая современное состояние России и Европы, автор видит главное различие в том, что на Западе «вера в святое исчезла», подразумевая под этим и религиозные устои, и авторитет верховной власти. Во фрагменте, не пропущенном царственным цензором, Жуковский возводит начало этого процесса к эпохе Реформации: «вместо исторических злоупотреблений церковной власти она разрушила духовный, дотоле не тронутый авторитет самой церкви <…> святое заменилось языческою мудростию древних; родился дух противоречия; начался мятеж против всякой власти, как божественной, так и человеческой» [Панов].

Далее автор прослеживает этапы этого разрушительного процесса в философии: « рационализм (отвержение божественности Христа), отсюда пантеизм (уничтожение личности Бога), в заключение атеизм (отвержение бытия Божия)», а также в области общественной мысли и жизни: «понятие о власти державной, происходящей от Бога, уступило понятию о договоре общественном , из него самодержавие народа, которого первая ступень представительная Монархия, вторая ступень демократия , третья ступень социализм и коммунизм ». Последней стадией разрушения общества Жуковский считает «уничтожение семейства », что, по его мысли, приведет человека «в достоинство совершенно свободного скотства » [Там же]. [120]

К европейской цивилизации Жуковский относится двойственно: признавая ее быстрые успехи, вызванные все той же Реформацией, он в то же время полагает, что эта цивилизация «отклонилась от настоящей своей цели» и «сама себя погубит», если не вернется к вере. Не знавшая Реформации Россия сохранила оплоты «веры в святое» – самодержавие и церковь.

Дальнейший ход рассуждений Жуковский строит на двух, казалось бы, противоположных идеях: необходимости хранить в неизменности два оплота России и необходимости их постоянно совершенствовать. Более того, только если церковь и самодержавие, «оставшись неизменными в своей сущности, будут следовать за историческим, необходимым ее <России. – Л.К. > развитием » [Проза, 240—241; курсив наш], страна «навсегда» сохранит свою самобытность и, соответственно, устоит от революционного соблазна.

При всем негативном отношении Жуковского к революции, опыт 1848 г. убедил его в ее закономерности и неизбежности. Такие мысли Жуковский неоднократно высказывал (в частности, в послании «Императору Александру» [121] ) в связи с Великой французской революцией, историю которой пристально изучал. В начале анализируемой статьи он выразительно пишет о вине европейских правительств: «Можно было слышать, и давно, давно это было слышно, что в глубине кратера, таившегося под слоями многих поколений, шевелилась скопляющаяся лава; и покой правительств, которые лениво и упрямо спали на краю этого кратера, есть гибельная неосторожность, вполне заслуживающая имя преступления. Но подобного извержения лавы придумать было невозможно» [Проза, 236]. Революции – следствия дурного управления власть имущих. По мнению Жуковского, у власти нет «права притеснения», как у народа нет «права мятежа» [Там же, 241].

В отличие от Николая I, для которого в 1848 г. наступил период упоения могуществом и мощью России, у Жуковского упоения не было. Он трезво пишет о том, что «если в образованной Европе вера в святое истратилась от расточительных з л о у п о т р е б л е н и й у м а, то в России она сохранилась в своей неприкосновенности, часто от е е б е з д е й с т в е н н о г о н е у п о т р е б л е н и я, так что на западе Европы существует цивилизация, <…> а у нас <…> с о б с т в е н н о й цивилизации <…> еще не существует» [Проза, 242]. Легко заметить, что здесь Жуковский возвращается к исходным тезисам первого «философического письма» Чаадаева [122] и с ним солидаризируется.

Поэт также не хочет поддаваться, говоря словами Чаадаева, «национальному предрассудку» – «ложному представлению о самих себе», худшему виду слепоты [Чаадаев, 38, 23]. Жуковский говорит об отсталости России, о том, что самобытную цивилизацию ей еще только предстоит «дать» [Проза, 243] [123] . Он завершает свою статью прямым призывом совершенствовать церковь и самодержавие: распространять христианское образование, «которое у нас до сих пор слишком ограничено было одними формами» [Там же], но главное – утвердить в России законность: «с одной стороны, в действиях исполнителей власти, с другой – в общих о ней понятиях народа, законность, которая хранит права, неотъемлемо всем и каждому принадлежащие и державною властию один раз навсегда утвержденные, и которая, истекая из самой власти, ее не ограничивает, а более и более упрочивает посредством указания необходимых верных путей ее действия» [Там же]. Однако в рукописи у Жуковского имелось еще продолжение последней фразы: «удаляющих ее <т. е. власть. – Л.К. > от самоубийственного произвола». Николай не пропустил в печать мысли о пагубности произвола для его собственной власти, но повлиять на изложенные (хоть и в тезисной форме) идеи «истинного» самодержавия, основанного на твердых законах, на насущную необходимость коренных перемен в стране это уже не могло. Статья была напечатана, т. к. идея Святой Руси в сочетании с именем Жуковского была нужна правительству в пропагандистской кампании 1848 г., чтобы обосновать право России спасать Европу от революционной заразы и «ниспадения в варварство».

В статье «О стихотворении: Святая Русь» ярко проявилось то сочетание трезвости и безудержной идеализации, стремление отреагировать на революционные события в Европе и на критику российского политического курса в западной печати утверждением величия России и, одновременно, понимание опасности такого утверждения, которое было характерно для политической публицистики Жуковского. Но не только его. Это был непреложный принцип карамзинистов: то, что можно и должно высказать в частном разговоре или в письме, в том числе и адресованном царствующему монарху, не следует прямо выражать публично. Перед лицом читающей России и Европы «всего не выскажешь, всей горечи не изольешь, и лучше наложить печать на уста и на сердце» [Переписка, 48], – как писал Вяземский Жуковскому. Сковывал не страх цензуры (хотя даже самая умеренная и косвенная критика безжалостно вычеркивалась из статей Жуковского), а чувство чести и обязательства верноподданного, о чем так замечательно писал В.Э. Вацуро в своем очерке о Карамзине «Подвиг честного человека» [см.: Вацуро, Гиллельсон]. В результате у читателей 1840-х гг. складывалось неадекватное представление о позиции поэтов старшего поколения по отношению к современным проблемам, а им оставалось утверждать идеал Святой Руси – без особой надежды быть понятыми и услышанными, подхватывая правительственную риторику и возвращаясь к проверенным формулам эпохи 1812 г.

Литература

Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. Сквозь «умственные плотины»: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. М., 1986.

Вяземский П.А. Полн. собр. соч. П.А. Вяземского. Т. 4: 1828—1852. СПб., 1880.

Жуковский В.А. 2000 – Полн. собр. соч.: В 20 т. Т. 2. М., 2000.

Киселева Л.Н. 2002 – «Орлеанская дева» В.А. Жуковского как национальная трагедия // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia. VIII: История и историософия в литературном преломлении. Тарту, 2002: 134—162.

Киселева Л.Н. 2005 – «Царь сердец», или Карамзинистский панегирик // Шиповник: Ист. – филолог. сб. к 60-летию Романа Давыдовича Тименчика. М., 2005: 132—150.

Панов – Письмо Жуковского к Вяземскому от 23 июля /5 августа 1848 г. // РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1909в [Копия С.И. Панова].

Переписка П. А. Вяземского и В. А. Жуковского (1842—1852) / Публ. М.И. Гиллельсона // Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология. Ежегодник 1979. Л., 1980: 34—75.

Проза – Жуковский В.А. О стихотворении: Святая Русь (Письмо князю П.А. Вяземскому) // Жуковский В.А. Проза поэта. М., 2001: 235—243.

ПСЗ – Полн. собр. законов Российской империи: Собр. второе. Отд. первое. Т. XXIII: 1848. СПб., 1849.

РВ – Русский вестник.

Хомяков А.С. Стихотворения и драмы. Л., 1969.

Чаадаев П.Я. Философические письма. Письмо первое // Россия глазами русского: Чаадаев. Леонтьев. Соловьев. СПб., 1991: 19—38.

Шишков А.С. Разсуждение о Красноречии Священнаго Писания… СПб., 1811.


Сандер Брауер (Гронинген) Молчащий Тургенев

Тема молчания важна для Тургенева, как и вообще для русской литературы XIX – начала XX в. Можно вслед за Михаилом Эпштейном [см.: Эпштейн] выделить в русской культуре два типа отношения к молчанию:

1) отрицательное отношение к молчанию политическому («народ безмолвствует»). Оставляя в стороне тактическое молчание ‘молчалинского’ типа («Ведь нынче любят бессловесных»), такое молчание воспринимается, по словам Эпштейна, как «результат замалчивания, вытеснения определенных голосов из культуры. Такие замолчанные меньшинства – этнические, расовые, сексуальные – должны обрести свой голос, разорвать пелену молчания, которая их окружает в политически одномерном обществе»;

2) одобрительное отношение к молчанию мистическому . Явно религиозного, православного происхождения (исихазм, апофатика), оно в период романтизма в области эстетического превращается в убеждение, что обо всем ценном в душе человеческой можно только молчать (топос невыразимости) [см. для русского романтизма: Пигарев 1962, 181—183; Абрамова 2006].

Оба типа молчания следует учитывать при изучении творчества Тургенева, точнее, словесной ткани его творчества. Первое отношение легко обнаруживается в Записках охотника , где рассказчик-охотник, можно сказать, впервые в русской литературе дает слово ‘безмолвствующему’ до тех пор русскому мужику, а не говорит о нем (радищевская традиция) или вместо него (например, перестилизованную мужицкую речь у Вл. Даля – Казака Луганского). При этом можно наблюдать, как сам рассказчик тщательно держит середину между ожидаемой от человека его социального статуса дистанцией и ‘вчувствованием’. Уже в первом рассказе, Хорь и Калиныч , он разрушает собственный псевдоэтнологический дискурс: изначальная классификация орловских и калужских крестьянских типов в описанных им самим реальных крестьянах оказывается несостоятельной [124] . Но он и не перенимает язык самого крестьянина: слог рассказчика всегда строго отличается от слога мужиков; на первой же странице сборника начинается ряд объяснительных замечаний о непонятных читателю диалектных словах (в данном случае – слово площадь ), которые будут встречаться во всех рассказах, где говорят мужики.

Второй тип вводит нас в глубинные пласты тургеневского мировоззрения. В 1990 г. Джейн Костлоу выдвинула тезис о превосходстве в творчестве Тургенева тишины/молчания (silence) [125] над ложной риторикой, сплетничанием и болтовней и, шире, над «языком философии, откровения и абстракции» [Costlow, 15]. К сожалению, автор упустила при этом возможность обсуждать контекст романтического топоса невыразимости/несказанности (Unsagbarkeit) с характерным для него предпочтением музыки над словом. Совместное обсуждение этих двух тем, «молчания» и «музыки» в творчестве Тургенева представляется весьма перспективным. [126]

Два года спустя Элизабет Эллен уточнила тезис Костлоу и выявила комбинацию у Тургенева точности словесного изображения внешнего облика персонажей и стремления к некой амбивалентности, многозначительности в изображении внутреннего мира, посредством того, что автор называет «языком литоты» (Allen, 100—135).

В настоящей краткой заметке я бы хотел указать на еще один прием тургеневского языка, построенный на игре молчания-называния: прием упускания названия или намеренного умолчания. Ограничусь двумя примерами.

1

Когда молодой Владимир в Первой любви впервые видит Зинаиду, рассказчик – пожилой Владимир – описывает ее следующим образом: «Вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала их по лбу теми небольшими серыми цветками, которых имени я не знаю, но которые хорошо знакомы детям: эти цветки образуют небольшие мешочки и разрываются с треском, когда хлопнешь ими по чему-нибудь твердому» [Тургенев VI, 307]. Любой читатель Тургенева, особенно нерусский, хорошо помнит, как в свои студенческие годы он в поте лица должен был возиться со словарями в поиске названия всех этих птиц, растений и деревьев, не имея, и после перевода, ни малейшего представления о том, как именно чиликает поршок или почему запах голубики напоминает запах выхухоли, – но не только нерусский: вспомним злую сатиру на Тургенева в Бесах Достоевского, где рассказчик с особенным сарказмом жалуется на то, что у Тургенева всегда «непременно кругом растет дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике» – любой читатель Тургенева, говорю я, не поверит, что автор не знает, что здесь речь идет о простом бальзамине. Иначе говоря, незнанием своего рассказчика автор что-то от нас скрывает, и это его умолчание не может быть случайным: он привлекает к этому наше внимание. А привлекается внимание именно к названию цветков. Если вспомнить, что русское простонародное название бальзамина – недотрога (как и во многих других языках: латинском, английском, голландском), то получим интересное предсказание характера Зинаиды (латинское название, Impatiens, придает дополнительный оттенок).

2

Рассказ Поездка в Полесье целиком посвящен теме молчания. Слова бесшумный , безмолвный , молчать , не слышно и т. п. встречаются почти на каждой странице; главные события происходят вокруг двух противопоставленных лесных жителей: краснобая Ефрема и молчальника Егора. Рассказчик, который в течение рассказа все сильнее чувствует «свое одиночество, свою слабость, свою случайность» [Тургенев V, 130], неизбежность смерти и бренность существования [Там же, 138—139], к концу его начинает понимать, что «…человек, которому от своей ли вины, от вины ли других пришлось худо на свете, должен по крайней мере уметь молчать» [Там же, 147]. К этому прозрению он приходит, когда более часа наблюдает стрекозу, сидящую на ветке:

Насквозь пропеченная солнцем, она не шевелилась, только изредка поворачивала головку со стороны на сторону и трепетала приподнятыми крылышками… вот и все. Глядя на нее, мне вдруг показалось, что я понял жизнь природы, понял ее несомненный и явный, хотя для многих еще таинственный смысл. Тихое и медленное одушевление, неторопливость и сдержанность ощущений и сил, равновесие здоровья в каждом отдельном существе – вот самая ее основа, ее неизменный закон, вот на чем она стоит и держится. Все, что выходит из-под этого уровня – кверху ли, книзу ли, все равно, – выбрасывается ею вон, как негодное [Там же].

Образ этот достаточно сложный – в нем можно наблюдать, как положительное и отрицательное в природе соединяются с позиции резигнации, механизм, весьма характерный для эстетики Тургенева. [127]

Обратим внимание на то, как названо это насекомое: «Я <…> увидал <…> одну из тех больших мух <…>, которых кокетливые французы величают ‘девицами’, а наш бесхитростный народ прозвал ‘коромыслами’» [Tам же]. То, что упоминается элегантное французское название вместе с простонародным русским, тогда как нейтральное русское название стрекоза опускается, уже указывает на смешение в этом образе небесного, духовного начала и земного. Сам по себе образ стрекозы имеет длинную традицию ассоциирования с бессмертием души и воскресением. Именно так фигурирует стрекоза, так же как и бабочка, в эмблемах (см. соответствующие эмблемы в: Henkel, Sch?ne) и в живописи, например, в натюрморте голландского барокко [128] . Также и в литературе Символизма, стрекоза может быть символом высшей, чистой красоты, например, в Стрекозах Луи Кюперуса. С другой стороны, насекомые вообще в русском народном восприятии – существа хтонические, они ассоциируются с потусторонним миром и со смертью [cм.: МНМ, II, 202; Успенский, 86 (прим. 99), 97] [129] . И в произведениях Тургенева насекомое может метафорически репрезентировать смерть и вообще злое начало в природе; [130] ср., например, Стихотворение в прозе № 34: Насекомое ; Мой сосед Радилов . В планах для Новой повести Травин и Сабина видят смерть в образе маленького зеленого паучка, которого убивает большая желтая муха [Тургенев XI: 238]. [131]

Но наибольшее внимание привлекает сам факт непроизнесения слова стрекоза . Чем может объясниться это умолчание? Именно в русской литературе вокруг этого слова существует целое ассоциативное поле; видимо, не желая эксплицитно навязывать их читателю, Тургенев все-таки хотел, чтобы тот вспомнил о них. В русской литературе мы нередко встречаем поющую стрекозу: она выступает в трех классических перeводах лафонтеновской басни LaCigaleetlaFourmi: Стрекоза Хемницера (1782) Стрекоза Нелединского-Мелецкого (б. г.) и Стрекоза и муравей Крылова (1808; переложение Озерова Кузнечик не публиковался до 1960 г.). Своим пением стрекоза здесь приобретает устойчивые черты беспечного поэта, противопоставленного прозаическому дельцу. Замена французского насекомого cigale (кузнечик, сверчок), которое действительно поет, т. е. стрекочет, – стрекозой , которая хотя и жужжит при полете, но в дальнейшем молчит, видимо, объясняется тем, что в разговорном языке XVIII – начала XIX в. слово стрекоза обозначало и кузнечика и стрекозу [Кобяков, 10] [132] . Еще в 1836 г. Тютчев писал:

В душном воздухе молчанье,

Как предчувствие грозы,

Жарче роз благоуханье,

Резче голос стрекозы… [Тютчев, 124]. [133]

Вариант: Звонче голос стрекозы [Tам же, 315].

Строки эти, как известно, вызвали мандельштамовскую: «Дайте Тютчеву стрекозу, – догадайтесь, почему» [134] . Традиционное сближение стрекозы и поэзии возвышенного типа в наше время поддерживается девизом поэтического общества «Добровольное Общество Охраны Стрекоз» (ДООС) – крыловской строкой «Ты все пела? Это дело!».

Итак, стрекоза в русской литературе – образ певца-поэта, хотя Тургенев, несомненно, знал, что она на самом деле молчит. Интересно, что он ее выбрал для воплощения той молчаливой резигнации, которая характеризует его собственную эстетическую позицию, и что он это сделал молча – не называя самой стрекозы. [135]

Литература

Абрамова В.И. Эволюция мотивного ряда с инвариантом «невыразимое» в русской романтической поэзии ХIХ века // III Международные Бодуэновские чтения: И.А. Бодуэн де Куртенэ и современные проблемы теоретического и прикладного языкознания (Казань, 23—25 мая 2006 г.): Труды и материалы: Т. I—II. Казань, 2006. Т. I: 217—219. (http://kls.ksu.ru/boduen/bodart_3.php?id= 6&num=1000000; 25—10–2006)

Амелин Г.Г., Мордерер В.Я. «Дайте Тютчеву стрекозу…» Осипа Мандельштама // Лотмановский сборник. 2. М., 1997: 401—412.

Державин Г.Р. Анакреонтические песни. М., 1986.

Кобяков Д.Ю. Приключения слов. Барнаул, 1975.

МНМ – Мифы народов мира: Энциклопедия в 2 томах. Т. I—II. М., 1987—1988.

Пигарев К.В. Жизнь и творчество Тютчева. М., 1962.

СРГК – Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей. Т. I—VI. СПб., 1994—2005.

ССРЛЯ – Словарь современного русского литературного языка. Т. I—XVII. М.; Л., 1948—1965.

Терновская О.А. Об одном мифологическом мотиве в русской литературе // Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979: 73—79.

Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. Сочинения в 12 томах. М., 1978—1986.

Тютчев Ф.И. Полное собрание стихотворений. Л., 1987.

Успенский Б.А. Филологические разыскания в области славянских древностей (Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского). М., 1982.

Эпштейн М.Н. Слово и молчание в русской культуре // Звезда. 2005. № 10: 202—222. (http://magazines.russ.ru/zvezda/2005/10/ ep12.html; 25—10–2006)

ЭСРЯ – Этимологический словарь русского языка. Т. I—II. М., 1959.

Allen Elizabeth Ch. Beyond Realism. Turgenev’s Poetics of Secular Salvation. Stanford Ca., 1992.

Costlow Jane T. Worlds within Worlds. The Novels of Ivan Turgenev. Princeton NJ, 1990.

Granjard Henri. ?l?ments romantiques dans les po?mes en prose de Tur-genev. Paris, 1973.

Heier Edmund . The Function of Music in Turgenev’s Aesthetics // Anzeiger f?r Slavische Philologie. XIX. 1989: 109—126.

Henkel A., Sch?ne A. Emblemata: Handbuch zur Sinnbildkunst des XVI und XVII. Jahrhunderts. Hrsg. von Arthur Henkel und Albrecht Sch?ne. Stuttgart, 1967.

Pahomov, George . Nature and the Use of Paradox in Turgenev // Записки русской академической группы в США / Transactions of the Association of Russian-American Scholars in USA, 16 (Turgenev Commemorative Volume 1818—1883). Ed. by O.P. Ilyinsky, N.A. Natov, N.P. Poltoratzky a.o. New York, 1983: 47—56.

Peterson Dale E. ‘Recovering the Native Tongue: Turgenev, Chesnutt, and Hurston’ // Dale E. Peterson. Up from Bondage. The Literatures of Russian and African American Soul. Durham and London, 2000: 81–107.

Segal S. A. Prosperous Past. The sumptuous Still life in the Netherlands 1600—1700. The Hague, 1988.


Леа Пильд (Тарту) Гейне в литературном диалоге К. Случевского и Вл. Соловьева

В 1859 г. в 73-м номере журнала «Иллюстрация» было опубликовано сочинение начинающего стихотворца Константина Случевского «Памяти Гейне», явившееся запоздалым откликом на смерть немецкого поэта (Гейне умер в 1856 г.).

Текст Случевского создан по мотивам стихотворения Гейне «Боги Греции» (цикл «Северное море», 1827) и написан безрифменным пятистопным дактилем; на уровне сюжета он воспроизводит гейневское ироническое отношение к утратившим свое былое величие олимпийцам, однако концовка стихотворения, по-видимому, претендует на вполне индивидуальное концептуальное обобщение: поэтическое описание отношения Гейне к красоте. В последней части стихотворения появляется печальная и тоскующая богиня любви и красоты Афродита, которую герой стихотворения, одержимый земной страстью, призывает на землю, где нет состарившихся олимпийцев и где Афродита, как ему кажется, обретет полноценное бытие. Однако прекрасная женщина не обращает на героя внимания, на заре она оживляет мертвых богов и исчезает вместе с ними в небесном пространстве. Подчеркнем три характерных поворота в лирическом сюжете стихотворения: лирический субъект не сомневается, что подлинная сфера существования Афродиты – земная реальность; он поначалу уверен, что Афродита подвластна волевому вмешательству простого смертного в ее жизнь; все попытки героя стихотворения призвать Афродиту на землю – тщетны.

Следующая (окончательная) редакция этого стихотворения появляется в печати в 1890 г. [Случевский 1890, 210—214]. Когда эта редакция была создана, нам пока неизвестно. Случевский меняет заглавие стихотворения: теперь оно называется «Мертвые боги». Таким образом, явная отсылка к поэтическому миру Гейне исчезает. Стихотворение подвергается переработке; особенно это касается последней части, где речь идет о прекрасной и живой спутнице мертвых богов, которая лишена имени и из Афродиты превращается в Красоту: «Кто ты, прекрасная? О, отвечай поскорее! / Ты, Афродита, Астарта? Те обе – старухи, / Смяты страстями, бледны, безволосы, беззубы… / Где им старухам! Скажи мне, зачем ты печальна <…> Ты красота! Ты одна в сонме мертвых живая, / Обликом дивным понятна; без имени правда!» [Случевский 2004, 170].

Упомянутые нами выше три характерных поворота лирического сюжета в новой редакции сохраняются (все они касаются мыслей и поведения лирического субъекта: герой считает, что место Красоты – на земле, а не на небе – среди мертвых богов; он делает попытку призвать Красоту на землю; попытка не удается). В окончательной редакции меняются характеристики героини стихотворения: Красота оказывается пребывающей и в земном, и небесном мирах, но она по-прежнему неподвластна волеизъявлению героя стихотворения: «Дрогнула тень, и забегали полосы света; / Тихо качнулись и тронулись белые лики, / Их бессердечные груди мгновенно зарделись; / Глянула краска на бледных, изношенных лицах, / Стали слоиться, твой девственный лик сокрушая, / Приняли быстро в себя, отпустить не решившись! // Ты же, прекрасная, скрывшись из глаз, не исчезла – / Пала на землю пылающей ярко росою, / В каждой росинке тревожно дрожишь ты и млеешь, / Чуткому чувству понятна, без имени, правда, / Вечно присуща и все-таки неуловима…» [Там же, 171].

Почему Афродита в окончательной редакции превращена в Красоту и отчего имя Гейне убрано Случевским из заглавия – на эти вопросы можно ответить лишь предположительно. Одна из предлагаемых нами версий: возможно, в поле внимания Случевского в 1889 г. оказался перевод из Гейне Вл. Соловьева «Ночное плавание. Из Романцеро “», который был опубликован в «Вестнике Европы» за 1889 г. [Cоловьев 1889, 581]. Этот текст по своему концептуальному замыслу довольно близок «Мертвым богам» Случевского.

Герой стихотворения Соловьева называет себя Спасителем Красоты. Как показал Николай Всеволодович Котрелев в недавней работе, Вл. Соловьев существенно трансформирует первоисточник, устраняя двусмысленность, заданную автором в интерпретации женского образа стихотворения «N?chtliche Fahrt» (Sch?ncheit у Гейне может быть переведено и как «красавица», и как «красота») [Котрелев, 151—175]. Соловьев выбирает последний вариант, приближая тем самым перевод не к первоисточнику, а к собственному мифу о Вечной Женственности. Случевский мог обратить внимание на тот элемент лирического сюжета в соловьевском тексте, который присутствовал в его стихотворении «Памяти Гейне» 1859 г.: герой стихотворения делает попытку спасти страдающую Афродиту (в окончательном варианте – Красоту) (ср. у Соловьева: «В неволе, в тяжелых цепях Красота, / Но час избавленья пробил. / Страдалица, слушай: люблю я тебя, / Люблю и от века любил. // Любовью нездешней люблю я тебя, / Тебе я свободу принес, / Свободу от зла, от позора и мук, / Свободу от крови и слез») [Соловьев 1974, 181].

Однако Спасение Красоты в «Мертвых богах» заключает в себе смысл, противоположный концепции стихотворения Соловьева. Лирический герой Соловьева любит «Страдалицу» «нездешней любовью» и спасает ее от зла «земной стихии», герой Случевского, наоборот, стремится оградить Красоту от стихии небесной – умерших богов – и свести ее на землю. Принципиально важной и отчетливо антисоловьевской является концовка стихотворения Случевского: красота неуловима – то есть человек не всегда способен определить ее природу, ее сущность и не может воздействовать на ее проявления. Подобная трактовка природы Прекрасного, как представляется, отсылает не только к интерпретации Красоты в поэтической системе Гейне, но и к русской рецепции поэзии Гейне. На особый (мало соответствующий оригиналу) характер трактовки Гейне у русских поэтов обратил внимание уже Аполлон Григорьев. В своей статье «Гейнрих Гейне» (1859) он приводит текст стихотворения Аполлона Майкова (неутомимого переводчика Гейне), где в иносказательной форме говорится о том, как ускользает суть поэтического мира Гейне от его русских переводчиков: «Давно его мелькает тень / В садах поэзии родимой, / Как в роще трепетный олень, / Врагом невидимым гонимый. // И скачем мы за ним толпой, / Коней ретивых утомляя, / Звеня уздечкою стальной, / И криком воздух оглашая. // Олень бежит по ребрам гор, / И с гор кидается стрелою / В туманы дремлющих озер, / Осеребренные луною. // И мы стоим у берегов / В туманах замки, песен звуки / И благовоние цветов, / И хохот полный адской муки!» [Григорьев, 22—23]. Персонификация поэзии Гейне в образе неуловимого оленя не могла не быть близка Случевскому. Почти не вызывает сомнений и знакомство Случевского с названным опусом А. Григорьева – одного из главных литературных наставников поэта.

Вернемся к «соловьевскому» сюжету. В 1895 г. Соловьев по заказу Академии наук пишет рецензию на книгу Случевского «Исторические картинки. Разные рассказы» (сборник был представлен автором на соискание Пушкинской премии), в которой подробно анализирует только три произведения. Одно их них – фантастический рассказ Случевского «Фекла», в котором одним из главных персонажей является «душа-вавилонянка», спасающая от земных страданий карельскую крестьянку Феклу, непостижимым образом сохранившую высокую духовность своих далеких предков и являющуюся носительницей идеи женственности. Чтобы оградить Феклу от побоев пьяного и потерявшего человеческий облик мужа, «душа-вавилонянка» лишает ее жизни. В данном случае вполне узнаваемым оказывается уже знакомый нам по стихотворению Случевского и соловьевскому переводу из Гейне мотив спасения красоты (в рассказе – героини, воплощающей идею женственности). Финал этого сочинения опять находится в противоречии с основным кругом идей философской системы и лирики Соловьева (Случевский считает, что проявления красоты в человеческом мире не подчиняются какой-либо четкой закономерности). Соловьев-рецензент, говоря о рассказе «Фекла», настроен крайне критично, он упрекает Случевского во множестве анахронизмов, обусловленных недостаточной эрудицией автора. Однако рецензент не вступает с автором в сущностную полемику, по-видимому считая, что для этого автор рецензируемой книги поверхностно образован и неглубок. В этой же рецензии (правда, при характеристике другого рассказа Случевского) появляется прямая отсылка к поэзии Гейне: «Очень поэтичен рассказ «Два тура вальса – две елки» – на известный мотив о невысказанных чувствах. Sie liebten sich beide doch keiner wollt es dem andern gestehen» [Соловьев 1991, 585]. Именно в этом рассказе Случевский развивает тезис о неуловимой красоте любовного чувства и о неуловимости самого чувства: «Возникают иногда некоторые отношения мужчины к женщине, которые так призрачны, так неуловимо воздушны, что их даже клевета не замечает… <…> А между тем две самостоятельные жизни человеческие и все, что подле них, находятся в томительной зависимости от своеобразных, неуловимых отношений, от этого ничем не сказывающегося, не имеющего воплощения бытия» [Случевский 1898, 14]. После написания этой рецензии, за которую Соловьев был удостоен золотой Пушкинской медали, между Соловьевым и Случевским происходит сближение. В нем заинтересованы обе стороны, на причинах этой заинтересованности мы здесь подробно останавливаться не будем.

В 1897 г. в печати появляется рецензия Соловьева на четыре поэтических сборника Случевского, озаглавленная автором «Импрессионизм мысли». Повествование строится здесь на развитии целого ряда метафор, связанных с семантикой неуловимого как незаконченного, недооформленного, недодуманного в поэзии самого Случевского: «Схватывая на лету всевозможные впечатления и ощущения и немедленно обобщая их в форме рефлексии, мысль поэта не останавливается на предварительной эстетической оценке этих впечатлений <…> отсюда чрезвычайная неровность и случайность его произведений…» [Соловьев 1991, 542]. Большая часть стихотворений, которые оказываются в поле внимание рецензента, – это стихи о «фиалках», «незабудках», «лилиях», «блестках», «слезах», превращающихся в «снежинки», – произведения, которые отнюдь не составляют большинства в поэзии Случевского (ср., например: «А вот еще лучше в том же роде другая цветочно-любовная импрессия» [Там же, 545]). Имя Гейне не названо, но отбор текстов для анализа, метафоры и образы Соловьева отсылают к многочисленным рецензиям и статьям о Гейне, в которых метафорика часто почти дословно совпадает с соловьевской. (Ср., например, у Писарева: «…образы, высказывания, слезливые шутки, насмешливые вздохи, притворные слезы <…> мелькают и кружатся перед глазами, как снежинки во время метели…»; «Каждое произведение Гейне не что иное, как цепь причудливых арабесков или гирлянда фантастических цветов , очень ярких, очень пестрых, очень разнообразных, но набросанных неизвестно для чего…» [Писарев, 129]. Или у Анненского, подводившего в статьях «Генрих Гейне и мы» (1856—1906) и «Гейне прикованный» (1907) итоги русской рецепции Гейне: «Однообразие некоторых гейневских символов, насыщенную цветочность его поэзии… – эти розы, лилии, фиалки, сосны и пальмы, ели, соловьев, шиповники – все это критика отмечала не раз» [Анненский, 403]).

Скрытый пласт в рецензии Соловьева, как бы намекающий на Гейне, можно рассматривать как своеобразный ответ Соловьева Случевскому на вопрос о том, что такое, с его точки зрения, «неуловимая» красота в искусстве. Это образы из поэзии Случевского, символизирующие эфемерность и недолговечность, подобные его фрагментарной, несформировавшейся поэтической картине мира. Не бывает неуловимой красоты, есть только несовершенные, не цельные («субъективные», по Соловьеву) поэты, подобные Гейне и Случевскому.

Примечательно, что именно после публикации «Импрессионизма мысли» у Случевского появляется целый ряд сочинений, навеянных стихами и обликом Гейне. Например, в 1899 г. в «Русской мысли» напечатано стихотворение «Помню, как-то раз мне снился Генрих Гейне на балу…», где Гейне предстает главным персонажем. Повышенное внимание к личности и поэзии Гейне отчасти, конечно, объяснимо памятной датой (в 1897 г. отмечалось 100-летие со дня его рождения). К этому событию были приурочены многочисленные рецензии и статьи в русской периодике. Сам факт юбилея, безусловно, побуждал литераторов к повторному обращению к текстам Гейне. Тем не менее есть основания говорить о конкретной соотнесенности в восприятии Случевского имен Гейне и Соловьева именно в конце 1890-х гг. В 1900 г. напечатано стихотворение «От горизонта поднимаясь…», вошедшее позже в состав цикла «Песни из Уголка»(1902): «От горизонта поднимаясь, / Гонима кверху ветерком, / Всплывает туча, вырастает / И воздвигается столбом. // Как бы листвою разветвляясь, / Сокрыв от глаз людских зенит, / Она чудовищною пальмой / Над морем блещущим висит. // В чем правда тут? Что несомненней: Игра ли света в облаках, /Иль облака иль волны моря, / Иль отблеск их в моих глазах? // И сам я в жизни что такое?… / Мне мнится: я один живу, / Весь мир – мое лишь сновиденье, / Моя же греза наяву!» [Случевский 2004, 260]. Стихотворение вполне определенно перекликается со следующим отрывком из «Чтений о Богочеловечестве» Вл. Соловьева, где автор объясняет разницу между объективными (существующими независимо от человека) и субъективными (зависящими от человеческого восприятия) явлениями: «…свет для научного мировоззрения есть только колебательное движение волн эфира. Но движение эфирных волн само по себе не есть то, что мы называем светом, – это есть только механическое движение и ничего более. Для того, чтобы оно стало светом, красками и цветом, необходимо, чтоб оно воздействовало на зрительный орган и, произведя в нем соответствующие изменения, возбудило так или иначе в чувствующем существе те ощущения, которые и называются светом <…> Если то, что мы видим, есть только наше представление, то из этого не следует, чтобы это представление не имело независимых от нас причин, которых мы не видим» [Соловьев 1994, 76]. В приведенном отрывке Соловьев выражает уверенность в том, что субъективное и объективное возможно разграничить. Случевский в стихотворении, процитированном выше, как раз уверен в обратном, обращаясь к хорошо известным в русской традиции гейневским образам («пальма» и «сновидение»). Лирический субъект стихотворения затрудняется ответить, что он видит (свою собственную грезу или нечто, существующее независимо от его сознания). Здесь речь идет, по сути дела, именно о том, на что обратил внимание Соловьев в своей рецензии, говоря о стихотворении Гейне «Sie liebten sich beide, doch keiner…». Случевский неоднократно в своем творчестве заводит разговор о «неуловимых» явлениях, которые невозможно отнести ни к субъективной, ни к объективной сферам, – невозможно в точности определить их природу. Такую трактовку природы явлений (в особенности – эстетических) Случевский в некоторых случаях возводит к Гейне. Соловьев обратил внимание на источник этой мысли Случевского, возможно, поэтому соловьевские образы объединяются в стихотворении «От горизонта поднимаясь…» с гейневскими. Следует, видимо, считать, что в последние годы жизни Вл. Соловьев, переживавший серьезный мировоззренческий кризис, довольно сочувственно относился к выстроенному на антитезах поэтическому миру Гейне. Близость Случевского Гейне, которая сначала вызвала у него критическое отношение, становилась с течением времени не только более понятной, но и вызывала симпатию. Подобно позднему романтику Гейне, поздний Соловьев, с одной стороны, уже сомневается в объективном существовании идеала, а с другой, – по-прежнему не верит, что можно противопоставить субъективное (в соловьевском понимании этого слова) творчество художника мировому хаосу (ср., например, его статью о Лермонтове 1899 г. [Соловьев 1990, 274—292], где характер дара русского поэта сравнивается с гейневским). Надпись на книге стихов Соловьева, которую он дарит Случевскому в 1898 г., гласит: «Несравненному поэту „неуловимого“ от искреннего ценителя». Судя по характеру этой надписи, облик Случевского-поэта приобрел к этому времени в сознании Соловьева некоторую цельность. Действительно именно во второй половине 1890-х гг. происходит формирование образа поэта у Случевского. Одно из программных его стихотворений – «Из моих печалей скромных…» (1898) провозглашает идею «некрасивых» истоков поэтического творчества. Во второй половине ХIX в. эта идея была довольно подробно развита в поэзии Некрасова (поэта для Случевского очень важного). Однако стихотворение имеет другой источник, а именно – «Aus meiner Tr?nen spriessen…» из цикла «Lyrische Intermezzo» – «Лирическое интермеццо» (1822—1823) Гейне: «Aus meiner Tr?nen spriessen / Viel bl?hende Blumen hervor, / Und meine Seufzer werden / Ein Nachtigallenchor» [Heine, 35]. (Ср. у Случевского: «Из моих печалей скромных, / Не пышны, не высоки, / Вы непрошены растете, / Песен пестрые цветки. // Ты в спокойную минуту / На любой взгляни цветок… / Посмотри – в нем много правды! / Он без слез взрасти не мог…» [Случевский 2004, 267].) Заметим, что обращение к Гейне в подчеркнуто программном стихотворении могло указывать и на вполне сознательное размежевание Случевского с русскими декадентами, чья эстетическая программа также включала в себя тезис о «некрасивой» красоте, восходящий в их собственной трактовке не к Гейне, а преимущественно к французскому символизму и его предшественнику – Бодлеру.

В обоих стихотворениях совпадают соотношение поэтических образов (прекрасное рождается из непривлекательного) и грамматическая форма первой строки (ср.: из – aus). Поэтический словарь стихотворений отличается нарочитой простотой – даже примитивностью. О граничащей с примитивом простоте лексики и (в некоторых случаях – ритмики) песен Гейне к тому времени уже много было написано. Характерно, что в том же 1898 г. уже после выхода собрания сочинений Случевского критик Платон Краснов, характеризуя цикл «Из черноземной полосы», обратил внимание на структурное сходство песен Гейне и ориентированных на этот жанр стихотворений Случевского: «Умышленная тривиальность выражений и размеров, неправильные цезуры, малопонятный юмор… сразу выделяют эти стихотворения среди прочих. На первый взгляд в них подозреваешь подражание манере Гейне…» [Краснов, 138—139].

Возвращаясь к сопоставлению стихотворения «Из моих печалей скромных…» с названным выше гейневским текстом, следует сказать, что разнится в них лишь оценка поэтического дара (ср. «скромные печали»; «не пышны не высоки» у Случевского и «много ярких цветов», «соловьиный хор» у Гейне).

В это же время (конец 1890-х гг.) образ поэта у Случевского включается в библейский контекст. Поэт, в частности, сравнивается с Фомой Неверным и противопоставляется традиционному для поэзии ХIХ в. сравнению поэта с пророком: «Но только истинный, имеющий призванье… / Не триумфатор он, не жрец и не пророк, – / Фома неверящий, припавший к осязанью / И к поклоненью язвам рук и ног» [Случевский 2004, 342]. (Ср. у Гейне образ поэта, отождествленного с Фомой Неверным в стихотворении «Ангелы» из цикла «Ollea» [см.: Гейне, 305].) Истинный поэт, по Случевскому, подобен Фоме Неверному – тому, кто во всем сомневался, но сомневался, чтобы уверовать истинно. Противоречивость и антиномичность поэзии Случевского получает, с его собственной точки зрения, истолкование и оправдание.

Интересно, что в преддверии столетия Гейне в русской критике также происходит попытка создания целостного облика Гейне-поэта. Противоречия в его творчестве трактуются как элементы единой системы. (Ср., например, в рецензии З. Венгеровой на книгу Жюля Легра о Гейне: «…критика расходится главным образом в обсуждении противоречивых элементов его <Гейне. – Л.П. > таланта, а французский исследователь открывает путь новым выводам, показывая, из каких свойств натуры Гейне исходят все противоречия и как они своим взаимодействием создают особую гармонию, единую идею, проникающую всю поэзию Гейне» [Венгерова, 398].)

По–видимому, подобная интерпретация антиномичной поэтической картины мира Гейне стала важной частью того культурного и литературного фона, который способствовал преодолению Случевским фрагментарности, неструктурированности собственной поэтической системы. Именно в это время Случевский начинает писать поэтические циклы, которые объединяет образ лирического героя. В 1898 г. он издает собрание сочинений в шести томах, где особую (структурирующую) роль играет трехтомное собрание стихотворений. Из названий разделов исчезают элементы, указывающие на фрагментарную структуру: вместо «Думы и мотивы» – «Думы», вместо «Фантазии и картинки» – «Баллады, фантазии, сказы»; вместо «Случайные» – «На случаи и смесь».

Вл. Соловьев, участвовавший, по-видимому, в составлении собрания сочинений Случевского, во многом способствовал тому, что сам принцип «отрывочности», хаотичности на нескольких уровнях организации поэтического текста был смягчен. Однако характер этих смягчений был продуман самим поэтом, а возможность стремления к организации собственного поэтического мира была открыта им, в частности, благодаря рефлексии над поэтическим миром Гейне. Вл. Соловьев оказался тем литератором и мыслителем, который, как нам кажется, указал Случевскому на эту параллель между двумя поэтами и сумел увидеть в такой аналогии не только эстетическую ущербность (и Гейне, и Случевский, по Соловьеву, – субъективные поэты), но и художественную глубину.

Таким образом, литературный диалог Случевского и Соловьева (вольно или невольно спровоцированный, как мы предположили, автором стихотворения «Мертвые боги») начался задолго до их личного знакомства. Его содержание сводилось не только к проблеме толкования поэтического мира Гейне, но и творчества самих участников диалога. Важным итогом этого литературного разговора, как мы попытались показать, явились изменения в структуре лирики позднего Случевского.

Литература

Анненский И. Гейне прикованный // Анненский И. Книги отражений. М., 1979: 153—161.

Венгерова – З.В. [Венгерова З.] Новости иностранной литературы // Вестник Европы. 1897. № 5: 398—403.

Гейне Г. Собр. соч.: В 6 т. М., 1980. Т. I: 298—305.

Григорьев А. – Гейнрих Гейне // Полн. собр. соч. Г. Гейне в русских переводах. СПб., 1863. Т. I: 5–24.

Котрелев Н.В. История текста как континуум волеизъявления автора: Вл. Соловьев. Ночное плавание: Из «Романцеро» Гейне // Историко-филологический сборник «Шиповник»: К 60-летию Романа Давидовича Тименчика. М., 2005: 5–24.

Краснов Пл. Вне житейского волненья: Сочинения К.К. Случевского. Т. I—III. Стихотворения // Книжки «Недели»… 1898. № 9: 132—145.

Писарев Д. Генрих Гейне // Писарев Д. Литературная критика: В 3 т. Л., 1981. Т. III: 117—177.

Случевский К. 1890 – Стихотворения. 4-я книжка. СПб., 1890.

Случевский К. 1898 – Соч.: В 6 т. СПб., 1898. Т. 6.

Случевский К. 2004 – Стихотворения и поэмы. СПб., 2004.

Соловьев Вл. 1889 – Вестник Европы. 1889. № 4.

Соловьев Вл. 1974 – Стихотворения и шуточные поэмы. Л., 1974.

Соловьев В. 1990 – Литературная критика. М., 1990.

Соловьев В. 1991 – Философия искусства и литературная критика. М., 19 91.

Соловьев В. 1994 —Чтения о Богочеловечестве. Статьи. Стихотворения и поэмы. Из «Трех разговоров». СПб., 1994.

Heine – Heines Werke in f?nf B?nden. Berlin; Weimar, 1970. Erster Band.


Розанна Казари (Бергамо) «Прекрасная сказка» об Амуре и Психее в творчестве Достоевского

Отправной точкой предлагаемого сюжета является история Амура и Психеи, описанная Апулеем в его Метаморфозах . Прочтение этого мифа может быть осуществлено на самых разных уровнях: философском, психоаналитическом, общерелигиозном. Вместе с тем «прекрасная сказка» об Амуре и Психее нашла отражение в многочисленных произведениях мировой литературы, в том числе и русской.

Если говорить о русской классической литературе ХIХ в., то, как нам уже приходилось писать, отголоски мифа об Амуре и Психее мы находим в творчестве Тургенева (см. рассказ Три встречи , где Психея прямо упоминается, роман Дым , повесть Клара Милич ). В работе, посвященной этой проблематике, мы пытались показать, каким образом Тургенев, хорошо знавший античность, перерабатывает мотивы повести об Амуре и Психее и как эти мотивы проходят сквозь его личное, внутреннее переживание произведений изобразительного искусства, посвященные той же теме. Из числа важных для него живописных произведений прежде всего можно упомянуть цикл фресок в Риме, в римской Villa Farnesina, а именно Amoree Psiche Рафаэля. Не меньшее влияние на творчество и последующую жизнь Тургенева оказала, судя по всему, и книга Амбодика Символы и Эмблемата (с которой он познакомился в детстве), где частое изображение Купидона с факелом могло читаться как отсылка к истории Амура и Психеи [см.: Casari]. Размышления о творчестве Тургенева заставили нас задуматься над бытованием этого сюжета в русской литературе вообще и в прозе русских писателей второй половины ХIХ в. в частности, из которых более подробно хотелось бы остановиться на творчестве Достоевского.

Рассматривая основные этапы рецепции античности в России, Г.С. Кнабе подчеркивает, что в первой половине ХVIII в. элементы античности «воспринимались в амальгаме с западноевропейской культурой нового времени», через «традиции Германии, Франции, Италии», тогда как в последующий период начинает осознаваться потребность синтеза этих же элементов «с русскими национальными традициями». Это привело к взаимодействию «<…> антично-западного и исконно русского начал» [Кнабе, 102, 108]. Такое усвоение продолжается вплоть до Пушкина, который также воспринимает античность в совокупности с культурным опытом Европы и традициями русской культуры. [136]

В целом первая половина ХIХ в. характеризуется постепенным изживанием античного компонента культуры. Г. Кнабе констатирует, что «после полутора тысяч лет абсолютного господства, греко-римская тональность культуры сразу, в течение очень короткого периода, оказалась исчерпанной и уступила место иной культуре…» [Кнабе, 154]. Эта переоценка античности происходит и в России, сначала в эпоху романтизма, а потом, в более радикальной форме, во второй половине ХIХ в., что связано с появлением новых эстетических и духовных ценностей, переносящих акцент на переживание лично-человеческого, национального, народного и идеологически-социального опыта в литературе и искусстве.

Литературная традиция повести об Амуре и Психее распространяется в русском искусстве примерно теми же темпами, что и античная традиция в целом. В ХVIII в. повесть становится в России очень популярной благодаря переводу Les amours de Psich? et de Kupidon Лафонтена ( Любовь Псиши и Купидона , пер. Дмитриева-Мамонова, 1769) и переводу романа Aпулея Metamorfozeon ( Золотой осел , пер. Кострова, 1780—1781). В восприятии повести о Психее в России самым важным является синтез западноевропейской и русской традиции: так в известной поэме Богдановича Душенька уже действует национальная, русская Психея.

В эпоху классицизма изобразительное искусство играло такую же важную роль в популяризации образа Психеи, как и литература. Огромной славой пользовались произведения Кановы, находящиеся в России: это скульптура Амур и Психея стоящие , с 1815 г. хранящаяся в Эрмитаже, и особенно Амур и Психея лежащие , скульптура, которая несколько десятилетий принадлежала князьям Юсуповым и находилась сначала в Архангельском (где ее видел Пушкин), а потом в «комнате любви», в их петербургском дворце.

Тема Амура и Психеи, в которой на первый план выходят чувства и внутренний мир человека, пользуется большой популярностью в эпоху сентиментализма и романтизма, однако с 30–40-х гг. ХIХ в., разделяя общую судьбу античного компонента в русской культуре, образ Психеи почти выпадает из литературы и искусства России. Другие интересы – исторические, социальные, политические – выходят на первый план. Сюжет о Психее становится достоянием эпигонской поэзии. Тем не менее существуют исключения, которые стоит отметить. Так в 1848 г. вышел роман Каролины Павловой Двойная жизнь , где речь идет о героине Цецилии, девушке из лучшего московского общества, которая живет двумя разными жизнями: одной – дневной среди балов и праздников, другой – более интимной, тихой, созерцательной, ночной, когда она может отдаваться заветным снам. Ночью пробуждается ее душа, Цецилия (как и Психея) находит собеседника и покровителя в тайном, невидимом, ночном посетителе.

Только ночью Цецилия живет настоящей, духовно богатой жизнью. Рядом с романом Каролины Павловой можно поставить переработку народной сказки Аленький цветочек , опубликованную С. Аксаковым в 1858 г. Сказка, как известно, также тесно перекликается с сюжетом повести об Амуре и Психее [о Психее в рус. лит. см.: Schroeder].

Достоевский один только раз прямо ссылается на Апулея: в романе Идиот , в первой главе, где Мышкин впервые встречается с семьей Епанчиных. Разговор заходит об осле, на что генеральша замечает: «Осел. Это странно <…>. А впрочем, ничего нет странного, иная из нас в осла еще и влюбится <…>, это еще в мифологии было» [Достоевский, VIII, 48]. М. Бахтин утверждает, что Достоевский несомненно знал Апулея [Бахтин, 165]; писатель также мог читать произведение Лафонтена в оригинале или в переводе; хорошо известна была ему и поэма Богдановича Душенька , с ее русской Психеей, со всеми элементами, взятыми из русской фольклорной традиции. Свою роль, вероятно, сыграли и многочисленные вариации на эту тему в массовой литературе классицизма и сентиментализма, дань которой в свое время отдали и такие писатели, как Державин и Карамзин.

Говоря об образе Психеи в творчестве Достоевского, нельзя не упомянуть один из фактов его биографии. Сразу по возвращении из каторги в знаменитом письме брату в марте 1854 г. он просит прислать, между прочим, «немецкий лексикон» [Достоевский, VIII–1, 179], а Врангель в своих воспоминаниях говорит, что они с Достоевским были намерены переводить «<…> философию Гегеля и „Психию“ Каруса» [Врангель, 352]. Ссылка на Каруса, разумеется, очень важна: Карл Густаф Карус был немецким психологом, который считается предшественником Фрейда и современного психоанализа. Обращение Достоевского к упомянутому сочинению Каруса в самом начале его обновленного творческого пути представляется нам важным в связи с его дальнейшим интересом к анализу душевных порывов человека, в том числе в контексте образа души-Психеи.

В поисках следов сюжета об Амуре и Психее в творчестве Достоевского обратимся к романам Идиот и Бесы . В романе Идиот аллюзиями на миф о Психее, как представляется, наполнены главы, в которых рассказывается о знакомстве князя Мышкина с портретом Настасьи Филипповны и его встрече с сестрами Епанчиными. Центральным моментом является то обстоятельство, что в романе выступают как бы две Психеи, две ее ипостаси: Аглая и Настасья Филипповна, которые одновременно, однако по-разному, влюбляются, теряют и ищут князя Мышкина-Эрота.

Так же, как у Апулея, Лафонтена, Богдановича и в народной сказке, у Епанчиных три прекрасные дочери, из которых меньшая обладает редкой, исключительной красотой. Надо подчеркнуть, что все сестры имеют греческие имена, начинающиеся с буквы «А» (имена глубоко значимые) и что имя Аглая связано с идей света. Чуть раньше встречи с девушками Мышкин уже «встретился» с Настасьей Филипповной; это была не непосредственная физическая встреча: Мышкин видит ее портрет, который глубоко его потрясает. Настасья Филипповна также обладает замечательной, почти нечеловеческой красотой. Так в отношения с князем Мышкиным-Эротом вступают две Психеи, и они именно Психеи – прежде всего потому, что обладают, как и мифическая героиня, неземной красотой. Красота является сущностью их бытия – та красота, которую Мышкин определяет то как «силу» (Настасья Филипповна), то как «загадку» (Аглая) и которая у Достоевского имеет, как правило, амбивалентное значение [см.: Киносита, 98]. Две Психеи, действующие в варианте мифа, эксплицируемом Достоевским, реализуют разные аспекты мифологического образа. Аглая более тесно связана с сюжетом о Психее, так как в ее истории отражаются некоторые мотивы истории не только героини сказки Апулея, но и ее русской ипостаси; в ее образе присутствуют более земные, женские характеристики. Вокруг нее родители, сестры; она любит и ревнует; пытает Мышкина; она капризна, иногда ведет себя по-детски и т. д. Кроме того, семья ждет для нее особенно выгодной партии. Но муж, которым мог бы стать Мышкин-Эрот, в конце концов сбегает от Аглаи-земного света – так же как в повести бог Эрот навсегда покидает Психею, когда она, ослушавшись его, зажгла лампу, чтобы взглянуть на него.

В романе, в истории отношений Мышкина с Аглаей, есть некоторые места, которые представляют собой как бы пародию на античную повесть (точнее, на вариант, представленный в поэме Богдановича). В особенности это касается «массовых» сцен романа. Так, когда семья Епанчиных, сразу после того, как впервые открыто говорилось о Мышкине как о женихе Аглаи, в полном составе отправляется на вокзал Павловска, чтобы слушать музыку, и впереди всех идут Аглая и князь, – перед нами своеобразная пародия на античный свадебный кортеж. Знаменитая же сцена скандала в гостиной Епанчиных, где Мышкин разбивает драгоценную вазу, безусловно, пародирует собрание богов на Олимпе: недаром автор иронически сравнивает «сановника» с «Юпитером Олимпийским» и определяет «солидного военного генерала» как одного из «тех олимпийцев-администраторов, которые знают все, „кроме разве самой России“» [Достоевский, VIII, 443].

Почти одновременно с Аглаей в сознание князя Мышкина входит и Настасья Филипповна – вторая ипостась Психеи. Она Психея-душа в прямом смысле слова, ее почти нечеловеческая красота носит отпечаток высшей, абсолютной красоты. Такое прочтение образа Настасьи Филипповны можно связать с различными интерпретациями, которым в течение веков был подвержен миф о Психее. Эти истолкования зависят от того значения, которое время от времени приписывается возлюбленному Психеи: бог Эрот может быть и воплощением мирового Эроса, и платоническим символом, и мистической духовной аллегорией. Кроме того, надо добавить, что миф о Психее уже в первые века христианства был глубоко христианизирован.

Главный нерв образа Настасьи Филипповной – ее красота; князь Мышкин по этой особенной, странной красоте и узнает ее; он не «знакомится» с ней, а именно «узнает». Ее красота – simulacrum чего-то сверхчеловеческого (по Платону), божественного в мире. Недаром она впервые появляется в романе как «отражение», в виде портрета. [137]

В своем знаменитом исследовании о Достоевском Вячеслав Иванов говорит, что Мышкин, на метафизическом уровне: «<…> душа, упавшая из того „наднебесного удела“ Платона, где нерожденные созерцают с богами образы вечной красоты…» [Иванов, 59]; он, по философии гностицизма, – «тип нисходящей духовности»; в то время как Настасья Филипповна – Психея-душа. Она как simulacrum абсолютной красоты должна страдать на земле и ждать своего освободителя. О типе героини, ожидающей освободителя, Вячеслав Иванов прямо говорит как о Психее-душе [Там же, 43]. [138]

На эмпирическом уровне, на земле, Мышкин, как и бог Эрот, является одновременно и сильным, и очень слабым существом. Он словно из горних пределов Эмпирея упал в столицу русской Империи XIX в. и встретил здесь «гордую красавицу», которая одновременно – образ чистой красоты . Константин Мочульский, рассматривая образ Настасьи Филипповны, утверждает: «В метафизическом плане героиня <…> есть „образ чистой красоты“, <…> в темнице своей ждущей избавителя. Душа мира – прекрасная Психея, пребывавшая в лоне божества <…>. От своего прежнего вневременного существования Психея сохранила воспоминание о „звуках небес“ <…>. И вот приходит к ней человек с вестью о небесной ее родине <…> узнает свою нездешнюю подругу» [Мочульский, 407]. Настасья Филипповна, как и Психея, в поисках своего спасителя проходит тяжелый путь испытаний.

Возможные отсылки к сказке об Амуре и Психее, к мифу о Психее, о которых говорилось выше, характеризуют в основном первые главы романа, когда Мышкин впервые встречается с двумя Психеями . Однако существует в романе еще один фрагмент, который, на наш взгляд, также можно соотнести с повестью об Амуре и Психее. Это знаменитая встреча Мышкина и Аглаи рано утром, на зеленой скамейке в парке. В этой сцене играет важную роль чередование тьмы и света, ночного и дневного. В античной повести тоже очень важны мотивы «ночь-тьма» / «день-свет». Амур посещает Психею каждую ночь, но ей запрещено его видеть. Психея, желая увидеть его, зажигает лампаду и обжигает его. Амур улетает.

Сходной с этой сценой в романе является сцена в парке Павловска. Но у писателя эпизод как бы разбивается на две части. Князь сидит на скамейке, время суток не определено, это не ночь и не день. В таком полусвете, когда трудно что-либо или кого-либо узнать, в глубоком уединении и в «прекрасной ясной тишине», приходит к нему женщина: «<…> он знал ее, знал до страдания». Это страдающая, ищущая Психея, она плачет, она манит его идти за собой. Но раздается «светлый, свежий смех <…> пред ним стояла и громко смеялась Аглая» [Достоевский, VIII, 352]. Обе они – ночная и дневная Психеи. С первой Мышкин где-то, каким-то образом уже участвовал в великом празднике жизни , но рай они потеряли, сейчас они оба «чужие» этому раю, однако они его смутно помнят и стремятся к нему. Со второй Мышкина связывает дневная, земная любовь. [139]

В романе любовь не спасает ни первой, ни второй Психеи, никого из них двоих Зевс не примет в круг олимпийских богов. Даже любовь-сострадание Мышкина слишком слаба, чтобы спасти Настасью Филипповну: «Психея ждала избавителя – князь обманул ее: его бессильную жалость она приняла за спасающую любовь», говорит К. Мочульский [Мочульский, 408].

У всех этих героев, у Мышкина, у Настасьи Филипповны, у Аглаи изначальная нецельность , так что обе героини – незавершенные Психеи; а Мышкин не в силах никого спасти. Он тоже – нецельный Эрот.

Две разные Психеи, действующие в романе, воплощают отдельные аспекты одного мифа. С Настасьей Филипповной тесно связан мотив поиска, который осуществляется в череде испытаний: она собирается выйти несколько раз за Рогожина, его оставляет. Мышкин ее разыскивает в Москве, она опять и опять уходит от него. Психея должна была пройти свой путь: спуститься в царство Прозерпины, преодолеть хтонический мир, чтобы в конце концов стать богиней. В своих поисках Настасья Филипповна тоже проходит через страдания, но для нее нет положительного исхода, она спускается в царство мертвых без возврата.

С другой стороны, Аглая-свет также никогда не войдет в царство истинного, абсолютного света. Эта общая судьба, это крушение их поиска, каким-то образом их связывает. На глубинном уровне текста реализуется то объединение двух героинь, о котором автор думал в предварительной работе над романом, создавая их прообраз, Геро. Геро, греческая нимфа, вносит в роман ауру античности, видимо не чуждую творческому процессу создания этого произведения.

Другие мотивы повести-мифа о Психее всплывают на поверхность в романе Бесы . Вяч. Иванов в образе Марьи Тимофеевны Лебядкиной узнает прообраз Души-Земли «в аспекте Земли русской» [Иванов, 42]. Но в ее связях со Ставрогиным он узнает тип отношения Эрота и Психеи. Жених ее покидает, как Эрот покидает Психею: «грешную неким первородным грехом естества перед божественною Любовью» [Там же].

Мотивы, свойственные античной сказке, можно уловить и в ряде символических деталей, появляющихся в романе. Персонаж Марьи Тимофеевны характеризуется наличием в ее пространстве (квартире) определенного набора символов, которые сопровождают ее образ. Это, в первую очередь, вода: «<…> мокрая тряпка лежала в первой комнате посреди пола и тут же, в этой же луже, старый истоптанный башмак» [Достоевский, X, 113]. Известно, что вода является первым символом Матери-Земли. Вода, заметим, присутствует и в истории Психеи, когда она должна перейти через реку Стикс. Когда же Шатов и рассказчик входят в комнату, где сидит Марья Тимофеевна, они сразу же замечают ряд предметов, стоящих перед ней на столе: «<…> при свете тусклой, тоненькой свечки в железном подсвечнике я разглядел женщину лет, может быть, тридцати <…>; кроме подсвечника, перед ней на столе находилось маленькое деревенское зеркальце, старая колода карт, истрепанная книжка какого-то песенника и немецкая белая булочка, от которой было раз или два откушено» [Там же, 114]. Все эти предметы: зеркало, колода карт, песенник – имеют фольклорное происхождение. Однако особое значение среди них приобретает булочка. Хлеб, как и вода, знак Матери-Земли в ее античном воплощении – Цереры, однако напомним, что и Психея должна нести с собой хлеб в царство дочери Цереры, Прозерпины. В этом эпизоде Марья Тимофеевна вынимает из кармана и гребешок: набор этих вещей напоминает перечень предметов, которые сопровождают Душеньку из поэмы Богдановича в ее поездке к новой, неведомой жизни. Однако самым значимым из них является свеча. Она содержит в себе аллюзию на историю Психеи из рассказа Апулея, на ее вину перед мужем, когда, желая его разглядеть, она поднимает над ним лампаду, вопреки его запрету, и ранит его горячим маслом.

Именно лампа, свет – первый предмет, который упоминается в тот момент, когда Ставрогин входит в другую квартиру, куда переехали Лебядкины [Там же, 214]. Интересно подчеркнуть, что в данной сцене романа обстоятельства перевертываются по отношению к рассказу Апулея. Это он, муж, Ставрогин, входит к ней ночью, когда она спит, и рассматривает «спящую». Можно даже утверждать, что вся сцена их встречи строится на игре взглядов, до окончательного ухода Ставрогина-Эрота. После первого испуга, даже ужаса при появлении Ставрогина, Марья Тимофеевна не хочет на него смотреть и просит его: «Не глядите и вы на меня до тех пор, пока я вас сама не попрошу» [Там же, 215]. Однако Ставрогин смотрит на нее, «несмотря на запрещение», именно как это делает Психея у Апулея, в то время как Марья Тимофеевна долго и упорно смотрит вниз. Только когда она окончательно хочет удостовериться, что Ставрогин не является ее князем, что он – только самозванец, она ему предлагает: «А впрочем, я теперь поворочусь к вам и буду на вас смотреть <…> поворотитесь и вы ко мне и взгляните на меня…» [Там же, 217]. Лампа и взгляды – вот два мотива, соединяющие эту сцену с тем моментом в рассказе Апулея, когда Психея хочет взглянуть на своего ночного, никогда не виденного мужа. В том и в другом случаях исход один: Эрот улетает от Психеи – Ставрогин бежит от Марьи Тимофеевны.

Образ Марии Лебядкиной колеблется между традиционными образами русского фольклора, русской духовной культуры и образами древнего мифа, что лишний раз доказывает, в каком сложном, переплетенном виде существовал миф о Психее в творческом сознании Достоевского. В его произведениях мы наблюдаем и отголоски повести, и платоническую символику, и христианизированный миф, по которому Психея есть душа, которая, после грехопадения, ищет потерянного рая.

Роман Назиров утверждает, что писатель оригинально и свободно комбинирует в своих произведениях разные мифы, античные и современные [Назиров 1999]; в некоторых случаях, как в рассмотренном нами мифе о Психее, почти отсутствуют прямые ссылки на исходный античный миф, а на уровне текста узнаются только аллюзии, отголоски, намеки.

Все вышесказанное можно рассматривать в русле уже сложившейся в научной литературе традиции, посвященной анализу этого особого рода мифотворчества Достоевского, традиции, согласно которой рассказ о судьбе отдельного героя смыкается с представлением о судьбах целого мира, не нарушая соразмерности частного и всеобщего, индивидуально-бытового и историко-философского [Назиров 1974].

Литература

Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972.

Врангель А.Е. «Из воспоминаний о Достоевском в Сибири» // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1990: 345—368.

Достоевский Ф.М. ПСС в 30 томах. Л., 1973.

Иванов В. Достоевский. Трагедия, миф, мистика. Эссе, статьи, переводы. Bruxelles, 1985.

Киносита Т. Понятие «красоты» в свете идей эстетики Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. 11. СПб., 1994: 96–101.

Кнабе Г.С. Русская Античность. М., 2000.

Назиров Р.Г. 1974 – О прототипах некоторых персонажей Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. 1. Л., 1974: 202—219.

Назиров Р.Г. 1999 – Специфика художественного мифотворчества Ф.М. Достоевского: Сравнительно-исторический подход // Dostoevsky Studies, 3, 1999: 87—98.

Casari Rosanna . Turgenev and the Myth of Psiche // Literary Tradition and Practice in Russian Culture. Amsterdam, 1993: 305—311.

Schroeder V.H. Psych? in Russland, “Der Vergleich” // Literatur – und sprachwissen-schaftliche interpretationen. Hamburg, 1955: 52—65.


Ольга Седакова (Москва) Luxaeterna [140] Заметки о И.А. Бунине

…счастлив я,

Что твоя душа, Вергилий,

Не твоя и не моя.

И. Бунин

Иван Алексеевич Бунин – участник «русской легенды» (как назвал мир, созданный русскими поэтами, прозаиками, художниками Вл. Ходасевич), один из ее создателей и свидетель ее конца. Предчувствие развязки, какого-то зловещего и окончательного подведения черты подо всем, что знакомо и любимо, в той же мере составляет напряжение его дореволюционной прозы, как и поэзии Блока. Другое дело, что, в отличие от Блока, никакой личной жажды, надежды, ожидания небывалой новизны у Бунина с этим роковым обрывом не связано. Новизна – вообще не его тема, и страсть справедливости, влекущая Блока к проклятию «старого мира», Бунину, кажется, незнакома. Здесь все проще. Надвигается конец, который, как все уже чувствуют, унесет все и который влечет к себе человека уже сейчас, влечет необъяснимо, как бунинских героев, одержимых самоубийством: крестьян («Веселый двор») или юных дворян («Дело корнета Елагина»). Дико и необъяснимо, но, скорее всего, причина этому есть: влечет просто потому, что где-то все уже кончилось . «Последнее свидание». «Последний день». «Последняя весна». «Последняя осень». «Эпитафия».

Письмо Бунина – волшебное письмо. Волшебным в искусстве обычно называют то, что глубоко и строго обдумано автором, что выполнено в высшей мере добросовестно. Неразложимый остаток, с которым мы остаемся после чтения любого рассказа Бунина, противоречит всему тому, о чем он повествует. Речь в этих рассказах часто идет о вещах ужасных, жестоких и грубо бессмысленных (деревенские рассказы), о вещах грязных и пошлых («Легкое дыхание», «Дурочка»), о вещах безнадежных («В Париже») – но то, с чем мы остаемся после этого чтения, можно назвать какой-то странной, волнующей поэзией бытия, своего рода умилением.

Каким образом происходит такая возгонка? Какая алхимия восстанавливает золото реальности из ее кровавой грязи и сора? Л.С. Выготский в своем классическом анализе бунинского «Легкого дыхания» предлагает видеть здесь катартическое действие формы. Он имеет в виду прежде всего композицию, то есть стратегию преодоления хронологической последовательности фабулы, идущей от своего начала к своему концу. Этот конец никак не совпадает с развязкой действия, развязка заключена не в конце, а в освобождении от конца. Сообщение построено таким образом, что оно укрощает агрессию самых тяжелых тем и смыслов, покрыв их одним смыслом – безусловной красоты. О красоте – умной и сдержанной красоте бунинской формы – спорить не приходится. Можно даже заметить, где чаще всего помещается у него эта алхимическая реторта: в названии (сразу же задающем повествованию другую высоту и скорость: «Легкое дыхание», «Древний человек», «Птицы небесные», «Огнь пожирающий») – и в финале, который раздвигает все рассказанное, как штору, и распахивает окно [141] . Да, это то, что можно назвать «мастерством» и даже «приемами»: игра с концом и началом. Своего рода альтернатива чеховской технике повествования, которая, в передаче того же Бунина, заключалась в том, чтобы, написав рассказ, вычеркнуть у него начало и конец: «Тут, – как он заметил, – мы, беллетристы, больше всего врем» ( Бунин И.А. Чехов). [142]

Но, я уверена, дело не совсем в этом, не совсем в композиции: преодоление тяжести у Бунина происходит еще до формы – оно-то и порождает возможность такой формы, такого рода рассказа о сюжете. Преодоление происходит в самом общем, если угодно, жанровом ракурсе, в котором Бунину открывается реальность: так видит жизнь элегия, так видит ее реквием. Это жизнь, о которой известно, что она смертна: больше того, она увидена как будто после опыта смерти, опыта небытия. Поэтому само ее явление во всех своих подробностях чудесно и уже похоже на воскрешение. Опыт такого рода называют мистическим. Но Бунин – художник русской школы, а русской школе всякий открытый мистицизм претит как дурной вкус.

Я говорю все это к тому, чтобы не превратить Бунина в «отражателя» или «летописца» событий, выпавших на его век. Бунинский дар благодарного плача о минувшем не отражает «исторических обстоятельств», действительной гибели великой цивилизации, а предшествует им. Это его личное артистическое призвание – к особому видению, к особому роду искусства: к поминовению. Не только Россия кончилась (какая была эта Россия, нам и рассказывает Бунин). Не только юность умерла. Конец и бессмертие каким-то интимнейшим образом связаны во всей вселенной. В этом я вижу общую тему «волшебного реализма» Бунина.

После того как предчувствия сбылись, исторический конец эпохи наступил, в поздних вещах Бунина русские сюжеты звучат как будто со дна морского [143] , оттуда, куда ушла вся эта Атлантида, и прежде всего – сердце бунинской поэзии, провинциальная поместная жизнь с ее странной красотой и невнятицей: мерцанием лиц, положений, происшествий. Никто там не понимает мотивов собственных действий, но каждый втянут в эти действия всей силой своей души – точнее, не души, а плоти и крови (Бунин – единственный из русских классических прозаиков – просто и открыто говорит об эросе, продолжая пушкинское «В крови горит огонь желанья»). Там, на дне морском, горит огонь. Оттуда «долетает свет». Там «начальная любовь». Там бунинское родное время, весна, пасхальная весна северной страны. Весна, и молодость, и разрывающая сердце любовь. «Ах, все равно, Катя…» («Митина любовь»).

Это страстная невнятица – в отличие от глухой чеховской невнятицы, в которой герои нигде не могут совпасть с собственной жизнью и смертельно устали от собственного полуприсутствия. Что бы ни совершали бунинские герои, они несомненно были : и в этом чудо. Потусторонний звук сопровождает у Бунина сдержанный голос повествователя. Художественный гений Бунина в том, что он вызывает минувшее, не досказывая его, – вызывает во всей его непроясненности, в неподведенности итога, в недоумении, в ожидании. Говоря проще: он вызывает его живым, живущим. Да, все это невозвратно исчезло, этого здесь нет и не будет нигде, эти ожидания никогда уже не получат своего разрешения – но это было . В утверждении того, что бывшее было , я слышу пафос – не только художнический, но религиозный – пафос Бунина. Было – то есть принадлежало чудесной реальности. Мало кто с такой силой и простотой, как Бунин, чувствовал и давал почувствовать своему читателю ту правду, которая выражена в гетевской строке:

Кто был, в ничто не превратится.

У Бунина, пожалуй, она еще сильнее: во-первых, он, в отличие от Гете, не различает тех, кто был (при жизни), и тех, кто не был (гетевскими словами, не представлял собой энтелехии), у него были все. Кроме того, у него это не обещание, а утверждение: кто был (и что было), в ничто не превратился. Уже не превратился. Он есть, он существует – и существует вместе со своим концом, параллельно ему. В то, другое его существование, неразрушаемое, можно проникнуть – причем проникнуть здесь, в посюстороннем мире:

Летний ветер мотает

Зелень длинных ветвей,

И ко мне долетает

Свет улыбки твоей.

Не плита, не распятье —

Предо мной до сих пор

Институтское платье

И сияющий взор.

Бунин видит одновременно две реальности: бесповоротную конченность жизни (кладбищенская плита) и ее мерцающее – здешнее – бессмертие [144] . Две эти реальности так сильны именно потому, что одновременны. Речь идет вовсе не о психологической памяти («ты умерла, но я тебя помню и вижу как живую»): речь о настоящем, отдельном существовании, о lux aeterna – вечном свете из древнего Реквиема, который Бунин вспоминает в «Темных аллеях» (правда, противопоставляя этому латинскому, европейскому «вечному свету» свою степную «невысокую зеленую звезду»). Его вечный свет – это свет реальности, которая была , которая была навеки . Это оттуда «долетает свет улыбки»: к нему можно обращаться и разговаривать с ним, как в этих легких строфах. Нужно заметить, что в этом отношении – одновременного исчезновения и бессмертия – умершие и продолжающие жить не слишком отличаются друг от друга:

Разве ты одинока,

Разве ты не со мной

В нашем прежнем, далеком,

Где и я был иной?

В сердцевине бунинского мира, умершего и бессмертного, живущего здесь своей второй воскресшей жизнью, мира, перед которым он крайне редко оставляет свою обычную «объективистскую», наблюдательскую сдержанность и позволяет себе последние слова – уже не принадлежащие литературе и форме, слова простой и нестерпимой растроганности – в сердцевине его «начальная любовь», благодарность некоей давней ушедшей женской любви, «доброте небесной» [145] . Но не меньше – полевым цветам и стране, которой больше нет: «Была когда-то Россия, был снежный уездный городишко, была масленица – и был гимназистик Саша…» («Подснежник»). И милой старой словесности, еще допушкинской:

И внукам, правнукам покажет

Сию грамматику любви.

И чудесной силе, «очарованью безответному» звезд, горящих над его «дальней могилой»… Бессмертному счастью.

Час настанет – отец сына блудного спросит:

Был ли счастлив ты в жизни земной?

Мне кажется, у Бунина было две тайны. Одна – «мертвая печаль», о которой мы знаем из его стихов:

Никого со мною нет,

Только я и Бог.

Знает только Он мою

Мертвую печаль,

Ту, что я от всех таю.

Эту тайну он унес с собой. Другая же осталась:

Будущим поэтам, для меня безвестным,

Бог оставит тайну – память обо мне.

Эту бунинскую тайну, посвященность в бессмертие погибшей жизни, в наслаждение этим бессмертием, расслышал и по-своему продолжил Владимир Набоков, другой поэт русской Атлантиды. Ее отсвет мелькает в ранних рассказах Андрея Битова. И всех нас, в школьные годы читавших прозу и стихи Бунина в среде, которую они разрывали своим уже необъяснимым благородством, его ритмы и слова возвращали в тот мир, которого больше никогда не будет и который больше никогда не превратится в ничто. Бунинский «вечный свет» стал последним словом «русской легенды», ее послепрощальной – после «окаянных дней» и парижских улиц – встречей с собой. С жизнью, в которой, как заметил Пастернак, «любить было легче, чем ненавидеть». Последним словом – говоря словами Томаса Манна – «святой русской литературы». Дальше началась другая история.


Виллем Вестстейн (Амстердам) Законы числа у Хлебникова

Я всматриваюсь в вас, о числа,

И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах,

Рукой опирающимися на вырванные дубы.

Вы даруете – единство между змееобразным движением

Хребта вселенной и пляской коромысла,

Вы позволяете понимать века, как быстрого хохота зубы.

Мои сейчас вещеобразно разверзлися зеницы:

Узнать, что будет Я, когда делимое его – единица.

Хлебников, I, 239

Нет ни одного писателя или поэта в мировой литературе, кто бы так обстоятельно занимался цифрами и числами, как русский футурист Велимир Хлебников (1885—1922).

Хлебников стал известен прежде всего своими экспериментами с поэтическим языком: формированием новых слов и расчленением существующих с целью разыскать забытое, но в то же время неожиданное, удивительное значение слова. Значительно меньше была исследована и оценена его одержимость числами [146] . Он полагал, что как в языке, так и в числах скрывается часть тайны мироздания, и раскрытие этой тайны он считал своим долгом. И делал он это не только в своей поэзии и прозе, но и в большом количестве статей. Его творчество в целом может рассматриваться как попытка найти объяснение всему кажущемуся случайным в жизни, связать законы космоса с законами земли, открыть философский камень, посредством которого можно было бы не только привести в порядок хаос прошлого, но и прогнозировать будущее.

Хлебников вложил огромную энергию в разработку «математической философии истории», или, как он сам это называл, в определение «законов времени». По его глубокому убеждению, важные исторические события совершаются не просто так, но подчиняются определенной закономерной системе и регулярности. В развитии мироздания, земли как планеты, а также биологической жизни на земле (биосферы) и всей человеческой истории (ноосферы – от греческого ???? , дух) имеют место циклические явления, тесно связанные между собой. Как их описать и какие математически точные закономерности лежат в их основе? Хлебников отнесся к этим вопросам совершенно серьезно и произвел бесчисленные расчеты, особое внимание уделив человеческой истории. В какой-то момент он был убежден, что нашел точную формулу для определения последовательности исторических событий. Для многих исследователей творчества Хлебникова все его расчеты и утверждаемые результаты были не чем иным, как измышлениями, которые приписывались его эксцентричности, казавшейся некоторым даже близкой к психопатической. Так же, как его «открытия» в языке или «внутреннее склонение» [см., например, текст «Учитель и ученик»: СС, 6, кн. I, 34—35] ничего общего не имеют, по их мнению, с научным языкознанием, так и его вычисления законов времени лишены какой бы то ни было степени рациональности и научности. Поэтическая точка зрения, но на самом деле – нелепая бессмыслица и потому не представляющая интереса. Не каждый выносит столь строгую оценку. С лингвистической точки зрения теории Хлебникова о языке выходят за рамки допустимого, но зачастую они дают неожиданный ракурс на определенные языковые явления и возможности, где лингвистика как наука должна оставаться в стороне. Это касается, например, утверждения Хлебникова, что начальный согласный звук слова определяет значение этого слова. С научной точки зрения это утверждение Хлебникова, может быть, несостоятельно, но кто будет отрицать разницу в значении слов, начинающихся, например, с Л (любовь, легкий, ландыш) и c Р (рвать, рвота, резкий)? Можно, конечно, найти достаточно противоположных примеров, но данная теденция, провозглашенная Хлебниковым теорией, заслуживает по меньшей мере внимания. И это внимание было оказано: не кто иной, как известный лингвист Роман Якобсон, сделал названные выше и другие формы «поэтической этимологии» Хлебникова объектом серьезного научного изучения.

В отличие от его языковых теорий расчеты Хлебникова, применительно к законам времени, являются менее приемлемыми. Числа точнее слов и трудно себе представить, что история человечества могла бы быть написанa на основе математических формул. Здесь также можно было бы сказать, что Хлебников преувеличивает «в поэтическом порядке» и творит законы, когда речь, скорее всего, идет лишь о тенденции. Хлебников не только был убежден в самой тенденции, но и в идее, что тенденция может быть выражена посредством точной формулы. Если существуют подвергаемые точным вычислениям циклические процессы в космосе и на земле, как то: вращение планет вокруг Солнца, смена времен года, дня и ночи, – то почему циклические процессы не могут иметь место также в человеческой жизни и человеческой истории и не могут быть так же точно вычислены? Хлебников был, конечно, не единственным, кто задавлся такого рода вопросами, – свидетель тому издревле существующая астрология. В некоторых вероисповеданиях, например в индуизме, с его характерной верой в реинкарнацию, цикличность занимает центральное место. История человечества учит к тому же, что цивилизации и великие империи обречены на «восход, расцвет и закат». И разве Маркс не придерживался мнения, что периодические экономические кризисы в западной цивилизации приведут к идеальной конечной ситуации, которой воспользуется пролетариат?

Даже современная наука идет дальше, чем неизменно присутствующий биологический ритм под воздействием Солнца, и применяет цикличность к человеческой культуре и истории. Достаточно обширное исследование было сделано на предмет чередования культурных периодов, которое сравнивалось с постоянно повторяющимся колебанием между фазой, направленной на эмпирически познаваемую действительность (Ренессанс – классицизм/ рационализм – реализм), и периодом, где превалирует интерес к конвенциональности (барокко – романтизм – символизм): вечная борьба Аристотеля с Платоном [см., например: Жирмунский; Лихачев; Смирнов].

Для тех, кто хочет еще большей научности: вышли в печать обстоятельные исследования об экономических циклах, их длительности и способе вычисления этих конъюнктурных волн (и, следовательно, их прогнозирование на будущее – Кичин, Кондратьев). Другие ученые устанавливают связь между циклической активностью солнца и биологическими и социальными процессами [см.: Никитюк, Алпатов] или наблюдают, как и Хлебников, циклические явления в важных исторических событиях [Devey, 6]. Кроме того, знатоки творчества Хлебникова, В.В. Иванов и В.П. Григорьев, оба, несомненно, серьезные ученые, подчеркивают научность основных мыслей Хлебникова – существования соответствующих циклических процессов в космосе, биосфере и человеческой культуре и истории [см.: Иванов, 39—67; Григорьев].

Хлебников, изучавший как языковые системы (санскрит), так и математику, сначала в Казанском университете [147] , позже в Петербургском (он так никогда и не окончил университета, потому что забыл внести плату за обучение и был отчислен), уже рано был заинтересован идеей, что определенная закономерность должна лежать в основе чередования важных исторических событий. В работе Доски судьбы (1922), опубликованной незадолго до его смерти и подводящей итог его расчетам законов времени, он пишет:

Первое решение искать законов времени явилось на другой день после Цусимы, когда известие о Цусимском бое дошло в Ярославский край, где я жил тогда в селе Бурмакине, у Кузнецова.

Я хотел найти оправдание смертям.

[CC, III, 472] [148]

Далее в том же тексте он проводит параллель между манерой обращения людей с пространством и временем:

Первые истины о пространстве искали общественной правды в очертаниях полей, определяя налоги для круглого поля и треугольного, или уравнивая земельные площади наследников.

Первые истины о времени ищут опорных точек для правильного размежевания поколений, и переносят волю к равенству и правде в новое протяжение времени. Но толкачем и для них была та же старая воля к равенству деления времени на равные времявладения.

[CC, III, 472]

Человечество, продолжает Хлебников, всегда осознавало законы времени, но, за неимением правильного метода измерять и вычислять время, постоянно пыталось описать их словами. Сам он, как крупный первооткрыватель и новатор, выбирает нечто иное и более точное – число:

Итак, лицо времени писалось словами на старых холстах Корана, вед, Доброй Вести и других учений. Здесь в чистых законах времени, тоже великое лицо набрасывается кистью числа и таким образом применен другой подход к делу предшественников. На полотно ложится не слово, а точное число, в качестве художественного мазка, живописующего лицо времени.

Таким образом, в древнем занятии времямаза произошел некоторый сдвиг.

Откинув огулы слов, времямаз держит в руках точный аршин.

Те, кто захотели бы пренебречь чистыми законами времени и в то же время правильно судить, походили бы на древних самодержцев, бичующих море за то, что оно разбило их суда.

[CC, III, 472—473]

Хлебников долго занимался определением законов времени, но наконец всерьез заявил, что он нашел верную формулу. Он даже назвал точный момент, когда истина осенила его: 17 декабря 1920 года в Баку, в Азербайджане. Тогда, по горячим следам Красной армии, которая после революции хотела установить коммунизм и на Кавказе, он совершил поездку на юг, до самой Персии, результатом которой стали не только его «открытия», но и целый цикл прекрасных стихов.

Открытие Хлебникова заключается в том, что все можно вычислить при помощи основных чисел 2 и 3. Долгое время он при вычислении исторических циклов оперировал исключительно годами, применяя базисную формулу z = (365 + 48 y ) x . Как x , так и y являются целыми числами, и y может быть как положительным, так и отрицательным. Впервые эта формула появилась в трактате Хлебникова «Учитель и ученик» в 1912 г. Если y = 2, а x = 3, тогда z = (365 + 48 x 2)3 = 1383. Согласно Хлебникову это число соответствует количеству лет, лежащих между падениями великих государств. В качестве подкрепления этого утверждения: в 534 г. потерпело крах государство Вандалов. В 534 + 1383 = 1917 должно было потерпеть крах еще одно государство. Этим «прогнозом» русской революции Хлебников весьма гордился и рассматривал его как неоспоримое доказательство верности своей теории.

Однако в результате открытия чистых законов времени в 1920 г., речь шла не только о годах, но даже о днях. В своем торжественном памфлете «Всем! Всем! Всем!» (1920) в характерной для него поэтической манере Хлебников писал:

Воля! Воля будетлянская! Вот оно! Вот оно! Желанное, родимое! Упавшее из птичьей стаи. Наше прекрасное откровение и сноведение в одеждах чисел.

Дар права всем государствам земного шара (все равны – нет любимцев и пасынков) быть разбитыми через 3n дней после своей победы. Равным образом подыматься и лететь с пением кверху через <2n> дней после падения и слома крыл о камни рока, падать в пропасть через 3n дней после стояния на горе.

И до нас иные пытались писать законы, искушали свои слабые силенки в пении законов.

Бедные! Они думали, что это легче, чем писать стихи?

<…>

Только мы, стоя на глыбе будущего, даем такие законы, какие можно не слушать, но нельзя ослушаться. Они нерушимы.

Сумейте нарушить их!

И мы признаем себя побежденными!

Кто сможет нарушить наши законы?

Они сделаны не из камня желаний и страстей, а из камня времени.

Люди! Говорите все вместе: «Никто»!

Прямые, строгие в своих очертаниях, они не нуждаются в опоре острого тростника войны, который ранит того, кто на него опирается.

[CC, VI, 282—283]

Согласно «закону» Хлебникова во 2n дни начала определенного исторического процесса происходит неожиданное изменение к лучшему, после 3n дней – перемена к худшему. Как доказательство он между прочим отмечает, что между 22 декабря 1905 г., московским восстанием, и 13 марта 1917 г., революцией, лежат 212 дня, а между покорением Сибири (захватом города Искера Ермаком) в 1581 г. и захватом Мукдена японцами 25 февраля 1905 г. – 310 +310 дня. В «Досках судьбы», наряду с большим количеством прочих примеров, Хлебников приводит свою формулу для важного года 365, в котором основным числом является 3, и показатели степени становятся каждый раз на один меньше: 365 = 35 + 34 + 33 + 32 + 31 + 30 + 1. В своих вычислениях он не отступает перед сложными формулами. Таким образом, он вычисляет закон Английского флота в виде x = k + 39 + 39 n + (n–1) (n–2) (216) – 39 (n–2), где k соответствует дню, когда Англия потерпела поражение от датчан в битве у Хастингса. Если n = 1, тогда x приходится на 1174 год, год противоборства с Францией. При n = 2, x = 1227, война с Данией; при n = 3 мы получаем год Армады, 1588. Все эти войны обеспечивали Англии господство на море: по мнению Хлебникова, это действительно так, ведь в основе его сравнения лежит число 3, вместе, как бы, с начальной точкой поражения.

Хлебников как новый Нострадамус? Для тех, кто не хочет считать его расчеты полным нонсенсом, еще и эпилог. В своей статье «Основной закон времени» [см.: Иванов, Паперный, Парнис] экономист В.П. Кузьменко в своих собственных расчeтах относительно Русской истории берeт за основу как идеи Хлебникова, так и его собрата Кондратьева. В 20-х гг. прошлого века Кондратьев открыл длинные конъюнктурные циклы, так называемые К-волны. Эти волны, по мнению гео– и космофизика С.Л. Афанасьева, идут синхронно со 108-летним циклом солнечных затмений: две рядом лежащих К-волны вписываются в вековой цикл из 108 лет, который, как показывает Кузьменко, совпадает с основным хлебниковским законом времени: 3n + 3n, где n = 9. В русской истории, продолжает он, 108-летние циклы распадаются на три 36-летних цикла, совпадая с формулой Хлебникова, где n = 8. На основе этих чисел Кузьменко вычислил исторические процессы в России в течение периода правления Петра Великого до конца коммунистической эпохи: с 1689 по 1989 г. Он различает здесь три 108-летних цикла, причем начало каждого нового цикла приходится на конец предыдущего, как и в случае К-волн.

Первый 108-летний цикл длится с 1689 по 1797 гг., с подциклами в 36 лет: 1689—1725 – правление Петра Великого, 1725—1761 – период «безвременья»: семь различных князей, но никакого движения в историческом процессе, 1762—1796 – правление Екатерины Великой.

Второй цикл начинается с идей Французской революции (1789). Первый подцикл длится до 1825 г., когда царь Николай I кладет конец восстанию декабристов и подавляет либерализм. Спустя 36 лет его преемник, «царь-освободитель» Александр II, отменяет крепостное право и проводит ряд политических реформ. В 1897 г., когда Сергей Витте вводит в качестве твердой валюты «золотой рубль», эти реформы получают наконец воплощение.

Третий 108-летний цикл начинается со смерти Александра II, убитого в 1881 г. в результате покушения народовольцев. И этот цикл делится на три подцикла: с 1881 по 1917, год революции, с 1917 по 1953, год смерти Сталина, и с 1953 по 1989, год, когда приходит конец коммунистическому правлению.

Кузьменко делает и другие хлебниковианские вычисления, например, что путч 19 августа 1991 г. происходит точно 38 + 38 после смерти Берии 23 декабря 1953 г.

Интересно, конечно, что должно произойти в будущем. По идее Кузьменко, в 2025 г. Россия должна окончательно освободиться от тоталитаризма, и не иначе как 30 октября, 39 + 39 дней после разгона большевиками Учредительного собрания (19 января 1918 г.). Поживем – увидим.

( Перевод З. Бал-Печерской )

Литература

Хлебников – Хлебников Велимир. Собрание сочинений в 6 томах. Под общей редакцией Р.В. Дуганова. М., 2000—2005.

СС – Хлебников В.В. Собрание сочинений. III. M?nchen, 1972.

Леннквист Б. Мироздание в слове. Поэтика Велимира Хлебникова. СПб., 1999.

ObermayerB. Tod und Zahl. Transitive und intransitive Operationen bei V. Chlebnikov und D.A. Prigov // Wiener slawistischer Almanach. 56. 2005: 209—285.

Niederbudde, Anke. Mathematische Konzeptionen in der russischen Moderne. Florenskij – Chlebnikov – Charms. M?nchen, 2006.

Жирмунский В. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977.

Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X—XVII веков: Эпохи и стили // Д.С. Лихачев. Избранные работы в трех томах. Т. 1. Л., 1987: 24–200.

Смирнов И.П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. М., 1976.

Никитюк Б.А., Алпатов А.М. Связь вековых изменений процесса роста и развития человека с циклами солнечной активности // Вопросы антропологии. 63. М., 1979: 34—44.

Devey E.R. Evidence of Cyclic Patterns in an Index of International Battles // Cycles. Vol. 21. 1970: 118—127.

Иванов В.В. Категория времени в искусстве и культуре ХХ века. Л., 1974.

Григорьев В.П. Грамматика идиостиля: В. Хлебников. М., 1983.

Иванов В.В., Паперный З.С., Парнис А.Е. (ред.) . Основной закон времени // Мир Велимира Хлебникова. М., 2000: 733—755.


Нина Каухчишвили (Бергамо) Последнее сочинение П.А. Флоренского «Оро»: поэтика судьбы

Вероятно, я недостойна писать об отце Павле, но необходимо свидетельствовать о том, до какой широты Всеобъемлющей Мудрости, до каких высот Познания, Прозрения и Высказывания и до каких пределов беспредельного признания Терпения и Смирения – Богом дано дойти человеку.

М.В. Юдина

В жизни случаются самые странные неожиданности. Недавно я посетила с друзьями палеографический музей в Valgano, в маленьком итальянском местечке в венецианской области. Когда нам предложили поехать туда, я подумала: палеография меня мало интересует, но не буду никому портить настроение, поеду, а смотреть, не смотреть – дело мое. В музее между тем внимание мое привлекло одно объявление. В нем говорилось, что некоторые древние находки, вывешенные на стенах, можно и нужно потрогать, чтобы лучше ощутить их форму. Первоначально это было придумано для слепых, чтобы они, слушая комментарий по брайлу, тоже получили возможность «увидеть» экспонаты с помощью прикосновения. Затем, судя по всему, решили, что такого рода опыт наверняка будет полезен всем: ведь прикасаясь к предметам, мы куда лучше можем понять и осмыслить их форму. Идея меня поразила, поскольку она соответствовала философским принципам, изложенным Павлом Флоренским в его сравнительно малоизученном произведении «Органопроекция», созданном на рубеже 1910–1920-х гг.

«Органопроекция» – одно из наиболее оригинальных сочинений Флоренского. В 1969 г., с большими купюрами, оно было издано в журнале «Декоративное Искусство СССР» и особого внимания критики не привлекло [149] . Второе издание состоялось в 1992 г. в парижском русском журнале «Символ» [150] и теперь включено в собрание сочинений [см.: О].

«Органопроекция» посвящена анализу глубинных связей, существующих в представлении Флоренского между органами человеческого тела и созданными человеком предметами и орудиями труда. Автор исходит из того, что «орудия расширяют область нашей деятельности и нашего чувства тем, что они продолжают наше тело <курсив мой. – Н.К. >» [О, 402], но в самой этой мысли, говорит Флоренский, «сокрыта большая трудность: <…> как нечто неживое может продолжать живое? <…> Греческий язык намекает на путь к ответу, называя как орудия-инструменты, так и расчленения тела одним словом ??????? , орган» [Tам же]. Флоренский ссылается на Е. Каппа [см.: Kapp], автора термина органопроекция , который, рассматривая функцию органов человеческого тела, исходил из идеи о том, что живое тело является первообразом техники. Как и его немецкий предшественник, Флоренский также усматривает в действии каждого органа осуществленную позже техническую идею [151] , уделяя особое внимание строению и функциям руки: «…рука, или как поверхность, или как схватывающая пальцами, или как сжимающая „есть мать всех орудий, совершенно так же, как осязание есть отец всех ощущений“» [О, 407]. К этой мысли автор возвращается, когда утверждает, что «главным представителем» осязания бесспорно надо признать руку: «…даже благороднейшее из ощущений, зрительное, – пишет он, – есть лишь утонченнейшее осязание, на что указал уже Аристотель» [Tам же, 408]. [152]

Выясняется, что осязание с древнейших времен считается одним из самых развитых чувств, способным возбуждать в сознании тончайшие эмоции, не исключая зрительных. Подобные эмоции были знакомы Флоренскому с детства: «Бусы давали почувствовать формующую их руку. Были непосредственными запечатлениями творческой силы. И потому их хотелось трогать рукою, осязать и концами пальцев, и ладонью» [П, 60—61]. Иными словами, уже с ранних лет у Флоренского формировалось убеждение, что наша сенсорика главным образом связана с рукой, которая «оказывается первообразом большинства наших орудий» [О, 408].

Не меньшее внимание Флоренский уделяет зрению, инструменту синтеза свето– и цветоощущений: «Глаз не только дробит световую поверхность экстенсивно, но и разлагает каждый из элементов поверхности качественно, на три основные цвета [153] , соответствующие трем родам нервных цветовоспринимающих окончаний в ретине» [О, 412]. И далее он уточняет, что «в истории искусства эта способность глаза повела, через сознательное подражание, к пуантелизму» [Tам же] [154] . Многое в этой части «Органопроекции» приводит к мысли, что, работая над ней, Флоренский нередко оказывается во власти своих детских впечатлений, что, впрочем, может быть вполне объяснимо, так как именно в эти годы (1916—1922) он начинает работать над воспоминаниями о детстве. Страницы воспоминаний, посвященные времени, проведенном семьей на берегу Черного моря, демонстрируют это присущее Флоренскому, судя по всему, с детства чувство цвета : море «ежечасно меняло свой цвет <…> Зелено-синие вдали и зелено-желтые вблизи цвета, влекшие мою душу и пленительно зазывавшие все существо с самых первых впечатлений детства» [П, 49].

Подобное хроматическое восприятие было свойственно Флоренскому на протяжении всей жизни, ср. его письмо к сыну Василию из Забайкалья (14.12.1934): «Здешняя природа <…> меня отталкивает: море – не море, а что-то либо грязно белое, либо черносерое, камни все принесенные ледниками <…> вообще все не коренное <…>. Эта случайность пейзажа <…> угнетает, словно находишься в засоренной комнате» [П, 155]. Точкой отсчета и здесь становятся детские воспоминания, когда море казалось, с одной стороны, ярким и радостным, с другой – интригующим и возбуждающим воображение. На Соловках время от времени оно видится ему таким, каким он его помнил: «Вода красивого зеленого цвета, травянисто-зеленая, если смотреть прямо вниз с борта, а вдаль – светлоголубая, несколько сероватая, – как дамы любят говорить, цвета электрик» [155] (из письма к младшей дочери от 25.08.1936) [П, 542]. Даже в лагере он не теряет способности замечать и восхищаться экзотической красотой морской фауны: «Попадаются <…> морские звезды, очень красивые <…> Пятиконечные звезды – оранжево-красные, а одиннадцатиконечные – темномалиновые, а пупырушки на них придают им вид орденских звезд, осыпанных рубинами» [Tам же]. [156]

Приведенные цитаты демонстрируют врожденную наблюдательность автора, дающую на выходе точность и пронзительность описаний: «С детства я страстно любил растения, разговаривал с ними и жил как с близкими друзьями <…> всегда жила тайная мысль, когда-нибудь <…> обратиться к растениям и пожить с ними тесно, как в детстве», – пишет он жене из ГУЛАГа (21—22.11.1935) [П, 320]. То же мы наблюдаем в его батумских воспоминаниях: все, связанное с морем, – прибрежные камушки, растения, морские коньки, засохшие рыбки – описывается им так, будто он дотрагивался до всего собственными руками, пытаясь понять и запечатлеть в себе их природу. Предполагаю, что такой психологический опыт оказал влияние и на замысел «Органопроекции».

Вместе с тем идеи, от которых Флоренский мог отталкиваться, задумывая «Органопроекцию», были изложены им в свое время в «Лекции и Lectio» 1910 г., где он утверждал необходимость эмпирического опыта как первоосновы познания, опыта, который, по его мнению, должен предшествовать всякой научной гипотезе. Знание должно опираться на конкретные факты, на результаты постоянного наблюдения. Даже сам жанр научной лекции Флоренский сравнивает с «прогулкой пешком, экскурсией, – правда с определенным конечным пунктом», которая не требует спешки: «для гуляющего важно и т т и, а не только п р и д т и» [Л, 2–3]. Только при таких условиях можно создать и новую методологию, и новую теорию, приводящую к открытию.

В предлагаемой работе я попытаюсь проанализировать, остался ли Флоренский верен этим принципам в своем последнем произведении, поэме «Оро», написанной в ГУЛАГе. Поэма стала итогом его жизненного пути, своеобразным поэтическим завещанием, адресованным семье и, в наибольшей степени, младшему сыну Мику (Михаилу). [157]

Если в конце 1910-х гг., в «Органопроекции», Флоренского интересует все, связанное с жизнеустройством человека, то в условиях предельной несвободы, в лагере, он начинает размышлять о смысле человеческой жизни, имея в виду и собственное предназначение. «Оро» появляется в период, когда он, как и в случае с «Органопроекцией», оказывается захвачен новой естественно-научной проблематикой: ему поручают исследовать явление вечной мерзлоты – проблему, которая помимо научной увлекательности приобретает для него глубокий символический смысл, превращаясь чуть ли не в цель его тогдашнего существования [158] . В этом смысле поэма «Оро» может быть названа новой «Органопроекцией», поскольку и в ней Флоренский исходит из эмпирического опыта, добытого им в новых жизненных условиях; одновременно это попытка подвести итог тому, с чем он подошел к этому рубежу, попытка не только осмыслить свой духовный путь, но и найти ответы на вопросы, поставленные перед ним ГУЛАГом:

Хрустальный купол проступил,

Заголубев, как небосвод.

Но свод небес – не тот же ль лед?

Сверкает бездной пузырьков,

Замкнутых в ледяной покров [Оро, 47].

Отблеск моря трансформируется здесь в отблеск ледяного покрова, в хрустальный лед, придающий этой природе, с ее небесной голубизной, почти зловещий оттенок. Как и в детстве, на берегу Черного моря, Флоренский ищет в северной природе, ее внешних проявлениях, отзвуки своего душевного состояния. Так же работало его сознание и в Забайкалье, когда в мерцании мерзлоты ему мерещилось южное море, его таинственные глубины, влекшие его ко дну своими загадочными очертаниями: «Получились сказочные пещеры из чистейшего хрустального льда, льда лучистого <…> белого, а внизу – красно-коричневого <…> Колонны, устои, стенки – причудливых форм, тем более замечательных, что ты видишь все газовые включения, <…> все внутреннее строение их <…>, но эти зарисовки даже отдаленно не передают красоты этих пещер» [П, 106—107]. Так писал он сыну Кириллу, прилагая к письму рисунки увиденных им «причудливых форм». Здесь перед нами, в сущности, матрица его философско-поэтического метода, опираясь на который он ищет ключ к каждой новой загадке жизни.

Особую значимость приобретает в данном примере описание пещер, о чем он задумывался в «Смысле идеализма», где, в рассуждении о четвертом измерении, упоминается «Миф о пещере» Платона и Послание ап. Павла [159] . Кроме того, думается, что здесь присутствует и лично пережитый им опыт, когда Флоренскому в молодости пришлось поднимался по крутым склонам горного хребта в Сванетию [см.: Д, 227], преодолевая ущелья, пока он не достиг перевала Утин, откуда открывалась великолепная панорама Северного Кавказа. Во время этой экскурсии он впервые увидел альпийский пейзаж с ледяным кристаллическим покровом, возможно, также всплывший в его памяти при встрече с вечной мерзлотой.

Можно предположить, что воспоминания об этом подъеме не раз посещали его в ГУЛАГе, где он пережил близкий опыт, но на этот раз внутреннего, духовного восхождения. Весьма вероятно, что это и сформировало глубинный фон поэмы «Оро», ставшей своего рода последним звеном его «духовного паломничества» [160] . По существу, в ней разрабатывались принципы, сформулированные Флоренским в 1910 г. в «Лекции»: любые новые идеи должны быть результатом переживания и наблюдения, которые следует осмыслить и пропустить через себя, если желаешь создать философскую теорию. На деле Флоренский всегда отталкивался от положений, изложенных в этом миниатюрном труде: лекция как жанр, писал он, «подобно живому существу <который не есть машина>, выращивает свои органы, руководствуясь каждый раз выясняющимися в самом ходе работы требованиями. В этом смысле не неуместно было бы назвать идеальную лекцию родом беседы в среде духовно-близких друг к другу лиц» [Л, 2]. Таким образом, уже в 1910 г. формулируется мысль о диалогичности, лежащей в основе любого текста, и «Оро» в этом смысле является такого же рода «собеседованием». Флоренский ведет в поэме диалог не только с человеком, но и с природой, с вечной мерзлотой, своеобразная красота которой открылась ему в Забайкалье и одновременно стала антитезой его прошлому. «Оро» – своеобразное состязание между двумя образами красоты – северной (чужой) и южной (родной).

Оказавшись же на Дальнем Востоке, Флоренский сталкивается с новыми, неожиданными для себя, проявлениями жизни. Выросший на Кавказе, среди разнородных этнических групп, он сразу обращает внимание на неизвестное ему местное племя, именующее себя орочонами . Флоренский приступает к подробному изучению их жизненного и духовного уклада и, в первую очередь, языка, считая его главным звеном в изучении культуры любого народа. Он просит, чтоб ему достали словарь и грамматику тунгусского языка, поскольку орочоны являются ветвью тунгусов (отсюда название поэмы «Оро», что на языке племени орочон означает «олень»). [161]

ХХI строфа первой части посвящена весенней природе: она его разочаровывает, однако со временем, с трудом преодолев первое впечатление, он открывает почти неправдоподобную красоту и в этой чужой природе:

Стоит здесь мгла и дым густой

И запах гари. Полосой

Огня хребты обведенны

Во дни этой огненной весны.

То распускаются цветы

Золотоносной мерзлоты [Оро, 63].

Композиция «Оро» разбита на две части, стихи написаны четырехстопным ямбом [162] . Первая часть состоит из 26 строф, вторая из 36. Первая песня, написанная в Забайкалье, обрывается в том месте, где появляется мальчик Оро, – тогда Флоренский, по словам Н.И. Быкова, «в конце августа <…> был снят с работы на мерзлотной станции и переброшен в неизвестном направлении; как выяснилось потом, в Солов[ецкий] мон[астырь]» [Оро, 76]. [163]

При переезде в другой лагерь потерялась рукопись первой редакции [164] , и ему пришлось восстанавливать поэму, и, быть может, поэтому некоторые стихи повторяются: когда он берется за вторую, более длинную часть, он одновременно восстанавливает и первую. К сожалению, и вторая часть не окончена: работа над ней обрывается в то самое время, когда начались гонения на Соловках.

В мире ГУЛАГа мерзлота парадоксальным образом становится посредником между автором поэмы и природой. Изучая ее, Флоренский открыл для себя ее поэтические возможности. Это – хрупкая, непостоянная ледяная субстанция, способная «имитировать» природу и «отражать» воспоминания. Видимо, поэтому всегда сопутствовавший ему в лагере образ вечной мерзлоты окажется в итоге символом его драматической судьбы.

Ее антагонистом в поэме Флоренский делает «ядовитый металл» – золото , которое противостоит тому, кто «занят мерзлотой»:

…тот странник не простой —

Он занят нашей мерзлотой.

Хотел бы, чую, чтоб металл

До глубины земной лежал

И вида золота бежит,

Как будто был бы ядовит [Оро, 49].

Можно сказать, что мерзлота, предмет научного исследования, – своеобразный октант первой части. Во второй части ей будут противопоставлены водоросли – предмет исследования Флоренского на Соловках. Но мерзлота все-таки остается контрапунктом второй части. Основной же конфликт возникает между памятью о красоте Кавказа и суровостью Севера, что обнаруживается при повторном появлении в тексте странника (странника-грузина!), уже знакомого нам по первой части. Во второй он будет рядом с Оро главным посредником между двумя полюсами. По этому принципу строится вся диалогическая линия поэмы. Стоит добавить, что и в этом лагерном опыте отправной точкой в освоении новой проблематики для Флоренского по-прежнему остается насыщенная своей спецификой реальность:

Без жизни сланцы древних свит,

Трухлявый гнейс и сиенит.

Гранит, как дерево, гниет,

И лес пускает корни в лед.

Но ослепительно красив

Метаморфический массив [Оро, 93].

В целом вся поэма автобиографична, об этом Флоренский сообщает в одном из писем к жене [165] ; показательно и его обращение к сыну Кириллу, в котором он говорит, что биографичность представляется ему живым откликом настоящей жизни, и поэтому он спрашивает себя и сына: «Кто такой Оро? – И я, и Вася, и ты, и Мик <…> Кто странник? Частично б. м. и я <…>. Кто отец орочон? Частично я, значительно больше <…> мой отец. Кто мать Оро? – отчасти мама, отчасти моя тетя Юля и др.» (декабрь 1935) [П, 339]. [166]

На этом он настаивает и летом того же года в письмах к старшему сыну и жене, но признается, что «Оро» пишется очень медленно: «Стараюсь воплотить все свое и ваше в образ орочонского мальчика <…>. Вспоминаю свое и ваше детство <…>, и чувствую, как целостно это все выкристаллизовывается, наверно изоморфная кристаллизация» [П, 223]. [167]

Второй части поэмы предшествует посвящение-завещание младшему сыну Михаилу (1921—1963). Вероятно, Флоренский предполагал, что мальчик, которому тогда было 15 лет, отца помнил сравнительно мало и знал меньше, чем его старшие братья Василий (1911—1956) и Кирилл (1915—1982). Это подтверждается и упомянутым письмом к жене, где он спрашивает, получил ли Мик его стихи: «Ведь они <…> передают основные свойства нашего родового мышления» (4–5.07.1936) [Оро, 124]. Нет сомнений, что родовое мышление имело огромное значение в духовном укладе Флоренского, в чем был убежден и А.И. Олексенко, издатель и редактор поэмы. Однако меня занимает главным образом ее автобиографичность, о которой говорят многочисленные строфы, давая нам сегодня понять, насколько сильно был привязан Флоренский к семье и к месту, где родился [см.: Каухчишвили]. [168]

Как уже отмечалось, принцип диалогичности лежит в основе поэмы «Оро» [169] . Флоренский в своих сочинениях постоянно беседует либо с учениками и друзьями, либо с природой (где он говорит о тайной душе растений), либо с самим собой. Но в этом последнем сочинении диалогическому принципу придается особое значение, он станет одним из основных художественных приемов: все формы литературного диалога Флоренский включает в художественную ткань текста (переход от прямой речи к косвенной, использование форм прямого диалога и т. д.). Ср., например, разговор Оро со странником в VIII строфе первой части:

– «Скажи мне, странник, кто же ты?»

– «Искатель.» – «Зо?» – «Нет, мерзлоты».

Ответом странным удивлен,

Внимает юный орочон [Оро, 49].

В этой строфе прямая речь сменяется косвенной, придавая тексту оттенок эпической повествовательности, что в данном случае могло показаться Флоренскому более подходящей формой для первой части, призванной ввести младшего сына в историю Оро. Вместе с тем для него было важно, чтобы сын почувствовал («внял») тот глубинный смысл, который приобрела вечная мерзлота для его отца, превратившись в идеологический символ, новую жизненную доминанту, хранящую его от ядовитого металла «зо», название которого нельзя произносить полностью.

Во второй части общая тональность несколько меняется, становится более оживленной, и здесь Флоренский уже использует другую, более динамичную диалогическую форму. Новая встреча Оро со странником теперь выглядит в тексте по-иному:

Мальчик: Скажи мне, путник, кто же ты.

Странник: Искатель.

Мальчик: Зо…?

Странник: Нет, мерзлоты [Оро, 97].

Легко заметить, что это те же реплики, которые персонажи произносят в первой части, но тут они разбиты на авторизованные сегменты, как бы отмечая границу между пространством «мерзлоты» и пространством «зо», которого боится мальчик Оро. В этом прямом и быстром диалоге заключена важная для Флоренского мысль о том, что мерзлота, несмотря ни на что, является для него сооктантом его прежней жизни, хотя она и не в состоянии заменить ему «родной Кавказ», с которым он пребывает в постоянном диалоге:

Так сблизились: Аджаристан,

Полузатухнувший вулкан,

И с огнедвижною мечтой

Эвенков край над мерзлотой [Оро, 134].

Он отдает себе отчет в том, что его теперешним краем стала тайга, в которой:

…не слышен птичий грай,

Печален и суров тот край [Оро, 41].

И хотя судьба бросила его

От моря в мари, из тепла…

На мерзлоту, в мороз, в тайгу [Оро, 61],

он, как умеет, старается сберечь в себе и уберечь в холоде Севера свое «южное богатство»:

Печально-скучное кругом

Идешь на море, в отчий дом,

Где плещет о скалу прибой,

Тебе родимый, вечно свой [Оро, 120].

Характерно в этой связи, что генографическое изучение орочон, на необходимости которого настаивает Флоренский, и его искренний интерес к ним также могут быть прочитаны как факт, имеющий биографическую основу. Дело в том, что в Грузии семья Флоренских жила в окружении представителей самых разных этнических групп [170] , с которыми, однако, старалась не сталкиваться, ведя довольно замкнутый образ жизни. Появление в его лагерном, оторванном от прошлого, мире экзотического племени странным образом вызывает в памяти именно этот, грузинский – наиболее яркий – период жизни, когда его окружали такие же неведомые ему народности, к изучению которых он в лагере, post factum, «ностальгически» обращается. Его лагерная тоска сливается с тоской по Кавказу:

…Своей отчизны (я Кавказ

Родным себе привык считать) [Оро, 56].

Прошлое врезается в его душу и постоянно мерещится ему. Нечто подобное он старается уловить и в Забайкалье, но в душе слышится то, что было в свое время столь драгоценным для него в Батуме:

…О, мой Батум,

Предмет всегдашних, горьких дум [Оро, 61].

Шумит там море, и в волнах,

В их контрапункте слышен Бах <…>

Бушует буря. Ужас. Шум.

И грохот волн – таков Батум.

Как оркестрован! Грохот, вой,

Стук кастаньет, зовет гобой.

Fortissimo ревет тромбон.

Не взбешенный ли дикий слон

Трубит и брыжжет, сам не свой? [Оро, 58]. [171]

Между тем не менее очевидно и другое: и мерзлота, и ядовитый металл, и тайга, и весь северный край в целом – все это противостоит Кавказу, и как бы ни хотелось примирить их в своем сознании, с еще большей очевидностью обнажается их фатальная несовместимость:

Там огненная пелена

По скатам гор наведена,

Здесь в ночь густую и средь дня

Трепещет полог из огня.

Дымится марь, кусты, луга,

Дымятся пни, дымит тайга <курсив автора. – Н.К. >.

[Оро, 147]

Это динамическое единство/противоборство двух биографических миров организует в итоге все художественное пространство поэмы по законам оппозиции свое – чужое [172] . В «чужой» ледяной реальности Флоренский обращается к красоте «своего» южного края, к морю с его таинственной музыкой, с богатством красок, цветов, запахов, всего того, чего, как он ни ждет, «чужой» мир дать ему не может:

Не купол то Софии, нет.

Преображенный в белый свет,

Сияющий стоит Фавор

Над цепью Тукурингрских гор [Оро, 43].

Шум «своего» морского прибоя слышится ему музыкой Баха [173] . Он жадно прислушивается к северному морю, но чужое остается «чужим», не порождая музыкального эффекта.

Задаваясь вопросом, как в своем творчестве Флоренский мог переосмысливать эту ситуацию, мне показалось небезынтересным взглянуть на поэму в контексте выдвинутой Флоренским теории обратной перспективы . Думается, в лагере он отдавал себе отчет, что переживает практически то, о чем писал в своих теоретических трудах, и в частности в «Обратной перспективе» (1919). Согласно этой теории, автор приступает к творческому акту, руководствуясь не одной, а несколькими точками зрения. Подобным неожиданным «ракурсом» становятся для Флоренского в его заключении орочоны. Перефразируя Д.С. Лихачева, можно добавить: одна точка зрения в принципе не устраивала Флоренского [см.: Лихачев, 110]. Не случайно и тайга в «Оро» предстает как образ, колеблющийся между двумя полюсами:

Лишь стон тайги гудел вдали,

Да звезды ясные цвели [Оро, 129].

Если взглянуть на эту картину с точки зрения обратной перспективы, в ней проступает узнаваемая и столь свойственная поэтике «Оро» зеркальность: это шум Черного моря слышится автору в гуле тайги, а северное небо, словно южной ночью, становится ярким и низким, «расцветая» звездами. В «Оро» появляется совершенно необычная, множащаяся, точка зрения, где для каждой условной перспективы потребуется своя исходная точка. Здесь выясняется, что невыносимость страданий может быть измерена, с одной стороны, непреодолимостью географического расстояния между Северным и Южным полюсами, с другой – лишь в многомерной системе координат. [174]

Вкус к реальности с детства поощрял Флоренского к поискам скрытой сути всего увиденного. Это оказалось возможным благодаря тому, что ему удалось создать личные отношения с каждой отдельной вещью, которая, обогащая его внутренне, становилась «своей», и спрашивать себя об истинном значении того, что казалось «чужим». Это проявилось в интересе к «своему» – человеческому – в «Органопроекции». То же можно сказать о храме , который сначала стал «своим» в «Храмовом действе как синтезе искусств» (1918), а затем в фундаментальном трактате «Философия культа» (1922) [175] . «Свое» привело Флоренского к глубинному пониманию живописи и, как итог, к проникновению в эстетику и философию иконы [176] : посвященный ей «Иконостас» (1922) появляется, как известно, в тяжелые годы конфискаций – торжества «чужого». В «Оро» Флоренскому удалось практически осуществить то, что он теоретически излагал в своих философских трудах. Его последняя поэма продолжает одну из основных идей, нашедших отражение как в «Иконостасе», так и в «Столпе и утверждении Истины»: в каждом акте творчества, в решении любой жизненной задачи, следует исходить из принципа «обратной перспективы», отталкиваясь от совокупности (=полифонии) точек зрения. Не эта ли мысль лаконично и образно сформулирована в последней части поэмы —

Тупой ли, звонкий ли удар

О камень, почву, пень иль лед —

Все собственный сигнал дает.

И звук вещей – не просто звук,

Но их волненье, их испуг,

Смятенных чувств открытый крик,

Их растревоженный язык [Оро, 119]?

Флоренский не раз жаловался, что ему редко удавалось довести свои исследования и теории до логического конца, о чем он горестно признавался в последнем письме к старшему сыну Василию: «Самому делать что-нибудь не хочется – <…> тогда как довести до конца ничего не удается. Центр тяжести существования перешел уже из меня в вас, и мои мысли пусть развиваются в вас, в маленьком [177] , в Мике» (19.06.1937, Соловки) [П, 714].

К счастью, поэма и письма сохранились. Они свидетельствуют о том, как глубоко Флоренский был связан со своим «родовым» пространством, и в то же время открывают доступ в мир его «чужого», «паломничество» по которому ему пришлось совершить в ожидании расстрела в ГУЛАГе.

Литература

Геллер Л. Органопроекция в поисках человекомира // Pavel Florenskij: Tradition und Modern. Peter Lang. Frankfurt am Main, 2001: 283—301.

Д – Священник Павел Флоренский. Детям моим. (Воспоминания прошлых дней. Генеалогические исследования. Из Соловецких писем. Завещание). М., 1992.

Каухчишвили Н. Флоренский и Грузия: aimieifigli – memori di giorni passati // Флоренский П. Воспоминания. Milano, 2002: 335—342.

Л – Лекция и Lectio // Первые шаги философии. (Из лекция по истории философии). Вып. 1. Сергиев-Посад, 1917: 2–7.

Лихачев Д.С. Литература – реальность – литература. Л., 1981.

О – Органопроекция // Свящ. Павел Флоренский. Соч. в 4 т. Т. 3. М., 1999: 402—421.

Оро – Флоренский Павел. Оро. Лирическая поэма. М., 1998.

П – Письма с Дальнего Востока и Соловков // Свящ. Павел Флоренский. Соч. в 4 т. Т. 4. М., 1998.

Флоренский Павел . Смысл идеализма. Сергиев-Посад, 1914.

KappE. Grundlinien einer Philosophie der Technik. Zur Entstehung-sgechichte der Cultur aus neuen Gesichtspunkten. Braunschweig, 1877.


Iris B?cker (Bochum – Moskau) Walter Benjamins “Moskau” als Vorbote seiner “Berliner Kindheit”

Москве я обязана прежде всего тем, что начала ухватывать в своей родной культуре нечто такое, что ранее было скрыто от моих глаз. Этот новый взгляд пришел ко мне благодаря во многом Татьяне Владимировне Цивьян. Знакомство с Татьяной Владимировной, длящееся уже более двадцати лет, обернулось для меня тем, что русская культура стала мне более близкой во всей, однако, ее чужеродности, и, наоборот, родная мне немецкая культура, которая представлялась прежде совершенно естественной, потеряла отчасти свою естественную естественность. Это непроизвольное отстранение от собственной культуры, задававшее теперь новую познавательную позицию, явилось для меня, так же как и для самого Беньямина, «самым несомненным, – говоря его словами, – прибытком пребывания в России». Именно эта позиция определила всю стратегию повествования его Берлинского детства . И если кто-то захочет пережить вслед за мной приключения рефлектирующей мысли Беньямина без риска упустить ее исключительно самобытный характер, то лучше всего это проделать, конечно же, на языке оригинала, которым так блестяще владеет Татьяна Владимировна.

Der Titel meines Beitrags verweist auf einen Zusammenhang zwischen Walter Benjamins Moskau-Erfahrung (soweit sich diese aus dem Moskauer Tagebuch (1926/1927) und dem Essay “Moskau” (1927) rekonstruieren l?sst) und dem Erinnerungsbuch an die Berliner Kindheit um neunzehnhundert (1932—1938). Die Konstellation Moskau – Berlin mag ?berraschen, da Benjamins Berliner Kindheit traditionell als Fortsetzung der um das Berlin seiner Kindheit zentrierten Texte gelesen wird – beginnend mit den sechs kleinen Texten, die sich unter dem Titel “Vergr?sserungen” in der Einbahnstrasse (1928) finden, ?ber die Rundfunkgeschichten f?r Kinder (1929—1932) bis hin zur Berliner Chronik (1932). Eine solche textkritische Lekt?re der Berlin-Texte ist durchaus legitim, ja produktiv, da sie die fortschreitende Verdichtung der Benjaminschen Erinnerungen bis hin zur “Auszehrung des Faktischen” verfolgt. [178] Mindestens ebenso sehr lohnt sich indes ein (auf die sp?tere Berliner Kindheit bezogener) R?ckblick auf Benjamins Moskau-Texte, klingt doch hier das Thema “Kindheit” bereits an. Dabei hat man es nicht nur mit einem thematischen Gleichklang zwischen den Moskau– und den Berlin-Texten zu tun, [179] sondern auch mit einem textgenetischen Zusammenhang. Gerade in den Moskau-Texten geben sich die Vorzeichen jener Erz?hlstrategie zu erkennen, die dann f?r die Berliner Kindheit konstitutiv werden wird. Eben davon handelt das Folgende.

* * *

Die Berliner Kindheit ist ein Erinnerungsbuch, es ist der Versuch, “der Bilder habhaft zu werden, in denen die Erfahrung der Grossstadt in einem Kinde der B?rgerklasse sich niederschl?gt” [Vorwort, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 385]. Mit diesen Worten k?ndigt Benjamin im Vorwort zur Pariser Fassung der Berliner Kindheit seine pers?nliche Geschichte eines Hineinwachsens in eine Kultur an, deren historische Unwiederbringlichkeit ihm schmerzlich bewusst war. [180]

Bei Benjamins literarischer R?ckkehr in seine kindliche Vergangenheit verlieren die Berliner Interieurs, H?user, Strassen und Orte das vertraute Gesicht. Daher werden in diesem Erinnerungsbuch auch so wenig architektonische Sehensw?rdigkeiten, so wenig faktische kulturelle und soziale Gegebenheiten des Berlins um die Jahrhundertwende sichtbar, wie sie wohl f?r den Erwachsenen bedeutsam w?ren. Schon die Titel der einzelnen Kapitel – “Der Strumpf” findet sich in gleichberechtigtem Beieinander mit der “Siegess?ule”, “Der N?hkasten” mit dem “Kaiserpanorama”, “Das Telefon” mit dem “Tiergarten” – verweisen auf das, was f?r das Kind die wirklichen Sehensw?rdigkeiten sind.

Der erinnernde Benjamin besieht die Welt, wie es bei Szondi in der sch?nen Formulierung heisst, “mit dem zweifach fremden Blick: mit dem Blick des Kindes, das wir nicht mehr sind, mit dem Blick des Kindes, dem die Stadt noch nicht vertraut war” [Szondi 1978b, 296]. Um diese Formulierung positiv zu wenden: Benjamin erinnert nicht einfach die Stadt seiner Kindheit, sondern die Stadt als eine ganze Welt, so wie sie sich in ihren W?rtern, einzelnen Dingen, Wohnungen und Strassen, mit ihren gelegentlichen Sommerreisen und allj?hrlichen Sommerwohnungen dem Kind entdeckt.

Gegenstand der Schilderung ist weniger das Was der Entdeckung als vielmehr der Vorgang des Entdeckens selbst. Zu dem zentralen Ereignis der Berliner Kindheit wird dementsprechend, dass das Kind alle erdenklichen T?ren ?ffnet, jederlei Art von Schwellen ?berschreitet, die verschiedensten R?ume betritt – oder doch zumindest in deren Inneres hineinsp?ht, hineinlauscht oder hineintastet. Stets steht hinter diesen einzelnen realen Gesten eine allgemeine psychologische Geste, n?mlich die Erkenntnis als Entdeckung, Enth?llung, Entschleierung, Entr?tselung, Entzauberung etc. Dabei ist es ganz gleich,

– ob das Kind den Riegel der Ofent?re beiseite schiebt [Wintermorgen, Berliner Kindheit , GS, VII.1, 397—398]; [181]

– ob es den Fingerhut “gegens Licht [hielt]”, so dass dieser “am Ende seiner finstern H?hlung [gl?hte], in der unser Zeigefinger so gut Bescheid wusste” [Der N?hkasten, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 425];

– ob es in die aus Kissen und Bettdecken gebildete H?hle des Bettes hineinkriecht [Das Fieber, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 402—406];

– ob sich die durch zwei Schwellen “doppelt verwahrte Erkerwohnung” an der Steglitzer Strasse, Ecke Genthiner Strasse, die “Kostbares in sich zu bergen hatte”, vor dem Kind “auftut” [Steglitzer Ecke Genthiner, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 400];

– ob in der grossm?tterlichen Wohnung im Blumeshof 12 eine Reihe von R?umen “sich er?ffneten”, n?mlich ein Spindenzimmer, ein anderes Hinterzimmer, ein drittes Hinterzimmer und als “wichtigster von diesen abgelegenen R?umen” die Loggia, die ihrerseits “den Blick auf fremde H?fe mit Portiers, Kindern und Leierkastenm?nnern freigab” [Blumeshof 12, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 412];

– ob das Kind auf der Suche nach Ostereiern mit einem Anspruch von Wissenschaftlichkeit “die d?stere Elternwohnung als ihr Ingenieur [entzauberte]” [Verstecke, Berliner Kindheit , GS, VII.1, 418];

– ob es sich – bereits jenseits der Geschlossenheit der b?rgerlichen Interieurs – im “Innern” des Gartenpavillons in die Farben vertieft, ?hnlich wie beim Tuschen, “wo die Dinge mir ihren Schoss auftaten, sobald ich sie in einer feuchten Wolke ?berkam” [Die Farben, Berliner Kindheit , GS, VII.1, 424];

– ob aus der weihnachtlich geschm?ckten Stadt, “aus ihrem Innern”, mit dem Weihnachtsmarkt zugleich “noch etwas anderes hervor[quoll]: die Armut” [Ein Weihnachtsengel, Berliner Kindheit, GS , VII.1, 420];

– ob sich am Winterabend “ein dunkles, unbekanntes Berlin” vor dem Kind “ausbreitete” [Winterabend, Berliner Kindheit , GS, VII.1, 414];

– ob das Kind sich im Sommer “die Gegend, die im Schatten der k?niglichen Bauten lag, zu eigen machte” und mit der Pfauenfeder etwas sucht, “was mir die Insel ganz zu eigen gegeben, sie ausschliesslich mir er?ffnet h?tte” [Pfaueninsel und Glienecke, Berliner Kindheit , GS, VII.1, 408, 409];

– oder ob es sich in Glienecke “neue Territorien erobert”, indem es die “Scheidung” zwischen unkundigen und kundigen Radfahrern ?berwindet und in den Rang derer “r?ckt”, “die die Halle verlassen und im Garten radeln durften” [Pfaueninsel und Glienecke, Berliner Kindheit , GS, VII.1, 409];

– ob es “ins Innere” des Kaiserpanoramas tritt und hier durch “je ein Fensterpaar in [die] schwach get?nte Ferne” der Reisebilder sieht [Kaiserpanorama, Berliner Kindheit , GS, VII.1, 389, 388];

– ob es beim Lesen in den Knabenb?chern “im Gest?ber der Lettern den Geschichten nachzugehen [beginnt], die sich am Fenster mir [im Blick auf das Schneegest?ber] entzogen hatten” [Knabenb?cher, Berliner Kindheit , GS, VII.1, 396];

– ob es schliesslich “im Hintergrund” des Ladens f?r Schreibbedarf in der “Krummen Strasse” die “anst?ssigen Schriften” ausfindig macht [Krumme Strasse, Berliner Kindheit , GS, VII.1, 415].

Zu der Reihe der entdeckten und angeeigneten Objekte – der Objekte, denen die Geste der Erkenntnis gilt – geh?rt etwa der Apfel, der sich nach seiner

“Reise durch das dunkle Land der Ofenhitze” bei dem Kind einfindet, “vertraut und doch ver?ndert wie ein guter Bekannter, der verreist war” [Wintermorgen, Berliner Kindheit , GS, VII.1, 398];

– dazu geh?ren die in den “dunklen Schlund” der Betth?hle hineingesprochenen W?rter, die “als Geschichten aus [der Stille] wiederkehrten” [Das Fieber, Berliner Kindheit , GS, VII.1, 405];

– dazu geh?rt auch der “grosse Glasw?rfel” im Salon der Erkerwohnung an der Steglitzer Ecke Genthiner, “der ein ganzes lebendiges Bergwerk in sich schloss, worin sich kleine Knappen, Hauer, Steiger mit Karren, H?mmern und Laternen p?nktlich im Takte eines Uhrwerks regten” und – dies ist schon nicht mehr der evozierte Blick des Kindes, sondern derjenige des Schreibenden – dem “Kind des reichen B?rgerhauses noch den Blick auf Arbeitspl?tze und Maschinen g?nnte” [Steglitzer Ecke Genthiner, Berliner Kindheit , GS, VII.1, 399].

Man k?nnte die Auflistung fortsetzen. So bietet der Blumeshof 12 dem Kind nicht nur Geborgenheit. [182] Die Wohnung birgt, nachdem das Kind sie auf ausgedehnten Streifz?gen “durchwandert” hat, allerlei Entdeckungen.

Der Grossmutter auf ihrem Erker guten Tag zu sagen, wo neben ihrem N?hkorb bald Obst und Schokolade vor mir stand, musste ich durch das riesige Speisezimmer, um dann das Erkerzimmer zu durchwandern. [Blumeshof 12, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 413]

Aber “der erste Weihnachtsfeiertag erst zeigte, wozu denn eigentlich diese R?ume geschaffen waren”: f?r die Bescherung. Und so wie sich das Kind nur schrittweise den Geschenken “im Hintergrunde des grossen Zimmers” n?hert, so nimmt es diese erst im schrittweisen R?ckzug aus der Wohnung in Besitz.

Erst draussen auf der Diele, wo das M?dchen sie uns mit Packpapier umwickelte und ihre Form in B?ndeln und Kartons verschwunden war, um uns an ihrer Statt als B?rgschaft ein Gewicht zu hinterlassen, waren wir ganz der neuen Habe sicher. [Blumeshof 12, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 413]

Ausser den allt?glichen S?ssigkeiten und der weihnachtlichen Bescherung enth?lt der Blumeshof 12 auch noch “Weltb?rgerlichkeit”, und dies macht seine Einzigartigkeit aus. ?ber die Ansichtskarten, welche die Grossmutter aus aller Welt sendet, vermittelt sich die N?he der Ferne. Denn in all den bereisten Orten “stand die Luft von Blumeshof”, und

die grosse bequeme Handschrift, die den Fuss der Bilder umspielte, oder sich in ihrem Himmel w?lkte, zeigte sie so ganz und gar von meiner Grossmutter bewohnt, dass sie zu Kolonien des Blumeshof wurden. Wenn dann ihr Mutterland sich wieder auftat, betrat ich dessen Dielen so voll Scheu, als h?tten sie mit ihrer Herrin auf den Wellen des Bosporus getanzt und als verberge sich in den Persern noch der Staub von Samarkand. [Blumeshof 12, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 411]

Die virtuellen Realit?ten, die das Kind betrachtend, zuh?rend, lesend konstruiert, sie sind vielleicht die faszinierendsten all seiner Entdeckungen – und f?r das Kind nicht weniger real als die allt?glichen Realit?ten. In der Weise, wie die Ansichtskarten der Grossmutter die Welt in sich einschliessen, wie das Kaiserpanorama Sehnsucht erweckende Reisebilder enth?lt [Kaiserpanorama, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 388], wie aus dem Ged?chtnis der Tante Lehmann nicht nur die vielen “Nester und Geh?fte der Mark, wo [die] Sippe einst verstreut gesessen hatte”, sondern auch die “Verschw?gerungen, Wohnsitze, Gl?cks– und Ungl?cksf?lle all der Sch?nfliess, Rawitschers, Landsbergs, Lindenheims und Stargards” aufleben [Steglitzer Ecke Genthiner, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 399], so bergen auch die “Knabenb?cher” die M?glichkeit f?r den Entwurf einer inneren Welt, einer Welt, die sich im ?brigen nicht nach g?ngigen geographischen Parametern, sondern nach Parametern eines durcheinander geratenen Alphabets und der Alliteration ordnet:

Die fernen L?nder, welche mir in ihnen [den Geschichten] begegneten, spielten vertraulich wie die Flocken [des Schneegest?bers draussen] umeinander. Und weil die Ferne, wenn es schneit, nicht mehr ins Weite, sondern ins Innere f?hrt, so lagen Babylon und Bagdad, Akko und Alaska, Troms? und Transvaal in meinem Innern. [Knabenb?cher, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 396—397]

Dass die Entdeckung der mit allerlei Dingen gef?llten n?heren R?ume in aller Regel derjenigen der entlegeneren R?ume der Stadt, ihrer Umgebung und der gesamten Welt vorausgeht, diese nat?rliche Ordnung tritt in der Anordnung der einzelnen Miniaturen der Berliner Kindheit ausser Kraft.

Dies ist nicht verwunderlich, hat sich doch Benjamin in seinem Vorwort zur letzten Fassung der Berliner Kindheit gegen jegliche Erwartungen des Lesers an eine chronologische Narration verwahrt. [183] Bedeutsamkeit gewinnt f?r Benjamins Erinnerung statt einer “Kontinuit?t der Erfahrung” die “Tiefe der Erfahrung” des Kindes, welches die Dinge erkennt und sie buchst?blich entdeckt. Und diese Dinge, die sich vor Benjamin auftaten, als er noch Kind war, erweisen sich f?r ihn nun, da er das Kind nicht mehr ist, als ein Schl?ssel zur Tiefendimension der vergangenen Erfahrung, in der die Zukunft bereits potentiell enthalten ist. Benjamin ergr?ndet seine Kindheitserfahrung, um in den Dingen, die sich dem Kind entdeckten, Vorzeichen der Zukunft zu entdecken. Er unternimmt daher nicht einfach eine Reise in die Vergangenheit – so wie es das traditionelle Genre der Memoiren vorsieht —, sondern zugleich eine Reise in die Gegenwart, als diese noch Zukunft war. [184]

Von der Verwandlung fr?her Vorzeichen in sp?tere Zeichen gibt das Kapitel “Der Strumpf” eine besonders sch?ne Anschauung. [185] Der Text erz?hlt von der Kommode, gegen deren Widerst?nde das Kind so lange ank?mpft, bis die Kommodent?r ihm “entgegen schnappt”. Das Kind “schafft sich bis in ihren hintersten Winkel Bahn”, um von dort ein eingerolltes Strumpfpaar hervorzuholen und sodann in dessen Inneres “die Hand so tief wie m?glich zu versenken”:

Es war “Das Mitgebrachte”, das ich immer im eingerollten Innern in der Hand hielt, was mich in ihre [der Kommode] Tiefe zog. Wenn ich es mit der Faust umspannt und mich nach Kr?ften in dem Besitz der weichen, wollenen Masse best?tigt hatte, begann der zweite Teil des Spieles, der die Enth?llung brachte. Denn nun machte ich mich daran, “Das Mitgebrachte” aus seiner wollenen Tasche auszuwickeln. Ich zog es immer n?her an mich heran, bis das Best?rzende sich ereignete: ich hatte “Das Mitgebrachte” herausgeholt, aber “Die Tasche”, in der es gelegen hatte, war nicht mehr da. [Der Strumpf, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 416—417]

Der Text f?hrt vor, dass sich das Geheimnis des Strumpfes nicht mit einem Mal, sondern im Zuge einer serialen Bewegung entdeckt, in einem sich immer weiter verschachtelnden Raum, dessen Inneres sich in das Aussen eines weiteren Inneren verwandelt. Das Eindringen in das Innere der Dinge und dessen Blosslegung, d. h. dessen Entdeckung, verf?gen als ?usserlich verschiedene Handlungen ?ber eine gemeinsame Sinnpotenz: die Erkenntnis. Das Kind findet im Strumpf, den es auswickelt, diesen selbst und die Lehre der Auswechselbarkeit von Aussen und Innen. “Die Tasche”, die “Das Mitgebrachte” enthalten hatte, entpuppt sich als ihr eigener Inhalt. Und diese kindliche Lehre wendet sich in die sp?tere poetologische Erkenntnis, dass die Form des Kunstwerkes sein Inhalt ist , und dass daher dessen Analyse in statischen Oppositionspaaren problematisch erscheint:

Nicht oft genug konnte ich die Probe auf diesen Vorgang machen. Er lehrte mich, dass Form und Inhalt, H?lle und Verh?lltes dasselbe sind. Er leitete mich an, die Wahrheit so behutsam aus der Dichtung hervorzuziehen wie die Kinderhand den Strumpf aus “Der Tasche” holte. [Der Strumpf, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 417]

Um nun die Probe aufs Exempel zu machen und Benjamins Lehre der Auswechselbarkeit von Form und Inhalt auf seinen eigenen Text der Berliner Kindheit anzuwenden: Benjamin, der sich seine Berliner Kindheit vergegenw?rtigt, tr?gt (so wie “Die Tasche”, wie die Form) seine Vergangenheit (als “Das Mitgebrachte”, als Inhalt) in sich. Er entdeckt dieses “Mitgebrachte”, diesen Inhalt (seine Vergangenheit) in dem Sinne, dass er, als er noch Kind war, bereits die Gegenwart des Erwachsenen (als “Das Mitgebrachte”, als Inhalt) in sich trug (so wie “Die Tasche”, wie die Form). Anders gesagt: Der Benjaminsche gegenw?rtige “Inhalt” erweist sich als die “Form”, die seine vergangene Kindheitserfahrung angenommen hat. Die pers?nliche Vergangenheit wird so zu einer Fortsetzung der Gegenwart. Das, was Benjamin auf seiner Zeitreise (von der Gegenwart) in die Vergangenheit entdeckt, sind jene Bilder, die potentiell seine sp?teren Gedanken in sich bargen. Auf seiner Reise (aus der Vergangenheit) in die Gegenwart entdeckt er jene Gedanken, die von Anfang an (wenn auch unsichtbar) in den fr?hen Bildern geborgen waren. Benjamin sucht durch die Erinnerung nicht seine Berliner Kindheit selbst dingfest zu machen, sondern die Urbilder seiner Gedanken, so wie er diese in den Bildern der Kinderzeit entdeckt. Der erinnernde Benjamin ist jenen “Bildern und Allegorien” auf der Spur, die schon in der Luft seiner Kindheit lagen und “die ?ber meinem Denken herrschen wie die Karyatiden auf der Loggienh?he ?ber die H?fe des Berliner Westens” [Loggien, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 386].

* * *

Es d?rfte deutlich geworden sein, dass Benjamin mit der Berliner Kindheit ein Buch schreibt, wie man es sich verschiedener von traditionellen Memoiren kaum denken k?nnte – dort die Chronologie der Ereignisse, hier die Entfaltung des nichtlinearen Denkens. Benjamins Interesse gilt in der Berliner Kindheit vor allem der Welt im Moment ihrer Entdeckung, es gilt jenen Bildern, die auftauchten, als die Welt dem Kind noch unbekannt war und es die ersten Schritte unternahm, um sie zu entdecken. Ein R?ckblick auf Benjamins Moskau-Texte legt nahe, dass diese ungew?hnliche und alles andere als triviale Erz?hlstrategie der Berliner Kindheit auf Benjamins Moskau-Erfahrung zur?ckgeht, als er, dem die unbekannte Moskauer Welt gegen?berstand, sich in die Lage eines Kindes versetzt fand. [186]

Bei seiner Ankunft im “asiatischen” [187] Moskau 1926 trifft Benjamin auf eine Stadt, die ihm g?nzlich unvertraut ist, und in die er sich allererst einleben muss. Im Bewusstsein seiner unvermeidlichen “europ?ischen” Befangenheit steuert Benjamin einer vorschnellen Konzeptionalisierung seiner Moskau-Erfahrung entgegen. Ihm geht es nicht um ein (“?berlegenes”) konzeptionelles Verst?ndnis, sondern um ein konkret-gegenst?ndliches Verst?ndnis (“dicht unter die Menschen und Dinge gemischt”) der fremden Stadt. Er braucht die Erfahrung der N?he, die Erfahrung des k?rperlich-sinnlichen Kontaktes, um zu einem syn?sthetischen Bild von Moskau zu kommen.

Ein zentrales Verfahren Benjamins ist es dabei, sich “ins sonderbare Tempo dieser Stadt und in den Rhythmus ihrer b?urischen Bev?lkerung [zu] schicken”. Diese synchrone Bewegung in und mit der Menge erf?hrt Benjamin nicht nur zu Fuss, wenn er sich ganz dem “Dr?ngen und Sichwinden” der Passanten, deren “Serpentinengang” [“Moskau”, 1., GS, IV.1, 317, vgl. Moskauer Tagebuch , GS , VI, 313] ?berl?sst, sondern auch in der Trambahn:

Bef?rderung in der Trambahn ist in Moskau vor allem eine taktische Erfahrung. Hier lernt der Neuling sich vielleicht am ersten ins sonderbare Tempo dieser Stadt und in den Rhythmus ihrer b?urischen Bev?lkerung schicken. Auch wie einander technischer Betrieb und primitive Existenzform ganz und gar durchdringen, dies weltgeschichtliche Experiment stellt eine Trambahnfahrt im kleinen an. Die Schaffnerinnen stehen angepelzt auf ihrem Platz in der Elektrischen wie Samojedenfrauen auf dem Schlitten. Ein z?hes Stossen, Dr?ngen, Gegenstossen bei dem Besteigen eines meistenteils schon bis zum Bersten ?berf?llten Wagens geht lautlos und in aller Herzlichkeit vonstatten. (Nie habe ich bei solcher Gelegenheit ein b?ses Wort vernommen.) Ist man im Innern, so beginnt die Wanderung erst. Durch die vereisten Scheiben kann man nie erkennen, an welcher Stelle sich der Wagen gerade befindet. Erf?hrt man es, so hilft es noch nicht viel. Der Weg zum Ausgang ist durch einen Menschenkeil verrammelt. Da man nun hinten einzusteigen hat, aber vorn den Wagen verl?sst, so hat man sich durch diese Masse durchzufinden. Meist spielt sich die Bef?rderung freilich schubweise ab; an wichtigen Stationen wird der Wagen beinahe ganz ger?umt. Also ist selbst der Moskauer Verkehr zum guten Teil ein Massenph?nomen. [“Moskau”, 9, GS, IV.1, 330—331, vgl. Moskauer Tagebuch , GS , VI, 389, 313]

Dank der Synchronisierung seiner Bewegung mit derjenigen der Stadt gewinnt Benjamin nicht nur eine optische, sondern vor allem eine rhythmische, “taktische”, ja taktile Erfahrung. [188] Interessanter aber (im Blick auf die Erz?hlstrategie der Berliner Kindheit ) ist, dass sich Benjamin auf dem einmal eingeschlagenen Weg in der Lage eines Kindes wiederfindet, sucht er sich doch in das unbekannte Moskauer Alltagsleben einzureihen und sich dessen Praxis anzueignen. Und tats?chlich macht die fremde Stadt den Reisenden in gewisser Weise zu einem Kind und “traut” ihn den Dingen erst allm?hlich “an”. [189] Liest man Benjamins Moskau-Texte unter diesem Blickwinkel, dann er?ffnet sich eine ganze Serie von Kindheits-Assoziationen. Dass es in der ersten Woche die “Technik, sich auf Glatteis zu bewegen”, neu anzueignen gilt [“Moskau”, 1, GS, IV.1, 317, vgl. Moskauer Tagebuch , GS , VI, 298], davon ist im Essay noch ein zweites Mal die Rede: Benjamin findet sich auf dem Moskauer Glatteis buchst?blich in das “Kinderstadium” versetzt [“Moskau”, 2, GS , IV.1, 318]. Und wenn Benjamin die Moskauer Schlittenfahrten schildert, werden auch hier Kindheits-Erinnerungen explizit:

Dicht am B?rgersteig lenkt der Iswoschtschik entlang. Der Fahrgast thront nicht, sieht nicht h?her hinaus als alle anderen und streift mit seinem ?rmel die Passanten. Auch dies ist f?r den Tastsinn eine unvergleichliche Erfahrung. Wo Europ?er in geschwinder Fahrt ?berlegenheit, Herrschaft ?ber die Menge geniessen, ist der Moskowiter im kleinen Schlitten dicht unter Menschen und Dinge gemischt. […] Kein Blick von oben herab: ein z?rtliches, geschwindes Streifen an Steinen, Menschen und Pferden entlang. Man f?hlt sich wie ein Kind, das auf dem St?hlchen durch die Wohnung rutscht. [“Moskau”, 9, GS , IV.1, 331]

Nicht von ungef?hr erinnern ihn die auf der Strasse Handel treibenden Frauen an Grossm?tter, die sich f?r ihre Enkel ein Mitbringsel ausgedacht haben:

Alle f?nfzig Schritt stehen Weiber mit Zigaretten, Weiber mit Obst, Weiber mit Zuckerwerk. Sie haben ihren Waschkorb mit der Ware neben sich, manchmal auch einen kleinen Schlitten. Ein buntes Tuch aus Wolle sch?tzt ?pfel oder Apfelsinen vor der K?lte, zwei Musterexemplare liegen obenauf. Daneben Zuckerfiguren, N?sse, Bonbons. Man denkt, eine Grossmutter hat vor dem Weggehen im Hause Umschau gehalten nach allem, womit sie ihre Enkel ?berraschen k?nnte. Nun bleibt sie unterwegs, um sich ein bisschen auszuruhen, an der Strasse stehen. [“Moskau”, 2, GS , IV.1, 317—318, vgl. Moskauer Tagebuch , GS , VI, 299, 301]

W?hrend das Thema Kindheit in der letzten Passage nur anklingt, pr?sentiert es sich in den ersten beiden Passagen explizit. Benjamin empfindet sich buchst?blich in das “Kinderstadium” versetzt. Und vielleicht ist es auch das vorweihnachtliche Moskau, mit den auf der Strasse feilgebotenen Tannen, den Kerzen, dem Baumschmuck, welches Benjamin in seine kindliche Vergangenheit entr?ckt haben mag. [190] Man darf mit gutem Grunde annehmen, dass diese durch die MoskauErfahrung unwillk?rlich aufgerufenen Kindheitsassoziationen potentiell jene Erz?hlstrategie bergen, welche Benjamin dann in seinem Erinnerungsbuch realisieren wird. Von der Verkn?pfung der Themen Moskau und Berlin sprechen bereits die letzten Passagen des Moskauer Tagebuches , die Benjamin unmittelbar nach seiner R?ckkehr aus Moskau nachtrug. Laut Benjamin erlaubt die Moskau-Erfahrung einen neuen und ?berraschenden Blick auf Berlin:

Es ist mit dem Bilde der Stadt [Berlin] und der Menschen dasselbe wie mit dem Bilde der geistigen Zust?nde: die neue Optik, die man auf sie gewinnt, ist der unzweifelhafteste Ertrag eines russischen Aufenthalts. Mag man auch Russland noch so wenig kennen lernen – was man lernt, ist Europa mit dem bewussten Wissen von dem, was sich in Russland abspielt, zu beobachten und zu beurteilen. Das f?llt dem einsichtsvollen Europ?er als erstes in Russland zu. [ Moskauer Tagebuch , GS , VI, 399] [191]

Vor dem Hintergrund der Moskauer Eindr?cke und erst im Kontrast zu der fremden Stadt gewinnt die eigene Stadt, gewinnt Berlin neue Z?ge. Dieser Blick auf die eigene Stadt mit gleichsam fremden Augen ist f?r Benjamin selbst “der unzweifelhafteste Ertrag” seines Moskau-Aufenthaltes.

Zu einem weiteren Ertrag des Moskau-Aufenthaltes muss man ohne Zweifel auch die Berliner Kindheit z?hlen, mit der Benjamin die Erfahrung seiner Pseudo-Kindheit in Moskau aktualisiert. Die Reise in die Fremde, in der er, der Erwachsene, sich in die Lage eines Kindes versetzt fand, war Benjamin unwillk?rlich zu einer Reise in die Zeit geraten. Im Laufe der Reflexion dieser positiv verbuchten Erfahrung wird Benjamin das k?nstlerische Verfahren jenes zweifach verfremdenden Blicks, von dem oben die Rede war, f?r sich neu entdecken. Und er wird dieses Verfahren f?r seine Erz?hlstrategie der Berliner Kindheit regelrecht verpflichten.

Hier, in seinem Erinnerungsbuch, verlegt Benjamin den Ort der Handlung in das Berlin seiner Kindheit. Aber um in ein solches Berlin zu geraten, bedarf es jener neuen Optik, die es erlaubt, das Gewohnte neu zu sehen oder, wie Benjamin selbst formulieren w?rde, “das Neue wiederzuerkennen”. Am Bestimmungsort seiner Reise in die Zeit findet er sich in weiter Ferne von der gegenw?rtigen Stadt und zugleich in der N?he jener Bilder, die sich im Laufe der kindlichen Entdeckung der Welt herausbildeten.

Prim?rliteratur

Benjamin Walter 1963 – St?dtebilder. Nachwort von Peter Szondi. (edition suhrkamp; Bd. 17). Frankfurt am Main, 1963.

Benjamin Walter 1972—1999 – Gesammelte Schriften. Hrsg. von Rolf Tiedemann und Hermann Schweppenh?user. Unter Mitwirkung von Theodor W. Adorno und Gershom Scholem. 7 B?nde und Supplement. Frankfurt am Main, 1972—1999.

Benjamin Walter 1980 – Moskauer Tagebuch. Aus der Handschrift herausgegeben von Gary Smith. Mit einem Vorwort von Gershom Scholem. (edition suhrkam; Bd. 1020, Neue Folge; Bd. 20). Frankfurt am Main, 1980. [Russisch: БеньямиВ. 1997 – Московский дневник. М., 1997.]

Benjamin Walter 2000 – Berliner Kindheit um neunzehnhundert: Giessener Fassung. Hrsg. und mit einem Nachwort von Rolf Tiedemann. Frankfurt am Main, 2000.

Sekund?rliteratur

Braese Stephan 1995 – Deutsche Blicke auf Sowjet-Russland: die MoskauBerichte Arthur Holitschers und Walter Benjamins // Tel Aviver Jahrbuch f?r deutsche Geschichte, 1995, № 24: 117—147.

Br?ggemann Heinz 1989 – Fenster mit brennender Lampe in schadhafter Mauer: R?ume und Augenblicke in Walter Benjamins “Berliner Kindheit um 1900” // Br?ggemann, Heinz: Das andere Fenster: Einblicke in H?user und Menschen. Zur Literaturgeschichte einer ur-banen Wahrnehmungsform. Frankfurt am Main, 1989: 233—266.

Schl?gel Karl 1998 – Moskau lesen. Die Stadt als Buch. Berlin.

Schneider Manfred 1986 – Die erkaltete Herzensschrift. Der autobiographische Text im 20. Jahrhundert. M?nchen.

Sch?ttker Detlev 2000 – Erinnern // Opitz, Michael / Wizisla, Erdmut (Hrsg.): Benjamins Begriffe. Band 1. Frankfurt am Main, 2000: 260—298.

Sch?tz Erhard 1993 – Die Heimat des Z?gernden. Zu Walter Benjamins Berlin-Prosa // Haarmann, Hermann (Hrsg.): Berliner Profile. Berlin, 1993: 27—49.

Sch?tz Erhard 2004 – Benjamins Berlin. Wiedergewinnung des Entfernten // Sch?ttker, Detlev (Hrsg.): Schrift, Bilder, Denken. Walter Benjamin und die K?nste. [Ausstellung Schrift, Bilder, Denken – Walter Benjamin und die Kunst der Gegenwart, 29. Oktober 2004–31. Januar 2005, Haus am Waldsee, Berlin]. Fankfurt am Main, 2004: 32—47.

Szondi Peter 1978a – Hoffnung im Vergangenen. ?ber Walter Benjamin // Szondi, Peter: Schriften. II. Frankfurt am Main, 1978: 275—294.

Szondi Peter 1987b – Benjamins St?dtebilder // Szondi, Peter: Schriften. II. Frankfurt am Main, 1978: 295—309.

Walter Benjamin 1892—1940 1990 – Walter Benjamin 1892—1940. Eine Ausstellung des Theodor W. Adorno Archivs Frankfurt am Main in Verbindung mit dem Deutschen Literaturarchiv Marbach am Neckar. Bearbeitet von Rolf Tiedemann, Christoph G?dde und Henri Lonitz. Marbacher Magazin, 1990, № 55. Marbach am Neckar.

Witte Bernd (o. J.) – Bilder der Erinnerung. Walter Benjamins Berliner Kindheit. http://www.walter-benjamin.org/Texte/Witte/1–14.


Территория VERSUS : текст – культура – этнос


Михаил Одесский (Москва) «Швеция более не будет иметь счастья видеть вас» Циркумбалтийский диалог культур в письмах графини С. Ферзен князю А.Б. Куракину

История шведской графини Софии Ферзен, ее возвышенного романа с русским князем Александром Куракиным может быть аргументированно вписана в различные научные программы (изучение русско-шведских связей, «повседневная жизнь» Галантного века и т. п.). Одновременно – это своего рода «семиотическое путешествие» [Цивьян] в поисках циркумбалтийского региона как «перекрестка культур» [НПК; БП].

Любовный роман графини Софии Ферзен и князя Александра Куракина нашел выражение в подборке из сорока писем – ее ему. Написанные по-французски, они были впервые опубликованы на языке оригинала в «Архиве князя Ф.А. Куракина» [Fersen, 353—413] [192] . Ответы не сохранились.

По мнению первых публикаторов, письма Софии «привлекают читателя и глубиною привязанности графини к любимому человеку, и тонким анализом чувства, и его красноречивым изложением. Притом в них нет ничего такого, что могло бы скомпрометировать память героини в глазах потомства: она устояла перед красавцем-князем, слывшим одним из самых искусных обольстителей прошлого века, и это служит немалою рекомендациею ее нравственных свойств, если принять во внимание крайнюю испорченность тогдашнего высшего общества. Почему князь Куракин не мог жениться на графине Ферзен, одной из самых богатых и красивых невест того времени, для нас остается загадкой, но какою тоскою, какими страданиями веет от пачки ее писем, набросанных трепетною рукою на пожелтевших листках едва заметными буквами…» [АКК, VIII, с. IX].

Образ добродетельной Софии перекликается с образом тоскующего князя, биографический очерк о котором завершается на надрывной ноте: «Князь Куракин не был женат: всю свою жизнь он провел в служении отечеству; неутомимостью и рвением приобрел признательность двух монархов: Павла I, Александра I» [АКК, VIII, 428].

Справедливо, однако, – никак не ставя под сомнение ни нравственное совершенство графини, ни мотивы безбрачия князя – указать на факты другого рода: приключения Софии после встречи с русским возлюбленным или семьдесят незаконнорожденных детей Куракина [Серков, 446].

Графиня Эва София фон Ферзен родилась в 1757 г. Отец, Фредрик Аксель, при шведском короле Адольфе Фредрике принадлежал к партии «шляп», которая составляла оппозицию правящим «колпакам», противилась России и ориентировалась на Францию. Король Густав III (1771—1792), любимец философов-энциклопедистов (см. сочувственное упоминание в VI главке повести Вольтера «Царевна вавилонская»), во многом реализовал программу «шляп», однако – в отличие от безвольного отца – он стремился укрепить «вертикаль» и в 1772 г. совершил бескровный переворот, установив сильную монаршую власть. Аксель фон Ферзен оказался в двойственном положении: с одной стороны, получил от нового короля чин фельдмаршала, с другой – он не входил в круг доверенных лиц короля. Мать, Хедвига Катерина, происходила из рода Делагарди, потомков знаменитого полководца начала XVII в. (воевавшего в России в годы Смуты и чтимого Густавом III).

София фон Ферзен, даровитая и привлекательная, была заметной фигурой стокгольмской светской жизни. В 1773 г. младший брат короля – Фредрик Адольф – просил ее руки, но получил отказ. В 1774 г. София фон Ферзен (вместе с матерью) входила в делегацию, которая сопровождала из Германии принцессу Хедвигу Елизавету Шарлотту, предназначенную в жены другому брату Густава III – герцогу Карлу Зюдерманландскому, наследнику престола (до рождения Густава Адольфа – сына короля). София стала фрейлиной новой герцогини. Двух этих незаурядных женщин связала тесная дружба, на грани экзальтированной влюбленности. Долгие годы герцогиня вела французский дневник в форме писем к Софии. Хедвига Шарлотта тосковала при шведском дворе, и сердечные отношения с фрейлиной были для нее отдушиной: «Ты – мой единственный друг на свете»; «Все мое сердце принадлежит тебе» [Wahlstom, 78] [193] . В 1776 г. София фон Ферзен вышла замуж за графа Карла Адольфа Пипера (1750—1795), который приходился внуком первому министру Карла XII (после Полтавской битвы попавшему в плен и умершему в России).

Князь Александр Борисович Куракин был несколькими годами старше Софии. Он родился в 1752 г. Куракины – знатный и богатый княжеский род. Дед – Александр Борисович – был видным дипломатом, не чуждался сочинительства (в качестве посла во Франции покровительствовал юному поэту Василию Тредиаковскому). Женился на Александре Ивановне Паниной, сестре военачальника Петра Ивановича Панина и дипломата Никиты Ивановича Панина (эксперта по скандинавским государствам). Отец – Борис-Леонтий (1733—1764) – подавал большие надежды: сенатор, президент Камер-коллегии и Коллегии экономии, он был высоко ценим Екатериной II, но безвременно скончался в возрасте тридцати двух лет. Вскоре ушла из жизни мать – Елена Степановна (1735—1769), дочь елизаветинского фельдмаршала С.Ф. Апраксина. Воспитание Александра и других детей перешло к Паниным. Никита Иванович Панин к тому времени стал одним из самых влиятельных людей России. Воспитатель великого князя Павла Петровича (с 1760 г.), он участвовал в перевороте, совершенном Екатериной, и получил Коллегию иностранных дел. Юный князь Александр Борисович рос вместе с великим князем. Совместно воспитание стало основой прочной многолетней дружбы, хотя само по себе было трудным испытанием [Песков, 243]. Затем Куракин учился в европейских университетах (Киль, Лейден). Планировались выгодные брачные партии (Варвара Шереметева, Елизавета Головкина), которые, впрочем, расстроились [Дружинин, 20—22]. Открывалась «наследственная» дипломатическая стезя.

София, превратившись в графиню Пипер, продолжала блистать при дворе и поставляла пищу для сплетен: толковали о ее романе с Акселем Аминоффом и др. Еще при жизни мужа она сошлась с бароном Эвертом Таубе, одним из соратников Густава III, и, когда в 1799 г. Таубе скоропостижно умер на курорте в Карлсбаде (завещав состояние – в обход наследников – Софии), графиню заподозрили в отравлении любовника [Kermina, 341—345]. Вероятно, подозрения подогревались общим недоброжелательством, вызванным политическим влиянием Софии и ее старшего брата – Ханса Акселя фон Ферзена (в прошлом фаворита французской королевы Марии Антуанетты).

В начале XIX в. Швеция переживала затяжной кризис. После катастрофических военно-дипломатических провалов Густав IV Адольф, сын Густава III, оказался настолько непопулярен, что в 1809 г. утратил трон в результате военного переворота, а новым королем сейм избрал – под именем Карла XIII – Карла Зюдерманландского. Однако Карл XIII не имел законных детей (от Хедвиги Шарлотты), и возник государственной важности вопрос о престолонаследии. Выбор пал на датского генерала принца Карла Аугуста, но тот в 1810 г. скоропостижно умер от апоплексического удара. Неожиданная смерть наследника спровоцировала беспорядки в Стокгольме, Софию Пипер и ее брата, известных преданностью семье Густава III, обвинили в отравлении Карла Аугуста. 20 июня Ферзен был растерзан толпой. Карл XIII, появившись на улицах столицы, едва успокоил бунтовщиков. София бежала, нарядившись молочницей. В августе 1810 г. новым наследником объявили наполеоновского маршала Бернадотта (который после смерти Карла XIII станет королем, основателем правящей доныне династии). Софию – после красноречивого выступления в суде – оправдал военный трибунал. 5 ноября брат (посмертно) и сестра были полностью реабилитированы, и было подтверждено, что кончина Карла Аугуста стала следствием недуга. Последние годы София Пипер мирно провела в имении и умерла в 1816 г.

Удачная карьера князя Куракина приостановилась в 1782 г. Он пострадал как доверенное лицо великого князя Павла Петровича. Екатерина II, использовав в качестве предлога его причастность к критическому обсуждению действий Г.А. Потемкина, повелела Куракину покинуть столицу и проживать в деревне. [194]

В 1796 г. – после восшествия Павла I на престол – князь получил пост вице-канцлера. Фавор Куракина кого-то превратил в панегиристов, кого-то – в непримиримых критиков. Соперничавший с ним в дружбе с императором Ф.В. Ростопчин называл Куракина «дураком и пьяницей» [Песков, 47].

В 1798 г. переменчивый император удалил давнего друга. В феврале 1801 г. Куракин – опять «мобилизован и призван». В марте 1801 г. Павла I убили, однако Куракин и при Александре I сохранил высокое положение: в 1806 г. – посол в Вене; в 1807 г. – один из авторов Тильзитского мира, увенчавшего неудачную войну с Наполеоном; в 1808—1812 гг. – посол в Париже. По собственному желанию уйдя в отставку, Куракин лечился в Европе и скончался в Веймаре в 1818 г. Князя похоронили в Павловске – резиденции вдовствующей императрицы, а в 1819 г. на могиле был установлен барельеф с надписью «Другу супруга моего».

Князь Александр Борисович Куракин, по семейной традиции, соединял с государственной службой культурные интересы: сохранились мемуарные сочинения; он, по-видимому, перевел на французский язык жизнеописание Н.И. Панина, составленное Д.И. Фонвизиным [Дружинин, 453—467]; вообще слыл «всегдашним Покровителем муз, умеющим ценить стихотворческие произведения» (по выражению П.И. Голенищева-Кутузова [Дружинин, 137]); в 1776 г. был избран членом Шведской академии, в 1798 г. – Российской.

Два жизненных пути – шведской графини Софии и русского князя Александра, знатных, богатых, даровитых, образованных, изведавших фавор и опалу – пересеклись в 1776 г. Это пересечение определялось теми специфическими законами, которые управляли циркумбалтийским диалогом культур в Век Просвещения.

1. Династическое измерение

В октябре 1776 г. князь Александр Куракин отправился в Стокгольм с ответственным поручением.

Дипломатической миссии предшествовала династическая драма [см. подр.: Кобеко; Шильдер]. В апреле 1776 г. великая княгиня Наталия Алексеевна, жена Павла Петровича, умерла при родах, муж был безутешен. Екатерина II увидела в происшедшем угрозу пресечения династии и энергично взялась за корректировку. Цесаревичу намекнули, что жена была ему неверна, и убедили в необходимости нового брака. В июне 1776 г. Павел Петрович со свитой (в которую входил Куракин) посетил Германию, там состоялось знакомство с вюртембергской принцессой Софией Доротеей, а в сентябре совершилось бракосочетание. Великую княгиню назвали Марией Федоровной, второй брак оказался счастливым: в 1777 г. родится первенец (будущий император Александр I), потом – другие дети.

Куракин – друг цесаревича, участник его матримониальных забот, доверенное лицо Панина – спешно поехал в Швецию, дабы официально поделиться радостным известием с венценосным родственником Екатерины и Павла – Густавом III. Вскоре камер-юнкер прибыл в административный центр шведской Финляндии город Або (Турку), где был сердечно принят на самом высоком уровне: «Я не могу довольно хвалиться всеми ласками и учтивостями, в Финляндии мне оказанными, – писал Куракин дядюшке Панину, – все начальники, городские и земские, старалися во всем мне способствовать, нужды дорожные были ими заранее предвидены, и все свои распоряжения учредили они выгоднейшим для меня образом. Повелением правительства на всей дороге лошади были выставлены, ночлеги ночные везде назначены и изготовлены. В городах же лучшие купеческие домы для меня отведены» [АКК, VIII, 268].

10 ноября (по европейскому стилю) Куракин морским путем – через Ботнический залив – добрался до Стокгольма, а 14 ноября уже получил возможность торжественно известить членов королевской семьи – Густава III, королеву Софию Магдалену, герцога Карла Зюдерманландского – о счастливом событии, которое случилось в Петербурге.

Как видно из реляции от 22 ноября, Куракин быстро «закрыл» церемониальный список, получив доступ к вдовствующей королеве Лувисе Ульрике и к принцессе Софии Альбертине, сестре короля. Реляция венчалась акцентированием личных успехов, которые, впрочем, скромно списывались на счет уважения к Российской империи и государыне: «Пользуясь сим случаем, приемлю также смелость, всемилостивейшая Государыня, донести вам, что меня осыпают здесь отличностями и ласками. Его величество король не токмо позволил мне всякое утро к его Двору ездить, когда он для одних подданных своих выходить изволит, но, по его приказу, приглашаем я через день к приватным его ужинам, на которых бывает он не государем, но просто хозяином, упражняющимся старанием угостить своих гостей. Предметы частых его со мной разговоров не иные суть, как победами приобретенная слава, по человеколюбию и по покровительству наукам основанные розные учреждения для воспитания и для художеств и блаженство, Россиею вкушаемое под скипетром Вашего Императорского Величества» [АКК, VIII, 290—291].

2. Дипломатическое измерение

Цель была достигнута. Однако дипломатическая миссия Куракина отнюдь не сводилась к сообщению о семейных радостях великого князя. Официальная инструкция, выданная в Коллегии иностранных дел, включала любопытный пункт: «Какие вы можете иногда сделать новые примечания во время вашего пути в рассуждении внутренних военных распоряжений шведского Двора, также и расположения по земле духов, по причине переменившейся формы правления, словом, о всем том, что здешнюю атенцию заслуживать может, о том имеете вы донести по прибытии вашем сюда особливою реляциею, наблюдая, однако ж, всячески, чтобы чинимыми вами по пути разведываниями не навлечь на себя и малейшего подозрения» [АКК, VIII, 258].

Отношения России и Швеции были – несмотря на демонстративный политес – далеки от сердечных.

С середины XVI в. в Северо-Восточной Европе велся «длинный ряд войн, в основном между Швецией, Данией, Польшей и Россией. По временам заключался мир, но он никогда не продолжался особенно долго» [Энглунд, 24]. Ситуация, в рамках которой развивались события 1770-х гг., сложилась как следствие Северной войны и Ништадтского мира 1721 г.: Швеция лишилась значительных территорий; власть короля была поставлена под жесткий контроль сословий («чинов»); новый государственный строй официально гарантировался державами-победительницами.

Россия активно пользовалась своим правом, вмешиваясь во внутреннюю политику Швеции и финансируя партию «колпаков». В Швеции для одних это означало привлекательный конституционный порядок («вольность»), для других (к числу которых принадлежал Густав III, еще в бытность принцем) – упадок государственности, чреватый дальнейшей утратой территорий, окончательной потерей независимости и т. п. Такого рода соображения определили курс Густава III (переворот 1772 г.) – курс на усиление монаршей власти и активизацию внешней политики. Естественно, Россия негативно приняла политику молодого короля. Следует также учитывать, что Швеция традиционно поддерживала союзнические отношения с Турцией (основанные на общей враждебности к России), и переворот Густава III, произведенный в разгар Русско-турецкой войны, тревожил императрицу.

Куракин на протяжении всего визита не упускал из виду задачи по сбору информации о шведском военном могуществе и о генеральных намерениях густавианского двора. В той же реляции, где он столь тепло отзывался о высшем обществе Финляндии, дипломат представил справку о состоянии шведской армии в этой пограничной области: «Земля сама по себе от своих гор и озеров крепка. Сии укрепления естественные, повидимому, обеспечивают правительство и отводят его от употребления в сей граничной области оборонительных мер, требующих на свое содержание великого иждивения и непрерывного присмотра. Войск в Финляндии, сколько удалося мне узнать, весьма мало, а солдаты, коих я видел, разве одною памятью древних побед своих предков в неприятелей страх вселить могут. Они не щеголяют ни своею внешностью, ни военною осанкою, ни опрятностью своей одежды» [АКК, VIII, 269—270].

29 ноября Куракин в письме Панину детально реферировал приватный разговор с Густавом III, происходивший – почти как аллегория политики XVIII столетия – на маскараде, «в скрытном одеянии»: «В бывшем на прошедших днях маскараде его величество король, находясь в скрытном одеянии и ходя со мною весьма долго, наконец отвел меня в угол, посадил подле себя и начал с большим огнем разговор о своем прошедшем и настоящем положении в рассуждении России. <…> Его величество открыл мне надежду свою о неразрушимом продолжении своего дружелюбного союза с Ее Императорским Величеством, утверждаясь на том, что от просвещенного проницания нашей всемилостивейшей Государыни искренность его преданности к высочайшей ее особе скрыться не может, и к тому же, что России никакой нет пользы обширные свои границы к северу распространять на счет Швеции <…> Быв оба в закрытых масках, не мог я по лицу его величества приметить, сколько сии речи в сердце его действовали, только по голосу его рассуждаю, что он весьма смущен был: иногда говорил он с великим жаром, а иногда с некоторою робостью, с остановками, выбирая слова и потупив глаза» [АКК, VIII, 295—298].

Последнее свидание короля с Куракиным состоялось в Грипсхольме – королевском замке. Отпускные грамоты были получены, впрочем, дипломат не рвался покинуть Швецию. Нечто (точнее – некто) его удерживало. Куракин даже осмелился просить о другой дипломатической должности, позволившей бы остаться (или быстро вернуться): «…его величеству угодно было много раз, между прочим и после отпускной моей аудиенции, изъявлять мне, что он весьма желает меня у своего Двора видеть уполномоченным от Ее Императорского Величества посланником, и что он уверен, знав искреннее расположение моей души ко всему тому, от чего слава и польза моего отечества зависит, что от моих стараний и трудов основалось бы наилучшее согласие и желаемый союз между обоими государствами» [АКК, VIII, 323].

Пожелание Куракина не было удовлетворено.

3. Масонское измерение

Куракин – в рамках стокгольмской миссии – выполнял еще одно задание, которое исходило от Паниных, не только государственных деятелей, приближенных великого князя, но и представителей российского масонства. В сентябре 1776 г. различные системы, популярные в России, объединились в великую провинциальную или национальную ложу под управлением Ивана Елагина и Петра Панина. Вскоре единство было снова утрачено, но тогда масонские работы явно переживали расцвет.

Отечественные вольные каменщики, поднимаясь по степеням посвящения, натолкнулись на непреодолимое препятствие: их мастера, которые сами не достигли высоких степеней, не могли стать духовными вождями. Закономерно для России XVIII в. посвящение решили искать в Европе. «Но куда именно должно было обратиться? – размышлял историк масонства М.Н. Лонгинов. – Естественнее всего, казалось бы, отнестись к Лондонской ложе-матери, бывшей родоначальницей Елагинских лож. Но они отдалились уже от первоначального устройства <…> Итак, следовало искать другого руководства» [Лонгинов, 123]. Например, в ложах Швеции, славившихся древностью и чистотою правил. Да и Никите Панину – с его балтийской компетентностью – это направление было симпатично.

Шведское масонство имело высоких покровителей: «В развитии и организации шведской системы принимал выдающееся участие король Густав III и брат его герцог Карл Зюдерманландский <…> Союз получил большое распространение, влияние его распространялось даже на государственную жизнь Швеции» [Соколовская, 76]. Шведская система была строгой и закрытой, культивировался рыцарский дух избранности.

Особое положение масонского руководства определяло статус переговоров и самого переговорщика: речь шла не о секретных, конспиративных контактах, но о престижнейшем уровне, что дополнительно способствовало успехам Куракина в обществе. Переговоры, казалось бы, прошли счастливо. По словам публикатора куракинского архива, «шведские вольные каменщики охотно откликнулись на зов своих русских братьев, и сам герцог Карл Зюдерманландский, брат шведского короля, посвятил князя Куракина в таинства шведского масонства, снабдив его кроме того конституциями экоских, т. е. шотландских, национальных лож, а также „клейнодами“, или символическими масонскими знаками и инструментами…» [АКК, VIII, с. VIII]. Чуть позже, во время петербургского визита, Густав III даже посетил собрание российских масонов.

В исторической перспективе, однако, масонские достижения Куракина не столь впечатляют. Екатерина II перестала сносить наличие рядом с великим князем слаженной организации и «оккультную» зависимость петербургских каменщиков от Карла Зюдерманландского – принца если не враждебной, то и не дружественной державы. Близкий к императрице Елагин первым оценил изменившуюся ситуацию: его насторожили «властолюбивые побуждения шведской великой ложи. Как бы то ни было, он не участвовал в дальнейшем ведении этого дела и не вступал в союз со Швецией» [Пыпин, 142].

Масоны-«павловцы» оказались менее ухватчивыми. В 1780 г. Г.П. Гагарин – доверенное лицо Павла Петровича, приятель Куракина, которому тот передал добытые в Швеции орденские полномочия, – получил предписание перебраться на службу в Москву. Пришлось, отказавшись от шведского проекта, налаживать связи с другим высокородным вольным каменщиком – Фердинандом Брауншвейгским, но это только переполнило чашу терпения императрицы. Очевидно, масонский эпизод сыграл свою роль в удалении Куракина от великого князя, последовавшем в 1782 г.

С культурологической точки зрения занимательно задаться вопросом: что привлекало Куракина в масонстве. По-видимому, политические соображения (принадлежность к ложам людей из круга наследника), служение добродетели в духе Просветительской программы (в преклонном возрасте он выступал инициатором филантропических проектов), наверное, пассеистский рыцарский миф. Во второй половине XVIII в. российское дворянство постепенно сформировало сословное сознание – не просто государевых слуг, но независимых людей, древность рода которых гарантирует чувство собственного достоинства – независимо от милости или немилости актуального монарха. Здесь шведское масонство было очень кстати. Как уже говорилось, оно имело характер закрытого аристократического клуба, и, разумеется, значимо, что генеалогия Куракина – при передаче ему грамот и «клейнодов» – была проверена и сочтена подобающей [АКК, VIII, 301].

При изучении мотивов вступления Куракина в масонскую ложу не была упомянута тяга к оккультному знанию. Действительно, создается впечатление (может, ложное), что ему – при трезвом, расчетливом складе ума – подобные интересы были чужды и он явно далек от завороженности таинственным.

Впрочем, Куракин вполне мог осознавать оккультный смысл имени своей Софии. Тем более что она часто повторяла его, имея обыкновение называть себя в третьем лице: «София любит вас, дорожит вами» (письмо № 3), «несчастная София!» (письмо № 10), «думайте о вашей Софии, она ни на миг не забывает вас…» (письмо № 19), «…мечтаете о вашей Софии…» (письмо № 22), «унесите в сердце воспоминание о Софии» (письмо № 30) и т. д.

София, Премудрость Божия – важный символ тайноведения вообще и масонства в частности. Этой Софии, например, Елагин торжественно посвящал исторический трактат: «Твоему, божественная София, предвечная Всемогущему неба и земли Зиждителю присущность, внушению повинуясь, воспринял труд повествования о отечестве своем…» [Елагин, с. III]. В традиционной мистике София персонифицирована и наделена чертами прекрасной девушки, добродетельной невесты, воссоединения с которой чает адепт. Знаменитый Н.И. Новиков торжественно возглашал: «Что мы алчем к сокровенной Деве Софии и желаем достичь в Духовное с Нею Брачное состояние, то происходит из Огненной Любви Ея к нашему Огню – Души… Она, хотя мы далече есьмы, бежит на сретение нам с огненными очами, сердцем и распростертыми руками и целует наш ум в огненное основание и влечет нас из наружной суетной жизни в своя внутреннее основание души… Ибо ежели вы не приметися за себя с решимостью, не отвергнете себя и не будете искать горячей Любви Ея, то никогда не будете введены на невестное ложе и не будете облечены, вооружены и украшены благородным невестным сокровищем…» [Модзалевский, 74; подр. см.: Одесский]. И трактат Елагина, и фрагмент Новикова составлены значительно позже стокгольмского «хождения», однако посвященность Куракина в этот код более чем вероятна.

4. Просветительское измерение

Визит Куракина в Швецию можно интерпретировать в разных измерениях. Это, во-первых, поездка дипломата, связанная с перемещением из «своей» державы – через опасные пространства Финляндии – в «чужое», почти враждебное (в политическом аспекте) государство. Во-вторых, это перемещение из профанного пространства российского масонства, одержимого ощущением недостаточности знания, в сакральное пространство духовного центра. И в-третьих, это посещение «своих» – поверх национальных барьеров. Приятель Куракина, князь А.И. Лобанов-Ростовский, просит передать привет светским знакомым в Стокгольме, не сомневаясь, что российский дипломат окажется в привычной среде: «Зная усердие шведов, я надеюсь, что Вы развлечетесь в Стокгольме, я даже рискую сказать, что убежден в этом. Шведская нация, исполненная уважения ко всем иностранцам, не упустит возможности оценить приятные свойства, которыми Вы наделены» [АКК, VIII, 272].

Российские и шведские дворяне говорят на одном языке – французском и на одном категориальном языке, используя универсальный дискурс просветительской философии. Куракин, реферируя декларации Густава III и подозревая короля в лицемерии, докладывал Панину: «Когда речь о Швеции доходила, всегда при мне старался о ней отзываться, как о вольной республике, и о себе самом, как только о первом члене вольного правительства» [АКК, VIII, 288—289]. Все гармонично: Панину – участнику екатерининского переворота 1762 г., низвергшего «самовластие» (согласно официальному Манифесту), – объясняют, что шведский переворот 1772 г. должен был укрепить статус шведского королевства как «вольной республики». Ситуация абсурдная, но показательная. Просвещенные монархи и их соратники, причем решительные, способные энергично «власть употребить», официально толкуют «вольность» в качестве аксиоматической ценности.

Стокгольмский двор, желая выразить благоволение к Куракину, удостоил его чести стать членом королевской академии наук (которой Густав III постоянно уделял серьезное внимание). Куракин, увидев в королевском жесте отнюдь не светскую формальность, счел себя обязанным в благодарственной французской речи изложить свою концепцию Просвещения, неразрывной связи просвещенной монархии с программой покровительства наукам и демонстрировал готовность подтвердить почетный титул реальными деяниями [АКК, VIII, 321—322]. Достойно внимания, что Куракин акцентировал практическую пользу наук. С этим перекликаются и его планомерная забота о развитии «богатств земледелия» в России (с 1776 г. – член Вольного Экономического Общества, жертвователь средств на конкурсы Общества и т. п.) и шире – будущая коммерческая деятельность (в пору ссылки) и т. д.

5. Галантное измерение

Эпоха Просвещения – не только выверенная система политического баланса, не только рациональная философия и масонство, но также атмосфера праздника и флирта.

Двор Густава III веселился – посреди веселья делались и дела. На маскараде король пытается разъяснить Куракину свою политическую программу [АКК, VIII, 295—298]. На балу – спустя 15 лет – Густав III будет убит. В опере графиня София, слушая Орфея, скорбит о несчастной любви (письмо № 33), в опере же она негодует, почему Куракин занят не ею, а австрийским посланником Кауницем (письмо № 4).

Король – неутомимый сценарист придворных зрелищ. Он, например, увлекался организацией специальной «рыцарской» забавы – «карусели», игровой имитации средневековых турниров (ср. аристократизм и рыцарский миф шведского масонства). От Густава III не отставали другие представители венценосного семейства. По словам Софии, «мы живем праздниками и репетициями; каждый второй день у Герцога репетируют праздник, который он даст Королю 5 февраля, сюжет – Брак сына императора с племянницей того . Роль императора исполнит барон Карл Спарре, императорского сына – юный <…>, племянницы – мадам Адельсвэрд. Это основные роли, кроме того, есть группа китайцев и группа татар. Пока все не очень устроено, но сегодня вечером будет очередная репетиция. Вчера во Фредриксхофе (резиденция Королевы-матери. – М.О. ) с большой помпой праздновали свадьбу мадмуазель Эренсвэрд. Позавчера Король устроил для Герцога праздник, очень удавшийся, который представлял Лагерь в Сконе . Галерея была украшена еловыми ветвями, вдоль стен установили шатры, освещенные фонарями, лавочки со всякой всячиной, множество прогуливающихся солдат и крестьян, так что места было мало. Король, который во время бала-маскарада участвовал в крестьянской кадрили, играл здесь ту же роль; другую группу составили солдаты с их женами. Когда Герцог прибыл, солдаты пели и танцевали, крестьяне тоже, а распорядитель предложил показать ему свою труппу. Французская труппа, которая вам известна, исполнила две пьесы: Говорящая картина и Игры любви и случая . Комедия закончилась, и мы отправились ужинать в еловые беседки; после ужина танцевали до 4 часов утра. Забыла отметить, что Королева-мать также присутствовала на празднике; она удивила этим Короля, который ничего подобного не ждал» (письмо № 36).

Кроме того, стокгольмское общество молодо и влюблено. София ревнует Куракина к Шарлотте Де Геер, а несколькими годами раньше Шарлотта – тогда еще незамужняя Шарлотта Дю Риез – состояла в страстной переписке (на французском языке) с Густавом, тогда еще наследником престола. Густав: «Ах, отчего должно быть так, что вы и я связаны с людьми, чей нрав столь сильно отличается от нашего, отчего не дозволено обменяться, ведь тогда, по крайней мере, было бы двое счастливых вместо четверых несчастных, какие мы теперь. Ах, с каким восторгом я забыл бы печали в ваших объятиях…» [Леннрут, 29—30]. Шарлотта: «Ах, если бы я могла говорить с вами, обнимать вас, даже целовать следы ваших ног – мой любимый и нежный любовник и повелитель, простите, мой принц, вашей печальной и верной возлюбленной эти, возможно, слишком нежные выражения, но я не в силах сдержать чувств своего сердца» [Леннрут, 30].

Шведские историки, подчеркивая противоречивый характер густавианского правления, вместе с тем вспоминают его ностальгически: «С кончиной Густава III изменилась и Швеция. Исчезли обаяние, радость, легкомыслие и, наверное, можно добавить – какое-то величие» [Платен, 252].

6. Эпистолярное измерение

Многотрудная деятельность Куракина-дипломата при дворе Густава III так же причудливо переплелась с куртуазными похождениями, запечатленными в любовных письмах Софии Ферзен к ее русскому избраннику.

Первое письмо датировано 2 декабря 1776 г. (Куракин в Стокгольме – более двух недель). Финальное – сороковое – помечено 9 июня 1777 г. и отправлено в Петербург, куда пять месяцев как уехал князь. Казалось бы, корпус писем, фиксируя естественный ход жизни и непредсказуемое развитие любовного романа, в лучшем случае демонстрирует тематическое единство, но уж никак не образовывает стройный сюжет. Но это – парадоксальным образом – не так: сюжет выстроился. По-видимому, не столько из-за сущностной логичности любовных отношений, сколько из-за рационального духа эпохи, выраженного в отшлифованном универсальном языке общения и в отчетливой манере мыслить.

Первое письмо функционирует в качестве пролога, сразу манифестируя пламенную страсть: «Вы требовали знак преданности – вот он». Соответственно, сороковое письмо превращается в эпилог: «Ах, небо! почему я не могу забыть вас или, по крайней мере, почему не могу быть бесчувственна, как вы!» Финал, правда, не «закрытый», а «открытый», который не завершает, но оставляет проблемной природу «опасных связей».

Сюжет предполагает столкновение, конфликт. Стокгольмские любовники борются с внешним противником – всевидящим светским обществом; с собой; с роковой разлукой.

София помолвлена с графом Пипером, свадьба неуклонно приближается, и это не ставится под сомнение ни ею, ни им. Отсюда – страх пересудов, заявленный в письме-прологе: «С тех пор как я познакомилась с вами, я имею честь проводить приятнейшие мгновения в вашем очаровательном обществе, несмотря на ужасное стеснение, в котором я непрерывно пребываю – за мною все наблюдают и я постоянно не одна». Встречи проходят в экстремальной обстановке: «…каким образом мы сможем уединиться, когда внимание почти всего общества обращено на нас? Что скажут, если вы и я, разом, исчезнем? Что подумают обо мне? Кроме того, в зале Биржи нет лож, нам пришлось бы спуститься по лестнице, а внизу – в поисках комнаты – мы бы бродили туда и обратно, рискуя встретить знакомых. Кроме того, вы также знаете, что я обязана сопровождать Герцогиню, она ни на миг не оставляет меня, а если ей сказать, что я хочу снять маску, она, естественно, предложит свою ложу, и я не смогу объяснить, почему хочу воспользоваться другой. Вы видите, с какими трудностями я сталкиваюсь…» (письмо № 12). Заключение брака, превратившее графиню Ферзен в графиню Пипер, никак не облегчило ситуацию. От графини и князя требуется великое лингвистическое мастерство, умелая дифференциация слов, произносимых наедине и произносимых в обществе: «За удовольствием, которое я испытала вчера, проведя с вами время, последовали многие печали. Когда все удалились, мать начала допрашивать меня о нашем разговоре в дверях; я сказала, что вы беседовали со мной о Грипсхольме, о франк-масонских ложах, по крайней мере, здесь ей было не за что брюзжать на меня. Она сказала, что очень удивлена вашей фамильярностью в отношениях со мной и что она многожды слышала, как вы, обращаясь ко мне, называете меня „дорогая графиня“; она находит это выражение слишком вольным. Я делала все возможное, доказывая, что вы так называете всех женщин, а не только меня; это не помогло, она подчеркнуто выразила удивление и сказала, что она надеется, я впредь не допущу подобной свободы в обращении с собой. Я уверила ее, как вы можете догадаться, что не допущу; одновременно я спросила, что, по ее мнению, должно сделать, дабы вы больше так не именовали меня, а кроме того сказала, что мне кажется, будет благоразумно не говорить вам ничего и не замечать ничего. Однако я просила бы вас, мой дорогой друг, бдительно использовать это имя; избегайте вообще обращаться ко мне, ибо если вы назовете меня другим именем, она предположит, что я просила вас о том, а я ведь уверила ее, что не следует этого делать» (письмо № 23). Муж-ревнивец также мешает возлюбленным (кто бы мог подумать!): «Позже граф Адольф подошел ко мне и попросил разрешения утром посетить меня. Я не могла отказать ему. Он появился в 10 часов и сразу же ушел. Боже, как он изменился! Судите сами, мой дорогой друг, бледный, белки – желтые, лоб и уши тоже. Великий Боже, как он мучил меня. Он сидел на софе, на которой вы говорили, что мы будем вместе, и я, мой более чем дорогой друг, думала только о вас, о моих былых радостях. Монстр, о котором я говорю и которого впредь буду всегда так называть, устроил жестокую сцену, упрекая меня за отношения с вами. Он сказал, что вы – причина его недуга, что он заболел из-за причиняемых вами беспокойств, что он осведомлен о вашем образе жизни, о том, что вы были со мной все время, наконец, что он ликовал, узнав о вашем отъезде. Ах! дорогой возлюбленный, почему вы не могли видеть его, когда он беседовал со мной! Он возбудил во мне своим присутствием такой же ужас, какую вы возбуждали любовь» (письмо № 32). Забавно, что София реагирует на вмешательство мужа хладнокровней, чем на подозрения матушки и родственников. Может быть, это – версия для Куракина.

Внешнюю блокаду приходится прорывать. В ход пущен тайный язык. Знаки – под пытливым взором «аргусов» – передаются с ловкостью секретных агентов, с риском вызвать гнев и недоумение высокопоставленных особ. Свидания обставляются с еще большей семиотической экстравагантностью: «Поднимайтесь ничего не опасаясь, я буду ждать вас на лестнице; но вам необходимо переодеться: будьте в сером, сапоги, шляпа не слишком роскошная и не слишком приметная. Не заговаривайте ни с кем на лестнице, и они ни о чем не будут расспрашивать. Кроме того, если кто-то из не в меру любопытных слуг спросит, к кому вы, отвечайте, что – к моему брату, и вас пропустят. Но обязательно переоденьтесь, мой дорогой друг, ради всего святого – это главное. <…> в понедельник, в 11, пройдите перед моими окнами, и если увидите белый платок, это знак того, что вы можете прийти, если платка нет, это – знак препятствия. Боже! как я желаю, чтобы все получилось!» (письмо № 16).

Кроме внешних обстоятельств, любовники сталкиваются с внутренней конфликтностью страсти, что дарует экстаз, но не покой. В этом противостоянии они попеременно то союзники, то противники. И трудно разобрать, с кем ведется борьба – с внешней силой, с собой, с возлюбленным.

Графиня и князь, избегая недоброжелательного внимания и разделяя представления своего времени о различии обязанностей незамужней девушки и женщины, составили поразительный план. Уже во втором письме (3 декабря) любовники уговорились. Для Софии единственный способ уступить настойчивому русскому – это ускорить брак с Пипером, что развяжет ей руки и освободит от докучливого присмотра родственников: «Я горжусь тем, что привязана к вам на всю жизнь (чувство, о котором я не устаю повторять), не знаю почему, но я трепещу в ожидании того мгновения, когда вы потребуете все во имя вашей любви. Вы убеждаете меня понимать брак как двери, за которыми я обрету убежище от всех бедствий, где мое счастье будет зависеть только от моего желания . Мое желание! ах! поверьте, что его главный предмет – вы, но жестокий и ревнивый муж будет угнетать такую чувствительную и слабую душу, как моя. Я вижу свое будущее, я предвижу, что буду не так свободна, как ныне» (письмо № 2). В результате София Ферзен энергично приближает замужество, а ответственность за это возлагает на нетерпеливого любовника, приобретая право жалеть себя, жертвовать счастьем и в то же время ожидать чувственных открытий.

Итогом развития собственно любовного сюжета становится заключенное замужество Софии, сохранение напряженной эмоциональности отношений с Куракиным и контроль над супругом: «Я пользуюсь отсутствием мужа, чтобы писать вам; он с графом Карлом Ферзеном (дядя Софии. – М.О. ) на охоте; его нет уже девять дней. Вероятно, вы, более чем дорогой друг, удивлены, но я, будучи замужем только месяц, брошена и предоставлена презрению и стыду. Раз меня так скоро покидают, это должно доказывать, сколь мало я наделена достоинствами, впрочем, мои огорчения отнюдь не сильны, хотя они были бы таковыми, если бы, в аналогичной ситуации, вы вели себя сходным образом, но вы, я уверена, не способны на подобное. Отсутствие мужа всех удивляет, но это борьба со мной. <…> Мое безразличие, моя холодность, которые я напрасно стремлюсь скрыть, не ускользают от него; вздохи, что часто – пока я уверяю его в своей нежности – помимо моей воли вырываются у меня, вызывают мучительные упреки. Я вооружаюсь терпением, ночной мрак прячет от него слезы, которые я проливаю при воспоминании о вас. Однако несмотря на все старания, мое безразличие и мой похищенный покой открыты его ревнивому взгляду» (письмо № 38). София сетует возлюбленному на холодность мужа – таковы правила дискурса, установленные ею.

В январе 1777 г. Куракин, выполнив официальные поручения, должен покинуть Швецию. Причем без ясных планов на возвращение, ведь назначение на пост российского посланника в Стокгольме не удалось. Любовники разлучились, их отныне разделяет расстояние между северными столицами: «…Швеция более не будет иметь счастья видеть вас» (письмо № 34). Письма разлуки – их немало, приблизительно четвертая часть корпуса – так же динамичны, как и предыдущие. Письмо № 37 – новый блистательный этюд о ревности и мужском коварстве: «Я ощущаю ваше забвение так же остро, как некогда ощущала вашу нежность. Я не заслужила той участи, которую вы уготовили мне, и никогда не подозревала ваши клятвы в неискренности, а ведь (теперь я в этом не сомневаюсь) вы никогда не любили меня. Как! возможно ли, чтобы ваше сердце (если оно чувствовало все то, в чем вы с таким удовольствием уверяли меня) было способно, на протяжении одного месяца, перейти от нежнейшей любви к столь жестокому забвению? Чувства, которые вы внушили, я еще испытываю, вопреки собственному желанию. Я еще нежно люблю, мой князь, сувенир, который вы дали мне, но в надежде на то, что ваше поведение плюс занятия, при помощи которых я пытаюсь отвлечься, позволят мне возненавидеть его. Этот сувенир будет отослан вам, как только я буду достаточно сильной, чтобы расстаться с ним. Увы! я слишком хорошо предвидела участь, которую вы уготовили мне, уезжая отсюда; тщетно я предписывала себе строжайшие запреты и сто раз повторяла, что если потеряла вашу любовь, то, значит, недостойна сохранить ее».

Итак, письма Софии подчинены сквозному сюжету: любовники преодолевают препятствия – общественную враждебность, себя, разлуку. Однако развивается этот сюжет специфически. Здесь не столько тяготение к кульминации и развязке, сколько постоянное чередование ситуаций напряжения и «разрядки» – вплоть до «открытого» эпилога (письмо № 40).

7. Языковое измерение

Письма Софии Ферзен – удивительный литературный памятник, но не уникальный. XVIII в. – время образцовых женских писем. Не случайно в 1805 г. литератор Л.С. Оже издал под одной обложкой французскую классику жанра: письма «прекрасной черкешенки» Аиссе, маркизы де Виллар, графини де Лафайет, госпожи де Тансен [Заборов, 181—185].

Французский язык писем графини Ферзен символизирует свойственное Веку Просвещения стремление к снятию противопоставления «национальное» / «универсальное». София Ферзен – шведская аристократка, которая по отцу принадлежит к немецкому дворянскому роду, по матери – к французскому, а служит шведской Герцогине, по рождению – немецкой принцессе. Герцог Карл Зюдерманландский, как и сам король, – ребенок немецкого принца Адольфа Фредрика и Лувисы Ульрики, сестры Фридриха Прусского. Немецкая принцесса Ангальт-Цербстская – под именем Екатерины Алексеевны – занимает российский престол. Потому естественно, что князь Куракин обязан (согласно официальной инструкции!)

приветствовать членов шведской королевской семьи французскими речами, и София ведет с ним любовную переписку на этом языке (как и принц Густав с Шарлоттой Дю Риез). «Ферзены были большими французами, чем все, и это – в стране, тесно связанной с Францией в течение более чем двух столетий. Ферзен Старший сражался во французской армии во время войны за Австрийское наследство. Графиня, урожденная Делагарди, происходила из семьи гасконских кальвинистов, бежавших в Швецию при Франциске I. От своих предков она получила удивительные черные глаза, которые она передала детям. Ферзены говорили и писали на чистейшем французском языке…» [Kermina, 12—13].

В рамках циркумбалтийского культурного диалога французский язык порождает особую проблему – передачу имен собственных. Правила французской орфографии – в исполнении Софии Ферзен – часто не годились для шведских, немецких, русских слов. Многие фамилии в ее письмах требуется почти расшифровывать: иногда успешно (Dier – Де Геер, Ruckmann – Рикман), иногда – нет (Haften / Hafften / Haifsten, Dholn и т. д.). [195]

Фамилия автора писем также может транслитерироваться по-разному: по правилам шведского языка должно быть «Ферсен» (ср. в современном переводе 1999 г. исторической монографии Э. Леннрута «Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя»), однако в русской традиции принята транслитерация «Ферзен» с буквой «з» (история С.М. Соловьева, «Архив князя Ф.А. Куракина»), что, по-видимому, связано с немецким происхождением семьи.

Женское письмо – письмо эпохи Просвещения по преимуществу. Чувственные всплески регулярно перемежаются добродетельным торможением: по ироничному замечанию Э. Ауэрбаха, «добродетель всегда касается только одного предмета – сексуальной жизни, „нормальна“ она или беспорядочна, и потому само представление о добродетели насквозь, от начала до конца, пропитано эротикой…» [Ауэрбах, 401]. Женское письмо эмоционально в своей рассудочности, рассудочно в эмоциональности. Накал страстей не затемняет ясность изложения. София, слезно жалуясь на тоску и на забывчивость возлюбленного, одновременно не без ехидства реферирует новости придворной жизни. Любовные страдания не приводят к унынию, наоборот, обнаруживают доверие к мирозданию и привязанность к мелочам бытия, пестроте светских событий. Это – с одной стороны.

С другой – искренность в такого рода тексте неотличима от намеренной взвинченности, от игры и – в пределе – от манипулирования партнером. Чувства-то под контролем. Можно сказать, что именно просветительская версия наилучшим образом соответствует двойственности любовного дискурса в интерпретации Р. Барта: «…описание любовного дискурса заменяется его симуляцией, и этому дискурсу предоставляется его фундаментальное лицо, а именно я – с тем, чтобы показать акт высказывания, а не анализ. Предлагается, если угодно, портрет; но портрет этот не психологический, а структуральный; в нем должно прочитываться некое место речи – место человека, который про себя (любовно) говорит перед лицом другого (любимого), не говорящего» [Барт, 81].

Письма Софии функционируют идеально (в качестве канала информации) и материально – в качестве «пожелтевших листков», которыми можно дорожить и которые можно ненавидеть, хранить или уничтожить. В самом начале общения – в прологе – София выкупает чувственную искренность посланий непременным требованием их отсылки: «Извините, если я напомню вам то, что вы вчера обещали мне относительно этого письма; простите мое беспокойство, оно слишком естественно! ваше слово – надежная гарантия для меня, на которое я полагаюсь» (письмо № 1). Предосудительное идеальное содержание должно остаться в сознании влюбленного вне материального носителя.

А пребывая в гневе, София приказывает уничтожить письма: «Сожгите все мои письма, я часто пеняю себе за то, что отправляла их, хотя с самого начала опасалась, что вы найдете им дурное применение и пожертвуете ради развлечения новой красавицы, которую, без сомнения, предадите так же, как меня. Как не родиться такому подозрению! я считаю вас способным на самые черные поступки, с тех пор как вы показали вашу неверность и презренные чувства. У меня нет слов, чтобы умолить вас: если у вас осталась жалость ко мне, сожгите мои письма (раз вы не любите)» (письмо № 37). Впрочем, приказ сжечь означает, что София уже смирилась с фактом материального существования «листков», а финальная оговорка («сожгите мои письма (раз вы не любите)») обнаруживает: этот факт не неприятен ей.

Кстати, весьма сомнительно, что Куракин подчинился бы повелению возлюбленной. Он был фанатиком архивообразования: «Его переписка сохраняется в красных сафьянных тисненых переплетах, разделенная князем по годам и лицам. Переплетал князь письма почти сразу – в том же году, разбивая иногда по месяцам, поскольку со временем уже невозможно было переплести все в один том. Некоторые бумаги, пришедшие позже либо отправленные кому-то для переписывания, затем переплетались, что называется, вдогонку – по достижении этими „забытыми“ бумагами необходимого для переплета объема» [Дружинин, 78].

Письма Софии идеально-материальны, они как будто превращаются в фантом – знак «столетья безумна и мудра» (А.Н. Радищев), когда страсти бушевали и одновременно подчинялись разуму, когда чарующий эпилог «старого режима» приближал мир к эре революций.

Литература

АКК – Архив князя Ф.А. Куракина. СПб., 1890—1892. Т. I—III; Саратов, 1893—1899. Т. IV—VIII; Астрахань, 1901. Т. IX; М., 1902. Т. X.

Ауэрбах Э. Мимесис. М., 1976.

БП – Балтийские перекрестки: этнос, конфессия, миф, текст. СПб., 2005.

Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. М., 1999.

Долгоруков И.М. Капище моего сердца, или Словарь всех тех лиц, с коими я был в разных отношениях в течение моей жизни. Ковров, 1997.

Дружинин П.А. Неизвестные письма русских писателей князю Александру Борисовичу Куракину (1752—1818). М., 2002.

Елагин И.П. Опыт повествования о России. М., 1803.

Заборов П.Р. Мадемуазель Аиссе и ее письма // Аиссе. Письма к госпоже Каландрини. Л., 1985.

Кобеко Д.Ф. Цесаревич Павел Петрович (1754—1796): Историческое исследование. СПб., 2001.

Леннрут Э. Великая роль: Король Густав III, играющий самого себя. М., 1999.

Лонгинов М.Н. Новиков и московские мартинисты. СПб., 2000.

Модзалевский Б.Л. К биографии Новикова: Письма его к Лабзину, Чеботареву и др.: 1797—1815. СПб., 1913.

НПК – На перекрестке культур: русские в Балтийском регионе: В 2 ч. Калининград, 2004.

Одесский М.П. Об «откровенном» и «прикровенном»: София в комедиях В.И. Лукина // Мистика. Символ. Герметизм / Литературное обозрение. 1994. № 3/4.

Песков А. Павел I. М., 2005.

Платен К.Х., фон. Стединк: Курт фон Стединк (1746—1837) – космополит, воин и дипломат при Людовике XVI, Густаве III и Екатерине Великой. М., 1999.

Пыпин А.Н. Масонство в России. М., 1997.

Серков А.И. Русское масонство: 1731—2000: Энциклопедический словарь. М., 2001.

Соколовская Т. Масонские системы // Масонство в его прошлом и настоящем. М., 1991. Т.2.

Цивьян Т.В. Семиотические путешествия. СПб., 2001.

Шильдер Н.К. Император Павел I: Историко-библиографический очерк. М., 1997.

Энглунд П. Полтава: Рассказ о гибели одной армии. М., 1995.

Fersen S. – Lettres de la comtesse Sophie Fersen – au prince Alexandre Kourakin// АКК. Саратов, 1899. Т. VIII.

Kermina F. Hans-Axel de Fersen. Paris, 2001.

Wahlstom L. Gustavianskie studier: Historiska utkast fran tidevarvet 1772—1809. Stockholm, 1914.


ЕленаПогосян (Эдмонтон) Уроки императрицы: Екатерина II и Державин в 1783 году

1783 г. можно считать началом своеобразного диалога между императрицей Екатериной II и Г.Р. Державиным: в этом году была напечатана ода Державина «Фелица», началось издание журнала «Собеседник любителей российского слова», где участвовали и поэт, и императрица, наконец, была основана Российская академия, за работой которой внимательно следила Екатерина и активным членом которой был Державин.

История оды «Фелица» хорошо известна со слов самого Державина: он написал ее в 1782 г., но по совету друзей решил не печатать, поскольку портрет вельможи, данный в этой оде, должен был задеть многих из ближайшего окружения императрицы. Однако весной 1783 г., через приятеля Державина О.П. Козодавлева, ода против воли автора распространилась в списках и попала в руки княгине Е.Р. Дашковой, которая как раз готовила к печати первый выпуск журнала «Собеседник любителей российского слова». Дашкова напечатала здесь «Фелицу» без ведома Державина (журнал вышел в мае 1783 г.) и поднесла журнал императрице. «На другое утро рано императрица посылает за ней. Дашкова застает ее прослезившеюся, с журналом в руках. „Кто, – спросила она, – автор ‘Фелицы’, который меня так тонко знает?“ Через несколько дней, когда Державин по обыкновению обедал у своего начальника, князя Вяземского, скоро после стола сказывают ему, что его спрашивает почтальон. Он выходит и получает большой конверт с надписью: „Из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Державину“. В конверте была золотая табакерка, осыпанная брильянтами, и в ней пятьсот червонцев» [Грот, 199].

Исследователи «Фелицы» рассматривают публикацию оды как переломный момент и в поэтической, и в государственной карьере Державина. Ода «Фелица», по словам Владислава Ходасевича, автора известной биографии поэта, имела «решительное влияние» на всю жизнь Державина: в одночасье она сделала его знаменитостью и принесла ему «такую шумную литературную славу, какой Россия до сих пор не видывала». Кроме того, «она разом ставила Державина очень высоко, как бы вводила его в круг людей, с которыми императрица шутит » [Ходасевич, 104, 106]. Более того, публикация «Фелицы» стала переломным моментом в истории русской оды в целом, как в сфере стилистики, так и в сфере ее топики и идеологии. Так, Анна-Лиса Крон, автор последней по времени книги о Державине, включила главу о «Фелице» в раздел «Повышение статуса поэта и поэзии: независимость Державина в моральной сфере ». Она пишет: «Державин значительно изменил [статус] одописца, а в связи с этим изменился и панегирик как жанр. Он поместил одического певца (себя самого) внутри оды [196] , в непосредственной близости от «великих мира сего», и сделал поэта яркой индивидуальностью, живым персонажем в этом мире. Оказавшись внутри одического мира, певец обращается все более и более свободно с жанром и одическим субъектом, сначала осторожно и в шутку представляет поэта таким же, как и «великие мира сего», [а потом] даже уравнивая его с ними в добродетели » [Crone, 116]. С этим рассуждением трудно не согласиться. Всякий панегирик, в силу своей функции, существует только в особом «ритуальном пространстве», которое определяет правила адресования и публикации, например, оды, реакцию со стороны ее адресата, претензии и амбиции панегириста, в конечном итоге – отношения монарха и поэта. Новаторская ода, какой была «Фелица», вне зависимости от воли автора, должна была трансформировать, «переопределять» такое «ритуальное пространство», влиять на статус панегириста.

Процесс этот, однако, был не только длительным и многоступенчатым, как показала А.-Л. Крон, он осложнялся тем, что в него были вовлечены и адресат, и адресант оды: и поэт, и императрица. При этом именно императрица, по крайней мере в 1783 г., ратовала за независимость одописца и требовала, чтобы он был носителем тех моральных ценностей, о которых пишет Крон. Отношения Державина и императрицы не были простыми, не случайно награда Державину была послана императрицей «под рукой», а внешне как будто бы крайне успешный дебют Державина-панегириста в мае 1783 г. привел к отставке статского советника Державина уже в феврале 1784 г. [197] Следует поэтому подробнее остановиться на том, что происходило в течение 1783 г. между Екатериной и Державиным. В настоящей статье мы попытаемся показать, что это был не триумф и быстрое возвышение обретенного императрицей панегириста, а процесс воспитания подданного монархом, то, что Екатерина считала одной из важнейших своих задач и что, как свидетельствуют ее историки, ей так хорошо удавалось. Но в данном случае подданный был панегиристом, а потому воспитание подданного оборачивалось активным вмешательством власти в процессы литературной эволюции. Впрочем, в 1783 г. Екатерина еще книг не запрещала и авторов не ссылала.

Успех «Фелицы» и крайне положительная реакция на нее императрицы не вызывает сомнения у исследователей Державина. Историки литературы, как правило, помнят про табакерку, но настойчиво пропускают другие замечания о публикации оды в «Записках Державина». А они, как отметил еще Я.К. Грот, звучат не совсем однозначно. «Что „Фелица“ была принята императрицею милостливо, – пишет Грот, – ясно из пожалованной Державину награды; но насчет того, как высказывалась об этой оде императрица при дворе , есть у самого Державина два не совсем согласных между собою известия. В одном он говорит, что она разослала оттиски тем приближенным, на которых в оде были намеки, и притом подчеркнула относившиеся к каждому стихи. В другом месте сказано, что хотя императрице очень понравилась ода, но она скрывала это от придворных и подавала вид, будто не принимает на свой счет похвал поэта, дабы и вельможи не относили к себе смелой, хотя и тонкой его критики. <…> Потому-то, как думает Державин, и подарок был пожалован под рукою » [Грот, 200].

Державин в «Записках» указывает, что он получил табакерку в самом начале мая. Но журнал Дашковой вышел не ранее 20 мая. Грот предположил, что Екатерина действительно познакомилась с одой в начале мая, еще до выхода журнала из печати, тогда же разослала оттиски приближенным и передала Державину табакерку [Державин, I, 158]. Это косвенно подтверждает и письмо Державина В.В. Капнисту, которое Гроту известно не было. Письмо датировано 11 мая 1783 г., и в нем Державин пишет: «Дщерь же моя теперь Фелица Гавриловна скачет по городу, подымя хвост, и всяк ее иметь желает. Старик надевает очки, глухой протягает уши, лакомка при вестфальской ветчине делает глотки, любострастной тает нежностью в беседке, ездок при бегуне присвистывает, невежи в Библии находят источник просвещения, вельможа умеренность одобряет, подагрик ходит, шут умнеет. Словом, всяк ею любуется и радуется» [Кононко, 78]. То есть 11 мая, как можно полагать, ода есть у тех немногих, кто получил копию от императрицы («старик», «глухой», «лакомка», «любострастный», «ездок», «невежа», «подагрик», «шут»), но «всяк» ее хочет иметь. Отметим сразу же, что уже эта ситуация отражает одну из особенностей того своеобразного диалога между Екатериной и Державиным, который завязался в первых числах мая и будет вестись на протяжении всего 1783 г. Здесь, как и в других случаях, публикации запаздывают и отражают лишь часть происходящего. Как правило, Екатерина полностью контролирует завязавшийся диалог и поворачивает его так, как считает нужным; Державин вынужден гадать и подстраиваться по ходу происходящего, он никогда не знает, каковы правила его игры с императрицей, а правила постоянно меняются; наконец, читающая публика вынуждена опираться на слухи и толки, чтобы понять, что же происходит. [198]

Письмо Капнисту не было единственным письмом Державина этого периода, где он говорит о «Фелице». Уже ночью, после получения подарка от императрицы, Державин пишет три других письма: Дашковой, Козодавлеву и своему давнему покровителю князю А.А. Безбородко. «За содействие к такому блестящему успеху Державин считал себя обязанным трем лицам <…>. Получив подарок от «киргиз-кайсацкой царевны», Державин <…> написал благодарственные письма ко всем троим» [Грот, 200].

Посылая письмо Дашковой [Державин, V, 368—369, № 327], Державин, конечно же, надеялся, что через нее оно станет известно императрице. В начале письма Державин говорит о мурзе в третьем лице: анонимный подарок императрицы и письмо, где она скрылась под маской Фелицы, указывали на то, что Екатерина намерена продолжать игру и Державин демонстрирует готовность такую игру поддерживать. Он пишет: «Конечно, из того края премудрая Фелица по соседству своему Мурзе послала сей драгоценный дар, а мне попался ошибкою». «Тот край» – это Оренбург, ведь Фелица писала «из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Державину». Но ни в самом стихотворении, ни в комментариях издателей «Собеседника» Оренбург не упоминался. Напротив, в «Собеседнике» стихотворение было озаглавлено «Ода к премудрой киргизкайсацкой царевне Фелице, писанная татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве , а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге . Переведена с арабского языка 1782», а комментарий указывал только: «Хотя имя сочинителя нам и неизвестно, но известно нам то, что сия ода точно сочинена на российском языке» [Собеседник, I, 5]. Конечно, упоминание Оренбурга можно было связать с татарским мурзой и киргиз-кайсацкой царевной и увидеть тут просто географическую отсылку. Но в «Объяснениях» к своим сочинениям, составленных много позже, Державин объясняет появление Оренбурга иначе. Он пишет: «Автор имел свои деревни в Оренбургской губернии в соседстве от киргизской орды» [Державин, I, 131]. То есть замечание Екатерины об Оренбурге Державин истолковал как указание на свои деревни.

Это, конечно, могло быть добрым знаком: императрица помнила Державина или, по крайней мере, расспросила о нем. Но Оренбург мог означать и другое. Еще в 1782 – начале 1783 г. Державин подает серию прошений императрице о повышении его в должности [Державин, V, 366—367, № 324] и покрытии убытков, которые он понес из-за Пугачевского бунта [Державин, V, 367—368, № 325]. В последнем он писал о своих деревнях «в Казанской и Оренбургской губерниях».

То, что Екатерина связала прошения с одой, по-видимому, насторожило Державина: в письме Дашковой он пишет, что, получив табакерку, находится в состоянии, которое можно назвать «и неизреченным удовольствием, и некаким приятным унынием». Причина уныния объяснена:

Находя собственно в душе моей удовольствие <…> мыслить и говорить о ней, для чего тогда меня осыпают золотом , когда и бешметя я иметь не желал? Разве недостаток тому в сокровищах, кто умеет чувствовать цену добродетели? <…> Может, не подумали ли, что я сего просил ?

Здесь, как мы видим, Державин пытается узнать, не подумала ли императрица, что его предшествующие прошения связаны с этой одой, не подумала ли она, что автором оды движет корысть. Или точнее было бы сформулировать повод его беспокойства так (и на это, как мы увидим, указывают другие письма поэта): Державин вовсе не против, чтобы его прошения были удовлетворены, но он боится, что к этому может свестись вдруг завязавшийся диалог с императрицей.

Второй вопрос, на который Державин ищет ответ у Дашковой, – вопрос о том, какие же отношения связывают его теперь с императрицей, должен он обращаться с благодарностью к Фелице или к Екатерине и писать от имени Мурзы или Державина? Он пишет Дашковой: « Кого мне и как благодарить за полученный мною подарок?» Мы видим, что Екатерина, вступив в игру, намеренно или ненамеренно, поставила Державина в непростое положение.

Тогда же ночью он пишет письмо своему приятелю Козодавлеву [Державин, V, 369—370, № 328], которого благодарит за «распространенный слух, касательный до оды Фелице». За благодарностью следует очень интересное рассуждение, которое показывает, каким видел Державин продолжение его отношений с императрицей:

Вы мне говаривали, что Август и Людовик, менее человеколюбивые и менее истинной славы достойные, имели провозвестников своего бессмертия. <…> К несчастию, я для Фелицы сделался Рафаэлем. Лавры ея может быть поблекнут под моими неискусными украшениями; но я хотел быть возвестителем, как они, в управление царевны своей, и явил в пример ея обхождение. Рафаэль, чтобы лучше изобразить Божество, представил небесное сияние между черных туч. Я добродетели царевны противуположил моим глупостям.

Как мы видим, Державин определенно считал, что после успеха «Фелицы» он займет место «Рафаэля» императрицы, и видит в этом нечто неизбежное: он уже стал таким «Рафаэлем», возможно, это «к несчастью», но изменить уже ничего нельзя. Кроме того, Державин подчеркивает свою удачную находку: противопоставить добродетели Екатерины своим «глупостям». Отметим, что этой же удачной находкой поэт ставил себя в положение крайне уязвимое, приписав себе все возможные пороки. Наконец, сразу по получении табакерки Державин пишет к секретарю Екатерины, князю Безбородко [Державин, V, 370, № 329], который ранее хлопотал о повышении Державина:

Едва несколько часов прошло, как я получил монаршее благоволение, но уже и опять прошу об оном. Не помню я никогда себя столь наглым и неблагодарным, как теперь; но что делать? Нужда переменяет закон: боюсь, чтобы не потерять благоприятного, кажется мне, ветра , от которого, при благотворительном предстательстве Вашем, я всего доброго надеюсь.

К письму прилагалось прошение на имя императрицы, которое Безбородко должен был передать Екатерине. В нем Державин просит «повелеть выдать из тех <…> сумм, вступивших или вступаемых ныне в Московский дворянский банк <…> тридцать тысяч рублей» [Державин, V, 371, № 330].

Жест императрицы, как мы видим, крайне озадачил Державина: в трех письмах он как бы проигрывает три возможных «сценария» его дальнейших отношений с императрицей, все три исходили из ситуации, когда монархиня нашла панегирик удачным. В этом случае поэт, с точки зрения Державина, мог рассчитывать или на продолжение игры в мурзу и Фелицу (вариант, который описывает Ходасевич, – быть в числе тех, с кем императрица «шутит»); на получение статуса личного панегириста императрицы («сценарий Василия Петрова»); или, по крайней мере, на улучшение своего материального положения и продвижение по службе («сценарий Сумарокова»). Но как мы видели из «Записок Державина», публично Екатерина никогда не заявляла о том, что ей ода Державина понравилась.

Из-за анонимности подарка императрицы Державин не мог решить, что ему делать дальше и в какой форме благодарить Екатерину за присланную табакерку. Мы не знаем, что посоветовала ему Дашкова, к которой он обращался с этим вопросом, но, видимо, совет состоял в том, что маски лучше не снимать и благодарить именно Фелицу и в стихотворной форме.

И поэт принимается за новую оду, «Видение Мурзы». Как указывает Державин, он начал работать над ней 9 мая (если он не путает дату, то и получение табакерки, и три ночных письма имели место за несколько дней до письма Капнисту). Державин этой новой оды не дописал, бросил ее и закончил значительно позднее, она была напечатана только в 1791 г. Содержание стихотворения показывает, что кроме переживаний, которые отражены в майских письмах к Дашковой, Безбородко и Козодавлеву, существовали еще какие-то обстоятельства, связанные с «Фелицей», о которых мы можем только догадываться и которые давали поэту основания для беспокойства.

В этом стихотворении мурза, один и в ночи, рассуждает сам с собой о блаженстве своего существования, о радостях своей приватной и семейной жизни (уже это крайне симптоматично: как явствует из письма Козодавлеву, Державин по получении табакерки вовсе не думал о частном существовании и собирался стать «Рафаэлем» Екатерины). Наконец, мурза доходит до упоминания подарка царевны (который послан « изподтишка »). В этот момент является разгневанная Фелица и упрекает героя стихотворения и всех панегиристов с ним вместе. Державин как будто ищет причину, по которой его ода не вызвала открытого одобрения императрицы, и находит ее: Екатерина считает всякий панегирик вредным (ей могли понравиться стихи Державина, но она не могла публично одобрить панегирик ). Во-первых, говорит Фелица, панегирики вредны монархам:

В них <монархах. – Е.П .> страсти, хоть на них венцы;

Яд лести их вредит не реже,

А где поэты не льстецы?

И ты Сирен поющих грому

В предь добродетели не строй,

Благотворителю прямому

В хвале нет нужды никакой.

Во-вторых, панегирики отвлекают подданных императрицы от полезных дел:

Творяй свой долг, свои дела,

Царю приносит больше славы,

Чем всех пиитов похвала.

И в конце своего монолога Фелица повелевает Мурзе:

Оставь нектаром напоенну

Опасну чашу, где скрыт яд [Державин, I, 165].

Приписать такую позицию Екатерине, оставаясь в рамках условной риторики оды, Державин, видимо, мог (речь все же шла о Фелице, не о Екатерине). Но горький ответ мурзы на этот монолог уже вовсе в такую риторику не укладывался. Поэт пишет:

Возможно ль, кроткая царевна,

И ты к мурзе чтоб своему

Была сурова толь и гневна ,

И стрелы к сердцу моему

И ты, и ты чтобы бросала,

И пламени души моей

К себе и ты не одобряла ? [Державин, I, 166].

Фелица тут «гневна» и «не одобряет» оды. Горькое «и ты», когда речь идет об обвинениях Державина в «неприличной лести» [Державин, I, 166], которые сыпались на него со всех сторон, показывает, что анонимный подарок Екатерины не был достаточно внятной демонстрацией ее позиции и что Державин полагал, что императрица сомневается в его бескорыстии (если Безбородко передал прошение Державина, – а он наверняка передал, – то у Екатерины были к тому все основания). В самом раннем наброске, еще частично прозаическом, Державин был более прямолинеен в своих укорах императрице:

Но много без тебя людей

Стихи мои считают лестью.

Я ими нажил тьму врагов.

…пагубой казалось,

Что я не лобзаю праха твоих ног ,

Что не удостоился твоего лица зреть ,

Что не насказал словес,

Что ты ко мне ни строчки не писала

И в ссылку уже послала [Державин, I, 169].

Главный укор Державина императрице здесь в том, что императрица не приблизила его к себе: он не может лобзать прах ее ног, не удостоился видеть лица, не может обратиться к ней, она ничего прямо ему не написала. Все это современники оценивают как «ссылку», проявление скорее немилости, чем милости [199] . Отметим, что Державин тогда же в мае был представлен императрице, но это представление стало для него еще одним горьким разочарованием: он был представлен ей на куртаге, среди многих других, и императрица не удостоила его ни словом, только длинно посмотрела на него. [200] Но еще интереснее другие прозаические отрывки, относящиеся к тому же времени, что и черновики «Видения Мурзы», то есть к началу мая. Здесь нет рассуждений о вредности панегириков, но нет и укоров императрице за молчание, которые вырастали из предположения, что «Фелица» понравилась, но императрица просто не нашла нужным выразить публично свое одобрение. Державин ищет другие сюжеты для своей новой оды и, как кажется, строит их вокруг предположения, что «Фелица» не заслужила одобрения императрицы, потому что была неверно ею понята. С одной стороны, он находит необходимым разъяснить тот эпизод «Фелицы», где упоминались шуты Анны Иоанновны:

Твой просвещенный ум и великое сердце снимают с нас узы рабства… <…> Мы ныне, например, смеем говорить, что хотим или не хотим ехать на комедию, на бал и в маскерад, будем и не будем там до утра, можем не плясать и плясать, играть и не играть, пить и не пить для твоего удовольствия. Ты не желаешь также, чтоб мы толкали друг друга по носкам, для того чтоб тебя потешить , чтоб тебя повеселить.

С другой – Державин здесь же готов согласиться, что и он, желая развеселить императрицу, ведет себя странным образом:

...

Ты меня и в глаза еще не знала, и про имя мое слыхом не слыхала, когда я, плененный твоими добродетелями, как дурак какой , при напоминании имени твоего от удовольствия душевного плакал <…>. Судьба бросила в мешочек два жребия и стала их трясть: один жребий выдался тебе, богоподобная царевна, чтоб царствовать и удивлять вселенную, а другой мне, чтоб воспевать тебя и дела твои шуточными моими татарскими песнями [Грот, 231—232].

Державин, как мы видим, настойчиво возвращается к шутам. Екатерина у Державина не желает, чтобы ее развлекали на манер Анны Иоанновны, она предпочитает другой род веселья – шуточные татарские песни. При этом, однако, Державин называет себя «дураком», то есть в какой-то мере соотносит себя с шутами Анны. О причине, побудившей Державина строить такие сопоставления, с определенностью судить трудно, можно осторожно предположить, что их породил какой-то устный отзыв Екатерины. Вполне вероятно, что этот отзыв вызвала комическая несообразность «благодарственных» писем Державина Дашковой и Безбородко (а они, как уже говорилось, должны были быть известны Екатерине). Как мы увидим далее, эта тематика прямо ведет к продолжению диалога между Екатериной и Державиным на страницах «Собеседника».

«Видение мурзы», как уже было сказано, не было закончено, а в том варианте, в каком оно появилось в печати, с опозданием на десятилетие и вне контекста «Собеседника», стихотворение легко прочитывалось как ответ литературным критикам (именно так его и рассматривают исследователи). Вместо него в 1783 г. во второй книжке «Собеседника» явилась короткая и нейтральная «Благодарность Фелице». Это – календарное стихотворение, оно было напечатано 24 июня 1783 г. и написано определенно на солнцестояние: из пяти строф, приблизительно половина посвящена описанию восхода солнца. Восход солнца должен был знаменовать восшествие на престол императрицы, к восшествию Екатерины на престол, которое праздновалось ежегодно 28 июня, стихотворение и было подгадано. В строфах же, обращенных к Екатерине, Державин пишет:

Когда тебе в нелицемерном

Угодна слоге простота,

Внемли… Но в чувствии безмерном

Мои безмолвствуют уста .

Когда небесный возгорится

В пиите огнь, он будет петь:

Когда от бремя дел случится

И мне свободный час иметь, —

Я праздности оставлю узы,

Игры, беседы, суеты;

Тогда ко мне приидут Музы

И лирой возгласишься ты.

То есть тут уже и речи нет ни о «Рафаэле», ни о судьбе, которая «бросила в мешочек два жребия». Молчание императрицы определенно отрезвило автора «Фелицы». Державин, видимо, полагал, что угадал причину молчания императрицы: сначала дело, потом поэзия. И Державин готов следовать предписаниям Екатерины.

Исследователи рассматривают «Фелицу» вне контекста «Собеседника», где она была напечатана, и этому есть вполне убедительное объяснение: это стихотворение, в отличие от остальных текстов, тут опубликованных, стало причиной и знаком успеха Державина, ярким воплощением неповторимого стиля поэта. Следует напомнить, однако, что «Фелица» была опубликована в первой книжке «Собеседника» вместе с пятью другими его сочинениями. Это были: «Дифирамб на выздоровление покровителя наук», обращенный к И.И. Шувалову, «На Новый год», «К соседу моему Г.», «К Степану Васильевичу Перфильеву, на смерть князя Александра Ивановича Мещерского» и «На рождение в севере Порфирородного отрока». И затем почти каждая книжка «Собеседника» содержала какое-либо произведение Державина.

Наиболее подробно история «Собеседника», участие в нем Екатерины, внутренние конфликты и окончательный раскол среди издателей журнала описаны Гротом в «Жизни Державина» [201] . Специальные разделы посвящены здесь участию в журнале Екатерины, Дашковой, Д.И. Фонвизина, а также полемике о чистоте языка. Раздел об участии Державина содержит лишь обзор помещенных здесь сочинений поэта. В целом Грот довольно точно описал основные линии полемики на страницах этого издания. В такой перспективе, однако, участие Державина в журнале действительно мало связано с «Фелицей». Грот прямо не характеризует позицию Державина, но из разбросанных здесь и там замечаний можно сделать вывод, что поэт тяготел к «партии Дашковой» и, вместе с Дашковой и Фонвизиным, оказался в оппозиции императрице, а Фонвизин даже выступил в защиту Державина в своей «Челобитной». Такой вывод, во-первых, как мы попытаемся показать, противоречит ряду публикаций в «Собеседнике». Во-вторых, такая позиция, как кажется, не совсем соответствует характеру и взглядам Державина, который, может, и досаждал императрице своим чрезмерным рвением и отсутствием дипломатического чутья, но никогда не был в оппозиции ни Екатерине, ни Павлу, ни Александру.

Обратимся к «Собеседнику». Довольно быстро, как известно, на его страницах возникает неприятная для императрицы полемика. Начало ей положили вопросы Фонвизина, опубликованные с ответами императрицы в третьем выпуске журнала. Особенно внимательно Екатерина отнеслась к 14-му вопросу Фонвизина. Вопрос Фонвизина звучал так: «№ 14. Отчего в прежние времена шуты , шпыни и балагуры чинов не имели, а нынче имеют и весьма большие?»

Ответ Екатерины на вопрос хорошо известен: «На 14. Предки наши не все грамоте умели». Можно понять эти слова как указание на то, что чины не имеют отношения к шутовству, просто не все умели грамоте, а потому и не все получали высокие чины [202] . К этому Екатерина в своем ответе добавляет: «NB. Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели; буде же бы имели, то начли бы на нынешнего одного десять прежде бывших» [Екатерина, 54]. То есть шуты в высоких чинах сейчас, конечно, есть, но раньше их было намного больше, о них, правда, опасались свободно говорить. Теперь же, когда допустимо «свободоязычие», стало возможно задавать о них вопросы. Екатерина, таким образом, в чем-то даже берет сторону Фонвизина, однако подчеркивает и достоинства своего правления (свободоязычие, распространение грамотности).

Как дополнение к этому первому ответу на вопросы Фонвизина, Екатерина в той же третьей книжке «Собеседника» поместила рассуждение о значении слов «кубариться кубарем» (кубарь – волчок). Эта небольшая заметка была своего рода данью новому проекту Дашковой – созданию Академии Российской, которая должна была посвятить себя составлению словаря русского языка. Причем тон рассуждения пока еще вовсе не пародийный, Екатерине кажется полезным и забавным составлять такого рода толкования.

«Нельзя, кажется, сомневаться, – пишет Грот, – что <…> предметом намеков служил обер-шталмейстер Л.А. Нарышкин, о котором сама Екатерина некогда заметила, что он рожден арлекином» [Грот, 216] [203] . Обидевшись на этот намек, Екатерина, по мнению Грота, и ополчилась на Фонвизина.

Намек Фонвизина, возможно, и был адресован Нарышкину, хотя отметим, что характеристика «в больших чинах» последнему мало подходила. Нарышкин оставался шталмейстером (наблюдал за конюшнями императрицы) со времени коронования Екатерины, то есть нельзя сказать, что он несправедливо занимал ответственный государственный пост или незадолго до публикации вопросов получил высокий чин. Кажется, вопрос Фонвизина имел более универсальный характер и скорее говорил о тех, кто отказывался ходить на поводу у императрицы и потому не был у нее в милости. Таким человеком для Фонвизина был Никита Панин, его покровитель и друг, скончавшийся в начале 1783 г., и, конечно же, он сам, вышедший в отставку сразу после смерти своего покровителя и не получивший высокого чина. В целом, конечно, 14-й вопрос Фонвизина требует специального рассмотрения. Сейчас же для нас важно, как отреагировали на него императрица и Державин.

Императрица, в первую очередь, перевела вопрос Фонвизина «на личности», то есть отнесла его к конкретному лицу. Главным доказательством того, что фразу «кубарить кубари» Екатерина связывала не с Нарышкиным, является собственно толкование этой фразы, данное императрицей в «Собеседнике»:

Все те, кои мешкают на одном месте, не делая ничего, или то, в чем нужда не настоит тогда, когда предприяли, или определили делать что нибудь иное, как то ехать, идти, спать, писать, кушать, или чтоб то ни было такое, а вместо того сидят, говорят, из комнаты в комнату бродят, или из лестницы в лестницу всходят без дела, все те люди поступком своим походят на кубаря; кубарь же кубарит» [Екатерина, 50].

Эта характеристика похожа на то, что императрица писала о Нерешительном, под маской которого она вывела в «Былях и небылицах» И.И. Шувалова (Екатерина прямо указывала, что Нерешительный – это «обер-камергер», то есть Шувалов [Грот, 215]). И.И. Шувалова императрица относит здесь к «умникам»:

Есть у меня сосед, который в младенчестве слыл умницею, в юношестве оказывал желание умничать; в совершеннолетствии каков? – <…> он ходит бодро, но когда два шага сделает на право, то одумавшись пойдет на лево; тут встречаем он мыслями, кои принуждают его итти вперед, по том возвращается вспять. Каков же путь его, таковы его и мысли [Екатерина, 34].

То есть в ответе Фонвизину Екатерина признает, что и в ее царствование есть при дворе шуты, и в больших чинах, но намекает, что наиболее вероятным кандидатом на эту должность будет И.И. Шувалов, на что могло указывать и созвучие « шу т – Шу валов» [204] . Это давало императрице возможность подчеркнуть, что придворные шуты в высоких чинах были не только при Анне, и если они есть при ее дворе, то они достались ей от Елизаветы. Но еще интереснее рассуждение о шутах, которое императрица поместила в четвертой книжке «Собеседника» в своих «Былях и небылицах». Дедушка, один из главных персонажей «Былей и небылиц», размышляет над вопросом Фонвизина «отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие» и отвечает:

Ясно от того, что в прежние времена врать не смели, а паче письменно без <…> опасения. О! прежния времена! <…> Шуты (дедушка всех сих по памяти знает, начиная с древних отличившихся и отличенных во всех пяти эпохах нашей истории). NB. Отец его при доме Князя Цесаря с ребячества находился и в оном, вместе с сыном Князя Федора Юрьевича Ромадановского, сказывают будто воспитан был, где случаи имел много о старине слышать; он помнил маскерад, где Бахус, сидящий на бочке, в провожании семидесяти кардиналов переехал через Неву , знал также наизусть похождение неусыпаемой обители . Дедушка часто и много сам рассказывает о свадьбе в ледовом доме , и о присутствовавших при оной, и как весна свистала; <…> Когда дедушка дошел до шпыней, тогда разворчался необычайно и крупно говоря: шпынь без ума быть не может, в шпыньстве есть острота; за то, продолжал он, что человек остро что скажет , вить не лишить его выгод тех, кои даются в обществе живущим, или обществу служащим . <…> по том дело дошло до балагуров, кои по сказкам дедушкиным бывают не скучны. Когда к словоохотию присоединяют природный ум, или знание приобретенного смысла, либо знание старины [Екатерина, 61—62].

Здесь опять-таки Екатерина подчеркивает, что чины и шутовство не связаны: в своем первом ответе она указывала, что получение чинов зависит от знания грамоты; теперь дедушка утверждает, что из-за склонности к шутовству человек не должен быть лишен возможности получать высокие чины, если он их заслуживает. Но значительно важнее для нее указать, что шуты были не только в «темные» периоды российской истории (например, при Анне), но и при Петре Великом, просветителе своих подданных. При этом императрица демонстрирует детальное знание петровских «воспитательных» развлечений, упоминает маскарад 1721 г. и заседания Всешутейшего собора.

То есть полемика о шутах идет своим чередом. Но мы знаем, что Державину очень важно снова поймать внимание императрицы и как-то реабилитировать себя в ее глазах после неудачного майского прошения, по которому, надо отметить, он ничего от императрицы не получил. Не было реакции, как мы видели, и на «Благодарность Фелице».

Кроме того, вопрос Фонвизина про шутов отсылал к «Фелице», в которой были строки, описывавшие «киргиз-кайсацкую орду»:

Там свадеб шутовских не парят,

В ледовых банях их не жарят,

Не щелкают в усы вельмож;

Князья наседками не клохчут,

Любимцы въявь им не хохочут

И сажей не марают рож.

Державин противопоставляет здесь правление Екатерины временам Анны Иоанновны. В объяснениях к своим сочинениям он писал, что эти строки относятся «к бывшей при Анне Иоанновне шутовской свадьбе князя Голицына, для которой на Неве построен был особый ледяной дом с ледяною баней», а также указывал, что «Императрица Анна любила окружать себя шутами», и когда она шла обыкновенно из дворцовой церкви, то в одной из палат шуты «садились в лукошки <…> и кудахтали как наседки» [Державин, I, 144].

Вопрос Фонвизина, определенно, имел отношение к Державину: автор вопросов говорил про шутов при Екатерине, но можно было понять этот вопрос и иначе: путь к большим чинам лежит через превращение в шута, и для Державина, который выставил себя в «Фелице» бездельником, читателем «Бовы» и любителем «искаться в голове», только чтобы подчеркнуть добродетели императрицы, превращение вполне вероятно. Если учесть черновики «Видения мурзы», где Державин пытается объяснить, почему он мог показаться императрице шутом, то можно полагать, что такое прочтение им вопроса Фонвизина, скорее всего, и имело место.

Державин был уязвлен вопросом. В той же третьей книжке, что и вопросы [205] , было помещено старое стихотворение Державина «Модное остроумие». Оно было напечатано здесь под псевдонимом Х.Х*** вместе с письмом, якобы присланным в «Собеседник». В письме Державин говорит, что он из «простаков». Уже здесь можно увидеть первую отсылку к Фонвизину, точнее, к фамилии героев его «Недоросля», Простаковым. «Недоросль» был еще на слуху после постановок в Петербурге (сентябрь 1782 г.) и Москве (май 1783 г.). Будучи «простаком», автор письма не может понять, « от чего нахальные и коварные люди с беспримерною удачею достигают до своих желаний тогда, когда скромность и честность везде и у всех ни внимания, ни помощи не обретает?». Здесь, как мы видим, к Фонвизину отсылает не только сама идея вопросов, но и форма вопроса, начинающегося с «от чего». «Простак» у Державина пишет, что нашелся наконец стихотворец, который готов ответить на его вопросы. «Удачный мой вопрос, – продолжает автор письма, – состоял в следующем: Примечаю я, государь мой, что ныне более всего за остроумием гоняются, остроумных хвалят и предпочитают всем; будьте столь благосклонны и скажите мне, в чем ныне остроумие полагается?» Ответом и было стихотворение «Модное остроумие». Среди характеристик остроумия находим:

Смеяться дуракам , и им же потакать,

Любить по прибыли, по случаю дружиться, <…>

Для острого словца шутить и над законом,

Не уважать отцом, ни матерью, ни троном.

Таким образом, нахальный и коварный автор вопросов был обвинен в том, что составил свои вопросы в погоне за «модным остроумием» и что он смеется над дураками, состоящими в больших чинах, которым сам же и потакает, поскольку «по случаю дружится». А «по случаю дружился» Фонвизин в это время с Шуваловым. Державин должен был полагать, что очень удачно намекнул на Фонвизина как автора вопросов, назвав себя простаком, а его модным остроумцем (Фонвизин после постановок «Недоросля», действительно, был модным писателем и определенно остроумцем). Кроме того, вслед за императрицей, Державин подметил, что шут Фонвизина – это Шувалов и что Фонвизин осмеивает своего покровителя. Однако никакого поощрения со стороны императрицы в адрес Х.Х*** опять-таки не последовало. К теме шутов и Фонвизину Державин вернулся на страницах «Собеседника» еще раз. В 8-й книжке он помещает еще одну свою старую басню «Лев и волк».

Волк Льву пенял, что он не сделан кавалером,

Что пифик с лентою, и с лентою Осел,

А он сей почести еще не приобрел

И стал его к себе немилости примером,

Когда их носит шут , да и слуга простой,

А он не получил доныне никакой.

Лев дал ответ: «Ведь ты не токмо не служил,

Но даже никогда умно и не шутил» [Державин, I, 178—179].

Грот указывает на похожую басню Хемницера «Заяц, обойденный при произвождении» и относит насмешки обеих басен к Л.А. Нарышкину [Грот, 216]. В басне Хемницера заяц, по мнению Грота, представляет Нарышкина, он жалуется, что не получил повышения, хотя шутил перед царем, а мудрый барсук ему отвечает, что «обер-шутов в службе нет» [Хемницер, 164]. Здесь, возможно, Грот прав: на обер-шталмейстера Нарышкина указывает чин « обер -шута» (если это так, то басня только подчеркивает, что Нарышкин не был «в больших чинах»).

У Державина в басне кроме Льва (монарха) есть Волк, который «не сделан кавалером», и Пифик с Ослом (шут и простой слуга), у которых есть «ленты». Волк не получил в басне «ленты», потому что он не только «не служил», но «даже никогда умно и не шутил». Если следовать Гроту, то Нарышкин представлен Волком. Но Нарышкину было бы странно жаловаться на то, что он «не сделан кавалером»: Нарышкин был кавалером ряда орденов, включая высшие ордена империи – Св. Александра Невского и Св. Андрея Первозванного. То есть Волк, скорее всего, намекал на кого-то другого. Для нас важнее, что Пифик (обезьяна), который шутит смешно, отсылает к басне Фонвизина «Лисица-Кознодей», где фигурирует «Пифик слабоум, списатель зверских лиц» [206] . Такая отсылка определенно указывает на то, что в басне представлен писатель Фонвизин.

Вернемся к панегирикам Державина. В 6-й книжке «Собеседника» Державин помещает «Оду великому боярину и воеводе Решемыслу, писанную подражанием оде к Фелице 1783 году», которая обращена к Потемкину. Поэт снова печатает ее без указания своего имени (с подписью «сочинял 3…») и с комментарием: «Решемысл был ближний вельможа Тао-ау, царя китайского, которого супруга, то есть царица, езжала на оленях златорогих и одевалася соболиными одеялами, о чем читатель может достоверно выправиться в книжке о царевиче Февее, напечатанной в здешней академии прошлого 1782 года, которая повесть и взята в основание сей оды». То есть Державин вновь использует сочинение императрицы – в данном случае сказку «Царевич Февей». Лирический герой оды призывает свою Музу и предлагает ей петь не «мужа славного», который служил Елизавете Петровне, то есть Шувалова [207] , а совсем другого, вельможу Екатерины:

Не оного пой мужа, древле

Служившего царице той ,

Которая в здоровье малом

Блистала славой и красой

Под соболиным одеялом.

Но пой, ты пой здесь Решемысла,

Великого вельможу смысла,

Наперсника царицы сей

При сопоставлении «царицы той» и «царицы сей» похвалы Потемкину оборачивались сравнением его с Шуваловым. В отличие от Шувалова Потемкин

Не празден, не ленив, а точен;

В делах и скор и беспорочен,

И не кубарит кубарей .

То есть Державин снова договаривает намек императрицы: кубари кубарит Шувалов. Кроме того, Державин делает попытку напомнить о «Фелице» и о той роли, которую она сыграла в замысле екатерининских «Былей и небылиц». Он пишет тут о своей Музе:

Ты, Муза! с самых древних веков

Великих, сильных человеков

Всегда умела поласкать;

Ты можешь в былях, небылицах

И в баснях правду представлять, —

Представь мне Решемысла в лицах.

Державин в своих записках подчеркивал впоследствии, что его «Фелица» не только открывала «Собеседник», от нее этот журнал «возымел свое начало», «как и самая Российская академия». Грот уточняет: «Дело в том, что, прочитав эту оду в рукописи, княгиня [Дашкова], незадолго перед тем назначенная директором Академии наук и уже мечтавшая о содействии успехам языка и словесности, увидела в этом стихотворении задатки того и другого», и ода Державина определила «господствующее направление» этого издания. «Может быть, – продолжает Грот, – под этим же влиянием и сама императрица задумала свои „Были и небылицы“; даже заглавие их как будто навеяно стихом из „Фелицы“ : И быль, и небыль говорить» [Грот, 204, 208].

Екатерина как будто бы не помнила об этом. Еще до публикации «Решемысла», в 4-й книжке «Собеседника», она рассказывала, как ей пришло в голову название «Были и небылицы»: «Когда начал писать, право не знал, что то будет слыть Были и Небылицы. Но вот как редкое сие творение свету известно сделалось: написав несколько страниц, начал я придумывать заглавие, или лучше сказать, как всякая вещь имеет свое имя, то как назвать и новорожденное дитя, тут как молния выскочило из моего пера громкое название Были и Небылицы . С сим вымыслом я сам себя не одиножды поздравлял» [Екатерина, 58]. Ко времени, когда вышла 6-я книжка журнала, где был помещен «Решемысл», «Были и небылицы» были уже одной из самых популярных рубрик журнала. Державин же напоминал императрице, что название заимствовано из его «Фелицы». Это была неловкость, но неловкость эта, конечно же, не была случайной: Державин продолжал бороться за признание своих заслуг и, не дождавшись никаких знаков внимания со стороны императрицы, решился на эту вольность.

А в 7-й книжке «Собеседника» (он вышел 28 октября 1783 г.) впервые появляется новый персонаж – «Каноник, член общества незнающих». Сначала в «Собеседнике» появляется письмо Каноника, а затем здесь печатается «Ежедневная записка общества незнающих», где Каноник выступает в качестве одного из действующих лиц. Грот указывает, что подобное общество в самом деле существовало какое-то время при дворе и роль Каноника исполнял в нем Л.А. Нарышкин [Грот, 224, 226]. Но сочинения Каноника, так же как и «Ежедневную записку», составляла сама императрица, сохранились даже черновики, писанные ее рукой [Пекарский; Екатерина, 207—223]. Грот справедливо связывает появление «Общества незнающих» с тем, что Екатерина была все более и более недовольна Дашковой: общество было пародией на основанную Дашковой Российскую академию. Но общество не было только пародией на академию. Каноник был назван вполне в духе забав Петра Великого – это духовное лицо. Конечно, «общество не знающих» лишь отдаленно напоминало петровский «собор», или, как его назвала Екатерина, « не усыпаемую обитель» (отметим, что оба названия содержат «не») [208] . Всешутейский собор (часть его) назывался «неусыпаемая обитель» в описании маскарада, который проходил с 30 августа по 6 сентября 1723 г., здесь же фигурировал и Бахус с сопровождавшими его «духовными» лицами, которых Екатерина упоминала в ответе на вопрос Фонвизина о шутах. На ее хорошую осведомленность в забавах Петра еще в 1763 г. указывает ее коронационный маскарад «Торжествующая Минерва».

Маскарад «Торжествующая Минерва» задал один из специфических «сюжетов» официальной культуры правления Екатерины II. В основе его сюжета положено противопоставление добродетелей Минервы (императрицы) и пороков ее подданных, а цель маскарада состоит в том, чтобы представленные пороки подданных искоренить. Державин видел и хорошо помнил этот маскарад. В своих «Записках» он говорит о коронационных торжествах 1762—1763 гг.: «На масленице той зимы был тот славный народный маскерад, в котором на устроенном подвижном театре, ездящем по всем улицам, представляемы были разные того времени страсти, или осмехалися в стихах и песнях пьяницы, карточные игроки, подъячие и судьи-взяточники и тому подобные порочные люди» [Державин, VI, 436]. Сознательно или бессознательно, Державин положил в основу своей «Фелицы» именно этот «маскарадный» сюжет [209] , не случайно и он сам, и императрица выведены здесь под «масками».

Вернемся к «Собеседнику». Каноник в своей первой публикации возвращается к шутам и балагурам: «До метафор, – пишет Каноник, – по совести сказать, я не чрезмерный охотник с того времени, как я слышал от соседа моего, как шуты, шпыни и балагуры оными, аки шаром , играют» [Екатерина, 191]. Мы помним, что Державин подобные намеки относил на свой счет.

Что за шар имеет в виду Каноник, становится ясно из публикации «Общества незнающих ежедневной записки» в 8-й части «Собеседника». Здесь сначала под 20 октября, среди правил для членов общества, опубликовано «запрещение, чтоб отнюдь и ни под каким видом по воздуху не летать с крыльями или без крыльев . NB. Разве крылья сами вырастут, или кто предприял или предпримет летать, сам собою оперится. Оперившемся дозволяется линять, когда то им будет угодно» [Екатерина, 195]. Под 3 ноября указано: «Понеже является новое изобретение летающего по воздуху шара; то не угодно ли будет приказать изыскать возможность или невозможность» [Екатерина, 200]. В черновиках «Ежедневной записки», которые отчасти содержат варианты к опубликованной части, отчасти – продолжение к ней, Екатерина писала под 4 ноября: «По причине разорвания моста и идущего по реке густого льду послать несколько воздушных шаров для привозу членов, живущих на другой стороне реки, <…> Перво, нежели шары будут отправлены, сделать опять при собрании для лутчей безопасности, посадя кошку или барана, которых после опыта накормить до сыта» [Екатерина, 220].

Речь здесь идет о самых последних достижениях техники: записи сделаны 20 октября и 3 ноября 1783 г. по старому стилю, то есть 1 и 14 ноября по новому. 4 июня 1783 г. братья Монгольфье впервые публично продемонстрировали свой воздушный шар, 19 сентября в Версале перед Людовиком XVI были запущены в воздух гусь, петух и овца, а 15 октября на шаре был поднят первый пассажир.

Фраза про воздушный шар и «идущий по реке густой лед» могла быть отсылкой к стихотворению Державина «Препятствие к свиданию с супругою» (Санкт-Петербургский вестник, 1779 г.). Стихотворение рассказывает о том, что Державин был разлучен с супругой и должен был ждать, пока река окончательно замерзнет, чтобы переправиться к ней на другой берег:

Так, свирепыми волнами

Сколько с нею ни делюсь [разделен],

Им не век шуметь со льдами… [Державин, I, 67].

Кроме того, здесь можно увидеть намек и на другое стихотворение Державина, напечатанное в первой книжке «Собеседника», «На выздоровление Шувалова». Это стихотворение открывается зловещей картиной ночного пейзажа и лодки в бурном море:

Я видел: в лодке некто плыл.

Тут ветер, страшно завывая,

Ударил в лес – и лес завыл;

Из бездн восстали пенны горы;

Брега пустили томный стон;

Сквозь бурные стихиев споры

Зияла тьма со всех сторон [Державин, I, 121].

Упоминание же полета, возможно, было насмешкой над неловкими оборотами из од Державина. Так, в оде «Решемыслу» Потемкин у Державина летит, а герои его оды «На победы Екатерины II над турками» парят («Везде твои орлы, монархиня, парят» [Державин, I, 13]). Кроме того, «сосед» из рассуждения Каноника, возможно, отсылал к опубликованному в 1-й книжке «Собеседника» стихотворению Державина «К соседу моему Г.». Но далее в «Ежедневной записке общества незнающих» появляются еще более прозрачные насмешки над Державиным. 11 ноября, как указывает «Ежедневная записка», «по утру в общество незнающих вступила куча слов. Под заглавием: Сочинение, либо письмо на письмо не похожее». Две палаты общества, без чутья и с чутьем, пересылают это сочинение друг другу, и, наконец, палата без чутья предложила толкование сочинения, «ожидая от онаго великой пользы и поправления и приращения во вкусе века сего» [Екатерина, 202—203]. В толковании обсуждались выражения «лучи мысленного света», «из общаго средиточия» и проч. Автором «Сочинения» был «главный критик» Екатерины в «Собеседнике», который подписывался Любослов [210] . Один из толкователей, как выяснилось, «запах имеет учения и знания», что было нарушением устава общества. От толкователя потребовали оправданий и объяснений, и тот дал обществу ответ:

Ответствовал на все порядочно, когда же спрошен был, Что знает? Сказал: «Читает, но склады не твердо знает, пишет правильно, только пажеди кладет не всегда правильно ; ибо родился на Орской линии , где было бдение о пограничной страже нужнее орфографии, которую так как и грамматику лишь по имени знает, и то узнал здесь живучи ; горазд же съезжать следы людей и зверей по степям . Быв тамо, узнал от Бухар и Калмык о Китайском средиточии, о колодезе и ключе слыхал от своей кормилицы, которая рода была Трухменскаго ». Потом спрошен был: по чему он здесь? ответствовал: ищет места ; на вопрос, откудова и как имеет пропитание? ответствовал: живет в долг . Спросили: как и когда платить намерен? Сказал: что о том никак не заботится . Хотели знать, когда поедет обратно? получили отповедь, что уведомясь о новоизысканной воздушной езде , намерение имеет на первом шаре или пузыре отправиться во своясы, понеже скорее, да и дешевле, нежели лошадей нанимать [Екатерина, 205—206].

Здесь уже определенно выведен Державин: упоминание Орской линии здесь указывает на Оренбург, о котором речь шла выше; орфография, которую «толкователь» узнал уже «здесь живучи», – на заголовок «Фелицы», где говорилось, что мурза живет в Москве; степь была описана в «Благодарности Фелице» («Там степи, как моря, струятся, / Седым волнуясь ковылем»); «китайское средиточие» – на оду «Решемыслу» с ее китайским царем; наконец, «ключ» – на стихотворение «На смерть князя Мещерского», опубликованное вместе с «Фелицей»; кроме того, на мурзу намекали бухары, калмыки и трухмены. Насмешки над безграмотностью Державина, конечно же, имели основания и станут впоследствии постоянной составляющей «державинского мифа». Кроме того, Державин в самом деле отвечал на публикации Любослова в «Собеседнике», то есть был его «толкователем».

Но много чувствительнее, как можно полагать, были для Державина намеки императрицы на его служебные и финансовые обстоятельства: Екатерина давала знать Державину, что она знает о его проблемах с Вяземским и о том, что он «живет в долг» и при этом надеется на решение всех своих проблем через императрицу (в терминологии Екатерины это означало «о том никак не заботится»). И главное – Державину было рекомендовано «отправиться во своясы» в Оренбург, то есть подать в отставку и оставить столицу, причем – как то подобает шуту – «на шаре или пузыре» («пузыри», напомним, были постоянным атрибутом петровских шутовских игр [Семевский, 3 и след.], и Екатерина, которая продемонстрировала детальные знания петровских забав, об этом, конечно же, помнила, если помнила, «как весна свистала»).

Насмешки над Державиным можно найти и в продолжении «Ежедневной записки». Так, например, после появления в «Собеседнике» уже упомянутой басни Державина «Лев и волк» здесь было предложено толкование слова «Пифик» с намеком на склонность Державина к карточным играм. Екатерина писала: «Упражнялись важным разсуждением о слове Пифик и его истолкованием. <…> Первое толкование, аки Пифик принадлежательно до естественной истории и причисляется к некоторому роду обезьян. <…> Второе толкование, аки Пифик происходит от иностранного слова пики, которые, имея частые вражды со единородцами своими бубни, черви и жлуди. <…> Третье толкование, аки Пифик рожден выдумкою» [Екатерина, 213—214].

Ответом Державина на насмешки стало письмо об отставке, поданное на имя Екатерины. Грот опубликовал черновик письма, оригинал не сохранился. Сохранившийся документ очень хорошо отражает настроение Державина. Он пишет:

Всепресветлейшая государыня. Облагодетельствованный особливыми ВИВ матерними щедротами, был бы я раб недостойный и человек весьма неблагодарный, если б, умея чувствовать живо все божественные дела великой Екатерины (прочерк в письме Державина) <…> не хотел положить жизни моей на высочайшей ея службе. Но по обстоятельствам ныне я оставляю оную. Испрашиваю токмо монаршего благоволения, и если надобен когда будет в самыя опасныя (пропуск Державина) <…> верный раб, то особливым счастием поставлю живот мой вышней воле [Державин, V, 376, № 336].

Как мы видим, в прошении нет ни слова о каких-либо пожалованиях, на которые поэт надеется. За прошением об отставке последовал ряд публикаций, где Державин предстает уже другим, он больше не ищет расположения императрицы и позволяет себе заявить свою независимость: он больше не обещает императрице посвятить себя «бремени дел», как в «Благодарности Фелице», а снова становится лентяем и бездельником, как в «Фелице», но теперь он уже не мурза, а «мудрец». В «Эпитафии мудрецу нынешнего века, доказавшему новейшими своими опытами суету сего мира» (напечатана в 15-й книжке, отметим горькую ссылку в заглавии на свой опыт ) он описывает себя, не забыв отметить и свое пристрастие к картам, на которое намекала в статье о пифике и Екатерина:

Лежит здесь мудрый муж, что в карты век играл ,

Стихи писал

И спал;

А сею жизнию потомственному взору

Живую начертал собой катрину он,

Что счастья твердаго, что разума без вздору

И наслажденья без сует

В сем мире нет;

Но вся людская жизнь – игра, мечта и сон [Державин, I, 180].

Но еще ранее, в 11-й книжке «Собеседника», Державин публикует «Оду на присоединение без военных действий к Российской державе таврических и кавказских областей» («На приобретение Крыма»), где «разыгрывает» тему полета, над которой иронизировала Екатерина. Он начинает оду словом «летит»:

Летит – и воздух озаряет,

Как вешне утро тихий понт!

Летит – и от его улыбки

Живая радость по лугам,

По рощам и полям лиется!

Златыя Петрополя башни

Блистают, как свещи, и ток

Шумливый, бурный, ток Днепровский

В себе изображает живо

Прекрасное лице его.

В конце первой строфы читатель, как мы видим, узнает, что полет начинается в Петрополе, то есть Петербурге, и совершается по направлению к Днепру. Читатель определенно должен встать перед вопросом: кто летит? Во второй строфе пастух и земледелец «средь хижин воспевают мир ». То есть можно предположить, что в первой строфе летел «мир». Однако мир упомянут Державиным между прочим, и нет никаких указаний на то, что пастух и земледелец воспевают того, кто летит, к тому же мир здесь не заявлен как аллегорическая фигура. Зато в третьей строфе появляется персонаж, который явно может летать. Уже названные пастух и земледелец вопрошают:

…«Кто?

Который бог , который ангел ,

Который человеков друг,

Безкровным увенчал нас лавром,

Без брани нам трофеи дал

И торжество?» – Екатерина .

То есть в первой строфе, скорее всего, будучи богом и ангелом, летит Екатерина. Как мы видим, Державин не смог удержаться, чтобы не заставить императрицу летать, как она заставила летать Державина в «Ежедневной записке». В то же время он подготовил себе и убедительное оправдание на случай, если монархиня разгневается (ведь мир упомянут до ангела).

В 13-й книжке «Собеседника», которая вышла 28 апреля 1784 г., поэт опубликовал оду «Бог». Здесь Державин снова не удержался, чтобы не поперечить императрице хоть немного: слово «средоточие», которое было осмеяно в «Ежедневных записках» и которому там было уделено столько места, было использовано в тексте самого высокого статуса – в духовной оде – и отнесено к лирическому герою:

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих,

Черта начальна божества.

Державин возвращался к этим, видимо, очень тяжело пережитым им насмешкам Екатерины и позднее, когда уже ситуация 1783 г. потеряла всякую актуальность. Так, шутка императрицы о том, что в «Обществе незнающих» запрещается летать («ни под каким видом по воздуху не летать с крыльями или без крыльев . NB. Разве крылья сами вырастут, или кто предприял или предпримет летать, сам собою оперится »), отозвалась, как можно полагать, в державинском «Лебеде», где метафорический полет вдохновенного поэта ведет к тому, что поэт на самом деле «оперяется»:

И се уж кожа , зрю , перната

Вкруг стан обтягивает мой;

Пух на груди , спина крылата ,

Лебяжьей лоснюсь белизной.

К сожалению, мы не знаем, заметила ли Екатерина «колкости» Державина, возможно, главным фактором в развитии их отношений оказалось прошение об отставке: императрица решила, что достаточно проучила корыстного панегириста-льстеца. Отставка была официально принята. Но Екатерина не преминула ответить Державину и через Безбородко. Намекая, по-видимому, на «Эпитафию мудрецу» (который все «спал») и перефразируя державинское прошение об отставке («если надобен когда»), она сказала: «Пусть теперь отдохнет; а как надобно будет, то я его позову» [Державин, VI, 558]. В этих словах Екатерины определенно слышится ирония, но вместе с тем и желание поддержать в Державине иллюзию того, что он состоит в интимном диалоге с императрицей, что его связывают с ней какие-то особые отношения и что, проучив поэта, императрица не утратила к нему интереса и расположения.

Державин урок усвоил, императрица осталась им довольна. Вскоре последовало для Державина повышение по службе.

Литература

Берков П.Н. История русской журналистики XVIII века. М.; Л., 1952.

Благой Д.Д. Гаврила Романович Державин. Вступительная статья // Державин Г.Р. Стихотворения. Л., 1957: 5–76.

Грот Я. Жизнь Державина. М., 1997.

Державин Г.Р. Сочинения с объяснительными комментариями Я. Грота. СПб., 1864—1883. Т. I—IX.

Екатерина II. Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей и с объяснительными примечаниями академика А.Н. Пыпина. СПб., 1901. Т. V.

Камер – Фурьерский журнал Церемониальный, банкетный и походный журналы 1758 г. Б.г., б. д.

Карабанов П.Ф. Исторические рассказы и анекдоты, записанные со слов именитых людей П.Ф. Карабановым // Русская старина. 1871. Т. IV. № 12: 685—696.

Державин Г.Р. Письмо Г.Р. Державина к В.В. Капнисту от 11 мая 1783 г. Публикация Е.Н. Кононко // Русская литература. 1972. № 3: 78.

Кочеткова Н.Д. Отзывы о Ломоносове в «Собеседнике любителей российского слова» // Литературное творчество М.В. Ломоносова: Исследования и материалы. М.-Л., 1962: 270—281.

Нарышкин А.К. В родстве с Петром Великим. Нарышкины в истории России. М., 2005.

Пекарский П. Материалы для истории журнальной и литературной деятельности. СПб., 1863.

Собеседник любителей российского слова . СПб., 1783—1784. Ч. I—XVI.

Сочинения Екатерины – Екатерина II. Сочинения. М., 1990.

Степанов В.П. Полемика вокруг Д.И. Фонвизина в период создания «Недоросля» // XVIII век. Л., 1986. Сб. 15: 204—229.

Торжествующая Минерва , общенародное зрелище, представленное большим маскарадом в Москве 1763 г., января дня. М., 1763.

Хемницер И.И. Сочинения и письма Хемницера по подлинным его рукописям, с биографическою статьею и примечаниями Я. Грота. СПб., 1873.

ХодасевичВ. Державин. М., 1988.

Crone Anna Lisa . The Daring of Derzhavin: The Moral and Aesthetic Independence of the Poet in Russia. Bloomington, Indiana, Slavica Publishers, 2001.


СветланаЛучицкая (Москва) Метафоры средневекового общества: тело, здание, шахматы

Мир – это как бы шахматная доска:

одна клетка белая, а другая черная, так сменяют друг друга жизнь

и смерть, счастье и несчастье.

Из средневекового трактата

Современная лингвистика рассматривает метафору как основную ментальную операцию, как способ познания, структурирования и объяснения мира. Человек не только выражает свои мысли при помощи метафор, но и мыслит метафорами, создает при помощи метафор тот мир, в котором он живет. В более широком смысле метафора является одним из важных элементов того «символического арсенала», который мы используем для описания реальности, в том числе социальной. Не случайно средневековые моралисты широко использовали метафоры в целях объяснения устройства современного им общества. Потому изучение средневековых метафор может стать методом исследования принципов конструирования социума. Вообще социальное, как и историческое воображение строится на метафорах, и для Средневековья особенно характерно метафоричное мышление с присущей ему развитой системой символических образов. В средневековой культурной традиции в разные периоды использовались метафорические образы здания, тела, дерева и пр. Так, в XII в. популярной была метафора церкви. Гонорий Августодунский уподоблял общество церкви, в которой крестьяне олицетворяли пол [211] . Это указание на низкий статус – пол попирают ногами, но это и фундамент всего здания, что означает, одновременно, и высокую оценку социальной роли крестьянского сословия. Несомненно, подобная модель отражала и повышение социального престижа физического труда.

В классическое Средневековье весьма распространенной была телесная метафора общества. Образ тела лучше всего передавал идею сотрудничество отдельных частей ради общественного блага, идею средневековой социальной гармонии. Так, автор трактата Иоанна Солсберийского «Policraticus» [см.: Policraticus, lib. I—IV] [212] уподобил современное ему общество телу, все части которого имеют незаменимую функцию: голова – государь, стоящий над всеми; вооруженные руки – это рыцари (milites), которые слушаются государя; ноги – крестьяне, ремесленники, кузнецы и пр. – обслуживают, кормят тело и подчинены голове, а все вместе они служат Богу. Таким образом, модель общества отражает паулинскую метафору [1 Кор.: 12—27].

Так или иначе, все средневековые модели общества, видимо, в силу присущего им холизма интерпретировались как отражение божественного порядка. И особенно это касалось трехфункциональной модели, существовавшей издревле и возрожденной в XII в. в сочинениях церковных писателей Адальберона и Герарда Камбрейского [213] . Согласно этой модели высший разряд общества составляют клирики, «молящиеся» («oratores»), передающие мирянам «благодать» и выполняющие функцию священства. Но как на земле, так и на небесах кроме функции священства существует и функция принуждения (судебная и военная). На небесах обе эти функции выполняет Христос, а на земле – епископы и короли (т. е. «молящиеся» и «воюющие» – oratores и bellatores); функция же обеспечения тех и других возлагается на «земледельцев» (laboratores). Все три функции взаимосвязаны и дополняют друг друга. Тройственная модель интерпретировалась как отражение Божественной Троицы и иерархии ангельских чинов. Как и Бог, общество было тернарным и унитарным одновременно. Как и лица Св. Троицы, tres ordines были взаимно связанными и зависимыми. Так или иначе, все эти метафоры выполняли функцию стабилизации и упорядочивания мира: каждый индивид мог занять определенное место в этой социальной пирамиде, в системе прав и обязанностей [214] . Тем самым эти модели способствовали тому, что volens nolens индивид должен был признать диктуемые условия существования.

Начиная с середины XIII в. интеллектуалы пытаются осмыслить социальные отношения оригинальным способом, представив общество в виде шахматной доски, а социальные страты – в виде шахматных фигур. Что означала такая социальная метафора, как шахматная доска, и какие новые принципы социальной стратификации она отражала?

Попробую ответить на эти вопросы, обратившись к известному трактату о шахматной игре – «Книге об обязанностях и нравах знати, или о шахматной игре» (“Liber de moribus et officium nobilium, sive de ludo schaccario”). Он был написан доминиканским монахом Якопо ди Чессоли во второй половине XIII в. Это произведение состоит из четырех частей. В первой содержится подробный рассказ о том, как была изобретена эта игра; вторая повествует о форме благородных шахматных фигур, каждая из которых олицетворяет определенный социальный страт; третий раздел трактата рассказывает о формах простых шахматных фигур – здесь речь идет о 8 пешках, которые олицетворяют разные профессии простолюдинов, а четвертый рассказывает о принципах перемещения фигур по шахматной доске.

Вначале Якопо ди Чессоли излагает причины изобретения игры: шахматы, говорит он, это полезный досуг и отвлечение от грусти. Но непосредственная причина, по которой она была придумана, – Regis correctio. Некогда жил в Вавилоне жестокий правитель Эвильмеродаг, сын Навуходоносора. Он был человеком развращенным и дурных нравов и более всего ненавидел своих критиков и наставников, которых, если они ему противоречили, он убивал. Народ, страдавший от жестокого государя, обратился к мудрецу Филометру с просьбой наставить тирана на путь истинный. Перед мудрецом встала проблема: как обратить к правильной жизни развратника на троне и при этом самому не лишиться жизни. Чтобы выйти из трудной ситуации, он изобрел шахматы – сделал из золота и серебра квазичеловеческие фигуры и разместил их на 64 клетках. Игра приобрела огромную популярность, в нее стали играть придворные; заинтересовался и Эвильмеродаг и попросил мудреца познакомить с правилами игры. Филометр изложил правила игры и одновременно ненавязчиво рассказал тирану о том, как должны вести себя король и другие члены общества, т. е. по существу прочитал проповедь о нравах и обязанностях правителя [Liber de moribus, 2]. Этот урок послужил во благо тирана и его подданных, и ситуация в государстве изменилась к лучшему. Отсюда вывод – шахматы игра полезная для воспитания и душеспасительная.

Шахматы в трактате сравниваются с обществом и его системой отношений, взаимных обязанностей и других необходимых условий существования социального здания. Вавилон, говорит Якопо, судя по сообщениям пророка Иеремии, был построен по плану, разбитому на квадраты. Каждая сторона длиной 16 римских миль, а общая площадь – 16 x 4 = 64. Чтобы представить размеры города, изобретатель этой игры создал доску с 64 клетками. Края доски представляют стены города, а они были высокими, и потому края доски высокие. Шахматы – это идеальный город Вавилона, в котором и была изобретена эта игра, в этом городе царят concordia и гармония [Liber de moribus, 30].

Итак, шахматы символизируют город, общество, а шахматные фигуры – различные социальные страты. На самом деле фигуры сами «напрашиваются» на аллегории: король и королева в шахматах соответствует королевской паре средневекового общества, конь – рыцарю, две ладьи олицетворяют представителей королевской власти, викариев короля (vicarii Regis), фигуры слонов – судий. Точно так же 8 пешек олицетворяют различные занятия простолюдинов – землепашество, кузнечное дело, торговлю и пр. Чессоли подробно описывает внешний вид и иконографические атрибуты каждой фигуры: скипетр и державу короля, меч и копье рыцаря, скипетр и яблоко как инсигнии королевской власти в руках викариев, орудия труда в руках простолюдинов и пр. Проповедник рассказывает и о грехах и добродетелях, присущих каждому сословию, изображенному в шахматной фигуре, и сопровождает свое повествование небольшими назидательными примерами – exemplа, почерпнутыми из Валерия Максима, Цицерона, Сенеки и главным образом Винцента из Бовэ. В трактате отражен огромный интерес к простолюдинам. Каждая из 8 пешек олицетворяет сразу несколько «профессий»: так пешка, олицетворяющая портного, символизирует все ремесла, связанные с обработкой ткани и кожи, – «профессии» скорняка, дубильщика, кожевника и т. д.; пешка, изображенная в виде кузнеца (faber), олицетворяет такие ремесла, как кузнечное, а также ремесла кораблестроителя и дровосека; пешка, изображенная в виде купца, обозначает профессии торговца, менялы и пр. [Liber de moribus, 16—30].

В начале своего трактата Якопо признается, что уступил настоянию братьев-доминиканцев и записал проповедь, которую ему нередко приходилось читать с кафедры. Таким образом, его сочинение не что иное, как практическая мораль: с помощью шахматной метафоры он стремился воздействовать на сердца и души своих прихожан. Судя по всему, главной своей задачей он считал, во-первых, создать образ идеального общества и, во-вторых, указать представителям разных сословий – прежде всего благородным (nobiles), но также простолюдинам (populares) – на их обязанности и правила поведения. Но, рассказывая об officia, он все же больше внимания уделяет нравам, поэтому его фигуры не столько социальные, сколько моральные категории.

По мысли автора трактата шахматная доска представляет средневековое королевство, а фигуры, правила их ходов показывают, как нужно вести себя в обществе и вообще в различных жизненных ситуациях [Liber de moribus, 35]. Как в шахматах все подчинено защите короля, так и в обществе, по мнению Якопо, все социальные группы должны поддерживать короля и укреплять королевскую власть. Именно эта цель и сплачивает фигуры, и благодаря подчинению всех фигур королю создается гармония и порядок. Расположение фигур на шахматной доске выявляет отношения взаимной зависимости, обусловленности, весьма характерные для всякой жизни в обществе. Это в первую очередь вертикальные связи, так как благородные фигуры нуждаются в пешках, а те нуждаются в защите. Это также горизонтальные связи, так как король ничего не может сделать без своей знати. Проповедник обстоятельно объясняет, почему, например, простолюдины (пешки) стоят перед знатными. Народ – это венец знати. Без него немыслима жизнь знати. Что бы мог сделать викарий короля, олицетворением которого является фигура ладьи, если бы пешка – крестьянин, чья обязанность состоит в том, чтобы обеспечивать пропитанием, – не была бы поставлена перед ним? Что бы делал рыцарь, если бы перед ним не было пешки-ремесленника, который делает удила и шпоры? Что бы делали король, королева и все остальные без помощи пешки, символизирующей медика? (“Quid enim miles faceret, nisi ante se fabrum haberet, qui frena et calcaria pararet?.. Quid reges aut reginae aut ceteri facerent sine medicis?” [Liber de moribus, 30]). И пусть не презирают простолюдинов рыцари и представители знати, как только узнают, почему они размещены перед знатью. Итак, расположение фигур на шахматной доске выявляет солидарные связи, необходимые для всякой жизни в обществе. Таким образом, принципы иерархии и взаимосвязи средневекового общества прекрасно переданы в этой модели. Это была совершенно осознанная имитация общества.

Принципы перемещения фигур по шахматной доске также исполнены глубокой символики [Liber de moribus, 31—35]. Ладьи, олицетворяющие викариев, помещаются на белой и черной клетках и не должны отходить от короля на большое расстояние. Слоны (судьи) перемещаются по диагонали с тех клеток на три клетки, ибо цифра 6 (3+3) символизирует совершенство, а судьи должны обладать совершенством нравов и знаний, дабы судить честно. Пешки же жалкие фигуры: они ходят по прямой, но пожирают другие фигуры по диагонали – так и простолюдины приобретают все только нечестным путем. В целом ходы фигур – это жесты, которые необходимы для функционирования общества. Главный принцип перемещения благородных фигур – обеспечить защиту короля; как и в обществе, здесь также все подчинено интересам королевской власти. Все они направлены на достижение гармонии и согласия – concordia. В целом в описании перемещений фигур проповедники также воспроизводят некоторые принципы сосуществования общества и согласованности его действий.

В более широком смысле шахматы являются моделью мира, и именно так игру интерпретировали средневековые проповедники. С одной стороны, игрок, перемещая фигуры, создает некое подобие игры жизни, он одерживает победы и терпит поражения, заключает альянсы и вступает в конфликты, а затем отходит в вечность или добивается счастья и благополучия. С другой стороны, поединки шахматных фигур и общий принцип защиты короля приближал шахматы к феодальному бою. В общем, шахматная игра оказалась богатейшим источником ярких, запоминающихся образов, и этим во многом объясняется ее огромный успех в средневековом обществе, ибо в шахматах нашли нечто вроде концентрированной и универсальной формулы жизни и исторического процесса: счастье-несчастье, взлет-падение и пр.

Потому не случайно, что трактат Якопо ди Чессоли завоевал необычайную популярность в средневековом мире: трактат был переведен на французский, английский, немецкий и голландский языки, получил большое распространение в Европе благодаря огромному числу рукописей. Наиболее известной была немецкая стихотворная версия трактата, созданная в середине XIV в. Конрадом фон Амменхаузеном – швабским доминиканцем, описавшим в своем сочинении повседневную жизнь родного города [215] . С этих пор шахматы стали излюбленной метафорой общества в средневековой культурной традиции.

Но вернемся к поставленному вначале вопросу: почему же средневековым писателям понадобилось обратиться к новой идеальной модели социального порядка – шахматам. Ведь известно, что долгое время в сознании средневековых людей доминировала так называемая трехфунк-циональная модель общества, с помощью которой можно было прекрасно описывать средневековое общество. Исходя из содержания памятника и анализа внешних условий его создания, напрашивается целый ряд соблазнительных выводов. Якопо ди Чессоли написал свой трактат, скорее всего, в период interregnum. После конца династии Гогенштауфенов и 1273 г. – назначения Рудольфа Габсбургского – государство переживает период беспорядков и анархии, рушится здание строго упорядоченной социальной иерархии [216] . С этой точки зрения трактат, в котором общество изображается в виде шахматной доски, где за каждым сословием, олицетворяемым определенной шахматной фигурой, закреплен четкий статус и положение в обществе, видимо, должен был внести элемент порядка и стабильности, преодолеть анархию и беспорядок, царившие в обществе. Вместе с тем создается впечатление, что прежняя тройственная модель наряду с другими (в основном тернарными) уже не в состоянии была вместить растущее число новых профессий, ремесел и статусов, под которыми в Средние века понимались социальные категории. В трактате Чессоли описываются чрезвычайно разнообразные социопрофессиональные категории: крестьяне, ремесленники, медики, нотариусы, купцы, трактирщики, стражи города и пр.

Если учитывать взаимосвязь социокультурных представлений с действительностью, то можно вспомнить о том, что именно в это время в средневековом обществе происходит рост городов, развиваются ремесла, появляются совершенно новые виды деятельности, усложняется социальная стратификация, заявляют о себе новые зарождающиеся городские сословия, растет социальная мобильность [217] . Одним словом, происходит общественная перестройка. Если это так, то не отражает ли наш трактат некоторую обеспокоенность автора – клирика – по поводу роста мобильности различных социальных градаций, и шахматная модель общества призвана не столько отразить усложнившуюся социальную стратификацию, происходящие социальные изменения, но и препятствовать мобильности новых сословий, указать каждому социальному страту свое, четко определенное, как на шахматной доске, место и, рассказав о правилах перемещения на доске, предписать четко кодифицированные принципы поведения каждому сословию?

Пытаясь включить новые социопрофессиональные градации в идеальную модель, клирики искали в ней средства подчинения этих социальных категорий. Но можно ли полагать, что зависимость социокультурных представлений была настолько автоматической? Эти представления не были простым воспроизведением действительности, хотя именно она их моделировала. Однако эта взаимосвязь не была столь прямолинейной и непосредственной. Между представлениями и действительностью существовало много экранов. Шахматная модель общества была не столько средством описать средневековое общество, сколько способом воздействовать на его развитие, и цель Якопо ди Чессоли заключалась не только в воспроизведении реальности, но и в ее модификации и «улучшении».

Литература

Дюби Ж . Трехчастная модель, или Представления средневекового общества о самом себе. Пер. с фр. Ю. Гинзбург. М., 2000. Liber de moribus – Liber de moribus hominum ac officiis nobilium super ludo scaccorum. Hg. K?pke. Brandenburg, 1879. Speculum ecclesiae – Honorii Augustodensis Speculum ecclesiae. Sermo generalis // Patrologiae cursus completus. Series Latina. Parisiis, 1854. Vol. 172.

Policraticus – Policraticus sive de nugis curialium et vestigial philosopho-rum. Ed. C.J. Webb. London, 1909.

Schachzabelbuch – Das Schachzabelbuch Kunrats von Ammenhausen, nebst den Schachb?chern des Jakob von Cessole und des Jakob Mennel. Hg. F. Vetter. Frauenfeld, 1892.

Dum?zil C.E.R. L’id?ologie traipartite des Indo-Europ?ens. Bruxelles, 1968.

Kaufhold M. Interregnum. Darmstadt, 2002.

Martin H. Mentalit?s m?di?vales. Vol. II (Repr?sentations collectives du XI au XV s.). Paris, 2001.

Serverat V. Le pourpre et la glebe (Rh?torique des ?tats de la soci?t? dans l’Espagne m?di?vale). Grenoble, 1997.


Наталия Злыднева (Москва) Опять «рассказали страшное»: об одной картине Климента Редько в свете эмблематического нарратива 20-х годов [218]

Предметом настоящей статьи является картина Климента Редько «Восстание» (1925, ГТГ, масло, холст; илл. 1). Это произведение интересно тем, что предполагает множественность интерпретации. Картина представляет собой фигуративную композицию с элементами абстрактного схематизма. Главное, что сразу обращает на себя внимание, – здесь рассказывается о чем-то страшном, и сама картина является страшным рассказом. Проблема, возникающая в связи с анализом произведения, как раз и состоит в анализе характера и структуры представленного нарратива. Важно также понять, как данное повествование соотносится с современным ему контекстом «страшилок» в их типологических связях, чему была в свое время посвящена одна из замечательных работ юбиляра настоящего сборника [Цивьян 2001б]. Представляется существенным рассмотреть данный визуальный нарратив в плане его соотношения с традицией, а также в контексте русской литературы второй половины – конца 20-х годов. Именно такой поуровневый многоплановый анализ сможет пролить свет на неоднозначный message этой картины-рассказа.

Илл. 1. К. Редько. Восстание. Холст, масло. 1925. ГТГ.

Не менее важная проблема, возникающая в связи с исследованием данного изобразительного «текста», – это процессы, происходившие в позднем художественном авангарде и приведшие к переходу от абстракции к повествовательной фигурации. В искусствоведческой литературе на протяжении долгого времени дискутируется вопрос о том, является ли этот переход следствием изменения социально-политического климата в стране или внутренней эволюции искусства. Характер фигурации и тип нарратива в рассматриваемом произведении позволяет если не развернуть дискуссию в иную плоскость, то, по крайней мере, обозначить ряд дополнительных аспектов проблемы. Однако вначале – ряд предварительных сведений.

Художник Климент Редько (1897—1956), родившийся в польско-украинском городке Холм, первоначально получил образование иконописца. В Москве он учился во ВХУТЕМАСе, познакомился с творчеством Малевича, Кандинского, Татлина и в качестве одного из молодых продолжателей авангарда активно вошел в среду первопроходцев. Однако к моменту его профессионального возмужания авангард был уже на излете. В 20-е годы Редько принадлежал к группе так называемых «проекционистов», которая стала последним звеном в развитии абстрактного станковизма и первой из авангардных течений в России непосредственно перешла к фигуративному повествованию. В начале 20-х годов под влиянием «тектологии» А. Богданова Редько активно разрабатывал абстрактную живопись, получившую название «электроорганизм» («Все сводится к вопросу энергии – будущей культуры жизни», – писал Климент Редько <…> Свои произведения он называл «электроорганизмами» [Костин, 10]), а затем «люминизмами», что, как это явствует из последнего названия, обозначало попытку визуализации в двумерной плоскости законов свечения заряженной электричеством материи. Однако в середине 20-х годов Редько отходит от абстрактной живописи и обращается к фигурации. 1927—1935 годы он – воспользовавшись поддержкой А. Луначарского – проводит во Франции, а вернувшись в Россию, оказывается не у дел. После войны и вплоть до своей кончины этот один из последних представителей авангарда преподает в изостудии Сельхоз академии в Москве.

Картина Климента Редько «Восстание», которую первоначально автор планировал назвать «РКП», а затем «Революция», была создана как раз на этапе внезапной переориентации мастера на фигуративную живопись. Рубежность этого произведения в творческой биографии мастера, а также в русском искусстве позднего авангарда соответствует пограничности его поэтики и открывает целую анфиладу смыслов.

Произведение представляет собой многофигурную композицию, наложенную на геометрическую композиционную схему. В центре чуть ниже зарешеченного оконца (очевидно, символизирующего старый режим) на фоне пламенеющего пурпурного квадрата, развернутого под углом 45° по отношению к обрамлению полотна, расположена фигура В.И. Ленина, излучающего свет и указывающего руками путь вправо и вверх по диагонали, наподобие жестикулирующего уличного регулировщика. По сторонам от него двумя темными группами в застывших позах, фронтально, стоят выстроенные в несколько шеренг и различающиеся по величине фигурки сподвижников вождя. Их лица – сделанные, видимо, по фотографиям – обладают очевидным портретным сходством: здесь легко узнать Крупскую, Сталина, Троцкого, Орджоникидзе, Ворошилова, Луначарского и других лидеров большевизма. Четыре затемненных стороны квадрата образованы многофигурными, вытянутыми в одну линию процессиями военных музыкантов с духовыми инструментами, солдат с винтовками и на грузовиках, а также представителей гражданского населения (девушки, мастеровые и т. п.). В расположении участников шествий господствует принцип строгой тематической и зрительной симметрии. В мощных потоках света лучами от центрального квадрата к краям/углам полотна расходятся дополнительные процессии с движущимися и подробно выписанными мелкими фигурками красногвардейцев на тачанках, в автомобилях и пешком. Движение «лучеподобных» масс в направлении от центра словно повинуется заряду центробежной энергии, исходящей от вождя и его окружения в центре. Промежутки полотна за пределами квадрата заполнены схематически фасадами зданий с сеткой одинаковых окон наподобие многоквартирных панельных домов нынешнего времени, тюремных стен или апокалипсических сот.

Суггестия представленной сцены основана на противопоставлении движения и покоя (фигурки застывших руководителей vs. шагающие массы; поставленный ромбом квадрат vs. иератический центризм композиции), драматически-траурном колорите (доминирует красный и черный тона), контрастной световой аранжировке с точечным высвечиванием отдельных значимых деталей композиции, а также принципе сочетания портретных изображений всеми узнаваемых людей с детально выписанным множественным анонимом «человека толпы», то есть совмещения документальности и эпической отстраненности. Необычайно мрачная атмосфера, трагизм полотна задается и орнаментом погруженных во тьму окон-сот, неестественной экзальтированностью позы вождя (далекой от привычной для нас канонической иконографии), напряженностью сумрачного колорита.

В наши дни исследователи склонны прочитывать в этой картине крайне негативное отношение к запечатленным в ней событиям. Она, тем не менее, экспонировалась на одной из московских выставок в 1926 году, и это указывает на то, что для современников выраженное на полотне критическое отношение к революции было совершенно неочевидным. Впрочем, последнее может объясняться тем, что в 1926 году полотно воспринималось на фоне недавних похорон вождя, как изобразительный реквием Ленину. Между тем контраргументом может служить то обстоятельство, что картина была задумана еще в 1923 году, за год до похорон. Что это – пророческое предвидение мрачных времен или гимн великому перелому в истории? Несомненным остается одно: изображение повествует о страшном, как бы ни оценивать последнее, а сама неоднозначность интерпретации этого произведения очень показательна.

Представленный на полотне нарратив можно интерпретировать по меньшей мере на трех уровнях. Первый определяется предшествующими исканиями мастера. Как уже указывалось, картина «Восстание» возникла как одно из первых фигуративных полотен Редько, непосредственно наследующих период абстрактной живописи. Здесь художник продолжает развивать в форме визуального эксперимента идеи электроорганики, которыми он вплотную занимался на протяжении предшествующих пяти лет и которым, как уже говорилось, во многом был обязан знакомству с трудами А. Богданова. Формальная организация полотна в соответствии с представлениями о проекции электрической энергии на зрительный ряд, способный ее аккумулировать и тем самым способствующий более глубокому постижению, прежде всего проявляется в контрастном колорите и композиционно-смысловых противопоставлениях, о которых шла речь выше. Кроме того, ощутимо и присутствие принципов «люминизма» – изобретения самого Редько. Лучи представлены эксплицитно – в виде световых потоков-артерий, по которым революционная энергия масс устремляется из энергетического центра мира (персонифицированного в Ленине) наружу, овладевая новыми пространствами. Фигурация в данном случае обусловлена логикой конструктивного (проекционистского) формообразования и носит по преимуществу подчиненный характер. Сочетание центрально-поворотной симметрии главной композиционной фигуры и орнаментального дискретного фона, образованного тиражированным элементом (которое мы условно называем окном), создает контрапункт ритмов наподобие барабанной дроби, где главная тема одновременно акцентирована и растворена в периодичности монотонно вторящих ей мотивов.

Второй уровень прочтения основывается на содержащихся в изображении архаических отсылках. Ромб в центре – воспоминание о предвозвестнике авангарда группе «Бубновый валет», в названии которой отпечаталась идея молодости мира, что «укладывается» в тему революционных свершений, а также соответствует архетипу «начала» в авангарде. Однако ряд исследователей справедливо настаивают на том, что картину следует прочитывать как неоикону с ликом святого посередине и архаическим принципом соответствия разноразмерности фигур социальному статусу изображенных персонажей [Деготь]. Это соображение нуждается в пояснении и развитии. Иконность полотна задана прежде всего ее символическим смыслом, а в плане формальной поэтики – отсутствием прямой перспективы и доминантой отвлеченно-геометрического каркаса над предметно-фигуративными реалиями. Создается даже приближенность к принципам обратной перспективы, свернутое концептуальное представление последней: удаляющиеся от центра фигурки красногвардейцев образуют подобие расходящихся по направлению к обрамлению иконы линий в изображении «горок», зданий, трона, деталей «интерьера».

Общая композиция полотна с большим пламенеющим ромбом посередине в целом восходит к эмблематике народной барочной иконы, что вполне закономерно, учитывая иконописную выучку мастера. Изображение сакрального персонажа на фоне ромбовидного плата встречается в русской иконописи XVII—XIX веков. Одна из таких икон XIX века – «Ты еси иерей» – приводится, в частности, в исследовании О.Ю. Тарасова [Тарасов]. Среди более устоявшихся источников следует вспомнить традиционную иконографическую схему «Спаса в силах», где полная фигура Спасителя представлена на фоне красного вытянутого ромба, условно обозначающего престол, а по бокам расположены сонмы ангелов – «сил» (илл. 2). Между тем эта схема по признаку лучей соединяется в «Восстании» и со схемой «Преображения Господня», где Христос в мандорле представлен в ореоле излучения. Фаворский свет указывает на сакральные основы люминизма Редько. По словам художника, «высшее выявление материи есть свет» [Редько, 65], и в этом высказывании угадывается связь с архаическими представлениями о лучезарности божества, тождественности сакрального солнцу [219] . Следы древнейших верований можно усмотреть и в самой на первый взгляд сциентистской идее о необходимости визуального фиксирования в живописи невидимых световых излучений электрического поля.

Илл. 2. Спас в силах. XVI век.

Ассоциации с контаминированными схемами «Спас в силах» и «Преображение» поддерживаются рядом аналогичных мотивов в произведениях Редько предшествующего периода. Так композиция картины «Супрематизм» (1921) образована наложенными друг на друга геометрическими фигурами: овалом, квадратом и на их фоне – двумя, расположенными вершинами друг к другу по диагонали, красным и черным треугольниками. Фон треугольников (суть разложенного ромба) соответствует традиционному фону Христа на иконах «Спас в силах». В последних, как известно, реализуется идея Страшного суда, на котором будет восседать царственная фигура Спасителя. Отсылка к мотиву Страшного суда в повествовательной композиции на тему революции, что не могло пройти мимо взора современников мастера, чья связь с православной символикой была еще очень прочной, реализует мотив справедливого возмездия. Однако при этом активизируются все смысловые обертоны темы, фокусирующие негативную топику: крушение «ветхого» мира, а вместе с ним – ужас грядущих времен.

Сдвиг смысловых акцентов с темы спасения на тему гибельности мира высвобождает отрицательную энергетику демонического толка, указывающую на новый виток символизма в позднем авангарде, в своих неофигуративных композициях обратившегося к «страшному». Символистская противофаза в авангарде вполне объяснима с позиций общетипологической эволюции художественной формы. У Редько она поддерживается и индивидуальной предрасположенностью, в последующем творчестве обусловившей появление изображений, исполненных минималистского космизма. Наиболее выразительной картиной подобного рода является «Полуночное солнце. Северное сияние» (1925, ГРМ, холст, масло), которая представляет собой изображение огромного, с косматыми лучами, багрового диска солнца, застывшего над пустынным горизонтом. Характерно, что сюжетное обоснование темы лучей и здесь, как и в рассматриваемом полотне, очень значимо. Однако с точки зрения поворота к символизму в «Восстании» еще более значима загробная символика, фюнеральный код, которым отмечен космизм «Восстания». Он открывает путь к перекличкам с мотивной демонологией младших символистов, отсылая к теме Страшного суда и Апокалипсиса. Последние представлены в архетипической композиционной схеме, отдельных мотивах (окнах-сотах) и общей мрачной атмосфере картин.

Трагические погребальные обертоны полотна соответствуют фюнеральному коду советского искусства середины 20-х годов, с одной стороны, обусловленному недавними впечатлениями от смерти и похорон Ленина, а с другой – диктуемому сменой культурной парадигмы, повлекшей за собой смену ценностных ориентиров [220] . Архаические коды в фюнеральной мотивике развивает, например (хотя и несколько позднее), в своем творчестве К. Петров-Водкин (сравни его картину «Новоселье» 1935 года, по существу представляющую тризну, а также ряд других произведений [см.: Злыднева]). Интересно, что именно слово «страх» в связке со словом «революция» возникает у самого художника в связи со смертью Ленина в его дневниках 1924 года: «…упоение революцией не знает границ, не чувствует времени – побеждает страх и смерть» [Редько, 64]. Противопоставленность революции страху в данном случае может восприниматься как значимая оговорка / улика. С другой стороны, все еще открытое европейским художественным веяниям и вернувшееся на пути фигурации искусство русских художников авангарда встраивалось в иначе артикулированную (по сравнению с 10-ми годами) негативную топику – топику раннего сюрреализма. Отрицательная энергия, которой заряжено «Восстание», и эсхатологический пафос полотна найдут развитие в последующих фигуративных произведениях мастера, лишенных, впрочем, семантической насыщенности данного полотна. Они будут содержать или детабуированные темы (картина 1928 года «Материнство», где изображен справляющий нужду мальчик), или фигуративно обосновывать отсылающий к идеологии символизма сдвоенный дионисийский мотив жертвы/жертвователя («Победитель. Бокс» (1929), «Бой быков в Испании» (1928)).

Между тем еще больше, чем собственно изобразительный контекст, для прочтения произведения Редько (и это третий из предлагаемых в настоящем эссе уровней интерпретации) дает контекст литературный.

Прежде всего, о ленинской теме середины 20-х годов, то есть в период, предшествующий ее канонизации в дальнейшем. В изображении активно жестикулирующего вождя прочитывается гротеск, который в последующих работах мастера не встречается. В сочетании с нагнетением драматизма композиции интонация гротеска ставит зрителя перед проблемой модуса представленных реалий – фотографическая достоверность персонажей реальной истории приходит в противоречие с неоднозначностью отвлеченного символического поля композиции. Е. Деготь усматривает в этом значимом несоответствии некое предвестие будущего соцарта 70-х [Деготь, 108] или – добавим от себя – может восприниматься как предшественник концептуализма, где во главу угла ставится не изобразительная семантика, а языковой (в плане языка культуры) концепт. Впрочем, мы больше склонны рассматривать данную особенность скорее как особый тип визуальной «фигуры речи», отражающей риторику эпохи, как своеобразный эмблематический нарратив, отсылающий к принципам барочной риторики. Эмблематичность картины призывает к послойному прочтению ее смыслов и предполагает некий не прочитываемый глазом «сухой остаток» («шкатулку с двойным дном»!), способный инверсировать смыслы и оценки. Вербальный компонент, имплицированный в многослойной повествовательности произведения, заставляет обратиться к литературным эмблемам этого же времени.

Сочетание изображения Ленина и лучей в их гротесковом переплетении на картине Редько, прежде всего, вызывает в памяти рассказ Булгакова «Роковые яйца». Совпадает время написания (1924 год) и центральные аллюзии. Известно, что герой рассказа профессор Персиков в значительной мере содержит в себе черты Ленина [БЭ], и пародийный характер персонажа не оставляет место сомнению относительно его критической оценки со стороны автора. Красный луч как овеществленная идея революции предстает здесь разрушительной силой, переворачивающей естественный порядок вещей. Наконец, сам зрительный образ яйца с его идеей первородства и возрождения инверсирует тему Страшного суда, где место Спасителя занимает возобладавшее зло – Змей-разрушитель. Нетрудно заметить, как мотивы ранней прозы Булгакова исполнены эмблематической риторики. Они изобразительны и гротескны, используют хитросплетения архаических символов с современными реалиями и в полной мере реализуют фигуру негации. Визуальный нарратив Редько, разумеется, трактует революцию не столь однозначно и даже на сознательном уровне вполне однозначно-позитивно, однако зона совпадений знаменательна: здесь и луч, и аллюзивная отсылка к теме Страшного Суда, и эмблематичность в построении пространственно-временного целого.

«Страшность» события прочитывается и в прямом смысле – как страх от остановившегося в своем движении времени. Парадокс движения в неподвижности и вызываемого им ужаса, очевидно, был неосознанно предугадан художником как особенность надвигающегося исторического периода. Но помимо очевидных социально-политических реалий имеет место и страх как тип экзистенциального переживания, страх как «предмет» изображения. Наступала эпоха сюрреализма, и мастер чутко реагировал на изменение общего художественного климата. В середине и конце 20-х годов многие художники были захвачены темой страха. Возникает новая мотивика – оперирующие предметно-бытовой фигурацией произведения акцентируют топику смерти и безысходности. Еще раньше появились полные социального гротеска полотна Б. Григорьева, а в конце 20-х – начале 30-х годов возникла пронзительно-трагическая постсупрематическая живопись К. Малевича, развернулся тревожный темперамент А. Древина. Особенно интересен случай художника С. Лучишкина, который, как и Редько, входил в группу проекционистов и был близок с лидером направления художником С. Никритиным. По словам исследователя, в его живописи «сквозь их внешнюю наивность проступают трагические знаки: задавленный автомобилем человечек в одном из вариантов картины Я очень люблю жизнь (1924—1926) или висящая фигурка самоубийцы в углу наиболее известного его полотна, картины Шар улетел (1926, ГТГ; илл. 3). Итогом одной из сельских творческих командировок Лучишкина стал живописный фарс Вытянув шею, сторожит колхозную ночь (1930, там же), „портрет“ нарочито загадочного сельского агрегата, застывшего посреди степи наподобие зловещего тотема» [БК]. Своеобразный черный юмор визуальных «рассказов» Лучишкина заставляет вспомнить литературный контекст «страхов» конца 20-х годов. На ум сразу приходят обэриуты, а среди них – Хармс и Липавский.

О «страшилках» Хармса написано много, для нас в данном случае интереснее второй из упомянутых писателей. В своей работе «Леонид Липавский: „Исследование ужаса“ (опыт медленного чтения)» Т.В. Цивьян отмечала, что для Липавского «…высшая степень ужасности – неподвижность мира, в котором исчезают пространство и время» [Цивьян 2001а, 110]. Переклички с пространственно-временной структурой произведения художника налицо. Картина Редько как раз и представляет этот неестественно и потому так пугающе застывший в своей конвульсивной схватке мир. Парадокс «Восстания» Редько состоит в представленной здесь космизации (упорядочивании) хаоса, управлении движением масс средствами центробежного взрывного, а потому разрушительного движения. Но движение по существу – антидвижение. Эмблематичность визуального нарратива передает движение в неподвижности: акцентировано сочетание движения и антидвижения центрально-осевой симметрии. Это каталепсия времени, по Липавскому, или апокалипсический конец, когда «времени уже не будет». Характерно, что в своем дневнике Редько записывает по поводу картины: «Картина „Восстание“ идет как строгий порыв, обоснованный от начала и предвидящий в развитии своем необходимый конец» [Редько, 66]. Движение в неподвижности есть источник главного страха, и вместе с тем эта темпоральная форма передает суть повествовательности, возникшей на обломках конструктивистской абстракции: это эмблематический нарратив, подчиняющий секуляризованную вербальную динамику статике сакрализованного предстояния. Интересно, что именно слово «эмблема» является для Липавского ключевым для описания особого состояния застывшего времени в другой его работе – «Объяснение времени»: «…время как некая чуждая сила, как река, несущая мир, – только эмблема» [Липавский, 44].

Илл. 3. С. Лучишкин. Шар улетел. Холст, масло. 1926. ГТГ.

Есть и еще один аспект ужаса, а именно – точка зрения в нарративе картины. На первый взгляд загадочным кажется смысл жеста вождя, который указывает движущимся массам (со стороны зрителя) путь направо, что явно приходит в противоречие с политической «левизной» РКП(б). Однако это противоречие устраняется, если за точку отсчета принять позицию зрителя. В зеркальном отражении жест Ленина переводится влево, а тем самым нарратив – в модус эго-текста. То есть нарратором является и художник, и зритель – эксцентрический наблюдатель/рассказчик, с которым вождь словно меняется местами. Такого рода совмещение речи повествователя с речью персонажа литературоведы относят к типу сказа [Шмид 2003, 186]. Принцип соединения современного и мифического в представлении события, на котором построено «повествование» в картине «Восстание», соответствует и авангардной орнаментальной прозе, где мифическое представлено структурно и «в мироощущении главного персонажа, с точки зрения которого изображается окружающий мир», как писал В. Шмид, анализируя рассказ Е.И. Замятина «Наводнение» [Шмид 1998, 344]. В данном случае под мифической структурой можно понимать центрально-осевую симметрию и общую орнаментальность полотна, а точка зрения задана зеркальностью жеста вождя и имплицированным концептом обратной перспективы в линеарной схеме композиции. Амбивалентность позиции рассказчика/персонажа создает то самое поле дурной бесконечности, которой так любил касаться в своих рассказах Хармс. Это также та зеркальность, то оборотничество, которое вызывало ужас у Липавского: «Всякий страх есть страх перед оборотнем» [Липавский, 35]. Оборотничество в «Восстании» Редько – это и центральный персонаж Ленин, и рассказ о нем самого участника события; это и событие, и порождаемый им ужас зрителя. Очевидно, опыт перевода точки зрения с объекта на субъект изображения лежит в основе опыта авангардной абстракции. Такого рода аберрации определяют поэтику внефигуративной живописи В. Кандинского. Объективизация подобного опыта имела место в супрематизме К. Малевича, а сциентизация объектно-субъектного отношения в творчестве проекционистов переводит зрителя как нарратора в ранг внеличностного начала, причастного всеобщей космогонии. Эмблематический нарратив, созданный в живописи позднего авангарда на этапе его символистической фазы и представленный картиной К. Редько «Восстание», интересен как опыт двуобращенной визуализации сакрализованного времени и как документ эпохи, выдвинувшей отдельного человека на передний фланг истории и при этом поставившей под угрозу личность как таковую.

Литература

ЭК – Энциклопедия кругосвет. Статья «Сергей Лучишкин».

Интернет-издание: www.krugosvet.ru/articles/88/1008863/ 1008863a1.htm

БЭ – Булгаковская энциклопедия. Интернет-издание: www.bulgakov.ru

Деготь Е. Русское искусство ХХ века. М., 2000.

Костин В.И. Жизнь и творчество Климента Николаевича Редько // Редько К. Парижский дневник. М., 1992: 5–62.

Липавский Л. Объяснение времени // Липавский Л. Исследование ужаса. М., 2005: 41—56.

Топоров В.Н. Идея святости в Древней Руси // Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. I. М., 1995: 477—490.

Злыднева Н.В. Мотив двойственности: Платонов и Петров-Водкин // Злыднева Н.В. Мотивика прозы Андрея Платонова. М., 2006: 134—143.

Редько К.Н. Из дневников 1921—1935 // Редько К. Парижский дневник. М., 1992: 63–101.

Тарасов О.Ю. Икона и благочестие. Очерки иконного дела в императорской России. М., 1995.

Цивьян Т.В. 2001а – Леонид Липавский: «Исследование ужаса» // Цивьян Т.В. Семиотические путешествия. СПб., 2001: 72—91.

Цивьян Т.В. 2001б – Рассказали страшное, дали точный адрес // Цивьян Т.В. Семиотические путешествия. СПб., 2001: 102—118.

Шмид В. 1998 – Проза как поэзия. М., 1998.

Шмид В. 2003 – Нарратология. М., 2003.


Владимир Кляус (Москва) Образы иноэтнических соседей в фольклоре русскоустьинцев Якутии и семейских Забайкалья [221]

Филология знает немало тем, интерес к которым у исследователей языка, литературы и фольклора постоянен. Само их существование в науке, видимо, связано и с какими-то важными запросами общества, стремящегося получить ответы на вопросы своего существования, и с отражением некоторых универсалий, лежащих в основе мироустройства.

Тема свой–чужой – одна из таких. Обращение к ней на материале культур разных народов и эпох, как нам представляется, позволяет раскрывать и осмыслять некоторые базовые принципы функционирования этнических групп и сообществ. Интерес к ней столь же закономерен, как интерес к философским основам бытия. Правда, наиболее продуктивно эта тема в отечественном гуманитарном знании стала разрабатываться в последние десятилетия, что, скорее всего, связано с изменениями в идеологической парадигме российской науки. Исследователями за последние годы написано немало интересных работ, посвященных теме «свой–чужой», проведено несколько конференций, круглых столов и т. д. [см.: Феоктистова; Белова 1999, 2005; Савельева; Свое; Зольникова; Цивьян 2003, 2004, 2006 и др.]. Но говорить все же об ее исчерпанности, даже по отношению к традиционной русской культуре, не представляется возможным.

Образы «чужого», «инородца», «иноэтнического соседа» в русском фольклоре обычно рассматриваются: 1) в самом общем смысле, когда материалом является весь известный фольклорный фонд (все жанры и все записи), что позволяет авторам показать некоторую обобщенную картину «мнений» и «представлений» русского народа о «чужих краях», «инородцах» и т. д.; 2) на основе текстов, зафиксированных от какой-либо одной региональной или конфессиональной группы русских. Учитывая различия (и порой весьма существенные) локальных и региональных традиций русского народа, огромную разницу природно-климатических зон его проживания и иноэтнического, инокультурного, иноконфессионального окружения, на наш взгляд, более актуальным и продуктивным сегодня является второй подход.

Присоединение Сибири к России, произошедшее в XVI—XVII вв., активное освоение русскими – сначала казаками и промышленниками, затем крестьянским населением – обширных пространств от Урала до берегов Тихого океана, на которых проживали этнически чужие для них народы – тунгусы, якуты, буряты, юкагиры, чукчи и т. д., стала важной вехой, а порой и отправной точкой для формирования этносоциальных и этноконфессиональных сообществ, многие из которых в силу своих специфических черт, культуры и традиций являются уникальными.

Таковыми являются, в частности, русскоустьинцы, проживающие в низовьях реки Индигирки на северо-востоке Якутии, и семейские, живущие в Западном Забайкалье. Эти две группы русского населения Сибири имеют разную историю. Семейские, предки которых насильственно были переселены за Байкал во второй половине XVIII в., более чем за 200 лет жизни значительно изменили весь облик своей новой родины и стали здесь доминирующей группой населения. Русскоустьинцы, потомки первых землепроходцев, которые пришли в Якутию по собственной воле в поисках лучших земель и значительно ранее (во второй половине XVII в.), всегда были немногочисленны по составу, интегрировавшись в бытовой и хозяйственно-экономический уклад аборигенов индигирской дельты.

В то же время в судьбе этих двух этнокультурных сообществ много общего: и те и другие оказались оторванными от материнской России, проживали компактно и обособленно, находясь в иноэтническом и инорелигиозном окружении. Самое же главное – и семейские, и русскоустьинцы создали уникальные локальные варианты русской традиционной культуры, соединившие в себе элементы древнерусской эпохи и новообразования, обусловленные характером жизни и быта на новом месте и контактами с неславянским населением [см.: Кляус, Супряга].

Настоящая статья посвящена образам иноэтнических соседей в фольклоре этих двух групп русского населения Сибири – русскоустьинцев Якутии и семейских (старообрядцев) Забайкалья.

* * *

Имеющиеся в нашем распоряжении сказки, предания, песни русскоустьинцев позволяют определить, хотя бы в общих чертах, особенности образов соседей в их фольклоре.

У индигирцев, как и у некоторых других русских, были известны предания об исчезнувших аборигенах, проживавших здесь до прихода русских. В Русском Устье их называли «чандалы».

В одном из рассказов о чандалах, записанном Д.Д. Травиным в 1928 г. от неизвестного исполнителя (И.Н. Щелканова —?), объясняется, почему они перевелись [Русское Устье, 318]. Вероятнее всего, это лишь пересказ того, что услышал собиратель. Приведем его полностью:

Они очень легкие на ногах, у них было очень много оленей. Они стали уж над ними издеваться: сдирали шкуру и отпускали живыми. Эти олени стали мстить им: сошлись в табуны и убежали. Чандалы, не имея возможности поймать их, вымерли. Постройки оставшиеся называются «чандалы». Постройки есть и теперь (одна около летн[ика] Щелканова – местность Толст?) [Русское Устье, 217, № 90].

По мнению комментаторов данного текста, в «чандалах» показаны аборигены – соседи русских. Но, учитывая легендарный характер этой самой «старинной» народности («чандалы» якобы жили «только летом, на зиму засыпали», во время спячки у них текли сопли до земли и замерзали, при этом у кого они «изломаются, этот человек умирает» [Там же, 217, № 89]), вряд ли можно говорить, что в приведенном рассказе показаны юкагиры, эвены и т. д. Скорее всего – это мифические предшественники, типа «белоглазой чуди» на Русском Севере и в Сибири, «баргутов» в Забайкалье [см.: Криничная, 64—78; Тихонова 1994].

Вероятно, предание появилось на пересечении русской и аборигенной фольклорных традиций. При этом мотив гибели мифических «чандалов» из-за их жестокого обращения с оленями явно заимствован индигирцами от северных народов из жанра рассказов, которые регламентировали поведение человека по отношению к животным и показывали, как нельзя поступать с ними. Для русских же это предание к тому же не только объясняет, почему вымерли «чандалы», но и делает прозрачным этимологию названия построек, которые «остались» после них. Любопытно также, что здесь отразились актуальные для русскоустьинцев представления о способности оленей договариваться и поступать так, как это сделали бы люди. То же самое мы встречаем в поверье индигирцев о том, что если во время охоты на оленей на плавях не убить их всех, то спасшееся животное передаст о случившемся остальным, и на следующий год олени не пойдут этой дорогой [см.: Алексеев, 66].

Не менее любопытны рассказы о так называемых «худых чукчах», или «чучанах», неоднократно упоминаемые собирателями индигирского фольклора [см.: Кротов, 53; Биркенгоф, 91; Чикачев, 179—180]. Приведем отрывок лишь из одного из них, записанный А.М. Кротовым от А. Киселева:

<…> Давно, давно на двоих товарищей один чукча натолкнулся. Стрелил стрелой – один товарищ заревел и смаху упал. Чукчи стали прыгать и смеяться. Другой товарищ в него стрелил, меж крылец (лопаток) попал, и чукча упал. Лицо у чукчи человечье. Завивается в ровдугу и в ремнях кругом. Бегает быстро. Кричит разно: на песцовый лай и на человеческий крик находит (походит). Только закричит – сразу дрожь берет. Ходят «они» с копьями и луками… [Русское Устье, 217, № 91].

Существует несколько точек зрения на источник этого образа. Некоторые исследователи считают, что он отражает встречи с реликтовым антропоидом, другие – воспоминания о столкновениях с недружественными группами охотников или одинокими зверобоями, унесенными льдинами, указывается также на легендарность этого образа [см.: Дьяконова, Венедиктов и др., 24, 318].

В прозаическом фольклоре Русского Устья встречаются и более реальные образы северных народов, к примеру, в сказках С.П. Киселева «Чукчи» и «С аршин величиной человек». В последней, к примеру, рассказывается о том, как главный герой встречается с двумя группами чукчей. О первой мы узнаем следующее: стоят возле озера, у них есть «тоён», играют с героем в игры (вертятся на копьях, бегают наперегонки), агрессивны – хотят его убить. Дочь тоёна, когда к ней пришел герой сказки, «приняла его», а после его победы над чукчами стала его женой. Вторая группа чукчей прикочевала, когда «с аршин величиной человек» уже жил с семьей. Они также соревнуются с героем и его сыном в беге, а затем воюют с ними [РСВС, 378—381]. Перед нами описание почти реальной жизни чукчей. Комментируя данный текст, Е.И. Шастина и Р.Н. Афанасьева пишут, что сюжет сказки заимствован у северных народностей Сибири, она содержит мотивы, перекликающиеся с чукотскими и эвенкийскими сказаниями, и в ней отразился типичный для чукчей воинственный образ жизни [РСВС, 444—445; см. также: Базилишина, 204—208].

О том, что в чукотском эпосе достаточно много рассказов о состязаниях и военных стычках с употреблением лука, стрел и особенно копий, писал еще В.Г. Богораз [Богораз, 88, 91]. В одной из последних работ о воинском искусстве чукчей ее автор А.К. Нефедкин для иллюстрации приемов видения войны чукчами в приложении к книге поместил найденные им в различного рода изданиях образцы чукотских, корякских и эскимосских героических сказаний. Автор при этом также отметил, что они достаточно реально отражают действительность [Нефедкин, 11]. Некоторые из чукотских текстов содержат сходные эпизоды с рассматриваемой русскоустьинской сказкой: в описании искусства героя владеть копьем, в его умении увертываться от стрел, в быстроте на соревнованиях в беге и др. [Нефедкин, 267, 272, 285, 313].

Русскоустьинцы хорошо знали чукчей, их нравы. Об этом свидетельствует, в частности, следующий эпизод, увиденный и описанный А.Л. Биркенгофом: «Мне пришлось наблюдать, как чукчи продавали шкуру белого медведя одному приезжему – „тамошнему“ „начальнику“. Шкура была принесена и молча положена перед покупателем. Покупатель ( по совету индигирщиков ) [курсив наш. – В.К .] высыпал на стол деньги – серебряные полтинники. Чукчи остались довольны, молча ссыпали деньги в малахай и молча вышли из „избы“. Если бы им показалось, что товар их оценен низко, они не стали бы торговаться, а взяли бы свою медвежью шкуру и так же, не говоря ни слова, ушли бы» [Биркенгоф, 67—68].

В сказке «Промышленник», в середине XIX в. записанной И.А. Худяковым от уроженца Русского Устья, вероятнее всего, являющейся местной по происхождению [222] , противники героя, к которым уходит после убийства мужа его неверная жена, видимо, юкагиры. После того как мать оживила убитого сына, он поехал искать жену:

Ехал да яхал, видит: юрта стоит юкагирская. Этой юрте приехал, дирку и смотрит: тут его баба сидит с этима людьми. [Худяков, 266].

Почему жена «промышленника» уходит к юкагирам, подстрекая их на убийство своего мужа (за что впоследствии она жестоко наказывается)? Сказка не дает нам каких-либо объяснений этому. В свою очередь, и этническое определение противников героя, на наш взгляд, не играет существенной роли для ее сюжетного развития. Юрта с таким же успехом могла быть названа и «якутской» и «чукотской», представляться как «русская» [223] или вообще не идентифицироваться по этническому признаку [224] . Но она все же названа именно «юкагирской»! Известно, что первые русские промышленники на северо-востоке Якутии чаще всего в жены или в наложницы брали как раз юкагирок [см.: Долгих, 544—548; Гурвич, 82—83]. Можно предположить, что данный текст сохранил свидетельство об этом, в свете чего стремление жены героя вернуться к своим соплеменникам видится весьма обоснованным. Вообще, возможно, данная сказка, которая построена на мотиве о неверной жене, хорошо известном восточнославянской сказочной традиции (см. СУС-906** «Богатырь и его неверная жена», – 920 «Царь Соломон и его неверная жена», – 939С* «Солдат и неверная жена», – 968А* «Неверная жена и разбойник» и др.), восходит к устному рассказу о каком-то реальном случае, произошедшем в начальный период русского заселения «юкагирской землицы».

Еще в одной, также, вероятнее всего, заимствованной русскоустьинской полусказке-полубывальщине о людоедах «Самоеды» [225] рассказывается о народности «самоедь», под которой, как считает Р.Н. Базилишина, видимо, имеются в виду нганасаны и другие заполярные народности [Базилишина, 240].

В известных нам сказочных текстах на собственно русские сюжеты встретилось пока только одно упоминание северных народов. А именно в сказке на сюжет древнерусской повести XVII в. об Аполлоне Тирском, которая была очень популярна у русскоустьинцев. О последнем свидетельствуют ее записи от нескольких исполнителей – С.П. Киселева, П.Н. Новгородова, Ф.М. Голыжинского и, видимо, других [см.: Русское Устье, 308, 311, 316].

В варианте, рассказанном С.П. Киселевым, «Антиуха» отправляет людей с портретом умершей жены и говорит им – если «подстал етот портрет какой-нибудь женщине, чтобы привежли к нему на жены». Когда первый раз они вернулись, никого не найдя, он приказывает:

Ну, – говорит, – пояжайте другой раз. Хоть, – говорит, – якутка, будь, хоть юкагирка, хоть и, – говорит, – чукчанка будь – де-нибудь бы только, – говорит, – подстал [Русское Устье, 96].

Эти слова героя перекликаются со святочным гаданием русскоустьинцев: на перекрестке дорог «чертили в снегу круг, ложились в него лицом и слушали. Если слышался конский топот, или ржание, то муж будет якутом; если лаяли или выли собаки – то местный; если слышалось хорканье оленя – мужем будет чукча» [Каменецкая, 352]. Реплика «Анти-уха», во-первых, подтверждает уже высказанную нами мысль о том, что для русскоустьинцев браки с представителями других этносов сохраняли актуальность, несмотря на то что, по мнению исследователей, были редки (см. выше). Во-вторых, его слова, возможно, дают нам «ценностную» иерархию иноэтничных брачных партнеров, первое место в которой занимают якуты, второе – юкагиры, а третье – чукчи («хоть и, – говорит, – чукчанка будь»). Но самое главное, слова сказочного героя показывают, что представители нерусских этносов не противопоставлены рассказчику, они – люди его мира, его окружения. Схожую ситуацию, когда представитель, казалось бы, чужого этноса включен в мир героев фольклорного текста и, следовательно, его исполнителей, встречаем и в одной из лирических песен русскоустьинцев:

Я сидела, Ивановна,

Конец камешку дрэсьве.

Любовалась, красовалась

Вшой дубравой зеленой.

И глядела и смотрела

Вдоль по Яне по реке.

Получила известие

Через горных тонгусов

Про своего про служивого…

[Русское Устье, № 158]

Горные тунгусы здесь – добрые вестники о любимом, они помощники лирической героини. Песня, судя по всему, местного происхождения и является ярким примером позитивного образа иноэтнического соседа.

* * *

В фольклоре семейских, как и у русскоустьинцев, также встречаются образы иноэтнических соседей. В первую очередь необходимо выделить тексты прозаического фольклора о первых контактах, пришедших за Байкал, старообрядцев с бурятами и тунгусами.

А.Б. Наумов из с. Куйтун в 1925 г. рассказал А.М. Поповой такое предание о встрече своих предков с бурятами:

<…> Когда они пришли на эти места, где стоит Куйтун, тут были горы и агромадный лес. Братски услыхали о приходе, отрядили с Тугнуя паглядеть, што за люди пришли. Поехал братский па хребтом на коне, выехал к нашим, видит: сидят много людей на степе и едят что-то, как большой конь накладет. Подъехал ближе, с коня не слезат (баитца). Увидали его предки, седой старик дал ему кусок (ета был хлеп). Он прожевал, а проглатить не может (братски хлеб не ели). Харашо встретили, астался доволен, паглядели друк на друка. Паехал братский к князькам и все аглядывался, а наши мужики все шапки снимали. С етих пор стали водитца с братскими. На етам месте, де стоял табор, выстроили Куйтун, по-братски «Стюденый». Дела ета была в 1850—1870 годах, домов было не больше, как 40 [Попова, 24]. [226]

В 1939 г. Л.Е. Элиасовым в с. Подлопатки Мухоршибирского аймака Бурятии был записан следующий рассказ: «Давно наши отцы и деды по Сухоре и Хилку поселились. Жили они тут вместе с бурятами, как и теперь живем. Буряты народ восприимчивый, да и сами они к хозяйству горазды. Мы вот свои зароды жердями огораживали, а они тальником. Мы возим жерди из леса, сколько труда забивали – уйма. Буряты – те просто придумали: из тальника кольев нарубят, потом переплетут их тальником и остожье готово. Присмотрелись русские к их городьбе, и сами стали такие городьбы делать. Да, главное, от такой городьбы другая польза имелась: зароды снегом шибко не забивало» [Фольклор, № 471]. Здесь, как видим, приводится пример заимствования семейскими способов ведения хозяйства, которые были выработаны бурятами на забайкальской земле.

Существует и еще один цикл преданий о ранних встречах коренного населения Забайкалья (бурятов и тунгусов) со старообрядцами, точнее, с главным идеологом старообрядчества на Руси – протопопом Аввакумом. Они записаны Л.Е. Элиасовым в разных регионах проживания семейских: в селах Тарбагатай, Бичура, Елань Бичурского района, Никольское Мухоршибирского района, Ганзурино Селенгинского района, Максимиха Баргузинского района. В них присутствует одна общая черта: в каждом тексте рассказывается о помощи, которую оказывали буряты и тунгусы гонимому за веру протопопу.

Тунгусы и буряты в них описываются следующим образом:

–  гостеприимные народы : протопоп среди них живет по нескольку лет [Фольклор, № 456, 457, 463];

–  спасают людей в трудных ситуациях : тунгус подбирает умирающего Аввакума на берегу Амура [Там же, № 463], буряты и тунгусы крадут его от воеводской стражи, когда протопоп живет за Байкалом, отправленный сюда на съеденье зверям [Там же: № 456];

–  понимают добро и зло : когда Аввакум рассказывает, за что он пострадал, слушающий это тунгус говорит, что у них тоже «злые шаманы есть» [Там же, № 463], буряты помнят, что Аввакум не был жадным [Элиасов, 127];

–  почитают людей, уважающих их культуру : протопоп, прожив среди тунгусов три года, научился их языку, и они стали почитать его «как родного брата» [Фольклор, № 463];

–  любознательны : буряты приехали к Аввакуму, когда услышали о нем [Там же, № 466], они съезжаются со всей степи, чтобы посмотреть дом, который построен для протопопа [Там же, № 465];

– и при этом до встречи с Аввакумом не знают хлеба [Там же, № 466], не умеют строить дома [Элиасов, 127; Фольклор, № 465], не были крещены [Там же, № 457].

В исследовательской литературе существуют сомнения в фольклорной подлинности материалов по несказочной прозе русских Забайкалья, собранных Л.Е. Элиасовым в 30-е гг. XX в. В основном они связаны с теми соображениями, что, возможно, собиратель тогда записывал их как стенограммы, редактировал при публикации и, главное, придерживался теории собирания устных рассказов, разработанной А.В. Гуревичем [см.: Гуревич], в соответствии с которой исследователь сначала расспрашивает исполнителя, а затем сам воссоздает утраченный в процессе бытования «подлинный» текст [см.: Чистов, 14, 295; Левашов, 6–7]. Именно поэтому, по мнению В.С. Левашова, к ним «следует относиться не как к достоверным фольклорным записям, а как к свидетельствам возможного бытования в Восточной Сибири тех или иных сюжетов, для поисков которых представленные Л.Е. Элиасовым материалы могут служить лишь своеобразной отправной точкой» [Левашов, 7]. Работа фольклористов в последующие годы, как нам известно, не подтвердила, но и не опровергла бытование данных сюжетов [227] , что, вполне возможно, связано с исчезновением после репрессий 30-х гг. и последующих лет в семейской среде грамотных старообрядцев, хорошо знавших историю раскола и помнящих об Аввакуме.

Положительными качествами буряты наделяются и в других преданиях и устных рассказах: бурятский народ восприимчив ко всему новому, хозяйственен [Там же, 471], они могут быть основателями семейских сел, наделять семейских землей [Тихонова, 180, 184]. Авторитетными и уважаемыми людьми показываются и бурятские ламы.

Обрисованные положительные образы бурят и тунгусов (в данном случае они почти не отличаются друг от друга), видимо, соответствуют представлению об этих народах в массовом сознании русских старожилов Забайкалья. [228]

Еще одно, казалось бы, безусловно положительное качество в глазах старообрядцев Забайкалья, – почитание бурятами христианских святых – может интерпретироваться неоднозначно. Семейским хорошо известны былички о том, как святой Никола помог буряту. К примеру, в с. Альбитуй Красночикойского района (Читинская обл.) мы услышали следующий рассказ:

Так эт, чё, он [бурят. – В.К. ] балел, а чё больше каво, но каво, гыт, личили. Он: «Русский Никола, па-, памаги мене, спаси мене». Оны, гыт, потом, назавтра луче стала яму, оздаровел. Не знаю, брехня ли. Брехня можа? Кто его знает. [229]

Более широко среди семейских распространена быличка о спасении тонущего бурята. Впервые, насколько нам известно, она была опубликована Ф.Ф. Болоневым (записана им в с. Фомичево Красночикойского района Читинской обл.):

Один бурят тонул в Чикое и обратился: «Святитель христов, русский Никола, вынеси меня». И он вынес. И еще троих стариков из нашей деревни спас – лодка перевернулась, а они с божьей помощью спаслись [Болонев 1978: 79].

В с. Хилкотой, также Красночикойского района, нами был зафиксирован более интересный вариант этого текста:

Бурят танул и сваёва ламу прасил, прасил: «Батюшка, Бурхан-бог, памилуй! Батюшка, Бурхан-бог, памилуй!» Он яво ни памилавал. А он гаварит: «Батюшка, Микола, батька – маленька щапотка». Он же так молица. «Батюшка, Микола, батька – маленька щапотка, выбраси кырга, выбраси кырга». Кыргу [230] выбрасила. И вот оне даж щас верят яму. [231]

О том, что буряты почитали святого Николу, как и многие другие народы Сибири, хорошо известно по научной литературе [см.: Осокин, 150—151; Жуковская, 31; Бураева, 131—132]. Приведенные тексты еще раз подтверждают это, но, кроме того, их бытование у семейских выполняет еще одну роль – в глазах исполнителей подтверждает идею превосходства христианских святых над богами и духами, которым поклоняются буряты ламаисты и шаманисты, и, следовательно, «семейской» веры над «бурятской», что особенно хорошо иллюстрирует последняя быличка. Показательным примером осознания семейскими того, что буряты – это не просто иной, а чуждый им этнос, может служить святочный обычай переодеваться в «бурята». Известно, что такой образ ряженого присутствовал во время обхода домов на Святки в Урлуке (Красночикойский район Читинской обл.):

Под Новый год собираются маскарадить. Надеют парни сарафаны, платочек. А если у кого, например, есть девушка, она мое наденет, а мне свое отдаст. Маски надевали, волка там, другие бумажные придумывали, Музыку брали с собой – скрипку, бандуру, гармошку. Заходили к хозяевам. «Можно?» – «Можно». Заходим мы, пляшем, поем. Я, примерно, представлялся цыганом или бурятом, а она (указывает на собеседницу) – бурятка или в положении, или больная. Я над ней смеюсь. Потом начинаем цыганить [Савушкина, 118]. [232]

Здесь «бурят» – это образ этнически чужого, синонимичный повсеместно распространенному святочному «цыгану», а также «татарину», «турку», «еврею» и иным «этническим» персонажам, иноземцам и иноверцам, противопоставленным русским [см.: Ивлева, 217—218]. О том, что в других регионах Сибири молодежь, используя одежду своих соседей, «машкировалась» также в тунгусов и в хантов, упоминают М.Н. Мельников и Ф.Ф. Болонев [РСОФСДВ, 48]. Иноэтничность таит в себе опасность и скрытую угрозу [см.: Токарев, 86]. Именно поэтому в одном из записанных нами семейских заговоров от сглаза и порчи Богородицу просят спасти от «бурятского глаза»:

Мать, Присвятая Багародица,

спаси, памилуй, раба Божава (такова та)

ат спуксав, ат криксав, ат сиксав,

ат дянных, начных, будёных, палудёных,

ата всякая нячести атлятайся,

ат буряцкава глаза, еврейскава глаза,

мужскава, женскава глаза,

девичьява глаза, младенскава глаза… [233]

На наш взгляд, сходная идея послужила возникновению следующего семейского способа исправлять «испорченные» недобрым взглядом охотничьи ружья, записанного нами в с. Укыр Красночикойского района Читинской области: если охотник, стреляя из своего оружия, постоянно промазывал, то он делал следующее: вырезал на березе лицо бурятки и расстреливал его из своего «испорченного» оружия [234] . В подобном представлении о бурятах семейские не одиноки. Известно, что и нестарообрядческое русское население Забайкалья считало бурят, а также эвенков опасными, которые могли сглазить, даже не владея специальными знаниями и не имея такой цели [см.: Башаров, 12]. Образ «бурята» встречается и в песенном фольклоре семейских. В одной из «тюремных» песен, бытовавшей в 30-е гг. XX в. в с. Тарбагатай (известно две записи – А.М. Астаховой и К.А. Дмитриева), поется:

Зачем я встретился с тобой,

Зачем любить я тебя стал?

Мне назначено судьбою

Иттить в сибирские края.

Меня сошлють в Сибирь к буряткам,

Припишут где-нибудь,

А ты будешь пить, гулять, веселитца,

Все забудешь про меня… [Старый фольклор, № 12].

…Мне назначено судьбою

Иттить в сибирские края,

…………………………………

Придет цырульник с вострой бритвой

Обобреет мой висок,

Я буду вид иметь ужасный

С галавы до самых нок.

Сашлют меня, припишут

К бурятам где-нибудь… [Фольклор, № 384].

Это единственные известные нам традиционные фольклорные песенные тексты семейских, где упоминаются буряты. Записанные почти одновременно (середина 30-х гг. XX в.) и в одном селе, они имеют интересное разночтение: в песне К.А. Дмитриева пелось «меня сошлють в Сибирь к буряткам », в песне А.М. Астаховой – «сашлют меня, припишут / К бурятам где-нибудь». Дело в том, что в первом варианте более выражена любовная линия. Она и начинается как типичная лирическая песня («Зачем я встретился с тобой…»). Ссылка к «буряткам» лишь подчеркивает страдание героя песни и его возлюбленной, а с другой стороны, видимо, указывает на возможность брачных отношений сосланного мужчины с бурятскими женщинами, что, как известно, в Забайкалье не было редкостью. Во второй песне любовная линия сведена к минимуму, и здесь «буряты» – лишь маркер далекого Забайкалья, «края каторги и ссылки». Другие песни семейских, где упоминаются буряты, явно позднего происхождения и носят авторский характер. В них рисуется счастливая и дружная жизнь русских и бурят в Забайкалье, которая наступила при социализме:

Прежде и теперь

Много жило кулаков

За счет бедных мужиков,

А все на бедных враждовали,

……………………………………

И поп стоял за кулаков,

Стращал грехами мужиков.

Говорил поп беднякам:

– Повинуйтесь кулакам,

Вы богатых уважайте,

Их ни в чем не обижайте.

……………………………………

Вы посмотрите на бурят,

У них совсем другой обряд.

На свой праздник на сагал

Подымают целый гвалт.

Поклонились до земли,

Тоже подарки привезли:

Кто мерлушки, кто муки,

Скотское масло, курдюки.

Это длилось много лет,

Все в почете был ширет,

А теперь народ таков —

Не знают лам и нет попов.

Мы теперь в стране родной

Живем все дружною семьей

И во всех один обряд —

Вместе русский и бурят [Фольклор, № 558].

Жизнь хороша на Байкале

Утро встает над Байкалом,

Вскипает под ветром вода.

Над дальним рыбачьим причалом

Погасла ночная звезда.

……………………………………

Солнца восход.

Песню бурятка поет.

Жизнь хороша на Байкале,

Садом весенним цветет.

Русский с бурятом навеки

Шагают об руку рука.

Их счастье, как полные реки,

Их дружба, как скалы, крепка… [Фольклор, № 562].

Обе песни, конечно, являются псевдофольклорными, сочиненными руководителями или активистами семейских хоров в Большом Куналее и Бичуре (Республика Бурятия). Но все же они примечательны в том смысле, что демонстрируют, декларируют исчезновение культурных и религиозных табу [см.: Кляус, Супряга 2006]. Семейскому песенному фольклору известен и еще один этнически чуждый для них образ – так называемых карымов, которыми в Забайкалье называли бурят, принявших православную веру [235] , ведущих русский образ жизни, соблюдающих русские обычаи, потомков межэтнических браков между русскими и бурятами [см.: Бураева, 79—81], а у самих старообрядцев – и всех, кто исповедует иное религиозное направление [СГССЗ, 195]. В одной из семейских песен лирический герой сетует на то, что ему велят в жены взять «раскарымчиху»:

…Эх, русы маи кудё-, ох, кудёрушыки,

Ой, да ли жа-, жанится, о-ей,

Да ли жа-, жанится-та кудри парню вялят.

Велят, такыт раскарымычиху-та брать,

Брать мине ял ня хо-, ой, ня хочится,

Ой, да ли ру-, русыя, о-ей,

Да ли ру-, русыя-та девка ана ни йдёть [Кляус, Супряга, № 85].

Смуглые и черноволосые карымы в Забайкалье порой составляли отдельные небольшие селения, и их культура являет собой своеобразное переплетение русских и бурятских традиций, в чем мы имели возможность убедиться во время своих полевых исследований, к примеру, в д. Средний Шергольджин Красночикойского района Читинской обл. в 1997 г. Карымы для семейских по шкале этничности, конечно, намного ближе, чем буряты, и сегодня браки с ними не редкость. Вполне возможно, что в процитированной песне «раскарымычиха» – это прежде всего образ девушки, которая не соответствует идеалу красоты семейского парня, но текст, на наш взгляд, также демонстрирует и негативное отношение в среде забайкальских старообрядцев к брачным союзам с карымами.

* * *

Подводя итоги, можно выделить некоторые характерные особенности показа иноэтнических соседей в фольклоре индигирцев и старообрядцев Забайкалья. Относительно первых можно констатировать, что совершенно отрицательных образов представителей северных народов в их фольклоре не встречается, во всяком случае, в том материале, который нам сегодня известен. Даже чукчи в сказке С.П. Киселева «С аршин величиной человек» в своем «реальном» облике не являются воплощением зла и жестокости, поскольку в ней изображен тот «обычный» образ жизни, который они вели в древности, а в добавлении к этому еще и отметим, что дочь чукотского «тоёна» становится женой героя сказки, помогая ему в трудных испытаниях. Подобное описание иноэтнических соседей соотносится с мирными взаимоотношениями с ними в быту, отмечаемыми исследователями [см.: Биркенгоф, 23—24; Базилишина, 50—52].

В прозе и лирических песнях забайкальских старообрядцев буряты и тунгусы показаны более разнообразно. Они не только изображаются как хорошие соседи, которые дружелюбны и готовы прийти на помощь, но, в определенной степени, и опасными людьми, так как являются представителями «чужого», «иноверческого» мира. Именно поэтому они якобы могут причинить вред здоровью и жизни русского человека, что, в частности, выражалось в целом ряде бытовых поверий и запретов, имеющих под собой прежде всего конфессиональные причины. К примеру, среди семейских бытовало представление о том, что если повитухой ребенка оказалась бурятка, то новорожденного, чтобы он был здоров, надо было три раза перекрестить. Существовали запреты на то, чтобы для умершего гроб изготовляли буряты, на посещение русскими бурятских похорон, так как в этом случае можно было заболеть чесоткой [Осокин, 104, 108], на использование одной посуды [Кляус, Супряга, 29—32]. Религиозные представления, отношение к бурятам и тунгусам как к язычникам, несомненно, накладывали отпечаток на характер их изображения в фольклоре старообрядцев Забайкалья.

В заключение заметим, что определенная часть фольклорных текстов, записанных среди русскоустьинцев и семейских, пока еще не опубликована. Более того, можно говорить даже о том, что собирательская работа среди этих групп русского населения Сибири еще далеко не завершена. Именно поэтому итоги нашего исследования можно считать пока только предварительными.

Литература

Алексеев Н.М. Охотничий промысел у «досельных» русских низовьев Индигирки // Сборник материалов по этнографии якутов. Якутск, 1948: 60—73.

Базилишина Р.Н. Фольклорная традиция на краю ойкумены: сказки Русского Устья. АКД, Иркутск, 2000.

Башаров И.П. Представления о духах-хозяевах местности у русского промыслового населения Восточного Забайкалья // Народы и культуры Сибири. Взаимодействие как фактор формирования и модернизации. Иркутск, 2003: 4–14.

Белова О.В. 1999 – Образ еврея в народной демонологии славян //

Еврейская культура и культурные контакты. Материалы Шестой ежегодной междисциплинарной конференции по иудаике. М., 1999: 86—99.

Белова О.В. 2005 – Этнокультурные стереотипы в славянской народной традиции. М., 2005.

Биркенгоф А.Л. Потомки первопроходцев. М., 1972.

Богораз В.Г. Материальная культура чукчей. М., 1991.

Болонев Ф.Ф. Народный календарь семейских Забайкалья (вторая половина XIX – начала XX в.). Новосибирск, 1978.

Бураева О.В. Хозяйственные и этнокультурные связи русских, бурят и эвенков в XVII – середине XIX в. Улан-Удэ, 2000.

Выходцева И.С. Концепт « свой – чужой » в советской словесной культуре (20–30-е гг.). Саратов, 2006.

Гурвич И.С. Русские на северо-востоке Сибири в XVII в. // Труды Института этнографии АН СССР. Новая серия. М., 1963. Т. 84.

Гуревич А.В. Как записывать и обрабатывать устные рассказы // Известия общества изучения Восточно-Сибирского края. Иркутск, 1936: 42—62.

Долгих Б.О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. // Труды Института этнографии АН СССР. Новая серия. М., 1960. Т. 60.

Дьяконова Ю.Н., Венедиктов Г.Л., Азбелев С.Н., Розов А.Н.,

Жекулина В.И., Митрофанова В.В. Фольклор Русского Устья // Фольклор Русского Устья. Отв. ред. С.Н. Азбелев, Ю.Н. Дьяконова. Л., 1986.

Жуковская Н.Л. Ламаизм и ранние формы религии. М., 1977.

Зольникова Н.Д . «Свои» и «чужие» по нормативным актам сибирских староверов-часовенных // Сибирская заимка. http://www.zaimka.ru/religion/zolnikova2.shtml

Ивлева Л.М. Ряженье в русской традиционной культуре. СПб., 1994.

Каменецкая Р.В. Русские старожилы в низовьях р. Индигирки (Этнографический очерк) // Фольклор Русского Устья. Л., 1986: 337—356.

Кляус В.Л., Супряга С.В. Песенный фольклор русскоустьинцев Якутии и семейских Забайкалья. Материалы к изучению бытования в иноэтническом окружении. Курск, 2006.

Криничная И.А. Предания русского Севера. СПб., 1991.

Кротов М.Э. В просторах Индигирки. Якутск, 1934.

Левашов В.С. Собрание русской устной несказочной прозы Восточного Забайкалья. Чита, 1990.

Нефедкин А.К. Военное дело чукчей. СПб., 2003.

Осокин Г.М. На границе Монголии. Очерки и материалы к этнографии Юго-Западного Забайкалья. СПб., 1906.

Петрова Е.В. Социокультурная адаптация семейских Забайкалья. Этносоциологический анализ. Улан-Удэ, 1999.

Полищук Н.С. Быт и культура семейских // Быт и искусство русского населения Восточной Сибири. Забайкалье. Новосибирск, 1975: 102—112.

Попова А.М. Семейские (забайкальские старообрядцы) // Бурятиеведение. 1928. № 1–3 (5–7): 105—138. То же: оттиск / БМНО им. Д. Банзарова. Верхнеудинск, 1928.

РСВС – Русские сказки Восточной Сибири. Сост. Е.И. Шастина. Иркутск, 1985.

РСОФСДВ – Русский семейно-обрядовый фольклор Сибири и Дальнего Востока. Ф.Ф. Болонев, М.Н. Мельников, Н.В. Леонова. Новосибирск, 1997.

Русское Устье – Фольклор Русского Устья. Отв. ред. С.Н. Азбелев, Ю.Н. Дьяконова. Л., 1986.

РЭПСДВ – Русская эпическая поэзия Сибири и Дальнего Востока. Сост. Ю.И. Смирнов, Т.С. Шенталинская. Новосибирск, 19 91.

Савельева О.А. Образ «чужого» в старообрядческом фольклоре. К проблеме этноконфессиональной самоидентификации // Одиссей. Человек в истории. 2000. М., 2000.

Савушкина Н.И. Народное устно-поэтическое творчество в русских селах // Быт и искусство русского населения Восточной Сибири. Забайкалье. Новосибирск, 1975: 113—125.

Свое – «Свое» и «чужое» в культуре народов Европейского Севера. Ч. 1–3. Петрозаводск, 1997—2001.

СГССЗ – Словарь говоров старообрядцев (семейских) Забайкалья. Под ред. Т.Б. Юмсуновой. Новосибирск, 1999.

Старый фольклор Гуревич А.В., Элиасов Э.Е. Старый русский фольклор Прибайкалья. Улан-Удэ, 1939.

Тихонова Е.Л. 1994 – Сибирские предания о «баргутах» и «чуди» // Русский фольклор и фольклористика Сибири. Улан-Удэ, 1994: 14—16.

Тихонова Е.Л. 2001 – Предания старообрядцев (семейских) Забайкалья о заселении края // Старообрядчество: История и современность, местные традиции, русские и зарубежные связи. Матлы III Международ. научно-практ. конферен. 26—28 июня 2001, Улан-Удэ. Улан-Удэ, 2001: 179—184.

Токарев С.А. Ранние формы религии и их развитие. М., 1964.

Феоктистова И.К. Образ исчезнувших аборигенов в русских преданиях: система мифологических мотивов // Филологический ежегодник. Омский государственный университет. Омск, 1998.

Фольклор – Фольклор семейских. Сост. Л.Е. Элиасов, И.З. Ярневский. Улан-Удэ, 1963.

Худяков – Великорусские сказки в записях И.А. Худякова. Изд. подг. В.Г. Базанов и О.Б. Алексеева. Л., 1964.

Цивьян Т.В. 2003 – Понятие чужого в романе М. Александропулоса «Сцены из жизни Максима Грека» (1967—1969) // Балканские чтения 7. В поисках «ориентального» на Балканах. Античность.

Средневековье. Новое время. 24—26 марта 2003. Тезисы и материалы. М., 2003: 167—173.

Цивьян Т.В. 2004 – Ремизов – своими и чужими глазами // Ремизов и Голландия. Переписка с Б.Н. Рапчинским. М., 2004: 137—154.

Цивьян Т.В. 2006 – Модель мира и ее лингвистические основы. М., 2006.

Чикачев А.Г. Русские на Индигирке. Историко-этнографический очерк. Новосибирск, 1990.

Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды XVII—XIX вв. М., 1967.

Элиасов Л.Е. Народная поэзия семейских. Улан-Удэ, 1969.


Александр Кибрик (Москва) Диалог лингвиста с носителем: в поисках полевого метода и формата лингвистического описания [236]

Посвящение

С Татьяной Владимировной Цивьян нас свела судьба сравнительно недавно, когда я стал сотрудничать с Институтом мировой культуры при МГУ. За это время я высоко оценил ее широкий научный кругозор и знание многих таких вещей, о существовании которых я мог только догадываться. И та область, которой посвящена данная статья, для Татьяны Владимировны не является чуждой. Поэтому я рискнул предложить нижеследующее бытописание начала моей полевой деятельности для настоящего юбилейного сборника.

0. Введение

Полевая лингвистика – это комплекс методов для исследования и описания языка, которым исследователь практически не владеет и всю информацию о котором получает от его носителей. Название данной науки отражает тот факт, что обычно изучение неизвестного языка происходит в среде обитания носителей языка, «в поле», однако это в общем случае не обязательно, иногда работа с носителем языка проводится исследователем дома или на третьей территории c использованием тех же полевых методов. Методы полевой лингвистики являются средством для получения конечного продукта – описания языка. Именно этот конечный продукт предъявляется для публичного обозрения, а все, что предшествовало его созданию, остается обычно за кадром. Между тем эта подводная часть айсберга исследовательской работы также представляет определенный интерес, и в настоящей публикации я попытаюсь вспомнить, как начиналась моя полевая деятельность около сорока лет назад. Мне очень хотелось бы избежать как чисто академического, так и журналистского стиля, хотя оба взгляда на предмет в известной мере будут дополнять друг друга. Речь пойдет о первом знакомстве с практикой полевой работы, теоретическом осмыслении ее методов и о первых двух законченных проектах, завершившихся грамматическими описаниями двух дагестанских языков – хиналугского и арчинского.

1. 1967. Первая экспедиция. Лакский язык

Моя полевая деятельность началась в 1967 году как почти полный экспромт без особых обязательств на будущее. За год до этого у меня состоялся разговор с Владимиром Андреевичем Звегинцевым, заведующим кафедрой структурной и прикладной лингвистики, где я работал младшим научным сотрудником и занимался в основном прикладными проблемами автоматического анализа языка. Мы обсуждали основы лингвистического образования на отделении структурной и прикладной лингвистики (ОСиПЛе), и я мимоходом выразил мнение, что студентам не хватает знакомства с редкими языками и практики приложения теоретических знаний к неизвестному языковому материалу. Вообще со Звегинцевым разговаривать было нелегко, у него было высоко развито скептическое отношение к идеям собеседника, и от него естественно было ожидать вышучивания и развенчивания высказываемых предложений. Однако на этот раз он неожиданно отнесся к моей идее с одобрением, вспомнил о своем ташкентском прошлом (до 1950 года В.А. Звегинцев жил и работал в Средней Азии) и о своем учителе М.С. Андрееве, лингвисте и этнографе, который немало занимался памирскими языками в поле.

В моей идее для меня было одно слабое звено: совершенно непонятно, кто бы из членов кафедры мог этим заняться. Таким кандидатом мог бы быть А.А. Зализняк, не только теоретик, но и полиглот, не чуждавшийся неевропейских языков и читавший на отделении курс арабского языка, который я с воодушевлением слушал. Но было маловероятно, что он согласится взвалить на себя такого рода дело.

Как говорят, инициатива наказуема, и Звегинцев безапелляционно заявил, что я этим и займусь. Я совершенно не чувствовал себя готовым к такой деятельности. Моим капиталом было пристрастие к турпоходам, привитое И.А. Мельчуком еще в 1957 году, с которым мне посчастливилось участвовать в самодеятельном лыжном походе по Русскому Северу, и одноразовый опыт участия в диалектологической экспедиции филфака в мою студенческую бытность. Из этой практики, при всем романтическом восторге от бивуачной жизни в настоящей северной избе на берегу Онеги среди нетронутого тогда традиционного быта русской деревни и фантастической красоты закатов и крестьянского зодчества, венчавшегося древней деревянной церковью, построенной без единого гвоздя, я вынес лишь ощущение методологической непродуманности и стихийности полевой работы и понимание, что все надо делать как-то по-другому.

Я начал вилять и отнекиваться, но Звегинцев этой позиции не принял, и мы сговорились на том, что я поеду не в одиночку, а вместе с Ариадной Ивановной Кузнецовой и аспирантом Борисом Городецким. Предложение Звегинцева ехать прямо на Памир осложнялось расстоянием и большими расходами. Я остановился на другом, более близком горном массиве – на Кавказе, и для этого были экстралингвистические основания. Я был знаком с Хадисом Гаджиевым, лакцем из горного Дагестана. Хадис, аспирант экономического факультета, только что женился на сестре моей жены и часто бывал у нас дома. У него я мог почерпнуть необходимые сведения о Дагестане и его родном языке. Он же помог выбрать селение и найти лиц, обещавших помочь. Вся моя последующая практика только подтвердила, как важно при выборе места полевой работы иметь эксперта, знающего местные условия и имеющего личные связи.

Каждый полевой лингвист должен знать, что полевая работа – это не только научная деятельность, но и масса финансовых, хозяйственных, бытовых и интерактивных проблем, решение которых является предпосылкой для научной деятельности. Надо выбрать маршрут, найти финансовое обеспечение, добыть оргтехнику, транспорт, жилье, продукты питания, создать среду обитания, найти информантов и установить с ними кооперативные отношения, уметь выходить из нештатных ситуаций. Хорошо, когда всем этим занимается кто-то другой, а не ты, но не всем так везет.

В нашем случае все начиналось с финансирования. На филфаке существовала традиция экспедиционной диалектологической и фольклорной практики студентов и статья расходов на эти цели. Но в советское время выделение средств на все нужды обычно осуществлялось по прецеденту – столько, сколько было потрачено на такие цели в прошлом году. А нам нужна была своя ниша в этой статье. Надо сказать добрые слова тогдашнему главному бухгалтеру Николаю Петровичу Огневу. Он очень был не похож на типичного главбуха, который должен никому не верить, всему препятствовать и делать что-либо новое под большим административным нажимом. Николай Петрович весьма благосклонно отнесся к нашей «придури» (ведь совсем неочевидно, что дело наше стоящее; как часто мне было трудно объяснить, что то, что мы делаем, не просто разбазаривание государственных средств) и сделал все необходимое, чтобы наша заявка была удовлетворена. Более того, он помог приобрести три импортных магнитофона «Тесла», о которых и мечтать было нечего.

С выбором маршрута и поиском куратора (со звонким именем Маркс) в селении Хурхи Лакского района, куда мы ехали, помог Хадис. Нашего приезда ждали и даже встречали с грузовиком в кумухском аэропорту, куда мы прилетели из Махачкалы на «кукурузнике» «Ан-2».

Наша экспедиция состояла из девяти человек. Кроме трех «начальников», в ней были пять студентов ОСиПЛа (среди них – впоследствии известные лингвисты А.Н. Барулин и С.Д. Шелов) и научный сотрудник И.П. Оловянникова. Никакой предварительной информации о лакском языке не изучалось, идея состояла в дешифровочном подходе. Интервьюируй информанта, используя в качестве языка-посредника русский язык, и открывай структуру лакского языка. Я, правда, получил несколько уроков лакского языка у Хадиса, записав с ним на магнитофон небольшой текст и, как смог, разобрав его.

В общем, не имея никаких знаний о том, как организуется полевая работа, мы полностью уповали на экспромт. Мы исходили из того, что нашим инструментом является современная лингвистическая теория (в основном фонетика и морфология) и мы будем проверять силу этой теории на новом языковом материале.

Эта первая экспедиция, конечно, не могла дать реальных научных результатов. Это была лишь проба сил, где у учителей и студентов были почти равные возможности. Не получилось у руководителей и слаженных действий по оперативной выработке решений, начиная с принятия единой транскрипции. Каждый из нас был достаточно самостоятельным, и действовали мы, кто как мог и считал нужным. Тем не менее всем нам понравилась полевая деятельность, и мы достаточно созрели до понимания того, что помочь друг другу мы не можем и в дальнейшем нам следует работать автономно.

Что касается меня, то я во всем чувствовал свою полную безграмотность. Моя общелингвистическая подготовка была фрагментарна и совершенно недостаточна. На классическом отделении филфака, которое я окончил в 1961 году, я фактически не получил никакого систематического лингвистического образования и впоследствии осваивал азы лингвистики самоучкой, воспитываясь на классическом и современном структурализме. О возможностях и границах языкового разнообразия я мало что знал. О том, что в лакском языке есть эргативная конструкция, я узнал на месте от многоопытной А.И. Кузнецовой. Я ничего не знал (и не хотел предварительно знать: ведь все надо обнаружить в языке самому) о той языковой семье, к которой принадлежит лакский язык. Наконец, никто не учил меня, как надо работать с информантом, что и как спрашивать, как фиксировать услышанное.

Для меня эта первая экспедиция была серьезной школой самообразования. В этом смысле она была очень удачной. Полезен был не только ее позитивный, но и негативный опыт. Я понял, что мы недалеко ушли от той диалектологической практики, которую я критиковал с позиции своего студенческого величия. Но я и понял, к чему надо стремиться, чтобы достигать научного результата. Я узнал, чего я не знаю и что должен узнать. И, самое главное, я теперь всерьез увлекся процессом полевой работы, поняв, что это не мимолетный эпизод в биографии, а серьезная долгосрочная цель.

Как-то в случайном разговоре с местными жителями я услышал, что за перевалом есть уникальное селение Арчи, в котором говорят на особом языке, и такого языка больше нигде нет. Вот такой бы язык изучать! Очень захотелось, не откладывая на неопределенное потом, произвести разведку, и после окончания плановой части экспедиции мы с И.П. Оловянниковой отправились в неизведанный язык. Мы разузнали, что в Арчи ведет горная тропа из лакского селения Хулисма, по которой когда-то было оживленное гужевое движение на кумухский базар, но сейчас ею никто не пользуется и без гида самим добраться по ней нельзя. Такой гид нашелся, и, погрузив на лошадь наши рюкзаки, мы отправились рано утром по горной тропе в загадочный Арчи. Путешествие налегке было приятным, и 30 километров мы к вечеру преодолели.

Трудно сказать, кто больше был удивлен: мы, увидевшие архаическое селение и его жителей, или арчинцы, на которых свалились неизвестно откуда и для чего столичные русские.

Мы узнали, что действительно в Арчи говорят на особом языке, которого соседи из ближайших сел совершенно не понимают. Арчи представляет собой группу небольших хуторов, возникших сравнительно недавно в связи с особенностями хозяйствования. Общее число жителей приближается к тысяче человек. Все мужчины говорят также на аварском и лакском языках, а те, кто служил в армии, в некоторой степени владеют также русским. Старики и женщины русского не знают. Уклад жизни здесь наиболее приближен к традиционным формам. В отличие от всех прочих дагестанских сел арчинские женщины повседневно носят изысканные старинные одежды с множеством серебряных украшений. Это не карнавал и не светский раут. Ведь все тяжелые работы в поле и дома выполняют женщины. Когда они несут с покоса стога сена в своих терракотовых хитонах, их под этими стогами почти не видно.

О физической выносливости женщин мне довелось составить впечатление, еще не дойдя до селения. Мы входили в него, предварительно надев свои рюкзаки, так как наш гид торопился вернуться в тот же день домой. Первой нас встретила женщина средних лет, несшая кувшин с водой. Увидев непотребную сцену, что мужчина идет нагруженный, она, говоря что-то неодобрительное Ире Оловянниковой, сдернула с меня тридцатикилограммовый рюкзак и вскинула его себе через плечо, как пушинку. Так и остался я налегке, а Ира Оловянникова – со своим рюкзаком (по мнению арчинки, она должна была нести оба рюкзака). Арчинка вступила в бойкий разговор с подходившими арчинцами и так и простояла с рюкзаком с полчаса, явно не замечая его веса.

У нас была цель не только увидеть Арчи, но и записать на магнитофон как можно больше слов для прослушивания их в Москве. Однако оказалось, что в Арчи нет электричества, а наш магнитофон не имел батареечного питания. Но хитроумный Магомед, пригласивший остановиться у него по праву первого встретившего нас мужчины, нашел выход. В клубе иногда крутят кино, запуская движок с помощью трактора. И вот этот способ извлечения электропитания он и придумал. Два дня мы усердно вели запись, несмотря на рев трактора за окном и скачки напряжения от 150 до 280 вольт, и записали около 500 слов и сотни предложений.

2. 1968. Вторая экспедиция. Арчинский язык

В Москву мы возвращались, определенно зная, где мы будем летом в следующем году. Правда, из-за нашего невежества мы несколько преувеличили экзотичность арчинского языка. В том же 1967 году вышла небольшая книжка [Микаилов 1967] с довольно неплохой базовой грамматикой, словником и парой текстов, а также очерк арчинского языка [Хайдаков] в энциклопедическом издании «Языки народов СССР». Кроме того, еще в начале века было опубликовано грамматическое описание [Дирр]. Так что первооткрывателями нас не назовешь. Тем не менее я придерживался точки зрения, что в методологических целях на начальном этапе изучения языка желательно идти по более трудному пути: провести чистый полевой эксперимент, опираясь только на свои ресурсы и имея «чистые лингвистические рецепторы», и лишь после формирования собственного взгляда на язык обращаться к сравнению с мнениями предшественников.

Началась серьезная подготовка к арчинской экспедиции. С экспромтами покончено, теперь надо строить всю полевую работу по заранее продуманной схеме. Был взят курс на разработку методологии полевой работы и изучение арчинского языка как самостоятельного объекта научного исследования.

Моим главным партнером стал Сандро Васильевич Кодзасов, мой коллега по кафедре и давний друг со студенческих лет. Мы разделили зоны влияния. Сандро, специализировавшийся в фонетике, взял на себя фонетическую часть исследования, а я отвечал за грамматику. В полевой работе с бесписьменным языком фонетика первична, не овладев ею, ничем всерьез заниматься нельзя. И в то же время она очень коварна: не поняв ее главных секретов, можно продолжать мучиться годами с письменной записью языкового материала. Последующая практика показала, что работы для профессионального фонетиста в любом языке непочатый край, и постоянное сотрудничество с С. Кодзасовым было краеугольным камнем в формировавшейся модели группового полевого метода.

Первый вопрос, который надо было решить, – это тип транскрипции. В дагестановедении принята транскрипция на кириллической основе, на которой действует орфография пяти письменных дагестанских языков. Такой выбор удобен и по техническим соображениям, поскольку для печати достаточно обычной пишущей машинки. Такая транскрипция понятна носителям языка и специалистам. Если бы можно было ее использовать, ничего в ней не меняя, то не надо было бы ничего придумывать. Однако проблема состоит в том, что одни и те же кириллические буквы и их комбинации в разных орфографиях используются по-разному. В пределах одного письменного языка (например, аварского, лакского, даргинского или лезгинского) это не существенно, но когда мы обращаемся к бесписьменным языкам и их диалектам, то какие знаки в неоднозначных случаях использовать? Неизбежно разнобой в дагестанских языках будет только увеличиваться. Если думать о долгосрочной перспективе и работе с разными дагестанскими языками, нужна единая транскрипция для любого дагестанского языка, с едиными принципами нотации для однотипных звуков и их признаков. Если усовершенствовать кириллическую транскрипцию, то и запись письменных языков будет более последовательной, но она будет отличаться от принятых практических орфографий. Кстати, в орфографиях обычно не все фонематические различия отмечаются, что вообще плохо для научного описания этих языков.

Более унифицирована нотация на латинской основе в международном фонетическом алфавите (МФА), но в нем не все нужные различительные признаки имеются. Преимущество такой нотации в том, что она имеет международный статус и понятна лингвистам любой национальной школы. Кстати, грузинские кавказоведы пользуются нотацией на латинской основе, хотя используют свои локальные диакритики.

Поэтому мы с Кодзасовым занялись разработкой единой транскрипции для дагестанских языков. Это потребовало, конечно, учесть все их зафиксированные фонематические системы по описаниям. Предложения по такой транскрипции были опубликованы в [Кибрик, Кодзасов 1970].

В области грамматики надо было пойти аналогичным путем. Нужна некоторая универсальная схема, в идеале покрывающая все языковое разнообразие, так чтобы конкретный язык, с которым сталкивается полевой лингвист, предусматривался бы этой схемой. Такой теории в 60-е годы не было, нужно было разрабатывать некий эмпирический ее вариант. Поскольку работа с языком опирается на интервьюирование информанта, нужны анкеты и некоторые образцы высказываний на языке-посреднике для их перевода на исследуемый язык. За такими образцами лежат гипотезы о их внутренней структуре и возможных вариациях их конкретно-языкового кодирования. Перед работой в поле надо предварительно подготовить анкеты по тем разделам грамматики, которыми мы предполагаем заниматься.

Нужно также иметь набор наиболее важных лексических значений, с учетом идиоэтнических особенностей культуры, хозяйствования, географии. Эти значения, для удобства их сбора в работе с информантами, представляются не на абстрактном уровне, а русским словником.

Это были первые шаги к построению целенаправленной полевой работы, с замахом на универсальность, но и с учетом предполагаемых свойств конкретно выбранного языка.

В арчинской экспедиции было две партии – грамматическая (под моим руководством) и фонетическая (под руководством Кодзасова). Кроме руководителей и И.П. Оловянниковой, в ней участвовало шесть студентов-новобранцев, для которых это была первая экспедиция. Вместе с нами выезжала также группа Б.Ю. Городецкого, имеющая самостоятельную программу по полевой семантике и предполагавшая обследовать лакский и арчинский языки.

Перед выездом мы очень тщательно составили список необходимых нам продуктов питания на месяц (на месте практически ничего, кроме молока и яиц, купить нельзя) и выслали их почтовыми посылками. Обзавелись малогабаритными туристическими примусами для приготовления пищи, посудой, спальными мешками и надувными матрацами и всем необходимым для жизни и научной работы, в том числе батареечными магнитофонами.

Неожиданности начались уже в дороге. Добравшись до районного центра Цуриба, от которого до Арчи оставалось 40 километров, мы узнали, что только что прошли сильные дожди и все мосты через реку смыты. При нас под руководством секретаря райкома установили пешую переправу, перекинув через бушующую реку толстое бревно. По ней мы и перешли, как канатоходцы, на другую сторону. Но дальше автомобильной дороги тоже нет и долго не будет, поэтому пришлось, как и в прошлом году, добираться до Арчи пешком, с помощью нескольких ослов для нашего довольно объемного снаряжения.

В Арчи оказалось, что поселиться в одном хуторе невозможно, поэтому фонетическая и грамматическая партии разделились. Мы обосновались в третьем этаже жилого дома в хуторе Хилих, с выходом на обширную площадку, крышу второго жилого этажа, где обитали хозяева (первый этаж традиционно предназначен для скота). Дагестанские крыши плоские, покрытые утрамбованной глиной. Группа Кодзасова поселилась в хуторе Хиттаб, в 5 километрах от нас и на 300 метров ниже.

Я завел специальную амбарную книгу для ведения экспедиционного дневника. В ней я собирался фиксировать все подробности полевой работы. Однако меня хватило только на первую запись. Экспедиционная жизнь до краев заполняет внимание, требует постоянного обдумывания плана действий, принятия нетривиальных решений в самых разных направлениях (где найти информантов, чем каждый сегодня занимается, что значат постоянные сюрпризы в языковых данных, какое сегодня меню и кто сегодня дежурит, где достать бензин для примуса и т. д. и т. п.), а ведение дневника тоже требует времени, ритмичности и дополнительной затраты умственной энергии. Сейчас такого дневника очень не хватает, приходится надеяться только на память, но многие подробности в ней безвозвратно стерты.

Каждая из партий полюбила свою «новую родину», однако практическое отсутствие научного взаимодействия потребовало воссоединения, но в разных домах, так как в одном частном доме поселить девять человек трудно. Фонетисты перебрались к нам в Хилих. Надо сказать, что временное разъединение обернулось огромной удачей. В Хиттабе фонетисты познакомились с молодым арчинцем, студентом первого курса филфака Дагестанского университета Джалилем Самедовым. Он свободно владел русским языком (у нас кое-как мог объясняться практически только один чабан Буттай, приобщившийся к русскому языку в армии) и, самое главное, имел сильную мотивацию для работы с нами и прекрасное языковое чутье. Поэтому он каждый день приходил к нам в Хилих на полевую работу.

У нас появилась возможность ежедневно обсуждать результаты проделанной работы, проводить «пятиминутки» с отчетами участников о том, что они узнали нового по своим темам. По вечерам, а в горах темнеет рано и быстро, при керосиновой лампе многого не сделаешь, и мы собирались на крыше нашего дома и часами распевали туристический и блатной фольклор и становившиеся все более популярными песни Окуджавы, считая падающие метеориты.

Наш рацион все более и более сужался, так как посылки не приходили. В магазине в центральном хуторе, ничего кроме вермишели n-го сорта и медовой патоки, не было, даже бутылку спиртного не удалось нигде найти в день рождения Сандро, и мы чокались молоком. Но наш энтузиазм не спадал, нам казалось, что мы все больше и больше погружаемся в стихию арчинского языка, студенты работали с упоением. Для них это был первый опыт не ученического, а исследовательского процесса. Многие из них стали впоследствии известными лингвистами. Миша Алексеев стал профессиональным кавказоведом, Ира Муравьева позднее увлеклась чукотско-камчатскими языками после наших экспедиций в алюторский язык, Ира Самарина и Тамара Погибенко многократно ездили во Вьетнам в составе экспедиций Института востоковедения по изучению малых языков Вьетнама, Оля Богуславская защитила диссертацию по определительным конструкциям в дагестанских языках, в настоящее время она работает в группе Ю.Д. Апресяна по русскому словарю синонимов.

В середине нашего срока пришла телеграмма с факультета, предписывающая Кодзасову срочно вернуться в Москву [237] . Это был серьезный удар по нашим планам. Потом, вскоре после отъезда Кодзасова я серьезно заболел. Температура высокая, местный фельдшер ничего не понимает, но советует колоться пенициллином. В Арчи есть только пенициллин для овец, но колоть меня некому. Никто из студентов никогда такого не делал. К этому времени группа Городецкого переселилась из лакского селения Шали в один из арчинских хуторов, и он приходил, как медсестра, делать мне эти овечьи уколы. Проболел я почти до самого отъезда, очень ослаб и идти не мог. Мостов по-прежнему не было, и мне нашли спокойную лошадь, на которой я и доехал до райцентра. Там нам и вручили наши посылки и почту за весь наш срок.

По не зависящим от нас обстоятельствам мы не смогли использовать все предоставленное нам время, хотя знакомство с языком состоялось. Еще в экспедиции у нас созрел план перевести Джалиля с филфака Дагуниверситета на филфак МГУ, и через некоторое время, несмотря на множество препятствий, нам это удалось. В Москве действовал я с помощью Звегинцева, в Махачкале – мой свояк Хадис, к тому времени уже окончивший аспирантуру и работавший в Дагуниверситете. Джалиля перевели на русское отделение, он сумел сдать порядочную разницу и успешно окончил факультет, а потом и аспирантуру. Диссертацию он писал по лексике арчинского языка. Поэтому открылась совершенно уникальная возможность – заниматься полевой лингвистикой в Москве в течение нескольких лет, и наш амбициозный план создать максимально подробное и глубокое описание арчинского языка был организационно обеспечен. Оставалось претворить его в жизнь.

3. 1969. Третья экспедиция. Шугнанский язык

Собственно выездная полевая работа с участием студентов продолжалась своим чередом. С целью расширить языковой кругозор я вернулся к идее Звегинцева поехать на Памир, и в 1969 году экспедиция направилась в шугнанский язык, по совету Д.И. Эдельман, присоединившейся к нам. Мы хотели выбрать более малочисленный язык, но нам нужно было много информантов в одном селении, так как ехало двадцать человек. В этой экспедиции значительный прогресс был в организации экспедиционной жизни, работы и быта. Чудом прогресса было участие в работе профессиональной машинистки, ежедневно печатавшей и размножавшей собранные материалы.

Это была фантастически богатая впечатлениями поездка, мы проехали через весь Памир и по республикам Средней Азии, увидели новый мир и культуру. Надеюсь, что на меня не обидятся ирановеды, но после зубодробительных дагестанских языков шугнанский показался нам очень пресным (ну почти как английский по своей морфологии), и мы предпочли далее вернуться на Кавказ.

4. 1970—1971. Четвертая и пятая экспедиции. Хиналугский язык

Снова встал вопрос о выборе языка. У нас с Кодзасовым был такой план. Работа над арчинским языком многолетняя и без привлечения студентов, но общий план типового лингвистического описания у нас теперь есть, есть также абрис основных параметров языка дагестанского типа и опыт сбора материала по стандартной программе. И у многих студентов уже есть некоторый опыт полевой работы. Поэтому стоит попробовать сделать эскизное описание какого-нибудь другого дагестанского языка по материалам коллективной работы со студентами.

Хотелось, чтобы этот язык как можно больше отличался от известных ранее лакского и арчинского и был бы малочисленным и чтобы по возможности им никто не занимался. Это мог быть один из закавказских дагестанских языков Азербайджана или Грузии. С этой целью в конце зимы 1970 года я отправился в командировку в Тбилиси и Баку. В Тбилиси отпал по внешним обстоятельствам очень меня интриговавший бацбийский язык. Все бацбийцы двуязычны и интенсивно переходят на грузинский язык, их мало для нашей коллективной экспедиции, и к тому же они, как правило, не знают русского языка. Из Тбилиси я проехал, сменяя маршрутные автобусы, по всему закавказскому маршруту, посетил Варташен и Нидж, где живут удины, и очень мне там понравилось, кроме того, что это не горы, а низменность.

В Баку мне надо было найти специалиста по шахдагским языкам Шамсуддина Саадиева. В Академии наук, где он работал, мне сказали, что в институт он практически не ходит, но дали его домашний адрес. Жил он где-то на окраине в каком-то трущобном районе, с трудом разыскал я дом и квартиру. Шамсуддин встретил меня взлохмаченный, небритый и в кальсонах, не очень смутился и не удивился, но попросил немного подождать. Он надел цивильный костюм с галстуком, мы зашли в парикмахерскую, где его побрили, и он повел меня в ресторан. Шамсуддин оказался очень самобытным человеком, преданным своему крызскому языку, которым он подпольно всю жизнь занимается, но почти ничего не опубликовал. Он жаловался, что его притесняют за то, что он портит национальную политику Азербайджана, в соответствии с которой в республике все азербайджанцы и живут они на этой территории вечно. А тут есть всякие псевдоученые, которые занимаются этимологией топонимов и обнаруживают в них удинские и прочие неправильные корни.

Он подробно рассказал мне обо всех трех практически одноаульных шахдагских языках, в каждый из которых можно было бы поехать, но наиболее изолированным в языковом отношении является хиналугский язык, и там немало учителей, хорошо знающих русский язык. Особенно полезен будет народный поэт Хиналуга, он же директор школы Рагим Алхас. По хиналугскому языку есть книга Ю.Д. Дешериева, но он этим языком давно не занимается, а другие опасаются за него браться, чтобы не обидеть мэтра.

Летом мы отправились в экспедицию в Хиналуг. В ней участвовало 11 студентов, из них 6 новичков. Собственно в поле мы работали месяц. В этой экспедиции была впервые успешно реализована схема иерархической организации коллективной работы в поле. Все виды лингвистической работы делились на три направления: фонетика (ответственный Кодзасов), лексика и тексты (ответственный Оловянникова), грамматика (ответственный Кибрик). Студенты собирали грамматический материал по индивидуальным темам под руководством Кибрика, и «старички» в свою очередь сами руководили «новичками». У нас, как у прикладных лингвистов, была естественная тяга к передовым информационным технологиям, и в этой экспедиции мы взяли на вооружение входившие тогда в употребление перфокарты для сортировки данных.

Огромную помощь нам оказал Рагим Алхас, большой энтузиаст в поддержании престижа хиналугского языка. Имея директорский административный ресурс, он лично собрал команду информантов из дюжины школьных учителей, и они дисциплинированно приходили на «уроки» к 9.00. Как и в обычной школе, каждый урок длился 45 минут, затем перемена 15 минут, и так далее до обеда. Работа с информантами велась индивидуально, и у каждого исследователя было в среднем по три часа работы с информантом. После обеда шла обработка собранного материала, заполнение и маркировка перфокарт, подготовка анкет для следующего дня, консультации с руководителями, почти ежедневно проводились «пятиминутки». Рагим проводил с нами почти все дни и постоянно консультировал всех желающих. Он видел, что мы делаем серьезное дело и с каждым днем все больше понимаем в хиналугском языке, и со своей стороны этому, как мог, способствовал. Он также старался вникнуть в лингвистическую суть дела, и наш профессионализм его постоянно удивлял. Как мы можем до неузнаваемости изменить какую-нибудь хиналугскую фразу и сделать это правильно? Ведь он же знает, какими ограниченными данными о языке мы владеем. Потом мы с такой реакцией на наши исследовательские «фокусы» неоднократно сталкивались.

В Хиналуге я почувствовал, что синдром хаотической традиционной методики, который раздражал меня когда-то, преодолен. И студенты-первокурсники, впервые столкнувшиеся с необычным видом деятельности, стремительно и естественно ее осваивают, у них нет никаких комплексов и неуверенности. Это значит, что работа организована правильно, цели понятны и средства к их достижению ясны. Полевая работа предполагает, что почти каждая новая фраза на изучаемом языке удивительна и не надо этому удивляться, а надо найти объяснение и снять вопрос. Иногда это удается сделать быстро, подобрав другую фразу, минимально противопоставленную данной, но не следует всегда непременно требовать решения немедленно. Некоторые вопросы откладываются на будущее, когда появятся новые подсказывающие данные. Методологической основой исследования был для нас метод структурного моделирования, не просто фиксирующего наблюдаемые явления, а исчисляющего их. Довольно быстро в языке обнаруживаются основные грамматические категории и их наиболее частотные значения, но требуется исчислить все значения всех грамматических категорий и все допустимые комбинации значений сочетающихся категорий. Это достигается методом активного опроса информанта. Моделируются различные языковые выражения, содержащие искомые комбинации, и проверяется их грамматическая правильность.

Однажды Н.С. Чемоданов, отвечавший за лингвистический портфель в журнале «Вестник МГУ», предложил мне написать в раздел хроники информацию о наших экспедициях. Я с удовольствием это сделал, объединив дагестанскую и памирскую экспедицию, см. [Кибрик 1970], а затем написал хронику о хиналугской экспедиции [Кибрик 1971]. С этими публикациями связана одна характерная деталь, показывающая, насколько мало понимают лингвисты то, чем мы занимаемся. На одну из моих заметок была краткая внутренняя рецензия К.В. Горшковой, известного русиста, которая категорично написала, что это псевдонаука, поскольку нельзя изучать язык, которым исследователь не владеет. Надо отметить, что эта рецензия не помешала публикации заметки.

Из экспедиции был привезен большой языковой материал, содержащий грамматические примеры (около 4000 предложений), тексты (20 текстов различных жанров, включая стихи Рагима Алхаса) и лексикон (порядка 1000 слов). Студенты в срок написали отчеты по своим темам. Однако весь этот материал был всего лишь начальной заготовкой, он требовал тщательного изучения, перекрестных проверок, теоретического осмысления, дополнений и унификации. Осенью того же года мы с Кодзасовым засели за написание текста будущего научного описания. Прежде всего надо было структурировать данные, придав им максимально наглядный табличный вид. Удобным инструментом для морфологии (и фонетики) являются парадигмы, организующие формальную и содержательную систему морфем (фонем). Для каждой морфемы должно быть найдено ее исходное фонематическое представление, правила фонетической реализации и семантическая интерпретация. Все морфемы (и фонемы) должны быть проиллюстрированы достаточным количеством реальных языковых примеров. Формально грамматический и иллюстративный материал мы стремились везде, где это возможно, представлять в форме таблиц, а грамматическое описание в основном формулировать как содержательные комментарии к таблицам.

Весь текст мы писали вдвоем синхронно фразу за фразой, критикуя и редактируя друг друга. Это был изнуряющий, трудоемкий процесс. Кроме того, обнаруживались явные и потенциальные ошибки, противоречия в записи и переводе одних и тех же выражений, лакуны в данных. Кое-какие моменты требовали дополнительной проработки и сбора материала. Тем не менее предварительный вариант будущей грамматики был за три месяца написан. Нужна была дополнительная экспедиционная сессия. В зимние каникулы в январе–феврале 1971 года небольшая группа отправилась в Азербайджан. В нее вошли я, Кодзасов и пять студентов (М. Алексеев, А. Барулин, Н. Лауфер, И. Муравьева и Т. Погибенко), отчеты которых были наиболее полно использованы в описании.

Добраться зимой до Хиналуга невозможно, так как дорогу заметает снегом на три-четыре метра. У нас была договоренность с Рагимом приехать на плоскость в Пирсагат, так называемые кутаны, место зимовки хиналугских отар. Рагим тоже приехал туда. Но жить и работать там было совершенно невозможно. Чабаны живут очень скученно почти в землянках, отопление практически отсутствует, для нашей группы никакого помещения нет ни для работы, ни для жилья. Положение казалось патовым. Есть с кем работать, но самых элементарных условий для работы нет. Рагим предложил радикальное решение. Он один заменит всех информантов, если мы переедем в более приемлемое место, например, в райцентр Куба. Мы решительно собрались в дорогу. В Кубе мы расположились в районной гостинице, где после Пирсагата было как в раю. Питались мы в гостиничном ресторане, а Рагим с утра до ночи героически отвечал на наши вопросы. Мы выстраивались к нему в очередь по графику. Рагим жаловался на свой язык с обилием глубоких гортанных звуков, от которых у него к вечеру начинало болеть горло. Но за десять дней этой необычной экспедиции все вопросы (как старые, так и вновь возникшие) были сняты.

К лету рукопись была доработана, и в 1972 году вышло наше первое грамматическое описание, которое мы скромно назвали «Фрагменты грамматики хиналугского языка». В рецензии [Гигинейшвили 1973], вышедшей для нас совершенно неожиданно, это отмечено: «Заглавие книги – „Фрагменты грамматики хиналугского языка“, по нашему мнению, несколько скромно и не соответствует действительности. Книга является весьма полным и последовательным описанием фонологической и грамматической систем хиналугского языка. Необходимо отметить, что книга написана на высоком научном уровне, отличается гармоничным сочетанием формализации описательной методики с глубоким пониманием внутренней структуры языка, изобилием иллюстративного материала» [Там же, 148—149]. Вообще это было как гром среди ясного неба. Неизвестный нам ранее эксперт [238] из Тбилиси дал этому первому опыту очень высокую оценку. Рецензия завершалась таким итогом: «К грамматическому очерку прилагаются хиналугские тексты с дословным и свободным переводами, а также хиналугско-русский и русско-хиналугский словники вместе с разного рода указателями. Последняя часть занимает примерно треть книги [см.: Кибрик, Кодзасов 1972, 243—369], отличается надежностью материала и переводов. Словники кроме перевода содержат квалификации языковых форм, с ссылками на соответствующие разделы книги. Проделана весьма трудоемкая и кропотливая работа, результатом чего явилась рецензируемая книга, которая представляет собой отражение несомненного прогресса в советском кавказоведении. Те сведения и интерпретации, которые даются в рецензируемой книге, могут весьма способствовать дальнейшему изучению хиналугского языка как с синхронической, так и диахронической точек зрения» [Гигинейшвили, 150].

Особенно ценным был для нас пассаж о надежности языкового материала, собранного не носителем языка, а полевыми лингвистами. Такой «знак качества» от ученого-компаративиста, для которого надежность материала превыше всего, многого стоит.

5. «Методика полевых исследований»

Как-то Георгий Андреевич Климов обратился ко мне с необычным предложением: написать для известной академической серии «Теория советского языкознания» книгу о полевой лингвистике. Предложение было лестное, заманчивое и рискованное. Я не чувствовал себя полноценным экспертом и считал, что еще только учусь. Но в то же время, действительно, удивительным образом по этой теме у нас в стране отсутствует специальная литература [239] . Многие описания «экзотических» языков как у нас, так и за рубежом написаны на основе полевых исследований, но сама «кухня» этой работы остается скрытой. А между тем я убедился на собственном опыте, сколько велосипедов приходится изобретать каждому, кто ступает на эту стезю. Поскольку я сам постоянно стремился к выработке оптимальных методик полевой работы, мне идея Климова не была чужда, и я взялся за это дело. Это мобилизовало меня на библиографические поиски, и я почерпнул для себя много полезной информации в американской лингвистической литературе. Я мог сопоставить ее с теми идеями, которые накопились в моем личном опыте. Поставленная задача стимулировала также разнообразить языки и языковые ареалы наших экспедиций.

Хотя вариант рукописи был уже в основном подготовлен, после хиналугской экспедиции я решил резко изменить географию и поехать в один из самых отдаленных языковых ареалов, на Камчатку. Я списался с Александром Павловичем Володиным, ленинградским специалистом по ительменскому языку, и он посоветовал взяться за алюторский язык. Поэтому в сентябре 1970 года я отправился на Камчатку, чтобы лично осмотреть место будущей экспедиции. Эта поездка показала, как непредсказуема дорога в этот край. Долетев без приключений до Петропавловска-Камчатского, я столкнулся с трудностями полетов внутри Камчатки. Мне надо было добраться до райцентра Олюторского района, Тиличики, где в селении Вывенка живут алюторцы. Я взял билет на ближайший самолет, но из-за погодных условий рейс несколько дней откладывался. Я поселился в гостинице аэропорта и целыми днями ждал регистрации, которая постоянно откладывалась. Соседи по гостинице говорили мне, что это дело обычное, иногда рейса ждут по месяцу. Наконец полет состоялся, я прилетел в Тиличики, но по всему было видно, что погода ненадежная и я могу здесь надолго застрять. С большим огорчением я принял решение улетать тем же бортом. До вылета оставалось несколько часов, а тут летел «Ан-2» в один из поселков, Ачай-Ваям. Там живут чукчи, но я решил слетать хотя бы туда. Полет проходит очень низко, и можно наблюдать природу. Осенью вся тундра бордовая, фантастически красивая. Этим эстетическим впечатлением пришлось и ограничиться.

Рукопись моей книги я отдал Климову для прохождения рецензирования. Ничего о ней мне не было известно. А зимой я получил письмо от А.П. Володина, который сообщил мне, что он присутствовал на скандальном обсуждении моей рукописи в Институте языкознания в Ленинграде. Об этом обсуждении меня никто не предупредил и никто на него не пригласил. Обсуждение длилось несколько часов, его лейтмотивом было возмущение, что какой-то неизвестный писака, апологет буржуазного языкознания, ничего не написал о достижениях в области полевой лингвистики советского академического сообщества. Декламировали даже стихи о советском паспорте и указывали автору книги, что он не гордится своим паспортом и ему дорога в лучшем случае за кордон. Были также и благожелательные рецензенты, например, С.Д. Кацнельсон, но негодующие отзывы доминировали. Климов мне скупо сообщил, что рукопись забраковали. Я хотел получить официальные материалы обсуждения и требовать сатисфакции, изъявляя готовность, в чем смогу, расширить советскую библиографическую часть. Но Климов был, видимо, напуган, что так опрометчиво меня ангажировал, и защищать меня не был готов, полагая, что усмирить или задобрить моих оппонентов не удастся. Звегинцев, напротив, был удовлетворен таким поведением ленинградских коллег (ничего другого он от них и не ожидал) и обещал издать книгу факультетскими средствами. Такая публикация, конечно, не имела доступа к широкой публике, но, тем не менее, рукопись была мною доработана с учетом опыта последних экспедиций и вышла в 1972 году. Неожиданно она была замечена крупным международным издательством Mouton, которое предложило перевести эту книгу на английский язык. Английский вариант появился в 1977 году [Kibrik]. Кстати, я случайно прочел в диалектологическом сборнике рецензию на мою книгу [Калнынь], с автором которой я не был знаком. Эта рецензия была очень благожелательная, и ее автор агитировала диалектологов учесть многие из предлагаемых мной рекомендаций. Позволю себе также привести заключительную часть этого отзыва: «Нам, прежде всего, хотелось показать привлекательность многих идей А.Е. Кибрика для диалектологов-лингвистов, наиболее часто соприкасающихся с ситуацией полевого исследования. Книга А.Е. Кибрика важна тем, что в ней впервые в полном объеме эксплицируются правила полевого исследования, как особого метода извлечения лингвистических данных. Этот метод предоставляет лингвисту особенно интересные и широкие исследовательские возможности. Поэтому каждый, кто занимался полевой работой, присоединится к восторженной оценке полевого исследования, которой А.Е. Кибрик заключает свою книгу» [240] [Калнынь, 268—269]. Эта рецензия была для меня компенсацией за ранее упомянутую рецензию К.В. Горшковой.

6. Работа над арчинской грамматикой

Хиналугская грамматика была для нас пробой сил в области описательной лингвистики, а создание целостного, максимально полного и подробного грамматического описания было связано с арчинским языком. Полевые лингвисты знают, в какой степени производительность труда зависит от качеств информанта. Когда информант понимает, что хочет от него исследователь, и имеет дар языковой интроспекции, качественный материал собирается очень быстро. Хочу подчеркнуть, что лингвистически образованный информант – не залог успеха. Иногда бывает наоборот: доморощенные языковые догмы могут мешать получать от него объективную языковую информацию. Главное достоинство информанта – чутко ощущать смысловые различия между языковыми выражениями и ясно их формулировать, уметь погружать их в релевантный прагматический контекст. Всеми этими качествами Джалиль обладал в полной мере. В процессе нашей совместной работы Джалиль быстро обучался, понимал, что я от него жду, с полуслова. Постепенно он научился записывать в нашей транскрипции арчинские тексты и во время летних каникул собирал их дома в Арчи. Обычно же это очень трудоемкая работа. Он также включился в самостоятельную научную деятельность и собирал арчинский лексикон. Чтобы не ограничиться идиолектом одного, хоть и высококачественного, информанта, летом 1971 года, наряду с экспедицией на Камчатку, была проведена вторая экспедиция в Арчи, где студенты собирали альтернативные примеры по определенным грамматическим темам.

Сбор языкового материала в полевой работе обычно отнимает львиную долю времени. В нашем случае сотрудничество с Джалилем позволяло двигаться вперед значительно быстрее. И тем не менее работа над арчинским языком заняла шесть лет, не считая полутора лет подготовки рукописи к печати.

Хотя трудно разделить этап сбора материала и этап написания текста, так как одно предполагает другое, написание самого текста грамматики представляет собой особую задачу. Я перелистал множество отечественных и западных грамматик того времени, но не нашел для себя образца, которому можно было бы следовать. Наиболее типичные недостатки – это нечеткая ориентация на потенциального потребителя грамматики, взгляд на язык через призму национальной лингвистической традиции и родного языка исследователя.

Я исходил из того, что потребителями описания редкого языка должны быть лингвисты, не имеющие никаких специальных знаний об этом языке, и это требует особого уровня понятности и эксплицитности. Каждый языковой пример и каждое теоретическое утверждение должны быть понятны такому потребителю. Как я теперь вижу, в то же время аналогичные проблемы стояли перед многими исследователями, и двигались они в сходном направлении. Но в конце 60-х годов еще не вошло в употребление глоссирование языковых примеров. Мне его очень не хватало, и в арчинском описании был проэксплуатирован свободный порядок слов русского языка. Перевод, насколько это возможно, был пословным, с добавлением при необходимости литературного перевода. [241]

В отличие от большинства описаний мы не стремились экономить на иллюстративном материале. Напротив, описание каждого явления сопровождалось максимальным числом разнообразных примеров, как собранных специально, так и взятых из текстов.

Наконец, требование эксплицитности реализовывалось в толковании каждого грамматического значения.

В теоретическом плане арчинская грамматика опиралась на идеи структурализма, а также на теорию модели «Смысл–текст». В то время я полагал, что за динамическим описанием в духе этой модели большое будущее. Но ограничиться таким динамическим описанием я не решился. Поэтому грамматика в описании представлена в двух форматах: таксономическом, привычном большинству лингвистов, и динамическом, в терминах модели «Смысл–текст». Я понимаю, что мои прогнозы не сбылись и сейчас сохранило познавательную ценность для читателя таксономическое описание. Но по существу таксономическое описание существенно выиграло оттого, что оно было последовательно проверено на прочность формализмом модели «Смысл–текст».

Когда четырехтомная грамматика арчинского языка была опубликована, я полагал, что больше никогда за интегральную грамматику языка не возьмусь. На такое можно решиться только однажды.

7. Вместо эпилога

Выход в свет книг [242] [Кибрик 1972], [Кибрик, Кодзасов, Оловянникова 1972], [Кибрик, Кодзасов, Оловянникова, Самедов 1977а, б], [Кибрик 1977а, б] в определенном смысле подводит некоторую черту периода становления метода коллективной полевой работы, направленной на целостное грамматическое описание «экзотического» языка. Зафиксированным итогом первых пяти экспедиционных лет являются теоретическое обоснование полевого метода и образцы результата такой работы. Впереди будет еще много экспедиций, новых проектов и результатов, но об этом уже когда-нибудь в другом месте и в другой раз.

Литература

Борщев В.Б. За языком (Дагестан, Тува, Абхазия. Дневники лингвистических экспедиций). М., 2001.

Гигинейшвили Б.К. Рец. на: Кибрик А.Е., Кодзасов С.В., Оловянникова И.П. Фрагменты грамматики хиналугского языка. М., 1972 // Вопросы языкознания. № 5. М., 1973: 148—150.

Дирр А.М. Арчинский язык. Тифлис, 1908.

Калнынь Л.Э. Рец. на: Кибрик А.Е. Методика полевых исследований (к постановке проблемы). М., 1972 // Общеславянский лингвистический атлас. Материалы и исследования. 1974. М., 1976: 258—269.

Кибрик А.Е., Кодзасов С.В. 1970 – Принципы фонетической транскрипции и транскрипционная система для кавказских языков // Вопросы языкознания. № 6. 1970: 66—78.

Кибрик А.Е. 1970 – Экспедиции отделения структурной и прикладной лингвистики филологического факультета МГУ: Дагестанская и Памирская экспедиции. Вестник МГУ. Филология. № 4. М., 1970.

Кибрик А.Е. 1971 – Структурно-лингвистические экспедиции по изучению хиналугского языка. Вестник МГУ. Филология. № 4. М., 19 71.

Кибрик А.Е., Кодзасов С.В. 1972 – Оловянникова И.П. Фрагменты грамматики хиналугского языка. М., 1972.

Кибрик А.Е. 1972 – Методика полевых исследований (к постановке проблемы). М., 1972.

Кибрик А.Е., Кодзасов С.В., Оловянникова И.П., Самедов Д.С. 1977а – Опыт структурного описания арчинского языка. Т. 1. Фонетика. Лексика. М., 1977а.

Кибрик А.Е. 1977а – Опыт структурного описания арчинского языка. Т. 2. Таксономическая грамматика. М., 1977а.

Кибрик А.Е. 1977б – Опыт структурного описания арчинского языка. Т. 3. Динамическая грамматика. М., 1977б.

Кибрик А.Е., Кодзасов С.В., Оловянникова И.П., Самедов Д.С. 1977б – Арчинский язык: тексты и словари. М., 1977б.

Микаилов К.Ш. 1967 – Арчинский язык (Грамматический очерк с текстами и словарем). Махачкала, 1967.

Микаилов К.Ш. 1979 – Рец. на: «Опыт структурного описания арчинского языка» в трех томах и «Арчинский язык: тексты и словари» // Вопросы языкознания. № 4. М., 1979: 141—147.

Хайдаков С.М. Арчинский язык // Языки народов СССР. Том IV. Кавказские языки. М., 1967: 608—626.

Bloch B. Interviewing for linguistic atlas // American speech, 10, 1935: 3–9.

Dixon R . Searching for aboriginal languages. Memoirs of a field forker. University of Queensland Press: St. Lucia – London – New York. 1982.

Kibrik A.E. The Methodology of Field Investigations in Linguistics (Setting up the Problem). Mouton, The Hague-Paris, 1977.

Samarin W. Field linguistics. A gide to linguistic field work. Holt, Rinehart, and Winston, 1967.


Fervet opus


Роман Тименчик (Иерусалим) Из Именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой [243]

Дидона (Dido) – персонаж «Энеиды» Вергилия и «Героид» Овидия, «ключевой образ позднего цикла „Шиповник цветет“, но мотивом костра связанная и с другими ключевыми понятиями ахматовской лирики (жертвенность, обреченность т. д.) <…> принадлежит к числу символических двойников Ахматовой. Ряд сюжетных мотивов цикла, общих с историей Дидоны, таких как появление гостя из далекой страны (ср. „И город, смертно обессилен, / Был Трои в этот час древней…“), невозможность встречи, разлука, самые отношения влюбленных, – все это дает автору плодотворную возможность пользоваться образностью, восходящей к IV книге Энеиды, но в значительной степени опосредованно, через Данте, через те места „Божественной комедии“, которые как-либо связаны с Энеидой или с Вергилием» [Цивьян 1989, 30—31].

Запись, сделанная в декабре 1965 г. в больнице: «Сейчас была горькая радость: слушала Пёрселла, вспомнила Будку, мою пластинку „Дидоны“ и мою Дидону» [Ахматова, 695]. Моя Дидона – стихотворение «Сонет-эпилог»:

[Слова, чтоб тебя оскорбить]

Anna, soror!

Verg<ilius>

(найти эпиг <раф> из Энеиды в подлин<нике>)

Funeris heu tibi causa fui? Per sidera iuro,

Per superos, et si qua fides tellure sub ima est,

Invitus, regina, tuo de litore cessi.

Vergili<us> “Aeneis” VI, 458—460 [Ахматова, 203].

Отказавшись в эпиграфе сначала от магических «Дальних рук» Иннокентия Анненского (когда-то взятых для эпиграфа к циклу „Cinque“; эта финальная строка одного из последних стихотворений Анненского пригодилась потом для эпиграфа к одной из «Черных песен»), затем от признания Дидоны сестре Анне в четвертой книге «Энеиды» —

Верной подруге своей, сестре, больная царица

Так говорит: «О Анна, меня сновиденья пугают!

Гость необычный вчера приплыл к нам в город нежданно!

Как он прекрасен лицом, как могуч и сердцем отважен!

Верю, и верю не зря, что от крови рожден он бессмертной:

Тех, кто низок душой, обличает трусость. Его же

Грозная участь гнала, и прошел он страшные битвы…

Если бы я не решила в душе неизменно и твердо

В брак ни с кем не вступать, если б не были так ненавистны

Брачный покой и факелы мне с той поры, как живу я,

Первой лишившись любви, похищенной смерти коварством,—

Верно, лишь этому я уступить могла б искушенью.

[Перевод С. Ошерова],

и, предпочтя последние слова, услышанные Дидоной от Энея в 640-м стихе шестой книги («не по воле своей, царица, я твой берег покинул»), Ахматова попала на место, издавна и поныне ставящее перед филологами-классиками вопрос о функциях и последствиях, легитимности и живучести интертекстуальности. У Вергилия – похищение из катулловского переложения ирои-комической элегии Каллимаха «Волос Береники», в которой локон волос александрийской царицы Береники, превращенный в соответствующее созвездие, именно с этой фразой – inuita, o regina, tuo deuertice cessi (не желая того, о царица, я оставил твою голову) – обращается к бывшей хозяйке. Пародированная абсурдистская комедия, по Ю. Тынянову, становится трагедией судьбы. По-своему зеркалит это превращение Катуллова стиха история с одним эпиграфом у Владимира Нарбута. Эпиграф из бурлескной «Энеиды» Ивана Котляревского «Він взявши торбу тягу дав» был поставлен Владимиром Нарбутом к стихотворению «Шахтер» в сборнике «Аллилуйя» (1912). В травестии И. Котляревского стих относился к «моторному парубку» Энею после Троянской войны, а в нарбутовском контексте – к соблазнителю панычу-студенту, покинувшему свою деревенскую Евдоху-Дидону. В ахматовском эпиграфе семантическую маркированность составляет оттенок (продолжая ряд, намеченный Т.В. Цивьян, – «…незаконченности, открытости, неопределенности, подчеркиваемой и синтаксисом, и, более широко, – вольностью обращения с исходным текстом, откуда берется эпиграф» [Цивьян 2001, 191]) уже заданной жанровой двусмысленности. Такой снижающий, пародирующий, чуть ли не «опереточный» эпиграф к этому стихотворению и был нужен автору, и им должен был стать собственный блуждающий обрубок-александриец: «Ромео не было, Эней, конечно, был» [Ахматова, 214, 527].

Появление образа Дидоны в поэтическом мире Ахматовой было спровоцировано рядом совпадений, из которых одно – публикация текста арии Дидоны из оперы Пёрселла в газете «Британский союзник», курировавшейся Исайей Берлином, в дни, когда он «был недолго» ахматовским Энеем [Тименчик 2005, 35—36], другое – висевшее некогда в Фонтанном доме полотно «Дидона» [Станюкович, 37].

Тема Дидоны не раз возникала в русской поэзии XX в. – у Сергея Соловьева («Дидона и Эней»):

По камням звенят копыта,

Слышно ржание коней.

На горах отстала свита…

Как стрела, летит Эней.

Дали неба – мутно-сини;

Ветр шумит, в траве шурша,

И с царицей сын богини

От грозы бежит, спеша.

На груди застежкой сплочен,

Плащ ее окутал стан.

Наконечник стрел отточен.

За плечами, раззолочен,

Звонко брякает колчан.

Конь храпит; густая пена

Покрывает удила.

Пред царицей Карфагена

Расступается скала.

Вместо храма – свод пещеры.

Мать Земля условный знак

Подает, и волей Геры

Заключен несчастный брак.

Все забыто: обесчещен

Женский стыд, и презрен долг.

В недрах скал и горных трещин

Гром пронесся и умолк.

Потемнели, сшиблись тучи,

О деревья бьет вода.

Дико воя, сбились в кучи

Оробелые стада.

Пыль клубится; воздух блещет;

Скрылся в туче горный скат.

О каменья ливень хлещет,

И стучит тяжелый град.

У пещеры дрогнут стражи;

Где-то ржет в испуге конь.

Проблестел на горном кряже

Синей молнии огонь.

Замутившись, с высей прянул,

Заплескался водопад.

Брачный гимн в пещерах грянул

Хор веселых ореад.

[Соловьев, 155—156],

у Михаила Кузмина в стихотворении «Эней», вошедшем в сборник «Нездешние вечера»:

Нагая юность с зеркалом в руке

Зеленые заливы отражает,

Недвижной пикой змея поражает

Золотокудрый рыцарь вдалеке.

И медью пышут римские законы

В дымах прощальных пламенной Дидоны.

Какие пристани, Эней, Эней,

Найдешь ты взором пристально-прилежным?

С каким товарищем, бродягой нежным,

Взмутишь голубизну седых морей?

Забудешь ты пылающую Трою

И скажешь: «Город на крови построю».

Всегда ограда – кровь, свобода – зверь.

Ты – властелин, так запасись уздою,

Железною ведешься ты звездою,

Но до конца звезде своей поверь.

Смотри, как просты и квадратны лица, —

Вскормила их в горах твоя волчица.

И, обречен неколебимой доле,

Мечта бездомников – домашний гусь

(Когда, о родичи, я к вам вернусь?),

Хранит новорожденный Капитолий.

Пожатье загрубелых в битве рук

Сильней пурпурных с подписью порук.

Спинной хребет согнулся и ослаб

Над грудой чужеземного богатства, —

Воспоминание мужского братства

В глазах тиранов, юношей и пап.

И в распыленном золоте тумана

Звучит трубой лучистой: «Pax Romana»,

у Николая Оцупа:

Сквозь ураганный огонь батарей

Я вижу башни Илиона.

Снова странствует Эней.

Когда же нежная Дидона,

Не сводя влюбленных глаз

С небесного лица героя,

Услышит горестный рассказ:

Пала великая Троя.

Пылает деревянный конь,

Стены дворца пылают,

Сыны Европы на огонь

Идут и погибают.

Где же победа? не пойму,

Только после боя

Плачут голоса в дыму:

Пала великая Троя.

С горстью последних кораблей,

Еще уцелевших на причале,

Последний из рода Троянских царей,

Сын Венеры, бежит Эней

К далеким берегам Италии.

Но ищет его царица богов,

Разрушительница Илиона,

И ветры летят на легкий зов,

Терзая синее лоно.

Разбито последнее весло

И, слышите, над нами

Троянского паруса крыло

Разодрано штыками.

Когда бы смели видеть мы

Сквозь этот дым и пену,

Что флот из ада и зимы

Причалил к Карфагену.

И после долгих вечеров

В плену у ласковой царицы

Энея длинные ресницы

Дрогнули у берегов

Италии.

Моля богов,

Послушай, как летят века,

И ты увидишь за волками

Выю чудовищного быка,

Обвитую тонкими руками.

Европа, светлых твоих волос

Почти печальных дуновений,

Этой улыбки полной слез,

Этой игры луча и теней

Не забыть Энею никогда:

Отражает зеленая вода

Не берег пологий,

Но глаза, прикрытые рукой,

И плечи слабее пены морской.

А дальше горные отроги

И голос Музы и покой

Вечернего Архипелага.

Нос корабля за той скалой

Мелькнул, но я не вижу флага.

Кто-то в одежде рыбака

На берег поглядел бледнея:

Близятся издалека

На фоне паруса рука

И лоб и плечи Одиссея.

Разве не к твоим ногам

Пала великая Троя?

Эриннии по твоим следам

Летали, волны зовя и строя.

Увы, Улисс, не год один,

Глаза твои больны от пены:

Ты разве различаешь стены

И славу будущих Афин?

И ты, Эней, о сколько бед!

Уже слабеешь ты, не зная,

Что будет Рим. Но соль морская,

Храни ее как амулет

Италии. В могиле ветка

Темного лавра с тобой уснет,

И Вергилий песни назовет

Именем царя и предка.

Стихает грохот батарей,

И листья северного клена,

Слышишь, шумят о жизни твоей,

О славной гибели Илиона.

Быть может и нам судьба одна

С вами, скитальцы-полубоги,

Быть может не даром эта война.

Погибая на полдороге,

Спутники небывалых лет,

Вспомним Трои последний завет.

[Оцуп, 7–9],

у Елизаветы Полонской – в стихотворении «Эней»:

Ты целомудрием и мужеством укрыт.

Нашли мы камень на краю дороги,

И в нем лицо мужское. На тебя

Тот камень походил тягчайшим сходством.

Зима покрыла камни. Молча,

Как карфагенский шкипер в Ленинбурге,

Со мной проходишь рядом. Дым от трубки

Один еще живет. О, бедная Дидона!

Вот девочка на промысел выходит,

Крестится молча, ждет судьбы ночной.

Кто б ни был он, готовь костер, Дидона!

Все знаменья солгали и солгут.

Беги ему вослед! А корабли далеко

Уже от пристани в весельи парусов…

О, если бы ребенок твой сегодня

Под сердцем шевельнулся у меня.

[Полонская, 57—58]

Лафорг (Laforgue) Жюль (1860—1887) – французский поэт, имя которого применительно к Ахматовой первым назвал Георгий Чулков: «Почти в каждом стихотворении Ахматовой, как в бокале благоуханного вина, заключен тайно смертельный яд иронии. Эта ирония отдаленно напоминает улыбку Иннокентия Анненского и Жюля Лафорга, но она всегда нежнее, тоньше и женственнее, чем у этих безвременно погибших поэтов» [Чулков]. Весьма вероятно, что очень близкий в ту пору с Ахматовой критик отправлялся при этом от ее собственных признаний о литературных симпатиях, – в воспоминаниях о разговорах с Модильяни в 1911 г. она перечисляла: «Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера». Спустя короткое время М. Кузмин писал в предисловии к «Вечеру»: «Нам кажется, что она чужда манерности, которая, если у нее и есть, однородна несколько с манерностью Лафорга, то есть капризного ребенка, привыкшего, чтоб его слушали и им восхищались <…> нам кажется, что поэзия Анны Ахматовой производит впечатление острой и хрупкой потому, что сами ее восприятия таковы, от себя же поэт прибавляет разве только лафорговскую, на наш вкус приятную, манерность» [Кузмин 1912, 9–10]. М. Кузмин, находивший некоторые стихи Георгия Иванова чем-то «похожим на капризы Мюссе и Лафорга» [Кузмин 1914, 233], в той же рецензии помянул в качестве влияний и «остроту А. Ахматовой». Возможно, отсюда эта же амальгама перешла к другому рецензенту: «За редкими исключениями <…> сквозь стихи Г. Иванова проглядывают то подлинный Лафорг, то Лафорг в интерпретации Анны Ахматовой» [Олидорт 1916]. Но, впрочем, возможно, что он и независимо от М. Кузмина пришел к убеждению, что «А. Ахматова <…> явная интепретаторша Лафорга» [Олидорт 1919, 66].

О Лафорге читателям «Вечера», прежде всего, должно было напомнить стихотворение с зябнущими в муфте ладонями:

Высоко в небе облачко серело,

Как беличья расстеленная шкурка.

Он мне сказал: «Не жаль, что ваше тело

Растает в марте, хрупкая Снегурка!»

В пушистой муфте руки холодели.

Мне стало страшно, стало как-то смутно.

О, как вернуть вас, быстрые недели

Его любви, воздушной и минутной!

Я не хочу ни горечи, ни мщенья,

Пускай умру с последней белой вьюгой.

О нем гадала я в канун Крещенья.

Я в январе была его подругой.

Подтекстом – трагическим – является стихотворение «Воскресенья» («dimanches»):

hamlet: Have you a daughter?

polonius: I have, my lord.

hamlet: Let her not walk i’ the sun;

conception is a blessing; but not as

your daughter may conceive.

Le ciel pleut sans but, sans que rien l’?meuve,

Il pleut, il pleut, berg?re! sur le fleuve…

Le fleuve a son repos dominical;

Pas un chaland, en amont, en aval.

Les V?pres carillonnent sur la ville,

Les berges sont d?sertes, sans idylles.

Passe un pensionnat (? pauvres chairs!)

Plusieurs ont d?j? leurs manchons d’hiver.

Une qui n’a ni manchon, ni fourrures

Fait, tout en gris, une pauvre figure.

Et la voil? qui s’?chappe des rangs,

Et court! ? mon Dieu, qu’est-ce qu’il lui prend?

Et elle va se jeter dans le fleuve.

Pas un batelier, pas un chien Terr’ Neuve.

Le cr?puscule vient; le petit port

Allume ses feux. (Ah! connu, l’ d?cor!).

La pluie continue ? mouiller le fleuve,

Le ciel pleut sans but, sans que rien l’?meuve.

Ср. перевод Ильи Эренбурга (1914), который, кстати говоря, отметил появление «муфты» в русской поэзии как сильный раздражитель («Несколько лет тому назад <Ахматова> предстала пред нами с душой богохульной и нежной, с проникновенными молитвами и дамскими ужимками (муфта и прочее)» [Эренбург, 28]:

Пастушка, небо над рекой пустынной

Бесцельно плачет, беспричинно.

Сегодня воскресенье, и сегодня

Реке без лодок легче и свободней.

Над городом к вечерне прозвонили,

И берега пустынны без идиллий.

Проходят институтки. Мех на шее,

И в муфте зябнущим рукам теплее.

Но у одной нет муфты: ежась хмуро,

Она идет. Печальная фигура!

Она внезапно выбилась из ряда,

Бежит… О господи, чего ей надо?

Она кидается с разбега в воду.

И нет ни лодочки, ни парохода…

Уж сумерки… В порту и у парома

Зажгли огни. (Эффект давно знакомый!)

А небо плачет над рекой пустынной,

Бесцельно плачет, плачет беспричинно.

[Яснов, 387]

Тема Офелии из лафорговского эпиграфа у Ахматовой подспудно соединяется с темой Снегурочки, как пятьдесят два года спустя в цикле «Полночные стихи» [Тименчик 2005, 182]. Другой эпиграф из «Гамлета» у Лафорга, к другим «Воскресеньям»: «I have heard of your paintings too, well enough: God hath given you one face, and you make yourselves another. You jig and amble, and you lisp, and nickname God’ creatures, and make your wantonness your ignorance Go to, I’ll no more on’t; it hath made me mad. I say, we will have no more marriages; those that are married already, all but one, shall live; the rest shall keep as they are. To a nunnery, go» (начало пассажа в переводе Пастернака: «Наслышался я про вашу живопись. Бог дал вам одно лицо, а вы себе – другое…») – жил в памяти Ахматовой, пока не обернулся ее маленьким открытием, см. запись от 17 октября 1964 г.: «Hamlet. Fr. Bertolde (средн<евековый > монах – проповедник (Нашла моего Шексп<ира>). Les femmes qui ont le visage peint ont tort de vouloir cacher celui que le bon Di-eu…leur a donn? (Женщины с нагримированным лицом ошибаются, желая спрятать то, чем Господь их наделил [ франц .]). Гамлет попрекает Офелию. God gives you a face and you…» [Ахматова, 493]. Речь идет о Бертольде Регенсбургском (XIII в.), и таким образом, интерпретация пункта плана книги ахматовской прозы «Найденная мной цитата в Гамлете (fr?re Berthold)» [Мандрыкина, 59], получившая некоторое хождение [Найман, 141], ошибочна.

Русское лафоргианство (как и русское бодлерианство, верленианство и проч.) еще не описано (И. Коневской, В. Шершеневич, Н. Львова, К. Большаков, О. Лещинский, М. Кузмин). Ж. Лафорга переводил Б. Пастернак – ср.: «„Но жизнь, как тишина, Осенняя, подробна“, – напоминает лафоргову „каждодневность жизни“» [Зноско-Боровский, 68] – имеется в виду «Ah! que la Vie quotidienne…». См. также лирическую импровизацию на темы Лафорга в романе Ирины Одоевцевой [Одоевцева, 76]. Из редких примеров укажем: «Язык поэмы, – написанной вольным стихом, напоминающим то Лафорга, то Верхарна, то переходящим в фабричную частушку или народную песню – язык этот грубоват и свеж, иногда лафорговски интимен, иногда неожидан» [Касаткин, 13]. «В порыве нежности и восторга, Даю тебе русские имена, Прекрасна луна у Жюля Лафорга, Но прекрасней и выше – моя луна» [Леонтьев, 33].

Нерваль (Nerval), Жерар де – псевдоним французского поэта и прозаика Жерара Лабрюни (1808—1855), автора сонета «El Desdichado» («Обездоленный»), из которого Ахматова наметила взять эпиграф к какому-нибудь из своих стихотворений: «…toi qui m’as console» [354, 380] или «…Mon front est encore rouge du baiser de la reine» [366] или «…et mon luth constell? Porte le soleil noir de la M?lancolie» [367]. Ср. полный текст:

Je suis le T?n?breux, – le Veuf, – l’Inconsol?,

Le Prince d’Aquitaine ? la Tour abolie:

Ma seule Etoile est morte, – et mon luth constell?

Porte le Soleil noir de la M?lancolie.

Dans la nuit du Tombeau, Toi qui m’as consol?,

Rends-moi le Pausilippe et la mer d’Italie,

La fleur qui plaisait tant ? mon coeur d?sol?,

Et la treille o? le Pampre ? la Rose s’allie.

Suis-je Amour ou Ph?bus?… Lusignan ou Biron?

Mon front est rouge encore du baiser de la Reine;

J’ai r?v? dans la Grotte o? nage la sir?ne…

Et j’ai deux fois vainqueur travers? l’Ach?ron:

Modulant tour ? tour sur la lyre d’Orph?e

Les soupirs de la Sainte et les cris de la F?e.

См. переводы этого сонета у трех персонажей «Записных книжек»: М.А. Кудинова —

Я – Сумрачный, я – Безутешный, я – Вдовец,

Я – Аквитанский Князь на башне разоренной,

Мертва моя Звезда, и меркнет мой венец,

Лучами черными Печали озаренный.

Развей могильный мрак, верни мне, наконец,

Плеск италийских волн и Позилиппо склоны,

Цветы верни, расплавь тоски моей свинец,

Из виноградных лоз даруй мне кров зеленый.

Я Феб или Амур? Я Лузиньян? Бирон?

На лбу моем горит лобзанье Королевы,

Я видел грот Сирен, и слышал их напевы,

И дважды пересек победно Ахерон,

Когда, исторгнутые мной из струй Орфея,

Лились то вздохи Дев, то стоны скорбной Феи.

[Нерваль 1984, 37]

Н.Я. Рыковой:

Я – мрачный, я – вдовец, я сын того гнезда,

Тех башен княжеских, чьи древле пали стены.

Явилась мне моя померкшая звезда,

Как солнце черное с гравюры незабвенной.

Но ты дала мне свет, и отошла беда.

Верни мне берега Италии блаженной,

Цветок, что скорбный дух мне освежил тогда,

И розы с лозами в садах над влагой пенной.

Амур я или Феб? Я Лузиньян? Бирон?

На лбу моем ожог от уст моей царицы,

В пещере грезил я у вещей Водяницы,

Я дважды перешел безмолвный Ахерон,

И в пенье лирных струн воскресшего Орфея

Святая молится и восклицает Фея.

[Нерваль 1985, 400]

И вольный перевод Ю. Иваска:

Я сумрачен – я вдов – я неутешен —

У бывшей башни аквитанский князь.

Звезда погибла и безумный взбешен.

Всходило солнце черное, клубясь.

Гробница – ночь, и кто мне в утешенье,

Кто море итальянское вернет?

Возлюбленный цветок уединенья:

И кто лозою розу обовьет?

Я Феб? Амур? Луизиньян? Байрон?

Меня поцеловала королева.

В пещере плещется морская дева.

Переплывал я дважды Ахерон,

И потрясая лирою Орфея —

Кого зову – святую или фею?

[Иваск, 100]

Ср. также неопубликованный перевод Валентина Парнаха:

Я – только гробовой, я скорбный, я вдовец,

Князь Аквитании, чью башню свергло горе.

Последний свет погиб, и над лютней венец —

Лишь меланхолии обугленные зори.

В ночи могил, о ты, награда для сердец,

Верни Неаполь мне и пламенное море,

Цветок, что так пленял мой медленный конец,

И дыхание роз в потаенном затворе!

Я Амур или Феб? Лузиньян иль Байрон?

Мой лоб еще горит лобзанием Елены,

Я грезил среди скал, где плавают сирены,

И дважды переплыл я грозный Ахерон,

Повторяя во сне, в заклинанье Орфея,

Как святая поет и вскрикивает фея.

[Парнах]

Эпиграф остановился у стихотворения «Предвесенняя элегия», и историю его изложил Михаил Толмачев, которому это стихотворение продиктовала Ахматова «в подарок в апреле 1963 года на Ордынке. Диктуя, Анна Андреевна краем глаза внимательно следила за тем, как я писал. В эпиграфе из Жерара де Нерваля („El Desdichado“) я воспринял прямое дополнение «меня» в женском роде: „…toi qui m’as consol? (…ты, который меня утешил)“ вместо нервалевского „…toi qui m’as consol?e (…ты, которая меня утешала)“, и это никакого протеста у Анны Андреевны не вызвало; мне даже показалось, что она отметила это про себя с удовлетворением…» [Толмачев, 38]. О функциях этого эпиграфа см.: [Топоров, Цивьян, 432—434].

Предположение о появлении Нерваля под титулом «художника, избороздившего гофмановы сны» в ахматовской «Надписи на книге „Подорожник“» [Тименчик 2006, 362] отчасти подкрепляется соседством гофмановского «Щелкунчика» и, возможно, нервалевского (из «Эпитафии») «скворца» [Топоров, Цивьян, 431] в стихотворении Мандельштама «Куда как страшно нам с тобой…».

Из предисловия Г.П. Струве к первому тому Гумилева Ахматова знала свидетельство М.Ф. Ларионова о разговорах с Гумилевым в Париже в 1917 г.: «Половина наших разговоров проходила об Анненском и Жерар де Нервале» [Гумилев 1964, XXVI]; ср. в статье Г.П. Струве во втором томе: «…мне сдается, что при внимательном разборе стихов в „Жемчугах“ в них можно обнаружить отголоски Нерваля (например, в стихотворении „Орел“» [Там же, XXXII—XXXIII]. Несколько строк о Жераре Лабрюни, будущем Нервале, находим в наброске Гумилева о Теофиле Готье [Гумилев 1991, 311]. В гумилевском стихотворении «На острове» (написанном к началу 1914 г.) —

Над этим островом какие выси,

Какой туман!

И Апокалипсис был здесь написан,

И умер Пан!

– возможно, отголосок чтения перевода нервалевского травелога: «Я не мог надивиться розовым краскам, окутывающим по утрам и по вечерам высокие утесы и горы. Таким я видел вчера Патмос, остров св. Иоанна, залитый этими нежными лучами. Вот почему, может быть, в Апокалипсисе встречаются местами такие пленительные описания… Днем и по ночам апостол мечтал о чудовищах, о разрушениях и войнах; утром и вечером он возвещал под смеющимися лучами о чудесах грядущего царства Христова и о новом Иерусалиме, сверкающем скиниями» [Нерваль 1913, 99]. Ср. также: «Нерваля любила Ахматова и часто его поминала» [Мандельштам Н., 97; Найман, 44—45].

Литература

Ахматова А. Записные книжки. М.; Torino, 1996.

Гумилев Н. 1962 – Собрание сочинений. Т. 1. Вашингтон, 1962.

Гумилев Н. 1964 – Собрание сочинений. Т. 2. Вашингтон, 1964.

Гумилев Н. 1991 – Сочинения в трех томах. Т. 3. М., 1991.

Зноско-Боровский Е. Заметки о русской поэзии. Борис Пастернак // Воля России. 1923. № 18.

Иваск Ю. El Desdichado // Современник. Торонто, 1970. № 20—21.

Касаткин С. Поэма о русской революции. Новая книга Александра Блока //Русское приволье. Пермь, 1919. №3.

Кузмин М. 1912 – Предисловие в кн.: Ахматова А. Вечер. СПб., 1912.

Кузмин 1914 – Петр Отшельник [Кузмин М.А.] Рец. на кн.: Иванов Г. Горница // Петроградские вечера. 1914. № 3.

Леонтьев Б. Русская луна // Ленинград. 1946, № 1–2.

Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990.

Мандрыкина Л.А. Ненаписанная книга. «Листки из дневника» А.А. Ахматовой // Книги. Архивы. Автографы. Обзоры, сообщения, публикации. М., 1973.

Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1999.

Нерваль Ж. де 1913 – Путешествие на Восток. Перевод В. Парнаха // Северные записки. 1913. № 9.

Нерваль Ж. де 1984 – Избранное. М., 1984.

Нерваль Ж. де 1985 – Дочери огня. Л., 1985.

Одоевцева И. Год жизни // Новый журнал. 1953. № 35.

Олидорт Б. 1916 – Рец. на кн.: Иванов Г. Вереск // Приазовский край. 1916. 6 окт.

Олидорт Б. 1919 – Рец. на кн.: Гумилев Н. Костер // Орфей. Ростов на Дону, 1919. № 1.

Парнах В. El Desdichado // РГАЛИ. Ф.2251. Оп. 1. Ед. хр. 12. Л. 8.

Полонская Е. Упрямый календарь. Л., 1929.

Оцуп Н. Троя // Новый дом. Париж, 1926. № 2.

Соловьев С. Цветы и ладан. М., 1907.

Станюкович В.К. Фонтанный дом Шереметевых. Пг., 1923.

Тименчик Р. 2005 – Анна Ахматова в 1960-е годы. М., 2005.

Тименчик Р. 2006 – К анализу «Поэмы без героя»: «Фантастический реализм» // Текст и комментарий. М., 2006.

Толмачев М. Бутылка в море. М., 2002.

Топоров В.Н., Цивьян Т.В. Нервалинский слой у Ахматовой и Мандельштама: (Об одном подтексте акмеизме) // Ново-Басманная, 19. М., 1990.

Цивьян Т.В. 1989 – Античные героини – зеркала Ахматовой // Литературное обозрение. М., 1989. № 5.

Цивьян Т.В. 2001 – Цивьян Т.В. Семиотические путешествия. СПб., 2001.

Чулков Г. 1911 – Чулков Г. Литературный альманах // Утро России. 1911. 3 декабря.

Эренбург И. На тонущем корабле // Ипокрена. Пг.; Харьков, 1919. № 4.

Яснов – Проклятые поэты: Тристан Корбьер, Шарль Кро, Жермен Ну-во, Жюль Лафорг. Сост., вступ. статья, коммент. М.Д. Яснова. СПб., 2005.


Моника Спивак (Москва) О «гихловском» списке стихотворений Мандельштама «Памяти Андрея Белого» [244]

В Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) в фонде Государственного издательства художественной литературы (ГИХЛ. Ф. 613. Оп. 1. Ед. хр. 4686. Л. 1–4) хранится любопытная машинопись стихотворений О.Э. Мандельштама. Первые два листа занимает стихотворение «10 января 1934 года» с посвящением «Памяти Б.Н. Бугаева /Андрея Белого/» («Меня преследуют две-три случайных фразы…»). На третьем и четвертом листах под заглавием «Воспоминания» напечатаны четыре восьмистишия («Люблю появление ткани…»; «О, бабочка, о, мусульманка…»; «Когда уничтожив набросок…»; «Скажи мне, чертежник пустыни…»). Имя автора («Осип Мандельштам») – на первом листе, вверху перед заглавием.

Рукопись не датирована, не авторизована и к тому же полна ошибок и опечаток. В довершение всего, это еще и не первый экземпляр машинописи. Подобные списки, во множестве сохранившиеся в частных и государственных собраниях, обычно признаются текстологами неавторитетными и не привлекают к себе пристального внимания. Однако данный список порождает немало вопросов, а ответы на них могут внести некоторые коррективы в существующую картину жизни и творчества Мандельштама в период, предшествующий аресту 1934 г. и воронежской ссылке.

1. «Памяти Б.Н. Бугаева /Андрея Белого/»

«Гихловский» список стихотворения, посвященного памяти Андрея Белого, как казалось, учтен исследователями и публикаторами. В комментариях к «Сочинениям» Мандельштама (1990) сообщается, что «это машинопись той же редакции», которая публиковалась в томе «Стихотворений», выпущенном в серии «Библиотека поэта» [Мандельштам 1978, 172; прим.: 298] «по чистовому автографу из собрания Н.И. Харджиева» – только с заглавием и посвящением [Мандельштам 1990, 536]. В «Полном собрании стихотворений» Мандельштама, выпущенном в серии «Новая библиотека поэта», о «гихловском» списке говорится почти то же самое: «<…> недатированная и неавторизированная машинопись, текст которой совпадает с автографом СХ < то есть из собрания Харджиева М.С. >» [Мандельштам 1997, 602—603]. Кроме того, в «Сочинениях» высказывается предположение о том, что «передача этого текста в ГИХЛ» состоялась, «возможно, для одного из намечаемых изданий» [Мандельштам 1990], а в «Полном собрании стихотворений» – о том, что эта машинопись, «возможно, послевоенного происхождения» [Мандельштам 1997].

Из всего сказанного о «гихловском» списке согласиться можно лишь с тем, что это действительно недатированная и неавторизированная машинопись. Предложенная датировка – если хоть сколько-нибудь учитывать реалии советской эпохи – кажется просто невероятной: каким образом в «послевоенное время» в Государственное издательство художественной литературы мог попасть «подсудный» самиздат, непубликовавшиеся стихи репрессированного поэта… Малоубедительно и другое предположение: стихи Мандельштама 1934 г. ГИХЛ и в «довоенное время» публиковать не планировал, так что и передавать их туда было решительно незачем…

Происхождение этого документа могут, на наш взгляд, объяснить хранящиеся в частном собрании записи Петра Никаноровича Зайцева (1889—1970), поэта, издательского работника, друга и добровольного литературного секретаря Андрея Белого. После смерти Белого (8 января 1934 г.) Зайцев участвовал в подготовке похорон, состоявшихся 9 и 10 января, а потом – как член комиссии по увековечению памяти Андрея Белого – старался добросовестно делать на этой ниве все, что от него зависело.

Самой простой и привычной в литературных кругах формой «почитания» была организация специальных вечеров памяти умершего. Видимо, друзья Белого рассчитывали на то, что серия таких вечеров пройдет сразу в нескольких городах. О неудаче с проведением таких мероприятий в Ленинграде сообщал Зайцеву поэт С.Д. Спасский, тоже друг Белого и член комиссии по увековечению его памяти, в письме от 18 февраля 1934 г.:

С вечерами памяти Андрея Белого происходят странные вещи. Состоялся один, без афиш, в Доме печати, очень скромный и – неудачный. Должен был быть второй вечер – недавно, куда меня приглашали выступать, открытый, но его почему-то отменили. Теперь неизвестно, будет ли что-нибудь вообще. [245]

В Москве организацией такого вечера занимался Зайцев. Как первоначально казалось, дела у него шли более успешно.

29 января член Группкома ГИХЛа Черевков завел со мной разговор об устройстве вечера памяти Андрея Белого, – записал он в дневнике. – Я стал намечать список участников вечера. И вот какие имена постепенно стали нарастать у меня в списке: Б.Л. Пастернак, Б.А. Пильняк, Татьяна Павловна Симпсон (врач клиники имени Корсакова), лечившая Бориса Ник., Г.А. Санников, В.Ф. Гладков, В.Г. Лидин, Н.Г. Машковцев, А.М. Дроздов, Г.А. Шенгели, Ник. Никандр. Накоряков, Л.П. Гроссман, О.Э. Мандельштам, П.Н. Зайцев. Это докладчики, воспоминатели. Музыка, рояль: Н.С. Клименкова, Ефременков. Пение: Скрябина <…>, Малышев <…>. Чтение: Яхонтов. [246]

Как видим, Мандельштам «намечен» в числе выступающих.

1 февраля Зайцев вновь вернулся к этой теме и записал, что поступило «предложение группкома ГИХЛа об организации вечера памяти Андрея Белого». В том, что инициативу проявила именно эта инстанция, была своя логика: в июне 1932 г. Белого избрали членом бюро группкома. Так что группкому ГИХЛа и надлежало чествовать умершего сотрудника. Зайцев, естественно, отнесся к поступившему предложению очень серьезно и поспешил представить в издательство намеченный список. Список, однако, не был одобрен. Об этом можно судить по тому, что в дневнике Зайцева вслед за первым списком, приведенном выше, следует «второй список, профильтрованный группкомом ГИХЛа: Н.Н. Накоряков, Г.А. Санников, Ф.В. Гладков, Б.А. Пильняк, Б.Л. Пастернак, А.М. Дроздов, Л.П. Гроссман, П.Н. Зайцев. Скрябина. Красин. Коренев».

Нетрудно заметить, что из «профильтрованного» списка исчезло несколько фамилий, в том числе и фамилия Мандельштама. Но подобная «редукция» не спасла проект. Оказалось, что члены группкома приняли решение о проведении мероприятия, не поставив в известность вышестоящие инстанции и партийные органы. 15 февраля Зайцев записал: «Отмена вечера в ГИХЛе оттого, что не согласовано с ячейкой и с Оргкомитетом по созыву Съезда писателей».

Однако на этом попытки провести вечер памяти Белого не прекратились. Вслед за «профильтрованным» списком в записях Зайцева идет «третий список 15—20 февраля», составленный, судя по датировке, сразу после отмены первого запланированного вечера и, вероятно, в надежде на то, что удастся все же мероприятие согласовать и организовать. В третий список вошли «Накоряков Н.Н., Л.П. Гроссман, Б.Л. Пастернак, Г.А. Санников. П.Н. Зайцев, Т. П. Симпсон, врач, Ф.В. Гладков, В.Г. Лидин, П.Г. Антокольский, О.Э. Мандельштам». Очевидно, что Зайцев попытался вновь «впихнуть» в перечень выступающих тех, кто был ранее «отфильтрован», и среди них Мандельштама. Судя по всему, устроители вечера решили сократить программу вечера и отказаться от музыкальной части. После перечня фамилий потенциальных выступающих записан лишь один оставшийся пункт программы вечера: «Чтение стихов».

Насколько нам известно, к февралю 1934 г. из представленных в списке поэтов стихи памяти Белого написали трое: сам Зайцев, Г.А. Санников и, конечно, Мандельштам. Но первые двое, по-видимому, не собирались их декламировать. Мандельштам, напротив, был готов к выступлению. Собственно говоря, он, не дожидаясь предоставления официальной трибуны, уже начал знакомить с ними своих друзей. В записях Зайцева отмечено: «26 января Мандельштам зашел к Пастернаку прочитать свои стихи о Борисе Ник<олаевиче> и просидел у него до двух часов ночи».

«Третьему списку», отданному в ГИХЛ на утверждение, можно сказать, повезло больше: он был согласован и снова расширен. Более того, на его основе даже составили программу вечера, черновик которой сохранился в бумагах Зайцева:

...

«Правление ГИХЛ и Группком Писателей приглашают Вас на траурный вечер, посвященный памяти Андрея Белого.

Вечер состоится 20 февраля 1934 г. в помещении издательства, улица 25 октября (Б. Никольская), д. 10.

ПРОГРАММА

Гладков Ф.В., Гроссман Л.П., Зайцев П.Н., Машковцев Н.Г., Накоряков Н.Н., Пастернак Б.Л., Пильняк Б.А., Санников Г.А., Симпсон Т. П., Тарасенков А., Табидзе Тициан, Шенгели Г.А., Яшвили Паоло выступят с воспоминаниями.

Мандельштам Осип прочтет стихи, посвященные памяти Андрея Белого.

П. Антокольский

Гарин Э.П. (театр Мейерхольда)

Журавлев Д.Н., Майль, Синельникова – артисты театра им. Вахтангова

Спендиарова Е.Г. – артистка Камерного театра

Яхонтов В.И.

прочтут стихи А. Белого и отрывки из романов «Петербург» и «Москва».

Начало в 7 ч. вечера.

Правление группкома».

Судя по этому черновику, все уже было «на мази»: устроителями мероприятия значился не только группком, но и правление ГИХЛа, уже определились с точной датой, временем и местом проведения вечера, а также с составом участников. Их фамилии идут в черновике программы в алфавитном порядке, что отражает, на наш взгляд, не только желание никого не обидеть, но подчеркивает официальный характер документа.

«Прописана» и роль Мандельштама. Но опять что-то произошло, и вечер, назначенный на 20 февраля, не состоялся.

Однако идея проведения такого мероприятия еще некоторое время теплилась, причем не только в кругу друзей Белого, но и, что примечательно, «в верхах». Это следует из записей Зайцева за 9 и 11 мая 1934 г.: «Вчера был у Мейерхольдов. Говорил с Зинаидой Ник<олаевной> о предстоящем вечере памяти А. Белого в ГИХЛе <…>»; «С конца апреля работал над подготовкой вечера памяти Бор<иса> Ник<олаевича>. И опять – срыв: нет никого из исполнителей, участников. А вчера Аборин вновь говорит: вечер надо устроить обязательно и – до Съезда писателей, иначе будет неловко перед съездом, такой большой писатель, и замолчали его смерть… Погибло две недели. Еще погибнет две недели, а вечер опять не состоится. Сегодня у нас с Клавдией Ник<олаевной> был решительный разговор по этому поводу…»

Примечательно, что Зайцев в качестве важной причины «срывов» называет отсутствие «исполнителей, участников», подразумевая, видимо, их физическое отсутствие в Москве. В отношении Мандельштама эти сетования были вполне справедливы: с середины апрели по начало мая он находился в Ленинграде, а в ночь с 13 на 14 мая был арестован.

В общем, попытки провести вечер памяти Белого, начавшись в январе, тянулись почти полгода и закончились провалом. Тем не менее эта история с неудавшейся организацией группкомом ГИХЛа вечера памяти Белого и планируемым выступлением на нем Мандельштама проясняет, как нам кажется, происхождение «гихловского» списка. Скорее всего, стихи Мандельштама (как и списки участников мероприятия) были переданы в ГИХЛ для утверждения и включения в программу. [247]

На то, что у «гихловского» списка была некая прагматическая цель, «намекает» посвящение к стихотворению, точно повторяющее и название вечера, и заявленную в программе тему выступления Мандельштама: «прочтет стихи, посвященные памяти Андрея Белого». Формулировка посвящения (с одновременным указанием и имени, и псевдонима – «Памяти Б.Н. Бугаева /Андрея Белого/») выглядит как-то слишком официально и непривычно для поэтического текста: так Белого могли называть в гонорарных ведомостях или повестках на очередное «гихловское» заседание. К тому же, строго говоря, посвящение в данном стихотворении вообще излишне и, по сути, является тавтологией: ведь функцию посвящения выполняет указанный в заглавии день похорон… Видимо, посвящение адресовалось не столько Белому, сколько тем чиновникам, которым мало что говорило число 10 января и потому требовалось наглядно объяснить связь стихотворения с тематикой траурного вечера.

Если это так (а другой причины попадания стихов Мандельштама в фонд ГИХЛа мы не находим), то возникает целый ряд новых вопросов: кем, когда и с какой рукописи «гихловская» машинопись была перепечатана?

Думается, что здесь опять-таки не обошлось без Зайцева, который, как следует из его дневников и мемуаров, после смерти Белого минимум дважды посещал Мандельштама:

22/1 был у О.Э. Мандельштама. Он передал свои стихи, посвященные памяти Андрея Белого, разбил их на три части. В первый заход познакомился у него с сыном Н.С. Гумилева, во второй заход с литературоведом Гуковским, специалистом по 18-му веку.

В этом дневниковом фрагменте речь идет не о «гихловской» машинописи, а о рукописи того же стихотворения, именуемой в научном обиходе «зайцевским» или «абрамовским» списком [248] (текст – рукой Н.Я. Мандельштам, название «Утро 10 янв. 1934 года», датировка и подпись – О.Э. Мандельштама). Собственно из-за этого крайне важного для прояснения текстологии всего цикла автографа Зайцев и попал в поле зрения «мандельштамоведов» [Фрейдин, 237—245]. Достоинством «зайцевского» списка является, во-первых, то, что в нем текст стихотворения разделен на три части и фактически превращен в цикл, что указывает на последнюю стадию работы поэта над произведением (в сравнении с автографом из собрания Харджиева, отразившим раннюю стадию) [249] . И, во-вторых, то, что он имеет двойную датировку («16—21 января»), указывающую на начальный и финальный этапы работы над текстом.

В «гихловском» списке, в отличие от «зайцевского», нет членения стихотворения на три части. Значит, и рукопись, лежащая в его основе, появилась на свет раньше, чем «трехчастный» автограф из архива Зайцева, то есть между 16 и 21 января 1934 г.

В этой связи стоит вновь обратить внимание на дневниковое свидетельство Зайцева о том, что Мандельштам «передал свои стихи, посвященные памяти Андрея Белого» и «разбил их на три части». Как Зайцев мог понять, что Мандельштам не объединил три отдельно написанных стихотворения под одним заглавием, а, напротив, «разбил» стихи памяти Белого «на три части»? Только если он мог сопоставить отданный ему 22 января автограф с более ранним, еще не разбитым на части списком, который он тоже видел, держал в руках, и не исключено, что относил в ГИХЛ…

В том, что через руки Зайцева могли пройти обе редакции стихотворения (нерасчлененная ранняя и трехчастная поздняя), нет ничего удивительного. Мандельштам сам мог захотеть исправить текст и заменить отданную ранее рукопись. Также мог не единожды подаваться Зайцевым в ГИХЛ текст его выступления: ведь и списки участников вечера памяти Белого, как мы показали выше, проходили утверждение несколько раз…

Следует отметить, что «гихловский» список буквально пестрит опечатками и ошибками. Однако важно, что это не ошибки памяти, столь часто встречающиеся в поздних списках стихов Мандельштама, а ошибки прочтения, порожденные неспособностью машинистки разобрать почерк в рукописи (к сожалению, скорее всего, навсегда пропавшей). Видимо, отсюда в «гихловском» списке появляется: «в молнокрылатом воздухе картин» (вместо толпокрылатом), «покатой истины» (вместо «накатом истины»), «для укрупленных губ» (вместо «укрупненных») и т. д. О мучениях машинистки говорят многочисленные «забивки», а также то, что некоторые слова впечатаны между строк и без копирки – может быть, по чьей-то подсказке. Возникает ощущение, что перепечатывал стихотворение человек, не понимающий поэтики Мандельштама и не знакомый ни с самим поэтом, ни с теми, кто мог бы разъяснить плохо читаемые в рукописи места. Возможно, это была просто какая-нибудь служащая ГИХЛа, бездумно выполнявшая указание начальства.

И все же есть в этой неряшливой и неприглядной машинописи одно разночтение, заставляющее нас заподозрить в нем не ошибку, но возможный и даже весьма интересный вариант: « чеРтные зигзаги», а не « чеСтные зигзаги», фигурирующие в «харджиевском» и других известных списках. Ср.:

Где ясный стан? Где прямизна речей, —

Запутанных, как ЧЕСТНЫЕ зигзаги

У конькобежца в пламень голубой,

Железный пух в морозной крутят тяге,

С голуботвердой чокаясь рекой

Где ясный стан? Де прямизна речей, —

Запутанных, как ЧЕРТНЫЕ зигзаги

У конькобежца в пламень голубой,

Железный пух в морозной крутят тяге,

С голуботвердой чокаясь рекой

В пользу такого варианта говорит, во-первых, то, что буквы «Р» и «С» перепутать даже в очень неразборчивом почерке крайне сложно, во-вторых, то, что простое и часто употребляемое слово «честный» заменено на неологизм (обычно именно с неологизмами у машинистки возникали проблемы), и, наконец, в-третьих, то, что напечатанное в «гихловском» списке слово ничуть не менее осмысленно, чем привычное, а, быть может, и более. Речь Белого сравнивается не с запутанной траекторией движения честного конькобежца, а с начерченными на льду следами коньков. Определение зигзагов как «честных» вызывает некоторое недоумение, тогда как указание – с помощью отглагольного прилагательного или причастия – на то, что зигзаги были начерчены, скорее проясняет группу образов. Впрочем, решение о значимости и учете (или неучете) разночтений остается за публикаторами.

2. «Воспоминания» или «Восьмистишия»

Но продолжим рассмотрение «гихловского» списка, содержание которого не исчерпывается стихотворением «10 января 1934 года». Напомним, что вслед за стихотворением памяти Белого, занимающим только два первых листа машинописи, на листе 3 и листе 4 напечатан – под заглавием «Воспоминания» – цикл из четырех пронумерованных латинскими цифрами стихотворений: I. «Люблю появление ткани…»; II. «О, бабочка, о, мусульманка…»; III. «Когда уничтожив набросок…»; IV. «Скажи мне, чертежник пустыни…».

Эти четыре стихотворения вместе с еще семью в 1935 г. были занесены Н.Я. Мандельштам в так называемый «ватиканский список» под общим заглавием «Восьмистишия». «Ватиканский список» и его машинописные производные легли в основу всех современных публикаций 11 восьмистиший, начиная с первой полной публикации С.В. Василенко и Ю.Л. Фрейдина в сборнике «День поэзии. 1981» [Мандельштам Н.Я., 198—201]. «<…> „Восьмистишия“ <…> представляют собой не цикл в буквальном смысле слова, а подборку. <…> В этой искусственной подборке порядок не хронологический, и окончательно он еще установлен не был», – считала Надежда Яковлевна, предлагая при определении порядка следования стихотворений «идти от семантики» [Мандельштам Н.Я., 236—238]. В «Полном собрании стихотворений» [Мандельштам 1997] и «Сочинениях» [Мандельштам 1990] они печатаются «в последовательности, обоснованной И.М. Семенко [250] и согласованной с Н.Я. Мандельштам» [Мандельштам 1990, 539]. Интересующие нас восьмистишия идут в них под номерами 2, 3, 6, 9. [251]

Хранящаяся в РГАЛИ машинопись четырех восьмистиший-воспоминаний издавна была известна и доступна специалистам. Однако почему-то и в «Полном собрании стихотворений», и в «Сочинениях» Мандельштама ошибочно указано, что она поступила «в редакцию „Красной нови“» [Мандельштам 1997, 595; Мандельштам 1990, 529]. Таким образом, один документ стал восприниматься как два – причем никоим образом между собой не связанных и даже лежащих в фондах двух разных учреждений. Откуда взялся фантом «Красной нови», непонятно. Чтобы его развеять окончательно, повторим еще раз: и стихотворение «10 января 1934 года», посвященное «Памяти Б.Н. Бугаева /Андрея Белого/», и четыре восьмистишия, объединенные в цикл «Воспоминания», напечатаны на четырех листах одной и той же машинописи, хранящейся, безусловно, в фонде Государственного издательства художественной литературы.

Длительное коллективное заблуждение имело свои последствия. Так, в частности, заглавие «Воспоминания», объединившее «гихловские» восьмистишия, было воспринято как опечатка, не заслуживающая внимания [Мандельштам 1990, 529]. Однако если признать, что стихотворение «10 января 1934 года» поступило в ГИХЛ в связи с предстоящим вечером памяти Андрея Белого, то, несомненно, в этой же связи были переданы туда и восьмистишия. В таком случае заглавие «Воспоминания» не опечатка, а, напротив, четкая авторская формулировка идеи цикла и, одновременно, обоснование для включения его в программу вечера. А это, в свою очередь, означает, что связь восьмистиший-воспоминаний со стихами о Белом может оказаться гораздо более серьезной, чем предполагалось ранее. Кстати, о том, что в феврале 1934 г. Мандельштам «прибавил к восьмистишиям 8 строчек, отделившихся от стихов Белому», писала Н.Я. Мандельштам, имея в виду восьмистишие № 5 – «Преодолев затверженность природы…», отсутствующее в «гихловском» списке [Мандельштам Н.Я., 236—238]. Не исключено, что от стихов о Белом или – шире – от мыслей о Белом откололись и четыре «гихловских» восьмистишия-воспоминания, но только произошло это чуть раньше – в январе. Иначе, как нам кажется, трудно объяснить, почему Мандельштам решил прочитать эти стихи на посвященном Белому вечере и почему дал им такое заглавие. Возможно, в заглавии «Воспоминания» содержится отсылка к тем разговорам, которые происходили у Белого и Мандельштама в Коктебеле летом 1933 г.…

Датировка стихотворений также традиционно базируется на указаниях Н.Я. Мандельштам, отмечавшей, что в подборку «вошли ряд восьмистиший, написанных в ноябре 33 года, одно восьмистишие, отколовшееся от стихов на смерть Андрея Белого, и одно – остаток от „Ламарка“». Она вспоминала, что «Мандельштам никак не хотел собрать и записать восьмистишия. <…> Первая запись восьмистиший всё же состоялась в январе 34 года» [Мандельштам Н.Я., 236]. Среди записанных в январе ею отмечены шесть стихотворений, в том числе все четыре из «гихловского списка». [252]

Вслед за Н.Я. Мандельштам, начиная с первого появления цикла в печати, «под каждым стихотворением» указываются «двойные даты»: «первая – время создания восьмистишия, вторая – время его окончательной записи» [Мандельштам 1981, 198]. Для интересующих нас восьмистиший-воспоминаний – «ноябрь 1933 года – январь 1934 года». При этом все публикации «Восьмистиший» делаются по позднейшим спискам и никакого документального подтверждения ни дате создания в ноябре, на дате записи в январе не было. Рукописи 1934 г. считались пропавшими бесследно…

Но ведь именно с январской рукописи 1934 г. была сделана «гихловская» машинопись стихотворения «10 января…». Значит, напечатанный вслед за ним цикл «Воспоминания» отражает ту самую январскую запись восьмистиший, о которой говорила вдова поэта! И тогда – «гихловский» список четырех восьмистиший-воспоминаний является самым ранним из известных на сегодняшний день или даже – самым ранним.

Ведь о том, что было (или не было) сочинено в ноябре 1933 г., а также о том, претерпело ли сочиненное какие-то изменения в период «устного бытования текста» и при фиксации на бумаге, судить в принципе невозможно… Не исключено также, что первая запись восьмистиший «состоялась» именно в связи с готовящимся выступлением Мандельштама на вечере памяти Белого. Вопрос о том, были ли в январе записаны только эти четыре стихотворения или, как указывает Н.Я. Мандельштам, шесть, остается по-прежнему открытым…

К сожалению, столь ценный документ дошел до нас в чудовищно изуродованном опечатками виде [253] . Однако сквозь густую пелену искажений все же просвечивает мандельштамовский стих и, что особенно интересно, очевидны авторские циклизация, нумерация и заглавие.

Безусловно, проблема «гихловского» списка восьмистиший требует серьезного изучения и обсуждения вне рамок данной темы и статьи. И потому пока остановимся лишь на самом очевидном: в январе 1934 г. на организуемом П.Н. Зайцевым в ГИХЛе вечере памяти Андрея Белого Мандельштам собирался прочесть стихотворение «10 января 1934 года» и цикл «Воспоминания», состоящий из четырех восьмистиший. Отражением этого замысла и стала сохранившаяся в фонде издательства машинопись.

Литература

Гаспаров М.Л. «Восьмистишия» Мандельштама // Смерть и бессмертие поэта. Материалы международной научной конференции, посвященной 60-летию со дня гибели О.Э. Мандельштама (Москва, 28—29 декабря 1998 г.). М., 2001. (Записки Мандельштамовского общества. № 11).

Герштейн Э. Мемуары. СПб., 1998.

Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама : Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. Воронеж, 1990.

Мандельштам Н.Я. Комментарий к стихам 1930—1937 гг. // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама: Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. Воронеж, 1990.

Мандельштам О. 1978 – Стихотворения. Вст. статья А.Л. Дымшица. Сост., подг. текста и примеч. Н.И. Харджиева. Л., 1978.

Мандельштам О. 1981 – Восьмистишия. Публ. С.В. Василенко и Ю.Л. Фрейдина // День поэзии. 1981. М., 1981.

Мандельштам О. 1990 – Сочинения: В 2 т. Сост., подг. текста и коммент. П.М. Нерлера. Вступ. статья С. Аверинцева. М., 1990. Т. 1.

Мандельштам О. 1997 – Полное собрание стихотворений. Вст. статьи М.Л. Гаспарова и А.Г. Меца. Сост., подг. текста и примеч. А.Г. Меца. СПб., 1997.

Мандельштам О. 2001 – Стихотворения. Проза. Сост., вступ. статья и комм. М.Л. Гаспарова. М., 2001.

Мандельштам О. 2002 – Стихотворения. Проза. Сост. Ю. Фрейдина, предисл., коммент. М. Гаспарова, подг. текста С. Василенко. М., 2002.

Семенко И.М. Поэтика позднего Мандельштама. М., 1997.

Фрейдин Ю.Л. Мандельштамоведческий комментарий к воспоминаниям Петра Зайцева об Андрее Белом // «Сохрани мою речь». Вып. 3. Ч. 2. М., 2000.


Татьяна Двинятина (Санкт-Петербург) Поэзия И.А. Бунина: проблемы текстологии. I

Издания

При жизни И.А. Бунина его стихи, одни или вместе с прозой, составили 15 книг (не считая переизданий) и входили в состав трех собраний сочинений. Первое было предпринято издательством «Знание» в 1903—1908 годах, второе [ПСС] вышло в 1915 году в издательстве А.Ф. Маркса приложением к журналу «Нива», третье – в берлинском издательстве «Петрополис» в 1934—1936 годах [Петрополис].

В 1952—1953 годах, за несколько месяцев до смерти (последняя правка – 20 октября 1953 года), Бунин просмотрел ПСС и Петрополис . Он отметил, какие произведения следует взять в его будущее собрание, а какие нет, дал библиографические указания о первых публикациях, уточнил датировки и, главное, выправил тексты для того издания, которым хотел бы остаться в русской литературе. Приходится признать, что такого издания до сих пор нет.

После смерти Бунина (1953) в СССР вышло 9-томное собрание сочинений Бунина [Бунин-9], которое и сегодня остается самым цитируемым изданием. Как сказано в текстологической преамбуле, для стихотворений, входивших в последнее прижизненное собрание сочинений Бунина, источником текста служил экземпляр Петрополис с авторской правкой [Петрополис 1–8-Бунин]; для большинства стихотворений, которые не входили в Петрополис , – предыдущее собрание сочинений Бунина, прежде всего авторские экземпляры томов, включавших стихотворения [ПСС, 1-Бунин а и ПСС, 3-Бунин]; в остальных случаях приводился иной источник текста [Бунин-9, I, 522]. После этого общего указания для каждого конкретного текста уже не уточнялось, по какому именно изданию ( Петрополис или ПСС 1915 ) он печатается (или что могло бы прояснить ситуацию: входил ли он в Петрополис ), совпадает ли с текстом издания или был исправлен автором от руки позднее; указания на первопубликации текстов могли восприниматься как источники окончательной версии и т. д. Этот подход не изменился и в последующих изданиях.

Уточним: стихотворения, включенные в П С С 1915 и Петрополис , обычно печатаются по авторским экземплярам этих собраний. Для стихотворений, не вошедших в эти издания, преимущество имеют наиболее поздние варианты в других книгах Бунина: Начальная любовь 1921 , Роза Иерихона 1924 , Митина любовь 1925, Избранные стихи 1929 [254] , Весной, в Иудее 1953 . Важно и то, что в разное время Бунин мог править несколько экземпляров одного и того же издания.

Первый том ПСС с пометами Бунина сохранился в трех экземплярах. Один хранится в ОР ИМЛИ [ПСС 1-Бунин а] и датирован Буниным «16 дек<абря> 1952 г.». Два других (а не один, как указывается в [Бунин-9, I, 522; Бунин-6, 578]) находятся в РГАЛИ [ПСС 1-Бунин б]. Они сохранились не полностью (часть страниц отсутствует) и не датированы Буниным, но содержат правку тех текстов, которые остались нетронутыми в экземпляре ОР ИМЛИ (см., например, стихотворения «Вечерняя молитва», «За мирным Днепром, за горами…» <заглавие «На Днепре» вычеркнуто> «На хуторе», «Метель»), и поэтому, вероятно, относятся к более позднему времени, чем экземпляр ОР ИМЛИ. Эта правка в современные издания Бунина не внесена, из экземпляров РГАЛИ в Бунин-9 и следующих изданиях используются «только рукописные исправления в датах стихотворений» [Бунин-9, I, 522; Бунин-6, 578].

Четвертый том Петрополис сохранился в двух экземплярах – Петрополис 4-Бунин а и Петрополис 4-Бунин б (оба в ОР РГБ). Первый исправлялся Буниным в августе 1952 года, затем в апреле 1953 года. Точной даты на втором экземпляре автор не оставил, но, судя по почерку и чернилам, характерным для Бунина в то время, и исправлениям, которых нет в первом (ср., например, стихотворение «Мушкет»), можно предполагать, что правка в этот экземпляр была внесена позже, то есть в апреле-октябре 1953 года. Этот второй экземпляр в собраниях Бунина не учитывался, между тем по нему должны печататься тексты стихотворений «Мушкет», «Венеция» («Восемь лет в Венеции я не был…»), «Теплой ночью, горною тропинкой…», которые Бунин окончательно выправил именно в Петрополис 4-Бунин б .

В томе 84 Литературного наследства [ЛН], посвященном Бунину (вышел в 1973 году), были напечатаны как ранее не публиковавшиеся стихотворения, так и вошедшие в Бунин-9 , а именно те, в тексты и датировки которых автором были внесены коррективы («позднейшие редакции стихотворений, напечатанных в Собр. соч. 1965—1967 по более ранним публикациям» [ЛН, I, 173]). При этом утверждалось, что «были просмотрены все прижизненные сборники произведений Бунина, ряд периодических изданий и альманахов, в которых он печатался, обследованы все автографы, хранящиеся в советских архивах, учтены посмертные публикации в советской и зарубежной печати» [ЛН, I, 173]. Среди ранее неизвестных текстов особое место в публикации ЛН принадлежит стихотворениям из тетради автографов 1915—1917 годов [Тетрадь; см. ниже], однако использование этого первостепенного источника для текстологии бунинской поэзии, как и множества единичных автографов, хранящихся в фонде Бунина в РГАЛИ, и здесь, и в следующих изданиях было необъяснимо фрагментарным и усеченным.

Следующим шагом стало вышедшее в 1987—1988 годах шеститомное собрание сочинений Бунина [Бунин-6]. В нем был учтен опыт ЛН , однако в основных позициях составители пошли по пути воспроизведения собрания сочинений 1965—1967 годов. В новом издании был уточнен ряд текстологических и хронологических решений, но в то же время сокращено количество публикуемых произведений. Главным открытием Бунин-6 стало использование Парижской тетради Бунина 1943 года, полученной РГАЛИ после издания Бунин-9 и ЛН , – по которой была проведена сверка ряда текстов.

Восьмитомное собрание 1993 года [Бунин-8] повторило издание Бунин-6 , несколько расширив состав произведений, но не изменив текстологическую, источниковедческую и комментаторскую основу издания.

То же самое относится к предпринятому недавно Полному собранию сочинений Бунина в 13 томах [Бунин-13], два первых тома которого занимают стихотворения, а седьмой – переводы.

Каждое из названных собраний наряду с очевидными достоинствами, имеет и ряд не менее очевидных недостатков. Они коренятся в недостаточно разработанном источниковедческом и текстологическом базисе издания, что было вполне объяснимо в 1960–1970-е годы, но осталось недопустимо законсервированным и в более поздние, открытые для самых разнообразных исследований годы. Это касается и Бунин-13 , от которого можно было бы ждать полного научного издания Бунина и которое (по крайней мере, в его поэтической части) не является ни полным, ни научным. Как и предыдущие собрания, оно не выдерживает проверки архивными источниками, в нем нет ни аналитического описания автографов, ни сколько-нибудь подробного историко-культурного комментария. Мы остановимся только на «первой ступени» поправок – на тех промахах, не совершить которые было в силах составителей отечественных изданий Бунина (если не всегда Бунин-9 , то уже Бунин-6 и следующие) и для восполнения которых не требовалось привлекать материалы западных архивов, в том числе важнейшего среди них – Бунинской коллекции в Русском архиве при университете г. Лидса (Великобритания) [см.: Heywood]. Об этом свидетельствует и сравнение датировок из собраний Бунина с теми, которые зафиксированы в его рукописном наследии и были известны издателям, начиная с Бунин-9 (см. табл.).

Из этого сравнения следует, в частности, что авторские датировки в Петрополис могут расходиться с датировками в более ранних автографах, собственно, и фиксирующих время создания текста. Как раз с помощью архивных источников можно распознать позднейшие «ошибки памяти» Бунина и дать более точную картину его поэтического пути.

2. Подробнее о стихотворениях «Слово» и «Перстень» см. ниже. 3. Стихотворение опубл.: газете «Еврейская жизнь» (1916. 3 апреля. № 14—15). Номер был посвящен 25-летию литературной деятельности Х.-Н. Бялика (1873—1934), там же напечатаны переводы стихотворений Бялика Вяч. Иванова, В. Брюсова, Федора Сологуба. Как ни странно, в Бунин-9 указано, что текст печатается по этому изданию. Ошибочная публикация этого оригинального текста как переводного уже отмечалась [ Тименчик, Копельман , 105, 113], тем не менее в Бунин-13 [VII, 380] оно снова публикуется как перевод.

Основой всякого издания является вычитка текстов, сверка их с автографами и прижизненными изданиями, а также аргументированная датировка текста. К сожалению, это правило в современных изданиях Бунина не всегда выдержано. Примером может служить стихотворение «Трон Соломона», представляющее собой поэтическое переложение мусульманского предания о том, как джинны сооружали трон Соломону (Сулейману) и состарившийся Соломон опасался, что с его смертью джинны прекратят свою работу и трон останется не окончен. Для того чтобы этого не произошло, он просил Господа сокрыть от джиннов час его кончины. Так и случилось: он умер во время молитвы, и джинны, не заметив того, закончили трон. В стихотворении Бунина Соломон обращается к Господу с такими словами: «Трон Мудрости я им велел построить, / Но я умру – и, бросив труд, в Геджас / Уйдут они. Ты мог мне жизнь утроить : / Сокрой от них моей кончины час». Так стихотворение читается в прижизненных бунинских публикациях [СС 1908; ПСС 1915, 3]. В Бунин-9 и вслед за ним во всех последующих строка высокого поэтического накала «Ты мог мне жизнь утроить» превратилась во вполне меркантильную: «Ты мог мне жизнь устроить », а само стихотворение, в прижизненном (четвертом) томе собрания сочинений Бунина (1908) вошедшее в раздел «Стихотворения 1907 года», в тех же современных собраниях без каких-либо объяснений датировано условно <1906—1908>. На следующей странице в Бунин-9 [I, 311] напечатано стихотворение «Баба-Яга». Сравним его со стихотворением «Русская сказка», напечатанным в том же издании [VIII, 10]:

Баба-Яга

Гулкий шум в лесу нагоняет сон —

К ночи на море пал сырой туман.

Окружен со всех четырех сторон

Темной осенью островок Буян.

А еще темней – мой холодный сруб,

Где ни вздуть огня, ни топить не смей,

А в окно глядит только бурый дуб,

Под которым смерть закопал Кощей.

Я состарилась, изболелась вся —

Десять сот годов берегу ларец!

Будь огонь в светце – я б погрелася,

Будь дрова в печи – похлебала б щец.

Русская сказка

Ворон

Ну, что, бабушка, как спасаешься?

У тебя ли не рай, у тебя ль не мед?

Яга

Ах, залетный гость! Издеваешься!

Уж какой там мед – шкуру пес дерет!

Лес гудит, свистит, нагоняет сон,

Ночь и день стоит над волной туман,

Окружен со всех с четырех сторон

Тьмой да мглой сырой островок Буян.

А еще темней мой прогнивший сруб.

Где ни вздуть огня, ни топить не смей,

А в окно глядит только голый дуб,

Да огонь – в моря мореходу весть,

Да на много верст слышен дым от

лык…

Черт тебе велел к черту в слуги лезть,

Дура старая, неразумный шлык!

<1906—1908>

Под каким яйцо закопал Кощей.

Я состарилась, изболела вся,

Сохраняючи чертов тот ларец!

Будь огонь в светце – я б погрелася,

Будь капустный клок – похлебала б щец.

Да огонь-то, вишь, в океане – весть,

Да не то что щец – нету прелых лык!

Ворон

Черт тебе велел к черту в слуги лезть,

Дура старая, неразумный шлык!

15.08.1921

В первом случае текст напечатан по СС 1908, во втором – по Петрополис 8 , перекрестных отсылок или разъяснений нет (те же два текста напечатаны в [Бунин-6, 237, 364]). Между тем совершенно очевидно, что в 1921 году Бунин переосмыслил «сказку» и переработал первый вариант. Более того, позднее, в авторском экземпляре Петрополис 8-Бунин (c. 200) заглавие было дополнено Буниным от руки: «Русская сказка дней Ленина », и это в корне меняет смысл стихотворения. Полностью название появляется только в Бунин-8 , но и там ни оно, ни дата (там – 15.08.1921) не прокомментированы, а в примечании дана только ссылка на Роза Иерихона 1924 , где второе стихотворение напечатано под названием «На острове Буяне». Для выбора окончательной редакции текста, входившего и в сборники Бунина 1920-х годов и в Петрополис , преимущество имеет более поздняя редакция Петрополиса . Однако стихотворение «Одно лишь небо светлое, ночное…» печатается в Бунин-9 и следующих изданиях по версии Избранные стихи 1929 и таким образом содержит на одну строфу больше, чем окончательный текст в Петрополис 8 . Возможно, это связано с тем, что в авторском экземпляре Петрополис 8-Бунин стихотворение, помещенное в томе последним, вырезано, а сверки по самому Петрополис 8 не было.

Другие редакции и варианты

В фонде Бунина в РГАЛИ находится более ста одиночных автографов и машинописных вариантов стихотворений с авторскими пометами, и они только в редких случаях были учтены при подготовке бунинских изданий (некоторые примеры см. выше в таблице). Там же хранится Тетрадь стихотворных автографов Бунина в 121 страницу. Для установления наиболее точной версии текста и точной даты создания Тетрадь имеет исключительное значение. Заполнявшаяся Буниным с февраля 1915 по конец сентября 1917 года, она содержит черновые и беловые с правкой автографы 107 стихотворений, дающие отчетливое представление о характере работы Бунина над поэтическими текстами в этот период. Ничем подобным, относящимся к другим годам зрелого творчества Бунина, мы не располагаем. Вот несколько примеров, позволяющих проследить движение поэтического текста.

«Слово». Что вычеркнуто

Окончательный текст .

Слово

Молчат гробницы, мумии и кости, —

Лишь Слову жизнь дана:

Из древней тьмы, на мировом погосте,

Звучат лишь Письмена.

И нет у нас другого достоянья!

Умейте же беречь

Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,

Наш дар бессмертный – речь.

Черновой автограф [Тетрадь, 4]

Слово

Молчат гробницы, мумии и кости,

Лишь Слову жизнь дана:

[Звучат в веках,]

Из древней тьмы на мировом погосте,

[Лишь наши] Звучат лишь Письмена.

[Покрытые грехом братоубийства

В могилы ляжем мы

К потомкам нашим жалкие витийства

Дойдут из древней тьмы —]

[И все ж священно наше достоянье: ]

И нет у нас иного достоянья!

Умейте же беречь

Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,

Наш дар бессмертный – речь.

7.02.1915 Москва

В данном случае черновой автограф – это, по сути, самостоятельный вариант стихотворения. В нем открывается то, что Бунин убрал из текста: было – преодоление слабости, сознание греха во всей человеческой истории, понимание, что другого способа остаться в вечности, кроме слова, нет, апология речи и письма, осталась – абстрактная декларация, лишенная психологической напряженности. Первоначальный вариант оказывается небезразличен не только для истории текста стихотворения, но и для понимания его философского и художественного потенциала.

«В горах». Смысл и оттенки Окончательный текст.

В горах

Поэзия темна, в словах невыразима:

Как взволновал меня вот этот

дикий скат,

Пустой кремнистый дол,

загон овечьих стад,

Пастушеский костер и горький

запах дыма!

Тревогой странною и радостью томимо

Мне сердце говорит:

«Вернись, вернись назад!»

Дым на меня пахнул, как сладкий арома

И с завистью, с тоской я проезжаю мимо

Поэзия не в том, совсем не в том,

что свет

Поэзией зовет. Она в моем наследстве.

Чем я богаче им, тем больше я поэт.

Я говорю себе, почуяв темный след

Того, что пращур мой почуял

в древнем детстве:

– Нет в мире разных душ

и времени в нем нет!

Черновой автограф [Тетрадь, 25]

В [Апеннинах] горах

а – [Что есть поэзия?]

б – [Душа поэзии – она]

в – Поэзия темна, в словах невыразима.

Как взволновал меня вот этот

дикий скат,

Глухой кремнистый дол,

загон овечьих стад,

[Пастушеский костер]

[Пастуший грубый конь]

Пастушеский костер

и горький запах дыма!

Тревогой [творчества] странною

и радостью томимо,

Мне сердце говорит:

«Вернись, вернись назад!»

Дым на меня пахнул,

как сладкий аромат,

И с завистью, с тоской

я проезжаю мимо…

Поэзия не в том, совсем не в том,

что свет

Поэзией зовет. Она в моем наследстве:

Чем я богаче им, тем больше я поэт.

[Поэзия в чутье – в уменье чуять]

Я говорю себе, почуяв темный след

Того, что пращур мой воспринял

в древнем детстве:

[И в том, что] – Нет в мире разных душ

и времени [ей] в нем нет!

12.02.1916

Стихотворение начиналось как размышление о смысле и существе поэзии, первая строка была: «Душа поэзии – она…» – дальше сбой; вторая попытка: «Что есть поэзия?» – опять сбой. Наконец определилось: «Поэзия темна, в словах невыразима», – и далее весь текст, который в целом мало отличается от окончательного. Значимых отличий – два. Первое: вместо строчки «Тревогой странною и радостью томимо» было: «Тревогой творчества и радостью томимо, / Мне сердце говорит: «Вернись, вернись назад!» и т. д. Второе отличие – в финале:

Поэзия в чутье – в уменье чуять след

Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве

И в том, что разных душ и времени в нем нет!

– в этом отвергнутом варианте содержится самое откровенное признание того, в чем состояло для Бунина поэтическое творчество. Оно не слова и не эстетика, а опыт и онтология , довременной и древний опыт предка, улавливаемый, вспоминаемый, повторяемый потомком в тот миг, когда обостряется родовое сознание, когда зрительные, слуховые и обонятельные ощущения пронзают чувством уже бывшего. В первом варианте акцентировалась способность потомка / поэта найти и разгадать, в окончательном – способность воспринять. Прямой вывод растворен в перечислении впечатлений и их связанности с наследством , – тем самым творчество поворачивается своей более субстанциональной, нежели активной стороной.

«Что в том, что где-то на далеком…». Вопрос vs. ответ. И разница в 20 лет.

Окончательный текст.

Что в том, что где-то на далеком

Морском прибрежье, валуны

Блестят на солнце мокрым боком

Из набегающей волны?

Не я ли сам, по чьей-то воле,

Вообразил тот край морской,

Осенний ветер, запах соли

И белых чаек шумный рой?

О, сколько их – невыразимых,

Ненужных миру чувств и снов,

Душою в сладкой муке зримых, —

И что они? И чей в них зов?

Черновой автограф [Тетрадь, 29]:

Что в том, что где-то на далеком

Морском прибрежье, валуны

Блестят на солнце мокрым боком

Из набегающей волны?

Не я ли сам, по чьей-то воле,

Вообразил тот край морской,

Осенний ветер, запах соли

И белых чаек шумный рой?

[А вот томлюсь и в муках страстных

Ловлю какой-то дальний зов —

Их много есть в душе, – прекрасных

Еще не сказанных мной слов.]

[А вот томлюсь и чую, чую

Что есть душа в мечте моей —

И эту душу неземную

Язык не выразит ничей.]

А вот томлюсь и выражений

Ищу зачем-то для таких

Созданий видений

И темных чувств, сокрытых в них.]

[Мы жизнью все живем двойною,

И может та сильней всего,

Что в этот мир пришла со мною

Душою предка моего.]

О, сколько их – невыразимых,

Ненужных миру чувств и снов,

Душою в сладкой муке зримых, —

И что они? И чей в них зов?

10.09.1915

Здесь движение авторской мысли прослеживается именно в зачеркнутых строфах. В первой из них появляется определение первого толчка – «томлюсь», во второй оно подкреплено удвоенным «чую» (ср. в черновом варианте «В горах»). В третьей усиление продолжается, вместо повторенного «чую» найдено активное «ищу», несказанные слова и дальний зов перемещаются во внутреннее пространство героя и конкретизируются: в видениях сокрыты его темные чувства . Затем появляется следующая строфа, бывшая метафизическим центром стихотворения: признание двойной (удвоенной? умноженной?) жизни, связи живущих и живших, власти предков над потомками, единства родового (ср. в стихотворении «У гробницы Виргилия» – мирового) опыта. Все эти строфы были последовательно зачеркнуты, и в окончательном варианте вместо ответов – вопросы, что делает текст формально более простым, но содержательно более многозначным и непроясненным.

Отдельного внимания заслуживает время написания стихотворения. В Бунин-9 и следующих изданиях оно определяется по дате в газетной публикации 1926 года: 1895. В Тетради черновой автограф датирован: 10.09.1915 [Тетрадь, 29]. Анализ рукописи не оставляет сомнения: дата, поставленная в 1926 году, – вымысел, заставляющий с осторожностью отнестись и к датам других стихотворений, объединенных Буниным общим заглавием «Старая тетрадь» (Возрождение. 1926. 23 мая. № 335). Напи санное за полгода до ключевого во всем бунинском творчестве стихотворения «В горах», это стихотворение было ближайшим подступом к нему подготовительным эскизом, попыткой «взять след».

«На глазки синие, прелестные…» («Колыбельная»). Проблема адресата.

Окончательный текст.

На глазки синие, прелестные

Нисходит сумеречный хмель:

Качайте, ангелы небесные,

Все тише, тише колыбель.

В заре сгорели тучки вешние, И поле мирное темно:

Светите, дальние, нездешние, Огни в открытое окно.

Усни, усни, дитя любимое,

Цветок, свернувший лепестки, Лампадка, бережно хранимая

Заботой божеской руки.

Черновой автограф [Тетрадь, 49]:

Колыбельная

На глазки синие, прелестные,

Нисходит сумеречный хмель.

Качают ангелы небесные

Твою простую колыбель.

Усни, усни! Усни, любимая

Цветок, закрывший лепестки,

[Душа, земной тоской томимая Освободилась от тоски.]

Лампадка, бережно хранимая, Заботой Божеской руки.

[И тучки на заре растаяли] В заре сгорели тучки вешние

И поле тихо и темно – И звезды светят – [и чудная ли,] ах,

нездешние! – [Моя ли ты – все – все ль равно!]

И с ними ты – одно, одно.

[С какою нежностью [и мукою]

глубокою

Живет душа моя в твоей Мечтою, памятью далекою

Моих младенческих ночей!]

А я с тобою, синеокою,

А я душой – в душе твоей:

Мечтою, памятью далекою

Моих младенческих ночей.

13.10.<1915>

В Бунин-9 , как и во всех последующих изданиях, стихотворение прокомментировано так: «Стихотворение посвящено сыну Бунина Коле (1900—1905) родившемуся от брака с А.Н. Цакни (1879—1963). В.Н. Муромцева-Бунина пишет, что летом 1901 года, „будучи в деревне, Иван Алексеевич писал стихи, и среди них ‘На глазки синие, прелестные…’. Это стихотворение, конечно, о сыне“. По ее словам, у Бунина были еще стихи о сыне, „очень пронзительные, но нигде не напечатанные. Раз он прочитал их мне“ (<Муромцева-Бунина В.Н.> «Жизнь Бунина» <Париж, 1958>, с. 131, 159)» [Бунин-9, I, 535—536; Бунин-6, 588 и т. д.].

В своей последней редакции с авторской датой «1901» стихотворени напечатано в Петрополис 1 . В Тетради остался черновой автограф с датой «13.10.<1915>» [255] . Здесь же – библиографическая помета Бунина: «<газ.> «Народное слово». 4 мая (21 апр.). 1918 г. № 20» – там стихотворение было опубликовано в той редакции, которая записана в Тетради . Указание на газетную публикацию воспроизведено в примечаниях в Бунин-9 и следующих изданиях, однако ни ссылки на Петрополис , где зафиксирован окончательный вариант, ни упоминаний об изменениях, которые претерпел текст, в них нет. Допустим, что газетная публикация была известна составителям не по Тетради . В таком случае увидеть пускай не автограф, но публикацию, на которую составители собрания ссылаются как на первоисточник, и не увидеть затеянную автором путаницу дат и адресатов, – не возможно. Если же место первой публикации стихотворения было известно издателям по Тетради (а об этом говорит тот факт, что подробны указания Бунина о публикациях стихов точно перенесены в его современные издания), то мы должны признать свое бессилие объяснить оставленную ими датировку и комментарий к этому тексту. Ни к сыну Бунина ни к 1901 году, вопреки воспоминаниям вдовы поэта и его собственной позднейшей датировке, он не имеет никакого отношения, а комментарий к стихотворению должен содержать как легенды (в том числе авторские), так и истинные обстоятельства его создания.

«Nel mezzo del cam<m>in di nostra vita». Этапы текста.

Окончательный текст.

Nel mezzodelcam<m>in

dinostrа vita

Дни близ Неаполя в апреле,

Когда так холоден и сыр,

Так сладок сердцу Божий мир…

Сады в долинах розовели,

Черновой автограф [Тетрадь, 48]

Абрикосы

В помпейский серый день, в апреле,

Когда так холоден и сыр,

Но сладок сердцу Божий мир,

Они в долинах розовели.

В них голубой стоял туман,

Селенья черные молчали,

Ракиты серые торчали,

Вдыхая в полусне дурман

Земли разрытой и навоза…

Таилась хмурая угроза

В дымящемся густом руне,

Каким в горах спускались тучи

На их синеющие кручи…

Дни, вечно памятные мне!

[В долинах голубой туман]

Там голубой стоял туман

Ракиты серые торчали,

Деревни [и сады] сонные молчали

Вдыхая в полусне дурман

Земли разрытой и навоза.

Таилась хмурая угроза

В дымящемся густом руне

Каким в горах спускались тучи

На темно-синие их кручи

7. 0 4.1916

В хронологическом ряду поэтических текстов Бунина это стихотворение печатается одним из последних. Впервые (без заглавия) оно было опубликовано в 1947 году в газете «Русские новости» (Париж), затем вошло в Весной, в Иудее 1953 и по этому тексту печатается в Бунин-9 и следующих изданиях с датой: 1947. Однако в фонде Бунина в РГАЛИ хранятся два автографа, позволяющие серьезно скорректировать представление о творческой истории текста. Во-первых, это черновой автограф в Тетради , представляющий собой, как видим, первую редакцию стихотворения и датированный 7.04.1916; во-вторых, автограф с небольшой правкой, текст которого отличается от окончательного только отсутствием заглавия и эпитетом «темно-синие» вместо итогового «синеющие» в строке 13. На этом автографе видна стертая карандашная надпись Бунина: «Послал <Б.К.?> Зайцеву 2 <или, возможно, 9. – Т. Д. >. 02.1944» (Ф. 44. Оп. 4. Ед. хр. 26). Есть и газетная вырезка с текстом стихотворения, на которой рукой Бунина проставлен год: «1947», но очевидно, что таким образом автор отметил год публикации, а не создания текста (Ф. 44. Оп. 4. Ед. хр. 28). В итоге оказывается, что к тексту, который считался написанным «в один прием» в 1947 году, Бунин обращался на протяжении более тридцати лет – трижды: 7 апреля 1916 года, в <феврале 1944> и в <1953> (год публикации последнего варианта).

До сих пор в изданиях Бунина не было раздела «Другие редакции и варианты», – раздел «Из ранних редакций» в Бунин-9 вобрал в себя лишь малую часть разночтений, выявленных по печатным источникам. Приведенными примерами список аргументов за такой раздел не исчерпывается: он необходим, если издание претендует на то, чтобы и к нему, и к поэту, которого оно представляет, относились серьезно.

Проблемы датировок

В 1910-е годы Бунин не раз говорил, что пишет «с необыкновенной легкостью», «по несколько стихотворений в один день, почти без помарок» [цит. по: Бабореко, 196]. Но не стоит слишком полагаться на эти признания – ни в отношении «легкости» сочинения (сохранившиеся черновые автографы многослойны и довольно трудны для прочтения), ни в отношении точности указанных автором дат. Приведенные выше примеры сознательной путаницы (стихотворения «Что в том, что где-то на далеком…», «На глазки синие, прелестные…») можно легко дополнить примерами путаницы случайной. Ограничимся пока примером из Тетради .

Под черновым автографом стихотворения «Перстень» указаны дата и место написания: 7.02.1916 Глотово [Тетрадь, 5]; под публикациями в Избранные стихи-1929 и Петрополис 6 – 7.01.1915 (в последнем случае с указанием места: Москва). Под черновым автографом стихотворения «Слово» – 7.02.1915, Москва [Тетрадь, 4]; в Петрополис 6 – та же дата, что под «Перстнем», – 7.01.1915. Все эти даты принадлежат Бунину. Какие из этих дат – или их комбинации – верны, а какие нет?

В январе, затем после недолгого перерыва в феврале 1915 года Бунин действительно был в Москве, а в феврале 1916 года – в Глотове. В Глотове написано значительное число стихотворений Тетради , «Слово» и «Перстень» помещены в ней друг за другом. «Слово» было опубликовано в конце 1915 года (журнал «Летопись». 1915. Декабрь), таким образом, относительно этого текста сохраняется сомнение только в месяце: 7.01 или 7.02.1915. «Перстень» впервые опубликован в 1918 году, таким образом, неясность относительно времени написания этого текста остается. При этом указание на день (7-е) при разнице месяцев и годов позволяет в этом видеть не умысел, а случайность. Определенной подсказкой может служить то, что в первой части Тетради на нечетных страницах, справа, записаны стихи 1915 года, на четных страницах, слева, – стихи 1916 года, что подтверждает датировку «Слова» – 1915-м, «Перстня» (автограф на четной странице) – 1916 годом. По-видимому, имеет место простой перенос дат по смежности при подготовке автором стихотворений к печати. Но в любом случае сейчас мы можем только предположить более вероятный вариант, зафиксированный в черновых автографах: «Слово» – 7.02.1915, Москва; «Перстень» – 7.02.1916, Глотово, и перечислить все иные возможности.

Наряду с прижизненными изданиями, авторскими экземплярами собраний сочинений и Тетрадью автографов 1915—1917 годов важнейшим источником для бунинской текстологии является Парижская тетрадь 1943 года – собрание тетрадных листов, объединенных в шесть единиц хранения. Парижская тетрадь поступила в РГАЛИ после выхода в свет Бунин-9 и ЛН , но до выхода Бунин-6 . На первой странице читаем: «Это тоже можно ввести в будущее собрание, вставив куда надо в хронологическом [подчеркнуто Буниным. – Т. Д. ] порядке. 1943 г. Ив. Бунин». На этих листах Буниным записаны стихотворения и стихотворные фрагменты разных лет, с датами, порой существенно отличающимися от обозначенных им прежде. Здесь мы снова встречаемся с примерами осознанного переверстывания Буниным своей поэтической истории. Особенно впечатляюще выглядит сравнение авторских датировок стихотворений, присутствующих и в Тетради, и в Парижской тетради , и сравнение этих датировок с теми, которые даны в современных собраниях Бунина:

– черновой автограф стихотворения «Земной, чужой душе закат!..» в Тетради подписан 9.02.1916 [Тетрадь, 17], в Парижской тетради 1 беловой автограф датирован 1900, – в Бунин-6 и следующих изданиях не датирован вовсе;

– черновой автограф стихотворения «И снова вечер, степь и четко…» записан в Тетради 3.07.1916, беловой автограф в Парижской тетради 1 помечен тем же 1900 годом – в Бунин-6 и следующих изданиях без уточнений опубликован текст Парижской тетради 1 под датой 3.07.1916, хотя текст Парижской тетради 1 существенно отличается от текста Тетради ;

– черновой автограф стихотворения «Снег дымился в раскрытой могиле…» в Тетради датирован 7.07.1916, беловой автограф в Парижской тетради 1 – 1888, – в Бунин-6 и следующих изданиях под датой 7.07.1916 опубликован текст Парижской тетради 1 , хотя в нем есть разночтения с текстом Тетради . (При этом относительно двух последних стихотворений в Бунин-6 указывается, что текст «печатается и датируется по автографу ЦГАЛИ», но по какому из двух в каждом случае – не говорится.)

Получается, что во всех случаях, когда авторская датировка в прижизненных собраниях сочинений (как типографских, так и личных экземплярах Бунина) отличается от даты первой публикации текста, у нас, в принципе, есть основания сомневаться в точности бунинской датировки. Рукописное наследие поэта сохранилось настолько фрагментарно, что далеко не всегда возможно перепроверить это по автографам. В таких случаях остается принять авторскую версию, помня, однако, что она может оказаться «позднейшей вставкой». [256]

В целом перекрестная сверка датировок стихотворений Бунина, сохранившихся в автографах, авторизованных машинописях, вырезках и т. д. и вошедших в различные издания поэта, позволяет пересмотреть датировки более чем 50 стихотворений.

Об авторской воле

Работая в 1952—1953 годах со своими собраниями ( ПСС и Петрополис ), Бунин отобрал те тексты, которые хотел бы видеть в своих будущих изданиях, и настойчиво просил не печатать другие. Так, например, на экземпляре ПСС, 1-Бунин а написано: «16 дек<абря> 1952 г., Париж. Зачеркнутое не вводить в будущее собрание моих сочинений, даже самое полное. Ив. Б<унин>» [257] . В реальности тексты автора чаще печатаются независимо от того, о чем он просил. Интересным и справедливым по отношению к автору опытом было бы издание, включающее только те стихотворения, которые Бунин до последнего сохранил в своем поэтическом собрании. Возможным кажется и издание, в котором стихи были бы расположены по авторскому отношению к ним: 1) стихи, которые Бунин в 1952—1953 годах отметил/оставил для будущих изданий, 2) стихи, которые входили в ПСС и Петрополис , но позднее были вычеркнуты Буниным в его личных экземплярах, 3) стихи, которые Бунин не включал в собрания сочинений, оставшиеся в периодике или только в автографах. Если речь идет все-таки о публикации полного собрания поэтических текстов Бунина, то необходимым представляется хотя бы указание на отношение автора к тому или иному своему тексту в примечании к нему. Для стихотворений, напечатанных в ПСС 1915 и Петрополис , – это указание на пометы в авторских экземплярах собраний (не только вычеркивания, но и, например, знак «NB»). Среди стихотворений, написанных до выхода этих собраний, должны быть отмечены тексты, которые по воле автора не включались в них или вошли в ПСC , но затем не попали в Петрополис .

О новых текстах

Обращение к фонду Бунина в РГАЛИ позволило выявить 14 законченных стихотворений Бунина, один перевод, более 20 фрагментов и набросков, не вошедших ни в одно издание поэта.

Для этой публикации отобрано семь стихотворений, представляющих разные этапы и грани поэтического развития Бунина. Первое стихотворение написано шестнадцатилетним юношей, только что оставившим учебу в Елецкой гимназии, в пору его ранних литературных опытов. Второе – путевой набросок в стихах, сделанный Буниным в то время, когда он подолгу жил в Крыму, дружил с Чеховым, путешествовал. Текст датирован тем же годом, что и сборник «Листопад», с которого началась поэтическая известность Бунина. Третье, «Там за садом ясная, веселая…», создано на излете 1910-х годов, в ряду многих «пейзажных» стихотворений, объединенных впечатлением космического всеединства и неизбывного одиночества, сочетание которых образует стержень всей бунинской лирики. Четвертое – один из нечастых у Бунина примеров собственно философской поэзии. Следующие отрывки – «Заметки» – вызваны революционными событиями в России и относятся к числу наиболее острых откликов Бунина на современность. Два заключительных стихотворения написаны в эмиграции, когда Бунин редко обращался к стихотворной форме, и проникнуты трагическим мироощущением последних лет.

Архивные шифры указаны после каждого стихотворения; даты унифицированы по образцу, введенному Буниным в личных экземплярах его собраний.

Мы приносим публикацию этих находок в дар юбиляру в знак глубочайшего уважения и искренней любви.

Неизвестные стихи И.А. Бунина

1.

Тишина, – даже ветка не хрустнет,

А быть может, за этим оврагом

Пробирается волк по сугробам

Осторожным и медленным шагом.

Огонек из забытой сторожки

Чуть заметно и ровно мерцает,

Точно он притаился под лесом

И чего-то в тиши поджидает.

В дальних чащах, где ветви и тени

В лунном свете узоры сплетают,

Все мне чудится что-то живое,

Все как будто зверьки пробегают.

Бриллиантом лучистым и ярким,

То зеленым, то синим, играя,

На востоке, у трона Господня,

Остро блещет звезда, как живая.

А над лесом все выше и выше

Всходит месяц – и в дивном покое

Замирает морозная полночь

И хрустальное царство лесное.

1886

Ф. 44. Оп. 4. Ед. хр. 1. Маш., дата – автограф.

2.

На столбах пустой тер<р>асы

Высох дикий виноград.

С белой пылью тарантасы

К Севастополю спешат.

С пылью, душной и холодной,

По дороге столбовой,

Степью каменной, бесплодной,

Поспешу и я домой.

На погнувшейся рессоре

Заныряю вдоль шоссе —

И опять узнаю море

По туманной полосе,

Что синеет так пустынно

И так чуждо для земли

За прибрежною равниной

В вечереющей дали,

И опять с тоской прощальной

Буду с грустью вспоминать

В жаркой комнате вокзальной

Эту сумрачную гладь.

<1901>

Парижская тетрадь 1. Л. 6. Автограф. Над стихотворением помета: «В записной книжке 1901 г.».

3.

Там, за садом, ясная, веселая

Месячная ночь

Над пустым простором жнивья серого,

Там восточный светлый горизонт,

Где цветут, восходят звезды поздние —

Марс, Плеяды, зоркий Орион.

Сплю, не сплю, – долга мне ночь осенняя

В одиноком доме, – выхожу

По сухой земле в аллее липовой

В поле, на сияющую ночь,

Погляжу – и ворочусь в старинные

Комнаты пустые, в кабинет,

Мирно озаренный светом месячным —

Разве мне не сладко одному?

– Ах, когда б не эти звезды поздние,

Грозные полночные огни!

27.08.1917

Ф. 44. Оп. 4. Ед. хр. 10. Маш., дата: «27.VIII.17» – автограф.

4.

Мы разделились – мир и я.

Я только мыслю, созерцаю.

Но я ли – эта мысль моя?

Кто созерцает? Я не знаю.

И пусто в комнате моей,

И пусто в мире, где живу я,

Любя кого-то и тоскуя

Пустой тоской – не знаю, ч<ь>ей.

29.08.1917

Парижская тетрадь 4. Л. 2. Автограф.

5.

Заметки

Всему предел, всему есть мера —

Так ты перешагни предел:

И будет и столбняк и вера

В законность самых страшных дел.

_______

Голгофа не всегда свята:

И воры ведь распяты были,

Но ни Голгофы, ни Креста

Они ничуть не освятили.

11/24.08.1922

Шато Нуарэ. Амбуаз

Парижская тетрадь 5. Л. 5. Автограф. Ст. 3 испр., было: «И будет страх, столбняк – и вера».

6.

Ангелу Великого Совета

Тихо засвечу

Трепет золотого света —

Жаркую свечу.

Грозный! Запредельными очами

В душу мне взгляни

18.10.1938

Парижская тетрадь 6. Л. 4 об. Автограф. Текст перечеркнут, знак в конце ст. 6 не поставлен. Тем не менее вопрос о статусе стихотворения (законченный текст или фрагмент) может решаться двояко: авторская дата у Бунина служит обычно знаком окончания стихотворения.

7.

Здесь клад зарыт. Здесь жутко: тайна, клад.

В глухой долине дуб заветный, —

Под ним, быть может, сказочный булат…

Чугун с дукатами… Иль перстень самоцветный

В литом ларце… Иль напрестольный крест,

В рубинах из собора Цареграда…

Кольчуга золотая… Глушь окрест

И птичьей песни грустная услада.

21.10.1938

Парижская тетрадь 6 . Л. 6 об. Автограф.

Литература

СС 1908– Бунин И.А. Стихотворения 1907 г. «Годива». Поэма Теннисона. Из «Золотой легенды». Лонгфелло. «Каин». Мистерия Байрона. СПб, 1908. (Собр. соч. Т. 4)

ПСС 1915 (с указанием тома) – Бунин И.А. Полное собрание сочинений: В 6 т. Пг., 1915. (Прилож. к ж. «Нива»)

Начальная любовь 1921 – Бунин И.А. Начальная любовь. Прага, 1921.

Роза Иерихона 1924 – Бунин И.А. Роза Иерихона. Берлин, 1924.

Митина любовь 1925 – Бунин И.А. Митина любовь. Париж, 1925.

Избранные стихи 1929 – Бунин И.А. Избранные стихи. Париж, 1929.

Петрополис (с указанием тома) – Бунин И.А. Собр. соч.: В 11 т. Берлин: Петрополис, 1934—1936.

Весной, в Иудее 1953 – Бунин И.А. Весной, в Иудее. Нью-Йорк, 1953.

Бунин-9 (с указанием тома) – Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. Под общ. ред. А.С. Мясникова [и др. Вступ. ст. А.Т. Твардовского; примеч. О.Н. Михайлова и А.К. Бабореко]. М., 1965—1967.

Бунин-6 – Бунин И.А. Собрание сочинений: В 6 т. Редколл. Ю.В. Бондарев и др. Т. 1. М., 1987.

Бунин-8 – Бунин И.А. Собрание сочинений: В 8 т. Сост., коммент., подгот. текста и подбор илл. к т. 1–8 А.К. Бабореко. Т. 1. М., 1993.

Бунин-13 – Бунин И.А. Полное собрание сочинений: В 13 т. Сост., примеч. И.И. Жуков. М., 2005 (изд. продолжается).

ЛН (с указанием книги) – Иван Бунин: [Сб. материалов]: В 2 кн. М.:

Наука, 1973 (Литературное наследство. Т. 84).

Бабореко А.К. И.А. Бунин: Материалы к биографии (1870—1917). М., 1983.

Тименчик Р., Копельман З. Вячеслав Иванов и поэзия Х.Н. Бялика //

Новое литературное обозрение. № 14. 1996: 102—115.

HeywoodAnthonyJ. Catalogue of the Bunin, Bunina, Zurov, and Lopatina

Collections. Ed. by Richard D. Davies, with the Assistance of Daniel Riniker. Leeds: Leeds University Press, 2000.


Архивные источники

ПСС, 1-Бунин а – ОР ИМЛИ. Ф. 3. Оп. 1. № 64. Бунин И.А. Полное собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. М., 1915. С правкой и редакционными указаниями автора. 16 декабря 1952 г.

ПСС, 1-Бунин б – РГАЛИ. Ф. 44. Оп. 1. Ед. хр. 20. Бунин И.А. Полное собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. М., 1915. 2 экз. (не полностью). С правкой и редакционными указаниями автора. Б. д.

ПСС, 3-Бунин – ОР ИМЛИ. Ф. 3. Оп. 1. № 65. Бунин И.А. Полное собрание сочинений: В 6 т. Т. 3. М., 1915 (не полностью). С правкой и редакционными указаниями автора. Б. д. <1952?>

Петрополис 1-Бунин – Бунин И.А. Собр. соч.: В 11 т. Берлин, 1936. Т. 1. С правкой автора. – ОР РГБ. 429.1.11. Июль 1953 г.

Петрополис 2-Бунин – Бунин И.А. Собр. соч.: В 11 т. Берлин, 1934. Т. 2. С правкой автора. – ОР РГБ. 429.1.12. 20 октября 1953 г.

Петрополис 3-Бунин – Бунин И.А. Собр. соч.: В 11 т. Берлин, 1934. Т. 3. С правкой автора. – ОР РГБ. 429.1.13; 429.1.14. Б. д. <1952—1953>.

Петрополис 4-Бунин а – Бунин И.А. Собр. соч.: В 11 т. Берлин, 1935. Т. 4. С правкой автора. – ОР РГБ. 429.1.15. <Август 1952 г.>; апрель 1953 г.

Петрополис 4-Бунин б – Бунин И.А. Собр. соч.: В 11 т. Берлин, 1935. Т. 4. С правкой автора. – ОР РГБ. 429.3.26. Б. д. <Апрель–октябрь 1953 г.>

Петрополис 5-Бунин – Бунин И.А. Собр. соч.: В 11 т. Берлин, 1935. Т. 5. С правкой автора. – ОР РГБ. 429.1.16. <31 августа 1947 г.; август 1952 г.>; апрель 1953 г.

Петрополис 6-Бунин – Бунин И.А. Собр. соч.: В 11 т. Берлин, 1935. Т. 6. С правкой автора. – ОР РГБ. 429.2.1. Июнь 1953 г.

Петрополис 8-Бунин – Бунин И.А. Собр. соч.: В 11 т. Берлин, 1935. Т. 8. С правкой автора. – ОР РГБ. 429.2.3. <23 августа 1947 г.>; март 1951 г.

Тетрадь – РГАЛИ. Ф. 44. Оп. 2. Ед. хр. 3. Бунин И.А. Стихотворения. Автограф в тетради. 121 с. 7 февраля 1915 – 28 сентября 1917.

Парижская тетрадь 1 – Парижская тетрадь 1943 года (Предисловие; Стихотворения 1888—1904 гг.). Автограф. 8 л. – РГАЛИ. Ф. 44. Оп. 4. Ед. хр. 20.

Парижская тетрадь 2 – Парижская тетрадь 1943 года (Стихотворения 1910—1914 гг.). Автограф. 3 л. – РГАЛИ. Ф. 44. Оп. 4. Ед. хр. 21.

Парижская тетрадь 3 – Парижская тетрадь 1943 года (Стихотворения 1916 г.). Автограф. 14 л. – РГАЛИ. Ф. 44. Оп. 4. Ед. хр. 22.

Парижская тетрадь 4 – Парижская тетрадь 1943 года (Стихотворения 1917 г.). Автограф. 10 л. – РГАЛИ. Ф. 44. Оп. 4. Ед. хр. 23.

Парижская тетрадь 5 – Парижская тетрадь 1943 года (Стихотворения 1918—1922 гг.). Автограф. 12 л. – РГАЛИ. Ф. 44. Оп. 4. Ед. хр. 24.

Парижская тетрадь 6 – Парижская тетрадь 1943 года (Стихотворения 1926—1938 гг.). Автограф. 6 л. – РГАЛИ. Ф. 44. Оп. 4. Ед. хр. 25.

Примечания

1

Ср. обзор соответствующих биографических данных: Флейшман 1977, 62–101; 1979 а, б; 1998; Fleishman, 59—83; Пастернак Е. 1997, 184—264; Barnes, 163—227.

2

Здесь и далее в скобках в тексте римские цифры отсылают к томам, арабские – к страницам издания: Пастернак 2004.

3

О предыдущих опытах анализа сборника ср.: Вроон 1998; к анализируемой в последней статье мифологической основе символа Близнецов ср. возможность подхода к ней как к архетипу: Иванов 1969; 1978, но на архетипическое значение универсального символа здесь налагается специфическая пастернаковская тема женщины [Иванов 1998 а, 35—51, 87–124], чьим спутником на небе служит поэт:

Чьея ж косы горящим Водолеем,

Звездою ложа в высоте я замер?

В этой теме особенно ярко сказывается значимость взятого символистами барьера «лирической истины» [III, 179] – той поэтической эстафеты, которая восходит к гностическим озарениям молодого Блока (см. о Блоке и его влиянии на цитируемое стихотворение по свидетельству самого Пастернака: Гаспаров, Поливанов, 9, 89).

4

Пастернак от Локса услышал о сходстве своих стихов с Анненским, которого он поэтому стал читать (прямым свидетельством тому «черная весна», тогда же попавшая к нему из стихов Анненского в «Февраль! Достать чернил и плакать» [Иванов 2000 а; о Пастернаке и Анненском: Иванов 1998 а, 59—65; Guntermann, 244—245]; именно в Анненском, как и молодой Маяковский, он мог найти созвучие тем своим стилистическим склонностям, которые вскоре развились благодаря контакту с футуризмом.

5

С Анисимовыми раньше того связывался и собиравшийся у них кружок «Сердарда». Но в нем Пастернак еще преимущественно был занят ночными музыкальными импровизациями (стихи там он показывает немногим, как одобрившему их С. Дурылину), тогда как в роли философа он выступает в мусагетских кружках, как в том эстетическом, где в 1913 г. прочитан доклад «Символизм и бессмертие».

6

См. в изд.: Блок, 151, и комментарий к этой строке на с. 875. Представляется, что интерес Блока к этому пейзажному употреблению эпитета «празелень», являвшегося обычным названием краски, использовавшейся в иконописи, связан с блоковским увлечением иконами. Явственный след колорита икон (преимущественно новгородской школы) можно видеть в обращении к Музе в начале того 3-го тома, куда входит «Кармен»:

Над тобой загорается вдруг

Тот неяркий, пурпурово-серый

И когда-то мной виденный круг [Блок, 7].

В последней строке, скорее всего, речь идет об окраске ранних мистических видений Блока, «когда-то» впитавших в себя колорит известных ему с раннего детства икон.

7

Как и во многих других случаях, предшественником влиявших на Пастернака футуристов и здесь оказывается Анненский, включивший «Шарики детские», составленные из подобных выкликов, в «Трилистник балаганный» в «Кипарисовом ларце» [Анненский 1910, 62; 1992, 76 и 337]. С выкликами у Северянина частично совпадает обращение «сударики» при разнице суффиксов (у Северянина: «сударышни, судари»), вызванной рифмой с «шарики», и оборот «без торгу» (у Северянина «без прений»). Ритмически Анненский лишь частично использует трехсложник (у него – двухстопный дактиль), сочетая его с раешным стихом. Структура выкликов торговцев исследовалась в специальной работе П.Г. Богатырева.

8

См. о роли этого пропуска ударения: Гаспаров, Поливанов, 120.

9

Игра разными словоразделами при аналогичных пропусках ударения в четырехстопном ямбе зрелого Пастернака рассмотрена на материале «Высокой болезни» А.Н. Колмогоровым [Колмогоров, Прохоров]. См. там же о приеме соединения строк этой формы в одной строфе, использованном Блоком (в «Ямбах») и Андреем Белым в стихах конца 1900-х гг. Из эгофутуристических поэтов, повлиявших в то время на Пастернака (чьи первые четырехстопные ямбические стихи не содержали в 1912 г. строк с редкими пропусками ударений), наиболее оригинален в этом отношении Большаков: его «Монету жалости опустит» (1914) в 12 строках содержит 3 строки (т. е. одну четверть) самой редкой формы с пропусками ударений на втором и четвертом слоге («Не для нерасточивших грусть / Под аккомпанемент восторга»; «Не на автомобиле мчится») и 1 строку с пропуском двух серединных ударений («Замеченные опечатки»: Большаков, 291—292), т. е. треть строк содержит «экзотические» для того времени формы (в этом же стихотворении выдержана схема неточной рифмовки женского окончания первой строки с мужским в третьей, что в целом создает картину, совершенно отличную от традиционного ямба).

10

Из-за драматического переосмысления стаканчиковкупороса как границы, за которой ничего «не бывало, и нет», они приобретают иной, вполне метафизический смысл. Такое символическое переиначивание смысла не вполне укладывается в идею «прямого значения» [Гаспаров, Поливанов, 115].

11

Строфическая шестистрочная схема трехстопного логаэда или дольника с рифмовкой или соответствием третьей и шестой строки при парной рифмовке первой и второй, четвертой и пятой строк в последующее время становится предметом поисков нескольких поэтов. Найденная Кузминым форма («Кони бьются, храпят в испуге») была канонизирована Ахматовой в «Поэме без героя».

12

Ср.: Гаспаров, Поливанов, 76, где отмечено и сверхсхемное ударение на грусть в ритмически деформированной первой строке (сохраняющей лишь нужное число слогов и размещение двух последних ударений на метрически сильных слогах). «Мартиролог» (как и некролог», в рифменной позиции выступающий в «Спасском» в «Темах и вариациях») несет у Пастернака ударение на последнем слоге. Вскоре именно в амфибрахии, переходящем в дольник (с синкопой одного слога в четырехсложнике), Пастернак во фрагменте поэмы пробует еще более необычные пропуски метрически сильных серединных ударений:

Выпархивало на архипелаг

Полян, утопавших в лохматом тумане,

В полыни и мяте и перепелах .

Ср. о более поздних опытах у Пастернака и Бродского: Иванов 1998 б, 663; 2004 а, 329—330, примеч. 1; 2004 б, 739—741, 745.

13

Это позднее стихотворение, выдержанное в этом «игорь-северянинском» ключе и метрически сходное с северянинским «Меня положат в гроб фарфоровый», не переиздавалось [см.: Гаспаров, Поливанов, 129; отмечается, что стихотворение Северянина напечатано в начале 1913 г.; «инкогнито» по отношению к собеседнику или собеседнице делает маловероятным предположение, что вторым в разговоре был Бобров].

14

Cр.: Альфонсов, 669, об упоминании Тианы в «Облаке в штанах»: это делает вероятным, что стихи Северянина, написанные в ноябре 1913 г., Пастернак мог слышать (например, от Маяковского) еще до их публикации.

15

См.: Большаков, 285 («Мадригал», «Посвящение»), 287 («Иммортель», 4 употребления слова в сочетаниях с разными существительными в родительном падеже).

16

Самое близкое семантическое соответствие этому четверостишию Анненского и другим подобным его стихам – в «Сестре моей жизни»: « Пахнет по тифозной тоске тюфяка » (цитируется «резонансом» во «Втором рождении»: « Из тифозной тоски тюфяков »).

17

Причины, заставляющие признать форму пастернаковским заимствованием из Хлебникова, обсуждались в статье: Иванов 2000 б, 315—316, примеч. 85. Обо всех стихах этого времени и их хлебниковском ключе см.: Barnes, 168—169; Ivanov, 176—177; Баевский, 210; Венцлова, 282—283 (в частности, о «Мельхиоре» как о футуристической «двойчатке» «Лирического простора» из «Близнеца в тучах»); Гаспаров 2006.

18

О биографической стороне ср.: Пастернак Е. В 1917 г. Пастернак «поселился… вторично» в этой же «каморке», к которой приурочена встреча, обрисованная в любовном стихотворении «Коробка с красным померанцем» в сборнике «Сестра моя жизнь».

19

Болото и остров на том месте, где должен был быть построен город, были уже в полулегендарном сне князя Данилы в сказании XVII в. о строительстве Москвы [Тихомиров, 176—177].

20

Возможно, что название глубокого пруда бочаг (в этом же смысле упортебленного в стихотворении «Как у них» в сборнике «Сестра моя жизнь») в конце второй строфы входит в это же семантическое поле. Ср. антонимичное «мелководный» в предпоследней строке первого четверостишия «Мельхиора».

21

Диалектное (калужское) слово [Сороколетов, 70], в значительно более позднее время употребленное Пастернаком в цикле «Художник» в отрицательном обороте при автохарактеристике себя самого: «Не гусляр и не балакирь». Перевод слова в статье Дж. Малмстеда [Malmstead, 312] ошибочен.

22

В первом издании [Пастернак 1914] выражение взято в кавычки [как и в изд.: Альфонсов, 477]. В изданиях, основанных на исправлениях Пастернака в экземпляре в архиве его друга Штиха, кавычки сняты. Слово «рцы» означает также «как, как будто». Гипотеза Дж. Малмстеда [Malmstead] о возможной параллели стихотворению в картине Лентулова «Москва» пока не доказана.

23

См., например, комментарии в кн.: Альфонсов, 710—711.

24

В контексте философски ориентированного (хотя и в меньшей степени, чем во второй редакции) стихотворения «инстинкт», скорее всего, отсылает к Бергсону, которого Пастернак в те годы, видимо, читал внимательно [ср.: Barnes, 122, 132—133; иначе см.: Fleishman, 28] (это было время наибольшей популярности Бергсона, выходило в русском переводе собрание его сочинений). Но слово «инстинкт» – instinct часто встречается и у французских поэтов, которых читал Пастернак, в частности, у Лафорга.

25

Пастернаковское «второе рождение», давшее название книге стихов, приходится на время смерти Доктора Живаго.

26

Там же литература вопроса. О соотношении метафор и метонимий в «Близнеце в тучах» см.: Гаспаров, Поливанов.

27

Подробнее об образах раннего Маяковского см.: Иванов 2005.

28

Барнс находит черты, близкие Большакову, в «Метели» и «Импровизации», относящимся к лучшим из стихов 1915 г., вошедших в первое издание «Поверх барьеров» [см.: Barnes, 189]

29

Указанием на это сообщение Адамовича я обязан Р.Д. Тименчику. Пользуюсь случем принести ему благодарность за помощь. Переводы (как и многие другие материалы из архива «Всемирной литературы») не сохранились или не найдены.

30

Догадки о характере этих стихов и сопоставление с воспоминаниями Локса см.: Barnes, 188; Пастернак Е., 224—226.

31

О теме города у молодого Пастернака ср.: Иванов 1998 а, 32; Ivanov.

32

Несколько прижизненных изданий сборников стихов Верхарна (о встрече с которым в юности есть рассказ в мемуарах Пастернака) были и среди книг Пастернака на даче в Переделкине; по разрешению Бориса Леонидовича, которому в то время они уже не были нужны, его сын Е.Б. Пастернак подарил их мне в 1948 г.

33

Работа выполнена в рамках проекта NWО–РФФИ № 05—06–89000а. «Русский авангард: истоки, существование, значение». Первую статью о том же стихотворении см.: Акимова 2007. Благодарю Н.В. Перцова за важные дополнения и замечания, которые были учтены при подготовке статьи.

34

Легко заметить, что большинство приведенных строк представляют собой назывные предложения. По внутреннему строению все они суть различные комбинации подлежащего с определениями согласованным и несогласованным. Полностью одинаковые конструкции тут выделены полужирной разрядкой; подобные им синтаксически, но с другим порядком слов – светлой разрядкой; конструкции с иным строением, совпадающие и не совпадающие по порядку слов – курсивом.

35

Ср. в «Каменной бабе» (1919): «Стоит с улыбкою недвижной, / Забытая неведомым отцом <…>».

36

Сочетание дымдумы – еще один аргумент за то, чтобы видеть в дымности из «Огнивом-сечивом…»: И сладкую дымность о бывшем вознес , – пароним к слову дума .

37

Ср.: «А спички – труп солнца древес. / Похороны по последнему разряду» («Письмо в Смоленске», 1917).

38

«„Цианистый каламбур“ в рассказе „Весна в Фиальте“ содержит игру слов, построенную на термине „цианистый калий“. Такими остротами <…> пронизан текст романа „Ада“: „the Proustian bed (то есть „Прустово ложе“) and the assassin pun (pointe assassine из стихотворения Верлена), itself a suicide“ <…> С другой стороны, „самоубийством каламбура“ ради преодоления утрированной парономазии можно назвать вслед за Набоковым ее расподобление и остранение с помощью синонимической подмены созвучного слова» [Ронен 2005]. В «смежной» статье «Иносказания» Ронен предлагает очень соблазнительную трактовку загадочного стиха: «Любимая всеми жена, – / Не Елена, другая, – как долго она вышивала?»: «Речь у Мандельштама, на первый взгляд, идет здесь о Пенелопе, но „другая“, die andere, подсказывает и Андромаху за рукодельем, любимицу Бодлера и Анненского. Двуязычная парономазия колеблет очевидное означаемое, но не аннулирует, а расширяет его» [Ронен 2005а]. На Пенелопу как будто указывает локатив «в греческом доме» (если греки – это ахейцы, а не троянцы), однако, в любом случае, гипотеза о немецкой анаграмме очень соблазнительна. Если ее принять, то неким негативным обыгрыванием такой же, но подразумеваемой анаграммы (через антоним: тот же vs. andere) окажутся строки Вл. Соловьева: «Всё тот же ропот Андромахи, / И над Путивлем тот же стон» (Вл. Соловьев. Ответ на «Плач Ярославны». 1898).

39

[Набоков 1990, 93] – ссылка в цит. соч., см. также: [Набоков 1975, 74] (пагинация совпадает с первым книжным изд. [Набоков 1952]); [Набоков, IV, 249].

40

По замечанию Б.Е. Маслова (в письме к автору от 17 января 2006 г.), «слово летейский в метеорологическом контексте отсылает к летейской стуже » Мандельштама.

41

Этому был посвящен его доклад «Заметки о строении стиха у Набокова» на конференции «Культура русской диаспоры: Владимир Набоков – 100» (Таллинн, 1999), насколько нам известно – неопубликованный, поэтому приведем его резюме в нашем обзоре этой конференции: «В этом <…> докладе рассматривал[а]сь<…> тема поэтики Годунова-Чердынцева в отношении к поэтике стихов самого Набокова, они оказываются принципиально разными (причем Годунов по некоторым параметрам сближается с Мандельштамом)» [Левинтон 1999а, 232]. Последнее замечание Лотмана в контексте нашего сопоставления очень интересно.

42

Опубликовано: Литературная газета, 1932, 23 сентября.

43

Ср. тему «страницы» и реальности в финальном стихотворении в «Даре».

44

Разговор с Кончеевым составляет сюжетный контекст для рассматриваемого стихотворения Годунова-Чердынцева, по крайней мере, для второго и, в меньшей степени, третьего эпизода его написания.

45

Далее Б.Е. Маслов включает в число мандельштамовских подтекстов этого двустишия Кончеева даже: «И дружелюбные садились / на плечи сонных скал орлы» из «Зверинца». Признаться, единственным местом в «Даре», сопоставимым с этими строками, нам представляется знаменитый пассаж из Пржевальского об «орлах», сидящих на китайских улицах. Другое сопоставление Маслова: «В строке Кончеева „мысль и музыка сошлись, как во сне складки жизни“ <…> слышен отголосок знаменитого „Silentium“», как нам кажется, основано на недоразумении, а именно на понимании «мысли и музыки» как «поэзии и музыки», между тем весь контекст, вернее, все контексты употребления этих слов у Набокова подсказывают, что речь идет о семантике и фонетике.

46

В упоминавшемся письме от 17 января 2006 г.

47

Неужели еще никто не сопоставил это с Верленом („Il pleure dans mon coeur“)?

48

Ср. тут же: «немецкая идиллия со столиками в зелени» [Набоков 1975, 213; IV, 370] и несколько ниже: память Зины «как плющ обвивалась <…>» [Набоков 1975, 230; IV, 385].

49

Эпизод, впрочем, больше похож на «Александрийские песни».

50

Ср. марксистскую тему в «Шуме времени» и в частности «Все это была мразь по сравнению с миром Эрфуртской программы, коммунистических манифестов и аграрных споров. Здесь были свой протопоп Аввакум, свое двоеперстие (например, о безлошадных крестьянах)» [Мандельштам 1993, II, 383—384].

51

[Jakobson, 357] – см. его анализ предвыборного плаката I like Ike, ср. также [Левинтон 1999b, 756 прим. 13].

52

<…> Зарю встречает щокот славий.

Ласточки щебет звончей. Цикада

Хмельней стрекочет <…> [Иванов, 33].

53

Хочется отметить, что ряд близких проблем, касающихся фонетических и других языковых игр, у Набокова получил интересное истолкование и тонкий анализ в недавней диссертации: [Леденёв]. Мы благодарны Ю.Б. Орлицкому, познакомившему нас с этой работой.

54

Финальные строки у Рождественского «Благодарю Вас, внучка, / Какое превосходное вино!» отражаются, может быть, в реплике Прохожего (аристократа, в прошлом спасшегося от гильотины) в пьесе Набокова: «За ваше … Эх, душистое какое!»

[Набоков I, 696]. Интересно отметить здесь прямую кальку французского тоста: ? la v?tre (под предлогом оборванной реплики).

55

Название «Дедушка», вероятно, отсылает к поэме Некрасова и, таким образом, тоже связано с «пенитенциарной» тематикой.

56

В части автографов и изданий эти строки переставлены [см.: Мандельштам 1990, I, 498; 1995, 569], а в наборной рукописи кн. «Стихотворения» (1928) – разночтение или (симптоматичная) ошибка: «И в панике живет…» [Мандельштам 1990, I, 498].

57

По-видимому, тема памяти и корзинки имеет и более мирный вариант интерпретации, ср. строку, сохраненную в памяти М. Карповича: «Мандельштам принял очень близко к сердцу это мое первое итальянское паломничество и отозвался на него стихами <…> в памяти сохранилась почему-то только одна строка: «поднять скрипучий верх соломенных корзин» [Карпович, 41].

58

Это слово вообще просится в анаграммы и парономазии: «Часто пишется – казнь, а читается правильно – песнь».

59

Позже тема ягод появится у Мандельштама в контексте казни: «Или чернику в лесу, / Что никогда не сбирал» [см.: Taranovsky, 123—124; Тарановский, 188—189], ср. близкие параллели в «Путешествии в Армению» [Мандельштам 1993 III, 190—191, 192].

60

Исследование выполнено при поддержке гранта РГНФ, проект № 04—04–00037а.

61

Подробнее об оде «Фани» [см.: Peschio, 159—176, ср.: 52—67].

62

Другое заглавие – «Ларец».

63

Позже оно появится у Андрея Белого: <…> Иразличаюсквозьтуман // Язакоцитный берег милый .

64

На эту статью мое внимание обратил проф. М. Левитт.

65

Ср. также в лицейском стихотворении Кюхельбекера «Песнь лопаря (при наступлении зимы)» (1815): <…> Пусть ручьи шумят с утеса <…> – и ранее у Ломоносова в «Переложении псалма 103» (1749): <…> Лишь грянет гром Твой , <в?ды> вниз шумят [Пеньковский, примеч. 2].

66

Однако « Вечеря » Леонардо , Трамонтана и т. д.

67

Что касается типологии рифмы Блока, см.: Гаспаров.

68

См. аналогичную рифму у Вяч. Иванова: Равенна / забвенна .

69

Здесь же Рафаэль / хмель . Как у Блока для имени Дант , употребляется традиционная форма передачи имени художника на французский манер. У Городецкого, например, желез / Веронез ( Мучения св. Юстины , 1912). Фамилия Веронезе тоже прочитана «по-французски».

70

Вообще невнимание к фонетической передаче итальянских двойных согласных – это почти правило: см., например, у Комаровского: нагреты / Тинторетты ( Пылают лестницы и мраморы нагреты , 1912) или Джотто / остроты ( Гляжу в окно вагона-ресторана , 1913); у С. Городецкого: Боттичелли / цели ( Савонарола , 1912)

71

В те же годы Вяч. Иванов предпочитает русифицированный вариант Либурна по следам Баратынского.

72

Городецкий, наоборот, в стихотворении Микеланджело (1912) передвигает ударение: спор / скульптур .

73

Ср. у Комаровского рифму-анаграмму: Тоскана / стакана ( Гляжу в окно вагона-ресторана , 1913).

74

См. у Комаровского рифму скоро / Casad’oro ( Утромпроснулсярано , 1912).

75

Неточные рифмы применяет с итальянскими словами С. Городецкий. См., например, Джинестри / сестриН ( Джинестри , 1912).

76

О поэзии XIX века и, в частности, лирике Пушкина см. нашу статью «Итальянизмы в поэзии русского романтизма. Материалы к теме на примере Сенсаций и Замечаний Госпожи Курдюковой И.П. Мятлева» (в печати).

77

Статья написана при финансовой поддержке гранта NWО–РФФИ № 05—06–89000а.

78

В издании 1804 г.: РазмышлениеосозданиимирапочерпнутоеизпервойглавыБытия [Бобров, III, 3–8].

79

Здесь Бобров расходится с традиционным для рационалистов XVIII в. Представлением о Боге, согласно которому Бог – Великий механик (деистический «перводвигатель»), запустивший грандиозную машину, ср. у Радищева: «Первый мах в творении всесилен был; вся чудесность мира, вся его красота суть только следствия» [Радищев, 392].

80

Ср.: «…Первого виду звезды – называются неподвижные, вторые планеты . Греческое есть звание сие: ????????, что свойственно по-русски толкуется блудящие <…> Верят ныне, что весть мир таков есть в своем величесве, каковы часы (ср. у Боброва: механизм ) в своей малости и что все в нем делается через движение некое установленное, которое зависит от порядочного учреждения частей его <…> Средоточие . Средняя точка, центр» [Кантемир, 391, 406, 414].

81

Знакомый с идеями Джордано Бруно, Бобров словно апробирует выдвинутый им принцип диалектического познания природы: «Кто хочет познать наибольшие тайны природы, – пишет Бруно, – пусть рассматривает и наблюдает минимумы и максимумы противоречий и противоположностей. Глубокая магия заключается в умении вывести противоположность, предварительно найдя точку объединения» [Бруно 1934, 210].

82

Примерно в эти же годы в Лондоне появляются сочинения врача, поэта, философа и естествоиспытателя Эразмуса Дарвина, автора книги «Ботанический сад» (1791) и поэмы «Зоономия» (1794—1796), в которых излагалась теория эволюции земли и изменения растительных и животных видов под воздействием внешней среды. Произведения Э. Дарвина особенно близки поэтической натурфилософии Боброва, однако сведениями о его знакомстве с творчеством Дарвина мы пока не располагаем.

83

О термине см.: Лихачев, 321—322; ср. поддержанное Д.С. Лихачевым размышление А.А. Морозова о сложной природе восточнославянского барокко XVII в. и, соответственно, русского барокко XVIII в., в контексте которых шло усвоение идей Возрождения. В результате, считает А.А. Морозов, «барокко как бы приняло на себя функцию Ренессанса, облекая в свои формы его запоздалые проявления» (Морозов 1962, 17). Именно этот культурный синтез Д.С. Лихачев определил понятием «ренессансное барокко».

84

Из многочисленных русских ботаник того времени, которые Бобров мог держать в руках, укажем «Дикционер или Регениар» К. Кондратовича [Кондратович] и «Описание растений Российского государства» П.С. Палласа [Паллас 1785]. Кроме того, существовало и два фундаментальных труда, специально посвященных природе Крыма, с которыми он был определенно знаком, – это «Физическое описание Таврической области, по ея местоположению, и по всем трем царствам природы» К.И. Габлица (1785) и «Краткое физическое и топографическое описание Таврической области» П.С. Палласа (1795) [Габлиц; Паллас 1795], из чего следует, что терминологическая часть поэмы, за некоторым исключением, не так оригинальна, как это поначалу представляется.

85

В начале 1800-х гг. Габлиц, как отмечает в своем исследовании А.К. Сытин, организовал школы лесоводства в Царском Селе (1803) и Козельске (1805), а Паллас в 1804 г. открыл в Судаке училище виноградарства и виноделия. В 1795 г. Паллас переселяется в Крым, где живет в подаренном ему Екатериной II имении Шулю неподалеку от Чоргуни, имения Габлица, которого Паллас «нередко по-соседски навещает, считая этот уголок Крыма одним из красивейших» [Сытин]. Выражаю глубокую признательность А.К. Сытину за предоставленные материалы.

86

В их основе – общие для многих культур космологические представления о человеке и его составе (плоти), восходящем «к космической материи, которая, „оплотнившись“, легла в основу стихий и природных объектов (например, элементов ландшафта). Известен целый класс довольно многочисленных текстов, относящихся к самым разным мифопоэтическим традициям и описывающих правила отождествления космического (природного) и человеческого (плоть – земля, кровь – вода, волосы – растения, кости – камень, <…> дыхание /душа/ – ветер» и т. д. [см.: Топоров, 12].

87

Свои идеи Шарль Булье (Сarolus Bovillus) изложил в трактате «Liber de intellektu; Liber de sensu; Liber nihilo; Ars oppositorum; Liber de generatione; Liber de sapiente, etc.» (1570).

88

См. собрание Художественного музея в Брюсселе. Дидактической кальвинистской антитезой этому виду пейзажа были эмблематические композиции в жанре «Vani-tas», составлением которых увлекался голландский анатом Фредерик Рюйс. На гравюре Корнелиса Хейбертса 1709 г., приложенной к описанию Анатомического кабинета Рюйса, мы находим тот же барочный антропопейзаж, но уже в состоянии его «физического распада», естественного «разложения» – в значении назидательного Мemento mori: «„Скалы“, – описывает композицию А.А. Морозов, – сложены из набальзамированных внутренностей, имитирующих природные камни. На этих „скалах“ растут „деревья“, стволы и сучья которых сделаны из бронхов и крупных кровеносных сосудов, переходящих в тончайшие веточки капилляров. На одном сучке посажено чучело птички. Три детских скелета в патетических позах – один <…> прижимает костлявую руку к пустой грудной клетке, другой утирает „слезы“ „платком“, изготовленным из легкого» [Морозов 1974, 195].

89

Основная черта видимой природы, по Беме, «в том и заключается, что в ней вечно накапливаются какие-то непостижимые по своей мощности силы, которые буквально выпирают наружу. Вся она кипит и горит» [цит. по: Левен, 72—77; см. также: Беме 1815, 340]. Знакомство Боброва с сочинениями Беме, нигде прежде не комментировавшееся, не вызывает сомнений. Беме наряду с другими философами входил в постоянный круг чтения университетских поэтов. Идеи его активно распространялись проф. Шварцем в его переводческой семинарии; под руководством Новикова и Гамалеи в 1780–1790-х гг. собирался рукописный сборник переводов из сочинений Я. Беме [см.: Беме 1858, 131—132].

90

Ср. с современными Боброву научными представлениями о кровообращении: «Боевые жилы так названы потому, что они бьются, т. е., попеременно кровию, в них от сердца вливаемою расширяются, и снова сокращаются; и сие их действие беспрерывно продолжается, пока человек в живых находится» [Максимович-Амбодик, с. LII].

91

Текст Боброва цит. по: БГ, 139. Столь естественная для Боброва поэтическая параллель остается нетривиальной и «дикой» еще спустя несколько десятилетий. Это, видимо, ощущал и сам Бобров: в свое собрание сочинений 1804 г., которое он готовит с особой тщательностью, приведенное четверостишие не попадает. Склонность Боброва к поэтизации естественно-научной проблематики уже отмечалась, здесь же им используются экспериментально полученные сведения об удельном весе кровяных шариков, собственно, и давшие возможность провести аналогию между циркуляцией крови и замкнутым движением небесных тел. История исследования крови от Гарвея (закон кровообращения) до Мальпигия и Левенгука (состав крови) популяризируется и широко обсуждается в русской печати именно в 1770–1790-е гг. [cм.: Кругообращение; О пульсе; О жилах; О крови].

92

Работа выполнена в рамках программы Президиума РАН «Статус фольклора в изменяющемся мире: архаизм и инновации».

93

Сигитас Гяда (род. в 1943 г.) – литовский поэт, драматург, критик, переводчик, эссеист, член союза писателей Литвы с 1967 г., лауреат государственных премий. Автор более 40 печатных изданий, среди которых поэтические сборники и отдельные поэмы, сценарии, либретто, публицистика и проза. Немалое место в его творчестве занимает поэзия для детей (издано 9 его сборников детских стихов). По мнению критиков, «Гяда создал своеобразную поэтику, опирающуюся на грубоватую простоту слова, по-детски фантастические гиперболы, смелую и энергичную смену ассоциаций. <…> Он старается смотреть на мир через чужие стилистические маски и поверхностный слой литературности, постоянно расширяя спектр своего словаря, форм, стилистических манер, не признавая статичности литературы в мире, который еще сотрясаем нескончаемым космогоническим становлением» (В. Кубилюс).

94

Никто (Niekas) – лирический герой серии стихотворений С. Гяды.

95

Подробнее о ветре и связи с ним коня см.: Razauskas.

96

Ср. также литовскую загадку ?alia ?olel?, ?alias jautelis, ant ?alio stalo ?alius pietus valgo – ?iogas ‘зеленая травка, зеленый б ы ч о к, на зеленом столе зеленый обед ест – кузнечик’ [LT V, 535, № 6247], в том числе в связи с кузнечиком в стихотворении Гяды о летающих животных.

97

Ср. также аналогичную загадку о корове-щуке, приведенную выше.

98

См. также: Матье, 182; Элиаде 1998, 345 (соответствующий отрывок из «Текстов пирамид»); Spence, 78, 131, 172 и др.

99

См. (со ссылками на дополнительные источники): Левкиевская, 471; Гура, 757.

100

См.: МНМ I, 35—36, 91; Keith, 135—136, 155—156 и, например, гимн «Ригведы» III.9.1-2 [Ригведа 1989, 300; 694].

101

См. об этом: МНМ I, 36 (сноска наша. – М.З., Д.Р.).

102

N?r? – вид «водяных дев», буквально ‘ныряльщица’, ср. лтш. п ?r а ‘то же’.

103

Внутренние цитаты приводятся по: Барсов, 87—90.

104

По некоторым поверьям, этот русалочий гребень имеет магическую силу [Зеленин, 145].

105

См.: Святая Русь. Стихотворение К.П. Вяземскаго. Изданное в пользу Второй Адмиралтейской Школы, состоящей под ведением Женскаго Патриотическаго Общества. СПб.: В тип. экспедиции изготовления гос. бумаг, 1848. 8 с. Ценз. разр. 19 мая 1848 г. Печаталось также в «Журнале для чтения воспитанникам военно-учебных заведений» (1848. Т. 72. № 288). Экземпляр этого издания находился в библиотеке императрицы Александры Федоровны.

106

Жуковский читал стихотворение «Святая Русь» по газетной публикации: Санктпетербургские ведомости. 1848. № 100. К сожалению, его письмо к Вяземскому от 23 июля /5 августа 1848 г. не было воспроизведено в издании: [Переписка]. В результате полный текст письма до сих пор недоступен читателям.

107

Это была уже сложившаяся практика: многие письма Жуковского, где затрагивались актуальные политические проблемы, публиковались в виде статей в периодической печати. Нередко инициатором публикаций был царственный ученик поэта – великий князь Александр Николаевич. В данном случае текст Жуковского также печатался по инициативе цесаревича, но поправки в него вносились под личным руководством императора Николая I [см.: Переписка, 61].

108

Благодарю Т. Гузаирова за сведения о точной дате первой публикации: 1848. 21 сент. № 207. С.И. Панов любезно предоставил мне подготовленную им для Полного собр. соч. Жуковского в 20 т. копию автографа письма-статьи: РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1909 в. Сравнение автографа с опубликованным текстом показывает, что кроме сокращения подробностей личного характера, естественных в письме, но несущественных для публики, статья подверглась значимой идеологической правке (был исключен важный фрагмент рассуждения Жуковского о реформации). Благодарю С.И. Панова за предоставленный мне ценный материал.

109

Мы оставляем в стороне известное стихотворение Жуковского 1848 г. «К русскому великану», которое подверглось правке со стороны Тютчева, критике Вяземского и вызвало ответную полемику автора (см. комментарий Ф.З. Кануновой в изд.: Жуковский 2000, 733—735), поскольку оно не касается проблемы Святой Руси.

110

Эта сторона стихотворения не встретила полного сочувствия Жуковского. Его правка, Вяземским не принятая, показывает, что Жуковский стремился смягчить пафос, зачеркнув 21, 22 и 25 строфы и заменив в 11-й строфе «громких дел» на «дел твоих», заметив: «Этим хвастаться не нужно» [цит. по: Панов].

111

Исправляем принятые в советских изданиях строчные буквы в словах, относящихся к Творцу, на естественные для Хомякова прописные.

112

Однако напомним, что в патриотической публицистике эпохи 1812 г. эта формула существовала в несколько иной огласовке: «Бог. Вера. Отечество» [РВ 1811, № 8, 71].

113

Вяземский, разумеется, помнит, что призывает Бога не на русском, а на церковнославянском языке – «живой ветви от корня славы» (парафраз любимой Шишковым этимологии «славянин» от «слава»).

114

Характерно при этом, что Вяземский своего «шишковизма» не замечает и в письмах корит за него Жуковского, использовавшего выражение «известны всем и каждому», как напоминает Вяземский: «введенное в употребление манифестом Шишкова и за которое бесился Дмитриев» [Переписка, 42]. Понятно, что мы имеем дело не с переходом Вяземского в стан «архаистов» (сами понятия «шишковизма» и «карамзинизма» уже принадлежали истории), но со своеобразной логикой полемического текста, когда одно высказывание тянет за собой другое, а также с «памятью языка» эпохи 1812 г.

115

Не менее симптоматично и совпадение в критике западной философии. Выражение Вяземского «надменные ученья / Плоды лжемудрости и тьмы» [Вяземский, 311] – это почти парафраз любимой формулы С. Глинки «лжеумствователи осьмагонадесять века» [см., напр.: РВ 1812, № 2, 28].

116

Ср. правку Жуковского: «…в сем нареченьи / Сам Бог ей путь предуказал» и его комментарий: «После значенье надобно необходимо чего значенье; как я поправил, кажется точнее» [цит. по: Панов].

117

Ср. правку Жуковского: «И в мире свой свершая путь / Перед людьми…» [цит. по: Панов].

118

При этом Жуковский совершенно забыл о собственных строках в «Орлеанской деве», где Франция называлась «святой землей» и говорилось об особом покровительстве ей Провидения [подр. cм.: Киселева 2002, 140—142]. Забывчивость вполне симптоматичная: в «Орлеанской деве» шла речь о монархической Франции, о спасении законного короля и престола простой крестьянкой, ставшей орудием Провидения, а в статье речь идет о революционной Франции, поправшей законную власть.

119

Обратим внимание на уточнение, сделанное Жуковским: «Этот „Русской Бог“ есть удивительное создание нашего ума народного; понятие о Нем, о т д е л ь н о существующее при в е р е в Бога христианского, истекающей из божественного откровения, присоединено к ней, будучи выведено русским народом из откровения, в его истории заключающегося <…> это образ Небесного Спасителя, видимо отразившийся в земной судьбе нашего народа» [Проза, 240]. Таким образом, русская история, если из нее можно «без всякого проповедания» вывести «образ Небесного Спасителя», т. е. Мессии, – это, по Жуковскому, Священная история. Вспомним мысль Чаадаева о том, что историю новых европейских народов «с таким же правом можно назвать священной, как и историю избранного народа» [Чаадаев, 34], но у него история России была решительно исключена из этого ряда. Жуковский знаменательным образом возражает Чаадаеву в этом очень важном пункте. Как мы увидим ниже, диалог с первым «философическим письмом» на этом не заканчивается.

120

Напомним, что в конце февраля 1848 г. в Лондоне на немецком языке был опубликован «Манифест коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса. Кроме знаменитого утверждения, что по Европе бродит призрак коммунизма, в главе «Пролетарии и коммунисты» в полемическом задоре говорилось об уничтожении семьи, точнее, о естественном отпадении этого буржуазного института при коммунизме. Не исключено, что этот текст мог хотя бы косвенно быть известен Жуковскому и вызвать его резкий отклик.

121

Коротко об этом см.: Киселева 2005, 144—145.

122

Ср.: «То, что в других странах уже давно составляет самую основу общежития, для нас – только теория и умозрение» и т. д. [Чаадаев, 22].

123

Он называет Россию «еще неоглядевшимся недорослем, владельцем великого богатства, которого он еще употреблять не научился, но которое еще не растрачено» [Проза, 242—243].

124

Ср.: Peterson.

125

В английском языке различие между молчанием и тишиной трудно улавливается, однако эта разница здесь важна. См. ссылки у Эпштейна на замечания на этот счет М.М. Бахтина («В тишине ничто не звучит (или нечто не звучит) – в молчании никто не говорит (или некто не говорит)» и Н.Д. Арутюновой («…глагол молчать… предполагает возможность выполнения речевого действия»).

126

О принципиальном значении музыки для Тургенева [см.: Heier].

127

Позиция невмешательства, отрешенности характерна для его рассказчиков; см. о парадоксальном сочетании противоположностей в природе [Pahomov].

128

См., например, натюрморт Яна Брейгеля-старшего и Бальтазара ван дер Аста [Segal, № 15; 18 и 20]. В книге Сегала символическое значение стрекозы не упоминается, тогда как в комментариях на выставке оно указывалось.

129

Вспомним и возможную этимологию слова стрекоза : «ездовое животное черта; – коза (или козел) черта»; «рус.: стрекоза < Стри(бог) и коза» [МНМ, там же]. Эта этимология оспаривается Фасмером, который выводит стрекоза от стрекать , прыгать и видит возможную связь со стрекотать . Также Преображенский предполагает связь с коза , хотя только как символ легкости и быстрого движения [см.: Преображенский, II, 395].

130

Такое использование мотива насекомого характерно не только для Тургенева; оно наблюдается и в произведениях других русских писателей [см.: Терновская].

131

Анри Гранжар утверждает, что «d?s 1862 ce romantique d?sesp?r? <Тургенев. – С.Б. > est obs?d? par le destin des insectes» [Granjard, 176]. По мнению автора, именно с того момента насекомое часто служит для Тургенева иллюстрацией того, что человеку отказано «ce droit ? l’individualit?, ? la pens?e personelle qui ?l?ve au-dessus du vouloir-vivre aveugle et des esp?ces animales inf?rieures qui prouveraient les dires de Schopenhauer» [Tам же]. Он считает, что эти мысли были возбуждены знакомством (по совету Герцена) с Миром как волей и представлением Шопенгауера. Если Гранжар прав, мы можем, по крайней мере, сказать, что у Тургенева почва была давно готова для подобных мыслей: такие ассоциации насекомых встречаются в его произведениях задолго до знакомства с Шопенгауером.

132

На то, что имеется в виду именно кузнечик или сверчок, указывает крыловская « попрыгунья стрекоза». Подобное смешение встречается и в некоторых диалектах [см., напр.: СРГК, VI, 361]. Свою лепту в эту путаницу вносит Большой слoварь Академии наук, по которому стрекоза производит «при полете стрекочущий звук» [ССРЛЯ, XIV, 1021].

133

Обратим внимание на сочетание мотива молчания с голосом стрекозы.

134

Обратим внимание и на молчание Мандельштама о том, почему Тютчеву нужно дать стрекозу. Несколько лет назад был выдвинут тезис о том, что для Мандельштама поводом для ассоциации Тютчева со стрекозой могло служить сближение этого насекомого со смертью, через стихотворение А.К. Толстого «Где гнутся над омутом лозы…» [Амелин, Мордерер, 404—405]. Ассоциацию же Тютчева стрекозы со смертью, в свою очередь, авторы основывают только на звуковом совпадении слова «тот» из «…тот же Тютчев» в Шуме времени, с нем. tot – «мертвый». Высоко ценя способность авторов статьи разбирать трехэтажную подтекстуальность Мандельштама, я тем не менее считаю, что словосочетание «…тот же Тютчев» слишком случайное и локальное, чтобы указать на какое-нибудь постоянное сближение у Мандельштама Тютчева и смерти. Мне кажется, что цитируемое стихотворение Тютчева, в котором упоминается стрекоза, прекрасно иллюстрирует характеристику его поэзии, данную Мандельштамом в том же месте в Шуме времени : «источник космической радости, податель сильного и стройного мироощущения, мыслящий тростник и покров, накинутый над бездной».

135

Следя за ассоциациями «поэтической» стрекозы – она же кузнечик – в тургеневском рассказе, интересно вспомнить державинского Кузнечика:

<…>

Всем любуяся на воле,

Воспеваешь век ты свой;

Взглянешь лишь на что ты в поле,

Всем доволен (…)

Чтут живые и потомки:

Ты философ! ты пиит!

Чист в душе своей, не злобен,

Удивление ты нам:

О! едва ли не подобен

Мой кузнечик – ты богам! [Державин, 79—80]

Особенно интересно издание с рисунками Анакреонтических песен в III томе Сочинений 1808 г. [илл. см. факсимиле: Державин, 176—177]. Там над стихотворением нарисован отшельник на фоне деревьев, который пьет ключевую воду (ср. сцену из Поездки в Полесье , где грустные размышления рассказчика прерывает Егор, принесший воды), а под текстом – кузнечик в ореоле лучей. Не имея возможности установить, знал ли Тургенев это издание, я все-таки считаю возможным влияние державинского кузнечика и сопровождающих его рисунков на образ стрекозы-кузнечика у Тургенева.

136

Для Пушкина особенно важен, например, римский материал, через который он старается объяснить русскую историческую действительность.

137

Нельзя не процитировать по этому поводу слова Настасьи Филипповны: «Где вы меня видели прежде? Что это в самом деле, я как будто его где-то видела? <…> А как вы узнали, что это я» [Там же, 89].

138

В. Иванов замечает, что мотив Психеи-души, которая ожидает своего освободителя, звучит и в Бесах (хромая Мария Тимофеевна), но только в Братьях Карамазовых Психея-Лиза находит своего спасителя – Алешу.

139

В. Иванов очень тонко подчеркивает, как в сцене на вокзале, когда Мышкин находится первый раз в присутствии Аглаи и Настасьи Филипповны, последняя оказывается справа от него, а Аглая слева. Иванов комментирует: «Стало быть, по народному преданию, на стороне духа зла и соблазна…» [Иванов, 64].

140

«Свет вечный» – из латинского Реквиема: «И свет вечный да воссияет им».

141

Иногда такая финальная фраза помещена внутрь повествования, но конец сюжета в строгом смысле совпадает именно с ней:

«А потом ты проводила меня до калитки, и я сказал:

– Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану там на колени и поцелую твои ноги за то, что ты дала мне на земле» («Поздний час»).

142

Я думаю, это различие связано и с тем, что Чехов не был стихотворцем. Бунин, как поэт, должен был испытать силу двух этих крайних позиций текста: ведь стихотворная ткань, в сущности, состоит из сплошного начала и сплошного конца.

143

Морем, под которым она скрылась, для самого Бунина была европейская жизнь. Ее несхожесть с дореволюционной Россией обострила его ясновидческую ностальгирующую память, сообщила невероятную деталировку его описаниям минувших вещей. Мы же, его читатели, родившиеся на той же земле, благодаря его прозе и могли увидеть, что здесь безвозвратно исчезло и стерто из общей памяти – оказывалось: все. Ничего из вещей, обихода, разговоров, привычек, ритмов жизни, ничего из бунинского русского космоса вокруг не было. На местах действия его сюжетов стояли дворцы пионеров и дома отдыха. Советская эра погребла вещественный и психический мир, запечатленный Буниным, под глубочайшим слоем руин и новостроек. Разница между этим новым миром и старой Россией была куда фатальнее, чем между старой Москвой и старым Парижем. Но этого Бунин увидеть не мог.

144

Сила здешнего такова, что уникальным образом в этой строфе слово «платье» звучит выше и трепетнее, чем «распятье»!

145

Скажи поклоны князю и княгине За доброту небесную твою…

146

Относительным исключением является Б. Леннквист [см.: Леннквист, 13—26 – гл. «Мир чисел» и «Карнавал как праздник равенства»]; см. также: Obermayer; Niederbudde.

147

В этом университете учился и преподавал математик Николай Иванович Лобачевский (1792—1856), открыватель неевклидовой геометрии. С его новым отношением к вопросам пространства, имеющим важные импликации для теории относительности, труды его только к концу XIX в. обрели признание. Как известно, Хлебников высоко ценил Лобачевского и считал его своим предшественником.

148

Так как вторая книга шестого тома Дугановского собрания соченений, с текстом произведения Доски судьбы , еще не вышла, цитирую по: СС.

149

Началом изучения проблемы можно считать статью Л. Геллера, материал которой был представлен автором в 2000 г. на конференции в Потсдаме [см.: Геллер].

150

Этот журнал не издается с тех пор, как центр в Meudon закрылся.

151

Здесь же упоминается еще один труд: G.Th. Fechner “Elemente der Psychophisik” (Leipzig, 1860). Ср. также близкие идеи Н.Ф. Федорова.

152

См. упоминание об этом же в трактате Флоренского «О душе».

153

Имеются в виду синий, красный и желтый.

154

Сестра Флоренского Раиса (1896—1932) была художницей, близкой авангарду.

155

Упоминание о том, что «дамы любят», встречается и в «Напластованиях эгейской культуры», где говорится о кноссовской фрейлине и ее вкусе.

156

В колористических этюдах Флоренского чувствуется отзвук эстетических веяний эпохи, нашедших отражение и в хроматических теориях Кандинского (см. его трактат «Духовное в искусстве», создававшийся примерно в те же годы), и в clavier-?-lumi?re Скрябина.

157

Знаменательно, что в «Оро» Флоренский возвращается к литературному жанру, с которого начинал в юности, – поэзии. В 1907 г. он создал небольшой поэтический сборник под названием «В вечной лазури», возможно, не без влияния «Золота в лазури» А. Белого, с которым в те годы общался.

158

Когда его ссылают на Соловки, он тяжело переживает вынужденный отказ от этого исследования.

159

См.: Флоренский, 103, примеч. 79, и ссылку на Апостола Павла в Послании Ефесянам [Там же, 104—105, примеч. 89], где говорится о глубине, в которой надо «уразуметь превосходящую разумение любовь Христову» (Ефес., 3: 19).

160

Так же, как «Органопроекцию» можно назвать итогом научно-технического опыта, а «Философию культа» – философско-теологического.

161

Я не уделяю внимания генографическому аспекту этой поэмы, о котором подробно говорит А.И. Олексенко в послесловии к публикации «Оро» [Оро, 199—213].

162

В рамках данной статьи нет возможности подробно останавливаться на метрико-стилистическом аспекте поэмы, так как область моего интереса в данном случае сводится к выявлению ее автобиографического пласта.

163

Николай Иванович Быков (1885—1939) был заведующим на мерзлотной станции, где работал Флоренский с 10 февраля до 17 августа 1934 г. Результаты их общей работы легли в основу книги Н. Быкова и П. Каптерева «Вечная мерзлота и строительство на ней» (М., 1940).

164

Мику он пишет 22—23 апреля 1935 г.: «Пишу для тебя „Оро“. Однако меня задерживает отсутствие рукописи, т. к. я не могу вспомнить того, что уже написано» [Оро, 96].

165

Флоренский спрашивает у жены: «Доходят ли они <стихи> до вас и доходят ли до вашего сознания. Ведь они автобиографичны <…> мне хотелось бы, чтобы вы видели в них <…> итоги жизненного опыта» (4–5.07.1936) [Оро, 124].

166

Здесь же он излагает и некоторые творческие соображения, связанные со своим пониманием поэмы: «…если произведение не натуралистично, а истинно творческое, то автор отображает свой внутренний мир не в одном лице, а во всех, т. к. <…> часть их, не будучи связана с основной интуицией произведения, была бы бесполезным балластом. А с другой стороны ни одно из лиц не выражает автора целиком» (декабрь 1935) [П, 339].

167

Включая в письма к семье по небольшим фрагментам, Флоренский переписал, таким образом, почти всю поэму.

168

Тогда я еще не была знакома с этой поэмой, но, исходя из содержания мемуаров, интуитивно почувствовала отраженную в ней глубокую привязанность Флоренского к Грузии. Флоренский был представителем уже третьего поколения семьи, которое проживало в Грузии: первым здесь обосновался его дед и вырос отец.

169

Этот принцип лежит в основе и его магистерской диссертации «Столп и утверждение Истины», написанной в эпистолярной форме (что вызвало в свое время неодобрение); в форме диалога написана также вторая часть «Иконостаса».

170

Нам известна запись об этническом составе его гимназического класса, где учились представители почти десяти разных национальностей.

171

В воспоминаниях о детстве читаем: «Как слышу прибой моря в набегающих и отбегающих ритмах баховских фуг и прелюдий» [Д, 50]. Старшему сыну он пишет, что северное море не море, а какая-то неряшливость [П, 155].

172

Методологический принцип, предложенный в свое время Ю.М. Лотманом, позволяет в данном случае максимально приблизиться к внутренней структуре такого текста, каким является поэма «Оро».

173

Которая в то время была сравнительно мало распространена в России.

174

Принцип диалогичности представляется мне, в каком-то смысле, вариантом обратной перспективы. Его своеобразную модель можно наблюдать в композиции «Столпа»: он состоит из 12 писем, за которыми следует «обратно пропорциональный» первому раздел «Разъяснение и доказательство некоторых частностей, в тексте предполагавшихся уже доказанными», которому посвящено 494 страницы.

175

Не всегда удается установить, в какое время писались труды Флоренского; здесь указывается предполагаемая окончательная дата.

176

Этот интерес восходит к глубокому впечатлению, которое произвел на молодого Флоренского кутаисский храм Баграта с его поразительными капителями, открывшими ему смысл соотношения между архитектурной изобразительностью и философской мыслью, о чем свидетельствуют трактат «Философия культа» и «Напластования эгейской культуры» [см. брошюру «Первые шаги в философии» (1917), куда вошли «Лекция и Lectio» (1910), «Пращуры любомудрия» (1910) и «Напластования эгейской культуры» (1913)].

177

Речь идет о внуке, с которым не был знаком.

178

Konzentriert man die textkritische Lekt?re auf die “eigentliche” Berliner Kindheit , so ergibt sich f?r den Zeitraum 1931—1938 eine Variantenreihe verschiedener Fassungen, beginnend mit der Berliner Chronik aus dem Jahr 1932 ?ber die Vorabdrucke in der Frankfurter Zeitung in den Jahren 1932/1933 und die so genannte Giessener Fassung von 1934 bis hin zu der in der Pariser Biblioth?que Nationale aufbewahrten Fassung von 1938 als textgenetischem Fluchtpunkt (vgl. etwa Sch?ttker 2000, Sch?tz 1993, 2004 oder Witte o.J., von dem das Wort von der “fortschreitende[n] Auszehrung des Faktischen” [Witte o.J.: 1] stammt). Die Beobachtung, dass Benjamin zuletzt von Faktischem weitgehend absieht, l?sst jedoch keineswegs den Schluss zu, dass die Welt der Berliner Kindheit nicht durch Dinge und an diese gekn?pfte Ereignisse konstituiert sei. Geradezu umgekehrt erscheint im Gegenzug zur Auszehrung von Daten, Namen und “Physiognomien” die kindliche Welt der Dinge zusehends verdichtet. – Benjamin hat die Berliner Kindheit im Herbst 1935 in einem Brief an Gershom Scholem zu seinen “zerschlagenen B?chern” gez?hlt [zitiert nach den Anmerkungen zur Berliner Kindheit , GS , IV.2, 968]. “Zerschlagen” schien ihm das Projekt, nachdem eine Publikation in Deutschland und in ?sterreich gescheitert war. Unterdessen unterwarf er die Berliner Kindheit immer neuen K?rzungen, Streichungen und Umgruppierungen, so dass am Ende die dichtesten Miniaturen der Fassung letzter Hand stehen. Die erste Buchpublikation kam erst postum, mit der von Theodor W. Adorno eingerichteten so genannten Adorno-Rexroth-Fassung (1950) zu Stande. – Die Gesammelten Schriften enthalten die Einbahnstrasse [ GS , VI.1, 83–148, darin die “Vergr?sserungen”, GS , VI.1, 113—116], die Rundfunkgeschichten f?r Kinder [ GS , VII.1, 68–249], die Berliner Chronik [ GS , VI, 465—519] und zwei Fassungen der Berliner Kindheit . Bei der Adorno-Rexroth-Fassung [ GS , IV.1, 235—304] handelt es sich um eine rekonstruierte Fassung, w?hrend die Pariser Fassung letzter Hand eine von Benjamin selber festgelegte Reihenfolge der einzelnen Kapitel bietet [ Berliner Kindheit ( Fassung letzter Hand ), GS , VII.1, 385—433]. Mit der 2000 herausgegebenen fr?hen Giessener Fassung [Benjamin 2000] liegt nunmehr eine weitere Fassung vor, die von Benjamin autorisiert wurde. Im Folgenden zitiere ich die Berliner Kindheit nach der Pariser Fassung letzter Hand unter Angabe der Kapitel?berschriften. – Zur Editionsgeschichte der Berliner Kindheit vgl. die Anmerkungen zur Berliner Chronik , GS , VI, 797—807, die Anmerkungen zur Berliner Kindheit , GS , IV.2, 964—986 sowie die Anmerkungen zur Berliner Kindheit ( Fassung letzter Hand ), GS , VII.2, 691—723.

179

Es ist nicht nur das Thema Kindheit, welches die Moskau– und Berlin-Texte miteinander verbindet. Es sind auch die St?dte selbst, die f?r Benjamin eine gewisse Einheit bilden, eine Einheit von Gegens?tzen: das proletarische Moskau vs. das b?rgerliche Berlin. Das Moskauer Gemeinschaftsleben, in dem Existieren keine Privatangelegenheit, sondern Kollektivsache zu sein scheint, kontrastiert mit jener Vereinzelung, die Benjamin aus Berlin vertraut ist und die ihm vor dem Hintergrund seiner Moskau-Erfahrung besonders ins Auge f?llt. Berlin ist in der Wahrnehmung des heimkehrenden Benjamin, in der Wahrnehmung dessen, “der aus Moskau kommt, eine tote Stadt. Die Menschen auf der Strasse erscheinen einem ganz trostlos vereinsamt, jeder hat es sehr weit zum anderen und ist inmitten eines grossen St?cks Strasse vereinsamt” [ Moskauer Tagebuch , GS , VI, 399].

180

Will man den Lebenslauf des zeitlebens unbehausten Benjamin verfolgen, so empfiehlt sich f?r ein solch biographisches Interesse der bebilderte Ausstellungsband Walter Benjamin 1892—1940 1990 .

181

Dieses und die folgenden Beispiele sollen das ?ffnen von T?ren, ?bertreten von Schwellen und Betreten von R?umen veranschaulichen. Ich beschr?nke mich dabei auf Belege aus der dichtesten Pariser Fassung letzter Hand, an die sich weitere Belege aus den fr?heren Fassungen der Berliner Kindheit anschliessen liessen. Vgl. etwa die Textst?cke “Die Speisekammer” und “Schr?nke” aus der Adorno-Rexroth-Fassung [ GS , IV.1, 250, 283—287]. – Von der “Poetik der R?ume” in der Berliner Kindheit handelt das gleichnamige Unterkapitel in Schneider [Schneider 1986, 134—142]. Br?ggemann rekonstruiert “R?ume und Augenblicke” der Berliner Kindheit in ihrem kultur– und insbesondere in ihrem architekturgeschichtlichen Kontext [Br?ggemann 1989].

182

“Hinter der Schwelle dieser Wohnung war ich geborgner als selbst in der elterlichen.” [Blumeshof 12, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 412]

183

“Das hat es mit sich gebracht, dass die biographischen Z?ge, die eher in der Kontinuit?t als in der Tiefe der Erfahrung sich abzeichnen, in diesen Versuchen ganz zur?cktreten.” [Vorwort, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 385] – Bereits in der Berliner Chronik m?chte Benjamin seine fr?hesten Erinnerungen nicht als eine literarische Autobiographie im engeren Sinne verstanden wissen, denn diese “hat es mit der Zeit, dem Ablauf und mit dem zu tun, was den stetigen Fluss des Lebens ausmacht. Hier aber ist von einem Raum, von Augenblicken und vom Unstetigen die Rede.” [ Berliner Chronik , GS , VI, 488]

184

Bei Benjamin selbst findet sich eine Formulierung, die von einer gleichzeitigen Pr?senz von Gegenwart, Vergangenheit und Zukunft spricht: “[…] und lange ehe diese Orte so ver?det lagen, dass sie antiker als Thermen sind, trug dieser Winkel des Zoologischen Gartens die Z?ge des Kommenden. Es war ein prophetischer Winkel. Denn wie es Pflanzen gibt, von denen man erz?hlt, dass sie die Kraft besitzen, in die Zukunft sehen zu lassen, so gibt es Orte, die die gleiche Gabe haben. Verlassene sind es meist, auch Wipfel, die gegen Mauern stehn, Sackgassen oder Vorg?rten, wo kein Mensch sich jemals aufh?lt. An solchen Orten scheint es, als sei alles, was eigentlich uns bevorsteht, ein Vergangenes.” [Der Fischotter, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 407] – Aber am pr?gnantesten formuliert vielleicht ein Satz aus der Einbahnstrasse (1928), was den Impetus der Benja-minschen Erinnerung bestimmt. “Wie ultraviolette Strahlen zeigt Erinnerung im Buch des Lebens jedem eine Schrift, die unsichtbar, als Prophetie, den Text glossierte.” [ Einbahnstrasse , GS , VI.1, 142] – Auf die scheinbare Paradoxie des Benjaminschen Konzepts von Vergangenheit hat schon Szondi hingewiesen: “Benjamins Zeitform ist nicht das Perfekt, sondern das Futurum der Vergangenheit in seiner ganzen Paradoxie: Zukunft und doch Vergangenheit zu sein.” [Szondi, 1978a, 286]

185

Der Strumpf, BerlinerKindheit , GS , VII.1, 416—417. Nicht von ungef?hr findet Benjamin f?r das aufschlussreiche Strumpf-Exempel in verschiedenen Texten Verwendung, so in seinem Essay “Zum Bilde Prousts” [ GS , II.1, 310—324] und in den verschiedenen Fassungen der Berliner Kindheit . In der Adorno-Rexroth-Fassung verkn?pft das Textst?ck “Schr?nke” [ GS , IV.1, 283—287] eine ausf?hrlichere Strumpf-Sequenz mit der B?cherschrank-Sequenz, die in der Pariser Fassung letzter Hand nicht mehr enthalten ist. Stattdessen nimmt hier die Strumpf-Sequenz das gesamte Kapitel “Der Strumpf” ein. – Zu einem textkritischen Vergleich der Varianten des Textes vgl. die Anmerkungen zur Berliner Kindheit ( Fassung letzter Hand ), GS , VII.2, 697—699.

186

Der Moskau-Aufenthalt Benjamins dauert vom 6. Dezember 1926 bis zum 1. Februar 1927. Zu den Umst?nden der Reise vgl. das “Vorwort” von Gershom Scholem sowie die “Anmerkungen” von Gary Smith zum Moskauer Tagebuch [Benjamin 1980, 9–15, 177—206], vgl. ausserdem die Anmerkungen zu den Denkbildern , GS , IV.2, 987—990 sowie Braese [Braese 1995]. Schl?gel [Schl?gel 1998] hat “Die Spur Walter Benjamins” in Moskau aufgenommen und in dem gleichnamigen Kapitel seines Buches Moskau lesen. Die Stadt als Buch die Topographie des Moskauer Tagebuches lesbar gemacht. – W?hrend des Moskau-Aufenthaltes verfasst Benjamin ein Tagebuch, dessen Eintragungen vom 9. Dezember 1926 bis zum 1. Februar 1927 datieren. – Aus den Tagebucheintragungen entstehen mehrere Publikationen; die wichtigste ist der Essay “Moskau”, der in der Kreatur , Band 1 (1927), Heft 1, 71–102 erscheint. – Ich zitiere den Essay unter Angabe der Kapitelnummer nach den Gesammelten Schriften , wo er als eines der Denkbilder publiziert ist [“Moskau”, Denkbilder , GS , IV.1, 316—348].

187

Benjamin, der neben dem gemeinsam mit Franz Hessel verfassten Text ?ber die Pariser “Passagen” auch das Pariser St?dtebild “Paris, die Stadt im Spiegel. Liebeserkl?rungen der Dichter und K?nstler an die ‚Hauptstadt‘ der Welt” (1929) [ Denkbilder , GS , IV.1, 356—359] gezeichnet hat, der dar?ber hinaus die St?dtebilder “Neapel” (1925) (gemeinsam mit Asja Lacis) [ Denkbilder , GS , IV.1, 307—316], “San Gimignano” (1929) [ Denkbilder , GS , IV.1, 364—366], “Marseille” (1929) [ Denkbilder , GS , IV.1, 359—364] und Bergen (1930) [“Nordische See”, Denkbilder , GS , IV.1, 383—387] von seinen Reisen mitgebracht hat, dem viel gereisten Benjamin muss Moskau wie eine alles andere als europ?ische Stadt erschienen sein. In diesem Sinne versteht sich seine metaphorische Bezeichnung des Moskauer Umgangs mit der Zeit: “Im Zeitgebrauche wird daher der Russe am allerl?ngsten ‚asiatisch‘ bleiben.” [“Moskau”, 8, GS , IV.1, 329]

188

Seine in der synchronen Bewegung mit der Stadt liegende Erkenntnisweise hat Benjamin in einem Brief an Hugo von Hofmannsthal vom 5. Juni 1927 kommentiert: “[Mein] Versuch einer Beschreibung dieses Aufenthaltes […] ist […] noch nicht erschienen. Dort habe ich es unternommen, diejenigen konkreten Lebenserscheinungen, die mich am tiefsten betroffen haben, so wie sie sind und ohne theoretische Exkurse, wenn auch nicht ohne innere Stellungnahme, aufzuzeigen. Nat?rlich liess die Unkenntnis der Sprache mich ?ber eine gewisse schmale Schicht nicht hinausdringen. Ich habe aber, mehr noch als an das Optische mich an die rhythmische Erfahrung fixiert, an die Zeit, in der die Menschen dort leben und in der ein urspr?nglicher russischer Duktus mit dem neuen der Revolution sich zu einem Ganzen durchdringt, das ich westeurop?ischen Massen noch weit inkommensurabler fand als ich erwartet hatte.” [zitiert nach den Anmerkungen zu den Denkbildern , GS , IV.2, 989]

189

So lautet ein Ausdruck Benjamins aus der BerlinerKindheit : “So war es um diese Stunde immer: nur die Stimme des Kinderm?dchens st?rte den Vollzug, mit dem der Wintermorgen mich den Dingen in meinem Zimmer anzutrauen pflegte.” [Wintermorgen, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 398] – Benjamin erscheint in den Moskau– ebenso wie in den Berlin-Texten mit einer Andacht f?r die Dinge, wie sie vorbildlicher f?r jene Berliner Kinder nicht h?tte sein k?nnen, f?r die er seine Rundfunkgeschichten schrieb. In dem Beitrag “Berliner Spielzeugwanderung I” [ Rundfunkgeschichten f?r Kinder , GS , VII, 98–105] empfiehlt er eine Kennerschaft um die vermeintlich nebens?chlichen Dinge statt eines bloss zweckrationalen oder gar konsumorientierten Umgangs mit diesen, damit sie sich entdecken m?gen. “Je mehr ein Mensch von einer Sache versteht und je mehr er weiss, wieviel Sch?nes von einer bestimmten Art es gibt – ob das nun Blumen, B?cher, Kleider oder Spielsachen sind —, desto mehr kann er an allem, was er davon weiss und sieht, seine Freude haben, desto weniger ist er darauf versessen, es gleich zu besitzen, sich zu kaufen oder schenken zu lassen.” [ Rundfunkgeschichten f?r Kinder , GS , VII, 104]

190

Es ist kein Zufall, dass dieser Weihnachtsschmuck mit aller Beharrlichkeit in Benjamins Blickfeld f?llt, hatte er doch ?berhaupt ein Faible f?r allerlei Art von Spielzeug. Gerade das Moskauer Tagebuch verr?t Benjamin als einen leidenschaftlichen Sammler von Spielzeug: “Tagaus, tagein ist man auf Kinderfeste eingerichtet. Es gibt M?nner, die K?rbe voll Holzspielzeug haben, Wagen und Spaten; gelb und rot sind die Wagen, gelb oder rot die Schaufeln der Kinder. All dies geschnitzte und gezimmerte Ger?t ist schlichter und solider als in Deutschland, sein b?uerlicher Ursprung ist deutlich sichtbar. Eines Morgens stehen am Strassenrand niegesehene winzige H?uschen mit blitzenden Fenstern und einem Zaun um den Vorplatz: Holzspielzeug aus dem Gouvernement Wladimir. Das heisst: ein neuer Warenschub ist eingetroffen.” [“Moskau”, 3, GS , IV.1, 320, vgl. Moskauer Tagebuch , GS , VI, 301—302]

191

Diese drittletzte Eintragung des Tagebuches f?r den 30. Januar 1927 ?bernimmt Benjamin nahezu unver?ndert in den Essay “Moskau”, und zwar an exponierter Stelle, n?mlich im ersten Absatz des ersten Kapitels. Er?ffnet wird der Essay von einem Satz, der sich im Moskauer Tagebuch nicht findet, und der die “neue Optik” auf den Punkt bringt: “Schneller als Moskau selber lernt man Berlin von Moskau aus sehen.” [“Moskau”, 1, GS , IV.1, 316] Sch?tz [Sch?tz 2004, 35] identifiziert diesen Satz Benjamins als eine Replik auf die Sentenz Theodor Fontanes (“‘Erst die Fremde lehrt uns, was wir an der Heimat besitzen.’ Das habe ich an mir selber erfahren.”), den Eingangssatz der Wanderungen durch die Mark Brandenburg , den Benjamin in einem seiner Rundfunkbeitr?ge zitieren wird [, Rundfunkgeschichten f?r Kinder , GS , VII, 137—145, hier 138].

192

Издание было осуществлено по инициативе наследника куракинского архива – князя Ф.А. Куракина и саратовского ученого В.Н. Смольянинова, которые привлекли к сотрудничеству лучших знатоков XVIII в. – вначале А.Ф. Бычкова и М.И. Семевского, затем (в частности, для работы над восьмым томом) – П.И. Бартенева.

193

Указано М. Юнгреном.

194

См. колоритное описание образа жизни опального вельможи, его деловых забот и развлечений: [Долгоруков, 430—432].

195

Я с удовольствием выражаю здесь благодарность Магнусу Юнгрену за его неоценимую помощь в «дешифровке» имен, упоминаемых С. Ферзен.

196

Курсив А.-Л. Крон.

197

Державин объясняет свою отставку несправедливыми придирками к нему со стороны князя Вяземского, его начальника. Не вызывает сомнений, однако, что при желании Екатерина легко могла оградить поэта от преследований.

198

Отметим, что Екатерине такие игры, определенно, доставляли особое удовольствие.

В «Былях и небылицах», на страницах которых Екатерина помещала свои сатирические зарисовки, у нее есть специальный персонаж, Петр Угадаев [Екатерина, 50—51], она смеется над его попытками угадать, кто выведен под каким именем, но представляет свои характеры так, чтобы читатель не сомневался: они указывают на лица.

199

В «Отделении 4» своих записок Державин уже в 1812—1813 гг. дает характеристику императрице. Он вспоминает случаи, когда был награжден Екатериной – табакерка за «Фелицу», табакерка за оду на взятие Измаила и табакерка за службу, которую он не успел получить при ее жизни и которая была передана ему Павлом. Вспомнив о табакерках, он пишет: «Должно по всей справедливости признать <…> что она, при всех гонениях сильных и многих неприятелей, не лишала его (Державина) своего покровительства и не давала так-сказать задушить его ; однако же и не давала торжествовать явно над ними огласкою его справедливости и верной службы или особливою какою-либо доверенностью, которую она к прочим оказывала . <…> не всегда держалась священной справедливости, но угождала своим окружающим, а паче своим любимцам, как бы боясь раздражить их» [Державин VI, 700]. То есть Державин прямо упрекает императрицу в том, что она так никогда и не признала публично его заслуги, и рассуждение это выросло в «Записках» именно из воспоминания о первой табакерке, ему пожалованной.

200

Грот пишет: «Затем ему позволено было лично принести благодарность императрице, которая, со своей стороны, любопытствовала увидеть своего певца. Он сам описал нам это представление: оно происходило в Зимнем дворце, при многих других лицах; Екатерина встретила его с важным видом; оставаясь поодаль от него, несколько раз окинула его быстрым взором и потом дала ему поцеловать руку» [Грот, 200].

201

В книге Беркова «История русской журналистики XVIII века» журналу «Собеседник» уделено всего несколько страниц, которые посвящены краткому обзору полемики между Екатериной и Фонвизиным [Берков, 330—340].

202

Так предлагал читать ответ Екатерины и Грот в дополнениях к своим комментариям [Державин, IX, 102].

203

Вопрос о репутации Нарышкина – шута и о том, как и когда она сложилась, требует специального рассмотрения. Отметим только, что превращение его из шутника в шута приходится на начало 1780-х гг. О том, например, что именно Нарышкин был известен тем, что «кубарил кубари», мы знаем от Л.-Ф. Сегюра, который писал: «Намедня обер-шталмейстер Нарышкин, прекраснейший человек и величайший ребенок, спустил середи нас волчок, огромнее собственной его головы. Позабавив нас своим жужжанием и прыжками, волчок с ужасным свистом разлетелся на три или четыре куска <…> ранил двоих <…> и ударился об голову принца Нассаусского, который два раза пускал себе кровь» [Державин, I, 733]. Державин в стихотворении «На рождение царевны Гремиславы» тоже пишет о Нарышкине: « Подчас и кубари спускал ». В «Объяснениях» он добавляет: «Л. А., забавляя императрицу, нередко пред ней шучивал и нечаянным образом спускал пред ней кубари» [Державин, I, 654]. Эпизод, рассказанный Сегюром, однако, относится ко времени путешествия Екатерины в Крым в 1787 г., стихотворение Державина, где говорится о «кубарях», – к 1796 г., «Объяснения Державина» написаны еще позднее. Есть основания полагать, что «кубарить кубари» Нарышкин стал уже после того, как Екатерина придумала такое занятие для своих придворных и написала о нем в «Собеседнике».

204

Екатерина подозревала, как она писала Дашковой, что эти вопросы идут от Шувалова «в оплату за Нерешительного». В целом она, конечно же, оказалась права: Шувалов знал про вопросы, правда, согласно легенде, пересказанной Гротом, уговаривал Фонвизина вопросов не печатать [Грот, 215].

205

Знать о готовящихся публикациях Державин мог через редактора журнала Козодавлева: мы знаем, что Державин, например, был знаком с материалами 4-й книжки до ее публикации [Грот, 222].

206

Басня Фонвизина была опубликована, как известно, только в 1787 г., но написана еще в начале правления Екатерины и была широко распространена в списках.

207

Характеристика «муж славный» взята Державиным из его собственной «Эпистолы», посвященной возвращению Шувалова в Россию. Здесь Шувалов назван «мудрый муж», который «в совет на царский придет глас» [Державин, I, 53].

208

В настоящей статье мы не останавливаемся на источниках сведений Екатерины о петровской эпохе. Отметим здесь лишь тот факт, что к 100-летнему юбилею Петра Великого в 1772 г., а потом к 100-летию восшествия его на престол в 1782 г. был опубликован целый ряд документов, в числе которых был, например, «Журнал или поденная записка Петра Великого» (1770—1772). Кроме того, императрица была хорошо знакома с Ф.В. Берхгольцем, который был воспитателем ее супруга, сопровождал его в Петербург в 1742 г. и в должности обер-камергера прожил в Петербурге при Петре Федоровиче до 1746 г. Берхгольц, как известно, был в России в 1720-х гг. и оставил дневник, в котором было дано самое подробное описание петровских маскарадов, в том числе и маскарада 1723 г. Дневник был опубликован только в 1785 г., но Екатерина вполне могла быть знакома с его содержанием и ранее.

209

На этот факт указывал Д. Благой: «Державин с подлинным воодушевлением и небывалым дотоле поэтическим мастерством изображает Екатерину в облике деятельной, умной и простой – в быту, в привычках, в обращении – «Киргиз-Кайсацкой царевны», не подражающей своим ленивым и роскошествующим «мурзам» и «пашам». На последовательном противопоставлении двух фигур: добродетельной – человек на троне – и порочной – собирательный образ «мурзы» – строится первая половина оды Державина. Вторая – построена на другом контрасте, еще более широком, развивающем идею уже известного нам маскарада « Торжествующая Минерва »: противопоставляются темные стороны предшествующих царствований и благодетельные мероприятия Фелицы» [Благой, 27].

210

В 7-й книжке «Собеседника» была опубликована статья Любослова «Начертание о российских сочинениях и российском языке». Он писал: «Эпоха нынешнего времени, в которое лучи мысленного света, разливающиеся из общего средиточия». Грот считал, что под этим именем скрывался Иван Морозов, один из секретарей Екатерины [Грот, 220]. Н.Д. Кочеткова высказала предположение, что «Любослов – это епископ Дамаскин, издавший в 1778 г. собрание сочинений М.В. Ломоносова» [Кочеткова, 276].

211

Вообще здание храма было излюбленным образом социума в средневековой культурной традиции [cм.: Speculum ecclesiae. Col. 866].

212

Видимо, метафора была отчасти заимствована из античности, достаточно вспомнить басню «Мнения Агриппы о восстании членов тела против желудка».

213

Ж. Дюмезиль считал, что тройственная модель характерна именно для индоевропейской культурной традиции [Dum?zil; Дюби].

214

Образ Троицы лучше всего передавал идею средневековой социальной гармонии. См. об этом подробнее: Serverat, 31.

215

Конрад фон Амменхаузен указывает в своем трактате намного больше ремесел и профессий, чем Чессоли. См.: Schachzabelbuch, 376—835.

216

Об этом см. подробное исследование немецкого историка М. Кауфхольда: Kaufhold M.

217

На связь между социальным воображением и изменениями в социальной структуре общества указывает А. Мартэн. См.: Martin, II, 5 sq.

218

Работа выполнена при поддержке гранта НВО–РФФИ 05—06–89000.

219

О тождественности семантики света и святости см.: Топоров, 544.

220

О фюнеральном коде в советском искусстве и литературе 20–30-х годов см.: Злыднева.

221

Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ, проект № 06—04–000598а.

222

Комментируя сказку, В.Г. Базанов и О.Б. Алексеев указывают, что в русском фольклоре подобного сюжета не зафиксировано и что «в тексте присутствуют многочисленные детали, отражающие быт народов севера: олени, юрты, стрелы и т. д.» [Худяков, 289].

223

Именно такой она является в русскоустьинском варианте известной песни «Ехали солдаты со службы домой»:

<…> Вдруг выходит к ним навстречу казак молодой,

«Зайдите и не бойтесь юртушка нова, \ 2 раза

За всякое время юрта нагрется».

Вокруг же эту юрту иконы стоят, \ 2 раза

Над каждой иконой лампадки висят.

Над каждой на лампаде свечи горят. <…>

[Кляус, Супряга, № 63]

224

Юрта – как жилище, в котором живут герои сказок и песен, – постоянно встречается в фольклоре русскоустьинцев [см.: Русское Устье, 80, 94 и др.]. Любопытно также переосмысление сказочной избушки на курьих ножках, как «юртэшки на курьих ножках» [Базилишина, 426].

225

Запись этой сказки, также, к сожалению, до сих пор не опубликованная, хранится в Архиве Якутского научного центра СО РАН.

226

Публикуя этот текст в сборнике «Фольклор семейских», Л.Е. Элиасов и И.З. Ярневский справедливо указали: «Следует отметить, что период, о котором говорится в предании, относится не к 50–70-м годам прошлого века, а к 50–70-м годам XVIII века» [Фольклор, № 471].

227

Их отдельные мотивы встречаются и в других преданиях семейских. К примеру, мотивы: а) приезд бурят к Аввакуму/семейским, когда они узнают про него/них; б) угощение приехавших хлебом; в) незнание бурят до этой встречи хлеба; г) последующая дружная жизнь бурят и Аввакума/семейских [см.: Попова; Элиасов, 126; Фольклор, № 466]. В этой связи интересно полное совпадение последовательности мотивов в текстах, записанных А.М. Поповой и Л.Е. Элиасовым. Возможно, это две версии одного семейского сюжета или же первый текст был одной из «отправных точек» для создания второго.

228

Ср. с результатами социологического опроса об оценке бурят семейскими: 89% респондентов отметили их дружелюбие, 87% – гостеприимство [Петрова, 39], что в целом подтверждает фольклорную достоверность содержания преданий, опубликованных Л.Е. Элиасовым.

229

Запись В.Л. Кляуса от Андреевской П.А., 1912 г. р., род. в с. Ключи. 1997 г. Альбитуй Красночикойского р-на Читинской обл.

230

Кырга – льдина.

231

Запись В.Л. Кляуса от Алексеевой Т.И., 1932 г. р., род. в д. Хилкотой. 1997 г. Конкино Красночикойского р-на Читинской обл.

232

То же наблюдалось и в несемейских селах Забайкалья, к примеру, в Акшинском р-не Читинской области [см.: Полищук, 111].

233

Запись В.Л. Кляуса от Михайловой Е.Е., 1932 г. р., род. в с. Укыр. 1998 г. Укыр Красночикойского р-на Читинской обл.

234

Запись В.Л. Кляуса от Арефьева Н.В., 1949 г. р. 1998 г. Укыр Красночикойского р-на Читинской обл.

235

Интересно, что в связи с этим явлением у семейских даже появился глагол «карымничать», т. е. «переходить из одной веры в другую» [Элиасов, 152].

236

Работа поддержана РФФИ, проект № 05—06–80351а, программой Documenting Endangered Languages Program, National Science Foundation (USA), грант 0553546.

237

Он работал на кафедре в составе хоздоговорной группы, поэтому формально должен был заниматься своей основной темой. За этим никто не следил, но к Кодзасову были особые претензии как к подписанту по делу Александра Гинзбурга, и декану А.Г. Соколову донесли об отлучке Кодзасова.

238

Б.К. Гигинейшвили оказался кавказоведом, фанатически преданным делу прадагестанской исторической реконструкции, много ездивший в одиночку по Дагестану, собирая лексический материал. Позднее мы с Кодзасовым с ним познакомились и подружились.

239

За рубежом ситуация не намного лучше. Исключение составляла недавно вышедшая книга [Samarin], с которой я с некоторым опозданием ознакомился.

240

Речь идет о моей цитате из [Bloch, 9]: «Полевая работа, вероятно, одна из наиболее напряженных форм исследования, но несомненно, что она также является наиболее захватывающей и разнообразной. Искатель наречий сталкивается с плохими дорогами, наихудшими жилищными условиями, рычащими собаками, подозрительными крестьянами и многочасовой рутинной работой, когда он в девяностый раз прокручивает свои вопросы при свете керосиновой лампы. Но он обучается знанию живой человеческой речи, чего не могут получить те, кто только лишь читал о ней в книгах. Он ведет приятную, удивительную жизнь на дорогах и находит новый мир друзей среди доброжелательных мужчин и женщин, которых он встречает в своих путешествиях».

241

В собрании текстов давалось два перевода: буквальный пословный и литературный. Один составитель издания дагестанских сказок, использовавший наши тексты, признавался мне, что с особым удовольствием он читал эти буквальные переводы, которые создают ощущение духа языка.

242

Они также не были обделены рецензией [Микаилов 1979], причем весьма примечательной. Ее написал Казбек Микаилов, наш предшественник, он предварительно известил нас о своем намерении и даже просил разрешения на это, и писал от души. Микаилов проявил незаурядную способность отрешиться от собственных амбиций, написав деловую рецензию, с замечаниями и похвалами, и с таким заключительным аккордом [147]: «В заключение необходимо особо подчеркнуть, что предпринятая в рецензируемом издании попытка систематизации известных ранее, а во многом впервые вводимых в научный оборот фактов арчинского языка является, на наш взгляд, первым опытом такого всестороннего и глубокого синхронного анализа восточнокавказского языка. Значение этого исследования трудно переоценить – вооруженные современной техникой структурного анализа языка, авторы смогли полно и достоверно отразить современное состояние арчинского языка, и эпитет «малоизученный» применительно к арчинскому языку теперь уже можно смело заменить на «наиболее глубоко и полно изученный».

243

В предлагаемом типе интенсивно аннотированного именного указателя присутствуют два этажа индекса: первый – имена эксплицитно или имплицитно упомянутые в записях Ахматовой [Ахматова], второй – некоторые из имен, появившиеся в материалах, цитируемых на первом этаже.

244

Работа выполнена при поддержке гранта NWО–РФФИ № 05—06–89000а.

245

Цитируется по сделанной П.Н. Зайцевым машинописной копии письма. Частное собрание.

246

Здесь и далее материалы П.Н. Зайцева цитируются по рукописям и машинописям из частного собрания.

247

В этой связи маловероятным кажется предположение А.Г. Меца, посчитавшего, что через Зайцева Мандельштам передал свои стихи К.Н. Бугаевой [Мандельштам 1997, 601]. О том, что «Осип Эмильевич послал эти стихи вдове Андрея Белого», но «они ей не понравились», писала и Э.Г. Герштейн [Герштейн, 50].

248

После смерти П.Н. Зайцева список перешел к его внуку В.П. Абрамову, показавшему его «мандельштамоведам». Впоследствии список был продан Абрамовым коллекционеру И.Ю. Охлопкову; у него потом был приобретен Государственным музеем А.С. Пушкина для фондов отдела «Мемориальная квартира Андрея Белого», где и находится в настоящее время.

249

Сопоставительный анализ списков и редакций стихотворений цикла был произведен И.М. Семенко [Семенко, 82—85]; текстологический статус «зайцевского» списка определен Ю.Л. Фрейдиным [Фрейдин, 242—244].

250

См. публикацию С.В. Василенко, воспроизводящую «машинописный текст „Новых стихов“ О.Э. Мандельштама, подготовленный И.М. Семенко <…> и ее рукописные примечания на страницах этого текста» [Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама, 127—131].

251

Споры вокруг характера циклизации и порядка следования стихотворений ведутся до сих пор. Другой вариант нумерации предложен Ю.Л. Фрейдиным и С.В. Василенко [Мандельштам 2002, 151—153], третий – М.Л. Гаспаровым [Мандельштам 2001, 197—200 и прим. 653—654; Гаспаров, 47—54].

252

Кроме них – № 5 и 7 в ее нумерации; № 7 и 8 в нумерации И.М. Семенко [Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама] и изданиях П.М. Нерлера [Мандельштам 1990] и А.Г. Меца [Мандельштам 1997].

253

Справиться с «Воспоминаниями» машинистке оказалось еще труднее, чем с «10 января…». В ряде случаев «поплыл» синтаксис; в третьей и четвертой строках стихотворения «О, бабочка, о, мусульманка…» пришлось вообще перейти на прозаический пересказ: «Жизни полна и умирания, / Таких больших сил» (вместо: «Жизняночка и умиранка, / Такая большая – сия!»). Лексические замены представляют интерес не столько для текстологии Мандельштама, сколько для реконструкции облика гихловской сотрудницы: вместо «чертежника пустыни» ей привиделся «чертенок пустыни»; вместо «дуговой растяжки» – «затяжка» (то ли затяжка на ткани, то ли затяжка сигаретой?); «выпрямительный вздох» наступает в «гихловском» списке не после нескольких «задыханий», а после «двух или трех, / А то четырех заседаний» (может, она стенографировала многочисленные заседания в ГИХЛе или печатала их протоколы?).

Единственное отличие, которое может расцениваться как разночтение и пополнить позитивные знания о первоначальном тексте, состоит в использовании во второй строке восьмистишия «Когда уничтожив набросок…» слова «спокойно» вместо принятого в современных публикациях «прилежно»: «Когда уничтожив набросок, /Ты держишь спокойно в уме/ Период без тягостных сносок…» «Спокойно» в «ватиканском списке» зачеркнуто, и вместо него на полях рукой Н.Я. Мандельштам вписано «прилежно» [Мандельштам 1997, 596].

254

Авторские экземпляры сборников Начальнаялюбовь1921 и РозаИерихона1924 неизвестны. Авторский экземпляр сборника Избранные стихи 1929 , присланный вдовой Бунина А.К. Бабореко и содержащий пометы Бунина, упоминается в текстологической преамбуле к комментариям [Бунин-9, I, 521; Бунин-6, 577]. Однако в архивах книга не обнаружена и в комментариях не прослеживается.

255

Год восстанавливается нами по почерку, чернилам и последовательности дат в Тетради .

256

См., например, стихотворение «„Тут покоится хан, покоривший несметные страны…“», опубликованное в Петрополис 1 с датой «1907», затем в газете «Последние новости» (Париж. 1935. 31 октября. № 5334) с датой «1895» в подборке текстов с общим заглавием «Первые стихи»; стихотворение «Жена Азиса», опубликованное в газете «Южное слово» (Одесса. 1919. 20 октября (2 ноября). № 51) и затем в Петрополис 1 с датой «1903» и др.

257

Кроме авторских экземпляров ПСС и Петрополис сохранились «Стихи, проредактированные Иваном Алексеевичем <в> 1952 год<у> для „посмертного издания“» (название дано В.Н. Муромцевой-Буниной) – машинопись, включающая 39 ранних стихотворений (РГАЛИ. Ф. 44. Оп. 4. Ед. хр. 30).


Оглавление

  • На меже меж Голосом и ЭхомСборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян
  • Территория СЛОВА
  • Вячеслав Вс. Иванов (Москва – Лос-Анджелес) К истории поэтики Пастернака футуристического периода
  • Федор Двинятин (Санкт-Петербург) Из заметок по поэтике Ахматовой
  • Марина Акимова (Москва) Стихотворение Хлебникова «Огнивом-сечивом высек я мир…»: Комментарий. II [33]
  • Георгий Левинтон (Санкт-Петербург) Заметки о парономазии. 1: парономазии и подтексты у Набокова
  • Игорь Пильщиков (Москва) Nominasinescis… (Структура аудитории и «домашняя семантика» у Пушкина и Баратынского) [60]
  • Стефано Гардзонио (Флоренция – Пиза) Лингвистическая передача и поэтическая функция итальянских имен и слов в поэзии русского Серебряного века. (Об итальянских стихах А. Блока, Н. Гумилева и М. Кузмина)
  • Людмила Зайонц (Москва) Naturanaturans: К поэтике антропоморфного пейзажа у Семена Боброва [77]
  • Мария Завьялова, Дайнюс Разаускас (Москва – Вильнюс) Летающие животные и поющие рыбы, или Круговорот превращений в поэзии Сигитаса Гяды [92]
  • Территория АВТОРА
  • Любовь Киселева (Тарту) Диалог Вяземского и Жуковского о Святой Руси
  • Сандер Брауер (Гронинген) Молчащий Тургенев
  • Леа Пильд (Тарту) Гейне в литературном диалоге К. Случевского и Вл. Соловьева
  • Розанна Казари (Бергамо) «Прекрасная сказка» об Амуре и Психее в творчестве Достоевского
  • Ольга Седакова (Москва) Luxaeterna [140] Заметки о И.А. Бунине
  • Виллем Вестстейн (Амстердам) Законы числа у Хлебникова
  • Нина Каухчишвили (Бергамо) Последнее сочинение П.А. Флоренского «Оро»: поэтика судьбы
  • Iris B?cker (Bochum – Moskau) Walter Benjamins “Moskau” als Vorbote seiner “Berliner Kindheit”
  • Территория VERSUS : текст – культура – этнос
  • Михаил Одесский (Москва) «Швеция более не будет иметь счастья видеть вас» Циркумбалтийский диалог культур в письмах графини С. Ферзен князю А.Б. Куракину
  • ЕленаПогосян (Эдмонтон) Уроки императрицы: Екатерина II и Державин в 1783 году
  • СветланаЛучицкая (Москва) Метафоры средневекового общества: тело, здание, шахматы
  • Наталия Злыднева (Москва) Опять «рассказали страшное»: об одной картине Климента Редько в свете эмблематического нарратива 20-х годов [218]
  • Владимир Кляус (Москва) Образы иноэтнических соседей в фольклоре русскоустьинцев Якутии и семейских Забайкалья [221]
  • Александр Кибрик (Москва) Диалог лингвиста с носителем: в поисках полевого метода и формата лингвистического описания [236]
  • Fervet opus
  • Роман Тименчик (Иерусалим) Из Именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой [243]
  • Моника Спивак (Москва) О «гихловском» списке стихотворений Мандельштама «Памяти Андрея Белого» [244]
  • Татьяна Двинятина (Санкт-Петербург) Поэзия И.А. Бунина: проблемы текстологии. I
  • Архивные источники
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно