Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Дворцовые перевороты

Дворцовые перевороты

М. П. Згурская
Дворцовые перевороты


37 лет заговоров

Дворцы, балы, маскарады, охоты, пудреные парики, роскошные наряды, изысканные манеры… На этом фоне бурные дворцовые интриги русского «галантного века» представляются захватывающим спектаклем, хотя в действительности они явились следствием серьезных социально-политических процессов, происходивших в российском обществе. История России второй четверти XVIII века характеризовалась острой борьбой дворянских группировок за власть, приводившей к частым сменам царствующих особ на престоле, перестановкам в ближайшем их окружении. Легенда гласит: «Отдать все…» – только и успел написать перед смертью Петр I. И началась в России лихорадочная череда заговоров, смена правителей – время после смерти Петра I называют «эпохой дворцовых переворотов». Шесть царствований на протяжении 37 лет. На русском престоле побывали вдова Петра Великого Екатерина I (1725–1727), его внук Петр II (1727–1730), его племянница герцогиня Курляндская Анна Иоанновна (1730–1740) и внук ее сестры младенец Иван Антонович (1740–1741) – «железная маска» русского престола, и дочь Петра Елизавета Петровна (1741–1761), и преемник Елизаветы Петровны, внук шведского короля Карла XII по отцовской линии и внук Петра I по материнской линии герцог Голштинский Петр III (1761–1762). Замыкает этот перечень жена последнего великая императрица Екатерина II (1762–1796). И практически каждый из названных правителей приходил на престол в результате заговоров и дворцовых переворотов.

Все эти годы процветало искусство придворных интриг, блаженствовали временщики, наживались огромные состояния, день и ночь работала Тайная канцелярия, в чьих застенках томились государственные преступники и хранились страшные государственные тайны. И в то же время Россия заставила считаться с собой другие государства.

Так что же за роковые тайны скрывает эта неспокойная эпоха и что говорит историческая наука о дворцовых переворотах? Какими событиями была наполнена эпоха дворцовых переворотов?

Что за таинственная история произошла с завещанием Петра Великого? Может быть, оно все же существовало? Почему тогда его воля не была оглашена и кому это было выгодно? Законно ли последующие Романовы занимали российский трон?

Итак, как говорят люди науки, договоримся о терминах.


Что такое «дворцовый переворот»

Само определение «эпоха дворцовых переворотов» принадлежит известнейшему русскому историку В.О. Ключевскому. Его же перу принадлежит самое известное определение дворцового переворота по-российски: «это захват политической власти в России XVIII столетия, имеющий причиной отсутствие четких правил наследования престола, сопровождающийся борьбой придворных группировок и совершающийся, как правило, при содействии гвардейских полков». Впрочем, и до сегодняшнего дня единого научного определения дворцового переворота нет, причем отсутствуют и четкие временные границы этого явления. Так, В. О. Ключевский датирует эпоху дворцовых переворотов 1725–1762 годами. Однако на сегодняшний день существует и другая точка зрения – 1725–1801 годы. (Дело в том, что В.О. Ключевский не мог в публичной лекции, читавшейся в середине 80-х годов XIX века, упоминать о перевороте 1 марта 1801 года – свержении Павла Первого, это было категорически запрещено.)

Дворцовый переворот подразумевает свержение существующего правящего монарха и воцарение на троне нового или смену династии. Но главным является сохранение монархического строя: дворцовый переворот имеет целью смену персоны на троне, но сам трон должен быть незыблемым. Поэтому мятежи с целью смены строя, созыва парламента или принятия конституции дворцовыми переворотами не являются. Дворцовые перевороты представляли собой борьбу различных группировок дворянства за власть, а не смену формы правления. Повторяем, перевороты сводились к перемене лиц на престоле и перетряскам в правящих верхах. Существует мнение, что и восстание декабристов 1825 года было также в своем роде дворцовым переворотом, однако это суждение большинство ученых считают спорным и необоснованным.

Почему же стала возможной такая череда заговоров? Понятно, что династические интриги и заговоры около трона придумал не Петр I или его наследники, и в допетровские времена политическая история России знала неспокойные времена. Например, в период малолетства Ивана IV происходила борьба боярских кланов за влияние на малолетнего царя, закончившаяся в 1538 году победой бояр Вельских над Шуйскими. Во времена смуты, когда гвардии еще не было, известен заговор с целью переворота против Василия Шуйского. В 1609 году заговорщики (их число доходило до 300 человек), во главе с Григорием Сунбуловым, князем Романом Гагариным и Тимофеем Грязным, обратились к боярам с требованием свергнуть Василия Шуйского. Но бояре просто разбежались по домам ждать конца переворота. Только князь Василий Голицын явился на площадь. Заговорщики бросились за патриархом Гермогеном в Успенский собор и потребовали, чтобы тот шел на Лобное место. Однако заговорщики не нашли поддержки и у него. С криками и руганью бросились они во дворец, но Шуйский не испугался, вышел к ним и спросил: «Зачем вы, клятвопреступники, ворвались ко мне с такой наглостью? Если хотите убить меня, то я готов, но свести меня с престола без бояр и всей земли вы не можете». Заговорщики, потерпев неудачу, бежали в Тушино, к самозванцу.

Известны дворцовые перевороты, связанные со стрелецкими бунтами времен Софьи Алексеевны, которой помогали начальники стрелецких приказов Хованский и Шакловитов. Но в этих мятежах не было, так сказать, системы, они были спонтанными. У дворцовых же переворотов послепетровского времени были общие предпосылки. И этими предпосылками, по мнению большинства историков, стали:

1) указ Петра I от 1722 года о наследии престола;

2) большое количество прямых и косвенных наследников дома Романовых;

3) противоречия между самодержавной властью, правящей верхушкой и господствующим сословием.

Виновником нестабильности верховной власти в XVIII веке в России оказался именно Петр I, который в 1722 году издал «Устав о наследии престола». Этот нормативно-правовой акт закреплял за самодержцем право назначать себе преемника по своему усмотрению. Таким образом, круг возможных претендентов на престол расширялся. В.О. Ключевский связывал наступление политической нестабильности после смерти Петра I именно с «самовластьем» последнего, решившегося поломать традиционный порядок престолонаследия (когда престол переходил по прямой мужской нисходящей линии). «Редко самовластие наказывало себя так жестоко, как в лице Петра этим законом от 5 февраля», – заключал Ключевский. Однако Петр I не успел назначить наследника: престол оказался отданным «на волю случая и стал его игрушкой». Отныне не закон определял, кому сидеть на престоле, а гвардия, ставшая в тот период «господствующей силой».

Многие историки оценивали 1720–1750 годы как время ослабления русского абсолютизма. В литературе много говорили о «ничтожности» преемников Петра I. Например, по словам Н.П. Ерошкина, автора учебника по истории государственных учреждений дореволюционной России, «преемниками Петра I оказались слабовольные и малообразованные люди, проявлявшие подчас больше заботы о личных удовольствиях, чем о делах государства». «Дело Петра эти люди не имели ни сил, ни охоты ни продолжать, ни разрушить; они могли его только портить, – писал об этом времени историк В.О. Ключевский. – После смерти Петра государственные связи, юридические и нравственные, одна за другой разрываются, после этого разрушения меркнет сама идея государства, оставляя по себе пустое слово в правительственных актах. Самодержавнейшая в мире империя, очутившаяся без установленной династии, лишь с кое-какими безместными остатками вымирающего царского дома; наследственный престол без законного престолонаследия; государство, замкнувшееся во дворце со случайными и быстро менявшимися хозяевами; сбродный по составу, родовитый или высокочиновный правящий класс, но сам совершенно бесправный и ежеминутно тасуемый. Придворная интрига, гвардейское выступление и полицейский сыск – все содержание политической жизни страны».


ТАйна завещания Петра I и переворот в пользу Екатерины Алексеевны

Воцарение Екатерины открыло собой драматическую и еще до конца не понятую историками эпоху дворцовых переворотов середины XVIII века.

Екатерина I сама была довольно загадочной личностью. Так кто же она, первая российская императрица, женщина, которую любил великий Петр? Родилась она католичкой 5 апреля 1684 года (хотя эта дата ставится многими историками под сомнение) и до принятия православия по одним данным ее звали Марта, по другим – Елена, фамилия, которую называют некоторые источники, – Сковрощанко или Скавронская, в то время как другие – Рабе. Происхождение Екатерины тоже точно не известно. Предположительно, она не принадлежала к знатному роду и была дочерью прибалтийского крестьянина – «дочь литвина Самуила Сковрощанко и жены его, именуемой в разных известиях различно». Впрочем, национальность ее четко установить трудно, по разным версиям она – литовка, шведка, полька… украинка. Родители Марты умерли от чумы в 1684 году, и дядя отдал девочку в дом лютеранского пастора Глюка (известного своим переводом Библии на латышский язык) в Мариенбурге (в настоящее время это город Алуксне в Латвии). Марта была в доме скорее служанкой, грамоте ее не учили, хотя по версии, изложенной в словаре Брокгауза и Ефрона, мать Марты, овдовев, отдала дочь в услужение в семью пастора Глюка, где ее будто бы учили грамоте и рукоделиям. Семейное положение Марты до встречи с Петром I было тоже весьма неопределенным: она была то ли вдовой, то ли неразведенной женой шведского солдата…

Захвачена в плен русскими в 1702 году, когда была служанкой пастора Глюка. Пленницу взял поначалу в прачки «Шереметьев благородный», потом ее у него выпросил «счастья баловень безродный», то бишь Меншиков, а у того ее отобрал Петр, и в 1703 году она стала его фавориткой.

При крещении в православие Марта получила имя Екатерины Алексеевны. И все бы хорошо, если бы не одно «но»: ее крестный отец – сын Петра царевич Алексей (1690“ 1718), который был младше Марты на 6 лет (позже был казнен Петром) и стал крестным отцом собственной мачехи. Поэтому в глазах православных россиян ситуация с женитьбой царя выглядела крайне неестественно. Получалось, что Петр женился на своей внучке (отчество Екатерины – Алексеевна – дано по крестному отцу), а Екатерина стала мачехой своего отца (пусть даже и крестного).

Но как бы там ни было, в ноябре 1707 года она была тайно обвенчана с Петром в петербургской Троицкой церкви. В феврале 1708 года родила царю дочь Анну (впоследствии герцогиня Голштинская), а в декабре 1709 года – Елизавету (впоследствии ставшую императрицей и самодержицей российской). У Петра и Екатерины было много детей, но большинство из них умерли в младенчестве. В своей книге «Династия Романовых. Загадки, версии, проблемы» Фаина Гримберг приводит перечень царственных отпрысков: Екатерина (1707–1708), Анна (1708–1728), Елизавета (1709–1761), Мария (1713–1713), Маргарита (1714–1715), Петр (1715–1719), Павел (1717–1717), Наталья (1718–1725). Маленький Петр Петрович считался официальным наследным принцем, законным преемником великого отца на троне, но его ранняя смерть нарушила прямую передачу короны от отца к сыну и явилась одним из побудительных мотивов знаменитого Указа о престолонаследии.

6 марта 1711 года было «всенародно объявлено всем о государыне царице Екатерине Алексеевне, что она есть истинная и законная государыня». 19 февраля 1712 года Петр I торжественно еще раз обвенчался с Екатериной в петербургской Исаакиевской церкви, и их дочери получили официальный статус цесаревен. А 7 мая 1724 года Петр короновал свою любимую жену. В главном храме России – Успенском соборе Московского Кремля – состоялась церемония коронования супруги первого русского императора. Французский посол Ж.-Ж Кампредон сообщал в Париж: «Весьма и особенно примечательно то, что над царицей совершен был, против обыкновения, обряд помазания так, что этим она признана правительницей и государыней после смерти царя, своего супруга». Примечательно, что все русские царицы (кроме Марины Мнишек) титуловались царицами по мужу. А Петр короновал Екатерину как самостоятельную императрицу, лично возложив на нее корону. Перед коронацией Екатерины происходит знаменательное событие – издание в 1722 году знаменитого указа Петра о престолонаследии, где он из-за смерти сына Петра и измены царевича Алексея отменяет устоявшийся порядок наследования – от отца к сыну – и устанавливает новый – отныне все решает воля монарха: кого посчитает нужным, того и назначит.

Как уже говорилось, в силу своего низкого происхождения Екатерина I была неграмотной и неспособной управлять великой империей. Однако императрицу любили за веселый и ласковый характер, за доброту и заступничество. Так она не раз спасала светлейшего князя Меншикова от страшного гнева Петра. Она поддерживала все начинания своего супруга, всегда была ему опорой и верным другом, любила готовить для него кушанья, чинила одежду. Муж был смыслом ее жизни. Только она и была способна успокоить разгневанного, разбушевавшегося Петра, что случалось довольно часто. Между супругами царило исключительное взаимопонимание и гармония. Если бы не «Монсова история», омрачившая (да еще как!) последние дни императора…

Девятого ноября 1924 года последовал неожиданный арест тридцатилетнего Виллима Монса, брата бывшей фаворитки царя Анны Моне – Монсихи, как ее называли недоброжелатели, молодого и щеголеватого камергера Екатерины. «Это арестование тем более поразило всех своею неожиданностью, что он еще накануне вечером ужинал при дворе и долго имел честь разговаривать с императором, не подозревал и тени какой-нибудь немилости».

Вот как описывает «Монсову историю» в своей «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьев: «Коронация Екатерины совершилась в Москве с великим торжеством 7 мая 1724 года. Но через полгода Екатерина испытала страшную неприятность: был схвачен и казнен любимец и правитель ее Вотчинной канцелярии камергер Моне, брат известной Анны Моне. Вышний суд 14 ноября 1724 года приговорил Монса к смерти за следующие вины: 1) Взял у царевны Прасковьи Ивановны село Оршу с деревнями в ведение Вотчинной канцелярии императрицы и оброк брал себе. 2) Для отказу той деревни посылал бывшего прокурора воронежского надворного суда Кутузова и потом его же отправил в вотчины нижегородские императрицы для розыску, не требуя его из Сената. 3) Взял с крестьянина села Тонинского Соленикова 400 рублей за то, что сделал его стремянным конюхом в деревне ее величества, а оный Солеников не крестьянин, а посадский человек. Вместе с Монсом попались сестра его, Матрена Балк, которую били кнутом и сослали в Тобольск; секретарь Монса Столетов, который после кнута сослан в Рогервик в каторжную работу на 10 лет; известный шут камер-лакей Иван Балакирев, которого били батогами и сослали в Рогервик на три года. Балакиреву читали такой приговор: «Понеже ты, отбывая от службы и от инженерного учения, принял на себя шутовство и чрез то Вилимом Монсом добился ко двору его императорского величества, и в ту бытность при дворе во взятках служил Вилиму Монсу и Егору Столетову».

Описание очень детальное, сухое и сдержанное. Из него выходит, что был казнен некий придворный взяточник Моне. Причем вина этого Монса явно не заслуживает смертной казни, довольно и тюрьмы. Да и никого из подельников Монса не казнили. Но у Соловьева есть одно слово, которое намекает на действительную причину казни Монса, – любимец жены Петра. Но если заменить слово «любимец» словом «любовник», становится понятна причина казни. Об этом можно узнать в других исторических свидетельствах, а они гласят, что Петр I незадолго до кончины заподозрил в неверности свою жену Екатерину, в которой до этого души не чаял и которой намеревался в случае своей смерти передать престол. Когда Петр собрал достаточные, на его взгляд, улики о неверности жены, он приказал казнить Монса. А чтобы не выставлять себя в смешном и унизительном положении «рогоносца» перед иностранными дворами и собственными подданными, вменил в вину Монсу экономические преступления, которые при желании нетрудно было отыскать почти у каждого чиновника тех времен (да и не только тех).

Имя Екатерины в связи с арестом, следствием и казнью, естественно, не упоминалось – жена Цезаря вне подозрений! Она сохраняла спокойствие и невозмутимость, но попыталась, правда, как делала довольно часто, ходатайствовать перед Петром за арестованного. Император в припадке гнева разбил зеркало, очень красивое и дорогое, бросив многозначительную фразу: «Вот прекраснейшее украшение моего дворца. Хочу и уничтожу его!» Екатерина сдержанно, как всегда в таких случаях, ответила: «Разве от этого твой дворец стал лучше?» Однако намек, более чем прозрачный, поняла, зная крутой нрав супруга. Беспрекословно поехала с ним, по его приказанию, поглядеть на отрубленную голову своего фаворита. Инцидент был исчерпан, но доверие к Екатерине у Петра было подорвано. И, скорее всего, от планов передать престол императрице Петр отказался.

События, связанные с казнью Монса и утратой Екатериной доверия Петра, произошли всего за два месяца до смерти царя. В бумагах Монса нашли также факты, компрометирующие ближайших соратников Петра. В Петербурге ждали новых казней. Назывались имена Меншикова (которого Петр отдалил от себя и снял с поста руководителя военного ведомства), царского кабинет-секретаря Макарова и других сподвижников. Говорили, что Петр собирается поступить с Екатериной так же, как английский король Генрих VIII с Анной Болейн. Царедворец Андрей Остерман потом называл своей заслугой то, что он уговорил Петра не рубить голову супруге. Аргумент был таков: после этого ни один порядочный европейский принц не возьмет замуж дочерей Екатерины. Но и при таком – самом удачном – исходе уделом Екатерины в ближайшее время оставался монастырь с тюремными условиями заключения. Здесь показателен пример первой супруги Петра – Евдокии Лопухиной. Когда царь начал «от живой жены» роман с Анной Моне, Евдокия устроила сцену ревности и отлучила его от ложа. Петру только этого и надо было – он быстренько развелся с царицей и заточил ее в монастырь. Так что после того как факт ее измены стал очевидным, Екатерина, зная вспыльчивый нрав Петра, должна была понимать, что ее ожидало.

Когда неверность Екатерины уже не вызывала сомнений, взгляд императора должен был неизбежно обратиться в сторону внука – Петра Алексеевича как единственно возможного наследника престола, хотя Петр I и издал знаменитый указ о престолонаследии (после казни в 1718 году мятежного наследника престола Алексея), который начинается так: «Понеже всем ведомо есть, какою авессаломскою злостию надмен был сын наш Алексей…» Таким образом, исходя из этой самой «авессаломской злости» своего сына, Петр фактически отменил права на престол не только сына Алексея, но и своего внука Петра и по этому указу имел право сам назначать своего наследника. Отменялся старый, освященный традицией порядок передачи царской власти от отца к старшему сыну, а в случае смерти старшего сына – к внуку (если отсутствовал внук, престол переходил к младшему сыну и т. д.). Теперь престол мог достаться Петру Алексеевичу только в том случае, если он сумеет понравиться своему деду. И хотя в глазах всей страны он был единственным легитимным наследником, в церквях царскую фамилию поминали так: «Благочестивейшего государя нашего Петра Великого, императора и самодержца Всероссийского, благочестивейшую великую государыню нашу императрицу Екатерину Алексеевну. И благоверные государыни цесаревны. Благоверную царицу и великую княгиню Параскеву Феодоровну. И благоверного великого князя Петра Алексеевича. И благоверные царевны великия княжны», то есть Петр стоял ниже своих теток-царевен.

Но времена идут, царский гнев утихает, тем более что история измены Алексея давняя, а у императора появился повод, чтобы гневаться на нового изменника, точнее изменницу. Екатерину после того, что случилось, своей наследницей он назначить не мог. Во-первых, Петр был очень ревнив и не прощал измен. Во-вторых, в соответствии с традиционными монархическими представлениями измена жены монарха приравнивалась к государственной измене. В-третьих, в бумагах Монса нашли много документов, которые вскрывали огромные злоупотребления царицы и ее приближенных, то есть запахло не только амурной, но и прямой государственной изменой.

Дочери Анне престол передать Петр не мог потому, что она была обручена с голштинским герцогом, и к тому же Анна официально отказалась от права на российский трон. Другую дочь – Елизавету – Петр воспринимал как особу легкомысленную и к правлению не готовую. К тому же ее планировали выдать замуж за короля Франции Людовика XV, да и не могла младшая дочь стать в шестнадцать лет императрицей, обойдя свою мать и старшую сестру. Это сильно осложнило бы ей правление, и реальную власть захватил бы все тот же Меншиков, которого Петр от власти «отодвинул». Да к тому же обе дочери считались в глазах народа незаконнорожденными (официальное венчание родителей произошло уже после их рождения) и немками, а потому и не имели священного права на трон. И самое главное – они были очень близки к Екатерине, и измена матери резко уронила и их престиж в глазах отца.

Итак, оставался единственный претендент. Тот самый, который через несколько лет станет Петром II. В его пользу говорило несколько моментов. Во-первых, десятилетний мальчик еще ничего не сделал, чтобы заслужить неприязнь деда. Да, он был сыном изменника Алексея, но рана, нанесенная Алексеем Петру Великому, уже успела зарубцеваться, к тому же Петр-внук не знал ни отца, ни матери, он рос сиротой, и в этом теперь было его преимущество перед цесаревнами. Во-вторых, Петр-младший вырос в новой России, его с детства окружали сподвижники деда, и тот мог видеть во внуке продолжателя своего дела, и продолжателя уж точно ничем не худшего, чем Екатерина и принцессы. В-третьих, вся Россия считала мальчика естественным и законным наследником престола.

Современники указывают, что Петр Великий все время колебался в отношении внука и время от времени выказывал ему сильное расположение. Естественно, в 1724 году колебания должны были закончиться, и Петр, вероятно, остановился на кандидатуре внука как наследника.

Но Петр-внук жил отдельно от деда, у него было свое окружение, поэтому люди из окружения Петра Великого могли опасаться, что с приходом к власти Петра II и возвращением к активной деятельности первой жены Петра Великого – Евдокии – они потеряют свое влияние. А некоторые из них (участники убийства царевича Алексея – отца наследника и сына Евдокии) опасались даже жизни лишиться. Поэтому противников наследования Петра II в окружении Петра I было более чем достаточно.

28 января (8 февраля) 1725 года первый российский император скончался, не оставив четких указаний о судьбе престола. За стенами кабинета, где он умирал, давно царили смятение и тревога: отсутствие завещания Петра создавало драматическую ситуацию, судьба императорского престола должна была решиться в столкновении придворных «партий» – группировок знати, высшего чиновничества и генералов.

Президент Тайного совета и министр герцога Карла Фридриха Гольштейн-Готторпского (1700–1739) – мужа дочери Петра I Анны (и фактически основателя династии, которая правила Россией до 1917 года) – граф Г.Ф. Бассевич (лицо крайне заинтересованное в возведении на освободившийся русский престол тещи герцога Екатерины или жены герцога Анны) оставил записки, в которых указывал, что рука Петра I закостенела, когда он хотел написать имя своего преемника, а голос онемел, когда он хотел сказать это имя своей дочери Анне Петровне, жене упомянутого герцога. Записки Бассевича служили одним из главных источников рассуждений о смерти Петра Великого для историков.

Эпохальный труд по истории России создал Сергей Михайлович Соловьев, как до него Карамзин. Но Карамзин закончил свою «Историю государства Российского» описанием событий начала XVII века. Поэтому первоисточники по истории XVII–XVIII веков (куда полностью вписывается жизнь Петра Великого) поднял именно Соловьев в своей 29-томной «Истории России с древнейших времен». И все последующие историки занимались в основном тем, что другими словами переписывали историю Соловьева, кое-что уточняя и дополняя. Правда, Соловьев жил и работал в стране, которую возглавляли люди, считавшиеся потомками Петра I и Екатерины I, и, естественно, не мог открыто описывать все нелицеприятные моменты, всю изнанку взаимоотношений коронованной четы, но часто между строк можно прочитать то, что историк желал смягчить «политкорректности ради».

Вот как о последних днях жизни Петра Великого писал Соловьев в своей «Истории». «К неприятностям от Монсовой истории присоединились неприятности от неисправимого Меншикова, у которого Петр принужден был отнять президентство в Военной коллегии; президентом ее был назначен князь Репнин. Макаров и члены Вышнего суда были также обвинены во взятках. Все это действовало на здоровье Петра. Он доживал только 53-й год своей жизни. Несмотря на частые припадки болезни и на то, что уже давно сам себя называл стариком, император мог надеяться жить еще долго и иметь возможность распорядиться великим наследством согласно с интересами государства. Но дни его уже были сочтены; никакая натура не могла долго выдерживать такой деятельности. Когда в марте 1723 года Петр приехал в Петербург по возвращении из Персии, то его нашли гораздо здоровее, чем как он был перед походом. Летом 1724 года он сильно занемог, но во второй половине сентября начал, видимо, поправляться, гулял по временам в своих садах, плавал по Неве. 22 сентября у него сделался сильный припадок, говорят, он пришел от него в такое раздражение, что прибил медиков, браня их ослами; потом опять оправился; 29 сентября присутствовал при спуске фрегата, хотя сказал голландскому резиденту Вильду, что все чувствует себя немного слабым. Несмотря на то, в начале октября он отправился осматривать Ладожский канал, вопреки советам своего медика Блюментроста, потом поехал на Олонецкие железные заводы, выковал там собственными руками полосу железа весом в три пуда, оттуда отправился в Старую Руссу для осмотра солеварень, в первых числах ноября поехал водою в Петербург, но тут, у местечка Лахты, увидав, что плывший из Кронштадта бот с солдатами сел на мель, не утерпел, сам поехал к нему и помогал стаскивать судно с мели и спасать людей, причем стоял по пояс в воде. Припадки немедленно возобновились; Петр приехал в Петербург больной и не мог уже оправиться; дело Монса также не могло содействовать выздоровлению. Петр уже мало занимался делами, хотя и показывался публично по обыкновению. 17 января 1725 года болезнь усилилась; Петр велел близ спальни своей поставить подвижную церковь и 22 числа исповедался и приобщился; силы начали оставлять больного, он уже не кричал, как прежде, от жестокой боли, но только стонал.

26 числа ему стало еще хуже; освобождены были от каторги все преступники, невиновные против первых двух пунктов и в смертоубийствах; в тот же день над больным совершено елеосвящение. На другой день, 27 числа, прощены все те, которые были осуждены на смерть или на каторгу по военным артикулам, исключая виновных против первых двух пунктов, смертоубийц и уличенных в неоднократном разбое; также прощены те дворяне, которые не явились к смотру в назначенные сроки. В этот же день, в исходе второго часа, Петр потребовал бумаги, начал было писать, но перо выпало из рук его, из написанного могли разобрать только слова «отдайте все…», потом велел позвать дочь Анну Петровну, чтоб она написала под его диктовку, но когда она подошла к нему, то он не мог сказать ни слова. На другой день, 28 января, в начале шестого часа пополуночи, Петра Великого не стало. Екатерина находилась при нем почти безотлучно; она закрыла ему глаза».

Основным источником версии Соловьева были уже упомянутые «Записки» Бассевича. Но ведь Бассевич был лицом, крайне заинтересованным в воцарении Екатерины I, и поэтому к его показаниям нужно относиться очень осторожно. Таким образом возникает вопрос – почему такой проницательный историк, как Соловьев, принял на веру столь сомнительные показания голштинского министра?

Чтобы понять причину доверия Соловьева к версии графа Бассевича, необходимо сказать несколько слов о самом историке. Сергей Михайлович Соловьев родился в семье священника и только исключительно благодаря своему таланту и трудолюбию достиг очень высоких государственных должностей. Соловьев стал доктором наук в 27 лет, в 30 – ординарным профессором, в 51 год – ректором Московского государственного университета, в 52 года – академиком. Был также деканом исторического факультета, директором Оружейной палаты. Соловьев преподавал студентам, выступал с публичными лекциями, занимался общественной деятельностью, внимательно следил за всеми новинками в области литературы, истории, историографии, политологии, географии… Он написал множество исторических работ, в числе которых колоссальная 29-томная «История России с древнейших времен». Разумеется, такую карьеру в царской России мог сделать не просто талантливый и трудолюбивый человек. Здесь требовалась еще и определенная лояльность к властям. А Россию во времена Соловьева возглавляли потомки Екатерины I и ее дочери Анны Петровны: Александр I, Николай I, Александр II и так далее. Причем, трон потомкам Анны передала ее сестра (другая дочь Екатерины I) Елизавета Петровна. То есть Россией во времена, когда Соловьев писал свой труд, правили потомки людей, которые в 1725 году отчаянно боролись с внуком Петра Великого – Петром II. И хотя Петр II позже ненадолго занял престол, ему не удалось на нем закрепить свое потомство, так как умер он в неполные 15 лет.

Конечно, такой ученый, как Соловьев, не стал бы фальсифицировать историю в угоду царям, но он был осторожен (говоря о Монсе, он называл его не любовником, а любимцем прапра…бабки царей Екатерины I, то есть вроде бы и правду сказал, и «верхи» не обидел). Иными словами, Соловьев был во время своей работы так же свободен, как любой советский историк, пишущий историю КПСС. Кроме того, существовала такая вещь, как цензура, и если бы Соловьев был неугоден властям, то не печатали бы каждый год по тому его «Истории». Поэтому в историю с легкой руки историка Соловьева вошла такая удобная и литературная версия о слабеющей руке и немеющем языке Петра. Она стала официальной и хрестоматийной и кочует теперь по всем учебникам. А ведь возможно, что окружение умирающего Петра I сфальсифицировало его последнюю волю, не допустив передачи престола законному наследнику Петру Алексеевичу.

Чье имя могло быть поставлено после слов «Отдайте все…»? Тот же граф Бассевич пишет, что, кроме слов «отдайте все…», были и другие, но их не смогли разобрать.

Безусловно, не «смогли разобрать» имя «Петр Алексеевич», будь там имя Екатерины или Анны, герцогини Голштинской, разобрали бы без труда, и не пришлось бы им тогда прибегать к столь экстраординарным мерам, как государственный переворот.

Екатерина находилась при Петре безотлучно и закрыла ему глаза после смерти. Продиктовать Екатерине Петр ничего не мог при всем желании – есть все основания полагать, что писать она толком так и не научилась. Но если бы его последняя воля была выражена в пользу Екатерины, не потребовалось бы чертить слабеющей рукой ее имя или звать Анну. Указ бы написали, подписали и огласили без промедления. Есть, конечно, небольшая вероятность того, что Петр все же решил передать трон Анне, но ее имя тоже не нужно было скрывать. Правление Анны ничем плохим Екатерине и Меншикову не грозило. Екатерина в любом случае оставалась бы вдовствующей императрицей, а Меншиков, имея под рукой гвардию, стал бы реально править от имени обеих государынь. Но, скорее всего, Петр не стал бы передавать престол жене чужеземного герцога, ведь отречься Анну он заставил, когда уже знал о деле Монса. С чего бы это он вдруг передумал? А вот внука своего Петра Алексеевича от престола отдалил, когда еще не знал о «Монсовой истории», то есть надеялся на Екатерину как на достойную преемницу.

Но почему же тогда не было изготовлено фальшивое завещание Петра в пользу Екатерины? Вряд ли в окружении Меншикова не было ни одного умельца подделывать почерк или заинтересованные лица были отягощены высокоморальными принципами. Но в тех условиях, когда все знали о разрыве императора с женой, такой бумаге никто бы не поверил, могли бы обвинить в подлоге – да и не нужна была такая бумага после того, как царь официально короновал Екатерину как императрицу. Главное – не допустить появления указа другого рода. Царская власть имела такой характер, что самодержец мог одним росчерком пера отменить все законы империи, в том числе и свои прошлые указы. А имя Петра Алексеевича противоречило воле самой многочисленной, влиятельной и, что важно, ближайшей Петру I группировки.

Различные исторические источники смутно намекают на наличие какого-то таинственного документа, они говорят, что Петр писал что-то, а что – не ясно. К тому же, по сей день жива легенда о неком сокрытом завещании Петра. Таким документом мог быть только акт о передаче власти Петру II. Любой иной сокрытию не подлежал.

Итак, если остановиться на том, что завещание Петра I было не написано или уничтожено, то есть так или иначе – не оглашено, то претендентов на трон после смерти Петра I оставалось трое: Екатерина Алексеевна, ее младшая дочь Елизавета Петровна и внук Петра I, сын царевича Алексея, 10-летний Петр Алексеевич. Старшая дочь Петра Анна в 1724 году под присягой отказалась от русского престола за себя и свое потомство. Но по иронии судьбы именно ее потомки и занимали русский престол до самого конца в 1917 году. Акт отречения нужен был Петру I для того, чтобы иноземный герцог не стал править Россией. Петр понимал, что герцогу Россия нужна лишь для решения проблем своей маленькой Голштинии. Но несмотря на этот акт, была попытка передать российский престол Анне и герцогу после смерти Екатерины I[1].

Решить, кто займет место на престоле, должно было ближайшее окружение императора, высшее чиновничество и высшие военные чины.

Права великого князя Петра Алексеевича, внука Петра I, сына царевича Алексея (будущего Петра II) отстаивали представители родовой аристократии (в первую очередь, князья Голицыны и Долгоруковы), считавшие его единственно законным наследником, рожденным от достойного царской крови брака. Народное большинство также было за единственного мужского представителя династии (только раскольники не признавали его потомком царя, так как он родился от брака с иностранкой).

Однако «новая» служивая знать, «птенцы гнезда Петрова» во главе с самым влиятельным лицом петровской эпохи А.Д. Меншиковым и вступившим в союз с Меншиковым дипломатом и сподвижником Петра I Андреем Ивановичем Остерманом, желала воцарения Екатерины. За нее были граф Толстой, генерал-прокурор Ягужинский, канцлер граф Головкин и многие другие, они не могли надеяться на сохранение полученной от Петра I власти при Петре Алексеевиче. К тому же на их стороне выступала гвардия, которая была предана до обожания императору; эту привязанность она переносила и на императрицу Екатерину.

И в противовес альянсу Меншикова – Остермана в России существовала еще одна группировка, которая сплотилась вокруг герцога Голштинского, мужа старшей цесаревны Анны Петровны. Герцог Голштинский также пытался повлиять на исход событий, хотя по брачному контракту 1724 года эта чета лишалась права наследования российского престола. Однако даже то, что герцог был введен в состав Верховного тайного совета, не помогло ему сколько-нибудь повлиять на события (он не говорил по-русски и вообще имел весьма слабое представление о жизни в России).

В конце концов, именно Екатерина I стала российской императрицей. Ключевский суммирует сведения первоисточников: «28 января 1725 года, когда преобразователь умирал, не оставив последней воли, собрались члены Сената, чтобы обсудить вопрос о преемнике. Правительственный класс разделился: старая знать, во главе которой стояли князья Голицыны, Репнин, высказывалась за малолетнего внука преобразователя – Петра II. Новые неродовитые дельцы, ближайшие сотрудники преобразователя, члены комиссии, осудившей на смерть отца этого наследника, царевича Алексея, с князем Меншиковым во главе, стояли за императрицу-вдову.

Пока сенаторы совещались во дворце по вопросу о престолонаследии, в углу залы совещаний как-то появились офицеры гвардии, неизвестно кем сюда призванные. Они не принимали прямого участия в прениях сенаторов, но, подобно хору в античной драме, с резкой откровенностью высказывали об них свое суждение, грозя разбить головы старым боярам, которые будут противиться воцарению

Екатерины. Вдруг под окнами дворца раздался барабанный бой. Оказалось, что там стояли два гвардейских полка под ружьем, призванные своими командирами – князем Меншиковым и Бутурлиным. Президент Военной коллегии (военный министр) фельдмаршал князь Репнин с сердцем спросил: «Кто смел без моего ведома привести полки? Разве я не фельдмаршал?» Бутурлин возразил, что полки призвал он по воле императрицы, которой все подданные обязаны повиноваться, «не исключая и тебя», – добавил он».

Это появление гвардии и решило вопрос в пользу императрицы, благодаря «силовой» поддержке удалось убедить всех противников Екатерины отдать ей свой голос. Сенат «единодушно» возвел ее на престол, назвав «всепресветлейшей, державнейшей великой государыней-императрицей Екатериной Алексеевной, самодержицей Всероссийской», и в оправдание объявив об истолкованной Сенатом воле покойного государя. Народ был очень удивлен восшествием женщины на престол впервые в российской истории, однако волнений не было.

28 января (8 февраля) 1725 года Екатерина I взошла на престол Российской империи благодаря поддержке гвардии и вельмож, возвысившихся при Петре. В России началась эпоха правления императриц – до конца XVIII века правили, за исключением нескольких лет, женщины.

После смерти Петра I Екатерина царствовала всего два года. Придя к власти, Екатерина I изо всех сил стремилась показать, что ее правление будет гуманным (были освобождены многие опальные сановники и преступники) и что все останется, как и при Петре. Действительно, сохранялись все принятые при Петре традиции и праздники.

Фактическую же власть в царствование Екатерины сосредоточил князь и фельдмаршал Меншиков, а также Верховный тайный совет. Екатерина же была полностью удовлетворена ролью первой хозяйки Царского Села, полагаясь в вопросах управления государством на своих советников. Ее интересовали лишь дела флота – любовь Петра к морю коснулась и ее. Весной 1725 года был спущен на воду большой новый корабль, заложенный еще Петром. Он назывался «Noli me tangere» – «Не тронь меня». Спуски кораблей с Адмиралтейской верфи, расположенной на берегу Невы в центре города, были любимым делом Петра. Обычно он сам руководил всей ответственной и очень символичной церемонией спуска новых кораблей.

Короткое царствование Екатерины I славно в истории России открытием Российской Академии наук. Петр, задумавший это дело, не успел его закончить – целый год ушел на переписку с заграницей, ведь в России не было тогда ни одного профессионального ученого. Их всех пришлось приглашать из Германии, Франции и других стран. Императрица приняла первых академиков и благосклонно выслушала речь на латыни профессора Якоба Германа. Он приветствовал императрицу как продолжательницу великого просветительского дела Петра.

В целом в царствование Екатерины I никаких коренных перемен в государстве не произошло. Не было ни шагов вперед, ни возврата к прошлому. Это была очаровательная женщина, но слабая правительница, которая жила, по словам В.О. Ключевского, «благополучно и даже весело, мало занималась делами, распустила управление». Императрица проводила время в развлечениях, устраивала балы, празднества и пиры. Вельможи хотели управлять при женщине и теперь действительно добились своего. Некоторым недальновидным людям из окружения Екатерины показалось, что теперь они могут не особенно церемониться и с самой государыней, чья мягкость и беспечность разительно отличались от стиля правления Петра. Таким неосмотрительным оказался крупнейший церковный деятель архиепископ Феодосий, позволивший себе публично и весьма неодобрительно высказаться о персоне Екатерины и заведенных при ее дворе порядках. Строптивое поведение церковного иерарха было воспринято как бунт. Так же скоро, как и при Петре, было организовано следствие и суд, который приговорил Феодосия к смерти. Екатерина, впрочем, продемонстрировала свое великодушие: заменила Феодосию смертную казнь заточением в монастырской тюрьме.

Женщина, сидевшая на троне, показала всем, что и в слабых женских руках самодержавная власть в России остается непререкаемой и никому не будет позволено пренебречь ею. В этом состояло поразительное своеобразие всего российского XVIII века – слабость и даже недееспособность правителя (правительницы) еще не означала слабости режима, всей структуры власти самодержавия.

Чтобы сохранить силу режима, была нужна некая структура, эту силу осуществляющая. Вступление на престол Екатерины I вызвало необходимость такого учреждения, которое могло бы разъяснять положение дел императрице и руководить деятельностью правительства, к чему Екатерина не чувствовала себя способной. Таким учреждением стал Верховный тайный совет. Он был учрежден в 1726 году по предложению П.А. Толстого и стал высшим учреждением в государстве. Совет получил право назначать высших чиновников, ведать финансами, Совету подчинялись Военная, Адмиралтейская коллегии, коллегия Иностранных дел и даже Сенат, который стал именоваться Высоким (а не Правительствующим). Сенат сначала был принижен до такой степени, что решено было посылать ему указы не только из Совета, но даже из прежде равного ему Святейшего Синода. Влияние Сената резко упало.

Членами Верховного тайного совета были назначены генерал-фельдмаршал светлейший князь Меншиков, генерал-адмирал граф Апраксин, государственный канцлер граф Головкин, граф Толстой, князь Голицын и барон Остерман. Через месяц в число членов Совета включен был и зять императрицы, герцог Голштинский, на радение которого, как официально заявлено императрицей, «мы вполне положиться можем». Таким образом, Верховный тайный совет первоначально был составлен почти исключительно из «птенцов гнезда Петрова». Но уже при Екатерине I один из них, граф Толстой, был вытеснен Меншиковым, а при Петре II и сам Меншиков очутился в ссылке, граф Апраксин умер, герцог Голштинский давно перестал бывать в Совете, и из первоначальных членов Совета остались трое – Голицын, Головкин и Остерман. Но все это будет позже, а пока вернемся во времена Екатерины.

Совет имел широкие полномочия, ограничивающие царскую власть, он стал свидетельством «монархической беспомощности» Екатерины I. Признавая за Советом роль реального правительства страны, следует подчеркнуть, что он формально состоял при особе императрицы, она была Председателем Совета. Сами «верховники» признавали, что Совет является императорским, поскольку Екатерина в нем «президентство управляет», а их долг – «токмо Ея величества ко облегчению» служить. Но, конечно, ее власть над сановниками распространялась ровно настолько, насколько это позволяли сами царедворцы. «Верховники» сообща решали все важные дела, а Екатерина только подписывала присылаемые ими бумаги.

Верховный тайный совет был чисто «абсолютистским органом» и вел свою родословную от негласных советов Петра I, именно у Петра родилась мысль о создании небольшого по составу, более гибкого, чем Сенат, постоянного органа. Его создание отвечало задаче сосредоточения власти в руках абсолютного монарха. Ту же цель преследовала при Екатерине перестройка работы коллегий (сокращение штатов, тенденция к единоначалию), местного государственного аппарата. Указом от 15 марта 1727 года предписывалось «как надворные суды, так и всех лишних управителей и канцелярии и их конторы, камериров и земских комиссаров и прочих тому подобных вовсе оставить, а положить всю расправу и суд по-прежнему на губернаторов и воевод». Екатерина I распорядилась вывести армейские полки «с вечных квартир» и расселить их подгородними слободами. Мера эта, несомненно, облегчала положение крестьян, поскольку содержание полков ложилось, по словам Ключевского, «тяжелым и обидным бременем» на деревню; постоянно «у солдат с мужиками» случались «несогласия».

Но истинным правителем государства был даже не Верховный тайный совет и не Екатерина, а князь Меншиков, всегда имевший почти неограниченное влияние на императрицу. Его и Екатерину связывала давняя дружба; по мнению многих историков, они просто нуждались в помощи друг друга, чтобы противостоять своим врагам. С первых же дней царствования Екатерины именно Меншиков стал главным человеком в правительстве и фактическим правителем России. Он сыграл решающую роль при вступлении Екатерины на престол и теперь хотел получить все сполна: власть, почет, деньги, титулы и чины.

Смерть Петра освободила Меншикова от вечного страха наказания за многочисленные проступки. Теперь он был свободен! И тотчас же в нем пышным цветом расцвели те черты характера, которые он, хотя и тщетно, скрывал при жизни быстрого на расправу Петра: жадность, безмерное честолюбие, дерзкая уверенность в своем праве подавлять других людей.

Это только увеличивало и без того немалое число его врагов. Против него выступали древнейшие знатные роды Голицыных, Долгоруковых, Шереметевых, Апраксиных, которые считали светлейшего князя зарвавшимся выскочкой. Сопротивление Меншикову пытался оказать Павел Ягужинский – первый человек в Сенате. В его руки попадало немало документов, позволявших делать выводы о неблаговидных деяниях Меншикова, и Ягужинский спешил изобличить его. Но Меншикова поддерживали солдаты, могущественная гвардия, и это давало ему преимущество. Пока на троне была Екатерина I, Меншиков мог быть спокоен, но он понимал, что царствование первой российской императрицы шло к закату, и борьба за власть в придворных группировках разгоралась все сильнее. Вопрос о престолонаследии снова встал во всей остроте. Некогда Екатерину удалось легко возвести на престол вследствие малолетства Петра Алексеевича, однако в русском обществе присутствовали настроения в пользу взрослевшего Петра, прямого наследника династии Романовых по мужской линии. Императрица, встревоженная подметными письмами, направленными против указа Петра I от 1722 года (по которому царствующий государь имел право назначать себе любого преемника), обратилась за помощью к своим советникам.

Вице-канцлер Остерман предлагал для примирения интересов родовитой и новой служивой знати женить великого князя Петра Алексеевича на цесаревне Елизавете Петровне, дочери Екатерины. Во избежание возможного в будущем развода Остерман предлагал при заключении брака строже определить порядок престолонаследия. Несмотря на то, что противниками этого брака были Меншиков и сама церковь (не допускавшая брака тетки с племянником), он вполне мог бы осуществиться. Под влиянием Остермана Петр влюбился в свою прекрасную тетку, и от нее зависело направить это весьма горячее чувство к цели, указанной честолюбию будущей императрицы тонким немецким политиком. Но в 17 лет это честолюбие еще недостаточно окрепло. Елизавета в жизни Петра II имела гораздо большее значение, чем он в ее. Петр был еще ребенком – ему шел тринадцатый год, и в глазах гораздо более зрелой Елизаветы он едва ли мог казаться привлекательным. Тем не менее в 1727 году дружба их была очень тесной. Не обольщая своего племянника, Елизавета оторвала его от серьезных занятий и учебников. Будучи бесстрашной наездницей и неутомимой охотницей, она увлекала его с собой на далекие прогулки верхом и на охоту. Но первую любовь она познала не с ним. В том же 1727 году она серьезно увлеклась Александром Бутурлиным. Свидания с императором стали после этого нерегулярными, и вскоре их пути разошлись.

Екатерина, желая назначить наследницей дочь Елизавету (по другим источникам – Анну), не решилась принять проект Остермана и продолжала настаивать на своем праве назначить себе преемника, надеясь, что со временем вопрос разрешится.

Партия во главе с Толстым, более всего содействовавшая возведению на престол Екатерины, могла надеяться, что Екатерина проживет еще долго и обстоятельства могут измениться в их пользу. Остерман грозил восстаниями народа за Петра как единственного законного наследника; ему могли отвечать, что войско на стороне Екатерины, что оно будет и на стороне ее дочерей. Екатерина, со своей стороны, старалась вниманием завоевать привязанность гвардии.

Тем временем главный сторонник Екатерины Меншиков был очень озабочен будущностью. Что будет с ним, если после смерти Екатерины на престол вступит великий князь Петр, дорогу которому к престолу в 1725 году преградил именно он, Меншиков? Оценив перспективу царевича Петра Алексеевича стать российским императором, Меншиков начал опекать следующего претендента на императорскую корону. Князю стало ясно, что не нужно бороться с судьбой – пусть Петр II сядет на престол деда. Но нужно сделать так, чтобы он попал туда при содействии Меншикова, будучи уже его зятем или, по крайней мере, женихом одной из его дочерей. У князя Меншикова было две дочери, Александра и Мария. Младшая, Мария, была помолвлена с польским аристократом Петром Сапегой, юношей изящным и красивым. Но императрица Екатерина как-то высмотрела в толпе придворных миловидного Сапегу и благосклонно ему кивнула. Этого было достаточно, чтобы Меншиков вступил в торг: в обмен на свободу помолвленного с Марией Сапеги он просил дать дочери замену – разрешить помолвить ее с двенадцатилетним великим князем Петром. Именно о таком гешефте и писал осведомленный датский посланник Вестфален: «Государыня прямо отняла Сапегу у князя и сделала его своим фаворитом. Это дало Меншикову право заговорить с государыней о другой приличной паре для своей дочери – с молодым царевичем. Царица была во многом обязана Меншикову – он был старым другом ее сердца. Это он представил ее – простую служанку – Петру, затем немало содействовал решению государя признать ее супругой». Екатерина не могла отказать «старому другу»!

Хитрый план Меншикова очень не понравился ветеранам переворота 28 января 1725 года. Светлейший князь, добиваясь брака своей дочери с Петром, которого он одновременно делал и наследником престола, бросал на произвол судьбы тех, кто в 1725 году помог ему возвести на престол Екатерину. Особенно обеспокоился П.А. Толстой. В руках начальника Тайной канцелярии были многие невидимые нити власти, и вот одна из них задергалась и натянулась – Толстой почувствовал опасность: приход к власти Петра II означал бы конец для него, виновного в смерти отца будущего монарха (Толстой был напрямую причастен к гибели царевича Алексея). Тревожились за свое будущее и прочие сановники – генерал Иван Бутурлин, приведший в ночь смерти Петра ко дворцу гвардейцев, генерал-полицмейстер Антон Девиер и другие. Они ясно видели, что Меншиков перебегает во враждебный им лагерь сторонников великого князя Петра и тем самым предает их. Толстой и дочери Екатерины, Анна и Елизавета, умоляли императрицу не слушать Меншикова и оформить завещание в пользу Елизаветы, но императрица, увлеченная Сапегой, была непреклонна. Да и сам Меншиков не сидел сложа руки. Он действовал, и притом очень решительно. Как-то в разговоре с Кампредоном о Толстом он был откровенен: «Петр Андреевич Толстой во всех отношениях человек очень ловкий, во всяком случае, имея дело с ним, не мешает держать добрый камень в кармане, чтобы разбить ему зубы, если бы он вздумал кусаться».

И вот настал час, когда Меншиков достал свой камень – доклад императрице о раскрытом заговоре. Толстой, Девиер, Бутурлин и другие недовольные его поступками были арестованы, их обвинили в подготовке мятежа против императрицы. Меншиков отчаянно спешил: «заговорщики» были допрошены 26 апреля 1727 года, а уже 6 мая Меншиков доложил Екатерине об успешном раскрытии «заговора». Меншикову удалось воспользоваться болезнью императрицы, и она, по его требованию, подписала 6 мая 1727 года, за несколько часов до своей кончины, обвинительный указ против врагов Меншикова. И в тот же день граф Толстой и другие высокопоставленные враги Меншикова были отправлены в ссылку.

Меншиков торжествовал победу. Но тогда, в мае 1727 года, он не знал, что это была пиррова победа, что судьба Толстого вскоре станет его, Меншикова, судьбой, и оба они умрут в один год – 1729-й: Толстой в каземате Соловецкого монастыря, Меншиков – в глухом сибирском городке Березове.

Завещание Екатерины I, по свидетельству историков, было публично подписано за императрицу ее старшей дочерью Анной. Однако В.А. Нащокин в своих «Записках» указывает: «…а о принятии всероссийского престола подписанною духовную ее величество собственною рукою утвердить изволила вселюбезнейшему внуку, государю великому князю, о чем 7 дня мая от его императорского величества выданным манифестом в народ опубликовано». Трон был передан двенадцатилетнему царевичу Петру Алексеевичу, вошедшему в историю под именем императора Петра II. Этого назначения требовали члены Верховного тайного совета, Синода, президенты коллегий, гвардейцы.

Последующие статьи относились к опеке над несовершеннолетним императором; определяли власть Верховного совета, порядок наследования престола в случае кончины Петра Алексеевича. Согласно завещанию, в случае бездетной кончины Петра его преемницей становилась Анна Петровна и ее потомки (десценденты), затем ее младшая сестра Елизавета Петровна и ее потомки и лишь затем родная сестра Петра II Наталья Алексеевна. При этом те претенденты на престол, которые были бы не православного вероисповедания или уже царствовали за рубежом, из порядка наследования исключались. Именно на завещание Екатерины I 14 лет спустя ссылалась Елизавета Петровна в манифесте, излагавшем ее права на престол после дворцового переворота 1741 года. Позже императрица Анна Иоанновна приказала канцлеру Головкину сжечь духовную Екатерины I, что тот и исполнил, тем не менее сохранив копию завещания.

Шестого мая 1727 года в девять часов вечера Екатерина умерла. Правление Екатерины I – волшебная сказка о лифляндской золушке – закончилось.


Политические перестановки в эпоху Петра II

Итак, после смерти Екатерины I в 1727 году снова возник вопрос о передаче власти. На этот раз согласно Тестаменту Екатерины I был объявлен императором именно сын Алексея – Петр II. Кстати, следует отметить, что в июле 1727 года (то есть спустя полтора месяца после смерти Екатерины) Указом Верховного тайного совета был изъят «Устав о наследии престола». При Петре II состав Верховного тайного совета поменялся: из первоначальных членов Совета остались трое – Голицын, Головкин и Остерман, зато были включены братья Долгорукие (князья Василий Лукич, Иван Алексеевич, Василий Владимирович и Алексей Григорьевич). Под влиянием Долгоруких состав Совета изменился: власть в нем перешла в руки княжеских фамилий Долгоруких и Голицыных.

Анна Петровна и руководимая ею голштинская группировка сделали неудачную попытку устроить заговор против Меншикова – Остермана, а в конечном счете – против воцарения малолетнего Петра. (Кстати, в этом заговоре приняли участие не только голштинские немцы, но и русские вельможи, в частности генерал Бутурлин.) Но переворот не удался. А.И. Остерман, сделавшись воспитателем и наставником юного царя, старался выполнять свою работу самым добросовестным образом. Однако, несмотря на все свои старания, опытный дипломат и придворный хитрец так и не сумел оказать должного влияния на мальчика-самодержца. Хотя составленная Остерманом программа обучения включала в себя историю, географию, математику, иностранные языки, танцы, военное дело, закон Божий, дело воспитания шло плохо. Домашние занятия в 1723–1727 годах были нерегулярны. Возведенный на престол после смерти Екатерины I Петр II не интересовался ничем, кроме охоты и удовольствий, не соответствовавших его возрасту и подорвавших его здоровье. Склонности к государственным делам Петр II не проявлял, зато страстно увлекался охотой, собаками, кутежами. По словам одного историка, в это время главным государственным учреждением была псарня.

Петр II демонстративно объявил себя противником преобразований Петра I и ликвидировал созданные его дедом учреждения. Молодой государь не мог ему простить смерти отца, царевича Алексея, и опалы бабки, постриженной в монахини царицы Евдокии, которая в это время была переведена из Ладожского монастыря в московский Новодевичий монастырь. Император очень почтительно к ней относился. Евдокия даже имела планы стать регентшей при несовершеннолетнем императоре, но ей это не удалось. Вся полнота власти перешла к Верховному тайному совету. Иностранные послы писали, что «все в России в страшном беспорядке». Верховный тайный совет собирался редко, а Петр II всецело отдавался развлечениям и не заботился о делах государственных.

Долгое время человеком, который мог влиять на царя, считалась его старшая сестра Наталья Алексеевна. Четырнадцатилетняя девочка (она родилась в 1714 году) была умна, серьезна и воспитанна. Испанский посланник герцог де Лириа, как и многие другие, был буквально влюблен в великую княжну. Он писал: «Наталья не красавица… но что значит красота, когда сердце совершенно», ее «ум, рассудительность и благородство, наконец, все качества ее души выше всякой похвалы». Умная девочка своими советами и выговорами несколько сдерживала буйного братца, и при дворе полагали, что влияние Натальи будет расти. Но в 1728 году у нее началась скоротечная чахотка, и 22 ноября того же года великая княжна угасла.

Разумеется, личное, неформальное общение с государем давало Остерману поистине безграничные возможности – так исподволь готовилось свержение всесильного Меншикова. У Меншикова, казалось, были незыблемые позиции, он поддерживал и опекал Петра II. Фортуна благосклонно улыбалась, придворные раболепствовали перед ним, дела шли хорошо. Император Петр II в присутствии двора и генералитета попросил у светлейшего руки его дочери Марии. Меншиков благосклонно согласился, тем более что накануне Верховный тайный совет подписал постановление, одобряющее этот брак. И тотчас же началась церемония обручения. Все шло, как Меншиков задумал еще при Екатерине I: еще шаг – и вот он, трон Романовых! Многочисленные гости были смущены и шокированы – до совершеннолетия царя оставалось еще несколько лет, зачем же так спешить с обручением. «Никто не думал, – писали иностранные дипломаты, – чтобы это могло так скоро случиться!» Жених и невеста послушно стояли перед амвоном домовой церкви Меншикова. Ей исполнилось пятнадцать, а ему – одиннадцать лет. Эта разница в четыре года, вероятно, казалась им огромной, но оба они были, в сущности, игрушками, которыми играли взрослые. Они не знали, что не пройдет и четырех месяцев, как они расстанутся навсегда, но умрут почти одновременно. Мария зачахнет в Березове, пережив светлейшего всего на полтора месяца, умрет сразу после Рождества – 26 декабря 1729 года, в день своего восемнадцатилетия. Не пройдет и месяца, как на другом конце России умрет и ее бывший жених… Этот майский день обручения был последним триумфом светлейшего князя Меншикова.

Но пока он продолжал принимать дары, казалось бы, благосклонной к нему Фортуны: в начале 1727 года Меншиков был объявлен рейхсмаршалом, удостоен чина полного адмирала, а позднее в том же году – и звания генералиссимуса. Но, недооценив своих недоброжелателей, скрытых и явных врагов, Меншиков не смог сохранить своего влияния. Он не хотел довольствоваться своей и без того громадной, властью, чем, в конечном итоге, восстановил против себя весь политический и придворный бомонд.

Настал звездный час Долгоруких: для усиления своего влияния они всячески старались забавами и увеселениями отвлечь императора от занятий делами. Особенно Петр II сблизился с Алексеем Григорьевичем Долгоруким и его сыном Иваном Алексеевичем, который был всего на шесть лет старше царя.

При этом Меншиков по воле злого рока совершает недопустимую для властителя, держащего в руках судьбы других людей, ошибку. Летом 1727 года с ним произошло несчастье – он надолго заболел. Болезнь оказалась опасной: кровохарканье, судороги, лихорадка. Меншиков даже написал два завещания – имущественное и политическое. В последнем он призывал императора учиться, быть верному акту обручения. Но Петр лишь пару раз посетил больного, и вскоре визиты прекратились. Какой смысл был сидеть у постели больного, в сущности, умирающего старика. К тому же Меншиков слишком мало считался с желаниями и капризами довольно строптивого мальчишки, он чересчур обременял того своей властью, полностью контролировал все действия юного императора.

В это-то время неверная Фортуна и покинула светлейшего. Болезнью князя не замедлили воспользоваться его недавние соратники, а теперь враги, недовольные чрезвычайным усилением власти Меншикова, в первую очередь Остерман и князья Долгорукие, люди бесцветные и беспринципные, стоявшие на страже лишь собственных интересов. Их влияние на царя было чрезвычайно велико. При посредстве Ивана Долгорукого, отличавшегося, по отзывам современников, бесшабашностью и распутным образом жизни, Петр много времени проводил в разного рода пирушках, за картами, в обществе девиц легкого поведения, рано пристрастился к алкоголю. За пять недель болезни князя они смогли склонить Петра на свою сторону. Под влиянием А.И. Остермана и князей Долгоруких Петр, давно тяготившийся опекой Меншикова, объявил о расторжении помолвки с его дочерью. 8 сентября Меншикову объявляют предписание Верховного тайного совета о домашнем аресте, а затем и указ императора о лишении его чинов и наград и ссылке. «Полудержавный властелин», по существу, регент государства, был арестован, лишен богатств и званий и сослан в Березов. Созданный им в 1726 году. Верховный тайный совет оказался в руках Долгоруких и Голицыных.

Долгорукие также обошли всесильного Меншикова и в делах сватовства взбалмошного юнца в короне: Петр II сделал предложение княжне Екатерине Долгорукой, старшей дочери Алексея Григорьевича Долгорукого. 30 ноября 1728 года произошло обручение Петра II с новой невестой. Петр II огласил указ, по которому все Долгоруковы получали высшие должности при императоре, а свадьба назначалась на 19 января 1730 года. Известно из источников, что брак этот не был по сердцу княжне Долгорукой, она любила другого человека. Но ни отец, ни брат, ни другие родственники о желаниях Екатерины не спрашивали – слишком крупную дичь удалось с ее помощью увлечь в брачные тенета, до дня свадьбы оставалось меньше двух недель.

Следует отметить, что А.И. Остерман играл далеко не главную роль в свержении «полудержавного властелина»: он лишь содействовал клану Долгоруких. Когда это семейство, благодаря дружбе Ивана Долгорукого с малолетним царем, стало быстро набирать силу при дворе и в политике, а Меншиков, открыто помыкавший Петром, – наоборот стал терять свою былую власть, Остерман «поставил» на Долгоруких: иноземец в России (пусть и увенчанный славой искусного дипломата) может вершить свою политику лишь в тесном союзе с русскими олигархами.

Но все-таки треугольник Петр II – Остерман – Долгорукие не так однозначен, как кажется на первый взгляд. Существует ряд гипотез, по-другому расставляющих акценты в этой интриге. Долгорукие, желая полной власти над императором, хотели отправить в политическое небытие не только Меншикова, которого Петр не жаловал, но и Елизавету, которую император жаловал, и даже очень, еще с тех пор, как Остерман предложил вариант династического брака между ними. Возможно, между ними и не было любовного романа (все-таки разница в возрасте накладывает отпечаток на отношения), но они были очень дружны, и это факт. А по воле Долгоруких Елизавете уже полгода отказывали в праве присутствовать на охотах и балах, а также получать денежное содержание, достойное ее высокого положения.

Остерман пытался отстаивать интересы дочери Петра Великого. Подавленное состояние духа императора, которого мучила совесть за судьбу Елизаветы, после его тайной встречи с Остерманом только усугубилось. Предчувствуя неизбежные перемены с возвышением хитрых, деспотичных Долгоруких, вице-канцлер приехал на Рождество в Москву, надеясь отговорить Петра от бракосочетания. Император слушал, только иногда задавая вопросы о конкретных фактах взяточничества и казнокрадства новых родственников. Можно лишь гадать, что он имел в виду, сказав на прощание Остерману: «Я скоро найду средство порвать мои цепи».

6 января 1730 года, несмотря на сильный мороз, император неожиданно появился на параде московских полков и принимал его с фельдмаршалом Минихом и Остерманом. Возвращался он в толпе придворных невесты Екатерины Долгорукой, следуя за ее санями. Что замышлял коронованный подросток, обманутый в лучших чувствах опытными интриганами Долгорукими, почему не сел в карету Екатерины – остается загадкой.

Дома у Петра начался жар. Врачи обнаружили у него черную оспу и стали ждать кризиса, рассчитывая, что молодой организм справится с болезнью.

Иностранные дипломаты уже вовсю толковали о том, что будет, если случится несчастье. Указывали на четырех возможных наследников престола: цесаревну Елизавету Петровну, бабушку императора Петра II – Евдокию Федоровну Лопухину (монахиню Елену), малолетнего герцога Голштинии Карла Петра Ульриха – сына Анны Петровны, по линии матери внука Петра I – в будущем Петра III и невесту императора – княжну Екатерину Долгорукую. Говорили даже, что князь Алексей Григорьевич Долгорукий хочет обвенчать на смертном одре умирающего императора Петра II со своей дочерью.

В час ночи 19 января 1730 года Петр II пришел в себя. Саксонский посланник Лефорт сообщал в Дрезден, что последними словами царя было: «Заложите лошадей. Я поеду к сестре Наталии». Этот приказ уже не могли исполнить. Вскоре император умер.

Императора не стало за несколько часов до свадьбы.

Особенно горевали Долгорукие – корона империи выпала из их рук в последний момент. В последние часы жизни императора они попытались спасти положение, сочинив фальшивое завещание Петра в пользу невесты – Екатерины Долгорукой, а князь Иван тут же подделал под ним подпись своего царственного друга, ведь он в свое время развлекал Петра II копированием его почерка. Но фокус не удался, подделка раскрылась. Саксонский дипломат И. Лефорт писал в письме, что Иван Долгорукий, стоявший у дверей покоев, где скончался император, выхватил шпагу и закричал: «Да здравствует императрица Екатерина Вторая Алексеевна!», после чего был немедленно арестован.

Его сестра, та самая Екатерина, прощаясь с покойным женихом, вдруг вскочила с безумным взором и, подняв руку, на которой сверкал его именной перстень, объявила: «Петр Алексеевич только что нарек меня императрицей!» Она была посажена под домашний арест, а позднее отправлена в пожизненную ссылку, т. е. повторила путь своей предшественницы, первой невесты юного императора княжны Марии Меншиковой. Уже в сентябре 1730 года Екатерина, сосланная со всем семейством Долгоруких, оказалась в Богом забытом Березове, что неподалеку от нынешнего Сургута, в том самом доме, на той же самой лавке, где до нее умерли Меншиков и его дочь. Страшная судьба для восемнадцатилетней светской красавицы, невесты государя! Потянулись бесконечные долгие годы ссылки, полярной зимы. Но и это не было концом страданий. После громкого дела Долгоруких, когда многие из близких родственников Екатерины были казнены в 1739 году на грязном поле под Новгородом, княжну отвезли в Томск, указ предписывал: постричь в монахини «по обыкновению девку Катерину», так теперь называлась бывшая «государыня-невеста благоверная княжна Екатерина Алексеевна» – и не спускать с нее глаз. Легенды гласят, что Екатерина держалась в монастыре гордо и высокомерно, категорически отказывалась снимать кольцо, подаренное императором при обручении. Освобождение пришло только в 1742 году, когда новая императрица Елизавета сжалилась над Долгорукими. Екатерина вернулась в Петербург, ей шел уже тридцатый год. В 1745 году она вышла замуж за графа А.Р. Брюса. Но молодые не прожили вместе даже медового месяца. Екатерина поехала в Новгород на могилы близких, по дороге простудилась и умерла. Легенда гласит, что перед самой смертью, собрав последние силы, графиня Брюс начала бросать в камин все свои наряды: если не довелось носить ей, пусть же не достанутся никому!

Каким же на самом деле был мальчик-император? Вздорным ничтожеством с ограниченным умом и низменными устремлениями? Или все это было просто издержками переходного возраста, отсутствием систематического воспитания и генами неистового деда?

К 1729 году личность императора многим казалась вполне устоявшейся и малоприятной. В его характере были заметны фамильные черты – он был жесток, властен и своеволен. «Царь, – писал саксонский дипломат И. Лефорт, – похож на своего деда в том отношении, что он стоит на своем, не терпит возражений и делает, что хочет». О жестоком сердце и весьма посредственном уме великого князя еще в 1725 году сообщал прусский посланник А. Мардефельд. К мнению коллег присоединяется и англичанин К. Рондо, который отмечает в характере царя признаки «темперамента желчного и жестокого». «Никто не смеет ни говорить ему ни о чем, ни советовать», – писал испанский посол герцог де Лириа. Все окружающие замечали необычайно быстрое, просто стремительное взросление Петра. Жена английского резидента леди Рондо писала в декабре 1729 года: «Он очень высокий и крупный для своего возраста, ведь ему только что исполнилось пятнадцать… Черты лица его хороши, но взгляд тяжел, и, хотя император юн и красив, в нем нет ничего привлекательного или приятного». Особенно внимательно за взрослением Петра наблюдали австрийские дипломаты: по матери, принцессе Шарлотте Софии, он приходился племянником австрийскому императору. Австрийские посланники не могли сообщить в Вену ничего утешительного: император не получает образования, часы учения не определены точно, развлечения берут верх, «государь все более и более привыкает к своенравию».

Как некий обобщающий итог плохого и хорошего в царе можно привести мнение герцога де Лириа: «…хотя и трудновато сказать что-либо о будущем характере государя, но можно было догадываться, что если бы он прожил дольше, то был бы вспыльчив, решителен и, может быть, жесток. В отличие от одного известного царя, он не терпел вина, то есть не любил пить более надлежащего, в отличие от другого – не стучал сапогом, однако, как все цари, не забывал своего высокого сана. Быстро понимал все, но был осмотрителен, любил народ свой и мало уважал другие. Словом, – полагает дипломат, – мог быть со временем великим государем, если бы… поправить недостаток воспитания».

Также де Лириа говорил, что пытался наставить государя на путь истинный: «Я приводил ему в пример короля французского Людовика XV, который, будучи еще ребенком, присутствовал в своем совете, дабы научиться искусству царствовать, также пример нашей покойной королевы Савойской, которая, сделавшись правительницей Испании в 14 лет, имела терпение присутствовать в каждом собрании совета». Но поучения испанского дипломата постигла судьба всех добрых советов.

Скорее всего Петр был живым, сообразительным и, по-видимому, не лишенным способностей, но в то же время упрямым и своенравным отроком, нравом напоминавшим своего великого деда. Но, несмотря на некоторое сходство, царь, в отличие от Петра I, не желал и не любил учиться. По причине же своего юного возраста он не мог должным образом заниматься государственными делами, почти не появлялся в Верховном тайном совете. Это привело вскоре к расстройству всей системы управления, поскольку чиновники, опасаясь немотивированных поступков Петра, не решались брать на себя ответственность за важные решения. Заброшенным оказался Российский флот – любимое детище Петра Великого, к которому юный государь не проявлял никакого интереса.

Говорить о самостоятельной деятельности Петра II, умершего на шестнадцатом году своей жизни, нельзя; он постоянно находился под тем или иным влиянием, являлся орудием в руках какой-либо из многочисленных дворцовых партий того времени. Царствование Петра II было номинальным, он был лишь символической тенью императорской власти. Верховный тайный совет самостоятельно осуществлял все функции высшего государственного управления.

За время короткого царствования Петра II было, однако, издано несколько указов: в том числе указ от 4 мая

1727 года о переносе важных дел из Кабинета прямо в Верховный тайный совет, указы о более правильном сборе подушной подати и об упразднении Главного магистрата; указ 16 июня 1727 года о переносе малороссийских дел из Сената в Коллегию иностранных дел. Вексельный устав 1729-го; указ 29 сентября 1729 года о запрещении духовенству носить мирскую одежду.

Но что самое важное для династии (и России), со смертью Петра II прервался род Романовых по мужской линии, он не оставил потомков. Перед «верховниками» (так называли членов Верховного тайного совета) вновь возникла проблема престолонаследия.


Анна Иоанновна и ее «кондиции»

После внезапной смерти Петра II вновь встал вопрос о наследовании престола. Сенаторы, собравшиеся в ночь смерти Петра II, осмеяли липовые «завещания» Долгоруких и в конце концов склонились к мысли, что «род Петра Великого пресекся» и следует вернуться к ветви его старшего брата Ивана Алексеевича. Это традиционно соперничавшее с Долгорукими семейство Голицыных выдвинуло в наследницы жившую в Митаве Анну Ивановну (или как принято в исторической литературе – Иоанновну), вдовствующую герцогиню Курляндскую, племянницу Петра I (дочь сводного брата Петра I, его официального соправителя в начале царствования царя Ивана и царицы Прасковьи Салтыковой).

То, что четвертая дочь Ивана Алексеевича стала императрицей, в известной мере случайность. В октябре 1710 года семнадцатилетнюю Анну выдали замуж за герцога Фридриха Вильгельма Курляндского. В январе 1711 года герцог умер. Овдовев, Анна Иоанновна вернулась в Петербург, но в 1717 года Петр I выслал ее обратно в столицу Курляндии Митаву. Здесь в почти полном одиночестве и нищете провела она целых 13 лет.

Предложение Голицына возвести на престол дочь Ивана было ничем не справедливее предложений в пользу Елизаветы Петровны. И та и другая – «сосуды скудельные», и в том и в другом роду мужчин не осталось.

Медики сказали бы, что от «скорбного» Ивана и яблочко могло недалеко упасть. Но медиков в Совет не позвали. Вообще-то, князь Голицын так рьяно агитировал за Анну потому, что ему был глубоко противен брак Петра и «простолюдинки» Екатерины Скавронской, и потомков ее он на дух не переносил.

Наиболее же вероятным кажется, что после безвременной кончины императора Петра II Верховный совет во главе с князем Долгоруким просто искал наиболее слабого правителя, чтобы никому не отдавать свою власть. Выбор пал на мало кому известную Анну. Смерть императора дала «верховникам» шанс осуществить давнюю мечту: поставить самодержца под контроль аристократии не только фактически (как при Петре II), но и юридически. Принимая решение в пользу Анны, сенаторы хотели еще больше «укрепиться». Они написали «кондиции, чтоб не быть самодержавствию». Ценой короны Анны Иоанновны было ограничение ее власти в пользу Верховного тайного совета.

«Кондиций» этих было восемь. Они фактически делали монархию конституционной и ограниченной. Анна должна была:

1) «ни с кем войны не всчинать»;

2) «миру не заключать»;

3) «верных наших подданных никакими податьми не отягощать»;

4) все кадровые перемещения оставить в исключительной компетенции Верховного совета;

5) конфискаций без суда не проводить;

6) вотчины и деревни не раздавать;

7) в придворные чины никого не производить;

8) государственный бюджет не транжирить.

В общем, Анна приглашалась на роль венценосной куклы с обязательством «буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны российской».

Однако большинству дворян (да и представителям иных слоев населения) такая затея «верховников» пришлась не по душе. Они считали «Кондиции» попыткой установить в России режим, при котором вся полнота власти будет принадлежать двум фамилиям – Голицыным и Долгоруким.

В Москву на торжества по случаю предполагавшейся свадьбы Петра II съехалось много дворян из разных мест России. Как ни пытались «верховники» скрыть свой план ограничения царской власти, об этом стало известно широким слоям дворянства, которое уже так много получило от этой власти и надеялось получить еще больше. В среде дворянства и духовенства развернулось широкое оппозиционное движение. «Кондиции» ограничивали самодержавие, но не в интересах дворянства, а в пользу его аристократической верхушки, заседавшей в Верховном тайном совете. Настроения рядового дворянства хорошо передавались в одной из записок, ходившей по рукам: «Боже, сохрани, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий!»

Анна Иоанновна, прибыв в Москву, разобралась в настроениях дворянства («вместо одного толпу государей сочинили»). На большом приеме у императрицы 25 февраля 1730 года оппозиционеры прямо обратились к Анне с просьбой «принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные… от Верховного совета… пункты уничтожить». Сильная дворянская оппозиция «верховникам» была налицо.

Членов Верховного совета вызвали к императрице. Там они увидели, что вокруг трона столпилось 800 человек, и все выступают за самодержавие. «Как, разве кондиции мне в Митаву не всенародно посылали?» – наивно вопрошала Анна. «Нет, матушка! – ревела гвардия, валясь на колени, – это твои враги подстроили кондиционирование, дозволь, мы принесем тебе их головы?» Изобразив притворное возмущение тем, что кондиции «верховников» не были одобрены дворянством, императрица публично надорвала документ и бросила на пол. И объявила о намерении править самодержавно. Гвардия выразила свое полное одобрение сохранению самодержавной царской власти. Во Всесвятское к новой императрице промаршировал Преображенский полк, Анна сразу его построила, приняла чин полковницы и капитана кавалергардов, сама поднесла всем офицерам по чарке водки, чокнулась с каждым, выпила, крякнула, занюхала мундирным сукном, ухнула хрусталем об пол. «Вот таких императриц нам нужно», – одобрили гвардейцы.

Это самоназначение Анны было грубым нарушением «кондиций». «Верховники», желая замять неловкую ситуацию, сделали вид, что этого не заметили, и понесли Анне свою награду – Андреевскую ленту. Анна сделала смущенное лицо: «Ах, я и забыла ее надеть!» Это означало буквально следующее: что вы тут, холопы, суетитесь, мне это принадлежит по праву, а не по вашему дару!

15 февраля Анна въехала в Москву и направилась в Кремль принимать присягу. Долгорукие еще пытались подсунуть ей текст с «кондициями», но гвардия грозно стояла начеку. Поэтому присягнули по старинке «самодержавной императрице». Манифестом от 28 февраля объявлялось о «восприятии» ею «самодержавства». После того как Анна Иоанновна публично разорвала «кондиции», клан Долгоруких был подвергнут репрессиям.

Десятилетнее царствование Анны Иоанновны обычно определяют понятием «бироновщина» (от имени ее фаворита курляндского немца Эрнеста Иоганна Бирона), ибо Бирон, человек корыстолюбивый и бездарный, олицетворял собою все темные стороны правителей тогдашнего времени: безудержный произвол, бессовестное казнокрадство, бессмысленную жестокость. В это время в Россию нагрянуло множество немецких дворян из Курляндии, и в стране установилось полнейшее засилье иностранцев. Царица во всем полагалась на своего любимца.

Об умственных способностях фаворита царицы метко отозвался современник: Бирон говорит о лошадях и с лошадьми, как человек, а с людьми и о людях, как лошадь. Пристрастие временщика (в прошлом конюха: Бирон – сын придворного служителя, был «человек добрый для смотрения и покупки лошадей и собак») к лошадям было беспредельным. Впрочем, и Анна Иоанновна питала слабость к охоте, собакам и верховой езде, не уступая в этом мужчинам.

Отзывы современников о ней разноречивы. Вообще непростая личность Анны Иоанновны характеризуется часто диаметрально противоположно. С одной стороны, Анна Иоанновна обладала тяжелым характером, была капризна, отличалась злопамятностью и мстительностью. С другой – Анна Иоанновна сама активно участвовала в управлении государством. Историками отмечается присущие ей «ясность взгляда и верность суждения, постоянное искание правды», «методический склад ума, любовь к порядку».

Петербургский двор времен Анны Иоанновны представлял собой впечатляющую смесь старомосковских порядков с элементами новой европейской культуры, привнесенными в Россию петровскими нововведениями. Судя по сохранившейся переписке, Анна Иоанновна представляла собой классический тип барыни-помещицы, вознесенной на самый верх. О причудах императрицы ходило много слухов.

Не имея ярких способностей и склонности к государственной деятельности, императрица проводила время в праздных придворных развлечениях среди шутов, лилипутов, блаженных, гадалок, старух-приживалок. Она, например, не могла заснуть без того, чтобы не выслушать сказку о разбойниках. Митавский двор был раздут неимоверно (а с переездом в Петербург вырос еще больше). Даже в крупных германских королевствах не было такого номенклатурного набора обер-гофмейстерин, ландратов и прочих нахтшпигельтрегеров. Двор любил веселье, потехи, праздники. Анна велела к своим шлафенмахерам добавить двух-трех 40-летних девок, чтоб болтали без умолку, попросила найти в провинции сплетниц из бедных деревенских дворян. По ее приказаниям отыскивали повсюду «говорливых баб», умевших придумывать и рассказывать страшные истории. Она любила выступать в роли свахи, обожала охоту, истребляя каждый год по несколько сот загнанных для нее животных. На правах шутов при ней состояли князья. Двух благородных, Волконского и Голицына, Анна сама определила в шуты, вернула из ссылки Бестужева, арапа Абрашку Ганнибала велела назначить майором в Тобольск, чтобы привыкал к северному климату и передал потомству любовь к снегам и санным прогулкам. Скандально-печальную известность получила устроенная ею в феврале 1740 года свадьба шута князя М. Голицына-Квасника с калмычкой А. Бужениновой в специально выстроенном по приказу царицы Ледяном доме.

Вместе с тем при дворе были популярны итальянская опера и балет. По приказанию Анны Иоанновны был построен театр на 1000 мест, а в 1737-м открыта первая в России балетная школа.

Всем известно, что Анна Иоанновна вместе с Бироном нагоняла страху доносами, казнями, пытками, ссылками и зверскими сумасбродными увеселениями. Один из историков пишет: «Лихие ветры качали великую страну, забирали тысячи жизней, возводили и низвергали веселых фаворитов». Всюду свирепствовала тайная полиция, один за другим следовали смертные приговоры. В короткий срок Канцелярия тайных розыскных дел набрала чрезвычайную силу и вскоре сделалась своеобразным символом эпохи. Анна постоянно боялась заговоров, угрожавших ее правлению, поэтому злоупотребления этого ведомства были огромны. Двусмысленного слова или превратно понятого жеста часто было достаточно для того, чтобы угодить в застенок, а то и вовсе бесследно исчезнуть. Всех сосланных при Анне в Сибирь насчитывалось свыше 20 тысяч человек; из них «более 5 тысяч было таких, о которых нельзя было сыскать никакого следа, так как зачастую ссылали без всякой записи в надлежащем месте и с переменой имен ссыльных, не сообщая о том даже Тайной канцелярии. Казненных считали до 1000 человек, не включая сюда умерших при следствии и казненных тайно, которых было немало».

Тем не менее, в царствование Анны наблюдается дальнейшее усиление относительной самостоятельности абсолютистской власти. Этому способствовали преобразования системы государственного управления. Начались они под знаком возврата к заветам Петра I: 4 марта 1730 года последовал манифест об упразднении Верховного тайного совета и восстановлении Правительствующего Сената «на таком основании и в такой силе, как при Петре Великом был».

Однако вскоре был создан небольшой по составу совет при императрице, получивший в указе от 18 октября 1731 года название Кабинета министров. В него вошли А.И. Остерман, граф Г.И. Головкин и князь А.М. Черкасский; после смерти Головкина его последовательно заменяли П.И. Ягужинский, А.П. Волынский и А.П. Бестужев-Рюмин. По сути дела, Кабинет явился прямым преемником Верховного тайного совета.

Была продолжена линия на подчинение церкви государству и превращение священнослужителей в послушный самодержавию специфический род чиновничества. Так, 15 апреля 1738 года из ведомства Синода была изъята Коллегия экономии, которая передавалась Сенату. Вместе с ней туда же передавались существовавшие при Синоде приказы Дворцовый и Казенный. По сути, Синод стал бюрократическим учреждением, которое могло содержаться жалованьем из государственной казны.

Итак, Верховный тайный совет упразднили, Сенат заработал снова, Синод тоже оживили, а через год исполнилась мечта покойного Петра Великого – был учрежден Кадетский корпус. И даже по Москве установили через 20 сажен стеклянные фонари на конопляном масле! Получалось, что легкомысленная племянница восстанавливает порядки дядюшки, забытые его женой и внуком. Анна Иоанновна и ее курляндцы внешне правили и воевали, как Петр Великий, и с аналогичными результатами. Возможно, дело было в «немецком», европейском влиянии на российский обиход. Ибо Миних был продолжением Гордона и Лефорта, придворные «машкарады» – развитием потешных ассамблей.

В общем, внутренняя и внешняя политика России времен Анны Иоанновны в целом была направлена на продолжение линии Петра I. Царствование Анны Иоанновны отмечено подъемом российской промышленности, прежде всего металлургической, вышедшей на первое место в мире по производству чугуна. Со второй половины 1730-х годов началась постепенная передача казенных предприятий в частные руки, что было закреплено Берг-регламентом (1739), стимулировавшим частное предпринимательство.

Так что портрет «необразованной, ленивой, вздорной, мстительной и крайне расточительной царицы, предпочитавшей проводить время в бесконечных увеселениях», возможно, не совсем правдив. Точнее, быть может, она была и мстительна, и вздорна, и малообразованна, и где-то ленива, и действительно расточительна, но эти характеристики далеко не исчерпывают сложный характер императрицы Анны Иоанновны.

Так же как до сих пор сохраняются противоречивые мнения по поводу государственной деятельности Анны Иоанновны, так же разноречивы и оценки деятельности ее фаворита Бирона. Все злоупотребления власти при них патриотические представители российского общества позже стали связывать с так называемым «засильем немцев при русском дворе», назвав это явление бироновщиной. Но архивные материалы и исследования историков не подтверждают той роли Бирона и курляндских придворных в расхищениях казны, казнях и репрессиях, какую ему приписали позднее литераторы в XIX веке.

Одни историки говорят о том, что именно во времена правления Анны Иоанновны «немцы посыпались в Россию точно сор из дырявого мешка» и что засилье немцев на высших государственных должностях возмущало русское дворянство. Другие сходятся во мнении, что иностранцы «посыпались» еще задолго до царствования Анны и их количество никогда не было устрашающим для русского народа. С незапамятных времен иностранные специалисты приезжали работать в Россию, и особенно широко двери страны открыл для них Петр Великий. Не будем забывать, что многие приказы Анны Иоанновны были направлены не на защиту интересов иностранцев, а, напротив, защищали русских. Так, например, именно при Анне было устранено болезненное для русских офицеров различие в жалованье: они стали получать столько же, сколько иностранцы, а не в два раза меньше, как было при Петре I.

Таким образом, бироновщина не ставила иностранцев в какие-то особые сказочные условия. Внутреннее положение страны в это время в литературе тоже характеризуется как весьма драматичное: «Народное, а с ним и государственное хозяйство, – писал Ключевский, – расстраивалось. Торговля упала». Однако данные многих других историков, в особенности современных, доказывают обратное, а именно: что представления об упадке торговли ни на чем не основаны. Внешняя политика России в царствование Анны не претерпела существенных перемен по сравнению с петровским периодом и не была отступлением от принципов царя-преобразователя.

Русских дворян беспокоило не «засилье иноземцев», а усиление при Анне Иоанновне бесконтрольной власти и иноземных, и русских «сильных персон», олигархические притязания части знати. В центре борьбы, которая шла внутри дворянского сословия, стоял, следовательно, не национальный, а политический вопрос. В правление Анны Иоанновны дворянство почувствовало силу – ему было возвращено право распоряжения вотчинами, которое разрешало делить свои имения между всеми детьми. Отныне все имения признавались полной собственностью своих владельцев. Сбор подушной подати с крепостных был передан их владельцам. Помещик теперь был обязан наблюдать за поведением своих крепостных. Кроме того, правительство обязало помещиков кормить своих крестьян в неурожайные годы. Таким образом, можно заключить, что в целом абсолютистское государство проводило продворянскую политику – дворянство являлось его социальной опорой.

Время правления Анны Иоанновны было временем жестокой борьбы возле трона. В борьбе участвовали ее всесильный фаворит Бирон, фельдмаршал Б.Х. Миних, все тот же Остерман, бывший при Анне Иоанновне фактическим руководителем русской внешней политики, и новое лицо – Артемий Петрович Волынский. 1738 год стал годом возвышения князя Волынского. До тех пор он, обычный царедворец средней руки, имел не самые важные должности. И вот, благодаря поддержке Бирона, он попал в кабинет-министры. Сам Волынский считал, что обязан должностью своей родословной: род его происходил от князя Дмитрия Михайловича Волынского-Боброка, женатого на родной сестре великого князя Дмитрия Донского. Но Бирон при назначении Волынского в Кабинет руководствовался не его родословной, а его способностями. Когда иноземные послы спрашивали герцога, почему он именно на Волынском остановил свой выбор, то Бирон отвечал: «Волынский – это одна из лучших русских голов». На наш взгляд, в личности Волынского соединились все хорошие и дурные стороны его времени. Жизнь при царском дворе то возносила его светлую голову высоко, то роняла низко – до тех пор, пока не вознесла окончательно – на шест у места казни.

Но пока Волынский делил власть с Бироном, Остерманом и Минихом. Волынский начал с того, что расширил Кабинет министров частным созывом «генеральных собраний», на которые приглашались сенаторы, президенты коллегий и другие сановники, и сосредоточил в своих руках все дела Кабинета: через год после его назначения в кабинет-министры он стал единственным докладчиком у императрицы по делам Кабинета. Он попытался влиять на управление страной, и тут-то министры не захотели видеть в нем равного себе, если не больше. На него начали собирать компромат. В скором времени выяснилось, что претендует он не просто на место у кормушки, но и на «хозяйское место».

Еще в 1731 году во время пребывания в Москве Волынский сблизился с несколькими образованными людьми: морским офицером Ф.И. Самойловым, придворным архитектором П.М. Еропкиным и горными инженерами А.Ф. Хрущевым и В.Н. Татищевым. Друзья Волынского собирались у него в доме на Мойке. В дружеских беседах высказывались мечты о будущем, разные соображения и планы об улучшении государственных порядков, обсуждались (а частенько и осуждались) разные государственные мероприятия – действия правительственных лиц и самой императрицы. В этих разговорах давалась резкая характеристика правителей-немцев, в особенности Бирона и Остермана, изливалась желчь на родовитых русских людей, исполнявших роли шутов при дворе Анны Иоанновны. Волынский много рассуждал о браке Анны Леопольдовны и о наследовании престола после ее смерти.

Уже в 1730 году Анна Иоанновна озаботилась вопросом о наследнике. Анна не имела детей, по крайней мере законнорожденных, и смерть ее могла открыть дорогу к власти либо цесаревне Елизавете Петровне, либо «чертушке» – так звали при дворе племянника цесаревны, двухлетнего голштинского принца Карла Петера Ульриха, сына умершей в 1728 году старшей дочери Петра Великого Анны Петровны. Этого Анна Иоанновна ни при каких обстоятельствах допустить не могла. Сама же императрица, давно состоявшая в связи со своим фаворитом Бироном, замуж идти не хотела. Все свои надежды она возложила на свою племянницу – Елизавету Екатерину Христину

Мекленбургскую. Получив при крещении имя Анны Леопольдовны, она была объявлена преемницей императрицы. Вернее, наследником был объявлен будущий ребенок Анны Леопольдовны. Указом от 17 декабря 1731 года самодержица восстановила в силе петровский «Устав о наследии» 1722 года. А затем население России принесло присягу на верность еще не родившемуся ребенку царской племянницы. Бирон хотел обвенчать с Анной Леопольдовной своего сына Петра, но это ему не удалось. В числе лиц, тайно, но деятельно работавших против этого замысла Бирона, был Волынский.

В 1732 году в Россию прибыл принц Антон Ульрих Брауншвейг-Беверн-Блакенбург-Люненбургский, отпрыск одной из самых древних монарших фамилий Европы – Вельфов. Он приехал в Россию под предлогом поступления на русскую службу, но главной его миссией было стать супругом Анны Леопольдовны. В 1739 году состоялась его помолвка и свадьба с Анной Леопольдовной.

Однако вернемся к князю Волынскому. В подражание античным и средневековым теоретикам он написал «Генеральный проект о поправлении внутренних государственных дел» – обширный политический трактат, заключающий в себе исторический обзор русского государства, его политического и экономического положения в первой половине XVIII века и средства для «поправления внутренних государственных дел».

Сборища у Волынского не могли укрыться от зоркого глаза Остермана, не терпевшего Волынского. Остерман напустил на Волынского его недруга, князя А.Б. Куракина, который стал всюду преследовать Волынского, распускать про него порочащие сплетни, а В.К. Тредиаковскому поручил сочинить на Волынского пасквильные «песенки» и «басенки». Императрица и Бирон предупредили Волынского, что Куракин «врал» на него при дворе, советуя ему быть поосторожнее. Кроме князя Куракина, «вредил» Волынскому и другой русский – адмирал флота граф Головин, сердитый на него за беспорядки по адмиралтейству. Волынский подал императрице свое «доношение», в котором оправдывался от возводимых на него обвинений и едко указывал на лицемерие при дворе, вытекающее из всей политики Российского государства. Императрица заметила ему с неудовольствием, что он в своем доношении делает ей наставление, как управлять государством, как будто считает ее малолетней.

По Петербургу стала распространяться молва о каких-то ночных сборищах у Волынского, пошли толки о каких-то проектах возмутительного содержания, поползли слухи о том, что Артемий Петрович недолго останется кабинет-министром. Главному его противнику Остерману удалось вызвать против Волынского неудовольствие императрицы, хотя последнему как председателю «машкерадной комиссии» удалось устройством шуточной свадьбы князя Голицына с калмычкой Бужениновой (которая описана Лажечниковым в «Ледяном доме») на время вернуть себе расположение Анны Иоанновны. Но доведенное до ее сведения дело об избиении Тредиаковского и слухи о бунтовских речах Волынского окончательно решили его участь. Остерман и Бирон представили императрице свои донесения и требовали суда над Волынским, однако императрица на это не согласилась.

Вскоре после Ледяного дома в Петербурге последовали торжества по случаю заключения Белградского мира, прекращавшего Турецкую войну. Волынский был награжден щедрее многих других царедворцев: он получил 20 тысяч рублей. И снова зависть, интриги. Князь Куракин стал действовать самостоятельно – он утверждал, что Волынский оскорбил лично Бирона. Бирона окончательно восстановили против Волынского. Участь кабинет-министра была решена. На Страстной неделе, в первых числах апреля, Волынскому было запрещено являться ко двору. Волынский, недоумевая, в чем причина нечаянной опалы, поспешил к Бирону, но не был принят.

Про Волынского стали складываться целые легенды – наряду со слухами о «бунтовской книге», написанной Волынским в наставление государыне, одни рассказывали об обширном заговоре, другие приписывали Волынскому замысел государственного переворота с целью самого себя провозгласить русским государем.

12 апреля 1740 года Волынский был подвергнут домашнему аресту, и началось известное «дело» Волынского. На первых допросах Волынский вел себя храбро, но после замечания комиссии, чтобы он «постороннего не плодил»,

Волынский стал не только сдержаннее, но окончательно пал духом. При дальнейших допросах Волынского (с 18 апреля уже в Тайной канцелярии) его называли клятвопреступником, приписывая ему намерение совершить переворот в государстве. Под пытками Хрущев, Еропкин и Самойлов, которых тоже вскоре арестовали, говорили о желании Волынского самому занять российский престол после кончины Анны Иоанновны. Но Волынский и под ударами кнута отвергал это обвинение и всячески старался выгородить Елизавету Петровну, во имя которой будто бы, по новым обвинениям, он хотел произвести переворот. Не сознался Волынский в изменнических намерениях и после второй пытки. Тогда, по приказу императрицы, дальнейшее разыскание было прекращено и 19 июня назначено для суда над Волынским и его «конфидентами» генеральное собрание, которое постановило: 1) Волынского, «яко начинателя всего того злого дела, живого посадить на кол, вырезав у него предварительно язык»; 2) его «конфидентов» – четвертовать и затем отсечь им головы; 3) имения конфисковать и 4) двух дочерей Волынского и сына сослать в вечную ссылку.

23 июня этот приговор был представлен императрице, и последняя смягчила его, приказав отрубить головы Волынскому, Еропкину и Хрущеву, а остальных «конфидентов» после наказания сослать, что и было исполнено 27 июня 1740 года. Таким образом, Волынский был казнен по обвинению в государственной измене и попытке совершения дворцового переворота.

Казнь А.П. Волынского, опытного и умного царедворца, сплотившего вокруг себя недовольных «немецким произволом», вызвала особое негодование в гвардейской среде и резкое изменение отношения этой среды к императрице, которую так жаловала гвардия при ее вступлении в самодержавные права.

В августе 1740 года у Анны Леопольдовны и герцога Брауншвейгского Антона Ульриха родился долгожданный наследник – сын Иоанн Антонович. Таким образом была устранена угроза со стороны возможных претендентов – Елизаветы Петровны и Карла Петера Ульриха Голштинского (будущего Петра III).

5 октября 1740 года императрице Анне Иоанновне сделалось дурно за обедом. Она слегла, а вскоре приказала позвать Остермана и Бирона. В их присутствии она подписала бумаги – о наследовании после нее Иоанна Антоновича – Иоанна VI[2] и о регентстве Бирона. В России начиналась новая сложная интрига с престолонаследием.


Регентство Бирона и переворот Миниха

Императором провозгласили новорожденного брауншвейгского принца Ивана Антоновича, которому предписывалось по мере взросления крепко держаться «регламентов, уставов и прочих определений» Петра Великого. В сенатской типографии напечатали указ о регентстве Бирона. Иван Антонович, не умея ходить и говорить, на другой день после смерти двоюродной бабки уже прислал в Сенат и Синод указ, чтобы немцев не трогали, уважали, Бирона именовали «его высочеством, регентом Российской империи, герцогом Курляндским, Лифляндским и Семигальским». И Бирон стал править страной. Но даже иностранцы, вновь приехавшие в Россию, не могли не заметить, что россияне отнюдь не ликовали. Все ожидали волнений.

Краткий период регентства Эрнеста Иоганна Бирона в исторических трудах освещен и оценен вполне однозначно. Бирон недолго оставался у власти, его регентство, которое стало возможно при деятельной поддержке все тех же Миниха, Остермана и Черкасского, продолжалось не долее трех недель. Это говорит исключительно о неспособности Бирона к самостоятельному управлению государством, о его неумении (вернее – нежелании) консолидироваться с теми, кто мог быть ему полезен. Даже получив право на регентство, Бирон продолжает бороться с Минихом. В стране зрело недовольство регентом.

В высших дворянских кругах началось движение против Бирона. За кулисами решался вопрос: кому быть вместо ненавистного временщика регентом при малолетнем Иоанне. Одни склонились в пользу его матери Анны Леопольдовны, другие – в пользу его отца Антона, третьи вспомнили, наконец, о Елизавете Петровне – дочери Петра I.

Легко понять, с каким чувством воспринял Бирон сопротивление его регентству. Герцоги Брауншвейгские были его врагами, так как Анна Леопольдовна ранее отказалась выйти замуж за сына Бирона – Петра. Армия поддерживала Анну и ее мужа. Произошла ссора Бирона с Антоном Ульрихом и Анной. Был схвачен и допрошен адъютант Антона Ульриха Петр Граматин. Бирон стал выживать из России семейство Брауншвейгских. В конце октября он пригласил на чрезвычайное собрание кабинет-министров, сенаторов, генералитет. На этом собрании Бирон потребовал от Антона Ульриха рассказать о действиях против законного правителя. Антон Ульрих во всем признался, сообщив, что он задумал совершить переворот и стать регентом. С «назиданием» выступил А.И. Ушаков, а затем сам Бирон.

Б.К. Миних тоже не любил Брауншвейгский дом, поэтому фельдмаршал сочинил бумагу от имени того же Антона Ульриха с отказом от всех воинских чинов. Герцог подписал и это прошение. Его «добровольную просьбу» удовлетворили. Людей неблагонадежных, действовавших против Бирона в пользу принца Антона или принцессы Анны, из столицы удалили. Появились также доносы на приверженцев цесаревны Елизаветы Петровны. Первым пострадал капрал Хлопов, на которого донес капрал Гольмштрем. За Елизавету Петровну пострадал также матрос Максим Толстой, которого сослали в Оренбург. Стало известно, что Бирон заигрывает с возможной претенденткой на трон – Елизаветой, ведет с ней какие-то переговоры и якобы желает женить на ней старшего сына. Поползли слухи о том, что регент намеревается удалить от дел кабинет-министра Остермана, фельдмаршала Б.К. Миниха и других влиятельных сановников.

Опасаясь этого, вчерашние союзники регента наносят превентивный удар: 8 ноября 1740 года произошел очередной дворцовый переворот, «душой» заговора был генерал-фельдмаршал Б.К. Миних и гвардия, ненавидевшая Бирона. Крайне честолюбивый Миних, поддерживая в свое время Бирона, рассчитывал на одно из первых мест в государстве, но ни новых постов, ни ожидавшегося звания генералиссимуса он не получил.

Кстати, считается, что именно фельдмаршал Б.К. Миних произвел самый красивый, «классический» дворцовый переворот. Адъютант Г.Х. Манштейн подробно описывает арест Бирона и его семьи в своих «Записках о России». Как ни удивительно, немцы совершили переворот против немца же. Кроме немцев, разумеется, пострадали и русские приверженцы регента. Например, А.П. Бестужев-Рюмин – впоследствии известный политик елизаветинской эпохи. Был опубликован и манифест от имени младенца-императора, из которого следовало, что бывший регент попирал законные права его, императора, родителей и вообще имел дерзость всякие «…противные поступки чинить». Таким образом, дворцовый переворот получил официальное обоснование! Историки всегда однозначно оценивали этот переворот. Вот как пишет С.М. Соловьев: «Россия была подарена безнравственному и бездарному иноземцу как цена позорной связи! Этого переносить было нельзя».

Бирон был арестован менее чем через месяц после смерти Анны Иоанновны. Хотя Миних и сверг Бирона, но не мог провозгласить себя регентом, поэтому отдал свою «добычу» матери императора с тем, чтобы в качестве первого министра управлять Россией. Для этого были все основания: у Анны не было никаких способностей к управлению. И все-таки регентшей, несмотря на это, объявляется Анна Леопольдовна. У власти оставаться ей суждено было не более года, и от власти ее тоже отстранили испытанным методом.


«Спящая красавица» Анна Леопольдовна

Анна Леопольдовна, до крещения в православие Елизавета Екатерина Христина (1718–1746), была, как уже говорилось, дочерью герцога Мекленбург– Шверинского Карла Леопольда и Екатерины, дочери царя Ивана V. В 1722 году она вместе с матерью приехала в Россию, чтобы избежать жестокости отца; жила при царице Прасковье Федоровне то в Москве, то в Санкт-Петербурге, то в окрестностях столиц. С 1730-го воспитывалась при дворе императрицы Анны Иоанновны. Воспитательницей принцессы была назначена француженка, вдова генерала Адеркаса; в православии ее наставлял Феофан Прокопович. В 1733 году Анна Леопольдовна приняла православие.

Для того чтобы приискать ей подходящего жениха, на запад отправили генерал-адъютанта Левенвольде, который предложил двух кандидатов: маркграфа Бранденбургского Карла и принца Антона Ульриха Брауншвейг-Беверн-Люненбургского. Брак с первым повел бы к сближению с Пруссией, брак со вторым, племянником императора Карла VI, – с Австрией. 28 января 1733 года Антон Ульрих прибыл в Санкт-Петербург. Но с браком не торопились: холодность, проявляемая Анной Леопольдовной к жениху, была слишком очевидна, и свадьбу отложили до совершеннолетия невесты. Равнодушие Анны Леопольдовны к жениху поддерживалось и усиливалось увлечением Анны Леопольдовны саксонским посланником графом К.М. Линаром. По просьбе императрицы Линар был отозван из Санкт-Петербурга, и в 1739 году Анна Леопольдовна была выдана замуж за принца Брауншвейг-Беверн-Люненбургского Антона Ульриха. 12 августа 1740 года у нее родился сын, названный при крещении в честь прадеда Иваном и объявленный манифестом 5 октября 1740 года наследником престола.

Принцесса Анна не производила выгодного впечатления на окружающих. «Она не обладает ни красотой, ни грацией, – писала жена английского резидента леди Рондо в 1735 году, – а ее ум еще не проявил никаких блестящих качеств. Она очень серьезна, немногословна и никогда не смеется; мне это представляется весьма неестественным в такой молодой девушке, и я думаю, за ее серьезностью скорее кроется глупость, нежели рассудительность».

Иного мнения об Анне был Миних. Он писал, что ее считали холодной, надменной и якобы всех презирающей. На самом же деле ее душа была нежной и сострадательной, великодушной и незлобивой, а холодность была лишь защитой от «грубейшего ласкательства», так распространенного при дворе ее тетки. Так или иначе, некоторая нелюдимость, угрюмость и неприветливость принцессы бросались в глаза всем.

Во время вступления в должность регентши ей было 23 года. И она совсем не годилась на роль правительницы. Драма Анны Леопольдовны состояла в том, что она совершенно не подходила для «ремесла королей» – управления государством. Ее никогда к этому не готовили, да и никто об этом не думал. Анна не отличалась трудолюбием, у нее не было и честолюбия, энергии, воли, умения понравиться подданным приветливостью или, наоборот, привести их в трепет грозным видом, как это успешно делала ее тетушка Анна Иоанновна. При ней вся жизнь в Зимнем дворце замерла и застыла. Правительница абсолютно не занималась никакими делами, была особой весьма недалекой и чуждой русскому дворянству (однако Миних-сын в своих мемуарах отмечал ее добрый характер, кроме того, Анна Леопольдовна упразднила штат придворных шутов). Анна Леопольдовна проводила все время в своих покоях с любимой фрейлиной Юлианой Магнусовной Менгден. Поговаривали даже о том, что Анна Леопольдовна испытывает определенные чувства к своей фрейлине и не переносит своего мужа. Впрочем, сплетни всегда одинаковы – как в прошлом, так и в настоящем.

А вокруг императрицы, которую мало интересовала власть, кипели страсти и интриги между вельможами, которых власть даже очень интересовала. Самым влиятельным при дворе считался Миних. Ему было легко уживаться с Анной Леопольдовной и Менгден, так как последняя была родственницей первого министра. Казалось, ни один из русских вельмож теперь не был опасен Миниху.

Иностранцы предполагали, что Остерман сделает все для свержения Миниха и будет действовать в пользу цесаревны Елизаветы. Остерман мог убрать Миниха и с помощью Анны Леопольдовны, которая хоть и была обязана Миниху властью, но не была с ним связана ни родственными узами, ни личной приязнью. Знаменитый фельдмаршал – покоритель Данцига, Очакова и Хотина, свергнувший всесильного регента Бирона, не имел ни в ком и ни в чем опоры. К тому же он был бессильнее Бирона, ибо не был официальным правителем, не имел в своих руках верховной власти. Вся сила Миниха основывалась на расположении к нему Анны Леопольдовны, но не больше.

Иностранцы не ошиблись. Остерман все-таки решил убрать с политической сцены Миниха. И у него нашелся единомышленник – муж Анны Леопольдовны принц Антон Ульрих, который чувствовал неприязнь к себе со стороны Миниха. Бывший фельдмаршал не хотел подчиняться принцу Брауншвейгскому. С Остерманом заодно действовал обер-гофмаршал Р. Г. Левенвольде. Из русских Минихом был недоволен вице-канцлер Головкин. На свою беду, Миних заболел тотчас же после победы над Бироном – подвел желудок.

Год 1741-й начался борьбой трех – Антона Ульриха, Остермана и Левенвольде – против Миниха. Остерман действовал хитро. 28 января вышел указ, ограничивавший власть Миниха. Обидевшись, Миних потребовал отставки, думая, что без него не обойдутся и отставку ему Анна Леопольдовна не даст. Но случилось непредвиденное: 3 марта просьбу Миниха удовлетворили. Антон Ульрих радовался больше всех. На улицах Санкт-Петербурга после барабанного боя народу торжественно читали указ об отставке первого министра. Ходили слухи, что поводом для его падения послужили показания Бирона. Но старания Бирона переложить всю вину на Миниха нисколько не облегчили его собственной участи. Была создана генеральная комиссия, которая приговорила Бирона к смертной казни (четвертованию) с конфискацией всего имущества. Однако 14 апреля был издан указ от имени императора, по которому Бирон отправлялся на вечную ссылку в Пелым (Западная Сибирь). Сосланы были его братья, а также зять генерал-майор Рудольф Август Бисмарк. А.М. Бестужев-Рюмин был приговорен к четвертованию, но его участь облегчили, сослав в отцовскую пошехонскую деревню. Миних был прощен. Не знали, что с ним делать. Боялись и выслать его за границу, и оставить в России.

Итак, регент Бирон был сослан, Миних уже не был первым министром, да и фельдмаршалом он был лишь только по званию. Бестужева-Рюмина тоже сослали. Кто же остался? Все тот же Остерман. Никогда еще он не был так могуществен, как в первое время после падения Миниха.

Но вскоре и его положение пошатнулось. Возмездие неожиданно пришло со стороны Елизаветы Петровны. Народ с сожалением вспоминал о давно прошедших временах Петра I, а вспоминая их, невозможно было не вспомнить о дочери великого реформатора. Анна Леопольдовна понимала реальную опасность, исходившую от Елизаветы, и наметила в отношении ее свой план: выдать цесаревну замуж за принца Людовика, брата своего мужа Антона Ульриха. В то время Людовик готовился стать герцогом Курляндским, и таким образом, выйдя за него замуж, Елизавета удалялась от двора в Курляндию, так что возвращение ее было бы чересчур затруднено и даже невозможно. Но Елизавета, твердая в своем решении никогда не выходить замуж, категорически отказалась от этого брака. Она понимала всю опасность своего положения. Это подтвердил разговор Елизаветы с Анной Леопольдовной, состоявшийся 23 ноября 1741 года. По свидетельствам историков, Анна Леопольдовна тогда напрямую спросила у Елизаветы, не собирается ли она совершить переворот. Елизавета ответила отрицательно. Разговор регентши и цесаревны вышел очень трогательным и душевным, и Анна Леопольдовна успокоилась – гораздо опаснее Елизаветы она считала ее племянника, внука Петра Великого, жившего в Голштинии (впоследствии стараниями императрицы Елизаветы Петровны этот мальчик станет наследником престола, великим князем Петром Федоровичем, а еще позднее императором Петром III).

Но инстинкт самосохранения заставил дочь Петра I действовать. Ситуация накалялась. Все были недовольны, и это недовольство действительно не могло привести ни к чему другому, кроме как к очередному перевороту.

Недовольство Анной Леопольдовной вызвало сильное брожение во дворянстве и гвардейских полках. Правительство попыталось отослать гвардейские войска к границам Финляндии. Близкие к цесаревне люди – Михаил Илларионович Воронцов, Алексей Григорьевич Разумовский (фаворит Елизаветы), братья Александр и Петр Шуваловы, Иоганн Герман Лесток (лейб-медик Елизаветы) – поняли этот маневр Остермана и начали настаивать, чтобы Елизавета немедленно с помощью гвардии произвела переворот. Елизавете Петровне трудно было решиться на это.

Но все-таки, поборов страх, она уступила настойчивым требованиям гвардии.

Между 11 и 12 часами ночи 24 ноября 1741 года явились гренадеры, которые поклялись на верность Елизавете. Она плакала, обещала, что отменит все смертные приговоры. После молитвы она взяла крест, вышла к гренадерам и привела их к присяге, сказав: «Когда Бог явит милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей, а теперь ступайте, соберите роту во всякой готовности и тихости, а я сама тотчас за вами приеду». Был уже второй час ночи 25 ноября, когда Елизавета, надев кирасу на свое платье, села в сани и отправилась в казармы Преображенского полка в сопровождении Михаила Воронцова, Иоганна Лестока и Шварца, своего старого учителя музыки. Прибыв в казармы, Елизавета еще раз поклялась в верности гвардии, гвардейцы, в свою очередь, – ей, и все отправились в Зимний дворец. По пути арестовали генерал-фельдмаршала Миниха, графа Головкина, барона Менгдена. Под домашний арест были посажены Левенвольде и его друг, генерал-лейтенант Степан Лопухин. 30 гренадеров ушли арестовывать Остермана. В конце Невского проспекта, когда уже стали приближаться к Зимнему дворцу, гренадеры посоветовали Елизавете, во избежание шума, выйти из саней и идти пешком. Но быстро она идти не могла. Тогда гренадеры понесли ее на руках. Пришли прямо в караульное помещение. Охрана присягнула Елизавете. Однако четыре офицера отказались это сделать, тогда их арестовали. Во дворце никакого сопротивления никто не оказал. Войдя в комнату Анны Леопольдовны, в которой обычно спала также ее фрейлина и подруга Юлиана Менгден, Елизавета сказала Анне: «Сестрица, пора вставать». Увидев за Елизаветой гренадеров, Анна Леопольдовна догадалась, в чем дело, и стала умолять цесаревну не делать зла ее детям и подруге Менгден. Елизавета отправила ее в свой дворец. За нею в двух других санях отвезли туда же маленького Ивана Антоновича с новорожденной сестрой Екатериной. Рассказывали, что Елизавета, взявши на руки спеленутого императора, целовала его и говорила: «Бедное дитя, ты вовсе невинно, твои родители виноваты».

Дворец цесаревны наполнился «гостями». Привезли принца Антона Ульриха вместе с фрейлиной Юлианой

Менгден. Прибыли также Миних и Остерман. Им обоим досталось от солдат: Миниху за то, что его не любили солдаты, Остерману – за попытку к сопротивлению. Избили также президента Коммерц-коллегии Карла Людвига Менгдена и его жену. В домах под арестом остались граф М. Г. Головкин с женой и ее сестрой, графиней А. Г. Ягужинской, жена Остермана с детьми и другие.

Елизавета приказала призвать принца Гессен-Гамбургского и поручила ему ведать военными силами Санкт-Петербурга. Во дворец к Елизавете сразу же прибыли с готовностью служить генерал-фельдмаршал П. П. Леси, генерал-фельдмаршал князь И. Ю. Трубецкой, генерал-адмирал Н. Ф. Головин. Явились и статские чины: канцлер князь А. М. Черкасский, сенатор князь А. Б. Куракин, генерал-прокурор Сената князь Н. Ю. Трубецкой, член Коллегии иностранных дел, тайный советник Карл Бреверн – самый доверенный человек Остермана, но теперь не желавший разделять его участь, а также Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Сочинили манифест.

К 8 часам утра манифест, форма присяги и титулов – все было готово. Елизавета надела Андреевскую ленту, объявила себя полковником трех гвардейских полков, конной гвардии, кирасирского полка и приняла поздравления. Она вышла на балкон и была встречена громким ликованием народа.

Так 25 ноября 1741 года произошел переворот, результатом которого стало воцарение Елизаветы. Малолетний император Иоанн Антонович и его родители были арестованы и в 1744 году сосланы в Холмогоры. За время ссылки Анна Леопольдовна родила еще троих детей помимо рожденных еще до ареста Ивана и Екатерины: Елизавету, Петра и Алексея. Она умерла родами, пытаясь произвести на свет последнего, пятого ребенка. Похоронили Анну Леопольдовну в Александро-Невской лавре без какого-либо памятника или надписи на могиле. Ее супруг прожил долго. Все их дети (кроме Ивана Антоновича) уже в зрелые годы были высланы в Данию, где впоследствии и умерли.


«Патриотический» переворот Елизаветы Петровны

Итак, находившаяся до тех пор в тени дочь Петра I принцесса Елизавета, поддержанная гвардией, совершила очередной (и не последний в XVIII столетии) дворцовый переворот и была провозглашена императрицей. Она царствовала 20 лет – с 1741-го по 1761 год.

Об этом перевороте написано очень много и практически вся историческая (а тем более художественная) литература традиционно трактует это событие как «торжество русского духа», как окончание иноземного засилья, как единственно возможный и даже вполне законный акт. Утверждается, что он носил «патриотический», «антинемецкий» характер и был кульминацией борьбы русского дворянства против «засилья чужестранцев» в стране. На деле участвовавших в заговоре гвардейцев вдохновляла идея восстановления в России сильной самодержавной власти, пошатнувшейся при императоре-младенце.

В. О. Ключевский говорит о Елизавете следующее: «Наиболее законная из всех преемников и преемниц Петра I». Ночь переворота вошла не только в учебники истории, но и в легенды. Известна фраза, с которой цесаревна повела гвардейцев на штурм: «Знаете ли вы, чья я дочь?» Этого было вполне достаточно – авторитет Петра был слишком велик во всех слоях общества.

Что интересно, имя цесаревны Елизаветы называлось при каждой смене правителей с 1725 года, но всякий раз корона доставалась кому-нибудь другому. Елизавета всегда достаточно спокойно относилась к советам и призывам действовать ради восшествия на престол. Надо сказать, что и в 1741 году «дщерь Петрова» поддалась на уговоры своего окружения только под влиянием страха перед неизвестным будущим.

В общественном мнении Елизавета волею политических обстоятельств заслужила репутацию главы некоей «русской» партии, противостоящей засилью иностранцев при дворах Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны. В этом отношении Елизавета 1741 года была полной противоположностью Елизавете 1725 года.

После кончины Петра именно его дочери считались наряду с Екатериной главными покровителями иноземцев. Елизавета вместе с Анной Петровной была символом голштинского влияния на русский двор. Тем более в тот момент Елизавета считалась невестой Любекского князя-епископа Карла Августа, который впоследствии умер от скоротечной болезни.

Следует отметить, что Елизавета не была какой-то особенной русской патриоткой, просто она становилась центром притяжения той придворной группировки, которая в этот момент оказалась отстраненной от власти. Патриотические чувства сторонников Елизаветы были вызваны не столько неприятием иностранцев, сколько собственными интересами. Победа Елизаветы привела к власти новое поколение царедворцев и видных политиков – семейство Шуваловых, М. И. Воронцова, братьев Разумовских, возвысила и А. П. Бестужева-Рюмина.

Легкость, с которой Миних устранил Бирона, повлияла и на решимость сторонников Елизаветы. К тому же гвардейцы ощущали себя особой силой, так сказать, «гегемоном». Сам Миних в свое время им так и заявил: «Кого хотите государем, тот и быть может». Захотели – и смогли.

К тому же существуют неумолимые факты, подтверждающие, что именно иностранные дворы сыграли не последнюю роль в антиправительственной (по существу) авантюре цесаревны, что Елизавета сотрудничала с французскими и шведскими агентами влияния – Ж. Шетарди и Нолькеном, активную роль в подготовке переворота сыграл также «иноземец» Иоганн Лесток.

Важно и то, что при Елизавете в составе правящей верхушки государственного аппарата не произошло кардинальных перемен – были удалены лишь наиболее одиозные фигуры. Внешне же казалось, что наступили «новые» времена. Был упразднен Кабинет министров, и учреждалась личная канцелярия императрицы, сходная по характеру функций с Кабинетом Петра I. Были восстановлены отмененные в предшествующий период институт прокуроров, Главный магистрат, Берг– и Мануфактур-коллегии и пр. Было заявлено о возвращении к петровским порядкам в церковном управлении.

Императрица Елизавета основала первый настоящий университет – Московский. В первый же день после переворота был создан временный орган – «собрание гг. министров и генералитета» из 11 человек, называемый «советом одиннадцати». В дальнейшем роль императорского совета играют специально созываемые Елизаветой «совещания», а в 1756 году учреждается Конференция при высочайшем дворе – прямой наследник Верховного тайного совета и Кабинета министров. Можно, таким образом, говорить о стабильности высших советов при особе монарха как института русского абсолютизма, его необходимого элемента. Сохранилась Тайная розыскных дел канцелярия – преемник мрачной памяти Преображенского приказа.

Верховная власть на время приобрела устойчивость. А легкомысленная красавица на престоле предавалась развлечениям. Ее окружали способные государственные деятели (Шуваловы, Воронцов и др.). Но были среди них и совсем случайные люди. Высший военный чин генерал-фельдмаршала получил бывший простой украинский казак А. К. Разумовский, никогда не служивший в армии. Он стал морганатическим мужем императрицы Елизаветы, с которым она тайно обвенчалась.

Существуют различные оценки деятельности Елизаветы Петровны. Одни историки утверждают, что ее время отличалось гуманностью и веротерпимостью, усилением роли дворянства в государстве, расцветом мануфактурного производства и торговли, дальнейшим развитием образования; другие полагают, что каких-то коренных и значительных изменений в государстве и обществе не произошло. Поэтому, говоря о деятельности этой правительницы, нужно учитывать и брать во внимание обе точки зрения.

Например, по словам Ключевского, это была умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII века, которую по русскому обычаю многие бранили при жизни и, тоже по русскому обычаю, все оплакали по смерти.

Взойдя на престол путем переворота, Елизавета Петровна не чувствовала себя на нем достаточно прочно. Поэтому, чтобы упрочить свои позиции, она озаботилась устройством дел престолонаследия. Разумеется, что после низвержения Миниха, Остермана, Левенвольде, а также Брауншвейгской фамилии немецкое влияние при русском дворе практически сошло на нет. Однако, утвердившись на престоле, Елизавета объявила своим наследником племянника – принца Карла Петера Ульриха Голштейн-Готторпского, сына своей сестры Анны. 5 февраля 1762 года, практически сразу после смерти Елизаветы, он был официально объявлен наследником русского престола.

Но Брауншвейгский дом – как и все запретное на Руси – манил и соблазнял мечтателей. Причем, Анна Леопольдовна, Антон и, конечно, малолетний и опальный Иван VI Антонович никаких интриг сами не затевали, но являлись возбуждающей приманкой для любителей стратегических игр, тем более что методика уже была отработана. Нужно было срочно женить герцога Карла Петера Ульриха, чтобы он поскорей произвел потомство и обозначил династическую ветвь.

Советники императрицы придерживались такого же мнения и стали предлагать невест. Бестужев продвигал саксонскую принцессу Марию Амалию. Польская королевна, дочь Августа III, была выгодной парой, – она содействовала бы объединению России и Польши. Это испугало тайных почитателей франко-прусского союза, и они поспешили найти другой вариант. На прусской службе пребывал принц Ангальт-Цербстский, его жена, Елизавета Голштинская – родственница молодого Петра – была одновременно сестрой наследника шведского престола. И у этой пары имелась дочь София Августа Фредерика (принцесса Фике). В ее пользу Лесток и воспитатель Петра Брюммер пытались подогнать правило Вассиана Топоркова: «Надобно избрать такую, для которой брак был бы подлинным счастьем». Только на этот раз опытные интриганы перехитрили самих себя! Давно известно, что фигурант, поднятый из грязи, рвется в князи во столько раз сильнее благополучного и благородного, во сколько раз его детские игрушки – если они вообще были – дешевле позолоченных погремушек и фарфоровых заводных кукол богатого наследника. Был также еще один очень существенный момент: протестантка София Августа Фредерика куда проще перековывалась в православие, чем ярая католичка Мария Амалия. Где-то на горизонте самым впечатлительным мерещился бледный призрак Марины Мнишек.

Приглашение императрицы Елизаветы прозвучало в середине декабря 1743 года, а 3 февраля 1744 года София Августа Фредерика прибыла в Санкт-Петербург. Через 6 дней невеста была доставлена в Москву – фантастическая по тем временам скорость поездки. Жених при этом ничего не знал, его за хлопотами забыли известить.

К 14-летней невесте приставили трех учителей – греческой веры, русского языка и танцев. Девочка так серьезно взялась за изучение премудростей, что чуть было не погибла. Она выскакивала ночами из постели и перечитывала «конспекты по русскому», а сквозняки во дворце гуляли соответственно климату. Закончилось все тяжелейшим воспалением легких. Месяц горячки был пережит только благодаря Лестоку. Елизавета Голштинская пыталась привести к принцессе своего лютеранского пастора, но Фике отрезала: «Это зачем?» – и позвала Стефана Теодорского – учителя православия. Елизавета умилилась и обняла больную как родную дочь.

Болезнь с Божьей помощью отступила, но интрига продолжалась. Французская партия Лестока торжествовала рано. Опальный вице-канцлер Бестужев сумел перехватить письма посла Шетарди, активного франко-прусского сторонника, и более того – расшифровать их с помощью академика Гольдбаха. Поэтому, когда ему пришлось оправдываться по лестоковским доносам, он предъявил императрице расшифровку, где между прочим карикатурно описывалась сама Елизавета: и думать-то она не любит – держит для этого дураков-министров, и деньги экономит на войне, чтобы просаживать их на кутежи, и туалеты любит переменять по пять раз на дню, и любви предается налево и направо, и главное удовольствие для нее – блистать во дворце среди лакейства. Голова Шетарди оказалась в опасной близости к плахе. Но обошлось высылкой.

Материалы следствия вполне изобличали шпионскую или, по крайней мере, подрывную деятельность невесты, принцессы Фике. Лесток попытался с досады выслать и ее, но Елизавета на будущую невестку не рассердилась. 28 июня 1744 года состоялось миропомазанье Екатерины Алексеевны – так окрестили Софию Августу Фредерику. Об этом написали «Петербургские ведомости», – век-то был уже почти просвещенный! На другой день праздновались именины великого князя, и в качестве подарка состоялось обручение его с новокрещеной великой княжной.

Но осенью наследник заболел, у него обнаружилась оспа, и все думали, что этот Петр последует за предыдущим. Но царевич выздоровел, 10 февраля 1745 года ему исполнилось 16 лет, и его стали готовить к свадьбе. Готовили полгода. Свадьба состоялась 21 августа и праздновалась с необыкновенной пышностью 10 дней.

Конец года прошел в дипломатической работе. Елизавета умело маневрировала и уклонялась от участия в европейских войнах, куда ее норовили втянуть англичане, немцы, шведы.

В марте 1746 года двор получил известие о смерти Анны Леопольдовны, которая была заточена с семейством на берегу Белого моря. Похоронили ее в Санкт-Петербурге, в Александре-Невской лавре. А ее сыну Ивану была уготована участь пожизненного узника, русской «железной маски». Страх Елизаветы перед возможным новым переворотом заставлял ее все тщательней скрывать низложенного императора. Сначала Елизавета намеревалась выдворить Брауншвейгскую семью из России (так было официально указано в манифесте, обосновывающем ее права на престол), но передумала, испугавшись, что за границей она будет опасна, и приказала посадить в тюрьму бывшую регентшу и ее мужа. В 1742 году тайно для всех вся семья была переведена в предместье Риги – Динамюнде, затем, в 1744-м, в Ораниенбург, а после подальше от границы, на север страны – в Холмогоры, где маленький Иван был полностью изолирован от родителей. В 1756 году его перевезли из Холмогор в одиночную камеру в Шлиссельбургской крепости. В крепости Иван (официально именовавшийся «известный арестант») находился в полной изоляции, ему не разрешалось никого видеть, даже крепостных служителей. За все время заключения он так и не увидел ни одного человеческого лица. Однако факты говорят о том, что, разлученный с родителями в четырехлетием возрасте, Иван был нормальным мальчиком. Нет сомнения, что он знал, кто он такой и кто его родители. Об этом свидетельствует официальная переписка еще времен Динамюнде. Полковник Чертов, отправленный готовить камеру для Ивана, получил распоряжение: комната должна быть без окон, чтобы мальчик «по своей резвости в окно не выскочил». Позже, уже в 1759 году, один из охранников рапортовал,

что секретный узник называет себя императором. Как вспоминал один из присутствовавших на беседе императора Петра III с Иваном в 1762 году в Шлиссельбурге, Иван отвечал, что императором его называли родители и солдаты. Помнил он и доброго офицера по фамилии Корф, который о нем заботился и даже водил на прогулку. Все это говорит только об одном – мальчик не был идиотом, больным физически и психически, как порой его изображали. Есть свидетельства, что в 1759-м у Ивана стали наблюдать признаки неадекватного поведения. Видевшая его в 1762 году императрица Екатерина II говорила об этом с полной уверенностью, но некоторые полагали, что это была лишь жалкая симуляция.

Представить Ивана безумцем было выгодно власти. С одной стороны, это оправдывало суровость содержания узника – ведь в те времена психически больные люди содержались, как животные, на цепях, в тесных каморках, без ухода и человеческого сочувствия. С другой стороны, представление об Иване как о сумасшедшем позволило оправдать убийство несчастного, который, как психический больной, себя не контролировал и поэтому легко мог стать игрушкой в руках авантюристов.

В доказательство безумия заключенного тюремщики пишут о его неадекватной, по их мнению, реакции на действия охраны: «В июне [1759 года] припадки приняли буйный характер: больной кричал на караульных, бранился с ними, покушался драться, кривлял рот, замахивался на офицеров». Из других источников нам известно, что офицеры охраны обращались с ним грубо, наказывали его – лишали чая, теплых вещей, возможно, били за строптивость и уже наверняка – дразнили, как сидящую на привязи собаку. Об этом есть сообщение офицера Овцына, писавшего в апреле 1760 года, что арестант здоров и временами беспокоен, но «до того его доводят офицеры, всегда его дразнят». Их, своих мучителей, Иван, конечно, ненавидел, бранил, и это было естественной реакцией психически нормального человека на бесчеловечное обращение.

Положение узника было ужасным. Его держали в тесном узком помещении, маленькие окна которого были постоянно закрыты. Многие годы он жил при свете свечей и, не имея при себе часов, не знал времени дня и ночи. Как писал современник, «он не умел ни читать, ни писать, одиночество сделало его задумчивым, мысли его не всегда были в порядке». К этому можно добавить отрывок из инструкции коменданту, данной в 1756 году начальником Тайной канцелярии графом Александром Шуваловым: «Арестанта из казармы не выпускать, когда же для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмой, чтоб его видеть не могли». В 1757 году последовало уточнение: никого в крепость без указа Тайной канцелярии не впускать, не исключая генералов и даже фельдмаршалов.

Пока Иван был в заточении, предпринималось много попыток освободить свергнутого императора и вновь возвести на престол. Последняя попытка обернулась для молодого заключенного гибелью. В 1764 году, когда уже царствовала Екатерина II, подпоручик В. Я. Мирович, несший караульную службу в Шлиссельбургской крепости, склонил на свою сторону часть гарнизона, призывая освободить Ивана. Однако стражникам Ивана была выдана секретная инструкция умертвить арестанта, если его будут пытаться освободить (даже предъявив указ императрицы об этом), поэтому в ответ на требование Мировича о капитуляции, они закололи Ивана и только потом сдались. Мирович был арестован и обезглавлен в Петербурге как государственный преступник. Существует неподтвержденная версия, согласно которой его спровоцировала Екатерина, чтобы избавиться от бывшего императора.

«Известный арестант» похоронен, как считается, в Шлиссельбургской крепости; он единственный из российских императоров (если считать найденные и перезахороненные останки Николая II подлинными), чье место захоронения сейчас точно не известно.

В декабре 1747 года был «добит» последний герой былых времен – Лесток, много о себе возомнивший. Лестока арестовали за связь с прусскими и шведскими агентами, получаемый от них «пенсион» и интриги против союзников России. Бестужев победил, российская дипломатия теперь стала воистину русской.

А юная принцесса София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская хорошо выучила уроки, которые преподала ей русская реальность, – она воплотит их в жизнь не менее успешно, чем ее наставники по российской политической истории.

17 ноября 1761 года у Елизаветы начались лихорадочные припадки. Ее нельзя было беспокоить, но советники непрерывно доносили о расстройстве в делах, неповиновении чиновников, нехватке денег. 12 декабря – новый, особенно тяжелый приступ. Правда, 20 декабря наступило неожиданное облегчение, но 22 декабря в 10 часов вечера у императрицы открылась кровавая рвота с кашлем. Обнаружились и некие другие признаки, по которым медики заключили, что существует прямая угроза жизни. Елизавета исповедалась и соборовалась, дважды приказывала читать и сама повторяла отходные молитвы. Агония продолжалась всю рождественскую ночь и почти весь день Христова пришествия. Елизавета Петровна скончалась около 4 часов дня 25 декабря 1761 года.


186 дней Петра III

На трон взошел Петр III, которому на тот момент было 34 года. Этого человека с полным основанием можно отнести к числу наиболее странных и противоречивых деятелей российской истории. Споры о нем начались еще при его жизни и продолжаются до сих пор. Наиболее распространено мнение о Петре III, как об умственно неполноценном человеке, едва не приведшем страну к хаосу. С этой точки зрения все его шестимесячное царствование представляется досадным недоразумением, вовремя исправленным гвардейскими полками во главе с Екатериной II. Но в отечественной и зарубежной литературе имеется ряд работ, в которых политика Петра III признается вполне обоснованной, а сам он предстает способным государственным деятелем, не успевшим в полной мере реализовать свой творческий потенциал. Так кем же он все-таки был?

От своего брака Екатерина ждала императорской короны, а не личного счастья. Поэтому она уже в 1756 году планировала будущий захват власти. Во время тяжелой и продолжительной болезни Елизаветы Петровны Екатерина дала понять своему «английскому товарищу» X. Уильямсу, что надо подождать только смерти императрицы. (Англии в тот момент была весьма выгодна смена политического курса в России.) Однако Елизавета умерла только в 1761 году, и на престол взошел ее законный наследник Петр III. После захвата власти Екатерина попыталась в своих манифестах, а затем в «Записках» нарисовать уродливо-гротескный образ своего супруга. Эта тенденциозная информация перекочевала в труды историков. С. М. Соловьев называл Петра Федоровича «чужим государем», «заклятым врагом России», существом слабым физически и духовно. Для В. О. Ключевского Петр III был «самым неприятным» из «всего неприятного, что оставила после себя императрица Елизавета», ограниченным, ничтожным, лживым, спившимся человеком, ненавистником всего русского. По его словам, «перед возмущенным чувством оскорбленного национального достоинства опять восстал ненавистный призрак второй бироновщины, и это чувство подогревалось еще боязнью, что русская армия будет раскассирована по армейским полкам, чем ей уже грозил Бирон. Все общество чувствовало в действиях правительства Петра III шалость и каприз, отсутствие единства мысли и определенного направления».

Переворот 28 июня 1762 года (9 июля по новому стилю) в российской и советской исторической литературе всегда трактовался однозначно – умная, решительная, патриотичная Екатерина свергает ничтожного супруга (маргинала и предателя русских интересов). В. О. Ключевский так отзывался об этом событии: «К возмущенному национальному чувству примешивалось в ней [Екатерине] самодовольное сознание, что она создает и дает Отечеству свое правительство, хоть и незаконное, но которое лучше законного поймет и соблюдет его интересы».

Но все же следует отметить попытку того же Ключевского дать непредвзятую характеристику Петра. Он отмечает, что император отнюдь не был грубым солдафоном: любил итальянскую музыку, играл на скрипке, любил живопись, книги, проявлял устойчивый интерес к нуждам Кильского университета и петербургского Сухопутного шляхетского кадетского корпуса. Ему были свойственны такие качества, как доброта, открытость, азарт, наблюдательность, остроумие, но в то же время он был вспыльчивым, гневливым, поспешным в действиях. За свое короткое царствование Петр провел в жизнь ряд мер, которые должны были упрочнить его положение и сделать его фигуру популярной в народе. Так, он упразднил Тайную розыскных дел канцелярию и дал дворянам возможность выбирать между государственной службой и беззаботной жизнью в своем имении («Манифест о даровании свободы и вольности российскому дворянству»). Развитию чувства достоинства у дворян должно было способствовать и упразднение Тайной канцелярии: внесудебный произвол заменялся отныне нормальным судебным разбирательством по делам политического обвинения. Наиболее ярко содержание этого указа можно выразить в следующих словах Манифеста: «Намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном их повиновении содержать». Убийство помещиками своих крестьян квалифицировалось как «тиранское мучение», наказывающееся пожизненной ссылкой. Поощрялась торгово-промышленная деятельность и купечество, ряд указов был направлен на расширение применения вольнонаемного труда на мануфактурах, на льготы купечеству. Император положил конец преследованиям старообрядцев за веру.

Однако многие историки утверждают, что причиной переворота была именно крайняя непопулярность Петра III в народе. В вину ему ставились неуважение к русским святыням и заключение «позорного мира» с Пруссией.

На деле Петр вывел Россию из войны, которая истощала людские и экономические ресурсы страны и в которой Россия выполняла свой союзнический долг перед Австрией (то есть никакого «русского интереса» в Семилетней войне не наблюдалось). Он осуществил шаги по поднятию боеспособности армии и флота. Однако Петр совершил непростительную ошибку, заявив о своем намерении двинуться на отвоевание Шлезвига у Дании. Особенно волновалась гвардия, которая, собственно, и поддержала Екатерину в грядущем перевороте. Император пытался укрепить воинскую дисциплину в гвардейских частях, его отношение к гвардейцам было крайне негативным. К тому же Петр не скрывал своего намерения со временем упразднить гвардейские полки. Армия спешно перестраивалась на прусский лад. Все это не могло не породить оппозиции Петру III в офицерской среде, прежде всего среди гвардейцев. Недовольно было и духовенство, и часть знати, шокированной некоторыми выходками императора, его пренебрежением правилами придворного этикета и пр. Этим недовольством не приминули воспользоваться.

Кроме того, Петр не торопился короноваться, и, по существу, он не успел соблюсти все те формальности, которые был обязан соблюсти в качестве императора. Фридрих II в своих письмах настойчиво советовал Петру поскорее возложить на себя корону, но император не прислушался к советам своего кумира. Таким образом, в глазах русского народа он был как бы ненастоящим царем.

Что касается Екатерины, то, как сказал все тот же Фридрих II, «она была иностранкой, накануне развода», и переворот был ее единственным шансом (Петр не раз подчеркивал, что собирается развестись с супругой и жениться на Елизавете Воронцовой).

В заговоре, по традиции, активную роль играли гвардейцы. Широкие связи претендентки на престол в офицерской среде обеспечили ей поддержку всех четырех полков гвардии и некоторых других расквартированных в Петербурге воинских частей. Важную роль сыграла позиция гвардейского полковника Кирилла Разумовского.

Некоторая часть дворянства примкнула к заговорщикам, чтобы возвести на престол наследника Павла Петровича, а Екатерину сделать регентшей и при ее содействии преобразовать Россию в конституционную монархию. Чтобы увеличить число противников Петра, распускались различные слухи о его намерении убить Екатерину, чтобы вступить в брак со своей фавориткой Елизаветой Воронцовой и короновать ее как императрицу, переодеть православных священников в пасторские одежды и сбрить им бороды и прочие «понятные массам» идеи.

Сигналом к началу переворота стал арест офицера-преображенца Пассека. На 29 июня 1762 года, когда по церковному календарю отмечался день Петра и Павла, Петр назначил торжественную церемонию. Утром накануне император с приближенными направился в Петергоф, где его должна была ждать Екатерина. Но выяснилось, что рано утром за несколько часов до этого Алексей Орлов (брат фаворита императрицы Григория Орлова) привез Екатерину

в Петербург, где она обратилась к солдатам Измайловского полка, а потом и к семеновцам. Затем последовал молебен в Казанском соборе и присяга Сената и Синода. Вечером был совершен «поход на Петергоф», где Петр III был на праздновании своих именин и именин наследника Павла. Нерешительность и какая-то детская покорность императора сделали свое дело – никакие советы и действия приближенных не могли вывести Петра из состояния страха и оцепенения. Он довольно быстро отказался от борьбы за власть и, по существу, за свою жизнь.

Возможно, Петр III мог спастись, если бы действовал быстро и решительно. Но он потерял пять часов в ожидании точных известий о событиях в Петербурге, куда послал своих разведчиков. Почти все они были схвачены сторонниками Екатерины, а те немногие, кто сумел вернуться, могли сообщить только о блокировании въездов в столицу. Император вызвал из Ораниенбаума в Петергоф голштинский отряд и приказал ему окопаться для отражения атаки, но приближенные сумели отговорить его от вооруженного сопротивления, будучи уверенными в неравенстве сил (по одной версии, у Петра было восемьсот солдат, по другой – вдвое больше). Наконец, было принято решение, которое несколькими часами ранее могло оказаться спасительным: отплыть в Кронштадт. Но к тому времени он уже оказался в руках сторонников новой императрицы. Когда Петр III и сопровождавшие его лица на галере и яхте подошли к Кронштадту, им под угрозой артиллерийского обстрела приказано было уходить. Император в три часа утра 29 июня вернулся в Ораниенбаум и распустил по квартирам голштинские войска, готовые его защищать. После этого ему стало настолько плохо, что он послал за священником ближайшей православной церкви.

Вскоре в Петергоф прибыли полки новой императрицы, а отряд гусар под командованием брата фаворита Екатерины А. Г. Орлова блокировал Ораниенбаум. Петр III подписал отречение от престола. Свергнутого самодержца отвезли в Ропшу, где, по версии большинства историков, он был убит своими тюремщиками. Фридрих II так прокомментировал это событие: «Он позволил себя свергнуть как ребенок, которого отсылают спать».

Петр III не был ничтожеством, но его нельзя назвать и талантливым государственным деятелем. Его способности были заурядными, хотя сам он считал иначе, а раболепие окружающих усиливало это пагубное самообольщение. В конечном счете самодержавие оказалось слишком тяжелым испытанием для него. В последний месяц правления несчастного императора стала складываться новая структура высшей власти, которая со временем, возможно, упрочила бы существующий режим. Но этого времени уже не оставалось. Наличие мощной оппозиции и продуманного заговора во главе с талантливой претенденткой на престол оказалось решающим фактором, определившим трагическую участь Петра III.

Вопрос о престолонаследии решался недолго: вскоре трон Российской империи надолго заняла Екатерина II. Ее правление называют «золотым веком» империи. Екатерина считала себя «философом на троне» и благосклонно относилась к европейскому Просвещению, состояла в переписке с Вольтером, Дидро, д’Аламбером. Она покровительствовала различным областям искусства – архитектуре, музыке, живописи. Сенат назвал ее Екатериной Великой и Матерью Отечества. О ее царствовании написаны тома, хотя, безусловно, не все, что произошло за 34 года ее царствования, еще объяснено историками: ее политика, ее интриги, ее фавориты, ее отношения (вернее, отсутствие оных) с сыном Павлом Петровичем (будущим Павлом I)…

Но все это уже не относится к загадкам эпохи дворцовых переворотов, потому что восхождение на трон Екатерины II опускает занавес над этим периодом российской истории.


О роли гвардии в истории. Независимая политическая сила

В истории России XVIII века есть явление, не имеющее аналогов в жизни европейских стран того же периода. Явление это – особая политическая роль русской гвардии. Невозможно достаточно полно понять период российской истории от Петра I до Павла I, и даже до Николая II, не исследовав политической истории гвардии. Работа эта между тем еще не проделана. Не изучен с достаточной точностью социальный состав гвардии, характер и динамика его изменения. И эта неизученность рождает исторические мифы.

Речь идет именно о политической истории, ибо после Полтавской победы и Прутского поражения на протяжении многих десятилетий XVIII века гвардия не принимала сколько-нибудь активного участия в военных действиях. Сферой деятельности гвардейских полков была политика.

Решающей силой дворцовых переворотов оказалась гвардия, привилегированная часть созданной Петром регулярной армии (это знаменитые Семеновский и Преображенский полки, в 30-е годы к ним прибавились два новых, Измайловский и Конногвардейский). Ее участие решало исход дела: на чьей стороне была гвардия, та группировка одерживала победу. Гвардия была не только привилегированной частью русского войска, она являлась представительницей целого сословия (дворянского), из среды которого почти исключительно формировалась и интересы которого представляла.

Создавая в 1692 году гвардию, Петр хотел противопоставить ее стрельцам – привилегированным пехотным полкам московских царей, которые к концу XVII века стали вмешиваться в политику. «Янычары!» – так презрительно называл их Петр. У него были причины для ненависти – навсегда он, десятилетний мальчик, запомнил жуткий стрелецкий бунт 1682 года, когда на копьях стрельцов погибли его ближайшие родственники. Гвардия – первое и, может быть, наиболее совершенное создание Петра. Эти два полка – шесть тысяч штыков – по боевой выучке и воинскому духу могли потягаться с лучшими полками Европы. Гвардия для Петра была опорой в борьбе за власть и в удержании власти. По свидетельству современников, Петр часто говорил, что между гвардейцами нет ни одного, которому бы он смело не решился поручить свою жизнь. Гвардия для Петра была «кузницей кадров». Гвардейские офицеры и сержанты выполняли любые поручения царя – от организации горной промышленности до контроля за действиями высшего Генералитета. Гвардия всегда знала свой долг – была так воспитана. Она казалась Петру той идеальной моделью, ориентируясь на которую он мечтал создать свое «регулярное» государство – четкое, послушное, сильное в военном отношении, слаженно и добросовестно работающее. А гвардия боготворила своего создателя. И недаром. Дело было не только в почестях и привилегиях. Петр сумел внушить семеновцам и преображенцам ощущение участия в строительстве нового государства. Гвардеец не только был, но и осознавал себя государственным человеком. И это совершенно новое для рядового русского человека самоощущение давало петровскому гвардейцу необыкновенные силы.

Стрелец царя Алексея Михайловича тоже был патриотом. Но он стоял за традицию, за незыблемость или медленную эволюцию государственного быта, сливающегося для него с бытом домашним, его идеалом было сохранение окружающей его жизни, ее эталонных ценностей. Петровский гвардеец чувствовал себя созидателем нового и небывалого. В отличие от стрельца он куда меньше был связан с бытом. Он был предан будущему. Он жил с ощущением постоянного порыва, движения, совершенствования. Это был человек реформы как жизненного принципа. Именно это мироощущение и самоощущение, а не бритый подбородок и европейский мундир принципиально отличали петровского гвардейца от солдата допетровского.

Но не успел основатель и первый полковник Преображенского полка закрыть глаза, как его любимцы в зеленых мундирах превратились в новых янычар.

Прекрасно снаряженные, образцово вооруженные и обученные гвардейцы всегда были гордостью и опорой русского престола. Их мужество, стойкость, самоотверженность много раз решали судьбу сражений, кампаний, целых войн в пользу русского оружия.

Но есть и иная, менее героическая страница в летописи императорской гвардии. Гвардейцы, эти красавцы, дуэлянты, волокиты, избалованные вниманием столичных и провинциальных дам, составляли особую привилегированную воинскую часть русской армии со своими традициями, обычаями, психологией. Главной обязанностью гвардии была охрана покоя и безопасности самодержца, царской семьи и двора. Стоя на часах снаружи и внутри царского дворца, они видели изнанку придворной жизни. Мимо них в царские спальни прокрадывались фавориты, они слышали сплетни и видели безобразные ссоры, без которых не мог жить двор. Гвардейцы не испытывали благоговейного трепета перед блещущими золотом и бриллиантами придворными, они скучали на пышных церемониях – для них все это было привычно, и обо всем они имели свое, часто нелицеприятное мнение.

Важно и то, что у гвардейцев было преувеличенное представление о своей роли в жизни двора, столицы, России. Петр I создал силу, на протяжении XVIII века выступающую главным вершителем судеб монархов и претендентов на престол. Гвардейские полки, дворянские по составу, являлись ближайшей опорой трона. Они представляли ту реальную вооруженную силу при дворе, которая могла содействовать и возведению на престол, и низложению царей. Поэтому правители всячески старались заручиться поддержкой гвардии, осыпали ее знаками внимания и милостями. Между гвардией и монархом устанавливались особые отношения: гвардейская казарма и царский дворец оказывались тесно связанными друг с другом. Служба в гвардии не была доходна – она требовала больших средств, но зато открывала хорошие карьерные виды, дорогу политическому честолюбию и авантюризму, столь типичному для XVIII века с его головокружительными взлетами и падениями «случайных» людей.

И тем не менее часто оказывалось, что «свирепыми русскими янычарами» можно успешно управлять. Лестью, посулами, деньгами ловкие придворные дельцы умели направить раскаленный гвардейский поток в нужное русло, так что усатые красавцы даже не подозревали о своей жалкой роли марионеток в руках интриганов и авантюристов. Впрочем, как обоюдоострый меч, гвардия была опасна и для тех, кто пользовался ее услугами. Императоры и первейшие вельможи нередко становились заложниками необузданной и капризной вооруженной толпы гвардейцев. И вот эту зловещую в русской истории роль гвардии проницательно понял французский посланник в Петербурге Жан Кампредон, написавший своему повелителю Людовику XV сразу же после вступления на престол Екатерины I: «Решение гвардии здесь закон». И это было правдой, XVIII век вошел в русскую историю как «век дворцовых переворотов». И все эти перевороты делались руками гвардейцев.

28 января 1725 года гвардейцы впервые сыграли свою политическую роль в драме русской истории, сразу после смерти первого императора приведя к трону вдову Петра Великого в обход прочих наследников. Это было первое самостоятельное выступление гвардии как политической силы.

Когда в мае 1727 года Екатерина I опасно занемогла, для решения вопроса о преемнике собрались чины высших правительственных учреждений: Верховного тайного совета, Сената, Синода, президенты коллегий. Среди них появились и майоры гвардии, как будто гвардейские офицеры составляли особую политическую корпорацию, без содействия которой не мог быть решен такой важный вопрос. В отличие от других гвардейских корпораций – римских преторианцев, турецких янычар – русская гвардия превращалась именно в политическую корпорацию.

Не занимавшийся специально этой проблематикой историк Ключевский учуял суть явления. Дав в нескольких фразах беглый обзор «эпохи дворцовых переворотов», он далее формулирует основополагающие положения: «Это участие гвардии в государственных делах имело чрезвычайно важное значение, оказав могущественное влияние на ее политическое настроение. Первоначально послушное орудие в руках своих вожаков, она потом становится самостоятельной двигательницей событий, вмешиваясь в политику по собственному почину. Дворцовые перевороты были для нее подготовительной политической школой, развили в ней известные политические вкусы, привили к ней известный политический образ мыслей, создали настроение. Гвардейская казарма – противовес и подчас открытый противник Сената и Верховного тайного совета».

Это мудрый пассаж. Вместе с тем здесь есть против чего возразить. Во-первых, определенную политическую школу гвардия прошла еще при Петре. К эпохе дворцовых переворотов она пришла уже «политической корпорацией». Ее претензии на решение вопросов, подлежащих компетенции правительствующих учреждений – Сената и Верховного совета, зиждились на воспоминаниях о той роли, которую отвел ей Петр в последнее десятилетие своего царствования, роли контролирующей и регулирующей силы, подотчетной только царю.

Во-вторых, вряд ли в 1725-м и 1727 году гвардия была «послушным орудием» в руках Меншикова и Бутурлина. Она была «послушным орудием» – идеальным орудием – в руках своего создателя, а с его смертью немедленно стала самостоятельной силой. Гвардия пошла за Меншиковым и Бутурлиным потому, что их программа в этот момент была действительно органически близкой гвардейцам: Екатерина представлялась преображенцам и семеновцам гарантом буквального следования предначертаниям первого императора.

Гвардия выбирала не просто царствующую особу, она выбирала принцип. Причем выбирала гвардия не между петровской и допетровской Россией, а она делала свой выбор в январе 1725 года между двумя тенденциями политического реформирования страны – умеренного, но несомненного движения в сторону ограничения самодержавия и неизбежного при этом увеличения свободы в стране, с одной стороны, и дальнейшего развития и укрепления военно-бюрократического государства, основанного на тотальном рабстве, – с другой.

Гвардия в 1725 году выбрала второй вариант.


ЗАговор против Павла I

Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое.

Я надеюсь, что потомство отнесется ко мне беспристрастнее.

Император Павел.

Наши руки обагрились кровью не из корысти…

Князь В. М. Яшвиль, участник дворцового переворота 11 марта 1801 года

11 марта 1801 года произошел последний дворцовый переворот в истории России, им завершилась эпоха императора Павла I. Он – одна из самых загадочных фигур в длинной череде государей династии Романовых. Его четырехлетнее царствование наполнено самыми противоречивыми и странными событиями. В этот короткий, но чрезвычайно важный для всей последующей жизни России промежуток истории решалось очень многое: определялись судьбы страны, монархии, дворянства, различных общественных движений и капитальных идей. Почему-то именно Павлу I вменялись в вину и деспотичность правления, как будто не было явных тиранов – Ивана IV и Петра I, и низкопоклонство перед прусскими образцами, как будто не были западниками императрица Екатерина II и император Александр I – мать и сын императора Павла. Его подозревали в принадлежности к масонской ложе. Его внешнюю политику объявляли безумной. Известны слова Пушкина об императрице Екатерине II: «Конец ее царствования был отвратителен… Все негодовали; но воцарился Павел, и негодование увеличилось… Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы».

Однако возвращенный Павлом из сибирской ссылки писатель А. Н. Радищев назвал эти времена иначе и точнее: «Столетье безумно и мудро». Таков был и «российский Калигула», сын великой Екатерины, умный, просвещенный и добрый человек, загнанный бесчеловечной русской историей в тупик политического безумия и истерической тирании, самый одинокий, несчастный и непонятый деятель XVIII столетия.

Царствование императора Павла I стало последней неудачной, суматошной и трагикомической попыткой завершить дело Петра Великого, то есть «сверху», силой навязать разудалой, вконец избаловавшейся при снисходительной императрице Екатерине II России правильные европейские формы и прусский порядок во всех сферах ее привольного и бескрайнего бытия. Однако этого мало кто хотел, и о Павле современники с сожалением говорили: «Царствование его для всех было чрезвычайно тяжело, особливо для привыкших благодетельствовать под кротким правлением обожаемой монархини». Хотя романтическому императору-рыцарю больше пристало бы имя российского Дон Кихота, данное ему ироничным Наполеоном.

Но даже слова Бонапарта покажутся лестью на фоне сложившегося общепринятого мнения. Хрестоматийный облик Павла I небогат привлекательными чертами: школьные учебники привычно обвиняли девятого российского императора в безумии, ограниченности и жестокости. Но банальные истины имеют свойство оправдываться с точностью до наоборот. Архивные документы заставляют задуматься: а не является ли знакомый исторический портрет злой карикатурой? Французский дипломат Дюран в 1773 году делился своими впечатлениями о молодом Павле: «Воспитание цесаревича пренебрежно совершенно, и это исправить невозможно, если только природа не сделает какого-нибудь чуда. Здоровье и нравственность великого князя испорчены вконец». Еще более определенно высказывался английский посланник Витворт: «Император буквально сумасшедший». Эту точку зрения впоследствии разделяло большинство участников убийства несчастного императора. Однако вряд ли мнение убийцы о жертве может считаться объективным. Кроме того, презумпция невиновности – закон правосудия. Врачи, чтобы поставить правильный диагноз, пытаются тщательно выяснить anamnes vitae – историю жизни больного. Что ж, последуем примеру медиков…

Каким же человеком на самом деле был «гатчинский отшельник», что им руководило, что за путь он видел для себя и Российской империи? Самодержец он или игрушка судьбы? Был он новым великим реформатором России или архитектором воздушных замков и прожектером?

«Загадка Павла» напрямую связана с обстоятельствами его кончины. Как известно, Павел был убит заговорщиками, проникшими в казавшийся абсолютно надежным Михайловский замок. Но был ли погибший тираном, от которого спасли Россию бесстрашные герои, или же толпа полупьяных дебоширов оборвала жизнь романтического и честного правителя, угрожавшего своими реформами их корыстным интересам? Каким на самом деле видели царя его современники? В зависимости от того, на какую сторону – заговорщиков или их жертвы – становились современники и будущие исследователи, личность Павла оказывалась наделенной совершенно разными, иногда абсолютно противоположными чертами.

Какие тайны хранит загадочный и окруженный мрачными легендами Михайловский замок, место, где начался и завершился земной путь императора Павла?

И безусловно, не дает покоя вопрос: какое отношение к Павлу I имели загадочные масоны и мальтийские рыцари? В массовом сознании все: и масоны, и мальтийцы, и заговорщики – все они одним миром мазаны. Но так ли это, и что думал Павел I по этому поводу?


Благословенный внук и ненавистный сын

Эта история начинается 20 сентября 1754 года, когда в семье наследника русского престола произошло давно ожидаемое и даже необходимое событие: у дочери Петра I русской императрицы Елизаветы Петровны родился внук – великий князь Павел Петрович, родился к величайшей радости своей венценосной бабушки и всей России: его рождением обеспечивалось престолонаследие в роду Петра Великого.

Но кто был этот младенец? Чьим сыном он был? До сих пор никто этого не знает наверняка. Сам Павел был убежден, что Петр III (бывший герцог Карл Петер Ульрих Голштейн-Готторпский), злополучный император, год пробывший на русском троне и потом задушенный одним из гвардейцев в 1726 году, действительно был его отцом. Другие сомневались в этом, предполагая, что отцом Павла был граф Салтыков, любовник Екатерины. Иные уверяли, что от красивого Салтыкова не мог родиться этот курносый мальчик и что Екатерина родила мертвого ребенка, которого

заменили новорожденным чухонцем из деревни Котлы, расположенной недалеко от Ораниенбаума. Однако слухи о том, что отцом Павла был не Петр III, скорее всего не имеют под собой оснований.

Жизнь Павла оказалась не менее загадочной и фантастичной, чем его происхождение. Императрица Елизавета видела в младенце залог будущности своей империи и приняла на себя заботы о его воспитании. Бабушка была гораздо больше обрадована его рождением, чем отец ребенка, племянник императрицы великий князь Петр Федорович, и тем более мать новорожденного, великая княгиня Екатерина. Впрочем последней и не дали возможности порадоваться, сразу же забрав новорожденного в покои Елизаветы. Императрица была женщина добрая, своего новорожденного внучатого племянника обожала, но педагогическими талантами явно не обладала. Мать ребенка, великая княгиня Екатерина, поначалу пыталась спорить, но ее доводы игнорировались.

«Только что спеленали его, – пишет в дневнике Екатерина, – как явился по приказанию императрицы духовник ее и нарек ребенку имя Павла, после чего императрица тотчас велела повивальной бабушке взять его и нести за собою, а я осталась на родильной постели… В городе и империи была великая радость по случаю этого события. На другой день я начала чувствовать нестерпимую боль. Боль эта не давала мне спать, и, сверх того, со мною сделалась сильная лихорадка; но, несмотря на то, и в тот день я не удостоилась большого внимания. Впрочем, великий князь на минуту явился в моей комнате и потом ушел, сказав, что ему некогда больше оставаться. Лежа в постели, я беспрерывно плакала и стонала; в комнате была одна только Владиславова; в душе она жалела обо мне, но ей нечем было помочь. Да и я не любила, чтобы обо мне жалели, и сама не любила жаловаться: я имела слишком гордую душу, и одна мысль быть несчастной была для меня невыносима; до сих пор я делала все, что могла, чтобы не казаться таковой… Наконец, великий князь соскучился по моим фрейлинам: по вечерам ему не за кем было волочиться, и потому он предложил проводить вечера у меня в комнате. Тут он начал ухаживать за графиней Елизаветой Воронцовой, которая, как нарочно, была хуже всех лицом».

Празднуя рождение внука, императрица Елизавета по-прежнему не щадила материнских чувств Екатерины: для нее на первом плане были лишь «интересы империи». Увидеть сына снова после родов Екатерина смогла только через шесть недель, когда она принимала очистительную молитву. Тогда императрица во второй раз пришла к ней в комнату и велела принести к ней Павла. «Он показался мне очень хорош, – пишет Екатерина, – и вид его несколько развеселил меня, но как скоро молитвы были окончены, императрица тотчас приказала унести его и сама ушла». В третий раз Павла показали матери по ее просьбе лишь весной, по случаю отъезда великокняжеской четы в Ораниенбаум. Екатерина видела сына только в покоях императрицы и только в присутствии последней.

Считается, что Павла мать не любила, ведь это был ребенок от нелюбимого мужа – Петра III. Однако записи в дневниках Екатерины II, сделанные после рождения сына, говорят о том, что она не была равнодушна к сыну, она хотела быть с ним, заниматься его воспитанием, но ее лишали этой возможности. Умная, европейски образованная мать не могла сразу подавить в себе естественной заботы о первенце и издали, со скорбью, следила за воспитанием, которое давала ему добродушная, но придерживавшаяся старозаветных русских традиций императрица. Павла Петровича, как помещичьего сынка, постепенно сдали на руки невежественной женской дворне, со страхом заботившейся только о том, чтобы беречь и холить барское дитя, оставшееся без всякой родительской ласки и внимания: еще до крестин Павел едва не умер от молочницы. «Я должна была, – пишет Екатерина, – лишь украдкой наведываться о его здоровье, ибо просто послать спросить о нем значило бы усумниться в попечениях императрицы и могло быть очень дурно принято. Она поместила его у себя в комнате и прибегала к нему на каждый его крик; его буквально душили излишними заботами. Он лежал в чрезвычайно жаркой комнате, во фланелевых пеленах, в кроватке, обитой мехом черных лисиц; его покрывали одеялом из атласного тика на вате, а сверх того еще одеялом из розового бархата, подбитого мехом черных лисиц. После я сама много раз видала его таким образом укутанного; пот тек у него с лица и по всему телу, вследствие чего, когда он вырос, то простуживался и заболевал от малейшего ветра. Кроме того, к нему приставили множество бестолковых старух и мамушек, которые своим излишним и неуместным усердием причинили ему несравненно больше физического и нравственного зла, чем добра».

Этот рассказ матери Павла об обстоятельствах, сопровождавших его рождение, показывает, в какой обстановке появился на свет младенец – великий князь: семейная драма, имевшая место в императорской фамилии, уже заложила основу будущего конфликта Павла и Екатерины.

Итак, жертва политических расчетов, баловень царственной бабушки, Павел при самом рождении встречен был полным равнодушием отца и слезами матери, до глубины души прочувствовавшей свое унижение и бессилие: мало того что у нее отняли первенца и навсегда оторвали от семейных радостей, но ради этого же ее первенца саму ее же бросили на произвол судьбы, их заранее делали соперниками: возвеличивая сына, унижали мать. В первые полгода мать видела сына три раза, да и в дальнейшем недолгие свидания случались не чаще пары раз в месяц. Ей откровенно давали понять, что ее – принцессу – выписали из Германии, по сути дела, в качестве «родильной машины». Но «машина» оказалась с секретом. С первых дней своего приезда мелкопоместная и бедная Ангальт-Цербстская принцесса поставила перед собой задачу добиться верховной власти в России. И честолюбивая немка поняла, что с рождением сына ее и без того слабые надежды на российский престол рушатся. Все последующие взаимоотношения матери и сына так и складывались – как отношения политических противников в борьбе за власть. Материнский инстинкт стал планомерно вытесняться волей к власти. Екатерина недолго переживала разлуку с сыном и полностью отдалась политическим играм.

Что касается Елизаветы, то она сделала все возможное, чтобы расширить пропасть между матерью и сыном: особенные знаки внимания новорожденному, подчеркнутая холодность к великой княгине, которую и раньше-то не очень баловали вниманием. Намек ясен: произвела на свет то, что заказывали, – можешь уходить со сцены. Мать, которая неделями и месяцами не видела сына и которая понимала, что там, в покоях, куда ей нет доступа, из него делают не просто чужого ей человека, а противника, соперника, конкурента в борьбе за корону, в конце концов, так и стала воспринимать его.

Понимала ли Елизавета Петровна, что она делает? Во всяком случае, на закате царствования она изменила свое отношение к невестке, окончательно махнув рукой на племянника. Она увидела, что скромная Ангальт-Цербстская принцесса превратилась в важную политическую фигуру при русском дворе, оценила ее работоспособность и организаторский талант. Слишком поздно поняла Елизавета, какого серьезного врага она создала своему любимому внуку, но времени на исправление ошибок уже не оставалось.

Елизавета Петровна умерла, когда Павлу было всего 7 лет. Эти первые семь лет, наверное, были счастливейшими в его жизни. Ребенок рос окруженный вниманием и заботой многочисленной дворцовой прислуги, в основном русской. В раннем детстве великий князь редко слышал иностранную речь. Императрица баловала внука, проводила с ним много времени, особенно в последние два года. Образ доброй русской бабушки, иногда приходившей проведать его даже ночью, навсегда остался в памяти великого князя. Изредка заходил к нему и отец. Их отношения нельзя было назвать близкими, но Павлу было обидно видеть, как окружающие открыто пренебрегают отцом и смеются над ним. Это сочувствие и жалость к отцу многократно возросли после короткого царствования Петра III, завершившегося дворцовым переворотом в пользу Екатерины.

Смерть Елизаветы, неожиданное исчезновение Петра, туманные слухи о его насильственной смерти потрясли восьмилетнего мальчика. Позднее жалость к убитому отцу переросла в самое настоящее поклонение. Есть сведения, что Павел сомневался в смерти отца, точнее, хранил надежду, что он каким-то образом успел спастись. До самого восшествия на престол Павел внимательно прислушивался к шепоту о самозванцах. Первое, что спросил у бывшего фаворита Петра графа Гудовича, возвращенного из ссылки: «Жив ли мой отец?» Подросший Павел очень любил читать шекспировские трагедии и сравнивал себя с принцем

Гамлетом, призванным отомстить за отца. Но реальная жизнь осложнялась тем, что у «российского Гамлета» не было коварного дяди и обманутой матери. Злодеем, причем не особо скрывавшим причастность к убийству, была сама его мать.

После смерти бабушки и отца мало что изменилось в положении Павла, по отзывам – впечатлительного и даровитого ребенка. Он по-прежнему жил отдельно от матери. Екатерина все больше видела в нем продукт чужого и враждебного воспитания, возможно, что и живой укор ее совести – ведь он сын низвергнутого ею Петра III. Павел это чувствовал и сторонился матери, когда его изредка приводили к ней. Ребенок замкнулся в себя и с годами все больше и больше стал чуждаться матери. Когда же Павел узнал, что желание матери стать императрицей послужило причиной гибели его отца, а потом понял, что мать не только свергла с престола его отца, но намерена лишить законных прав на русский престол и его самого, эта отчужденность переросла в неприязнь.

Каковы были основные черты характера Павла, прежде чем тяжелая, ненормальная жизнь, которая досталась на его долю, подорвала его душевные силы? Многие из знавших Павла I близко единодушно отмечают рыцарские черты его характера. Княгиня Ливен утверждала, что «в основе его характера лежало величие и благородство – великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большой искренностью».

В мемуарах одного из современников Павла, А.Н. Вельяминова-Зернова, мы встречаем такую характеристику нравственного облика Павла Первого: «Павел был по природе великодушен, открыт и благороден; он помнил прежние связи, желал иметь друзей и хотел любить правду, но не умел выдерживать этой роли. Должно признаться, что эта роль чрезвычайно трудна. Почти всегда под видом правды говорят царям резкую ложь, потому что она каким-нибудь косвенным образом выгодна тому, кто ее сказал».

Другой современник в своих мемуарах заметил, что: «Павел был рыцарем времен протекших». «Павел, – свидетельствует далее в своих воспоминаниях Саблуков, – знал в совершенстве языки: славянский, русский, французский, немецкий, имел некоторые сведения в латинском, был хорошо знаком с историей и математикой; говорил и писал весьма свободно и правильно на упомянутых языках».

Княгиня Ливен в своих воспоминаниях характеризует Павла следующим образом: «Хотя фигура его была обделена грациею, он далеко не был лишен достоинства, обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами… Он обладал литературной начитанностью и умом бойким и открытым, склонным был к шутке и веселию, любил искусство; французский язык знал в совершенстве, любил Францию, а нравы и вкусы этой страны воспринимал в свои привычки. Разговор он вел скачками, но всегда с непрестанным оживлением. Он знал толк в изощренных и деликатных оборотах речи. Его шутка никогда не носила дурного вкуса, и трудно представить себе что-либо более изящное, чем кроткие милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия. Я говорю это по опыту, потому что мне не раз, до и после замужества, приходилось соприкасаться с Императором». Деспоты по натуре, как известно, не любят детей и не умеют искренне веселиться. Княгиня же Ливен указывает, что Павел охотно играл с маленькими воспитанницами Смольного института и, играя с ними, веселился от всей души. Это, возможно, были немногие веселые часы в тяжелой, полной мучительных переживаний жизни Павла. «Он, – вспоминала княгиня Ливен, – нередко наезжал в Смольный монастырь, где я воспитывалась: его забавляли игры маленьких девочек, и он охотно сам даже принимал в них участие. Я прекрасно помню, как однажды вечером в 1798 году я играла в жмурки с ним, последним королем польским, принцем Конде и фельдмаршалом Суворовым. Император тут проделал тысячу сумасбродств, но и в припадках веселости он ничем не нарушил приличий».

Саблуков утверждал: «Действительно, это был человек в душе вполне доброжелательный, великодушный, готовый прощать обиды и сознаваться в своих ошибках. Он высоко ценил правду, ненавидел ложь и обман, заботился о правосудии и беспощадно преследовал всякие злоупотребления, в особенности же лихоимство и взяточничество. Нет сомнения, что в основе характера императора Павла лежало истинное великодушие и благородство и, несмотря на то что он был ревнив к власти, он презирал тех, кто раболепно подчинялся его воле в ущерб правде и справедливости и, наоборот, уважал людей, которые бесстрашно противились вспышкам его гнева, чтобы защитить невинного… Павел I всегда рад был слышать истину, для которой слух его всегда был открыт, а вместе с нею он готов был уважать и выслушивать то лицо, от которого он ее слышал».

Л. В. Нащокин говорил А. С. Пушкину: «По восшествии на престол Государя Павла I, отец мой вышел в отставку, объяснив царю на то причину: «Вы горячи и я горяч, нам вместе не ужиться». Государь с ним согласился и подарил ему воронежскую деревню».

Несмотря на свою требовательность, несмотря на строгие меры, применяемые в отношении нарушителей порядка и дисциплины, Павел был очень снисходителен и легко прощал тех, кто раскаивался в совершенных дурных поступках.

Незадолго до совершеннолетия великого князя граф Сольмс дал ему весьма лестную характеристику: «В него легко влюбиться любой девице. Хотя он невысокого роста, но очень красив лицом; весьма правильно сложен; разговор и манеры его приятны; он кроток, чрезвычайно учтив, предупредителен и веселого нрава. Под этою прекрасной наружностью скрывается душа превосходнейшая, самая честная и возвышенная, и, вместе с тем, самая чистая и невинная, которая знает зло только с отталкивающей его стороны и вообще сведуща о дурном, лишь насколько это нужно, чтобы вооружиться решимостью самому избегать его и не одобрять его в других…» Однако уже тогда внимательные наблюдатели замечали в характере великого князя те странности, которые в дальнейшем будут так поражать современников. По мнению учителя астрономии и физики цесаревича, Франца Эпиниуса, «голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке, – порвется эта ниточка, машинка завернется, и тут конец уму и рассудку». Не будет большой смелостью предположить, что началом этой ниточки стала трагедия в Ропше, где с ведома Екатерины был убит его отец. Павел, с его вспыльчивостью, постоянным страхом быть отравленным, недоверием к окружающим, бесконечными комплексами, недаром получил в Европе прозвание «русский Гамлет». Снова предоставляем слово графу Сольмсу: «Ключ к загадке характера великого князя имел в своей основе непримиримый конфликт сына с матерью, созданный роковыми событиями 1762 года, отстранить или смягчить которые не было во власти и самого мудрейшего из смертных. К этому следует присовокупить личные, наследственные особенности характера Павла, с годами получившие тот вид, который не мог согласовываться с государственным умом императрицы и с ее взглядами на управление и политику Российской империи. Началась глухая борьба двух противоположных мировоззрений, прерываемая временным затишьем, носящим отпечаток мимолетного примирения».

Известно, какой тяжелый отпечаток накладывает на всю жизнь человека нехватка или отсутствие материнской ласки. Трудно представить себе те разрушения, которые должна была произвести в душе Павла многолетняя незатухающая война с собственной матерью. Причем Екатерина была противником несоизмеримо более опытным и умелым, она первой наносила удары и всегда одерживала победу. Захватив престол, Екатерина выместила все свои унижения при русском дворе, и самой удобной и близкой мишенью оказался маленький Павел. Ему припомнили и мягкотелость отца, и ласки бабушки.

Однако нельзя было не считаться с мнением политического окружения: слишком многие из тех, кто поддержал переворот Екатерины, надеялись на воцарение законного наследника вскоре после его совершеннолетия. И Екатерина уступила, твердо решив в глубине души не допускать Павла к трону. Так, много претерпевшая от «государственного» подхода Елизаветы, новая императрица открыто взяла его на вооружение.

Первым делом наследника надобно было ослабить в плане конкурентоспособности: его постарались лишить всякого систематического образования. Создавая видимость заботы об образовании будущего императора, Екатерина – поклонница западной цивилизации – посылает приглашения виднейшим французским ученым-просветителям Дидро, д’Аламберу и Сорену занять при нем место воспитателей. Европа заговорила о новой правительнице России как о монархине с передовыми взглядами, и это увеличило ее политический капитал как внутри империи, так и за ее пределами.

Но из этой затеи ничего не вышло. Д’Аламбер, например, сразу отверг предложение императрицы, как отверг приглашение Фридриха Великого, который предлагал ему свое гостеприимство. Знаменитый энциклопедист, намекая на «геморроидальные колики», от которых, по официальной версии, умер Петр III, писал Вольтеру: «Я очень подвержен геморрою, а он слишком опасен в этой стране», то есть в России. Дидро и Сорен тоже отвели свои кандидатуры.

Вежливый отказ ученых не повлек за собой поиска новых преподавателей, так как результат (политический имидж) был достигнут. Воспитание цесаревича было оставлено в руках тех учителей, которых назначила ему Елизавета Петровна, и прибавлены новые, искусно подобранные наставники, которые не просвещали Павла, а скорее перегружали его детский ум множеством непонятных и разрозненных подробностей, ни о чем не дававших ясного представления. К тому же многие из них догадывались о своей роли и смело преподавали по принципу «чем скучнее, тем лучше». Здесь особенно усердствовал преподаватель «государственных наук» Григорий Теплов, заваливший подростка судебными делами и статистическими отчетами. После этих занятий Павел на всю жизнь возненавидел черновую кропотливую работу с документами, стараясь разрешить любую проблему как можно быстрее, не вникая в ее суть. Немудрено, что после семи лет такого «образования», дополненного тяжелыми впечатлениями от редких встреч с матерью, сыпавшей «остроумными замечаниями» по поводу его умственного развития, у ребенка сформировался непростой, капризный и раздражительный характер. О своенравных поступках наследника поползли слухи при дворе, и многие серьезно задумывались о последствиях его возможного правления. Екатерина блестяще выиграла первую схватку, а Павел был слишком мал и неопытен для ответных ударов.

Впрочем, Павла окружали не только шпионы, зануды и тупицы. Точнее, шпионы, зануды и тупицы чередовались с достойными воспитателями, людьми «сильного ума» и прекрасных нравственных качеств. И их влияние на наследника оказалось действенным. Павел, несмотря на интриги, все же получил для своего времени хорошее образование и, по свидетельствам современников, был способным, стремящимся к знаниям, романтически настроенным мальчиком с открытым характером, искренне верившим в идеалы добра и справедливости. «Он был воспитан в среде общественной и умственной, быть может, немного не по возрасту для него, но во всяком случае в среде, способной развить его ум, просветить его душу и дать ему серьезное практическое и вполне национальное направление, знакомившее его с лучшими людьми страны, ставившее в соприкосновение со всеми дарованиями и выдающимися талантами эпохи, – одним словом, в среде, способной привязать его ко всем нравственным силам страны, в которой он будет некогда государем», – писал уже упоминавшийся ранее граф Сольмс.

Среди воспитателей цесаревича был, между прочим, известный своими «Записками» Семен Андреевич Порошин, человек весьма честный и образованный. Кроме того, учили цесаревича Эпинус и Остервальд. Позднее других приглашен был в качестве преподавателя архимандрит Платон, впоследствии митрополит. Прежде чем назначить этого монаха учителем, его пригласили на обед ко двору, и сама императрица с ним беседовала, желая убедиться в том, что будущий воспитатель цесаревича не суеверен. Ученица Вольтера, как известно, больше всего опасалась суеверий. По-видимому, Платон с честью выдержал экзамен и был допущен как доверенное лицо к наследнику престола. Один из лучших педагогов – Ф. Д. Бехтеев, бывший дипломат, до этого несколько лет живший во Франции, преподавал цесаревичу грамматику и арифметику. Стараясь воспитать в цесаревиче чувство прилежания, Федор Дмитриевич начал издавать для наследника газету, в которой печатали о его делах за день и которую якобы получали во всех дворах Европы. Мера возымела действие, хотя воспитанник не столько проникся сознанием своей высокой ответственности, сколько очень рано понял, что его фигуре придают немалое значение.

Воспитанием наследника занимались братья Панины – Никита и Петр, а также Денис Фонвизин. Они были выбраны воспитателями еще Елизаветой, и Екатерина «не отвела» их кандидатуры хотя бы потому, что братья Панины, например, были ее союзниками, активно поддерживали ее в заговоре против Петра III. Никита Панин провел с мальчиком 13 лет и искренне к нему привязался. Из всей российской придворной знати он лучше всего мог понять причины странного поведения наследника и горячо поддерживал идею о передаче ему престола. Панины были сторонниками Просвещения, они искренне привязались к великому князю и старались воспитать из него идеального монарха. Они также пытались внушить ученику тайные мысли о конституции, либерализме, просвещении, которыми без осложнений переболела в молодости Екатерина. Но наставники скончались, и Павел остался наедине с прозой жизни. А она не очень-то радовала…

Время шло, но когда Павел достиг совершеннолетия, Екатерина не передала ему власть, на которую он имел законные права. Отстраненный ею от вмешательства в решение каких-либо государственных дел, Павел, в свою очередь, открыто осуждал ее образ жизни и не принимал той политики, которую она проводила. Павел считал, что эта политика опирается на славолюбие и притворство, мечтал о водворении в России под эгидой самодержавия строго законного управления, ограничения прав дворянства, введения строжайшей, по прусскому образцу, дисциплины в армии.

А Екатерина всегда подозревала Павла, окружала его своими соглядатаями, боялась, что он захочет поступить так же, как и она, организует заговор и отнимет у нее принадлежащую ему власть. От сознания непрочности своего положения Екатерина не любила путешествовать, так как опасалась, что в столице в ее отсутствие может произойти переворот. Законный наследник власти – Павел – был постоянной угрозой для нее. Известны ее распоряжения, которые она оставляла, покидая столицу, в отношении Павла. Согласно этим распоряжениям, в случае начала волнений в столице ее доверенные лица должны были немедленно арестовать Павла и привезти к ней.


Загадки августейшего брака и дел сердечных

Почву для многих загадок в биографии «русского Гамлета» давала его личная жизнь. И очень многое в характере Павла объяснялось этим.

Павел был женат дважды. В 1773 году он женился на принцессе Вильгельмине Гессен-Дармштадтской (в православии – Наталье Алексеевне), но через три года она умерла, и в том же 1776-м Павел женился вторично, на принцессе Вюртембергской Софии Доротее (в православии – Марии Федоровне).

1773 год императрица Екатерина Великая встречала в тревожном состоянии духа. Последние пять лет для Российской империи оказались непростыми: 18 ноября 1768 года была объявлена война Оттоманской Порте, принесшая огромные финансовые и людские потери; затем в 1770 году в Москве вспыхнула эпидемия моровой язвы, повлекшая опасные бунты городской бедноты, грозившие вылиться в восстание социальных низов. Весь 1772 год прошел в сложных политических интригах, связанных с первым разделом Польши, а в довершение всех хлопот с юго-восточных окраин России стали приходить неутешительные известия о волнениях среди яицких казаков и калмыков. Однако все эти проблемы не могли помешать Екатерине II вплотную заняться таким серьезным делом, как женитьба сына, великого князя и наследника престола Павла Петровича, которому в сентябре 1772 года исполнилось 18 лет: как бы ни относилась императрица к сыну, но ему нужно было продолжать династию.

Еще за несколько лет до этого Екатерина обратилась к сумевшему завоевать ее доверие бывшему датскому посланнику в Петербурге барону А. Ф. Ассебургу с просьбой собрать подробную информацию о немецких принцессах, которые были бы достойны стать спутницами жизни великого князя. Это тонкое дипломатическое поручение было возложено на барона Ассебурга с ведома датского короля. Получив от барона сведения, Екатерина вначале заинтересовалась принцессой Софией Доротеей Августой Вюртембергской. Но юный возраст принцессы, которой тогда шел всего лишь девятый год, заставил императрицу обратить свой взор на принцессу Луизу Саксен – Готскую. Однако Луиза, узнав, что непременным условием брака является переход в православие, решительно заявила, что «скорее умрет, нежели решится только подумать о возможности перемены религии». Встретив такое упорство, Екатерина только пожала плечами и отписала барону Ассебургу: «Не думайте больше о принцессе Луизе Саксен-Готской. Она именно такова, какой следует быть, чтобы нам не понравиться». Затем Екатерина поделилась своим мнением о других кандидатурах, предложенных бароном-свахой: «Принцессу Вильгельмину Дармштадтскую мне описывают, особенно со стороны доброты сердца, как совершенство природы; но помимо того, что совершенства, как известно, в мире не существует, вы говорите, что у нее опрометчивый ум, склонный к раздору. Это, в соединении с умом ее батюшки и с большим количеством сестер и братьев, частью уже пристроенных, а частью еще ожидающих, чтобы их пристроили, побуждает меня в этом отношении к осторожности. Однако я прошу вас взять на себя труд возобновить ваши наблюдения… Я отказываюсь от принцессы Нассауской вследствие обстоятельств, которые вы мне указали, а от принцессы Цвейбрюккенской по трем другим причинам: 1) ей восемнадцать лет, следственно, она тремя годами старее; 2) она католичка; 3) поведение ее сестер не говорит в ее пользу…»

Любое сватовство – интрига. Чего же можно ожидать от подготовки династического брака, в котором тесно переплелись интересы не только отдельных людей или семейств, но целых государств, и государств немалых? Барон Ассебург являлся подданным прусского короля Фридриха II, который в силу политических интересов горячо желал этого брака – союза с принцессой Вильгельминой Дармштадтской, обладавшей «опрометчивым умом, склонным к раздору». Племянник Фридриха II и наследник прусской короны принц Фридрих Вильгельм был женат на принцессе Фредерике Дармштадтской, и брак наследника русского престола с любой из невесток его племянника был, безусловно, выгоден королю. В своих записках Фридрих Великий откровенно признается, что при помощи хитроумных дипломатических ходов и каверз он сумел остановить выбор Екатерины на желательной ему особе. Немаловажная роль в сложной игре короля отводилась барону Ассебургу. Фридрих имел долгую беседу с Ассебургом, после которой тот принялся лоббировать интересы дармштадской партии. Ассебург оказался отличным дипломатом, изловившим не двух, а трех зайцев: он в одно и то же время действовал как человек усердный и преданный Екатерине, демонстрировал приверженность интересам прусского короля и, казалось, принимал к сердцу интересы Гессен-Дармштадтской фамилии, во всяком случае, все были довольны.

Мать принцессы Вильгельмины ландграфиня Дармштадтская Генриетта Каролина, урожденная принцесса Цвейбрюккенская, в отличие от своего супруга ландграфа Людвига, заслужившего репутацию лучшего барабанщика всей Священной Римской империи, считалась одной из самых умных и образованных женщин тогдашней Германии, во дворце которой нередко бывали Гете, Гердер, Виланд. В ней соединялись глубокий ум, прекрасное образование и неимоверное честолюбие. Фридрих Великий, восхищаясь ее достоинствами, уважительно характеризовал ландграфиню как «мужчину по уму». А Екатерина II писала, что Генриетта Каролина – «человек души твердой».

Барон всячески старался убедить императрицу, что слухи о склочном характере Вильгельмины распространяются недоброжелателями, и ссылался на то обстоятельство, что из пяти дочерей ландграфа Гессен-Дармштадтского две старшие уже сделали выгодные партии: принцесса Каролина была замужем за ландграфом Гессен-Гомбургским, а принцесса Фредерика – за принцем Фридрихом Вильгельмом Прусским, племянником и наследником Фридриха II.

Екатерина сделала вид, что вполне доверяет своему «посланнику», но в то же время писала Никите Ивановичу Панину: «У ландграфини, слава Богу, есть еще три дочери на выданье; попросим ее приехать сюда с этим роем дочерей; мы будем очень несчастливы, если из трех не выберем ни одной, нам подходящей. Посмотрим на них, а потом решим. Дочери эти: Амалия Фредерика – 18-ти лет; Вильгельмина – 17-ти; Луиза – 15-ти лет… Не особенно останавливаюсь я на похвалах, расточаемых старшей из гессенских принцесс королем прусским, потому что я знаю, и как он выбирает, и какие ему нужны, и та, которая ему нравится, едва ли могла бы понравиться нам. По его мнению – которые глупее, те и лучше: я видала и знаю выбранных им…»

Через барона Ассебурга было передано предложение ландграфине Генриетте Каролине приехать в Петербург с тремя дочерьми: Амалией Фредерикой, Вильгельминой и Луизой. Ландграфиня без долгих колебаний приняла приглашение русской царицы.

Однако одним волевым решением в таком сложном предприятии обойтись было невозможно – требовались определенные гарантии и довольно значительные средства для осуществления поездки. Последнее обстоятельство было с легкостью решено русской императрицей, взявшей все издержки на себя. Екатерина предоставила для поездки 80 тысяч гульденов.

Второе препятствие было иного толка и заключалось в опасности возникновения неприятных разговоров в том случае, если брак по каким-либо причинам не состоится. Помощь в решении этой проблемы оказал Фридрих II. Он убедил ландграфиню приехать в Берлин якобы для того, чтобы навестить свою дочь (жену прусского престолонаследника). В Берлине же, по его мнению, всегда можно будет найти предлог для поездки в Россию. Одновременно король дал поручение своему посланнику в Петербурге, Сольмсу, распустить слух, что Павел уже сделал свой выбор и ждет не дождется приезда невесты.

На самом деле великий князь практически не участвовал в столь ответственном и напрямую касающемся его деле – выборе собственной подруги жизни. Конечно, он знал о подготовке его бракосочетания, но все нити этой сложной игры находились в руках императрицы Екатерины. Настаивая на приезде принцесс Дармштадтских в Россию, царица категорически исключала даже мысль об отправке самого Павла в Европу для выбора невесты. Историк барон Ф. А. Бюлер писал: «Самолюбию ее льстило, что Европа и Россия примут за новое проявление ее величия и могущества то обстоятельство, что иностранная владетельная особа везет троих своих дочерей на показ и на выбор наследнику всероссийского престола. До сих пор на Западе существовал обычай, в силу которого одни короли не ездили за своими невестами, а их привозили к ним, но заочно помолвленными или даже обрученными.

А тут невесты еще не было, и вообще тому, чего великая государыня добилась от ландграфини Дармштадтской, не бывало примера в истории».

Выбирая невесту для сына между тремя дармштадтскими принцессами, царица все более склонялась в пользу принцессы Вильгельмины. Но окончательный выбор невесты Екатерина решила сделать лишь после личного знакомства с принцессами. В 1773 году в Любек была выслана специальная российская эскадра, которая должна была доставить ландграфиню с дочерьми в Ревель. Одним из трех кораблей эскадры командовал капитан-лейтенант граф Андрей Разумовский, воспитывавшийся с детства вместе с великим князем Павлом Петровичем. Весь путь до Ревеля неотразимый красавец граф не отходил от принцессы Вильгельмины, всячески ухаживая за ней и осыпая комплиментами, и она не осталась равнодушной. Эта первая встреча оказалась роковой. 6 июня 1773 года эскадра бросила якоря на ревельском рейде. Отдохнув пять дней после морского путешествия, ландграфиня с дочерьми покинула Ревель и направилась в Петербург. 15 июня состоялась первая встреча путешественниц с императрицей Екатериной II и Павлом в Гатчине.

А что же Павел, неужели он был действительно так равнодушен к выбору своей будущей жены, как казалось Екатерине? Безусловно, нет. Он не мог влиять на действия своей матери, но испытывать эмоции ему нельзя было запретить. Павел находился в напряженном ожидании приезда принцесс Дармштадтских, одна из которых должна была стать его супругой. Не ощутивший в полной мере материнской ласки, Павел инстинктивно желал любви и испытывал потребность быть любимым, ведь с детства его отличала эмоциональность и восторженная влюбчивость.

Павел быстро определился с выбором невесты. После первой же встречи с юными принцессами Павел пишет в дневнике: «Несмотря на усталость, я все ходил по моей комнате… вспоминая виденное и слышанное. В этот момент мой выбор почти уже остановился на принцессе Вильгельмине, которая мне больше всех нравилась, и всю ночь я ее видел во сне». 18 июня Екатерина обратилась к ландграфине, прося от имени сына руки ее дочери, принцессы Вильгельмины. Ответ не заставил себя ждать. «Хотя этого должны были ожидать, но кажется, как будто уверенность в этом произвела заметное довольство; по крайней мере, таково впечатление, произведенное на Великого князя, который вне себя от радости и видит величайшее счастье в браке своем с этой принцессой; он очень в нее влюблен и считает ее вполне достойной его любви и уважения…» – из донесения прусского посла, графа Сольмса, от 3 августа 1773 года.

Спустя несколько дней ландграфиня написала главному свату – Фридриху Великому: «Никогда не забуду, что я обязана вашему величеству устройством моей дочери Вильгельмины… Великий князь, сколько можно заметить, полюбил мою дочь, и даже больше, чем я ожидала».

15 августа 1773 года состоялось миропомазание принцессы Вильгельмины, получившей при переходе в православие имя и титул великой княжны Натальи Алексеевны. На следующий день состоялось ее обручение с великим князем, и к новому имени добавился новый титул – великая княгиня. 29 сентября 1773 года состоялась свадьба, отпразднованная с большой пышностью. Помимо непосредственной церемонии бракосочетания прошли праздники для всех сословий: для дворян, купцов, простых людей. Завершились двухнедельные празднества фейерверком.

В чем же была причина такой поспешности, почти неприличной для царственных особ?

Любовь? Да, разумеется, но не только… 20 сентября – день рождения великого князя Павла. Хотя он уже год как являлся совершеннолетним, Екатерина официально этого не признавала, поскольку он вполне мог предъявить права на престол, причем, куда более основательные, чем она сама, ведь Екатерина все-таки совершила государственный переворот и свергла своего мужа – законного императора. Именно поэтому восемнадцатый день рождения Павла прошел тихо и незаметно. А девятнадцатый императрица, являясь умным и расчетливым политиком, заменила брачной церемонией. Пусть подданные радуются свадьбе и поменьше думают о том, кому же на самом деле принадлежит трон.

Первое время все шло замечательно: влюбленный Павел забыл о престоле, он не мог надышаться на жену, которую называл «тихий ангел». Свекровь также была очарована невесткой, по крайней мере поначалу. «Ваша дочь здорова, она по-прежнему кротка и любезна, какою Вы ее знаете. Муж обожает ее, то и дело хвалит и рекомендует ее, я слушаю и иногда покатываюсь со смеху, потому что ей не нужно рекомендаций, ее рекомендация в моем сердце, я ее люблю, она того заслужила, и я совершенно ею довольна. Вообще наша семейная жизнь идет очень хорошо…» – пишет Екатерина ландграфине Гессенской 10 ноября 1773 года.

В действительности же «тихий ангел» – был тихим омутом, в котором скрывалось достаточное количество чертей. Наталья Алексеевна – принцесса Вильгельмина – по иронии судьбы была очень похожа на другую честолюбивую немецкую принцессу Софию Фредерику Августу Ангальт-Цербстскую и чуть было не повторила ее путь. Великая княгиня Наталья Алексеевна не любила своего мужа, была умна, честолюбива и желала реальной власти. Не испытывая любви к супругу, она имела большое влияние на него – Павел незаметно для себя стал играть вторую скрипку в собственном семействе. Наталья Алексеевна настойчиво пыталась изолировать его от влияния матери и ближайшего окружения, полностью подчинив волю супруга своей.

«Наталья Алексеевна была хитрая, тонкого, проницательного ума, вспыльчивого, настойчивого нрава женщина. Великая княгиня умела обманывать супруга и царедворцев, которые в хитростях и кознях бесу не уступят; но Екатерина скоро проникла в ее хитрость и не ошиблась в догадках своих!» Великая княгиня «без труда обнаружила секрет воздействия на мужа, причем делает это так, что он отстраняет от себя тех немногих близких ему людей, которых он сам выбрал…», «…сердце у нее гордое, нервное, холодное, быть может, несколько легкомысленное в своих решениях…» – так Александр Михайлович Тургенев[3], успевший за свою долгую жизнь послужить пяти царям (Екатерине II, Павлу I, Александру I, Николаю I, Александру II), охарактеризовал первую жену царевича Павла.

Английский посланник Гаррис писал о великой княгине: «Эта молодая принцесса была горда и решительна, и в течение ее жизни наверное возникла бы борьба между свекровью и невесткой». Гаррис оказался пророком – борьба действительно началась. В конце 1774 года отношения свекрови и невестки совершили поворот: от любви до ненависти один шаг, к тому же подозрительно быстро пройденный.

Великая княгиня Наталья Алексеевна была особой ветреной и легкомысленной. Судя по ее письмам к родным и записям церемониальных журналов, ее дни проходили во всевозможных увеселениях и развлечениях – балах, маскарадах, играх, охоте, «стрелянии тетеревей на чучелы», катании «в шлюпках по Неве-реке», прогулках на санях. При этом Наталья Алексеевна отличалась непомерным честолюбием, амбициозностью и тщеславием. Гостью из Гессена не устраивало положение ее мужа, и она всячески поощряла амбиции Павла. В раскладе политических сил при екатерининском дворе отныне появилась «партия наследника», в которой первую скрипку играла невестка императрицы.

Екатерина не скрывала своего недовольства поведением невестки. Не нравились императрице и нежелание гессенской принцессы учиться русскому языку и ее безмерное мотовство. Особенно беспокоило государыню отсутствие у великокняжеской четы детей. На протяжении 1774-го и первой половины 1775 года у супруги наследника не наблюдалось ни малейших признаков беременности. «О моем состоянии нельзя сказать ни «да», ни «нет», – сообщала Наталья Алексеевна в письме к матери от 1 февраля 1774 года. – Здесь думают, что «да», потому что хотят этого. Я же боюсь, что «нет», но веду себя как будто «да».

Императрицу весьма тревожило состояние здоровья невестки. Так, в письме барону Гримму в феврале 1775 года Екатерина сообщает, что опасается чахотки у великой княгини Натальи Алексеевны. И все же основная причина недовольства Екатерины крылась совсем в другом. В это время при дворе завязался новый узел интриг: сближение Австрии и Пруссии с Россией на почве первого раздела Польши (1772) было негативно воспринято Францией и Испанией.

При чем же здесь великая княгиня? Вопрос вполне закономерный, а вот ответ несколько неожиданный. Весьма достоверно известно, что Павел Петрович, увы, не блистал красотой; напротив, его лучший друг – граф Андрей Кириллович Разумовский (сын бывшего гетмана Украины и племянник фаворита Елизаветы Петровны), был не только красив, но обладал блестящими способностями (окончил Страсбургский университет) и вдобавок успел отличиться в одном из знаменитых сражений Русско-турецкой войны – Чесменском. А Наталья Алексеевна с приснопамятной встречи на корабле, доставившем ее в Ревель, находилась под большим влиянием Андрея Разумовского. Отношения великой княгини и Разумовского стали предметом сплетен и пересудов великосветского петербургского общества.

Встречаться любовникам было просто: граф Разумовский был не только ближайшим другом Павла, но и камергером «малого двора», т. е. особой, наиболее приближенной к супругам по придворной должности. Разумовский, пользуясь расположением цесаревича, не только ежедневно бывал у Натальи Алексеевны в апартаментах, но даже по просьбе самого Павла Петровича поселился в его дворце. Иностранные послы в сообщениях своим правительствам открыто пишут о связи жены наследника престола с его близким другом. Именно Разумовский, не устоявший перед франко-испанским золотом, вовлек в политику Наталью Алексеевну, а далее совсем просто – где Наталья, там и Павел. Более того, поговаривали даже, что Наталья намерена взять пример со свекрови и совершить новый государственный переворот, благо есть с кого брать пример.

В отличие от сына, Екатерина излишней доверчивостью не страдала и, получив столь компрометирующие сведения, вызвала сына и попыталась открыть ему глаза на непозволительно тесные отношения между его лучшим другом Разумовским и женой. Ожидаемых результатов это не принесло.

Павел вышел от матери в угнетенном настроении, которое он пытался поначалу скрыть от супруги. Но Наталья Алексеевна вынудила его объяснить причину неожиданной перемены настроения. Далее была разыграна классическая сцена, известная во все времена и не только театральным актрисам: великая княгиня довольно талантливо и с большим чувством изобразила оболганную невинность. Слезы, уверения в любви и преданности, доводы, что сказанное императрицей преследовало цель поссорить мужа с женой, убедили Павла в полной невиновности супруги. Павел легко поверил жене, тем более что его отношения с матерью никогда не отличались теплотой; взаимная неприязнь Екатерины и молодых супругов только усилилась. Противостояние молодой великой княгини и императрицы принимало все более острые формы, но развязка наступила неожиданно.

27 августа 1775 года после совместного посещения Екатериной и Натальей Троице-Сергиевой лавры императрица пишет барону Мельхиору Гримму: «Моления наши услышаны: великая княгиня беременна и здоровье ее, кажется, укрепилось». Узнав о беременности невестки, Екатерина II активно готовилась к рождению долгожданного внука. Императрица собиралась пригласить в качестве крестных своих соратников по первому разделу Польши – прусского короля Фридриха II и австрийскую императрицу Марию Терезию. Официальные прошения к монархам предполагалось отправить сразу же после родов.

В конце 1775 года находившийся в Москве царский двор перебрался в северную столицу. С марта великая княгиня не покидала внутренних покоев дворца и не появлялась на публике. При ней безотлучно находился Павел. В воскресное утро 10 апреля 1776 года, когда вся императорская фамилия находилась в загородной резиденции, Наталья Алексеевна почувствовала приближение родов. Испуганный Павел поспешил в комнату к матери с просьбой скорее прийти к жене, чтобы помочь ей. Екатерина II оставила подробное описание этого дня: «Богу так угодно было. Что делать! Но то сказать могу, что ничего не было проронено, что только человеческий ум и искусство придумать могли к спасению ее. Но тут было стечение различных несчастных обстоятельств, кои казус сей сделали почти единственным в свете».

Императрица в течение пяти дней почти безотлучно находилась при постели великой княгини. К вечеру воскресенья родовые схватки были так сильны, что ожидали разрешения от бремени. Однако этого не произошло. У Натальи Алексеевны были боли, «переменные со сном», затем она «заснула так крепко, что храпела». В тот же день, в воскресенье, как отмечает в своем дневнике Корберон, один из врачей заявил, что «в положении великой княгини он усматривает нечто угрожающее». Однако к этому мнению не прислушались, а медик был осмеян коллегами, хотя сама Наталья Алексеевна, как впоследствии писала императрица, «очень тревожилась» сложившимся положением.

У врачей не было единого мнения о способе лечения и спасения великой княгини. Ситуация не изменилась и на следующий день. Для участия в спасении великой княгини были привлечены медики Крузе и Тоди, чьими советами безуспешно пользовалась повивальная бабка. Тоди предложил использовать акушерские щипцы, но этот способ лечения был отвергнут другими врачами, и 12 апреля повивальная бабка заявила о невозможности что-либо сделать для роженицы. После этого врачи Тоди и Роджерсон настаивали на необходимости хирургического вмешательства и предлагали немедленно приступить к операции по извлечению ребенка для спасения жизни великой княгини, ибо младенец, по предположению врачей, был уже мертв. Однако по неизвестным причинам операция так и не была проведена.

Состояние здоровья великой княгини Екатерина II всячески скрывала. Как следует из дневника Корберона, еще утром 12 апреля императрица уверяла прибывшего в Петербург прусского принца Генриха, что о здоровье Натальи Алексеевны «нет состояния для беспокойства, так как положение ребенка вполне правильно». Но, успокаивая иностранных дипломатов, императрица прекрасно сознавала критическое положение своей невестки. Уже утром 13 апреля Екатерина II написала записку своему статс-секретарю Кузьмину: «Сергей Матвеевич. Дело наше весьма плохо идет, какою дорогою пошел дитя, чаю, и мать пойдет. Сие до времени у себя держи». В этот же день, в среду, хирург Тоди сделал кесарево сечение великой княгине. Однако время было упущено и хирургическое вмешательство ни к чему не привело: у Натальи Алексеевны начался сепсис от разложения умершего младенца. Спасти жизнь несчастной пытались еще два дня. В ночь на четверг для консультации был приглашен французский медик Моро. Утром 15 апреля к больной прибыл врач прусского принца Генриха, но лекари были уже не в силах помочь умирающей. 14 апреля великая княгиня приобщилась Святых тайн, а затем была соборована. Церемонию проводил епископ Платон. Вечером следующего дня Наталья Алексеевна «в высочайшем

Ея Императорского Величества присутствии» скончалась. Относительно точного времени смерти великой княгини в источниках имеются разночтения. Камер-фурьерский журнал сообщает, что смерть Натальи Алексеевны наступила «пополудни в 5 часов». В «объявлении» о трауре и других официальных документах говорится о смерти великой княгини «в шестом часу пополудни». Корберон со слов графа Разумовского указывает более точное время – без восемнадцати минут пять. Так или иначе, но сразу после смерти императрица в одной карете с цесаревичем выехала в Царское Село, «дабы отдалить его от сего трогательного позорища».

Императрица недолго горевала о потере невестки. Поручив генерал-фельдмаршалу А. М. Голицыну руководить церемонией прощания с усопшей, Екатерина II сразу же принялась подыскивать сыну новую жену. Уже в день смерти Натальи Алексеевны она составила подробную записку о путешествии в Россию принцессы Вюртембергской, предполагаемой супруги наследника. Для этой цели 18 апреля императрица просит «наипоспешнее» приехать в Царское Село фельдмаршала П. А. Румянцева для участия в «верном, нужном и приятном деле». Не желая тянуть с новым браком Павла, императрица, видимо, потребовала объявить и небольшой срок траура по умершей – всего три месяца.

Но Павел (в отличие от матери) был безутешен. Уже в день смерти медики пустили ему кровь, а затем наследник, при котором постоянно находился прусский принц Генрих, несколько дней находился в «невообразимой прострации».

16 апреля Павел сообщал тестю в Гессен, что «пребывал несколько дней» в лихорадке, которая так ослабила его, что он не смог лично подписать это письмо.

Екатерина приказала принести ей шкатулку с бумагами и записками покойной. То, что она прочитала, превзошло все ожидания. Кроме любовной переписки с графом Разумовским, среди писем обнаружился проект денежных займов, сделанных великой княгиней у французского и испанского послов. Екатерина немедленно вызвала сына и показала ему любовные записки умершей жены и Разумовского, исключающие все вопросы о том, кто был истинным отцом неродившегося ребенка. Тем не менее эти документы никогда впоследствии не были найдены и опубликованы, о них известно лишь по отдельным фразам из депеш иностранных дипломатов, что является не слишком убедительным доводом, свидетельствующим о реальности их существования. В то же время нельзя исключить вероятность того, что архив великой княгини Натальи Алексеевны был уничтожен или самой Екатериной II, или кем-то из ее наследников, – Романовы умели хранить династические тайны.

На следующий день, когда Разумовский явился по обыкновению к великому князю, тот молча отвернулся от него. Граф оставался в Петербурге до самого погребения тела великой княгини 26 апреля 1776 года. Примечательно, что Павел не присутствовал ни на панихиде по умершей жене в Царском Селе, ни на ее похоронах, вместо него, как писал французский посланник шевалье де Корберон, на могиле возлюбленной рыдал граф Разумовский. Кстати, он по распоряжению императрицы был выслан из Петербурга сначала в Ревель, затем в малороссийское имение отца – Батурин, а с 1777 года Андрей Разумовский был назначен посланником в Неаполь (это свидетельствует о том, что Екатерина простила ему попытку заговора, Лазурный берег – место ссылки опальных любовников великих княжон, а не революционеров, которых отправляют в более холодные края). В дальнейшем Разумовский стал видным дипломатом, получил титул светлейшего князя, высшие ордена многих государств, построил великолепный особняк в Вене и обманул несметное число мужей.

В ночь на 22 апреля «по полуночи в первом часу» тело великой княгини было переправлено в Александро-Невскую лавру. 23 апреля князь Голицын сообщал: «При продолжении обыкновенных у тела церковных обрядов превеликое народа бывает стечение». Массовое стечение народа на «поклонение» умершей великой княгини можно объяснить распространением среди простого люда различных толков и разговоров о причинах смерти Натальи Алексеевны. Среди простого народа также ходили толки, что великая княгиня умерла «не своею смертью», а что ее «господа испортили». Корберон свидетельствовал: «Народ горько оплакивает ее и ожесточается. В лавках приходится слышать такие замечания: «Молодые женщины умирают, а старые бабы живут». К князю Орлову пришла толпа мужиков, чтобы узнать, достоверно ли известие о смерти великой княгини. Получив утвердительной ответ, они горько заплакали… В народе ходит молва, что причиною смерти великой княгини является то обстоятельство, что не служили молебнов о ее здравии и что ее лечили доктора, к тому же иностранные. В русском народе держится поверье, что при родах помогать женщине может только женщина, и притом непременно русская. Это убеждение очень неблагоприятно для принца Генриха. Народ утверждает, что во время своего первого путешествия он привез в Москву чуму, а теперешний его приезд ставят в связь с кончиной великой княгини».

Смерть Натальи Алексеевны вызвала различные толки и в обществе. Медицинское заключение, составленное после вскрытия тела на следующий день, называло причиной смерти «искривление стана», не позволившее произвести на свет ребенка естественным путем. Кроме того, «крупный ребенок» был неправильно расположен. Врачи заключили, что умерший в утробе матери младенец инфицировал организм матери, следствием чего и стала гибель 22-летней великой княгини. Но секретарь французского посольства шевалье де Корберон, ссылаясь в дневнике на мнение хирурга и соотечественника Моро, утверждал, что смерть великой княгини наступила из-за неопытности повивальной бабки и невежества придворных врачей. Моро обозвал их «несведущими ослами» и утверждал, что молодую женщину можно было спасти. Слухи связывали кончину Натальи Алексеевны с действиями повивальной бабки, якобы получившей от Екатерины II указания умертвить великую княгиню. Разговоры о насильственной смерти великой княгини вошли в сочинения некоторых западных историков и сохранялись в русском обществе еще долгое время.

Церемония похорон великой княгини отличалась отсутствием подобающих в таких случаях торжественности и театральной пышности. На это обратили внимание и современники. Тот же Корберон заметил: «Я был неприятно поражен отсутствием погребальной пышности: как будто пожалели воздать ей должное по чести, и, кажется, что сама смерть не смогла смягчить чувство зависти к ней, зародившейся в сердце лица более сильного».

Сама Екатерина II много писала о смерти невестки, пересказывая в письмах официальное медицинское заключение, подписанное 13 врачами, и объясняла ее смерть врожденной патологией организма (аномалия развития костей таза). Императрица заключала: «Так как дознано, что она не могла иметь живого ребенка или, лучше сказать, не могла совсем родить его, то приходится перестать об этом думать». Некоторые современники, а затем и историки были склонны объяснять поведение императрицы во время родов невестки исключительно политическими соображениями и желанием избавиться от неугодного конкурента. Особо подчеркивалась медлительность врачей, которая якобы и привела к смерти Натальи Алексеевны. Но при этом в расчет не принималось то обстоятельство, что Екатерина II, постоянно находившаяся при невестке, могла впервые столкнуться с такой неординарной ситуацией и элементарно растеряться. Трагическому исходу способствовали и разногласия медиков, долго споривших о способе спасения несчастной роженицы.

Первый брачный союз Романовых с Гессен-Дармштадтским домом закончился трагично. Наталья Алексеевна провела в России всего 3 года. За это время она активно старалась отобрать у своей свекрови, Екатерины Великой, хотя бы часть власти, но в своей затее переоценила свои силы. Поэтому следующую супругу великому князю Екатерина подбирала с учетом прежних ошибок, никаких амбиций, никакого честолюбия – Ktiche, Kinder, Kirche с поправкой на статус российской великой княгини.

Павел после смерти первой жены и того, что он узнал о ее измене, потерял одновременно веру и в дружбу, и в любовь. Он заболел, стал мрачен и нелюдим. И тогда императрица, как искусный и тонкий политик, разыграла роль заботливой и нежно любящей матери, подыскавшей сыну достойную его партию в лице принцессы Вюртембергской, воспитанной в правилах добропорядочной немецкой жены и хозяйки дома. Эта юная принцесса, миловидная и сентиментальная, воспитанная в духе Руссо, отличалась характером доверчивым и нежным. Ее взгляды на женское образование соответствовали тем, что выражены в «Philosophie des femmes» – стихотворении, занесенном в тетрадь будущей императрицы: «нехорошо, по многим причинам, чтобы женщина приобретала слишком обширные познания. Воспитывать в добрых нравах детей, вести хозяйство, иметь наблюдение за прислугой, блюсти в расходах бережливость – вот в чем должно состоять ее учение и философия».

Жених с невестой встречаются при дворе прусского короля Фридриха II, который принимает наследника русского престола и свою внучатую племянницу с невиданной пышностью, несмотря на свою известную всей Европе природную скупость. Цесаревич покорен королем-рыцарем, покровителем масонов, книги которых, получаемые из Пруссии, он с такой жадностью читал дома в надежде познать истину. Из Берлина он увозит восхищение прусскими порядками и военной дисциплиной и обожаемую красавицу-невесту, отвечающую ему взаимностью.

В 1776 году Павел женился на принцессе Софии Доротее Вюртембергской (в православии Мария Федоровна). Брак действительно оказался счастливым. Екатерина обходилась с молодой четой благосклонно, и между Большим и Малым двором на некоторое время воцарился мир. Но длилось это недолго. Екатерина вновь неспокойна, ей снова видится призрак заговора. Вновь возрождается боязнь конкуренции со стороны Павла. И императрица снова наносит удар, оставив разыгрываемую до этого роль благосклонной свекрови. У молодой четы рождается первенец. В семье царит любовь и согласие. Но испытать родительское счастье наследнику престола и его жене удастся не скоро – только с появлением третьего сына Николая, двадцать лет спустя. Вообще же Мария Федоровна родила Павлу десять детей: Александра (1777–1825), будущего императора Александра I; Константина (1779–1831), цесаревича и великого князя; Николая (1796–1855), будущего императора Николая I; Александру (1783–1801), великую княжну, эрцгерцогиню Австрийскую; Елену (1784–1803), великую княжну, герцогиню Мекленбург– Шверинскую; Марию (1786–1859), великую княжну, герцогиню Саксен-Веймарскую; Екатерину (1788–1819), великую княжну; Ольгу (1792–1795), великую княжну; Анну (1795–1865), великую княжну, супругу нидерландского наследного принца Оранского (с 1840 года короля Виллема II), и Михаила (1798–1849), великого князя.

Первенец Александр, родившийся в 1777 году, и следующий за ним Константин, родившийся в 1779 году, были тотчас отобраны у Малого двора и взяты в Большой, к Екатерине. Когда у Павла родились сыновья, отношения между матерью и сыном снова ухудшились. Екатерина «отомстила», она поступила точно так же, как в свое время Елизавета по отношению к ней. Екатерина хотела передать власть не сыну, а внуку. Но когда Александр вырос, он стал противиться желанию бабки объявить его наследником престола. Он не хотел, чтобы законные права отца были нарушены. Александр говорил, что предпочитает лучше уехать из России, чем надеть корону, принадлежащую отцу. Екатерина требовала от Лагарпа, воспитателя Александра, чтобы он внушал последнему мысль о том, что он должен согласиться на объявление его наследником престола. Но Лагарп отказался влиять на Александра в этом направлении, что и послужило одной из основных причин его удаления из России.

Императрица занималась воспитанием внуков сама, в точности повторив Елизавету, действия которой осудит в написанных десять лет спустя мемуарах. Не тогда ли уже в трезвой голове императрицы начал зарождаться тот план, который убьет отцовские чувства наследника и нарушит мнимую идиллию Большого и Малого дворов. Когда речь идет об игре, где ставкой служит корона Российской империи, мораль не самая выигрышная карта. Мать подыскивает козыри против сына. Одним из них может стать дело царевича Алексея, печально известного сына Петра I, которое императрица тщательно изучает в это время и которое инициировало знаменитый указ преобразователя России о престолонаследии. Павел всерьез опасается, что мать поступит с ним также, чтобы обезопасить себя, – обвинит его в вымышленном заговоре.

Павел ощутил неуверенность и страх за свою судьбу, услышав от матери предложение отправиться с женой в заграничное путешествие. Подозревая Екатерину в желании лишить его престола и назначить наследником Александра, он долго не давал своего согласия. На отказе от поездки настаивал и Никита Панин, имевший в глазах Павла неоспоримый авторитет, с которым наследник семейства поддерживал весьма оживленную переписку.

Императрице, тем не менее, удалось отправить Павла и его супругу путешествовать. В 1781–1782 годах супруги совершили вояж по Европе. Со времени восшествия на престол Людовика XVI коронованные персоны и другие знатные особы вменяли себе, так сказать, в обязанность путешествовать во Францию. Эрцгерцог Максимилиан в начале 1775 года прибыл во Францию под именем графа Бургавского. Герцог Остготландский, брат покойного шведского короля, побывал во Франции и других государствах под именем графа Эланда. Император Священной Римской империи Иосиф II, обозревая европейские державы под именем графа Фалкенштейна, также посетил Францию. И его императорское высочество наследник Российской империи великий князь Павел Петрович с супругой своей великой княгиней Марией Федоровной, путешествуя по Европе под именем графа и графини Северных, в мае 1782 года прибыли в Париж.

В первый же день Павел инкогнито присутствовал на торжественной мессе и видел процессию кавалеров ордена Святого Духа. Он был очарован великолепием Версаля. Представляясь королю, он сумел сказать любезные слова, не теряя достоинства, на что застенчивый Людовик XVI отвечал не слишком складно. Мария Антуанетта была в восторге от визитов Павла и его жены. Их развлекали пирами и балами каждый день граф д’Артуа и граф Прованский. Ни Павел, ни эти графы не предвидели, что они встретятся при совершенно иных обстоятельствах: принц Конде, граф д’Артуа и граф Прованский спустя несколько лет бежали от огня революции и нашли убежище в России, получив материальную помощь и покровительство у Павла Петровича.

Цесаревич удивлял парижан знанием французского языка и французской культуры. Гримм рассказывал, что, посещая мастерские художников, русский принц обнаружил тонкий вкус и немалые знания. Он осмотрел Академию, музеи, библиотеки и всевозможные учреждения, всем интересуясь. Бомарше читал ему еще не напечатанную тогда «Свадьбу Фигаро». Поэты подносили ему груды мадригалов и од. И вот в разгар этих торжеств и успехов Павел неожиданно получил от Екатерины грозное письмо. Оказывается, была перехвачена переписка наперсника Павла князя Куракина с Бибиковым, который в своей корреспонденции отзывался неуважительно о Екатерине и ее фаворитах. Слухи о неладах императрицы с наследником дошли до Людовика XVI, и король однажды спросил Павла, имеются ли в его свите люди, на которых тот мог бы вполне положиться. На это Павел ответил с присущей ему выразительностью: «Ах, я был бы очень недоволен, если бы возле меня находился хотя бы самый маленький пудель, ко мне привязанный: мать моя велела бы бросить его в воду, прежде чем мы оставили бы Париж».

Европейские дворы встречали Павла с таким почетом, какого он не знал у себя в России. Это льстило ему и волновало его честолюбивое сердце. А между тем в Европе многие сознавали, как двусмысленно положение великого князя. В придворном Венском театре предполагалось поставить «Гамлета», но актер Брокман отказался играть, сказав, что, по его мнению, трудно ставить на сцене «Гамлета», когда двойник датского принца будет смотреть спектакль из королевской ложи. Император Иосиф был в восторге от проницательности актера, и представление шекспировской трагедии не состоялось.

Великий герцог Леопольд, сопровождавший Павла в поездке из Австрии во Флоренцию, писал своему брату императору Австрии Иосифу II: «Граф Северный, кроме большого ума, дарований и рассудительности, обладает талантом верно постигать идеи и предметы и быстро обнимать все их стороны и обстоятельства. Из всех его речей видно, что он исполнен желанием добра. Мне кажется, что с ним следует поступать откровенно, прямо и честно, чтобы не сделать его недоверчивым и подозрительным. Я думаю, что он будет очень деятелен; в его образе мыслей видна энергия. Мне он кажется очень твердым и решительным, когда становится на чем-нибудь, и, конечно, он не принадлежит к числу тех людей, которые позволили бы кому бы то ни было управлять собою. Вообще, он, кажется, не особенно жалует иностранцев и будет строг, склонен к порядку, безусловной дисциплине, соблюдению установленных правил и точности. В разговоре своем он ни разу и ни в чем не касался своего положения и императрицы, но не скрыл от меня, что не одобряет всех обширных проектов и нововведений в России, которые в действительности впоследствии оказываются имеющими более пышности

и названия, чем истинной прочности. Только упоминая о планах императрицы относительно увеличения русских владений на счет Турции и основания империи в Константинополе, он не скрыл своего неодобрения этому проекту и вообще всякому плану увеличения монархии, уже и без того очень обширной и требующей заботы о внутренних делах. По его мнению, следует оставить в стороне все эти бесполезные мечты о завоеваниях, которые служат лишь к приобретению славы, не доставляя действительных выгод, а напротив, ослабляя еще более государство. Я убежден, что в этом отношении он говорил со мной искренно».

Во время путешествия Павел открыто критиковал политику матери, о чем ей вскоре стало известно. Екатерину это не обрадовало. Она удалила сына, что называется, «с глаз долой».


«Гатчинский затворник»

По возвращении великокняжеской четы в Россию императрица подарила им Павловск и мызу Гатчина, куда отныне переместился Малый двор. Гатчина и Павловск – резиденции великокняжеской четы – сохранились до наших дней и остались, несмотря на перестройки, памятниками эпохи Павла. В Павловске преобладал вкус Марии Федоровны, в Гатчине – Павла.

Великий князь отправился из Санкт– Петербурга в Гатчину – не то в ссылку, не то в изгнание. Больше он был не опасен. Наступает тринадцатилетний «гатчинский» период жизни Павла. Здесь окончательно созрели политические идеи будущего императора, здесь он создал свой собственный своеобразный и мрачный быт. Эти годы сформировали характер Павла. Изредка Екатерина вызывала сына в столицу для участия в подписании дипломатических документов, чтобы еще раз унизить его в присутствии окружающих. «Положение Павла, – указывал свидетель всех этих событий Платонов, – становилось хуже год от года. Удаленный от всяких дел, видя постоянную неприязнь и обиды от матери, Павел уединился со своей семьей в Гатчине и Павловске – имениях, подаренных ему Екатериной. Он жил там тихой семейной жизнью…» Запертый в Гатчине, он был полностью лишен доступа даже к самым незначительным государственным делам и без устали муштровал на плацу свои полки – единственное, чем он мог по-настоящему управлять. Павел, унаследовавший от отца страсть в военном деле ко всему прусскому, создал свою небольшую армию, проводя бесконечные маневры и парады.

Были прочитаны все книги, которые можно было достать. Особенно увлекали его исторические трактаты и романы о временах европейского рыцарства. Наследник и сам иногда был не прочь поиграть в Средневековье. Забава тем более простительная, что при материнском дворе в моде были совсем другие игры. Каждый новый фаворит стремился перещеголять предшественника в просвещенном изысканном цинизме. Наследнику оставалось одно – ждать. Не желание власти, а постоянный страх смерти от руки убийц, нанятых матерью, вот что мучило Павла. Кто знает, может быть, в Петербурге императрица ничуть не меньше опасалась дворцового переворота? И, может быть, желала смерти своему сыну…

До 42 лет Павел прожил на двусмысленном положении законного наследника престола, без надежды получить когда-нибудь этот престол на законном основании. Сначала на его пути стояла мать, потом сын, которого она хотела сделать императором. Ложное, двусмысленное положение, если оно продолжается слишком долго, любого человека может лишить душевного равновесия. А ведь Павел I в таком положении находился с юности и сознавал его двусмысленность. Все изменила только внезапная смерть Екатерины.


Смерть Екатерины Великой. Новое царствование

Ночь с 5 на 6 ноября 1796 года в Санкт-Петербурге выдалась неспокойной. В 9 часов вечера великая императрица Екатерина II скончалась. Смерть ее была скоропостижной.

Все произошло так неожиданно, что она не успела сделать никаких распоряжений о наследнике. По петровскому закону о престолонаследии император имел право назначать наследника по своему желанию. Желание Екатерины на сей счет, хотя и негласное, было давно известно: она хотела видеть на троне своего внука Александра. Но, во-первых, не смогли (или не захотели) найти официального завещания, составленного в его пользу. Во-вторых, 15-летний Александр сам не высказывал активного желания царствовать. И в-третьих, у императрицы был законный сын, отец великого князя Александра, великий князь Павел Петрович, чье имя уже с утра не сходило с уст придворных.

Павел приехал в Зимний среди ночи в сопровождении сотни солдат гатчинского полка и сразу же прошел в спальню к матери, чтобы убедиться в том, что она действительно умерла. Его вступление во дворец походило на штурм. Расставленные повсюду караулы в немецких мундирах вызывали шок у придворных, привыкших к изящной роскоши последних лет екатерининского двора.

Наследник престола приказал опечатать все документы в покоях матушки. Говорят, что среди прочих бумаг, хранящихся в кабинете покойной, было завещание самой императрицы, в котором российский трон передавался не сыну, а внуку. Павел Петрович отправил роковой конверт в камин. Этот решительный жест был весьма символичен: в огне сгорела не только последняя воля Екатерины, огонь поглотил екатерининскую эпоху с ее порядками и устоями.

На площади под окнами дворца было заметно оживление. Горожане печалились о кончине «матушки-государыни», однако шумно выражали свою радость, узнав, что царем станет Павел. То же было слышно и в солдатских казармах. Только в придворной среде было совсем не весело. По свидетельству графини Головиной, многие, узнав о смерти Екатерины и восшествии ее сына на трон, без устали повторяли: «Пришел конец всему: и ей, и нашему благополучию». 7 ноября 1796 года «золотой век российского дворянства» действительно закончился.

Перемены в жизни государства начались почти сразу же. Придворных немедленно привели к присяге. Спустя два дня присягают войска и население. Маленький курносый гатчинский полковник наконец-то достиг желанной цели – стал российским монархом.

Павел восстановил честь отца. Перед похоронами матери в Петропавловский собор из Александре-Невской лавры переносят его прах, над которым сын совершает своеобразный обряд коронации. 5 апреля 1797 года пересматривается закон о престолонаследии, положивший конец женскому правлению. Отныне трон может занимать только старший по мужской линии потомок правящего императора, а четко оговоренные условия должны быть надежной гарантией против ужаса дворцовых переворотов. Этим законом была наконец закрыта роковая брешь, пробитая Петровским указом 1722 года. Отныне наследование престола приобретало четкий юридический характер, и никакая Екатерина или Анна не могли уже претендовать на него самочинно. Значение этого закона было столь велико, что Ключевский, к примеру, назвал его «первым положительным основным законом в нашем законодательстве», ведь он, укрепляя самодержавие как институт власти, ограничивал произвол и амбиции отдельных личностей, служил своеобразной профилактикой возможных переворотов и заговоров.

Император торопился, его указы один за другим сыпались на головы подданных. Всего за четыре года правления Павел Петрович издал в два раза больше указов, чем его мать, правившая Россией на протяжении 34 лет. Один из современников Павла I писал: «Никогда еще по сигналу свистка не бывало такой быстрой смены всех декораций, как это произошло при восшествии на престол Павла. Все изменилось быстрее, чем в один день: костюмы, прически, наружность, манеры, занятия». Новый император сразу же попытался как бы зачеркнуть все сделанное за 34 года царствования Екатерины II, и это стало одним из важнейших мотивов его политики. Однако немало было продумано самостоятельно, благо на размышления ему было отведено 30 лет. А главное – накопился большой запас энергии, долго не имевший выхода. Итак, переделать все по-своему и как можно скорее! Очень наивно, но не всегда бессмысленно.

Когда станет возможно полностью использовать архивные данные, историки, не загипнотизированные мифами, смогут, наконец, узнать правду о личности Павла I. До сих пор бытуют самые противоречивые мифы о Павле I – безумный деспот, записной самодур или чуть ли не самый прогрессивный император. Спорить с этим вряд ли стоит: самодурства и у Петра Великого хватало, а Александра II прогрессивные народовольцы взорвали ровно за сутки до планировавшегося обсуждения Конституции. Видимо, он казался им недостаточно прогрессивным. Было бы неверно утверждать, что Павел всегда и во всем поступал последовательно и что все его мероприятия приносили пользу. А много ли, спрашивается, в истории правителей, которые могут сказать о себе подобное? Разве могут похвалиться этими качествами два самых любимых русскими прогрессивными историками правителя – Петр I и Екатерина II? Постараемся все же подойти к исторической истине объективно, проанализировав те исторические данные, которые нам известны сейчас о Павле I как об императоре.

Павел I вовсе не всегда и не во всем был непоследовательным, как утверждали его враги. По поводу всех измышлений подобных людей, изображавших царствование Павла I как сочетание нелепого самодурства и дикого произвола ненормального деспота, Ключевский писал: «Собрав все анекдоты, подумаешь, что все это какая-то пестрая и довольно бессвязная сказка; между тем, в основе правительственной политики императора Павла, внешней и внутренней, лежали серьезные помыслы и начала, заслуживающие наше полное сочувствие». И дальше Ключевский дает следующую, совершенно верную историческую оценку замыслов Павла I: «Павел был первый противодворянский царь этой эпохи…а господство дворянства и господство, основанное на несправедливости, было больным местом русского общежития во вторую половину века. Чувство порядка, дисциплины, равенства было руководящим побуждением деятельности императора, борьба с сословными привилегиями – его главной целью».

За время гатчинского затворничества у Павла сложилась любопытная политическая программа. Он считал, что европейская система абсолютизма с опорой на дворянскую аристократию (в особенности ее российский вариант) исчерпала себя. Дворянство, поставленное в привилегированное положение, из служилого сословия превратилось в паразита на теле государства. При этом царская власть, будучи формально неограниченной, стала защитницей и заложницей дворянских прав. Император (или императрица) еще имеет достаточно сил, чтобы заменить ключевые фигуры на государственных постах, но совершенно бессилен изменить общее положение в стране. А такие изменения давно назрели.

Как уже говорилось, буквально с первых дней своего царствования Павел I, подобно своему прадеду Петру Великому, начал реформировать жизнь России. Действительно, Павел получил в наследство от своей матери Екатерины II пустую государственную казну с огромным долгом, расстроенную экономику, развращенную армию, сельское хозяйство в упадке и плохо работающие государственные службы. Коррупция и неисполнительность чиновников, казнокрадство и фаворитизм были тормозами преобразований. Стране необходимы были новые законы. Павел I сразу же приступил к реализации финансовой реформы, желая повысить курс рубля и уменьшить дефицит. Однако ряд предпринятых им мер все же не мог уменьшить денежный дефицит России. Реформирование коснулось и государственных органов управления, судопроизводства, образования, гражданского права. Многие начинания имели действительно прогрессивный характер, как, например, сокращение барщины для крепостных крестьян до трех дней и право крестьян подавать жалобы на своих помещиков. Однако законопроизводство тормозилось бюрократическими проволочками чиновников и их крайней неисполнительностью.

Хотя Павел не любил слово «реформа» не меньше, чем слово «революция», он всегда помнил, что со времен Петра Великого российское самодержавие всегда находилось в авангарде перемен. Примеривая на себя роль феодального сюзерена, а позднее – цепь великого магистра Мальтийского ордена, Павел всецело оставался человеком нового времени, мечтающим об идеальном государственном устройстве. Он считал, что государство должно быть преобразовано из аристократической вольницы в жесткую иерархическую структуру, во главе которой находится царь, обладающий всеми возможными властными полномочиями. Сословия и социальные слои постепенно теряют особые права, полностью подчиняясь лишь самодержцу, олицетворяющему небесный Божий закон и земной государственный порядок. На смену сословной иерархии должны прийти равноправные перед царем подданные.

Французская революция не только усилила неприязнь Павла к философии Просвещения XVIII века, но и лишний раз убедила его в том, что российскому государственному механизму требуются серьезные изменения. Екатерининский просвещенный деспотизм, по его мнению, медленно, но верно вел страну к гибели, провоцируя социальный взрыв, грозным предвестником которого был Пугачевский бунт. И для того чтобы избежать этого взрыва, необходимо было не только ужесточить режим, но и срочно провести реорганизацию системы управления страной. Павел единственный из самодержавных реформаторов после Петра планировал начать ее «сверху» в буквальном смысле слова, то есть урезать права аристократии (в пользу государства). Конечно, крестьяне в таких переменах поначалу оставались молчаливыми статистами, их еще долго не собирались привлекать к управлению. Но хотя по приказу Павла было запрещено употреблять в печатных изданиях слово «гражданин», он больше чем кто-либо другой в XVIII веке старался сделать крестьян и мещан гражданами, выводя их за рамки сословного строя и «прикрепляя» непосредственно к государству.

Эта программа была достаточно стройной, соответствующей своему времени, но совершенно не учитывавшей амбиций российского правящего слоя. Именно это трагическое несоответствие, порожденное гатчинской изоляцией и пережитыми душевными волнениями, было принято современниками, а вслед за ними и историками за «варварскую дикость», даже за сумасшествие. Тогдашние столпы российской общественной мысли (за исключением амнистированного Радищева), испуганные революцией, стояли либо за то, чтобы проводить дальнейшие реформы за счет крестьян, либо не проводить их вообще. Если бы в конце XVIII века уже существовало понятие «тоталитаризм», современники не задумались бы применить его к Павловскому режиму.

Политическая программа Павла была не более утопична, чем философия его времени. XVIII век – век расцвета социальных утопий. Дидро и Вольтер предрекали создание просвещенными монархами унитарного государства на основе Общественного договора и видели элементы своей программы в реформах начала царствования Екатерины. Если же приглядеться, то действительным сторонником идеи единого равноправного государства явился ее сын, ненавидевший французских «просветителей». При этом его политическая практика оказалась не более жестокой, чем демократический террор французского Конвента или последовавшие за ним контрреволюционные репрессии Директории и Наполеона.

Первой жертвой преобразований уже в 1796 году стала армия. Среди реформ императора Павла I военная реформа занимает, пожалуй, ведущее место – ведь интерес ко всему, что связано с армией, он проявлял с детства. 4 июля 1762 года Павел был произведен Екатериной II в полковники лейб-кирасирского полка, а 20 декабря того же года пожалован в генерал-адмиралы российского флота. С юных лет собеседниками Павла Петровича были известные военные деятели екатерининского царствования – братья Чернышевы, а также П. И. Панин и М. Ф. Каменский, причем последние, по мнению многих исследователей, сыграли значительную роль в увлечении наследника прусской армией. Впрочем, взгляд на прусскую военную систему как на образцовую для своего времени разделяли ведущие полководцы России – П. А. Румянцев, Н. В. Репнин, П. И. Панин, А. В. Суворов. Так что Павел в данном случае вовсе не был одинок. Таким образом, к началу 1770-х годов Павел Петрович, как под влиянием своих приближенных, так и общеевропейских настроений, сделался убежденным сторонником прусской военной системы. Как реформатор, Павел I решил последовать своему любимому примеру – Петру Великому, как его знаменитый предок, он решил взять за основу модель современной европейской армии, а именно прусской, ведь разве не все немецкое может служить образчиком педантичности, дисциплинированности и совершенства.

Необходимо отметить, что к концу царствования Екатерины II русская армия переживала период упадка. В войсках, особенно в гвардии, царили страшные злоупотребления, дисциплина и боевая подготовка войск находились на чрезвычайно низком уровне. Необходимость реформ в армии была совершенно очевидной.

Реформы в армии были задуманы Павлом Петровичем задолго до восшествия на престол и опробованы в так называемых гатчинских войсках, существовавших с 1783-го по 1796 год. Гатчинский опыт и лег в основу военных преобразований. Сохранившиеся планы и описания маневров гатчинских войск за 1793–1796 годы свидетельствуют, что это была довольно серьезная боевая учеба, несмотря на малочисленность отряда цесаревича. Почему-то сложилось мнение, что Потешные полки Петра I – явление передовое и положительное, а гатчинское войско – кошмар реакции и издевательство над личностью! Но это далеко не так.

На маневрах отрабатывались приемы взаимодействия различных родов и видов войск при наступлении и отступлении, форсирование водных преград, отражения морского десанта противника. Практиковались даже нетипичные для той эпохи переходы войск в ночное время. Уделялось внимание не только залповому огню, но и штыковому бою. Огромное значение придавалось действиям артиллерии, которая являлась костяком и наступления, и обороны. В гатчинской артиллерии в 1795–1796 годах проводились отдельные учения. Многие офицеры гатчинских войск впоследствии достойно проявили себя на боевом и административном поприще. В целом, к 1796 году гатчинские войска представляли собой одно из наиболее дисциплинированных, хорошо подготовленных и обученных подразделений русской армии, пусть и не имевшее боевого опыта.

Вскоре после воцарения Павла Петровича, 29 ноября 1796 года, были введены в действие новые воинские уставы: «Воинский Устав о полевой пехотной службе», «Правила о службе кавалерийской» («Воинский Устав о полевой гусарской службе») и «Воинский Устав о полевой кавалерийской службе». Изменения произошли и в организационной структуре армии, особенно кавалерии и артиллерии. Были созданы инспекции, во многом соответствующие по функциям современным военным округам, чем впервые было четко организовано управление, снабжение и обучение войск в мирное время. В 1797 году был сформирован Пионерный полк – первое крупное военно-инженерное подразделение в русской армии. Мало кому известно, что

Павел Петрович сам был замечательным артиллеристом, и в целом можно сказать: из всех его военных преобразований реформы в артиллерии явились наиболее плодотворными и долговечными, а многое из заведенного им в этой области сохранилось вплоть до сегодняшних дней.

Не оставлял Павел без внимания и военно-учебные заведения. Оба кадетских корпуса, как кузницу офицерских кадров, император взял под свое личное покровительство и требовал, чтобы директора по всем делам, касающимся этих заведений, обращались непосредственно к нему. При Павле в кадетских корпусах вновь была введена военная организация с разделением кадетов на роты.

Уже много раз ученые, журналисты и все кому не лень разбирали пресловутое «гатчинское наследство»: парады, парики, палки и т. п. Но стоит вспомнить и о распущенном рекрутском наборе 1795 года, половина которого была украдена офицерами для своих имений; о поголовной ревизии ведомства снабжения армии, выявившей колоссальное воровство и злоупотребления, и последовавшем сокращении военного бюджета; о превращении гвардии из придворной охраны и движущей силы дворцовых переворотов в реальную боевую единицу. А между прочим, эти бесконечные парады и маневры положили начало регулярным учениям русской армии (что очень пригодилось потом, в эпоху наполеоновских войн), до этого сидевшей на зимних квартирах в отсутствие войны. Солдаты Петербургского гарнизона щедро награждались государем за удачно проведенные разводы и учения.

В Воинском уставе 1796 года впервые были даны четкие указания по обучению рекрутов. Устав требовал также гуманного, без излишней жестокости, отношения к солдатам: «Офицерам и унтер – офицерам всегда замечать солдат, которые под ружьем или в должности ошибались, и таковых после парада или учения, или когда с караула сменятся, учить; а если солдат то, что надлежит, точно знает, а ошибся, такового наказать…».

При Павле солдат, безусловно, больше гоняли на плацу, строже наказывали, но в то же время их, наконец, стали регулярно кормить и тепло одевать зимой, что принесло императору небывалую популярность в войсках. Строгий и придирчивый к офицерам, Павел всегда с теплотой и заботой относился к солдатам. Было значительно улучшено и увеличено солдатское довольствие, увеличены размеры жалованья, серьезное внимание было обращено и на медицинское обеспечение нижних чинов. Теперь офицеры не могли использовать их для личных нужд как бесплатных крепостных.

Необходимо особо отметить, что, вопреки сложившемуся у большинства представлению, солдат при Павле наказывали гораздо менее жестоко, нежели при Екатерине или в последующие царствования, и наказание строго регламентировалось Уставом. Притом наказывали не только солдат, а и «неприкосновенных» ранее высших чинов. За жестокое обращение с нижними чинами офицеры подвергались взысканиям, причем довольно суровым. Кстати, офицеров больше всего возмутило введение телесных наказаний не вообще военным, а именно для благородного сословия. Это пахло нездоровым сословным равенством.

Итак, необходимо признать, что в целом военные реформы императора Павла сыграли значительную роль в повышении уровня боеспособности русской армии. В первую очередь, как уже говорилось, это касалось артиллерии и кавалерии. То полезное, что было сделано Павлом I, в значительной степени легло в основу военных реформ начала XIX века и помогло русской армии блестяще показать себя в сражениях с армией Наполеона. Надо сказать, что в целом военная реформа не была остановлена и после смерти Павла.

Не только в армии, но и во всех государственных службах Павел на первое место выдвинул дисциплину и порядок, ответственность и честность в ведении дел. Император старался не только во все вникнуть, все предусмотреть, но и все проконтролировать. Помещиков тоже попробовали прижать. Впервые крепостные крестьяне стали приносить императору личную присягу (раньше за них это делал помещик). При продаже запрещалось разделять семьи. Вышел знаменитый указ-манифест «о трехдневной барщине» (ограничивающий работу на помещика только тремя днями в неделю), текст которого, в частности, гласил: «Закон Божий, в Десятословии нам преподанный, научает нас седьмой день посвящать Богу; почему в день настоящий, торжеством веры прославленный и в который мы удостоились воспринять священное миропомазание и царское на прародительском престоле нашем венчание, почитаем долгом нашим пред Творцом всех благ Подателем подтвердить во всей Империи нашей о точном и непременном сего закона исполнении, повелевая всем и каждому наблюдать, дабы никто и ни под каким видом не дерзал в воскресные дни принуждать крестьян к работам…»

Хотя речь еще не шла об отмене или даже серьезном ограничении крепостного права, просвещенные земле– и душевладельцы забеспокоились: как может власть, пусть даже царская, вмешиваться в то, как они распоряжаются своей наследственной собственностью? Екатерина такого себе не позволяла! Эти господа пока не понимали, что крестьяне – основной источник государственного дохода, и потому разорять их невыгодно. А вот помещиков не худо бы заставить оплатить расходы на содержание выборных органов местного управления, ведь они состоят исключительно из дворянства. Было и еще одно покушение на «священное право благородного сословия» – свободу от налогообложения.

Между тем общее налоговое бремя облегчилось. Отмена хлебной повинности, по свидетельству русского агронома А. Т. Болотова, произвела «благодетельные действия во всем государстве». Соль продавалась по льготной цене (до середины XIX века соль фактически была народной валютой). В рамках борьбы с инфляцией дворцовые расходы Павел сократил в 10 (!) раз, значительная часть серебряных сервизов из дворцов императорской семьи была перелита на монету, пущенную в оборот. Параллельно из обращения за государственный счет была выведена необеспеченная масса бумажных денег – на Дворцовой площади сожгли свыше пяти миллионов рублей ассигнациями.

Чиновничество также было в страхе. Взятки (при Екатерине дававшиеся открыто) искоренялись беспощадно. Особенно это касалось столичного аппарата, который сотрясали постоянные проверки. Неслыханное дело: служащие должны не опаздывать и весь рабочий день находиться на своем месте! Сам император вставал в 5 утра, слушал текущие доклады и новости, а потом вместе с наследниками отправлялся ревизовать столичные учреждения и гвардейские части. Сократилось количество губерний и уездов, а стало быть, и количество бюрократов, необходимых для заполнения соответствующих мест.

Православная церковь тоже получила определенные надежды на религиозное возрождение. Новый император, в отличие от своей матери, был неравнодушен к православию.

По некоторым свидетельствам, император нередко проявлял черты удивительной прозорливости. Так, известен из мемуарной литературы случай, когда Павел Петрович повелел отправить в Сибирь офицера, неудовлетворительно выступившего на военных маневрах, но, согласившись на просьбы окружающих о помиловании, все-таки воскликнул: «Я чувствую, что человек, за которого вы просите, – негодяй!» Впоследствии оказалось, что этот офицер убил собственную мать. Еще один случай: офицер-гвардеец, имевший жену и детей, решил похитить молодую девушку. Но та не соглашалась ехать без венчания. Тогда товарищ этого офицера по полку переоделся священником и разыграл тайный обряд. Через некоторое время оставленная с прижитым от соблазнителя ребенком женщина, узнав, что у ее мнимого мужа есть законная семья, обратилась с жалобой к государю. «Император вошел в положение несчастной, – вспоминала Е. П. Янькова, – и положил замечательное решение: похитителя ее велел разжаловать и сослать, молодую женщину признать имеющею право на фамилию соблазнителя и дочь их законную, а венчавшего офицера постричь в монахи. В резолюции было сказано, что «так как он имеет склонность к духовной жизни, то и послать его в монастырь и постричь в монахи». Офицера отвезли куда-то далеко и постригли. Он был вне себя от такой неожиданной развязки своего легкомысленного поступка и жил совсем не по-монашески, но потом благодать Божия коснулась его сердца; он раскаялся, пришел в себя и, когда был уже немолод, вел жизнь самую строгую и считался опытным и весьма хорошим старцем».

Вообще, Павел – первый император, смягчивший в своей политике линию Петра I на ущемление прав церкви во имя государственных интересов. Он прежде всего стремился к тому, чтобы священство имело более «соответственные важности сана своего образ и состояние». Так, когда Святейший Синод сделал представление об избавлении священников и диаконов от телесных наказаний, император утвердил его (оно не успело вступить в законную силу до 1801 года), продолжая придерживаться практики восстановления подобных наказаний для дворян-офицеров.

Разумеется, рядом с серьезными нововведениями можно заметить и громадное количество подробно расписанных мелочей: запрещение некоторых видов и фасонов одежды, указания, когда горожане должны вставать и ложиться спать, как надо ездить и ходить по улицам, в какой цвет красить дома… И за нарушения всего этого – штрафы, аресты, увольнения. Опасаясь распространения в России идей Французской революции, Павел I запретил выезд молодых людей за границу на учебу, был полностью запрещен импорт книг, вплоть до нот, закрыты частные типографии. С одной стороны, в этом сказались роковые уроки Теплова: император не умел отделить мелких дел от крупных. С другой – то, что кажется нам мелочами (фасон шляп), в конце XVIII века имело важную символическую нагрузку и демонстрировало окружающим приверженность к той или иной идеологической партии. В конце концов, «санкюлоты» и «фригийские колпаки» родились отнюдь не в России и придумали их не при Павле.

Пожалуй, главная отрицательная черта Павловского правления – неумение доверять людям, подбирать друзей и соратников и расставлять кадры. Все окружающие – от наследника престола Александра до последнего петербургского поручика – были под подозрением. Император менял высших сановников так часто, что они не успевали войти в курс дела. За малейшую провинность могла последовать опала. Впрочем, император умел быть и великодушным: из тюрьмы был освобожден Радищев; ссора с Суворовым закончилась тем, что Павел просил прощения (а потом произвел полководца в генералиссимусы); убийце Петра III Алексею Орлову было назначено «суровое» наказание – при перенесении праха Петра III идти несколько кварталов за его гробом, сняв шляпу.

И все же кадровая политика императора была в высшей степени непредсказуемой. Самые преданные ему люди жили в той же постоянной тревоге за свое будущее, что и записные придворные негодяи. Насаждая беспрекословное подчинение, Павел часто притеснял честных людей в своем окружении. На смену им приходили подлецы, готовые выполнить любой поспешный указ, окарикатурив императорскую волю. Сначала Павла боялись, но потом, видя бесконечный поток плохо исполнявшихся указов, начали над ним тихонько посмеиваться. Еще 100 лет назад насмешки над подобными преобразованиями дорого бы обошлись весельчакам. Но Павел не имел такого непререкаемого авторитета, как его великий прадед, и в людях разбирался хуже. Да и Россия была уже не та, что при Петре: тогда она покорно сбривала бороды, теперь возмущалась запрещением носить круглые шляпы.

Вообще все общество было возмущено. Мемуаристы потом представили это настроение как единый порыв, но каждая часть общества имела свою причину для возмущения, и эти причины были часто противоположны.

Боевые офицеры школы Суворова были раздражены новой военной доктриной; некоторые генералы беспокоились о сокращении своих доходов; гвардейская молодежь недовольна новым строгим уставом службы (где же прежняя гвардейская вольница). Высшая знать империи – «екатерининские орлы» – лишена была возможности смешивать государственные интересы и личную выгоду, как в былые времена; чиновники рангом пониже все же воровали, но с оглядкой; городские обыватели злились на новые указы о том, когда они должны гасить свет и какие сюртуки носить.

Однако многие ясно видели несправедливости предыдущего царствования. Большинство окружения было убежденными монархистами (что и понятно). Павел мог бы найти в них опору для своих преобразований, надо было только дать больше свободы в действиях, не связывать руки постоянными мелкими распоряжениями. Но царь, не привыкший доверять людям, вмешивался буквально во все. Он один, без инициативных помощников, хотел управлять своей империей. В конце XVIII века это было уже решительно невозможно. Да и сейчас один из главных секретов успешного руководителя состоит не в том, чтобы самому качественно выполнять всю работу предприятия, а найти таких профессиональных и толковых заместителей, которые бы организовали дело «на местах» и отвечали каждый за свою территорию.

Внешняя политика Павла выглядела странной именно из-за того же архаического принципа, положенного в ее основу. Невозможно было вести европейскую дипломатическую игру на рыцарских началах. Свою внешнюю политику Павел начинал как миротворец: он отменил и готовящееся вторжение во Францию, и поход в Персию, и очередные рейды Черноморского флота к турецким берегам, но отменить всеевропейский мировой пожар было не в его силах. Объявление в гамбургской газете, предлагавшее решить судьбы государств поединком их монархов с первыми министрами в качестве секундантов, вызвало всеобщее недоумение. Наполеон тогда открыто назвал Павла «русским Дон Кихотом», остальные главы правительств смолчали.

Тем не менее долго стоять в стороне от европейского конфликта российскому самодержцу было невозможно. К России со всех сторон обращались испуганные европейские монархии: с просьбой о покровительстве обратились мальтийские рыцари остров которых оказался под угрозой французской оккупации; Австрии и Англии нужна была союзная русская армия; даже Турция обратилась к Павлу с мольбой о защите своих средиземноморских берегов и Египта от французского десанта. В результате возникла вторая антифранцузская коалиция 1798–1799 годов.

Русский экспедиционный корпус под командованием Суворова уже в апреле 1799 года был готов к вторжению во Францию. Но это не вязалось с планами союзного австрийского правительства, стремившегося округлить свои владения за счет «освобожденных» итальянских территорий. Суворов был вынужден подчиниться, и уже к началу августа Северную Италию полностью очистили от французов. Республиканские армии были разгромлены, крепостные гарнизоны сдались. Не менее серьезно показала себя объединенная русско-турецкая эскадра под командованием ныне причисленного к лику святых адмирала Федора Ушакова, освободившая с сентября 1798-го по февраль 1799 года Ионические острова у побережья Греции. Далее эскадра Ушакова, имея минимальное количество морской пехоты, провела операции по освобождению Палермо, Неаполя и всей южной Италии, закончившиеся 30 сентября броском русских моряков на Рим.

Союзники России по коалиции были напуганы такими впечатляющими военными успехами. Им вовсе не хотелось усиливать авторитет Российской империи за счет Французской республики. В сентябре 1798 года австрийцы оставили русскую армию в Швейцарии один на один со свежими превосходящими силами противника, и только полководческое искусство Суворова спасло ее от полного уничтожения. 1 сентября Ушакова без предупреждения покинула турецкая эскадра. Что же касается англичан, то их флот во главе с Нельсоном блокировал Мальту и не подпустил к ней русские корабли. «Союзники» показали свое подлинное лицо. Разгневанный Павел отозвал Суворова и Ушакова из Средиземноморья.

В 1800 году Павел заключил с Наполеоном выгодный для России антианглийский союз. Франция предложила России Константинополь и полный раздел Турции. Балтийский и Черноморский флоты были приведены в полную боевую готовность. В то же самое время с одобрения Наполеона 30-тысячный казачий корпус Орлова двигался на Индию через казахские степи. Англия оказалась перед лицом страшной угрозы.

А что если интересы Англии и внутренней российской оппозиции совпадали?.. Британская дипломатия в Петербурге пустила в ход все свои средства и связи, чтобы разворошить тлеющий внутренний заговор. Огромные суммы из английского посольства золотым дождем пролились на благоприятную почву. Ростки заговора поднялись и окрепли.


Заговор

Реформы Павла, изменение внешнеполитического курса России: поражение России, распад коалиции, разрыв с Англией, сближение с наполеоновской Францией, план совместного русско-французского похода в Индию с целью ослабления Англии – все это вело к большим переменам. Тревожное состояние умов в Петербурге вполне совпадало с планами лиц, стремившихся к устранению Павла от престола и к установлению в России регентства, так как казалось, что государь страдает психическим расстройством, во всяком случае именно такое мнение распространяла заинтересованная сторона. Мысль о возможности установления регентства укреплялась подобными примерами, бывшими незадолго до этого времени в Англии и Дании.

Обычно в качестве инициаторов заговора против Павла I называют трех лиц: Н. П. Панина, вице-канцлера, племянника воспитателя Павла, адмирала И. М. Рибаса и военного губернатора столицы графа фон дер Палена. А ведь Павел до последнего дня был уверен в его преданности. В руках графа Палена были сосредоточены решительно все нити государственного управления, а главное, ему был подчинен петербургский гарнизон и государственная почта. Он перлюстрировал письма, был вездесущ и всевластен. Заговор не мог бы осуществиться, если бы он того не захотел. Но граф помнил, как четыре года тому назад Павел послал ему выговор, именуя его действия подлостью. И он понимал, что нет никаких гарантий от новых оскорблений. И Пален стал во главе заговора.

Недовольные нашли общий язык: армию представлял вице-канцлер Л. Л. Бенигсен, высшее дворянство – командир легкоконного полка П. А. Зубов (фаворит Екатерины), проанглийски настроенную бюрократию – Никита Панин. Панин же привлек к участию в заговоре наследника престола великого князя Александра. Узнав о возможной отмене надоевшего армейского распорядка, в дело с радостью включились десятки молодых гвардейских офицеров; командиры гвардейских полков: Семеновского – Н. И. Депрерадович, Кавалергардского – Ф. П. Уваров, Преображенского – П. А. Талызин. Несколько человек оставили в своих мемуарах списки заговорщиков: М. А. Фонвизин, А. Н. Вельяминов-Зернов, А. Коцебу, Э. Ведель, В. Гете, М. Леоньтев, Р. Шаторжирон. Больше всего фамилий называют Фонвизин и Коцебу. Они говорят о 60 заговорщиках, но всех вспомнить не могут.

Депеша шведского дипломата Стединга королю Швеции Густаву IV от 1802 года говорит в пользу того, что поначалу убийство императора не входило в планы заговорщиков: «Панинский переворот, направленный против усопшего императора, был задуман в известном смысле с согласия ныне царствующего императора (т. е Александра I) и носил очень умеренный характер. Замысел состоял в том, чтобы отобрать у Павла бразды правления, оставив за ним суверенное представительство, как это имеет место в Дании…» Действительно, современная Европа демонстрировала подобные исторические прецеденты. В Англии во время болезни короля Георга III руководство дел несколько раз вверялось принцу Уэльскому. В Дании в царствование короля Христиана VII с 1784 года правил регент, который затем стал королем под именем Фридриха VI.

«Мы хотели заставить императора отречься от престола, – рассказывал впоследствии Пален барону Гейкингу, и граф Панин вполне одобрял этот план. – Первою нашей мыслью было воспользоваться для этой цели услугами Сената…»

В одной из версий событий 11 марта 1801 года, изложенной Л. Л. Бенигсеном и дополненной П. А. Зубовым, говорилось следующее: Александру дело было представлено так, что «пламенное желание всего народа и его благосостояние требуют настоятельно, чтобы он был возведен на престол рядом со своим отцом в качестве соправителя и что Сенат, как представитель народа, сумеет склонить к этому императора без всякого со стороны великого князя участия в этом деле». Есть сведения, что Н. А. Толстой получил задание собрать у представителей иностранных дворов подробные сведения о том, как это произошло в Англии и Дании.

Итак, первоначальный план Панина состоял в том, чтобы совершить английский государственный, а не русский дворцовый переворот. Но осенью 1800 года. Панин как сторонник союза с Англией получил отставку и вскоре был выслан из столицы. Руководство же заговором перешло в руки Палена.

Существует устойчивая традиция изображать дело так, что после отъезда Панина «всякие разговоры о регентстве прекращаются среди заговорщиков». Сложилось мнение о «серьезных расхождениях» и взаимных противоречиях Панина и Палена. Однако в действительности в источниках нет четких сведений о том, что такие противоречия существовали.

По городу, кстати с ведома Палена, распускались слухи, что Павел Петрович собирается заключить супругу свою в монастырь, а старших сыновей своих – в Шлиссельбургскую крепость. Слухи эти ничем, однако, не подтверждались, хотя подозрительность императора часто изливалась на старшего сына. Известно только, что Павел однажды, когда великий князь ходатайствовал за некоторых провинившихся офицеров, увидел в этом ходатайстве стремление сына к популярности в ущерб себе и, подняв свою палку, с гневом закричал на него: «Я знаю, что ты злоумышляешь против меня!» Великая княгиня Елизавета бросилась между отцом и сыном, и Павел ушел, вздрагивая от гнева. Этим предубеждением государя и воспользовался Пален для достижения своих целей: он старался вооружить отца против сыновей, а великих князей уверял, что заботится об оправдании их поступков перед их родителем.

В конце концов Александр дал согласие. Но на что? Вопрос этот столь же важен, сколь и сложен. Обычно дело изображают так, что Александр дал согласие на переворот, поставив условие, чтобы жизнь его отца была сохранена. Такое обещание якобы ему было дано Паленом. Но было ли все это хитрой дипломатической игрой, смысл которой понимали и тот и другой? Очень образно эту мысль выразил Герцен: «Александр позволил убить своего отца, но только не до смерти».

Трудно сказать, как и когда начали бы заговорщики осуществлять свой план, если бы заговор не оказался на грани срыва. Непосредственная опасность быть раскрытыми заставила заговорщиков начать действовать немедленно, ибо Павел получил какие-то сведения о конспиративной организации. Существует предположение, что В. П. Мещерский, в прошлом шеф Санкт-Петербургского полка, квартировавшего в Смоленске, написал донос царю. По другой версии, это сделал генерал-прокурор П. X. Обольянинов. Во всяком случае, Павел втайне от Палена подписал подорожную на проезд в Петербург Ф. П. Линденеру, которому два года назад помешали раскрыть до конца смоленский заговор, ставшего прологом к дворцовому перевороту 11 марта. Есть сведения, что был вызван и А. А. Аракчеев. (Тот и другой были в то время в немилости.) Пален остановил выдачу этих подорожных и сделал вид, что считает их подложными, о чем и доложил императору. Павел смутился и ответил, что имел причины так поступить. Пален отправил их по назначению. Это было грозное предзнаменование, особенно если учесть, что накануне, проводя вечер у своей фаворитки А. П. Лопухиной-Гагариной, Павел говорил о великом ударе, который он собирался нанести, он даже сказал, что скоро полетят некогда дорогие ему головы. Слухи о намерении Павла развестись с Марией Федоровной, детей заточить в крепость, а наследником назначить Евгения Вюртембергского, предварительно женив его на великой княжне Екатерине Павловне, усилились. К сожалению, не известно, когда произошел этот важный эпизод, какого числа. Согласно показаниям Л. Л. Бенигсена, именно эти предположения заставили заговорщиков действовать решительно. Кроме того, Павел заявил Палену, что существует заговор. Пален успокоил царя, заверив его в своей лояльности. Очевидно, что после этого разговора заговорщикам стало ясно: медлить нельзя.

Заговор очень ярко проиллюстрировал парадоксальную ситуацию, сложившуюся при дворе Павла. Дело в том, что император не был уверен ни в ком, но именно в силу этого он должен был оказывать доверие в общем-то случайным людям. У него не было друзей, не было единомышленников – только подданные. Подспудное же недовольство разных дворянских группировок теми или иными правительственными мерами в царствование Павла достигло невероятного накала. Когда любого несогласного заранее считают заговорщиком, тому психологически легче перейти черту, которая отделяет пассивное неприятие перемен от активного противодействия им. При всем этом нужно помнить, что при дворе было еще много «екатерининцев». Гнев же императора был страшен, но скоротечен, поэтому Павел оказался не способен на последовательные репрессии. Его мягкий характер не подходил для той политической системы, которую он сам пытался ввести.

Поэтому, когда после полуночи 11 марта 1801 года заговорщики ворвались в Михайловский дворец, там не нашлось ни одного офицера, способного встать на защиту императора. Главной заботой заговорщиков было не допустить во дворец солдат, поддерживавших императора. Часовых сняли с постов их начальники, двум лакеям разбили головы.

Один из самых важных моментов – это вопрос о цели, с которой заговорщики отправились в Михайловский замок. Согласно известному русскому историку Н. Я. Эйдельману, заговорщики шли «на кровь и убийство». Впрочем, он признает, что руководители не произносили слов об убийстве. Все источники, которые затрагивают этот вопрос, говорят об аресте императора, акте отречения, о заключении в крепость. Н. Я. Эйдельман придает решающее значение фразе, которую будто бы произнес Пален, напутствуя заговорщиков: «Прежде чем съесть омлет, необходимо разбить яйца». Фактически это было призывом к убийству Павла. Однако с этой фразой много нелепостей, так как свидетельства о том, когда именно и кем она была произнесена, очень противоречивы. Штединк утверждает, что эти слова были произнесены в прихожей императора. Ла Рош-Эмон говорит, что в спальне, в момент убийства. Д. В. Давыдов полагал, что Бенигсен произнес их в опочивальне, когда убивали Павла. К. И. Остен-Сакен в дневниковой записи от 15 апреля 1801 года (а это одно из самых ранних свидетельств) приписывает их П. А. Зубову. Он якобы произнес их в тот момент, когда заговорщики уже приканчивали царя.

Точно восстановить картину убийства историкам не удалось, поскольку все бумаги, так или иначе зафиксировавшие события трагической ночи, были уничтожены. Кто-то говорит, что император кинулся бежать, другие отмечают, что его величество прятался за ширмами, иные заявляют о необычайно смелом поведении императора, который боролся с убийцами. Интересно, что злодеяние совершилось практически в присутствии как супруги, которая находилась за стенкой и все слышала, так и любовницы, безмятежно спавшей в нижней комнате.

Создается впечатление, что в заговоре участвовали все: и самые близкие и далекие от императора люди. Павла I не спасли ни глубокие рвы, ни подъемные мосты, ни крепкие стены, ни многочисленная охрана. Роковая судьба настигла его даже там, где он, как ему казалось, был в безопасности.

Итак, очевидно, что все многочисленные, но во многом несогласованные между собой рассказы могут быть сведены к нескольким версиям.

Версия первая: преднамеренное убийство. Эта версия существует в двух вариантах. Вариант А: Павел принял все условия заговорщиков и подписал отречение. Тогда один из лидеров, П. Зубов или Л. Бенигсен, призвал к решительным действиям, и с Павлом покончили. Вариант Б: Павел подписал условия заговорщиков. Бенигсен вышел. В этот момент царя убили пьяные заговорщики во главе с П. Зубовым.

Версия эта не может быть принята ни в одном из вариантов, потому что она исходит от лиц, которые не принимали непосредственного участия в убийстве и были далеки от заговорщиков. Все рассказы, излагающие эту версию, отличаются незнанием конкретных деталей топографии Михайловского замка. Сплошь и рядом встречаются совершенно неправдоподобные подробности.

Версия вторая: непреднамеренное убийство. Итак, существует версия, согласно которой Павлу предложили отречься, но он не только отказался, но оказал отчаянное сопротивление и был убит во время драки. Варианты версии расходятся в том, присутствовал ли Бенигсен при этом или вышел, но Зубовы здесь – главные действующие лица. Согласно одному из вариантов этой версии, Павел сначала угрожал заговорщикам карами, потом пытался разжалобить их и даже сумел поколебать их решимость. И тогда лидеры призвали к решительным действиям и сами показали пример. Орудиями убийства стали табакерка, шарф, рукоятка пистолета, эфес шпаги.

Хотя едва ли когда-нибудь удастся восстановить в деталях истинную картину произошедшего, эта версия представляется более близкой к действительности. Она позволяет объяснить, почему заговорщики шли в замок с документами об отречении или соправительстве, а закончили кровавой бойней. Это, кстати, и наиболее ранняя версия. Впервые она прозвучала в ночь убийства на парадной лестнице Михайловского замка, где Пален узнал от Ф. П. Уварова о смерти Павла. Не осведомляясь о подробностях, Пален сообщил великому князю Александру, что император отказался отречься, пытался ударить тех, кто это ему предлагал, и тогда заговорщики убили его.

Официального расследования обстоятельств смерти Павла не велось и не могло вестись, так как новый император вовсе не был заинтересован в том, чтобы обстоятельства скоропостижной кончины его отца были прояснены. Весть о смерти Павла I Петербург встретил заранее подготовленными фейерверками и всеобщим ликованием. Вначале все хвастались своим участием в этом «славном деле». Ходили в Михайловский замок и прямо на месте показывали, «как все происходило». Если бы всех «убийц» Павла в то время можно было бы собрать вместе, то они не поместились бы в опочивальне императора.

Интересно, но наиболее сильное сопротивление вступлению на престол Александра оказала Мария Федоровна, мать наследника. К сожалению, мы ничего не знаем о том, что ей было известно о подготовке заговора. Немецкий историк Т. Бернгарди по этому поводу писал, не называя своих источников: «Мария Федоровна знала о том, что подготовлялось, и имела на своей стороне собственную маленькую партию, интриги которой казались совершенно бессильными наряду с планами главного заговора. Семья Куракиных, близких друзей императрицы, играла главную роль в этих кругах и питала в своей высокой покровительнице надежды на то, что она может сделаться самодержавной императрицей… и повторить роль Екатерины. Ей говорили, что… Александр слишком молод, неопытен, малосилен и слабоволен, что он и сам откажется от тяжелой для него короны… Ее уверяли, что Россия привыкла к царствованию женщин. Она любима народом. Эта любовь и возведет ее на престол». И поведение Марии Федоровны после убийства мужа вполне оправдывает предположения немецкого историка. Когда Марии Федоровне объявили о смерти Павла, с ее уст сорвалась замечательная фраза: «Ich will regirien!», то есть: «Я хочу царствовать!» Она отказывалась признать сына императором. Принято считать, что Мария Федоровна с часу ночи до пяти отказывалась подчиниться воле сына и только в шестом часу утра, убедившись в бесплодности сопротивления, отправилась, наконец, в Зимний дворец, куда уже отбыл Александр.

В действительности сопротивление Марии Федоровны продолжалось вдвое дольше и было более упорным. Камер – фурьерский журнал сообщает, что это произошло уже после того, как в 9 часов утра в церкви Зимнего дворца придворные чины принесли присягу на верность ее сыну. Камер – фурьерский журнал, ведшийся на половине Александра Павловича, устанавливает и точное время приезда императрицы – 10 часов утра.

До этого Мария Федоровна предприняла три попытки прорваться в спальню Павла. Узнав о смерти мужа, императрица попыталась пройти в опочивальню убитого со стороны своих покоев. Но комнату, разделяющую покои Павла и Марии, охранял пикет семеновского офицера Волкова и прорваться через него оказалось невозможно. Тогда Мария Федоровна попыталась выйти на балкон и обратиться к войскам, окружающим замок. Однако ее попытка была пресечена офицером Ф. В. Ридигером. Затем вдова пыталась прорваться в спальню Павла с другой стороны, обходным путем через библиотеку, но солдаты скрестили штыки у самых дверей. Мария Федоровна разбушевалась, дала начальнику караула К. М. Полторацкому пощечину и без сил опустилась в кресло. Затем появился Бенигсен, только что назначенный комендантом Михайловского замка, и через некоторое время велел допустить императрицу к телу Павла.

Это произошло только после того, как в Михайловский замок возвратился Александр, которому только что в Зимнем дворце была принесена присяга, и они все вместе, и мать и сын, посетили впервые место убийства Павла. Таким образом, только после посещения убитого мужа и свидания с уже воцарившимся сыном Мария Федоровна покорилась судьбе и переехала в Зимний дворец. С этого времени она стала изображать скорбящую вдову и преследовать заговорщиков, но не за то, что они сделали ее вдовой, а за то, что так бесцеремонно пресекли ее претензии на власть и помешали ей взойти на престол.

12 марта петербуржцы читали манифест, составленный по поручению Александра сенатором Трощинским: «Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь любезного родителя нашего, Государя Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно от апоплексического удара». Позднее в народе шутили: «От апоплексического удара золотой табакеркой в висок». Что интересно, младший брат Александра, великий князь Константин Павлович, узнав о гибели отца, смог промолвить только: «Я бы от такого престола отказался…» Кстати, позднее, в 1825 году, он и на самом деле отказался от трона, когда Александр, как было официально объявлено, скончался в Таганроге.

Двадцатитрехлетний Александр I торжественно сказал придворным: «При мне все будет, как при бабушке». Эти слова казались посмертной и окончательной победой

Екатерины II над своим сыном. Проигравший поплатился жизнью. Чем же должна была расплачиваться Россия?..


Загадки Михайловского замка

Император Павел перекраивал Россию на свой манер, желая создать идеальное государство. Так, чтобы прекратить девальвацию рубля, Павел сжег на площади перед Зимним более 5 миллионов рублей ассигнациями, а придворные серебряные сервизы приказал переплавить в монету. «Я буду есть на олове до тех пор, пока курсы серебряного и бумажного рубля не стабилизируются», – заявил император. Жест, безусловно, красивый, но, отказавшись от серебряной посуды, Павел I начал тратить миллионы рублей золотом на строительство новой императорской резиденции – Михайловского замка. Подобные противоречия в поступках императора встречаются довольно часто. Современники считали, что это было вызвано безумием, историки же полагают, что всему виной был страх. Именно страх перед заговором, который мерещился Павлу в стенах Зимнего, заставил его приступить к реализации своей давней мечты – постройке рыцарского замка.

Прежде царские дворцы называли, как правило, либо по имени владельца, либо по топонимическому принципу. Новый дворец был назван Михайловским замком в честь архангела Михаила. Возможно, это несколько неожиданное название объяснялось тем, что Павел вступил на престол как раз накануне дня этого архангела, которого он считал к тому же небесным покровителем своей семьи. По замыслу Павла I, Михайловский замок должен был стать не просто очередной императорской резиденцией, но и символом его царствования.

Михайловский замок стоит в северной столице особняком, как Эскуриал в Мадриде. По стилю подобных зданий в городе нет, но от него, однако, веет своеобразной и мрачной прелестью. Первые чертежи Михайловского появились еще в 1784 году, но за 13 лет, вплоть до начала строительства в 1797-м, было уже 13 различных вариантов будущего дворца. Причем большинство из них созданы самим Павлом. Случайное совпадение цифр с чертовой дюжиной никого не смущало, к тому же, если верить легенде, строительству предшествовало доброе знамение.

По воспоминаниям современников Павла записана легенда, которая, кроме прочего, дает еще одно объяснение неожиданному названию замка. Караульному, стоявшему возле старого Елизаветинского Летнего дворца (прежде размещавшегося на месте Михайловского замка), привиделся светлоликий юноша. И повелел передать императору приказ: разобрать деревянное строение «веселой императрицы» и построить на этом месте церковь в честь архистратига Михаила, а над главными воротами сделать надпись из Библии. Однако что за надпись, простой солдат не разобрал. Но оказывается, что и у самого императора было подобное видение, и он понял, что это за текст.

Некоторые скептики уверяют, что слух о галлюцинациях караульного был пущен специально, дабы оправдать дорогостоящую затею. А что касается Елизаветинского дворца, то это место Павел выбрал лично: «Здесь я родился, здесь хотел бы и умереть», – таковы были пророческие слова Павла. А родился Павел Петрович, наследник российского престола, 20 сентября 1754 года в летнем деревянном дворце, построенном архитектором Растрелли для Елизаветы Петровны.

Как бы там ни было, но в полном соответствии с видением на фронтоне главного фасада была сделана надпись: «Дому твоему подобаетъ святыня Господня въ долготу дней». Что она означает, вопрос второстепенный, зато число символов в этом изречении оказалось равным числу прожитых Павлом лет – 47. Незадолго до смерти Павла I блаженная Ксения Петербургская предрекла скорую кончину императору Павлу Петровичу, добавляя при этом, что жить ему на земле столько лет, сколько букв в тексте изречения над главными воротами Михайловского замка. Из уст в уста передавалось в Петербурге это мрачное предсказание, пока не стало повсеместно распространенным поверьем. С суеверным страхом и тайной надеждой ждали наступления 1801 года. Считали и пересчитывали буквы библейского текста…

На самом же деле изречение было предназначено для украшения фасада Исаакиевского собора. Но вместе с облицовочными мраморными плитами и другими строительными материалами каменная надпись была изъята со строительства храма, что, возможно, и стало поводом для суеверных предположений.

Но это лишь часть загадки. Дело в том, что надпись эта исчезла с фронтона в начале XX века. «В 1901 году в очерках, изданных к 200-летнему юбилею Петербурга, В. М. Суходрев упоминает об этом тексте как о существующем. То же самое повторяет В. Я. Курбатов в 1913 году. В дальнейшем упоминания о нем как будто исчезают. Исчезает и сама надпись, от которой осталась таинственная петербургская легенда да темные точки на чистом поле фриза над Воскресенскими воротами замка – давние меты крепления мистических знаков», – читаем мы у Синдаловского в книге «История в преданиях и легендах», выпущенной в 2003 году. А летом 2005 года эти мистические знаки проступают вновь… Загадка!

Но вернемся во времена постройки Михайловского замка. В общем, с Божьего благословения или нет, но Летний дворец был разобран, и на его месте началось строительство резиденции Павла I. Замок был отделен от города лугом и рвами.

Император торопил художников и мастеров, он самолично контролировал все работы по сооружению своей резиденции. Главным архитектором дворца был назначен Винченцо Бренна, сумевший соединить все 13 вариантов чертежей замка. Сам император постоянно интересовался трудом зодчих. Это здание проникнуто его настроением.

Работы велись с такой поспешностью, будто надвигалась война. На строительной площадке одновременно трудилось около шести тысяч человек. Мастеровые не знали отдыха ни днем, ни ночью. С наступлением темноты вокруг замка разводили костры и зажигали факелы, но работы не прекращались. Вопреки здравому смыслу, логике и строительному опыту рытье рвов под фундаменты начали глубокой осенью, а кладку стен – зимой! Штукатурные и отделочные работы велись почти одновременно. Не оставалось времени на просушку и необходимую выдержку. Строительных материалов катастрофически не хватало.

И Павел дает распоряжение использовать мрамор Исаакиевской церкви (кроме вышеупомянутой надписи). Попутно разоряются имения Екатерины в Пелле и интерьеры Таврического дворца, которые использовались для внутренней отделки замка.

В Михайловском не было ни одной случайной детали. Все несло в себе глубокий смысл, зачастую понятный только Павлу. Петербуржцы XVIII века с ужасом взирали на рождающегося монстра. Такого город еще не видел. Все фасады строения были разными. Люди с любопытством ходили вокруг Михайловского, удивляясь странному эффекту, благодаря которому казалось, что замок постоянно меняется. К тому же он был полностью окружен каналами и рвами, наполненными водой. Вход во дворец осуществлялся через единственный мост, который с заходом солнца разводился.

Необычен был и красновато-кирпичный цвет замка. О его происхождении ходила романтическая легенда. По преданию, когда строительство Михайловского замка приближалось к завершению, на одном из дворцовых балов взволнованная танцами будущая фаворитка императора Анна Лопухина вдруг обронила перчатку. Оказавшийся рядом Павел I, демонстрируя рыцарскую любезность, первым из присутствующих мужчин поднял ее и собирался было вернуть владелице, как вдруг обратил внимание на странный, необычный, красно-оранжевый цвет перчатки. На мгновение задумавшись, император тут же отправил ее архитектору Бренне в качестве образца для колера дворца.

Хотя вряд ли перед Павлом всерьез стояла проблема выбора цвета фасадов замка и вряд ли в этом выборе такую решающую роль сыграла Анна Лопухина, но чего только не бывало в российской истории!.. Скорее всего, архитектура Михайловского замка, необычная для северной столицы, исключала применение традиционных классицистических тонов петербургских зданий. Так или иначе, загадочный цвет Михайловского замка оказался настолько удачным, что другую окраску этого «памятника тирана» невозможно представить. Но история с покраской фасадов Михайловского замка на этом не закончилась. Легендарная рыцарская любезность императора по отношению к даме вызвала волну верноподданнических чувств у приближенных. И фасады многих петербургских особняков были поспешно перекрашены в мрачноватый цвет царской резиденции.

Замок еще не был окончательно готов, когда 1 февраля 1801 года к нему двинулась торжественная процессия. Еще не просохли стены, когда император повелел двору переехать в полюбившийся ему дворец. Но лишь сорок дней довелось Павлу прожить в нем.

А 2 февраля был маскарад. Приглашено было три тысячи человек. Гости робко бродили по залам, пораженные необычайностью обстановки. Но трудно было оценить роскошь и великолепие убранства, потому что от холода, сырости и дымных печей все залы были наполнены синим туманом и, несмотря на множество свечей, люди в них были похожи на привидения.

«Ничто не могло быть вреднее для здоровья, как это жилище, – рассказывает один из современников, – повсюду видны были следы сырости, и в зале, в которой висели большие исторические картины, я видел своими глазами, несмотря на постоянный огонь в двух каминах, полосы льда в дюйм толщиной и шириной в несколько ладоней, тянувшиеся сверху донизу по углам». Темные лестницы и жуткие коридоры, в которых постоянно горели лампы, придавали дворцу таинственный вид. В нем легко было заблудиться. На площадках дул непонятный ледяной ветер. Везде были сквозняки. И неожиданно хлопали двери, наводя ужас на окружающих.

В замке был мрачный лабиринт зал, и лишь в конце этих пышных комнат находился кабинет и спальня императора. Здесь стояла статуя безбожника Фридриха II, а над узкой походной кроватью висел сентиментальный ангел Гвидо Рени. Обстановка была сухой и строгой, за исключением роскошного письменного стола. В спальне было несколько дверей. Одна, вскоре запертая Павлом наглухо, вела в покои императрицы. Была и потаенная дверь, ведущая вниз по винтовой лестнице в покои царской любовницы Анны Лопухиной – Гагариной.

Вселившись в свой замок, император вел себя все более странно. Казалось бы, сбылась его давняя мечта, но радости от происходящего Павел не испытывал. Наступление нового века его пугало. Вечные страхи усугублялись и разными слухами, которые витали вокруг замка. Пытавшийся убежать от собственных страхов император не нашел покоя даже в этих могучих стенах. Смерть призрачным туманом витала по узким коридорам и просторным залам. Ночью 9 марта 1801 года Павел проснулся в холодном поту. Ему снилось, будто на него надели слишком узкую рубашку, которая его душит. Утро следующего дня также было омрачено одним странным событием. Готовясь к выходу на завтрак, император остановился у зеркала. «Посмотрите, какое смешное зеркало, – горько заметил Павел, – я вижу себя в нем с шеей на сторону». Говорят, в последние дни жизни он как-то сник. Всегдашнее беспокойство сменилось апатией. Павел словно махнул рукой на свою судьбу.

В ночь с 11 на 12 марта император неожиданно проснулся. Прошло не более десяти минут, в спальню ворвались заговорщики – и судьба императора была решена.

После убийства императора двор покинул Михайловский замок, навсегда лишившийся статуса резиденции царей. А ведь современники называли его «чудом роскоши и вкуса». И не случайно! Здесь Павел собрал великолепные коллекции живописи и скульптуры, да и сами интерьеры поражали богатством и изысканностью отделки.

После смерти Павла I Михайловский замок остался без хозяина… Чертежи, хранящие тайны подземелий, были уничтожены самим Бренной, уехавшим из России ровно через год после убийства царя. С тех пор с замком стало происходить что-то неладное. Говорят, что в совершенно пустой заброшенной резиденции после полуночи слышались шаги, стоны и иногда был виден слабый тусклый свет. Люди стали сторониться этого места. Мрачный полуразрушенный дворец, овеянный дурной славой, пустовал 18 лет.

А затем в XIX веке по воле третьего сына Павла, великого князя Николая (будущего императора Николая I), в здании разместилось Военно-инженерное училище. Многие интерьеры были перестроены, изменилось даже само название: с февраля 1823 года Михайловский замок стал называться Инженерным.

Однажды команда солдат столичного гарнизона, перевозящая военное имущество и застигнутая ливнем, была вынуждена заночевать в еще пустующем дворце. Старший – унтер-офицер – позволил подчиненным осмотреть бывшие царские покои. Буквально через полчаса один из солдат с перекошенным от страха лицом, лихорадочно крестясь, доложил о виденном им призраке со свечой в руке. Через некоторое время в замок перевезли имущество училища и выставили для охраны караул. И вот как-то ночью разводящий ефрейтор, некто Лямин, произведя смену часовых, справил малую нужду прямо у входа. Повернув голову в сторону, он обратил внимание на падающее на газон светлое пятно, исходящее из окна третьего этажа. Ефрейтор отошел подальше и вгляделся в окно. Горела свеча. Причем она не стояла на подоконнике, а парила в воздухе. Свечу держала незримая рука… Поговаривают, что это мятущаяся душа убиенного императора посещает свой замок.

Скорее всего, гамлетовская история с явлением императора связана с проделками кадетов. Но она доказывает, что и после смерти Павла последовательно появлялись мистические предания об императоре, незримая тень которого вот уже два столетия окрашивает биографию Михайловского замка в сумрачные тона загадочности и тайны.

И расскажем еще об одном загадочном происшествии, правда, произошедшем не в Михайловском замке, а в Гатчине, где через пятьдесят лет после смерти Павла I в 1852 году открыли памятник императору. Во время торжественной церемонии император Николай I расплакался, но слезы катились не от умиления. По свидетельству очевидцев, «покровы сняли, но веревка осталась на шее статуи, и державный сын, увидя это, заплакал. Всех поразила эта случайность», в которой невозможно было не увидеть некий символический смысл. Характерно, что всю свою жизнь Николай Павлович с фанатическим упорством уничтожал любые документы, которые могли пролить хоть какой-то свет на обстоятельства смерти его отца. Но, как говорится, истина сильнее царя!


Павел I, Масоны, мальтийские рыцари и прочие розенкрейцеры

Императора Павла I, кроме внешне– и внутриполитических безумств, о которых рассказано выше, многие обвиняют и в том, что Россию-матушку он на корню запродал всяческим «нехристям» и «иродам» – масонам, католикам (Мальтийскому ордену) и прочим коварным тайным обществам, только и мечтавшим захватить власть в стране в свои руки. Последние три века масонство вообще неизменно является популярной темой для бурных дискуссий в прессе, околонаучных и политических кругах. Масонов обвиняют в причастности к международным заговорам, исполнении зловещих обрядов, к которым не допускаются непосвященные, в разврате, создании разветвленной тайной организации, которая оплела своими сетями весь мир. Как же в действительности обстояли дела с тайными орденами во времена Павла Петровича?

Прежде всего хочется разграничить две главные «статьи обвинения» – масонство и Мальтийский орден – две абсолютно разные, если так можно выразиться, вещи, даже антагонистичные друг другу. Но к обеим идеям Павел I имел прямое отношение. Какое? Тут необходим небольшой экскурс в историю.

Масонские идеи в то время просто витали в воздухе. Надо сказать, что Орден вольных каменщиков пребывал после смерти Екатерины в состоянии напряженного ожидания того, как определится его дальнейшая судьба. Многое было поставлено на карту, решалось, быть ли масонству в принципе. Российское масонство, разгромленное Екатериной II, пребывало в добровольном молчании («силануме» по терминологии ордена), растерянности и бездействии. «Усердие к царственному ордену везде угасло, и священные его работы пришли в упадок», – говорилось в одном масонском издании.

Сухой, ясный и насмешливый ум Екатерины не позволял ей отнестись к масонству с доверием и сочувствием. Она изучила масонскую литературу и сочинила на братьев каменщиков три сатирические комедии. Впрочем, наступили дни, когда ей пришлось бороться с вредным, по ее мнению, сообществом иными средствами – арестами и ссылками. Расправа с Новиковым всем известна. Сами масоны объясняли эти кары тем, что следствием были установлены связи Новикова с цесаревичем Павлом в контексте планируемого свержения императрицы. Преступность этих связей в глазах Екатерины усугублялась также близостью Павла I к немецким дипломатическим кругам.

Какого-либо официального рескрипта о запрещении масонства в России в связи с делом Н. И. Новикова не последовало. Большая часть лож (шведские, розенкрейцеры), за исключением елагинских, к которым у Екатерины II было особое отношение, еще задолго до ареста Н. И. Новикова были вынуждены заявить о прекращении или приостановке своих работ. С прекращением в 1793 году по воле императрицы деятельности елагинских лож легальное масонство в России, можно сказать, исчезло вовсе. Однако в действительности масонские собрания в Петербурге прекратились только в 1794 году. В Москве же они продолжались еще дольше – вплоть до 1797 года. (По другим сведениям, собрания масонских лож в Петербурге также продолжались не до 1794-го, а до 1797 года.)

Как всегда в таких случаях бывает, гонения только усугубили назревавший кризис русского масонства и открыли дорогу новым людям и идеям. В то же время тайный орден сохранил свои основные кадры и организацию, ложи были готовы к возобновлению масонской «царственной работы» и прежней деятельности.

В 1780-е годы Павел всерьез увлекся масонством. Как уже говорилось, воспитателем Павла был известный масон Никита Иванович Панин. Суеверие и мистицизм великого князя и трезвое здравомыслие его окружения (Н. И. Панин, Н. В. Репнин, А. Б. Куракин, Г. П. Гагарин и др.) легко мирились с тогдашней практикой «вольных каменщиков». В ложах не было строгой идейной дисциплины. Суть дела заключалась в одном – в отрицании материализма, с одной стороны, и в соперничестве с христианской церковью – с другой. Очевидно, митрополит Платон сознательно или невольно уступил своего воспитанника Н. И. Панину. И. В. Лопухин даже восхвалял в стихах графа Панина за то, что он ввел Павла в общество «вольных каменщиков»:

О старец, братьям всем почтенный,
Коль славно, Панин, ты успел:
Своим премудрым ты советом
В храм дружбы сердце царско ввел…
Грядущий за твоим примером,
Блажен стократно он масон…

Панин давал читать наследнику сочинения, где доказывалось, что император должен блюсти благо народа как некий духовный вождь, что он должен быть посвященным, ибо он помазанник Божий. Не церковь должна руководить им, а он церковью. Эти идеи смешались в экзальтированной голове Павла с той детской верой в Промысел Божий, которую он усвоил с младенческих лет. И вот Павел стал мечтать об истинном самодержавии, которое осчастливит весь народ. К тому же при всем этом масоны пытались связать свое движение со средневековыми рыцарскими орденами, уделяли большое значение мистике и ритуалам, что не могло не отразиться на влюбленном в рыцарские идеалы Павле.

Павел, следуя примеру Петра III, весьма чтил Фридриха Великого, который покровительствовал масонам. Из Пруссии присылали масонские книги и рукописи. Их жадно читал цесаревич, считая, что познает истину. Павел с ужасом смотрел на свою коронованную мать, которая, по его представлениям, смеялась над святыней – божественностью царской власти. Нет, он, Павел, будет другим. Ему не приходило в голову, что братья масоны лишь до поры до времени терпят его суеверие; он не догадывался, что именно из масонских кругов выйдут в недалеком будущем те самые «якобинцы», которых он впоследствии будет считать врагами рода человеческого.

Многие масоны являлись сторонниками ограничения самодержавия. Они боролись против любого абсолютизма, но вполне допускали монархию им подконтрольную. Масоны возлагали в этом на Павла большие надежды. В московском издании «Магазин свободно-каменщической» были напечатаны следующие вирши, обращенные к Павлу:

С тобой да воцарятся
Блаженство, правда, мир,
Без страха да явятся
Пред троном нищ и сир;
Украшенной венцом,
Ты будешь всем отцом.

Император Павел, взойдя на трон, сначала продолжал благожелательно относиться к масонам, освободил арестованных («Невинность сам освобождает», – восторгался в благодарственной оде масон М. И. Невзоров), вернул сосланных, призвал на государственную службу И. В. Лопухина и И. П. Тургенева, сделал фельдмаршалом виднейшего розенкрейцера Н. В. Репнина, разрешил (с оговорками) деятельность лож и капитулов.

Пока не найдены несомненные архивные свидетельства о вступлении великого князя Павла Петровича в орден «вольных каменщиков», опять же точно не известно, был ли Павел масоном, но некоторые его поступки можно объяснить не иначе как «масонскими симпатиями» русского самодержца. В уникальной коллекции древностей, собранной псковским купцом Ф. М. Плюшкиным, имелись подлинные масонские знаки Павла I. Именно их мы видим на «масонском» портрете царя, опубликованном Т. О. Соколовской. Во всяком случае, к русским масонам он после коронации публично обратился как «брат». Очевиден огромный и вполне доброжелательный интерес будущего императора к масонству, его философии, эстетике и практической этике.

При Павле I русское масонство «проснулось» и преисполнилось надежд. Тайные чаяния ордена касались всех сфер русской действительности. Воспитанник Паниных Павел должен был стать деятелем, знаменующим собой новую историческую эпоху и воплощающим в реальность планы и чаяния «вольных каменщиков» России.

О Павел, Павел, ветвь Петрова,
Надежда наша, радость, свет,
Живи во счастьи много лет
Под сенью материя покрова;
Живи и разумом блистай,
Люби усердную Россию.

По восшествии на престол Павла I масоны посвятили ему множество од, в соответствии с орденской символикой именовали его «солнцем наших дней», а павловское царствование – «возрождением». Главный поэт масонства М. М. Херасков шел дальше, он называл Павла I Соломоном и советовал новому царю:

Ты храмы Истине поставишь
И тамо Совесть водворишь;
Ты Истину любить заставишь,
Ее Ты любишь сам и чтишь!

Но надежды масонов на покровительство монарха и легализацию деятельности ордена не сбылись, хотя Херасков за свою оду получил чин тайного советника. Возрождения и обновления масонства при Павле не произошло, и стало ясно, что упадок идей «вольных каменщиков» – следствие не только политических репрессий и подозрительности Екатерины II или равнодушия ее сына, но и радикального и необратимого изменения исторической и культурной ситуации в Европе и России.

Это всем известное увлечение Павла I масонством и последующее разочарование и разрыв с «вольными каменщиками» стали причиной появления еще одной версии убийства императора. Конечно, убийцы и в этом случае назывались все те же, но изменились мотивы заговора и его цель. Теперь речь шла о масонском заговоре против российского самодержца. Ныне мы приводим аргументацию сторонников этой версии убийства Павла.

Масонство сделало стратегическую ставку на цесаревича в своей борьбе за власть с его умной и осторожной матерью, и в конце концов это погубило не только орден, но и самого императора. История не оправдала масонского оптимизма. «Надежды масонов, что Павел I будет послушным орудием масонства, не оправдались. Это-то и послужило впоследствии главной причиной его трагической гибели и клеветы на него при жизни и после его смерти», – пишет историк русского масонства Борис Башилов.

Можно определенно утверждать, что заговор и убийство Павла были организованы оппозиционной аристократией, а значит, и масонами. Ведь если не каждый дворянин был масоном, то 90–95 % масонов были дворянами, т. е. почти каждый масон был аристократом или дворянином. А им-то и принадлежит главная роль в убийстве Павла, жестоко обманувшего надежды масонов на то, что он будет послушным царем-марионеткой в их руках. Раньше всего план свержения Павла возник у племянника его воспитателя Н. И. Панина – у Никиты Петровича Панина. Панин планировал ввести регентство над «сумасшедшим» Павлом, причем регентом над «помешавшимся» отцом должен был быть воспитанный швейцарским масоном Лагарпом в соответствующем духе Александр. То есть дворянство и масоны не желали считаться с введенным Павлом I законом о престолонаследии и возвращались к утвердившейся после Петра практике возведения на престол государей, устраивающих дворянство. План регентства обсуждался Паниным в глубокой тайне, это, конечно же, был заговор.

Заговор Панина не удался, так как в 1800 году Н. П. Панин был удален Павлом из столицы. Но Панин только сделал вид, что устранился от участия в заговоре, и продолжал пользоваться влиянием среди заговорщиков. Это доказывает его присутствие во дворце в ночь убийства Павла.

После удаления Павлом Никиты Панина из Петербурга во главе заговора становится самое доверенное лицо Павла – граф Пален, а он носил официальный титул Великого магистра масонской ложи в России. Его совершенно не устраивало то, что Павел хотел создать антимасонское движение. И Павел действительно проникся другой идеей.

Он создал поразительный по глубине Мальтийский проект. Вот уж за что несправедливо упрекают Павла западники и патриоты. Западники говорят: куда же с суконным рылом – и на Мальту! А недалекие патриоты вопрошают: как же мог православный император Павел стать гроссмейстером ордена, признававшего первенство папы римского? Более того, до сих пор ходят феерические легенды о том, что мальтийские рыцари – это и есть масоны, и вот это как раз главное прегрешение императора Павла.

Мальтийский орден имеет славную историю. Из тех орденов, что официально известны до сих пор, он является самым древним. Возник он, по легенде самих мальтийцев, еще в VI веке нашей эры, и его основателем был святой Маврикий. Официальная же история гласит, что возник орден в тысячном году и основателем его был аббат Проба. Основан орден был в Иерусалиме за столетие до захвата его крестоносцами в виде странноприимного дома (госпиталя) около собора Иоанна Крестителя (в нынешнем Иерусалиме) и был призван помогать всем, кто направлялся в паломничество на Святую землю. Отсюда и официальное название этого ордена – Суверенный рыцарский орден госпитальеров Святого Иоанна Иерусалимского Родоса и Мальты.

Однако не все было просто в тысячелетней истории ордена. После того как госпитальеры ушли со Святой земли, завоеванной мусульманами, они обосновались на острове Родос. Но в середине XVI века они проиграли битву за этот остров Сулейману Великолепному. Шестьсот рыцарей-мальтийцев (тогда еще госпитальеров) и три тысячи солдат этого ордена выдержали трехмесячную осаду шестидесятитысячной армии Сулеймана Великолепного. При подписании почетной капитуляции Сулейман выделил им пятьдесят кораблей, на которые они погрузили всех своих рыцарей, солдат, имущество, а также жителей Родоса, которые захотели уйти с ними. Госпитальеры ушли с Родоса и долго скитались по Европе. В конце концов, испанский король (в то время император Священной Римской империи) Карл подарил им три острова: Камину, Гоцци и Мальту. С этого момента они стали называться Мальтийским орденом, но до сих пор в их названии есть слова «рыцари Родоса и Мальты».

Кроме того, что мальтийцы имели порядка девятнадцати тысяч своих комтурств – маленьких и больших замков, хозяйств, деревень по всей территории Европы, они снабжали, обували, одевали, поставляли ордену деньги. На эти деньги мальтийцы делали самое главное, за что отвечали. Даже на печати Великого магистра ордена изображен больной, лежащий на кровати. Они отвечали за лекарское дело, т. е. строили госпитали, родильные дома, лепрозории, инфекционные больницы. Им также подчинялся орден святого Лазаря (отсюда мы знаем слово «лазареты»). Получилась некая наднациональная структура, хотя и границ в нашем понимании этого слова в средневековой Европе не было.

Везде, где бы ни появлялись рыцари с белым восьмиконечным крестом на груди, а позже на плаще (это знаменитый мальтийский крест), они основывали госпитали. И надо отдать им должное – это были лучшие госпитали в мире. Но не только этим славились мальтийские рыцари. Они были великолепными моряками, воевали с морскими пиратами – корсарами, имели лучшую морскую академию.

По просьбе императрицы Екатерины II российский военный флот был организован именно мальтийскими рыцарями. Самые точные морские карты также были составлены рыцарями, и адмирал Федор Ушаков неоднократно ими пользовался во время своих сражений с турками на Черном море. Орден учреждал публичные школы и библиотеки, построил знаменитый Мальтийский колледж, получивший статус университета.

Но в 1798 году рыцари были изгнаны Наполеоном с Мальты, и туда они больше не вернулись, но нашли приют в России. Наполеон, для того чтобы захватить Мальту и уничтожить Мальтийский орден, даже разорвал отношения с Россией. А ведь у него были далеко идущие планы: он хотел вместе с Павлом пойти на Индию, и русский император уже направил целый экспедиционный казачий корпус для поддержки Наполеона, который должен был подготовить пути следования армии французского императора в Индию.

Стоит отметить, что Мальтийский орден в целях самосохранения сознательно искал покровительства России и императора Павла. За год до этого была подписана конвенция между суверенным Мальтийским орденом в лице его Великого магистра Фердинанда де Гомпеша и императором Павлом I. Согласно этому международному акту, в России учреждалось Великое российское приорство, причем с 1798 года поднимался вопрос о создании двух приорств – католического и православного, но, к сожалению, Павел не успел решить этот вопрос и сегодня в Мальтийском ордене нет Православного приората.

Итак, сначала император Павел I стал протектором ордена, а затем был провозглашен его Великим магистром – 72-м по счету. Но провозглашение главой католического ордена женатого, да к тому же некатолика, было нарушением конституции и кодекса ордена и поэтому являлось незаконным и не было признано римским папой, а это являлось необходимым условием легитимности. И хотя Павла I признали в этом качестве и многие рыцари, и ряд правительств Западной Европы, все же его следует считать Великим магистром не де-юре, а де-факто.

Принятие православным Павлом титула главы католического Мальтийского ордена сделано было не только по политическим соображениям. Это была попытка воскресить в рамках ордена древнее византийское братство святого Иоанна Предтечи, из которого и вышли когда-то иерусалимские госпитальеры. 12 октября 1799 года в Гатчину торжественно были принесены святыни ордена: десница святого Иоанна Крестителя, частица Креста Господня и Филермская икона Божьей Матери (всеми этими сокровищами Россия обладала вплоть до 1917 года).

Тем не менее, несмотря на юридические неувязки, орден, его православная ветвь существовали в России и после трагической гибели императора, а белый эмалевый Мальтийский крест входил в наградную систему Российской империи. В 1803 году 73-м Великим магистром был избран Жан Батист Томмази, который перевел орден из Петербурга в Мессину – там располагалась новая штаб-квартира ордена, а российские приорства были запрещены императором Александром I в 1810–1817 годах. С 1834 года штаб-квартира суверенного Мальтийского ордена находится в Риме. На Мальту орден так и не вернулся.

Но вернемся в век XVIII. Итак, Павел стал Великим магистром ордена и вступил в войну против Наполеона. Но чем мальтийцы так не угодили Наполеону? Дело в том, что Павел I принял к себе мальтийцев с одной, единственной целью, и об этом было написано в его меморандуме. Он собирался на базе Мальтийского ордена создать надрелигиозный и наднациональный фронт против масонства и революционного движения в Европе, лозунгом которого стал бы лозунг масонов «Свобода, равенство, братство». Но, как мы знаем, этот опыт не удался.


Куда государь Павел I повел Россию?

Павел I правил 4 года, 4 месяца и 4 дня. Это царствование российские историки оценивают по-разному. К примеру, Н. М. Карамзин в написанной по горячим следам «Записке о древней и новой России» (1811 год) писал: «Заговоры да устрашают государей для спокойствия народов!» По его мнению, из деспотизма невозможно извлечь никаких полезных уроков, его можно только свергнуть или достойно переносить. К концу XIX века такая точка зрения уже казалась примитивной. В. О. Ключевский писал, что «царствование Павла было временем, когда была заявлена новая программа деятельности». «Хотя, – тут же оговорился он, – пункты этой программы не только не были осуществлены, но и постепенно даже исчезли из нее. Гораздо серьезнее и последовательнее начала осуществляться эта программа преемниками Павла». Н. К. Шильдер, первый историк царствования Павла, согласился, что антиекатерининская государственно-политическая направленность «продолжала существовать» всю первую половину XIX века, и «преемственность павловских преданий во многом уцелела». Он возложил на эти «предания» вину и за военные поселения, и за 14 декабря, и «рыцарскую внешнюю политику», и за поражение России в Крымской войне. Той же точки зрения, видимо, придерживались и исторический публицист Казимир Валишевский, и известный русский писатель Дмитрий Мережковский. Лишь автор, изданный мизерным тиражом в годы Первой мировой войны, М.В. Клочков – единственный, кто возражает против этих упреков, утверждая, что именно при Павле началась военная реформа, подготовившая армию к войне 1812 года, были предприняты первые шаги в ограничении крепостного права, а также заложены основы законодательного корпуса Российской империи.

В 1916 году в околоцерковных кругах даже была попытка добиться канонизации «невинно убиенного» императора. По крайней мере, его могила в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга считалась среди простого народа чудотворной и была постоянно усыпана свежими цветами. В соборе даже существовала специальная книга, куда записывались чудеса, произошедшие по молитвам у этой могилы.

Леволиберальные, а следом за ними и советские историки были склонны приуменьшать значение Павловского царствования в истории России. Они, безусловно, не испытывали никакого пиетета к Екатерине II, однако рассматривали Павла лишь как частный случай особо жестокого проявления абсолютизма (в чем заключалась «особая жестокость», обычно умалчивалось), в корне не отличавшегося ни от предшественников, ни от наследников. Только в середине 1980 годов Н. Я. Эйдельман попытался понять социальный смысл Павловской консервативно-реформаторской утопии. Этому автору принадлежит и заслуга реабилитации имени Павла в глазах интеллигенции.

Вышедшие за последние 10–15 лет книги в основном суммируют все высказанные точки зрения, не делая особенно глубоких и новых выводов. Видимо, окончательное суждение о том, кем же именно был император Павел Петрович, а также насколько реальна была его политическая программа и какое место она занимает в последующей российской истории, еще предстоит вынести.

Павел Петрович был не только дальновидным или, напротив, неудачливым государственным деятелем. Он был прежде всего человеком очень трагической судьбы. Еще в 1776 году он написал в письме: «Для меня не существует ни партий, ни интересов, кроме интересов государства, а при моем характере мне тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось и что причиною тому небрежность и личные виды. Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое». Но окружавшие его люди, как правило, даже не пытались понять причин его поведения. Что же касается посмертной репутации, то до недавнего времени она была самой ужасной после Ивана Грозного. Конечно, проще назвать человека сумасшедшим или злодеем, чтобы объяснить нелогичные, с нашей точки зрения поступки, этого человека. Однако это вряд ли будет справедливым.

Поэт Владислав Ходасевич писал о непонятом и странном императоре: «Когда русское общество говорит, что смерть Павла была расплатой за его притеснения, оно забывает, что он теснил тех, кто раскинулся слишком широко, тех сильных и многоправных, кто должен быть стеснен и обуздан ради бесправных и слабых. Может быть, это и была историческая ошибка его. Но какая в ней моральная высота! Он любил справедливость – мы к нему несправедливы. Он был рыцарем – убит из-за угла. Ругаем из-за угла…»


Свержение Педро I Жестокого

Педро I Кастильский (1334–1369) – король Кастилии и Леона с 1350 года не случайно получил такое прозвище: от руки этого жестокого и коварного убийцы погибло немало людей. В числе жертв Педро Жестокого числятся даже его несовершеннолетние братья и жена Бланка Кастильская. Многочисленные злодеяния восстановили против него кастильскую знать. После долгих междоусобных войн Педро потерял королевство и погиб от руки Энрике Трастамарского, своего незаконнорожденного брата. Но не все историки называли короля Педро Жестоким. Во многих работах более позднего времени его называли Педро Справедливым. К тому же романтическая биография Педро и его любовь к красавице Марии де ла Падилья привлекали к себе внимание множества драматургов и литераторов, в числе которых были Лопе де Вега и Вольтер, представивших Педро в образе непонятого благородного героя.

Какова же истинная биография Педро Жестокого и почему возникла легенда о Педро Справедливом? Каким был этот странный человек, и насколько его ставшая нарицательной жестокость была реальной, а насколько приписанной ему победителями (Энрике Трастамарским и его братьями)? Король Педро, кто он – дитя жестокого века, справедливый и очерненный сводным братом правитель или и впрямь злой и коварный человек, возбуждавший только ненависть?

Какие силы правили в драматическом треугольнике Педро – Мария де ла Падилья – Бланка де Бурбон? Какими были эти женщины, сыгравшие столь важную роль в жизни монарха и всего королевства? Есть ли доля истины в легенде, повествующей о том, что королева Бланка была виновна в адюльтере с братом Педро – Фадрико (Федериго), а Мария де ла Падилья приворожила Педро, еще инфанта, с помощью неких тайных знаний?

Любопытную вереницу гипотез породил «еврейский вопрос», точнее, «еврейско-мавританский» – ну куда же без него в средневековой Испании… Отношения Педро I с евреями были довольно неоднозначными: Педро Жестокий отдал пост главного казначея и весь сбор налогов в руки дону Шмуэлю ха-Леви, а потом внезапно изменил свое отношение к еврейским общинам. Почему это произошло? Из-за тесных связей с маврами, с которыми Педро воевал? Существует гипотеза, что Мария де ла Падилья на самом деле имела весьма сомнительный «пятый пункт», а Педро об этом и не догадывался. Могло ли это впоследствии тоже сыграть свою роль? И вообще, есть ли хотя бы доля истины в этих спекуляциях?

Какова роль «серого кардинала» Хуана Альбукерке? Против кого он интриговал? Чего хотел добиться?

Что представлял из себя брат-враг Энрике Трастамарский, впоследствии король Кастилии Энрике Первый? Может быть, это его нужно было назвать Жестоким? Какие были у него права на престол? Что выиграла Испания от переворота Энрике?


Предыстория. Почему у Педро было много конкурентов на престолонаследие

Итак, к середине XIV века на территории Пиренейского полуострова существовали два мощных христианских королевства: Арагон с подчиненными ему Валенсией и Мальоркой и объединенные Кастилия и Леон. От былого могущества арабов остался только Гранадский эмират на юге полуострова. Последующие годы Арагон и Кастилия-Леон не обращали особого внимания на Гранаду, решая локальные задачи. Арагон укреплял свое влияние на Средиземном море, захватив Сицилию и Неаполь. Кастилия и Леон погрязли во внутренних войнах между претендентами на трон. А претендентов этих благодаря усилиям короля Альфонсо XI действительно было немало. Альфонсо XI Кастильский (1312–1350) оставил одного законного сына Педро и пять сыновей незаконнорожденных: Энрике, Фадрике (или Фредрего), Фернандо, Тельо и Хуана, прижитых от знатной севильской дамы Элеоноры де Гусман, а также дочь. Все незаконные сыновья Альфонса имели громкие титулы, владели крупными сеньориями и обладали громадным богатством. В частности Энрике носил титул графа Трастамарского, а Фадрике был магистром ордена Сантьяго.

Период правления Альфонсо XI был непростым временем для Испании. Инфанту Альфонсо еще не было и года, когда внезапно и загадочно умер его отец (были подозрения, что его отравили). Фердинанд IV не успел сделать никаких распоряжений относительно регентства, а потому в борьбу за право опекать короля вступила вся аристократия. Страна погрузилась в хаос и анархию. Неудивительно, что выросший среди смут король стал человеком вероломным, жестоким и распутным (хотя таким же был и его отец Фердинанд IV).

Женившись на португальской инфанте Марии Португальской, король вскоре стал открыто пренебрегать ею и фактически предоставил права королевы своей любовнице Элеоноре де Гусман (1310–1351) – вдове кастильского гранда (она стала фавориткой короля Альфонсо XI в 1330 году). Это привело к упорной борьбе с его тестем Альфонсо IV Португальским. Долголетняя связь Альфонсо XI с Элеонорой де Гусман возбуждала недовольство короля Португалии, который искал повода для вмешательства во внутренние дела Кастилии и нашел его, когда после вступления на престол Педро началась борьба за кастильскую корону между последним и бастардами Альфонсо. Но это будет еще не скоро, а пока нужно было решать неотложные проблемы. Лишь под угрозой очередного нашествия мавров противники смогли примириться. Альфонсо нехотя согласился удалить от себя любовницу и вернуть жену.

В 1340 году христианское войско дало бой объединенным силам мавров. В битве на Рио-Саладо была одержана блистательная победа и взята богатая добыча. На следующий год при помощи генуэзцев Альфонсо разбил мавров на море. После двухлетней осады был взят Альхесирас. Альфонсо вмешивался в Столетнюю войну, пытаясь получить новые рынки сбыта шерсти во Фландрии. Также королевская власть усилилась в результате упразднения некоторых военных орденов и установления жесткого контроля над знатью. Главная задача, разрешению которой Альфонсо XI посвятил себя после подавления мятежей и смут, заключалась в преобразовании системы управления страной. Хотя королю Альфонсо XI и не удалось полностью искоренить те анархические начала (они возродились вновь при его преемниках, подвергая Кастилию величайшим опасностям), он тем не менее разработал основы системы законодательства, явившейся залогом дальнейшего прогресса. Его внешняя политика привела к окончательному присоединению Алавы к Кастилии (1332); этой области были гарантированы ее вольности и неприкосновенность городских фуэрос.

В 1350 году Альфонсо осадил Гибралтар, желая освободить его от мавров, но умер под стенами города от чумы.


Новый король восходит на трон. Педро и его братья

После смерти короля Кастилии Альфонсо XI трон наследовал его шестнадцатилетний сын Педро. Юный король был красив, прекрасно сложен, умен, отважен, но вскоре выяснилось, что ему доставляет удовольствие проливать кровь. Он искренне считал, что это законное право даровано всем государям самим Господом. Несправедливый, подозрительный, алчный, он угнетал своих подданных, обращаясь с ними, как с рабами.

С детства Педро находился под влиянием матери, королевы Марии Португальской, и ее фаворита Хуана Альбукерке. Перед глазами Педро разворачивалась вся история любовной связи его отца, опалы матери, он видел, что вся отцовская любовь, все внимание (и богатство тоже) достается незаконнорожденным детям-бастардам. Разве может от такой несправедливости не вскипеть горячая кастильская кровь? У Педро от природы был горячий характер, а его мать еще сильнее разжигала в нем жестокость и самолюбие. Может быть, поэтому все царствование Педро было отмечено кровавыми событиями, на которые он шел с поразительной легкостью. Но можно ли считать их преступлениями?

Сам факт наличия в королевской фамилии незаконнорожденных детей уже являлся поводом для серьезных столкновений, которые, естественно, не замедлили последовать. Педро стал королем в шестнадцать лет. Королева-мать сразу же после похорон короля Альфонсо нашла удобный случай, чтобы отомстить своей сопернице: она потребовала, чтобы сын разделался с ненавистной Элеонорой де Гусман, и заставила Педро отдать приказ о ее аресте.

Элеонора де Гусман, ее сыновья и сторонники, справедливо опасаясь мести со стороны королевы-матери и предупреждая события, укрылись в различных замках и укрепленных пунктах еще в ту пору, когда тело Альфонсо XI не было погребено. Однако Элеонора по какой-то причине отправилась в Севилью (по другой версии, сам Педро заманил ее туда). Ее схватили люди Педро и доставили в темницу.

Несмотря на то что король арестовал Элеонору, ее сыновья не порывали до поры до времени с Педро I и даже добились от него различных пожалований. Старший сын Элеоноры, Энрике, затаил обиду на Педро, но выразил покорность новому королю. Так же поступил друг и родственник Энрике, алькальд Алхесираса Педро Понсе де Леон. К сожалению, мир длился недолго. Из-за неосторожности, допущенной Элеонорой, ее положение ухудшилось, и Педро, по-видимому, сделал попытку арестовать своих сводных братьев. Сыновья Элеоноры нашли убежище в Альхесирасе. Но и здесь король не оставил их в покое. Вскоре город был окружен, и братья приняли решение бежать, при этом они разделились. Дон Энрике успешно скрылся от погони. Он с несколькими друзьями направился к графу Хуану де Молина. Граф через некоторое время выдал за него свою старшую дочь, присовокупив в качестве приданого Трастамарское графство. Разгневанный король повелел графу Хуану передать ему сводного брата вместе с женой. Новоиспеченный граф Трастамара, чтобы не подвергать угрозе жизнь тестя, вместе с женой скрылся в горах Астурии, где у него были богатые владения.

Со своей стороны, вельможи – как друзья бастардов, так и их недруги – воспользовались случаем, для того чтобы устроить волнения в королевстве. Знать руководствовалась при этом своими эгоистическими интересами, хотя следует отметить, что у многих вызвало недовольство то обстоятельство, что король оказывал особое покровительство знатному португальцу Хуану Альфонсо Альбукерке, своему фавориту и личному советнику. Не менее мятежно настроены были прелаты и духовные сеньоры. И тоже не без причин, ибо в первый же год своего правления Педро I наказал епископа Валенсии, который силой захватил церковь в Гвадалупе, арестовал ее настоятеля и овладел храмовыми сокровищами. Но это был действительно незаконный поступок, и вся жестокость монарха сводилась к тому, что он восстановил справедливость.

Опасность усилилась еще и потому, что Педро тяжело заболел. Полагая, что король скоро умрет, магнаты затеяли спор о престолонаследии. Так как у Педро не было еще детей, то одни предлагали передать корону племяннику Альфонсо XI – Фернандо, маркизу Тортосы, другие же отстаивали кандидатуру могущественнейшего вельможи Хуана Нуньеса де Лары, сеньора Бискайи, связанного узами родства с домом де ла Серда, который был в родстве с королевской династией. Любопытно, что никто не предлагал корону бастардам, да и они сами не предпринимали никаких шагов в этом направлении. Все эти споры неожиданно прервались – король Педро выздоровел, а спустя некоторое время умер Хуан Нуньес де Лара. Вопрос до поры до времени потерял остроту.

Однако вскоре беспорядки начались снова, и причиной этого была опальная фаворитка покойного короля Элеонора. Она находилась в тюрьме и условия ее содержания были далеко не блестящими, но королева Мария не чувствовала себя отмщенной. Ненавистная соперница должна была умереть. Историки расходятся во мнениях, кто был инициатором смерти Элеоноры де Гусман. Неизвестно, отдан ли был этот приказ с ведома Педро, который был еще почти ребенком, но точно известно, что Хуан Альбукерке участвовал в этом и королева не отказала себе в удовольствии лично наблюдать за казнью. Элеонору де Гусман казнили в Талаверадела– Рейне.

Со смертью Элеоноры раздоры не прекратились. Кастильская знать вообще была в высшей степени не приспособлена к мирной жизни и к повиновению, а Педро, в свою очередь, отнюдь не был склонен прощать кому бы то ни было дерзости и допускать мятежные действия. Более того, порывистый нрав всегда побуждал короля действовать быстро и в столь же жестокой форме, как это делали его отец и дед.

Естественно, что столкновения со знатью последовали незамедлительно. Сперва Гарсильясо де ла Вега, бургосский гранд, вместе с другими знатными людьми этого города вызвал в Бургосе беспорядки, во время которых был убит королевский сборщик податей. (Нужно отметить, что Гарсильясо был сторонником рода Лара и врагом Хуана Альбукерке.) Из-за этого Гарсильясо угодил в тюрьму и был вместе с тремя своими друзьями казнен. Множество жителей Бургоса, опасаясь мести со стороны короля, бежали из города. Спустя некоторое время другой гранд, Альфонсо Фернандес Коронель, сеньор города Агилара, восстал против короля (под предлогом борьбы с Альбукерке) и вступил в переговоры с другими магнатами и гранадскими маврами. Педро осадил Агилар, взял город и приказал казнить Коронеля и всех знатных особ, которые оказывали ему поддержку. Агилар был объявлен королевским доменом на вечные времена. В свою очередь, под тем же предлогом борьбы с Альбукерке начали разжигать смуту бастарды. Один из них, Тельо, ограбил бургосских купцов, которые следовали на ярмарку в Алькалу, а затем бежал в Арагон.

Но как бы то ни было, вскоре все бастарды, кроме Энрике, все же изъявили свою покорность королю.

После смерти матери Энрике побуждал к мятежу астурийцев, он собрал отряд и захватил несколько небольших городов и крепостей Южной Кастилии. Педро направился в Астурию, овладел Хихоном и, захватив супругу Энрике, принудил последнего к миру. Правда, король при этом отдал Энрике все замки и земли, которые были отняты у казненной Элеоноры, у самого Энрике и у его супруги. Таким образом, Педро проявил уступчивость в отношении к Энрике, ибо задача умиротворения страны была для него более важной, чем акт личной мести за оскорбления и обиды.

Встревоженный король Арагона тоже принял самое горячее участие в мирных переговорах между королем и Энрике Трастамарским, он пытался примирить братьев. В какой-то мере ему это удалось: король Кастилии и граф Трастамара пообещали не вспоминать старых обид.

Королева-мать и Альбукерке, потворствовавшие развитию в короле жестокости, использовали любую возможность, чтобы укрепить свое влияние. А как можно влиять на шестнадцатилетнего короля, унаследовавшего горячую и необузданную кровь своего отца и деда!


Брак. Педро и его дамы

Итак, чтобы еще больше усилить свое влияние на короля, Альбукерке свел Педро с Марией де ла Падилья. Ее отцом был кастильский вельможа Хуан Гарсия де Падилья I граф Виллагера, матерью – Мария Фернандес де Генестроса. Мария была красивой девушкой неполных шестнадцати лет, с прекрасными манерами, к тому же наделенная незаурядным умом и редкой способностью привязывать к себе мужчин.

В свою очередь, мать устроила брак сына (с негласного одобрения Альбукерке) с французской принцессой Бланкой де Бурбон, которая, отличаясь красотой и умом, имея кроткий характер, так и не сумела завоевать сердце короля. Педро с большой неохотой согласился на свадьбу, он не любил невесту. Как только принцесса Бланка приехала в Вальядолид, он отправился в Андалусию и под предлогом неотложных дел четыре месяца не показывался в столице. Когда же свадьба все-таки состоялась, Педро покинул молодую жену уже через два дня после церемонии, чтобы вернуться к своей любовнице Марии де ла Падилья в замок Монтальван. Это событие вызвало в Вальядолиде, где находился двор, большое смятение.

Часть окружения короля – многие представители знати и прежде всего его братья-бастарды – поддержала Педро Жестокого и одобрила поступок короля, решив, что теперь на голову Альбукерке падет гнев короля за навязанный брак и что прямым следствием этих событий будет падение Альбукерке. И хотя последний был именно тем человеком, который привел к Педро Марию, король все больше ненавидел Альбукерке, который пользовался практически неограниченной властью и не скрывал этого. А Педро был не из тех, кто позволял собою манипулировать. Тем более король чувствовал, что он как бы в долгу перед Хуаном Альбукерке, а это было непереносимо для самолюбивого юноши, это слишком уязвляло его гордость.

Альбукерке, опасаясь короля и влиятельных родственников Марии де ла Падилья, вначале бежал в Вальядолид, а затем в Карвахалес – небольшое селение, расположенное близ португальской границы.

Другие дворяне порицали поведение Педро в отношении законной королевы, и в знак неодобрения многие из них удалились в свои владения. Так поступил и знатный галисиец Фернандо де Кастро и многие другие. И Педро этого им так никогда и не простил.

Вся Кастилия глухо роптала, проклиная жестокосердие короля, но малейшее недовольство каралось смертью. Король, который находился под влиянием доньи Марии и ее родственников, приказал отправить Бланку в Толедо и заточить в крепость Аревало. А сам обрушился на своих приближенных. По его тайному распоряжению многие представители знати были убиты, а те, которые спаслись, избежали гибели, как ни странно, лишь благодаря влиянию доньи Марии Падилья. Почему она заступалась за опальных вельмож? Желала еще раз удостовериться в своей власти над королем? Жалела невинных? Боялась, что ее, возможно, тоже когда-нибудь постигнет такая же участь? Кто знает…

Тем временем королеву Бланку содержали в заключении под строгим надзором в замке Аревало. Несчастная женщина стала центром всех последующих волнений и заговоров в королевстве. Как ни странно, первым таким заговорщиком стал сам Альбукерке. Он долгое время являлся безоговорочным авторитетом при дворе Педро и был недоволен возвышением родственников фаворитки короля: Альфонсо де Альбукерке вынужден был уступить свое место дяде Марии Хуану Фернандо де Гинестроса.

Разозленный Альбукерке вступил в союз со своим другом, магистром ордена Калатравы Хуаном Нуньесом де Прадо, а также другими грандами с целью восстановить королеву Бланку во всех прежних правах, но их замысел был раскрыт. Воспользовавшись благоприятным случаем, король подчинил себе кастильскую знать, а избежавшие расправы главари заговорщиков, Альбукерке и гроссмейстер ордена Калатравы, бежали за границу (так Альбукерке оказался при дворе короля Альфонсо Португальского). Узнав о бегстве Альбукерке, король пришел в бешенство. И выместил злобу на его невинных вассалах, а магистра хитростью завлек в западню, убедив вернуться в Кастилию.

Магистр ордена Калатравы, получив от короля обещание, гарантирующее ему полную неприкосновенность, явился к последнему в замок Альмагро. Здесь гроссмейстера схватили, бросили в темницу, и, после того как он под жестокими пытками отказался от своего сана, брат фаворитки короля Диего Гарсия де Падилья собственноручно убил Хуана де Прадо. Капитул ордена передал освободившийся таким образом сан гроссмейстера ордена Калатравы брату Марии – Диего де ла Падилья.

Об этом ужасном вероломстве в народе сложили романсеро «О приоре из Сан-Хуана»:

Дон Гарсия де Падилья —
Пусть Господь ему простит! —
С королем, замкнувши двери,
В строгой тайне говорит:
«В Консуэгре замок славный,
На земле подобных нет,
Овладейте этим замком, —
Добрый вам даю совет.
Хоть приор из Сан-Хуана
Нынче властвует над ним,
Но, клянусь, преграду эту
Мы в два счета устраним.
Не однажды вам случалось,
Наточив острее меч,
Угостить обедом гостя,
После – голову отсечь.
А когда свершится дело,
Передайте замок мне».
Через день приор приехал
На арабском скакуне.
«Да хранит Господь Всевышний
Королевский твой венец!»
«Рад вас видеть. Мне ответьте
На вопрос, святой отец:
В Консуэгре замок славный.
Чей же он? – вели мы спор».
«Этот замок и окрестность
Ваши, добрый мой сеньор!»
«Приглашаю вас на ужин,
Стол накрыт, извольте сесть».
Королю приор ответил:
«Низко кланяюсь за честь!
Но позвольте мне уехать,
В Консуэгре люди ждут —
Должен я монахам новым
Дать в обители приют».
«Что же, с Богом, дон Родриго,
Посетите завтра нас».
Тут приор поспешно вышел
И слугу позвал тотчас.
Говорит ему, как ровне:
«Друг, прошу тебя помочь!
Обменяемся мы платьем,
А когда наступит ночь
И заснет покрепче стража,
Выбирайся из дворца».
Со слугой своим простившись,
Он седлает жеребца.
«Ах, скакун мой темно-серый, —
Да хранит Господь коня! —
Ты спасал меня два раза,
В третий выручи меня!
Отпущу тебя на волю,
Коль спасешь на этот раз».
Вмиг приор в седло садится
И скрывается из глаз.
Время близится к полночи,
Время первых петухов.
Вот на улицах Толедо
Раздается звон подков,
Мимо, мимо, дальше, дальше,
В Консуэгру во весь дух!
«Эй, меня послушай, стража!
Погоди кричать, петух!
На вопрос скорей ответьте,
Все скажите, не тая,
Кто владеет этим замком
И земля в округе чья?»
«Это собственность приора,
Сан-Хуан его патрон».
«Так откройте мне ворота,
Я – приор!» – ответил он.
Распахнули двери настежь.
Скрип нарушил тишину.
И сказал приор: «Скорее
Дайте корму скакуну.
Сторожить я буду с вами,
Этой ночью не усну.
Сторожите, сторожите,
Сторожите, говорю!
Коль сослужите мне службу,
Я вас щедро одарю».
Только речь свою окончил,
Слышен голос короля:
«На вопрос ответьте, стражи,
Это чья вокруг земля?
Кто владеет этим замком?
Кто хозяин здешних мест?»
И ему сказали стражи:
«Все, что видишь ты окрест,
Это собственность приора,
Сан-Хуан его патрон».
«Так откройте мне ворота,
Я – приор!» – воскликнул он.
«Наш приор давно уж дома,
Убирайся лучше прочь!»
И король, насупив брови,
Проклял и коня и ночь.
«Отвори мне, добрый пастырь,
У дверей твоих стою,
И клянусь моей короной,
Я дурного не таю!»
«Мой король, творить дурное
Властен только я теперь.
Ждет тебя хороший ужин,
Распахните, стражи, дверь!»

Новый гроссмейстер сделался практически соправителем государства вместе со своим дядей Хуаном Фернандо де Гинестросой. Другой брат Марии, несмотря на свое незаконное происхождение и на то, что был женат, стал гроссмейстером ордена святого Иакова вместо сына Элеоноры Гусман дона Фадрике, лишенного этого звания.

Вскоре в эту смуту вмешался папа Иннокентий VI, он пригрозил Педро и Марии отлучением от церкви за прелюбодеяние и потребовал, чтобы король вернулся к законной супруге. Видимо, на фаворитку эти угрозы произвели впечатление – она неожиданно оставила короля и удалилась в монастырь.

Но, впрочем, Педро горевал недолго и не только не внял наставлениям папы, но и начал ухаживать за очередной дамой – Хуаной де Кастро, вдовой правителя Бискайи Диего де Гаро. Но гордая дама не соглашалась на роль фаворитки.

Снедаемый страстью, дон Педро приказал вызвать королеву Бланку из изгнания на суд. Ему без труда удалось добиться от двух епископов – городов Саламанки и Авилы – признания недействительным его брака с Бланкой де Бурбон (вопреки запрету папы). Епископы расторгли брак венценосной четы и обвенчали Педро с Хуаной. Но король ею быстро пресытился. На следующий день после свадьбы Педро бросил Хуану; повторилась история с Бланкой Бурбонской. Папа сурово осудил этот поступок и приказал возбудить процесс против двух вышеупомянутых епископов, пригрозив королю отлучением от церкви. Опечаленная Хуана де Кастро уехала в маленький провинциальный городок, где и закончила свои дни.


Заговор

Возмутительное поведение и наглость короля возбудили во многих вельможах ненависть. Они собрались на съезд в Сьюдад-Родриго, чтобы обсудить план свержения ненавистного дона Педро. Бывший фаворит короля Хуан Альбукерке встал во главе восстания. Легенда, которая нашла отражение в средневековом романсеро, говорит, что Педро не очень верил в существование заговора.


СВЯЩЕННИК ПРЕДУПРЕЖДАЕТ ДОНА ПЕДРО ОБ УГРОЖАЮЩЕЙ ЕМУ ОПАСНОСТИ

Крепость выстроил дон Педро,
Опасался он измены.
Посреди полей Асофры
Встали каменные стены,
Чтоб не мог напасть Энрике,
Брат, соперник дерзновенный.
Раз, когда король был в замке,
Постучал аббат в ворота
И сказал, что дону Педро
Хочет он поведать что-то.
Стража провела аббата
В отдаленные покои
К дону Педро, где священник
Рассказал ему такое:
«Государь, король дон Педро,
Ты лишился бы покоя,
Если б ведал, если б знал ты,
Что нависло над тобою.
Мне открыл святой Доминго
То, что я тебе открою:
Знай – тебе грозит опасность,
Потому что дон Энрике
Извести тебя замыслил,
Зреет заговор великий.
Коль беспечен и доверчив
Будешь ты, себе на горе,
Смерть тебя, король, постигнет,
В муках ты погибнешь вскоре.
Ты над этим поразмысли
И не забывай об этом,
Ради жизни и короны
Не пренебрегай советом;
Арестуй немедля графа,
Заточи его в темницу,
Требуя повиновенья,
И тогда твой брат смирится.
И пока не даст он клятвы,
Содержи его в темнице,
Наконец, убей Энрике,
Если он не подчинится.
Твердым будь в своих поступках,
Иль судьба постигнет злая.
Верь, король, моим советам,
Я тебе добра желаю.
Знай, король, мое известье
Для тебя как воскрешенье,
Ты в опасности великой,
Я принес тебе спасенье.
Или ты, рассудку внемля,
Мне, король, поверишь – или
Встретишь гибель. Эту тайну
Небеса тебе открыли».
Старца выслушал дон Педро,
Сердце трепетом объято,
И, однако, он значенья
Не придал словам аббата.
Мыслил он: пустые слухи,
Лжет священник, без сомненья,
Но потом, слегка подумав,
Он решил без промедленья
Всех сановников, всех грандов
Для совета вызвать все же,
Вызвать рыцарей отважных.
И когда сошлись вельможи,
Он сказал им: «Кабальеро,
Я собрал вас для совета.
Мне Господь раскрыл измену.
Что вы скажете на это?
Об опасности великой
Сообщил один священник,
Правда, я ему не верю,
Думаю, что лжет мошенник.
Может быть, у нас желает
Он снискать расположенье?»
Вновь король велел аббату
Рассказать об откровенье,
О явлении святого,
О зловещих кознях брата,
А потом придворной страже
Приказал схватить аббата.
Он решил, что тот смеется,
Не терпел дон Педро шуток.
Повелел костер зажечь он, —
В гневе был дон Педро жуток.
Он велел аббата бросить
В разгоревшееся пламя.
Чудилось всегда владыке
Лишь коварство за словами.

А между тем сыновья Элеоноры де Гусман, граф Трастамара и его брат Фадрике, якобы исполняя волю Педро, выехали в Лиссабон, чтобы потребовать выдачи беглеца Хуана Альбукерке. Однако братья попросили португальского монарха Альфонсо о другом – помочь освободить Кастилию от тирана. Энрике и Фадрике присоединились к восставшим. Во время восстания к дону Альбукерке и сводным братьям Педро присоединился брат отвергнутой Хуаны Фернандо Перес де Кастро (один из могущественнейших вельмож Галисии) и многие другие представители знати. Кроме того, к ним примкнули родные братья короля, принцы Хуан и Фернандо, которые привели с собой не менее 6 тысяч воинов. Жители Толедо, куда король приказал перевести Бланку, сочувствуя ее судьбе, также восстали, подав пример другим городам. Одновременно короля покинули многие его приверженцы и даже инфанты Арагона, которые вначале были на его стороне. Мятежные кастильцы и их арагонские союзники надеялись, что аристократы и народ Кастилии присоединятся к ним. Они требовали восстановить Бланку де Бурбон в правах законной супруги, удалить Марию де ла Падилья от двора и прекратить раздачу пожалований ее родичам, которых тоже было бы неплохо выдворить из столицы. Решено было поднять восстание, низложить Педро и передать корону одному из сыновей португальского короля, внуку Санчо IV. Претендент сперва изъявил согласие на предложение мятежников, но затем, следуя советам отца, отказался от кастильской короны. Римский папа и французский король поддержали оппозицию в эмиграции. Вскоре восстанием была охвачена вся Северная Кастилия. Но Педро лишил братьев графа Трастамары всех привилегий и званий. Опасаясь, что восставшие захватят Аревало и освободят Бланку, Педро перевез ее в Толедо, чтобы там заточить в замке Алькасар. Охранять ее должен был де Гинестроса. Несчастная испугалась, что ее везут на казнь, и сбежала. Жители города Толедо встали на ее защиту и помогли королеве укрыться в священном убежище возле городского храма, который ей было дозволено посещать. Впоследствии оказалось, что король ничего не забыл и отомстил жителям Толедо за помощь королеве.

Тем временем мятежники одержали ряд побед, Педро отступил в Тордесильяс и был осажден. Но тут в самый разгар осады (1354) неожиданно умер Альбукерке. Подозревали, что он был отравлен врачом-итальянцем, подкупленным Педро.

Во главе восстания встали Энрике и Фадрике де Гусман. Им удалось пленить личного советника короля Гинестросу и, удерживая его как заложника, диктовать условия королю. Осознав безвыходность своего положения, Педро согласился встретиться с мятежниками в Торо. Там его взяли под стражу и вынудили принять все требования повстанцев. Братья Падилья, которых он сделал гроссмейстерами орденов Калатравы и Сантьяго, были казнены. Король сделал вид, что раскаивается в своих поступках, и так ловко играл свою роль, что ввел врагов в заблуждение.

Было решено созвать в столице Старой Кастилии Бургосе кортесы[4], которые должны были выработать условия мирного соглашения. Но тут в лагере победителей возникли разногласия.

Кастильские инфанты и большинство лидеров коалиции, посчитав, что война окончена, уехали из Торо.

Лидеры мятежников оказались в меньшинстве. А жители Бургоса на кортесах поддержали Педро и выделили деньги, на которые он смог вербовать наемников. Когда все было готово, Педро бежал из-под стражи в Сеговию и встал во главе армии. Война возобновилась.

Король напал на лагерь восставших и изгнал их с территории Кастилии. Братья де Гусман отступили в Толедо, но, когда Педро подошел к столице, толедцы испугались и впустили его в город. Захватив непокорный Толедо, он заставил королеву Бланку выйти из убежища и выслал ее под надежным эскортом в Медину. Рассвирепевший Педро без суда казнил 22 человека и отдал Толедо на разграбление своим наемникам. Сотни христиан и евреев были убиты.

Братья де Гусман бежали в Торо, но в 1356 году после почти годичной осады Педро захватил город. Однако Энрике и Фадрике вновь ускользнули, но многие их сторонники были схвачены и убиты. Вскоре Энрике Трастамарский поступил на службу к французскому королю и даже получил пенсию в размере 10 тысяч франков.

В обоих городах Педро жестоко расправлялся с мятежниками. Некоторых из них он даже приказал умертвить у ног своей матери, но Мария Кастильская прокляла его за этот поступок, вероятно, король перешел ту грань, за которой даже у преданных союзников его поступки вызывали только ужас. Отпраздновав победу блестящими турнирами и пирами в Тордесильясе, Педро уехал на юг.

В это время между Кастилией и Арагоном началась война. Предлогом к этой войне послужило то обстоятельство, что эскадра каталонских кораблей под управлением адмирала Перельиоса захватила в водах Кастилии, на глазах у короля Педро, два генуэзских купеческих судна, мотивируя этот захват тем, что Арагон и Генуя находились в состоянии войны. Корабли были уведены каталонцами, хотя Педро настаивал на их освобождении и выдаче адмирала Перельноса. Возмущенный самоуправством у своих берегов, Педро приказал арестовать всех каталонских купцов в Севилье и конфисковал их товары. Конечно, истинная причина объявления военных действий была в другом – в том, что под защиту арагонского короля бежали многие знатные синьоры из кастильской оппозиции.

На стороне арагонцев выступили король Наварры и арабский правитель Марокко. К ним присоединились граф Трастамара и другие бежавшие из Кастилии вельможи. Война длилась на этот раз недолго, в 1357 году было заключено перемирие на один год. Но вскоре Педро нанес сокрушительное и, как оказалось, окончательное поражение вражеской коалиции.

Вражда между монархами Кастилии и Арагона не прекращалась. В то время как король Арагона Педро IV старался найти как можно больше союзников для будущей борьбы, его кастильский тезка, не доверяя своему окружению, опасаясь предательства и свирепо карая за проступки, совершенные против него в прошлом, продолжал учинять жестокие расправы, жертвами которых стали дон Фадрике де Гусман и его кузен инфант Хуан, стремившийся стать сеньором Бискайи, а также многие другие представители знати из Кордовы, Саламанки и других мест.

Педро сумел захватить Хуана де Гусмана. Воспользовавшись этим, он попытался овладеть его женой, славившейся своей красотой. Под предлогом свидания с мужем он хотел заманить ее в Севилью, но та, предчувствуя намерения короля, укрылась в монастыре. Поскольку Педро и там не оставил ее в покое, она, чтобы не сделаться жертвой насилия, обезобразила себя. Тогда Педро I велел убить дона Хуана и отослал несчастной его труп.


Гибель Фадрике и начало кровавой череды смертей

В результате жестоких действий короля мятежники прекратили борьбу. Энрике снова бежал во Францию, а Фадрике и Тельо покорились королю. Фадрике пошел на примирение с Педро, который сам написал сводному брату письмо с приглашением к себе во дворец и обещаниями мира. Фадрике прибыл к королю, а тот отдал приказ забить его палками до смерти у себя на глазах.

Умерщвление Фадрике повергло в ярость его брата Энрике, находившегося в Арагоне, и он, невзирая на перемирие, вторгся в Кастилию. Одновременно инфант Фернандо – брат Хуана, убитого королем, – вторгся в Кастилию со стороны Мурсии. Педро, опираясь на поддержку португальского и гранадского флотов, деятельно готовился к нападению на Арагон с моря. В конфликт вмешался Папа, попытки которого примирить враждующие стороны не увенчались успехом, так как король Арагона решительно отказался принять мирные предложения.

После того как в одном из сражений с арагонцами погиб Хуан Фернандо де Гинестроса, Педро в 1359 году приказал казнить двух младших сыновей Элеоноры Гусман, которых уже давно держал в заключении. В 1361 году такая же печальная участь постигла королеву Бланку де Бурбон. Вот как об этом повествует баллада «Смерть доньи Бланки де Бурбон»:

О Мария де Падилья,
Вам печалиться о чем?
Ради вас мой брак расторгнут,
Что же лик ваш омрачен?
Не люблю я, презираю
Донью Бланку де Бурбон.
Повелел я ей в темнице
Стяг соткать: да будет он
Цвета самой алой крови
И слезами окроплен! —
Этот алый стяг, расшитый
Доньей Бланкой де Бурбон,
В знак любви моей, Мария,
Будет вам преподнесен.
Вызван дон Алонсо Ортис,
Прям душою и умен:
Пусть отправится в Медину,
Пусть прервет работу он».
«Государь, – промолвил Ортис, —
Ваш приказ для всех закон,
Но убивший королеву
Короля предаст и трон».
Не сказал король ни слова,
Молча встал и вышел вон.
Двух убийц он шлет в Медину,
Самых лютых выбрал он.
В час, когда молилась Бланка
В заточении своем,
Палачей она узрела,
Обомлела, но потом
Вновь пришла она в сознанье
И промолвила с трудом:
«Знаю, для чего пришли вы,
Сердце мне твердит о том.
Нет, нельзя судьбы избегнуть,
Всяк идет своим путем.
О Кастилия, скажи мне,
В чем я виновата? В чем?
Франция! Земля родная!
Дом Бурбонов, отчий дом!
Мне шестнадцать лет сегодня,
Встречу смерть к лицу лицом.
Девственницей умираю,
Хоть стояла под венцом.
Прощена ты мной, Мария,
Пусть виновна ты во всем.
Мною жертвует дон Педро,
Жаждет быть с тобой вдвоем».
Краткий срок ей для молитвы
Был отпущен палачом,
Но, не дав молитвы кончить,
Вдруг ударили сплеча,
И несчастная упала
Под дубиной палача.

А через шесть месяцев умерла донья Мария де Падилья. Дон Педро был потрясен смертью любовницы. На совете кастильских грандов он велел признать Марию его законной женой, утверждал, что был повенчан с Марией до брака с Бланкой, это под присягой подтвердили несколько епископов. Сын Педро и Марии Альфонсо был признан законнорожденным и объявлен наследником престола. Всех дочерей короля от Марии объявили кастильскими инфантами. Дочь Беатриса была сосватана за арагонского инфанта, но брак не состоялся, так как кастильские войска вторглись в Арагон и осадили Калатаюд. После долгой борьбы крепость сдалась, но вскоре Беатрис заболела и умерла.


Война и мир

Весной 1363 года Педро овладел Магальином, Борхой, Тарасоной; взяв приступом Кариньену, он разграбил этот город и приказал перебить множество безоружных людей. Он угрожал самой Сарагосе, но благодаря тому, что горожане самоотверженно защищались и их энергично поддержал Педро IV Арагонский, опасность была ликвидирована.

Встречая на каждом шагу упорное сопротивление, Педро внезапно двинулся к Валенсии, быстро овладел Сегорве, Мурвиэдро и подступил к самой Валенсии. Король Арагона готовился к решающему сражению, но аббат Фенанский убедил его заключить мир. Города, завоеванные Педро, остались за ним.

Хотя мир между Арагоном и Кастилией был заключен очень скоро, тем не менее он не был продолжительным. Этот мир просто не мог быть прочным. Все понимали, насколько этот мир иллюзорен. Смерть Бланки де Бурбон оттолкнула от короля Кастилии всех европейских монархов. А граф Трастамарский обратился за помощью к французам, и родственник казненной королевы король Карл V направил в Испанию войска под командованием Жана де Бурбона, графа де Ла-Марша (двоюродного брата Бланки).

Воспользовавшись смутами в Гранаде, где престол захватил арабский князь Абу-Саид, по прозвищу Бермехо (Рыжий), король Педро начал войну с маврами в союзе с бывшим гранадским эмиром Мухаммедом V, который обещал Педро щедрую награду за оказанную помощь. Война продолжалась недолго. Педро заманил к себе Абу-Саида и собственноручно убил его, мотивируя этот акт вероломства тем, что Абу-Саид в свое время оказывал помощь Арагону в войне с Кастилией.

Вскоре возобновилась война с Арагоном. Энрике Трастамарский в 1363 году подписал со своим союзником королем Арагона соглашение, в котором впервые граф Трастамарский назван в качестве претендента на престол Кастилии. Энрике почти без сопротивления с триумфом прошел по Испании и вошел в Бургос, где был торжественно встречен своей супругой. И в 1365-м Педро изгнали из Арагона.

Почему же король Арагона Педро IV, нарушив мирный договор с Педро Жестоким, вновь подтвердил союз с Энрике и обещал ему оказывать помощь в овладении престолом? Дело в том, что Энрике обещал после победы над Педро передать во владение Арагона королевство Мурсию и ряд важных крепостей, расположенных близ кастильско-арагонской границы.

Война продолжалась. В стремлении увеличить свои силы дон Энрике и король Арагона усиленно искали новых союзников. Союзники эти были найдены в лице французского короля Карла V (утрата позиций на Пиренейском полуострове заставила его поддержать претензии на престол Кастилии и Леона Энрике Трастамарского – соперника Педро I). Дело в том, что во Франции существовали так называемые «белые отряды» (бриганды) – банды аван-тюристов-наемников, которые разоряли страну. Доселе они только формально подчинялись королю, а вообще основным их занятием был откровенный грабеж местного населения, поэтому король Франции стремился любой ценой избавить от них мирных жителей. Между Карлом V (не без содействия папы, чья резиденция была тогда в Авиньоне) и Энрике Трастамарским с Педро IV Арагонским было заключено соглашение о привлечении на свою сторону последних воинственных орд. В середине 1365 года во Франции полным ходом шел набор в армию для вторжения в Кастилию.

Большинство наемников составили печально знаменитые мародерствующие французские и английские рыцари, а также простые солдаты, лучники и просто бродяги с большой дороги. Все они, оставив надежду найти удачу в разоренной Франции, теперь искали новую добычу в Испании. В течение многих лет французские и английские бриганды были врагами. Но мир в Бретиньи оставил без дела огромное количество воинов. Французские войска концентрировались вокруг известного полководца Бертрана Дюгеклена[5]. Английские войска, состоявшие из тяжелово-оружейных всадников с сильными отрядами английских лучников, всего более двенадцати тысяч человек, возглавлял Хью де Калверлей. Французский рыцарь Бертран Дюгеклен и французские и английские сеньоры, по сути, могли управлять своим анархистски настроенным войском, только поманив их очень выгодным предложением – новыми, еще не разграбленными территориями с богатой добычей и воинской славой победителей.

«Вы ведете жизнь грабителей, – обратился Дюгеклен к своим войскам. – Каждый день вы рискуете вашими жизнями в набегах, которые приносят больше неприятностей, чем добычи. Я предлагаю дело, достойное благородных рыцарей. В Испании слава и добыча ждут вас. Вы там найдете богатого и жадного короля, который обладает большими сокровищами, кроме того, он – союзник сарацинов; можно считать, наполовину язычник. Мы предлагаем завоевать его королевство и отдать графу Трастамарскому, старому нашему товарищу, славному воину. Все вы знаете его как благородного и щедрого рыцаря, который разделит с вами землю, что вы добудете для него у евреев и мусульман, которыми правит злой король дон Педро. Товарищи, давайте же к вящей славе Божьей ударим по слугам дьявола!»

Бриганды были готовы следовать за своим кумиром хоть в ад. К тому же среди них было много рыцарей благородного происхождения, которые ценили славу выше добычи и рассматривали войну в Испании как достойное предприятие, ведь они собирались сместить жестокого и злого короля, к тому же совершившего тяжкий грех, убийство королевы. Что касается простых солдат, то им было все равно, против кого воевать, если будет добыча.

«Мессир Бертран, – сказали они, – ты наш отец. Мы всегда с тобой».

Авантюристы носили кресты на своих щитах и плащах, словно принимали участие в крестовом походе. Дюгеклен, желавший придать своему походу благопристойный вид, направил войска в папскую резиденцию в Авиньоне для получения благословения от понтифика. Кроме того, французский полководец надеялся на финансовую помощь папы – церковь в Кастилии поддерживала Энрике. В конце 1365 года жители Авиньона с тревогой заметили появившиеся на правом берегу Роны «белые отряды».

Карл V и папа не чаяли, как им избавиться от беспокойных гостей. Посланник римского папы отправился в лагерь Дюгеклена. Миссия служителя была опасной, поскольку жестокие наемники не испытывали никакого почтения к священникам. Едва посланник пересек Рону, как его встретила толпа английских лучников, которые потребовали, чтобы он принес золото.

– Золото? – переспросил он.

– Да, золото! – нагло кричали наемники, препятствуя его проходу.

В палатке Дюгеклена святого отца приняли более вежливо, но требования остались те же.

– Мы не можем управлять нашими войсками, – заявили некоторые из командиров, – и поскольку они готовы рисковать своими жизнями для большей славы христианства, то заслуживают помощи церкви.

– Святой отец подвергнется большой опасности, если он откажется от требований наших солдат, – пригрозил Дюгеклен. – Они стали добрыми католиками и, несмотря на все прегрешения, готовы рисковать жизнями ради торжества церкви».

Папа Урбан V сопротивлялся. Но он скоро понял, что обращения и угрозы были потрачены впустую. Из окон своего дворца папа мог видеть группы бригандов, грабивших фермы и загородные виллы. Местами полыхали пожары. Авиньон подвергся риску полного опустошения.

«Что я могу сделать? – лицемерно ответил Дюгеклен на жалобы авиньонцев. – Мои солдаты разобщены. Дьявол засел в них, и я больше не их командир».

Во Франции все так страстно жаждали избавления от «белых отрядов», что папа дал им 100 тысяч золотых флоринов с условием, чтобы бандиты поскорее убирались в Испанию. Король Арагона также дал им 100 тысяч флоринов и, кроме того, предоставил им право присваивать себе все, что будет ими награблено в Испании, если они не будут разорять селения и города на территории Арагона. Руководители бригандов заявили, что удовлетворятся не меньше чем пятью тысячами золотых флоринов. Эта сумма была в конце концов выплачена, и армия, нагруженная деньгами и освобожденная папским благословением от всех грехов, двинулась к Пиренейским горам. Правда, это соглашение и почести, оказанные королем Арагона начальнику дружин, которому он дал титул графа Борха, не помешали авантюристам совершать бесчинства, грабежи, убийства и поджоги в Барбастро и других городах Арагона.

Энрике Трастамарскому также оказывали помощь многие знатные кастильцы и арагонцы. При их поддержке он занял Калаорру и 16 марта 1366 года провозгласил себя королем Кастилии. Затем он захватил Бургос, в котором и короновался в монастыре Лас-Гуэльгас, а также Толедо и Севилью. Вскоре вся Кастилия перешла на его сторону. Города, опираясь на принадлежащее им еще со времен вестготов право избирать королей, выбрали Энрике вместо Педро.

Покинутый всеми Педро I бежал в Севилью, погрузил казну на корабль и отплыл в Галисию. Дворяне Галисии сначала выказали желание воевать на его стороне, но после того как Педро убил Суэро, архиепископа Сантьяго-де-Компостелы, чтобы завладеть церковными сокровищами, его изгнали из страны. Педро был вынужден бежать дальше – во Францию, в Байону.

Затем, захватив с собой незначительную часть сокровищ, Педро бежал в Гиень, которой тогда владели англичане. Очутившись в весьма затруднительном положении, король Педро обратился за помощью к англичанам и к королю Наварры. В Гиени он заключил договор с Эдуардом Плантагенетом[6], которого называли Черным Принцем. Иного выхода у него не было: большая часть знати и городов либо перешли на сторону Энрике Трастамарского, либо изъявили последнему покорность.

Но Педро не мог заручиться помощью безвозмездно. Он вынужден был обещать Черному Принцу 500 тысяч флоринов и Бискайю, а также выплатить огромное жалованье всем рыцарям и баронам, которые выступят на их стороне, а баскские земли, Алаву, Логроньо, Фитеро, Калаорру и Альфару, Бермео, Бильбао, Кастроурдиалес, а также многие другие крепости, территории, города и селения – королю Наварры.

Впрочем, реальную помощь ему оказали только англичане. Король Наварры не выполнил взятых на себя обязательств. Черный Принц, сын короля Эдуарда III, лично руководил военными операциями. Под началом этого выдающегося полководца находились лучшие в Европе войска. Принц согласился помочь кастильскому королю и двинулся на Испанию.

Под началом Энрике было 12 тысяч человек. Но к этому времени он распустил войска, оставив при себе отряд в 1500 рыцарей и небольшой эскорт из благородных сеньоров Кастилии. Почему? Он надеялся на силу «белых отрядов» Бертрана Дюгеклена? Это был очень странный поступок, ведь власть его еще не совсем упрочилась. Тем временем король Арагонский потребовал обещанную Мурсию и, получив отказ, расторг союз.

А в это время армия принца Эдуарда стремительно продвигалась по Кастилии, захватывая города и разрушая замки. Педро, несмотря на рыцарственную защиту пленных Черным Принцем, убил многих из них и потребовал выдачи всех остальных, что весьма не понравилось английскому принцу. Педро учинил резню в Толедо, Кордове и Севилье. Недовольство Черного Принца возрастало еще и потому, что король не платил жалованья английским солдатам и не передавал своему союзнику обещанных городов.

Население ряда кастильских городов восстало против Педро, и Энрике вновь вернулся в Испанию, чтобы продолжать борьбу. Сперва судьба благоприятствовала дону Энрике. Но вскоре, 2 апреля 1367 года, состоялась решающая битва при Наваррете (Наварехо, Нахер) к югу от Эбро.


Битва при Наваррете. Последняя победа

Армия Черного Принца выстроилась в боевой порядок. Первая линия включала большую часть английских и бретонских латников, с английскими лучниками по флангам. Номинально этой линией командовал молодой Джон Гонт (кстати, зять Педро Жестокого). Однако настоящее руководство находилось в руках у опытного сэра Чандоса и двух маршалов. За ними располагалась главная масса войска, которая состояла главным образом из гасконцев (на левом фланге д’Альбре и Арманьяк, на левом – Каптал ле Буш, в центре сам принц с бригандами и различные соединения, составленные из кастильских и арагонских изгнанников.

На заре 3 апреля знамя с крестом святого Георгия внезапно появилось у левого фланга войска Энрике Трастамарского. По мере того как английские и гасконские войска спешились для сражения, Бертран Дюгеклен был вынужден повернуть фронт всего своего войска, чтобы противостоять этому неожиданному направлению атаки. Первая линия выполнила этот маневр с большим умением и скоростью. Но вторая стала приходить в расстройство и панику. Некоторые всадники из кастильской легкой кавалерии дезертировали, перейдя на сторону врага. За ними последовало большое количество пехотинцев.

Бертран Дюгеклен, чувствуя, что ситуация выходит из-под контроля, решил, что он не может ждать, пока англичане атакуют его самого. Оставив выгодную оборонительную позицию, он приказал первой линии, состоящей из французских и лучших кастильских латников, атаковать английский авангард.

Первый, самый мощный удар обрушился на войска Джона Гонта и Джона Чандоса в центре английской линии. Они вначале пришли в некоторое расстройство и были оттеснены на несколько шагов, но затем удержались и отразили атакующие силы Дюгеклена. Два крыла армии Черного Принца, отборные гасконские войска, продвинулись вперед для того, чтобы обойти с фланга и окружить французские силы со всех сторон. Главные силы кастильской армии остались беспомощными зрителями происходящего. Брат Энрике Трастамары, дон Тельо, который руководил легкой конницей кастильской армии, попытался продвинуться на помощь окруженным. Но его встретил смертоносный дождь стрел английских лучников. Слишком плохо защищенные люди и лошади понесли очень значительный урон, затем повернулись и побежали. Сам Энрике пытался выручить яростно отбивавшихся в окружении французских латников, атаковав в обход фланга англо-гасконцев и завязав сражение с войсками Черного Принца в центре второй линии. Но его постигла та же участь. Тяжеловооруженные кастильские латники отказались унизить себя, сражаясь пешими. Их лошади падали десятками, сражаемые градом стрел.

Таким образом, яростно сражавшиеся французские силы остались отрезанными в самой гуще битвы. Они были полностью разгромлены. А главные силы кастильской армии, которые до сих пор не принимали участия в сражении, вдруг увидели, что их атакуют сразу с двух направлений: с фронта по ним ударили войска принца, а с фланга обрушились отряды Чандоса и Гонта. Все было кончено в считанные минуты. Кастильцы сломали свои ряды и побежали в беспорядке к Наваретте, в то время как Энрике Трастамара напрасно пытался остановить резерв Черного Принца, состоявший в основном из арагонской конницы. В большинстве своем войска Энрике были перехвачены и изрублены. Когда на следующее утро герольды были посланы для подсчета погибших врагов, они насчитали более 5 тысяч мертвых тел. По крайней мере половина армии Энрике Трастамары погибла, причем большинство было убито в последние минуты боя, когда исход сражения был уже предрешен. Со стороны армии Черного Принца потери были очень незначительными.

Теперь пришло время Черному Принцу узнать характер человека, которому он пришел на помощь. Дон Педро рыскал по равнине, разыскивая своего врага, но встретил Лопе де Ороско, одного из своих прежних друзей, теперь пленника какого-то гасконского рыцаря. Вероломный король нанес Ороско удар мечом, несмотря на попытки гасконца защитить своего пленника. Известие об этом убийстве привело Черного Принца в негодование, которое быстро усилилось, когда выяснилось, что дон Педро явно собирается убить всех пленных кастильцев. Между Педро и Черным Принцем назревала большая ссора. Принц Эдуард не мог согласиться с тем, как ведет себя дон Педро. По его мнению, благородный монарх и к тому же победитель обязан проявлять великодушие. Поведение дона Педро в корне противоречило всем представлениям о чести принца, и он был готов восстановить поруганную честь, свою и своих людей силой оружия.

Король Педро быстро понял, что сильная армия Черного Принца, не потерявшая численности и боеспособности, обладает перевесом в силе, и стороны пришли к компромиссу. Принц Эдуард согласился со смертным приговором только определенного числа кастильских феодалов, которые были объявлены предателями. Все они были немедленно обезглавлены перед палаткой дона Педро.

Но разногласия между союзниками быстро нарастали. Дон Педро, укрепив свою власть, обманул Черного Принца, не выплатил ему денег по договору и нарушил все свои обязательства. Когда же принц Эдуард пожелал вступить во владение Бискайей, ему и в этом было отказано. Казна была пуста, и платить англичанам и наемникам было нечем. Принц ждал четыре месяца, его недовольство усиливалось. Коварный дон Педро отдал английским союзникам лишь малую часть обещанного. Среди английских и гасконских солдат началась эпидемия чумы, и принц Уэльский в гневе покинул Испанию. Потеряв значительную часть войска, весь в долгах, с пошатнувшимся здоровьем, благородный Эдуард Черный Принц не стал доказывать свои права силой и был вынужден вернуться в Гиень, где французы опять угрожали вторжением – Столетняя война, как мы помним, еще не закончилась.

Все захваченные в плен сторонники Энрике по приказу короля были казнены, города, изменившие законному государю, присуждались к уплате огромных штрафов и контрибуций. Педро Жестокий, утвердившись на троне, очень быстро показал, что по-прежнему готов подтверждать свою репутацию, убивая подряд всех сторонников своего соперника, какие только оказывались в его власти. В этой жажде мести он не щадил и женщин и этим вызвал новый взрыв негодования в своем королевстве. Так в свое время дон Альфонсо де Гусман отказался последовать за королем в изгнание. Теперь он своевременно скрылся, но его мать, Делия Уррака де Осорио, попала в руки палачей, и была наказана за то, что приходилась матерью мятежнику: ее сожгли заживо на валах Севильи. Эта жестокость возбудила к Педро всеобщее чувство ненависти повсюду в Кастилии, чем решил воспользоваться Энрике.

Возможно, если бы король Педро вел себя иначе после блестящей победы при Наваретте, не ссорился с Черным Принцем, не устраивал жестоких расправ в своей стране, его дальнейшая судьба сложилась бы по-другому. Но история, как известно, не терпит сослагательного наклонения.


Начало конца

Тем временем граф Трастамарский во Франции при поддержке короля этой страны получил денежный заем, собрал на эти деньги новую армию из 10 ООО человек и напал на Кастилию. Таким образом, через пять месяцев после ухода англичан Энрике опять возобновил войну, снова получив в подкрепление – Бертрана Дюгеклена с двумя тысячами рыцарей.

За свою дикую жестокость Педро был ненавистен всем своим подданным. Его поддержали только Новая Кастилия и Андалусия, только Толедо и Севилья сохранили ему верность, настолько запугал он местное население казнями и измучил поборами, но и то ненадолго. В течение года в стране свирепствовала опустошительная война. Как уже говорилось, когда Энрике перешел Эбро, вся Кастилия восстала и поддержала его. Следует заметить, что Энрике придал войне религиозный характер (что не раз повторялось в истории). Он обвинил своего брата в ереси на том основании, что тот искал союза с маврами Гранады.

Энрике вновь стала сопутствовать удача. Перейдя Эбро, он вышел к Калахорре. Здесь к нему присоединились многочисленные добровольцы, и во главе значительных сил он пошел на Бургос, который сдался после незначительного сопротивления. В сентябре он узнал, что его поддерживает и Кордова.

В течение зимы кампания продолжалась. Леон, Мадрид и вся Северная Кастилия к весне 1368 года были в руках Энрике Трастамарского. Дон Педро, армия которого после ухода Черного Принца была весьма незначительной, вступил в союз с мавританским правителем Гранады, который послал к Севилье тридцатипятитысячную армию. Мавры обрушились на Кордову, где среди защитников находился дон Альфонсо де Гусман. Горожане сопротивлялись упорно, но мавры в нескольких местах разрушили стены. Они собирались уже ворваться в город, когда женщины, обезумев от страха, с криками побежали по улицам, упрекая мужчин в трусости и прося их со слезами предпринять последнее усилие, чтобы спасти город от зверств неверных.

Этот крик отчаяния придал сил защитникам. Они бросились на мавров с яростью отчаяния, выбили их с аванпостов, которые те захватили, а затем сбросили со стен, где уже развивались черные знамена мусульман. Проломы в стенах заделали, и город был спасен. Через несколько дней мавры, приведенные в уныние мужественным сопротивлением города, ушли к Малаге, и дон Педро остался без союзников.


Загадка осады Толедо и замка Монтиель

В это же время Энрике был занят осадой Толедо, самой мощной крепости королевства. Прошло много времени, но крепость не сдавалась. Здесь к Энрике присоединился Бертран Дюгеклен, выкупленный у Черного Принца, вместе с шестьюстами воинов. Сюда же в марте прибыл дон Педро со своей армией, но несмотря на это в 1369 году Толедо пал.

Что произошло во время этой битвы, до конца не ясно даже историкам. Почему защищавшиеся решились на главный бой вне укрепленных стен (ведь Толедо, как и всякий средневековый город, имевший важное стратегическое значение, являлся серьезной крепостью)? Итак, Педро выводит свои войска из Толедо. Одни историки говорят, что Педро считал спасение города вопросом чести, ведь он являлся ключом ко всей Кастилии. Поэтому король, несмотря на малочисленность своего войска, решил принять бой в открытом поле. Но ведь в случае поражения Педро участь Толедо была бы решена, Энрике вскоре взял бы город!

Энрике сразу же собрал все силы, которые он мог снять с осады (всего около трех тысяч человек), и поспешил перехватить соперника на марше. Не подозревая о таком маневре, дон Педро остановился в Монтиеле, в предгорьях Пиренеев, где его солдаты разбрелись по окрестностям на несколько лиг в поисках пищи и фуража.

Близ Монтиеля и произошла решающая битва. На рассвете войска Педро подверглись нападению настолько неожиданно, что основная часть армии сразу же обратилась в бегство, а остальных переловили практически поодиночке. Педро защищал свою корону, отважно сражаясь в первых рядах, но армия его была наголову разбита и рассеяна. Энрике практически не потерял никого из своих людей, и в течение часа территория, подвластная его сопернику, была уменьшена до замка Монтиель, в котором Педро нашел убежище с несколькими десятками приближенных.

Когда запасы провизии и снаряжения подошли к концу, в поисках выхода Педро обратился к командиру французских наемников Бертрану Дюгеклену. Педро вступил в переговоры с Дюгекленом, попытавшись переманить его на свою сторону, и предложил ему 100 тысяч золотых дублонов в обмен на свободу. Верный вассал сперва отказал ему в помощи, не желая изменять своему сеньору – Энрике. Однако затем по настоянию последнего он дал Педро притворное согласие и заманил короля в ловушку.

Педро в сопровождении трех кастильских сеньоров выехал из города и прибыл в указанное место. Французские воины провели его в палатку Бертрана Дюгеклена. Здесь короля окружили молчаливые люди, сквозь ряды которых протиснулся рыцарь в полном вооружении. Это был Энрике Трастамарский, который впервые за последние пятнадцать лет встретил брата. Он пристально оглядел дона Педро и его сторонников. Педро понял, что угодил в ловушку.

– Вот ваш враг, сир, – сказал один французский рыцарь, указывая на дона Педро. Энрике внимательно посмотрел на брата.

– Да, это – я, – воскликнул дон Педро, – я – король Кастилии. Весь мир знает, что я – законный сын доброго короля Альфонсо. Это ты – бастард!

После этого Энрике выхватил кинжал и нанес Педро удар в лицо. Они были слишком близко друг к другу, чтобы выхватить мечи, и в ярости враги охватили друг друга и стали неистово бороться. Рыцари вокруг расступились, и никто не пытался вмешаться. Вскоре братья упали на ложе в углу палатки. Более сильный дон Педро оказался сверху. В то время как он отчаянно искал рукой оружие, кто-то из окружающих схватил его за ногу и перевернул так, что Энрике оказался сверху.

Легенда гласит, что это была рука Дюгеклена, который сделал это движение, сказав: «Я не убиваю королей, но я служу моему сеньору». Однако некоторые авторы говорят, что это был виконт Рокаберти из Арагона.

Энрике сразу же воспользовался этой возможностью, выхватил кинжал и нанес Педро несколько ударов в грудь. Двое спутников дона Педро пытались защитить его, но были тут же убиты на месте. Энрике отправил отрубленную голову брата в Севилью.

Вот как об этом рассказывает романсеро «Смерть короля дона Педро от руки его единокровного брата дона Энрике»:

Руки мощные сплетают,
Обхватив друг друга, братья —
Дон Энрике с доном Педро.
Их железные объятья
Братскими не назовете,
Братья бьются, слов не тратя,
То кинжал сверкнет, то шпага,
Крепко сжаты рукояти.
Короля теснит Энрике,
Стоек Педро. Бьются братья,
В их сердцах пылает ярость,
С губ срываются проклятья.
В стороне стоит свидетель,
Молчаливый наблюдатель,
Юный паж, слуга Энрике.
Вдруг он видит, – о, Создатель!
Братья дрогнули и оба
На пол падают. Некстати
Чуть замешкался Энрике,
И король – верхом на брате.
Час твой пробил, дон Энрике.
Паж – в смятенье и, не глядя,
Бросился на дона Педро,
За камзол хватает сзади,
Говоря: «Прошу прощенья.
Государь, судите сами,
Я спасаю господина,
Потому невежлив с вами».
И уже вскочил Энрике,
Сталь в деснице засверкала,
В грудь коварного владыки
Острие вошло кинжала.
Сердце замерло навеки,
Захлебнулось кровью алой.
В христианском нашем мире
Злее сердца не бывало.

Так погиб один из наиболее жестоких испанских королей. Дон Фадрике, Бланка Бурбонская и другие были отомщены. Энрике стал королем и в течение десяти лет правил Кастилией.


Король умер – Да здравствует король!

Правление жестокого короля Педро I вызвало в государстве такую бурю негодования, что это привело к свержению законной династии и воцарению Энрике де Трастамары под именем Генрих II (Энрике) (1333–1379) – короля Кастилии, именуемого также Генрихом Трастамарой. Щедрые пожалования знати и городам дали повод для прозвища Генриха – Щедрый.

Несмотря на свержение тирана и смену династии, междоусобные войны продолжались. Хотя после смерти Педро большая часть знати и населения Кастилии признали Энрике, однако Кармона, Сьюдад Родриго, Самора, Молина и другие местности, оставаясь верными памяти законного короля, восстали против Энрике, в то время как король Арагона заявил свои претензии на некоторые города, а король Португалии вступил в Галисию под предлогом защиты дочерей Педро.

Энрике в борьбе с Португалией добился известных успехов, хотя в то время как он одерживал победы на суше, португальская эскадра подвергла блокаде побережье Андалусии. Затем он овладел Саморой и Кармоной и, не выполнив договора об условиях капитуляции, приказал убить алькальда Кармоны Мартина Лопеса де Кордову, опекуна обеих дочерей дона Педро. Дочери же покойного короля были заключены в тюрьму.

Король Португалии заключил с Энрике мир, но вскоре нарушил свое слово. Энрике вынужден был снова вести борьбу с Португалией и одновременно отражать натиск наваррских войск. Положение осложнялось еще и вследствие того, что в Галисии также вспыхнуло восстание против Энрике.

Вступив на престол, Энрике стал решительным сторонником французов в их борьбе против англичан. Он послал эскадру к берегам Гиени на помощь своему другу, королю Франции. Эта эскадра нанесла поражение англичанам. Английский адмирал граф Пемброк был взят в плен.

В этой войне Энрике руководствовался не только желанием оказать помощь королю Франции в его борьбе с англичанами. Он отстаивал также свои собственные интересы, поскольку английские принцы представляли тогда опасность для нового короля Кастилии. Дело в том, что два сына английского короля – герцог Ланкастерский и герцог Йоркский – были женаты на дочерях короля Педро и Марии де Падилья – Констанс и Изабелле. Герцог Ланкастерский с одобрения своего отца, короля Эдуарда III, который был другом Педро, заявил свои претензии на кастильский престол и провозгласил себя королем Кастилии. Он объявил войну Энрике, который разгромил английский флот в двух битвах.

Вскоре король Энрике добился новых успехов в войне против португальского короля. Он подверг осаде Лиссабон и принудил короля начать мирные переговоры. Эта победа дала Энрике возможность обратить свои силы против короля Наварры, которого он также заставил прекратить борьбу. Затем он выступил против герцога Ланкастерского, который готовился к вторжению в Кастилию. Энрике перешел Бидассоа и подверг безуспешной осаде Байонну. Вскоре был закреплен союз с королем Арагона и Наварры путем браков инфанта Кастилии Хуана с дочерью Педро Арагонского и инфанта Наваррского Карлоса с дочерью Энрике. В том же 1375 году при содействии папы было заключено перемирие сроком на один год между королями Франции и Англии, которое распространилось и на Кастилию. Мир был заключен и с Гранадой. В результате, смуты в стране прекратились и начался период относительного спокойствия. Следует сказать, что Энрике стремился упрочить свою власть, щедро предоставляя милости и привилегии. Таким образом он приобретал друзей даже среди своих прежних врагов. Но по-настоящему положить конец смутам и междоусобицам удалось лишь Энрике III Трастамаре. Умер Энрике в Бургосе 29 мая 1379 года.


Дон Педро I – Жестокий или справедливый?

По словам испанского летописца Лопеса де Аяла (1332–1407), который писал о короле Педро I: «Многих убил он за свое царствование и ущерб причинил великий». Вместе с тем Педро I стремился к прогрессивному по тому времени укреплению королевской власти и ограничению своеволия крупных феодалов. Утверждая свое право на власть, он безжалостно истреблял врагов, за что получил прозвище Педро Жестокий. Когда соперники были устранены и его положению на троне перестало что-либо угрожать, необходимость в жестокостях отпала, и короля стали называть Педро Справедливым.

Некоторые историки считают описание жестокостей дона Педро преувеличением, так как хроники, содержащие эти сведения, составлялись в царствование Энрике Трастамары и его наследников. Так, например, знаменитый испанский драматург Лопе де Вега рисует в своих пьесах кастильского короля близким к идеалу совершенного государя. Король Педро Жестокий в его трактовке выступает скорее как Педро Справедливый. Лопе де Вега считал, что память о нем сохранилась лучше в народных преданиях, и эти предания рисуют короля защитником народа и суровым преследователем злоупотреблений и насилия феодальной аристократии.

Образу идеального монарха, кстати сказать, не слишком часто появляющемуся в драматургии Лопе де Веги, неоднократно противопоставляется образ монарха-тирана, но он никак не соотносит его с Педро I Кастильским.

Стоит особо подчеркнуть, что образ Педро Жестокого имеет непосредственное отношение к большому количеству литературных произведений и легенд.


ЗАгадка Дона Фадрике (Фредрего) и Бланки Бурбонской

Существовала легенда о том, что одна из ужасных жестокостей короля Педро, а именно зверское убийство своего сводного брата дона Фадрике, имела под собой не только политическую подоплеку, но и нечто большее. Согласно этой легенде, дон Фадрике состоял в любовной связи с опальной и покинутой королевой Бланкой. О страданиях несчастной королевы даже сложили романсеро, который был очень популярен в то время:

Донья Бланка, там, в Сидонье,
Изнывая в заточенье,
Со слезами говорила
Преданной своей дуэнье:
«Я родная дочь Бурбона,
Я принцесса по рожденью,
Герб мой – символ королевский —
Лилии изображенье.
Здесь о Франции с тоскою
Вспоминаю что ни день я,
Родины я не забуду,
Даже став бесплотной тенью.
Если мне даны в наследство
Горести и злоключенья,
Значит, я – дитя печали
И несчастья порожденье.
Вышла я за дона Педро, —
Так судило Провиденье.
Злобен он, как тигр гирканский,
Хоть красой ласкает зренье.
Мне венец он дал – не сердце,
Сотворил немало злого,
Разве можем ждать добра мы,
Раз король не держит слова,
Богом данную супругу
Он отверг без сожаленья,
Ибо он избрал другую,
Отдал сердце во владенье
Злой Марии де Падилья.
Мне он клялся, а на деле
Бросил ради фаворитки,
Что своей достигла цели.
Только раз он был со мною —
Гранды этого хотели.
Сотни дней, как мы расстались,
Вместе не прожив недели.
В черный день, во вторник утром
На меня венец надели,
День спустя мои покои
Стали мрачны, опустели.
Мужу в дар дала я пояс,
Яхонты на нем блестели,
Думала, что нас он свяжет,
Но была пустой затея.
Дал король мой дар Марии,
Все отдаст ей, не жалея.
Отнесла она мой пояс
К чернокнижнику-еврею;
Стал теперь мой дар бесценный
Мерзкому подобен змею.
С той поры не знаю счастья
И надеяться не смею».

Легенда также утверждает, что дон Фадрике часто навещал прекрасную королеву (а судя по ее портретам, она действительно была очень красива). Считалось, что и сам

Фадрике был самым красивым из братьев-бастардов.

Как живого, я доныне
Вижу юного героя —
Взор мечтательно-глубокий,
Весь его цветущий облик.
Вот таких, как дон Фадрике,
От рожденья любят феи.
Тайной сказочной дышали
Все черты его лица.
Очи, словно самоцветы,
Синим светом ослепляли,
Но и твердость самоцвета
Проступала в зорком взгляде.
Пряди локонов густые
Темным блеском отливали,
Сине-черною волною
Пышно падая на плечи.

Королева, пребывавшая в тоске, постоянном страхе и одиночестве, тоже полюбила пылкого юношу, тем более что так она чувствовала себя хоть немного отомщенной.

Вот как об этом рассказывает средневековый романсеро:

Разошлась молва в народе, —
Правда ль, нет, – но слух пустили,
Что магистр высокородный
Дон Фадрике де Кастилья
Опозорил дона Педро —
Короля, родного брата,
Соблазнил-де королеву;
Говорят одни: «Брюхата».
«Родила», – иные шепчут.
Разошлись по всей Севилье
Кривотолки. Неизвестно,
Правда ль, нет, но слух пустили.
Далеко король дон Педро,
И не слышал он покуда
Об измене. А услышит —
Кой-кому придется худо.
Что же делать королеве?
Сердце ужасом объято,
Пал на дом позор великий,
День и ночь страшит расплата.
И послала королева
За придворным именитым,
Был тот муж, Алонсо Перес,
У магистра фаворитом.
Он предстал пред королевой,
И ему сказала дама:
«Подойди, Алонсо Перес,
Не лукавь, ответствуй прямо,
Что ты знаешь о магистре?
Где он? Слышишь?» —
«О сеньора! Он уехал на охоту,
С ним все ловчие и свора».
«Но скажи… Ты, верно, слышал?
Толк о нем в народе шумный…
Я сердита на магистра.
Он такой благоразумный,
И к тому же благородный,
Славный столь и родовитый…
Родила на днях младенца
Девушка из нашей свиты.
Мне была она подругой
И молочною сестрою,
Очень я ее любила
И ее проступок скрою.
Беспокоюсь, что об этом
Вся страна узнает скоро».
Что ж в ответ Алонсо Перес?
«Вам рука моя – опора.
Воспитать берусь младенца,
Дайте мне его, сеньора».
Принесли немедля сверток
В желто-алом покрывале
Без гербов, без украшений
И Алонсо передали.
В Андалузию повез он
Этот сверток драгоценный,
В небольшой далекий город,
Называемый Льереной,
И дитя на воспитанье
Дал одной своей знакомой.
Женщина была прекрасна,
И звалась она Паломой.
Мать ее была еврейка,
А отец ее меняла.
Стал расти инфант, но вскоре
Эту тайну разузнала
Донья хитрая Мария,
Та, что вечно клеветала.
Толком истины не зная,
Королю она писала:
«Я — Мария де Падилья,
Знай, сеньор, твоя Мария
Ввек тебя не предавала,
Предали тебя другие.
То, что я пишу, – все правда,
Верь, сеньор, я лгать не стану.
Твой обидчик спит спокойно,
Хоть нанес тебе он рану.
Не придет он сам с повинной,
Обличить пора Иуду. Все.
На этом я кончаю,
Докучать тебе не буду».
Прочитал, король посланье,
Вызвал грандов для совета,
В самый мрачный день недели —
В понедельник было это.

Эту легенду приводит даже Генрих Гейне в своих «Романсеро» (Испанские Атриды) в форме беседы с «серым кардиналом» начала правления Педро – доном Хуаном Диего Альбукерке.

В лето тысяча и триста
Восемьдесят три, под праздник
Сан-Губерто, в Сеговии
Пир давал король испанский.
Все дворцовые обеды
На одно лицо, – все та же
Скука царственно зевает
За столом у всех монархов.
К счастью, был моим соседом
Дон Диего Альбукерке,
Увлекательно и живо
Речь из уст его лилась.
Он рассказывал отлично,
Знал немало тайн дворцовых,
Темных дел времен дон Педро,
Что Жестоким Педро прозван.
Я спросил, за что дон Педро
Обезглавил дон Фредрего,
Своего родного брата.
И вздохнул мой собеседник:
«Ах, сеньор, не верьте вракам
Завсегдатаев трактирных,
Бредням праздных гитаристов,
Песням уличных певцов.
И не верьте бабьим сказкам
О любви меж дон Фредрего
И прекрасной королевой
Доньей Бланкой де Бурбон.

Действительно, судя по последним историческим исследованиям, основанным на найденных в испанском монастыре архивах – письмах, указах, распоряжениях и прочем, – между королевой и Фредрего де Кастилья не было никаких отношений, они практически не виделись. Охрана королевы пускала в тюрьму только тех лиц, у которых было письмо от короля, а юный брат короля просто физически не мог приблизиться к замку-темнице – он был за границей, и если бы появился, был бы немедленно схвачен. Как впоследствии и случилось. Только донья Бланка тут была ни при чем.

Только мстительная зависть,
Но не ревность венценосца
Погубила дон Фредрего,
Командора Калатравы.
Не прощал ему дон Педро
Славы, той великой славы,
О которой донна Фама
Так восторженно трубила.
Не простил дон Педро брату
Благородства чувств высоких,
Красоты, что отражала
Красоту его души.

Правда, Генрих Гейне приводит несколько иную трактовку казни дона Фредрего, что была на самом деле, но литературное произведение тем и отличается от научного труда, что допускает эмоциональную трактовку в ущерб правде жизни. При этом Гейне явно использовал старинный романсеро о казни Фредрего, где все зло сосредоточено в коварной Марии де ла Падилья:


КАК КОРОЛЬ ДОН ПЕДРО ПРИКАЗАЛ УБИТЬ СВОЕГО БРАТА ДОНА ФАДРИКЕ

«В дни, когда я был в Коимбре,
Взятой мной у супостата,
Королевский вестник прибыл,
Мне привез письмо от брата.
Повелел мне брат мой Педро
Быть в Севилье на турнире.
Тотчас я, магистр несчастный,
Самый горемычный в мире,
Взял с собой тринадцать мулов,
Двадцать пять коней холеных
В драгоценных пышных сбруях,
В пестрых шелковых попонах.
Двухнедельную дорогу
Одолел я за неделю,
Но когда мы через реку
Переправиться хотели,
Вдруг мой мул свалился в воду.
Сам я спасся еле-еле,
Но кинжал свой потерял я
С рукояткой золотою,
И погиб мой паж любимый, —
Тот, что был воспитан мною.
Так привел меня в Севилью
Путь, отмеченный бедою.
А у самых врат столицы
Встретил я отца святого,
И монах, меня увидев,
Мне такое молвил слово:
«О магистр, храни вас небо!
Есть для радости причина:
В этот день – в ваш день рожденья,
Подарил Господь вам сына.
Я могу крестить младенца.
Вы скажите только слово,
И приступим мы к обряду, —
Все для этого готово».
И ответил я монаху:
«Мне сейчас не до обряда,
Не могу остаться, отче,
Уговаривать не надо.
Ждет меня мой брат дон Педро,
Повелел он мне явиться».
Своего пришпорив мула,
Тотчас въехал я в столицу.
Но не вижу я турнира,
Тишиною все объято.
Как незваный, я подъехал
Ко дворцу родного брата.
Но едва вошел в палаты,
Не успел ступить я шагу —
Дверь захлопнулась, и мигом
У меня забрали шпагу.
Я без свиты оказался —
Задержали где-то свиту,
А без преданных вассалов
Где же я найду защиту?
Хоть меня мои вассалы
О беде предупреждали,
За собой вины не знал я
И спокоен был вначале.
Я вошел в покои брата
И сказал ему с поклоном:
«Государь, пусть Бог поможет
Вам и вашим приближенным».
«Не к добру, сеньор, приезд ваш,
Не к добру. За год ни разу
Брата вы не навестили,
Прибегать пришлось к приказу.
Почему-то не явились
Вы, сеньор, своей охотой.
Вашу голову в подарок
К Рождеству получит кто-то».
«Государь, в чем я виновен?
Чтил я ваш закон и волю,
С вами вместе гнал я мавров,
Верным был на бранном поле».
«Стража! Взять! И обезглавить!
Приступайте к делу быстро!»
Не успел король умолкнуть,
Сняли голову с магистра
И Марии де Падилья
Поднесли ее на блюде,
И она заговорила
С головой. Внемлите, люди! —
Вот какую речь держала:
«Вопреки твоим наветам
Мы сочлись за все, что было
В том году, а также в этом,
И за то, что дона Педро
Подлым ты смущал советом».
Дама голову схватила
И ее швырнула догу.
Дог – любимый пес магистра —
Голову отнес к порогу
И завыл, да так, что трепет
По всему прошел чертогу.
«Кто, – спросил король дон Педро, —
Кто посмел обидеть дога?»
И ответили дворяне
На такой вопрос владыки:
«Плачет пес над головою
Брата вашего Фадрике».
И тогда сказала слово
Тетка короля седая:
«Вы, король мой, зло свершили!
Вас, король, я осуждаю!
Из-за женщины коварной
Брата погубить родного!..»
Был смущен король дон Педро,
Услыхав такое слово.
На Марию де Падилья
Поглядел король сурово:
«Рыцари мои, схватите
Эту злобную волчицу!
Ждет ее такая кара,
Что и мертвый устрашится».
Появилась тут же стража,
Даму бросили в темницу;
Сам король носил ей пищу,
Разных козней опасался.
Лишь пажу, что им воспитан,
Он всецело доверялся.

А вот как это же событие описал Гейне (во всяком случае, тема собаки перекочевала из романсеро):

Я в последний раз живого
Увидал его в Коимбре,
В старом городе, что отнял
Он у мавров, – бедный принц!
Узкой улицей скакал он,
И, следя за ним из окон,
За решетками вздыхали
Молодые мавританки.
На его высоком шлеме
Перья вольно развевались,
Но отпугивал греховность
Крест нагрудный Калатравы.
Рядом с ним летел прыжками,
Весело хвостом виляя,
Пес его любимый, Аллан,
Чье отечество – Сиерра,
Несмотря на рост огромный,
Он, как серна, был проворен.
Голова, при сходстве с лисьей,
Мощной формой поражала.
Шерсть была нежнее шелка,
Белоснежна и курчава.
Золотой его ошейник
Был рубинами украшен.
И, по слухам, талисман
Верности в нем был запрятан.
Ни на миг не покидал он
Господина, верный пес.
О, неслыханная верность!
Не могу без дрожи вспомнить,
Как раскрылась эта верность
Перед нашими глазами.
О, проклятый день злодейства!
Это все свершилось здесь же,
Где сидел я, как и ныне,
На пиру у короля.
За столом, на верхнем месте,
Там, где ныне дон Энрико
Осушает кубок дружбы
С цветом рыцарей кастильских,
В этот день сидел дон Педро,
Мрачный, злой, и, как богиня,
Вся сияя, восседала
С ним Мария де Падилья.
А вон там, на нижнем месте,
Где, одна, скучает дама,
Утопающая в брыжах
Плоских, белых, как тарелка,—
Там, на самом нижнем месте,
Стул незанятым остался.
Золотой тот стул, казалось,
Поджидал большого гостя.
Да, большому гостю был он,
Золотой тот стул, оставлен,
Но не прибыл дон Фредрего,
Почему – теперь мы знаем.
Ах, в тот самый час свершилось
Небывалое злодейство:
Был обманом юный рыцарь
Схвачен слугами дон Педро,
Связан накрепко и брошен
В башню замка, в подземелье,
Где царили мгла и холод
И горел один лишь факел.
Там, среди своих подручных,
Опираясь на секиру,
Ждал палач в одежде красной,
Мрачно пленнику сказал он:
«Приготовьтесь к смерти, рыцарь.
Как гроссмейстеру Сант-Яго,
Вам из милости дается
Четверть часа для молитвы».
Преклонил колени рыцарь
И спокойно помолился,
А потом сказал: «Я кончил»,—
И удар смертельный принял.
В тот же миг, едва на плиты
Голова его скатилась,
Подбежал к ней верный Аллан,
Не замеченный доселе.
И схватил зубами Аллан
Эту голову за кудри
И с добычей драгоценной
Полетел стрелой наверх.
Вопли ужаса и скорби
Раздавались там, где мчался
Он по лестницам дворцовым,
Галереям и чертогам.
Как меж нас, когда вбежал он
С головою дон Фредрего,
Всю в пыли, в крови, за кудри
Волоча ее зубами.
И на стул пустой, где должен
Был сидеть его хозяин,
Вспрыгнул пес и, точно судьям,
Показал нам всем улику.
Ах, лицо героя было
Так знакомо всем, лишь стало
Чуть бледнее, чуть серьезней,
И вокруг ужасной рамой
Кудри черные змеились,
Вроде страшных змей Медузы,
Как Медуза, превращая
Тех, кто их увидел, в камень.
Да, мы все окаменели,
Молча глядя друг на друга,
Всем язык одновременно
Этикет и страх связали.
Лишь Мария де Падилья
Вдруг нарушила молчанье,
С воплем руки заломила,
Вещим ужасом полна.
«Мир сочтет, что я – убийца,
Что убийство я свершила,
Рок детей моих постигнет,
Сыновей моих безвинных».


Загадка потомков Педро и Марии де Падилья

Правда, самого Энрике Трастамару, который избавил Испанию от своего жестокого предшественника, тот же Гейне выводит не менее жестоким:

Дон Диего смолк, заметив,
Как и все мы, с опозданьем,
Что обед уже окончен
И что двор покинул залу.
По-придворному любезный,
Предложил он показать мне
Старый замок, и вдвоем
Мы пошли смотреть палаты.
Проходя по галерее,
Что ведет к дворцовой псарне,
Возвещавшей о себе
Визгом, лаем и ворчаньем,
Разглядел во тьме я келью,
Замурованную в стену
И похожую на клетку
С крепкой толстою решеткой.
В этой клетке я увидел
На соломе полусгнившей
Две фигурки, – на цепи
Там сидели два ребенка.
Лет двенадцати был младший,
А другой чуть-чуть постарше.
Лица тонки, благородны,
Но болезненно – бледны.
Оба были полуголы
И дрожали в лихорадке.
Тельца худенькие были
Полосаты от побоев.
Из глубин безмерной скорби
На меня взглянули оба.
Жутки были их глаза,
Как-то призрачно – пустые.
«Боже, кто страдальцы эти?» —
Вскрикнул я и дон Диего
За руку схватил невольно.
И его рука дрожала.
Дон Диего, чуть смущенный,
Оглянулся, опасаясь,
Что его услышать могут,
Глубоко вздохнул и молвил
Нарочито светским тоном:
«Это два родные брата,
Дети короля дон Педро
И Марии де Падилья.
В день, когда в бою под Нарвас
Дон Энрико Трастамара
С брата своего дон Педро
Сразу снял двойное бремя:
Тяжкий гнет монаршей власти
И еще тягчайший – жизни,
Он тогда, как победитель,
Проявил и к детям брата
Милосердье; он обоих
Взял, как подобает дяде,
В замок свой и предоставил
Им бесплатно кров и пищу.
Правда, комнатка тесна им,
Но зато прохладна летом,
А зимой хоть не из теплых,
Но не очень холодна.
Кормят здесь их черным хлебом,
Вкусным, будто приготовлен
Он самой Церерой к свадьбе
Прозерпиночки любимой.
Иногда пришлет им дядя
Чашку жареных бобов,
И тогда уж дети знают:
У испанцев воскресенье.
Не всегда, однако, праздник,
Не всегда бобы дают им.
Иногда начальник псарни
Щедро потчует их плетью.
Ибо сей начальник псарни,
Коего надзору дядя,
Кроме псарни, вверил клетку,
Где племянники живут,
Сам весьма несчастный в браке
Муж той самой Лемонессы
В брыжах белых, как тарелка,
Что сидела за столом.
А супруга так сварлива,
Что супруг, сбежав от брани,
Часто здесь на псах и детях
Плетью вымещает злобу.
Но такого обращенья
Наш король не поощряет.
Он велел ввести различье
Между принцами и псами.
От чужой бездушной плети
Он племянников избавил
И воспитывать обоих
Будет сам, собственноручно».
Дон Диего смолк внезапно,
Ибо сенешаль дворцовый
Подошел к нам и спросил:
«Как изволили откушать?»

Но эта история о печальной участи детей покойного короля Педро является чисто литературным ходом, возможно, писатель хотел показать, насколько относительны все разговоры о справедливости и жестокости в мире дворцовых переворотов, а возможно, что оба короля стоили друг друга.

На самом же деле судьбы детей Педро и Марии де ла Падилья известны и никакой тайны не представляют. Всего у них было четверо детей – три дочери: Беатрис (1354–1363), Изабелла (1355–1394), Констанс (1354–1394) и сын Альфонсо, инфант Кастильский (1359 – 19 октября 1362 года). Он умер за семь лет до воцарения Энрике Трастамарского. Две их дочери были замужем за сыновьями Эдуарда III, короля Англии. Изабелла была выдана замуж за Эдмунда Лэнгли, первого герцога Йоркского, а на Констанс был женат Джон Гонт, первый герцог Ланкастерский. Так что корни Алой и Белой розы, породивших знаменитую войну, тоже растут из этой истории. Среди потомков Марии де ла Падилья – все короли Англии, начиная с Эдуарда IV Английского и до Генриха VII.


Дон Педро и Дон Жуан

Испанская легенда о Дон Жуане – одна из самых

популярных средневековых легенд. К ней обращались крупнейшие поэты и писатели едва ли не всех европейских стран: в Испании – Тирсо де Молина, во Франции – Ж.-Б. Мольер, в Англии – Д.Г. Байрон, в Германии – Э.Т.А. Гофман, в России – А.С. Пушкин, А.К. Толстой, А.А. Блок, в Украине – Леся Украинка.

Дон Жуан – личность историческая. Сведения о нем содержатся в одной из хроник его родного города Севильи. Исторические факты почти полностью совпадают с легендой, за исключением обстоятельств таинственной гибели Дон Жуана, которую легенда приписывает вмешательству потусторонних сил, а хроника объясняет вполне реальными причинами.

Дон Жуан Тенорио жил в XIV веке и принадлежал к одной из двадцати четырех самых знатных фамилий Севильи. Его отец, Алонзо Тенорио, был боевым адмиралом, участвовал в борьбе с маврами и погиб в морском сражении близ Трафальгара, сжимая в одной руке меч, а в другой – знамя.

Дон Жуан – младший сын отважного адмирала – был сверстником и другом детства сына короля Альфонса XI Педро. В 1350 году дон Педро вступил на престол и вскоре получил прозвание Педро Жестокий. Дон Жуан, по-прежнему остававшийся его другом, был возведен в придворное звание. Отличаясь дерзким бесстрашием, презрением к общепринятой морали, сластолюбием и бессердечием, Дон Жуан по малейшему поводу, а иногда и без оного, затевал многочисленные дуэли, из которых всегда выходил победителем, обольщал женщин – девиц и замужних дам, навлекая на них позор и принося горе многим почтенным семьям. Благородные севильцы не раз жаловались на Дон Жуана королю, но Педро Жестокий неизменно пренебрегал этими жалобами, поскольку и сам приветствовал такой образ жизни. Однажды внимание Дон Жуана привлекла дочь командора Гонсалеса де Ульоа – донна Анна, и он решил похитить девушку. Ночью Дон Жуан тайно проник в дом командора. Однако Гонсалес де Ульоа в это время еще не спал, между хозяином и незваным гостем произошла схватка, и командор был убит.

Король не мог оставить безнаказанным убийство столь знатного человека, и Дон Жуану пришлось покинуть Севилью. Командора похоронили в фамильном склепе в монастыре Святого Франциска, а над его могилой поставили каменную статую. Родичи убитого поклялись отомстить убийце. Чтобы заманить Дон Жуана в Севилью, ему отправили подложное любовное письмо с приглашением на свидание в монастырь Святого Франциска, и, когда Дон Жуан явился в назначенный час, убили его, а тело тайно закопали. Предполагая, что тайна может быть раскрыта, и опасаясь в этом случае гнева короля Педро, родичи Гонсалеса де Ульоа распустили слух о том, что Дон Жуан ночью пробрался в склеп и оскорбил статую убитого им командора. Но статуя вдруг ожила, схватила дерзкого нечестивца в свои каменные объятья и низвергла его в ад. Этот слух показался всем весьма правдоподобным, и история жизни Дон Жуана вошла в легенду именно с таким окончанием.

С легендой о Дон Жуане связан обычай, существовавший в Севилье еще в XIX веке. Очевидец описывает его так: «Каждый год на Масленицу во вторник устраивается процессия, во время которой несут Дон Жуана, с головы до ног одетого в белое, коленопреклоненного на белой подушке. По-видимому, это должно означать, что знаменитый севильский грешник при жизни не успел покаяться в полной мере и заканчивает покаяние всенародно теперь». Склеп и статуя командора погибли во время пожара в середине XVIII века.

Отношение к образу Дон Жуана в разные времена было различным. Дон Жуан из народной легенды – персонаж, безусловно, отрицательный, понесший наказание по заслугам. Таким же предстает он и в наиболее ранней литературной обработке легенды – пьесе испанского драматурга XVII века Тирсо де Молина «Севильский обольститель, или Каменный гость». В произведениях писателей более позднего времени Дон Жуан приобретает иные черты, превращаясь в трагического героя, стремящегося к недостижимому идеалу. Э. Т. А. Гофман в новелле «Дон Жуан» пишет: «Дон Жуан – любимейшее детище природы, и она наделила его всем тем, что роднит человека с божественным началом (…). Но (…) за врагом осталась власть подстерегать человека и расставлять ему коварные ловушки, даже когда он, повинуясь своей божественной природе, стремится к совершенному. (…) Враг рода человеческого внушил Дон Жуану лукавую

мысль, что через любовь, через наслаждение женщиной уже здесь, на земле, может сбыться то, что живет в нашей душе как предвкушение неземного блаженства и порождает неизбывную страстную тоску, связывающую нас с небесами. Без устали стремясь от прекрасной женщины к прекраснейшей (…), неизменно надеясь найти воплощение своего идеала, Дон Жуан дошел до того, что вся земная жизнь стала ему казаться тусклой и мелкой». А. С. Пушкин в «Каменном госте» рисует противоречивый характер: Дон Гуану (так поэт называет Дон Жуана) свойственны коварство и правдивость, холодный расчет и глубокое, искреннее чувство. Обращаясь к донне Анне, которую страстно полюбил, Дон Гуан говорит, что он слывет злодеем, извергом:

– О, донна Анна,
Молва, быть может, не совсем не права,
На совести усталой много зла,
Быть может, тяготеет. Так разврата
Я долго был покорный ученик,
Но с той поры, как вас увидел я,
Мне кажется, я весь переродился.
Вас полюбя, люблю я добродетель
И в первый раз смиренно перед ней
Дрожащие колена преклоняю.

Легенда о Дон Жуане послужила основой одного из величайших творений Моцарта – оперы «Дон Жуан». Кстати, итальянский композитор Г. Доницетти написал оперу «Мария Падилья», в которой разворачивается драматическая история Педро Жестокого и его возлюбленной.


Вопросы крови

«Вопросы крови – самые странные вопросы в мире» – так, во всяком случае, считал один загадочный литературный персонаж из романа М. Булгакова. А «вопросов крови» в этой истории хватает. Не той крови, что проливал Педро Жестокий, а той, что текла в жилах ее героев. Одна из легенд гласит, что причиной такой страстной привязанности короля к Марии де ла Падилья было то, что Мария на самом деле происходила из влиятельной семьи с еврейскими корнями и, будучи знакома с тайнами Каббалы (мистического учения в иудаизме), приворожила короля с помощью оккультных знаний. Якобы именно поэтому Педро Жестокий позволил занять важные должности, связанные с финансами, евреям, в частности пост главного казначея – дону Шмуэлю Ха-Леви, и его же назначил ответственным за сбор налогов по всей стране. Есть ли правда в этой версии?

Действительно, за финансы в правительстве Педро отвечали евреи, но такова была обычная практика той эпохи. В Испании это стало общим правилом, причем как в ее мавританской, так и в христианской части. Так, казначеем короля Альфонсо X (1221–1284) был дон Меир. В Кастилии дон Фернандо назначил в 1300 году начальником сбора всех налогов дона Самуэля. Такой же пост в Севилье занимал Иуда Абарбанель. Альфонсо XI (отец Педро Жестокого) учредил в 1332 году систему управления финансами, находившуюся целиком в руках евреев. В 1348-м им была поручена и чеканка монеты. Основа этого еврейского влияния всегда была одна и та же – наличие капитала. Как говорит историк Сесил Рот, в XI–XIV веках только евреи, как правило, владели капиталами. Чаще всего источником еврейских капиталов называют ростовщичество. Но гораздо большую прибыль, чем ростовщичество, приносило зарождающееся банковское дело – переводы капитала из страны в страну (эдакий средневековый «Vestern Union»). Две основные формы деятельности тогдашнего государства – война и строительство – почти целиком зависели от евреев. И не Педро и не Мария Падилья это придумали, христианский мир сам оставил евреям только эту возможность для жизни (им было запрещено вступать в гильдии, а все производство было в руках гильдий).

Что же касается вопросов о родословной и «пятом пункте» самой Марии, то это скорее всего тоже только легенда. Почему? Потому что благородные испанские семьи стали обзаводиться еврейскими генами несколько позже, и ответственны за это в большей степени правнуки Энрике Трастамарского – Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская, их Католические Величества, поставившие еврейское население перед выбором – крещение или смерть. Тогда среди еврейства все шире стало распространяться крещение и одновременно появился слой принявших христианство, но тайно исповедующих иудаизм, так называемых марранов. «Обращенные» (конвертитос) быстро заняли высокое положение в обществе. Испанский историк Амадор де Лос-Риос пишет, что благодаря бракам они быстро проникли в «высшую курию, как и в частные покои, королевские актовые залы и канцелярии, государственные органы, верхи управления финансовыми делами». Например, Шломо Ха-Леви, приняв при крещении имя Пабло де Санта Мария, стал великим канцлером, потом папа сделал его легатом всего полуострова. Под конец жизни он стал епископом Бургоса. Его брат был прокурором Бургоса, другой брат – душеприказчиком короля Энрике III, еще один брат – членом королевского совета, старший сын представлял королевство Арагон на Констанцском соборе.

Уже в XV веке множество дворянских семей, вплоть до высшей знати, имели в своих жилах еврейскую кровь. Но и сохранившие свою религию евреи играли значительную роль в государстве. Так, в конце XV века королевскими финансами управляли Абарбанель и Абрахам Сениор, оба исповедовавшие иудаизм.

Слияние высшей испанской знати и верхов еврейской общины зашло так далеко, что когда в 1492 году евреи были изгнаны из Испании, во главе изгнанных находился племянник короля.

Из этой, более поздней по отношению к Педро, эпохи берет и начало гонение на марранов и репрессии. А в правление Педро просто не было надобности прятаться за христианскую личину. На царствование Педро I Жестокого (XIV век) приходится высшая точка еврейского влияния, его двор называли «еврейским двором». Но постепенно еврейское влияние стало перемежаться периодами антиеврейских мер, а потом и таких кровавых репрессий, как Севильская резня 1391 года и другие. Все кончилось изгнанием евреев (исповедовавших иудаизм) из Испании в 1492 году и созданием инквизиции (в 1480 году), направленной в основном против марранов.

А до того в странах средневековой Европы евреи находились большей частью под прямым покровительством монарха и часто освобождались от юрисдикции местных властей. Во многих странах евреи обладали самоуправлением, собственным судом, имевшим право налагать любые наказания. Таким было положение евреев в мавританской Испании. В Португалии в XIV веке существовал единый глава общины для всего государства. Аналогично было положение евреев во Франции, Италии, Германии, Польше, Литве. В Англии король Генрих II издал так называемую «Иудейскую Хартию» (Харта Иудеум), согласно которой в тяжбе между иудеем и христианином необходимы были показания двух свидетелей: одного иудея и одного христианина. Во Франции наследник Карла Великого, Людовик Благочестивый, учредил для защиты евреев особую должность – магистер юдеорум. Эдиктом короля было запрещено крестить рабов, принадлежавших евреям. Согласно этим положениям христианин не мог обвинять еврея в суде, если не выставит еврейского свидетеля. Христианин, убивший еврея, наказывался смертью с конфискацией всего имущества. Если христианин подымал руку на еврея, то ему отрубали руку. Христианин, не поспешивший на помощь еврею, на которого напали, наказывался штрафом. Евреям гарантировалась беспошлинная торговля. Деньги в рост они могли давать прибылью до 173 %. Запрещались любые нарушения религиозной деятельности евреев. За оскорбление еврейского богослужения налагался штраф, за осквернение кладбища – смертная казнь. Обвинение в убийстве евреем христианского ребенка допускалось лишь при наличии трех христианских и трех еврейских свидетелей. Если суд признавал еврея невиновным, то обвинитель подлежал тому же наказанию, которому подвергся бы виновный еврей.

И, что называется, на десерт еще одна, последняя, загадка, которая касается Педро Жестокого, его отношений с маврами и союзника короля Эдуарда Черного Принца.


Тайна «королевского рубина»

Не менее загадочна и уж точно драматична история одной знаменитой драгоценности – «Черный Принц» – большого красного камня в форме бусины (вес примерно 170 каратов – 34 г), размером с куриное яйцо – в короне английской королевы Елизаветы II. Рубин Черного Принца – один из наиболее древних исторических камней драгоценностей короны, первые сведения о котором относятся к середине XIV века, когда он стал принадлежать британским королям. Про этот камень чуть ли не тысячу лет думали, что это рубин. Однако в начале 1950-х годов выяснилось, что это всего-навсего полудрагоценная красная шпинель[7].

Рубин Черного Принца выходит на «сцену истории» во владениях Абу-Саида, мавританского принца Гранады. В те времена шла Реконкиста – возвращение христианскими королевствами испанских земель, завоеванных маврами, которые создали на них мусульманские государства. В Кастилии тогда правил король Педро I Жестокий. Именно ему противостоял Абу-Саид. Но большая часть Гранады была захвачена, и Абу-Саид решил сдаться дону Педро на определенных условиях, для чего приехал в Севилью. Известно, что дон Педро хотел получить богатства Абу-Саида, и во время их встречи слуги дона Педро вероломно убили мавританского правителя. Труп был обыскан и в складках одежды нашли рубин Черного Принца, который дон Педро забрал в свою сокровищницу.

В 1366 году сводный брат дона Педро Энрике Трастамара начал борьбу за трон. Испытывая недостаток в войсках и силе для борьбы с Энрике, дон Педро заключил союз с Эдуардом – наследником английского престола, прозвище которого было Черный Принц. Победил Педро, и Черный Принц за свои услуги потребовал отдать ему рубин Абу-Саида. Таким образом этот рубин, получивший название «Черный Принц», попал в Англию.

От Черного Принца шпинель, в свою очередь, получил его сын Ричард II, а затем она перешла к Генриху V Ланкастеру. Во время военной кампании английских войск во Франции ГенрихУ носил шлем, украшенный драгоценными камнями, среди которых выделялся рубин Черного Принца. Легенда гласит, что камень ослепил герцога Алансонского в битве при Азенкуре, и это спасло жизнь Генриху V. Впрочем, более прозаическая трактовка событий сообщает, что 25 октября 1415 года в сражении при Азенкуре Генрих V получил удар по голове от герцога Алансонского, при этом Генрих чуть не потерял не только шлем, но и жизнь. Но сражение при Азенкуре было выиграно, и Генрих V сохранил не только жизнь, но и драгоценный шлем вместе с рубином Черного Принца.

Ричард III, как сообщается, тоже носил рубин Черного Принца на своем шлеме при сражении на Босвортском поле (1485), но это ему не помогло, и он погиб.

Камень затем перешел к Тюдорам, победителям в войне Алой и Белой розы. Королева Елизавета I сделала из него кулон, который очень любила. А Карл I переделал кулон в большую сверкающую пуговицу на свой камзол.

В середине XVI века по распоряжению Якова I рубин Черного Принца был вставлен в королевскую корону, где он оставался вплоть до времен Оливера Кромвеля. Лорд-протектор, как себя именовал Кромвель, называл рубин Черного Принца камнем власти, и хотя после Английской буржуазной революции XVII века он приказал демонтировать все королевские регалии (кроме коронационного трона), драгоценные камни продать, а золото отдать на переплавку для чеканки монеты, но не посмел (несмотря на острую нужду в денежных средствах) продать этот рубин.

Но другая версия судьбы рубина гласит, что камень все-таки был продан лондонскому ювелиру, который перепродал его. Так камень оказался во Франции, где им владел кардинал Мазарини. Позже король Карл II, сын казненного Кромвелем Карла I, когда в 1660 году монархия в Британии была восстановлена, выкупил его. Так шпинель оказалась вновь в Англии, а затем и в королевской короне.


Переворот Ричарда III

Герцог Ричард Глостер был потомком королевской династии Плантагенетов. Его и назвали в честь великого предка, короля Ричарда I Плантагенета. Того самого Ричарда Львиное Сердце, героя крестовых походов, многочисленных романов и народных баллад. Но никто из родных и близких Ричарда Глостера никогда не думал, что он действительно станет королем, даже когда началась война за престол Англии, вошедшая в историю под поэтическим названием Войны Алой и Белой розы – так именуют растянувшуюся на три десятилетия междоусобицу между двумя ветвями королевского дома – Ланкастерами (Алая роза) и Йорками (Белая роза). К последней принадлежал герцогский дом Глостеров (Йорки и Ланкастеры – были боковыми ветвями рода Плантагенетов). Престол несколько раз переходил из рук в руки, что всякий раз сопровождалось убийствами побежденных «изменников». Сегодняшний победитель мог завтра оказаться в Тауэре и сложить голову на плахе.

Но Йорки в той войне все-таки победили. Ланкастеры бежали во Францию. Королем Англии стал старший брат Ричарда – Эдуард IV. А после смерти Эдуарда трон должен был занять (и занял!), по праву престолонаследия его сын Эдуард, двенадцатилетний племянник Ричарда – Эдуард V.

Но через три месяца правления малолетнего Эдуарда V произошел государственный переворот, и 26 июня 1483 года королем Англии стал Ричард. Его приход к власти сопровождался сложными интригами и многими загадочными смертями. Однако и Ричард III правил недолго. Изгнанные Ланкастеры объединились с Тюдорами (которые приходились им родственниками) и свергли Ричарда, правда, при этом род Ланкастеров пресекся. Так на английском троне оказался представитель новой династии – Тюдоров.

Основные обвинения в адрес Ричарда сводятся к следующему. Он незаконно захватил власть и чуть ли не собственноручно убил своих племянников, детей покойного короля Эдуарда IV. Он умертвил своего брата Георга, герцога Кларенса. Также убил в тюрьме свергнутого короля Генриха VI. И вообще он был жестоким правителем, погубившим множество народу, и уже четыре века служит олицетворением жестокости и коварства.

Страна не пожелала иметь такого короля и пригласила на трон герцога Ричмонда, ставшего королем Генрихом VII и основателем династии Тюдоров. Ричард III был свергнут и убит на поле брани.

В первую очередь, так и остался невыясненным вопрос: кто он, Ричард III, – гений зла, исполненный коварства, или жертва интриг, оболганный победителями правитель? Ричард, герцог Глостерский, узурпировал власть и захватил трон Англии или взошел на трон по праву? С чем были не согласны его противники? Споры вокруг Ричарда III касаются нескольких событий, а именно: гибели Эдуарда Ланкастера, Генриха VI, Георга Кларенса и принцев в Тауэре. Остальное, менее спорное, но по-прежнему являющееся источником для больших расхождений, – это смерть жены Ричарда – Анны Невилл, а также близких к трону Энтони Вудвилла и лорда Хастингса. Многие из фактов, касающихся этих смертей, омрачены тайной, и именно по этой причине множились разнообразные спекуляции по поводу роли в них Ричарда.

Великий Шекспир изобразил его коварным монстром, изощренным интриганом и «гением злодейства». Томас Мор тоже не пожалел для него черных красок. Современный историк Десмонд Сьюард назвал его жизнеописание так: «Ричард III, черная легенда Англии». Само это имя стало символом вероломства и убийства. Но современные историки считают, что реальный облик этого монарха был далеко не таким однозначным. Конечно, про столь противоречивую личность написано немало как исторических трудов, так и разнообразной беллетристики, но можно ли безоговорочно принимать все на веру? Историки, писавшие о нем, не всегда были беспристрастны, а художественная литература – она и есть художественная литература.

И был ли переворот Ричарда Глостера таким уж кровавым, повинен ли герцог Глостерский в тех смертях, что приписывают ему? Быть может, это была попытка спасти остатки стабильности и не дать стране погрузиться в хаос междоусобиц?! И так ли уж благороден и чист был спасший от него Англию Генрих Тюдор? Какой из переворотов был более беззаконным?


Источники о Ричарде III небеспристрастны?

Всего два года царствовал Ричард ПТ. Но в истории остался навечно как один из самых страшных злодеев. Узурпатор, обманом захвативший трон, убийца родных племянников… Очень трудно писать о человеке, которого, возможно, оклеветали более 500 лет назад, и эта традиция сохраняется и до наших дней. Да и то сказать, много ли хорошего победители писали о побежденных. Например, что хорошего вы знаете о Карфагене, древлянах, «неразумных хазарах» или об индейский империях Америки? Ученые, не говоря уже о простой публике, с трудом делают попытки пересмотреть свои взгляды на Ричарда III. Тем более что основную информацию о нем и его деяниях мы получаем из рук двух действительно гениальных писателей: Вильяма Шекспира и Томаса Мора.

Мы с детства знаем Ричарда III по «Черной стреле» Стивенсона. Есть там такие строчки: «И зловещий горбун поскакал навстречу своей страшной славе…» Но еще раньше окончательный приговор Ричарду вынес Шекспир:

Ты адом сделал радостную землю,
Проклятьями и стонами наполнил…
Оставь наш мир и спрячься в ад, бесстыжий
И гнусный демон, – там царить ты должен!

Список злодеяний Ричарда так велик, что вызывает подозрения: а повинен ли реальный Ричард в тех грехах, что взвалили на него? И чем ближе мы знакомимся с историческими фактами, тем этих сомнений становится все больше. Прежде чем приступить к изучению и сравнению различных взглядов, изложенных историками и писателями, сделаем краткий обзор известных фактов, имеющих отношение к жизни и деятельности Ричарда III, чтобы понять, на каком фундаменте фактов они строят свои гипотезы.


Пролог. Война алой и белой розы

Захватив в 1066 году власть над Англией, герцог Вильгельм Завоеватель, ставший с того момента королем Вильгельмом I, основал Нормандскую династию, правившую почти век – до 1154 года. Тогда, после смерти бездетного короля Стефана, на трон под именем Генриха II взошел дальний свойственник Стефана – Генрих Красивый, граф Анжуйский, за обыкновение украшать шлем веткой дрока (planta genista) прозванный Плантагенетом и передавший это имя наследникам в качестве династического. Восемь королей этой династии правили больше двух столетий. Однако последний ее представитель, Ричард II, слишком ретиво пытался установить абсолютную монархию, что вызвало противодействие феодалов.

В конце концов мятежи привели к низложению государя (1399). На престоле утвердился Генрих IV из дома Ланкастеров – боковой ветви Плантагенетов, восходящей к принцу Джону, третьему сыну Эдуарда III. Как отмечает английская исследовательница Роксана Мерф, права его представлялись весьма сомнительными, причем наиболее яростно оспаривали их представители дома Йорков, восходящего к четвертому сыну того же Эдуарда III, принцу Эдмунду.

В результате этих событий и обозначились две стороны будущей Войны роз. Почти 30 лет жители Британских островов страдали от смертельной вражды между династиями Йорков и Ланкастеров. Позднее эту проходившую с переменным успехом борьбу за английскую корону романтизировали и назвали Войной Алой и Белой розы.

Война роз произвела заметные опустошения в рядах британской аристократии, и чем ближе к трону, тем заметнее. Враждующие стороны истребляли друг друга всеми возможными способами. Ефим Черняк в книге «Тайны Англии» отмечает, что Ричард при всех своих достоинствах и недостатках был сыном этого жестокого века и всецело придерживался его главного принципа: «Убей или будешь убит!» Таким же был и его брат Эдуард IV, которого Шекспир без особых оснований рисует слабым, но добрым монархом. На самом деле он сыграл решающую роль в отстранении от власти, а потом и убийстве короля Генриха VI – последнего из Ланкастеров. И вообще, слабость он проявлял только к прекрасному полу и гастрономическим радостям. А уж добрым его назвать…

Пороховая бочка взорвалась в 1455 году, в царствование Генриха VI. Фитиль подожгла супруга последнего, королева Маргарет (Маргарита), добившаяся удаления Ричарда, герцога Йорка, из состава Королевского совета. Ричард и его сторонники (в число которых входил богатый и влиятельный Ричард Невилл, граф Уорвик, которого называли «делателем королей») подняли мятеж. Пять лет ожесточенные бои перемежались политическим маневрированием^ удача улыбалась то одной, то другой стороне. Ричард Йорк и его старший сын Эдмунд пали в бою под Уэйкфилдом, но его второй сын провозгласил себя королем Эдуардом IV и 29 марта 1461 года наголову разбил армию Ланкастеров в кровопролитной битве при Тоутоне.

Затем, после десяти лет спокойствия (весьма, впрочем, относительного, ибо отдельные мятежи ланкастерцев практически не прекращались), Эдуард IV поссорился с самым могущественным сторонником Йорков – графом Ричардом Уорвиком, поскольку тот норовил стать фактическим диктатором, и переиграл его – как в военной сфере, так и в политической. Пока Уорвик сватал новому монарху испанскую принцессу, Эдуард скоропалительно женился на вдове простого английского дворянина Грея, которая была старше его на 11 лет.

Миссия Уорвика провалилась, и гордый феодал счел себя оскорбленным. Отношения между ним и королем портились все больше, а в 1470 году граф Уорвик переметнулся на сторону Ланкастеров, объединил свои силы с королевой Маргарет и привел из Франции армию вторжения, на короткое время восстановив на троне Генриха VI. Эдуард бежал в Голландию вместе с Ричардом Глостером, которому было тогда 17 лет.


Ричард выходит на сцену

Именно в тот период будущий король впервые появился на страницах истории. Ни тогда, ни после источники ничего не сообщали о его особой жестокости или физическом уродстве, которое живописал Шекспир. В пьесе Ричард сам говорит о себе: «уродлив, исковеркан и до срока я послан в мир людей». Но в хрониках, написанных при жизни (в отличие от протюдоровских текстов, написанных после) Ричарда, о пресловутом горбе короля нет ни слова, говорится лишь, что одно плечо у него было выше другого. На немногих сохранившихся портретах у Ричарда тоже нет никакого горба, и вообще он кажется довольно приятным молодым человеком. Да, именно молодым – ведь ему довелось прожить всего 32 года.

В ранних битвах Войны роз Ричард, вопреки хроникам Шекспира, участия не принимал. Но уже в 17 лет он активно помогал брату Эдуарду организовать вторжение в Англию. Завербовав в Нидерландах наемных солдат, Йорки в апреле 1471 года пересекли Ла-Манш и разбили Уорвика в битве при Барнете. После чего четыре дня толпа лицезрела обнаженный труп «делателя королей», распростертый на паперти лондонского собора Святого Павла. В мае при Тьюксбери был убит 16-летний наследник Ланкастеров принц Эдуард. А ночью 21 мая в Тауэре оборвалась жизнь его отца Генриха VI.


Насколько Ричард виновен в смерти Генриха VI и его сына Эдуарда

Почти нет сомнений, что Ричард не был причастен к смерти Генриха VI и его сына. Нет записей, указывающих на то, что Генрих VI пал от меча Ричарда. Если бы даже Ричард присутствовал при казни в 1471 году, довольно нелепо предполагать, что брат короля запятнал свои руки кровью. Версия о том, что Ричард убил Генриха без договоренности с королем Эдуардом IV, также неправдоподобна. И принц Эдуард был убит при Тьюксбери людьми под командованием Джорджа, герцога Кларенса, а не Ричарда. Его судьба, как наследника соперничающего дома, была предрешена, неважно, кто держал в руках оружие. Так что едва ли Ричард Глостер был причастен к этим смертям больше своего брата.

Известный популяризатор истории Е. Черняк отмечает, что все годы правления короля Эдуарда IV Ричард предстает его верным слугой. Он успешно исполнял важные военные и государственные поручения, демонстрируя свою преданность и умение быть полезным. Для брата он, очевидно, был человеком, на которого можно было положиться в наиболее трудных и важных делах. Глостер получил в управление северные области Англии, страдавшие от нападений сторонников Ланкастеров и шотландцев. Во главе армии, посланной на север, он одержал важную победу, которая почти на полвека обеспечила спокойствие на шотландской границе.


Загадка смерти Анны Невилл

Как известно из пьесы Шекспира, герцог Ричард Глостер женился на леди Анне Невилл – младшей дочери графа Уорвика и вдове принца Эдуарда Ланкастерского, которую, по легенде, вскоре отправил на тот свет, чтобы жениться на собственной племяннице Элизабет и упрочить права на трон. Сколько же правды в словах Шекспира?

Прежде чем отправиться на север, чтобы вести кампанию против шотландцев, Ричард действительно получил позволение короля на брак с Анной Невилл. Между двумя молодыми людьми еще с их детских лет в Миддлхэме существовала глубокая привязанность, и поскольку жених Анны Эдуард Ланкастер был мертв, она была свободна и могла выйти замуж за Ричарда. После успешного завершения шотландской кампании он вернулся в Лондон, чтобы забрать невесту.

Дочь «делателя королей», она владела частью его огромного наследства и была прекрасной парой для герцога Глостера. Увы, его брат Кларенс был иного мнения. Анна находилась под опекой своего зятя Кларенса, который не собирался делиться наследством Уорвика с Ричардом. Все еще страдая от запятнанной репутации и своей явной бесполезности при новом режиме, амбициозный герцог Кларенс хотел удержать владения Анны, которая находилась на его попечении (Кларенс был женат на старшей сестре Анны, Изабелле, с 1470 года). Поэтому он отказался выполнить его требования, несмотря на предупреждение короля не мешать двум влюбленным. Когда на него надавили, он начал утверждать, что Анна исчезла и он не знает, да его и не волнует, куда она подевалась. После нескольких недель усердных поисков Глостер наконец нашел Анну, которую сделали кухаркой в доме приверженца Кларенса. Этот план, который был плохо продуман и быстро раскрыт, стал причиной вражды между двумя братьями.

Ричард отправил ее в убежище при Сент-Мартин-ле-Гранд, где она была в безопасности от Кларенса, а также от Ричарда, если бы она того пожелала. Несколько месяцев два брата короля спорили по вопросу наследства Уорвика и опекунства над Анной. Ричард был готов принять Анну даже без ее наследства, так что в итоге Эдуард выступил в качестве посредника, и дело было вскоре окончательно урегулировано. Ричард сохранил Миддлхэм и некоторые другие владения Уорвика в Йоркшире, а Кларенс получал остальную часть огромного наследства.

Как только вопросы собственности были улажены, Анна Невилл вышла из убежища. Не ожидая папского заключения, обычного при браках такой степени родства (мать Ричарда и отец Уорвика были сестрой и братом, так что Ричард и Уорвик были двоюродными братьями, а Ричард приходился Анне двоюродным дядей), Анна и Ричард поженились весной 1472 года и немедленно вернулись в дом их детства – Миддлхэм. Там в 1473 году Анна родила их единственного ребенка, Эдуарда Миддлхэмского.

Вслед за этим браком Ричард распространил свое покровительство на других членов семьи Невилла. Его теща, лишенная земель после осуждения мужа, вышла из своего убежища в аббатстве Болье и стала жить в доме, который Ричард предоставил ей. Он помог вызволить Джорджа Невилла, который был брошен в тюрьму за заговор, и обеспечил ренту сестре Уорвика, графине Оксфорд, несмотря на то что ее муж активно участвовал в свержении йоркистского короля.

Судя по всему, в злодейском убийстве Анны Невилл Ричард Глостер не был виновен. Со своей женой он прожил гораздо дольше, чем изображает Шекспир, – целых 13 лет. Она умерла незадолго до гибели Ричарда при неясных обстоятельствах, и можно не сомневаться, что его вины в этом не было. Скорее всего, королева не вынесла смерти единственного сына Эдуарда, едва дожившего до десяти лет. По другой версии, Анна страдала туберкулезом, который тогда, естественно, лечить не умели, от этого она и умерла так рано.

Что касается женитьбы Ричарда на племяннице Элизабет, то пресловутого сватовства не было вовсе – был лишь слух, распускаемый злопыхателями (зато на ней женился впоследствии Генрих VII). Оставим без внимания, что браки между столь близкими родственниками запрещены церковью, а в исключительных случаях совершаются только с разрешения папы римского, за которым Ричард III не обращался, следов этого не могло не сохраниться в архивах Ватикана. Возмущенный Ричард даже обратился к английской знати, клиру, а также олдерменам и нотаблям города Лондона с категорическим опровержением этого слуха, настолько они задели вдовца, еще не переставшего оплакивать жену и сына.


Легенда о смерти Герцога Кларенса и бочке мальвазии

Еще одна легенда о коварстве Ричарда гласит, что тот утопил в бочке с мальвазией герцога Джорджа Кларенса, своего брата и деверя. Герцог Кларенс, как сказано выше, безуспешно противодействовал браку Глостера с Анной Невилл: он не желал отдавать половину громадного наследства «делателя королей». Герцог без устали интриговал и пытался настроить короля против Ричарда, и нет ничего удивительного в том, если Ричард, в конце концов, решил отплатить ему той же монетой. Нельзя сказать, что Ричард пылал к нему братской любовью. И все же винить его в смерти Кларенса можно лишь с оглядкой: когда в 1478 году того заключили в Тауэр, Ричард был на севере, вдали от двора.

К тому же утопление герцога в бочке с мальвазией – не более чем легенда. Скорее всего, он был тайно задушен и, вероятно, по приказу самого короля Эдуарда IV, которому неутомимый интриган давно надоел хуже горькой редьки – интриговал, примыкал к мятежам, но всякий раз его в конце концов прощали. До тех пор, пока очередная его затея не вынудила короля, чтобы навсегда оградить себя от его происков, обвинить брата в государственной измене и предать его суду лордов. Парламент признал Кларенса государственным преступником, заслуживающим смертной казни. Правда, казни он не дождался и при невыясненных обстоятельствах умер в Тауэре в феврале 1478 года.

Да и сам способ исполнения приговора – утопление в вине – большинство историков считают выдумкой. Даже в шекспировской драме «Ричард III» двое убийц сначала закалывают Кларенса, а затем бросают тело в бочку с вином. С другой стороны, в подвалах Тауэра действительно хранились огромные, почти 500-литровые емкости с мальвазией, а при эксгумации останков Кларенса не было обнаружено никаких физических повреждений. Легенда же об утоплении в бочке с мальвазией обязана происхождением общеизвестному пристрастию герцога к вину… Как бы там ни было, эта сцена стала со временем одним из самых ярких английских мифов.


Ричард Глостер – регент. предатель или нет?

Эдуард IV «в мире и процветании» царствовал двенадцать лет, но 9 апреля 1483 года неожиданно скончался, немного не дожив до 41 года. За один или два дня до своей смерти король Эдуард IV внес дополнение к завещанию, назвав своего брата Ричарда регентом и защитником королевства и поручив его заботе своего двенадцатилетнего сына, вскоре ставшего королем Эдуардом V. Перед своей смертью Эдуард IV пытался примирить враждующие партии. Он понимал, что когда он уйдет, каждая из сторон попытается получить контроль над молодым королем, что может привести к гражданской войне. Поэтому во время драматичной сцены у смертного одра он попросил лорда Хастингса и сына королевы, маркиза Дорсета, пожать друг другу руки и поклясться в любви и дружбе. Однако примирение оставалось в силе лишь до тех пор, пока король не сделал последний вздох, как справедливо заметил английский исследователь Пол Кендалл.

Есть ли вина Ричарда в смерти его брата короля, как утверждают некоторые «злые языки»? Скорее всего, даже наверняка – нет. Эдуард IV вел довольно гедонистический образ жизни: вино, дамы, чревоугодие (к концу своей жизни он очень сильно страдал от ожирения). Так что его убийца – выбранный им же образ жизни, а уж никак не Ричард.

Ричард, находившийся в Миддлхэме, некоторое время даже не знал о смерти брата (около недели). Да и потом новости пришли не от королевы или Совета, а в виде неистовой записки от Хастингса, лорда-камергера, который информировал Ричарда о его назначении регентом и призывал защитить молодого короля и прибыть в Лондон с вооруженным эскортом как можно быстрее.

Эдуард IV как представитель династии Йорков объявил трех своих предшественников на троне, ланкастерских королей, узурпаторами, но он знал, что после его смерти найдутся те, кто станет оспаривать право на престол его юного наследника Эдуарда, принца Уэльского.

Ричард показал себя преданным и находчивым солдатом на службе своего брата и короля. Вообще, верность была его отличительным качеством. Недаром на гербе Ричарда был начертан девиз: «Верностью связан», и это вполне отвечало его натуре. Он служил Эдуарду IV с такой преданностью, что ее не могли поколебать никакие неудачи. В частности, именно возглавленный им удар двухсот тяжелых конников обеспечил победу при Тьюксбери (однако Эдуарда Ланкастера, принца Уэльского, он там не убивал – тот просто пал в бою). Когда управлению Ричарда была вверена Северная Англия, традиционный оплот Ланкастеров, он проявил себя столь мудрым политиком, что вскоре эти края стали поддерживать Йорков. И теперь Ричард дал клятву верности принцу Уэльскому.

Новый король Эдуард жил много лет в замке Ладлоу на уэльской границе, под попечением своего дяди Энтони Вудвилла, графа Риверса. Отсюда он начал править с помощью Королевского совета, формальным главой которого был епископ Вустерский, но фактически он зависел от Вудвиллов и их сторонников.

Как только Ричард узнал о смерти своего брата, он написал Риверсу, спрашивая, когда и по какой дороге молодой король будет доставлен в Лондон, чтобы они смогли встретиться и вместе войти в город. Ричард тщетно ожидал официального уведомления из Лондона о смерти своего брата и назначении его регентом. Тем не менее он написал королеве, выразив свои соболезнования и ручаясь в своей верности молодому королю. Встревоженный вторым письмом от Хастингса, в котором тот информировал его, что Вудвиллы, вопреки обычаю, овладели властью и с трудом согласились ограничить эскорт короля двумя тысячами вооруженных людей, Ричард написал Королевскому совету. Он напомнил его членам, что согласно закону, обычаю и воле его брата именно он был регентом королевства, и предостерегал, чтобы действия, предпринимаемые Советом, не противоречили воле покойного короля. Закон, на который ссылался Ричард, сегодня назвали бы «существующим прецедентом», поскольку тогда не было законов, определявших наследование или форму регентства. Старый Королевский совет, строго говоря, больше не был законным, поскольку Совет короля, состоявший из советников, назначенных им, прекращал свое существование со смертью короля точно так же, как и парламент. Однако это не помешало королеве попытаться захватить власть – для себя и своей семьи при помощи Совета.

Вскоре после того как Ричард написал королеве и Совету, он получил письмо от герцога Бекингема, который находился тогда в своем замке в Бреконе в Южном Уэльсе. Бекингем предложил регенту свою поддержку и 1000 вооруженных человек. Ричард принял предложение о поддержке, но попросил герцога привести только 300 человек, то есть столько же, сколько он сам намеревался привести. Перед тем как начать свой поход на юг, Ричард сам привел всех своих вассалов и магистратов города Йорк к присяге новому королю. 20 апреля 1483 года он двинулся к Лондону со своим отрядом. Была договоренность, что он и Бекингем встретятся с Риверсом и королем в Норт-хэмптоне 29 апреля.

Новости, которые Ричард узнал в пути, были неутешительными. Роксан Мерф в своей книге «Ричард III: создание и легенды» пишет: «Хастингс сообщил из Лондона, что партия королевы, проигнорировав назначение Ричарда регентом, планировала организовать коронацию. Как только король был бы коронован, необходимость в регенте сразу бы исчезла, и Вудвиллы могли бы править через молодого короля. Вудвиллы играли в отчаянную игру, они шли на все, чтобы удержать власть. Их ненавидели старая знать и простонародье за их жадность и высокомерность, и, если бы они не смогли сохранить короля в своих руках, они могли и не надеяться на то, чтобы выжить». Чтобы сделать это, они должны были любой ценой предотвратить регентство Ричарда Глостера. Когда стало ясно, что Эдуард IV умирает, Вудвиллы стали активно интриговать, чтобы сохранить свое положение, сразу после смерти короля они попытались прибрать к рукам армию, флот, духовенство и т. д.

Р. Мерф категорична: «Все эти действия были незаконными. Если бы Вудвиллам удалась их попытка коронации, до того как регент достиг Лондона, они бы укрепили свою власть, обладая королем, Тауэром, казной, флотом и Советом – то есть всем аппаратом управления».

Следующий шаг королевы встретил некоторое сопротивление в парламенте, поскольку многие его члены были встревожены действиями Вуд вилл ов. Когда парламент попытался определить полномочия регента, партия королевы утверждала, что этот титул означает не более чем первое место в Совете, и даже эта позиция сохраняется только до коронации. Однако некоторые члены парламента напомнили королеве, что вообще-то они не имеют полномочий решать этот вопрос. Именно в этот момент в парламент пришло письмо Ричарда, и оно дало ему поддержку всех тех, кто не являлся союзниками Вуд вилл ов. Причем Дорсет открыто заявил, что если Ричард получит власть над королем, ни Вудвиллы, ни их сторонники не будут в безопасности.

Теперь Ричард спешил взять в свои руки управление королевством, в центре которого образовался вакуум власти. 29 апреля он перехватил группу придворных, которые везли юного Эдуарда в Лондон, арестовал их руководителя Риверса, дядю мальчика по материнской линии, и сам сопровождал племянника на оставшемся пути до столицы. Король и его эскорт были верхом и готовы выехать. С королем были старый приверженец королевы сэр Томас Воэн и лорд Ричард Грей, младший сын королевы Елизаветы от первого брака. Ричард приказал арестовать Грея и Воэна и оправдался в своих действиях перед разгневанным и изумленным молодым королем, объяснив, что эти двое, как и другие из партии королевы-матери, на самом деле ускорили смерть его отца, потворствуя его излишествам, которые разрушили его здоровье. Он также обвинил их в нарушении воли Эдуарда IV и в заговоре, направленном на лишение Ричарда, во-первых, регентства, а во-вторых – жизни.

Этот поступок Ричарда тоже вменяют ему в вину как бессмысленное злодейство (или, скорее, жестокое коварство). Так ли это? Об Энтони Вудвилле (графе Риверсе) говорят, что он был казнен по приказу Ричарда. Но все было сделано открыто, Ричард откровенно устранил политического противника. Где тут подковерные интриги и коварство?

Казнь людей, руководивших поездкой Эдуарда V в Лондон, была действительно крайне подозрительной, но открытой и, возможно, не совсем несправедливой. Граф Риверс, Ричард Грей и Томас Воэн были сподвижниками Вудвиллов. Вудвиллы долго пытались составить свою партию, и свита, посланная с новым королем, была скорее не эскортом, а настоящей армией. Весьма очевидно, что королева собиралась стать основной силой в новом правительстве. Ричард, выбранный лордом-протектором, был обязан предотвратить это. Однако в действиях Ричарда, как в этом случае, так и позднее, чувствовалось полное отсутствие хитрости. Правда, арест Вудвиллов был осуществлен на основе довольно туманных обвинений, Ричард даже предпринял неумелую попытку ложно обвинить их, заявив, что они спрятали оружие в тайники, чтобы устроить переворот. Казнь этих трех человек в Йорке вскоре после этого явно не улучшила его репутацию. Однако вполне можно предположить, что вендетта Ричарда против Вудвиллов и их родственников была просто вендеттой, а не этапом мастерски продуманного плана по захвату трона. Ричард имел достаточно причин презирать эту семью, которая способствовала смерти одного его брата и манипулировала другим.

Сразу после казни Ричард распустил королевский эскорт и проводил своего племянника обратно в Нортхэмптон. Все королевские служители, назначенные Вудвиллами, были заменены людьми, верными регенту, вслед за чем Ричард послал объяснение своих действий лордам и магистратам Лондона. Попытка переворота провалилась. Большинство знати, враждебно относившейся к «выскочкам» Вудвиллам, поддержало Глостера.

Через два месяца после того как Ричард стал лордом-протектором, он казнил лорда Хастингса (13 июня 1483 года), обвинив его в организации вместе с королевой-матерью заговора, имевшего целью захватить Эдуарда V. Виновен ли в этом случае Ричард в неоправданной жестокости или в беззаконии? Казнь лорда Хастингса была политическим шагом. Эти действия Ричарда действительно трудно оправдать: лорд Хастингс, который, согласно всем свидетельствам, был благородным человеком, совершил лишь одно преступление: отказался поддержать претензии Ричарда. Он был схвачен посреди заседания Совета, и ему были предъявлены обвинения в измене и, как это ни смешно, в колдовстве, направленном против Ричарда, которым он якобы занимался вместе со своей любовницей Джейн Шор. Более того, с очевидным пренебрежением к законности он был казнен через несколько минут после обвинения. Этот инцидент действительно продемонстрировал, что Ричард был способен на беззаконие и аморальные поступки.

Короля проводили во дворец епископа Лондонского, где собрались лорды, чтобы принести ему клятву верности. Но коронация Эдуарда V, первоначально назначенная на 4 мая, была перенесена на 22 июня, и будущего монарха поместили в королевских покоях в Тауэре. Ричард внес предложение, чтобы регенство продолжалось до того момента, когда король станет совершеннолетним, чтобы предупредить появление партий, которые могли бы попытаться контролировать короля. Одним из первых действий Ричарда как регента было предложение помиловать всех солдат и моряков, если они покинут мятежного Эдуарда Вудвилла и заявят о своей верности новому режиму. Большинство из них приняло это предложение, но сам Вудвилл бежал в Бретань с большой частью казны. В конце концов, эти деньги достались Генри Тюдору и помогли ему финансировать вторжение в Англию в 1485 году.

Подозревая своего деверя в коварстве, вдова Эдуарда IV Елизавета укрылась с младшим сыном и дочерьми в Вестминстерском аббатстве. В июне регенту удалось убедить Елизавету выдать ему сына, 9-летнего Ричарда, герцога Йоркского, объяснив, что юному королю в Тауэре одиноко.

Но в воскресенье, которое должно было стать днем коронации Эдуарда V, его право занять трон было поставлено под сомнение. Любвеобильность Эдуарда IV сыграла злую шутку с династией. Эдуард IV был не только красавцем, но и великим любителем женского пола – таким же, как впоследствии Генрих VIII Тюдор или «многих жен супруг» Иван Грозный. Но если Генрих VIII избавлялся от надоевших жен, отправляя их на плаху, гуманист Эдуард попросту женился на следующей, не разводясь с предыдущей, вследствие чего последний его брак не мог считаться законным. Кембриджский богослов Шей выступил у собора Святого Павла в Лондоне с проповедью, в которой заявил о незаконности престолонаследия. По словам Шея, Эдуард IV женился на Елизавете Вудвилл, будучи обрученным с другой (Элеонорой Батлер), а значит, их союз по тогдашнему закону был недействителен и их дети – включая юного короля – были незаконнорожденными.

Являлись ли дети Эдуарда IV и Елизаветы бастардами? Хранитель королевской печати Роберт Стилингтон утверждал, что позднее обвенчал Эдуарда и Элеонору Батлер, дочь графа Шрусбери. Правда ли это? В 1466 году леди Элеонора, ставшая монахиней, умирает, а Стилингтон становится епископом Бата и Уэльса, а затем и лордом-канцлером. В 1478 году герцог Кларенс был казнен, а Стилингтон брошен в Тауэр «за слова, наносящие ущерб королю и его государству». Правда, через 3 месяца его выпустили. Видимо, что-то загадочное было в его заявлении. С другой стороны, нравственный облик свидетеля Стилингтона не внушает доверия. Ричард щедро его наградил (видимо, не зря), к тому же сам епископ не был аскетом и имел сына-бастарда. Этот «сын епископа» вполне историческое лицо, позднее он командовал военным кораблем, был захвачен в плен Людовиком XI и умер в темнице. Можно верить или не верить епископу Батскому, подтверждавшему то, что он обвенчал короля Эдуарда с леди Элеонорой, но как бы там ни было, об этом браке упоминается в документах английского парламента.

Какое-то время герцог Глостер делал вид, что не хочет быть королем, но уже 26 июня был провозглашен Ричардом III. А 6 августа 1483 года в присутствии практически всей английской знати состоялась торжественная коронация Ричарда III и его жены Анны Невилл. Его кратковременное правление было ознаменовано рядом реформ, многие из которых предвосхитили последующее законодательство Тюдоров. Даже противники Ричарда признавали, что он был хорошим законоведом, «много сделавшим для облегчения жизни людей».

В январе 1484 года парламент вновь подтвердил право Ричарда на престол и объявил сыновей Эдуарда бастардами, что также узаконивалось буллой под названием «Титулус Регнус».

Весной умирает сын Ричарда Эдуард, а через год и его жена Анна Невилл. Чтобы сохранить право на престол за Йоркской династией, Ричард объявляет своим преемником другого своего племянника, Эдуарда Уорвика, т. е. сына своего старшего брата, Джорджа Кларенса, в смерти которого за много лет до этого якобы был виновен сам Ричард.


Тайна смерти принцев

Царствование короля-мальчика продлилось меньше трех месяцев. В течение июля 1483 года так и не коронованного Эдуарда V, которого теперь презрительно звали Эдуардом-бастардом, и его брата время от времени видели играющими во дворе Тауэра. Но затем, по свидетельству одного современника, мальчиков перевели в самые удаленные комнаты дворца-крепости, они все реже показывались в забранных решетками окнах, «пока, наконец, не перестали появляться совсем». Эдуард V и его младший брат никогда больше не вышли за стены Тауэра, и тайна их исчезновения по сей день остается нераскрытой. Вопрос о злодейском убийстве принцев некоторые исследователи называют самым известным детективом в истории Англии.

Приведем один интересный факт, как его описывает Е. Черняк: «Почти через два столетия после окончания Войны роз, в 1674 году, при ремонте одного из помещений Белого Тауэра (здания внутри крепости), под лестницей были найдены два скелета, которые были приняты за останки Эдуарда V и его брата. Однако методы исследования в конце XVII века были по нашим понятиям довольно примитивны, чтобы не сказать более. Останки были положены в мраморную урну и захоронены в Вестминстерском аббатстве, издавна служившем усыпальницей английских королей. В 1933 году останки были извлечены и подвергнуты медицинскому обследованию. Вывод гласил, что кости принадлежат подросткам, одному из которых 12–13 лет, а другому – 10. Примерно столько же лет было принцам в 1483–1484 годах. Но утверждение медиков, что обнаружены следы насильственной смерти от удушья, оспаривалось, как не доказуемое на основании сохранившейся части скелетов. Причину смерти достоверно так и не установили, но на челюсти старшего мальчика обнаружили заметное повреждение. Среди людей, последними видевших принцев в лондонском Тауэре, был и придворный врач, вызванный к Эдуарду V, когда у того заболел зуб. Юный король, рассказывал врач, много молился и ежедневно приносил покаяние, так как был уверен, что ему грозит скорая смерть. «Ах, если бы мой дядя оставил мне жизнь, – сказал он, – даже если я потеряю королевство».

Некоторые эксперты высказали предположение, что старший из подростков был моложе Эдуарда V. Высказывалось даже сомнение в том, что скелеты принадлежат детям мужского пола. Как бы то ни было, экспертиза не установила главного – точного возраста этих останков (это, кстати, нелегко определить даже сейчас).

В одном можно согласиться с выводами комиссии: если два найденных скелета – останки детей Эдуарда IV, то они действительно были убиты весной 1483 года (когда Ричард начал свое правление) или через несколько месяцев. Но это «если» сводит на нет доказательную силу вывода. А установить, действительно ли речь идет об останках Эдуарда V, по-видимому, невозможно. В авторитетных исторических источниках основательно рассматривалось и это захоронение, и другие. Но главное – объясняется простая и незамысловатая вещь: ни радиоуглеродый анализ, ни какая-либо другая методика не ответят с точностью до года и месяца (а ведь это и есть единственно важный вопрос), когда это произошло. А значит, не ответят – даже в случае, если захоронены действительно оба принца, – кто виновен, поскольку вопрос кто однозначно решается только посредством решения вопроса когда. Так что даже если исследование подтвердит, что данные кости и есть останки обоих принцев – это ни на волос не продвинет историков к решению вопроса о виновности Ричарда.

Убивал ли Ричард своих племянников? Пусть он так стремился к трону, что не останавливался ни перед какими препятствиями, чтобы достигнуть власти, и устранение законных наследников – Эдуарда V и его брата Ричарда – было вполне оправданным (с точки зрения Ричарда III) шагом. Но ведь наследники уже были официально объявлены незаконными! Какой прок избавляться от бастардов, не имеющих никаких прав на престол? Зачем Ричарду их убивать, если они официально признаны незаконнорожденными и не могут быть ему соперниками в борьбе за престол, если таковая борьба когда-нибудь и начнется? И это при том, что всех побежденных противников, Ланкастеров, он вернул из Франции и дал им возможность жить тихо и мирно в Англии. А они за это «отблагодарили» Ричарда.

Слухи, что оба принца были умерщвлены в Тауэре, распространились к осени 1483 года – но кем? Вот что пишет по этому поводу уже упоминавшийся Е. Черняк: «В январе 1484 года французский дипломат, рассуждая об опасностях, связанных с пребыванием на престоле малолетнего монарха – королю Франции Карлу VIII было всего 14, уверенно заявлял, что сыновей Эдуарда IV убил их дядя, и, таким образом, корона досталась убийце. Томас Мор, Шекспир, Барг также считали, что именно Ричард убил своих племянников. Томас Мор описывает убийство принцев следующим образом: «После коронации Ричард отправился в Глостер. Он понимал, что пока живы его племянники, народ не признает его прав на трон. Поэтому он и послал Джона Грина, особо доверенного человека, к констеблю Тауэра Брекенбери с распоряжением, чтобы Брекенбери убил принцев, однако Брекенбери ответил, что скорее сам умрет, чем убьет принцев. С таким ответом Грин и вернулся к Ричарду. Услышав это, король впал в такое раздражение и раздумье, что той же ночью спросил у пажа: «Есть ли человек, которому можно довериться? Те, которых я возвысил и от которых мог ждать преданной службы, даже они оставляют меня и ничего не хотят делать по моему приказу». Паж ответил, что да – есть и этот человек – сэр Джеймс Тирел. Затем Ричард отыскал Тирела и тайно рассказал о своем намерении. Потом король послал Тирела к Брекенбери с письмом, в котором предписывал отдать Тирелу на одну ночь все ключи от Тауэра. И когда письмо было вручено и ключи получены, Тирел избрал для убийства наступающую ночь, наметил план и подготовил все средства. Принц, когда узнал, что протектор отказался от протекторского звания и зовет себя королем, тотчас понял, что царствовать ему уже не придется и что корона останется за дядей. Тот, кто сообщил ему эту весть, постарался его утешить добрыми словами и ободрить его; однако принц и его брат были тотчас заперты на замок, и все друзья были отстранены от них. Итак, Тирел решил убить принцев ночью. Для исполнения этого он назначил Майлса Форреста, одного из четырех телохранителей принцев, парня, запятнавшего себя убийством, и Джона Дайтона, своего стременного. И вот, когда принцы спали, Форрест и Дайтон проникли в спальню принцев и задушили их подушками».

Многие исследователи утверждают, что в такой версии есть довольно много неточностей. Все тот же Е. Черняк утверждает, что все попытки обнаружить лиц с такими именами провалились: однофамильцы не походили на Дайтона и Форреста из рассказа Мора. И комендантом Тауэра до 17 июля 1483 года был не Роберт Брекенбери, которому Ричард якобы дал приказ об убийстве принцев и после отказа которого обратился к Тирелу, а близкий друг Ричарда Джон Говард. После 28 июля 1483 года Ричард пожаловал Говарду титул герцога Норфолка. Он погиб, сражаясь за Ричарда при Босворте. Сын Джона Говарда Томас тоже сражался за Ричарда при Босворте, после Босворта 3 года содержался в тюрьме, но потом Генрих VII велел его выпустить, так как счел возможным доверить ему командование войсками для подавления восстания в Йоркшире. После смерти Томаса Говарда титул перешел к его сыну – Томасу-младшему. Что же побудило Генриха простить сына Говарда и высказать ему свою благосклонность? Вероятно, то, что Генрих одобрял преступление и жаловал причастных к нему лиц. Все это могло побудить короля, лишь упомянув о признании Тирела, не назначить никакого расследования и поспешить закрыть дело. Однако почему в работе Томаса Мора исчезло упоминание о Джоне Говарде как о коменданте Тауэра, а внимание сосредоточено на Брекенбери? Надо учитывать, что Мор был знаком и с Томасом Говардом-старшим, и с Томасом Говардом-младшим, а они оба были крайне заинтересованы в том, чтобы скрыть роль их отца и деда в убийстве принцев.

Тем временем в сентябре 1483 года Генрих Стаффорд, герцог Бекингем и Генрих Тюдор, граф Ричмонд, подняли восстание против Ричарда (правда, их солдаты разбежались еще до начала решающей битвы, сам Бекингем был схвачен и обезглавлен, а Тюдор бежал за границу). Вскоре Елизавета Вудвилл заключила союз с врагами Ричарда, предложив свою старшую дочь в жены претенденту на трон из династии Ланкастеров Генриху Тюдору.

Но как объяснить поведение королевы Елизаветы, если в 1483 году она собиралась отдать дочь в жены Генриху Тюдору? К этому времени она должна была знать о гибели своих сыновей, иначе она вряд ли согласилась бы на этот брак, смысл которого заключался в том, чтобы укрепить права Генриха на трон. Ведь этот брак еще больше уменьшил бы шансы Эдуарда V на занятие трона. Однако через полгода, в марте 1484 года, заручившись обещанием Ричарда достойно содержать ее с дочерьми, королева покидает надежное убежище и отдает себя в руки короля. Своей капитуляцией Елизавета наносила серьезный удар по планам Генриха. Она теряла надежду видеть своих потомков на троне английских королей.

Чем мог Ричард так повлиять на Елизавету? Возможно, он предлагал жениться на ее старшей дочери? Но это не подтверждено. Однако, может быть, Елизавета не выдержала череды несчастий и к тому же хотела опять влиять на политику. «Могло быть, конечно, еще одно объяснение – Ричард представил ей неопровержимые свидетельства, что не он убийца, если оба принца были к тому времени мертвы. В это время (точнее, до октября 1483 года), кроме короля, убийцей мог быть только герцог Бекингем».

Существуют ли доказательства того, что принцев убил Бекингем? Прежде всего, был ли этот королевский фаворит заинтересован в убийстве? Безусловно, был. С одной стороны, Бекингем мог считать, что убийство очень укрепит к нему доверие Ричарда. С другой – собравшись изменить Ричарду и перейти на сторону Генриха Тюдора, Бекингем наверняка понимал, что убийство принцев было бы на руку и ланкастерской партии: во-первых, устранялись бы возможные претенденты на трон и, во-вторых, эта новость могла бы подорвать доверие народа к Ричарду и расстроить ряды йоркской партии. В хрониках того времени выражалось мнение, что Ричард убил принцев по наущению Бекингема. Даже можно установить вероятное время, когда было совершено убийство, – в середине июля 1483 года, когда он задержался на несколько дней в Лондоне после отъезда Ричарда, а оттуда отправился в Уэльс для руководства мятежом. Убийство принцев в этот период было бы особенно важно для Бекингема, так как в этом случае против Ричарда выступили бы сторонники королевы, а это давало надежду на то, что мятеж Бекингема поддержат некоторые члены йоркской партии. А как великий констебль Англии Бекингем имел свободный доступ в Тауэр.

В тексте Томаса Мора есть одно неясное место. Он утверждает, что Ричард отдал приказ об убийстве через несколько дней после расставания с Бекингемом. Тогда непонятно, откуда сторонники королевы Елизаветы и Генриха Тюдора могли узнать о столь тщательно оберегаемой тайне. «Единственный удовлетворительный ответ – только от Бекингема. А он мог знать об этом лишь в том случае, если убийство было совершено до его последней встречи с королем, так как маловероятно, чтобы Ричард рискнул бы посылать сведения об убийстве Бекингему в Уэльс. Наконец, если бы даже Ричард решился на это, то, вероятно, епископ Мортон, сторонник Генриха Тюдора, находившийся в это время с Бекингемом, впоследствии не стал бы молчать о столь важной улике против Ричарда или, по крайней мере, поведал бы о них Мору, когда сообщал ему сведения о последнем периоде Войны роз. Однако дело меняется, если принцы были убиты Бекингемом, а Ричард только узнал об уже совершенном злодеянии», – пишет Е. Б. Черняк в книге «Времен минувших заговоры». Тогда у Мортона было веское основание молчать об обстоятельстве, оправдывающем Ричарда III.

Если предположить, что принцы были убиты Бекингемом, можно объяснить и поведение королевы, которая могла в гневе порвать отношения с союзником герцога Генрихом Тюдором, в пользу которого было совершено убийство. В том случае, если убийцей был Бекингем, также делается более понятным и поведение коменданта Тауэра Роберта Брекенбери, которое остается загадкой при других обстоятельствах. Нельзя не отметить, что после подавления мятежа захваченный в плен герцог отчаянно молил устроить ему встречу с королем. Возможно, это было вызвано надеждой своими просьбами и обещаниями вымолить у короля жизнь. Однако весьма возможно, что в числе своих заслуг, на которые ссылался бы герцог, прося о помиловании, он мог бы сказать, что погубил свою душу, совершив убийство принцев в пользу Ричарда. Если предположить, что принцы были убиты Бекингемом, также можно объяснить и поведение Генриха Тюдора, когда он в своих обвинениях против Ричарда, выдвигавшихся в 1484–1485 годах, ни разу не обвинил Ричарда в убийстве принцев, лишь вскользь среди прочих обвинений упомянул о «пролитии детской крови». Не потому ли, что Генрих (уже Генрих VI Тюдор) слишком хорошо знал настоящего убийцу – Бекингема? Или, наконец, потому, что знал, что принцы живы и по-прежнему заточены в Тауэре?..

Если предположить, что принцев убил Бекингем, то Ричард III действительно пал жертвой интриг. Если бы Ричард III убил своих племянников, то он оказался бы в очень проигрышном положении: враги Ричарда призывали бы народ к борьбе против убийцы. Если бы Ричард оставил своих племянников в живых, то положение его тоже было бы не из лучших: его враги распускали бы в народе слух, что законные наследники еще живы и есть надежда посадить их на трон. Если Ричард понимал это, то никто не знает, какой вариант действий он выбрал. Споры и выдвижение новых версий с доказательствами по этому вопросу не утихнут до тех пор, пока не найдут неоспоримые доказательства в пользу той или другой версии.


Был ли Ричард III узурпатором

Одна группа исследователей отвечает на этот вопрос положительно. Ведь даже если принять версию, что дети Эдуарда IV были бастардами, он все равно узурпатор. Ибо у его старшего брата, герцога Кларенса был сын Эдуард, граф Уорвик. Вскоре после ареста отца был схвачен и сын. По линии престолонаследия он был следующим после сыновей Эдуарда IV. Но Ричард III предпочел не вспоминать о правах племянника. Следовательно, он виновен в незаконном захвате власти.

Хотя, утверждают оппоненты, с правом сына Кларенса на престол была связана некая тонкость. Поскольку отец его обвинялся в измене, за этим следовало поражение в правах для всей ветви, как это было с Кембриджем и его потомством, восстановленном затем в правах исключительно с монаршего соизволения. Ричард был протектором, следовательно, должен был защищать интересы государства. Он принял на себя груз ответственности и, в итоге, власти.

Он мог быть узурпатором, если дети Эдуарда IV были объявлены бастардами по его указанию, таковыми по закону не являясь, но в случае с сыном Кларенса это не очевидно. При этом сын Кларенса был Ричардом определен как его, Ричарда, наследник. Возможно, при благополучном завершении смутного времени «в пользу» Ричарда сын Джорджа перестал бы нуждаться в таком неусыпном надзоре и в Тауэре надолго бы не задержался. Но, как ни крути, разделался с ним позднее Генрих Тюдор, поскольку Эдуард неизбежно стал бы знаменем для недовольных (которым был бы и для Ричарда, почему его крайне трудно было оставить в тот момент без присмотра).

В 1485 году Генрих Тюдор собрал во Франции небольшую армию из 1500 наемников и 500 английских эмигрантов, высадился на острове и дал Ричарду генеральное сражение при Босворте. 22 августа 1485 года деревня Босворт вошла в историю. Рядом с ней сошлись в смертельной схватке армии двух претендентов на трон – короля Ричарда III и Генриха Тюдора. Два часа кровопролития не принесли успеха ни одной из сторон. Тогда Ричард решил переломить ситуацию: с горсткой рыцарей он спустился с холма Эмбион-Хилл и на полном скаку врезался в ряды врагов, пытаясь убить их предводителя. Казалось, победа близка, но наступил критический момент сражения…

Численное преимущество было на стороне Ричарда, однако его неожиданно предал лорд Стэнли, перешедший в последний момент на сторону мятежников. Тут же на монарха набросились валлийские лучники Тюдоров и буквально растерзали его. Короны на нем не было, но она нашлась в седельной сумке, и лорд Стэнли тут же надел ее на подоспевшего Генриха Тюдора. Король умер – да здравствует король! Война Алой и Белой розы закончилась; в Англии воцарилась династия Тюдоров. И детектив о мертвых принцах получил продолжение.

Согласно другой версии, история убийства принцев была записана Джоном Мортоном, архиепископом Кентерберийским, который был непримиримым противником Йорков. По этой версии, принцы были убиты человеком по имени Джеймс Тирел по приказу Генриха VII Тюдора. Если Ричарду III не давала покоя молва, обвинявшая его в убийстве принцев, то Генриха VII мучили слухи о том, что они живы, а значит, могут претендовать на трон. В конце концов ему удалось создать версию, по которой мальчиков по приказу Ричарда задушили и похоронили под каменными плитами у подножия одной из лестниц Тауэра.

Сэра Джеймса Тирел а предали суду и в мае 1502 года казнили за «точно не установленную измену». Лишь позднее было объявлено, что Тирел перед тем, как ему отсекли голову, признался, что в 1483 году по приказу Ричарда примчался в Лондон, взял ключи от Тауэра у констебля Роберта Брэкенбери, убил принцев и вернулся к Ричарду доложить об исполнении. Кстати, в реальности это был отнюдь не опереточный злодей на побегушках у злого горбуна, как его часто стараются представить, а довольно влиятельный человек, бывший в фаворе и при Эдуарде, и при Ричарде, и… при Генрихе VII. А ведь известно, что прийдя к власти, Тюдор со сторонниками Ричарда не церемонился, только с Тирелом произошла странная история. В июне 1486 года он получил от Генриха полное прощение. Это означало, что человеку больше не могли поставить в вину ничего из

свершенного им прежде. Сам по себе этот факт ничего не говорит, но ровно через месяц, 16 июля 1486 года, этому же Тирелу было даровано еще одно полное прощение. Зачем?! Получил он и хлебную должность (правда, вне Англии), и неплохое содержание. И это при всем известной скупости Генриха! Прошло 16 лет, и в 1502 году Тюдор якобы узнал, что Тирел хочет помочь одному из заключенных в Тауэре Йорков бежать в Германию. Реакция короля впечатляет. На осаду замка Гин, в котором находился Тирел, был брошен целый гарнизон, и в придачу лорд-хранитель печати с… охранной грамотой Тирелу, если тот вернется в Англию. Тирел поверил и в результате оказался в Тауэре, где и был обезглавлен 6 мая 1502 года фактически без суда за «не установленную» измену. По логике вещей, убийцу принцев нужно было казнить публично, после соответствующих слушаний, причем семнадцатью годами раньше. Или вообще не казнить – с учетом дарованного в 1486 году «полного прощения».

Есть версия, которая объясняет все несоответствия, ее автор – английский исследователь К. Мэркем. Он считает, что Тирел действительно убил сыновей Эдуарда IV по приказу короля. Но королем этим был Генрих^Тюдор. Первое прощение «списывало» службу Тирел а Йоркам, а второе, наряду с должностью констебля в Гине и доходами с Уэльских поместий, было платой за «работу» и молчание. По горячим следам кричать об убийстве мальчиков Ричардом было глупо. Да, Брекенбери был убит при Босворте, но оставались другие свидетели, которые должны были бы вспомнить (или не вспомнить!) и передачу ключей, и то, что после этого визита мальчиков никто не видел. А вот 16 лет спустя пришло время пожертвовать Тирелом и лишний раз очернить память Йорков.

Когда битва при Босворте привела на английский трон новую династию Тюдоров, вообще-то считалось, что Ричмонд выступает против Йорков как предводитель Ланкастеров. Его мать Маргарита была правнучкой основателя этой династии, хотя королю Генриху VI она приходилась только троюродной сестрой – седьмая вода на киселе. Если бы не долгое соперничество Ланкастеров и Йорков, изрядно почистившее ряды претендентов на трон, права на корону Генриха Тюдора никто бы всерьез рассматривать не стал. По отцу он происходил от жителей Уэльса, которых в Англии презирали и считали дикарями. Йорк занимал трон с неизмеримо большим основанием, так что именно победитель при Босворте выглядел форменным узурпатором. Нагнетание страстей вокруг персоны Ричарда III было ответом на слабость династических претензий Тюдоров. Первым делом Генрих объявил недействительным парламентский акт, некогда обосновывавший династические права Йорков, и приказал уничтожить все существующие копии этого документа, как будто боялся воскрешения кого-то из Йорков.

Насколько эта история, объявлявшая Ричарда III демоном зла, была пропагандой, организованной Генрихом VII и его потомками, чтобы оправдать и узаконить их претензии на корону?

На самом деле именно пропаганда была тем, в чем Генрих VII отчаянно нуждался. Его претензии на трон были слишком малы – его отец и дед были незаконнорожденными, он происходил от Бофоров – незаконных потомков Джона Гонта по женской линии. Все это по сравнению с претензиями Йорков на их происхождение от старшего сына Эдуарда III попросту означало, что Генрих имел приблизительно столько же прав на трон Англии, как и лондонский торговец рыбой. Как же тогда сохранялись его претензии ввиду вышеизложенных фактов? Генрих, несомненно, собирался удержать трон любой ценой, и многочисленные кровавые казни других потенциальных претендентов были свидетельством этого.

Генрих также пытался изобразить свою победу над Ричардом при Босворте, как Богом подкрепленное доказательство его прав на королевскую власть. Чтобы сделать это, он был вынужден изображать Ричарда как лишенного души демона, изгнанного ради народа. Таким образом, его историки стряпали истории о Ричарде: что он родился с зубами и с волосами до плечей, ужасно уродливый и крайне греховный в сердце. Последний гвоздь в гроб репутации Ричарда был вбит, когда Шекспир, писавший для внучки Генриха Елизаветы I, написал цикл своих исторических хроник, в которых Ричард убивает не менее десяти людей!

Так сколько правды было в этих обвинениях? Изучающие историю обсуждают эти моменты несколько веков, и их аргументы сложно сопоставить. Так, Энтони Читэм заявляет о Ричарде III: «Полный чувства оскорбленной морали, враждебный критик видит в каждом акте правосудия циничную попытку заработать популярность, в каждом даре – подкуп, в каждом жесте примирения – движения нечистой совести». Очевидно, что действия Ричарда можно интерпретировать по-разному. Однако изящная словесность особенно отличилась на этом поприще.


Реальный Ричард и его литературные собратья

Современный читатель с образом Ричарда III знаком именно по пьесам Шекспира «Генрих VI» и «Ричард III», в которых Ричард выведен как одиозный герой.

Драма «Ричард III» входит в цикл исторических хроник Шекспира, но заметно отличается от этих многоплановых произведений с множеством действующих лиц. Это спектакль одного главного героя, вернее антигероя. Злодеяния Ричард совершает не просто так, а с явным наслаждением. Это утонченный злодей, цитирующий классиков и произносящий в свое оправдание длинные речи. В первом же монологе, которым открывается пьеса, он прямо объявляет: «Решился стать я подлецом». Причина проста – Ричарда никто не любит. Его жизнь несчастна, потому что он урод – маленький горбун с неприятной физиономией. Когда он ковыляет по улице, люди смеются, а собаки поднимают лай.

Вот как Шекспир описывает внешность нашего героя словами жены Генриха VI, королевы Маргариты:

А ты не вышел ни в отца, ни в мать,
Но – безобразный, мерзостный урод —
Судьбой отмечен, чтоб тебя бежали,
Как ядовитых ящериц иль жаб.

Ну ладно Маргарита, она ненавидит весь клан Йорков, а юного Ричарда почему-то больше всего. Но вот что говорит о себе и сам герой:

Я в чреве матери любовью проклят.
Чтоб мне не знать ее законов нежных,
Она природу подкупила взяткой
И та свела, как прут сухой, мне руку
И на спину мне взгромоздила гору,
Где, надо мной глумясь, сидит уродство,
И ноги сделала длины неравной,
Всем членам придала несоразмерность.

Для зрителей шекспировского театра физическое и моральное уродство обязательно сочетались, одно предполагало другое. Все считали, что от такого урода можно и нужно было ожидать любых, самых страшных преступлений. Вот он какой образ «злодея»! Страшный горбун, руки по локоть в крови, вурдалак, исчадие ада… Что еще надо для создания образа чудовища, воплощения абсолютного зла?!

Ричард тоскует о любви и семейном счастье, но уверен в том, что полюбить его нельзя. Власть – вот единственная отрада, и он добьется ее, даже если при этом душа его станет столь же отвратительной, как внешность. Если между ним и троном стоят чужие жизни, он должен их отнять, «расчистив путь кровавым топором». Ричард виртуозно лицемерит, гипнотизируя окружающих, которые не могут узнать в нем своего палача. Чем ближе он к очередному злодеянию, тем слаще его улыбки и горячее объятия. Незадачливый герцог Кларенс, по навету брата заключенный в Тауэр, до последнего надеется на заступничество Ричарда, а тот велит утопить его в бочке с вином. Лорда Хастингса узурпатор обласкивает, назначает председателем Королевского совета – и тут же велит казнить. Вынудив выйти за себя замуж леди Анну, жену погубленного им принца Эдуарда, Ричард вскоре убивает и ее, чтобы жениться на собственной племяннице Элизабет и упрочить свои права на трон.

Шекспир писал свою пьесу в последнее десятилетие XVI века, в царствование Елизаветы I, и неудивительно, что в своем повествовании он более благосклонен к деду Елизаветы, первому королю из династии Тюдоров Генриху VII. Он показал Ричарда злобным узурпатором, который без колебаний нанимает убийцу, чтобы умертвить «двух врагов смертельных; от них покоя нет мне, нет мне сна… двух незаконнорожденных в Тауэре». Совершив это черное дело, Ричард хладнокровно решает добиваться расположения старшей сестры убитых принцев, уже обещанной в жены его сопернику, Генриху Тюдору. В счастливом финале пьесы, после победы на Босвортском поле, Генрих Тюдор провозглашает: «Издох кровавый пес… и кончена вражда».

Все, что написал Шекспир, было принято за правду и вошло, похоже, в труды историков, как и написанная Томасом Мором биография Ричарда III, опубликованная в 1534 году и позднее использованная Шекспиром при создании драмы «Ричард III».

Томас Мор тоже рисовал Ричарда самыми черными красками. Мору, которого в Англии почитают как святого, принадлежит сочинение «История короля Ричарда III». Этот труд Томаса Мора не самый хронологически ранний анализ личности Ричарда, но его суть в том, что он отразил не только отношение династии Тюдоров к проблеме (им необходимо было очернить Ричарда, чтобы все забыли об их собственной узурпации престола), а вообще представление о личности Ричарда в начале XVI века в Англии.

«История короля Ричарда III, написанная господином Томасом Мором, одним из помощников лондонского шерифа, около 1513». В данном случае требуется несколько уточнений: автор – это Томас Мор, которому на тот момент 36–37 лет, он еще не стал советником короля, главным судьей Англии, канцлером герцогства Ланкастерского, наконец, лордом-канцлером Англии, еще не прославился как дипломат. Он еще не получил рыцарский титул, многочисленные земли, еще не стал «другом» короля, по милости которого будет казнен 21 год спустя. Наконец, Томас Мор еще не написал своего прославленного труда «Утопия». Томас Мор – помощник лондонского шерифа, депутат парламента, который только начинает быстрыми темпами продвигаться по служебной лестнице. За 10 лет до этого он только начал свою юридическую и государственную карьеру, уже достиг немалого, а впоследствии достигнет всех вершин, какие только были возможны, став главным юристом и главным чиновником Англии. Можно ли предположить, что Мор написал «протюдоровское» сочинение сознательно и в связи с этим карьера его пошла в гору?

С одной стороны, все вроде бы ясно: для того чтобы подняться наверх и получить множество выгод, нужно написать «правильную», идеологически выверенную книгу (в конце концов, у нас совсем недавно закончилась эпоха, где этот путь был многими повторен). Но, с другой стороны, диссонанс в эту версию вносит сама личность Томаса Мора.

Мор был не просто умнейшим, но и бескомпромиссным человеком, что редко встречалось среди политиков во все времена. Своими принципами он не поступился даже тогда, когда ему грозила смерть, он нашел мужество вернуть печать лорда-канцлера, когда король Генрих VIII решил порвать с Ватиканом в 1532 году. А ведь в свое время тот же Генрих VIII, получивший богословское образование, издал книгу «Защита семи таинств против Мартина Лютера». Известно, что Мор ее редактировал и вносил поправки, он был католиком и искренним противником Реформации. Тем более ему (впрочем, как и многим другим) отлично были понятны причины разрыва с Ватиканом – он сулил огромный приток средств в казну. Но вряд ли король решился бы на радикальную религиозную реформу, если бы не еще одно важное обстоятельство – надо было скорее развестись с теткой Карла I Габсбурга, испанского короля, Екатериной Арагонской, для того чтобы жениться на Анне Болейн, которая окажется на плахе через три года. Правда, сам Мор будет казнен еще быстрее, не согласившись присягнуть, опять-таки из принципиальных соображений, королю в том, что будет подчиняться «Акту о наследовании».

В общем, вот такой принципиальный человек пишет работу, посвященную Ричарду III. Из вышеперечисленных фактов можно сделать вывод, что Мор просто не мог написать конъюнктурное произведение, угодное властям, такое, как написал, например, Дж. Роус (о нем речь пойдет дальше), исказивший до неузнаваемости свою же работу, написанную шестью годами раньше.

Мор описывает очень небольшой промежуток времени – от смерти Эдуарда до смерти принцев и начала разлада между Ричардом и Бекингемом приблизительно полгода.

Интересна его манера повествования. Мор описывает все так, словно лично присутствовал при всех событиях, происходили ли они на городской площади, или в Тауэре, или во дворце. Сложно определить и жанр «Истории Ричарда III». Это не хроника, хотя здесь описываются реальные события. Важно отметить эмоциональный фон, который неизменен во всем произведении. Изначально произведение написано с целью рассказать о событиях 1483 года. В итоге же получилось скорее художественное произведение. Любая хроника (летопись) предусматривает некий субъективизм, но в работе Мора субъективное мнение автора – это основа основ. Разумеется, он «декорирует» ее источниками, тем не менее позиция самого Мора ясна с самого начала, она понятно и четко прослеживается в каждой фразе «Истории Ричарда III».

Итак, Ричард III у Мора – совокупность всего зла, подлый клятвопреступник, для которого не существует ничего святого, в котором нет ничего человеческого. Мор подчеркивает, что знает все из самых достоверных источников. «Я слышал его (рассказ о смерти принцев) от таких людей и в таких обстоятельствах, что трудно считать его неистинным».

Большинство читателей считают, что Мор был очевидцем описываемых событий, и безоговорочно доверяют всему, что он о них написал. На самом деле, когда Ричард короновался, Мору было всего пять лет! А основная его деятельность приходится на царствование Генриха VIII. Так что информацию он получал уже из чьих-то рук, и очевидцем описываемых в этом сочинении событий он не был. И никаких людей и обстоятельств Мор не называет.

К тому же существует предположение, что Мор не был автором этой книги или что у него были влиятельные соавторы. После его смерти среди его бумаг нашли беловую копию этого незаконченного труда, но никаких следов рукописной работы со следами правки не обнаружено. Это очень странно! Ведь от других его сочинений сохранились многочисленные черновики.

Это время считается периодом наиболее активной тюдоровской пропаганды. Тюдоры не находились у власти еще и 30 лет, только недавно умер Генрих VII. Но прошедшие 28 лет не были потрачены зря. Единственный способ представить свою власть легитимной заключался в том, чтобы создать себе ореол спасителя и освободителя Англии. Следовательно, должен был быть образ тирана,

Антихриста, воплощения зла, от которого Тюдоры спасли Англию. Этот мотив у Мора присутствует. Возможно, он просто дал уже сложившуюся и ставшую традиционной точку зрения.

А ведь трудом Мора руководствовались большинство последующих хронистов, например, Эдуард Холл в своих хрониках, они были изданы уже после смерти Холла и по содержанию (в вопросе о Ричарде III) во многом близки к работе Мора. Через 30 лет, в 1577–1578 годах, Рафаэль Холиншед, пользуясь хрониками Холла и работой Мора, пишет свою хронику.

А вот в первые годы авторитет новой власти еще не установился. Известно, что в 1483 году в течение полугода в Англии проживал и писал итальянский монах Доминик Манчини. Его работа об Англии интересна тем, что дает объективно (он был еще политически не ангажирован), по крайней мере, хотя бы внешний портрет Ричарда. Одно плечо чуть выше другого, небольшого роста (ни слова о горбе, хотя это довольно приметная деталь). При этом Манчини знал об узурпации престола и прочих деталях. И когда он, уже в Италии, узнает о смерти Ричарда, то оценивает смерть тирана как положительное явление, а ход событий – как справедливый.

Далее необходимо упомянуть о так называемых хрониках монастыря Кройленда. Местный епископ (Джон Рассел) изложил те события, свидетелем которых сам являлся. В этих хрониках также можно увидеть относительно независимый взгляд, об убийстве принцев там почти не говорится, однако акт узурпации не отрицается. Таким образом, дьявола в лице Ричарда в хрониках нет, но и положительного образа тоже нет и быть не может.

В конце 80-х годов XV века появляется первая по-настоящему протюдоровская версия описываемых событий – работа Джона Роуса, написанная в 1487–1491 годах «История королей в Англии», где он дает описание Ричарда, которое разительно отличается от более раннего издания (1485 года) его же, Роуса, работы. Налицо демонизация черт и поступков Ричарда III. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Роус противоречит сам себе, выполняя заказ Генриха VII.

Далее издается целый ряд хроник – Хроники Фабиана, Большая Лондонская хроника и многие другие.

У всех у них сходные черты: они чернят Ричарда как только можно, изображая Генриха VII чуть ли не святым, пришедшим спасти Англию от злого тирана-антихриста Ричарда III. Ричард III постепенно «приобретает» все новые внешние уродства. Он уже горбатый, маленький, с неприятным лицом. Хотя если сопоставить его портреты с портретами Эдуарда IV, а в то время традиция реалистического портрета еще сохранялась, можно поспорить, кто из них был более приятен лицом, в любом случае, это дело субъективное.

Одновременно с уже упоминавшимся Томасом Мором работал над этой «проблемой» и Вергилий Полидор. Итальянец по происхождению, он приехал в Англию в 1501 году. Будучи придворным Генриха VII, он, разумеется, написал такую историю, которой от него хотел король.

Есть еще одна любопытная работа на «ричардовскую тему». Это уже взгляд из зарубежья. Написана она незаурядной рукой. В свое время (1570) этот человек лавировал между Ланкастерами и Йорками, ища выгод для Бургундии. В 1571 году он посещал Англию с той же целью (он искал помощи в борьбе против французского короля Людовика XI). Это был не кто иной, как автор одного из самых известных произведений конца Средневековья Филипп де Коммин, написавший впоследствии свои знаменитые «Мемуары». «…Государи и могущественные сеньоры должны остерегаться раздоров в своем доме, ибо оттуда огонь распространяется по всей стране. И, по-моему, все это происходит по Божьему соизволению: когда государи и королевства процветают, упиваясь богатством, и не сознают, откуда проистекает такая милость, Бог посылает им неожиданно одного или нескольких врагов. В этом убеждает история библейских царей или недавние события в Англии, Бургундии и в других странах – словом, все, что вы наблюдали и наблюдаете ежедневно». Так пишет в 1489 году находящийся в ссылке Филипп де Коммин (1447–1511). Надо сказать, что это – одна из основных идей его «Мемуаров».

Но необходимо вспомнить биографию Филиппа де Коммина. Фламандец, начавший службу у герцога Бургундского Карла Смелого и достигший достаточно высокого положения – Карл Смелый поручал ему наиболее тонкие, щекотливые дела, где надо было максимально проявить дипломатические способности, – переходит на сторону Людовика XI. В своих воспоминаниях де Коммин излагает собственный взгляд на политику. При этом он, говоря о Боге, словно подчеркивает, что на земле никто не властен над правителем. Большинство исследователей сходятся в том, что он не разделял теории божественного происхождения власти. И вот как этот человек говорит о Ричарде III. При этом он не упоминает о его внешнем уродстве, для него существует только один факт – преступления Ричарда. Нужно заметить, что для Филиппа де Коммина эти преступления начинаются отнюдь не с убийства принцев, они начинаются тогда, когда Ричард нарушает клятву вассала служить своему сеньору, в данном случае юному королю Эдуарду, своему племяннику. Уже поэтому для Филиппа де Коммина Ричард – подлец, каких мало. Далее фламандец пишет: Ричард убивает своих племянников, один из которых – законный король Англии, объявляет дочерей Эдуарда IV незаконнорожденными, пользуясь тем, что всем было известно, что у Эдуарда была любовница. Но наслаждается он властью недолго, потому что Бог решил покарать его: «Господь быстро послал королю Ричарду врага, у которого не было ни гроша за душой и, как кажется, никаких прав на корону Англии – в общем, не было ничего достойного, кроме чести».


Итак, попробуем подвести итоги.

Конечно, Ричард не был ангелом – он казнил десяток лордов, виновных в подлинных или мнимых заговорах. При этом он был куда более гуманен, чем сменивший его Генрих Тюдор, который отправлял своих противников на плаху целыми семьями. Во времена Ричарда ничего подобного не было, что, собственно говоря, и стоило ему головы. В октябре 1483 года Ричард подавил мятеж своего бывшего сторонника Генри Стаффорда, герцога Бекингема. Целью этого выступления было возведение на английский престол Генриха Тюдора, тогда еще графа Ричмонда. Beроломный Бекингем закончил жизнь на плахе, но другим активным участникам заговора дали бежать во Францию. Замешанная в деле семья Стэнли также избежала репрессий, хотя лорд Уильям Стэнли был вторым мужем матери

Ричмонда Маргариты, которая открыто интриговала в пользу сына. Однако ни она, ни ее супруг не пострадали из-за своего родства с бунтовщиком. Лорду Стэнли, занимавшему важный военный пост в армии Ричарда, никто не мешал обмениваться письмами со своим пасынком Тюдором. Получив от последнего обещания чинов и почестей, Стэнли в роковой день битвы при Босворте предал своего господина.

Энергичный администратор, Ричард III расширил торговлю, реорганизовал войско, произвел улучшения в судопроизводстве, был покровителем искусств, особенно музыки и архитектуры. Во время своего царствования он провел ряд получивших популярность в народе реформ, в частности Ричард упорядочил судопроизводство, запретил насильственные поборы (так называемые добровольные пожертвования, или беневоленции), вел политику протекционизма, укрепляя тем самым экономику страны. Правление Ричарда III было одним из самых коротких в истории Англии, тем не менее почти каждое новое поколение ученых давало свою оценку этому монарху. В нынешнем столетии появились общества Ричарда III, защищающие доброе имя короля.

«Правда – дочь времени» – гласит старая английская пословица. Однако правды о Ричарде III мы до сих пор не знаем. И узнаем ли? Уж очень мало осталось беспристрастных сведений с тех далеких времен. Возможно, он был безвинно оклеветанной жертвой, а возможно, кровожадным злодеем, которого сейчас, не располагая точными сведениями, пытаются оправдать. Кто знает… Давно уже нет ни Ричарда III Йорка, ни его злейшего врага – Генриха VII Тюдора, «но по-прежнему отражаются в Темзе башни Тауэра и овевает ветер высокие кровли Вестминстера»…


Пороховой заговор

31 января 1605 года казнь Гая Фокса и других участников так называемого Порохового заговора поставила точку в деле о покушении на короля Якова I. Пороховым заговором собственно называют неудачную попытку группы английских католиков взорвать здание парламента, чтобы уничтожить короля, симпатизировавшего протестантам и предпринявшего ряд репрессий в отношении католиков. Взрыв планировалось совершить во время тронной речи монарха.

Несомненно, подготовку заговора стимулировал и ряд показательных казней католиков в конце 1604 года. Английские католики к тому времени разочаровались в надеждах, которые они возлагали на вступившего на английский престол шотландского короля Якова VI (в Англии он стал именоваться Яковом I). Одной из задумок организаторов было воцарение после гибели монарха на престоле его малолетней дочери принцессы Елизаветы при католических регентах. Свой заговор, осуществленный с ведома главы английских иезуитов, отца Генри Гарнета, группа рассматривала как часть католической Контрреформации. Однако Пороховой заговор лишь усугубил положение католиков в Англии, и только 200 лет спустя они получили равные права с протестантами.

Дата 5 ноября, в ночь на которую заговорщики и совершили свою знаменитую попытку минирования здания парламента, где должен был на следующее утром выступать монарх, стала с тех пор национальным английским праздником – люди праздновали провал покушения: с шутками, бенгальскими огнями и фейерверком.

В наше время некоторые историки называют заговор террористическим актом, однако по своим целям он кардинально отличался от действий современных террористов и скорее напоминал неудачную попытку государственного переворота. Можно ли действительно считать неудачливых подрывников первыми террористами? Как вообще Пороховой заговор отразился в истории, культуре и традициях? И почему именно Гай Фокс (далеко не главный среди заговорщиков) стал «лицом» Порохового заговора?

Некоторые эксперты утверждают, что волна интереса к этому преступлению и заговорам вообще послужила одним из источников для написания Уильямом Шекспиром пьесы «Макбет». Действительно ли Пороховой заговор вдохновил Великого Барда?

Истоки этого заговора остаются до конца не ясными. Поколения историков признавали, что это была попытка восстановить в стране католицизм. В более поздние времена другие историки подозревали, что заговор был предпринят группой провокаторов, стремившихся дискредитировать иезуитов и усилить позиции протестантской религии.

Но не было ли «дело Фокса» сфабриковано правительством? Многие историки склоняются к мысли, что Пороховой заговор был «детищем» самого Якова I, стремившегося поднять престиж собственной власти. А может быть, Пороховой заговор был всего лишь эпизодом в серии интриг, известных в истории под названием англо-испанского заговора?! Этот заговор существовал в течение многих лет и проявлялся в самых различных формах. Он созрел в испанской голове и осуществлялся английскими руками. Первая мысль о нем возникла в кабинете Филиппа III, подготовлен он был иезуитами в английских эмигрантских коллегиях Дуэ и Вальядолида и приведен в действие джентльменами из лондонских предместий и графств Средней Англии. Целью этого великого заговора было подчинение Англии испанской политике.

Как же все было на самом деле?

Попробуем провести расследование этого уголовного дела 400-летней давности…


Место преступления

Англия, Лондон, 1605 год, парламент. Но все началось гораздо раньше…

Предшественница Якова I на троне, Елизавета I, знаменитая королева-девственница, последняя из династии Тюдоров, дочь короля Генриха VIII и его второй жены Анны Болейн. Неукротимый, воистину королевский нрав Генриха стал причиной многих политических проблем, которые преследовали Англию на протяжении всего XVI столетия. Елизавета I унаследовала страну, в которой существовало две религии, каждая из которых была мощной системой и имела свою аудиторию – католическую и протестантскую. Такая ситуация сложилась благодаря ее отцу Генриху VIII.

Король Генрих VIII больше всего известен необычным для христианина числом браков, некоторые из которых заканчивались казнью бывшей супруги, уничтожением политических противников, среди которых оказался и великий гуманист Томас Мор, а также церковной реформой, приведшей к появлению протестантской англиканской церкви.

Формальным поводом для разрыва отношений с папством стал в 1529 году отказ папы Климента VII признать незаконным брак Генриха с Екатериной Арагонской и, соответственно, аннулировать его, чтобы Генрих смог жениться на Анне Болейн. В такой ситуации король принял решение разорвать связь с католицизмом. В 1532 году английским епископам было предъявлено обвинение в измене по ранее «мертвой» статье – обращению для суда не к королю, а к чужеземному властителю, то есть папе. Парламент принял решение, запрещающее впредь обращение к папе даже по церковным делам. В этом же году Генрих назначил новым архиепископом Кентерберийским Томаса Кранмера, взявшего на себя обязательство освободить короля от ненужного брака. В январе 1533 года Генрих женился на Анне Болейн, а в мае Томас Кранмер объявил предыдущий брак короля незаконным и аннулированным.

В следующем 1534 году парламент принял «Акт о верховенстве» (The Supremacy Act), по которому Генрих был провозглашен главой Церкви Англии. В ответ на это Климент VII 23 марта 1534 года отлучил короля от церкви. Первыми жертвами церковной реформы стали лица, отказавшиеся принять «Акт о верховенстве», которых приравняли к государственным изменникам. Наиболее известными из казненных в этот период были Джон Фишер, епископ Рочестерский, в прошлом духовник бабки Генриха Маргариты Бофор, и Томас Мор, известный писатель-гуманист, в 1529–1532 годах – лорд-канцлер Англии.

Будучи провозглашенным главой англиканской церкви, Генрих возглавил религиозную реформацию в стране и в 1536–1539 годах провел масштабную секуляризацию монастырских земель. В 1535–1539 годах специально созданные Генрихом комиссии закрыли все монастыри, действовавшие в Англии. Их имущество было конфисковано, братия изгнана. Тогда же по приказу короля были вскрыты, ограблены и осквернены мощи многих святых; наиболее известной «посмертной» жертвой Генриха стал святой Томас Бекет, это «деяние» также пополнило королевскую казну. С подобными действиями короля был связан один любопытный указ, который у не совсем осведомленных современных читателей вызывает недоумение. Этот документ получил название «конопляного указа». Нет, нет, он не свидетельствует о том, что потребление этой растительной культуры (в современном понимании слова «потребление») в царствование Генриха VIII приобрело такие масштабы, что необходимо было государственное вмешательство; также это не свидетельствует о том, что братия в католических монастырях в часы праздности предавалась потреблению конопли. Просто монастыри были главными поставщиками технических культур – ив частности конопли, крайне важной для парусного мореплавания (волокно, канаты, пенька, полотно и т. д.). И поскольку можно было ожидать, что передача монастырских земель в частные руки отрицательно скажется на состоянии английского флота, Генрих загодя (1533) издал закон, чтобы этого не случилось. «Конопляный указ» предписывал каждому фермеру высевать четверть акра конопли на каждые 6 акров посевной площади. Таким образом, монастыри утратили свое главное экономическое преимущество, и отчуждение их владений не нанесло вреда экономике. «Конопляный указ» Генриха VIII также был дважды повторен Елизаветой I – в 1563-м и 1593 году. Ну, а в XVII веке, в связи с импортом пеньки из России, необходимость в таких указах отпала сама собой.

Но вернемся к религиозным вопросам. В 1540 году, после неудачного четвертого брака короля с протестанткой и казни организатора этого брака Томаса Кромвеля, форсировавшего в свое время церковную реформу, король вновь стал благоволить католической доктрине.

В 1542 году парламент принял «Акт о шести статьях», объявлявший обязательность для всех подданных веры в пресуществление Святых даров во время мессы. Провозглашены также обязательное участие в мессе, причащение мирян только хлебом (т. е. Телом Господним), исповедь, безбрачие духовенства, сохранение монашеских обетов. Несогласие с этим актом тоже приравнивалось к государственной измене.

После казни пятой жены, ставленницы уже католической партии, Генрих вновь стал склоняться к протестантизму и запретил ряд католических обрядов (в частности, отказался от ежегодного королевского обычая подползать на коленях к кресту в Великую пятницу). В целом, церковные реформы Генриха были непоследовательными, а сами убеждения весьма неясными. Тем не менее, в результате его реформ была создана не зависимая от римского папы церковь. Так в Англии началось движение Реформации. Со временем в южной части острова Реформация победила, на севере же сохранилось католичество, так как сосредоточенные там знатнейшие и богатейшие семейства королевства не желали подчиняться произволу и насилию со стороны короля. Довольно значительная часть англичан того времени оставались католиками, а отношение протестантов к людям, сохранявшим приверженность католицизму, было далеким от терпимости. Впрочем, это было взаимным. И разумеется, на такой питательной почве произрастали многочисленные заговоры, интриги и шпионские игры.

Этому способствовало и то, что монархи, по очереди сменявшие на троне Генриха VIII, придерживались диаметрально противоположных религиозных взглядов, и государственную политику бросало из крайности в крайность.

После смерти Генриха на трон взошел его несовершеннолетний сын Эдуард VI. Регентом при нем стал герцог Сомерсет, имевший явную склонность к протестантизму. Богословами был создан новый протестантский вероисповедальный текст – «42 статьи», ставшие с 1553 года с королевского согласия официальным документом в англиканской церкви. Но после утверждения этого акта Эдуард VI умер. На трон взошла его старшая сестра Мария, дочь короля от первой жены, ярой католички Екатерины Арагонской. Этот период известен попытками восстановить католицизм в Англии. В это время более 800 представителей английского духовенства были вынуждены бежать, а 300 человек были казнены, в том числе архиепископ Томас Кранмер. Однако правление Марии было недолгим.

После ее смерти королевой стала Елизавета I, которой для подтверждения своего статуса было необходимо признание реформационных изменений своего отца. Елизавета несколько изменила свой титул, теперь ее называли «единственным верховным правителем», это предполагало, что хоть она и является административным главой Церкви, однако решение догматических вопросов находится в ведении клира. Попытки католических заговоров против Елизаветы сопровождались массовыми казнями их участников, а победа в войне с Испанией стала одновременно и победой протестантизма в Англии. Но считать эту победу окончательной можно лишь с большой натяжкой.

Огромной проблемой королевы Елизаветы, точнее проблемой всей Англии, было отсутствие прямых наследников. Упорное нежелание Елизаветы выходить замуж – одна из самых интригующих загадок этого царствования. Историки пытались разгадать ее бессчетное число раз. Наиболее распространенная версия – нежелание Елизаветы делить власть с супругом, стремление сохранить полную политическую самостоятельность. Однако во всех многочисленных брачных проектах, которые затевались Елизаветой и ее приближенными, обязательным условием брачного договора был отказ мужа от правления, то есть изначально для Елизаветы искали не соправителя, а исключительно производителя: Англии был нужен наследник, а не король. Существует и другая точка зрения: Елизавета не выходила замуж, потому что подозревала о своем бесплодии (и, следовательно, замужество не решило бы проблемы преемника). Подозрение это основывалось на весьма зыбких причинах: бесплодием страдала ее сводная сестра, Мария, и Елизавета якобы считала, что в их роду существует некая наследственная болезнь. Эту версию подвергают сомнению прежде всего свидетельства современников (испанские послы, чей сюзерен более других интересовался положением дел в Англии, неоднократно выясняли, подкупая самых разных лиц – медиков, прачек, и проч., что королева была способна к деторождению). Впрочем, на основании чего делались такие заверения, неизвестно, ибо единственным доподлинным фактом является то, что Елизавета не страдала нарушением менструального цикла. Но это еще ни о чем не говорит. Наконец, самая радикальная версия, распространившаяся на рубеже 1920—1930-х годов, когда в Европе все были повально увлечены фрейдизмом, утверждает, что Елизавета на самом деле, буквально, была королевой-девственницей, так как некие физиологические особенности ее организма не позволяли ей вступать в близкие отношения с мужчиной. Что это за «физиологические особенности» – также неизвестно. Похоже, именно эти «особенности» имела в виду Мария Стюарт в своем знаменитом «обличительном» письме к Елизавете, где называет ее «не такой, как все женщины», неспособной к браку, потому что «этого никогда не может быть». Эта версия впоследствии получила широкое хождение во всяких околонаучных и особенно литературных кругах, и именно она сообщала личности Елизаветы дополнительный драматизм.

Однако, на наш взгляд, все приведенные выше точки зрения на безбрачие королевы страдают излишним романтизмом. Быть может, объяснение гораздо проще и убедительнее: ее нежелание выйти замуж – не что иное, как продуманный политический ход. Елизавета любила повторять, что она «замужем за Англией»; и на самом деле так называемые «брачные игры» при дворе превратились стараниями королевы чуть ли не в основное ее оружие. Сватовство иностранных принцев держало в постоянном напряжении противоборствующие страны, ибо замужество Елизаветы (если бы оно состоялось) способно было нарушить политическое равновесие в Европе и создать совершенно иной расклад сил. И королева этим пользовалась. Не собираясь выходить замуж, она, тем не менее, чуть ли не постоянно находилась в состоянии «обручения» с тем или иным претендентом: так, например, сватовство французского герцога Алансонского длилось ни много ни мало 10 лет (с 1572-го по 1582 год!). В зависимости от политической ситуации во Франции и Испании Елизавета то приближала, то отдаляла претендента, заставив Екатерину Медичи (регентшу Франции) и Филиппа II (короля Испанского) изрядно поволноваться, ибо возможный брак английской королевы и французского принца изрядно подорвал бы возможность мирного сосуществования между Валуа и Габсбургами.

Не выходить замуж было выгодно ей и с другой точки зрения. Королева-девственница имела неограниченную возможность влиять с помощью личного обаяния на своих советников и придворных, которые все были мужчинами. Они, влюбленные в нее, делались покорнее и превращались в более надежных помощников. Впрочем, на сей счет Елизавета особо не обольщалась: любя лесть, она, тем не менее, всему знала истинную цену. Одной «влюбленности» здесь было недостаточно, но в сердцах придворных так же, как и у иностранных принцев, жила надежда на брак с сиятельной повелительницей. Однако Елизавета при всем при том ни разу не думала о браке серьезно («Скорее одинокая нищенка, чем замужняя королева!» – вот ее слова.) Слишком близко сталкиваясь с чудовищным, неразмышляющим мужским самолюбием и тщеславием, она не могла не презирать мужчин.

Стоило ей чуть ослабить вожжи – и мужчины мгновенно забывали о своей неземной любви. Так, ее фаворит, граф Роберт Лестер, когда Елизавета тяжело заболела оспой, с нетерпением ждал ее смерти в сопровождении нескольких тысяч вооруженных приспешников, надеясь захватить власть. Чтобы добиться своей цели, окружающие ее мужчины не считались ни с чем: у них не было ни твердых политических убеждений, ни моральных принципов. Тот же Лестер в самом начале 1560-х годов, когда его надежды заполучить Елизавету в жены начали стремительно таять, заключил за монаршей спиной неблаговидную сделку с Филиппом II: если последний поддержит его брак с королевой, Лестер берет на себя обязательство отстаивать испанские интересы в Англии и править страной в соответствии именно с этими интересами. Это попахивало государственной изменой. Разумеется, королеве стали известны его дерзкие планы, и Лестер не был наказан лишь потому, что в нем еще нуждались.

Итак, Елизавета не могла выйти замуж за англичанина, ибо не находила достойного, а выйти замуж за иностранного принца ей мешали государственные соображения и собственная осторожность: как уже указывалось, она боялась внешнеполитических последствий такого шага.

Единственным мужчиной при дворе, который пользовался настоящим и неизменным уважением королевы, был Уильям Сесил. Имея прекрасную крепкую семью, он никогда не волочился за Елизаветой и не старался понравиться ей как мужчина. Он был достаточно смел, чтобы не соглашаться с ней, и достаточно умен, чтобы делать вид, что соглашается. Его твердые политические убеждения позволяли держаться постоянной четкой позиции. Он был надежен и предан. Он был богат, рачителен и честен, и все попытки врагов королевы подкупить его деньгами бесславно проваливались. Кто знает, быть может, королева совершенно искренне считала, что только этот человек мог бы стать ей достойным мужем, ибо «только его физиономию она видела столько лет, и он все никак не мог ей надоесть».

Безмужие королевы отвечало и главной ее цели: сохранению собственной жизни, ибо, вопреки национальным интересам, Елизавете вовсе не нужен был наследник. Отсутствие названного преемника не позволяло интриговать в пользу конкретного человека и не создавало прецедентов для заговоров против Елизаветы. Отсутствие наследника было ее основной – и лучшей! – личной гарантией, патентом на власть. Но это было также и неразрешимой проблемой для государства. Королева часто болела, иной раз настолько тяжело, что ее подданных охватывало состояние, близкое к панике. Одновременно с этим обстановка в государстве начинала сильно смахивать на предвоенную: многочисленные фракции и партии намеревались крепко схватиться за власть.

Надо сказать, что минусы положения «королевы-девственницы» едва ли не перевешивали плюсы. Личная заинтересованность приближенных в «особой благосклонности» королевы создавала при дворе нездоровую, нервную атмосферу постоянного соперничества, всеобщей ненависти и раздоров. Все интриговали и подсиживали друг друга. Конфликты, стычки и вражда при дворе не прекращались ни на день, что, разумеется, крайне дестабилизировало общую политическую обстановку в государстве. Эмоциональный уровень общения монарха и подчиненных приводил к тому, что при дворе постоянно вспыхивали мелкие и крупные заговоры, что, конечно, подрывало личную безопасность королевы. Королева, можно сказать, была заложницей собственного (и абсолютного) недоверия к мужчинам, что не позволяло ей остановить свой выбор на одном из них и тем самым положить конец опасным интригам. Она предпочитала лучше править подданными строптивыми и влюбленными, чем строптивыми и невлюбленными.

Едва ли не самый существенный недостаток ее декларированного девства состоял в отсутствии понимания со стороны народа. В самом деле, вычурные и надуманные идеалы, которые избрала для себя Елизавета-женщина, подошли бы католической монашке, но уж никак не первой невесте Англии. В глазах людей королева была не только королевой, правительницей, но и женщиной, причем абсолютно непостижимой с точки зрения здравого смысла: отказывающейся выходить замуж и рожать детей. Народ по своему разумению пытался разгадать эту загадку: о Елизавете ходило множество самых разных, зачастую нелицеприятных слухов. Ее безмужие объяснялось двояко: она либо «распутница», либо с ней «что-то не в порядке». Первая версия подрывала авторитет королевы и порождала активное неуважение и нездоровые фантазии: королеве приписывалось неуемное сластолюбие и множество незаконнорожденных детей. Второе утверждение тоже было весьма нелестным для престижа короны: самые фантастические слухи о физическом уродстве Елизаветы берут истоки именно оттуда. Наконец, само понятие «Virgin Queen» («королева-девственница») заводило иные горячие головы совсем уж в запредельные дебри: в 1587 году к изумленному Сесилу был доставлен выловленный тайными агентами прямо на лондонских улицах некто Эммануэль Плантагенет – «сын королевы Елизаветы от непорочного зачатия».

Елизавета вполне отдавала себе отчет, что ее положение королевы-девственницы приносит Англии слишком много проблем, самой очевидной из которых была абсолютно неразрешимая проблема наследника. И она завещала трон Англии своему ближайшему родственнику по крови, сыну Марии Стюарт и Генриха Стюарта, лорда Дарнли – Якову VI Шотландскому Стюарту. История взаимоотношения и многолетней вражды двух королев представляет собой отдельную и весьма интересную тему, но выходит за рамки нашего повествования.


Жертва

Король Англии Яков I (правивший до этого в Шотландии под именем Якова VI) унаследовал английский трон в 1603 году. Сын Марии Стюарт, опальной королевы Шотландии, казненной в 1582 году по личному приказу Елизаветы I, получил очень неспокойное наследство.

Мария Стюарт была внучатой племянницей Генриха VII – ее бабка была старшей сестрой Генриха VIII, отца Елизаветы – и на этом основании считала себя законной наследницей английской короны в противовес Елизавете, которую сам Генрих объявил незаконнорожденной. Окружение Марии Стюарт внушало гордой шотландской принцессе, что у нее гораздо больше прав, нежели у «бастарда» – Елизаветы, однако в завещании Генриха

VIII Мария Стюарт не значилась в качестве возможного претендента. Несмотря на это, Мария всячески подчеркивала свой приоритет и не отказалась от этой мысли, даже находясь под следствием. Отцом Якова, сына Марии, был Генрих Стюарт, лорд Дарнли, который по отцу вел свое происхождение от королей Шотландии из той же династии Стюартов, а по матери был правнуком английского короля Генриха VII Тюдора.

Таким образом, Яков VI Шотландский действительно был наиболее вероятным претендентом на английский престол. Однако, чтобы стать им, Якова все же должна была назначить своим преемником сама Елизавета. И она это сделала.

Даже если новый государь не был тем горбатым и слюнявым уродцем, каким изображали его враги, к народным кумирам его трудно причислить. Яков I воспринимался в Алглии как враг даже министрами, не говоря уже о лордах парламента. В Лондоне постоянно раздавались гневные возгласы в адрес «негодяя Стюарта и его шотландцев». Усугубила его положение и популярность покойной Елизаветы I: Яков смотрелся на ее фоне весьма бледно. К тому же из-за притеснений католиков, которые проводило правительство королевы, страна была на грани религиозной войны и короля со всех сторон осаждали влиятельные лоббисты обоих верований, требующие примкнуть к их лагерю.

Не получивший английского воспитания, далекий от страны, которой ему предстояло править, Яков I считал себя Божьим помазанником, обладающим властью над жизнью и имуществом подданных. Игнорируя английские политические традиции, он попытался внедрить в стране самовластье на шотландский манер. Однако палата общин со всей почтительностью напомнила королю, «во-первых, что наши привилегии и вольности являются нашим правом и законным наследием не в меньшей степени, чем наши земли и наше имущество. Во-вторых, что их нельзя у нас отнять, отрицать или подвергать какому-либо умалению иначе, как с явным вредом для состояния государства».

Политические проблемы тесно переплетались с религиозными. Священники ожидали, что новый король подтвердит их право вступать в брак, даст больше свободы в богослужебных делах, а главное – запретит совмещать по несколько церковных должностей, что обрекало массу «безработных» священников на полуголодное существование. Однако король видел решение всех проблем в одном – в укреплении позиций официальной англиканской церкви. С особым ожесточением он обрушился на диссидентов-пуритан, не признававших епископской власти; около трехсот священников лишились приходов. Пуританам запрещали проводить собрания общин, их принуждали не реже одного раза в год посещать службы в англиканской церкви. Наиболее непримиримые диссидентские общины были загнаны в подполье или эмигрировали. Одна из них, действовавшая в селении Скруби (графство Ноттингем), в 1608 году в полном составе перебралась в Нидерланды, а впоследствии – в Америку.

Если правление Якова I принесло пуританам одни неприятности, то и для католиков оно стало тяжким разочарованием. Тем более что они возлагали на короля большие надежды. После смерти королевы Елизаветы I в 1603 году английские католики были полны чаяний, что Яков I будет более терпимым к их вероисповеданию и отменит наложенные Елизаветой штрафы и ограничения. От сына Марии Стюарт они ожидали уравнения в правах с приверженцами англиканской церкви. Но стало ясно, что эти надежды тщетны.

Многие историки считают, что, несмотря на недостатки, Якова I можно считать человеком прогрессивным, и это доказывает его религиозная политика.


Подозреваемые

Вначале кружок организаторов преступного замысла насчитывала пять человек – Роберт Кейтсби, Томас Винтер, Томас Перси, Джон Райт и Гай Фокс. Позже к ним присоединились еще по крайней мере восемь человек, среди них Роберт Кейс и Фрэнсис Трэшем. Известный исследователь Ефим Черняк в книге «Пять столетий тайной войны» рисует их выразительные портреты. Впрочем, как это часто бывает, при всяком масштабном и организованном заговоре (а пороховой был именно таким) круг заговорщиков не ограничивался мужским братством, всегда – не на главных ролях и не на виду – нужно было искать женщину. Как часто нити заговора плелись прелестными ручками: всегда были задачи непосильные для мужчин, но легкие для изобретательного ума очаровательных авантюристок и любительниц приключений. Надо отдать должное изворотливости этих особ, часто их деятельность была настолько искусно замаскирована, что оставалась незамеченной большинством историков. Такая же дама оказалась рядом с заговором против Якова I – это леди Маргарет Милдмэйн, жена представителя католического английского рода. Впрочем, сам лорд Милдмэйн, как это часто бывает, о делах супруги узнал едва ли не последним, уже после поражения мятежников. Итак, леди Милдмэйн была загадочной особой и называла себя вдовой Сидни, виконтессой де ла Марш, Жанной де Керуак, Анной Мари де Режи-Лекомб. Впрочем, полный список ее имен до сих пор одна из неразгаданных тайн этой истории. Но о ней мы поговорим позже.

Идеологическую часть заговора представлял Генри Гарнет, префект английских иезуитов. Его подчиненные не находили нужным скрывать, что отец Гарнет весьма неравнодушен к женщинам и вину. Он был хорошим лингвистом, искусным богословом, но, прежде всего, английская жизнь сделала его великолепным артистом и конспиратором. Этот дородный человек средних лет, с лицом, выдающим приверженность к вину, на самом деле держал в своих руках нити многих заговоров и шпионских дел. Он был известен под несколькими именами: во Фландрии его называли отцом Грином, отцом Вэйтли и отцом Робертсом, в Англии – отцом Гарнетом, отцом Дарси, мистером Фармером и мистером Мизом. У него было столько же жилищ, сколько и имен. Большую часть жизни он скрывался от королевских шпионов, меняя личины. Сегодня он был богатым торговцем, завтра бедным солдатом, возвратившимся из похода, послезавтра разудалым прожигателем жизни или пастором, преданным Ее Величеству. Осторожный иезуит предпочитал всегда оставаться в тени.

Поэтому официальным лидером Порохового заговора был Роберт Кейтсби – непримиримый борец с королевской властью. Родом из знатного католического семейства, Кейтсби бурно провел юношеские годы в компании других представителей «золотой молодежи», весьма мало интересуясь религиозными вопросами и только скрывая от протестантских собутыльников, что он был католиком.

В 1599 году он примкнул к заговору, возглавляемому Робертом Девере, графом Эссекс, когда заговорщики пытались свергнуть королеву Елизавету I. Попытка не удалась, по «делу Девере» было арестовано и казнено большинство сторонников графа. Роберт Кейтсби также не избежал ареста, но казнен не был! Кажется невероятным, но Елизавета ограничилась обычным штрафом. Правда, размер штрафа был очень велик: Кейтсби пришлось расстаться с родовым имением. Вполне возможно, что он купил себе жизнь, став информатором королевской службы безопасности.

Однако вскоре, когда ему исполнилось всего двадцать лет и когда друг за другом умерли его отец и жена, этот бывший кутила и прожигатель жизни резко изменился. Произошло не столь уж редкое в ту эпоху превращение беспутного гуляки в религиозного фанатика, целиком поглощенного мыслями о служении церкви. В ее распоряжение он предоставил свое состояние, свой меч и, как вскоре выяснилось, воспитанную с детства холодную надменность аристократа, привыкшего повелевать, и яростную решимость заговорщика.

Кейтсби считал даже иезуитов недостаточно ревностными слугами Господними и мечтал одним ударом достигнуть заветной цели. Он был связником между заговорщиками и главой английского иезуитского ордена отцом Гарнетом, идейным вдохновителем переворота.

Помощником Кейтсби был Томас Винтер, католический фанатик и ярый враг короля. Винтер был младшим сыном в небогатой католической дворянской семье из графства Вустер, дальним родственником и близким другом Кейтсби, также имевшего владения в этом графстве. Отлично образованный, говорящий на французском, итальянском и испанском языках, Винтер стал своего рода «министром иностранных дел» заговорщиков. Он вошел в контакт с правительством Испании и властями Испанских Нидерландов. Случаю было угодно, что именно с именем Томаса Винтера оказались связаны некие важные документы, о которых и поныне, уже через четыре столетия, все еще не затихают споры среди тех, кто стремится проникнуть в неразгаданные тайны заговора. Так, знаменитую исповедь Винтера до сих пор исследуют историки и не могут прийти к однозначному выводу – подлинный ли это документ или виртуозная фальсификация. Винтер тоже часто общался с отцом Гарнетом и другими иезуитами.

Следующий заговорщик, Томас Перси, был значительно старше своих «коллег» – ему минуло 45 лет, тогда как прочие еще только разменяли третий десяток. Он приходился двоюродным братом графу Нортумберлендскому, самому знатному из католических лордов. Потомок знаменитого в истории Англии дворянского рода, он вращался в придворной среде и мог узнавать новости высшего света, которые трудно было получить другим путем. Перси занимал значительно более высокое общественное положение, чем его сообщники.

Этот аристократ был в молодости известен как забияка и завсегдатай трактиров и других увеселительных заведений столицы, где он спустил немалую часть своего состояния, как человек, мало пекущийся о религиозных делах. Однако, как и у Кейтсби, у него произошел резкий духовный перелом: бывший кутила превратился в кающегося грешника, изнуряющего постами плоть и послушно следующего советам святых отцов-иезуитов. Нарушение королем обещаний, данных католикам, он рассматривал как личное оскорбление, за которое в разговоре с друзьями открыто угрожал убить Якова.

Этот человек был как будто соткан из противоречий. Необузданный характер и природная спесь рода Перси, толкавшие его на самые дикие поступки, странно уживались с хладнокровным расчетом и обдуманностью действий опытного солдата. Истово религиозный, он, однако, не остановился перед смертным грехом двоеженства. Одни считали его орудием иезуитов, а другие – правительственным провокатором; возможно, он был конспиратором, перемежавшим посещения тайных собраний заговорщиков с еще более таинственными ночными визитами к Роберту Сесилу. Томас Перси, один из главных организаторов заговора, сам входит в число его загадок.

А теперь вновь обратимся к леди Маргарет Милдмэйн, которая была если и не душой (сомнительно наличие души в ее соблазнительном теле), то уж точно одной из пружин Порохового заговора. О ней упоминают лишь некоторые, преимущественно английские и французские, историки. Этой женщине, опасной и неумолимой по натуре, связь с орденом иезуитов придала таинственное могущество. Если есть кто-нибудь хитрее и опаснее иезуита, то это именно иезуитка, а между тем, оглядываясь на историю известного общества, можно весьма легко убедиться, что подобных членов в «светском платье» у иезуитов было немало, хотя женщины официально вступать в орден (как и раскаявшиеся еретики) не имели права.

В годы правления Елизаветы и в начале царствования Якова эта замечательно красивая особа была «модной женщиной» при французском дворе. Ходили даже слухи, возможно распускаемые с ее легкой руки, о том, что она была внебрачной дочерью Генриха де Гиза, герцога Лотарингского, того самого государственного деятеля времен религиозных войн во Франции и главы Католической лиги. Во всяком случае, история ее рождения и юности покрыта мраком. Во время организации Порохового заговора ей было около 30 лет, не больше, значит, появилась на свет она в 70-х годах XVI века. Родилась она, скорее всего, действительно во Франции и долгое время выполняла роль связника между французскими и английскими католиками. На исторической сцене она появляется как мадемуазель Анна де ла Марш, хотя утверждала впоследствии, что на самом деле ее настоящим отцом был не граф де ла Марш, а Генрих де Гиз. Впоследствии она вышла замуж за католика де Керуака, имевшего связи при дворе, но быстро стала вдовой (факт странный и загадочный: разводы у католиков недопустимы, а Анна уже явно наметила нового кандидата в мужья). Вскоре молодая вдова вышла замуж за лорда Милдмэйна и уехала в Англию.

Стоит сказать, что с самого начала эта юная девица проявила себя как ловкий агент католической партии. Английская исследовательница Джейн Ридли приводит копию ее депеши (по некоторым признакам этот документ мог быть написан Анной де ла Марш в 90-е годы XVI века – то есть нашей героине не было еще и 20 лет) иезуиту отцу Парсонсу, признанному руководителю английских иезуитов. В 1580 году Парсонс лично возглавил иезуитскую «миссию», которая тайно посетила Англию, и с тех пор в течение многих лет он был главным противником Реформации.

Она обладала живым, деятельным, деспотичным и склонным к авантюризму умом, холодным сердцем и великолепно развитым воображением. Без всякой сердечной склонности она заводила бесчисленные любовные связи – только из любви к интригам, ради тех волнений, которые эти романы сопровождали. Это, как правило, стратегия мужчин, но ум этой искательницы острых ощущений был скорее мужским, чем женским.

Ее муж, вследствие ли своеобразного благоразумия или по рассеянности, ни разу в жизни не показал, что он подозревает жену в любовных похождениях. К тому же она, не отказываясь от любовных интриг, решила придать им больше остроты, соединив их с политическими. Неизвестно, состояла ли она в любовной связи с Робертом Сесилом, или их отношения напоминали встречи литературной «Мата Хари» – миледи и кардинала Ришелье, как их изобразил А. Дюма на страницах своего бессмертного романа… Но они знали друг друга. А очередным любовником леди Милдмэйн стал англичанин Томас Говард-Хьюз, дальний родич знатного заговорщика Томаса Перси и графа Нортумберлендского. Он ввел красавицу-шпионку в круг своих друзей-заговорщиков. В юности Томас Говард-Хьюз был послан учиться во Францию и образование получил не где-нибудь, а в иезуитской семинарии в Реймсе, готовившей проповедников и шпионов для осуществления планов контрреформации в Англии. Возможно, он и сказал бы свое веское слово в Пороховом заговоре, но, к сожалению, имел слишком слабое здоровье для мятежника, и вскоре лихорадка свела его в могилу, хотя, наверное, избавила от эшафота. Но его протеже уже возымела влияние на других «пороховых» заговорщиков.

Самый известный из заговорщиков, Гай Фокс, хотя его именем и назван заговор, был, в сущности, простым исполнителем. Единственный сын адвоката церковного суда в Йорке, ревностный католик, Фокс пошел служить в армию в полк Уильяма Стенли и дослужился до офицерского чина. В те времена королевой Англии была Мария Кровавая, старшая сестра Елизаветы I. Мария покровительствовала католикам и была помолвлена с королем католической Испании Филиппом II. Поэтому английские войска, в их числе и полк Фокса, участвовали в подавлении протестантской революции в Нидерландах. Фокс преклонялся перед всем испанским и даже изменил свое английское имя Гай на испанское Гвидо. Солдат, решительный и послушный указаниям священников, Фокс представлял идеальное орудие для организаторов католического заговора.


Предыстория. Заговор Уолтера Рейли

Пороховой заговор был самым громким делом в царствование Якова I, но не единственным. Надо сказать, что Яков I породил прямо-таки вереницу заговоров. Еще до знаменитого Порохового заговора против него был задуман еще один, во главе которого, возможно, стоял знаменитый государственный деятель елизаветинской эпохи путешественник и писатель Уолтер Рейли (1552–1618). Впрочем, существует и альтернативная гипотеза, которая гласит, что Рейли только приписали участие в этих заговорах.

Заговор был задуман с целью возведения на престол с помощью испанского золота родственницы Якова – Арабеллы Стюарт (ее считали более благоволившей к католикам).

Надо сказать, что вторая половина XVI века в истории Англии ознаменовалась «женским правлением». С приходом к власти в 1603 году династии Стюартов ситуация переменилась. Мужчины вновь монополизировали сферу властных отношений. Даже при дворе женщины заметно потеряли вес. Говоря о правлении Якова I, мы не можем назвать ни одного имени более-менее влиятельной фаворитки. Что касается королевы Анны, то, будучи, по всей видимости, женщиной весьма неглупой и достаточно властной, она, в силу прохладных отношений с супругом, не могла играть заметную роль в государственной жизни. На этом фоне как исключение выделяется неординарная фигура первой кузины короля, леди Арабеллы Стюарт. Она была загадочной женщиной. Уже само происхождение Арабеллы Стюарт предвещало неординарную судьбу. Она была единственным ребенком шотландского аристократа Чарлза Стюарта, графа Леннокса, и леди Елизаветы Кавендиш. Отец Арабеллы был правнуком английского короля Генриха VII Тюдора, и его дочь унаследовала таким образом права на английский престол. Поскольку у королевы Англии Елизаветы I не было детей, корона должна была перейти к кому-нибудь из потомков двух дочерей Генриха VII от Елизаветы Йоркской – старшей Маргариты или младшей Марии. Арабелла имела статус второй претендентки по линии наследования английского престола после своего первого кузена Якова VI Шотландского, сына старшего брата ее отца, лорда Дарнли, и королевы Марии Стюарт. Из всего потомства Маргариты Тюдор к началу XVII века осталось лишь двое: король Шотландии Яков VI и Арабелла Стюарт. Хотя по завещанию Генриха VIII, в том случае, если его дети умрут, не оставив потомства, линия наследников его младшей сестры Марии объявлялась выше линии старшей, Маргариты, Елизавета I всегда рассматривала именно Якова VI и Арабеллу как претендентов номер один на свой престол.

Яков был потомком старшего сына Маргариты, поэтому имел преимущественное право наследования. Но Арабелла была более тесно связана с Англией: по материнской линии она принадлежала к знатному английскому роду, росла и воспитывалась при дворе королевы Елизаветы I и вращалась в среде придворных дам. А в Англии еще в XIV веке при Эдуарде III был издан указ, запрещавший иностранцам занимать английский трон. Это обстоятельство придавало реальный вес притязаниям Арабеллы. Поэтому часть приближенных Елизаветы I склонялась к тому, чтобы признать наследницей Арабеллу. Однако королева, как мы уже говорили, незадолго до смерти утвердила своим наследником короля Шотландии. Кроме того, на Якове VI сошлись интересы большинства лордов. Для католиков главным аргументом в его пользу было то, что он являлся сыном Марии Стюарт; пуритане уповали на то, что он был воспитан в кальвинизме. Одним словом, Яков олицетворял собой религиозный компромисс. В 1603 году он взошел на престол Англии под именем Якова I.

А теперь вернемся к Арабелле Стюарт. После кончины в 1576 году ее отца графство Леннокс, основные семейные владения в Шотландии, было объявлено выморочным из-за отсутствия мужского наследника и, в конце концов, передано представителю младшей ветви рода, фавориту Якова VI Эсме Стюарту, в качестве герцогства Леннокс. Так Арабелла осталась без титула и земель. Попытки вернуть ей законное наследство оказались неудачными, и это сделало Арабеллу зависимой от родни и королевской пенсии.

В 1578 году умерла бабушка Арабеллы, Маргарита, тем самым исключив влияние католической семьи Ленноксов на дальнейшее воспитание девочки. А после смерти в 1582 году ее матери, Елизаветы Кавендиш, Арабелла была отдана на попечение другой своей бабушке, Елизаветы Хадвик. Под руководством леди Хадвик Арабелла получила редкое в то время для девушки классическое образование. Она свободно владела латынью, изучала французский и итальянский языки, а также каллиграфию, историю, астрономию и, конечно, Библию. Кроме того, Арабелла играла на лютне, танцевала, вышивала, интересовалась соколиной охотой и охотой с гончими и, наконец, постигала науку вести дела. На последнем особенно настаивала ее бабушка, которая начала свою жизнь с 40 фунтами годового дохода, будучи дочерью обычного сквайра из Дерби, а к концу жизни скопила огромное состояние, став богатейшей женщиной в Англии после королевы Елизаветы.

Происхождение Арабеллы, связи ее родственников при дворе, а также способности самой юной леди обеспечили ей поддержку во влиятельных политических кругах Англии. И это увеличивало шансы леди Арабеллы унаследовать английский престол. В то же время различные политические силы стали рассматривать Арабеллу как средство достижения или укрепления своей власти.

Настоящая война развернулась вокруг вопроса о замужестве леди Арабеллы. Претендентами на ее руку выступали знатнейшие и могущественнейшие вельможи Европы. Несколько иностранных принцев сватались за нее, но она отвечала отказом. Возможно, она не хотела выходить замуж за человека, которого не знает и планы которого не могла предугадать, ей не хотелось быть пешкой в чужой игре. Елизавета I к тому же превратила брак Арабеллы в орудие решения внешнеполитических проблем Англии, одновременно поддерживая в ней веру в реальность возможности унаследовать трон. Католические фракции, стремясь к возвращению Англии в лоно римской церкви, мечтали о союзе Арабеллы с подходящим католиком.

Но все переговоры о браке Арабеллы ни к чему не привели. Кроме того, леди Стюарт стала центром большого числа католических заговоров, что привело к десятилетнему ее изгнанию (с 1592-го по 1602 год), в течение которого она пребывала фактически под домашним арестом в поместьях своей бабушки. Длительная изоляция в провинции привела к тому, что об Арабелле забыли. Предложения о замужестве перестали поступать. Даже католики на континенте уже не поддерживали леди Арабеллу, так как окончательно убедились в ее верности протестантизму. Родня Арабеллы уже не строила амбициозных планов и старалась хоть как-то улучшить ее положение демонстрацией своей полной лояльности королевской власти.

Арабелла, казалось, не противилась своему заточению и смирилась с положением изгнанницы. Она занималась совершенствованием своего образования, изучала новые языки (древнегреческий, древнееврейский и испанский) и никак не пыталась изменить свою судьбу. Однако было бы по меньшей мере странно, если бы человек, с малых лет готовившийся носить на голове корону, согласился на безвестное прозябание в провинции, даже не поборовшись если не за престол, то хотя бы за свою свободу.

В момент, когда все от нее отвернулись, Арабелла Стюарт впервые решила действовать самостоятельно и даже попыталась предъявить свои права на английскую корону.

Она решила заключить брак самостоятельно, и ее выбор пал на одного из родовитейших аристократов страны. Это был молодой Эдвард Сеймур, сын лорда Бьючемпа и потомок младшей сестры Генриха VIII Марии. Однако родственники предполагаемого жениха испугались последствий подобной авантюры и оповестили обо всем королеву. План Арабеллы таким образом потерпел неудачу, но это событие стало поворотным моментом в ее жизни.

Леди Арабелла Стюарт отныне перестает быть беспомощной пешкой в большой политической игре. Она больше не является ни средством достижения власти для своих родственников, ни орудием политической интриги в руках монархов. Арабелла Стюарт становится независимым персонажем, действующим от своего имени и преследующим, в первую очередь, свои цели. Российский историк Е. И. Эцина (Санкт-Петербург) в исследовании об Арабелле Стюарт пишет: «Самое неоспоримое тому свидетельство – дошедшая до нас переписка леди Арабеллы. Собрание ее писем достаточно уникально само по себе. Это единственная из сохранившихся до нашего времени столь обширная коллекция эпистолярных источников первой четверти XVII века, вышедших из-под пера женщины. А ведь до нас дошла лишь небольшая часть переписки Арабеллы Стюарт. Художественные достоинства ее писем не уступают лучшим образцам эпохи». В ее письмах обнаруживается искреннее, возвышенное сердце. В одном письме своему дяде Шрусбери она говорит о желании доказать всему миру, «что молодая дама в состоянии сохранить свою невинность и чистоту – как это ни парадоксально – даже среди тех безумств, которыми полна окружающая ее придворная жизнь». Она намекает здесь на вечные маскарады, в которых участвовала «королева со своими фрейлинами в мало что скрывающих костюмах морских нимф или нереид, к большому удовольствию зрителей». Арабелла стояла в стороне от этого водоворота развлечений. Но было ли это целомудренное сердце чуждо всякого политического тщеславия? Скорее нет, чем да. Эпистолярное наследие леди Арабеллы свидетельствует не только о ее утонченном красноречии. Перед нами вырисовывается образ волевой женщины, последовательно идущей к своей цели, с остроумной наблюдательностью, а порой даже с язвительной иронией отзывающейся об окружающих. Именно такая женщина могла стремиться к вершинам политической власти и даже претендовать на трон. Именно такой умный, амбициозный и самостоятельный человек мог найти поддержку в обществе.

Уже своим первым неосторожным порывом к власти леди Арабелла заставила вновь обратить на себя внимание и тем самым смогла привлечь на свою сторону часть старых союзников. Смерть Елизаветы I 24 марта 1603 года и провозглашение Якова I английским королем открывали для Арабеллы новые возможности для усиления политического влияния, к реализации которых она не замедлила приступить.

Отношение Якова к Арабелле было двойственным. С одной стороны, он рассматривал ее как соперницу в борьбе за наследство Елизаветы. В то же время Арабелла была его ближайшей родственницей, и Яков неоднократно признавался, что испытывает к ней братские чувства. После восшествия на английский престол он пригласил леди Арабеллу ко двору. Видимо, личное знакомство с кузиной лишь укрепило доброе расположение к ней короля. Испытывая к Арабелле несомненную симпатию, король способствовал ее возвышению при дворе, а также старался всячески улучшить финансовое положение кузины. Арабелла получила ряд высоких должностей при дворе королевы Анны, жены Якова. Благодаря расположению к леди Арабелле королевской семьи вокруг нее стали активно группироваться многочисленные родственники и друзья, которые надеялись с ее помощью решить свои самые разные проблемы. Однако леди Арабелла больше не была игрушкой в руках родни, жаждущей власти. Отныне она являлась подлинным лидером нового придворного клана. Но был ли Рейли членом ее клана?

Сильные люди прошлого царствования внушали Якову тревогу: первой жертвой нового короля стал сэр Уолтер Рейли. «Отчего Его Величество столь холоден со мной?» – однажды поинтересовался Рейли у лорда Сесила. «Король не выносит табачного дыма», – ехидно ответил Сесил, который, как и все, знал, что именно Рейли привез из-за океана и ввел в английский обиход это растение. Хотя ему-то уж отлично была известна истинная причина неприязни короля: по сути, причиной этой и был сам Сесил – опасаясь влияния сильной личности Рейли на бесхребетного нового правителя, лорд Сесил заранее позаботился о том, чтобы очернить сэра Уолтера в его глазах. Впрочем, Рейли и сам стал допускать тактические ошибки, вернее, так могло показаться со стороны. Например, он подал королю «Записку касательно войны с Испанией и защиты Нидерландов». Мог ли Рейли не знать, что в отличие от Елизаветы Яков всячески стремился заключить с Испанией мир? Вне всякого сомнения, Рейли это было известно, однако он не счел возможным угодливо соглашаться с монархом в том, что он лично считал неприемлемым и вредным для английской империи.

Весть о том, что сэр Уолтер Рейли – фаворит покойной королевы Елизаветы I, авантюрист и герой – заключен в Тауэр по обвинению в государственной измене, мгновенно облетела Лондон, вызвав недоумение горожан: патриот Рейли и государственная измена в их понимании сочетались плохо. Против него выдвинули притянутое за уши обвинение: якобы он замышлял посадить на трон Арабеллу Стюарт. Благодаря стараниям своих недругов Рейли, оказавшийся в полной немилости при дворе, несомненно, знал о существовании заговоров, хотя в них не участвовал и не пользовался доверием конспираторов. После ареста заговорщиков Роберт Сесил убедил одного из них, некоего Кобхема (и, кстати, своего близкого родственника), в том, что именно Рейли предал его, и побудил сделать признания, продиктованные «коварным искусителем». Но так как Кобхем неоднократно менял свои показания, то его свидетельства потеряли всякую ценность.

Судебное слушание по делу о государственной измене было назначено на 17 ноября 1603 года. Отлично сознавая шаткость улик против Рейли, Тайный совет строго подошел к отбору судей, большинство которых были заклятыми врагами обвиняемого. Враги Рейли довели до сведения короля, что тот активно выступал против восшествия на трон Якова. Против Рейли были выдвинуты четыре обвинения: стремление низвергнуть короля Якова I и посадить на трон его кузину Арабеллу Стюарт; подстрекательство к восстанию в королевстве; организация заговора с целью возвратить католической церкви ее былые позиции и организация испанского вторжения в Британию. Все это было очевидной выдумкой от начала до конца.

Рейли, который в припадке отчаяния еще до суда пытался покончить жизнь самоубийством в Тауэре, теперь снова обрел свое обычное самообладание. Обвинители неистовствовали, угрожая подсудимому пытками, именовали его «гадюкой», «гнусным и отвратительным предателем», «исчадием преисподней», «чудовищем с английским лицом, но испанским сердцем». После всего лишь 15-минутного совещания присяжные вынесли вердикт о виновности. Главный судья сэр Джон Попем, не колеблясь, объявил приговор: Рейли должен быть повешен, но затем еще живым вынут из петли и четвертован, «ваша голова будет отсечена от туловища, а тело будет расчленено на четыре части, чтобы таким образом покончить с вами по распоряжению короля – и да простит Господь вашу грешную душу!» Часть присяжных, потрясенных тем, как мужественно Рейли вел себя на суде, на коленях умоляли подарить подсудимому жизнь. Явное изменение настроения публики в пользу подсудимого заставило трусливого Якова, не отменяя смертного приговора, обречь Рейли на долголетнее тюремное заключение в Тауэре, где он написал свою многотомную «Всемирную историю». Уже на эшафоте были помилованы еще три участника заговора.

В 1616 году Рейли освободили и послали в Гвиану разыскивать золотые залежи. Он отправился в Южную Америку на поиски сказочной страны Эльдорадо, но экспедиция Рейли столкнулась с испанцами, ревниво охранявшими свою колониальную монополию в Западном полушарии. А такое столкновение как раз категорически было запрещено Рейли, поскольку Яков в это время тяготел к союзу с Мадридом. После возвращения на родину Рейли был немедленно арестован по настоянию влиятельного испанского посла Гондомара. На этот раз его обвинили в пиратстве, хотя, как подтвердили последующие расследования, он действовал в тех областях Южной Америки, где не было испанских поселений. За это «пиратство» Рейли по возвращении на родину и был казнен – по формально не отмененному приговору 1604 года.

Что интересно, печальная судьба сэра Уолтера Рейли никак не отразилась на основной героине заговора. Арабелла Стюарт не только не была подвергнута опале, а наоборот, была осыпаема всяческими милостями. Существует даже гипотеза, что сама Арабелла отказалась участвовать в заговоре и сообщила о нем королю Якову I. Так что явно целью процесса было все-таки устранение неудобного Рейли и других елизаветинцев, а не якобы «претендующей на трон» Арабеллы Стюарт.

Возвышение леди Арабеллы не осталось незамеченным и в Европе. С 1604 года в ее адрес снова стали активно поступать брачные предложения. Теперь среди претендентов на руку Арабеллы Стюарт были не только владетельные князья и принцы, но и правящие особы, такие как польский король Сигизмунд III и штатгальтер Нидерландов Мориц Нассау. Однако ее ответ не имел силы без одобрения короля. А одобрения не было, вопрос о замужестве леди Арабеллы оставался нерешенным. Это, возможно, и являлось основной причиной ее недовольства, несмотря на все милости короля.

Несомненно, что личная драма леди Арабеллы, которая к 35 годам еще не была замужем и не имела своего семейного очага, сыграла не последнюю роль в ее дальнейшей трагической судьбе. Однако основные причины, по которым Арабелла Стюарт так стремилась к браку, совпадали с теми, что все эти годы заставляли Якова отказывать ей в этом. Е.И. Эцина перечисляет их: «Во-первых, в случае замужества Арабеллы у короля не было бы больше ни малейших законных оснований удерживать ее поместья. В этом случае, помимо прочной социальной основы, у Арабеллы появилась бы абсолютная экономическая независимость от королевской власти, что могло стать причиной заявления с ее стороны претензий на трон Якова. Во-вторых, претендентами на руку Арабеллы были только правящие особы. Дети леди Стюарт от брака с кем-либо из них могли бы в скором будущем составить серьезную конкуренцию потомству самого Якова. Таким образом, не что иное, как реальная угроза потери трона, заставляло Якова постоянно откладывать решение вопроса о замужестве кузины».

К тому же в придворных кругах распространился ложный слух, будто бы Арабелла обещала отдать свою руку одному из претендентов, который и заявит от ее имени свои права на английский престол. Вследствие этого Яков на рождество 1609 года заключил ее в темницу и вызвал на допрос в Государственный совет. Затем недоразумение разрешилось, и король в начале 1610 года позволил ей выйти замуж – с условием, что ее выбор падет на любого верного подданного его королевства, отпустил ее на свободу.

Если бы Арабелла желала тихого семейного счастья, это обещание давало ей все шансы на осуществление своей мечты. Однако стремления Арабеллы простирались гораздо дальше. Только один мужчина в Англии оставался для нее по-прежнему недоступен, и она выбрала именно его.

Формально Яков не оговорил невозможность брака Арабеллы с Уильямом Сеймуром, младшим братом Эдварда, за которого она пыталась выйти замуж в 1602 году. Но для всех было очевидно, что король не одобрит подобный союз. Тем не менее в феврале он дал свое согласие.

Казалось, обещание, данное королем Арабелле, формально позволяло будущим супругам спокойно смотреть вперед. Но выбор Арабеллы оказался роковым. Лорд Бьючемп, сын графа Гертфорда и Екатерины Грей, в самом деле являлся претендентом на английскую корону со стороны ветви Саффолков. И хотя старший сын лорда был тогда еще жив, и Уильям Сеймур не мог считаться в данную минуту претендентом, старший сын мог умереть бездетным, что и случилось в действительности. Что же касается прав Саффолков на английский престол, то они были признаны законными в одном из парламентских актов, а парламент, избравший Якова, не был компетентен изменить порядок престолонаследия.

Ввиду такого стечения обстоятельств Яков предложил молодым людям предстать перед Государственным советом и ответить на вопросы. Сеймур должен был отказаться от женитьбы на Арабелле. Три месяца он ее не видел. А в июне 1610 года Арабелла и Уильям все-таки сочетались тайным браком. Когда Яков узнал об этом, он впал в дикий гнев. Дальнейшая судьба леди Стюарт была печальна. Ее заключили под домашний арест в Ламбете, Сеймур был брошен в Тауэр.

Тщетно Арабелла пыталась тронуть сердце короля. Но молодая парочка пользовалась в Лондоне симпатиями, и тюремное начальство разрешило им тайные свидания. Когда король узнал об этом из их перехваченной переписки, Арабеллу перевезли для большей безопасности в Дургем и отдали под надзор тамошнего епископа. Когда же Арабелла отказалась покинуть свою комнату – ее вынесли насильно. Дорогою она заболела так серьезно, что ей позволили отдохнуть в каком-то городке. Здесь ей удалось бежать в мужском костюме. «Она надела панталоны французского покроя, мужскую куртку, сапоги красно-коричневого цвета, мужской парик с длинными локонами, накинула на плечи черный плащ и опоясалась саблей. В таком костюме она убежала в Блэквелл, где ее ожидал французский корабль», – приводит свидетельства по документам тех дней Георг Брандес.

В то же самое время лорд Сеймур бежал из Тауэра. Случай помешал им встретиться. Спутники Арабеллы потребовали, чтобы она отплыла как можно скорее, хотя молодая женщина горячо протестовала. На следующий день в Блэквелл прибыл Сеймур. Когда он узнал, что корабль уже ушел, он упросил одного рыбака перевезти его в Остенде. Не доезжая нескольких миль до Кале, Арабелла уговорила капитана корабля переждать какое-то время, чтобы дать Сеймуру возможность догнать ее или чтобы получить от него какие-нибудь известия. Здесь ее настиг английский крейсер, отправленный вслед за беглецами из Дувра.

После неудачной попытки Арабеллы бежать на континент она тоже очутилась в Тауэре. Женщина умоляла о пощаде, но Яков грубо ответил, что «она вкусила от запретного плода, пусть же теперь пострадает за свое непослушание». После четырех лет в Тауэре леди Арабелла Стюарт скончалась от нервного и физического истощения 25 сентября 1615 года. Лишь после ее смерти ее муж получил позволение вернуться в Англию.

Король не простил свою кузину, хотя этого ожидали все. Леди Арабелла переоценила свои силы: рассчитывая на личную привязанность короля и многочисленные связи при дворе, она, возможно, ожидала изгнания, но не тюремного заключения в разлуке с мужем. Однако страх перед потерей трона и гражданской войной пересилил в Якове братскую любовь.


Пороховой заговор. Реконструкция преступления

В одном ряду с заговором, организацию которого приписывали Рейли, стоит Пороховой заговор, эти попытки переворота разделяет меньше года. Чем руководствовались заговорщики? Как возник и какие цели преследовал этот заговор, столь знаменитый в истории Англии?

Первоначально заговорщики из «группы Кейтсби» не имели четкого плана действий. Они регулярно собирались вместе, но дальше разговоров дело не шло. И тут Кейтсби неожиданно форсирует события: он предлагает четкий способ «единым ударом без всякой иноземной помощи вновь внедрить католическую религию». Любопытно, кто нашептал на ухо Кейтсби идею о практическом способе реализации идеи? Сохранилось письмо Кейтсби, из которого явствует, что его познакомили с одной особой, «яро сочувствующей нашим идеям», – некой вдовой, леди Анной Сидни, которая по всем признакам и является леди Милд-мэйн. И сразу после этого знакомства Кейтсби выдвигает детальный план. Постепенно таинственная «вдова» входит в круг заговорщиков, но держится на заднем плане и редко посещает их встречи.

Достоверно не известно, кто первый из заговорщиков предложил взорвать здание Вестминстера, когда король будет открывать сессию парламента. Возможно, что идея действительно была навеяна памятью о взрыве дома Кирк о’Филд а в Эдинбурге, лет за сорок до этого, в ночь с воскресенья на понедельник 10 февраля 1567 года, в результате которого погиб лорд Дарнли – отец Якова I. Впрочем, этот случай не был единственным – делались попытки взорвать государственные здания в Гааге, в Антверпене. Подобный же проект собирался осуществить некий Майкл Моуди в царствование Елизаветы I. Конечно, этот пример не мог не стоять перед глазами будущих заговорщиков, для которых драматическая история Марии Стюарт была одним из самых памятных событий недавнего и незабываемого прошлого. Словом, примеров было вполне достаточно.

При этом важно добавить, события взрыва Кирк о’Филда в Эдинбурге, конечно, были отлично знакомы тем, кто держал в руках нити управления властью, и прежде всего Роберту Сесилу, отлично и в деталях знакомому с историей Марии Стюарт и по государственным бумагам, и по семейным архивам, и по своим собственным воспоминаниям. А лорд Сесил, как показывают дальнейшие события, возможно, и был тем человеком, который управлял марионетками-заговорщиками с ловкостью опытного кукловода. Делал он это с помощью прекрасной шпионки, всегда остававшейся в тени. Она действительно вела себя как профессиональный шпион, никогда не оставляя следов, после нее не нашли никаких личных бумаг, те несколько писем, что попали в руки историков, сохранились совершенно случайно.

В апреле 1604 года пятеро заговорщиков, собравшись в доме Кейтсби на Стренде, неподалеку от набережной Темзы, поклялись хранить тайну, не выдавать товарищей и не отступать от своего намерения. Е. Черняк в «Тайнах Англии» пишет, что, памятуя об успешном взрыве в Кирк о’Филде, который убрал со сцены лорда Дарнли, заговорщики решили, что лучшее – враг хорошего, и если такой способ подошел Марии Стюарт, им тоже он подходит. Кейтсби считал, что лучше всего взорвать здание парламента во время его посещения королем 5 ноября 1605 года, убив тем самым монарха, наследника престола и целый ряд членов парламента. Почему именно в парламенте? «В этом месте, – заявил Кейтсби, – они причинили нам все зло, и, быть может, Господь обрек это место служить для них карой». В ответ на сомнения, высказанные сотоварищами, он лишь заметил: «Характер болезни требует столь сильнодействующего лекарства». С технической точки зрения, такой способ устранения Якова был вполне приемлем. Все заговорщики имели опыт военной службы (один из них, Джон Райт, даже считался лучшим бойцом на саблях своего времени). Порох в то время был дешев, закладка мин считалась обычной военной практикой, и многие, даже вполне гражданские люди, были довольно близко знакомы с саперным ремеслом. Правда, здание палаты лордов было больше Кирк о’Филда. Но что с того? Босуэл употребил в дело двенадцать мешков с порохом, отчего же им не заложить сто?

Чтобы преодолеть колебания друзей, Кейтсби предложил в последний раз проверить, можно ли рассчитывать на испанскую помощь. Заговорщики пытались извлечь уроки из прошлого. У Англии с Испанией был длительный конфликт. Когда Яков I начал преследовать католиков, Рим отказался от идеи католического восстания, но Мадрид продолжал горячо ее отстаивать. Однако у Филиппа III не было ни флота, ни достаточной армии, чтобы поддержать заговорщиков. Официальная Испания теперь явно делала ставку на примирение с Яковом. Поэтому заговорщики старались уговорить леди Милдмэйн, зная ее способности и талант манипулировать мужчинами, поехать во Фландрию, откуда коннетабль Кастилии готовился отбыть в Лондон для заключения мирного договора между Англией и Испанией. Но она отказалась. Ее отказ был обусловлен тем, что на эту поездку не дали «добро» ни иезуиты (а она уже посетила отца Гарнета в его резиденции, и даже, видимо, неоднократно, и нашла с ним полное взаимопонимание), ни ее негласный шеф Роберт Сесил – это не входило в его планы.

В результате, во Фландрию поехал Винтер. Понятно, что от Винтера отделались пустыми, ничего не значащими обещаниями похлопотать за английских католиков перед королем Яковом. Ефим Черняк пишет: «Заговорщики вскоре убедились, что им нельзя рассчитывать на поддержку Мадрида. К тому же над католической партией долгие годы тяготело подозрение, что она готова отдать английский престол Филиппу II или испанской инфанте. Теперь католикам представлялась возможность разыграть «патриотический козырь», сыграть на задетом патриотическом чувстве англичан, на непопулярности короля-шотландца и привезенных им с собой фаворитов. Ведь шотландцы по-прежнему считались исконными врагами Англии, пожалуй, не менее ненавистными, чем испанцы или французы».

Что было делать в таких обстоятельствах? Только организовать заговор – убить короля. После гибели Якова и наследника престола принца Генриха заговорщики предполагали захватить кого-либо из младших – принца Карла или принцессу Елизавету и, подняв восстание католиков, провозгласить регентство, точнее, католическое правительство под видом патриотического английского правительства, которое покончит с шотландским засильем.

Так, или примерно так, рассуждают приверженцы самой известной точки зрения на историю Порохового заговора. Так, по крайней мере, если верить дошедшим до нас документам, могли действовать заговорщики. Но можно ли верить этим документам, не сфальсифицированы ли они? Эти планы кажутся довольно фантастическими, а ведь заговорщики были скорее всего людьми практическими, и, возможно, они лучше оценивали господствовавшие настроения и обстановку, чем их критики из числа ученых, живущих через четыре столетия после событий.

Вероятно, во Фландрии Винтер встретился с отцами-иезуитами, которым изложил планы заговорщиков. Мы говорим «вероятно», поскольку не имеем иных доказательств этому, кроме как приведенных в документах, которые, возможно, не заслуживают доверия. В апреле 1604 года Винтер вернулся из своей поездки в сопровождении верного человека – Гая Фокса. Его тотчас же познакомили с леди Милдмэйн, она непременно должна была одобрить нового участника переворота. И она нашла его вполне подходящим… для определенной роли, возможно, «козла отпущения», во всяком случае, по некоторым гипотезам (Сеттон Алан, Вильямс Джейн и др.), именно она обрисовала Фоксу тот круг задач, который он в результате и выполнил. И, возможно, провал Порохового заговора – дело рук этой загадочной женщины или тех, кто стоял за ней и нуждался в его провале. Ведь не секрет, что именно с того момента, как схватили Фокса, началось стремительное крушение заговора. Могла ли леди Милдмэйн точным взглядом опытной интриганки просчитать все слабые места затеи, и возможно ли это было в принципе?

Но вернемся в более ранние времена, когда еще никого не поймали и все только начиналось. После выработки окончательного плана переворота в одной из комнат дома Кейтсби заговорщики прослушали мессу, которую отслужил иезуит отец Джерард, специально приехавший для этого, и приняли причастие. Знал ли Джерард, о чем совещались его духовные чада за несколько минут до того, как пришли слушать мессу? Ответить на этот вопрос нелегко.

По сохранившимся свидетельствам (они приводятся в «Пяти столетиях тайной войны» Е. Черняка), патер Джерард утверждал впоследствии, что ничего не знал о том, что происходило до начала мессы в соседней комнате. По утверждениям и самих заговорщиков, иезуит не только находился в другой комнате, но и ничего не знал о клятве. Это впоследствии утверждал Фокс и даже под пытками не изменил своих показания. И все же очень трудно представить себе, чтобы даже в это время иезуиты не подозревали о заговоре, хотя, быть может, и не считали его необходимым. Подобную же позицию занял и сам отец Гарнет, и все его коллеги. Позднее Гарнет уверял, что не мог ничего поделать, так как был связан тайной исповеди, во время которой ему и стало известно о планах Кейтсби и его друзей.

Свое участие в подготовке акции Кейтсби сводит к минимуму, мотивируя это тем, что он уже известен охране из-за своего предыдущего покушения на королеву Елизавету. Он вызвал Томаса Винтера и посвятил его в свой план. Чтобы взрыв удался, они должны были найти человека, умеющего подводить мины. При этом Кейтсби назвал имя Фокса, одного из заговорщиков. Фокс согласился, и ему выправили паспорт на имя Джона Джонсона (этот документ сохранился и находится в музее Тауэра).

Приступив к исполнению своего плана, заговорщики тщательно выбрали место. Кейтсби заранее навел справки о домах, примыкающих к палате лордов, в которой по традиции король присутствовал при открытии парламентской сессии.

Здания на Парламентской площади были расположены так, что под палату лордов можно было проникнуть либо из примыкавших к ней покоев принца Уэльского, либо из соединенных с ней домов парламентских клерков и другого обслуживающего персонала. Покои принца, естественно, отпадали, оставались дома служащих.

Здание палаты лордов было двухэтажным. Сама палата занимала второй этаж. А первый этаж был сдан под угольный склад некоему купцу Брайту (в те времена к «правительственным апартаментам» относились без особых церемоний, если можно было получить практическую выгоду). Следовательно, порох заговорщики должны были подвести не непосредственно под палату лордов, а под этот склад угля. Но и к складу невозможно было начинать рыть подкоп прямо посреди мостовой. Нравы тогда были довольно простыми, но все же не настолько. Для незаметного подкопа нужно было изыскать возможность взять в аренду один из домов, которые примыкали к зданию палаты и которые, как уже отмечалось, занимали парламентские служащие. Эти дома принадлежали казне.

Наиболее удобно был расположен небольшой каменный флигель Винегр-хауз, который арендовал некто Джон Винньярд, входивший в личную охрану короля. Из подвалов этого флигеля заговорщики и решили подвести мину под палату лордов. Это решение отдавало каким-то поистине дьявольским сарказмом – подкапываться под монархию, воспользовавшись собственностью того, кто эту монархию по долгу службы охраняет! Уж не леди ли Милдмэйн подала Кейтсби эту идею, это было вполне в ее стиле.

Но как завладеть этим зданием? Конечно, Кейтсби, о мятежном прошлом которого все знали, нельзя было, не возбуждая подозрений, договариваться с Винньярдом о субаренде дома, находящегося в непосредственной близости от парламентских зданий. Да и сам Кейтсби вовсе не желал «засветить» себя.

Как происходили эти таинственные приготовления к взрыву? Как пишет уже упоминавшийся Е. Черняк, слуга Томаса Винтера, некто Бете, посланный им разузнать подробности, сообщил, что дом сдавался Винньярдом внаем некоему антиквару Генри Ферерсу, владения которого в графстве Уорик соседствовали с поместьями Кейтсби. Ферере тоже был католиком, но это еще ни о чем не говорило, принадлежность к католической вере еще не гарантировала, что человек будет помогать взорвать короля. Рисковать было нельзя. Нечего было и думать посвящать Ферерса в планы заговорщиков. Чтобы уговорить его сдать дом внаем, следовало найти человека с незапятнанной репутацией, чтобы и тени подозрений возникнуть не могло. И среди заговорщиков как раз и был такой благонадежный человек.

Это был Томас Перси (тесть еще одного заговорщика Джона Райта), аристократ и светский человек. Он был единственным среди заговорщиков, кто мог попытаться нанять дом, не привлекая внимания. И Перси взялся за это дело. Уговорить Ферерса, уже пожилого человека, собирателя антикварных редкостей, мало бывавшего в городе, уступить права на наем Винегр-хауза было делом несложным.

Однако Ферере сообщил, что он не может передать свои права другому лицу без согласия основного съемщика, Винньярда, которого в то время не было в городе. Перси, однако, удалось уговорить жену Винньярда принять решение до прибытия мужа. Сравнительно крупная сумма, которую Перси согласился уплатить, и его высокое положение при дворе убедили хозяйку, одинаково заботящуюся и о деньгах, и о том, чтобы ее жилец был бы достоин обретаться в доме Винньярда.

В книге англичанки Джейн Вильямс «Почему Гай Фокс?» выдвигается гипотеза, согласно которой идея о найме Винегр-хауза была разработана иезуитами и леди Милдмэйн, она же подтолкнула Томаса Перси, родственника ее умершего любовника Томаса Говард-Хьюза, убедить Ферерса. Но почему же она сама не взялась за это дело? Вероятно, не захотела лишний раз открывать свое присутствие, ее и так слишком часто могли видеть с заговорщиками.

В Винегр-хаузе поселился Гай Фокс под именем Джонсона, якобы бывшего слугой Томаса Перси. Джонсон часто уезжал из столицы, выполняя поручения графа Нортумберлендского по сбору ренты у арендаторов его обширных владений – вполне благопристойный повод для оправдания частых отлучек. На самом деле Гай Фокс был связным заговорщиков, он ездил к иезуитам, подготавливал почву для дальнейших действий и занимался прочими делами.

Заговорщики оставили прежнего привратника дома, не посвящая, правда, его в заговор. Привратник был просто прикрытием и служил доказательством того, что все происходящее делается с одобрения хозяев, людей с безупречной репутацией. Итак, Винегр-хауз был в распоряжении заговорщиков, и только каменная стена в каких-нибудь двадцать футов отделяла подвал этого дома от угольного подвала под палатой лордов, над которыми возвышался королевский трон.

Однако флигель Винегр-хауза был слишком мал, чтобы хранить в нем порох, доски и все необходимые орудия, и к тому же находился на слишком видном месте. В него нельзя было незаметно свезти и хранить большой запас пороха, который требовался для того, чтобы поднять на воздух парламентское здание. Современный исследователь Сергей Цветков в книге «Узники Тауэра» пишет, что для складских целей заговорщики использовали дом Кейтсби, находившийся в Ламбете на берегу реки, неподалеку от Винегр-хауза. Хранителем склада стал вовлеченный для этой цели в заговор Роберт Кей, сын англиканского священника, долгое время служивший у католика лорда Мордаунта. В этом доме, стоявшем в отдалении от шумных столичных улиц, заговорщики вчетвером – Кей, Перси, Фокс и Винтер – днем заготавливали все необходимое: очередную порцию пороха и досок, а ночью тайно перевозили груз через реку и складывали в дальнем конце пристани, близ Королевского моста. Фокс перетаскивал все это во флигель. Вряд ли кто-нибудь обращал внимание на одинокую лодку, несколько раз причаливавшую к берегу близ Винегр-хауза. «Однажды – приводит свидетельства Е. Черняк, – правда, какой-то слуга, возвращаясь с работы в парламентском здании, заметил лодку и людей, что-то сгружавших и переносивших в Винегр-хаус. Однако среди них был привратник, которого все знали как слугу Винньярда, так что дело явно происходило с ведома и согласия нового хозяина дома, мистера Перси, а если так, то кто может помешать знатному придворному привозить к себе все, что ему заблагорассудится? Случайному свидетелю сцены, конечно, не могло прийти в голову, что привратник не больше его понимал смысл происходившего и что именно вносили в дом люди по указанию молчаливого и угрюмого мистера Джонсона».

Потребовалось несколько месяцев напряженного труда, прежде чем Фокс мог приступить к закладке мины. К тому же постоянно возникали разные препятствия, а однажды заговор чуть не был раскрыт. Эту историю приводят многие историки.

Все расчеты заговорщиков строились без учета настоящего хозяина дома, то есть казны. Сдавая Винегр-хауз, она сохраняла за собой право занять его снова, когда это понадобится. И такая нужда действительно возникла. Дом показался удобным для того, чтобы в нем без шума могла заседать конференция, обсуждавшая весьма непопулярный проект слияния Шотландии и Англии, имевших одного короля, в единое государство.

Удар был ужасным, и Фокс, первым узнавший об этом, спешно послал за Томасом Винтером. Тот бросился к остальным заговорщикам. Томас Перси срочно призвал леди Милдмэйн, поскольку она, самая таинственная из всех, наверняка имела самое большое влияние. Но она чуть не расхохоталась – если бы ее влияние распространялось так далеко, что по ее воле могли переноситься заседания Совета, то уж наверняка она не пачкала бы свои нежные ручки в угольной пыли и не сидела бы с дрожащими от страха заговорщиками, а пришла бы к Якову и попросила бы его подвинуться на троне. Но поскольку это было не так, то нужно было решать, как выходить из создавшегося положения. Нечего было и думать быстро убрать из дома завезенные туда порох и доски, которые были необходимы при проведении подкопа. Оставалось надеяться, что высокопоставленным членам конференции вряд ли придет в голову заглядывать в темный, грязный подвал здания и что слуги окажутся не более любопытными, чем их господа. Этот расчет оказался верным. В результате переговоры, в которых с английской стороны участвовал Фрэнсис Бэкон, знаменитый философ и впоследствии государственный канцлер Великобритании, происходили буквально на мешках с порохом. Современный читатель, воспитанный на сообщениях информагентств о том, какие меры предпринимают службы безопасности перед саммитами всяких «больших восьмерок» и прочими «встречами на высшем уровне», просто не поверит, что можно так безалаберно относиться к вопросам безопасности. Хотя, может быть, не так уж были и просты те, кто отвечал за эту самую безопасность? Может быть, они все знали – «все было под контролем»? Но скорее всего, эта гипотеза несостоятельна: слишком уж велик был риск.

Тем не менее все обошлось. Конференция закончила свою работу, и заговорщики снова стали хозяевами Винегр-хауза. Фокс даже укрепил его, насколько это было возможно, чтобы в случае необходимости в нем можно было выдержать многочасовую осаду, конспираторы также запаслись провизией. Потом Фокс оставался на страже, наблюдая за прилегающей местностью, готовый при первом же признаке опасности подать сигнал тревоги. Заговорщики начали рыть подкоп. Е. Черняк пишет, что занятый приготовлениями, Фокс вначале не участвовал в подкопе, хотя он единственный из заговорщиков приобрел за время военной службы некоторый опыт в подведении подземных мин. Остальная четверка – Кейтсби, Винтер, Перси и Райт – бодро взялась за дело, но крепкий каменный фундамент плохо поддавался их усилиям. Привыкшие орудовать мечом, а не ломом, они явно переоценили свои силы. Даже вызванные на помощь Кей и Кристофер Райт, зять Джона Райта, не продвинули дела вперед. В течение двух недель заговорщики упорно продолжали подкоп. Однажды из-за каменной кладки, которая упорно сопротивлялась ударам лома и лопат, раздался гул. Испробовано было верное средство – стену окропили святой водой, недостатка в которой не могло быть при тесной связи с иезуитами, воду вроде бы принесла леди Милдмэйн. «Нечистая сила» оказалась ни при чем, но шум этот натолкнул заговорщиков на мысль, ранее как-то остававшуюся в тени: а что если с виду заброшенный подвал парламентского здания окажется не пустым? (Заговорщики изначально предполагали, что попадут из Винегр-хауза в пустой, необитаемый подвал.) Так случилось, что подвал сдали под торговый склад. На отгороженном дворе около покоев принца несколько людей входили и выходили из небольшой двери, которая вела в заветное подземелье.

С немалыми хлопотами Перси удалось договориться, чтобы ему уступили аренду этого помещения. Перси снова отправился к миссис Винньярд и разъяснил ей, что ожидает приезда жены, проживающей вне Лондона. Чтобы под готовить Винегр-хауз к ее приезду, надо закупить достаточный запас угля для отопления. Словом, не согласилась бы миссис Винньярд поговорить с миссис Скинер, чтобы та посоветовала мужу уступить аренду своего подвала ему, Перси. Конечно, миссис Винньярд не останется внакладе, выполнив его просьбу. Достаточное количество золотых соверенов оказались безотказно действующим аргументом для миссис Винньярд, а для Скинера такую же роль сыграло предложение перепродать с немалой выгодой свое право аренды – Перси предложил Скинеру пять фунтов за субаренду подземелья (Скиннер платил четыре), и подвал оказался в руках заговорщиков. Новое помещение состояло из «длинной анфилады подвалов с толстыми стенами и потолками, поддерживаемыми столбами и балками, где нависшие своды создавали множество темных углов и закоулков», – так описывает его английский историк Алан Сеттон – и было идеальным местом для хранения пороха. Таким образом, теперь задача заговорщиков состояла лишь в том, чтобы перевезти сюда мешки с порохом, не особенно привлекая внимание.

Когда порох был переправлен в подвал, арендованный Перси, сверху сделали для маскировки настил из угля, камней, битого стекла и всякого мусора. Здесь для осуществления плана заговорщиками были приобретены и размещены в подвале палаты лордов ни много ни мало – 36 бочек пороха (около 800 кг!). Возникает вопрос, как же они смогли разместить в охраняемом здании такой объем взрывчатки втайне от властей. Хотя при том, как тогда обстояли дела с безопасностью…

В процессе подготовки стало понятным, что взрыв будет неминуемо сопровождаться большим числом невинных жертв, но Кейтсби заявил, что большинство пострадавших будут врагами веры, и успокоил этим других заговорщиков. Эту мысль ему подсказали отцы иезуиты, в частности добрый патер Гарнет. Вот уж действительно, «Бог узнает своих», как будто Варфоломеевская ночь еще не кончилась.

Итак, приготовления были завершены. Все было готово, а время для исполнения замысла еще не пришло. Правительство неожиданно перенесло дату открытия парламентской сессии с 7 февраля на 3 октября 1605 года.

В июле было объявлено, что сессия откроется еще позже – 5 ноября.

Заговорщики не отдыхали, они использовали это время для других действий, ведь заговор – это не только взрыв в парламенте. После взрыва должны были вспыхнуть восстания в средних графствах. С. Цветков пишет: «Фокс отправился во Фландрию, чтобы условиться о плане действий с Оуэном и полковником Стенли. Кейтсби и Перси взялись за организацию католического выступления – переброски добровольческого кавалерийского полка католиков в две тысячи человек, который Яков разрешил навербовать на английской территории испанскому правителю Фландрии». После этого Фокс отправился в Брюссель, к иезуитам, чтобы обеспечить поддержку планам заговорщиков со стороны иностранных дворов, прежде всего Мадрида и Рима, хотя в детали заговора испанский король и римский папа не были посвящены. Впрочем, достаточно того, что посвящены были иезуиты и, скорее всего, сам Клавдий Аквавива (1581–1615), пятый по счету после Лойолы генерал Ордена. Джейн Вильямс допускает, что в Риме состоялась секретная встреча генерала ордена иезуитов и загадочной леди – англичанки или француженки. Возможно, это была Маргарет Милдмэйн. Кстати, существуют предположения (английский историк Джон Севидж, испанский Игнасио Родригес и др.), что некая загадочная леди помогла разрешить «главному иезуиту» очередной кризис. Он разыгрался из-за недоброжелательности Фернандо Мендоза, человека, за спиной которого была сосредоточена вся сила испанского двора. Несмотря на то, что Мендозы был убежденным иезуитом, другом герцога де Лемос и исповедником герцогини де Лемос (которая приходилась сестрой герцогу де Лерме, оказывавшему огромное влияние на Филиппа III), его политика не соответствовала политике генерала ордена. Много раз Аквавива пытался удалить Мендозу от двора и каждый раз терпел поражение. После этого Мендоза преисполнился неприязни по отношению к генералу. Через герцога де Лерма он сделал так, что Филипп III пригласил Аквавиву в Испанию. Аквавива понял, что ему грозит опасность оказаться в руках своего могущественного подчиненного и деликатно отказался от приглашения. Затем король попросил папу Климента VIII послать Аквавиву в Испанию. Папа так и сделал. Но тут здоровье Аквавивы не выдержало, и он серьезно заболел. Климент послал своего собственного лекаря проверить, насколько тяжела болезнь. Лекарь папы вместе с семью другими докторами объявили, что о путешествии не может быть и речи. К тому же времени, когда Аквавива поправился, Климент при загадочных обстоятельствах умер (5 марта 1605 года). Перед этим он не отказал в аудиенции одной даме, по некоторым признакам – нашей загадочной леди-иезуитке. Возможно, она его и отравила. Вопрос о визите в Испанию больше не поднимался, и угроза свободе генерала ордена отступила. Тем временем Мендоза был назначен в Перу (стал епископом Куско) и больше не вмешивался в планы генерала Общества Иисуса Клавдия Аквавивы. Это произошло чуть больше, чем за полгода до Порохового заговора.

Леди Милдмэйн, если это была она, прибыв в Рим осенью, убеждала главу иезуитов, что для максимальной эффективности заговора необходимы финансовые вливания, ведь заговоры – вещь дорогая, нужны люди и т. д. Думать о привлечении к заговору новых людей приходилось уже хотя бы потому, что приготовления требовали больших средств, которые до сих пор покрывались за счет Кейтсби, а его ресурсы стали иссякать. Возможно, орден иезуитов не желал быть открыто связанным с заговорщиками. Аквавива не дал денег, но подал идею. Мысль иезуитов заключалась в следующем: если заговор требует новых людей, то пусть эти люди сами платят за участие в столь благородном и святом начинании (похожая мысль в свое время пришла в голову Тому Сойеру: «Только самым достойным мальчикам разрешают красить заборы»). Таинственная леди получила секретные инструкции и вновь отбыла в Англию.

Кейтсби и Перси получили право принимать в число заговорщиков новых людей и начали вербовать сторонников среди католического дворянства. Этих людей можно было бы расставить в день покушения возле Тауэра, чтобы схватить тех членов королевской семьи и знатных сановников, которые останутся в живых после взрыва или не будут присутствовать на заседании парламента. Постепенно в ряды участников заговора вошли Роберт Винтер, брат Томаса, и Джон Грант. Одним из последних, уже 14 октября, примкнул к заговору Фрэнсис Трешем, кузен Кейтсби и Томаса Винтера, зять католика лорда Монтигла. Трешем вступил в заговор после серьезных колебаний. Именно роль этого человека в последующих событиях во многом неясна, но безусловно важна. Есть предположение, что Трешем и «сдал» заговорщиков.

Фокс вернулся в Лондон с хорошими вестями: иностранные дворы пообещали посодействовать в богоугодном деле. Отец Гарнет и другие иезуиты выехали из Лондона, чтобы не компрометировать церковь участием в убийстве короля. Но в качестве связной, а также «глаз» и «ушей» осталась леди Милдмэйн. Хотя и она была готова уехать, как только станет «горячо», – у ворот особняка Милдмэйнов стояли запряженные лошади.

Пороховой заговор был подготовлен. Мина подведена. Гаю Фоксу как опытному военному было поручено стать главным исполнителем. Фокс уже подсоединил к мешкам с порохом длинный фитиль, который должен был поджечь заряд. За четверть часа, пока огонь добрался бы до мины, Фокс предполагал сесть в подготовленную лодку и отъехать как можно дальше от здания парламента (у Королевского моста уже качалась на привязи лодка). Ниже по реке Фокса должно было ждать судно, которое немедля доставило бы его в Нидерланды. Там он смог бы сообщить остальным заговорщикам, что наступила долгожданная минута и надо действовать.

Оставалось десять дней до открытия парламентской сессии. «Парламентская сессия должна была открыться 5 ноября 1605 года, и этот день, по мнению заговорщиков, обещал стать знаменитым и славным в календаре английской католической церкви. К этому времени на лезвиях мечей заговорщиков были сделаны надписи духовного содержания, а на эфесах выгравировано изображение Страстей Господних», – пишет в своей книге С. Цветков.

У Кейтсби вызывал беспокойство только Фрэнк Трешем, который до сих пор еще не внес обещанные две тысячи фунтов. Дело в том, что умер отец Трешема, и Фрэнк сделался обладателем Раштон-холла, одного из лучших поместий Средней Англии. Теперь он раскаивался в своей клятве на верность заговорщикам, так как она грозила лишить его громадного поместья, которое в случае раскрытия заговора было бы немедленно конфисковано.

Но существовало еще одно препятствие, о котором Кейтсби и не догадывался. Е. Черняк пишет: «Дело было в том, что сэр Роберт Сесил, граф Солсбери, государственный секретарь Англии, знал о развитии заговора в каждом его фазисе благодаря своим агентам при иностранных дворах, куда обращались заговорщики. Это дело было так хорошо известно ему, что он даже вступил в переговоры с папским нунцием в Париже, готовым гарантировать личную безопасность короля при условии отмены уголовных законов против католиков и дарования свободы католического богослужения в Англии».

Политика государственного секретаря лорда Сесила состояла в том, чтобы не делать ничего даже минутой раньше, чем следует. Неожиданное раскрытие заговора, спасение королевской жизни, суд над преступниками и арест иезуитов обеспечили бы ему вечную благодарность Якова. И Сесил терпеливо ждал.

Заговорщики думали, что они невидимы, и сами не увидели приготовлений, направленных против них. В продолжение лета и осени более проницательный взгляд мог бы заметить подвижки в армии, все подразделения которой были укомплектованы и усилены, заготавливалось оружие и боеприпасы, как будто королевству угрожает иностранное вторжение.

И все же тонкая игра государственного секретаря едва не была сорвана: один из членов палаты лордов получил анонимное письмо.


Загадка анонимного письма

В субботу 26 октября, вечером лорд Монтигл, член палаты лордов, живший в Монтегю-Клоуз, неожиданно отправился ужинать в свой замок Хокстон, который он получил в приданое за своей женой Элизабет Трешем (сестрой Фрэнсиса Трешема). До смерти королевы Елизаветы Монтигл вместе с другими будущими участниками Порохового заговора принимал участие в мятеже Эссекса, за что его принудили уплатить разорительный штраф более чем в пять тысяч фунтов стерлингов. Однако после вступления на престол Якова Монтигл объявил в письме к королю о своем желании принять англиканство. Вслед за этим Монтиглу возвратили его имения, и он стал членом палаты лордов. Это прямо-таки зеркальное отражение истории Генриха IV, сменившего протестантскую религию на католическую ради короны: «Париж стоит мессы». Монтигл пожертвовал мессой ради внушительной компенсации.

При этом лорд Монтигл находился в более или менее близком родстве со многими заговорщиками, поддерживал дружеские отношения с Кейтсби, Фрэнсисом Трешемом (он был женат на его сестре), с Томасом Винтером, который служил в его свите, и другими. Но заговорщики не знали, как считает Е. Черняк, что «лорд Монтигл к этому времени уже пользовался доверием и поддержкой Роберта Сесила. Кейтсби и его товарищи и не могли знать об этом. Тайное стало явным лишь спустя три с лишним столетия в результате исследования семейного архива Сесилов».

На ужине в Хокстоне у Монтигла был гость – дворянин из свиты католика лорда Монтегю Томас Уорд, тоже примкнувший к заговору. Когда подали очередную перемену блюд, в комнату вошел паж, державший письмо. По словам пажа, письмо было передано ему каким-то незнакомцем, прискакавшим на взмыленной лошади, который, передав письмо, тотчас умчался. К письму прилагалась устная просьба – вручить его лично лорду Монтиглу. Тот сломал печать и прочел письмо вслух.

Лорду Монтиглу советовали, если ему дорога жизнь, не присутствовать на заседании парламента, так как Бог и люди решили покарать нечестивого «страшным ударом».

Двусмысленное, но полное тревожных намеков письмо было прочитано в присутствии пажей и слуг, которые тем более были поражены происходящим, что Монтигл, потеряв всякий аппетит и забыв о роскошно сервированном ужине, немедля встал из-за стола и приказал седлать лошадей. В 10 часов вечера после бешеной скачки он на взмыленном скакуне подлетел к правительственному зданию Уайтхолла. Несмотря на поздний час, в нем находились сам Сесил и четыре лорда-католика – Ноттингем, Нортгемптон, Вустер и Саффолк, – которые были введены в состав Королевского тайного совета. Лорды пришли на ужин к Сесилу, но, несмотря на довольно поздний час, еще не сели за стол. Поспешно вошедший в зал Монтигл передал Сесилу полученное письмо.

Присутствующие прочитали письмо и приняли решение сохранить все дело в глубокой тайне, ничего не предпринимая до возвращения короля, который охотился в Рой-стоне и вскоре должен был вернуться в столицу. Сесилу стоило большого труда успокоить Монтигла и убедить присутствующих, что не следует тревожить его королевское величество по пустякам.

Монтигл, однако, не счел необходимым скрывать это решение от Уорда, который и так был уже знаком с письмом. Заговорщики почувствовали, что запахло жареным. Они были как никогда близки к провалу. Нужно было предупредить остальных.

О происшедшем за ужином у государственного секретаря стало известно и Кейтсби. Е. Черняк в «Пяти столетиях тайной войны» так описывает последовавшие за этим события: «Поздно ночью с воскресенья на понедельник Уорд ворвался к спящему Винтеру и рассказал о происходившем. На рассвете Винтер, разыскав иезуита отца Олдкорна и Джона Райта, помчался с ними к Кейтсби. Упрямый Кейтсби и после получения рокового известия еще не считал дело проигранным. Он не верил, никак не мог поверить, что тайна заговора расткрыта. Заговорщик даже почувствовал облегчение – лорд Сесил, по всей видимости, утратил осторожность и бдительность. И вообще, столько сил и средств было поставлено на карту, если отказаться сейчас, то второй попытки уже может не представиться».

Быть может, заявил Кейтсби, это результат интриги Фрэнсиса Трешема, который только что получил богатое наследство и еще менее, чем раньше, скрывал свое неверие в успех задуманного дела. Кейтсби даже пожалел, что они привлекли к своему делу трусоватого Фрэнсиса Трешема, но теперь уже обратной дороги не было.

Чтобы окончательно понять, каково положение дел, необходимо было удостовериться, открыта ли тайна подвала парламентского здания, известно ли лорду Сесилу о находившемся там порохе. Если донос вызвал подозрения правительства, то подвал палаты лордов обязательно будет подвергнут обыску. Кейтсби решил послать Фокса проверить, как обстоит дело. Винтер, правда, заметил, что это очень опасное поручение, но Кейтсби заявил, что забота о сохранности пороха – долг Фокса, и кроме того, его совсем необязательно посвящать в причины, вызвавшие надобность в дополнительной проверке.

Однако когда Гай Фокс рано утром в среду спустился в подвал, то нашел, что порох не тронут и все находится в прежнем порядке, даже секретные пометки, оставленные им на случай посещения подвала посторонними, казались нетронутыми. Фокс предусмотрительно разложил в некоторых местах подвала, там, где обязательно прошли бы посторонние, веточки, рассыпал песок, чтобы остались следы. Вернувшись к заговорщикам в Уайт-Уэбс, Фокс сообщил, что их приготовления не были обнаружены лазутчиками Сесила. Кейтсби с облегчением выслушал его рассказ и решил, что удача еще не отвернулась от них.

Но кто же послал роковое предупреждение? Кто был предателем, написавшим это злополучное письмо? Кейтсби питал сильные подозрения на счет своего двоюродного брата Фрэнсиса Трешема, который упорно тянул с денежным взносом. Эту гипотезу подтверждают многие историки. И скорее всего, так оно и было. Вожделенный Раштон-холл заставил перетрусившего Фрэнсисаа, к тому же никогда не отличавшегося смелостью, забыть о страшной клятве – теперь ему было что терять. Впрочем, Трешем никому не желал зла. Он рассчитывал, что Кейтсби, узнав о провале заговора, скроется за границу, и, таким образом, ничто не помешает ему вступить во владение отцовским поместьем.

В четверг, вернувшись в Лондон, Винтер передал Тре-шему приглашение Кейтсби встретиться завтра для важных переговоров. Кейтсби решил, что если измена Трешема подтвердится, заколоть его кинжалом. 1 ноября при встрече Кейтсби в упор спросил кузена, не им ли было послано письмо и тем нарушена клятва. Если бы Трешем хоть на минуту смешался, нет сомнения, Кейтсби убил бы его на месте. Но Трешем с негодованием отверг обвинение. Конечно, Трешем тоже был учеником иезуитов, но Кейтсби не был в состоянии поверить, что тот мог так легко отнестись к клятве, данной на Библии.

Когда же он для испытания двоюродного брата попросил двести фунтов на покупку оружия и Фрэнсис с радостной готовностью выложил деньги на стол, Кейтсби окончательно поверил в его честность. Он считал, что в том случае, если Трешем поддерживал связь с правительством, он вряд ли посмел бы компрометировать себя содействием заговорщикам. Трешем с готовностью обещал деньги (по его позднейшему объяснению, он рассчитывал, что Кейтсби использует их для бегства во Францию). Ночью Трешем вручил деньги Томасу Винтеру, но при этом сказал, что, по его мнению, заговор раскрыт, и предлагал для бегства свою яхту, стоявшую на Темзе.

Кейтсби все еще не хотел верить в неудачу. Он объявил, что останется в Лондоне, по крайней мере до возвращения Томаса Перси, который совершал поездку по северным графствам, где собирал ренту для графа Нортумберлендского.

3 ноября Винтер получил еще более мрачные известия. Уорд сообщил ему, что король на самом деле уже все знает. Яков вернулся в город, прочел письмо к Монтиглу и приказал лордам – членам Тайного совета – хранить все это в строгой тайне. Был отдан приказ немедля и незаметно обыскать подвалы под зданием палаты лордов, особенно ту часть из них, которая находилась под королевским троном.

Кейтсби и приехавший уже Томас Перси выслушали взволнованный рассказ Винтера. Они пребывали в ужасном смятении. Однако и на этот раз у них не было полной уверенности, что заговор открыт. Хотя куда уж больше! Быть может, они надеялись, что обыск будет проводиться не очень тщательно и порох не обнаружат под скрывающим его слоем угля и досок. Они как будто забыли, что дело касалось ни больше ни меньше безопасности самого короля. Было, по меньшей мере, безрассудно надеяться на невнимательность королевской службы безопасности, пребывавшей в состоянии боевой готовности после недавнего «заговора Рейли».


Мышеловка захлопывается

В таких вещах, как заговоры, все решает время. Взрыв должен был раздаться тогда, когда Яков I будет находиться в парламенте, на королевском месте, ни раньше ни позже. Заговорщики не могли позволить себе только ранить монарха. Весь успех их замысла строился на смерти Якова I. Чтобы все прошло в соответствии с расчетами, Перси купил часы – в те времена это была очень дорогая вещь – и отдал их Гаю Фоксу, чтобы тот мог зажечь запал в точно рассчитанное время. Заговорщики разошлись по условленным местам. Лодка для Фокса была на месте, оседланные лошади наготове, и участники заговора могли в любой момент быстро добраться до мест, которые должны были стать центрами восстания «в регионах».

Но тем же вечером в кулуарах палаты лордов произошли события, мгновенно изменившие ситуацию. Вскоре после того как заговорщики заняли свои места, по поручению Сесила около здания палаты лордов появились лорд-камер-гер Саффолк и лорд Монтигл в сопровождении небольшой свиты пажей, чтобы проверить, как продвигается заговор. С ними не было стражи, и вели они себя, как подвыпившие гуляки, поэтому Фокс ничего не заподозрил. Хотя, принимая во внимание ту ответственность, которая была возложена именно на него, должен был. С какой это радости люди, которые практически все знают о заговоре, шляются подшофе непосредственно в стратегически важном месте?

Они зашли в подвал, где за ними внимательно наблюдал находившийся там Фокс, одетый в одежду слуги. Расхаживая под сводами и громко разговаривая и смеясь, они спросили Фокса, кто он такой и что это за груда угля. Фокс ответил, что он слуга мистера Перси, которому принадлежит сваленный здесь уголь. Саффолк сострил что-то на тему о больших приготовлениях к Рождественским праздникам, и лорды, не перестававшие весело смеяться во время своего обхода, вскоре удалились. Вернувшись к королю, у которого находились лорд Сесил и несколько других членов Тайного совета, Саффолк сообщил о подозрительно большом количестве угля, собранном для отопления дома, в котором Томас Перси столь редко бывал, а сильно мерзнущую миссис Перси вообще никто не видел. Саффолка поразила также внешность Фокса, «высокого парня, способного по виду на отчаянные поступки».

После посещения подвала Саффолком Фокс поспешил сообщить об этом Перси. Заговорщики вздохнули с облегчением – видимо, Яков и Сесил ничего не заподозрили.

Приближался решающий час. Ноябрьской ночью заговорщики еще раз осмотрели издалека дворцовые и правительственные здания. Все было спокойно. Ни король, ни его всеведущий министр, видимо, не знали, что их ожидает на следующий день.

Когда незваные посетители удалились, Фокс надел высокие сапоги, завел часы и зажег фонарь, свет которого был почти не виден со стороны. Около полуночи он подготовил шнур-фитиль, который должен был зажечь, когда настанет срок, а затем вышел во двор, находившийся за покоями принца…

Едва Фокс показался снаружи, как несколько человек в черном набросились на него. Это были поджидавшие его в засаде шпионы Сесила – солдаты во главе с мировым судьей Ниветом, посланным для нового осмотра подвала. Фокса схватили и подвергли обыску. При нем нашли часы, пучок спичек и связку трута – слишком очевидные улики, чтобы запираться. Минуты было достаточно, чтобы пленник, которому связали руки, понял, что все пропало.

– Что ты тут делаешь? – спросил Фокса Нивет.

Фокс презрительно усмехнулся, он не счел нужным скрываться:

– Если бы вы попытались схватить меня внутри, я взорвал бы вас, себя и все здание на воздух.

По приказанию Нивета подвал был подвергнут тщательному обыску, и бочки с порохом были найдены…


Заговор раскрыт

Заговорщики стали спешно покидать столицу еще до того, как узнали о неудаче заговора. Это делалось в соответствии с их планом, который предусматривал одновременное начало восстания в ряде графств на северо-востоке Англии. Вскоре главарей заговорщиков нагнал Роквуд, который заранее расставил по дороге заставы с рысаками своего конного завода. Роквуд привез известие об аресте Фокса и провале заговора.

Когда Кейтсби и Перси прибыли в замок еще одного заговорщика – Дигби, там уже собралась группа местных сквайров, которые намеревались принять участие в восстании. Однако известие о неудаче заговорщиков охладило их энтузиазм. Большинство поспешно ретировались – дело-то все равно уже проиграно.

Но Кейтсби и другие заговорщики предпочли умереть в бою, а не на виселице. Мятежники решили двигаться в Уэльс, чтобы призвать католиков к восстанию. В Голвиче – в доме одного из заговорщиков в графстве Стаффордшир – они сделали короткий привал. Погода была ненастная, Кейтсби и несколько его спутников попытались просушить возле очага порох, который они подмочили, переплывая реку. (Вообще-то, эта идея позволяет усомниться в здравом рассудке заговорщиков.) При этом искра упала на поднос, на котором лежал порох. Оказалось, что он уже достаточно просох, – раздался взрыв. Кейтсби и его друзья были отброшены в сторону с обожженными лицами. Мешок пороха силой взрыва был выброшен через крышу.

Томас Винтер вбежал в комнату на шум и, увидев корчившихся в мучениях Кейтсби и его товарищей, спросил, что они намерены теперь делать.

– Мы собираемся умереть здесь, – ответил за всех Кейтсби.

– Что сделаете вы, сделаю и я, – сказал верный Томас.

Но большинство оставшихся невредимыми заговорщиков, в том числе Дигби и Роберт Винтер, бежали.

Остальные около одиннадцати часов вечера были окружены отрядом правительственных войск, собранным шерифом графства.

Первыми же выстрелами был тяжело ранен Томас Винтер, хотя рана была несмертельна; а вот Джон Райт был убит наповал. Пуля сразила и его брата Кейта. Осаждавшие ворвались во двор и закололи еще одного заговорщика копьем.

– Стойте твердо, мистер Том, – закричал Кейтсби, – и мы умрем вместе!

Но Винтер был слишком тяжело ранен, чтобы защищаться. Он только застонал.

Затем раздались выстрелы, сразившие Кейтсби и Перси (впоследствии стрелявшие были награждены Яковом I пожизненным пенсионом). Вслед за ними погибло несколько других заговорщиков. Борьба была кончена, дом захвачен королевскими солдатами.

Раненный в руку Томас Винтер, а также Роквуд, Морган и Грант были взяты в плен. В течение последующих недель были схвачены в разных местах многие участники Порохового заговора. Их ожидали казематы Тауэра, пытки и виселицы, воздвигнутые в Лондоне и других городах. Лишь только одна пташка упорхнула из западни – леди Милдмэйн. Она, по всей видимости, узнала о провале одной из первых: ее надежные слуги следили за подвалом, и когда люди в черном схватили Фокса, тотчас же доложили госпоже. А ей не нужно было тратить время на сборы, скорее всего после анонимного письма она была уверена в провале заговора и заранее подготовила пути к отступлению. Деньги, драгоценности и бумаги занимают немного места, и пока Кейтсби и Перси сушили порох, она уже неслась по дороге в Дувр, в порт. А там – корабль во Францию или в другую европейскую страну (следы этой таинственной особы затем обнаруживаются в Неаполе, где она вновь выполняет поручения иезуитов).

Но вернемся в Англию. С. Цветков, автор книги «Узники Тауэра», пишет, что Фокса доставили в Уайтхолл и провели в спальню к королю Якову около часа ночи 5 ноября. На вопрос монарха о цели его предприятия заговорщик не стал отпираться и с удивительной откровенностью заявил, что намеревался взорвать короля, королеву, королевских советников, судей и всех главных лиц при дворе. При этом заговорщик сослался на якобы существующее предписание папы римского о том, что «опасная болезнь требует незамедлительного лечения».

В ответ на вопрос о его имени он назвал себя Джоном Джонсоном, бедным слугой, состоящим на службе у сэра Томаса Перси. Вообще, он легко отвечал на любые вопросы и, казалось, бравировал презрением к смерти. При обыске у него нашли письмо на французском языке. Оно было написано некой Елизаветой Воке и адресовано Гвидо Фоксу. Следователи заподозрили, что, несмотря на видимую смелость и откровенность, узник скрывает свое настоящее имя. Однако этот человек с лихорадочно горящими глазами и зловещей улыбкой стоял перед четырьмя лордами и по-прежнему отвечал им так беспечно, будто шутил с товарищами, а когда его уличали во лжи, только смеялся в ответ. «Он так мало испуган, – писал Сесил в отчете о допросе, – как если б его взяли за простой разбой на большой дороге». Дело было проиграно, впереди его ждали темница, пытка, виселица и крики разъяренной толпы, жадной до зрелищ, но узник не выказывал ни малейших признаков беспокойства. Судья, пришедший за ним, чтобы вести на допрос, увидел, что он спит на соломе, «как человек, не имеющий других забот». Было ясно, что он – религиозный фанатик.

В один из мрачных ноябрьских дней 1605 года несколько знатных вельмож явились из Уайтхолла в Тауэр и приступили к допросу узника, доставленного в Тауэр накануне. Дело, которое они расследовали, навсегда закрепило за комнатой, где происходил допрос, название Комнаты Порохового заговора. Государственный секретарь Сесил представил сопровождавшим его лицам бумагу – это был королевский приказ. В нем содержались шестнадцать вопросов, на которые надлежало получить ответ у арестованного. Этим арестованным был Гай Фокс. Все вопросы были по порядку зачитаны узнику, а его ответы аккуратно записаны. Однако он ни в чем не сознался и лишь повторял то, что сказал раньше.

С санкции короля к Фоксу начали применять пытки. 8 ноября от Фокса удалось получить устное признание. После допросов «третьей степени» он сделался правдивей, но только в том, что касалось лично его. Судьи выяснили, что его зовут Гвидо Фокс. (Как уже упоминалось, свое имя Гай он, преклоняясь перед всем испанским, изменил на Гвидо.) Родился в Йорке; отец оставил ему небольшое поместье, которое он не сумел сохранить. Поступил на службу к Перси под именем Джонсона, дал клятву на католической Библии не выдавать товарищей и после клятвы принял причастие. Прочие заговорщики также были связаны клятвой. Теперь он сожалеет о своем намерении, ибо видит, что Бог был против смерти короля.

Фокс храбрился, но 9 ноября его подвергли более жестокой пытке, и он назвал имена своих сообщников и раскрыл все детали заговора. Он сказал, что заговор носил религиозный характер, описал подробно, как подводилась мина; затем он сделал более важные признания – назвал имена и адреса. 10 ноября он собственноручно подписал текст признательного заявления. Этот документ с неразборчивой и неровной (из-за применения пыток) подписью Гая Фокса сейчас хранится в Национальном архиве Великобритании.

Начались аресты, постепенно прояснявшие картину заговора. Показательный судебный процесс над группой заговорщиков прошел в Вестминстерском зале здания парламента 27 января 1606 года. Все они были признаны виновными в государственной измене. Казнь подсудимых состоялась 30 и 31 января 1606 года в центре Лондона. Заговорщиков повесили, а затем четвертовали (по свидетельствам современников, их еще и кастрировали). После этого головы и части тел заговорщиков демонстрировали жителям разных районов столицы.


Итак, многое свидетельствует в пользу того, что идея Порохового заговора возникла в голове Роберта Кейтсби. Но не была ли она ему подсказана? Слишком влиятельные люди были заинтересованы в такой версии заговора, и уже поэтому она вызывает сомнения. Весь Пороховой заговор просто пронизан какими-то необъяснимыми совпадениями, многое остается непонятным до сих пор. Возникает вопрос: а существовал ли вообще знаменитый подкоп под парламент, который вели конспираторы из Винегр-хауза? Е. Черняк пишет: «По версии, исходившей от правительства, оно получило сведения о нем только из уст арестованных заговорщиков, намного позже ознакомления с письмом Монтигла и начатых розысков. Правдоподобно ли, чтобы во время этих розысков не был бы обнаружен далеко продвинутый подкоп из близлежащего дома, который принадлежал заведомому участнику Порохового заговора Томасу Перси? Не была ли вызвана правительственная версия необходимостью уверять, что следы проделанной работы были тщательно уничтожены заговорщиками, и тем самым создать приемлемое объяснение того факта, что никто не видел самого подкопа?» («Тайны Англии»)

Но это еще не все. Наверное, все видели, как роют ямы, какая груда земли оказывается на поверхности, когда выкапывают даже не очень глубокое отверстие в земле. Куда же девался грунт, вырытый во время подкопа под парламент? Неужели такое количество земли можно было разбросать в прилегающем к дому садике небольших размеров? Садик был бы засыпан по самые верхушки деревьев. И все это, не возбуждая любопытства соседей и прохожих, на столь многолюдном месте, как площадь перед парламентом! Ведь совсем рядом находились другие дома парламентских служащих, которые вели активную жизнь, ходили на службу, у них были семьи и слуги, к ним приходили с визитами знакомые. Мало спасает и довод, выдвинутый С. Гардинером, что землю, вероятно, выбрасывали в протекавшую неподалеку Темзу. Но сделать это так, чтобы не было свидетелей, тоже непросто. Рано или поздно этим могли бы заинтересоваться любопытные, возникли бы вопросы. А насколько известно, вопросов не было, как и любопытных.

Еще более таинственным в истории Порохового заговора является вопрос о самом порохе. Нам не известно, смогли бы Кейтсби и Фокс со товарищи взорвать здание парламента, даже если бы они не были преданы? Согласно некоторым источникам, срок годности приобретенного ими пороха давно прошел, и он вряд ли мог быть использован.

И вообще, как саркастически писал один из отцов-иезуитов, чьи слова приводит Е. Черняк в «Тайнах Англии», «сразу же после обнаружения пороха правительством обнаруженный порох исчезает из истории». При расследовании заговора тщательно изучались всякие, иногда совсем ничтожные мелочи, а такой важнейший вопрос остался (вряд ли случайно) в тени. Для взрыва требовалось много пороха, и заговорщики были обеспечены им в полном объеме. Но, продолжает приводить факты Е. Черняк, «с 1601 года порох был государственной монополией и хранился под строгим контролем в Тауэре. Расходованием пороха ведали близкий друг Сесила граф Девоншир, а также его заместители Кэрью и Брукнер. Когда впоследствии возникла нужда в связи с финансовыми расчетами проверить расход пороха, это было разрешено сделать за годы с 1578-го по 1604-й. Иначе говоря, расследование было оборвано как раз на времени Порохового заговора. Бумаги о расходе пороха за этот год позднее оказались и вовсе затеряны».

Еще один противоречивый факт. И снова обратимся к книге Е.Черняка, который пишет: «В первых правительственных отчетах упоминалось о внутренней двери, ключ от которой находился в руках правительства и через которую можно было проникнуть в подвал, где лежал порох. Именно через эту дверь, согласно первому отчету, сэр Томас Нивет «случайно» зашел в подвал и там встретил Фокса. В последующем отчете дверь исчезла – она мало согласовывалась с утверждением, что правительство еще ничего не знало о заговоре. Взамен появился визит лорда-камергера. В результате противоречащих друг другу известий сообщалось, что Фокса арестовали в подвале, или на улице около подвала, или даже в его собственной квартире».

Далее происходят еще более странные события. Как уже говорилось выше, член палаты лордов лорд Монтигл получил накануне взрыва странное анонимное письмо. Письмо призывало лорда воздержаться от посещения парламента в день, когда там будет Яков. Именно это послание достигло рук короля, и королевские солдаты произвели обыск здания парламента, где обнаружили порох и арестовали заговорщика Гая Фокса практически в момент поджога. Но во время дознания ни один из заговорщиков не признался в том, что это он был автором письма, а ведь только знавший о заговоре мог его написать. Кстати, многим исследователям представляется невероятным, что о неудавшемся покушении в тот же день становится известно всей стране. Это было невозможно при тогдашней скорости распространения новостей, ведь еще не было не только Интернета, но и телефона, и телеграфа тоже. Даже королевские указы доходили до регионов за несколько дней, а то и более. Создается впечатление, что правительство своевременно подготовило и саму новость, и людей, которые ее донесли, причем заранее.

Наконец, следствие закончено, преступников должны казнить. И казнь выбрана жестокая. Однако во время казни Фокс умудрился совершить самоубийство и избежать мучений. (Его должны были сначала душить петлей, потом утопить и, наконец, четвертовать.) В самом начале экзекуции Фокс вырвался из рук палача и с петлей на шее спрыгнул с эшафота, сломав себе шею.

Итак, следствие, допросы и пытки не только не прояснили, а, напротив, скорее – и быть может, сознательно – запутали историю Порохового заговора.

Но для чего правительству потребовался этот вымысел?


Источники информации

Нельзя не согласиться, что часть будто бы общеизвестных фактов Порохового заговора вызывает подозрение, и это не случайно. Слишком могущественны были люди, заинтересованные в том, чтобы вся правда о заговоре никогда не выплыла наружу. Через их цензуру прошло почти все, что мы знаем об этом заговоре. Но если внимательно присмотреться к отдельным и разрозненным фактам, наверное, можно хотя бы частично воссоздать подлинную картину событий. Как говорил один из самых знаменитых литературных детективов Эркюль Пуаро: «Я люблю слушать людей, все они лгут, но в разговоре невольно выдают истину, потому что люди любят говорить о себе». Так последуем этому совету, пусть заговорят герои этой истории и документы, ложные свидетельства и искаженные известия.

Большая часть того, что было известно о заговоре, основывалась на напечатанном вскоре после его раскрытия официальном правительственном отчете. То, что он лжет во многих существенных вопросах, не вызывает сомнения. Спорить можно лишь о том, в каких вопросах и в какой степени отчет искажает истину.

Да и на чем основывается сам отчет? Прежде всего на показаниях арестованных, в большинстве случаев данных под пыткой или под угрозой пытки (официально пытке был подвергнут только Гай Фокс, но в переписке Сесила обнаружены доказательства, что пытали и других обвиняемых). Ученые внимательно исследовали протоколы допросов и убедились, что верховный судья Кок нередко сам, своей рукой «исправлял» показания, вычеркивая казавшиеся почему-либо «неудобными» места и вставляя нужные ему фразы. Эти факты приводят многие исследователи: Е. Черняк, С. Цветков, Джейн Фильямс, Мартин Пью и другие. В большинстве случаев причины этих подчисток и вставок довольно прозрачны, но в ряде мест мотивы Кока невозможно понять, и это окутывает туманом неясности, уверток и лжи сохранившиеся протоколы допросов.

Но протоколы допросов – это не все первоисточники наших сведений о заговоре. Самый важный и полный документ – исповедь, написанная в тюрьме Томасом Винтером, единственным еще остававшимся в живых руководителем Порохового заговора. Из нее-то и стало известно все самое существенное об истории Порохового заговора и о планах заговорщиков.

Но была ли эта исповедь подлинной? Е. Черняк пишет об этом следующее: «8 ноября Винтер был захвачен в Холбич-хаузе. Он был ранен стрелой в правую руку и поэтому не мог защищаться (если верить его «Исповеди», он получил также другое ранение во время сражения, а позднее ему были нанесены дополнительно еще несколько ран). В результате Винтер перестал владеть правой рукой и во время первого допроса шерифом Вустершира не мог подписать свои показания. Однако через неделю, 21 ноября, Уэйд сообщил Сесилу, что у находившегося в Тауэре Винтера рана на руке настолько зажила, что он собирается записать все сообщенное министру в ходе состоявшегося незадолго до этого их разговора, а также все, что он, Винтер, сумеет дополнительно припомнить.

Оригинал «Исповеди» куда-то исчез, и все попытки его разыскать в архивах пока остаются безуспешными. Этот подлинник должен был служить основанием написанного на десяти страницах текста «Исповеди», датированного 23 ноября 1605 года. Почерк этого документа напоминает почерк Винтера, каким он был до ранения. Однако в нем имеется одна настораживающая деталь. Известно, что правописание фамилий тогда было еще очень нечетким (вспомним, что сохранилось много написаний фамилии жившего в эту же эпоху Уильяма Шекспира, подававших не раз повод к самым различным, нередко фантастическим предположениям и теориям). Но, вообще говоря, разное написание одной и той же фамилии было в начале XVII века скорее исключением, чем правилом. Винтер во всех его сохранившихся и не вызывающих сомнения в подлинности подписях неизменно и очень четко писал «Wintour». В тексте же «Исповеди» стоит подпись «Winter», так, как обычно писали фамилию Винтера другие, но не он сам. Сравнение подписи в «Исповеди» с другими сохранившимися автографами Винтера почти исключает предположение, что она получилась такой вследствие того, что перо случайно скользнуло по бумаге и две буквы «ои» превратились в «е». Конечно, подделыватель тоже должен был стараться точно воспроизвести подпись Винтера. Но ошибка со стороны подделывателя все же более вероятна, чем ошибка самого Винтера».

Многие исследователи, занимавшиеся анализом так называемой «Исповеди» Винтера, указывают на множество несоответствий, выявленных в оригинале (мы на них не будем останавливаться), и на этом основании делают вывод, что этот документ – фальшивка или, в лучшем случае, подвергался значительной редакции со стороны государственного секретаря Сесила.

Следует лишь оговориться – даже выявленные методы работы фальсификатора или фальсификаторов говорят, что эти «редакторы» не «изобретали» показания, а переделывали подлинные слова арестованного Винтера (в соответствии с намерениями Сесила, разумеется). В противном случае подделка была бы слишком грубой, она вряд ли могла бы ввести в заблуждение современников, которые все-таки были больше знакомы с деталями этого шумного события, чем мы. Да и не было нужды в полной подмене сведений, надо было лишь опустить факты, которые в интересах Сесила следовало скрыть, и вставить сообщения, которые Сесил имел намерение приписать заговорщикам.

Итак, относиться к «Исповеди» надо с осторожностью, «особенно к тем ее местам, которые Сесилу было явно выгодно ввести в текст, – пишет Е. Черняк. – Но вообще обойтись без нее нельзя, только с ее помощью возможно изложить сколько-нибудь связную историю Порохового заговора, а то, что этот заговор существовал, нет никаких оснований сомневаться».

Другой вопрос – какую роль сыграла в его организации правительственная провокация. Если считать, что подлинность «Исповеди» Томаса Винтера вызывает сомнение, то многие действия заговорщиков могут быть истолкованы совсем иначе и вполне безобидно.

Существует две основные группы гипотез относительно того, кто стоял у истоков Порохового заговора.

Первая называет Пороховой заговор «заговором патеров», настаивая на том, что он лишь эпизод в целой серии интриг, известных в истории под названием англо-испанского заговора. Целью этого великого заговора, как уже было сказано выше, было подчинение Англии испанской политике. Хотя король достаточно лояльно относился к католикам и не допускал реализации жестких английских законов против католиков (при дворе Якова I даже сформировалась прокатолическая партия во главе с Говардами), однако иезуиты и радикальные католики не были этим удовлетворены.

И вторая группа гипотез говорит о «черном пиаре Якова I», т. е. о правительственной провокации. Заговор был придуман в недрах королевской тайной канцелярии Робертом Сесилом и тайно одобрен королем. Это был железный аргумент в борьбе с католиками, в стране начались репрессии против них. Участники заговора были казнены. Причем сами заговорщики или ничего не знали о тайных пружинах переворота, или, наоборот, были слишком хорошо осведомлены о них, и от них избавились как от лишних свидетелей.


Исторические последствия порохового заговора

Вскоре после раскрытия Порохового заговора парламент принял специальный закон, предписывающий отмечать 5 ноября как «радостный день благодарения за спасение». Закон действовал до 1859 года. Однако и после этого традиция празднования 5 ноября сохранилась. Теперь этот праздник известен как «Ночь Гая Фокса», или «Ночь фейерверков». Во всех городах страны вечером 5 ноября слышен непрерывный грохот от фейерверков, а воздух наполнен пороховым дымом.

Со временем эта традиция усложнилась: появилось чучело Фокса – соломенное чучело в старых одеждах, которое стали сжигать на костре. Так, Чарльз Диккенс неоднократно упоминает этот обычай, например, в 39-й и 42 главе «Посмертных записок Пиквикского клуба». Иногда аналогичным образом сжигают чучело Папы или даже современных политиков. В этот день также принято устраивать фейерверки и запускать петарды, для покупки которых дети выпрашивают у взрослых монетку «для хорошего парня Гая Фокса». Во время Второй мировой войны, вероятно из-за режима затемнения, праздник был отменен, однако потом возобновлен, но за это время подросли дети, не знавшие, что это такое. И именно поэтому в полном издании «Мэри Поппинс» Памела Трэверс объясняет читателям суть праздника.

Некоторые считают Гая Фокса первым идейным террористом на земле Туманного Альбиона. Сюжет 400-летней давности актуален и по сей день, особенно в свете возрастания террористической угрозы. Вот уже более 400 лет подряд здание парламента ежегодно перед каждой церемонией торжественного открытия с тронной речью монарха обыскивают йомены (стражники), чтобы убедиться, что никакие современные Фоксы не спрятались в подвалах, хотя в данном случае это скорее костюмированный обычай, а не серьезная антитеррористическая мера. Церемония осуществляется либо вечером накануне, либо непосредственно утром в назначенный день – 5 ноября. Для ее проведения в Вестминстерский дворец из Тауэра прибывает отряд лейб-гвардейцев, облаченных в парадную форму. Им вручают пылающие факелы и приказывают провести обыск всех подвалов под зданием парламента. И хотя помещения давным-давно электрифицированы, никому в голову не приходит изменить букве обычая, соблюдаемого уже четыре века.

А вечером по всей стране устраивается Ночь костров с фейерверками и сожжением чучела Гая Фокса. Празднования «Ночи Гая Фокса», хотя и в меньших масштабах, проходят и в других англоязычных странах.


«Буддийский переворот» заговор монаха Докё

Трон солнца небесной
богини Аматерасу
должен наследоваться
императорским домом.
Неправедный же да будет изгнан!
Сёку нихонги

Средневековая Япония. Эпоха Нара. Это еще не «belle epoque» по-японски – прекрасная эпоха Хэйан с ее утонченными нравами, любовью к красоте и изяществу, возведенными в культ, с ее поэзией, музыкой, росписями по шелку и «записками у изголовья», а также прелестными фрейлинами, опальными принцами и стильными заговорами. Это то, из чего вырос нежный лотос эпохи Хейан. Хотя и в эпоху Нара хватало и опальных принцев, и прелестных фрейлин, и коварных хитрых монахов, и рвущихся к власти принцесс, и даже мятежных призраков, и, конечно, загадок и тайн. Получается такая вот картина на шелке истории, рассказывающая о том, как правила императрица Кокэн, как она приблизила к себе по государственной надобности буддийского монаха Докё из рода Югэ, который вдруг возжелал ни много ни мало – царских почестей на троне Японии для себя и статуса государственной религии для буддизма. Аристократические семейства поднимают встречное, если так можно выразиться, восстание против плебея-выскочки в защиту священного трона императоров страны Ямато[8]… Летят головы, плетутся интриги, императрица то уходит в монастырь, то возвращается на трон, смещая наследника Дзюннина, которого сама же и избрала, амбициозный монах как никогда уже близок к трону, но его царственная покровительница скоропостижно «уходит к богам», и новый император Конин отправляет в отставку министра-монаха окончательно. Священные меч, зеркало, и яшмовая печать по-прежнему в руке прямого потомка богини Аматерасу…

Почему именно переворот монаха Докё (точнее, неудачная попытка оного) стал уникальным на фоне прочих заговоров и мятежей, которых в истории средневековой

Японии, как и в истории любой другой страны, немало? Как стала возможна попытка построения буддийской теократии в отдельно взятой стране? Почему буддизм в эпоху Нара стал так популярен? И какова роль в этом исконной японской «императорской» религии синтоизма?

Кем же был этот монах Докё? Как же так сложилось, что какой-то выходец из захудалой провинции прошел головокружительный путь от простого монаха до всемогущего властителя страны? Выдвижение Докё тем более удивительно, что социальная структура японского общества VIII столетия достаточно жестко определяла судьбу человека. При присвоении придворных рангов и распределении государственных должностей принадлежность к тому или иному роду играла главную роль. А Докё не принадлежал ни к одному из них. Что на самом деле объединяло своенравную императрицу и буддийского монаха? И почему после загадочной смерти еще не старой императрицы новый император Конин не казнил Докё, а всего лишь отправил в ссылку?

И как вообще в средневековой Японии – стране явно выраженного «мужского начала» – относились к женщинам у власти? Кстати, до Кокэн на протяжении нескольких поколений императрицы частенько всходили на трон, а вот после ее смерти прошло много веков, прежде чем к власти снова пришла женщина.

История императрицы Кокэн неординарна, ее судьба насыщена загадочными событиями. Почему она отреклась от трона и ушла в монастырь? Почему снова вернулась под именем Сётоку? Почему свергла императора Дзюннина – своего законного и одобренного ею самою преемника? Чего она хотела? Какими мотивами руководствовалась, совершая такие противоречивые поступки?

Есть ряд гипотез, которые связывают фигуру амбициозного Докё и легендарных таинственных воинов – ниндзя. Многие считают, что именно религиозные реформы Докё и активные гонения на оппозиционные течения, не совпадающие с «генеральной линией» государственного буддизма, позволили в полной мере сформироваться и развиться той системе, что известна нам как ниндзюцу. В сопротивлении правительственным войскам родилось боевое искусство ямабуси, послужившее основой ниндзюцу. Так ли это?

Действительно ли сопротивление давлению официальной религии в период власти Докё вывело на арену истории этих загадочных и неуловимых грозных воинов?

Пищу для еще одной группы загадок дают аристократические кланы, восставшие против Докё (и Кокэн соответственно). Главную роль в заговоре сыграли представители семьи Фудзивара. Какими причинами они руководствовались и что теряли в случае неудачи? К тому же, как это ни странно, клан Фудзивара внес изрядную долю мистики в эту историю. Известно, что в Японии очень серьезно относились (в русле синтоизма, естественно, а не буддизма) к сущностям субъективного духовного мира – духам, призракам и прочим таинственным существам. В древности и в средние века религиозные представления и верования зачастую были весьма важным мотивирующим фактором в отношениях людей, эти идеи подвигали их на самые разные действия, поэтому игнорирование этих религиозных воззрений может привести к неправильной оценке исторических событий. В старину люди верили в богов, духов и действовали в рамках своих верований. В японской истории много событий, которые объяснить формальной логикой очень трудно: постоянные переносы столиц в VI–VII веках, строительство самой крупной статуи Будды в мире в VIII веке, когда буддизм еще не стал общенародной религией, как в Индии и Китае, и многое другое. Конкретно в Японии особенно важен был такой фактор, как вера в онрё (мстительных духов). И очень часто именно эта вера и была главным побудительным мотивом для тех или иных действий политических лидеров страны, включая императоров. Из семейства Фудзивара «вышло» много известных онрё, и мстительными духами некоторые из них стали по воле императрицы Кокэн и ее фаворита. Кому и за что мстили онрё и как можно объяснить эти «истории с привидениями» с позиции нашего рационалистического века?

Существует легенда, повествующая о том, что в этот неспокойный период в Японию тайно бежала из Китая Ян Гуйфэй – прекрасная опальная наложница императора Тан Сюаньцзуна, что она не погибла, как гласит широкоизвестная версия, в результате вспыхнувшего в 755 году мятежа «Аныии», когда император Тан Сюаньцзун в панике бежал в провинцию Сычуань, так как на полпути солдаты взбунтовались, убили множество народа и вынудили императора казнить его фаворитку Ян Гуйфэй. Некоторые люди считали, что повесили не наложницу, а ее двойника.

По преданию, во время скитаний по Японии Ян Гуйфэй помогла некоему опальному японскому императору подавить дворцовый переворот. В Стране восходящего солнца даже есть могила Ян Гуйфэй, до сих пор там с почтением относятся к месту погребения китайской красавицы. Правда ли это? И если так, то какому японскому правителю помогала таинственная китаянка?

Но прежде чем начать отгадывать эти загадки, сделаем небольшое лирическое отступление о том, что такое император для японцев, и почему правящая династия в Стране восходящего солнца (единственная и никогда не было никакой другой) насчитывает 125 императоров до правящего сейчас Акихито и никогда не прерывалась – это древнейший из существующих ныне правящих домов, ей около двух тысяч лет.


Особенности национальной политики по-японски

Называя любую династию, мы тут же представляем себе то время, когда ей довелось править: Рюриковичи, Романовы, Габсбурги, Валуа, Тюдоры… Китайские династии Цинь, Тан, Мин… Когда же мы говорим о Японии, то именуем исторические периоды по географическому месторасположению императорского двора или же ставки военного правителя – сёгуна: периоды Нара, Хэйан, Камакура, Эдо… Почему так?

Размышления на эту тему иллюстрируют действительно крайне важные особенности исторического пути этой загадочной страны. Начнем хотя бы с того, что сама фамилия японского императора – микадо, тэнно[9] – и императорской династии, как это ни парадоксально, нам неизвестна. На протяжении всей писаной японской истории императорский род всегда был «просто» императорским – с определенным артиклем, ибо он был одним – единственным. Других фамилий, которые бы претендовали на то, что они ведут свою родословную от богини Солнца синтоистского пантеона, верховной богини – Аматэрасу-Омиками, не находилось. «Даже когда все нити практического управления страной находились в руках всемогущих военных правителей – сёгунов[10], те не покушались на императорские регалии (священное зеркало, меч и яшмовую печать). Когда японские императоры, отдаленные от принятия любых важных решений, проживали в обветшалом дворце с протекавшей крышей, никому не приходило в голову занять их место на троне», – утверждает известный современный японист, профессор, доктор исторических наук А Н. Мещеряков.

Сёгуны (и в какое-то время сиккэны[11]), взяв власть в свои руки, оставили императору почет и сакральное значение. Интересно, что когда «гражданские» императоры в 1868 году свергли сёгунов, они сами длительное время активно развязывали войны. После 1945 года, когда микадо вновь вернулись к той символической власти, которая у них была до 1868 года, Япония стала нейтральной гражданской страной. Хотя, кто знает, как оно снова будет в случае какого-нибудь кризиса…

Так что в отношении Японии можно говорить: «При императоре таком-то», имея в виду определенный период, но сказать: «При правящей династии такой-то» – нельзя. Итак, власть императора освящена легендой ее происхождения от Солнечной богини и правящая династия в Стране восходящего солнца так же неизменна, как и тот факт, что Солнце восходит на востоке.

Но так ли безоблачно было положение императорской фамилии в Японии, всегда такой ли постоянной была ее неприкосновенность?

Япония – страна незыблемых традиций. И такая жесткая привязка к традициям делает попытку посягательства на императорский трон, с одной стороны, практически невозможной (для лиц неимператорской крови), а с другой – из-за отсутствия твердого закона о престолонаследии – внутри императорской семьи (благодаря множеству принцев «законной крови», рожденных монархом от нескольких жен и многочисленных наложниц) появляется питательная почва для различных внутридинастических интриг, в которых японцы уже в те времена были большие мастера.

Несмотря на явный культурный прогресс, периоды, предшествующие Нара – Ямато и Асука[12], – отмечены кровавой цепью усобиц и династических интриг. Нет необходимости излагать все их печальные подробности, но тем не менее следует составить общее представление об отношении народа или, по крайней мере, правящих классов (то есть древних патриархальных родов – военной аристократии) к монархии в это и последующее время. Это напрямую связано с вопросом о том, почему императорская династия в стране Ямато никогда не прерывалась.

Бытует мнение, что почитание императоров, доходящее почти до религиозного благоговения, – национальная черта японцев, уходящая корнями в предрассветную мглу истории, и это поверье поддерживается догмой, гласящей, что преемственность была и будет «нерушимой на вечные времена». Авторитет правящего рода, глава которого – император – считался первосвященником синтоизма, «ответственным» за общение с богами, в Японии был велик настолько, что простым смертным невозможно было и помыслить посягнуть на его власть.

Что касается ранней истории Японии, эта теория выдерживает проверку лишь в самом общем смысле. Если пренебречь очень сомнительными сведениями о первых четырех или пяти веках и полумифических первых императорах и начать со вполне достоверного и хорошо освещенного источниками времени, то обнаружится, что и времена, считающиеся мирными, отмечены междоусобицами и борьбой за власть. И смерть на поле брани или прямое убийство наследников трона были в то время обычным делом.

Известный русский историк и знаток Японии профессор Н. И. Конрад отмечал, что в начале VII века Япония была еще далека от политического единства. Скорее это была непрочно связанная группа кланов, в которой на первом месте стоял императорский клан. Кланы (удзи), в зависимости от происхождения, делились на три категории: императорский клан, члены которого претендовали на происхождение от Солнечной богини; божественные кланы, предками которых были либо небесные боги из божественных соратников первого императора Дзимму, либо земные боги, под кем следует понимать местных вождей, уже правивших в Ямато, когда пришел Дзимму; и кланы пришельцев-иммигрантов, прибывших в разное время из Китая и Кореи.

Императорский клан включал несколько семейств, в него входили не только правящий дом, но и некоторое число великих семей, глав которых именовали оми — «великие мужи». Кланы признавали верховенство императорского дома, но такое превосходство давало императору лишь очень ограниченную власть. Глава каждой ветви клана был хозяином людей и имущества этой ветви, и контроль над ним мог осуществлять только глава его клана.

Государство, таким образом, состояло из клановых групп, находившихся в нестабильном равновесии. Равновесие поддерживалось скорее престижем, нежели силой императорского дома, и в таких условиях естественным было стремление одной из групп добиваться власти за счет других.

Политическая история Японии на протяжении многих столетий, начиная с самых ранних эпох, о которых нам что-либо известно, складывалась из борьбы кланов за господство, будь то контроль над императорским домом или его свержение. В этой борьбе императорский дом имел определенные преимущества.

Во-первых, будучи потомком и наследником богов, глава императорского дома являлся высшим жрецом культа не только для вышеуказанных могущественных кланов империи, но также и для всех других кланов, поскольку Солнечная богиня была верховным божеством всего народа.

Вторым преимуществом было положение императора как представителя всех кланов в отношениях с иностранными государствами, особенно с враждующими государствами Корейского полуострова. Поскольку эти отношения часто сводились к военным действиям, он, по крайней мере теоретически, осуществлял верховное командование посланными за море военными силами. Автономия же кланов была настолько полной, что только такая задача, как военный поход, могла позволить императорскому дому надеяться собрать с них налоги.

Третьим преимуществом была позиция императора как арбитра в спорах между кланами или их членами по вопросам права наследования и т. п. Заметим, что все эти преимущества основывались не на превосходящей силе, а скорее на традиции. Правительство, таким образом, было правительством согласия, а могущественные кланы могли с легкостью отказаться считаться с ним, когда ставкой были их собственные интересы или когда их вожди оказывались достаточно амбициозными, чтобы бросить вызов императорской власти.

Императорский род занимал «хризантемовый трон». Но представители других кланов тоже были не прочь повластвовать. Чаще всего это желание проявлялось в выборе из многочисленных претендентов на престол «удобного» принца (потому что, как было сказано, императоры имели по несколько жен и множество детей, а твердого закона о престолонаследии не существовало) и формировании из сёгунов правящего военного «кабинета министров». Было гораздо удобнее манипулировать марионеточным императором, чье положение освящено божественным статусом, нежели ввязываться в кровопролитную гражданскую войну с другими кланами. В разное время императорскую власть контролировали шесть сёгунских семей: Сога, Фудзивара, Тайра, Минамото, Асикага и Токугава.

Но иногда желание получить власть в свои руки не ограничивалось поиском послушного принца. Например, клан Сога – один из самых могущественных родов эпохи становления японского государства, о нем рассказывает историческая летопись «Нихонги», – некогда пожелал сам основать новую династию. Известный военный историк С. Тернбулл подробно рассматривает деяния рода Сога в своей книге «Самураи. Военная история».

Во времена объединения японских племенных союзов (до V в. н. э.) в борьбу за власть вмешались все слои общества Ямато, в том числе и потомки различных родов, при этом преимущество получили представители фамилии Сога. Род Сога обязан своим происхождением предводителям переселенцев из Китая – бэ. Об этом свидетельствует полное название рода – Согабэ. Они восходили к передовой китайской цивилизации и стояли на гораздо более высокой ступени развития по сравнению со своими главными противниками – кланами Накатоми, Отомобэ и Мононобэ. В отличие от своих конкурентов, исповедовавших языческий культ синто и подчинявшихся законам родового общества, считавшихся более примитивными, Сога исповедовали более передовую религию – буддизм, с которым тогда были тесно связаны все общественные новации.

Род Сога добился в царстве высокого положения, а к V–VI векам еще более упрочил его – он был допущен к управлению «тремя царскими сокровищами»: мечом, зеркалом и яшмой – и сохранил за собой эту должность до самого своего конца.

Ко второй половине VI века Сога столкнулись с сильным противодействием со стороны главной военной силы Ямато – рода Мононобэ. Между ними вспыхнула борьба, принявшая особенно ожесточенный характер из-за того, что Сога в силу своего происхождения были ревностными поборниками буддизма, а Мононобэ по тем же причинам – поборниками синтоизма. Сога одержали победу, подчинив себе императорский род.

Cora совершенно отчетливо понимали, что, навязав Японии буддизм в качестве государственной религии, они смогут добиться китайской формы правления, когда императором является не «потомок Небесной богини», каким

считался в соответствии с синтоистскими мифами император Японии, а всего лишь «праведнейший из земных», как в Китае. Естественно, в качестве самой удачной кандидатуры на трон они видели представителя своего рода. Глава рода Сога Умако поставил в качестве верховной правительницы свою племянницу Суйко (592–622) – впервые японский трон заняла женщина, а регентом при ней назначил принца Умаядо, известного в японской истории как Сётоку-тайси (572–622), т. е. буквально – Принц Святые Добродетели, но последний не стал марионеткой Сога, а активно проводил свою политику. И после смерти принца Сётоку-тайси Сога, разочаровавшись в «неудобном» принце-регенте, не ограничились выбором престолонаследником какого-нибудь другого принца, а попытались сами основать новую династию от потомков Суйко (бывшей по крови Сога, а не потомком императоров).

Это принципиально отличалось от сложившейся традиции, где наследник получал необходимые императорские гены от отца, принадлежавшего к «правильному» роду, а мать принца могла быть одной из жен или наложниц, принадлежавших к «просто» аристократической семье. Новая династия становилась императорской по женской линии, и к тому же женщины «нецарских кровей», а отец, хоть и принадлежал к императорскому роду, считался просто принцем-консортом и не мог давать имя династии.

Но Сога потерпели неудачу, встретив мощный отпор не менее могучего рода Накатоми (впоследствии известного как Фудзивара) в лице Накатоми-но Каматари Фудзивара (614–669). Эти события получили название «переворот Тайка». Опальный, но законный принц Нака-но Оэ и Каматари осуществили реформы Тайка, укрепившие власть императора и центрального правительства. Нака-но Оэ, ставший в 661 году императором Тэндзи, пожаловал Каматари новую фамилию – Фудзивара. Через 8 лет тот умер и был похоронен на горе Тономинэ, где, по преданию, он задумал совершить переворот и уничтожить власть Сога. Существует легенда, что всякий раз, когда клану Фудзивара или императорскому дому угрожает опасность, гора начинает тяжело стонать. За годы, прошедшие после смерти Каматари, гора стонала 36 раз, и каждый раз император заказывал специальное богослужение, чтобы духи предков предотвратили беду.

Накатоми-но Каматари Фудзивара был первым из длинного ряда представителей рода Фудзивара, оставивших яркий след в японской истории. В ходе переворота Тайка все представители Сога были убиты, а их замок сожжен. История рода Сога закончилась.

А вот распри по поводу престолонаследия после краха Сога возобновились. С тех пор как Каматари пришел к власти, Фудзивара процветали. Сёгуны Фудзивара поступили мудро. Они сами не стремились на трон, оставив его потомкам богини Аматэрасу, но заняли ключевые места в императорском совете. И начали просачиваться в императорскую фамилию. Фудзивара избрали весьма простой и изящный путь, выращивая и воспитывая прекрасных дочерей, которые выходили замуж за наследных принцев. В этом они так преуспели, что между 724-м и 1900 годом не менее пятидесяти пяти из семидесяти шести наследовавших друг другу императоров были рождены женщинами из клана Фудзивара. Клан Фудзивара фактически правил Японией, вплоть до прихода к власти в XI веке военных (самурайских) кланов. Фудзивара, укрепив свое положение посредством постоянных браков с императорской семьей, в результате получили все, всю полноту власти, кроме разве что внешних ее атрибутов, которые они благоразумно оставили законным императорам.

Таким образом, можно утверждать, что интриги по вопросу о престолонаследии обычно принимали форму споров между соперничающими кланами, требовавшими трона для разных принцев, «лоббирующих» их интересы.

Фигура императора была священной в том смысле, что он был божественным потомком, но не имел реальной власти в нашем понимании «царской воли». С XI века в Японии (когда начала возрастать сила самураев) власть императоров еще больше слабела. С 1192-го по 1867 год власть полностью сосредоточилась в руках сёгунов. Впервые попав в Японию, путешественники из Португалии и Испании сравнивали отношения между императором и сёгунами с отношениями между папой римским и императором Священной Римской империи (у первого божественный статус, но мало реальной власти, второй – человек, но

наделенный властью почти безграничной). Это феномен японской истории существовал вплоть до недавнего времени: верховная власть de jure сохранялась долгое время после того, как все, кроме внешних атрибутов, de facto перешло к правительству.

Так что власть японских императоров немного похожа на сегодняшний статус английской королевы: она – олицетворение традиций, царствует, но не правит, и никому не приходит в голову возводить на трон новую династию.

Но ситуация, сложившаяся при японском дворе в VIII веке, единственный раз в истории страны (если не считать неудачных поползновений клана Сога) серьезно пошатнула почитаемые всеми традиционные устои. Во всяком случае, по масштабам дворцовый переворот, задуманный монахом Докё, значительно превзошел попытку Сога.

В 710 году японский императорский двор переехал в только что отстроенный дворец в новой столице – Нара, и началась одноименная эпоха – Нара дзидай. Она ознаменовалась тем, что Япония, считавшаяся тогда «отсталой», но желавшей быть первой в мире, окончательно повернулась в сторону «более просвещенного» в те времена Китая. Страна Ямато проводила самую настоящую «модернизацию», и ее элита страстно хотела походить на самую культурную и мощную страну Дальнего Востока. Поэтому в Японии изучали китайское законодательство и философию, придворные облачались в китайские одежды, вся деловая документация велась на китайском языке, чиновники старательно слагали китайские стихи, и позиции государственной религии прочно занял буддизм, окончательно оттеснив местные культы.


Буддизм и синтоизм в Японии, противостояние или терпимость

Но прежде чем говорить о буддизме, стоит сказать о той религиозной системе, которая тогда уже прочно обосновалась в умах и душах жителей страны Ямато. Самобытность и некоторая обособленность японской культуры нашли отражение в синтоизме (синто) – локально ограниченной древней религии Японии. Без понимания основных идей синто невозможно понять суть «буддийского заговора». Хотя истоки его, по общему признанию, неизвестны, ни у кого не вызывает сомнения тот факт, что эта религия возникла и развилась в Японии вне китайского влияния, что очень важно для понимания конфликта «синто – буддизм». Японец обычно не стремится вникать в суть и происхождение синто, для него это и история, и традиция, и сама жизнь. Синто напоминает древнюю мифологию. Практическая же цель и смысл синтоизма состоит в утверждении самобытности древней истории Японии и божественного происхождения японского народа: согласно синто, император – потомок богов – духов неба, а каждый японец – потомок духов второго разряда – ками. Для японца ками означает божество предков, героев, духов и т. д. Мир японца населен мириадами ками. Набожный японец думал, что после смерти он станет одним из них. Главная специфическая особенность синто – глубокий национализм. Ками породили не людей вообще, а именно японцев. Они самым интимным образом связаны с японской нацией, отличающейся вследствие этого уникальным характером. Профессор А.Н. Мещеряков подробно и тщательно рассматривает аспекты древних японских верований в «Книге японских символов».

Синтоизм свободен от религиозной идеи «центральной власти» Всевышнего, он возвеличивает культ предков и учит поклонению природе, поэтому не случайно почитание японцами животных (лисы, волка, черепахи, цапли и др.). Характерной чертой синто является и то, что определенные места: водопады, вершины гор, нагромождения скал необычайной красоты – считаются местами обитания богов. Подобные места становились средоточием культа, и, как правило, рядом с ними строились синтоистские святилища, легко узнаваемые по характерной форме ворот, напоминающей греческую букву «пи», – тории.

Согласно учению синто, вся вселенная едина, а святые места являются теми уголками творения, где человек может слиться с природой и почтить ее творцов. Синто не объясняет этот мир, но приглашает человека принять в нем участие, отождествляя себя с такими природными явлениями, как деревья, земля, вода, рождение, жизнь и смерть[13].

В синтоизме нет других заповедей, кроме общежитейских предписаний соблюдать чистоту и придерживаться естественного порядка вещей. У него есть одно общее правило морали: «Поступай согласно законам природы, щадя при этом законы общественные». По синтоистским представлениям японец обладает инстинктивным пониманием добра и зла, поэтому соблюдение обязанностей в обществе тоже инстинктивно.

Синто не имеет канонического текста (как, например, Библия, Коран и проч.), но существуют составленные уже довольно поздно компиляции мифов, называемые «Кодзики» и «Нихонги» [14], которые можно считать в некотором роде священной книгой синтоизма. Сведения о синтоизме в них дают достаточное представление об этой религии.

Профессор Н. И. Конрад излагает в сжатом виде эти масштабные эпосы. Согласно «Кодзики», первоначально, когда Небо и Земля были единым целым, а мужское и женское начало еще не разделились, все сущее представляло собой хаотическую массу, содержавшую зародыш жизни. Но затем все приобрело стройность – Небо отделилось от Земли. Появилось подобие ростка тростника, возникшее из хаоса, когда более легкие и чистые элементы поднялись вверх, чтобы образовать Небо, а более тяжелые осели и стали Землей. Эта загадочная форма превратилась столь же мгновенно, как и возникла, в первое божество – Куни-токо-тати, «Божество – Владыку Августейшей Середины Неба».

Затем возникли другие боги. Все они рождались по одному, пока не обособились женское и мужское начала – появилась пара божеств, Идзанаки и Идзанами, то есть Зовущий Мужчина и Зовущая Женщина. Когда они вместе стояли на плавучем мосту Неба и с любопытством смотрели на плавающую внизу Землю, старшие боги дали им украшенное драгоценными камнями коралловое копье. Они погрузили его в Океан и взбудоражили его воды. Когда они вынули копье, с его наконечника упали капли. Капли застыли и образовали острова, и на один из них спустилась божественная пара. Они установили коралловое копье в качестве центрального столба и опоры своего дома. Так была создана Япония.

У Идзанаки и Идзанами родились богиня солнца Аматэрасу, бог ветра и воды Сусаноо, бог огня Кагуцити и бог луны Цукиеми. Но Идзанаки мечом убил своего сына, бога огня, рождение которого причинило страшную боль Идзанами. Богиня была так удручена случившимся, что удалилась в подземный мир. Исполненный раскаяния из-за первого в мире убийства и скорбя о жене, Идзанаки, подобно Орфею, спустился за нею в подземное царство, чтобы вырвать Идзанами из когтей богов Ада. Его попытка не удалась; на обратном пути его преследовали восемь богов грома и прочие злые духи, от которых он весьма искусно отбился своим мечом. Вернувшись, он совершил многочисленные омовения, чтобы очиститься от адской скверны.

Бог огня не был их единственным отпрыском. Ему предшествовали еще два божества. Как уже говорилось, старшей была Аматэрасу – богиня Солнца, за нею последовал Сусаноо – Вспыльчивый муж. Сусаноо представляется существом неуравновешенным, подверженным вспышкам ярости. Он выплескивал свою ярость, меча громы и молнии. Во время одного из таких припадков он дошел до того, что швырнул в свою нежную сестру дохлого жеребца. Она сбежала от него и скрылась в пещере. Все существа были сильно огорчены этим обстоятельством, ибо, когда богиня Солнца спряталась, мир погрузился во мрак. Они собрались, чтобы придумать способ выманить ее из укрытия, и решили преподнести ей самые прекрасные дары из всех возможных. Некий Одноглазый бог, как его прозывали, выковал для нее железное зеркало. Этот кузнец-небожи-тель по традиции считается отцом оружейного ремесла (примечательно, что греческие циклопы также славились как искусные кузнецы).

Другим подарком было ожерелье из драгоценных яшмовых камней, которое вместе с зеркалом повесили на дерево у входа в пещеру. Музыка и смех побудили Аматэрасу выглянуть из пещеры, и она увидела свое отражение в зеркале. Пораженная собственной красотой, она стояла и смотрела, а тем временем вход в пещеру завалили камнями, чтобы она не смогла вернуться туда. Так миру был возвращен свет.

Но по крайней мере один раз буйный нрав Сусаноо принес какую-то пользу. В земле Идзумо обитал гигантский змей с восемью головами и восемью хвостами, и его хвосты заполняли восемь долин. Его глаза были подобны солнцу и луне, на его хребте росли леса. Этот змей, глотавший людей, особенно любил молодых девушек. Сусаноо вызвался убить змея. Выбрав в качестве наживки привлекательную девушку, он спрятался неподалеку, держа в руке отцовский меч, а в качестве дополнительной приманки для чудовища припас изрядное количество сакэ (японского рисового вина). Змей наконец приполз и, не обращая внимания на девушку, погрузил все восемь голов в сакэ и с наслаждением выпил. Вскоре змей опьянел и стал легкой добычей для Сусаноо, который выскочил из засады и стал яростно рубить его на куски. Когда он дошел до хвоста, клинок отскочил, и Сусаноо обнаружил, что там спрятан волшебный меч Кусанаги. Этот прекрасный клинок он подарил сестре, и поскольку та часть змея, где он был найден, была окутана черными тучами, он назвал его Амэ-но муракомо-но цуруги, или Меч Клубящихся Туч.

Затем Аматэрасу и Сусаноо вступили между собой в борьбу. Аматэрасу победила и осталась на небе, а Сусаноо был изгнан в страну Идзумо на землю. Сын Сусаноо Окунинуси сделался правителем Идзумо.

Аматэрасу не смирилась с этим и принудила Окунинуси передать правление ее внуку Ниниги, чтобы он правил Японскими островами, сотворенными ее родителями. Когда Ниниги готовился покинуть Небо, Аматэрасу дала ему три великих сокровища, которые должны были облегчить ему путь. В знак власти ему вручили священные предметы – зеркало (символ божественности), волшебный меч Кусанаги (символ могущества) и яшмовые четки (символ верности подданных). И эти три великих сокровища до сих пор хранятся на японской земле. Меч Кусанаги сейчас находится в храме Ацута, зеркало Ята-но-кагами – в храме Исэ, а четки – у императора во дворце, в Токио. Зеркало, меч и яшма с тех давних времен остаются эмблемой японского императорского дома. Получив их, принц Ниниги спустился с Неба на вершину горы Такатико на Кюсю.

От Ниниги произошел Дзимму-тэнно, мифический первый земной император Японии, положивший начало династии японских императоров – микадо. Хотя следует заметить, что реальное существование Дзимму – факт весьма сомнительный. По легенде, Дзимму с мечом в руке переправился с Кюсю на Хонсю, по пути выиграл множество битв, сражаясь со всевозможными врагами, в том числе с восемьюдесятью земляными пауками, которых он быстро уничтожил, причем использовав классическое «восточное коварство» – опоил их неким хмельным напитком, скорее всего сакэ. Согласно традиции, Дзимму-тэнно взошел на трон 11 февраля 660 г. до н. э., и этот день в Японии до сих пор является национальным праздником. Поэтому нет ничего удивительного в том, что императорская власть, претендующая на происхождение от Аматэрасу, тесно связана с традициями синто.

Впрочем, божества синтоистского пантеона недолго оставались объектом безраздельного поклонения японцев. Буддизм был занесен в Японию между 538-м и 552 годом. Он стал завоевывать популярность. Учению Будды к тому моменту, когда оно достигло Японии, было уже около тысячи лет.

Привлекательность нового учения и богатство связанной с ним китайской культуры представляли угрозу власти императора (которая уходила корнями совсем в другую религию), поэтому буддизм поначалу встретил сильное сопротивление. Его появление в стране привело к кровопролитной гражданской войне между великими родами Японии.

Как уже упоминалось выше, кланы Накатоми и Моно-нобэ служили царям Ямато в качестве хранителей обрядов синто. Новую же религию приветствовали правящий клан Сога, желавший перемен в стране, причем желавший не только реальной власти, но и ее внешних атрибутов – Сога хотели основать новую династию на буддистском, а не на синтоистском фундаменте. Сначала победили Сога, стерев с лица японской земли род Мононобэ, и буддизм стал неофициальной государственной религией. Но Накатоми

продолжали войну против Сога и против внедрения буддизма в Японии, и, забегая вперед, скажем, что впоследствии одержали верх. Как уже говорилось, Сога были уничтожены, Накатоми получили имя Фудзивара.

Но победа Фудзивара имела весьма двойственный характер. Если вспомнить, то изначально они были на стороне синто и боролись с «буддийскими» Сога опять же за синто. Как же тогда получилось, что впоследствии «с легкой руки» Фудзивара, их покровителя и сторонника принца Сётоку-тайси и Нака-но Оэ – императора Тэндзи, в стране победил буддизм? Когда защитники синто успели поменять знамена?

Здесь стоит подробнее рассказать о личности упомянутого ранее принца Сётоку-тайси. Как это ни странно, самым восторженным сторонником буддизма стал член императорской (а стало быть, и синтоистской) фамилии, добродетельный и высокомудрый принц Сётоку-тайси. Принц-регент имел поистине государственный ум. А государственный ум – это такой, который прежде всего руководствуется интересами страны и проводит ту политику, что способствует прогрессу подвластного государства. Несмотря на то что Сётоку-тайси был ставленником влиятельного клана Сога, он не захотел быть их марионеткой, хорошо представляя себе всю опасность такой ситуации для японской императорской семьи. Принц разработал основные политические предложения по нейтрализации и ассимиляции в стране буддизма – в каком-то смысле это было провозглашение в Японии «буддизма с японским лицом», буддизма, не исключавшего синтоизм. Принц был человеком просвещенным, стремился свести воедино учение Будды и свою родную религию, чтобы божества синто рассматривались как воплощения самого Будды. Говоря современным языком, буддизм и синто по его воле разделили сферы влияния.

Сётоку-тайси понимал, что для процветания Японии как передового государства необходима передовая религиозная система в качестве его базиса, и в чистом виде древнее синто не подходило для этой цели.

Сётоку-тайси написал «первую японскую конституцию» – «Уложение Семнадцати Статей», в котором подробно разъяснял, что такое буддизм и конфуцианские государственные идеалы. Кстати, именно он в одном из писем

посольства вместо старого названия страны Ямато, впервые использовал слово Япония (Хиномото, Ниппон). Ко времени своей смерти в 621 году в возрасте 49 лет Сётоку-тайси разработал для Японии систему реформ, основанных на китайском учении о государстве и адаптированных для японских реалий. Его идеи и планы пережили его и были воплощены в жизнь Фудзивара Каматари и его сподвижниками.

Через 23 года после смерти Сётоку-тайси в 645 году оппозиция под руководством принца Нака-но Оэ (будущего императора Тэндзи) и Накатоми-но Каматари Фудзивара осуществила «переворот Тайка». Были проведены фундаментальные реформы – «обновление Тайка». Суть реформ состояла в приближении японских политических и социальных стандартов к «цивилизованным», то есть китайским. Основой реформ стало законодательство. Японцы переняли китайские гражданские (рицу) и административные (рё) законы и адаптировали их к своим потребностям, создав базу для образования «правового государства» – рицурё кокка. Был создан централизованный аппарат управления во главе с императором и детально проработана исполнительные вертикаль и горизонталь. Ответственность за состояние дел в стране несло правительство с министерствами.

Моделью административной иерархии послужила танская система, однако с самого начала были сделаны уступки местным традициям и условиям. В течение столетия после реформы Тайка, или около того, оказались необходимы многие изменения, так как перенятые из Китая институты не соответствовали японскому темпераменту. Этого следовало ожидать – ведь первые реформаторы приняли китайскую систему в том виде, в котором она существовала на бумаге, и если даже сделать смелое допущение, что китайская практика согласовывалась с китайской теорией, то не похоже, чтобы высокоорганизованная танская структура точно отвечала всем японским условиям, в которых она применялась.

Пожалуй, наиболее интересным пунктом расхождения танской модели и японской копии является Совет по делам синто (дзингикан), который не только имел более высокий статус, чем отдельное министерство, но занимал такое же положение, как и верховное административное учреждение – сам Государственный совет. Значение, придававшееся этому департаменту, показывает, что какие бы временные спады ни переживал местный культ – синто – как религиозный и социальный институт, правящие лица никогда не забывал о его ценности в качестве инструмента поддержания и усиления престижа господствующих кланов.

Поэтому нельзя утверждать, что буддизм в Японии победил полностью. Отправление некоторых обрядов синто во дворце вроде бы прекратилось или стало формальным на короткое время эпохи Нара, особенно в правление такого набожного буддиста, как император Сёму, но вскоре возобновилось, и обязательное соблюдение традиционных постов и праздников продолжает по сей день оставаться существенной заботой правительства и, возможно, наиболее серьезной обязанностью японского монарха.

То есть, отвечая на вопрос о религиозном и политическом «двуличии» Сётоку-тайси и Фудзивара – его сторонников и последователей, нужно сказать, что боролись они не против самого буддизма, а именно против буддистской диктатуры Сога, и синто, как ни странно, не осталось «в проигрыше» – император как был, так и остался первосвященником синто, и многие вопросы, бывшие в ведении богов синто, так и остались за ними.

Фудзивара, с одной стороны, были вынуждены «пожертвовать» синто ради государственных интересов, а с другой – их позиция в какой-то мере оказалась компромиссной. Поскольку с точки зрения государственной эффективности буддизм более функционален, то как патриоты Японии Сётоку-тайси и Фудзивара взяли его в качестве основы «официальной» религии, оставив за синто «частную» жизнь.

Кстати, в современной Японии на вопрос: «Японцы – буддисты или синтоисты» – приводят такой диалог:

– Сколько в Японии буддистов?

– 126 миллионов человек.

– А синтоистов?

– 126 миллионов человек.

– Сколько же населения в Японии?

– 126 миллионов человек.

Нам, воспитанным скорее на традициях единобожия, трудно это понять, но для японцев такое положение совершенно естественно. При этом японцы не политеистичны, то есть не являются приверженцами такого традиционного многобожия, как, например, индуизм. Япония – уникальная страна, где каждый человек на равных правах одновременно исповедует две несхожие между собой религии: синто и буддизм. Вероятно, Япония – единственная страна, где языческая религия, то есть синто, не исчезла с приходом новой – буддизма, а продолжает существовать без всякого для себя урона. Не похожа Япония и на близкий к ней географически Китай, где в результате синтеза даосизма, конфуцианства и буддизма образовалась некая общая китайская религия. Японцы не смешивают, за исключением некоторых случаев, синто и буддизм и верят и в одних богов и в других, проводя брачную церемонию по синтоистскому обряду, а похоронную – по буддийскому. Так что история сама все расставила по местам…

Но вернемся в эпоху Нара.


Заговор монаха Докё. Как это было?

Кульминация усилий государства по внедрению буддизма приходится на правление императора Сёму, отца императрицы Кокэн. Первая постоянная столица Японии – Нара, куда переехал императорский двор, была спланирована по образцу столицы танского Китая – Чань-ани. Это квадратный в плане город с широкими прямыми улицами, расположенными под прямым углом друг к другу, был скопирован с уменьшением примерно в два с половиной раза, так, чтобы сторона квадрата была равна трем милям.

Столица Нара
Прекрасна
В синеве небес,
Цветет цветком
Благоуханным.

Копирование китайской модели не случайно. Великие реформы Тайка включали очень сложную систему преобразований и имели далеко идущие последствия. В основе их лежало постепенное ослабление патриархальной клановой системы Японии, которая угрожала стабильности императорской власти, и замена ее бюрократической системой, контролируемой императором и построенной по китайской модели.

Япония превращалась в миниатюрную версию танского Китая. Все установления, традиции и нравы танской империи, поскольку у китайцев была тогда, по их собственному мнению, самая совершенная система правления, приспосабливались к условиям Японии. С той самой удивительной японской способностью всему подражать и все приспосабливать к своим нуждам, которая проявляется и в наши дни, народ Страны восходящего солнца стал с увлечением копировать жизнь народа Поднебесной.

Но в 740 году против центральной власти поднялся Фудзивара-но Хироцугу. Восстание было направлено против влияния на правящий двор буддийского монаха Гембо, но его быстро подавили. После подавления мятежа Фудзивара Хироцугу в 740 году храму Хатимана (в «Сёку нихонги» и некоторых других документах содержатся сведения, согласно которым к Хатиману обращались во время ведения боевых действий, подавления мятежей и заговоров) были пожалованы земли, слуги, кони, буддийские сутры. Возле храма построили буддийскую пагоду.


Тридцать лет спустя после основания Нара поразила эпидемия оспы. Начался мор. Буддийские монахи вознесли молитву об избавлении от бедствия, и она оказалась столь действенной, что император Сёму в благодарность решил воздвигнуть огромную бронзовую статую Будды и поместить ее в гигантский деревянный храм. Нара был выбран отчасти потому, что рядом с городом уже стояло два буддийских монастыря: Хорюдзи (основанный в 607 г.) и Якусидзи (основанный в 680 г.). Кстати, в 50 метрах от южных ворот Якусидзи расположен синтоистский храм Хатиман дзингу[15] – этот бог еще сыграет важную роль в падении мятежного Докё. Храм посвящен памяти императора Одзина, императрицы Дзингу и наложницы Накацунэ-химэ, чьи души, по поверью, помогли строительству Якусидзи. В храме есть их изображения, это уникальное явление хотя бы потому, что японцы считают своих синтоистских богов бестелесными, а в этом храме в первый раз была предпринята попытка придать ками узнаваемую форму.

Новый буддийский храм, построенный для статуи Будды в Нара, размерами и величием превосходящий все виданное до тех пор, получил имя Тосёдайдзи (Тодайдзи) – Великий Восточный Храм. Во всех провинциях Японии также следовало основать буддийские монастыри, чтобы обеспечить японцам защиту и покровительство Будды.

Можно подумать, что о богине Солнца совсем забыли, однако это было не так. С должным почтением к своим предкам император Сёму отправил гонца к жрецам в синтоистский храм Исэ, чтобы узнать, что думает о его проекте Аматэрасу. Она, очевидно, одобрила его план, ибо как только посланец вернулся, началась работа по отливке гигантской статуи. Будда был изображен сидящим, с поднятой для благословения рукой. Более позднюю копию статуи (оригинал погиб при пожаре) можно видеть и сейчас. Она отлита из бронзы, высота ее равна 16 метрам. Тысячи рабочих трудились над ней днем и ночью, на нее пошло так много бронзы (нынешняя весит 551 тонну), что стала сказываться нехватка этого металла. В 749 году на севере Хонсю было найдено золото, и вскоре его добыли в количестве, достаточном для того, чтобы покрыть всю статую драгоценным металлом. Дайбуцудэн, здание в комплексе Тосёдайдзи, в котором помещается статуя, до сих пор остается самым большим в мире деревянным строением под одной крышей, несмотря на то что при последующих перестройках его размеры несколько сократили.

Церемония посвящения, состоявшаяся в 749 году, была не менее примечательна, чем само здание. Император Сёму в сопровождении знатнейших людей страны прибыл в Toдайдзи и встал перед гигантской статуей. Он приблизился к ней с южной стороны, как подданный, приносящий присягу властелину, и объявил себя смиренным слугой трех драгоценностей: Будды, учения и монашеской общины. Больших уступок иноземному божеству нельзя и представить, поскольку своими словами и действиями император Сёму фактически провозгласил буддизм государственной религией Японии и тем самым дал толчок целой цепочке событий, в конце концов позволивших буддийскому монашеству обрести власть, которой суждено было поколебать и сам императорский трон.

Столица, ставшая крупным религиозным центром страны, очень нуждалась в знатоках буддийского ритуала, тем более что различные секты, обосновавшиеся в Японии, трактовали учение Будды по-своему. Поэтому император Сёму пригласил в Японию известного китайского проповедника и знатока сутр Гонзина. Тот охотно откликнулся на приглашение, но так случилось, что в течение 12 лет он никак не мог преодолеть морскую преграду, разделяющую страны. Ему мешали то бури, то кораблекрушения, то болезни. И лишь в 754 году полуослепший от обрушившихся на него испытаний Гонзин прибыл в Хэйдзёкё. Спустя пять лет под его руководством было завершено строительство храма Тосёдайдзи, территориально примыкавшего к западной стороне императорского дворца. Император Сёму и его сановники стали прихожанами нового храма. Храм Тосёдайдзи превратился в высший центр учености, ему принадлежало право буддийской инициации. Гонзин считается тем, кто заложил основы государственной церкви в Японии.

Фр. Сенсон в «Краткой истории японской культуры» отмечает, что несмотря на пробуддийскую политику двора и исключительную поддержку буддизма со стороны императора Сёму (который в последние годы своей жизни стал монахом), правительство в середине VIII века в усилении идеологического и экономического могущества буддийской церкви почувствовало реальную угрозу своей власти. И был предпринят ряд мероприятий, ограничивавших независимость монастырей, в частности, запрещалась покупка храмами крестьянских и целинных земель (указ 746 года), распространение буддийской веры среди населения (указы 765-го и 785 года), а также уход в монахи-отшельники без разрешения властей.

Таким образом, отношение власти к буддийской церкви в период Нара характеризуется некоторой двойственностью. С одной стороны, именно государство обеспечило процветание этому течению, с другой – прослеживается явная боязнь такого процветания. То, что опасения были не напрасны, и иллюстрирует история монаха Докё.

Итак, император Сёму посвятил себя распространению буддизма и после 24-летнего царствования отрекся и окончательно ушел в религию, порвав с миром. Он называл себя сями, что по-японски означает – обращенный в буддизм. Император Сёму издал указ, который был прочитан в 12-й день 7-го месяца 1-го года Тэмпё-Ходзи, в котором отрекся от престола в пользу своей дочери Абэ-найсин-но, взявшей тронное имя Кокэн, и принца Фунадо (одного из нескольких наследных принцев, связанных родством с императорским домом). После этого Сёму-тэнно ушел в монастырь. В 749 году 46-я императрица Кокэн взошла на престол, и именно в ее правление и произошли интересующие нас события.

Но на самом деле не все было так гладко, как казалось просветленному Сёму-тэнно. В тот период вопрос о престолонаследии стоял особенно остро. Из-за отсутствия четкого закона наследования на «хризантемовый трон» имелось большое количество претендентов: император Сёму оставил наследницей свою дочь и в соправители ей дал принца Фунадо; фаворит императрицы Кокэн на тот момент Фудзивара-но Накамаро вместе с нею поддерживал другого принца – Оои (будущего императора Дзюннина); представители кланов Тоёнари и Нагатэ выдвигали принца Сиояки; род Оотомо-но Камаро – принца Икэда, прочие кланы тоже имели «своих» принцев. Таким образом, воля ушедшего в монастырь Сёму-тэнно выполнялась только наполовину – императрица Кокэн взошла на трон, исполняя волю отца, но с принцами получалась полная неразбериха, благодаря которой и стало возможно выступление Фудзивара-но Накамаро против Кокэн впоследствии.

Как-то так сложилось, что в жизни весьма «буддийски» настроенной Кокэн большую роль сыграло синтоистское божество Хатиман. Теперь уже скорее всего невозможно узнать, что могло скрываться за цепочкой совпадений: воля заинтересованых лиц, ирония судьбы или действительно какая-то мистика, но как только Хатиман появлялся на сцене, императрицу ждали перемены.

Из официальных хроник мы узнаем, что в первый год правления Кокэн Хатиман, чье святилище располагалось в Уса в западной Японии, заявил, что он желает отправиться из Уса в столицу. Для его сопровождения послали кортеж из высоких сановников и охрану из воинов. По его прибытии – под которым следует понимать прибытие священного паланкина, везшего символ его присутствия, – он был помещен в специально построенное святилище в одном из дворцов, где сорок буддийских священнослужителей в течение семи дней читали молитвы. Затем жрица святилища Хатимана (при этом следует помнить, что она была по закону буддийской монахиней) Омива-асоми Моримэ провела службу в Тодайдзи в присутствии отрекшегося императора Сёму, императрицы Кокэн и всего двора. Пять тысяч монахов молились и читали сутры, исполнялись ритуальные танцы, а Хатиману было сделано подношение в форме пожалования чиновного головного убора первого ранга. Едва ли можно представить более законченную демонстрацию духа конфессионального примирения, чем религиозная церемония присвоения гражданского чина одному божеству в храме другого.

Жрица, проводившая церемонию, была, по-видимому, высокородной дамой, и, вероятно, именно она передала пророчество Хатимана императрице. Об этом пишет Накамура Ноол в «Истории Японии». В награду она и синтоистский жрец по имени Тамаро были повышены в придворных чинах, а Тодайдзи пожертвовали владение в 4000 домов с 200 рабами. Точное значение этих любопытных событий невозможно определить, хотя очевидно, что они явились частью политики слияния синто и буддизма.

Но эти события, по-видимому, имели значение и для внутридинастических интриг: вышеупомянутые священнослужители спустя несколько лет, как мы узнаем из хроник, участвовали в заговоре 757 года, за что и были изгнаны.

Этот заговор был задуман «злокозненными и мятежными людьми», которые, ведомые и подстрекаемые принцами «не у дел», задумавшими заговор вместе со своими сообщниками, собирались окружить дом министра двора кибино найсо (этот титул пожаловала императрица своему фавориту, Фудзивара-но Накамаро) и убить его, затем окружить дворец и изгнать выбранного императрицей наследника принца Оои, будущего императора Дзюннина; изгнать вдовствующую императрицу (вдову императора Сёму), завладеть печатью и символами власти, вызвать правого министра Фудзивара-но Тоёнари – старшего сына Фудзивара-но Мутимаро и заставить его обратиться к народу. После чего они планировали свергнуть императрицу Кокэн и посадить вместо нее на трон одного из «запасных» принцев. Но заговор был раскрыт, а зачинщики наказаны. Клан Татибана – соперники Фудзивара – подверглись преследованиям.

Сохранился указ, изданный правительницей Кокэн о помиловании «людей, совершивших тяжкие прегрешения». В русском переводе его приводит А. Н. Мещеряков в комментариях к «Сёку нихонги».

«Возвещается указ великой государыни нашей, дочери Ямато, что, как богиня явленная, великой страной восьми островов правит, – и вы – принцы, владетели, вельможи, ста управ чиновники и народ Поднебесной – все внимайте – так возглашаю.

Слуги злокозненные, мятежные похитить, отнять, украсть замыслили наследование престола высокого, от солнца небесного унаследованное, установленное прародителями могучими, богом и богиней, на Равнине Высокого Неба божественно пребывающими.

Разум потеряв, с пути сбившись, Татибана-но Нарама-ро, Оотомо-но Камаро и прочие с ними, шайку мятежную собрав, хотели сначала дом министра окружить и убить его, потом дворец великий окружить, изгнать принца наследного, затем свергнуть вдовствующую императрицу, завладеть колокольчиками, печатями и бирками, после этого правого министра призвать хотели и приказать ему Поднебесной указ возвестить. После же замыслили они государыню оттеснить и, одного из четверых принцев выбравши, владыкою сделать.

И вот, в ночь двадцать девятого дня месяца минадзуки, подошли они к дому канцлера, принесли там клятву, соленой воды напившись, и вознесли моления четырем сторонам

Неба-Земли. Во второй же день месяца фумидзуки они порешили войско поднять. В час овцы второго дня Оно-но Адзума-хито призвал к себе служащего во дворцовой управе охраны, Камуцумути-но асоми Хидацу на земли Бидзэн, и велел тому: «То-то и то-то нам помоги сделать», – так ему указал. «Хорошо, сделаю», – согласился он. И в час кабана того же дня все нам рассказал. Тогда мы обо всем разузнали и вникли, и оказалось, что обо всем он правду поведал, и все они в том признались. Когда же рассмотрели мы законы, то вышло, что все эти люди подлежат смертной казни[16]. Но хоть и так, решили мы их помиловать и наказание на одну степень облегчить: имена семейные переменить и наказать далекой ссылкой.

И думаем мы божественной сутью своей, воистину, благодаря защите и милости богов Неба-Земли, а также благодаря тому, что души императоров великих, о коих молвят с трепетом, что Поднебесной правили со времен начала Неба-Земли и поныне, слуг грязных призрели и оставили, а также благодаря силе чудесной богов величественных – Русяна-нёрай, Канд зэ он – босати, чтящих закон – Бонъо и Тайсаку и четырех великих владык небесных [всем им благодаря], слуги эти супротивные, нечистые себя обнаружили и во всем признание принесли. И великому изреченному повелению государыни внимайте все – так возглашаю.

Особо говорю: что же до тех людей, что к заблудшим примкнули, то осквернят они землю столицы, если по ней ступать будут, посему перевести их в землю Идэхи в деревню Огати, в дома за частоколом – и сему великому повелению все внимайте – так возглашаю».

Этот указ решительно менял расстановку сил в пользу клана Фудзивара. Их соперники из клана Татибана – принц Кибуми, принц Фунадо, Оотомо-но Комаро, Тадзихи-но Усикахи, Ону-но Адзумабито, Комо-но Цунэтари – были казнены, принц Асукабэ и многие другие были отправлены в ссылку. Правый министр Фудзивара-но Тоёнари, старший сын Фудзивара-но Мутимаро, за участие в заговоре был отослан служить на Кюсю в военном округе, но доехал только до Нанива (нынешний Осака), где тяжело заболел. В 764 году он был восстановлен в правах, но умер в 765 году.

Камуцумути – но асоми Хидацу, раскрывший заговор императрице, получил в награду повышение и фамильный титул оми.

Через год после мятежа «злокозненных и мятежных людей» в 758 году после девяти лет правления Кокэн отреклась в пользу внука императора Тэмму принца Оои (Оисинно), представителя одного из ответвлений многочисленного императорского рода. Правление 47-го императора – Дзюннин-тэнно, императора «Чистая гуманность», в отличие от его непосредственных предшественников, было окрашено скорее в конфуцианские, нежели в буддийские тона.

Отречение императрицы Кокэн – одна из не очень ясных страниц в этой истории, мотивации ее спорны для историков, тем более что впоследствии она вернулась на трон. Но не будем забегать вперед… Летопись лапидарно отмечает, что «между экс-императрицей Кокэн и императором Дзюннин обнаружились разногласия, после чего Кокэн удалилась в буддийский храм Хокэдзи».

Спустя какое-то время Кокэн публично объявила, что принимает монашество и меняет имя на Сётоку. Уход в монахини вписывался в общепринятые нормы. Но вот окончание указа было шокирующим. Она распорядилась, что малые дела в управлении государством она оставляет Дзюннину, а «большими» отныне станет заниматься сама. «Постоянными праздниками и делами мелкими пусть нынешний правитель ведает, а важными делами державными – наградами и наказаниями, этими двумя заботами мы ведать станем» («Сёку нихонги»). До этого времени монахи и монахини никогда страной не правили. В течение двух лет из дворца и храма исходили противоречащие друг другу указы. Императрица Кокэн хоть и отошла в тень, но продолжала пользоваться немалой властью.

Молодого императора Дзюннина поддерживал Фудзиварано Накамаро, известный также как Осикацу. Накамаро, которому было разрешено даже чеканить собственную монету, при Дзюннине фактически управлял страной.

Советником же экс-императрицы стал тот персонаж, чьим именем историки назовут попытку одного из самых дерзких дворцовых переворотов в японской истории. Кокэн сменила фаворита. Теперь то место, что раньше занимал Фудзивара Осикацу, занял буддийский монах по имени Докё (7700—772). Его имя переводится как «зеркальный путь». Предполагалось, что обладатель этого имени вобрал в себя все премудрости священного учения. Но в биографии этого человека много неясного. Происходил он из рода Югэ, проживавшего в провинции Кавати (сегодня Осака), однако неизвестно, ни когда точно Докё родился (предположительно в самом начале VIII века), ни кем были его родители, ни чем он занимался до 747 года. Монашескую жизнь Докё начал в среде буддийских отшельников, обитавших в храмах и скитах, которые не входили в систему монастырей, контролировавшихся государством. В религиозной практике этих отшельников основное место занимали упражнения в различных магических приемах. Вполне вероятно, что Докё приобрел какие-то таинственные познания в эзотерическом буддизме во время учебы в горных монастырях провинции Ямато. Не в этом ли нужно искать корни того, что он так ополчился, придя к власти, на ямабуси («горных воителей», тоже сведущих в тайных знаниях)? Своим возвышением Докё не в последнюю очередь был обязан своему «магическому искусству». Позже Докё обучался у Гиэна, известного наставника школы Хоссо (он в свое время обучался в Китае). Скорее всего от Гиэна Докё узнал о дхарани[17] и научился произносить их на санскрите.

В штате придворных монахов Докё появляется в начале 50-х годов VIII века. В довоенной официальной японской историографии Докё считался одиознейшей фигурой в японской истории. Его называли «монахом-развратником», а в наше время говорят, что он сыграл роль японского Распутина при императорском дворе, ведь он тоже пользовался репутацией мага-врачевателя. Когда в 761 году императрица Кокэн заболела, он был призван во дворец, чтобы исцелить ее. Императрица исцелилась. И репутация Докё как искусного лекаря еще более упрочилась. После выздоровления императрицы он получил доступ ко двору и в течение восьми лет пользовался огромным политическим влиянием.

Докё был осыпан почестями, получал высокие посты в буддийской храмовой иерархии, а императрица все больше подпадала под его влияние. Она повелела Докё заказать бронзовые статуи Ситэнно – четырех божественных королей, которым надлежало карать врагов трона так же, как они попирают своими ногами демонов: именно в таком виде было принято изображать этих стражей Закона. Так было положено начало храму Сайдайдзи, строительство которого было поручено Докё.

Судьба Докё в определенном смысле уникальна. Надо сказать, что социальная структура японского общества VIII столетия достаточно жестко определяла судьбу человека. При присвоении придворных рангов и распределении государственных должностей играла определяющую роль родословная (к какому клану принадлежит человек), и питать надежду выдвинуться можно было, только имея «нужную» фамилию (времена, если подумать, меняются очень мало).

С самого рождения японские аристократы получали так называемые теневые ранги. Пока дети играли в куклы кокэдзи, они получали одно повышение за другим, так что к достижению совершеннолетия (а оно, как и сейчас, наступало к 21 году) молодой человек вполне мог претендовать на высокую должность при дворе. И конкурсные экзамены на занятие чиновничьего поста, позаимствованные у Китая, играли здесь весьма ограниченную роль. Поэтому важно было появиться на свет в высокородной влиятельной семье. Другим же оставалось прозябать в захолустье.

«Выдвижение Докё тем более удивительно, – пишет профессор Мещеряков, исследователь эпохи Нара, – что он был выходцем из захудалого провинциального рода Югэ, но при этом он прошел головокружительный путь от простого монаха до всемогущего властителя страны». Ирония судьбы состоит еще и в том, что род Югэ восходил своими корнями к практически уничтоженному кланом Сога клану Мононобэ (тому, что отстаивал интересы синто в противостоянии исповедовавшим буддизм Сога). Естественно, что Докё не мог рассчитывать на поддержку своего опального и, мягко говоря, не пользующегося влиянием рода.

Без покровителей, без поддержки, без связей, Докё оказался исключением из строгих правил организации придворной жизни. И это стало возможным не только по причине выдающихся личных качеств (согласно утверждениям современных графологов, Докё обладал сильным и самоуверенным характером), но и благодаря тому, что он избрал для себя путь монаха, весь образ мыслей которого должен был бы, казалось, избавить его от соприкосновения с делами мирскими. Начиная свой путь «с нуля», Докё справедливо решил, что именно буддизм даст ему необходимый толчок.

Монахи, даже буддийские, бывают разными. Одни ищут уединения ради молитв о спасении души и достижении просветления, другие пытаются показать всему миру истинный путь и обратить этот мир в свою веру. А для этого им требуется неограниченная власть. К числу последних принадлежал и Докё.

Буддизм склонен оценивать человека исключительно с точки зрения его личных добродетелей, и вопросы социальные занимают в этом вероучении второстепенное место. И хотя в Японии VIII века весьма активно складывалась иерархия духовенства, но она не приобрела кастового характера и оставалась открытой для притока свежих сил. Монахи представляли собой, пожалуй, единственную социальную группу, где возможно было подниматься по социальной лестнице благодаря личной активности. Безбрачие монахов, соблюдаемое, правда, далеко не всегда, также препятствовало образованию «династий» и способствовало постоянному обновлению и отбору в руководство буддийской общины самых способных.

В 762 году Докё был назначен сёсодзу (третья должность в иерархии буддийских священнослужителей Японии после содзё и содзу), сменив на этом посту Дзикуна, ставленника всемогущего Фудзивара Накамаро (Осикацу).

Ныне уже трудно судить, чем именно Докё завоевал расположение императрицы, только ли талантом врачевателя. Может быть, она выбрала его в качестве своего духовного пастыря? Или, если мы позволим себе дополнить официальные сведения популярной легендой, Докё обольстил свою царственную госпожу незаурядной физической привлекательностью и делил с ней ложе в той же мере,

что и направлял ее веру. Как утверждает хроника, «Докё из рода Югэ спал на одной подушке с Кокэн, слышал о делах государственных и повелевал страной». Во всяком случае, современники считали, что дело обстояло именно таким образом. Молва, запечатленная в народных легендах, утверждала, что между императрицей и Докё были интимные отношения. Сочинили даже такую фривольную песенку:

Не презирай монаха
За то, что одет, как баба.
Под юбкой-рясой у него
Запрятан молот. Когда он
Вздымается, становится страшно!

Такая двойная «политическая» деятельность предоставила Докё огромную власть в государстве, что вызвало ревность Фудзивара Осикацу и его сторонников. Ведь мы помним, как тесно были связаны род Фудзивара и императорский. Фудзивара не могли простить какому-то безродному выскочке претензий на то, что считали только своей прерогативой.

Фудзивара Осикацу поднял мятеж (764) против временщика, но он был подавлен. Борьба политическая закончилась настоящим кровавым сражением, в котором дружина Кокэн одержала победу. Фудзивара-но Накамаро и большинство его ближайших сторонников были убиты, прочие отправлены в дальнюю ссылку. А император Дзюннин обвинен в поддержке Фудзивара-но Накамаро. Неизвестно, действительно ли Дзюннин пострадал за то, что поддерживал Фудзивара Осикацу, или, наоборот, за то что сам был ставленником опального прежнего фаворита, а привязанности императрицы изменились.

В общем, после мятежа Осикацу Кокэн отказалась от намерений отречься и прожить остаток лет в монастыре и спустя три недели после смерти Накамаро издала указ о смещении императора Дзюннина. Он приведен в «Сёку нихонги»:

«Изволением прежнего государя небесного [амэ-но с аки-но микадо — имеется в виду император Сёму], о коем молвят с трепетом, нам поведано было: «Поднебесную тебе, дитя мое, передавая, скажем, что, по усмотрению твоему, можешь ты великого принца слугой сделать, можешь и слугу принцем великим назвать. И если тот, кто потом императором станет, будет непочтителен, непослушен и груб, то на престоле его не оставляй. Если же он будет следовать закону господина и слуги, с чистым, справедливым сердцем помогать тебе и служить будет, то его государем оставь», – так поведано было. И то повеление великое слышал кое-кто из пажей, что вместе с нами государю прислуживали. Однако же тому, кто ныне императором является [микадо-то ситэ хабуру хито, буквально «человек, несущий службу в качестве императора», в этот оборот Кокэн, несомненно, вкладывает свое пренебрежение], как мы за этот год увидели, бремени сана этого не вынести. Но не только в том все дело. Как мы ныне известились, они с Накамаро сердцами были едины и тайно замышляли наше изгнание. Сверх того, они шесть тысяч войска подняли и умышляли во дворец проникнуть. И еще говорили они, что, с войсками отборными к нам ворвавшись, они разгром и смятение учинят, а нас убьют. Посему императорского ранга он лишается, жалуется рангом принца царственного и понижается до должности владетеля земли Авадзи [Авадзи-но купи-но кими — титул без должности], и повелению великому, изреченному внимайте – так возглашаю».

Кокэн послала войска арестовать императора. Дзюннин, живший во дворце Тюгуин в Нара, совершенно не ожидал этого и не принял никаких мер против готовящегося удара. В «Сёку нихонги» он предстает как жертва интриг и распри между Накамаро и Докё. Указу предшествует такая запись: «Императрица Такано послала окружить дворец Тюгуин военачальника принца Вакэ, главу левого воинского приказа принца Ямамура, главу внешнего приказа Кудара-но Коникиси Кёфуку, в чине дайсё, с несколькими сотнями войска. Император пришел в такое замешательство, что не надел ни платья, ни обуви. Посланные сильно его торопили. Некоторые его придворные разбежались, никто за него не стоял. Его личная гвардия дезертировала. Он вместе с матерью и еще несколькими членами семьи пошел пешком на северо-восток от управы документов. Там по пути его остановили и держали на холоде, пока принц Ямамура зачитал ему указ о наказании» («Кокуси тайкэй»). После текста указа говорится, что, выслушав его, Дзюннин с матерью вышли под конвоем за ворота и были посажены на оседланных коней.

Его лишили титула императора, пожаловали званием принца и сослали на отдаленный остров Авадзи, где он вскоре (в 765 году) скончался при таинственных обстоятельствах. Одни говорят, что он был удушен, кто-то – отравлен, а иные и вовсе утверждают что опальный император зачах от тоски и горя.

Вообще-то говоря, Дзюннин-тэнно – это посмертное имя (в более ранних японских документах он именуется Хайтей), титул, которым принц Оои был наделен лишь в эпоху Мэйдзи, в 1870 году, то есть через тысячу с лишним лет после смерти. Хотя он реально был на троне, но не входил в официальный список японских императоров до XIX века. Это несомненно свидетельствует о более чем тысячелетнем замешательстве двора. Вскоре после указа о низложении Дзюннина императрица отменила все реформы в системе управления страной, которые были проведены Накамаро с одобрения императора Дзюннина.

В одном из указов императрицы Кокэн утверждалось, что смещенный ею Дзюннин не обладал необходимыми для правления качествами и не получил согласия Неба. Однако на царствование Кокэн пришлось такое количество смут и заговоров, что подданным ее доводы явно казались неубедительными, и это свидетельствует о том, что большинство расценивало действия императрицы как ущемление власти клановой аристократии.

Место Дзюннина снова заняла Кокэн. Теперь она приняла тронное имя Сётоку и объявила, что хотя и стала монахиней, но все равно обязана продолжать править и должна, в соответствии с обстоятельствами, на должность министра государства назначить соответствующее лицо. Императрица-монахиня пожелала иметь министра-монаха и в 764 году даровала Докё не предусмотренный никакими придворными правилами титул дайдзин-дзэндзи («министр в монашестве»), министра при сохранении монашеского сана. В указе императрицы провозглашалось: «Хотя я обрила голову и облачилась в одежды монахини, я должна повелевать Поднебесной. Согласно сутре, Будда говорил: «О цари! Когда вы всходите на престол, вы должны пройти бодхисаттвы чистейшее посвящение». А посему для того, кто стал монахом, нет причин, чтобы отстраниться от управления. Почитаю потому за благо, чтобы у меня, императрицы-монахини, был министр-монах» («Сёку нихонги»). Вот так!

Усиление влияния министра-монаха сопровождалось ослаблением соперников Докё: представители рода Фудзивара изгонялись с занимаемых ими должностей, куда назначались сторонники Докё. К концу 60-х годов VIII века десять членов рода Югэ имели 5-й ранг или выше, в то время как до «эры Докё» ни один из них не принадлежал к придворной знати.

В 765 году Докё занимает высший правительственный пост великого министра, или канцлера, оставаясь монахом – дайдзё-дайдзин-дзэндзи («великий министр в монашестве»), при этом он продолжал исполнять роль некоронованного принца-консорта, перебравшись в покои императорского дворца. Докё занимает самую высокую должность у трона.

Запись «Сёку нихонги» за 766 год сообщает о новоявленном чуде: в храме Сумидэра были обнаружены мощи Будды. Кокэн признала чудо как знак одобрения деятельности Докё: «Знамение сие, дивное и чудесное, явлено нам благодаря тому, что дайдзё-дайдзин-дзэндзи [Докё] возглавляет монахов всех и указует нам путь… Люди все да услышат слово мое: учителю нашему и министру главному даруется титул императора Закона (хо-о). И еще провозглашаю, что никогда не искал он мирских почестей, но устремлялся сердцем всем к деяниям бодхисаттвы, людей всех спасающего».

У Докё вообще всегда получалось использовать представления о счастливых предзнаменованиях, которые были популярны тогда в придворных кругах. В 767 году над провинциями Микава и Исэ были замечены пятицветные облака, что сочли за благоприятный для Докё знак. Название девиза правления изменили с Тэмпё дзинго (небо – покой – божество – защита) на Дзинго кэйун (божество – защита – благоприятный – облако). Пользуясь случаем, Докё решил себя обезопасить от неблагоприятных знаков (небеса – вещь коварная, синоптики подтвердят) и назначил своего очередного родственника на «теплое местечко» – ведомство, занимавшееся толкованием знамений.

Так Докё наконец в 766 году становится хо-о — «императором Закона», или «императором учения Будды», и его материальное обеспечение приравнивается к императорскому. До Докё титул хо-о имел при жизни только принц Сётоку-тайси. Сегодня японцы так называют папу римского, а тогда называли отрекшихся императоров при вступлении в монашество. Как отмечает современный японский историк Ёкота Кэнъити[18], в истории Японии, кроме Докё, не было «профессионального» буддийского монаха, сосредоточившего в своих руках такую огромную государственную власть. Проводя политику всемерного поощрения буддизма, Докё пытался сосредоточить контроль над церковью в своих руках. И если раньше на документы, удостоверяющие факт прохождения послушником монашеского посвящения, ставилась печать Приказа управления, то теперь это стало прерогативой самого Докё. Докё способствовал не просто возможно более широкому распространению буддийского вероучения – он стремился к укреплению централизованной церкви и запрещал отшельникам и бродячим монахам обращаться к верующим с проповедями. Он, наверное, мог бы сказать (во всяком случае, очень хотел), перефразируя другого государственного деятеля более поздней эпохи и другой страны, «буддизм – это я!»

Во время совместного правления Сётоку – Докё было проведено множество мероприятий, направленных на дальнейшее триумфальное распространение буддизма в стране. Однако государственные дела стремительно приходили в расстройство. Народ голодал, участились неурожаи, государственные зернохранилища, предназначенные для помощи пострадавшим от непогоды и стихийных бедствий, опустели. Страну накрыла волна эпидемий, локальных гражданских конфликтов и прочих несчастий.

А тем временем амбиции Докё росли день ото дня: несмотря на все свои титулы, он считал, что должен стать императором не только религиозным, но и настоящим. Честолюбивый монах не удовлетворился тем, что мог манипулировать правительницей государства, как ему того хотелось. Он жаждал не только фактической власти, но и самого трона. Докё-но Югэ решил получить титул правящего императора (даже не регента или принца-кон-сорта), чтобы потомки его и Сётоку наследовали трон, то есть основать новую династию. Видимо, монах полагал, что у самой Сётоку для решения возникших проблем не хватает силы. А может быть, дело было в обыкновенном тщеславии. Для достижения своей цели Докё попытался использовать глубоко укоренившуюся в японском народе веру в предсказания и чудеса, свое влияние на императрицу, а также подкупы сановников.

Вероятно, Докё, подобно многим другим фаворитам во многих странах и других эпохах, потерял голову и переоценил силу страсти своей августейшей возлюбленной. Но Сётоку категорически отказала ему – единственный раз за правление Сётоку чары Докё оказались бессильны.

А. Н. Игнатович, специально занимавшийся этой проблемой, пишет, что Докё вспомнил о Хатимане (том самом, с которым у императрицы были связаны приятные ассоциации торжественного переезда Хатимана в Нара в 750 году и неприятные ассоциации мятежа 757 года). Тем более что, как мы помним, к Хатиману обращались во время ведения боевых действий, подавления мятежей и заговоров (причем, обе стороны). Докё считал Хатимана своим покровителем.

Это довольно интересное божество. Появление культа Хатимана на исторической арене было таким же внезапным и стремительным, как и возвышение самого Докё. В отличие от «традиционных» древних божеств синто, первое упоминание о Хатимане относится к весьма позднему периоду, точнее к началу VIII века, и прочно связывает его с покровительством буддизму.

Докё вспомнил, как божеству было сделано подношение в форме пожалования чиновного головного убора первого ранга и то, что Хатиман является синтоистским богом, «работающим» на буддизм. Поэтому Докё решил опереться на авторитет этого божества. Он распространил слух, что Хатиман явился ему через некоего впавшего в транс медиума – достигшего просветления буддийского монаха – и заявил, что Япония будет наслаждаться вечным спокойствием, если Докё станет императором. Докё объявил об этом императрице.

Поскольку вопрос был нерядовой и затрагивал важные принципы синтоизма и существования императорского дома, Сётоку решила получить ответ свыше. Она послала придворного Вакэ Киёмаро на остров Кюсю к первоисточнику – в святилище Хатимана для «окончательного урегулирования вопроса». Докё напутствовал посланца такими словами: «Несомненно, что великий бог призывает посланника, дабы объявить ему о моем избрании на престол. В этом случае я дарую тебе ранг и должность». И пока тот совершал длительное путешествие, Докё всячески привечал членов рода Вакэ Киемаро и даже переименовал один уезд, присвоив ему название Вакэ.

Но Киёмаро вернулся от оракула с шокирующим для Докё ответом: «Со времени начала нашего государства и до дней нынешних определено, кому быть государем, а кому – подданным. И не случалось еще, чтобы подданный стал государем. Трон солнца небесной богини Аматэрасу Омиками должен наследоваться императорским домом. Неправедный же да будет изгнан». Потомки считали Киёмаро спасителем императорской династии: в XX веке, например, его портрет одно время украшал десятииеновую банкноту.

Докё, конечно, был взбешен. Он настоял на издании (если не сам написал его) эдикта, на основании которого Киёмаро был лишен чинов и отправлен в ссылку за «фальшивый» ответ из святилища, однако влияние всесильного министра-монаха стало уменьшаться. Все-таки это была недвусмысленная попытки захвата «хризантемового трона». Но влияние Докё на императрицу все еще было столь прочным, что и после уникальной в японской истории попытки свержения правящей династии он продолжал сохранять свои позиции. Кокэн неоднократно приезжала в его дворец, строившийся на родине Докё в земле Кавати (современная Осака). Для придворных он устраивал грандиозные празднества с раздачей богатых подарков. Однако дни его могущества уже были сочтены.

Кстати, существует также версия, что ответ Хатимана был положительным для Докё. Но всемогущий монах не успел занять трон. Вмешались силы, не подвластные даже буддийским монахам. Императрица Сётоку скончалась.

Некоторые подозревали, правда, что императрица отправилась на небеса слишком быстро и что это было результатом чьей-то вполне земной злой воли.

После смерти императрицы, последовавшей в 770 году в возрасте 53 лет, новый император Конин немедленно изгнал Докё из столицы в далекий храм в провинции Симоцукэ, где тот и скончался через три года. Возмущение, вызванное Докё, было настолько велико, что Конин счел за благо изменить прежний девиз правления, не дожидаясь конца года, что было совершенно недопустимо с точки зрения обычной императорской этики. Родственники Докё тоже потеряли свои посты, его братьев сослали. Попытка построения буддийской теократии в отдельно взятой стране потерпела крах.

Конин-тэмму, наследовавший императрице Сётоку, был также во многом номинальной фигурой, он находился под влиянием способного министра из рода Фудзивара. После смерти Конина в 782 году императором стал Камму, решивший вскоре после восшествия на трон перенести столицу. Время, которым открывается его правление, заканчивает эпоху Нара. И началась знаменитая эпоха Хэйан…

Действия Докё навлекли гонения не только на него самого и его сторонников. После его смерти при дворе усилились антибуддийские настроения, сократилась государственная помощь буддийским храмам, ужесточился государственный контроль над пострижением в монахи. Государству нужны были работники, а монахи освобождались от налогов и не давали потомства. Перенос столицы в Хэйан (современный Киото) в 794 году также часто объясняют желанием императорского двора уйти от влияния мощных буддийских монастырей и храмов, которые располагались в Нара. Отныне место буддизма в официальной идеологии занимают конфуцианство и синтоизм, аристократы вместе с домочадцами, слугами и ремесленниками перебрались в Хэйан, и Нара опустела. На месте прежней столицы крестьяне стали возделывать поля, и только несколько буддийских храмов сегодня напоминают о былом величии императрицы Сётоку.


Почему не казнили Докё

В свете вышеперечисленных событий возникает вопрос: почему Докё за свои деяния отделался так легко – лишь ссылкой? По закону за попытку свержения династии полагалась смертная казнь (ведь казнили же в 750 году мятежников, среди которых были и принцы, не чета какому-то Докё)! То, что Докё зашел настолько далеко и так долго оставался в живых, говорит, конечно, о его сильном характере, но, вероятнее всего, он избежал смерти потому, что был буддийским монахом, то есть лишь благодаря священническому сану, поскольку лишение жизни жреца культа, особенно государственного, было одним из тягчайших грехов, а в то время страх мстительных духов умерших служил сильным отпугивающим средством.

Здесь стоит упомянуть, что буддийский запрет лишения жизни – часто главная причина наказания изгнанием в тех случаях, когда следовало бы ожидать казни. Так, после мятежа Осикацу в 757 году для нескольких сот человек требовали смерти, но наказание было смягчено до ссылки благодаря молитвам буддийской монахини по имени Хиро-муси, сестры того самого Киёмаро, который, как мы видели, сам был наказан Докё, но избежал смертной казни. Так что несмотря на то, что японское средневековье издалека кажется нам жестоким временем, оно было значительно гуманнее, чем представляется.


«Женщины у власти», или почему теперь в Японии трон не передается наследницам

После смерти своенравной императрицы Сётоку японцы, судя по всему, уразумели, что правительницы опасны для государства, и для этого имелись веские основания, так как на протяжении нескольких поколений царствовали четыре императрицы:

императрица Суйко (годы правления 554–628);

императрица Когёку (годы правления 642–644),

она же под именем Саймэй правит в 654–661 годах;

императрица Гэммей (годы правления 708–715);

императрица Гэнсё, дочь Гэммей (годы правления 715–724).

И все они находились под сильным влиянием священнослужителей. Поэтому авторитетные светские силы позаботились о том, чтобы в дальнейшем на троне был мужчина. И по этой же причине в 781 году Фудзивара добились запрещения занимать императорский престол женщине. Такой запрет действует и по сей день. И прошло много веков, прежде чем к власти пришла следующая императрица – Госакуромати, она правила в 1763–1771 годах (правда, она была не совсем суверенной правительницей, а регентом при малолетнем наследнике).

Сегодня императорский трон Японии наследуется только по мужской линии, при этом предпочтение отдается старшему сыну. По Закону об императорском доме 1947 года порядок наследования престола охраняет Совет императорского двора (состоит из членов императорской семьи, премьер-министра, председателей обеих палат парламента, председателя Верховного суда и одного из его членов). Согласно традициям, принцесса, вступив в брак с лицом неимператорского рода, лишается титула принцессы, и ее дети не могут занимать императорский трон. В последнее время этот закон активно обсуждался в Японии, точнее – возможность поправок к нему. Потому что у правящего императора Акихито есть два сына, и старший из них, кронпринц Нарухито, со временем должен унаследовать трон. Но у этих сыновей долгое время не было своих сыновей (в течение почти сорока лет рождались только девочки).

Премьер-министр Японии Коидзуми объявил о созыве «Коллегии десяти советников», куда вошли ученые, бизнесмены и общественные лидеры. Цель созыва – решение династического вопроса. Коллегия, посовещавшись месяц, предложила внести изменения в Акт об императорском доме от 1947 года, то есть разрешить женщинам занимать трон. 84 процента японцев были «за».

Но в 2006 году принцесса Кико, супруга младшего принца Акисино, родила долгожданного принца Хисахито (в переводе с японского означает «спокойствие и добродетель»). Он стал третьим в очереди наследников престола – после своего дяди и отца. Так что, может быть, женщина так и не взойдет на «хризантемовый трон».


О мистических загадках эпохи правления последней суверенной японской императрицы

История императрицы Кокэн-Сётоку насыщена «всяческой чертовщиной». Летопись «Нихон рёки» говорит о начале правления Кокэн как об отмеченном зловещими предзнаменованиями. В народе пели о плачевной судьбе принцев крови, над которыми зависла черная тень.

«Перед тем, как случится плохое или хорошее, в Поднебесной появляются песни, предупреждающие о том. Люди в Поднебесной слушают песни и сами распевают их. Бывший государь Одзин Сёму, который двадцать пять лет управлял Поднебесной из дворца Нара, призвал дайнагона Фудзивара-но Асоми Накамаро, усадил перед собой и рек так: «Желаю, чтобы моя дочь принцесса Абэ-найсин-но и принц Фунадо управляли Поднебесной. Согласен ты или нет?» Накамаро ответил: «Очень хорошо». Так он выразил свое согласие. Государь велел ему выпить божественного сакэ и поклясться: «Ты должен поклясться так: «Если не последую словам государя, пусть Небо и Земля возненавидят меня и пошлют страшные несчастия». Накамаро поклялся: «Если в будущем не последую словам государя, пусть боги неба и боги земли возненавидят меня и рассердятся, пусть пошлют страшные несчастия, пусть разрушат мое тело и отнимут жизнь». Поклявшись, он выпил сакэ, так скрепив клятву. После того как государь скончался, [Накамаро] в соответствии с желанием государя, поставил Фунадо престолонаследником.

Когда вдовствующая государыня [вдова императора Сёму] пребывала во дворце Нара вместе с [государыней Кокэн], по всей Поднебесной люди распевали:

Юный принц, ты умираешь,
Умираешь таким молодым.
Рыба плывет —
Когда ты умрешь?
Рыба – палтус —
Жалею тебя.
Когда же, когда
Ты умрешь?
Так пели люди.

Восемнадцатого дня восьмой луны девятого года эры Тэмпё сёхо, во время совместного правления государыни Абэ-найсин-но и вдовствующей государыни, название эры правления было изменено на Тэмпё-ходзи. В этот год престолонаследник принц Фунадо был схвачен, посажен в темницу и казнен. Тогда же были казнены принц Кифуми и принц Сиояки вместе с их родичами [мятеж 750 года против Кокэн и Осикацу Фудзивара].

А в десятой луне восьмого года эры Ходзи государь Оои [император Дзюннин] был смещен бывшей государыней [ушедшей в монастырь Кокэн] и сослан в Авадзи. Одновременно был казнен Накамаро Осикацу вместе с родичами. Песня, которую распевали до этого, послужила предзнаменованием гибели принцев [теперь уже восстание самого Осикацу против Докё]».

Так повествуют хроники о «гласе народа». Кроме народных предчувствий, которые, кстати, могли объясняться не только тем, что люди видели зловещие предзнаменования, а и тем, что широкие массы тоже могли наблюдать, делать выводы из наблюдаемого и выражать свое мнение (мы помним, что простые люди, особенно далекие от столицы, молились богам синто) по поводу засилья буддизма при дворе и распространению его по стране.

Термин «политическая борьба» в то время был весьма растяжимым, он включал в себя не только придворные интриги (по части которых японцы были большими мастерами), но и откровенную магию. Причем заговорщики четко соблюдали «политкорректность и конфессиональные рамки» духов, каждая сторона обращалась к «своим»: синтоисты к духам синто, буддисты – к бодхисаттвам, или к божествам, покровительствующим буддизму. Так, Докё просил лояльного Хатимана поспособствовать восхождению на престол. Соперники Кокэн перед мятежом Осикацу тайно похитили прядь ее волос, вложили их в череп мертвеца и бросили в реку, обратясь к духам-ками реки и произнесли соответствующее проклятие, что должно было устранить ее из борьбы за престол. Однако «черная магия» в тот раз оказалась бессильна перед лицом превосходящих сил противника. Мятежный принц Вакэ (мечтавший убрать Докё), как говорится в одном разоблачительном указе Кокэн, обратился с молитвенным письмом к душам своих предков и попросил их вернуть из ссылки опальных родичей и способствовать убийству «двух врагов – мужчины и женщины». Здесь явно имеются в виду Кокэн и Докё.

Насколько это просматривается в текстах хроник, никто из заговорщиков не пытался обратиться к магическому чтению сутр или заступничеству бодхисаттв, полагая, по-видимому, что эти силы противостоят традиционной линии престолонаследия и служат магическим средством в руках противника.

Чудеса сопровождали все правление Кокэн-Сётоку и Докё, их тщательно отслеживали и, естественно, толковали. Императрица подчеркивала, что все они имеют положительную символику. Монахи по всей стране возглашали молитвы, а состоявшие на государственной службе прорицатели чуть ли не каждый день обнаруживали счастливые знамения: белого оленя (белый – священный цвет), белого воробья, белую ворону, белую черепаху, сросшиеся колосья риса.

Но государственные дела стремительно катились в пропасть – уж слишком много времени, сил и средств тратилось на молитвы, строительство храмов и изыскание новых должностей для людей рода Югэ. Докё тянул за собой в столицу своих родственников, они, вероятно, были не слишком опытны в управлении, а родовитые аристократы, отодвигаемые от власти, были недовольны засильем чужаков и составляли заговоры. У каждого было свое важное дело, только никто не занимался тем, от чего благополучие страны зависит значительно больше, чем от количества благих предзнаменований, – экономикой.

Реальные проблемы режим Сётоку – Докё пытался решить с помощью ритуалов, молитв и магии. Однако ничего не помогало, даже неоднократные помилования преступников, что считалось очень сильной мерой воздействия на разгневанное Небо. При этом в соответствии с дальневосточными представлениями об индивидуальной ответственности правителя за все свалившиеся на страну беды императрица Сётоку брала вину на себя: «Обладая малой добродетельностью, взошли Мы на трон по ошибке. Народ не ласкаем и не милуем, люди потеряли покой. Оглядываемся назад и плачем над содеянными грехами, страдаем, ибо не можем выбраться изо рва. И решили Мы, что пришло время провозгласить указ о великом помиловании в Поднебесной…»

Но и эти старания были тщетны. Ни амнистии, ни запреты на употребление мяса и сакэ ситуацию не разрешили. Что же оставалось? Только с еще большим жаром возносить молитвы, верить и надеяться. «Болезни продолжают терзать людей, природные бедствия продолжают грозить. Не можем найти себе места – так долго терзается Наше сердце. Но если заповеданное Нам учение Будды откликнется на Наши молитвы, тогда страданиям непременно настанет предел и бедствиям непременно настанет конец». Конец действительно настал – правлению Сётоку и власти Докё.


О роли привидения в истории

С историей монаха Докё и умалением роли синтоизма в пользу буддизма связан еще один любопытный мистический момент (в полной мере проявившийся через 12 лет после смерти Докё в виде истории принца Савары). Его можно было бы назвать «движущая роль привидения (яп. онрё — мстительные духи) в истории». Говоря о средневековой Японии, нельзя не учитывать такой фактор, как вера в духов и потусторонних существ. И очень часто именно эта вера была главным побудительным мотивом для тех или иных действий политических лидеров страны, включая императоров.

Дело в том, что в традиционной японской религии синто главной задачей потомков является почитание предков и их умиротворение. Если линия семьи прерывалась и предков некому было почитать, они могли стать онрё, если потомки отрекались от синтоизма и его обрядов, предки, обиженные невниманием, тоже становились онрё. Падение авторитета синтоизма и установление повсеместно буддийских храмов повлекло отток верующих от синто, а значит, активизацию деятельности онрё. Об этом абсолютно серьезно писали летописи, и этот факт принимают авторитетные историки. В хрониках онрё действуют наравне с историческими персонажами, их действия (а им приписывались всяческие неприятности: неурожаи, эпидемии, таинственные смерти неугодных – «духи мести» все-таки), как уже говорилось ранее, даже побуждали иногда к переносу столицы! Поэтому в исторической науке признается наличие «веры в привидения», прочно вошедшей в жизнь Японии в период Хэйан, то есть при императоре Камму (конец VII – начало VIII века). В этот период она достигла своего пика.

Кто такие онрё? Как становятся онрё? И чем эти призраки отличаются от прочей нечисти? Это привидения несправедливо обиженных, преследующие своих оскорбителей, мстительный дух, не способный обрести покой, пока не отомстит за свою смерть.

Следует обратить внимание на то, что на первом этапе существования веры в мстительных духов в рамках синто, главной функцией которого, повторяем, было именно поклонение и успокоение предков, основной причиной превращения умершего человека в онрё было то, что умершие лишались потомков, которые могли бы их почитать. Поэтому духи умерших мстили тем, кто лишил их потомков.

Для понимания феномена онрё в японской истории важно иметь в виду, что впоследствии, в период Нара, мотивация превращения умерших в онрё расширилась. Это произошло после смерти принца Нагая, которого довели до смерти несправедливыми обвинениями четыре брата Фудзивара, вскоре умершие. Так появилась вера в то, что убитый без вины человек тоже превращается в онрё, это было первым случаем перехода к новой концепции мстительных онрё.

Нельзя сказать, что любой умерший человек мог стать онрё. Люди, которые становились онрё, должны были соответствовать нескольким критериям:

– в реальной жизни это были люди, не достигшие своих целей;

– они должны умереть смертью, после которой должны остаться горечь, ненависть, злоба;

– убитый (умерший) должен был гордиться своей властью;

– онрё конкретно знал, кого он должен проклинать.

Большую долю онрё, кстати, составляют дамы (видимо, они были более обидчивы и мстительны), погибшие по злонамеренности своих мужей, но более знаменитыми стали онрё, принадлежавшие при жизни к сильному полу. Известный русский японист Кожевников пишет: «Долгое время как в японском обществе, так и в исторической науке было принято считать, что в качестве онрё в Японии традиционно признавались такие известные персонажи японской истории, как бог Оокунинуси, Фудзивара Осикацу, принц Савара, Сугавара Митидзанэ, экс-император Сутоку, Тайра Масакадо и др. В последние годы в этот список стали включать Сога Ирука, принца-регента Сётоку тайси, принца Нагая, три поколения семьи Фудзивара из Хираидзуми, императора Годайго, Сайго Такамори и др. Эти деятели имели нечто общее, что позволяло им стать онрё. Все они умерли внезапно, кроме того, они ставили перед собой конкретные политические цели, которые не были достигнуты, и были уничтожены своими политическими противниками. В результате они глубоко ненавидели своих противников и, став онрё, напускали на их последующие поколения различные несчастья».

В период властвования временщика Докё со смертью реального Фудзивара появился на свет один из «исторических» онрё – Фудзивара Осикацу. Считается, что убитый сторонниками Докё Фудзивара Осикацу и его родственники и сообщники стали онрё и «приложили руку» к изобилию неурожаев, болезней и прочих бедствий в последние годы правления Сётоку, а также к падению самого Докё. Есть также предание, что и смерть своенравной императрицы была делом рук мстительных духов Фудзивара. В таком случае они должны были почувствовать себя умилостивленными восшествием на престол законного императора Конина-тэнно и упокоиться с миром.

Но самая знаменитая «история с привидениями» – рассказ о принце Савара.

Это случилось через 12 лет после смерти Докё, в правление императора Камму. В 784–785 годах младший брат императора Камму наследный принц Савара был обвинен в том, что по его приказу был застрелен из лука Фудзивара Танэцугу – один из царедворцев, разрабатывавших план переноса столицы в Нагаока. Кстати, Савара до этого пытался захватить власть. Танэцугу отправили на дальний остров, по пути или на самом острове его настигла таинственная смерть, хотя не исключено, что его убили. Впоследствии, когда одна за другой беды обрушивались на императорскую семью, это связали с местью духа принца.

За это Савара-синно был отправлен в ссылку, но по дороге отказался принимать пищу и умер в храме Отокунидера… Итак, принц мертв, что дальше? А дальше начинаются любопытнейшие события (даты взяты из официальных хроник и исторически достоверны).

785-й, 787-й и 788 год – Япония страдает от сильнейших неурожаев;

788 год – умирает принцесса Тобико, одна из жен императора;

789 год – одна за другой от горлового кровотечения умирают принцесса Отономаро-китаноката и мать императора Камму;

791 год – от молнии сгорает главное святилище страны Исэ-Дзингу;

792 год – тяжело заболевает наследный принц Атэ (будущий император Хэйдзэй);

793 год – болезнь сразила самого государя Камму;

797 год – весь год идут проливные дожди, что приводит

к частым оползням;

802 год – страшный пожар, уничтоживший полстолицы;

804 год – ураганом повреждены 16 синтоистских святилищ.

Апофеозом всего стало цунами, уничтожившее в 805 году рисохранилища.

Без дела власти, конечно, не сидели: по принцу Савара проводились поминальные службы, в дар ему неоднократно преподносили новые должности… Спасло только провозглашение покойного Савара Суд о-тэнно (своеобразный суррогат императорского титула) и торжественное перезахоронение в мавзолее в 805 году. Что же это было, совпадения или все-таки что-то иное? В любом случае, перечень бедствий впечатляет.

Как же можно было бороться с темными силами? Существовала ли методика усмирения мятежных онрё?

В Японии наиболее известные храмы – Идзумо тайся, Асука дэра, Хорюдзи, Тэммангу Накасондзи сёкудо, Канда мэйдзин и другие – на самом деле были построены в честь тех, кто стал признанными всей страной онрё. В Идзумо тайся почитается в качестве конкретного божества Оокунинуси, в храме на острове Сикоку – принц Сутоку, в храме Канда мэйдзин в Токио – Масакадо и по всей стране Митидзанэ в качестве бога Тэндзин. Храмы возведены для того, чтобы «запереть» в них этих самых духов. Вот потому-то в Японии строили храмы в честь потерпевших поражение! Больше нигде в мире не отмечено подобной практики (храмы в честь проигравших) – почитать «онрё проигравших». Это можно объяснить только страхом общества перед проклятием проигравших и ставших онрё.

Идея онрё в Японии не ограничивалась подобными одиночными примерами. Это более широкое понятие. Как уже говорилось, многие исследователи полагают, что фундаментальные понятия синто также связаны с идеей онрё. Именно эти понятия и составляли суть национальной японской религии до прихода конфуцианства и буддизма. Итак, в Японии с древнейших времен существовал взгляд на мир, согласно которому люди, не достигшие в этом мире того, чего они хотели, становились онрё, оставались в мире живых и мстили. По этим же древним представлениям, в случае, если у человека не было потомков, которые бы почитали его дух, то ситуация могла быть еще более трагичной. Отсюда возникло представление, что лучший способ умиротворения духов – процветание потомков и почитание духов этими потомками. В этом суть религии синто. Поэтому в Японии существовала традиция не убивать бездумно, а тем более не уничтожать всех потомков до последнего, как у других народов. Это относилось даже к войне, ибо считалось необходимым оставить потомков, чтобы они могли почитать проигравших. Так были сохранены потомки домов Сога, Мононобэ, Оотомо и др. Возможно, поэтому в Японии традиционно принято считать, что лучший способ решать проблемы путем мирного обсуждения, без конфликтов. Так сложилась традиционная японская философия гармонии.

Также распространенным способом уйти от мятежного мстительного духа умершего принца или императора было перенесение места проживания императорской семьи, то есть столицы. Одним из самых ярких примеров веры в онрё нам представляется деятельность императора Камму по двойному переносу столицы – из Нара в Нагаока, а потом и в Хэйан. Скорее всего, первый перенос столицы в Нагаока был вызван страхом перед онрё потомков линии императора Тэмму, а также онрё императрицы Иноуэ и ее сына Осабэ, которые были отодвинуты от трона по религиозным, а не политическим мотивам. Ну а перенос столицы из Нагаока в Хэйан был вызван страхом перед местью уже упоминавшегося принца Савара, которого несправедливо обвинили в заговоре, и он умер в результате добровольной голодовки.

Существует также еще один способ укрыться от гнева онрё и их преследования. Наряду с умиротворением онрё требуется «не допускать собственных плохих дел». Это процедуры хараи (изгнание злых духов) и мисоги (очищение).

Подведем итог: аристократическая элита Японии считала, что единственным магическим (равно как и практическим) гарантом ее наследственных привилегий может служить только синтоизм с его развитым культом предков, из которого проистекает подчеркнуто уважительное отношение к истории и традиции вообще. Только те роды, которые возводили свое происхождение к божествам синто, имели право руководить страной. И хотя буддизм к этому времени набрал достаточно сил для самостоятельного развития без поддержки государства, хотя государей и аристократов продолжали хоронить согласно буддийскому ритуалу, никогда больше в истории этой страны буддизм не играл той колоссальной роли, которая была ему уготована в VIII столетии.


Докё и ниндзя

Считается, что амбициям монаха Докё мы обязаны возникновению и такого культурного феномена, как таинственные воины-ниндзя, прочно обосновавшиеся в умах людей, пространстве легенд и мифов и современном искусстве. Есть ли в такой гипотезе хотя бы доля истины? Безусловно, искусство военного шпионажа и сами воины, бывшие прообразом ниндзя, не миф, и вполне реально существовали в Японии как до Докё, так и после.

Задолго до рождения амбициозного монаха еще в V веке на Японские острова прибывают буддийские проповедники, среди которых были монахи-люгай. Синтоизм, господствовавший до того в Японии, как уже неоднократно отмечалось, постепенно сдавал позиции буддизму, что незамедлительно привело к возникновению религиозного конфликта. Борьба за главенство одной из доктрин вскоре охватила высшие слои власти. Императорский двор, поддерживавший идеи синтоизма, всячески препятствовал проникновению буддийской мысли в Японию.

В этих условиях в труднодоступных горных районах зародилось движение буддийских отшельников – ямабуси («спящие в горах», «горные отшельники»). Их целью было достижение гармонии со Вселенной посредством буддийского и даосского эзотеризма. Верования ямабуси причудливо переплелись с шаманскими обрядами синтоизма и культом горных божеств ками. Примечательно то, что ямабуси стремились не только познавать силы Вселенной, но и использовать их в своих целях. Кроме ямабуси большой популярностью у простого народа пользовалась и община таоистских отшельников – сеннин, практикующих на пути к гармонии медитацию, шамаизм и аскетизм.

Ряды мятежных общин постоянно пополнялись за счет странствующих монахов различных религиозных течений, последователей движения Люгаймэнь, беглых крестьян, свободных воинов, а порой и разбойников.

В результате слияния различных религиозных концепций и возникло новое учение – сюгэндо («путь овладения сверхъестественными силами»).

Принято считать, что основные положения сюгэндо сформулировал Эн-но-Одзуну по прозвищу Гедзя. Будучи сыном известных родителей, в пятнадцатилетием возрасте он стал монахом и полностью посвятил себя исследованию буддийских писаний. Большой интерес у молодого Одзу-ну вызывали мистические практики буддизма. Вскоре он уединился в горах, чтобы полностью отдаться изучению и практике эзотерических систем.

Тридцать долгих лет длилось добровольное отшельничество, в ходе которого Одзуну проработал положения тибетского тантрического буддизма, китайского даосизма и японских древних культов. Во главу угла в сюгэндо ставилось достижение состояния просветленного Будды, слияние с Абсолютом, овладение силами Вселенной. Это могло быть достигнуто с помощью эзотерической буддийской медитации, использования мудр и мантр, упражнений йоги.

Немаловажное место в культе сюгэндо занимала и теория достижения бессмертия, проповедуемая даосами. Систему сюгэндо, а впоследствии и ниндзютсу, составили даосские методики достижения гармонии человека и природы (теория макро– и микрокосма), работа с внутренней энергетикой тела (теория трех «обогревателей») и многое другое. Следует упомянуть и об использовании учениками сюгэндо сюгэндзя-шаманизма, заимствованного из культа синто.

Прекрасно разбираясь в шаманских обрядах и живя в гармонии с силами природы, сюгэндзя занимались предсказанием стихийных бедствий, урожаев и т. п. Последователи сюгэндо обладали также передовыми для тех времен знаниями в области медицины. Монахами-люгай были завезены из Китая и Тибета методы иглотерапии и прижиганий (чжэнь-цзю терапия). Многогранными были и знания в области лечения травами и заклинаниями.

В различных легендах, как и в сообщениях «Сёку Нихонги» и «Нихон рёки», отражался бунтарский дух сюгэндо. Сюгэндзя воплощали образ народных героев – защитников несправедливо обиженных, японских робин гудов. Например, существует легенда об Эн-но-Одзуну Гёдзя, которую мы приводим ниже:

«Однажды Эн-но Гёдзя спустился с гор, чтобы проповедовать свое учение. Он пришел в какую-то деревню в провинции Ямато, и там его глазам предстала следующая картина. У входа в невзрачный крестьянский домишко собралась большая толпа, которая что-то оживленно обсуждала. Подойдя поближе, он увидел, как трое сборщиков податей жестоко избивают бамбуковыми палками одетого

в лохмотья юношу, который упал на колени, склонился головой до самой земли и горько причитал. Он рассказывал, как долго болели его отец и мать, как он выбивался из сил, чтобы заработать им на пропитание, как все оказалось тщетным и они умерли и как у него не было средств даже заплатить за их похороны. Несмотря на бедственное положение, до этого года юноша исправно вносил земельную подать и только в этом году со смертью родителей не смог этого сделать. Поэтому из резиденции управляющего уездом в деревню явились сборщики налогов, которым было приказано во что бы то ни стало выбить нужное количество риса. Поняв в чем дело, Эн-но Гёдзя растолкал людей, подошел к начальнику сборщиков податей и сказал:

– Ну-ну, господин чиновник, подождите немного.

Тут стражник, избивавший юношу палкой, направился

к отшельнику и гневным голосом закричал:

– Что?! Это ты мне? Этот человек – преступник. Он не уплатил подати Сыну Неба. Ты что, потакаешь преступникам?

– А что, все, кто не может внести подать, – преступники? Кто это так решил?

– Ты что, дурак или ненормальный? Все законы в стране устанавливает император.

– А разве может император, который не является ни ками, ни буддой, в одиночку решать такие вопросы?

– Да ты не только дурак, но еще и наглец! Вся земля в Японии принадлежит императору. Разве ты не знаешь этого?! А вы все землю у него только в долг берете и потому должны уплачивать подати.

– Вот значит как! А если человек сможет жить не за счет земли, как тогда с земельным налогом?

– Ну тогда, конечно, можно податей не платить. Только ведь мы – люди и все по земле ходим.

– Хорошо. Пусть тогда жители деревни будут живыми свидетелями того, что человек может жить без земли.

С этими словами Энно Гёдзя снял с плеча сумку, в которой лежало несколько яшмовых камней, достал один, взял обеими руками и легонько потер. Потом он закрыл глаза, прочитал про себя заклинание и, открыв глаза, с криком «киай» взлетел в воздух. И что за чудо! Завис в воздухе!

– Ну что, чиновник, что скажешь?

Голос его прозвучал, подобно грому, а глаза стали испускать сияющие лучи. Вся деревня стояла, открыв рот, а сборщики податей, напуганные до смерти, что было сил побежали от этого места. После этого Гёдзя спустился на землю, совершил погребальный обряд по родителям несчастного юноши и вместе с ним ушел обратно в горы…»

Идеи сюгэндо нашли горячую поддержку среди простых людей. И поэтому у правящей верхушки возникли опасения, что сюгэндзя, будучи популярными среди народа, могут оказать нежелательное влияние на расстановку политических сил в стране. Естественно, что власти прилагали немало усилий для борьбы с сюгэндо.

Если верить «Сёку Нихонги» и «Нихон рёки», гонения на ямабуси начались уже в конце VII века. Начиная с 718 года власти поставили горных отшельников вне закона, объявив на них настоящую охоту. Был издан ряд высочайших указов о том, что за сведения о лидерах движения выплачивается вознаграждение. В указах 718-го и 729 годов запрещалось строить скиты в горах, заниматься проповедью закона Будды в лесных и горных местностях.

Во время правления императрицы Кокэн, когда реальная власть оказалась в руках министра Докё, представлявшего официальный буддизм, он сделал все, чтобы воспрепятствовать проникновению в страну «буддийской ереси»: под его руководством был проведен крестовый поход против сторонников сюгэндо. Докё издал указ, запрещавший изучение «Пути овладения сверхъестественными силами». В период возвышения Докё особенно усилились гонения на горных воителей – ямабуси. Когда в 765 году специально для него был создан пост монаха-министра, в результате чего Докё фактически узурпировал власть в стране, именно по его приказу вооруженные отряды охотились на ямабуси, арестовывали их и разоряли горные скиты.

Однако преследование сюгэндзя дало совершенно противоположный результат. Вместо того чтобы отвернуться от сюгэндзя, народ стал поддерживать движение ямабуси.

Рады горных общин ширились и крепли, в горах строились новые тайные молельни, где проводились мистические церемонии: совместные медитации, чтение проповедей, ритуальные шествия в места обитания ками, возжигание костров, практика мудр, повторение магических заклинаний дзюмон.

К этому времени из рядов ямабуси выделилось особое сословие монахов-воинов – сохэй, которое было призвано защищать членов общины, проповедников, горные лагеря, лесные молельни, храмы. Постепенно сохэй превратились в постоянные воинские формирования. В основе деятельности сохэй лежал принцип строгой секретности, использовались правила китайской военной тактики, имелась агентурная сеть, были разработаны методы маскировки и запутывания следов, постоянно шлифовались воинские искусства.

Некоторые историки полагают, что большое значение для совершенствования воинского искусства горных отшельников имел также тот факт, что после разгрома мятежа Фудзивара Осикацу, направленного против Докё, уцелевшие сторонники казненного Фудзивара примкнули к общинам сюгэндо. Среди них было немало первоклассных профессиональных воинов, которые скрывались в скитах ямабуси и передали им немало секретов военного дела. Они внесли огромный вклад в развитие воинского искусства сохэй. В результате в общинах сюгэндзя сформировалось тайное воинское искусство, использовавшее методы партизанской войны и маскировки. Современные историки называют это искусство «ямабуси-хэйхо» – «стратегия ямабуси». И многие считают, что именно оно в дальнейшем и послужило основой ниндзюцу.

Сторонники этой теории полагают, что именно дружины сохэй и стали той почвой, на которой впоследствии проросли ростки ниндзютсу и выросли смертоносные ниндзя. В дальнейшем отрады воинов-отшельников сохэй превращаются в школы ниндзютсу рю, которые становятся семейными кланами. С течением времени кланы начинают обособляться, закрепляя за собой территории, зоны влияния. Например, провинция Ига была известна как область влияния клана Хаттори, члены которого изучали тайные искусства аскетов-сеннин, горных воинов-ямабуси, а затем и сюгэндзя. Именно клан Хаттори стал основой могущественной школы ниндзютсу Ига-рю. Так можно ли считать, что именно Докё мы обязаны возникновением ниндзя, если считается, что именно преследования Докё привели

к «военизации» ямабуси, которые в целях самообороны стали овладевать боевыми искусствами?

Однако при внимательном знакомстве с историей сю-гэндо вскрываются многие слабые места этой гипотезы. Так, преследования ямабуси продолжались очень недолгое, по историческим меркам, время. Практически сразу после смещения Докё в 770 году почти все ограничения деятельности ямабуси были сняты. Правительство потерпело поражение в борьбе против сюгэндо. Причем к движению горных отшельников примкнули даже некоторые представители аристократии и высшего буддийского духовенства. Примирение сюгэндо и центральной власти нашло свое отражение и в «Нихон рёки». Там рассказывалось, что Эн-но Гёдзя «смог приблизиться к императору».

В источниках периода гонений на сюгэндо нет также никаких упоминаний о столкновениях между правительственными войсками и группами ямабуси и тем более не рассказывается об их военном искусстве. Вместо того чтобы тратить время на шлифовку приемов рукопашного боя, им было гораздо проще уйти подальше в горные дебри, где бы их никто достать не смог. Ведь дорог не было, горные области были почти не разведаны, правительство контролировало лишь центральный столичный округ Кинай, а о том, что творится в других регионах, толком и не знало… Так существовало ли вообще ямабуси-хэйхо, о секретах которого столь живописно рассказывали многие «историки ниндзюцу»? Да, существовало. Только сложилось оно на несколько веков позже и под влиянием совершенно иных причин, нежели вышеуказанные гонения.


Литература

37 ЛЕТ ЗАГОВОРОВ

Карамзин Н.М. История государства Российского. М.: ЭКСМО, 2007.

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ростов-н/Д: Феникс, 2007.

Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М.: ЭКСМО, 2005.

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М.: АСТ/Фолио, 2001.

Романовы. Династия в романах. Исторические портреты 1613–1762 (Михаил Федорович – Петр III) /Под ред. А. Н. Сахарова. М., 2003.


ЗАГОВОР ПРОТИВ ПАВЛА I

Соловьев С.М. История России с древнейших времен.

Ключевский В.О. Исторические портреты и этюды. М.: Правда, 1990.

Чулков Г. И. Российский император Павел I – великий князь (1754–1781): Психологический портрет. Н.Новг., 1997.

Сафонов М. М. Заговор против Павла I // Грузино-российские научнокультурные связи в истории Санкт-Петербурга. СПб., 2003. С. 227–255. История русского масонства. СПб., 2001.


ПЕРЕВОРОТ ПЕДРО ЖЕСТОГОГО

Галеви Арье. История средневекового еврейства. Европа / Пер. с иврита Марина Шнеерсон. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1997.

Богданова Н.А. И встал на брата брат: Педро Жестокий и Энрике Tрастамарский. М., 2004.

Гейне Генрих. Романсеро. Испанские Атриды.

Шахак Исраэль. Еврейская история, еврейская религия: тяжесть трех тысяч лет / Пер. Л. Волгиной (в электр. виде).

Рыжов К Все монархи мира. Западная Европа (в электр. виде).

Кальдерон Де Лa Барка Педро. Врач своей чести / Пер. Константина Бальмонта).

Пиетри Франсуа. Педро Первый Жестокий. М., 2007.


ПЕРЕВОРОТ РИЧАРДА III

Кузнецов Е.В. История Ричарда III как исторический источник // Мор Томас. Эпиграммы. История Ричарда III. Литературные памятники. М.: Наука, 1973.

Мерф Роксана. Ричард III: Создание легенды: Пер. с англ. (в электр. виде).

Кендалл Пол Мюррей Ричард III: Великий Спор (пер. с англ. в электр. виде).

Кендалл Пол Мюррей Уорвик – Делатель Королей (пер. с англ. в электр. виде).

Кендалл Пол Мюррей Ричард III (пер. с англ. в электр. виде).

Десмонд Сьюард. Ричард III: черная легенда Англии.

Мор Томас. История короля Ричарда III.

Росс Чарльз. Эдуард IV и Ричард III (пер. с англ. в электр. виде).

Черняк Е. Времён минувших заговоры. М.: Международные отношения, 1994.

Черняк Е. Пять столетий тайной войны. Там же, 1991.

Черняк Е. Тайны Англии: Заговоры. Интриги. Мистификации. М.: Остожье, 1996.

Чертков С. Узники Тауэра.


ПОРОХОВОЙ ЗАГОВОР

Черняк Е. Тайны Англии: Заговоры. Интриги. Мистификации.

Черняк Е. Пять столетий тайной войны.

Черняк Е. Времён минувших заговоры.

Чертков С. С. Узники Тауэра.

Сеттон Алан. Пороховой заговор (пер. с англ. в электр. виде).

Вильямс Джейн. Почему Гай Фокс? (пер. с англ. в электр. виде).


«БУДДИЙСКИЙ ПЕРЕВОРОТ». ЗАГОВОР МОНАХА ДОКЁ

Нихон секи. Анналы Японии / Пер. Л.М.Ермаковой и А.Н.Мещерякова. СПб., 1997.

Богданович Т.А. Очерки из настоящего и прошлого Японии, 1905 г.

Вендерберг X. Историческое развитие Японии, 1905 г.

Главлеева Д.Г. Традиционная японская культура: специфика мировосприятия.

Китагава Дж. М. Религия в истории Японии (Religion in Japanese History). М.: Наука, 2005.

Кожевников В.В. Феномен «онрё» в японской истории // Научный сборник «Россия и АТР». Вып. 3 (2006 г). С. 133–139.

Конрад Н.И. Япония. Народ и государство (Исторический очерк). Петроград, 1923 // История Японии, 2002.

Конрад Н.И. Очерки японской литературы. М., 1973.

Ермакова Л.М. Литературные трансформации некоторых мифологем японской архаики. Теоретические проблемы изучения литератур Дальнего Востока: Тезисы Тринадцатой научной конференции. М., 1988, С. 96–103.

Ермакова Л.М. Указы японских правителей VII–VIII вв. из летописи «Сёку нихон ги» (в электронном виде).

Мещеряков А.Н. Герои, творцы и хранители японской старины.

Мещеряков А.Н. Японский тэнно и русский царь // Вопросы философии. № 3 (2003).

Мещеряков А.Н. Книга японских символов. Книга японских обыкновений. М., 2003.

Накамура Кооя. История Японии, 1938.

Сэнсом Дж. Б. Япония: краткая история культуры. Издательство Евразия, 1999.

Тёрнбулл С. Самураи. Военная история.

Игнатович А.Н. Учения о теократическом государстве в японском буддизме // Буддизм и государство на Дальнем Востоке». М., 1987. С. 146–179.


Примечания


1

Цену подобных актов можно видеть на примере самой Анны Петровны. Екатерина I, умирая, завещала престол Петру II, но указала, что если тот умрет бездетным – престол должен перейти к Анне либо ее наследникам. Петр II умер бездетным и акт Екатерины не отменял, однако члены Верховного тайного совета нарушили волю императрицы и самочинно пригласили на трон другую Анну – Иоанновну – дочь брата Петра I. А наследник Анны Петровны (она умерла сразу же после его рождения, еще до смерти Петра II) стал императором Петром III в 1761 году только благодаря перевороту 1741 года, когда сестра Анны – Елизавета – захватила власть.

(обратно)


2

Некоторые авторы называют его Иоанном III – если считать от первого помазанного на царство Ивана – Грозного, считая его Первым,

а не Четвертым:, но впоследствии эта нумерация не прижилась, Иван Антонович стал считаться Шестым, по счету от Ивана I Калиты, а по-настоящему он – Второй в пределах династии, после Первого Ивана

Алексеевича Романова.

(обратно)


3

Тургенев Александр Михайлович (1772–1862), литератор и русский просветитель, автор огромного количества дневниковых записок – бесценных свидетельств своей эпохи. Через 20 лет после его смерти они начали печататься в журнале «Русская старина».

(обратно)


4

Кортесы (Cortes) – название представительных собраний в Испании и Португалии.

(обратно)


5

Бертран Дюгеклен (Bertrand Du Guesclin) (1320–1380) – коннетабль Франции в 1370–1380 гг., знаменитый военачальник Столетней войны. Бретонец по происхождению, первоначально был сподвижником Карла Блуаского, французского претендента на бретонское наследство. В 1356–1357 гг. защищал Ренн от англичан. Перешел на службу к Карлу V в 1364 г. В том же году одержал важную победу над Карлом Злым при Кошереле, после чего Карл Злой был вынужден склониться перед Францией. В 1364 г. французские войска под командованием Дюгеклена были разбиты англичанами при Орее, в битве погиб Карл Блуаский, и Бретань окончательно перешла к Монфорам, поддерживаемым Англией. Карл V выкупил Дюгеклена и поручил ему руководство бригандами. Дюгеклен и бриганды были посланы в Кастилию для помощи Энрике Трастамарскому против его брата Педро Жестокого. Последнего поддерживал Эдуард Черный Принц, так что междоусобная война в Кастилии становилась частью конфликта между Францией и Англией. Боевые действия велись с попеременным успехом: Дюгеклен был разбит при Нахере (1367), попал в плен, был снова выкуплен Карлом: V, а в 1369 г. сумел возвести Энрике Tрастамарского на престол Кастилии. Столетняя война возобновилась в 1369 г. Дюгеклен был назначен коннетаблем (1370) и командовал французскими армиями. Благодаря выбранной Карлом V и Дюгекленом тактике (уклонение от решительных битв, медленное выдавливание противника), к 1374 г. удалось вытеснить англичан практически со всех территорий, доставшихся им: по миру в Бретиньи. Великая Аквитания фактически прекратила существование. Дюгеклен умер во время очередной кампании в Лангедоке. Дюгеклена трудно назвать великим полководцем, и проигранных сражений на его счету не меньше выигранных. Тем не менее он по праву считается автором тактики, принесшей Франции успехи в Столетней войне.

(обратно)


6

Эдуард Плантагенет Черный Принц (прозвище по цвету доспехов) (1330–1376) – принц Уэльский, герцог Аквитанский, старший сын короля Англии Эдуарда III. Выдающийся военачальник, возглавлял ряд военных экспедиций во Францию в период Столетней войны. Разбил численно превосходящее его французское воинство в битве при Пуатье (1356) и взял в плен французского короля Иоанна II Доброго. В последние годы жизни тяжело болел вследствие многочисленных ран и умер за год до смерти отца. Английскую корону унаследовал сын Черного Принца Ричард II.

(обратно)


7

Название «шпинель» происходит от латинского слова «spina» – шип, терновник: по форме кристаллов, которые имеют характерные острые концы. По таким концам шпинель и распознают под микроскопом, не говоря уже о химическом составе.

(обратно)


8

Ямато — «великая гармония, мир» – древнее самоназвание Японского государства.

(обратно)


9

Микадо (яп. «ми» – достопочтенный, высший и «кадо» – врата), древний титул японского императора. Термин нашел широкое распространение, потому что у японцев не принято называть императора по имени. Современное японское название императора – Тэнно (Сын Неба). Согласно синтоистским: представлениям, распространенным в Японии до конца Второй мировой войны, персона императора является священной и неприкосновенной, и право на трон передавалось от одного властителя к другому «в течение бессчетных веков». После Второй мировой войны Хирохито (правивший в 1926–1989 годах), 124-й император Японии, под давлением американцев издал императорский рескрипт, в котором говорилось, что божественность императора – ложное понятие, основанное исключительно на легендах и мифах.

(обратно)


10

Сёгун — верховный главнокомандующий и военный диктатор, правящий от лица императора (обычно, но необязательно, малолетнего), даже при вполне совершеннолетних императорах часто реальной властью обладали именно сёгуны.

(обратно)


11

Сиккэн — регент при малолетнем или марионеточном сёгуне, правящем от лица облеченного номинальной властью императора.

(обратно)


12

Примерно в 300 г. н. э. страна объединилась под властью племени Ямато с политическим: центром в провинции Ямато (ныне – префектура Нара). Этот период также называют периодом: Кофун, так как в течение этой эры для правителей строились большие курганы (яп. «кофун»). Правящий император жил в столице, которая часто перемещалась из одного города в другой. 592–710 гг. – период Асука, названный по местонахождению резиденций правителя Ямато в районе Асука (недалеко от современных Нара и Киото).

(обратно)


13

Это ощущение гармонии с природой как нельзя лучше проявляется в основанном императором Судзином великом святилище в Исэ, воздвигнутом в честь Аматэрасу, богини Солнца. Этот замечательный комплекс зданий отличается чрезвычайной простотой конструкций, и, чтобы подчеркнуть тот факт, что это не памятник, а живая часть окружающей среды, святилища с момента их основания каждые двадцать лет сносятся, а затем отстраиваются вновь.

(обратно)


14

«Кодзики» и «Нихонги» — старейшие японские хроники, были окончательно составлены и отредактированы в начале VIII века.

(обратно)


15

Хатиман — синтоистский бог войны, покровитель луков и стрел, покровительствующий воинам и героям: во время битвы. Однако, кроме этого, у Хатимана есть черты морского божества, божества рисового поля и божества-покровителя кузнечного дела. Под именем Хатимана почитается обожествленный император Одзин. В Японии есть немало храмов, посвященных Хатиману. Главный из них – Уса Натимангу в префектуре Оита.

(обратно)


16

Смертной казни через обезглавливание подлежали преступники, совершившие, согласно кодексам, самый тяжелый из восьми тяжких грехов – мятеж против правителя.

(обратно)


17

Дхарани (санскр.) – в буддизме и индуизме – мантра или мантры – священные стихи из «Ригведы». В древние времена все мантры, или дхарани, считались мистическими и практически действенными при их применении. Будучи пропета в соответствии с данными указаниями, дхарани, по легенде, дает чудесные результаты. Ее тайная сила, однако, присуща не самим словам, а приданной интонации и созданному в результате этого звуку.

(обратно)


18

В 1959 году вышла монография Ёкота Кэнъити, в которой, используя данные исторических памятников (по сути, всех, в которых только упоминается Докё), он рассмотрел деятельность Докё в историческом контексте эпохи; его исследование считается самым полным по данному вопросу на сегодняшний день.

(обратно)

Оглавление

  • 37 лет заговоров
  •   Что такое «дворцовый переворот»
  •   ТАйна завещания Петра I и переворот в пользу Екатерины Алексеевны
  •   Политические перестановки в эпоху Петра II
  •   Анна Иоанновна и ее «кондиции»
  •   Регентство Бирона и переворот Миниха
  •   «Спящая красавица» Анна Леопольдовна
  •   «Патриотический» переворот Елизаветы Петровны
  •   186 дней Петра III
  •   О роли гвардии в истории. Независимая политическая сила
  • ЗАговор против Павла I
  •   Благословенный внук и ненавистный сын
  •   Загадки августейшего брака и дел сердечных
  •   «Гатчинский затворник»
  •   Смерть Екатерины Великой. Новое царствование
  •   Заговор
  •   Загадки Михайловского замка
  •   Павел I, Масоны, мальтийские рыцари и прочие розенкрейцеры
  •   Куда государь Павел I повел Россию?
  • Свержение Педро I Жестокого
  •   Предыстория. Почему у Педро было много конкурентов на престолонаследие
  •   Новый король восходит на трон. Педро и его братья
  •   Брак. Педро и его дамы
  •   Заговор
  •   Гибель Фадрике и начало кровавой череды смертей
  •   Война и мир
  •   Битва при Наваррете. Последняя победа
  •   Начало конца
  •   Загадка осады Толедо и замка Монтиель
  •   Король умер – Да здравствует король!
  •   Дон Педро I – Жестокий или справедливый?
  •   ЗАгадка Дона Фадрике (Фредрего) и Бланки Бурбонской
  •   Загадка потомков Педро и Марии де Падилья
  •   Дон Педро и Дон Жуан
  •   Вопросы крови
  •   Тайна «королевского рубина»
  • Переворот Ричарда III
  •   Источники о Ричарде III небеспристрастны?
  •   Пролог. Война алой и белой розы
  •   Ричард выходит на сцену
  •   Насколько Ричард виновен в смерти Генриха VI и его сына Эдуарда
  •   Загадка смерти Анны Невилл
  •   Легенда о смерти Герцога Кларенса и бочке мальвазии
  •   Ричард Глостер – регент. предатель или нет?
  •   Тайна смерти принцев
  •   Был ли Ричард III узурпатором
  •   Реальный Ричард и его литературные собратья
  • Пороховой заговор
  •   Место преступления
  •   Жертва
  •   Подозреваемые
  •   Предыстория. Заговор Уолтера Рейли
  •   Пороховой заговор. Реконструкция преступления
  •   Загадка анонимного письма
  •   Мышеловка захлопывается
  •   Заговор раскрыт
  •   Источники информации
  •   Исторические последствия порохового заговора
  • «Буддийский переворот» заговор монаха Докё
  •   Особенности национальной политики по-японски
  •   Буддизм и синтоизм в Японии, противостояние или терпимость
  •   Заговор монаха Докё. Как это было?
  •   Почему не казнили Докё
  •   «Женщины у власти», или почему теперь в Японии трон не передается наследницам
  •   О мистических загадках эпохи правления последней суверенной японской императрицы
  •   О роли привидения в истории
  •   Докё и ниндзя
  •   Литература
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Рейтинг@Mail.ru

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно