Петербургские женщины XVIII века

Елена Владимировна Первушина
Петербургские женщины XVIII века

Продолговатый и твердый овал,
Черного платья раструбы…
Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы?
Руки, которые в залах дворца
Вальсы Шопена играли…
По сторонам ледяного лица
Локоны в виде спирали.
Темный, прямой и взыскательный взгляд.
Взгляд, к обороне готовый.
Юные женщины так не глядят.
Юная бабушка, кто вы?
Сколько возможностей вы унесли,
И невозможностей – сколько? —
В ненасытимую прорву земли,
Двадцатилетняя полька!
День был невинен, и ветер был свеж.
Темные звезды погасли.
– Бабушка! – Этот жестокий мятеж
В сердце моем – не от вас ли?..

1914 г. Марина Цветаева

Женский мир

Юрий Лотман в своей знаменитой книге «Беседы о русской культуре» пишет: «Мы уже говорили о том, как менялся, развивался и складывался нравственный облик человека XVIII – начала XIX века. Но при этом, хотя мы все время говорили „человек“, речь шла о мужчинах. Между тем женщина этой поры не только была включена, подобно мужчине, в поток бурно изменяющейся жизни, но начинала играть в ней все большую и большую роль… Женское влияние редко рассматривается как самостоятельная историческая проблема. Разумеется, женский мир сильно отличался от мужского. Прежде всего тем, что он был выключен из сферы государственной службы. В Табели о рангах было специально и подробно оговорено, что женщины имеют права, связанные с чином их отцов (до замужества) и мужей (в браке). Позже эти бюрократические ранги все более разрастались. При Анне и при Елизавете было установлено, дамы какого класса имеют право носить золотое шитье на платьях, а какого серебряное, какова должна быть ширина кружев и т. д.

Появилось выражение „дама такого-то класса“. Позже Вяземский записал в дневнике слова иностранца, который с изумлением говорил, что в Петербурге на Васильевском острове на Седьмой линии он любил даму XII класса. Итак, чин женщины, если она не была придворной, определялся чином ее мужа или отца».

И в самом деле, историкам, как правило, нужно сделать сознательное усилие, чтобы обратить внимание на женщин, живших в ту или иную историческую эпоху. Буквально до XX века у женщин было мало шансов появиться на исторической сцене. Они не состояли на государственной службе, не служили в армии, не отправлялись в исследовательские экспедиции, не занимались наукой. Их не видели, о них не помнили. Разве что историки вспоминали имена властительниц, волею судьбы взошедших на трон, или их ближайших спутниц и подруг. Да еще рисовали образы идеальных жен и матерей: кротких, всепрощающих помощниц мужчин, нежных цветков, расцветавших под мужским покровительством.

«Вообще женское развитие – тайна; все ничего, наряды да танцы, шаловливое злословие и чтение романов, глазки и слезы – и вдруг является гигантская воля, зрелая мысль, колоссальный ум», – пишет А.И. Герцен. Но не потому ли женское развитие происходит в тайне, что мужчины зачастую ничем ему не помогают, а то и препятствуют? Не они ли не дают женскому уму иной пищи, кроме «нарядов, танцев и злословия». Не оттого ли, «гигантская воля, зрелая мысль, колоссальный ум» являются «вдруг», что женщина сама, незаметно для мужчины, а то и сознательно скрываясь от него, нашла средства для этого развития?

Разумеется, образ «мудрой хранительницы домашнего очага», нарисованный мужским воображением, был неправдой, точнее не всей правдой. Женская жизнь в XVIII веке была не менее трудной, противоречивой, волнующей, чем мужская.

Кто может рассказать «о времени и о себе» лучше, чем очевидцы – люди, жившие в ту эпоху. Поэтому в книге вы встретите множество цитат из мемуаров и литературных произведений XVIII века. И если будете внимательны, то заметите, что мемуаристы порой противоречат друг другу, по-разному смотрят на одних и тех же людей, на одни и те же события и не всегда точны в описании фактов. Но именно это делает их тексты живыми свидетельствами эпохи, со всеми ее тайнами, противоречиями, умолчаниями, а порой и фальсификациями и откровенной ложью.

Конечно, эту тему не исчерпаешь одной книгой. И день, когда количество трудов, посвященных истории женщин, сравнится с количеством трудов, описывающих историю мужчин, еще очень далек. И все же, прочитав эту книгу до конца, вы будете знать немного больше о том, что это значило: быть женщиной в Петербурге XVIII века.

Семья Петра I

Основатель Петербурга, император и самодержец Всероссийский Петр I Романов, скончался 28 января (8 февраля) 1725 года от тяжелой простуды, осложнившейся почечно-каменной болезнью и уремией. Он простудился во время морского путешествия, когда по пояс в холодной воде спасал севший на мель возле Лахты бот с солдатами.

Похороны первого в государстве лица – это политическое мероприятие, оно проводится по строгому церемониалу. Еще 27 января (7 февраля), когда Петр находился на смертном одре, были амнистированы все осужденные на смерть или каторгу (исключая убийц и уличенных в неоднократном разбое). Весь февраль и первые десять дней марта гроб с телом Петра стоял в большом зале дома Апраксина по соседству с Зимним домом, где император провел последние дни (в самом Зимнем доме не было достаточно большого зала, который вместил бы толпу петербуржцев, пришедших попрощаться со своим повелителем). А 10 марта 1725 года его перенесли в еще недостроенный и не освященный Петропавловский собор. Для погребения императора в сердце Петербурга – Петропавловском соборе соорудили небольшую деревянную церковь, так как еще продолжали оформление храма. В ней разместили под балдахином катафалк с гробом императора и гробом его дочери Натальи, умершей 4 марта.

Друг и сподвижник Петра, вице-председатель Священного Синода, знаменитый просветитель и философ Иоанн Прокопович произнес на его похоронах речь, а позже составил документ, озаглавленный «Краткая повесть о смерти Петра Великого». Описывая катафалк, на котором везли царя, Прокопович отмечает: «За гробом императорским следовала плачущая государыня, ея императорское величество, в печальном платье, с закрытым лицом черною материею, весьма изнемогающая от печали и болезни. При ея величестве ассистенты были два из сенаторов первейшие. Высокая же ея величества фамилия подобным образом, в таком же платье, за ея величеством следовала таковым порядком: в первом месте по августейшей матери шла дщерь ея величества, государыня цесаревна Анна; во втором другая дщерь, государыня цесаревна Елисавет; в третием его императорского величества племянница, государыня царевна Екатерина, герцогиня Мекленбургская; в четвертом другая ея величества племянница, государыня царевна Параскевия (сестра их высочеств царевна Анна, герцогиня Курляндская, в Санкт-Петербурге не была в то время); в пятом месте шла Мария, в шестом сестра ея Анна, Нарышкины девицы; в седьмом шел его королевское высочество Кароль герцог Голштинский, в то время жених государыни Анны цесаревны; в осьмом его высочество Петр, великий князь; по нем шли господа Александр и Иоанн Нарышкины, а великая княжна Наталия Алексеевна за приключившейся немощию не присутствовала. По сих следовали сенаторские, княжеские, графские и баронские жены, а такоже и прочие шляхетства знатнейшего и долгую процессии часть составили».

Печальная процессия Петра I. Фрагмент

Вероятно, у читателя (если он, конечно, не профессиональный историк) сразу возникнет вопрос: кто все эти женщины? Нам привычно видеть Петра в мужской компании: вот он в плотницкой рубахе курит трубку и пьет пиво в компании голландских шкиперов, вот в мундире бомбардира развлекается с другими офицерами, вот:

<…>

он промчался пред полками,

Могущ и радостен как бой.

Он поле пожирал очами.

За ним вослед неслись толпой

Сии птенцы гнезда Петрова —

В пременах жребия земного,

В трудах державства и войны

Его товарищи, сыны;

И Шереметев благородный,

И Брюс, и Боур, и Репнин,

И, счастья баловень безродный,

Полудержавный властелин.

1828–1829 гг. А.С. Пушкин

И все же за гробом царя идут не «птенцы гнезда Петрова», а его семья – шесть женщин. Седьмая горюет дома. Гроб восьмой – дочери Натальи, умершей незадолго до Петра, – едет на том же катафалке. Еще пятеро: царевны Екатерина, Наталья и Маргарита, царица Марфа, вдова царя Федора Алексеевича, и принцесса Шарлотта-Христиана София, супруга царевича Алексея, уже похоронены в Петропавловском соборе. И с тем, кем были эти женщины, какую роль сыграли они в жизни Петра и в истории России, нам и предстоит разобраться в этой главе.

Московские царицы

Для начала вернемся из Петербурга в Москву, из века XVIII в век XVII.

3 марта 1669 при родах умерла Мария Ильинична Милославская, супруга царя Алексея Михайловича. О жизни Марии Ильиничны самым красноречивым образом свидетельствуют несколько цифр: она вышла замуж 24 лет от роду, прожила в браке 21 год и родила 13 детей, из которых ее пережили три сына: Федор, Иоанн и Алексей (умер в январе 1670 г.), и четыре дочери: Марфа, Софья, Екатерина, Мария и Феодосия (пятая дочь – тринадцатый ребенок – маленькая царевна Евдокия – также умерла сразу после рождения). Современники отмечают, что царица «отличалась кротким, добрым нравом и скромностью», что не удивительно, вряд ли у вечно беременной женщины находилось время и силы на политические интриги.

Тишайший Алексей Михайлович вдовел два года, а засим снова женился на девятнадцатилетней Наталье Кирилловне Нарышкиной, бывшей воспитанницей друга царя, боярина Артамона Матвеева, большого любителя наук, обставившего и содержавшего свой дом на западный манер. Матвеев женился на шотландке Марии Гамильтон, дочери роялиста, покинувшего Британию после казни короля Карла Первого. Мария была настоящей светской дамой, умеющей бывать в обществе и вести просвещенные беседы с гостями мужа. В том же духе она воспитывала свою приемную дочь.

Вероятно, Алексей Михайлович не смог устоять против столь редкого на Руси удовольствия: беседы с умной изящной девушкой, державшейся одновременно скромно и непринужденно. Он выбрал ее себе в жены из семидесяти невест, прибывших по традиции на царские смотрины.

«Нынешняя царица Наталья, – пишет прибалтийский путешественник Рейтенфельс, – хотя отечественные обычаи сохраняет ненарушимо, однако ж, будучи одарена сильным умом и характером возвышенным, не стесняет себя мелочами и ведет жизнь несколько свободнее и веселее. Мы два раза видели ее, когда она была еще девицею. Это женщина в самых цветущих летах, росту величавого, с черными глазами навыкате, лицо имеет приятное, рот круглый, чело высокое, во всех членах тела изящную соразмерность, голос звонкий и приятный, манеры самые грациозные».

Как пример вольнодумства юной царицы Рейтенфельс приводит такой случай: «Русские так привыкли к скромному образу жизни своих государынь, что когда нынешняя царица (Наталья Кирилловна Нарышкина), проезжая первый раз посреди народа, только открыла окно кареты, они не могли надивиться такому смелому поступку. Впрочем, когда ей объяснили это, она с примерным благоразумием охотно уступила мнению народа, освященному древностью». Однако известно, что Наталья 15 Кирилловна еще не однажды выезжала в открытом экипаже вместе с Алексеем Михайловичем в подмосковные дворцы. Ей удалось склонить царя к этому маленькому нарушению древних обычаев. Возможно потому, что демонстрация красавицы-жены льстила его самолюбию.

Для любимой жены царь устроил в своей главной резиденции, подмосковном селе Преображенском европейское развлечение – театр. Автором пьесы и режиссером стал проживавший тогда в Москве лютеранский пастор Иоганн Готфрид Грегори. Он собрал более шестидесяти подростков – детей служилых и торговых иноземцев – и обучил их театральной науке.

Пьеса «Эсфирь или Артаксерксово действо» была рассчитана на десять часов игры, но царь смотрел все, не сходя с места. И не мудрено – некоторые монологи пьесы звучали, как страстное признание в любви Наталье, которое в реальной жизни было неуместно для его царственной особы:

О живота моего утешение
И сердца моего услождение!
Скорь бо в грудех моих пребывает,
Зане сила ми оскудевает,
Яко же сердце мое желает изъявити,
Како тя души моего сердца имам любити!

1672 г.

В следующем, 1673 году Грегори поставил второй спектакль. Тоже на библейский сюжет: «Комедия из книги Иудифь или Олоферново действо». Под его легким пером история суровой патриотки Юдифи, казнившей вражеского полководца Олоферна, превратилась также в историю любви. Олоферн говорил Юдифи: «Не зрише ли, прекрасная богиня, яко сила красоты твоея мя уже отчасти преодолевает? Смотрю на тя, но уже и видети не могу. Хощу же говорити, но языком больши прорещи не могу. Хощу, хощу, но не могу же, не тако от вина, яко от силы красоты твоея низпадаю!» Наталья родила царю сына Петра (30 мая 1672 г.) и двух дочерей – Феодору (1673 г.) и Наталью (1674 г.). Феодора прожила недолго, а Петр и Наталья выросли вместе и крепко сдружились, что оказалось весьма кстати, так как детство им выпало нерадостное. В 1676 году Алексей Михайлович умер, и на престол вступил четырнадцатилетний царевич Федор, сын Марии Милославской. Разумеется, при дворе сразу же сформировались две партии – одна поддерживала Милославских, вторая Нарышкиных. Наталья Кирилловна с детьми жила в Преображенском и не показывалась в Москве.

Софья-правительница

Царь Федор правил семь лет и показал себя рассудительным и деятельным юношей, подающим большие надежды, которым, однако, не суждено было воплотиться в реальность. После его смерти партия Нарышкиных на некоторое время взяла верх, им удалось провозгласить следующим царем юного Петра. Но Милославские, видя, что власть уходит у них из рук, подняли стрельцов на бунт. Многие Нарышкины были убиты. Стрельцы ворвались и в царские покои. Царица Наталья еле успела спрятать в церкви сына Петра и пасынка, 14-летнего Ивана, но там их настигли двое стрельцов с ножами. Кто-то крикнул, что у алтаря кровь проливать нельзя, убийцы замешкались, поссорились, и царица смогла спрятать царевичей в задних комнатах дворца.

А.П. Антропов. Портрет царицы Софьи. 1772 г.

В конце концов был найден компромисс, хотя бы на словах примирявший обе враждующие партии. Царями были провозглашены сыновья покойного государя от обоих браков – Иван («старший» царь) и Петр («младший»). Регентшей же стала царевна Софья. Равновесие, однако, было неустойчивым: Наталья Кирилловна понимала, как выгодна была бы сторонникам Софьи смерть малолетних соправителей, и берегла их пуще собственного глаза. Не случайно ее политические противники прозвали царицу «медведицей». Софья оказалась не только ловким политиком, умело соблюдающим баланс между различными партиями, но и талантливым экономистом. Осенью того же 1682 года в Москве вспыхнул новый бунт – на этот раз недовольство высказывали старообрядцы. Им удалось снова возмутить стрельцов. Царскую семью и двор уведомили, что если кто-то из них заступится за церковные власти, то всем, начиная с юных царей, «от народа не быть живым». Софья усмирила бунт раскольников, действуя то хитростью, то силой. Она смело назначила «прение о вере» в Грановитой палате и там, втянув предводителей раскольников в яростный спор, продемонстрировала выборным стрельцам, что их новые лидеры просто смутьяны и скандалисты. Прения затянулись до вечера, а ночью раскольники, у которых почти не осталось сторонников, были схвачены и вскоре казнены.

При Софье в России были утверждены единые стандарты мер и весов (1686 г.) и государственный тариф на ямские перевозки (1688 г.). Софья и ее сподвижники – Василий Голицын и Федор Шакловитый – совершенствовали систему законов по защите имущества подданных. Возглавляемый Голицыным Посольский приказ заключил выгодные договоры с Данией и Швецией, укрепил связи России с Францией, Англией, Голландией, Испанией, Священной Римской империей, папским престолом, мелкими государствами Германии и Италии. Русские войска вели битвы с турками в Крыму и на Азове.

Но цари-наследники подрастали. Софья отдавала предпочтение своему родному брату Ивану Алексеевичу. В году она женила его на первой красавице двора Прасковье Федоровне Салтыковой, надеясь закрепить власть Милославских рождением наследника. Однако у царя Ивана и Прасковьи рождались только девочки. Старшие Мария и Феодосия умерли в младенчестве, а младшие Анна, Екатерина и Прасковья – это те самые «его величества племянницы», которые в 1725 году пойдут за гробом Петра следом за его дочерьми.

Наталья Кирилловна поспешила выбрать невесту и для Петра. Ею стала Евдокия Федоровна Лопухина. Свадьбу сыграли в феврале 1689 года.

«Род же их, Лопухиных, был из шляхетства среднего, токмо на площади знатного, для того, что в делех непрестанно обращалися по своей квалиты знатных, а особливо по старому обыкновению были причтены за умных людей их роду, понеже были знающие в приказных делех, или, просто назвать, ябедники, – пишет князь Борис Куракин в своем сочинении „Гистория о царе Петре Алексеевиче“. – Род же их был весьма людный, так что чрез ту притчину супружества, ко двору царского величества было введено мужеского полу и женского более тридцати персон. И так оный род с начала самого своего времени так несчастлив, что того ж часу все возненавидели и почали рассуждать, что ежели придут в милость, то всех погубят и всем государством завладеют. И, коротко сказать, от всех были возненавидимы, и все им зла искали или опасность от них имели.

О характере принципиальных их персон описать, что были люди злые, скупые, ябедники, умом самые низкие и не знающие нимало во обхождении дворовом, ниже политики б оный знали»…

Евдокия Лопухина

Молодая царица вскоре забеременела, и Петр, вероятно, не желая играть с судьбой в чет-нечет, решил взять власть в свои руки. В Троице-Сергиевом монастыре было собрано тайное ополчение, к которому присоединились солдаты и стрельцы. На сторону Петра перешел царь Иван. Молодые цари свергли свою регентшу и заточили ее в Новодевичий монастырь, а ее приближенных казнили. В 1690 году у Петра и Евдокии родился сын – царевич Алексей, что давало младшему брату политическое преимущество перед старшим. Впрочем, пока он увлечен своими потешными полками и военными учениями и проявляет мало интереса к политике. Историк С.М. Соловьев писал: «Семнадцатилетний Петр был еще не способен к управлению государством, он еще доучивался, довоспитывал себя теми средствами, какие сам нашел и какие были по его характеру; у молодого царя на уме были потехи, великий человек объявился позже, и тогда только в потехах юноши оказались семена великих дел».

Московские царевны

Следующие несколько лет современники называли иногда «правлением царицы Натальи Кирилловны». Впрочем, тут же оговариваются, что новая правительница была ни мало не похожа на предыдущую.

«Сия принцесса доброго темпераменту, добродетельного, только не была ни прилежная, ни искусная в делах, и ума легкого. Того ради вручила правление всего государства брату своему, боярину Льву Нарышкину и другими министрам», – пишет Борис Куракин.

Юной Наталье Алексеевне, по-прежнему жившей в Преображенском, вероятно, не хватало компании брата, когда у него появились свои, мальчишеские забавы, в которых она, как девочка, не могла принимать участия, поскольку в то время это считалось неуместным. Совсем одиноко ей стало, когда в 1694 году умерла Наталья Кирилловна, а в 1697 году Петр уехал с посольством за границу.

И.Н. Никитин. Портрет царевны Натальи Алексеевны. Начало XVIII в.

В 1698 года у Натальи Алексеевны к тому времени появился приемный сын – в 1698 году Петр заставил Евдокию Лопухину принять постриг, а образование и воспитание малолетнего царевичем поручил сестре.

Двумя годами раньше умер «старший царь» Иван Алексеевич, и его вдова Прасковья Федоровна вместе с тремя выжившими дочерьми – Анной, Екатериной и Прасковьей соответственно четырех, трех и двух лет от роду – поступила под опеку Петра. Им был отведен Измайловский дворец. Тихая и скоромная вдовая царица была, вероятно, хорошим психологом и дипломатом – она быстро сдружилась с молодым царем и его сестрой. Кроме того, при посредстве браков своих дядей, а также родного и двоюродных братьев. Прасковья была в родстве с Трубецкими, Прозоровскими, Стрешневыми, Куракиными, Долгорукими, поэтому обладала определенным политическим влиянием. В 1698 году вдовой царице нанес визит посол императора римского. Благодаря этому визиту мы можем получить представление о том, как текла жизнь в Измайлове, когда там гостили обитатели Преображенского.

И.Н. Никитин. Портрет царевны Прасковьи Ивановны. 1714 г.

«За послом, – пишет секретарь Корб, – следовали музыканты, чтобы гармоническую мелодию своих инструментов соединить с тихим шелестом ветра, который медленно стекает с вершины деревьев. Царицы, царевич и незамужние царевны, желая немного оживить свою спокойную жизнь, которую ведут они в этом волшебном убежище, часто выходят на прогулку в рощу и любят гулять по тропинкам, где терновник распустил свои коварные ветви. Случилось, что августейшие особы гуляли, когда вдруг до их слуха долетели приятные звуки труб и флейт; они остановились, хотя возвращались уже во дворец. Музыканты, видя, что их слушают, стали играть еще приятнее. Особы царской крови, с четверть часа слушая симфонию, похвалили искусство всех артистов».

«Царевых племянниц» учили немецкому и французскому языку и танцам – вероятно, с прицелом на браки с иностранными правителями. Но царевны в иноземных науках так и не преуспели. Однако от своих планов Петр не отказался – неслучайно голландский живописец Корнелиус де Бруин, присланный Петром в Измайлово, в 1703 году пишет портреты царицы и царевен в европейских платьях.

«Поговорив со мною часа с два, его величество, приказавший во все это время угощать меня разными напитками, оставил меня, и князь Александр подошел ко мне, – пишет де Бруин в своих мемуарах „Путешествие в Московию“. – Он сказал мне, что царь, узнав, что я искусен в живописи, пожелал, чтобы я снял портреты с трех юных малых княжон, дочерей брата его, царя Ивана Алексеевича, царствовавшего вместе с ним до кончины своей, последовавшей 29 января 1696 года. Это, собственно, и было главным поводом, прибавил он, для чего я приглашаюсь теперь ко двору. Я с удовольствием принял такую честь и отправился с сим вельможей к царице, матери их, в один потешный дворец его величества, называемый Измайловым, лежащий в одном часе от Москвы, с намерением прежде увидеть княжон, чем начать уже мою работу. Когда я приблизился к царице, она спросила меня, знаю ли я по-русски, на что князь Александр ответил за меня отрицательно и несколько времени продолжал разговаривать с нею. Потом царица приказала наполнить небольшую чарку водкой, которую она и поднесла собственноручно князю, и князь, выпив, отдал чарку одной из находившихся здесь придворных девиц, которая снова наполнила чарку, и царица точно таким же образом подала ее мне, и я, в свой черед, опорожнил ее. Она попотчевала также нас и по рюмке вином, что сделали и три молодые княжны. Затем был налит большой стакан пива, который царица опять собственноручно подала князю Александру, и этот, отпивши немного, отдал стакан придворной девице. То же повторилось и со мною, и я только поднес стакан ко рту, потому что при дворе этом считают неприличным выпивать до дна последний подносимый стакан пива. После этого я переговорил насчет портретов с князем Александром, который довольно хорошо понимал по-голландски, и когда мы уже собирались уходить, царица и три ее дочери-княжны дали нам поцеловать правые свои руки. Это самая великая честь, какую только можно получить здесь».

Он оставил описание царицы и ее дочерей: «В это время я получил дозволение взять к себе на дом портреты молодых княжон, нарисованных мною в рост, для окончания. Царь приказывал мне несколько раз кончить их поскорее, потому что он должен был отослать куда-то эти портреты, но куда именно, я не знал. Я исполнил это приказание с возможной поспешностью, представив княжон в немецких платьях, в которых они обыкновенно являлись в общество, но прическу я дал им античную, что было предоставлено на мое усмотрение.

Портрет царицы Прасковьи Федоровны. Начало XVIII в.

Перехожу теперь к изображению царицы, или императрицы, Прасковьи Федоровны. Она была довольно дородна, что, впрочем, нисколько не безобразило ее, потому что она имела очень стройный стан. Можно даже сказать, что она была красива, добродушна от природы и обращения чрезвычайно привлекательного. Ей около тридцати лет. По всему этому ее очень уважает его величество царевич Алексей Петрович, часто посещает ее и трех молодых княжон, дочерей ее, из коих старшая, Екатерина Ивановна, – двенадцати лет, вторая, Анна Ивановна, – десяти и младшая, Прасковья Ивановна, – восьми лет. Все они прекрасно сложены. Средняя белокура, имеет цвет лица чрезвычайно нежный и белый, остальные две – красивые смуглянки. Младшая отличалась особенною природною живостью, а все три вообще обходительностью и приветливостью очаровательною. Любезности, которые оказывали мне при этом дворе в продолжение всего времени, когда я работал там портреты, были необыкновенны. Каждое утро меня непременно угощали разными напитками и другими освежительными, часто также оставляли обедать, причем всегда подавалась и говядина, и рыба, несмотря на то что это было в великий пост, – внимательность, которой я изумлялся. В продолжение дня подавалось мне вдоволь вино и пиво. Одним словом, я не думаю, чтобы на свете был другой такой двор, как этот, в котором бы с частным человеком обращались с такой благосклонностью, о которой на всю жизнь мою сохраню я глубокую признательность».

Петру не слишком нравился традиционный русский уклад Измайлова, где собиралось множество богомольцев, гадалок, странников и странниц выдающий себя за «святых людей». Петр звал эти сборища «госпиталь уродов, ханжей и пустосвятов». Но, тем не менее, он никогда не заставлял Прасковью перенять европейские манеры, и, по свидетельству современников, «советы и просьбы ее никогда не презирал».

В 1702 году Петр праздновал в Измайлове победу над шведами, царица Прасковья принимала у себя не только Петра и его сподвижников, но и иностранных дипломатов с женами.

Пока Петр сражался за балтийские земли и строил Санкт-Петербург, Наталья задумала новый проект. Вероятно, в детстве она не раз слышала от матери о необыкновенном развлечении, которым тешил ее царь-батюшка. И сейчас царская сестра решила организовать свой театр. Петр поддержал их, приказав передать Наталье «комедиальное и танцевальное платье», а также декорации и тексты пьес, привезенных несколькими годами раньше немецкими театрами в Москву. Актерами были приближенные и слуги. В репертуаре были инсценировки житий святых и пьесы на сюжет переводных романов. Посмотреть спектакли приезжали обитатели Измайлова.

Катеринушка – солдатская женка

В 1705 году размеренную жизнь подмосковных затворниц нарушило событие, наверняка породившее много сплетен и кривотолков. Датский посланник Юст Юль, путешествовавший в это время с двором Петра, так описывает случившееся: «Я ездил в Измайлово – двор в 3-х верстах от Москвы, где живет царица, вдова царя Ивана Алексеевича, со своими тремя дочерьми-царевнами. Поехал я к ним на поклон. При этом случае царевны рассказали мне следующее. Вечером, незадолго перед своим отъездом, царь позвал их, царицу и сестру свою Наталью Алексеевну в один дом в Преображенскую слободу. Там он взял за руку и поставил перед ними свою любовницу Екатерину Алексеевну. На будущее время, сказал царь, они должны считать ее законной его женой и русской царицей. Так как сейчас, ввиду безотлагательной необходимости ехать в армию, он обвенчаться с ней не может, то увозит ее с собой, чтобы совершить это при случае, в более свободное время. При этом царь дал понять, что если он умрет прежде, чем успеет на ней жениться, то все же после смерти они должны будут смотреть на нее как на законную его супругу».

Эта женщина появляется в русской истории как бы ниоткуда, ее прошлое темно и по большей части состоит из легенд. Одну из них, пожалуй, наиболее распространенную, приводит Юст Юль в своих записках: «Упомянув о царской любовнице Екатерине Алексеевне, я не могу пройти молчанием историю ее удивительного возвеличения, тем более что впоследствии она стала законною супругой царя и царицею.

Родилась она от родителей весьма низкого состояния, в Лифляндии, в маленьком городке Мариенбурге, милях в шести от Пскова, служила в Дерпте горничною у местного суперинтенданта Глюка и во время своего нахождения у него помолвилась со шведским капралом Мейером. Свадьба их совершилась 14 июля 1704 года, как раз в тот день, как Дерпт достался в руки царю. Когда русские вступали в город и несчастные жители бежали от них в страхе и ужасе, Екатерина в полном подвенечном уборе попалась на глаза одному русскому солдату. Увидав, что она хороша, и сообразив, что он может ее продать (ибо в России продавать людей – вещь обыкновенная), солдат силою увел ее с собою в лагерь, однако, продержав ее там несколько часов, он стал бояться, как бы не попасть в ответ, ибо, хотя в армии увод силою жителей – дело обычное, тем не менее он воспрещается под страхом смертной казни. Поэтому, чтоб избежать зависти, а также угодить своему капитану и со временем быть произведенным в унтер-офицеры, солдат подарил ему девушку. Капитан принял ее с большою благодарностью, но в свою очередь захотел воспользоваться ее красотой, чтобы попасть в милость и стать угодным при дворе и привел ее к царю, как к любителю женщин в надежде стяжать этим подарком его милость и быть произведенным в высший чин. Царю девушка понравилась с первого взгляда, и через несколько дней стало известно, что она сделалась его любовницей. Впрочем, сначала она была у него в пренебрежении и лишь потом, когда родила ему сына, царь стал все более к ней привязываться. Хотя младенец и умер, тем не менее Екатерина продолжала пользоваться большим уважением и быть в чести у царя. Позднее ее перекрестили, и она приняла русскую веру. Первоначально она принадлежала к лютеранскому исповеданию, но, будучи почти ребенком и потому мало знакомая с христианской верою и со своим исповеданием, она переменила веру без особых колебаний. Впоследствии у нее родились от царя две дочери, обе они и теперь живы… Настоящего ее мужа, с которым она была обвенчана, звали, как сказано, Мейером. С тех пор, продолжая состоять на шведской службе, он был произведен в поручики, а потом его, вероятно, подвинули еще выше, так как он все время находился при шведских войсках в Финляндии.

Этот рассказ о Екатерине передавали мне в Нарве тамошние жители, хорошо ее знавшие и знакомые со всеми подробностями ее истории».

Другие рассказчики отрицают, что Екатерина была обвенчана, или называют в качестве ее мужа других людей; говорят, что ее захватили при штурме Мариенбурга, а не Дерпта, спорят, была ли она по национальности шведкой, литовкой или белоруской. Но бесспорно одно: это история Золушки, поднявшейся из служанок и «портомой» (прачек) на трон. И, вероятно, эта Золушка любила своего принца, несмотря на его грубость, безудержную гневливость, истерические приступы и неспособность (а скорее – нежелание) хранить верность. «Только такая круглая сирота-иноземка, как Екатерина, бывшая служанка, потом жалкая пленница, обязанная по своему званию безропотно повиноваться всякому господину, имевшему право, как вещь, передать ее другому, – только такая женщина и годилась быть женою человека, который, не обращая ни на кого внимания, считал себе дозволительным делать все, что ему ни придет в голову, и развлекаться всем, к чему ни повлекла бы его необузданная чувственность», – пишет историк.

Ж.-М. Натье. Портрет императрицы Екатерины I. 1717 г.

Решив превратить свою Катеринушку («Катеринушка, друг мой сердешнинькой!» – так он обращался к ней в письмах) из «метрессы» (фаворитки) в законную супругу, Петр поручил ее заботам Натальи Алексеевны, чтобы та обучила девушку русскому языку и обычаям страны. В доме Натальи Алексеевны Екатерина и была крещена в православие.

Однако много времени на уроки Петр своей будущей жене не дал. В военных походах и деловых поездках он постоянно скучал по ней и при любом удобном случае требовал ее к себе, предостерегая, однако, от опасностей в пути. В 1712 году он писал: «Я еще отсель (из Грейхвальде) ехать скоро себе к вам не чаю; и ежели лошади твои пришли, то поезжай с теми тремя батальоны, которым велено итить в Анклам, только для Бога бережно поезжай и от баталионов ни на сто сажень не отъезжай, ибо неприятельских судов зело много в Гафе и непрестанно выходят большим числом, а вам тех лесов миновать нельзя». В 1718 году: «Объявляю тебе, чтоб ты тою дорогою, которою я из Новгорода ехал, отнюдь не ездила, понеже лед худ и мы гораздо с нуждою проехали и одну ночь принуждены ночевать. Для чего я писал, двадцать верст отъехав от Новгорода, к коменданту, чтоб тебе велел подводы ставить старою дорогою». В 1723 посылал из Петербурга такую весточку: «Без вас очень скучно. Дорога перспективная очень худа, а особливо чрез мосты высокие, которые чрез реки многие не крепки; того ради, лучше чтоб пешком перешла или в одноколке переехала».

И Екатерина отправлялась в путь при любой погоде и по любому бездорожью. К счастью, она обладала отменным здоровьем и, по всей видимости, переносила эти путешествия без особых затруднений. Жизнь в походных палатках также не представлялась ей чем-то из ряда вон выходящим.

В Прутском походе 1711 года, когда русские войска были окружены, она спасла государя и армию, отдав турецкому визирю свои драгоценности и склонив его к подписанию перемирия. В благодарность за это Петр учредил орден Св. Екатерины и наградил им жену в день ее именин. Во время Персидского похода Русской армии 1722–1723 годов Екатерина обрила себе голову и носила гренадерскую фуражку. Вместе с государем она делала смотр войскам, проезжала по рядам перед сражением.

Меж тем именитым москвичкам также предстояло дальнее путешествие.

Путешествие в парадиз

В 1706 году Петр издал указ, согласно которому знатным московским людям надлежало переселиться в новую столицу. И одними из первых этот указ исполнили члены его собственной семьи. 22 марта 1708 года отправился в путь целый караван колымаг, повозок и подвод. Кроме царевны Натальи Алексеевны и царицы Прасковьи с дочерьми ехали царица Марфа Матвеевна, вдова царя Федора, единокровные сестры Петра – царевны Марья и Феодосия, князь Федор Юрьевич Ромодановский, Иван Иванович Бутурлин и множество именитейших сановников.

Путешествовали в каретах, которые представляли собой крытый кузов, подвешенный на ремнях или цепях, прикрепленных к высоким подставкам, покоившихся на передней и задней осях четырехколесного основания. В каждую карету было впряжено несколько лошадей – от двух у простых путешественников, до двенадцати у особ царской крови. Кучер сидел верхом, на одной из лошадей. В таких экипажах было удобно путешествовать по хорошим дорогам, но по бездорожью езда была очень тряской.

Кроме того, лошадей часто приходилось кормить и менять, также и люди нуждались в пище и отдыхе. Поэтому «караван» двигался медленно.

Неизв. худ. Портрет царицы Марфы Матвеевны. Конец XVII в.

По суше путешественницы добрались до Шлиссельбурга – бывшей шведской крепости Нотебург. Здесь ожидал их Петр.

«Государь не токмо что сам страстную охоту к водяному плаванию имел, но желал также приучить и фамилию свою, – пишет царев токарь Андрей Нартов. – Сего ради в 1708 году прибывших из Москвы в Шлиссельбург цариц и царевен встретил на буерах, на которых оттуда в новую свою столицу и приплыл. И когда адмирал Апраксин, верстах в четырех от Петербурга, на яхте с пушечною пальбою их принял, Петр Великий в присутствии их ему говорил: „Я приучаю семейство мое к воде, чтоб не боялись впредь моря и чтоб понравилось им положение Петербурга, который окружен водами. Кто хочет жить со мною, тот должен часто бывать на море“».

Его величество подлинно сие чинил и многократно в Петергоф, Кронштадт и Кроншлот с царскою фамилиею по морю езжал, для чего и приказал для них сделать короткие бостроки (безрукавки. – Е. П. ), юбки и шляпы по голландскому манеру. Прибывшие из Москвы и в вышепоказанном плавании находившиеся были: царица Прасковья Феодоровна, супруга царя Иоанна Алексеевича, и дщери его – царевны Екатерина, Анна и Прасковья Ивановны, царевны же Наталья, Мария и Феодосия Алексеевны».

Вероятно, царицы и царевны впервые оказались в морском плавании, впрочем, оно протекало благополучно. А вот новая столица, уже прозванная «парадизом», то есть раем, встретила их неласково.

Маленький домик Петра I на Петербургской стороне, разумеется, не мог вместить царственных особ вместе со всей их свитой, поэтому их поместили в доме губернатора. Цариц и царевен встречали праздничным салютом, потом начался пир.

Затем, далеко за полночь, утомленные гостьи уснули. В десятом часу утра их разбудил крик: «Пожар, пожар!» Вероятно, кто-то из пьяных гуляк, засидевшихся вчера за столом, ненароком поджег дом. Все люди спаслись; но большая часть верхнего жилья сгорела со многими вещами и пожитками.

Стало ясно, что нужно обзаводиться собственным хозяйством.

Петр I отдал распоряжения о строительстве домов и повез семейство знакомиться с окрестностями города. Первым делом съездили в Кронштадт, полюбовались на строящиеся форты и верфи, затем выехали в Нарву, осмотрев по пути Копорье и Ямбург. В Нарве отпраздновали день ангела государя молебнами, пушечным салютом, фейерверками и снова торжественным обедом. Затем государь поехал далее, навстречу Полтавской битве, а женщины вернулись в Петербург.

Прасковья с дочерьми поселилась на Петербургской стороне, где в то время располагалась гавань, в которой теснились сотни кораблей из Ладоги, Новгорода и других городов с товарами и съестными припасами. Вероятно, ее дворец был деревянным или мазанковым, как большинство домов в Петербурге. Ее ближайшими соседями оказались князь Меншиков, канцлер Г.И. Головкин, вице-канцлер Остерман, барон Шафирова. Рядом находился первый гостиный двор, сгоревший в 1710 году.

Позже семейству вдовой царицы было выделено еще и загородное имение, названное в честь ее покойного супруга Ивановским. От него получила название и речка Ивановка, прежде называвшаяся Хабой (Haapajoki – Осиновка). Деревянный Ивановский дворец, по меркам петровского времени, был большим – на девять светлиц. Двухэтажное здание с одноэтажными боковыми частями, вытянутое вдоль бровки террасы, колонны подпирали балкон во всю ширину второго этажа. Дом стоял на обнесенной балюстрадой террасе, с обеих сторон которой возвышались восьмигранные двухъярусные беседки – люстгаузы. Рядом находились большой фруктовый сад и скотный двор. Русло реки запрудили и устроили мельницу.

Наталья Алексеевна поселилась тоже на берегу Невы, но в Литейной части по соседству с Кикиными палатами, где тогда находилась Кунсткамера (ее дворец стоял на месте, где теперь располагается Шпалерная улица). Каменный дворец, построенный к 1714 году, состоял из трех корпусов, главного – трехэтажного и двух боковых, двухэтажных, построенных в форме буквы «Г» и охватывавших широкий двор, где, очевидно, располагались служебные постройки: сараи, амбары, домики для слуг. При дворце находилась церковь, сначала домовая, а затем в отдельном здании, названая «церковью во имя Воскресения Христова, что за Литейным проспектом».

На участке Натальи Алексеевны по ее приказу было построено еще и отдельное здание богадельни. Это была первая богадельня в Петербурге и одновременно первый «воспитательный дом» – сюда приносили всех подкидышей, или «зазорных детей», как их тогда называли.

Также царевне была пожалована мыза Хотчино (современная Гатчина).

Переехав в Петербург, Наталья Алексеевна быстро «взялась за старое» – устроила «комедийную хоромину» для всех «прилично одетых людей», то есть дворянской публики. Петербургский театр тоже был любительским, пьесы для него писала сама царевна. Ее перу принадлежат «Комедия о святой Екатерине», «Хрисанф и Дария», «Цезарь Оттон», «Святая Евдокия», а также драма «Действие о Петре Златые Ключи», которая рассказывала о пользе заграничных путешествий для молодых людей, желающих получить образование.

Однако Наталья прожила в Петербурге недолго. Болезнь унесла ее в 1716 году. После смерти царевны более двухсот томов из ее личной библиотеки (очень значительное собрание по меркам того времени) поступили в царское книгохранилище, театральная же часть ее была отослана в Санкт-Петербургскую типографию.

Незадолго до этого умерла Марфа Матвеевна Апраксина-Романова, вторая жена царя Федора III Алексеевича, бывшая царицей всего 71 день, а царской вдовой – 33 года. Наталья Алексеевна и Марфа Матвеевна были погребены там же, в Петропавловском соборе.

Семейная жизнь Алексея

Согласно воле отца старший сын Петра Алексей Петрович должен был, по примеру наследников правящих европейских домов, сочетаться браком с иноземкой. В 1711 году его женой стала семнадцатилетняя принцесса герцогского Дома Брауншвейг-Вольфенбюттельского Шарлотта Кристина София. Земельные владения ее родителей были невелики, но принцесса была весьма родовита. Ее старшая сестра Елизавета была женой императора Австрии Карла VI. Младшая сестра Антуанетта стала герцогиней Брауншвейг-Вольфенбюттельской, выйдя замуж за двоюродного дядю Фридриха Альберта. Кроме того, она приходилась родственницей курфюрсту Ганноверскому – будущему королю Англии Георгу I. София-Шарлотта была светской и образованной девушкой, прекрасно владела французским и итальянским языками, знала латынь, играла на лютне и клавесине, отменно танцевала, рисовала и рифмовала стихи. Она не пришла в восторг от «московского сватовства», но покорно подчинилась воле отца и деда – герцога Брауншвейгского Антона Ульриха, желавших породниться с одним из могущественнейших государей того времени.

Свадьбу отпраздновали в саксонском городе Торгау, и поначалу молодоженам казалось, что им удастся полюбить друг друга. «Я нежно люблю царевича, моего супруга, – писала София Шарлотта своей матери. – Я бы нисколько не дорожила жизнью, если бы могла ее принести ему в жертву или этим доказать ему мое расположение, и хотя я имею всевозможные поводы опасаться, что он меня не любит – мне кажется, что мое расположение от этого еще увеличивается…»

Царевич Алексей Петрович

Но эта иллюзорная страсть быстро рассеялась, и династический брак, связавший двух малознакомых людей, выросших в различных условиях, начал разрушаться изнутри. Царевич уезжал из дома, пьянствовал, изменял жене. Вскоре принцесса уже признавалась: «Мое положение гораздо печальнее и ужаснее, чем может представить чье-либо воображение. Я замужем за человеком, который меня не любил и теперь любит еще менее, чем когда-либо…»

По разным поучениям отца Алексей почти два года провел за границей. Наступило время вернуться в Петербург. Петр первый радостно встречал свою первую невестку – ту самую иноземку, через которую он породнился с правящими домами Европы.

Посол Австрии Плейер писал своему императору: «Когда экипаж Шарлотты подъехал к Неве, к берегу подошла новая, красивая, обитая красным бархатом и золотыми галунами шлюпка. На шлюпке находились бояре, которые должны были приветствовать кронпринцессу и перевезти ее на другой берег. На этом берегу стояли министры и другие бояре в одеждах из красного бархата, украшенных золотым шитьем. Неподалеку от них царица ожидала свою невестку. Когда Шарлотта приблизилась к ней, она хотела, согласно этикету, поцеловать у нее платье, но Екатерина не допустила ее до этого, сама обняла и поцеловала ее и потом проводила в приготовленный для нее дом. Там она повела Шарлотту в кабинет, украшенный коврами, китайскими изделиями и другими редкостями, где на небольшом столике, покрытом красным бархатом, стояли большие золотые сосуды, наполненные драгоценными камнями и разными украшениями. Это был подарок на новоселье, приготовленный царем и царицей для их невестки».

Шарлотта-Христина-София

Церемонию встречи принцессы в российской столице возглавляла Екатерина, так как царь в это время воевал в Финляндии, а Алексей надзирал за строительством кораблей на Ладоге. С мужем Шарлотта увиделась только в середине лета. Алексей, боясь гнева отца, старался выказать жене всяческое почтение и даже заставил ее на короткое время поверить в то, что она любима.

«Царь меня осыпает ласками и милостями, – писала она матери из Петербурга. – Мне теперь не только правильно выплачивают четвертные деньги, но сначала я получала также всю нужную для меня провизию, а теперь мне назначено несколько имений для покрытия расходов по хозяйству. Эти имения отданы мне в полное распоряжение, и мне принадлежит даже судебная власть над ними. В них живет 600 душ, а скоро мне дадут еще 900, что составит вместе 1500. Впрочем, эти имения рассеяны по разным местам.

Царь во время своего пребывания здесь был очень ласков ко мне, он говорил со мной о самых серьезных делах и уверял меня тысячу раз в своем расположении ко мне. Царица со своей стороны не упускает случая выразить мне свое искреннее уважение. Царевич любит меня страстно, он выходит из себя, если у меня отсутствует что-либо, даже малозначащее, и я люблю его безмерно».

Однако вскоре неустроенная жизнь в Петербурге начинает надоедать ей.

«Я никогда не составляла себе слишком выгодного мнения о России и ее жителях, – писала она отцу, – но то, что я увидела, превзошло мои ожидания. Нужно жить среди русских, чтобы их хорошенько узнать. Для того чтобы приобрести их расположение, необходимо сделаться русским и по духу, и по нраву, и даже в таком случае это не всегда удается, ибо если существует народ, так это именно наш. Они в высшей степени корыстны, и если одолжишь их чем-нибудь, то они полагают, что рассчитываешь на их благодарность, и тогда они начинают ненавидеть лицо, которое их облагодетельствовало. Доставив им какое-нибудь удовольствие, вы еще должны относиться к ним с той признательностью, которую могли бы от них ожидать, и благодарить их за то, что они приняли подарок, иначе они очень обидятся. Понятия их очень спутаны, самые ужасные кутежи распространены между ними, во время богослужения и молитвы они ведут себя чрезвычайно легкомысленно, нечистоплотность их доходит до крайних размеров, нет области в Германии, жители которой не были бы образованнее русских, то есть тех из них, которые ничего не видели, кроме своей родины. Одним словом, это очень непривлекательный народ».

Семейная жизнь тоже вернулась в прежнее русло: «Один Бог знает, как меня здесь огорчают, и вы усмотрели, как мало любви и внимания у него ко мне, – признавалась София Шарлотта. – Я всегда старалась скрывать характер моего мужа, сейчас маска против моей воли спала. Я несчастна так, что это трудно себе представить, и не передать словами, мне остается лишь одно – печалиться и сетовать. Я презренная жертва моего дома, которому я не принесла хоть сколько-нибудь выгоды…»

В 1714 году София Шарлотта писала матери: «Если б я не была беременна, то уехала бы в Германию и с удовольствием согласилась бы там питаться только хлебом и водою. Молю Бога, чтоб Он наставил меня Своим духом, иначе отчаяние заставит меня совершить что-нибудь ужасное…»

В том же году она родила дочь Наталью, а год спустя – сына Петра. Вторых родов принцесса не пережила. «Иноземку» похоронили в Петропавловском соборе. Плейнер писал в Вену: «Ее смерти много содействовали разнообразные огорчения, которым она постоянно подвергалась. Деньги, назначенные на ее содержание, выдавались после долгих хлопот и так скудно, что она никогда не получала более 500 или 600 рублей за раз, так что она постоянно нуждалась и была не в состоянии платить своим придворным. Она и ее придворные задолжали у всех купцов. Она также заметила зависть со стороны царского двора по случаю рождения царевича и знала, что царица тайно старается ей вредить. От всего этого она находилась в постоянном огорчении».

Семейная жизнь Петра

Обустроив семейство в Петербурге, Петр занялся обустройством личной жизни. К тому времени Екатерина уже родила царю четырех сыновей и трех дочерей, но выжили только две девочки Анна и Елизавета. Желая узаконить их рождение и вознаградить Екатерину за ее верную любовь, Петр обвенчался с ней 19 февраля 1712 года в Петербурге, в церкви Исаакия Далматского.

Жили они, по всей видимости, в любви и согласии. Знаменитый историк Н.И. Костомаров в своей статье «Екатерина Алексеевна, первая русская императрица» приводит целый список подарков и шутливых посланий, которыми обменивались царственные супруги.

«Когда государь находился за границею, Екатерина посылала ему пива, свежепросольных огурцов, а он посылал ей венгерского вина, изъявляя желание, чтоб она пила за здоровье, и извещая, что и он с теми, которые тогда находились при нем, будет пить за ее здоровье, а кто не станет пить, на того прикажет наложить штраф». В 1717 году Петр благодарил Екатерину за присланный презент и писал ей: «Так и я посылаю отсель к вам взаимно. Право, на обе стороны достойные презенты: ты прислала мне для вспоможения старости моей, а я посылаю для украшения молодости вашей». Вероятно, для вспоможения старости Екатерина послала тогда Петру вина, а он ей каких-нибудь нарядов. В следующем затем 1717 году Петр из Брюсселя прислал Екатерине кружева, а Екатерина отдарила его вином. Находясь в этом же году на водах в Спа, Петр писал: «Сего момента Любрас привез от вас письмо, в котором взаимно сими днями поздравляете (то была годовщина Полтавской победы) и о том же тужите, что не вместе, также и презент две бутылки крепыша. А что пишете для того мало послала, что при водах мало пьем, и то правда, всего более пяти в день не пью, а крепыша по одной или по две, только не всегда, иное для того, что сие вино крепко, а иное для того, что его редко». Сама Екатерина, показывая заботливость о здоровье супруга, писала ему, что посылает «ему только две бутылки крепыша, а что больше того вина не послала, и то для того, что при употреблении вод, чаю, не возможно вам много кушать». Супруги посылали друг другу также ягоды и фрукты: Екатерина в июле 1719 года послала Петру, находившемуся тогда в морском походе против шведов, «клубники, померанцев, цитронов» вместе с бочонком сельдей, а Петр послал ей фруктов из «ревельского огорода». Как заботливая жена, Екатерина посылала супругу принадлежности одежды и белья. Однажды из-за границы он ей писал, что на устроенной пирушке он был одет в камзол, который она ему перед тем прислала, а другой раз из Франции он писал ей о положении присланного ему белья: «У нас хотя есть портомои, однакож вы послали рубашки». В числе презентов, посланных Екатерине, один раз были посланы Петром его остриженные волосы, а в 1719 году он послал ей из Ревеля цветок и мяту, которую, бывши прежде с Петром в Ревеле, она сама садила; а Екатерина отвечала ему: «Мне это не дорого, что сама садила; то мне приятно, что из твоих ручек».

Г.С. Мусикийский. Семейный портрет Петра I. 1716–1717 гг.

В браке рождаются дети, но они не живут долго. Царевны Наталья Петровна и Маргарита Петровна не прожили и года. Затем родился долгожданный сын Петр Петрович (через 12 дней после того, как София Шарлотта родила Петра Алексеевича). С тех пор Екатерины спешит сообщить своему «старику» (прозвище Петра I) новости о «Шишечке» (прозвище Петра-младшего).

«Доношу, – писала Екатерина в августе 1718 года, – что за помощию Божиею я с дорогою нашею Шишечкою и со всеми в добром здоровье. Оный дорогой наш Шишечка часто своего дрожайшего папа упоминает, и при помощи Божией в свое состояние происходит и непрестанно веселится мунштированием солдат и пушечного стрельбою».

А позже намекает: «в другом своем писании изволите поздравлять именинами старика и шишечкиными, и я чаю, что ежели б сей старик был здесь, то б и другая Шишечка на будущий год поспела!»

Несмотря на то что младший брат Петра Петровича Павел умер, прожив всего один день, Петр считал, что продолжение его рода обеспечено, поэтому, когда вскрылся заговор царевича Алексея, царь, не колеблясь, казнил старшего сына. Но бедный Шишечка умер через три месяца после казни старшего брата, и ближайшим кандидатом в наследники стал Петр Алексеевич. В том же году родился последний ребенок Петра – царевна Наталья Петровна, но ее появление на свет не могло утешить отца.

15 ноября 1723 года Петр I опубликовал манифест, в котором оповещал всех своих подданных, что «по данному ему от Бога самовластию» намерен увенчать супругу императорской короной, так как она «во всех его трудах помощница была и во многих воинских действиях, отложа женскую немочь, волею с ним присутствовала и елико возможно вспомогала, а наипаче в Прутской кампании с турки, почитай отчаянном времени, как мужески, а не женски поступала, о том ведомо всей армии, а от нее, несомненно, и всему государству». Церемония состоялась в Успенском соборе в Москве.

Однако в последние годы между супругами наступает некоторый разлад. Петр I никогда не отказывал себе в коротких интрижках на стороне. Но в 1724 году до него дошли слухи, что такую интрижку позволила себе Екатерина. «Героем ее романа» современники называли Вильяма Монса, камер-юнкера Екатерины, младшего брата Анны Монс, бывшей когда-то первой любовницей Петра. Монса казнили, обвинив в злоупотреблениях, голову казненного выставили публике напоказ на вершине столба.

По преданию, когда Екатерина просила Петра помиловать ее камер-юнкера тот, мучимый ревностью, разбил вдребезги дорогое зеркало и сказал: «Эта вещь составляла лучшее украшение моего дворца, а я вот захотел и уничтожил ее!» Екатерина отлично поняла намек и возразила: «Разве дворец ваш лучше стал от этого?»

Еще одна легенда гласит, что когда Петр вместе с Екатериной проехал в коляске мимо этого столба, чтобы посмотреть на ее реакцию, Екатерина лишь равнодушно уронила: «Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности!»

Костомаров сомневается в том, что Екатерина действительно вступила в любовную связь с Монсом. Он пишет: «Едва ли возможно допустить, чтоб Екатерина своим коротким обращением с Монсом подала повод к такой ревности. Допустим даже, что Екатерина не питала к мужу столько любви, чтоб такая любовь могла удерживать в ней верность к супругу; но то несомненно, что Екатерина была очень благоразумна и должна была понимать, что от такого человека, каков был Петр, невозможно, как говорится, утаить шила в мешке и провести его так, чтоб он спокойно верил в любовь женщины, которая будет его обманывать. Наконец, и собственная безопасность должна была руководить поведением Екатерины: если б жена Петра позволила себе преступные шалости, то ей пришлось бы очень нездорово, когда бы такой супруг узнал об этом».

Но эта легенда, а, может быть, быль, вплотную подводит нас к новой теме: «Нравы придворных петровского времени и место женщины при императорском дворе».

Женщины при дворе

«Свет мой матушка, ласточка дорогая, из всего света любимейшая; винность свою приношу, для того что с вами дружны были; да прошу тем, о чем я просил. <…> Я прошу, пожалуй, матушка, в том на меня не погневайся, писал и в том любовь вини, заставляя держать в сердце, а я прошу – пожалуй, не держи гнева на меня…» – такие записки отправлял Вильям Монс своей возлюбленной (но не Екатерине, он был очень непостоянным молодым человеком и, по его собственным словам, вечно «спутан узами любви»).

Обращаясь к другой своей пассии, он допускал более игривый тон: «Сердечное мое сокровище и ангел, и купидон со стрелами, желаю веселого доброго вечера. Я хотел бы знать, почему не прислала мне последнего поцелуя? Если бы я знал, что ты неверна, проклял бы тот час, в котором познакомился с тобой. А если ты меня хочешь ненавидеть, то покину жизнь и предам горькой смерти… Остаюсь, мой ангел, верный твой слуга по гроб».

Такая свобода в обращении с благородным женщинами была немыслима в допетровское время. В московских домах жены и дочери бояр не показывались на глаза никому, кроме домашних; только желая оказать гостю высочайшую честь, хозяин мог позволить жене поднести гостю чарку и поцеловать его в щеку. Любые попытки женщины хотя бы поговорить с мужчиной без приказа ее мужа или отца могли непоправимо испортить ее репутацию.

«Состояние женщин, – пишет австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн, посетивший Москву в 1517 и 1526 годах, – самое плачевное: женщина считается честною тогда только, когда живет дома взаперти и никуда не выходит; напротив, если она позволяет видеть себя чужим и посторонним людям, то ее поведение становится зазорным… Весьма редко позволяется им ходить в храм, а еще реже в дружеские беседы, разве уже в престарелых летах, когда они не могут навлекать на себя подозрения».

Еще стороже «соблюдали дистанцию» русские царицы.

«Ни одна государыня в Европе не пользуется таким уважением подданных, как русская, – писал прибалтийский путешественник Рейтенфельс, побывавший в России во времена царя Алексея. – Русские не смеют не только говорить свободно о своей царице, но даже и смотреть ей прямо в лицо. Когда она едет по городу или за город, то экипаж всегда бывает закрыт, чтобы никто не видел ее. Оттого она ездит обыкновенно очень рано поутру или ввечеру. Царица ходит в церковь домовую, а в другие очень редко; общественных собраний совсем не посещает».

Но царь Петр реформировал не только экономику и политическое устройство России. Его новые установления касались мельчайших деталей быта, прежде всего быта лиц, приближенных ко двору. Отныне женщины не только могли, но и были обязаны разделять развлечения с мужчинами. И у кавалеров появилось больше возможностей, для того чтобы «подлипать» – так в XVIII веке называли ухаживание за девушкой. Барышни, в свою очередь, быстро научились «махаться» – подавать веером знаки «галану», т. е. возлюбленному. Появился новый язык, описывающий эти новые, невиданные еще на Руси отношения. П.И. Мельников-Печерский в «Бабушкиных россказнях» писал: «Ах, как любил покойник об амурах козировать… (от франц. causer – болтать, судачить. – Е. П. ) ах, как любил!.. Бывало, не токма у мужчин, у дам у каждой до единой переспросит – кто с кем „махается“, каким веером, как и куда прелестная нимфа свой веер держит».

Галантное ухаживание: литературные образцы

Рукописные повести ходили на Руси с XVII века, но под влиянием Петровских реформ в их содержании произошли существенные изменения. Так, весьма популярная повесть «Гистории о российском матросе Василии Кориотском и о прекрасной королеве Ираклии Флоренской земли» рассказывала о молодом российском дворянине, моряке, который, уехав в Голландию «для познания наук», с помощью своего острого разума и предприимчивости делает головокружительную карьеру, становится «королем Флоренским»…

История напоминает волшебную русскую сказку. Василий, сделавшийся по воле судьбы атаманом разбойников, спасает из плена прекрасную королевну Ираклию. Однако адмирал Флоренского государства, посланный на поиски Ираклии, обманом увозит королевну, Василия же приказывает утопить, однако благодарные российскому матросу за щедрость флоренские офицеры кладут Василия в лодку. Василия в лодке прибивает к маленькому острову, откуда старый рыболов переправляет его во Флоренское государство, где Василий нанимается рубить дрова и носить воду в богадельне у некоторой старухи. Адмирал же под угрозой смерти вынуждает Ираклию присягнуть, что она скажет отцу и матери, якобы он ее из Цесарии «боем взял».

Уже назначена свадьба, и на нее тайком пробирается Василий. Но если сказочный герой, чтобы сообщить невесте, что он рядом, обычно опускает в ее кубок с вином свой перстень, то… «российский матрос Василий, взяв арфу, начал жалобную играть и петь арию:

…Ах, дражайшая, всего света милейшая, как ты пребываешь,
А своего милейшего друга в свете жива зрети не чаешь.
Воспомяни, драгая, како возмог тебе
от мерзких разбойнических рук свободити,
А сей злый губитель повеле во глубину морскую меня утопити.
Ах, прекрасный цвет, из очей моих ныне угасаешь,
Меня единого в сей печали во гроб вселяешь,
Или ты прежнюю любовь забываешь,
А сему злому губителю супругою быть желаешь?
Точию сей мой пороль объявляю,
Иже сию арию вам объявляю,
И моей дражайшей воспеваю:
Аще и во отечестве своем у матери пребыти,
Прошу верныя моя к вам услуги не забывати»…

Между 1703 и 1726 гг.

Услышав эту жалобную песню, королевна сразу же признает его и выходит за него замуж, а обманщика-адмирала с позором прогоняют.

Другой российский юноша, Александр, герой «Гистории о храбром российском кавалере Александре и о любительницах его Тире и Элеоноре», обращается к своим родителям с такой просьбой: «Милостивые мои родители! Желание мое нестерпимо мучит мя иностранных государств видением очеса мои насладить, и их политичных нравов себя обучить, и в том хощу у вас милости просить, чтоб изволили на то меня тем удоволствить… покорнейше прошу учинить мя равно с подобными мне, ибо чрез удержание свое можете мне вечное понашение учинити. И како могу назватися и чем похвалюся! Не токмо похвалитися, но и дворенином назватися не буду достоин. Сотворите со мною, не допустите чада вашего до вечного позору!»

Приехав в город Лилль, он влюбляется в прекрасную Элеонору. Но как сообщить ей о своей любви? Александр пишет письмо: «Дражайшая Елеонора, государыня моя! Коль велию печаль и беспокойство вчерашней ваш вопрос во мне умножил. И дивлюсь, как возмогла такое великое пламя горячности с высоты во утробу мою вложити, которое меня столко палить, что уже горячность моего сердца терпеть не может. Того ради покорно прошу: буди врач болезни моей, ибо никоим доктуром отъятой быти не может. Аще же с помощию не ускориш, страшуся, да не будеши мне убийца. Паки молю, не обленися, с помощию мне предстани. И ежели учинишь по прошению моему, то припишу корысть на сердце моем и верность моя пред вами до гроба не оскудеет, в которой и ныне пребываю. Склонейший слуга Александр».

Элеонора отвечает уклончиво. И раздосадованный Александр обращается к ней с любовной арией:

Дивну красоту твою, граде Лилле, я ныне зрю.

На что чиниш со мною прю?

Врата имаш позлащенны,

Внутрь тя копие изощренны,

Стенами крепчайшими отвсюду окружен,

Тобою аз ныне уязвлен.

Здание предивно, имаш,

В руце держиш смертны палаш.

Коей похвалы тя имам днесь предати

Купидону стрелы метати.

Храбрость мою уничтожил,

Печали во мне умножил.

В себе драгоценный камень бролиант имаш,

Помощи мне в том не даш!

Ах, Елеонору деву полну ярости и гнева зрю!

Фортуна злейшая мною ныне владеет,

Что мне в помощ успеет?

Несщатие мое течет

И ко гробу убо влечет.

Презелныя несщастии на мя днесь востали,

Бывшу радость отгнали.

В погибель ужасну ведут

Вооруженны встречу идут.

Прииде, Марс, ныне с мечом

Раздели мя надвое,

Не томи мя зде более.

Или ты, Сатурн, не зриши

Долго жизнь не преломиши!

Между 1703 и 1726 гг.

Они встречаются в гостях у знакомого купца, и Александр учтивыми речами убеждает Элеонору в своей любви, уподобляя ее искусному врачу: «Тогда Александр обрадовался сердцем и не мог далея терпети, просил ее во особливую полату, и говорил сице: „Дивлюся вам, государыня моя, что медикаментов никаких не употребляеш, а внутренния болезни так искусно исцеляете, яко же собою вам засвидетелствую, что не надеюсь нигде такой дохтур есть, которы драгими медикаменты возмог такую неисцелимую болезнь так скоро исцелить, якоже ты со мною во един момент часа учинила. Коей чести тя подобну удостою. И как могу за такое твое милосердие услужити. Ей, не дознаюсь! Разве повелиш мне корету свою вместо коней возити? Разве тем могу заслужить“.

Елеонора ж усмехнулас Александрову шпынству и отвещала ему. „Не дивись, Александре, скорому исцелению, аще бо не имееши прямой надежды ко здравию приитти. Разве будеш до третияго часа по полуночи беспокойствовати и по окончании того ко мне чрез заднее крылцо приидеши. Обещаюся ти написать рецепт, чрез которой конечно можеш от болезни свободится, и паче прежняго здравия получиш“. Александр рече: „Правда, государыня, аще от болезни свободился, но еще не совершенно исцелился. Того ради напиши мне правило поступок, дабы в чем неведением не погрешил, понеже знаю, что от малаго прегрешения, но и вящшая болезнь приключится может. Аз же, раб ваш, токмо едину надежду и сам на вас полагаю. И вручаю здравие мое тебе. Хощеш помиловать – помилуй, а не хощеш миловать – погуби. Ибо противу власти красоты вашей никак ратоборствовать не могу“».

Она соглашается встретиться с ним наедине.

«И как Елеонора Александра узрела, бросилас к нему великою любовию, и целовала Александра, говорила сице: „Колми мучим бысть мой покой бедный, уединением, а днес обвеселился приветствием твоим. И коими лучами келия моя днесь осветилась! Кое сокровище в деснице моей имею. Токмо Александра любезнаго пред собою вижу“. И протчих ласкателств столко плодила, что Александру скучно было настоящего ожидати. Потом, побыв Александр с Елеонорою во многих разговорах четыре часа и отдав ей писмо с положенным колечком, паки возвратился на квартиру свою, цветущу от таковой радости, аки тюлпан. И уже Александри Елеонора, такую в любви крепостию оградилис, что, мню, ни чрез какия волшебства и хитрости никогда любовь их развратить было возможно… И тако Александр с Елеонорою три года, якобы в неволи любовию был обязан, и для Елеоноры всякия гуляния и веселия. И науки все презирал, и болше делал все волю ея, нежели свою, что ему навело немалую скуку».

Меж тем Александром заинтересовалась другая девица по имени Гедвиг-Доротея. Она первая пишет ему письмо: «„Любезнейший Александр! 3а невозможностию содержанием сердца моего сими малейшими строками вам сердечною любовь мою обьявляю, которая меня с единаго взору на красоту вашу в постелю положила. Знаю, что Елеонору ты верным сердцем любиш. Однако ж всеми добротами едина владеть не может, мню, чрез меру много, ибо Елеонора того не достоина. Того ради слезно прошу учинить мя столко щасливу, чтоб я хотя малой знак любви вашей имела. И аще мя в болезни посетити обленишися, то скоро пред дверми своея квартиры узриш мертву. Остаюсь ваша верная до смерти. Гедвиг-Доротея, генерала Дитриха Гейденпистола дочь“…

Елеонора, увидев такое Гедвиг-Доротеи нахалство, сожалея сердцем своим, что Александру по граду дала волю ездить, понеже знала, что Гедвиг-Доротея красотою и фамилиею ея превосходила».

Александр пытается вести любовную интригу с двумя девицами, но вскоре его обман раскрывается, и обе девушки «реки слез испустив, и одежду на себе почали драти, и власы главы своея терзати».

Элеонора умирает от горя, Александр уезжает в Париж и начинает ухаживать за Тирой, дочерью королевского гофмаршала. Но Тира оказывается девицей с характером. Когда Александр просит ее в любовном письме: «Аще ж раба своего не умилостивиш, прошу первее и последнее со мной благодеяние сотворити: пришли и предай мя сама смерти, что мне в порадование будет», она приезжает к нему с мечом и наносит ему три раны. Однако, всласть помучив своего воздыхателя, она все же смягчается, но прежде берет с него обещание: «Ежели ты меня любити хощещ для одного лакомства, и в том вам запрещаю. И прошу изволте без труда отстати. А ежели венец девства моего будеш осторожно хранити и сестрически со мною жити, дайте в том верную присягу». Они обмениваются клятвами, написанными кровью.

Дальше история превращается в настоящую сказку в духе преданий о рыцарях Круглого Стола или поэм Ариосто. Александр и переодетая в мужское платье Тира вместе бегут из города, на них нападают разбойники, но молодые люди их побеждают, и «каждой своею дорогою вслед разбойников скакали и немилостивно их в хребет поражали: овым главы, овым руки от тела отделяли». Увлекшись погоней, они теряют друг друга. Александр нарекает себя «ковалером Гнева», Тира – «ковалером Надежды». «И четыре месяца в великой печали в непроходимых лесах и болотах ездила и оттуду стала прониматься, дабы о Александре проведать, где обретается». Наконец после ряда приключений они находят друг друга и вместе отправляются в Россию. Но в дороге их застигает буря, они попадают в плен к пиратам, и Тиру продают в Китай. Судьба Александра не менее ужасна. Он попадает во Флориду. «И Флоридской стороны люди обыкновенныя человекоядцы, купя Александра, стали кормить яко скотину на заколение, понеже оныя обычей имеют сицевой: ежели иностраннаго купят или поимают, накормя его и утуча, на празнество убивают и снедают».

Но Александру, разумеется, удается бежать от каннибалов, добраться до Китая и соединиться со своей любезной Тирой. Они возвращаются в Европу и встречают там еще одного русского – Владимира. Здесь повесть снова меняет жанр на авантюрную комедию, и Владимир со смаком рассказывает о своих любовных приключениях в Европе, столь же уморительных, сколь и непристойных. В конце концов автор, которому явно надоели бесконечные приключения его персонажей, просто топит их в море.

Мы видим, что в этих повестях галантные подвиги героев происходят за границей, они покоряют сердца иностранок. Очевидно, это было сделано для того, чтобы не шокировать российского читателя. Однако в Петербурге уже начали перенимать европейские нравы, и галантная любовь входила в моду.

Ассамблеи

Знатные люди могли встречаться на пирах (в молодом городе справляли много свадеб и крестин, и Петр I с удовольствием принимал в них участие). Их присутствие также было обязательно на всякого рода торжественных выходах: спусках на воду кораблей, празднованиях военных побед и т. д. Кроме того, для развлечения устраивались многочисленные гуляния, катания на лодках, в экипажах и в санях, а также фейерверки.

Но был еще особый, невиданный раньше род развлечений, который Петр I ввел в своем городе. Он назывался «ассамблеи».

С. Хлебовский. Ассамблея при Петре I. 1858 г.

«Ассамблея – слово французское, – писал Петр в своем указе – которое на русском языке одним словом выразить невозможно, обстоятельно сказать, вольное в котором доме собрание или съезд делается не только для забавы, но и для дела; ибо тут можно друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается; притом же и забава. А каким образом оныя ассамблеи отправлять, определяется ниже сего пунктом, покамест в обычай не войдет:

1) В котором доме имеет ассамблея быть, то надлежит письмом или иным знаком объявлять людям, куда вольно всякому придтить как мужскому, так и женскому.

2) Ранее пяти или четырех не начинается, а далее десяти пополудни не продолжается.

3) Хозяин не повинен гостей ни встречать, ни провожать, ни подчивать и не точию выше писанное неповинен чинить, но хотя и дома не случится оного, нет ничего; но токмо повинен несколько покоев очистить, столы, свечи, питье, употребляемое в жажду, кто просит, игры, на столах употребляемые.

4) Часы не определяются, в котором быть, но кто в котором хочет, лишь бы не ранее и не позже положенного времени; также тут быть, сколько кто хочет и отъезжать волен, когда хочет.

5) Во время бытия в ассамблее вольно сидеть, ходить, играть и в том никто другому перешкодить или унимать; также церемонии делать вставаньем и прочим отнюдь да не дерзает под штрафом Великого орла, но только при приезде и отъезде поклоном почить должно.

6) Определяется, каким чинам на оныя ассамблеи ходить, а именно: с высших чинов до обер-офицеров и дворян, также знатным купцам и начальным мастеровым людям, тоже знатным приказным; тож, разумеется, и о женском поле, их жен и дочерей.

7) Лакеям или служителям в те апартаменты не входить, но быть в сенях или где хозяин определит, также в Австерии (ресторане. – Е. П. ), когда и в прочих местах будут балы или банкеты, не вольно вышеописанным служителям в те апартаменты входить, кроме вышеозначенных мест».

Дворцы Петра были слишком малы и предназначались для частной жизни, поэтому свои ассамблеи император проводил в Летнем саду, где на случай непогоды были построены деревянные галереи (они восстановлены во время реставрации Летнего сада в 2009–2012 гг.).

Описание одной из таких ассамблей оставил нам камер-юнкер Фридрих Вильгельм Берхгольц, прибывший в Петербург вместе с герцогом Голштинским – женихом, а впоследствии мужем царевны Анны Петровны.

«Мы сперва отправились туда, где думали найти лучшее, то есть царский двор, который очень желали видеть, и прошли, наконец, в среднюю широкую аллею. Там, у красивого фонтана, сидела ее величество царица в богатейшем наряде. Взоры наши тотчас обратились на старшую принцессу, брюнетку и прекрасную, как ангел… По левую сторону царицы стояла вторая принцесса, белокурая и очень нежная; лицо у нее, как и у старшей, чрезвычайно доброе и приятное… Платья принцесс были без золота и серебра, из красивой двухцветной материи, а головы убраны драгоценными камнями и жемчугом, по новейшей французской моде и с изяществом, которое бы сделало честь лучшему парижскому парикмахеру…

Признаюсь, я вовсе не ожидал, что здешний двор так великолепен. У ее величества царицы четыре камер-юнкера, все красивые и статные молодые люди… Пажи ее величества имеют зеленые мундиры с красными отворотами и золотыми галунами на всех швах, как и трубачи и валторнисты; но лакеи и конюхи, которых у ее величества множество, не имеют этих галунов; однако ж все-таки одеты прекрасно. В оркестре государыни много хороших немецких музыкантов, обязанных также носить красивые зеленые кафтаны (ливрей они вообще не любят). Одним словом, двор царицы так хорош и блестящ, как почти все дворы германские. У царя же, напротив, он чрезвычайно прост: почти вся его свита состоит из нескольких денщиков (так называются русские слуги), из которых только немногие хороших фамилий, большая же часть незнатного происхождения. Однако ж почти все они величайшие фавориты и имеют большой вес…

Вскоре после нашего прихода в сад его величество оставил гвардейцев и пошел к ее величеству царице, которая осыпала его ласками. Побыв у нее несколько времени, он подошел к вельможам, сидевшим за столами вокруг прекрасного водомета, а государыня между тем пошла с своими дамами гулять по саду…

…Узнав, что в открытой галерее сада, стоящей у воды, танцуют, я отправился туда и имел наконец счастие видеть танцы обеих принцесс, в которых они очень искусны. Мне больше нравилось, как танцует младшая принцесса; она от природы несколько живее старшей».

Женская одежда

Разумеется, на ассамблеи и иного рода торжественные мероприятия необходимо было одеваться по европейской моде. Поначалу у петербургских дам это получалось не слишком хорошо, так что Петру даже пришлось издавать специальный указ, который гласил: «Замечено, что жены и девицы, на ассамблеях являющиеся, не зная политесу и правил одежды иностранной, яко кикиморы одеты бывают. Одев робы и фижмы из атласу белого на грязное исподнее, потеют гораздо, отчего гнусный запах распространяется, приводя в смятение гостей иностранных. Указую: впредь перед ассамблеей мыться в бане с мылом, со тщанием и не только за чистотой верхней робы, но и за исподним также следить усердно, дабы гнусным видом своим не позорить жен российских».

Возможно, девицы поступали так не в силы недостатка опрятности, а просто потому, что нижняя рубашка, которая прилегала непосредственно к телу, шилась из тонкого льна, а потому была дорогой, и даже в гардеробе знатных людей таких рубашек обычно было немного.

На рубашку надевались упомянутые выше фижмы – каркас из китового уса или ивовых прутьев, который поднимал юбку, создавая узнаваемый силуэт платья XVIII века. Форма фижм менялась с ходом лет, соответственно менялся и силуэт – от слегка расширенной у земли юбки, в форме буквы Л до юбки, идущей от талии горизонтально, в форме буквы П (во времена Елизаветы Петровны). Для таких юбок пользовались двойными фижмами – две полукупольные формы (для каждого бедра отдельно) соединялись тесьмой на талии. На фижмы надевали несколько нижних юбок – сначала простые, полотняные, на них дорогие – из атласа, бархата или парчи, отделанных кружевами. Для придания фигуре неземной стройности и хрупкости дамы носили корсет из уса, который уменьшал талию, прятал живот и приподнимал грудь. Вставки из китового уса или (реже) дерева и металла вшивались в льняную основу. Корсет зашнуровывался на спине, причем порой, чтобы затянуть завязки требовалось значительное усилие. (Фильм «Унесенные ветром» относится к другой эпохе, но «технология» затягивания корсета та же.)

Поверх корсета и нижних юбок женщины надевали верхнее платье – робу (от франц. la robe – платье) из шелка, атласа, бархата, парчи или тонкой шерсти. Юбка этого платья была сделана из одинаковой с лифом ткани, часто украшенной вышивкой. Как правило, она распахивалась спереди, чтобы показать красоту и богатство ткани, из которой была сшита нижняя юбка. Юбку робы украшали воланами из кружевной ткани или оборкой с тонкой серебряной или золотой бахромой. У талии или между плечами иногда пришивали короткий шлейф. Лиф был облегающим, что составляло интересный контраст с пышной юбкой. Квадратный вырез опускался довольно низко (а навстречу ему приподнималась корсетом грудь). Шею иногда повязывали небольшой треугольной косынкой из черного или цветного шелка. Рукава обычно были длиной до локтя, и обнаженные женские ручки, выглядывающие из кружевных манжет, не раз воспевались в письмах и стихах XVIII века. В качестве украшений носили броши из бриллиантов в виде звезды или нити (жирандоль), золотые, осыпанные драгоценными камнями часы, ожерелья, браслеты, кольца.

На плечи накидывали мантильи из бархата или легкого сатина, обшитые золотыми шнурками с кисточками.

Туфли на высоких каблуках (до 10 см) для балов и торжеств шили из парчи, бархата, атласа. Украшали их лентами и пряжками. Повседневная обувь изготавливалась из кожи. Для прогулок по грязным улицам дамы надевали деревянные «поставки» типа сандалий, которые приподнимали их хозяйку над землей и защищали башмачки от грязи. К концу столетия в моду вошли узенькие туфли без каблука с приподнятым носком, получившим наименование стерлядки (по названию распространенной тогда рыбы).

От париков женщины отказались, в моде были прически из большого числа локонов, несколько из них спускались на спину длинными завитыми прядями. Волосы обязательно пудрили, украшали лентами, жемчугом, булавками с драгоценными камнями, цветами и бабочками.

Екатерина I не жалела денег на наряды. В этом можно убедиться, взглянув на ее коронационное платье, выставленное в Оружейной палате в Кремле. Робу из пунцового шелка, расшитого серебром, привезли из Берлина. Узор сплетался из корон, цветочных гирлянд и стилизованных фонтанов. Платье состояло из жесткого корсажа с глубоким декольте и короткими рукавами, пышной юбки и съемного шлейфа длиной 3,5 метра. Вместе с платьем Екатерина надела парчовые башмачки на фигурных каблуках, пунцовые шелковые чулки, шитые серебром, и белые лайковые перчатки. Вес костюма оказался столь велик, что императрица была вынуждена останавливаться во время процессии.

Лица также пудрили, белили, широко использовали румяна, а дефекты кожи закрывали мушками. Мушка представляла собой кусочек черного пластыря, который приклеивался на лицо, грудь или плечи в виде родинки. Их изготавливали в специальных мастерских, но опытные горничные могли сделать мушки и дома из материи (тафты или бархата) и специального клея. Расположение мушек диктовалось не только особенностями лица, но и соображениями флирта – черное пятнышко на белой коже считались очень сексуальным, а их расположение было особым «языком», на котором можно было посылать сообщения.

Мушка на лбу между бровей означала: будь откровенен.

Мушка над левою бровью – непреклонность.

Над правою бровью – насмешка.

На лбу к самому виску – беспристрастие или холодность.

На конце брови – верность.

Над срединою брови – поговори с моею девушкою.

Над правым глазом – радость о свидании.

Над левым – печаль о разлуке.

На скуле щеки – траур по любезному предмету.

Против уха – любовь к жестокосердому.

На середине щеки – занята.

Против рта – любовь.

На правой щеке к низу – соответствие в страсти.

На левой щеке к низу – объявление любви.

Под носом – проведали об интриге, или остерегись.

Против правой ноздри – возможно.

Против левой ноздри – невозможно.

На середине подбородка – догадайся.

На правой стороне подбородка – постарайся сыскать случай к свиданию.

На левой стороне подбородка – для чего редко видишься? Также – сердита.

Над подбородком – умей воспользоваться.

На шее – люблю тебя.

На правой стороне губы – не открою.

На подбородке к самой губе – можешь исполнить свое желание.

Против самого носа – согласна.

К концу подбородка – изъяснись письмом.

Другим аксессуаром, с помощью которого можно было разговаривать с галантом, был веер. В XVIII веке веера были складными, разрисованными ландшафтами, сельскими или любовными сценами, иногда копирующими картины Ватто или Буше.

Для того чтобы сказать «да» с помощью веера, следовало его приложить левой рукой к правой щеке.

«Нет» – приложить открытый веер правой рукой к левой щеке.

«Я вас люблю» – правой рукой указать закрытым веером на сердце.

«Я вас не люблю» – сделать закрытым веером движение.

«Мои мысли всегда с вами» – наполовину открыть веер и несколько раз легко провести им по лбу.

«Я к вам не чувствую приязни» – открыть и закрыть веер, держа его перед ртом.

«Я приду» – держа веер левой стороной перед тем, с кем идет разговор, прижать веер к груди и затем быстро махнуть в сторону собеседника.

«Я не приду» – держать левую сторону открытого веера перед тем, с кем идет разговор.

«Не приходите сегодня» – провести закрытым веером по наружной стороне руки.

«Приходите, я буду довольна» – держа открытый веер в правой руке, медленно сложить его в ладонь левой руки.

«Будьте осторожны, за нами следят» – открытым веером дотронуться до левого уха.

«Молчите, нас подслушивают» – дотронуться закрытым веером до губ.

«Я хочу с вами танцевать» – открытым веером махнуть несколько раз к себе.

«Вы меня огорчили» – быстро закрыть веер и держать его между сложенными руками.

«Следуйте за мной» – похлопывание по ноге сбоку.

«Я готова следовать за вами» – похлопывание по ноге спереди.

«Отойдите, уступите дорогу!» – сложенный веер, направленный на мужчину.

«Убирайтесь прочь! Вон!» – резкий жест сложенным веером рукоятью вперед.

Мужская одежда

Мужчина также одевал на тело «исподнюю» рубаху (обычно с манжетами и воротником-стойкой) и порты, т. е. кальсоны. Далее следовал костюм-тройка, сшитый из одной материи – штаны до колен, длинный жилет и длиннополый кафтан. Такой тип костюма был изобретен в начале XVII века; приталенный, подчеркивающий фигуру и осанку, он придавал своему владельцу особое достоинство «высокородного», даже если был сшит из недорогих тканей и не очень богато украшен. Но если владельцу позволяли средства, то его костюм мог быть поистине роскошен. Так, для коронации Петра II было сшито два кафтана – из алой шерсти с серебряным шитьем и из серебристой парчи с золотым шитьем. Для того чтобы изготавливать такие произведения искусства, существовала специальная, по преимуществу женская, профессия – златошвеи. Они использовали льняные и шелковые нити, обвитые тончайшей золотой или серебряной проволокой. Это был тяжелый труд, дававший большую нагрузку на глаза, спину и суставы руки – ведь златошвея делала более тысячи взмахов иглой в день.

Модными аксессуарами были кружевной воротник-жабо, кружевные манжеты (снова работа – на этот раз для кружевниц) и белые шелковые чулки, туго облегающие голень и удерживающиеся на ней с помощью парчовых подвязок, застегнутых золотыми пряжками или пуговичками – это считалось очень сексуальным. На ногах носили башмаки на небольшом каблуке, с пряжками, на голове – небольшой парик, напудренный и надушенный, и шляпу-треуголку. В конце века от париков отказались, зато начали отращивать и завивать собственные волосы. Щеголь Медор в сатире Антиоха Кантемира:

…тужит, что чресчур бумаги исходит
На письмо, на печать книг, а ему приходит,
Что не в чем уж завертеть завитые кудри…

К этим строкам Кантемир делает такое примечание: «Когда хотим волосы завивать, то по малому пучку завиваем и, обвертев те пучки бумагою, сверх нея горячими железными щипцами нагреваем, и так прямые волосы в кудри претворяются».

Наряд дополняла изящная табакерка из слоновой кости или из золота.

В другой сатире Кантемира «Евгений и Филарет» поэт подробно описывает утро молодого франта:

А ты под парчою,
Углублен мягко в пуху телом и душою,
Грозно соплешь, пока дня пробегут две доли;
Зевнул, растворил глаза, выспался до воли,
Тянешься уж час-другой, нежишься, сжидая
Пойло, что шлет Индия иль везут с Китая.

Примечание Кантемира: «Сиречь чай. Всем известно же, что лучший чай (пахучий и вкусный листок древа, так называемого) приходит из Китая и что, того листика вложив щепень в горячую воду, вода та становится, приложив кусок сахару, приятное пойло».

Из постели к зеркалу одним спрыгнешь скоком,
Там уж в попечении и труде глубоком,
Женских достойную плеч завеску на спину
Вскинув, волос с волосом прибираешь к чину:

Примечание Кантемира: «Евгений спит до полудни и позднее, проснулся, тянется и нежится в постели, пока по завтраке начинает убирать свои волосы. Для того убору вскинет на плечи тонкую полотняную завеску, которая в то время обыкновенно вздевается, чтоб остеречь платье или рубашку от пудры, что на волосы сыплется».

Часть над лоским лбом торчать будут сановиты,
По румяным часть щекам, в колечки завиты,
Свободно станет играть, часть уйдет за темя
В мешок. Дивится тому строению племя

Примечание Кантемира : «Так щегольство разделяет волосы убранные – на три доли: часть обыкновенно над лбом, коротенько обрезав, гребнем торчит, часть свободно играет, завиты в колечки, и большая часть к темю, связав тесьмою, вкладывается в черный тафтяной мешок, который висит по спине».

Тебе подобных; ты сам, новый Нарцисс, жадно
Глотаешь очми себя. Нога жмется складно
В тесном башмаке твоя, пот с слуги валится,

Примечание Кантемира: «Слуга, надевая тебе тесные башмаки, вспотел».

В две мозоли и тебе краса становится;

Примечание Кантемира: «Тесные башмаки часто натирают мозоли; однако ж щеголь готов и тою болезнию купить красу оную, чтоб иметь маленьку ножку».

Избит пол, и под башмак стерто много мелу.

Примечание Кантемира: «Чтоб натянуть тесный башмак на ногу, нужно долго и сильно бить ногою в пол, и подмазывается тогда подошва башмака мелом, чтоб не скользить, и тем лучше опираться можно было».

Деревню взденешь потом на себя ты целу.

Примечание Кантемира: «Взденешь кафтан пребогатый, который стал тебе в целую деревню. Видали мы таких, которые деревни свои продавали, чтоб себе сшить уборный кафтан».

Не столько стало народ римлянов пристойно
Основать, как выбрать цвет и парчу и стройно
Сшить кафтан по правилам щегольства и моды:

Примечание Кантемира: «Мода – слово французское. Mode – значит обыкновение в платье и уборах, и самых нравов человеков. Крестьяне у нас называют поверьем».

Пора, место и твои рассмотрены годы,
Чтоб летам сходен был цвет, чтоб, тебе в образу,
Нежну зелень в городе не досажал глазу,
Чтоб бархат не отягчал в летню пору тело,
Чтоб тафта не хвастала среди зимы смело,
Но знал бы всяк свой предел, право и законы,
Как искусные попы всякого дни звоны.

Примечание Кантемира: «Щегольские правила требуют, чтоб красный цвет, а наипаче шипковый не употреблять тем, коим двадцать лет минули; чтоб не носить летом бархат или зимою тафту, или в городе зеленый кафтан, понеже зеленый цвет в поле только приличен».

Долголетнего пути в краях чужестранных,
Иждивений и трудов тяжких и пространных
Дивный плод ты произнес. Ущербя пожитки,
Понял, что фалды должны тверды быть, не жидки,
В пол-аршина глубоки и ситой подшиты,
Согнув кафтан, не были б станом все покрыты;

Примечание Кантемира : «Когда сатира сия писана, обычай был, чтоб фалды торчали тверды, а не висели б по ногам, для того подшивали их ситою».

Каков рукав должен быть, где клинья уставить,
Где карман, и сколько грудь окружа прибавить;
В лето или осенью, в зиму и весною
Какую парчу подбить пристойно какою;
Что приличнее нашить: сребро или злато,
И Рексу лучше тебя знать уж трудновато.

1729 г.

Примечание Кантемира: «Рекс был славный портной в Москве, родом немчин».

Для стирки царской одежды и одежды придворных был учрежден специальный «прачешный двор», располагавшийся на берегу Фонтанки, неподалеку от Летнего сада. Каменное двухэтажное здание для него в стиле петровского барокко было построено в 1770-е годы (современный адрес – ул. Чайковского, 2). Такие же дворы имелись при всех загородных резиденциях. Одной из царских «портомойниц», т. е. прачек, была вдова Екатерина Матвеева, мать одного из первых российских художников Андрея Матвеева. Ее жалование составляло 12 рублей в год. Кстати, в письмах Петру I его супруга Екатерина Алексеевна часто назвала себя «твоя портомоя», намекая на свое неблагородное происхождение. «Чаю, есть у вас новая портомоя, – пишет она мужу, – однако и старая вас не забывает!»

Танцы

И вот должным образом одетые дама и кавалер прибывают на ассамблею. Может быть, они заведут игривую беседу, полную намеков, может быть, тайком обменяются письмами. И наверняка они смогут всласть пофлиртовать во время танцев. «Всем случай в танцах либо рукою, либо ногою в ногу толкнуть, и многие проказы делаются, которых со стороны никак присмотреть невозможно. А между оною парою зделается, конечно, чрез сие начала амура», – так рассуждает один из персонажей в достопамятной «Повести о ковалере Александре».

В допетровской Руси на потеху знатным плясали простолюдины, причем такая потеха считалась делом сомнительной нравственности, «бесовским верчением».

Однако Петру не составило большого труда приохотить к танцам молодежь. А вот со стариками пришлось повозиться. «Император, будучи очень весел, делал одну за другою каприоли обеими ногами, – пишет Юст Юль. – Так как старики сначала путались, и танец поэтому всякий раз должно было начинать снова, то государь сказал наконец, что выучит их весьма скоро, и затем, протанцевав им его, объявил, что, если кто теперь собьется, тот выпьет большой штрафной стакан. Тогда дело пошло отлично на лад…»

Главным европейским танцем уходящего XVII века был менуэт – медленный, изысканный и сложный, включавший большое число разнообразных шагов и фигур, требовавший обучения с детства. На ассамблеях Петра I менуэт, как правило, танцевала одна пара, демонстрировавшая безупречную выучку. И только во времена Елизаветы Петровны число пар значительно возросло.

Любимейшим танцем молодежи был полонез, или польский. Его основной шаг было нетрудно выучить. Он состоял из трех движений: глиссе правой ногой (носок скользит по полу), переходящее в плие (небольшое приседание на ноге) – шаг на полупальцы левой ногой – шаг на полупальцы правой ногой. Двигаясь таким образом по залу неторопливо и грациозно («польской не терпит прыжков, то по сему и не должно ни слишком подниматься, ни слишком сгибаться, или приседать», – предупреждали учебники танцев), танцоры выделывали множество фигур. Одной из них был, например, фонтан (дойдя до стены, пары расходились: кавалеры шли налево, дамы – направо, в конце зала сходились, снова соединялись в пары, и колонна шла дальше), разновидностью фонтана был «проход сквозь строй», когда встретившись у другой стены, пары не соединялись, но дамы и кавалеры проходили на сторону партнера. Строй дам и строй кавалеров при этом скрещивался, как бы проходя друг сквозь друга. Исполняя змейку «лабиринт», все танцующие выстраивались в цепочку за первым кавалером, который ведет их, описывая разные фигуры (зигзаги, улитку и пр. – как подскажет фантазия). В фигуре гирлянды все пары выстраивались в цепочку, которая замыкалась в круг. Затем кавалеры и дамы начинали, танцуя, меняться местами, всякий раз оказываясь лицом к лицу с новыми партнерами. Так продолжалось до тех пор, пока каждая танцорка не возвращалась к своему танцору.

Особой привлекательностью для молодых людей обладала одна из разновидностей полонеза. Князь Долгоруков пишет: «Круглый польский, который, кажется, был выдуман для интриг: он продолжался по нескольку часов, все в свою очередь, отделав по условию фигуру, стояли на своих местах, и каждая пара о чем-нибудь перебирала; разумеется, что разговоры такие были не философские: тут скромная и благородная любовь искала торжества чувствительного и нежного».

С полонеза начинались дворянские свадьбы. Обычно свадебный танец открывался тремя парами: маршалом с невестою и двумя старшими шаферами с посаженой матерью и сестрой невесты. В конце свадьбы, также танцуя полонез, гости провожали молодых в опочивальню.

Другим популярным танцем был контрданс, или англез. Точнее это была целая группа танцев – быстрых, подвижных и веселых. Контрданс, как пишет Е.П. Каронович, автор книги «Ассамблеи при Петре Великом», представлял «пантомиму ухаживания. Танцорка делала движения такого рода, как будто она убегает и уклоняется от ухаживания кавалера, ее преследующего, то вдруг, точно подразнивая и кокетничая, останавливается в обольстительной позе и, едва он к ней приближается, мгновенно оборачивается в сторону и скользит по полу».

Контрдансы были бесконечно разнообразны. Разнилось их построение: танцоры могли вставать квадратами на две и на четыре пары, кругами из трех, четырех и сколько угодно пар, в линию друг за другом. Танцуя, они кружились, взявшись за руки, менялись местами, меняли партнеров. Иногда фигуры контрданса состояли из поочередных соло кавалеров и дам разных пар, в которых танцующие показывали все свое умение.

В конце XVIII века в моду вошел особый вид контрданса – кадриль, исполняемый четверками танцоров (франц. quadrille от исп. cuadrilla, букв. – группа из четырех человек; от лат. quadrum – четырехугольник).

«Линии, которые составляют все занятые в фигуре контрданса люди, представляют собой великолепное зрелище для глаза, особенно когда всю фигуру можно окинуть одним взглядом, как с галереи театра. Красота подобного рода „таинственного танца“, как его называют поэты, зависит от движения, выражающегося в согласованном разнообразии линий, главным образом змеевидных, подчиняющихся правилам сложности…

Одно из самых красивых движений в контрдансе, отвечающее всем правилам разнообразия сразу, – то, которое называют „путаницей“. Фигура эта представляет собой вереницу или ряд змеевидных линий, переплетающихся и сменяющих одна другую. Мильтон в своем „Потерянном рае“, описывая ангелов, танцующих у святой горы, рисует эту картину следующими словами:

Мистические пляски!..
так сложны,
Запутаны они, так сплетены,
Что в них как будто вовсе нет порядка.
Однако же тем правильней они,
Чем кажутся неправильней».

Так писал в своем трактате «Анализ красоты» английский художник XVIII века Уильям Хогарт. Однако, вероятно, танцующие дамы и кавалеры вовсе не думали о том, что они подобны ангелам у святой горы. Им просто было весело.

В конце века из контрдансов выделился еще один танец – котильон, которым обычно завершали бал. Котильон XVIII века, как и кадриль, исполнялся в четверках и состоял из обязательных фигур, чередующихся с фигурами-импровизациями, которые объявлял танцмейстер, что вносило в исполнение танца интригу, делало его особенно оживленным и веселым.

Балы, особенно придворные, часто заканчивались иллюминацией. Сады и дома освещали бессчетным множеством ламп с разноцветными огнями, которые складывались в абрисы греческих храмов, гербы, вензели, девизы и т. д. Огни горели до 10–11 часов вечера, потом город снова окутывала тьма.

Угощение

До XVIII века кухня богатых людей отличалась от кухни бедных только качеством употребляемых продуктов. Набор блюд и способов приготовления был одним и тем же. Русская кухня почти не знала жарения (за исключением блинов и блюд, приготавливаемых на вертелах). Блюда обычно варились, тушились и томились в русской печке. Распространенным кулинарным приемом было оставить блюдо (например, гречневую кашу или щи) в остывающей печи на всю ночь.

Основу питания составляли блюда из местных продуктов: ржаной хлеб и другие изделия из ржаной муки (иногда с примесью пшеничной, ячневой или гречневой муки), из толокна, разнообразные квашеные и соленые овощи (время, позволявшее полакомиться свежими овощами, фруктами и ягодами, было очень коротко), дичь, рыбу. Соленые овощи могли употребляться в супах, которые и назывались рассольниками. Из пшеничной муки пекли просфоры и калачи, они являлись лакомством для праздничных дней. Мясо на столе появлялось сравнительно редко, так как скот в основном содержался ради молока или шерсти. Резали скотину осенью или перед Рождеством: мясо (свиней) солили впрок, а губы, уши, сердце, ноги, печень и языки шли на студень или подавались с кашами и взварами (брусничным, клюквенным, щавелевым). «Летним мясом» была баранина, ее употребляли в скоромные дни с весны до поздней осени.

За богатыми столами можно было отведать лебедя, журавля, цаплю, тетерева, гуся, утку, рябчика, куропатку, перепела, жаворонка, а также блюда из куриных пупков (петушиных гребешков), шеек, печенок и сердец.

И богачи, и бедняки широко использовали в питании рыбу – вареную, печеную, соленую, вяленую, копченую. В уху добавляли крупы, лук и чеснок, икру варили в уксусе или маковом молоке, из нее пекли блины.

На праздничный стол обязательно ставили пироги с творогом, с яйцами, с рыбой; пирог-курник был свадебным угощением.

Из овсяной и пшеничной муки варили кисели, которые употребляли и в качестве основного блюда, и на сладкое. Другими сластями были пастила из ягод и фруктов, яблоки и груши в меду и в квасе, редька в патоке (мазюня).

В «Домострое» упоминаются продукты, что привозились в Россию из далеких стран: это вина, мускатный орех, имбирь (для имбирных пряников), гвоздика, лимоны. Гвоздика и белый перец служили хорошей приправой к ухе. Деликатесным блюдом с пряностями была «куря рафленая» с «сарацинским пшеном» (булгуром – крупой из пшена твердых сортов, которую сначала подвергают термообработке и только потом сушат и дробят) и изюмом.

Запивали еду квасом, морсом (из малины или брусники), березовцем (перебродившим березовым соком), пивом, хмельным медом или водкой.

Стол строго подразделялся на скоромный и постный. Посты составляли до 200 дней в году.

* * *

Побывавшая в России в 1734 году Элизабет Джастис перечисляет в своих записках все тот же набор продуктов: «Я заметила, что русским [простолюдинам] не приходится много тратиться на пропитание, так как они могут насытиться куском кислого черного хлеба с солью, луком или чесноком. Пить они любят крепчайший напиток, какой только могут достать, и если не удается добыть его честным путем, то они крадут его, так как не в состоянии отказаться от этого пристрастия. Но напиток, обычно продаваемый для простонародья, – это квас, приготавливаемый из воды, которую заливают в солод после того, как доброкачественный продукт отцежен, и настаивают на различных травах – тимьяне, мяте, сладкой душице и бальзамнике.

У русских в большом изобилии рыба. Там я видела корюшку лучшую, чем где бы то ни было в Англии. Она продавалась по 20 штук за копейку, которая равнялась пенсу. Цена на лосося – три копейки фунт. Среди рыб есть одна, называемая карась, она превосходна и напоминает наш палтус. Но самой ценной мне показалась рыба, которую русские называют стерлядью, она стоит пять или шесть рублей, что равняется почти 30 шиллингам за штуку. Эта рыба чрезвычайно сочна, и вода, в которой она варится, становится желтой, как золото. Стерлядь едят с уксусом, перцем и солью.

У русских чрезвычайно хороши судаки и икра, которую добывают из осетра. Большую часть икры они кладут под груз и отправляют в Англию. Но такая не идет в сравнение с местной. Икру едят на хлебе с перцем и солью, и вкус у нее – как у превосходной устрицы. Речные раки крупнее, чем когда-либо виденные мною в Англии.

Я обедала с русскими в великий пост и видела, как они с аппетитом ели сырую спинку лосося. Сняв кожу, они режут спинку на большие куски, затем намешивают в тарелке масло, уксус, соль, перец и поливают этим лосося. Рыбу жарят в масле. У них есть маленькая рыбка, очень напоминающая нашего шримса; ее жарят и подают на стол в одной и той же посуде. Все дело в том, чтобы есть эту рыбку горячей и хрустящей.

Там в изобилии превосходное мясо. Хотя овцы у русских мелкие, но баранина вкусна и жирна. Есть очень хорошая телятина, однако ее мало. Говядина же исключительно хороша и дешева. У русских имеется также превосходная свинина, и они очень любят козлят, которых там множество. Их ягнята хороши. Способ приготовления пищи у русских – варка или выпечка. Они большие любители мясного бульона, который приготавливают из самого постного мяса, какое только смогут достать, и заправляют его крупой вместо овсянки, имеющей то же происхождение, а также большим количеством трав и луком. Русские часто варят суп из рыбы, пренебрегая зеленью.

Не могу сказать, что русская манера приготовления пищи мне нравится, но полагаю, что ни в одной части света англичанам не живется лучше, чем в Петербурге.

Там множество куропаток и вообще дичи, особенно дроздов-рябинников, которых в Англии называют садовыми овсянками. Они стоят всего десять копеек за пару. Здесь есть также индейки, цыплята, голуби и кролики. Гуси очень жилистые и хуже наших. В России множество зайцев, но я ни разу их не ела. Шкурки у них белые. Нет недостатка в хорошей пище, как и в хорошем ликере, кларете, бургундском, токае, араке, бренди и других превосходных напитках; русские пьют очень умеренно…

Там очень мало дождя и очень скудные фрукты. Правда, много всевозможной земляники, очень хорошей; много смородины и крыжовника. Вишни мало, и она очень плохая. Имеются груши, хотя и весьма посредственные. Но есть яблоко, называемое прозрачным. Спелое, оно такое прозрачное, что сквозь него видны семечки. По вкусу оно превосходит любые яблоки, какие я когда-либо пробовала в Англии.

Там много спаржи, фасоли, шпината и салата. Цветная капуста редка. Превосходна кочанная капуста, и имеется она в изобилии. Ее семена привозят из Архангельска. В России в избытке также репа и морковь».

С именем Петра традиция связывает появление в России картофеля, который в конце XVII века прислал в столицу мешок клубней из Голландии якобы для рассылки по губерниям для выращивания. Однако еще во времена Анны Иоанновны картофель подавали за столом Бирона как экзотическое, но далеко не редкое блюдо. Причем угощение приправляли не солью, а сахаром. По-настоящему картофель стал распространяться при Екатерине II, которая приложила к этому немало усилий.

При ней Сенат издал специальный указ, благодаря которому за рубежом был закуплен семенной картофель и разослан по всей стране. В 1764–1776 годах картофель в небольшом количестве возделывали на огородах Петербурга, Новгорода, под Ригой и в других местах. Однако еще в 30-40-х годах XIX века крестьяне устраивали «картофельные бунты», протестуя против того, что у них отбирали под картофель лучшую землю, их подвергали жестоким наказаниям за неисполнение предписаний властей, облагали различными поборами.

Кофе и чай в России появились еще в XVII веке. В 1638 году русский посол боярин Василий Старков привез царю Михаилу Федоровичу дары от монгольского Алтын-хана, в том числе – свертки с сухими чайными листьями, а позже еще одна партия чая из Китая поступила также вместе с посольством при Алексее Михайловиче. Есть также свидетельства о том, что в 1655 году кофе лечился царь Алексей Михайлович: лекари прописали ему напиток против головной боли и насморка. Однако по-настоящему популярными чай и кофе стали только во второй половине XVIII века. В 1769 году Россия заключает с Китаем первый договор на поставку чая. Но вплоть до XIX века этот напиток был еще очень дорог – примерно в десять раз дороже, чем в Европе, поскольку доставлялся в Россию торговыми караванами, а путь от Пекина до Москвы занимал более года. В Петербург чай привозили из Москвы, и до середины XIX века в столице его можно было купить только в одном специализированном магазине.

В отличие от этих продуктов, которые с трудом приживались на рынке, мороженое быстро вошло в моду, возможно, потому, что на Руси и в допетровскую эпоху готовили сласти из замороженного молока (молочный лед), или замороженного творога в сочетании с яйцами, сметаной, изюмом и сахаром. В «Новейшей и полной поваренной книге», переведенной с французского и изданной в Москве в 1791 году, имеется специальная глава под названием «Делать всякое мороженое». В ней даются указания о том, как делать мороженое из сливок, шоколада, «цитронов, или лимонов», смородины, клюквы, малины, апельсинов, белков яичных, вишен. Рецепт земляничного мороженого приводится также в оригинальной книге «Старинная русская хозяйка, ключница и стряпуха», изданной в Санкт-Петербурге в 1794 году.

* * *

Что Петр I действительно привнес в русскую культуру – так это моду на иностранных поваров и иностранную (преимущественно французскую) кухню. Его личным поваром стал датчанин Иоганн (Ян) Фельтен, троюродный дядя знаменитого архитектора, открывший в 1703 году трактир в самом оживленном месте Петербурга – на Санкт-Петербургском острове рядом с портом и рынком. Это была знаменитая «Австерия четырех фрегатов» (название, очевидно, происходит от «остерии» (osteria) – небольшого итальянского ресторана, обычно без напечатанного меню, с домашней обстановкой, упрощенным сервисом, низкими ценами и ориентацией на постоянных клиентов). В «Австерии» кормились чиновники, офицеры, корабельные и парусные мастера, купцы; солдаты, матросы, работные люди питались в харчевнях. 5 ноября 1704 года после закладки Адмиралтейства Петр и его приближенные, как записано в «Походном журнале», «были в Овстерии и веселились», а 2 января 1716 года государь и Меншиков в шесть часов пополудни «отъехали в австерию, где были господа генералы, сенаторы и министры и другие знатные особы и чюжестранных дворов резиденты и посланники. И отчасти веселясь, в 7-м часу зажгли феэрверк, на котором написано было „виктория“, в середине ветвь и другие фигуры. По созжении оного пускали довольно ракет и бомб; по окончании оного, паки быв мало в австерии, разъехались по домам». После назначения Фельтена в конце 1704 года царским кухмейстером его заведение стало пользоваться еще большей популярностью. В нем «каждую пятницу при желании сходились знатнейшие господа и офицеры, русские и немцы».

При этом в еде царь был неприхотлив и ценил простые блюда русской кухни: перловую кашу с миндальным молоком (легенда утверждает, что ее великолепно готовила Екатерина Алексеевна), отварную говядину с огурцами, заливное, кислые щи.

Впрочем, на десерт он любил откушать лимбургского сыра. Торговцы из Голландии, зная об этой слабости царя, каждый раз привозили ему в Петербург гостинец (а для Екатерины – голландского полотна на рубашки).

После обеда Петр на какое-то время ложился спать, причем он не отказывался от этой привычки и бывая в гостях. Например, в «Повседневных записках» Меншикова отмечено, что 5 января 1716 года «после кушанья его величество отчасти изволил покоитца у коменданта Чемесова».

Однако многие его сподвижники предпочитали более изысканные вкусы. Барон Мейерберг, участник австрийского посольства, так описывает ассортимент блюд, посланных с царской кухни в дом, где остановились дипломаты: «Семь разных сортов паштетов, молочный суп с крупою и курицей, фрикасе из говядины с изюмом, два блюда жаркого и три разного пирожного».

Анонимный участник событий, находившийся в свите польского посла, при посещении 14 июня 1720 года Санкт-Петербургского адмиралтейства пишет: «Затем мы пошли в галерею, находящуюся на среднем этаже, где адмирал Апраксин, потчевал нас одними корабельными блюдами. копченым мясом, зельцами, ветчинами, языками, морской рыбой, а также маслом, сыром, сельдями, повидлом, солеными устрицами, лимонами, сладкими апельсинами, сухарями, осетрами. Было несколько блюд раков, но мелких. Подавали пиво и холодное полпиво, так как здесь повсюду много льда».

Все эти острые закуски запивали «вином венгерским» (вероятно, токайским), «бургонским» и русской хлебной водкой.

Впрочем, на качество водки гости часто жаловались, и, видимо, не без оснований. Так, юнкер Бергхольц, описывая ассамблею в Летнем саду, рассказывает леденящую кровь историю: «Вскоре после того появились дурные предвестники, вселившие во всех страх и трепет, а именно человек шесть гвардейских гренадер, которые несли на носилках большие чаши с самым простым хлебным вином; запах его был так силен, что оставался еще, когда гренадеры уже отошли шагов на сто и поворотили в другую аллею. Заметив, что вдруг очень многие стали ускользать, как будто завидели самого дьявола, я спросил одного из моих приятелей, тут же стоявшего, что сделалось с этими людьми и отчего они так поспешно уходят? Но тот взял меня уже за руку и указал на прошедших гренадер. Тогда я понял, в чем дело, и поскорее отошел с ним прочь. Мы очень хорошо сделали, потому что вслед за тем встретили многих господ, которые сильно жаловались на свое горе и никак не могли освободиться от неприятного винного вкуса в горле. Меня предуведомили, что здесь много шпионов, которые должны узнавать, все ли отведали из горькой чаши; поэтому я никому не доверял и притворялся страдающим еще больше других. Однако ж один плут легко сумел узнать, пил я или нет: он просил меня дохнуть на него. Я отвечал, что все это напрасно, что я давно уже выполоскал рот водою; но он возразил, что этим его не уверишь, что он сам целые сутки и более не мог избавиться от этого запаха, который и тогда не уничтожишь, когда накладешь в рот корицы и гвоздики, и что я должен также подвергнуться испытанию, чтоб иметь понятие о здешних празднествах. Я всячески отговаривался, что не могу никак пить хлебного вина; но все это ни к чему бы не повело, если б мнимый шпион не был хорошим моим приятелем и не вздумал только пошутить надо мною. Если же случится попасть в настоящие руки, то не помогают ни просьбы, ни мольбы: надобно пить во что бы то ни стало. Даже самые нежные дамы не изъяты от этой обязанности, потому что сама царица иногда берет немного вина и пьет. За чашею с вином всюду следуют майоры гвардии, чтобы просить пить тех, которые не трогаются увещаниями простых гренадер. Из ковша, величиною в большой стакан (но не для всех одинаково наполняемого), который подносит один из рядовых, должно пить за здоровье царя, или, как они говорят, их полковника, что все равно»…

Но если у петербуржца были деньги и свобода выбора, он мог пить, не опасаясь за свое здоровье. В розничной торговой сети Петербурга свободно продавались импортные вина и деликатесные продукты. Например, в мае-июне 1719 года в австериях, трактирах, постоялых дворах, на кружечных дворах и фатерных избах можно было купить «вина красные итальянские: флорентийское (флоренское), дипернич, лакрима в бутылках; вина простые французские красные в бочках и белые в бутылках: мушкатель, мушкательное крепкое, вердея, бургундское». Покупатели могли также приобрести сыры пармезанские, оливки «всяких разных цен», каперсы «также всякие», анчоусы в бочонках.

Причем цены снижались. Если в 1717 году фунт ветчины в Санкт-Петербурге стоил 6 денег, то в 1720-м – 4 денги; в 1718 году пуд коровьего масла закупался за 3 рубля 3 алтына 2 денги, а в 1720-м – 2 рубля 8 алтын 4 денги, четверть муки пшеничной, соответственно, 3 рубля 16 алтын 4 денги – 3 рубля 20 алтын и 2 рубля 20 алтын – 3 рубля 5 алтын.

В распоряжении историков есть замечательный документ – перечень спиртных напитков, закусок, холодных и горячих блюд, приготовленных для участников торжеств по случаю захвата 27 июля 1720 года в Гренгамском бою русским галерным флотом четырех шведских фрегатов. В нем также указаны продовольствие и утварь, потребовавшиеся Фельтену для приготовления праздничного обеда. Именно от этого праздника «Австерия четырех фрегатов» и получила свое название. Для того чтобы вернее передать дух эпохи, названия продуктов, блюд, напитков и т. д. даны так, как они были записаны в документе.

На праздничные столы, накрытые 9 и 10 сентября 1720 года, было выставлено: 1 ведро 2 1/2 кружки водки коричной из красного вина по цене 1 рубль 8 алтын 2 денги одна кружка; 1 ведро 4 1/2 кружки водки приказной из такого же вина (30 алтын 3 денги); 1 ведро 6 кружек водки коричной из французского вина (16 алтын 3 денги); 2 ведра 1 1/2 кружки приказной из такого же вина (10 алтын 5 денег); 4 1/2 бутылки водки персиковой по цене 1 1/2 рубля одна бутылка; 7 1/2 бутылки водки померанцевой (1 рубль 5 алтын 4 денги); 1 1/2 бутылки водки лимонной («по тому ж»); 1 ведро 7 кружек водки сосновой (5 алтын за кружку); 3 ведра водки зорной («по тому ж»); 3 1/2 кружки водки «из цвету черемхового» («по тому ж»); 2 ведра водки тминной («по тому ж»); 3 ведра водки анисовой («по тому ж»). Печально знаменитого «хлебного вина» было выпито 180 ведер (30 алтын за ведро).

Но также гостей ожидали «самые тонкие вина»: 1 ведро 3 кружки французского вина по цене 7 рублей 25 алтын за анкерок (бочка, до трех ведер. – Е. П.); 2 анкерка секта (9 рублей 6 алтын 4 денги); 35 бутылок секта (3 рубля 6 алтын 4 денги за ведро); 1 ведро 2 кружки «шпанского» (3 1/2 рубля за ведро); 82 бутылей в плетенках фронтиньяка (2 1/2 рубля за ведро); 1 анкерок 4 бутылки рейншвейна на общую сумму 20 рублей; 121 бутылку пантаку (понтаку) (13 алтын 2 денги за бутылку); 209 бутылок и плетенок шампанского (23 алтына 2 денги); 95 плетенок бургонского (21 алтын за плетенку); 164 бутылки рейнского «брантова» (горячего. – Е. П. ) вина (4 алтын 3 1/2 денга за бутылку); 4 бочки без полуведра бержераку (25 рублей за бочку); 2 бочки 5 ведер 6 кружек красного вина нолина (24 рубля); 31 плетенка красного вина нолина нового («по выше писаной цене»).

Из традиционных русских напитков присутствовали: 1 бочка полубеременная (на 5 ведер, «беременная» бочка – на 10 ведер. – Е. П .) пива прошлогоднего (8 алтын 2 денги за ведро); 711 ведер пива морского «нынешнего года из нового варенья» («по тому ж»); 108 ведер полпива (5 алтын 2 денги); 84 ведра квасу приказного (3 алтына); 72 – квасу расхожего и «кислых штей» (разновидность кваса. – Е. П. ) (8 алтын 2 денги); медов: 14 ведер крепкого; 15 ведер вареного; 4 1/2 ведра выкислого; 11 1/2 ведра сладкого; 1 ведро малинового, всего 45 ведер (12 алтын за ведро).

Для приготовления закусок и непосредственно в качестве приправы было использовано: 1 ведро уксуса ренского (рейнского) (1 рубль 17 алтын 4 деньги); 15 1/2 ведра уксуса столового (7 алтын 2 денги ведро); 20 лимонов свежих (4 алтына один плод); 563 лимона соленых (6 денег); 500 слив соленых (1 денга за одну сливу); 6 фунтов масла оливкового стоимостью 25 алтын; по половине анкерка каперсов (8 рублей 14 алтын 3 денги) и оливок (6 рублей); по бутылке сока белого (16 алтын 4 денги) и черного (16 алтын 4 денги); 50 кочней свежей капусты (6 денег за один овощ); четверть бочки квашеной капусты стоимостью 2 рубля; 26 ведер огурцов соленых на общую сумму 6 рублей 16 алтын 4 денги; 1 пуд 16 фунтов хрена коренчатого (6 денег за фунт).

Широко использовались также пряности, приправы, специи, напитки и овощи: 35 фунтов миндальных «ядер» (5 рублей за пуд); 2 фунта инбиря (5 алтын за фунт); 1 фунт корицы (1 рубль 20 алтын); 1 фунт гвоздики (2 рубля 16 алтын 4 денги); 1/2 фунта кардамону (3 рубля за фунт); 4 фунта перца «битого и не битого» (13 алтын 2 денги за фунт); 4 фунта чернослива (10 денег за фунт); 3 фунта сморчков сухих (1 рубля за фунт); 5 ящиков смоквей (инжира) (26 алтын 4 денги за ящик); 1 фунт мускатного цвета (3 рубля 28 алтын); 54 золотника мускатного ореха стоимостью 1 рубль 30 алтын 4 денги; 1 фунт збитню (1 рубль 16 алтын 2 денги); 12 золотников шафрана стоимостью 1 рубль 6 алтын 4 денги; 2 склянки настойки шафрана 5 фунтов горчицы стоимостью 6 алтын 4 денги; 7 четвериков луку (14 алтын 4 денги за четверик); 1 четверик с четвертью чесноку стоимостью 35 алтын; 8 пудов поваренной соли (13 алтын 2 денги за пуд).

Также поварам понадобились: по 5 пудов русского и чухонского коровьего масла (2 рубля 8 алтын 2 денги за пуд); 9 кружек орехового масла (10 алтын за кружку); 1800 куриных яиц (7 рублей за тысячу штук); 3 ведра сметаны (1 рубль 26 алтын 4 денги за ведро); 3 ведра творогу (1 рубль за ведро); 8 ведер молока (12 алтын за ведро); 38 фунтов изюму (2 рубля за пуд); 20 фунтов коринки (3 алтына 2 денги за фунт); 35 фунтов винных ягод (2 рубля за пуд); четверть трубы пастилы яблочной стоимостью 23 алтына 2 денги; 20 фунтов пшена сорочинского (10 денег за фунт).

Для приготовления популярных закусок из соленой и копченой рыбы были куплены: 6 фунтов полспинок белужьих (8 денег за фунт); 1 «прутик» (вероятно, кости рыбы. – Е. П .) весом 2 фунта («по тому ж»); 2 спинки осетриных весом 10 фунтов («по тому ж»); 2 «прутика» весом 1 1/2 фунта («по тому ж»); 10 пудов звеньев тешных осетринных (6 денег за фунт); 2 пуда звеньев белужьих (4 деньги за фунт); 35 фунтов теш межкостных (6 денег за фунт); 20 фунтов тумаков (1 рубль 16 алтын 4 денги за пуд); 130 фунтов сига (6 денег за фунт); 4 пучка визиги (6 денег за пучок); 7 лососей копченых (40 алтын за рыбину); полчетверика снетков псковских на 8 алтын 2 денги; 30 фунтов икры зернистой черной (3 алтына за фунт); 10 фунтов икры паюсной (10 денег за фунт); 10 фунтов икры армянской (икра, сдобренная пряностями, считалась афродизиаком. – Е. П. ) (10 денег за фунт); 1 пуд икры красной сиговой (2 алтына 4 денги фунт), и один бочонок дорогого заморского деликатеса «устерсов», или устриц.

На мясные блюда пошло: 6 телят (2 рубля 28 алтын за голову); 5 овец (2 рубля 2 деньги за барана); 6 свиней (4 рубля 17 алтын 4 денги за голову); 45 поросят (25 алтын 4 денги за пару); 83 гуся (23 алтына 4 денги за пару); 107 уток (12 алтын 8 денег за пару); 52 курицы индейских (2 рубля за пару); 161 курица русская (17 алтын 2 денги за пару); 135 цыплят (7 алтын 4 денги за пару); 66 рябчиков (8 алтын 2 денги за пару); 11 тетеревов (14 алтын 1 денга за пару); 49 диких уток (10 алтын 2 денги за пару); 8 куликов (8 алтын за пару), а также 61 пуд говядины (1 рубль 4 алтына за пуд); 30 пудов баранины («по тому ж»); 5 пудов гусятины (9 алтын 4 денги за пуд); 100 полотков (половин тушек. – Е. П. ) гусиных (2 алтына 2 1/2 денги за фунт); 40 языков (2 алтына 2 денги за фунт); 14 окороков копченых весом 4 пуда 8 фунтов (10 денег за фунт); 12 лопаток копченных весом 3 пуда 12 фунтов (8 денег за фунт); 9 пудов ветчины провесной (4 денги за фунт); 20 частей говядины копченой весом 5 пудов (5 денег за пуд); 1 пуд сала говяжья (1 рубль 4 денги); 5 рубцов (гривна за рубец); 17 пудов квашенины (5 алтын 2 денги за пуд).

Любители рыбных блюд также могли наесться вволю. Для них были приготовлены: 13 стерлядей (26 алтын 4 деньги за одну рыбину); 30 судаков (13 алтын 4 денги); 8 лососей (1 рубль 16 алтын 2 денги); 24 леща (17 алтын 2 денги); 25 язей (7 алтын 1/2 денги); 38 хариусов (4 алтына 1 денга); 50 сигов (6 денег); 210 окуней (5 денег); 50 карасей (6 денег); 60 плотвиц (4 денги); 1000 ряпушки (13 алтын 2 деньги за 100 рыб). Особой популярностью пользовались щуки. Было подано: 12 щук-«колодок» (17 алтын денги за рыбину); 12 паровых (28 алтын 4 денги); 12 малопросольных (1 рубль 12 алтын 3 денги); из 15 рыб (5 алтын 3 денги) сварили уху, 70 щук (13 алтын 4 денги) использовали в «тельное» (рыбный фарш для начинки пирогов. – Е. П .), 10 щук (23 алтына 2 денги) отварили. Также были приготовлены 10 отварных цельных лещей (16 алтын 4 денги).

На праздничные столы были выставлены 350 хлебов расхожих (4 денги за ковригу), бочонок голландских сухарей стоимостью 3 1/2 рубля, а также калачи, булки, крендели и другие выпеченные изделия, для чего было использовано 13 пудов недомерочной муки (1 рубль 6 алтын 4 денги за пуд); 11 пудов куличной муки (1 рубль за пуд); 10 пудов печной (26 алтын 4 денги за пуд); 3 четверти ситной приказной муки (3 рубля 5 алтын за четверть); 2 четверти с осминой расхожей муки (2 рубля 20 алтын за четверть).

На десерт предлагались: 6 пудов «конфектов» леденцовых и «цукерброту» (24 рубля 12 алтын 4 денги за пуд); 25 ящиков «конфектов» французских (1 рубль 10 алтын за ящик); 1 пуд 6 фунтов сахара в головках (8 рублей 16 алтын за пуд) и 1850 свежих яблок (2 рубля за 100 плодов). Посуду для многолюдного застолья одолжили в Адмиралтействе. Понадобилось: 18 блюд оловянных весом 2 пуда 28 фунтов (8 рублей за пуд олова); 4 тарелки оловянных весом 8 фунтов по той же цене; 9 дворцовых блюд оловянных весом 2 пуда 5 фунтов по той же цене; 6 дворцовых тарелок оловянных весом 12 фунтов по той же цене; 8 дворцовых сервисных тарелок оловянных весом 16 фунтов (12 рублей за пуд); 23 пары железных ножей и вилок покупных (5 алтын за пару); 366 ложек деревянных (4 алтын 2 денги пара); 7 салфеток «камчатых» (1 рубль за изделие) и 8 салфеток браных длиной два аршина (2 алтын).

Когда пришло время возвращать посуду, выяснилось, что «розбито и пропало»: 8 каранфиндов (так в эпоху Петра именовались графины. – Е. П .) (3 алтына 2 денги за изделие); 6 пивных рюмок (5 алтын); 94 рюмки «ренских» (3 алтына 2 денги); 18 стаканчиков водочных (2 алтына); 9 стаканов пивных (3 алтына). Кроме того, провиантмейстеры недосчитались: 14 ушатов (5 алтын); 10 сулей полуведерных (6 алтын 4 денги); 2 оловенника (11 алтын 4 денги за фунт); 1 оловянной кружки (13 алтын 2 денги за фунт); 5 стоек (20 алтын); 100 ковшей пивных и винных (3 денги); 2200 корешков на закупорку бутылок стоимостью 11 рублей.

Для приготовления пищи и выпечки хлеба было израсходовано 7 трехаршинных саженей дров и 30 кулей древесного угля.

За двое суток было сожжено 580 восковых свечей различной 83 формы и конфигурации общим весом 3 пуда 26 фунтов без полутрети (7 алтын 2 денги за фунт); 200 свечей «маканных» (2 рубля за пуд) и 3000 простых свечей (60 алтын за пуд). Гости выкурили 20 фунтов табаку (13 алтын 2 денги за фунт), воспользовавшись 50 трубками (2 алтына 2 деньги за одно изделие); сыграли в карты, для чего вскрыли 6 колод стоимостью 20 алтын; написали за счет казны письма (в которых, очевидно, хвастались тем, как угощал их царь), затратив на отправление почтовой корреспонденции 1/2 фунта сургуча и 17 дестей писчей бумаги (десть – русская единица счета писчей бумаги; название происходит от персидского слова d?st? – рука, горсть; равнялась 24 листам бумаги. – Е. П. ) стоимостью, соответственно, 20 алтын и 1 рубль 23 алтына 2 денги.

Свита императрицы

24 января 1722 года Петр I создает «Табель о рангах» для женских придворных чинов по примеру немецкого и французского дворов. В него должны были входить:

– обер-гофмейстерины;

– жены действительных тайных советников – II класс;

– действительные статс-дамы;

– действительные камер-девицы – IV класс, равный рангу жен президентов коллегий;

– гоф-дамы – V класс, равный женам бригадиров (не получил значительного распространения);

– гоф-девицы – VI класс, равный женам полковников (не получил значительного распространения);

– камер-девицы.

Однако эта Табель о рангах строго никогда не соблюдалась. Большинство званий присваивалось лишь номинально, их обладательницы числились «в отпуску».

Так, например, статс-дамой Екатерины была Матрена Монс, сестра Виллима Монса и Анны Монс (Анны-Маргреты фон Монсон), бывшей любовницы Петра I. Однако Матрена вскоре стала супругой московского губернатора генерала Федора Николаевича Балка и появлялась при дворе лишь по случаю.

Собственно свиту Екатерины составляли четыре камер-юнкера и четыре фрейлины (от нем. фройляйн (Fraulein) – барышня). Хотя в более поздние времена фрейлины не могли быть замужними; выйдя замуж, они покидали двор, но при Петре I этого правила еще не существовало. Камер-юнкеры были обязаны следить за состоянием сел и деревень, пожалованных государыне ее супругом, а также монастырей, находившихся под особым покровительством императрицы. Они рассылали по имениям ревизоров, совершали покупки и продажи земель, принимали на службу в ведомство государыни, разбирали споры между управляющими или между монахинями и настоятельницами в монастырях, назначали жалованье, награды и «вспомоществование», т. е. материальную помощь, заведовали устройством празднеств и гуляний, вели закупку тканей или их отделку у заграничных поставщиков.

Среди фрейлин особо выделялась камер-фрау, заведовавшая женским гардеробом высочайших особ во дворце и прислуживавшая им при одевании. По распоряжению Петра, камер-фрау подыскивалась «из немок», так как они были хорошо знакомы с европейским женским платьем. Тем не менее камер-фрау Екатерины была не немка, а «русская шотландка» Мария Даниловна Гамильтон, дочь Виллема (Уильяма) Гамильтона, двоюродного брата Евдокии Григорьевны (Мэри) Гамильтон, жены Артамона Матвеева. Судьба Марии была трагична. Влюбившись в царского денщика Ивана Михайловича Орлова, она несколько раз беременела от него и вызывала у себя выкидыш либо убивала новорожденных детей. Когда дело раскрылось, Петр приговорил Марию за детоубийство к смертной казни: «Девку Марью Гамонтову, что она с Иваном Орловым жила блудно и была от него брюхата трижды и двух ребенков лекарствами из себя вытравила, а третьего удавила и отбросила, за такое душегубство, также она же у царицы государыни Екатерины Алексеевны крала алмазные вещи и золотые (червонцы), в чем она с двух розысков повинилась, казнить смертию. А Ивана Орлова свободить, понеже он о том, что девка Мария Гамонтова была от него брюхата и вышеписанное душегубство детям своим чинила, и как алмазные вещи и золотые крала, не ведал – о чем она, девка, с розыску показала имянно».

Ходили слухи, что царь поступил так из ревности, ибо Гамильтон была одно время и его любовницей, впрочем, такие слухи ходили практически обо всех фрейлинах Екатерины. Современники писали, что: «Когда топор сделал свое дело, царь возвратился, поднял упавшую в грязь окровавленную голову и спокойно начал читать лекцию по анатомии, называя присутствовавшим все затронутые топором органы и настаивая на рассечении позвоночника. Окончив, он прикоснулся губами к побледневшим устам, которые некогда покрывал совсем иными поцелуями, бросил голову Марии, перекрестился и удалился». Другая легенда утверждала, что голову Марии Гамильтон не выбросили, а заспиртовали и поместили в кунсткамере вместе с головой Вильяма Монса.

Другим фрейлинам Екатерины повезло больше – они не были ни обезглавлены, ни заспиртованы. Хотя умереть в почете и уважении довелось лишь одной из них.

Графиня Анна Гавриловна (Гаврииловна) Головкина была, по словам Берхгольца, «она из самых приятных и образованных дам в России. Она говорит в совершенстве по-немецки и очень хорошо по-французски, принадлежит здесь также к искуснейшим танцовщицам и, кажется, очень веселого характера. Но лицо ее так сильно испорчено оспою, что она не может называться хорошенькою; сложена она, впрочем, прекрасно».

В 1723 году Петр и Екатерина выдали Анну Гавриловну за генерал-прокурора Сената графа Павла Ягужинского, в 1725 году ей присвоили звание статс-дамы. Она благополучно пережила Петра и Екатерину и пострадала уже при Елизавете Петровне, когда, выйдя замуж во второй раз за канцлера Бестужева-Рюмина, оказалась замешана в дворцовом заговоре. Ей отрезали язык и сослали в Сибирь.

Варвара Михайловна Арсеньева, свояченица Александра Меншикова (сестра его жены), также попала в опалу вместе со своим покровителем Меншиковым только после смерти Петра. 22 мая 1727 года, при обручении своей племянницы Марии Меншиковой с императором Петром II, она была пожалована в обер-гофмейстерины двора царской невесты с ежегодным окладом в 2000 рублей. Кроме того, она получила в подарок несколько деревень. Однако свадьба расстроилась, и в сентябре того же года Меншикова, вышедшего из фавора государя, отправили с семьей в ссылку. Варвара поехала с ним. Но поскольку царедворцы опасались предприимчивой и энергичной женщины, то ее забрали из семьи и насильно постригли в монахини. Варвара писала к царевнам Екатерине и Прасковье Ивановнам, к княгине Татьяне Кирилловне Голицыной и прочим влиятельным дамам того времени, слала им подарки – но все было напрасно. Через год после своего насильственного пострига она скончалась.

Еще одна фрейлина княжна Мария Дмитриевна Кантемир – дочь молдавского господаря, князя Дмитрия Константиновича и Кассандры Кантакузен, бежавших в Россию, сестра известного русского поэта Антиоха Кантемира. Великолепно образованная девушка, она обучалась у греческого монаха Анастасия Кандоиди. Марию учили древнегреческому, латинскому, итальянскому языкам, основам математики, астрономии, риторики, философии, она увлекалась античной и западноевропейской литературой и историей, рисованием, музыкой.

И.Н. Никитин. Портрет княжны Смарагды Марии Кантемир. 1710-1720-е гг.

Ее отец, потеряв свои владения в результате турецкой кампании, перебрался в Петербург, где женится на юной красавице Настасье Трубецкой и окунулся в вихрь светской жизни. Марии такую жизнь, полную развлечений, зачастую непристойных, выдержать было сложно. Она и княгиня Кантемир попытались избегать двора и этим навлекли недовольство царя. 1 ноября, как утверждают дворцовые бумаги: «Павел Иванович Ягужинский с доктором Лаврентием Лаврентьевичем (Блументростом) да с Татищевым (царским денщиком) приезжали осматривать княгиню и княжну: в правды ли немогут (нездоровы), понеже в воскресенье в сенате не были». Впрочем, фрейлиной она пробыла недолго. Екатерина, опасаясь, что Петр может развестись с ней и жениться на знатной молдаванке, отстранила Марию от двора. Ходили слухи, что Мария забеременела от Петра, но Екатерина заплатила врачу Кантемиров, чтобы он устроил выкидыш и младенец погиб.

Позже Мария стала фрейлиной Анны Иоанновны, которой помог взойти на престол Антиох Кантемир (брат с сестрой были очень дружны). Она отвергала все предложения брака и после коронации Елизаветы удалилась от двора и поселилась в Москве, где развлекала себя организацией литературного салона и перепиской с братом на итальянском, чтобы попрактиковаться в этом языке и одновременно избегнуть цензуры. Она помогает брату, затеявшему торговлю мехами в Лондоне, посылая ему меха горностаев, соболей и медвежьи шкуры. В ответ он по ее просьбе посылает ей книги: по древней истории, описания путешествий в Индию и другие далекие страны, а также «что-нибудь по астрономии и геометрии, доступное ея пониманию» (строки из письма Марии).

У каждой фрейлины были свои горничные, у каждого камер-юнкера – лакеи. Кроме того, у Екатерины был свой кухмистер и конюх, свои «домовых дел портные» и «стряпчие» (нотариусы), свои «комнат девицы» и «комнат постельницы», поддерживающие порядок в доме, своя портомоя и целая «мастерская полата» для девиц «шьющих золотом и серебром» и «галандской пряжи мастериц». Кроме того, в штат входили кормилицы малолетних царских детей и учителя подросших царевен.

Говоря о царском дворе, нельзя не упомянуть о большом числе карликов и карлиц, развлекавших царскую чету.

Датский посланник Юст Юль описывает одно из таких развлечений: «В Петербург прибыло множество карликов и карлиц, которых по приказанию царя собрали со всей России. Их заперли, как скотов, в большую залу на кружале, так они пробыли несколько дней, страдая от холода и голода, так как для них ничего не приготовили, питались они только подаянием, которое посылали им из жалости частные лица. Царь находился в это время в отсутствии. По прошествии нескольких дней, вернувшись, он осмотрел карликов и сам, по личному усмотрению, распределил их между князем Меншиковым, великим канцлером, вице-канцлером, генерал-адмиралом и другими князьями и боярами, причем одному назначил их поменьше, другому побольше, смотря по имущественному состоянию каждого. Лицам этим он приказал содержать карликов до дня свадьбы карлика и карлицы, которые служили при царском дворе. Эта свадьба была решена самим царем, против желания жениха и невесты. Царь приказал боярам роскошно нарядить доставшихся им карликов, бывших до того в лохмотьях и полуголыми, в галунные платья, золотые кафтаны и т. п., ибо, следуя своему всегдашнему правилу, царь из своего кармана и на них не пожелал израсходовать ни копейки. Лица, которым было поручено их содержание и обмундировка, расшаркались, поклонились царю и без малейших возражений взяли карликов к себе.

Эту свадьбу карликов я считаю достойной описания. Произошла она следующим образом.

«23-го царь назначил эту свадьбу на будущий вторник и с приглашением на нее прислал ко мне двух карликов; приезжали они на мое подворье в открытом экипаже.

25-го. Все карлики и бояре разрядили своих карликов и привезли их с собой. На Неве было приготовлено множество малых и больших шлюпок. Общество переехало на них в крепость, где в соборе должно было произойти венчание. Против крепости, на пристани, царь сам расставил карликов. Жених шел впереди вместе с царем. За ними выступал один из красивейших карликов, с маленьким маршальским жезлом в руке; далее следовали попарно восемь карликов-шаферов, потом шла невеста, а по сторонам ее те два шафера, что ездили приглашать гостей на свадьбу; за невестой шли в семи парах карлицы и, наконец, чета за четой, еще 35 карликов. Те, которые были старше, некрасивее и рослее, заключали шествие. Таким образом, во всем карликов и карлиц я насчитал 62 души: впрочем, иные утверждают, что их было больше. Все они были одеты в прекрасные платья французского покроя, но большая их часть, преимущественно из крестьянского сословия и с мужицкими приемами, не умела себя вести, вследствие чего шествие это казалось особенно смешным. В таком порядке карлики вошли в крепость. Там встретил их поставленный в ружье полк, с музыкой и распущенными знаменами, часть его стояла у ворот, другая возле собора. Жениха и невесту обвенчали с соблюдением всех обрядов русского венчания, только за здоровье друг друга из стакана с вином они не пили и вокруг аналоя не плясали. Церемонии эти приказал опустить царь, так как очень спешил. Во все время, пока длилось венчание, кругом слышался подавленный смех и хохот, вследствие чего таинство более напоминало балаганную комедию, чем венчание или вообще богослужение. Сам священник, вследствие душившего его смеха, насилу мог выговаривать слова во время службы.

На мой взгляд, всех этих карликов по их типу можно было разделить на три разряда. Одни напоминали двухлетних детей, были красивы и имели соразмерные члены, к их числу принадлежал жених. Других можно бы сравнить с четырехлетними детьми. Если не принимать в расчет их голову, по большей части огромную и безобразную, то и они сложены хорошо, к числу их принадлежала невеста. Наконец, третьи похожи лицом на дряхлых стариков и старух, и если смотреть на одно их туловище, от головы и примерно до пояса, то можно с первого взгляда принять их за обыкновенных стариков, нормального роста, но, когда взглянешь на их руки и ноги, то видишь, что они так коротки, кривы и косы, что иные карлики едва могут ходить.

Из собора карлики в том же порядке пошли обратно к своим лодкам, разместились в маленькие шлюпки, гости сели в свои лодки, и весь поезд спустился к дому князя Меншикова, где должен был иметь место свадебный пир. Там в большой зале было накрыто шесть маленьких овальных столов с миниатюрными тарелками, ложками, ножами и прочими принадлежностями стола, все было маленькое и миниатюрное. Столы были расставлены овалом. Жених и невеста сидели друг против друга: она за верхним, он за нижним столами в той же зале. Как над ней, так и над ним было по алому небу, с которого спускалось по зеленому венку. Однако за этими шестью столами все карлики поместиться не могли, а потому был накрыт еще один маленький круглый стол, за который посадили самых старых и безобразных. За столом в сидячем положении эти последние представлялись людьми, вполне развитыми физически, тогда как стоя самый рослый из них оказывался не выше шестилетнего ребенка, хотя на самом деле всякий был старше 20 лет. Кругом залы, вдоль стен, стояли четыре стола, за ними, спиной к стене и лицом к карликам, сидели гости. Край столов, обращенный к середине залы, оставили свободным, чтобы всем было видно карликов, сидевших посреди залы за упомянутыми маленькими столами. За верхним из тех столов, что стояли вдоль стен, помещались женщины, за тремя остальными – мужчины. Карлики сидели на маленьких деревянных скамейках о трех ножках, с днищем в большую тарелку. Вечером, когда в залу внесены были свечи, на столы перед карликами поставили маленькие свечечки в позолоченных точеных деревянных подсвечниках. Позднее, перед началом танцев, семь столов, за которыми обедали карлики, были вынесены, а скамейки, на коих они сидели, были приставлены к большим столам. Пока одни карлики танцевали, другие сидели на скамейках. Приглашенные на эту комедию остались на своих прежних местах, за которыми обедали, и теперь принялись смотреть. Тут, собственно, и началась настоящая потеха: карлики, даже те, которые не только не могли танцевать, но и едва могли ходить, все же должны были танцевать во что бы то ни стало, они то и дело падали, и так как по большей части были пьяны, то упав, сами уже не могли встать и в напрасных усилиях подняться долго ползали по полу, пока, наконец, их не поднимали другие карлики. Так как часть карликов напилась, то происходило и много других смехотворных приключений: так, например, танцуя, они давали карлицам пощечины, если те танцевали не по их вкусу, хватали друг друга за волосы, бранились и ругались и т. п., так что трудно описать смех и шум, происходивший на этой свадьбе».

Такое глумление над калеками вряд ли покажется смешным современному человеку, но в XVIII веке должность придворного карлика была для инвалида, пожалуй, единственным способом найти средства к существованию кроме милостыни.

Другой разновидностью шутов был так называемый «Всешутейший, Всепьянейший и Сумасброднейший Собор», учрежденный Петром I «с целью развлечений, питейных увеселений, карнавальных действ и так далее» и пародирующий римскую католическую церковь. Одной из немногочисленных женщин, входивших в этот собор, была «княгиня-игуменья» – княгиня Настасья Голицына, дочь боярина князя Петра Ивановича Прозоровского, сделавшаяся близкой подругой Екатерины и ее придворной шутихой после кончины Петра I. В придворном журнале Екатерины мы читаем, что императрица, Меншиков и другие сановники обедали в зале и пили английское пиво, «а княгине Голицыной поднесли другой кубок, в который Ее величество изволила положить 10 червонцев». Это значит, что получить золотые монеты Голицына могла, только выпив огромный кубок целиком.

Еще одной женщиной, входившей во Всепьянейший собор, была «архиигуменья» Дарья Гавриловна Ржевская, жена стольника И.И. Ржевского. При приеме новых кандидатов Дарья Гавриловна раздавала членам собора «балы», а они целовали ее «в перси». «Балами» являлись два яйца: «натуральное», то есть куриное, служило белым шаром при баллотировке, а деревянное, обшитое материей, – черным. Члены собора должны были голосовать, опуская яйца в ящик; после окончания процедуры производился подсчет голосов.

Как уживалось в умах людей XVIII века это разнузданное веселье с идеалом галантного придворного, известно только им самим…

Жилища

Летний дворец Петра I в Летнем саду был образцом комфорта XVIII века. Здесь был водопровод, соединенный с фонтанной системой. Вода поступала в нижнюю поварню. Столовая и нижняя поварня соединялись через окно для ускорения подачи блюд на стол. «То, что составляет большое удобство и о чем можно только мечтать, – писал французский архитектор Леблон, строивший дворцы для Петра, – это иметь текущую воду, проведя трубы с водой из находящегося поблизости источника». Стены обеих поварен – верхней и нижней – были выложены изразцами, что позволяло содержать их чистыми.

А.Ф. Зубов. Летний дворец Петра I. 1716–1717 гг.

Канализация во дворце также была устроена по последнему слову техники. Под фундаментом здания был проложен канализационный тоннель, соединивший Неву с гаванцем, по которому циркулировала вода. Посредством деревянных коробов с тоннелем были связаны шесть туалетов дворца. Автором этого нововведения также был Леблон.

Из других достопримечательностей дворца нужно назвать уникальный ветровой прибор, изготовленный по заказу Петра дрезденскими мастерами Динглингером и Гертнером в 1713 году. В резную раму, резьба которой выполнена на тему морской символики, заключены три диска со шкалой: верхний – часы со стрелками (часовой, минутной и секундной), нижние диски – «ветровые указы», соединенные с флюгером на крыше дворца. Прибор позволял определять силу и направление ветра. Кроме того, здесь находилась токарня, где работал царь.

В остальном набор помещений соответствовал такому набору в любом дворянском доме Европы: спальня и кабинет хозяина, спальня хозяйки (в более просторных домах к ней обычно примыкали кабинет и будуар), столовая, фрейлинская, детская и малый танцевальный зал, где учились танцевать царевны Елизавета и Анна.

Общественная жизнь проходила не во дворце, а в Летнем саду, который был украшен мраморной скульптурой, и где кроме упоминавшихся уже деревянных галерей-гульбищ были построены грот с водяным органом, зеленый лабиринт, птичий двор, оранжереи. На месте Марсова поля находился «зверовой двор» с заморскими животными. За Мойкой (на месте павильона Росси в Михайловском саду) стоял Летний дворец Екатерины I, названный во многих документах «Золотые хоромы». На другом берегу Невы располагался столь же маленький и скромный Зимний дворец.

В 1711 году поблизости от места впадения реки Фонтанки (тогда еще «безымянного ерика» в Неву), на месте, где русская армия захватила шведский бот «Гедан» и шняву «Астриль», Петр I решил построить увеселительный дворец для Екатерины Алексеевны. Дворец получил название Екатерингоф – двор Екатерины. Позже рядом для дочерей Петра I были построены дворцы Анненгоф и Елизаветгоф, представлявшие собой простые деревянные здания с узкими и длинными комнатами. Сведений об их убранстве не сохранилось, но известно, что дворцы окружал сад, разбитый придворным садовником Денисом Брокетом. Со стороны реки до дворца был прорыт канал, перед фасадом устроена небольшая гавань. По проекту Жана-Баттиста Леблона по обе стороны канала вырыли круглые пруды для понижения уровня воды на заболоченном острове. С двух сторон канала находились прямоугольные партеры, «зеленые кабинеты» – боскеты, трельяжные галереи и беседки. Еще при жизни Петра возникла традиция праздновать годовщину победы над шведами, 1 мая, в Екатерингофе. Дворец стал одним из любимых мест пребывания, любимым местом летнего отдыха царской семьи. Позже дворцы были разрушены.

А.Ф. Зубов. Екатерингоф. 1716–1717 гг.

Для своей семьи Петр выстроил загородный дворец в Петергофе – будущий Большой Петергофский дворец. В отличие от «холостяцкого» Монплезира он не стоит на берегу, продуваемом балтийскими ветрами, а заботливо спрятан в глубине парка. Дворец (позже перестроенный при Елизавете) был двухэтажным и включал в себя кабинет Петра, один парадный зал – Итальянский салон и служебные помещения: спальню, буфетную, кухню, мыльную, комнаты прислуги и прочее.

Рядом с Петергофом в Стрельне началось строительство Большого Стрельнинского дворца. Петр же с семейством останавливался в маленьком деревянном Путевом дворце (он сохранился до наших дней). К дворцу примыкали ягодный огород и «зеленый сад» (вертюгартен) с двумя фонтанами. В теплицах ягодного огорода росли персиковые, померанцевые, абрикосовые, лавровые и фиговые деревья, вишни, крыжовник, груши и виноград, разнообразные травы и цветы (розы, жасмин и пр.), на грядках созревали артишоки, русские, турецкие и немецкие сорта огурцов, укроп, редис, щавель, а также различные ягоды, арбузы, дыни и картофель для царской кухни. И это не было уникальной особенностью Стрельнинского дворца, такой же огород (может быть, менее богатый) имела каждая загородная усадьба. Рядом с ягодным огородом был пчельник с различными типами ульев – из стекла, дерева и соломы. Его завел Петр I с целью доказать, что пчел можно разводить в условиях северного климата, близ Петербурга. Рядом с пчельником произрастали медоносные культуры и душистые растения – мята, мелисса, базилик и душица.

А.Ф. Зубов. Петергоф. 1716–1717 гг.

Главный архитектор Санкт-Петербурга Доменико Трезини составил по указанию Петра I «образцовые» (типовые) проекты жилых домов для различных слоев населения («именитых», «зажиточных» и «подлых»). Первые дома были мазанковыми, позже появились каменные. У нас есть счастливая возможность увидеть один такой дом – он чудом сохранился в Петербурге, на Васильевском острове. Это дом № 13 по 6-й линии, построенный в 1723-1730-х годах для стольника Петра I А.И. Троекурова по проекту «образцового дома для именитых». Рядом расположены две церкви XVIII века – собор Андрея Первозванного, выстроенный в 1764–1766 годах по проекту А.Ф. Виста, и храм во имя Трех Святителей Вселенских Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста, построенный по проекту Доменико Трезини в 1740–1745 годах. В Андреевском соборе сохранился резной деревянный 17-метровый золоченый иконостас XVIII века, один из старейших в городе. Самые древние в иконостасе образа Св. Николая Чудотворца и Св. Александра Невского, переданные из церкви Меншиковского дворца, находятся в храме с самого его основания.

Путевой дворец Петра I

Дома размещались «в линию» на распланированных прямых улицах. За каждым домом находился двор, где могли располагаться хозяйственные постройки и небольшой сад. Огороды выносились за городскую черту.

В Петербурге впервые в России было организовано уличное освещение – фонари для него изготавливались на заводах Меншикова в Ямбурге, также ввели специальный налог на мощение улиц – каждый возчик при въезде в город должен был доставлять на возу три камня, а хозяин – вымостить улицу перед своим домом и укрепить участок набережной, если дом был расположен на реке или канале. На фоне нарочито-скромных царских дворцов и «образцовых домов» выделялись настоящей роскошью и размахом дома ближайшего сподвижника Петра – Александра Даниловича Меншикова.

Дом Троекурова. 8-я линия Васильевского острова, 13

У Меншикова, как и у его повелителя, была большая семья, состоявшая в основном из женщин. Он женился на Дарье Михайловне Арсеньевой, дочери якутского воеводы и стольника Михаила Афанасьевича Арсеньева, род которого восходит к знатному татарину Ослану-Мурзе Челебею, выехавшему в Россию из Золотой Орды и принявшему крещение с именем Прокопия в 1389 году. По родословной легенде сам великий князь Дмитрий Донской был его восприемником от купели и выдал за него дочь своего ближнего человека. Меншиков долго и романтично ухаживал за своей избранницей – почти каждый день обменивался с ней нежными письмами, что, впрочем, не мешало ему содержать многочисленных любовниц. У Дарьи Михайловны было три сестры: небезызвестная нам Варвара Михайловна, будущая фрейлина Екатерины, Аксинья Михайловна и Авдотья Михайловна. Сестры Арсеньевы, как и Екатерина, часто сопровождали Александра и Петра в боевых походах. Они были под Нарвой в 1704 году, в Витебске в 1705 году, в 1706 году в Нарве и затем в Киеве. В Киеве 18 августа 1706 года Петр и обвенчал Александра и Дарью. Дарья еще некоторое время сопровождала мужа в боевых походах – в обозе и верхом. Когда же супруги разлучались, Меншиков в письмах клятвенно заверял Дарью Михайловну, что «истинно по разлучении с вами ни единого случая не было, чтобы довольно вином забавица и с королевским величеством зело умеренно забавлялись, и в том не извольте сумлеваться». Очевидно, Дарью Михайловну очень беспокоило бесконечное пьянство Меншикова и его государя и повелителя.

Став в 1710 году губернатором Санкт-Петербурга, Меншиков начинает строить для своей семьи каменный дом на Васильевском острове, рядом с деревянным посольским дворцом, предназначенным для официальных приемов. Дом Меншикова состоял из основного полутораэтажного корпуса и двух симметричных флигелей. В 1714 году он был надстроен до трех этажей и стал самым высоким зданием Петербурга. Согласно традиции того времени, все комнаты в доме, даже служебные, имели собственные имена. В дом вели так называемые «Большие сени» – центральное сквозное помещение, делившее здание на две половины, украшенное колоннами тосканского ордера и статуями античных богов и героев. Гостей провожали в Большую палату, стены которой декорированы французскими шпалерами XVII века. Из помещений для домашнего обихода сохранилась Поварня на первом этаже, на втором этаже – Секретарская, Предспальня, Парадная спальня Меншикова, Ореховый кабинет с живописным плафоном, изображающим бога войны Марса, Морской кабинет, отделанный изразцами, Столовая, Спальня Дарьи Михайловны, а также две соединенных комнаты, называемые «Варварин покой», предназначенные для Варвары Арсеньевой и облицованные голландскими плитками.

А.Ф. Зубов. Меншиковский дворец. 1716–1717 гг.

Кроме сестер Дарьи Михайловны в доме бывали, а иногда и жили сестры самого Меншикова Анна, Мария и Татьяна. Особенно теплые отношения сложились у Меншикова с племянницей Анной, дочерью сестры Марии. Анна Даниловна Меншикова самовольно вышла замуж за царского денщика Антона Девериера. Такой брак был мезальянсом, и Меншиков некоторое время избегал сестры и ее мужа. Но когда над светлейшим князем начинали сгущаться тучи монаршей немилости, он немедленно вспоминал о своих родственниках. Он также покровительствовал братьям Дарьи Михайловны – Ивану и Василию и их семьям.

А.И. Ростовцев. Ораниенбаумский дворец. 1716–1717 гг.

Не менее поместителен и роскошен был дворец в Ораниенбауме. Благодаря сохранившейся «Описи Большого Ораниенбаумского дворца» мы можем в деталях представить обстановку, которая была здесь в начале XVIII века.

Прежде всего в описи упоминаются иконы, находившиеся в каждой комнате, кроме проходных. Стены комнат украшены искусственным мрамором, деревянными панелями или шпалерами («по коже навожено золотом и серебром и разными цветами»), два последних вида отделки служат одновременно и для утепления помещений. Иногда упоминаются «цветники» между окон, т. е. изображения ваз с цветами. Полы «столярной работы» или выложены черными и белыми плитками мрамора. Отапливаются комнаты так называемыми каминами-печами – оригинальным изобретением русских мастеров, которое сочетало в себе живой огонь, горевший в каминах, с эффективностью печи. Собственно – это настоящие русские печи, топка у которых была устроена как камин. Отделывали их «плитками галанскими». Получался странный гибрид, который, тем не менее, был удобен в быту. В качестве освещения названы «два подсвешника зеркальных, заморских в рамах медных посеребрянных, старых» и «два подсвешника стенных медные посеребряны, на одном две картины живописные за стеклам в рамах резных золоченых француской работы». Из мебели перечислены многочисленные стулья и кресла, сиденья которых «переплетены камышом» или обиты бархатом, дубовые и ореховые шкафы с фарфоровой и стеклянной посудой, кабинетцы (маленькие шкафчики для бумаг, комбинированные с письменным столом), столы сосновые и столики круглые «китайской работы».

В спальне стоит «кровать аглицкая дубовая столярной работы, на кровати одеяло объяринное (из объяри – волнистой ткани. – Е. П. ) холодное белое, складено галуном желтым шелковым по краям и по середки, над кроватью гзымзы (архитектурное украшение в виде полочки. – Е. П .), обиты объярью малиновою и высподи выкладено галуном шелковым, над кроватью балдахин внутри обито белою объярью и галуном желтым шелковым складено, на кровати два пуховика двоеспалные, на одном наволока полосатая бумажная белая, на другом наволока белой байки, на оной же кровати простыня швабского полотна, подушка круглая, наволока байковая полосатая синея, восемь подушек на них наволоки камки красной».

Упомянута и ночная одежда: «шлафор (халат. – Е. П. ) парчи золотной на нем травы бархату малиноваго подбит желтым атласом, туфли парчевые золотной парчи и с позумент серебряной ветхие, другие туфли сафьянные красные, на кравати шлафор парча золотная с травами по зеленому атласу, на горностаевом меху старой…».

Также в спальне находился «писпод (ночной горшок. – Е. П. ) муравленой галанской работы, при кровати столчак дубовой точеной, петли и скобы медны позолочены, на трех ношках секрет оловяной (еще одна разновидность горшка. – Е. П. ) весом три фунта с полу».

На кухне «стены убраны плитками галанскими, два поставца стенных за стеклами убраны ценинною посудою и запечатаны печатью… очаг кирпишной, над очагом и вниз стенки пол и столбы убраны плитками галанскими таган железной при очаге».

Также в описи упомянута «лахань медная на ножках зеленой меди, при ней две скобы медные ж, в чем посуду моют, весом дватцать четыре фунта».

Из семи детей, родившихся у Меншиковых, выжили трое: сын Александр и дочери Мария и Александра. Судьбу его дочерей не назовешь счастливой. Едва старшая, Мария, вышла из детского возраста, как родители тут же, желая упрочить свое положение, принялись ее сватать. Сначала ее помолвили с Петром Сапегой, сыном великого гетмана Литовского. Затем Меншиков, разорвал помолвку, решив, что на его «товар» сыщется «купец» побогаче – сам император Всероссийский Петр II, в ту пору двенадцатилетний мальчик. Историк Д. Бантыш-Каменский писал: «Какая печаль, какое отчаяние овладело сердцем княжны Марии, еще недавно бившимся от радости, когда отец объявил ей решительную, непременную волю, чтобы она забыла своего Сапегу и готовилась быть императрицею! Слезы, убеждения, болезнь несчастной – ничто не поколебило честолюбца… Мария не могла любить императора, дав сердце другому, и Петр II, взаимно, смотря на холодность ее, на слезы, невольно катившиеся из прекрасных глаз, на принужденную улыбку, не мог любить ее».

После помолвки на содержание Марии при дворе ассигновывались огромные суммы (до нескольких миллионов рублей), и все они оседали в карманах ее сребролюбивого папеньки. Однако попытка выдать ее замуж за Петра II закончилась неудачей и в конечном итоге падением Меньшикова.

И.Г. Таннауэр. Мария Меншикова. Середина 1720-х гг.

Вся семья была отправлена в ссылку вместе с отцом сначала в Раненбург, затем в Берёзов, где Мария умерла от оспы раньше, чем ей исполнилось шестнадцать лет. Еще по дороге в ссылку умерла Дарья Михайловна. А в Берёзове скончался сам Меншиков. Младшая сестра Марии, Александра, вернувшись из ссылки, вышла замуж за генерал-аншефа и гвардии майора Густава Бирона, младшего брата фаворита императрицы Эрнста Иоганна Бирона и была пожалована Анной Иоанновной во фрейлины. В возрасте 23 лет она скончалась при родах вместе с новорожденным ребенком. Жена английского резидента Джейн Рондо оставила нам описание ее похорон: «Единственные похороны, которые я видела, были похороны младшей дочери князя Меншикова, возвращенной вместе с братом из ссылки нынешней императрицей и выданной ею замуж за графа Густава Бирона, младшего брата герцога Курляндского. Она умерла от родов и была похоронена с большой пышностью. Посидев какое-то время, все собравшиеся перешли в комнату, где находилось тело усопшей. Гроб был открыт. Она лежала в нижнем белье, поскольку умерла в такое время (иначе, как мне сказали, она была бы полностью одета): ночная рубашка из серебряной ткани, подвязанная розовой лентой, на голове – чепец, отделанный тонкими кружевами, и маленькая корона княжны Римской империи. Вокруг головы по лбу была повязана лента с вышитым на ней именем ее и возрастом. На левой руке у нее лежал завернутый в серебряную ткань ребенок, который умер через несколько минут после рождения. В правой руке ее был бумажный свиток – свидетельство ее духовника Св. Петру. Когда все общество собралось в комнате, с нею пришли проститься слуги; низшие слуги были первыми. Все они целовали ей руку и целовали ребенка, просили простить им их проступки и подняли кошмарный, невообразимый шум: они вопили, а не плакали. Затем с нею прощались ее знакомые, с тем различием, что они целовали ее в лицо, и тоже подняли ужасный шум, но не такой жуткий, как предыдущие. Потом подходили ее родственники, первыми самые дальние. Когда подошел ее брат, я даже было подумала, что он вытащит ее из гроба. Но самую трогательную картину представляло прощание мужа, который просил избавить его от этой гнетущей церемонии, но его брат полагал, что следует подчиниться русскому обычаю, чтобы его как иностранца не обвинили в презрении к ним. Два джентльмена помогли мужу прийти из его апартаментов, и им действительно приходилось поддерживать его, а не просто показывать это. На его лице читалась истинная скорбь, но скорбь молчаливая. Подойдя к дверям комнаты, где лежала покойница, он остановился и попросил подать ему настойку оленьего рога; выпив ее и, казалось, собравшись с силами, он приблизился к гробу и упал в обморок. После того как его вынесли из комнаты и привели в чувство, гроб снесли вниз и поставили на открытую колесницу, за которой последовал длинный поезд карет и гвардейский конвой, так как она была женой военачальника. Для погребения тело отвезли в монастырь Св. Александра, и хотя крышка гроба была закрыта, пока ехали по улицам, в церкви ее снова сняли, и та же церемония прощания повторилась сызнова, но без мужа: его увезли домой, ибо он вторично лишился чувств, едва открыли гроб. Остальная часть церемонии очень похожа на римско-католическую. После погребения все вернулись в дом на большой обед, который скорее походил на пир, чем на тризну, поскольку все, казалось, позабыли свое горе. Но воздержитесь от ехидной улыбки, которую я воображаю на Вашем лице, потому что муж не появился и, я полагаю, действительно скорбит, ибо очень любил ее, что всегда было видно по его отношению к ней, когда она была жива, а это является более убедительным свидетельством искренности, чем стенания после ее смерти».

Женщины и политика

В последней части второй главы, рассказывая о судьбе семейства Меншикова, я невольно забежала вперед. Давайте снова вернемся в 1725 год и последуем за траурным кортежем Петра I. Из дам, участвующих в нем, я не упомянула только «нарышкиных девиц» Марию и Анну. Это были племянницы Натальи Кирилловны, дочери ее брата Льва. Старшая из них, Мария, в том же 1725 году вышла за Федора Ивановича Голицына. Анна позже вступила в брак с капитаном Измайловского полка князем Алексеем Юрьевичем Трубецким и была одно время статсдамой при Елизавете Петровне, они имели единственного сына Сергея. Большого влияния на ход российской истории эта ветвь Нарышкиных не оказала.

Над гробом Петра его друг и соратник Феофан Прокопович произносит речь, в которой, в частности, отвечает на один из самых важных вопросов, которым в это время задавался каждый россиянин – кто теперь будет сидеть на императорском престоле. У Петра не осталось прямых наследников мужского пола. Его внук и полный тезка Петр Алексеевич – еще совсем ребенок.

И Феофан Прокопович (а в его лице православная церковь) говорит: «Наипаче же в своем в вечная отечествии, не оставил нас сирых. Како бо весьма осиротелых нас наречем, когда державное его наследие видим, прямого по нем помощника в жизни его, и подобонравного владетеля по смерти его, тебе, милостивейшая и самодержавнейшая государыня наша, великая героиня, и монархиня, и матерь всероссийская! Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быти подобной Петру Великому. Владетельское благоразумие и матернее благоутробие твое и природою тебе от Бога данное кому неизвестно? А когда обое то утвердилося в тебе и совершилося, не просто сожитием толикого монарха, но и сообществом мудрости, и трудов, и разноличных бедствий его, в которых чрез многая лета, аки злато в горниле искушенную, за малое судил он имети тебе ложа своего сообщницу, но и короны, и державы, и престола своего наследницу сотворил. Как нам не надеятися, 110 что сделанная от него утвердиши, недоделанная совершиши, и все в добром состояния удержиши. Токмо, о душе мужественная, потщися одолети нестерпимую сию болезнь твою, аще и усугубилася она в тебе отъятием любезнейшей дщери, и аки жестокая рана новым уязвлением без меры разъярилася. И якова ты от всех видима была в присутствии подвизающегося Петра, во всех, его трудех и бедствиях неотступная бывши сообщница, понудися такова же быти и в прегорьком сем лишении.

Вы же, благороднейшее сословие, всякого чина и сана, верностию и повиновением утешайте государыню и матерь вашу, утешайте и самих себе, несумненным дознанием Петрова духа в монархине вашей видяще, яко не весь Петр отшел от нас».

Он освящает авторитетом церкви нечто неслыханное, невообразимое. История Франции знает целую плеяду великих королев-регентш, которые правили до совершеннолетия своих сыновей (например, Анна де Боже, Луиза Савойская, Екатерина Медичи, Анна Австрийская). В Англии было несколько королев, унаследовавших власть от своих отцов или добившихся ее в войне за престол (королева Матильда, королева Анна, Елизавета Английская). Россияне смогли бы вспомнить разве что язычницу княгиню Ольгу, мать Ивана Грозного Елену Глинскую, бывшую регентшей при сыне пять лет и скоропостижно скончавшуюся (многие подозревали, что ее отравили), да царевну Софью, печальный конец правления которой был всем памятен. Теперь же на престол возводят женщину, чье происхождение более чем сомнительно, причем провозглашают ее не регентшей, но императрицей.

И посмотрите, как Прокопович обосновывает такое решение:

1) Екатерина была не просто женой, но помощницей Петра во всех его делах и начинаниях.

2) Петр сам короновал ее императорской короной.

3) Она способна продолжить все начинания Петра.

Екатерина Алексеевна не вошла в историю как прославленная правительница. Но слова Феофана Прокоповича «женская плоть не мешает тебе быти подобной Петру Великому» можно смело поставить эпиграфом ко всему XVIII веку в русской истории. Потому что за этот век на российском троне сменилось ПЯТЬ императриц! Однако для того, чтобы изложить все события их правления, потребовалось бы как минимум пять отдельных книг. Я не буду пытаться этого делать. Я просто попытаюсь рассказать о том, какими личностями были эти женщины, о том, какими они сами хотели остаться в истории, и о том, какими их видели современники и потомки.

Екатерина Алексеевна

Правление императрицы Екатерины I не было ни долгим, ни славным. Большую часть его она провела, пьянствуя с Настасьей Голицыной. То, что при жизни Петра являлось лишь кратким и редким развлечением, стало после его смерти потребностью.

По-видимому, Екатерина была искренне и глубоко привязана к своему «старику» и с готовностью сошла за ним в могилу. Но перед этим она успела поучаствовать в торжественном открытии Петербургской Академии наук и тем хотя бы отчасти оправдала ожидания, возложенные на нее Феофаном Прокоповичем. Другим верным сторонником и помощником несчастной императрицы был Александр Данилович Меншиков. Перед смертью Екатерина написала в завещании: «Цесаревнам и администрации вменяется в обязанность стараться о сочетании браком великого князя с княжною Меншиковою». Светлейший уже видел свою дочь Марию следующей императрицею и думал, что будущее его и его семьи обеспечено. На самом деле никто не мог предсказать капризов истории.

Л. Каравак. Петр Алексеевич и его сестра Наталья Алексеевна в виде Аполлона и Дианы. 1722 г.

Петр II и две его невесты

12-летний мальчик Петр Алексеевич был очень дружен со своей сестрой Натальей Алексеевной. На картине Луи Каравака они изображены вместе в виде божественных близнецов Аполлона и Артемиды. Смышленую и бойкую девочку хотел выдать замуж за своего сына Александра Александр Данилович Меншиков. Но уже через год после того, как младший брат взошел на престол, Меншиков и его семья отправились в ссылку, а Наталья в возрасте 14 лет умерла.

Теперь наибольшее влияние на Петра оказывал московский боярский род Долгоруких, а именно – молодой, 22-летний Иван Алексеевич Долгорукий, сестра которого Екатерина была в 1729 году объявлена государыней-невестой и обручена с царем.

Уже упоминавшаяся леди Джейн Рондо, жившая в Петербурге и Москве в 1729 году, рассказывала в письмах своей приятельнице историю этого несостоявшегося брака.

«Некоторое время тому назад я познакомилась с юной дамой, которая не играет (в карты. – Е. П. ) по причине ли той же непонятливости, что и я, или же потому, что ее сердце преисполнено более нежной страстью; я не берусь определить. Кротость, доброта, благоразумие и учтивость этой восемнадцатилетней особы заключены в хорошенькую оболочку. Она – сестра фаворита, князя Долгорукого. Предмет ее любви – брат германского посла; все уже оговорено, и они ждут только каких-то бумаг, необходимых в его стране, чтобы стать, я надеюсь, счастливыми. Кажется, она очень рада, что в замужестве будет жить за пределами своей страны; она оказывает всевозможные любезности иностранцам, очень любит жениха, а тот – ее».

Так начинается эта история в письме Джейн Рондо от 4 ноября. В следующем письме от 20 декабря, мы узнаем о перемене в судьбе героини.

«Со времени моего последнего письма здесь произошли удивительные перемены. Юный монарх (как предполагают, по наущению своего фаворита) объявил о своем решении жениться на хорошенькой княжне Долгорукой, о которой я упоминала в том письме. Какое жестокое разочарование для двоих людей, сердца которых были всецело отданы друг другу! Но в этой стране монарху не отказывают. Два дня тому назад состоялась церемония публичного объявления об этом, или, как русские его называют, „сговор“. За день до этого княжну привезли в дом одного вельможи близ дворца, где она должна оставаться до свадьбы. Все люди света были приглашены, и общество расположилось на скамьях в большом зале: государственные сановники и русская знать – по одну сторону, иностранные министры и знатные иностранцы – по другую. В дальнем конце зала был балдахин и под ним два кресла; перед креслами – алтарь, на котором лежала Библия. По обе стороны алтаря расположилось многочисленное духовенство. Когда все разместились, император вошел в зал и несколько минут говорил с некоторыми из присутствовавших. Княжну привезли в одной из его карет из дома, где она пребывала; с нею в этой карете ехали ее мать и сестра. Ее брат как обер-камергер (lord highchamberlam) следовал в карете перед ними, а позади – большой поезд императорских карет.

Неизвестный художник. Император Петр II. Сер. XVIII в.

Брат проводил княжну до дверей зала, где ее встретил царственный суженый, сопроводил ее к одному из кресел, а в другое сел сам. Хорошенькая жертва (ибо я княжну считаю таковой) была одета в платье из серебряной ткани с жестким лифом; волосы ее были завиты, уложены четырьмя длинными локонами и убраны множеством драгоценных камней, на голове – маленькая корона; очень длинный шлейф ее платья не несли. Она выглядела спокойной, но была очень грустна и бледна. Посидев какое-то время, они поднялись и подошли к алтарю, где он объявил, что берет ее в супруги; затем отдал ей свое кольцо, а она ему – свое, и он укрепил свой портрет на запястье ее правой руки; затем они поцеловали Библию, архиепископ Новгородский прочел краткую молитву, и император поцеловал ее. Когда они снова сели, он назначил кавалеров и дам ко двору невесты и пожелал, чтобы они сразу приступили к своим обязанностям. Они подошли поцеловать ей руку; жених, держа в своей ее правую руку, подавал ее каждому подходившему, поскольку все совершили эту церемонию. Наконец, к всеобщему удивлению, подошел несчастный покинутый обожатель. До этого она все время сидела, не поднимая глаз; но тут вздрогнула и, вырвав руку из руки императора, подала ее подошедшему для поцелуя. На лице ее в это время отразилась тысяча различных чувств. Юный монарх вспыхнул, но подошли другие засвидетельствовать свое почтение, а друзья молодого человека вывели его из зала, посадили в сани и как можно скорее увезли из города. Поступок этот был в высшей степени опрометчив и безрассуден и, осмелюсь сказать, неожидан для княжны.

Юный монарх открыл с нею бал, который скоро закончился к ее, насколько я могу судить, большому облегчению, ибо все ее спокойствие улетучилось после этой опрометчивой выходки, и на лице ее теперь не отражалось ничего, кроме страха и смятения.

По окончании бала ее препроводили в тот же дом, но теперь она ехала в собственной карете императора с императорской короной наверху, причем одна, в сопровождении гвардии.

…На невесту смотрят теперь как на императрицу, но все же я полагаю, если бы можно было заглянуть ей в сердце, то стало бы ясно, что все это величие не облегчает страданий от разбитой любви».

Через месяц – новое письмо и новая перипетия.

«Когда я писала последний раз, весь свет (имею в виду здешний свет) готовился к пышной свадьбе; она, назначенная на 19 января, приближалась. 6 января ежегодно устраивается торжественная церемония, которую русские называют „освящение воды“, и воспроизводит обряд крещения нашего Спасителя Св. Иоанном. По обычаю государь находится во главе войск, которые выстраиваются в этот день на льду. Несчастная хорошенькая избранница императора должна была в тот день показаться народу. Она проехала мимо моего дома с гвардией и свитой – такой пышной, какую только можно себе представить. Она сидела одна в открытых санях, одетая так же, как на церемонии обручения, а император (в соответствии с обычаем этой страны) стоял позади ее саней. Не припомню другого столь холодного дня, и я с ужасом думала о том, что нужно ехать на обед ко двору, куда все были приглашены и собирались для встречи юных государя и государыни при возвращении. Они пробыли среди войск на льду четыре часа. Как только они вошли в зал, император пожаловался на головную боль. Сначала причиной сочли воздействие холода, но после нескольких повторных жалоб призвали его доктора, который сказал, что император должен лечь в постель, так как он очень болен. Поэтому все разошлись. Княжна весь день была задумчива и осталась такою же при этом случае. Она попрощалась со своими знакомыми, как и принимала их, с серьезной любезностью (если можно так выразиться). На следующий день у императора появилась оспа, а 19-го, в день, назначенный для его женитьбы, около трех часов утра он умер… Я думаю, Ваше доброе сердце обеспокоено судьбой юной бедняжки, которую разлучили с любимым человеком, а теперь она лишена даже слабой награды – величия. Мне говорят, что она переносит это героически. Она говорит, что скорбит о потере как подданная империи, но как частное лицо радуется, поскольку кончина императора избавила ее от больших мук, чем могли бы выдумать величайший деспот или самая изобретательная жестокость. К своей будущей судьбе она вполне безразлична. Ей представляется, что, преодолев свое увлечение, она с легкостью вынесет все телесные страдания.

Джентльмен, видевшийся с нею, сообщил мне следующее о своем разговоре с княжной. Он сказал, что нашел ее совершенно покинутой, при ней были только горничная и лакей, которые ходили за нею с детства; когда мой собеседник выразил свое возмущение этим, она сказала: „Сэр, вы не знаете нашей страны“. К тому, что я уже описала, она добавила, что ее молодость и невинность, а также всем известная доброта новой императрицы вселяют в нее надежду, что она не подвергнется никакому публичному оскорблению, а бедность для нее ничего не значит, ибо ее душа занята единственным предметом, с которым ей будет приятна любая уединенная жизнь. Заметив, что собеседник мог подумать, будто под словами „единственный предмет“ она подразумевала своего прежнего возлюбленного, княжна поспешно добавила, что запретила себе думать о нем с той минуты, когда эти мысли стали преступными для нее, но что теперь она имела в виду свою семью, действия которой, как она чувствовала, осудят. Она же не в состоянии преодолеть в себе естественную привязанность, хотя они принесли ее в жертву тому, что теперь их погубит».

И заключительная часть истории.

«Все семейство Долгоруких, в том числе и бедная „императрица на час“, сослано. Их сослали в то самое место, где живут дети Меншикова. Так что две дамы, которые одна за другой были невестами молодого царя, имеют возможность встретиться в ссылке. Не правда ли, хорошенький сюжет для трагедии? Говорят, детей Меншикова возвращают из ссылки, и та же охрана, что сопровождает туда Долгоруких, будет сопровождать обратно Меншиковых. Если это правда, то это великодушный поступок, так как их отец был столь непримиримым врагом нынешней царицы, что даже лично оскорблял ее своим поведением и высказываниями.

Вас, вероятно, удивляет, что ссылают женщин и детей. Но здесь, когда подвергается опале глава семьи, вся семья также попадает в опалу, имущество, принадлежавшее им, отбирается, и они из знатности опускаются до условий самого низшего круга простолюдинов; и если замечают [в свете] отсутствие тех, кого привыкли встречать в обществе, никто не справляется о них. Иногда мы слышим, что они разорились, но никогда не упоминают о тех, кто попал в немилость. Если, благодаря везению, им возвращают благосклонность, их обласкивают, как всегда, но никогда не вспоминают о прошлом».

Однако мы знаем, что встречи двух «порушенных» невест не произошло – Мария Меншикова уже умерла в Берёзове.

Гибель Петра II изменила еще одну женскую судьбу. Одна из самых богатых и красивых московских невест Наталья Борисовна Шереметева была обручена с Иваном Алексеевичем Долгоруким. После падения фаворита родственники предлагали ей разорвать помолвку, но она настояла на венчании и вместе с семьей мужа – родителями Алексеем Григорьевичем и Прасковьей Юрьевной, деверями Николаем, Алексеем и Александром и золовками Екатериной, Еленой и Анной – уехала в ссылку. Они провели в Березове восемь лет, когда в Петербурге созрел заговор. Заговорщики хотели свергнуть Анну Иоанновну и призвать на трон «государыню-невесту», которая славилась кротким нравом. Заговор был раскрыт, его участники казнены, а Иван Долгорукий и трое его дядьев были немедленно привезены из Берёзова, и под пытками их принудили дать показания о том, что завещание подложно, а после казнили. Екатерину Долгорукую сначала держали в тюремном замке, а потом заточили в Томском Христорождественском монастыре с приказом содержать как можно строже: так, чтобы уморить поскорее.

Екатерина Алексеевна вернулась из ссылки в 1742 году. Елизавета Петровна сделала ее своей фрейлиной. А три года спустя Екатерина вышла замуж за графа Александра Романовича Брюса. Однако долгой и счастливой семейной жизни не получилось. Через два года бывшая царская невеста умерла от привезенной из Сибири чахотки. По преданию, она была похоронена в Андреевском соборе на 6-й линии Васильевского острова, но ее могила не сохранилась.

Вместе с ней вернулась Наталья Шереметева-Долгорукая и, устроив жизнь двух своих сыновей, приняла постриг в монастыре. Она оставила воспоминания – одни из первых русских мемуаров, к которым мы еще вернемся на страницах этой книги.

Анна Иоанновна

Еще в 1710 году старшая дочь покойного царя Ивана и Прасковьи Федоровны, Анна Иоанновна, была выдана Петром замуж за герцога Курляндского (маленькое государство на западе Латвии). Празднества продолжались без малого четыре месяца, но молодая чета так и не смогла вернуться в Курляндию – герцог умер в дороге, в 40 верстах от Санкт-Петербурга, на мызе Дудергоф. Вдовая герцогиня по распоряжению Петра приехала в столицу Курляндии Митаву одна и осталась там жить. От ее имени Курляндией управлял российский представитель П.М. Бестужев-Рюмин.

Содержание ей отпускали скудное, и она жаловалась Петру на нехватку денег, чтобы «себя платьем, бельем, кружевами и по возможности алмазами не только по своей чести, но и против прежних вдовствующих герцогинь курляндских достаточно содержать», меж тем как «партикулярные шляхетские жены в Митаве ювелы и прочие уборы имеют неубогие, из чего герцогине, при ее недостатках, не бесподозрительно есть».

О митавской затворнице вспомнили только в 1730 году, после смерти Петра II. По предложению Д.М. Голицына и В.Л. Долгорукова Верховным тайным советом (орган управления, созданный при Екатерине Алексеевне) Анна была приглашена на российский престол. Ее заставили подписать «Кондиции» (соглашения), согласно которым без Верховного тайного совета она не могла объявлять войну, заключать мир, вводить новые подати и налоги, производить в чины выше полковника, жаловать вотчины, без суда лишать дворянина жизни, чести и имущества, вступать в брак, назначать наследника престола. Прибыв в Москву и убедившись в верности дворянства, вручившего ей 25 февраля 1730 года челобитную с просьбой о восстановлении самодержавной власти, Анна показала норов, присущий Романовым, и разорвала «Кондиции», а придя к власти, жестоко расправилась с Долгорукими и Голицыным, пытавшимися диктовать ей свою волю.

Л. Каравак. Портрет императрицы Анны Иоанновны

Анна не была красавицей в общепризнанном смысле этого слова. Но так же известно, что корона способна придавать в глазах людей шарм лицам самым заурядным. Наталья Шереметева, глядя из окна своей светлицы на то, как едет на коронацию женщина, которая собирается безжалостно сослать всю семью ее жениха в Сибирь, видит такую картину: «Престрашного она была взору! Отвратное лицо имела. Так велика была: меж кавалеров идет, всех ростом выше и чрезвычайно толста».

Леди Джейн Рондо видит совсем иную женщину: «Она почти моего росту, но несколько толще, со стройным станом, смуглым, веселым и приятным лицом, черными волосами и голубыми глазами. В телодвижениях показывает какую-то торжественность, которая вас поразит при первом взгляде, но когда она говорит, на устах играет улыбка, которая чрезвычайно приятна. Она говорит много со всеми и с такою ласковостью, что кажется, будто вы говорите с кем-то равным. Впрочем, она ни на одну минуту не теряет достоинства монархини; кажется, что она очень милостива, и думаю, что ее бы назвали приятною и тонкою женщиною, если б она была частным лицом».

Испанский дипломат герцог де Лириа вносит в портрет, нарисованный Джейн Рондо, новые краски: «Царица Анна была вдовствующею герцогинею курляндскою, когда была возведена на престол, и дочерью царя Иоанна, старшего брата Петра I. Она толста, смугловата, и лицо у нее более мужское, нежели женское. В обхождении она приятна, ласкова и чрезвычайно внимательна. Щедра до расточительности, любит пышность до чрезмерности, отчего двор ее великолепием превосходит все прочие европейские. Она строго наблюдает повиновение к себе и желает знать все, что делается в ее государстве; не забывает услуг, ей оказанных; но вместе с тем хорошо помнит и нанесенные ей оскорбления. Словом, я могу сказать, что она совершенная государыня, достойная долголетнего царствования».

Еще один портрет нам дает прожившая три года в Петербурге англичанка Элизабет Джастис: «Ее величество высока, очень крепкого сложения и держится соответственно коронованной особе. На ее лице выражение и величия, и мягкости. Она живет согласно принципам своей религии. Она обладает отвагой, необычной для ее пола, соединяет в себе все добродетели, какие можно было бы пожелать для монаршей особы, и хотя является абсолютной властительницей, всегда милосердна».

Императрица предоставила ведение дел созданному ей Кабинету министров во главе с курляндским дворянином Бироном, бывшим для нее самым ближайшим другом и, по слухам, фаворитом. Но не менее чем с Бироном она была дружна с его женой. Семья Биронов жила в Летнем дворце Анны Иоанновны, и императрица нередко начинала с того, что пила кофе в комнатах мадам Бирон.

Свиту императрицы составляли гофмейстерина, шесть статс-дам (которые, как писал современник, «не делают ничего иного, как приходят ко двору чаще, чем иные дамы города»), шесть фрейлин и две камер-фрау. Кроме того, в покоях императрицы служили также камер-юнгферы (комнатные девушки, горничные, убиравшие покои), кастелянши, следившие за ее бельем, и т. д. Из мужчин обеспечением двора занимались обер-камергер, обер-гофмаршал, обер-шталмейстер, оберегермейстер (Анна Иоанновна обожала охоту и метко стреляла), гофмаршал, исполнявший обязанности церемониймейстера, двенадцать камергеров, прислуживавших за столом, а также шталмейстеры и камер-юнкеры.

Императрица Анна строго поделила свою жизнь на официальную и частную. На официальных церемониях она являлась монархиней огромной империи, женщиной, сочетающей величие и роскошь в одежде с любезными манерами. Такой ее запомнили многочисленные иностранные гости Петербурга.

Такой видит ее Элизабет Джастис в Зимнем дворце: «Дворец великолепен; в нем ее величество дает аудиенции всем должностным лицам и по определенным дням обедает там. Дворец очень обширен и величествен. Потолки превосходно расписаны. Трон очень просторен; балдахин богато расшит золотом и имеет длинную бахрому. Кресло, в котором сидит императрица, бархатное; остов его золотой. Там есть также два других кресла, для принцесс. Одна стена комнаты обита красивой позолоченной кожей, покрытой различными прекрасными изображениями, и другая стена, зеркальная, со всевозможными птицами перед ней, тоже выглядит очень мило. Из окна открывается красивая перспектива на реку и плывущие корабли.

Для развлечения дважды в неделю идет итальянская опера, которую содержит ее величество. Туда допускают только тех, кто имеет билеты. Я имела честь дважды видеть ее величество в опере. Оба раза она была во французском платье из гладкого силезского шелка; на голове у нее был батистовый платок, а поверх – то, что называют шапочкой аспадилли из тонких кружев с вышивкой тамбуром и с бриллиантами на одной стороне. Ее величество опиралась на руку герцога Курляндского (Бирона. – Е. П. ), ее сопровождали две принцессы, затем остальная знать.

В центре партера стояли три кресла; в среднем сидела ее величество, а по бокам – принцессы в роскошных одеждах. Принцесса Анна была в малиновом бархате, богато расшитом золотом; платье было сшито, как и подобает инфанте. Оно имело длинный шлейф и очень большой корсет. Кудрявую головку Анны красиво покрывали кружева, а ленты были приколоты так, что свисали примерно на четверть ярда. Ее шемизетка была собрана шелком в складки и плотно прилегала к шее. У нее были четыре двойных гофрированных воротника, на голове бриллианты и жемчуг, а на руках браслеты с бриллиантами. Одежды принцессы Елизаветы были расшиты золотом и серебром, а все остальное не отличалось от одежд принцессы Анны.

Одеяния знати, – как мужчин, так и дам, очень богаты. Некоторые дамы были в бархате, и большинство имели на отделке платьев крупные жемчужины. На других были гладкие силезские шелка, отделанные испанскими кружевами. Мужчины обычно носили бархат, расшитый золотом и серебром, каковым умением русские знамениты, как знамениты показной пышностью и парадностью. Думаю, что в этом русский двор невозможно превзойти».

И на церемонии спуска корабля на воду: «Другое развлечение – ходить смотреть спуск кораблей на воду; это действительно захватывающее зрелище. Императрица всегда присутствует на церемонии спуска. Чтобы наблюдать за спуском корабля, для ее величества и знати готовится удобное место, его покрывают красной тканью. Готовится и угощение из конфет; кроме того, принято выпить за успешный сход корабля.

Много священников и других господ спускаются на корабле.

Во время его схода со стапеля ее величество трижды или четырежды крестится, молясь за удачную судьбу корабля. На борту находятся музыканты, они начинают играть, как только корабль окажется в воде.

Затем ее величество следует в Адмиралтейство. Человек, построивший корабль, преподносит ей маленький серебряный молоточек, и она забивает первый гвоздь в другой корабль, строящийся на стапеле. Императрица соизволяет дать также столько дукатов, сколько пушек на корабле»…

Такой видит ее Джейн Рондо на торжественном приеме в честь взятия русскими войсками Данцига. (В 1733 г. после смерти польского короля Августа II началась война за польское наследство, в которой приняли участие Россия и Франция. Последняя поддерживала кандидатуру тестя Людовика XV Станислава Лещинского. Россия же поддерживала сына Августа II – будущего короля Августа III. Русские войска под руководством сначала Ласси, а затем Миниха осадили Данциг, где засел Станислав, которому впоследствии удалось бежать из крепости. В качестве военнопленных в Петербург были привезены французские офицеры, участвовавшие в неудачном десанте, высаженном французской эскадрой, пришедшей на помощь гарнизону Данцига.)

«Тогда погода была очень жаркая, поэтому увеселения происходили в саду летнего дворца. Дамы были одеты в наряды, состоявшие из белого лифа из тонкой накрахмаленной кисеи с серебряными цветами; и пикейные юбки различных цветов, по вкусу каждой. Меня позабавило, как некий джентльмен описал одну даму; когда я не поняла, кого он имеет в виду, он сказал: „Cellala avec le cotillon rouge“ („Вон та, в красной юбке“). Прически были только из собственных волос, коротко подстриженных и завитых крупными естественными локонами, на голове – венки из цветов.

Императрица и императорское семейство обедали в гроте, обращенном к длинной аллее, которая заканчивалась фонтаном и была обрамлена высокими голландскими вязами. По всей длине аллеи тянулся длинный стол, одним концам упиравшийся в стол императрицы в гроте. Над этим длинным столом был навес из зеленого шелка, поддерживаемый витыми колоннами, которые снизу доверху были украшены сплетенными живыми цветами. Между этими колоннами вдоль всего стола с каждой стороны в нишах живой изгороди были устроены буфеты: на одном – столовая посуда, на другом – фарфор. Дам для кавалеров определял жребий, и соответственно этому пары сидели за столом, так что мужчины и женщины чередовались. За столом сидело триста человек, и для каждой перемены требовалось шестьсот тарелок, а перемен было две и десерт. После обеда общество, разбившись на группы, развлекалось в саду до вечерней прохлады, когда сад чудесно осветился, и под тем же навесом, где мы обедали, начался бал. Иллюминированные витые колонны выглядели очень мило. Музыканты помещались за высокой живой изгородью, так что создавалось впечатление, будто музыка звучала благодаря божественности самого этого места. Когда начался бал, ввели французских офицеров, взятых в плен при Данциге. Признаюсь, я посчитала это столь жестоким, что подошла поближе, дабы понаблюдать за их поведением в такой затруднительной ситуации. Их командир, граф де ла Мот, – видный мужчина примерно пятидесяти пяти лет, был серьезен и держался с мужественным достоинством. Было заметно, что в душе он чувствует свой позор и презирает это оскорбление. После того как все они поцеловали руку ее величества, она обратилась к этому командиру, сказав, что он, должно быть, удивлен выбором времени, когда она решила допустить их к себе, но его соотечественники столь дурно обошлись с ее подданными, имевшими несчастье попасть в плен к французам, что теперь в ее власти отомстить им, однако она не намерена мстить более ничем, помимо этого унижения. Поскольку же французы – люди благовоспитанные, она надеется, что прелести некоторых дам смогут сгладить даже его. Затем императрица обратилась к нескольким дамам, которые, как ей было известно, говорили по-французски, с пожеланием постараться помочь этим джентльменам не чувствовать себя пленниками, по крайней мере, в этот вечер. И в ее присутствии они под честное слово были при своих шпагах. Из-за своего любопытства я оказалась поблизости от нее, и она обратилась ко мне первой, так что мне выпало развлекать первого из них. Он, следуя обычаям вежливости своей страны, сказал ей с поклоном, что ее величество нашла способ завоевать их дважды, ибо (он надеется) месье Миних отдаст им справедливость, признав, что, несмотря на его храбрость, они не добровольно сдались ему; теперь же их сердца с удовольствием подчиняются этим очаровательным победительницам».

На одно из «выходных» платьев императрицы можно взглянуть в Оружейной палате Московского Кремля. Оно сшито из золотой парчи и шелка и отделано золотым кружевом и тесьмой и словно распространяет вокруг себя приглушенный золотой свет. Подол платья украшает роскошная кружевная сетка, сплетенная из золотых нитей. Особенно интересен шлейф, выполненный на подкладке из позолоченной парчи с муаровыми разводами. С помощью особой системы серебряных шнуров и кистей его можно было поднимать и драпировать.

А в Русском музее в Санкт-Петербурге можно увидеть статую Анны Иоанновны, созданную Бартоломео Карло Растрелли, отцом архитектора Бартоломео Франческо Растрелли. Бронзовая императрица властно опускает свой скипетр, словно отдавая приказ, а за ней спешит маленький арапчонок, несущий «державу» – золотой шар с крестом, являющийся одним из символов государственной власти монарха.

А вот портрет императрицы в домашней обстановке, набросанный той же Джейн Рондо.

«Однако хотя я и очень люблю рукодельничать (это было счастьем для меня, ибо скрашивало много часов одиночества), я бы не рискнула взяться за столь большую вышивку: узоры нужны графине Бирон, у которой много работниц, чтобы заняться ею. Она большая любительница вышивания и, услышав, что у меня есть несколько вышивок моей собственной работы, пожелала увидеть их. Она посылает за мной два или три раза в неделю, чтобы поработать. В этом есть две стороны, доставляющие мне удовольствие. Во-первых, при том положении, которое занимает м-р Рондо, это может быть ему полезно, а во-вторых, благодаря этому я вижу царицу в такой обстановке, как было бы невозможно при любых иных обстоятельствах, поскольку она всегда приходит в комнату, где мы вышиваем. Так как апартаменты ее соединены с апартаментами графини, она выходит и входит по несколько раз за вечер, и при ее появлении мы не встаем. Иногда она подсаживается к общим пяльцам и работает вместе с нами. Она задает мне много вопросов об Англии, особенно о королеве. Она говорит, что имеет столь горячее желание повидать королеву, что встретилась бы с нею на полпути. Ей, кажется, нравится, когда я пытаюсь говорить с нею по-русски, и она настолько снисходительна ко мне, что помогает преодолевать затруднения, которые случаются то и дело: ведь я говорю очень плохо; но я понимаю большую часть разговоров, и мне доставляет огромное удовольствие видеть столько человеколюбия в особе, обладающей такой деспотической властью.

В комнате вместе с нею обычно присутствует пять или шесть дам и один или двое кавалеров, ведущих дружескую беседу. В этой беседе она участвует как равная; она неизменно сохраняет свое достоинство, но держится так, что избавляет нас от постоянного благоговейного трепета. Мне часто доводилось видеть, как ее до слез трогали грустные истории, и она выказывает такой неподдельный ужас перед любым свидетельством жестокости, что ее душа, мне кажется, исполнена самых прекрасных качеств, какие я когда-либо в ком-либо наблюдала. Это представляется особым знаком небесного благоволения, если помнить о том, какова ее власть. Говори я о частном лице, я бы сказала скорее, что в ней более здравого смысла, нежели ума, хотя она способна иногда произнести короткую насмешливую фразу, поистине остроумную, но всегда смягченную таким добродушием, что никогда не обижает. Она очень отважна и презирает страхи, будь то реальные или мнимые, ей чуждо какое бы то ни было притворство. У нее прекрасный голос, и она говорит очень внятно».

Анна Иоанновна строго охраняла свою частную жизнь от посторонних посягательств. В дни, когда не было торжественных приемов и представлений в театре, вход в Летний сад был строжайше запрещен. Ассамблеи сменились куртагами, или «придворными днями», – собраниями, на которые допускался только ограниченный круг придворных.

В своих личных покоях императрица возродила дух русской старины, царивший некогда в подмосковном Измайлове, где прошла ее юность. Ее развлекали шесть шутов, большей частью – деревенские дурачки, но среди них попадались действительно образованные и остроумные люди – итальянский актер и скрипач Пьетро Мира, прозванный Адамом Педрилло, испанский еврей Ян д’Акоста. Прислужницы императрицы набирались из одаренных хорошими голосами девиц и должны были в обычное время находиться в комнате рядом со спальней государыни. Соскучившись, Анна Иоанновна отворяла к ним дверь и приказывала: «Ну, девки, пойте!» Пение должно было продолжаться, пока государыня не скажет: «Довольно».

В.И. Якоби. Шуты при дворе императрицы Анны Иоанновны. 1872 г.

По примеру своих предшественников, Анна Иоанновна держала и дворцового бандуриста, учившегося в Дрездене у знаменитого лютниста Вейса. Любила императрица развлекаться травлей волков на заднем дворе и стрельбой по птицам из окон. Она любила быть в курсе всех сплетен, личной жизни подданных, собирала вокруг себя много и болтушек, которые были обязаны говорить без умолку, и императрица просиживала целые часы, забавляясь их болтовней и кривляньями. Анна Иоанновна заботилась о том, чтобы языкастые девицы во дворце не переводились. В частном письме она просит: «Поищи в Переяславле из бедных дворянских девок или из посадских, которыя бы похожи были на Татьяну Новокщенову, а она, как мы чаем, что уже скоро умрет, то чтоб годны были ей на перемену; ты знаешь наш нрав, что мы таких жалуем, которыя бы были лет по сорока и также б говорливы, как та, Новокщенова, или как были княжны Настасья и Анисья (Мещерския)». Иногда она требовала к себе гвардейских солдат с их женами и приказывала им плясать по-русски и водить хороводы, в которых нередко принимали участие присутствовавшие вельможи и даже члены царской семьи. Но и это развлечение она умела превращать в политическую акцию: немецкий путешественник Карл Рейнхольд Берк вспоминает, что на балах в Летнем дворце «принцессы и несколько других дам танцуют простой, но красивый крестьянский танец, показывая тем самым, что ценят не одно только иностранное».

Пьяных Анна Иоанновна боялась, и двор при ней значительно «протрезвел».

Еще одно развлечение, на которое нравилось смотреть Анне Иоанновне, описывает Джейн Рондо: «Расскажу о новом развлечении, которое было у нас при дворе этой зимой. Из досок соорудили приспособление, которое спускается с верхнего этажа во двор. Ширина ската достаточна для экипажа, а с каждой стороны – маленький бортик. Скат залили водой, которая вскоре замерзла, затем его поливали еще, пока он не покрылся довольно толстым льдом. Придворные дамы и кавалеры садятся в сани, которые подталкивают сверху, и они летят вниз. Движение такое быстрое, что его не определишь никаким иным словом, кроме как полет. Порой, если на пути санок встречается какое-нибудь препятствие, седок вылетает из них кувырком; я полагаю, это делается ради шутки. Каждому смертному, появляющемуся при дворе, приходилось съехать с этой ледяной горы, как ее называют, но пока никто не сломал себе шеи. Я до потери сознания страшилась, что мне тоже придется съезжать по этому ужасному спуску, – не только из боязни сломать себе шею, но и просто очутиться в неприличном положении, о котором без ужаса и подумать-то нельзя, и я какое-то время не бывала при дворе, почти надеясь, что кто-нибудь, сломав себе руку или ногу, положит тем самым забаве конец; но все-таки я была вынуждена появиться там. Кто-то воскликнул: „Вы никогда не катались“, ибо каждый был рад, если с его ближним обходились так же, как с ним самим. Услышав это, я готова была умереть, но ее величество сказала, что мое теперешнее положение не позволяет кататься, и, таким образом, меня простили. Если Вам придет в голову приехать сюда, пока это гора существует, Вам непременно надо иметь такой же предлог не кататься, иначе поедете вниз».

В.И. Якоби. Ледяной дом. 1872 г.

Несомненно, самой известной забавой императрицы была знаменитая свадьба в «Ледяном доме» двух шутов – 50-летнего князя Голицына и любимицы императрицы, уродливой калмычки Анны Бужениновой, получившей свою фамилию в честь своего любимого блюда. Для участия в свадебных торжествах со всех концов страны были выписаны представители разных национальностей обоего пола: русские, татары, мордвины, чуваши и т. д. Им полагалось нарядиться в свои национальные одежды, играть на музыкальных инструментах и танцевать национальные танцы. Шествие открывали «молодые», красовавшиеся в большой железной клетке, поставленной на слоне. По приказу Анны Иоанновны на Неве выстроили ледяной дом, в котором все – стены, двери, окна, мебель, посуда – было сделано изо льда. Здесь и справляли свадебное торжество. Горело множество свечей в ледяных подсвечниках, и даже брачное ложе для «молодых» было устроено на ледяной кровати. Отряд солдат до утра не выпускал несчастных жениха и невесту из ледяного дома. Так впечатляющая демонстрация могущества и богатств России соединилась с не менее впечатляющей демонстрацией жестокости и равнодушия императрицы и ее придворных. Однако современники этого, кажется, не заметили.

Анна Леопольдовна

Старшей дочерью Прасковьи была Екатерина Ивановна, или, как ее ласково звала мать, «свет-Катюшка». В отличие от замкнутой Анны «свет-Катюшка» выросла живой, общительной и немного легкомысленной девушкой, обожавшей танцы, катания и прочее веселье. Ей сильно досаждала полнота, и, по рекомендации Петра, она пыталась поститься и ограничить себя во сне, но смогла продержаться лишь несколько дней.

В январе 1716 года Петр выдал «свет-Катюшку» за герцога Мекленбургского. Говорили, что свадьба получилась не совсем добровольной: герцог хотел жениться на Анне и присоединить к своим владениям герцогство Курляндское. Однако Петр настоял на том, чтобы невестой стала Екатерина, и герцогу пришлось подчиниться. Пикантная подробность: в то время как герцог сватался к царской племяннице, еще жива была его первая супруга, немка София-Гедвига, рожденная принцесса Нассау-Фрисландская, с которой он даже не успел развестись, но уже выгнал из дворца, так как они решительно «не сошлись характерами». Неудивительно, что семейная жизнь у герцогини не задалась.

Царица Прасковья Федоровна жаловалась Екатерине Алексеевне на зятя: «Прошу у вас, государыня, милости, – она писала 23 апреля 1721 года, – побей челом царскому величеству о дочери моей, Катюшке, чтоб в печалех ее не оставил в своей милости; также и ты, свет мой, матушка моя невестушка, пожалуй, не оставь в таких ее несносных печалех. Ежели велит Бог видеть В. В-ство, и я сама донесу о печалех ее. И приказывала она ко мне на словах, что и животу своему не рада. приказывала так, чтоб для ее бедства умилосердился царское величество и повелел бы быть к себе…».

«…Сердечно (об этом) соболезную, – отвечал Петр, извещенный о бедах племянницы, – но не знаю, чем помочь? Ибо ежели бы муж ваш слушался моего совета, ничего б сего не было; а ныне допустил до такой крайности, что уже делать стало нечего. Однако ж прошу не печалиться; по времени Бог исправит, и мы будем делать сколько возможно».

Однако в должное время герцогиня известила Екатерину Алексеевну: «Примаю смелость я, государыня тетушка, В. В-ству о себе донесть: милостию Божиею я обеременила, уже есть половина. И при сем просит мой супруг, тако же и я: да не оставлены мы будем у государя дядюшки, тако же и у вас, государыня тетушка, в неотменной милости. А мой супруг, тако же и я, и с предбудущим, что нам Бог даст, покамест живы мы, В. В-ству от всего нашего сердца слуги будем государю дядюшке, также и вам, государыня тетушка, и государю братцу царевичу Петру Петровичу, и государыням сестрицам: царевне Анне Петровне, царевне Елисавете Петровне.

А прежде половины (беременности) писать я не посмела до В. В-ства, ибо я подлинно не знала. Прежде сего такоже надеялася быть, однако же тогда было неправда; а ныне за помощию Божиею уже прямо узнала и приняла смелость писать до вас, государыня тетушка, и до государя дядюшки, и надеюся в половине „ноемврии“ (ноября) быть, еже Бог соизволит».

7 декабря 1718 года Екатерина Ивановна родила дочь Елизавету Екатерину Христину.

Когда девочка немного подросла, Прасковья Федоровна стала посылать ей трогательные письма: «Друг мой сердечный внучка, здравствуй с батюшкою и с матушкой! Пиши ко мне о своем здоровьи, и про батюшкино, и про матушкино здоровье своею ручкою. Да поцелуй за меня батюшку и матушку: батюшку в правой глазок, а матушку в левой. Да посылаю я тебе свои глаза старые, уже чуть видят свет; бабушка твоя старенькая хочет тебя, внучку маленькую, видеть».

«Внучка, свет мой! – пишет бабушка в другой грамотке. – Желаю я тебе, друг мой сердечный, всякого блага от всего моего сердца; да хочетца, хочетца, хочетца тебя, друг мой внучка, мне бабушке старенькой, видеть тебя маленькую и подружиться с тобою: старая с малой очень живут дружно. а мне с тобою о некаких нуждах, самых тайных, подумать и переговорить (нужно)…»

Поскольку отношения в герцогской семье не налаживались, а бабушка (пожалуй, первый раз в жизни) проявила недюжинную настойчивость, в 1722 году Екатерина Ивановна вместе с четырехлетней дочерью приехала в Москву погостить, да так и загостилась навсегда.

Старушка-царица успела порадоваться встрече с внучкой, но скоро (уже в 1723 г.) умерла. Ее младшая дочь Прасковья после смерти матери с согласия государя вышла замуж за генерал-аншефа Ивана Ильича Старшего Дмитриева-Мамонова, происходившего из Рюриковичей. В браке родился сын, умерший в детстве.

В 1730 году Верховный тайный совет рассматривал кандидатуру Екатерины в качестве возможной претендентки на трон, но она была отклонена из-за опасения вмешательства в государственные дела России ее супруга. В результате императрицей была избрана ее младшая сестра.

После воцарения Анны Иоанновны Екатерина переехала к ней в Петербург. Там ее увидела Элизабет Джастис: «Сестра императрицы, герцогиня Мекленбургская, имеет нежное выражение лица, хорошее телосложение, волосы и глаза черные, но мала ростом, толста и не может назваться красавицею; нрава веселого и одарена сатирическим взглядом. Обе сестры говорят только по-русски и могут понимать по-немецки».

Л. Каравак. Правительница Анна Леопольдовна. Около 1740 г.

Поскольку у Анны Иоанновны не было своих детей, корону должна была унаследовать дочь Екатерины. Для этого она приняла православие и новое имя – Анна Леопольдовна. Вскоре Екатерина умерла и была похоронена рядом с матерью в Александро-Невской лавре.

Характер и способности будущей правительницы, разумеется, интересовали иностранцев. Поэтому Джейн Рондо сообщает своей подруге: «Дочь герцогини Мекленбургской, которую царица удочерила и которую теперь называют принцессой Анной, – дитя, она не очень хороша собой и от природы так застенчива, что еще нельзя судить, какова станет. Ее воспитательница – во всех отношениях такая замечательная женщина, какую, я полагаю, только можно было сыскать…

Принцесса Анна, на которую смотрят как на предполагаемую наследницу, находится сейчас в том возрасте, с которым можно связывать ожидания, особенно учитывая полученное ею превосходное воспитание. Но она не обладает ни красотой, ни грацией, а ум ее еще не проявил никаких блестящих качеств. Она очень серьезна, немногословна и никогда не смеется; мне это представляется весьма неестественным в такой молодой девушке, и я думаю, за ее серьезностью скорее кроется глупость, нежели рассудительность».

А через некоторое время составляет основательный доклад о свадьбе принцессы.

«Мы все очень заняты приготовлениями к свадьбе принцессы Анны с принцем Брауншвейгским. Кажется, я никогда не рассказывала Вам, что его привезли сюда шесть лет тому назад с целью женить на принцессе. Ему тогда было около четырнадцати лет, и их воспитывали вместе, с тем чтобы вызвать [взаимную] привязанность. Но это, мне думается, привело к противоположному результату, поскольку она выказывает ему презрение – нечто худшее, чем ненависть. Наружность принца вполне хороша, он очень белокур, но выглядит изнеженным и держится довольно-таки скованно, что может быть следствием того страха, в котором его держали с тех пор, как привезли сюда: так как этот брак чрезвычайно выгоден для принца, ему постоянно указывали на его место. Это да еще его заикание затрудняют возможность судить о его способностях. Он вел себя храбро в двух кампаниях под началом фельдмаршала Миниха. Утверждают, что причиной отправки принца [в армию] было намерение герцога Курляндского женить на принцессе [Анне] своего сына. Во всяком случае, когда она выказала столь сильное презрение к принцу Брауншвейгскому, герцог решил, что в отсутствие принца дело будет истолковано в более благоприятном свете, и он сможет наверняка склонить ее к другому выбору. В соответствии с этим на прошлой неделе он отправился к ней с визитом и сказал, что приехал сообщить ей от имени ее величества, что она должна выйти замуж с правом выбора между принцем Брауншвейгским и принцем Курляндским. Она сказала, что всегда должна повиноваться приказам ее величества, но в настоящем случае, призналась она, сделает это неохотно, ибо предпочла бы умереть, чем выйти за любого из них. Однако если уж ей надо вступить в брак, то она выбирает принца Брауншвейгского. Вы догадываетесь, что герцог был оскорблен, а принц и его сторонники возликовали. Теперь последние говорят, будто ее отношение к принцу было уловкой, чтобы ввести в заблуждение герцога, но мне кажется, она убедит их в том, что не помышляла ни о чем, кроме того, чтобы, коли ее принуждают, таким способом нанести удар по ненавистному ей герцогу. Она действительно никого не любит, но поскольку не выносит покорности, то более всех ненавидит герцога, так как в его руках самая большая власть, и при этом принцесса обязана быть с ним любезной.

Однако делаются большие приготовления к свадьбе, которую отпразднуют со всей возможной пышностью, и никто не говорит ни о чем другом…

Маркиз Ботта, министр императора, только на три дня принял титул посла, чтобы формально от имени своего государя просить руки принцессы для принца Брауншвейгского, его племянника. В субботу маркиз отбыл из города в монастырь Св. Александра, откуда в воскресенье совершил официальный въезд в город в качестве посла. Этот въезд был во многом похож на все официальные въезды. В понедельник посол имел аудиенцию для сватовства к принцессе. Ее величество стояла под балдахином на троне, поднятом на двенадцать ступеней, в конце большого зала; позади нее было большое кресло, а по правую руку – стол. Все ее камергеры расположились на ступенях трона, а камер-юнкеры – рядами у его подножия. Знать и иностранные министры расположились в три ряда один за другим вдоль левой стены зала по всей его длине, а дамы – точно так же вдоль правой. Ни принцесса [Анна], ни герцог и герцогиня Курляндские не появились, принцесса же Елизавета со своим двором присутствовала. Посла сопровождала большая свита. После поклонов он взошел на ступени трона и надел шляпу. Она была у него на голове, пока он говорил, но он снял ее, вручая письмо. Великий канцлер ответил на его речь, и посол удалился, а ее величество осталась на том же месте. Подошел министр герцога Вольфенбюттельского, произнес речь и вручил письмо, но стоя у подножия трона и с непокрытой головой. Во все это время в зале стояла столь глубокая, нарушаемая только речами, тишина, что можно было услышать, как упала булавка. Эта тишина вкупе с богатством одежд ее величества, величественностью ее особы и знатностью всего общества придавала церемонии особую торжественность и пышность. Когда упомянутый последним министр удалился, ее величество перешла в длинную галерею, сопровождаемая всем обществом в прежнем порядке, и встала под балдахином, но без трона. Когда она заняла это место, принц вошел поблагодарить ее за согласие на его брак с принцессой. На нем был белый атласный костюм, вышитый золотом; его собственные очень длинные белокурые волосы были завиты и распущены по плечам, и я невольно подумала, что он выглядит, как жертва. Когда он произнес свою речь, императрица поставила его под балдахином по правую от себя руку. Затем пригласили посла, который встал слева от императрицы. Тогда обер-гофмаршал и князь Черкасский ввели принцессу, она остановилась прямо перед ее величеством, и та сказала, что дала принцу согласие на брак с нею. При этих словах принцесса обняла свою тетушку за шею и залилась слезами. Какое-то время ее величество крепилась, но потом и сама расплакалась. Так продолжалось несколько минут, пока, наконец, посол не стал успокаивать императрицу, а обер-гофмаршал – принцессу. Ее величество, оправившись от волнения, взяла кольцо у принцессы, а другое – у принца и, обменяв их, отдала ей его кольцо, а ему – ее. Затем она повязала на руку племянницы портрет принца и поцеловала их обоих, пожелав им счастья. Потом принцесса Елизавета подошла поздравить невесту, как теперь называли принцессу, и, заливаясь слезами, обняла. Но императрица отстранила ее, и Елизавета отступила, чтобы другие могли подойти и поцеловать руку невесты, продолжавшей плакать. Принц поддерживал ее и действительно выглядел немного глупо среди всего этого потока слез. Как только все поздравления закончились, ее величество удалилась, и все общество разъехалось по домам готовиться к завтрашней свадьбе.

Во вторник всем иностранным министрам были назначены места, откуда они могли бы наблюдать процессию, и также места в церкви, куда они должны были ехать, как только проследует процессия, ибо церемониалом не было определено их участие в процессии, так как никто бы не согласился занять самое непочетное место. Принц в сопровождении своего двора без особой пышности первым проехал в церковь. Затем стали съезжаться в каретах особы, занимающие государственные должности, и знать. Их экипажи – и кареты, и ливреи слуг – были великолепны; перед каждой каретой шло по десять лакеев, а у некоторых было еще по два скорохода и разнообразные ряженые на потеху публике. У одного экипажа, который мне очень понравился, двумя скороходами были негры, одетые в черный бархат, так плотно прилегавший к телам, что они казались обнаженными, и только, на индейский манер, были надеты перья. После того как все они проехали, появился принц Карл, младший сын герцога Курляндского, в коляске, предшествуемой двенадцатью лакеями. Коляску сопровождали также четыре скорохода, два пажа, два гайдука и два господина верхами. За ним в таком же сопровождении проехал его старший брат, принц Петр. Потом проехал сам герцог в совершенно великолепной коляске, с двадцатью четырьмя лакеями, восемью скороходами, четырьмя гайдуками и четырьмя пажами – все они шли перед коляской; кроме того, шталмейстер, гофмаршал и два герцогских камергера верхами. У двоих последних было по своему лакею в собственных ливреях. Затем показались ее величество и невеста, это был целый поезд. Первыми прошли сорок восемь лакеев, двенадцать скороходов, двадцать четыре пажа с их наставником, ехавшим верхом. Вторыми, тоже верхом, следовали камергеры, при каждом – скороход, державший лошадь под уздцы, и двое верховых слуг, каждый в своей ливрее; один из них вел в поводу лошадь. Третьими – обер-камергеры верхами, лошадь каждого вели два скорохода, и при них по четверо слуг в своих ливреях с тремя лошадьми в поводу; и ливреи, и сбруи лошадей были очень богатыми. Четвертым ехал обер-шталмейстер в сопровождении всех грумов, конюших и берейторов конюшен ее величества. 5) Обер-егермейстер, сопровождаемый всею охотничьей прислугой в соответствующих костюмах. 6) Унтер-гофмаршал двора со своим штатом. 7) Обер-гофмаршал со своим штатом, причем каждый еще имел при себе своих слуг в собственных ливреях подобно тому, как следовали обер-камергеры. 8) Коляска, устроенная таким образом, что один человек должен был сидеть в ней спиной; коляска была исключительно богатая, запряженная восьмеркой лошадей. Императрица и невеста сидели в ней напротив друг друга: императрица – лицом по ходу, невеста – спиной. На невесте было платье из серебристой, вышитой серебром ткани с жестким лифом. Корсаж весь был усыпан бриллиантами; ее собственные волосы были завиты и уложены в четыре косы, также увитые бриллиантами; на голове – маленькая бриллиантовая корона, и множество бриллиантов сверкало в локонах. Волосы ее – черные, и камни в них хорошо смотрелись. 9) Принцесса Елизавета со своим двором в семи каретах и со всем своим придворным штатом, расположенным по чинам, как и у ее величества, только не таким многочисленным. 10) Герцогиня Курляндская, ехавшая в одной коляске с дочерью, со своим двором, как и принцесса Елизавета. 11) Жены знатных господ, в каретах и со слугами, как и их мужья, проследовавшие перед императрицей. Богатство всех этих карет и ливрей было неописуемым. Все вернулись из церкви в таком же порядке, с той лишь разницей, что невеста и жених ехали теперь в коляске вместе, а ее и его двор, соединившись, следовали за ними сразу после императрицы. Все, за исключением непосредственно царской прислуги, выстроились по чинам в большом зале дворца, чтобы встретить их.

Они вошли в следующем порядке. 1) Императрица в сопровождении герцога Курляндского. На ней было платье с жестким лифом (называемое здесь роброном), коричневое с золотом, очень богатое и, по-моему, очень красивое. Из украшений – много жемчуга, но никаких других драгоценностей. 2) Невеста в сопровождении жениха. Его платье было таким же, как у нее, описанное мною выше. 3) Принцесса Елизавета в сопровождении принца Петра Курляндского; она была одета в розовое с серебром платье, превосходно украшенное драгоценными камнями. 4) Герцогиня Курляндская в сопровождении своего младшего сына, в роброне из белого, вышитого золотом атласа, превосходно украшенном рубинами. 5) Ее дочь в сопровождении князя Черкасского; роброн ее был из шелка с цветами по серебряному полю. Когда они вошли в зал, подошел с поздравлениями посол, затем то же сделали все иностранные министры и за ними остальное общество. Ее величество обедала за столом, при котором были только невеста, жених и принцесса Елизавета. Все прочие разъехались по домам весьма утомленными, так как процессия началась в девять часов утра, а когда мы сели обедать, пробило восемь часов вечера. В десять все вернулись ко двору, и начался бал, продолжавшийся до полуночи.

Тогда императрица повела невесту в ее апартаменты, пожелав, чтобы за нею не следовал никто, помимо герцогини Курляндской, двух русских дам и жен тех иностранных министров, дворы которых были родственны принцу. Из таковых женатыми были лишь императорский резидент и м-р Р., а поскольку жена императорского резидента была больна, то я оказалась единственной. Когда мы пришли в апартаменты невесты, императрица пожелала, чтобы герцогиня и я раздели невесту; мы облачили ее в белую атласную ночную сорочку, отделанную тонкими брюссельскими кружевами, и затем нас послали за принцем. Он вошел с одним лишь герцогом Курляндским, одетый в домашний халат. Как только принц появился, императрица поцеловала обоих новобрачных и, простившись с ними самым нежным образом, отправилась в своей карете в летний дворец и приказала обер-гофмаршалу проводить меня домой, так как все общество разъехалось, когда она увела невесту. Я добралась до дома около трех часов утра, едва живая от усталости. Все дамы были в робронах, и, хотя дело было в июле, когда тяжелые одежды доставляют много неудобств, богатство каждого наряда невозможно вообразить.

В среду новобрачные ездили обедать с императрицей в летнем дворце. После обеда она приехала с ними в зимний дворец, куда снова были приглашены все, бывшие на свадьбе; теперь они появились в новых, не в тех, что накануне, нарядах. На новобрачной было платье с выпуклыми золотыми цветами по золотому полю, отделанное коричневой бахромой; на новобрачном – камзол из той же ткани. В большом зале состоялся бал и ужин для всего общества. Императрица, молодые, принцесса Елизавета и семейство герцога Курляндского сели за стол, но так как императрица никогда не ужинает, она постоянно переходила с места на место и разговаривала со всеми со своей обычной приветливостью.

Ужин был великолепный, и в зале был устроен фонтан, который все время бил, так что можно было подумать, будто он всегда здесь находился.

Четверг был днем отдыха, ибо ее величество сочла, что ей, как и всем остальным, это необходимо. В пятницу после обеда был маскарад. Составились четыре так называемые кадрили из двенадцати дам каждая, не считая ведущего каждой кадрили. Первую кадриль вели новобрачные, одетые в оранжевые домино, маленькие шапочки того же цвета с серебряными кокардами; маленькие круглые жесткие плоеные воротники, отделанные кружевами, были завязаны лентами того же цвета. Все их двенадцать пар были одеты так же; среди них находились все иностранные министры со своими женами – представители государей, связанных родственными узами либо с принцем, либо с принцессой. Вторую кадриль вели принцесса Елизавета и принц Петр, в зеленых домино и с золотыми кокардами; все их двенадцать пар были одеты так же. Третью кадриль возглавляли герцогиня Курляндская и граф Салтыков (родственник императрицы) в голубых домино и с розовыми с серебром кокардами. Четвертую кадриль вели дочь и младший сын герцогини, в розовых домино и с зелеными с серебром кокардами. Все остальное общество было в костюмах, какие кто придумал. Ужин был подан в длинной галерее только участникам четырех кадрилей. Вокруг стола стояли скамейки, украшенные так, что выглядели подобно лугу; стол был устроен так же. И стол, и скамейки были покрыты мхом с воткнутыми в него цветами, как будто росли из него. И сам ужин, хотя и совершенно великолепный, подавался так, что все выглядело словно на сельском празднике. Императрица прохаживалась весь вечер без маски.

В субботу ее величество и все общество обедали в апартаментах молодых, с церемонией прислуживания за столом, что, по обычаю этой страны, должны делать новобрачные. После обеда в дворцовом театре давали оперу.

В воскресенье был маскарад в саду Летнего дворца, очень красиво иллюминированного, и фейерверк на реке, протекающей у сада. Каждый был одет в наряд по собственному вкусу; некоторые – очень красиво, другие – очень богато. Так закончилась эта великолепная свадьба, от которой я еще не отдохнула, а что еще хуже, все эти рауты были устроены для того, чтобы соединить вместе двух людей, которые, как мне кажется, от всего сердца ненавидят друг друга; по крайней мере, думается, это можно с уверенностью сказать в отношении принцессы: она обнаруживала весьма явно на протяжении всей недели празднеств и продолжает выказывать принцу полное презрение, когда находится не на глазах императрицы».

В 1740 году принцесса родила сына Ивана, наследника престола. В том же году после смерти Анны Иоанновны Анну Леопольдовну объявили правительницей при младенце-императоре Иоанне VI. Однако уже в ноябре 1741 года о своих правах на престол заявила «дщерь Петрова» – Елизавета.

Елизавета Петровна

В 1724 году Петр выдал свою старшую дочь Анну за герцога Голштинского. Супруги не слишком торопились уехать из Петербурга и отправились домой в город Киль только после гибели Петра. Здесь Анна Петровна 4 марта 1728 года родила сына Карла-Петра-Ульриха (впоследствии – император Петр III). Рождение принца отмечали пышно, с фейерверками и иллюминацией. Однажды, желая полюбоваться на фейерверк, Анна Петровна неосторожно открыла окно. Фрейлины боялись, что она, едва вставшая с постели после родов, простудится, но Анна, смеясь, сказала им: «Мы, русские, не так изнежены как вы, и не знаем ничего подобного». Однако эта неосторожность обошлась ей дорого: принцесса тяжело простудилась и 4 мая скончалась в возрасте 20 лет.

Л. Каравак. Портрет цесаревны Анны Петровны. 1725 г.

Меж тем на родине ее сестра Елизавета Петровна оказалась практически пленницей своей двоюродной сестры Анны Иоанновны.

Многие иностранцы, приезжавшие в Петербург, сразу замечали в свите императрицы юную царевну. Герцог Лирийский пишет: «Принцесса Елизавета, которая, как Вы знаете, является дочерью Петра I, очень красива. Кожа у нее очень белая, светлокаштановые волосы, большие живые голубые глаза, прекрасные зубы и хорошенький рот. Она склонна к полноте, но очень изящна и танцует лучше всех, кого мне доводилось видеть. Она говорит по-немецки, по-французски и по-итальянски, чрезвычайно весела, беседует со всеми, как и следует благовоспитанному человеку, – в кружке, но не любит церемонности двора».

И они сразу замечали, что царевна живет отнюдь не по-царски: у нее нет своего двора, она стеснена в средствах. Позже сама Елизавета говорила, что в те времена она больше всего боялась умереть, не расплатившись с долгами, так как тогда ее душа была бы проклята и не попала бы в рай.

Г. Бухгольц. Портрет императрицы Елизаветы Петровны в жемчугах. 1768 г.

Джейн Рондо, имевшая возможность близко познакомиться с Елизаветой, пишет: «Вы узнаете, что я часто бываю у принцессы Елизаветы и что она удостоила меня своим посещением, и восклицаете: „Умна ли она? Есть ли в ней величие души? Как она мирится с тем, что на троне – другая?“ Вы полагаете, на все эти вопросы ответить легко. Но я не обладаю Вашей проницательностью. Она оказывает мне честь, часто принимая меня, а иногда посылает за мной. Сказать по правде, я почитаю ее и в душе восхищаюсь ею и, таким образом, посещаю ее из удовольствия, а не по обязанности. Приветливость и кротость ее манер невольно внушают любовь и уважение. На людях она непринужденно весела и несколько легкомысленна, поэтому кажется, что она вся такова. В частной беседе я слышала от нее столь разумные и основательные суждения, что убеждена: иное ее поведение – притворство. Она кажется естественной; я говорю „кажется“, ибо кому ведомо чужое сердце? Короче, она – милое создание, и хотя я нахожу, что трон занят очень достойной персоной, все же не могу не жалеть, чтобы принцесса стала, по крайней мере, преемницей».

Очевидно, Елизавета желала того же, но при жесткой и подозрительной Анне Иоанновне предпочитала держаться тише воды, ниже травы. Однако когда корону получила значительно менее инициативная, а следовательно, менее опасная для Елизаветы Анна Леопольдовна, Елизавета начала действовать.

В ночь с 24 на 25 ноября 1741 года она вместе с несколькими преображенцами явилась во дворец и захватила правительницу с семейством. Вслед за тем арестованы были Миних, Остерман, вице-канцлер граф Головкин. Утром 25 ноября все было кончено и издан манифест о восшествии на престол императрицы Елизаветы.

Бывшую правительницу с семьей выслали сначала в Ригу, затем в крепость Дюнамюнде, где у Анны родилась дочь Елизавета. В январе 1744 года их всех перевезли в город Раненбург (Рязанской губернии), а оттуда – в Архангельск и, наконец, в Холмогоры, где поселили в бывшем архиерейском доме, обнесенном высоким тыном, под бдительным надзором сторожей, совершенно разобщившим ее с внешним миром. Маленького сына Иоанна Антоновича, который мог претендовать на престол, у семьи отобрали и содержали отдельно.

В тюрьме у Анны Леопольдовны родились еще два сына – Петр (19 марта 1745 года) и Алексей (27 февраля 1746 года). Родив последнего, Анна заболела родильной горячкой и умерла. Ей было всего 28 лет. Рождение принцев Петра и Алексея скрыли, было объявлено, что Анна скончалась от лихорадки.

Позже подросшего Ивана перевезли в Шлиссельбург, где он находился в полной изоляции, ему не разрешалось никого видеть, даже крепостных служителей. Там он содержался до 1764 года, когда подпоручик В.Я. Мирович попытался освободить Ивана. Однако стражникам выдали секретную инструкцию умертвить арестанта, если его будут пытаться освободить (даже предъявив указ императрицы об этом), поэтому в ответ на требование Мировича о капитуляции они закололи Ивана и только потом сдались.

Остальное «брауншвейгское семейство» оставалось в Холмогорах. Нередко они нуждались даже в самом необходимом. Воспитанные вместе с простолюдинами, дети Антона Ульриха не знали другого языка, кроме русского. Позже перед восшествием на престол Екатерины II Антону Ульриху было предложено удалиться из России, оставив детей в Холмогорах; но он решил остаться с детьми и умер в России в 1774 году. В начале 1780 года Екатерина II решила отправить детей Антона Ульриха к их тетке – королеве Датской Юлиане Марии. Они отбыли на фрегате «Полярная звезда», получив серебряную посуду, украшения и подарки, кроме того, им было назначено денежное содержание из русской казны (по 8 тысяч рублей в год на каждого).

Судьба Анны Леопольдовны и ее семьи была источником непрерывных укоров совести для новой императрицы. Елизавета хорошо понимала, что поступила с кузиной и ее детьми не по-христиански, и страшилась загробной кары. И одновременно она понимала, что пока жив Иван Антонович, всегда возможен новый переворот, который сбросит ее с трона. Поэтому она жила в постоянном страхе за свою жизнь и за свою душу, и то ездила с двором в паломничества по монастырям, то веселилась до упаду, стараясь забыться, то гневалась по любому пустяку, наводя страх на придворных.

Когда юная София Августа Фредерика фон Анхальт-Цербст-Дорнбург приехала в Петербург, чтобы стать цесаревной Екатериной Алексеевной, женой наследника престола Петра Федоровича (сына Анны Петровны), она как-то попалась под горячую руку императрице (та разгневалась на нее за то, что Екатерина, одеваясь и причесываясь со всей тщательностью, опоздала к обедне). Тогда, как пишет Екатерина в своих мемуарах, старая фрейлина дала ей такой совет: «Мать сердится и бранит детей, а потом это проходит; вы должны были бы сказать ей оба: „Виноваты, матушка“, и вы бы ее обезоружили. Я ей сказала, что была смущена и изумлена гневом ее Величества, и что все, что я могла сделать в ту минуту, так это лишь слушать и молчать. Она ушла от меня, вероятно, чтобы сделать свой доклад. Что касается меня, то слова „виноваты, матушка“ как средство, чтобы обезоружить гнев императрицы, запали мне в голову, и с тех пор я пользовалась ими при случае с успехом».

Елизавета, как и Анна Иоанновна, ценила роскошь и богатство. В Оружейной палате хранится ее платье из серебряного глазета и шелка, украшенное золотыми позументом и создающее тот же эффект «мягкого сверкания», как и платье Анны Иоановны. Для своей будущей невестки она заказала удивительное по красоте и изяществу платье из серебряной парчи, отделанное серебряной вышивкой, создававшей эффект бриллиантовой россыпи.

Современник царствования Елизаветы князь Михаил Щербатов писал: «Двор подражал, или, лучше сказать, угождал императрице, в златотканные одежды облекался. Вельможи изыскивали в одеянии все, что есть богатее, в столе все, что есть драгоценнее, в шитье все, что есть реже, в услуге возобновя древнюю многочисленность служителей. Дома стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогими мебелями, зеркалами. Все сие доставляло удовольствие самим хозяевам. Вкус умножался, подражание роскошнейшим нарядам возрастало. И человек становился почтителен по мере великолепности его жилья и уборов».

Роскошны были дворцы в стиле барокко, построенные для Елизаветы Бартоломео Франческо Растрелли: Зимний дворец, Большой дворец в Петергофе, Екатерининский дворец в Царском Селе. Роскошен был Аничков дом, где жил ее тайный супруг Алексей Разумовский. Сад, окружавший дворец, тянулся до современной Садовой улицы. Крытые аллеи по моде XVIII века шли по берегу пруда. В саду росли около 200 яблонь, 300 вишен, 350 кустов орешника, 5350 кустов «смородины и крыжовнику», вдоль аллей росли буки, клены и липы. Были здесь также розы и клумбы с цветами. На месте Публичной библиотеки находились конюшни, сараи, погреба, а также теплицы и оранжереи, где росли «заморские априкозовые деревья», сливы и виноград. Посреди парадного двора была вырыта прямоугольную гавань, связанная с Фонтанкой каналом, по которому гости на шлюпках могли подплыть прямо к ступеням парадного входа. По сторонам канала у реки были выстроены две галереи-колоннады, здесь же располагался обширный висячий сад.

Роскошны были балы и маскарады. В эту эпоху фижмы максимально расширились, так что женская фигура потеряла естественные очертания и превратилась в «бабу на чайнике», но это не мешало женщинам и мужчинам любить быстрые танцы.

На свадьбе Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны, как пишет Иоанна-Елизавета Ангальт-Цербстская, мать Екатерины, «…был бал в домино, т. е. из четырех кадрилей, каждая в шестнадцать пар, имевших своими предводителями Великаго Князя, Великую Княгиню, моего брата и меня. Первая была цветом розовая с серебром: вторая – белая с золотом, третья – голубая с серебром; четвертая – оранжевая с серебром. Императрица и все, не участвовавшие в кадрилях, были в обыкновенном платье. Ужинали в галерее за четырьмя разными столами, составлявшими столько же полукружий вокруг водоема, в котором бил великолепный фонтан».

Ей вторят воспоминания «придворного брильянтщика» (т. е. ювелира) Иеремии Позье: «Маскарады… были роскошны… по этому случаю раскрывались все парадные покои, ведущие в большую залу, представляющую двойной куб в сто футов. Вся столярная работа выкрашена зеленым цветом, а панели на обоях позолочены. С одной стороны находится 12 больших окон, соответствующих такому же числу зеркал самых огромных, какия только можно иметь; потолок написан эмблематическими фигурами… Есть несколько комнат для танцев, для игры, и общий эффект самый роскошный и величественный».

* * *

На новогодних маскарадах, где императрица любила появляться в мужском платье, демонстрируя всем свою великолепную фигуру, ее сопровождало более сорока фрейлин, среди которых выделялись красотой камер-фрейлина Екатерина-Смарагда Кантемир, младшая сестра Марии Кантемир, и Наталья Федоровна Лопухина, урожденная Балк.

Наталья Федоровна была дочерью той самой Матрены Монс-Балк, статс-дамы Екатерины, сестры Анны и Виллима Монсов, в 1718 году она вышла замуж за Степана Васильевича Лопухина. Брак, заключенный по настоянию Петра I, оказался несчастливым. Впоследствии Лопухин откровенничал с Джейн Рондо: «Мы были вынуждены пожениться по желанию Петра Великого. В то время я знал, что она ненавидит меня, а сам я был к ней совершенно равнодушен, хотя она красива. Я не могу ни любить ее, ни ненавидеть, и теперь по-прежнему равнодушен к ней. Так почему же я должен расстраиваться из-за ее связи с человеком, который ей нравится, тем более что, надо отдать ей должное, она ведет себя настолько благопристойно, насколько позволяет положение».

Наталья Федоровна Лопухина

Рондо добавляет: «Она (Лопухина) и ее любовник, если он действительно таковым является, очень постоянны в своем сильном и взаимном чувстве на протяжении многих лет». Этот роман закончился в 1741 году, когда при вступлении на престол Елизаветы Петровны новая императрица отправила любовника Лопухиной гофмаршала Рейнгольда фон Левенвольде в ссылку.

По воспоминаниям современников, «Лопухина была известна как светская женщина, модница, любительница балов и тому подобных развлечений, даже как кокетка, загубившая немало сердец. Говорят, но вряд ли это основательно, будто бы даже сама суровость, проявленная Елизаветой в отношении Лопухиной, была вызвана удачным соперничеством в амурных делах».

В 1743 году в результате доноса и политической интриги вскрылся так называемый заговор «Ботта – Лопухиных» в пользу Иоанна Антоновича. В нем якобы участвовали также и подруга Натальи Федоровны графиня Анна Бестужева, и посланник австрийского двора маркиз да Ботта. Наталья и Анна были приговорены к битью кнутом, вырыванию языков и ссылке в Сибирь с конфискацией имущества. Дочерей Натальи Настасью, Анну и Прасковью сослали в отдаленные деревни. Екатерина II в своих записках сообщает, что в одну из них был влюблен Петр Федорович и жаловался своей невесте на разлуку с предметом своей страсти. «Я слушала, краснея, эти родственные разговоры, благодаря его за скорое доверие, но в глубине души я взирала с изумлением на его неразумие и недостаток суждения о многих вещах», – добавляет Екатерина.

Рейнгольд фон Левенвольде

Посланник Ботта в результате переговоров с императрицей Австрии Марией-Терезией был в конце концов освобожден из заключения и прощен. Степан Лопухин умер во время следствия. Графиня Анна Гавриловна Бестужева-Рюмина умерла в Якутске в 1751 году. Наталья Лопухина вернулась из ссылки в Москву в 1762 году и через год скончалась.

Под внешним блеском и роскошью таились казнокрадство, хаос и неустроенность. Екатерина II вспоминает, как странствовала вместе с двором Елизаветы. «При дворе в это время был такой недостаток в мебели, что те же зеркала, кровати, стулья, столы и комоды, которые нам служили в Зимнем дворце, перевозились за нами в Летний дворец, а оттуда – в Петергоф и даже следовали за нами в Москву. Билось и ломалось в переездах немалое количество этих вещей, и в таком поломанном виде нам их и давали, так что трудно было ими пользоваться; так как нужно было особое приказание императрицы на получение новых вещей и большею частью трудно, а подчас и невозможно было до нее добраться, то я решила мало-помалу покупать себе комоды, столы и самую необходимую мебель на собственные деньги как для Зимнего, так и для Летнего дворца, и, когда мы переезжали из одного в другой, я находила у себя все, что мне было нужно, без хлопот и потерь при перевозке. Такой порядок полюбился великому князю; он завел такой же для своих покоев».

Атмосфера двора, как это часто случается, была наполнена сплетнями и интригами. Екатерина рассказывает об одном из таких скандалов, связанных со сменой фаворитов Елизаветы. Ставки в игре были высоки, так как речь шла о по-настоящему больших деньгах и большом влиянии на политику. Поэтому соперники не стеснялись в средствах.

«В этот год в Петергофе случилось происшествие, главною причиною которого были происки господ Шуваловых, и которое послужило предметом толков между придворными, – пишет Екатерина в мемуарах. – Вышеупомянутый полковник Бекетов пользовался великою милостью до такой степени, что со дня на день ожидали, кто из двух фаворитов уступить друг другу, т. е. Бекетов ли Ивану Шувалову или Шувалов ему. Но, тем не менее, он очень скучал и от нечего делать заставлял у себя петь мальчиков-певчих Императрицы. Некоторых из них он особенно полюбил за их прекрасные голоса. Бекетов и друг его Елагин были оба стихотворцы и сочиняли для мальчиков песни, которые те распевали. Этому дано было самое мерзкое истолкование. Все знали, что Императрица ни к чему не чувствовала такого отвращения, как к порокам этого рода. Бекетов, в невинности сердца, беспрестанно гулял с певчими по саду. Эти прогулки была ему вменены в преступление. Императрица на несколько дней уехала в Царское Село и потом возвратилась в Петергоф, а Бекетову приказано было оставаться там под предлогом болезни. Он остался с Елагиным, вынес горячку, от которой едва было не умер, в бреду беспрестанно твердил об Императрице, которая занимала все его мысли, и, наконец, опять явился ко двору. Но милости больше уже не было; он должен был удалиться от двора».

Во время правления Елизаветы упразднили внутренние таможни, что привело к небывалому развитию торговли, отменена смертная казнь. Под влиянием своего фаворита Ивана Ивановича Шувалова императрица основала старейший в России Московский университет и Академию художеств в Петербурге. Годы правления Елизаветы были временем расцвета русской науки и культуры, временем политической стабильности и укрепления государственной власти. И все же, когда императрица умерла, она оставила несколько тысяч платьев, усыпанных драгоценностями, два сундука шелковых чулок, недостроенный Зимний дворец и огромные долги. По словам великого русского историка Василия Осповича Ключевского: «Елизавета была умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII в., которую по русскому обычаю многие бранили при жизни и тоже по русскому обычаю все оплакали по смерти».

Екатерина II

Для нас тот факт, что после смерти Елизаветы и короткого царствования ее племянника Петра Федоровича пришла к власти Екатерина, совершившая государственный переворот и убившая чужими руками своего супруга, является само собой разумеющимся. Более того, это событие уходит в тень, оттесненное в нашем сознании тридцатью четырьмя годами ее правления, чередой блистательных побед, праздников, любовников, реформ. Нам кажется, что по-другому и быть не могло.

Меж тем современники, особенно иностранцы, восприняли воцарение Екатерины как опасное новшество.

Секретарь французского посланника в Петербурге Шевалье де Рюльер описывает события так: «Я был свидетелем революции, низложившей с российского престола внука Петра Великого, чтобы возвести на оный чужеземку».

П.Л. Антропов. Портрет императора Петра III. 1762 г.

Екатерине требовалось доказать всему миру, что она является лучший правительницей для России, чем «потомок Петра», что она была вынуждена пойти на крайние меры, чтобы спасти страну от катастрофы.

Она даже собственноручно написала мемуары, в которых раскрыла самые интимные подробности своей жизни при дворе Елизаветы и где всеми возможными способами подчеркивала, что Петр III действительно был полным ничтожеством, несостоятельным супругом и несостоятельным правителем и что он фактически сам принудил Екатерину к захвату власти.

У историков есть различные мнения относительно душевных качеств и государственных талантов Петра Федоровича, не все из них соглашаются с критической оценкой Екатерины, но одно несомненно: принцесса София Августа Фредерика фон Анхальт-Цербст-Дорнбург обладала гораздо большей способностью выживать, практической сметкой и пассионарностью, чем ее высокородный супруг.

«Маленькая Фике» («маленькая Фредерика», таково было ее домашнее прозвище) родилась в 1729 году. Ее отец Христиан Август Ангальт-Цербстский состоял на службе у прусского короля, был полковым командиром, комендантом, затем губернатором города Штеттина. Мать Иоганна Елизавета происходила из рода Гольштейн-Готторп и приходилась Петру Федоровичу двоюродной теткой со стороны отца. Очевидно, это родство и стало причиной того, что Фредерику выбрали в невесты Петру – герцогская семья была совсем не богата, но будущий император всея Руси мог не беспокоиться о размерах приданого невесты.

Фредерика была старшей из пяти детей герцога и герцогини. Она росла сорвиголовой, дружила со штеттинскими мальчишками, была защитницей двух младших братьев Вильгельма Христиана и Фридриха Августа.

Вероятно, Иоганна Елизавета тяготилась своим неравным, по ее мнению, браком с человеком, в два раза старше ее, и воспитала дочь амбициозной и не брезгующей никакими средствами для достижения своей цели. Однако царевна Екатерина Алексеевна (такое имя получила Фредерика в России) добивалась власти с гораздо большей хитростью и изяществом, чем ее простодушная мать.

В написанных много лет спустя мемуарах она берет за основу учение французских философов-энциклопедистов о том, что судьбу человека определяет не его рождение, а природные задатки, воспитание, и главное – самовоспитание.

«Счастье не так слепо, как его себе представляют, – пишет она. – Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения. Чтобы сделать это более осязательным, я построю следующий силлогизм (умозаключение, в котором на основании нескольких суждений выводится новое суждение, называемое заключением. – Е. П. ):

качества и характер будут большей посылкой;

поведение – меньшей;

счастье или несчастье – заключением.

Вот два разительных примера:

Екатерина II,

Петр III».

В первых абзацах своих мемуаров Екатерина быстро разделывается со своим бывшим супругом: «С десятилетнего возраста Петр III обнаружил наклонность к пьянству… он был упрям и вспыльчив… не любил окружающих, был слабого и хилого сложения… он большей частью проявлял неверие… не раз давал почувствовать… что предпочел бы уехать в Швецию, чем оставаться в России…».

Затем Екатерина начинает описывать свой «путь наверх». Разумеется, она была полной противоположностью Петра. Приехав в Россию, она сразу же составила себе план из трех пунктов:

Нравиться императрице;

Нравиться жениху;

Нравиться народу.

Для этого, только приехав в Петербург, она начала учить русский язык: «Чтобы сделать более быстрые успехи в русском языке, я вставала ночью с постели и, пока все спали, заучивала наизусть тетради, которые оставлял мне Ададуров; так как комната моя была теплая, и я вовсе не освоилась с климатом, то я не обувалась – как вставала с постели, так и училась.

На тринадцатый день я схватила плеврит, от которого чуть не умерла… Наконец нарыв, который был у меня в правом боку, лопнул… я его выплюнула со рвотой, и с этой минуты я пришла в себя; я тотчас же заметила, что поведение матери во время моей болезни повредило ей во мнении всех.

Когда она увидела, что мне очень плохо, она захотела, чтобы ко мне пригласили лютеранского священника; говорят, меня привели в чувство или воспользовались минутой, когда я пришла в себя, чтобы мне предложить это, и что я ответила: „Зачем же? пошлите лучше за Симеоном Теодорским, я охотно с ним поговорю“. Его привели ко мне, и он при всех так поговорил со мной, что все были довольны. Это очень подняло меня во мнении императрицы и всего двора».

Таким образом, даже находясь между жизнью и смертью, Екатерина продолжала зарабатывать себе «очки», и, убедившись, что мать ей больше мешает, чем помогает, не препятствовала ее удалению от двора.

Описывая свою жизнь вместе с Елизаветой, Екатерина скрупулезно отмечает все интриги, поклепы и наветы, которые пришлись на ее долю, все бестактности и грубости ее мужа, все праздники, увеселения и подарки, которыми она старалась порадовать Петра и Елизавету. «Мне сказали, что в России любят подарки и что щедростью приобретаешь друзей и станешь всем приятной… ко мне приставили самую расточительную женщину в России, графиню Румянцеву, которая всегда была окружена купцами; ежедневно представляла мне массу вещей, которые советовала брать у этих купцов и которые я часто брала лишь затем, чтобы отдать ей, так как ей этого очень хотелось. Великий князь также мне стоил много, потому что был жаден до подарков; дурное настроение матери также легко умиротворялось какой-нибудь вещью, которая ей нравилась, и так как она тогда очень часто сердилась, и особенно на меня, то я не пренебрегала открытым мною способом умиротворения».

Она не забывает отмечать, что пристрастилась к серьезному чтению («целый год я читала одни романы; но когда они стали мне надоедать, я случайно напала на письма г-жи де Севинье – это чтение очень меня заинтересовало. Когда я их проглотила, мне попались под руку произведения Вольтера; после этого чтения я искала книг с большим разбором»); охоте («По утру я вставала в три часа и без прислуги с ног до головы одевалась в мужское платье. Мой старый егерь дожидался меня, чтобы идти на морской берег к рыбачьей лодке. Пешком с ружьем на плече мы пробирались садом и, взяв с собою легавую собаку, садились в лодку, которою правил рыбак. Я стреляла уток в тростнике по берегу моря, по обеим сторонам тамошнего канала, который на две версты уходит в море. Часто мы огибали канал, и иногда сильный ветер уносил нашу лодку в открытое море,») и садоводству («Сначала в разбивке сада мне помогал ораниенбаумский садовник Ламберти, бывший садовником Императрицы в Царском Селе, когда она была еще принцессою. Он занимался предсказаниями и между прочим предсказал Императрице ее восшествие на престол. Он же говорил мне много раз и повторял беспрестанно, что я буду Русскою Императрицею Самодержицею, что увижу сыновей, внуков и правнуков и умру в глубокой старости, с лишком 80 лет; мало того, он назначил год моего восшествия на престол за шесть лет до события. Это был очень странный человек; он говорил с такою уверенностью, что ничем нельзя было разубедить его. Он верил, что Императрица не любит его за то, что он предсказал случившееся с нею; что она его боится и по этой причине перевела из Царского Села в Ораниенбаум»).

Неизвестный художник. Портрет великой княгини Екатерины Алексеевны. Копия с оригинала Г.Х. Гроота

Об увлечении Екатерины садами необходимо сказать два слова. В середине XVIII века роскошные и парадные сады эпохи барокко уступают место так называемым пейзажным английским паркам. «Идеологической базой» этой моды было учение французских просветителей о «естественном человеке», «благородном дикаре», наслаждающемся гармонией на лоне природы вдалеке от развращенной цивилизации. Сад вокруг Екатерининского дворца в Ораниенбауме был одним из первых образцов английских парков в России и одновременно – еще одним манифестом Екатерины. Устраивая его, она подчеркивала свою просвещенность и любовь к простоте и истине. Позже она напишет Вольтеру: «В настоящее время я люблю до сумасшествия английские сады, кривые линии, нежные скаты, пруды наподобие озерков и резко определенные береговые очертания, и питаю глубочайшее отвращение к линиям прямым, похожим друг на друга. Я ненавижу фонтаны за ту пытку, которой они подвергают воду, заставляя ее следовать направлению, противному ее естественному течению… одним словом, англомания овладела вполне моею плантоманиею». Так вынужденная выживать Екатерина превратила выживание в высокое искусство.

Упоминает она, не чинясь, и свои романы с Сергеем Салтыковым (прозрачно намекая, что он был отцом цесаревича Павла) и со Станиславом Понятовским. Пишет о том, как тяжела была для нее разлука с маленьким Павлом, которого Елизавета пожелала воспитывать сама.

Но вот умирает Елизавета, и Петр III восходит на престол. Его правление продолжалось всего 186 дней, и за это время он учреждает Государственный банк, отпустив ему в качестве базового капитала из собственных средств 5 миллионов рублей и повелев Монетному двору начать выпуск полновесных золотых и серебряных монет по новому образцу «ради умножения в государстве серебра», организует бесперебойное снабжение Адмиралтейства лесом и рабочей силой. Он запрещает ввоз из-за границы сахара и сырья для ситцевых мануфактур с тем, чтобы стимулировать их производство внутри страны, отменяет налог на соль, упраздняет Тайную розыскную канцелярию и главное издает указ «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», который, в частности, предусматривал меры, направленные к тому, чтобы все дворяне, каково бы ни было их состояние, получали достойное образование. По поводу этого указа Александр Сергеевич Пушкин написал: «Петр III – истинная причина дворянской грамоты». Екатерина же критиковала указ в своих записках. «Воронцов и генералпрокурор думали великое дело делать, доложа Государю, дабы дать волю дворянству, а в самом деле выпросили не что иное, кроме того, чтоб всяк был волен служить и не служить… У всех дворян велика была радость о данном дозволении служить или не служить, и на тот час совершенно позабыли, что предки их службою приобрели почести и имение, которым пользуются». Однако она так и не решилась забрать назад отданные дворянству вольности.

Завершая свои воспоминания, Екатерина отмечает, что на похоронах императрицы Петр вел себя ребячливо, не выказывая должной скорби, и слишком рано сел в императорскую карету, чем вызвал недовольство в народе: «Пришед с панихиды к себе, я увидела, что у заднего крыльца стоит карета парадная с короною, и Император в ней поехал в Сенат. Но сей кортеж в народе произвел негодование, говорили: как ему ехать под короною? он не коронован и не помазан. Рановременно вздумал употребить корону».

В своих записках Екатерина не касается собственно переворота, но благодаря ее письму Станиславу Понятовскому, отрывки из которого приводятся ниже, мы можем узнать из первых рук, как все происходило.

«Уже шесть месяцев, как замышлялось мое восшествие на престол. Петр III потерял ту незначительную долю рассудка, какую имел. Он во всем шел напролом; он хотел сломить гвардию, для этого он вел ее в поход; он заменил бы ее своими голштинскими войсками, которые должны были оставаться в городе. Он хотел переменить веру, жениться на Л. В. [Елисавете Воронцовой], а меня заключить в тюрьму. В день празднования мира, нанеся мне публично оскорбления за столом, он приказал вечером арестовать меня. Мой дядя, принц Георг, заставил отменить этот приказ.

С этого дня я стала вслушиваться в предложения, которые делались мне со времени смерти Императрицы. План состоял в том, чтобы схватить его в его комнате и заключить, как принцессу Анну и ее детей. Он уехал в Ораниенбаум. Мы были уверены в большом числе капитанов гвардейских полков. Узел секрета находился в руках трех братьев Орловых; Остен вспомнил, что видел старшего, следовавшего всюду за мною и делавшего тысячу безумств. Его страсть ко мне была всем известна, и все им делалось с этой целью. Это люди необычайно решительные и, служа в гвардии, очень любимые большинством солдат. Я очень многим обязана этим людям; весь Петербург тому свидетель.

Умы гвардейцев были подготовлены, и под конец в тайну было посвящено от 30 до 40 офицеров и около 10 000 солдат. Не нашлось ни одного предателя в течение трех недель, так как было четыре отдельных партии, начальники которых созывались на совещания, а главная тайна находилась в руках этих троих братьев; Панин хотел, чтоб это совершилось в пользу моего сына, но они ни за что не хотели согласиться на это.

Я была в Петергофе. Петр III жил и пьянствовал в Ораниенбауме. Согласились на случай предательства не ждать его возвращения, но собрать гвардейцев и провозгласить меня. Рвение ко мне вызвало то же, что произвела бы измена. В войсках 27-го распространился слух, что я арестована. Солдаты волнуются; один из наших офицеров успокаивает их. Один солдат приходит к капитану Пассеку, главарю одной из партий, и говорит ему, что я погибла. Он уверяет его, что имеет обо мне известия. Солдат, все продолжая тревожиться за меня, идет к другому офицеру и говорит ему то же самое. Этот не был посвящен в тайну; испуганный тем, что офицер отослал солдата, не арестовав его, он идет к майору, а этот последний послал арестовать Пассека. И вот весь полк в движении. В эту же ночь послали рапорт в Ораниенбаум. И вот тревога между нашими заговорщиками. Они решают прежде всего послать второго брата Орлова ко мне, чтобы привезти меня в город, а два другие идут всюду извещать, что я скоро буду. Гетман, Волконский, Панин знали тайну.

Я спокойно спала в Петергофе, в 6 часов утра, 28-го. День прошел очень тревожно для меня, так как я знала все приготовления. Входит в мою комнату Алексей Орлов и говорит мне с большим спокойствием: „Пора вам вставать; все готово для того, чтобы вас провозгласить“. Я спросила у него подробности; он сказал мне: „Пассек арестован“. Я не медлила более, оделась как можно скорее, не делая туалета, и села в карету, которую он подал. Другой офицер под видом лакея находился при ее дверцах; третий выехал навстречу ко мне в нескольких верстах от Петергофа. В пяти верстах от города я встретила старшего Орлова с князем Барятинским-младшим; последний уступил мне свое место в одноколке, потому что мои лошади выбились из сил, и мы отправились в Измайловский полк; там было всего двенадцать человек и один барабанщик, который забил тревогу. Сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют меня своей спасительницей. Двое привели под руки священника с крестом; вот они начинают приносить мне присягу. Окончив ее, меня просят сесть в карету; священник с крестом идет впереди; мы отправляемся в Семеновский полк; последний вышел к нам навстречу к криками vivat. Мы поехали в Казанскую церковь, где я вышла. Приходит Преображенский полк, крича vivat, и говорят мне: „Мы просим прощения за то, что явились последними; наши офицеры задержали нас, но вот четверых из них мы приводим к вам арестованными, чтобы показать вам наше усердие. Мы желали того же, чего желали наши братья“.

Приезжает конная гвардия; она была в диком восторге, которому я никогда не видела ничего подобного, плакала, кричала об освобождении отечества. Эта сцена происходила между садом гетмана и Казанской. Конная гвардия была в полном составе, во главе с офицерами. Я знала, что дядю моего, которому Петр III дал этот полк, они страшно ненавидели, поэтому я послала к нему пеших гвардейцев, чтобы просить его оставаться дома, из боязни за его особу. Не тут-то было: его полк отрядил, чтоб его арестовать; дом его разграбили, а с ним обошлись грубо.

Я отправилась в новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе. Тут наскоро составили манифест и присягу. Оттуда я спустилась и обошла пешком войска, которых было более 14 000 человек гвардии и полевых полков. Едва увидали меня, как поднялись радостные крики, которые повторялись бесчисленной толпой.

Я отправилась в старый Зимний дворец, чтобы принять необходимые меры и закончить дело. Там мы совещались и решили отправиться со мною во главе в Петергоф, где Петр III должен был обедать. По всем большим дорогам были расставлены пикеты, и время от времени к нам приводили лазутчиков.

Я послала адмирала Талызина в Кронштадт. Прибыл канцлер Воронцов, посланный для того, чтобы упрекнуть меня за мой отъезд; его повели в церковь для принесения присяги. Приезжают князь Трубецкой и граф Шувалов, также из Петергофа, чтобы удержать верность войск и убить меня; их повели приносить присягу безо всякого сопротивления.

Разослав всех наших курьеров и взяв все меры предосторожности с нашей стороны, около 10 часов вечера я оделась в гвардейский мундир и приказала объявить меня полковником – это вызвало неописуемые крики радости. Я села верхом; мы оставили лишь немного человек от каждого полка для охраны моего сына, оставшегося в городе. Таким образом, я выступила во главе войск, и мы всю ночь шли в Петергоф. Когда мы подошли к небольшому монастырю на этой дороге, является вицеканцлер Голицын с очень льстивым письмом от Петра III.

Я не сказала, что когда я выступила из города, ко мне явились три гвардейских солдата, посланные из Петергофа, распространять манифест среди народа, говоря: „Возьми, вот что дал нам Петр III, мы отдаем это тебе и радуемся, что могли присоединиться к нашим братьям“.

За первым письмом пришло второе; его доставил генерал Михаил Измайлов, который бросился к моим ногам и сказал мне: „Считаете ли вы меня за честного человека?“ Я ему сказала, что да. „Ну так, – сказал он, – приятно быть заодно с умными людьми. Император предлагает отречься. Я вам доставлю его после его совершенно добровольного отречения. Я без труда избавлю мое отечество от гражданской войны“. Я возложила на него это поручение; он отправился его исполнять. Петр III отрекся в Ораниенбауме безо всякого принуждения, окруженный 1590 голштинцами, и прибыл с Елисаветой Воронцовой, Гудовичем и Измайловым в Петергоф, где, для охраны его особы, я дала ему шесть офицеров и несколько солдат. Так как это было уже 29-е число, день Петра и Павла, в полдень, то нужно было пообедать. В то время как готовился обед для такой массы народу, солдаты вообразили, что Петр III был привезен князем Трубецким, фельдмаршалом, и что последний старался примирить нас друг с другом. И вот они поручают всем проходящим, и, между прочим, гетману, Орловым и нескольким другим, передать мне, что уже три часа, как они меня не видели, что они умирают со страху, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня, „устроив притворное примирение между твоим мужем и тобою, как бы не погубили тебя, а одновременно и нас, но мы его в клочья разорвем“. Вот их выражения. Я пошла к Трубецкому и сказала ему: „Прошу вас, сядьте в карету, между тем как я обойду пешком эти войска“.

Я ему сказала то, что происходило. Он уехал в город, сильно перепуганный, а меня приняли с неслыханными восклицаниями; после того я послала, под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного Императора за 25 верст от Петергофа, в местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге и пока не успели расставить лошадей для него на подставу. Но Господь Бог расположил иначе.

Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы. (Попросил он у меня, впрочем, только свою любовницу, собаку, негра и скрипку; но, боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последние вещи.) Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав перед тем лютеранского священника.

Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа отравы; он имел совершенно здоровый желудок, но умер он от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено.

После его отъезда из Петергофа мне советовали отправиться прямо в город. Я предвидела, что войска будут этим встревожены. Я велела распространить об этом слух, под тем предлогом, чтобы узнать, в котором часу приблизительно, после трех утомительных дней, они были бы в состоянии двинуться в путь. Они сказали: „Около 10 часов вечера, но пусть и она пойдет с нами“. Итак, я отправилась с ними, и на полдороги я удалилась на дачу Куракина, где я бросилась, совсем одетая, в постель. Один офицер снял с меня сапоги. Я проспала два с половиной часа, и затем мы снова пустились в путь. От Екатериненгофа я опять села на лошадь, во главе Преображенского полка, впереди шел один гусарский полк, затем мой конвой, состоявший из конной гвардии; за ним следовал, непосредственно передо мною, весь мой двор. За мною шли гвардейские полки по их старшинству и три полевых полка.

В город я въехала при бесчисленных криках радости, и так ехала до Летнего дворца, где меня ждали двор, Синод, мой сын и все то, что является ко двору. Я пошла к обедне; затем отслужили молебен; потом пришли меня поздравлять. Я почти не пила, не ела и не спала с 6 часов утра в пятницу до полудня в воскресенье; вечером я легла и заснула. В полночь, только что я заснула, капитан Пассек входит в мою комнату и будит меня, говоря: „Наши люди страшно пьяны; один гусар, находившийся в таком же состоянии, прошел перед ними и закричал им: «К оружию! 30 000 пруссаков идут, хотят отнять у нас нашу матушку». Тут они взялись за оружие и идут сюда, чтобы узнать о состоянии вашего здоровья, говоря, что три часа они не видели вас и что они пойдут спокойно домой, лишь бы увидеть, что вы благополучны. Они не слушают ни своих начальников, ни даже Орловых“. И вот я снова на ногах, и, чтобы не тревожить мою дворцовую стражу, которая состояла из одного батальона, я пошла к ним и сообщила им причину, почему я выхожу в такой час. Я села в свою карету с двумя офицерами и отправилась к ним; я сказала им, что я здорова, чтоб они шли спать и дали мне также покой, что я только что легла, не спавши три ночи, и что я желаю, чтоб они слушались впредь своих офицеров. Они ответили мне, что у них подняли тревогу с этими проклятыми пруссаками, что они все хотят умереть за меня. Я им сказала: „Ну, спасибо вам, но идите спать“. На это они мне пожелали спокойной ночи и доброго здоровья и пошли, как ягнята, домой, и все оборачивались на мою карету, уходя. На следующий день они прислали просить у меня извинения и очень сожалели, что разбудили меня, говоря: „Если каждый из нас будет хотеть постоянно видеть ее, мы повредим ее здоровью и ее делам“. Потребовалась бы целая книга, чтобы описать поведение каждого из начальствующих лиц. Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожною смелостью в больших и мелких подробностях, присутствием духа и авторитетом, который это поведение им доставило. У них много здравого смысла, благородного мужества. Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные ко мне, и друзья, какими никогда еще не был никто из братьев; их пятеро, но здесь только трое было. Капитан Пассек отличался стойкостью, которую он проявил, оставаясь двенадцать часов под арестом. В конной гвардии один офицер, по имени Хитрово, 22-х лет, и один унтер-офицер, 17-ти, по имени Потемкин, всем руководили со сметливостью, мужеством и расторопностью.

И.С. Саблуков. Портрет императрицы Екатерины II. 1770-е гг.

Вот приблизительно наша история. Все делалось, признаюсь вам, под моим ближайшим руководством, и в конце я охладила пыл, потому что отъезд на дачу мешал исполнению предприятия, а все более чем созрело за две недели до того. Когда бывший Император узнал о мятеже в городе, молодые женщины, из которых он составил свою свиту, помешали ему последовать совету старого фельдмаршала Миниха, который советовал ему броситься в Кронштадт или удалиться с небольшим числом людей к армии, и, когда он отправился на галере в Кронштадт, город был уже в наших руках благодаря исполнительности адмирала Талызина, приказавшего обезоружить генерала Девьера, который был уже там от имени Императора, когда первый туда приехал. Один портовый офицер, по собственному побуждению, пригрозил этому несчастному Государю, что будет стрелять боевыми снарядами по галере. Наконец, Господь Бог привел все к концу, предопределенному Им, и все это представляется скорее чудом, чем делом, предусмотренным и заранее подготовленным, ибо совпадение стольких счастливых случайностей не может произойти без воли Божией».

Став императрицей, Екатерина переписывается с Вольтером, откровенничает в письмах с бароном Фридрихом-Мельхиором Гриммом, французским литератором, входившим в круг энциклопедистов. Она одна из первых русских женщин, кто так подробно и с юмором описывает свою личную и государственную жизнь, размышляет о своей роли в истории, лепит свой образ в глазах современников.

Создают записки и ее фрейлины, фиксируя и закрепляя для потомства портрет мудрой и простой, европейски образованной и глубоко понимающей русскую душу императрицы.

«В шестнадцать лет я получила шифр фрейлин, – пишет Варвара Головина. – Их было тогда двенадцать. Почти каждый день я была при дворе. По воскресеньям бывало собрание „большого Эрмитажа“, на которое допускался дипломатический корпус и особы первых двух классов, мужчины и женщины. Собирались в гостиной, где появлялась Императрица и поддерживала разговор. Затем все следовали за ней в театр; ужина не было. По понедельникам бывал бал и ужин у Великого Князя Павла. По вторникам я была дежурной. Мы проводили вместе с подругой часть вечера в бриллиантовой комнате, названной так потому, что там хранились драгоценности и между ними корона, скипетр и держава. Императрица играла в карты со старыми придворными. Две фрейлины сидели около стола, и дежурные придворные занимали их.

По четвергам было собрание „малого Эрмитажа“ с балом, спектаклем и ужином; иностранные министры не бывали на этих собраниях, но остальные посетители были те же, что и по воскресеньям, кроме того, в виде милости, допускались некоторые дамы. По пятницам я была дежурной. По субботам наследник трона давал великолепный праздник. Приезжали прямо в театр и, когда появлялись Их Императорские Высочества, начинался спектакль; после спектакля очень оживленный бал продолжался до ужина, который подавался в зале театра; посередине залы ставили большой стол, а в ложах – маленькие; Великий Князь и Княгиня ужинали, прохаживаясь между гостями и разговаривая с ними. После ужина опять начинался бал и кончался очень поздно. Разъезжались с факелами, что производило прелестный эффект на скованной льдом прекрасной Неве.

Эта эпоха была самой блестящей в жизни двора и столицы: все гармонировало… Город был полон знати… Там бывало много иностранцев, приезжавших посмотреть на Екатерину Великую и подивиться ей; общий тон общества был великолепен».

Екатерина не упускала ничего, что могло бы произвести впечатление на знать, народ или иностранных послов. К Зимнему дворцу Елизаветы она приказывает пристроить Малый Эрмитаж, состоящий из Северного и Южного павильонов, соединенных Висячим садом. Рядом строится Большой Эрмитаж, в котором размещается художественная коллекция Екатерины, далее – Лоджии Рафаэля и Эрмитажный театр, напоминающий античные театры. Все эти здания возводятся в новом и модном стиле классицизма, который смело отказывается от подавляющей роскоши барокко и предлагает изысканное наслаждение античной гармонией.

В том же стиле возводится Камеронова галерея в Царском Селе. Екатерина писала скульптору Фальконе о своем увлечении античностью: «Я желала бы иметь проект античного дома, распланированного как в древности… Я в состоянии выстроить такую греко-римскую рапсодию в моем Царскосельском саду». Позже, когда античный дом построили, Екатерина писала Ф.-М. Гримму: «Я вернулась с моей колоннады, где я гуляла между бронзовыми бюстами, которые уже поставлены, так что если вам любопытно знать, кто эти почтенные люди, вот список, который я сделала для вас, прогуливаясь…».

В этом списке – римские императоры Юлий Цезарь, Флавий Веспасиан, Адриан Антонин Пий, Марк Аврелий, Люций Вер и Септимий Север, то есть те самодержцы, под властью которых Рим был наиболее силен и могуч. Здесь греческие мудрецы Гераклит, Сократ, Платон и Эпикур, «отец поэзии» Гомер, «отец истории» Геродот, создатель пасторальной поэзии Феокрит, великие греческие трагики Фесип и Софокл, знаменитый оратор Демосфен и автор «Искусства любви» Овидий. Здесь же бюст выдающегося русского ученого Михаила Васильевича Ломоносова работы Ф.И. Шубина.

Расчет Екатерины был верен. Уже после ее смерти фрейлина следующей императрицы Мария Муханова напишет: «Из окон своих Екатерина могла любоваться великолепным лугом, окаймленным прекрасными рощицами и украшенным колонною, которая воздвигнута в честь ее войска. Рабочий кабинет ее – очень большая и вовсе не веселая комната; китайские обои делали ее мрачною. Тут великая Государыня помышляла о благе народа, ею любимого и ее обожавшего. Утомившись и чувствуя нужду в отдыхе, она отворяла дверь и выходила прямо на галерею, уставленную изваяниями великих людей, украшающих собою человечество. Когда я прохаживалась по этой величественной колоннаде, мне всякий раз представлялась необыкновенная женщина, гением которой укреплена Россия и доведена до величия, в котором мы теперь ее видим. Я воображала себе Екатерину с ее ясным лицом, медленною и плавною походкою, в широком и своеобразном одеянии, посреди этих мраморных ликов, принадлежащих, как и она Всемирной истории».

Свой Царскосельский парк она украшала памятниками, напоминавшими о победах русского войска в Турции и Греции. Позже Морейская колонна, Кагульский обелиск и Чесменская колонна будут вдохновлять юного Пушкина.

И, наконец, приказав Фальконе возвести знаменитого Медного всадника, императрица помещает на его пьедестале надпись «Петру I – Екатерина II», т. е. вопреки истории и генеалогии утверждает прямую преемственность с основателем Петербурга.

«Большими гастролями» была поездка Екатерины в завоеванный Крым. Варвара Головина делится по этому поводу следующим историческим анекдотом: «Потемкин, ехавший впереди, приготовил многочисленную стражу. Она отказалась от нее. Император Иосиф, присоединившийся к ней на дороге, был очень удивлен, что так мало принято предосторожностей. Императрица ничего не ответила на его замечание, но одно событие оправдало ее поведение. Только что покоренные татары принимали ее с энтузиазмом. Раз, когда карета Ее Величества находилась на очень крутой горе, лошади закусили удила и опрокинули бы ее, но жители окрестных деревень, сбежавшиеся, чтобы посмотреть на свою государыню, бросились к лошадям и остановили их. Многие при этом были убиты и ранены, но крики восторга раздавались непрерывно. „Да, я вижу, – сказал тогда император, – что вам не нужно стражи“».

Но подлинным триумфом стал великолепный праздник, состоявшийся 28 апреля 1791 года в только что построенном Таврическом дворце и посвященный взятию турецкой крепости Измаил. Героем праздника стал Григорий Александрович Потемкин.

Один из очевидцев отмечал, что «в день празднества сад весь был еще несравненно более обыкновенного украшен. Все окна оного прикрыты были искусственными пальмовыми и померанцевыми деревьями, коих листья и плоды представлены были из разноцветных лампад. Другие искусственные плоды в подобие дынь, ананасов, винограда и арбузов в приличных местах сада были представлены также из разноцветных лампад. Для услаждения чувств скрытые курильницы издыхали благовония, кои смешивались с запахом цветов померанцевых и жасминных деревьев и испарениями малого водомета, бьющего лавандною водою. Между храмом и листвяною беседкою находилась зеркальная пирамида, украшенная хрусталями, наверху которой блистало имя Императрицыно, подделанное под брильянты, и от которого исходило на все стороны сияние. Близ оной стояли другие, меньше, огромные пирамиды, на которых горели трофеи и вензеловые имена Наследника престола, Его Супруги и обоих Великих Князей, составленные из фиолетовых и зеленых огней».

Гавриил Романович Державин, написавший для праздника стихи для хора «Гром победы раздавайся», оставил такие воспоминания об этом событии: «Сто тысяч лампад внутри дома, карнизы, окна, простенки, все усыпано чистым кристаллом возженного белого благовонного воску. Рубины, изумруды, яхонты, топазы блещут. Разноогненные с живыми цветами и зеленью переплетенные венцы и цепи висят между столпами, тенистые радуги бегают по пространству, зарево – сквозь свет проглядывает, искусство везде подражает природе. Во всем виден вкус и великолепие <…> Как скоро высочайшие посетители соизволили возсесть на приуготовленныя им места, то вдруг загремела голосовая и инструментальная музыка, из трехсот человек состоявшая. Торжественная гармония разлилась по пространству залы. Выступил от алтаря хоровод, из двадцати четырех пар знаменитейших и прекраснейших жен, девиц и юношей составленный. Они одеты были в белое платье столь великолепно и богато, что одних брильянтов на них считалось более, нежели на десять миллионов рублей. Сие младое и избранное общество тем больший возбудило в Россиянах восторг, что государи великие князья Александр и Константин Павловичи удостоили сами быть в оном. Видели Россияне соприсутствующую веселию их любезную матерь отечества, кроткую и мудрую свою обладательницу; видели при ней мужественнаго ея сына и достойную его супругу, украшенных всеми добродетелями; видели младых их чад, великих князей и княжон, радостную и твердую надежду будущего империи блаженства, а притом последних в сообществе, с детьми их. Какою радостию, каким восторгом наполняло сие их чувства и что изображалося на их то удивленных, то улыбающихся лицах, того никакое перо описать не в состоянии; удобно было токмо сие видеть и чувствовать. Сия великолепная кадриль, так сказать, из юных Граций, младых полубогов и героев составленная, открыла бал польским танцем. Громкая музыка его сопровождаема была литаврами и пением…».

И, наконец, сама императрица описала праздник в письме к Ф.-М. Гримму: «Да будет известно моему козлу отпущения, что вчера фельдмаршал князь Потемкин дал нам великолепный праздник, на котором я пробыла от семи часов вечера до двух часов утра… Праздник начался народным угощением, но я застала уже остатки, так как народ в минуту все растащил; почтенная публика долго дожидалась, стоя на дожде, который лил с двенадцати часов, и потому с великою поспешностью бросилась на угощение. Потом, вероятно, те, кому удалось что-нибудь захватить, отправились восвояси, чтоб там насладиться плодами своих трудов. Публика же, приглашенная по билетам во дворец князя, прошла через великолепные сени и первую залу в другую громадную залу, которая по размерам и по красоте постройки уступает, как говорят, только Св. Петру в Риме. В зале два ряда колонн; за колоннами с одной стороны обширный зимний сад, украшенный статуями и вазами, которые кажутся очень маленькими. По этому вы можете судить о размерах. Я набросала вам рисунок залы, а вы постарайтесь себе представить, как все было.

Большая зала в длину имеет, я думаю, сажен 35; она построена из кирпича, но удивительно изящна и величественна. Как только я вошла в залу, князь подвел меня к стульям. я уселась посреди публики, которая была без шапок и не промокла под дождем, и тогда из саду… появились две кадрили, одна розовая, другая голубая; в первой был великий князь Александр, во второй великий князь Константин. Каждая кадриль состояла из двадцати четырех пар: тут была самая красивая петербургская молодежь обоего пола, и все они, и женщины, и мужчины, были с головы до ног залиты брильянтами: тут были все брильянты, какие только нашлись в городе и в предместиях. Различные танцы были превосходно исполнены: я никогда ничего не видала разнообразнее, красивее и блестящее этих танцев, которые продолжались почти три четверти часа. После того князь повел меня и все остальное общество в театр, где была представлена комедия. Когда представление кончилось, мы опять вернулись в большую залу, и начался бал. Посреди бала молодежь наша вздумала вместо контреданса опять повторить свою кадриль, и присутствующие во второй раз буквально пришли в восторг. По окончании танцев я ушла во внутренние комнаты, которые так же великолепны, как и все в этом волшебном замке, и там отдыхала; в двенадцать часов ночи доложили, что ужин готов в театральной зале; обе кадрили ужинали на сцене. Все мужчины, участвовавшие в кадрилях, были одеты испанцами, все дамы гречанками. Остальными столами наполнялся амфитеатр. Зрелище было чудное. После ужина в первой зале был вокальный и инструментальный концерт, после которого я и уехала в два часа утра. Вот как, государь мой, проводят время в Петербурге, несмотря на шум, и войну, и угрозы диктаторов».

Вечер завершился роскошным фейерверком.

Фрейлина Головина рисует нам великую женщину, ни на секунду не утрачивающую своего величия, даже когда она заботится о гостях или подтрунивает над собой: «Трудно описать твердость характера Императрицы в ее заботах о государстве. Она была честолюбива, но в то же время покрыла славой Россию; ее материнская заботливость распространялась на каждого, как бы он незначителен ни был. Трудно представить зрелище более величественное, чем вид Императрицы во время приемов. И нельзя было быть более великодушным, любезным и снисходительным, чем она в своем тесном кругу. Едва появлялась она, исчезала боязнь, заменяясь уважением, полным нежности. Точно все говорили: „Я вижу ее, я счастлив, она наша опора, наша мать“.

Садясь за карты, она бросала взгляд вокруг комнаты, чтобы посмотреть, не нужно ли кому чего-нибудь. Она доводила свое внимание до того, что приказывала опустить штору, если кого беспокоило солнце…

…Двор находился в это время в Таврическом дворце. Чтобы придать разнообразие вечерам, устроили маленький бал из лиц, составлявших общество Эрмитажа. Мы собрались в гостиной. Появилась Государыня и села рядом со мной. Мы разговаривали некоторое время. Дожидались короля, чтобы открыть бал.

– Я думаю, – сказала мне Ее Величество, – что лучше начать танцы. Когда Король придет, он будет менее смущен, застав все в движении, чем это общество, которое сидит и ждет его.

– Ваше Величество, прикажете мне пойти распорядиться? – спросила я.

– Нет, – отвечала она, – я дам знак камер-юнкеру.

Она сделала знак рукой, но камер-юнкер не заметил его, а вице-канцлер граф Остерман принял это на свой счет. Старик подбежал со своей длинной палкой так скоро, как мог, и Государыня встала, отвела его к окну и серьезно проговорила с ним около пяти минут. Она вернулась потом на свое место и спросила меня, довольна ли я ею.

– Я желала бы, чтобы все дамы в Санкт-Петербурге могли поучиться у Вашего Величества, как деликатно надо обращаться с гостями.

– Но как же я могу поступать иначе, – возразила она. – Я огорчила бы этого бедного старика, сообщив ему, что он ошибся. Вместо этого, поговорив с ним о погоде, я убедила его, что он действительно был позван мною. Он доволен, вы довольны, и, следовательно, я довольна…

…На этом вечере она была с веером в руках, чего я раньше у нее никогда не видала. Она держала его так странно, что я не могла удержаться, чтобы не смотреть на нее. Она это заметила.

– На самом деле я думаю, – сказала мне Ее Величество, – что вы смеетесь надо мной.

– Должна признаться Вашему Величеству, – отвечала я, – что никогда я не видала, чтобы более неловко держали веер.

– Правда, – продолжала она, – что у меня немного вид Нинет при дворе (Персонаж одной из итальянских комедий Эджио Дуни, простолюдинка, попавшая во дворец. – Е. П. ), но Нинет очень пожилой.

– Эта рука, – сказала я, – не создана для пустяков; она держит веер, как скипетр».

М. Шибанов. Портрет императрицы Екатерины II в дорожном костюме. 1787 г.

И только статссекретарь Грибовский в своих записках рисует нам частную жизнь императрицы: не полубогини и не царицы полумира, а пожилой, очень занятой и усталой женщины в шлафроке и чепце, живущей со своим молодым любовником и присматривающей за огромным хозяйством, именуемой Российской империей.

«Образ жизни императрицы в последние годы был одинаков: в зимнее время имела она пребывание в большом Зимнем дворце, в среднем этаже, под правым малым подъездом, против бывшего брюсовского дома. Собственных ее комнат было немного: взойдя на малую лестницу, входишь в комнату, где на случай скорого отправления приказаний государыни стоял за ширмами для статс-секретарей и других деловых особ письменный стол с прибором; комната эта стояла окнами к малому дворику; из нее вход был в уборную, которой окна были на дворцовую площадь. Здесь стоял уборный столик. Отсюда были две двери: одна направо в бриллиантовую комнату, а другая налево в спальню, где государыня обыкновенно дела слушала. Из спальни прямо выходили во внутреннюю уборную, а налево в кабинет и зеркальную комнату, из которой один ход в нижние покои, а другой прямо через галерею, в так называемый ближний дом; в этих покоях государыня жила иногда до весны, а иногда и прежде в Таврический дворец переезжала.

…Во всех местах ее пребывания время и занятия императрицы распределены были следующим порядком: она вставала в 7 часов утра и до 9 занималась в кабинете письмом (в последнее время сочинением сенатского устава). Однажды она мне между прочим сказала: „Не пописавши, нельзя и одного дня прожить“. В это время пила одну чашку кофе без сливок.

В 9 часов переходила в спальню, где у самого почти входа из уборной подле стены садилась на стул, имея перед собою два выгибных столика, которые впадинами стояли один к ней, а другой в противоположную сторону, и перед сим последним поставлен был стул; в это время на ней был обыкновенно белый гродетуровый шлафрок или капот, а на голове флеровый белый же чепец, несколько на левую сторону наклоненный. Несмотря на 63 лет государыня имела еще довольную в лице свежесть, руки прекрасные, все зубы в целости, отчего разговаривала твердо, без шиканья, только несколько мужественно; читала в очках и притом с увеличительным стеклом…

Государыня, заняв вышеописанное место за выгибным столиком, звонила в колокольчик, и стоявший безотходно у дверей спальни дежурный камердинер туда входил и вышед звал, кого приказано было. В сие время собирались в уборную ежедневно обер-полицмейстер и статс-секретари; в одиннадцатом часу приезжал граф Безбородко; для других чинов назначены были в неделе особые дни: для вице-канцлера, губернатора и губернского прокурора Петербургской губернии – суббота; для генерал-прокурора – понедельник и четверг; среда – для синодального обер-прокурора и генерал-рекетмейстера (от франц. requete – жалоба, прошение – чиновник, получающий прошения и передающий их монарху. – Е. П.); четверг – для главнокомандующего в С.-Петербурге. Но все сии чины, в случае важных и не терпящих времени дел, могли и в другие дни приезжать и по оным докладывать. Первый по позыву являлся к государыне обер-полицмейстер бригадир Глазов со словесным донесением о благосостоянии столицы и о других происшествиях, и с запиской на одной четверке листа, написанной в полиции некрасиво и неправильно, о приехавших и выехавших из города накануне того дня разного звания людях, которым угодно было себе на заставе сказать; ибо часовые никого из проезжающих через заставу не останавливали и ни о чем их не спрашивали, да и шлагбаумов тогда не было; выезд за долги из столицы не был воспрещен, каждый получал от губернатора подорожную во всякое время и без всякой платы и выезжал из города, когда хотел.

По выходе обер-полицмейстера статс-секретари через камердинера докладывались и по одиночке были призваны (в сем числе и я находился). При входе в спальню наблюдался следующий обряд: делал государыне низкий поклон, на который она отвечала наклонением головы, с улыбкой подавала мне руку, которую я, взяв в свою, целовал и чувствовал сжатие моей собственной руки, потом говорила мне: „Садитесь“. Севши на поставленном против нее стуле, клал я на выгибной столик принесенные бумаги и начинал читать. Я полагаю, что и прочие при входе к государыне то же самое делали и такой же прием имели. Но как скоро показывался граф П.А. Зубов, то каждый из нас немедленно в уборную выходил. Приходил же всегда с заготовленными к подписанию бумагами. Около одиннадцатого часа приезжали и по докладу перед государыней были допускаемы вышеупомянутые чины, а иногда и фельдмаршал граф СуворовРымникский, бывший тогда, после завоевания Польши, в Петербурге. Сей, вошедши в спальню, делал прежде три земных поклона перед образом Казанской Богоматери, стоявшим в углу на правой стороне дверей, перед которым неугасимая горела лампада; потом, обратясь к государыне, делал и ей один земной поклон, хотя она и старалась его до этого не допускать и говорила, поднимая его за руки: „Помилуй, Александр Васильевич, как тебе не стыдно это делать?“ Но герой обожал ее и почитал священным долгом изъявлять ей таким образом свое благоговение. Государыня подавала ему руку, которую он целовал как святыню, и просила его на вышеозначенном стуле против нее садиться и через две минуты его отпускала. Сказывали, что такой же поклон делал и граф Безбородко, и некоторые другие, только без земных поклонов перед Казанскою…

Государыня занималась делами до 12 часов. После во внутренней уборной старый ее парикмахер Козлов убирал ей волосы по старинной моде с небольшими назади ушей буклями: прическа невысокая и очень простая. Потом выходила в уборную, где мы все дожидались, чтобы еще ее увидеть; и в это время общество наше прибавлялось четырьмя пожилыми девицами, которые приходили для служения государыне при туалете.

Одна из них, М.С. Алексеева, подавала лед, которым государыня терла лицо, может быть, в доказательство, что она других притираний не любила; другая, А.А. Палакучи, накалывала ей на голове флёровую наколку, а две сестры Зверевы подавали ей булавки. Туалет сей продолжался не более десяти минут, в которое время государыня разговаривала с кем-нибудь из присутствовавших; в числе коих нередко бывал обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин, а иногда граф Александр Сергеевич Строганов, всегдашние ее собеседники. Раскланявшись с предстоявшими господами, государыня возвращалась с камер-юнгферами в спальню, где при помощи их и Марьи Саввишны одевалась для выхода к обеду; а мы восвояси отправлялись.

Платье государыня носила в простые дни шелковое, одним почти фасоном сшитое, который назывался тогда молдаванским; вернее было по большей части лиловое или дикое, т. е. серого цвета, без орденов, и под ним белое; в праздники же парчовое с тремя орденами-звездами: андреевской, георгиевской и владимирской, а иногда и все ленты сих орденов на себя надевала, и малую корону; башмаки носила на каблуках не очень высоких.

Обеденный ее стол был в сие время по 2-м часу пополудни (те, которые с ней кушали, были каждый раз приглашаемы, исключая П.А. Зубова, который всегда без приглашений с государыней кушал)… в праздничные же дни были званы еще и другие из военных и статских чинов в С.-Петербурге бывших, до 4-го, а чрезвычайные торжества до 6-го класса».

Но как только Екатерина утратила возможность контролировать ситуацию, рядом с ее телом начали разыгрывать свой спектакль уже совсем другие актеры.

Вспоминает Варвара Головина: «Уборная комната, находившаяся перед спальней, была наполнена лицами, представлявшими зрелище сильного отчаяния. Наконец, они увидели Государыню, лежавшую на полу на матрасе за ширмами. Она находилась в спальне, тускло освещенной; у ног ее были фрейлина м-ль Протасова и камер-фрау м-ль Алексеева, рыданья которых смешивались со страшным хрипом Государыни. Это были единственные звуки, нарушавшие глубокую тишину.

…Великий Князь Павел расположился в кабинете за спальней своей матери так, что все, кому он давал распоряжения, проходили мимо Государыни, еще не умершей, как будто ее уже не существовало. Эта профанация Величества, это кощунство, недопустимое по отношению и к последнему из людей, шокировало всех и представляло в неблагоприятном свете разрешавшего это Великого Князя Павла. Так прошла ночь. Был момент, когда блеснула надежда; казалось, что подействовали лекарства, но эта надежда скоро была разрушена…

Под утро был получен приказ надеть русские платья. Это означало, что Государыня кончалась. Однако весь день прошел в ожидании. Агония была долгой и мучительной, без одной минуты сознания. Шестого, в одиннадцать часов вечера, прислали за Великой Княгиней Елизаветой и ее золовкой, находившейся у нее. Императрицы Екатерины более не существовало… Покойная Государыня была положена на постель в утреннем платье. Императорский Дом присутствовал на панихиде, отслуженной в том же помещении, и после целования руки покойной отправились в церковь, где была принесена присяга Императору. Эти печальные церемонии продолжались до двух часов ночи.

…Я вошла в тронный зал и села у стены, вбок от трона. Через три шага от меня был камин, к которому прислонился камер-лакей Екатерины II. Его отчаяние и печаль вызвали слезы у меня; и мне стало от этого легче.

Рядом с тронным залом находилась зала кавалергардов. Потолок, пол и стены были обтянуты черным; единственным освещением этой траурной комнаты был яркий огонь камина. Кавалергарды в своих красных куртках и серебряных касках расположились группами, одни, опираясь на карабины, другие, лежа на стульях. Мрачное молчание в этом зале, прерываемое только вздохами и рыданиями…

Через минуту обе половины двери раскрылись. Появились придворные в самом глубоком трауре и прошли через зал в спальню, где лежало тело Государыни. Я была извлечена из уныния, в которое повергло меня зрелище смерти, приближавшимся похоронным пением. В дверях показалось духовенство, священники, певчие и Императорская семья, а за нею несли тело на великолепных носилках, покрытых Императорской мантией, концы которой неслись первыми чинами двора. Началась служба; она подняла мое мужество, смягчая сердце. Когда церемония кончилась, вся императорская фамилия, один за другим, преклонялись перед телом и целовали руку покойной.

Потом все разошлись. Остался один священник против трона, чтобы читать Евангелие. Шесть кавалергардов были поставлены вокруг гроба».

Царствования Екатерины и ее нелюбимого сына Павла завершили XVIII век в России. Но нам пока рано покидать этот век, ведь мы, по сути, познакомились только с двором и придворной жизнью. Но как жили женщины за стенами дворцов?

Женское образование

В 1818 году в Петербурге вышел небольшим тиражом роман «Евгения, или Письма к другу». Его автором был сын пономаря, скромный учитель из города Уральска Иван Сергеевич Георгиевский. Фабула романа предельно проста. Некий юноша Эраст встречает прекрасную и добродетельную девушку Евгению, влюбляется, ухаживает за ней, добивается взаимности, женится, воспитывает вместе с ней сына. Но Евгения внезапно умирает от простуды, и Эраст погружается в неизбывное горе.

Этот роман хорош именно тем, что зауряден. Он показывает, каков был идеал женщины, любви, семейной жизни и воспитания детей у рядовых (хотя и образованных) членов общества в конце XVIII – начале XIX века. И легко можно увидеть, какой путь прошла общественная мысль России за сто лет.

Итак, идеал русской женщины XVII века – это невинная девушка, коротающая время в своем тереме за вышиванием и молитвами, а после свадьбы – рачительная хозяйка, не выходящая из повиновения мужу, погруженная в заботы о домашней экономии и о детях и не жаждущая суетных развлечений.

Каков же идеал конца XVIII века?

«По испещренному цветами лугу величественно приближается к водопаду прекрасная, несравненная незнакомка. Три улыбающиеся грации сопровождают ее, как богиню. Большие глаза ее блистают ярким светом, проникающим в глубину сердца. Нежные розы, смешавшись с лилиями, улыбаются на прелестных ее ланитах. Черные локоны небрежно стелются по воле резвого ветра. Она идет медленно едва касается цветов, смиренно преклоняющихся перед нею. Я весь обратился в зрение, и с жадностью пожираю ее прелести. Она бросила на меня беглый взгляд; тихо подошла к водопаду; несколько минут смотрела на кипящие волны, на играющее в них солнце, медленно разлучила свои взоры с сими очаровательными предметами и наконец исчезла. Друг твой остался неподвижен, подобно пораженному молнией».

Во второй раз Эраст встречает свою красавицу в светской гостиной.

«Милый друг! Приличие привлекло меня в блестящее собрание. Я сидел один и проклинал тягостные узы, налагаемые обществом. Я тосковал о сладостном уединении, скорбь мою питавшем; им занимался в кругу шумных удовольствий, оглушавших мои чувства! Вдруг необыкновенное движение, подобно волнам, разлилось по всему собранию. Молодые мужчины теснятся; женщины с беспокойством смотрят, и нежный румянец покрывает щеки их; старики на минуту оставляют карты и невольною улыбкою приносят жертву явившейся красоты. Любопытство против воли влечет друга твоего в толпу теснившихся ее почитателей. И что же? О небо! Я увидел божество свое… Гром грянул над твоим другом! Колена мои колеблются; я трепещу подобно преступнику. Она склонила на меня взор свой; друг мой, какое-то пламя объемлет меня; мои взоры помрачаются, я ослабеваю, опираюсь о стену и едва могу броситься в кресла. И в сем изнеможении вкушаю восторг, коего душа моя никогда еще не ощущала.

Какую жизнь разливает она в кругу всего собрании. Ее взгляды, улыбка, движения, голос – все сыплет розы удовольствия вокруг нее. С жадностью всякий ловит слово ее. Но она старается сокрыть сию грацию, которая все в ней венчает. О небесное существо, тем более ты поражаешь, очаровываешь, чем более скрываешь божественные свои достоинства! Друг мой, я смотрю на нее, все забываю и весь обращаюсь в наслаждение.

Но что я почувствовал, милый мой, что я почувствовал, как она, после скромного сопротивления, начала играть на гитаре, сопровождая приятные звуки нежным, прелестным, волшебным голосом! Небесное согласие, меня восхитив, проникло во глубину самого сердца. Никогда смертный не извлекал подобных звуков. Рука ее перестала бегать по струнам; последний вздох умер уже на сих устах: все еще слушает, и – вдруг во всех местах раздаются громкие рукоплескания. С величественным наклонением головы, с прелестною улыбкою обратилась она к собранию и вскоре исчезла, подобно молнии.

Какое мрачное безмолвие! Скука разлила яд свой всем обществе. Я спешу в уединение, чтобы в полной мере насладиться своим блаженством».

Затем Эраст знакомится с родителями Евгении и становится вхож в их дом.

«Счастливый случай познакомил меня с ее редкими родителями, и я увидел ее в их семействе. Я в смущении едва мог сказать ей несколько несвязных слов. Начинаю говорить; голос, самый ум – все мне изменяет. Одни глаза… в них она могла читать мою душу. Милый друг, с какою жадностью смотрю я на все в ее святилище! Какая везде простота! И какой вкус! Все тут говорит, все улыбается, все настраивает тебя к веселому расположению! Жан-Жак и Ричардсон, как я завидую вашей участи! Новая Элоиза и Кларисса лежат на ее столике. Счастливый Карамзин, она беседует также с твоими грациями! Любовь и дружба, соплетшись руками, парят перед нею в воздухе; пламенник и миртовая ветвь сливаются в одно знамение небесного наслаждения! Прекрасная картина! В стороне, на другом столике, видишь рукоделье и гитару. Цветы разливают благовоние в сем храме простоты и вкуса; соловей поет – умирает в восторгах.

Солнце бросало яркие лучи; вся природа томилась; между тем предлагают идти в сад. Я изумился; но, будучи готов броситься в самый огонь с божественною Евгенией, поспешно встаю, подхожу к ней с робостью. О счастье! Рука небесного существа в руке твоего Эраста! Ах, как желал бы я целую вечность переносить с нею жары ливийские! Входим в сад – сладостная прохлада и оживляет, и нежит томящиеся чувства. Вековые деревья, переплетшись ветвями, возвышаются до облаков и составляют повсюду зеленые своды. Луч солнца падает на них, играет, теряется. Бархатный ковер лугов манит под тень каждого дерева и предлагает приятное отдохновение. Чистый ручеек тихо катит струи свои посреди сада; кажется, он не может расстаться с прелестными местами. Гора, осеняемая ветвистыми деревьями, величественно подъемлет гордое чело свое. Дерновые ступени ведут на верх ее; где переплетшиеся акации составляют прекрасную беседку, защищаемую от жара ветвистыми ивами. Входим в сей храм. Мы одни. Евгения садится на дерновую скамью и указывает мне место подле себя. Но – друг твой на коленях перед нею, подобно преступнику, ожидает страшного приговора. Жизнь или смерть… Различные движения души рисуются попеременно на прелестном лице ее; молчание запечатлевает уста. Ужасная неизвестность! Я трепещу, едва дышу, разрушаюсь… „Торжествуй, – наконец она сказала, – с первого взгляда я почувствовала к тебе то, чего никогда еще не чувствовала“, – сказала и с быстротою молнии сокрылась в глубину леса. О, друг мой, божественное согласие восхищает мою душу, и на земле я вкушаю все наслаждения неба. Одно слово открыло мне рай!»

И вот Эраст и Евгения уже супруги. Как же они проводят свои дни?

«После веселого завтрака мы идем с поспешностью в сад вместе принести дань уважения природе. Ах, друг мой, как любят наши взоры бегать по сей роскошной ризе земли, волнующейся перед нами! С какой жадностью мы пьем чистый воздух, растворенный благовонием! Но едва жар начинает заступать место сладостной прохлады, мы удаляемся под кров своего скромного жилища. Небесная Евгения берет гитару… Если бы ты послушал, какие волшебные звуки! Милый мой, почему ты не со мною!

Иногда она садится за рукоделье, между тем я поверяю бумаге бесконечное блаженство, коим наслаждаюсь в кругу сего совершенного мира. Восхищение исторгает из рук моих перо, и я читаю ей строки свои. Друг мой, глаза ее оживляются, по розовым щекам катится слеза чувствительности. Венцы, рукою славы соплетаемые, сколь вы ничтожны в сравнении с сею бесценною слезою! Как я торжествую в сию минуту!

Иногда она рисует. Милый мой, сами грации водят ее рукою. Как она сливает природу с искусством и искусство с природою! Но что всего важнее, прекрасная душа ее всегда отражается на картине, подобно как солнце в чистом источнике. Иногда я читаю вслух какую-нибудь книгу, ознаменованную печатию гения. Как часто сердца наши встречаются! Я живо чувствую, что мы созданы друг для друга. Между тем обед. Яствы просты, но вкусны.

После стола мы садимся на диван. В разговорах, прерываемых пламенными поцелуями, сливаем свои души и вкушаем чистейшие удовольствия. Несравненная Евгения в восторге поет любимую мою песню. Потом, остановившись перед соловьем, она напевает разные трели, и он, мало-помалу одушевляясь, теряется наконец в смелых, быстрых, нежных перекатах. В праздничные дни все домашние, по знаку, собираются в особую комнату, и Евгения, подобно чадолюбивой матери, разделяет награды заслугам. Каждый осыпает ее благословениями, и по всему дому раздаются восклицания радости.

Когда приятная свежесть оживит томящуюся землю, мы спешим на лоно природы. Прекрасная роща, примыкающая ко хребту высокой горы, принимает нас под сень свою, и мы пьем сладостную прохладу под сводом развесистых лип. Любопытство ведет нас на вершину горы. Какой обширный, какой разнообразный, какой волшебный вид поражает наши взоры! Здесь, внизу, вырывается с шумом водомет, бросает во все стороны серебряный дождь брызгов, чрез минуту сливается и составляет прелестный ручей, бегущий в улыбающуюся долину. Там синеет теряющийся вдали лес, волнуемый, подобно морю, дыханием ветра. Там отягченные плодами деревья, нагнувшись, смотрятся в чистое озеро и манят под кров своей тени. Здесь, на берегу, живописно разбросаны хижины, там пестреют стада и раздаются нежные звуки свирели. Там земледелец точит свою косу, там подруга его собирает богатую жатву. И взор, гоняясь с жадностью за разбросанными чертами сей картины, теряется в бесконечности. Солнце, любуясь, кажется, прелестным видом, медленно склоняется к западу, еще раз выглядывает из-за гор и скрывается. Веселые песни земледельцев напоминают нам, что должно расстаться с сим волшебным местом.

Но если погода удерживает нас дома, мы беседуем с Тассом, с Гёте, с Державиным. С каким искусством рисуют они красоты природы и с какою легкостью возносятся над нею! Мы читаем, останавливаемся, восхищаемся, рассуждаем, и неприметно наступает время ужина. Смехи и удовольствия услаждают наш легкий и приятный стол. Наконец мы повергаемся в объятия сна, мечты и тогда беспрестанно рисуют нам разные картины нашего блаженства. Следующий день обещает удовольствия дня прошедшего с новыми прелестями, с новыми очарованиями. Милый мой, небесная Евгения дает всему вид новый. Та же картина, но как она украсит, оживит ее! Каждый взор ее, каждая улыбка, каждое движение рождают новую грацию.

В окрестностях нашего города во многих местах рассеяны деревни. Часто восхищался я прелестным их местоположением, часто слушал, как румяная заря разливает в них шумное движение, часто смотрел, как последний луч солнца умирает на сих высоких домиках, и никогда вообразить не мог, чтобы счастливые в глазах моих жилища заключали в себе все ужасы жестокого убожества. Мой друг, бедная мать смотрит на четверых своих младенцев, слышит вопли их и не может подать им руки помощи. О, как она рыдает, стонет, терзается! Жестокий владетель их, жалея богатых крестьян, отдал мужа ее в военную службу. Едва вступила Евгения в хижину сих несчастных жертв бедности, все единогласно воскликнули: „Ах, благодетельница наша!“ Мать, облившись слезами, с тяжким вздохом сказала: „Мы думали, что небо забыло нас, бедных!“ Евгения извиняется перед нею и, подобно ангелу-утешителю, отирает горестные ее слезы. Расточая нежные ласки, она раздала детям маленькие подарки, и милые малютки, прыгая от радости, наполнили комнату криками веселья. Мы сели и начали разговаривать с несчастною матерью. Она излила перед нами свои страдания и облегчила стесненное сердце».

Итак, идеальная женщина конца XVIII века должна быть не только прекрасна и добродетельна, но и умна, начитана, знакома не понаслышке с музыкой и живописью, чтобы ее муж мог не только восхищаться ее красотой (и, заметим в скобках, ее приданым), но также делиться с ней своими мыслями и чувствами, обсуждать литературные новинки, восхищаться романтическими красотами природы. Повстречай боярышня XVII века барышню века XVIII, они, пожалуй, показались бы друг другу инопланетянками. Как же произошла подобная перемена?

«Юности честное зерцало»

Так называлась одна из первых книг, рассказывавшая знатной молодежи, как надлежит вести себя в обществе. Юношам предписывалось почитать родителей, избегать праздности, лености и бахвальства, изучать иностранные языки и постоянно практиковаться, быть скромным и вежливым, трезвым и воздержанным, хранить доверенные им тайны. Итог подводится в таких словах: «Младыи шляхтичь, или дворянин, ежели в езерциции (в обучении) своей совершен, а наипаче в языках, в конной езде, танцовании, в шпажной битве, и может доброй розговор учинить, к тому ж красноглаголив и в книгах научен, оный может с такими досуги, прямым придворным человеком быть».

Список же девичьих добродетелей, по мнению автора, таков: «Охота, и любовь к слову, и службе Божеи, истинное познание Бога, страх Божии, смирение, призывание Бога, благодарение, исповедание веры, почитание родителем, трудолюбие, благочиние, приветливость, милосердие, чистота телесная, стыдливость, воздержание, целомудрие, бережливость, щедрота, правосердие, и молчаливость, и протчая».

Ни красноречие, ни знание иностранных языков, ни искусность в «танцовании» и конной езде в этот список не входят. Хоть Петр I специальным указом запретил венчать неграмотных дворянских девушек, которые не могут подписать хотя бы свою фамилию, хоть мы и знаем, что девушки-дворянки в XVIII веке вели такую же светскую жизнь, как и юноши, но автор книги словно не замечает этого. Для него девушки остались прежними теремными затворницами, которые «должни всяких побуждении к злочинству, и всякой злой прелести бегать: яко злых бесед, нечистаго обычая и поступков, скверных слов, легкомысленных и прелестных одежд, блудных писм, блудных песней, скверных басней, сказок, песней, истории, загадок, глупых пословиц и ругателных забав и издевок, ибо сие есть мерзость пред Богом» и «без прелести плотския наружно, и внутренно душею и телом, чисто себя вне супружества содержит…».

А как же обстояло дело в реальности? К счастью, у нас есть достаточно текстов, в которых дворянки рассказывают о своем детстве. Но обычно они рассказывают о том, как их родители воспитывали в них те или иные душевные качества или черты характера, очень редко речь идет об образовании в узком смысле слова, т. е. изучении естественных и гуманитарных наук.

Вот отрывок из мемуаров Натальи Долгорукой. Ее юность пришлась на первую треть XVIII века. После смерти матери, лишившись ее опеки, она остро почувствовала, что теперь сама отвечает за собственную репутацию.

«Итак я после смерти матери моей всех компаний лишилась, пришло на меня высокоумие, вздумала я сохранять себя от излишнего гуляния, чтобы мне от чего не понести какого поносного слова: тогда очень соблюдали честь. Итак я себя заключила, и правда, что в тогдашнее время не такое было обхождение в свете, очень примечали поступки молодых и знатных девушек, тогда не можно было так мыкаться, как в нонешний век»… Однако в словах Натальи звучит сожаление: «Вы увидите, что я и в самой своей молодости весело не живала, и никогда сердце мое удовольствия не чувствовало. Я свою молодость пленила разумом, удерживала на время свои желания, в рассуждении том, что еще будет время к моему удовольствию, заранее приучала себя к скуке».

А вот воспоминания Анны Евдокимовны Лабзиной, родившейся в 1858 году. Она жила совсем в других условиях, была воспитана матерью, но в тех же правилах строгой христианской добродетели.

«Мне уж было семь лет и грамоте уж была выучена, и сама мать моя учила писать и начала образовывать сердце мое, сколько словами, а вдвое примерами. Она посвятила себя для соделания счастливыми своих крестьян, которые ее боготворили. У нас в деревне, когда бывали больные, то мать моя, не требуя лекарской помощи, все болезни лечила сама, и Бог ей помогал. У отчаянных больных просиживала по целым дням, где и я с ней бывала и служила то ее приказанию больным, сколько могла по летам моим; на ночь отправляла мою няню, которая с охотою делала все то, что ей приказывали. У умирающих всегда бывала и я с ней, и все это время страдания умирающего она, стоя на коленях перед распятием, с рыданием молилась, и ежели умирающий в памяти, то подкрепляла его и утешала надеждой на Спасителя нашего, – и так больной делался покоен, что не с таким ужасом ожидал конца своего. Часто в таких случаях заставляла меня читать о страданиях Христа Спасителя, что больных чрезвычайно услаждало. И куда она приходила – везде приносила с собой мир и благословение Божие. И как соседи узнали, что мать моя лечит, то приваживали к ней больных, и она никак не отказывала и с радостию принимала всех к себе, и очень редко случалось, чтоб умирали.

Между тем меня учила разным рукодельям, и тело мое укрепляла суровой пищей, и держала на воздухе, не глядя ни на какую погоду, шубы зимой у меня не было; на ногах, кроме нитных чулок и башмаков, ничего не имела; в самые жестокие морозы посылала гулять пешком, а тепло мое все было в байковом капоте. Ежели от снегу промокнут ноги, то не приказывала снимать и переменять чулки: на ногах и высохнут. Летом будили меня тогда, когда чуть начинает показываться солнце, и водили купать на реку. Пришедши домой, давали мне завтрак, состоящий из горячего молока и черного хлеба; чаю мы не знали. После этого я должна была читать Священное Писание, а потом приниматься за работу. После купанья тотчас начиналась молитва, оборотясь к востоку и ставши на колени; и няня со мной, – и прочитаю утренние молитвы; и как сладостно тогда было молиться с невинным сердцем! И я тогда больше Создателя моего любила, хотя и меньше знала просвещения; но мне было всегда твержено, что Бог везде присутствует и Он видит, знает и слышит, и никакое тайное дело сделанное не останется, чтоб не было обнаружено; то я очень боялась сделать что-либо дурное. Да и присмотр моей благодетельной и доброй няни много меня удерживал от шалостей.

Мать моя давала нам довольно времени для игры летом и приучала нас к беганью; и я в десять лет была так сильна и проворна, что нонче и в пятнадцать лет не вижу, чтоб была такая крепость и в мальчике. Только резвость моя много огорчала мою почтенную мать. У меня любимое занятие было беганье и лазить по деревьям, и как бы высоко дерево ни было, то непременно влезу. А как меня за это наказывали, то я уходила тихонько в лес и там делала в свое удовольствие; и братьев с собой уведу и их учу также лазить; и учительнице много за это доставалось. Пища моя была: щи, каша и иногда кусок солонины, а летом – зелень и молошное. В пост, особливо в Великий, и рыбы не было. И самая грубая была для нас пища, а вместо чая поутру – горячее сусло или сбитень. Говаривали многие моей матери, для чего она меня так грубо воспитывает, то она всегда отвечала: „Я не знаю, в каком она положении будет, может быть, и в бедном, или выйдет замуж за такого, с которым должна будет по дорогам ездить, то не наскучит мужу и не будет знать, что такое прихоть, а всем будет довольна и все вытерпит: и холод, и грязь, и простуды не будет знать. А ежели будет богата, то легко привыкнет к хорошему“. Она как будто предвидела мою участь, что мне надо будет все это испытать!

Важивала меня верст по двадцати в крестьянской телеге и заставляла и верхом ездить, и на поле пешком ходить – тоже верст десять. И пришедши, где жнут, захочется есть, то прикажет дать крестьянского черствого хлеба и воды, и я с таким вкусом наемся, как будто за хорошим столом. Она и сама мне покажет пример: со мной кушает, и назад пойдем пешком.

Бывали у нас в деревне праздники для крестьян: столы посреди двора, и она сама их потчевала и нас заставляла им подносить пиво и вина; и когда пойдут по домам, то я их провожаю за ворота и желаю им доброй ночи, а они меня благословляют. Часто очень сама мать моя ходила со мной на купанье, и смотрела с благоговением на восход солнца, и изображала мне величество Божие, сколько можно было по тогдашним моим понятиям. Даже учила меня плавать в глубине реки и не хотела, чтоб я чего-нибудь боялась; плавала по озерам в лодке и сама веслом управляла; в саду работала и гряды сама делывала, полола, садила, поливала. И мать моя со мной разделяла труды мои, облегчала тягости те, которые были не по силам; она ничего того меня не заставляла делать, чего сама не делала.

Зимой мы езжали в город. Там была другая наука: всякую неделю езжала или хаживала в тюрьмы, и я с ней относила деньги, рубашхи, чулки, колпаки, халаты, нашими руками с ней сработаны. Ежели находила больных, то лечила, принашивала чай, сама их поила, а более меня заставляла. Раны мы с ней вместе промывали и обвязывали пластырями. И как скоро мы показывались в тюрьме, то все кричали и протягивали руки к нам, а особливо больные. Пища в тюрьмы всякий день от нас шла, а больным – особо легкая пища. Всякую неделю нищих кормили дома, и она сама с нами им служила у стола; и как расходятся, то оделяла всех деньгами, рубашками, чулками, башмаками, или – лучше сказать, – кто в чем нужду имел. И ни один бедный не остался без ее помощи. У нас был человек, на которого возложена была должность отыскивать бедных и страждущих, который верно исполнял свою должность… Когда умирали в тюрьмах, то наши люди посланы были тело обмывать, и похороны были от нас. К трудным больным в тюрьму ездила с тем пастырем, который ее спас; и делали долг христианский. Она часто с пастырем просиживала в тюрьме до глубокой ночи – и читали, и разговаривали с больными; и часто случалось, что несчастные исповедовали при всех грехи свои и успокоивали совесть свою, и тогда-то у ней радость сияла на лице, и она меня обнимала и говорила: „Ежели ты будешь в состоянии делать добро для бедных и несчастных, то ты исполнишь закон Христов, и мир в сердце твоем обитать будет и Божие благословение сойдет на главу твою, и умножится и богатство твое, и ты будешь счастлива. А ежели ты будешь в бедности, что и нечего тебе дать будет, то и отказывай с любовию, чтоб и отказ твой не огорчил несчастного; и за отказ будут тебя благословлять, но и в бедности твоей ты можешь делать добро – посещать больных, утешать страждущих и огорченных; и помни всегда, что они есть ближние твои и братья и ты за них будешь награждена от Царя Небесного. Помни и не забывай, мой друг, наставления матери твоей“».

В мемуарах Головиной, описывающих 1770-е годы, звучат мотивы философии просветителей, с которыми мемуаристка, несомненно, познакомилась позже.

«Моя мать была небогата и не имела средств, чтобы дать мне блестящее воспитание. Я почти не расставалась нею; ее нежность и доброта приобрели ей мое доверие. Я могу по правде сказать, что с того момента, как я начала говорить, я ничего от нее не скрывала. Она предоставляла мне свободно бегать одной, стрелять из лука, спускаться с горы в долину к реке, протекавшей там, гулять в начале леса, осеняющего окна помещения, занятого моим отцом, взлезать на старый дуб рядом с замком и рвать там желуди. Но мне было положительно запрещено лгать, злословить, относиться пренебрежительно к бедным или презрительно к нашим соседям. Они были бедны и очень скучны, но хорошие люди. Уже с восьми лет моя мать нарочно оставляла меня одну с ними в гостиной, чтобы занимать их. Она проходила рядом в кабинет с работой, и, таким образом, она могла все слышать, не стесняя нас. Уходя, она мне говорила: „Поверьте, дорогое дитя, что нельзя быть более любезным, как проявляя снисходительность, и что нельзя поступить умнее, как применяясь к другим“. Священные слова, которые мне были очень полезны и научили меня не скучать ни с кем.

Я хотела бы обладать талантом, чтобы описать это имение, одно из самых красивых в окрестностях Москвы: готический замок с четырьмя башенками; галереи со стеклянными дверями, оканчивающиеся у боковых крыльев дома; одна сторона была занята матерью и мною, в другой жил отец и останавливались приезжавшие гости; прекрасный и обширный лес, окаймлявший долину и спускавшийся, редея, к слиянию Истры и Москвы. Солнце заходило в углу, который образовали эти реки, что доставляло нам великолепное зрелище.

Я садилась на ступеньки галереи и с жадностью любовалась пейзажем, я бывала тронута, взволнована, и мне хотелось молиться; я бежала в нашу старинную церковь, становилась на колени в одном из маленьких приделов, где когда-то молились царицы; священник вполголоса служил вечерню, дьячок отвечал ему; все это сильно трогало меня, часто до слез… Это может показаться преувеличенным, но я рассказываю это потому, что это правда, и потому, что я убеждена собственным опытом в том, что еще на заре жизни у нас бывают предчувствия и что простое воспитание больше способствует их развитию, оставляя нетронутой их силу».

Женщина-президент

Лишь одна из мемуаристок в качестве своих главных учителей и воспитателей называет не людей, а книги. Те самые сочинения французских философов-просветителей.

«Мой дядя ничего не жалел, чтобы дать нам лучших учителей, и по тому времени мы были воспитаны превосходно. Нас учили четырем языкам, и по-французски мы говорили свободно; государственный секретарь преподавал нам итальянский язык, а Бехтеев давал уроки русского, как плохо мы ни занимались им. В танцах мы показали большие успехи и несколько умели рисовать.

Г.Д. Левицкий. Портрет Екатерины Романовны Дашковой. 1784 г.

С такими претензиями и наружным светским лоском кто мог упрекнуть наше воспитание в недостатках? Но что было сделано для образования характера и умственного развития? Ровно ничего. Дядя не имел времени, а тетка – ни способности, ни призвания.

Я по природе была гордой, и эта гордость соединялась с какой-то необыкновенной чувствительностью и мягкостью сердца; потому одним из пламенных моих стремлений было желание быть любимой всеми, кто окружал меня, и притом так же искренне, как я любила их. Это чувство, когда мне исполнилось тринадцать лет, до такой степени укоренилось во мне, что я, добиваясь расположения тех людей, которым мое юношеское и восторженное сердце было горячо предано, вообразила, что я не могу найти ни взаимного сочувствия, ни ответа на свою любовь; вследствие этого я скоро разочаровалась и считала себя одиноким существом.

В таком странном настроении духа мое разочарование в дружбе послужило на пользу моему воспитанию, по крайней мере, в той степени, в какой это было необходимо развитию моего рассудка. Около этого времени я заболела корью; по силе указа, изданного по этому случаю, было запрещено всякое сношение с двором тех семейств, которые страдали оспой, из опасения заразить великого князя Павла. Едва возникли первые симптомы моей болезни, меня послали за семьдесят верст от Петербурга в деревню.

Во время этого случайного изгнания я находилась под надзором одной немки, жены русского майора. Эти люди, одинаково холодные, не вызвали во мне никакого юношеского расположения к себе. Я не питала к ним ни малейшей симпатии, а когда болезнь ослабила мое зрение, я лишилась последнего утешения – читать книги. Моя первоначальная резвость и веселость уступили место глубокой меланхолии и мрачным размышлениям обо всем, что окружало меня. Я сделалась серьезной и мечтательной, неразговорчивой и никогда без предварительно обдуманного плана не удовлетворяла своей любознательности.

Как только я могла приняться за чтение, книги сделались предметом моей страсти. Бейль, Монтескье, Буало и Вольтер были любимыми авторами; с этой поры я стала чувствовать, что время, проведенное в уединении, не всегда тяготит нас, и если прежде я искала с детским увлечением одобрения со стороны других, теперь я сосредоточилась в самой себе и стала разрабатывать те умственные инстинкты, которые могут поставить нас выше обстоятельств… Я просиживала за чтением иногда целые ночи с тем умственным напряжением, после которого следовала бессонница, и на взгляд казалась до того болезненной, что мой почтенный дядя беспокоился за мое здоровье, в чем приняла участие и императрица Елизавета. По ее приказанию много раз посетил меня первый ее медик, Бургав; он с особенным вниманием занялся мной и нашел, что общее здоровье еще не повреждено и болезненное мое состояние, возбудившее опасения со стороны моих друзей, происходило больше от нравственного нерасположения, чем от физического расстройства. Вследствие этого мнения стали осаждать меня тысячами вопросов, но я не призналась в истине, да едва ли и сама могла понять ее; но если бы я и сумела объяснить, то скорей возбудила бы упреки, чем симпатию и участие к себе. Говоря об особенностях своего ума, я должна также упомянуть о той гордости и раздражительности, которые, не встретив осуществления романтических видений фантазии, заставили меня искать это воображаемое счастье внутри себя. Таким образом, я решила таить свои чувства, и в то время, когда мое лицо покрывалось бледностью и видимым изнеможением, что я приписывала слабости нервов и головным болям, мой ум постепенно мужал среди своих ежедневных трудов…

Все иностранцы, артисты, литераторы и посланники, посещавшие дом моего дяди, подвергались пытке от моей неугомонной любознательности. Я расспрашивала их о чужих краях, о формах правления и законах; и сравнения, выводимые из ответов, пробудили во мне горячее желание путешествовать. Но в это время у меня недоставало духу пуститься в такое предприятие. Между тем мрачные предчувствия скорби и горя, обыкновенные спутники нежных темпераментов, рисовали передо мной все мое будущее, и я содрогалась при созерцании тех зол, с которыми не в силах была бы бороться. Шувалов, любовник Елизаветы, желавший прослыть меценатом своего времени, узнав, что я страстно люблю читать книги, предложил мне пользоваться всеми литературными новинками, которые постоянно высылались ему из Франции. Это одолжение было источником бесконечной радости для меня, особенно когда я на следующий год после своего замужества поселилась в Москве; в здешних книжных лавках было не многим больше того, что я уже перечитала, и некоторые из этих сочинений имела в своей собственной библиотеке, состоявшей почти из 900 томов; я употребила на эту коллекцию все свои карманные деньги. Энциклопедия и словарь Мореры были приобретены в том же году; никогда никакие самые изящные и ценные игрушки не доставляли мне и половины того удовольствия, которое я чувствовала при этом приобретении. Любовь моя к брату Александру во время его путешествия дала мне случай завести с ним правильную переписку. Каждый месяц два раза я уведомляла его обо всех новостях придворных, городских и военных; этой корреспонденции я обязана образованием своего слога, хотя и не могу судить о его достоинствах».

Эту женщину и сейчас можно без труда увидеть в Петербурге. Она сидит у ног своей императрицы на памятнике в сквере Большого театра. На ее коленях книга, которую он внимательно читает. Это – Екатерина Романовна Воронцова-Дашкова.

В 1758 году юная Екатерина Воронцова, потомок одного из славных дворянских родов, многие члены которого были выдающимися государственными людьми, выходит замуж за князя Дашкова. Это был брак по любви, вскоре родился сын. Однако Дашковой мало было быть только женой и матерью. Дочь сенатора и сестра государственного советника сближается с супругой императора и помогает ей взойти на престол. В день переворота Екатерина Дашкова практически безотлучно находилась при императрице, однако позднее братьям Орловым удалось оттеснить княгиню от престола и поссорить «Екатерину малую» с «Екатериной Большой».

«Княгиня Дашкова, младшая сестра Елисаветы Воронцовой, хотя и очень желает приписать себе всю честь, так как была знакома с некоторыми из главарей, не была в чести вследствие своего родства и своего девятнадцатилетнего возраста и не внушала никому доверия; хотя она уверяет, что все ко мне проходило через ее руки, однако все лица имели сношения со мною в течение шести месяцев прежде, чем она узнала только их имена. Правда, она очень умна, но с большим тщеславием она соединяет взбалмошный характер и очень нелюбима нашими главарями; только ветреные люди сообщили ей о том, что знали сами, но это были лишь мелкие подробности. И.И. Шувалов, самый низкий и самый подлый из людей, говорят, написал, тем не менее, Вольтеру, что девятнадцатилетняя женщина переменила правительство этой Империи; выведите, пожалуйста, из заблуждения этого великого писателя.

Приходилось скрывать от княгини пути, которыми другие сносились со мной еще за пять месяцев до того, как она что-либо узнала, а за четыре последних недели ей сообщали так мало, как только могли», – писала Екатерина Понятовскому.

В 1769 году овдовевшая Екатерина Романовна, почувствовав охлаждение своей царственной подруги, уехала за границу, для того чтобы дать образование своим детям. Она посещает Германию, Англию, Францию, Швейцарию, Пруссию. Ее принимают при иностранных дворах, где она демонстрирует себя как образованную и независимо мыслящую русскую женщину.

Например, когда в 1770 году Дашкова приехала в Париж и встретилась с Дени Дидро, тот упрекнул княгиню за то, что в России до сих пор существует рабство. Дашкова ответила французскому философу, что «свобода без просвещения породила бы только анархию». Она заявила, что крепостные – люди по большей части темные и необразованные, им просто не выжить без мудрого руководства просвещенных помещиков, и сравнила крепостных со слепыми, живущими на вершине крутой скалы: они счастливы, пока не подозревают о грозящей им опасности, но стоит им прозреть, и им придется проститься со счастьем и душевным покоем. По словам Дашковой, Дидро, услыхав притчу о «слепцах», «вскочил со стула, будто подброшенный неведомой силой. Он зашагал большими шагами и, плюнув в сердцах, проговорил одним духом: „Какая вы удивительная женщина! Вы перевернули представления, которые я вынашивал в течение двадцати лет и которыми так дорожил!“».

В другой раз Екатерина Романовна и ее брат русский посланник в Англии Семен Романович Воронцов встречаются за ужином с Бенджамином Франклином – одним из отцов-основателей американского государства, участвовавшим в составлении Декларации независимости. Ужин организовывал полномочный представитель Российской империи во Франции князь Иван Сергеевич Барятинский. Подробностей этой встречи не сохранилось, но Барятинский замечает в письме Остерману, что русские гости имели с весьма почитаемым в Европе представителем Нового Света «продолжительную беседу, живую, искрометную, веселую и вместе с тем совершенно серьезную, в которой прежде всего затрагивались темы политико-философские».

В Россию Екатерина Романовна вернулась только в 1782 году, оставив сына учиться в Эдинбургском университете. Екатерина II вновь обратила на нее внимание и через некоторое время приказала княгине стать директором Академии наук, обширное хозяйство которой было к тому времени сильно расстроено. Дашкова расплатилась с долгами, снизив цену на книги, печатаемые в Академии, и распродав большое количество изданий. На вырученные деньги она смогла принять в гимназию 50 учеников – будущих студентов университета и 40 подмастерьев, обучающихся искусству (Академия наук и Академия художеств были в то время единым учреждением).

Затем княгиня представила императрице проект учреждения Российской академии, главным предметом которой поставлено было очищение и обогащение русского языка, утверждение общего употребления слов. Задачей новой Академии было составление российской грамматики, российского словаря, риторики и правил стихосложения. Княгиня открыла при Академии три бесплатных общедоступных курса: математики, геометрии и естественной истории, учредила переводческий департамент. Под ее руководством Академия издает шеститомный словарь русского языка, труды Ломоносова и других русских ученых, а также журнал «Собеседник любителей российского слова», с которым сотрудничают Державин, Фонвизин и Княжнин.

Интересны статьи и открытые письма, опубликованные в «Собеседнике», в них Дашкова излагает свои взгляды на воспитание. Так, например, в сочинении, которое так и называется «О смысле слова воспитание», она делает краткий набросок взглядов на воспитание четырех поколений россиян: «Прадеды наши называли воспитанием то, когда они выучат детей своих псалтыри и считать по счетам; после чего просвещенному своему сыну в награждение дарили киевского тиснения часовник; но учили притом к царю верности, к закону повиновению, твердого наблюдения данного слова или обещания; а как сами других областей не знали, так и деток своих из Отечества, кое они ценили выше других государств, не пускали.

Сие воспитание едва воспитанием назваться может, ибо должность гражданина и право естественное юношеству было неизвестно. Они без зазору еще могли пребывать суровыми мужьями и отцами, немилосердыми господами, и отличные природные дарования невидимы исчезали; они и нужны не были, ибо без просвещения к исполнению только того, что от них требовалось, малейшее количество ума достаточно было. Но в оном воспитании незнание, а не развращение видимо было; что, по моему мнению, предпочтительно или, по крайней мере, не столь бедственно: ибо неуча научить можно скорее, нежели развратного исправить. Путешествие же по чужим государствам невежде, не приуготовленному к тому воспитанием и не имеющему в сердце своем вкорененной к Отечеству и родителям любви, только к пагубе послужить удобно. Напротив того, путешествия с намерением просвещаться, перенимать хорошее, а убегать порицательного, с приуготовленными уже к тому знаниями молодому человеку, конечно, весьма полезны быть могут.

Деды наши воспитание понимали уже несколько иначе. Ябеда (клевета. – Е. П. ) их поощрила детей своих учить уложению (Уложение – собрание всех действующих законов. – Е. П. ). Скоро потом артикул («Артикул воинский» – сборник законов о военных преступлениях и наказаниях, изданный Петром I в 1716 г. – Е. П .) со сказкою Бовы королевича читался. Наконец, и арифметикою не все пренебрегали.

Но и сие воспитание, конечно, не выполняет смысла, который слово воспитание в себе содержит. Однако воспитанники тогдашние не стыдились еще быть русскими.

Отцы наши воспитать уже нас желали как-нибудь, только чтоб не по-русски и чтоб чрез воспитание наше мы не походили на россиян. В их век просвещение, дошедшее к нам от французов, казалось им, так изобильно водворилось в Отечестве нашем, что знатный один господин в тысяча семьсот пятьдесят не помню котором году, с восторгом говоря приехавшему вновь сюда, доказывал ему о просвещении тогдашнем тем, что завелись уже в России marchandes de mode (продавцы модных товаров – от франц.), французские обойщики, швейцары и, наконец, о дивное дело! что установлена и лотерея; хотя барыш, с оной получаемый, не в помощь бедных, больных или престарелых употребляем был. Тогда танцмейстеры, французские учители или мадамы, по их мнению, все воспитание совершали, хотя с улиц парижских без пропитания шатающиеся или от заслуженного в Отечестве своем наказания укрывающиеся оными воспитательницами по большей части бывали.

Нередко случалось слышать, особливо в замоскворецких съездах или беседах, как-то на родинах, именинах или крестинах:,Что ты, матушка, своей манзели даешь? – Дарага, праклятая, дарага! да что делать; хочется воспитать своих детей благородно: сто восемьдесят рублей деньгами, да сахару по пяти и чаю по одному фунту на месяц ей даю. – И матушка! я так своей больше плачу: двести пятьдесят рублей на год, да домашних всяких припасов даю довольное число. Правду сказать, за то она уже моет кружево мое и чепчики мне шьет; да и Танюшу выучила чепчики делать. Нынче, матушка, уж и замуж дочери не выдашь, коли по-французски она говорить не умеет; а постричь ее ведь нельзя же. Как быть! да я и сама таки люблю французское благородство и надеюсь, что дочь моя в грязь лицом не ударит“. Учителями же бывали не только парижские лакеи, но и таковые, которые уже и в России ливрею носили.

Воспитание сие не только не полезным, но и вредным назваться может: ибо лучше бы было Танюше не уметь чепчиков шить, кружева мыть и по-французски болтать, да не иметь и тех гнусных в голове и сердце чувствований, кои подлая и часто развратная французская девка ей впечатлевает. Она бы могла быть лучшею женою, матерью и госпожою, если бы, не зная худо чужого языка, природному своему языку выучена была, и если бы она имела любовь к Отечеству вместо пренебрежения, кое мамзелюшки к оному детям вперяют; почтение к родителям; любовь к порядку, скромности и хозяйству, а не роскошь, ветреность и небрежение в себе показывала: тогда бы можно было заключить, что родители ее правильнее о слове воспитание понятие имели, нежели Танюшино поведение подает повод думать.

Воспитание, которое мы детям своим даем, еще более разнствует с воспитанием, кое прапрадеды дедам нашим давали. Мы еще более удалились от справедливого смысла, заключающегося в слове воспитание, прибавя к разврату, который учители и мадамы в сердца детей наших сеют, разврат, которому предаются дети наши, путешествуя без иного намерения, окроме веселия, без рассудка, без нужного примечания, и погружая себя в Париже или в Страсбурге только в праздность, роскошь и пороки, с истощенным телом, с истощенным смыслом и кошельком домой беспоправочны возвращаются. А как пребывание в Париже, по их мнению, им дает поверхность над теми, кои в нем не были, и как притом число не бывших в Париже почти можно считать как 1 противу 1000, то по мере сей пропорции и высокомерятся, во всяком случае отличаются такою надменностию, что и в собраниях, для коих они только себя и прочили, несносными себя делают. Не в поле, не в совете или служении Отечеству они себя отличить и посвятить хотят: танцы, клавикорды или скрипка, разговоры о театрах и действующих на оных – вот благородное и пространное поле, которое наши дети выбрали и на коем отличиться желают. Наглость и надменность, обыкновенные спутники незнания, и в сообществах быть вожделенными им препятствуют; ибо они так надоедают, перебивая у всех речь, говоря о всем решительным образом, пренебрегая все то, что здесь видят, а решения свои свыше всякой апелляции считая, для того, что они были в Париже, почему, обнажив наконец свою ветреность и ничтожество, перестают скоро быть зваными или желаемыми и в самых тех собраниях, где, кажется, другого намерения нету, как только время проводить или, лучше сказать, потерять оное. Дочери наши стараются мотовством своим прославиться. Petite sante и vapeurs (слабое здоровье и недомогание – от франц.) есть щит и шлем, коими они защищаются или под коим они укрываются, когда им родители или рассудительный муж представлять станут что-либо вопреки того, что, они думают, французская maniere de vivre (образ жизни – франц.) узаконяет. Романы читать, на клавикордах и арфе бренчать есть главное их упражнение. Родители хороших правил детям своим не вперяют, к размышлению их не приучают; чему же дивиться, когда так мало браков совершаются или что совершившиеся скоро разрываются. Основательно мыслящий молодой человек для того жениться опасается, чтоб с женою он не получил и долгов, на оплату коих имения его недостаточно быть может; легкомысленный парижский россиянин не женится для того, что cest du bon ton (хороший тон – от франц.) быть холостым, и для того, что не хочет умножить трудностей, коими он уже обременяется, увертываясь и обманывая своих кредиторов. И наконец, для того, чтобы не терять на воспитание детей и домостроительство своего времени, которое он на театральные действия употребляет; оного бы недоставало ему для учения роли, кои он в комедии или драме с такою славою и с собственным удовольствием представляет, если б он должность мужа женатого на себя предпринял.

Но сколь ни велико усердие мое, чтоб слову воспитание прямой смысл здесь вывесть, а чрез то самое внимание родителей к полезному воспитанию детей обратить: как издатель Собеседника не мог я себе дозволить дальнейшего здесь распространения, чтоб чрез то не исключить из сей книги другого роду сочинений, кои, может быть, некоторым читателям приятнее покажутся; почему, сократив сие, прибавлю здесь только некоторые аксиомы, коих, по мнению моему, всякому родителю, или вождю юношества, знать надлежит.

Воспитание более примерами, нежели предписаниями, преподается.

Воспитание ранее начинается и позднее оканчивается, нежели вообще думают.

Воспитание не в одних внешних талантах состоит: украшенная наружность вкусом или действиями, кои от танцмейстера, от фехтмейстера и прочее получаются, без приобретения красот ума и сердца есть только кукольство, кое становится с летами ненужным и, конечно, мужу зрелого ума не инако как для редкого употребления в сообществе пригодным.

Воспитание состоит не в приобретении только чужих языков, ниже в науках одних; ибо и ремесленный человек, определяя сына своего к какому-нибудь также ремеслу, если только что оному его выучит, а не даст ему чрез воспитание крепости и силы, могущей переносить труды телесные, и не вперит ему как поучениями, так и примером своим любви к трудам, к трезвости, верности и порядку; он не может надеяться зреть его благополучным: ибо он не влиял в сердце сына своего того основания, на коем единственно благосостояние созидаться может, и не доставил ему также той бодрости тела, которая для трудов весьма нужна. Кольми паче возвышенное состояние, которое с собою приносит власть и способы добродетельствовать, и силу делать притеснение и обиды зависимым и подчиненным, требует такового воспитания, в коем бы человеколюбие, справедливость и добродетель твердое основание имели, а здоровье, утвержденное благоразумным физическим воспитанием, соделывало питомца храбрым, к войне и трудам способным и во нраве своем благоприятным и равным.

Почему заключить можно, что слово воспитание прямого, к несчастию нашему, определенного смысла у нас еще не имеет. Разум оного обширен, пространен и содержит в себе три главные части, которых союз выполняет его существо; то есть совершенное воспитание состоит из физического воспитания, из нравственного и, наконец, из школьного или классического. Первые две части всякому человеку необходимо нужны, третия же некоторого звания людям нужна и прилична, но притом не лишняя никому и украшает и самую высшую степень знатности, в коей таковые приобретенные красоты ума с большим блеском оказываются и сияют. Просвещение в вельможе несчетную пользу обществу приносит, поелику подчиненные ему будут им отличаемы не за подлые от них к нему услуги или таканье, но за достоинства и за исправность в возложенном на них служении».

Примечательно еще и то, что вы этой статье Дашкова говорит о себе в мужском роде и величает себя «издателем „Собеседника“», очевидно, она опасается, что отношение и к журналу и к статье будет совсем иным, если она публично объявит о своей принадлежности к женскому полу.

На статью последовал ответ анонимного критика (которым, вероятно, была Екатерина II), также писавшего о себе в мужском роде. Критик попенял автору за то, что тот «не довольно обстоятельно разделили воспитание полу женского и мужского» и вместе с тем не уделил достаточно внимания такому, считающемуся традиционно женским качеству, как чувствительность.

«Чувствительность, – пишет императрица, – есть слово, которое тем более достойно вами быть изъяснено, что ложный смысл, который к оному привязывают, рождает порочное расположение духа; а она есть прямой источник добродетели и снисходительного нрава. Благородная или похвальная чувствительность есть не что иное, как внутренний в душе и совести нашей монитор (увещатель), который остерегает нас противу поступка или слов, кои могут кому-нибудь нанести зло или оскорбление; она осязательно и поспешно представляет воображению нашему, сколь бы таковой поступок или слово огорчило дух наш: почему и претит нам оное противу ближнего соделывать; одним словом: благородная чувствительность есть дщерь чистой и недремлющей совести. Руководствующие воспитанием юношей должны ее рождать и вкоренять в младые сердца их питомцев и разделять оную с ложною чувствительностию, коя в лучшем смысле слабостию назваться может, но коей действие, наконец, нрав весьма развращает. Придираться, сердиться, скучать, без причины грустить: вот плоды ложной чувствительности, тогда, когда благородная чувствительность относит печность (заботливость. – Е. П. ) и внимание наше к удовольствию собратий наших».

При этом она замечает: «Ваш Собеседник сделался всеобщим чтением… девушки молодые мне знакомые без скуки Собеседника читают».

В письме, обращенном к своей английской подруге Кэтрин Вильмонт, Дашкова делится собственным опытом воспитания, отмечая важность того, чтобы воспитание не превращалось в дидактику и мунштру, чтобы воспитатель согласовывал свои действия с интересами и потребностями воспитанника: «В 16 лет я была матерью. В сем возрасте воображению позволено летать быстро, без расчета и без сомнения. Дочь моя не могла пролепетать еще ни единого слова, а я уже помышляла дать ей воспитание совершенное. Я была удостоверена, что на четырех языках (я еще тогда не знала английского языка, после мною выученного во время первого путешествия, но уже читала по-французски Локково о сем творение), довольно мною знаемых, читая все то, что о воспитании было писано, возмогу я извлечь лучшее, подобно пчеле, и из частей сих составить целое, которое будет чудесно. Все прочтенное мною показалось мне, однако, недостаточным. Если я удивлялась Локку в физическом воспитании, то казалось мне, что различные климаты, различные телосложения долженствовали ввести в оное постепенные перемены, которые бывают внушаемы токмо рассудком и направляемы единою неутомимою и непрестанно бодрствующею материнскою любовью. Во всех моих предприятиях всегда была я непоколебима; я продолжала размышлять о сем предмете тем с большим жаром, что все мои чтения о воспитании не представили еще мне целого, неподвижного и полного.

Наконец пришло мне в мысли, что, по крайней мере, можно найти некоторые правила, колико удобные, толико и непременные для всех детей, правила, долженствующие быть токмо твердым основанием фундамента; а что прочее могло быть переменяемо и приноравливаемо к климату, образу того правления, в коем дитя будет жить, и, наконец, его телосложению и способностям. Например, три следующих слова пригодны для царя, для политика, для воина, для частного человека, для женщин и для всех различных перемен, в каковые прихоти госпожи фортуны поставляют человеков; оные слова в себе заключают основание, на коем наши деяния должны утверждаться, чтоб быть благоразумными и успешно чтоб достигать своей цели, а именно: время, место и мера. Не нужно тебе сказывать, что приноровка, или то, что кстати и ко времени, одно усовершает успех; ты знаешь, колико человек пременен и разнообразен бывает, что его физическое свойство и внезапные перемены его положения иногда делают его совсем иным, чем он был.

То, что ты могла бы мне удачливо внушить в одно время, то самое не убедило бы меня в другое; то, что ты можешь говорить или делать против меня, должно также иметь свою меру, приноровленную к положению, в каковое на то время мой разум приведен будет физическими или другими причинами, а без того ты произведешь действие, противное желаемому тобою.

Сей я, тебе весьма известный, быв в совершенном здоровье и веселом духе, может перенести то, чего он не перенесет, когда какие-либо движения, его раздражавшие или опечалив, ослабили силу души его; наконец-то, что можно делать и говорить в одном месте, того ни делать, ни говорить нельзя в другом; коротко сказать, я представляю тебе мои три маленькие словца, когда, где, сколько, которые, будучи обработаны пером твоим, могут сделаться исполинами. Вот что я положила бы начальным основанием воспитанию, если бы я могла еще льститься, что можно теорию общую, равно как и полезную воспитанию предположить.

И если бы я не знала опытом, что окончание воспитания определить не можно, что иной на пятом десятке еще требует руководства, не одними своими страстьми руководствуем, но иногда коварными и презренными людьми, слабости его узнавшими; из опыта знаю и то, что непредвидимый случай иногда усовершает и ускоряет зрелость ума тогда, когда несколько лет наставления не предуспевают; что юноша, попавшись в развратное общество, в кое ласкательством и угождениями он завлечен, будучи притом надменен, все плоды лучшего воспитания и лучших примеров так уничтожит, что в упрямстве своем, питаемом неосновательным самолюбием, едва ли опять исправиться может.

Но как бы то ни было, знать всегда и во всем меру, время и место – есть лучший ключ загадки, что есть совершенное воспитание, а притом и вернейший способ предуспевать во всем. Неизменяемое мое было всегда правило желать, да творится добро, несмотря на то, чрез кого или кем… Неизменяема я была также в обязанности отдавать справедливость и в удовольствии восхищаться теми и любить тех, кои того достойны, – чрез сие, не правду ли сказала я тебе? что ты навсегда приобрела уважение и дружбу».

В 1794 году две Екатерины снова поссорились из-за изданной Дашковой книги «Российский феатр, или Полное собрание всех российских феатральных пьес». В этом издании была опубликована тираноборческая трагедия Княжнина «Вадим Новгородский». Императрица приказала Дашковой изъять том из продажи, но Дашкова категорически отказалась. Она взяла отпуск и уехала в свое калужское именье, где через два года узнала о смерти Екатерины, а также о собственной отставке с поста президента, полученной от нового императора Павла.

В последующие годы она жила то в Москве, то в Петербурге, писала пьесы, роман и автобиографические записки. Умерла Екатерина Романовна в 1810 году.

«Дашковою русская женская личность, разбуженная петровским разгромом, выходит из своего затворничества, заявляет свою способность и требует участия в деле государственном, в науке в преобразовании России», – писал о княгине Герцен.

Смолянки

Неприязненные отношения с бывшей задушевной подругой, к счастью, не отвратили Екатерину от идеи поддержки женского образования. В своем письме в «Собеседник», она критикует домашнее воспитание девушке: «Мою бытность в первых двух знатностью и богатством известных домах актрисы французские мадамами были, и как тогда театральные зрелища два раза в неделю бывали, то не говоря уже, что таковая учительница, коя так часто для утешения публики на театр выходит, не может иметь скромности и благородной стыдливости, украшающей нежный женский пол, и оную вперять; но если бы она знала что-либо, то за учение ролей своих не имела времени преподавать научений».

Еще хуже обстояло дело с образованием в семьях провинциальных дворян. Когда госпожа Простакова в комедии Фонвизина «Недоросль» восклицает: «Вот до чего дожили. К девушкам письма пишут! Девушки грамоте умеют!» – это, конечно, сатира, но сатира на реальные дворянские семьи, на реальное положение вещей. Для торжественного маскарадного шествия в день коронации Екатерины II Александр Петрович Сумароков написал «Хор ко превратному свету», в котором нарисовал прекрасный образ совсем иного, чем в России, идеального мира:

Прилетела на берег синица
Из-за полночного моря,
Из-за холодна океяна.
Спрашивали гостейку приезжу,
За морем какие обряды.
Синица отвечает:
Все там превратно на свете…
…Все дворянски дети там во школах
Их отцы и сами учились;
Учатся за морем и девки;
За морем того не болтают:
Девушке-де разума не надо,
Надобно ей личико да юбка,
Надобны румяна да белилы…

1762 г.

В 1764 году Екатерина основала в помещениях бывшего Смольного монастыря Воспитательное общество благородных девиц – первое в России женское учебное заведение. Образцом для него стал пансион Сен-Сир, который основала 1686 году фаворитка, а затем супруга Людовика XIV Франсуаза де Ментенон.

Институт благородных девиц было создан по инициативе и при деятельном участии сподвижника Екатерины II Ивана Ивановича Бецкого, он входил в комиссию, принимавшую решение о допуске в ряды воспитанниц.

Смолянки должны были составить в будущем окружение императрицы, ее двор, который будет поражать окружающих безупречными манерами и высокой образованностью.

Первой директрисой Смольного стала княгиня Анна Долгорукова. Но выбор не оправдал надежд, так как княжна, по отзывам современников, «кичилась богатством и знатностью рода и при том была ханжа и суеверна и… не имела достаточно ума для того, чтобы быть выше предрассудков, которые решено было изгнать из нашего мирного приюта». Императрице пришлось заменить ее француженкой, выпускницей Сен-Сира, Софией де Лафон, которая находилась своем посту в течение тридцати лет и показала себя деятельной и распорядительной женщиной.

Ее семья, исповедовавшая протестантизм, переселилась в Россию из-за религиозных гонений и обосновалась в Санкт-Петербурге; родители занимались виноторговлей и основали одну из первых в городе гостиниц. В 15 лет Софья вышла замуж за француза Вилима де Лафона – генерала русской службы, но брак оказался неудачен – муж принуждал Софью принять католичество, чтобы она могла получить наследство французских родственников. Затем он, повидимому, потерял рассудок, дважды пытался убить жену и двух малолетних дочерей. Софья увезла больного за границу, в Швейцарию и Францию, потратила на лечение все свои средства. Но ничто не помогло: генерал умер, оставив вдову и детей без копейки и без приюта.

А. Рослин. Президент Академии художеств И.И. Бецкой. 1777 г.

Софья пришла в русское посольство в Париже, чтобы попросить денег взаймы на дорогу до Петербурга, и там познакомилась с Бецким, который, наведя о ней справки, предложил ей работу. Сначала она была назначена директрисой института (нечто вроде администратора и завхоза) при Долгорукой, а затем – его начальницей.

«Г-жа Лафон (Lafond), с редким умом управлявшая заведением в течение 30 лет, утвердила на прочных основах принятую систему воспитания. Она всецело предалась делу. С дальновидностию наблюдавшая за общим порядком, она выказывала большую деятельность в частных распоряжениях. С свойственною ей предусмотрительностью она предупреждала злоупотребления. Твердо и бдительно следя за тем, чтоб все лица, которые должны были содействовать успеху ее предприятия, добросовестно исполняли свои обязанности, она как бы воспитывала их прежде, нежели удостоить своим доверием. Ту же заботливость выказывала она при выборе прислуги, что так важно в заведении, где чистота нравов почитается залогом всех добродетелей…

Возвратясь в Россию, г-жа Лафон продолжала видеться со своими прежними друзьями и знакомыми, находилась в лучшем обществе, всеми была любима и уважаема. В особенности привязался к ней г-н Бецкой, он ценил общество этой женщины, извлекшей столько пользы из своих несчастий, притом умной, веселой и заслужившей общее уважение своим примерным поведением… Сначала, находясь при заведении в качестве директрисы, она на каждом шагу встречала противодействие главной начальницы; заменив ее, ввела надлежащий порядок. Под ее рукою заведение вполне процвело. Ему можно было уподобить лишь Сен-Сирское учреждение во Франции… Общее уважение к ее личным достоинствам вознаграждало ее за недостаток отличий, которых старались ее лишать с помощью интриг.

Прежде, нежели сказать, как дорога она была для меня лично, я должна была высказать, как ценима она была вообще. Она была предметом моей первой привязанности. Никто впоследствии не мог мне заменить ее: она служила мне матерью, руководительницею, другом и была покровительницей и благодетельницей моей. Любить, почитать и уважать ее было для меня необходимостью. Мое чувство в ту пору походило на сильную страсть: я бы отказалась от пищи ради ее ласок. Однажды я решилась притвориться, будто я не в духе, рассердить ее, чтобы потом получить ее прощение: она так трогательно умела прощать, возвращая свое расположение виновным. Это заметила я в ее отношениях к другим и пожелала испытать всю прелесть примирения. Видя ее удивленною и огорченною моим поведением, я откровенно призналась ей в своей хитрости. Со свойственною ей кротостию она советовала мне умерять мою излишнюю чувствительность, которая будет возмущать мое спокойствие, если я ей предамся без меры. Она говорила, что предпочитает меня другим, но не должна этого выказывать, чтобы не возбудить зависти. „Дитя мое, – сказала она мне, – вы заслуживаете общую любовь в заведении, но не надейтесь встретить в свете то же расположение и бойтесь, чтобы привычка к отличию и предпочтению не сделала бы вас гордою и требовательною“.

Таким образом эта умная наставница не пропускала случая дать мне добрый совет. Я же старалась чаще подавать ей повод к этому, сообщая ей самые тайные мысли свои и намерения. Я не могла наслушаться ее и извлекала из ее советов и увещаний правила, с которыми согласовала свое поведение. По окончании уроков я бежала к ней, чтобы пользоваться ее беседою или чтением. Иногда меня выпроваживали, я угадывала, почему, и возвращалась в сопровождении подруг. Наконец, благодаря моей настойчивости и похвальной цели моих посещений, г-жа Лафон не стала противиться тому, чтобы я находилась возле нее, и сама не могла обойтись без меня. Я стала ее другом; мне поверяла она свое горе, я же была ее сиделкою (в последнее время она часто хворала)».

За свою работу в день коронации императора Павла Софья получила орден святой Екатерины Малого креста. В то время она была тяжело больна и не прожила и года после награждения, оставив единственную выжившую дочь в нищете. Похоронена София де Лафон на Волковом лютеранском кладбище. Могила не сохранилась.

В XIX веке в ее честь были названы Лафоновская улица и Лафонская площадь близ Смольного монастыря (ныне – ул. и пл. Пролетарской Диктатуры).

В Смольном институте учились дочери дворян с 6 до 18 лет. Их обучали Закону Божьему, французскому языку, арифметике, рисованию, истории, географии, словесности; кроме того, в программу входили танцы, музыка, рукоделие и различные виды домоводства, а также светское обхождение.

Курс делился на четыре «возраста». Самые младшие девочки 6–9 лет носили платья коричневого (кофейного) цвета, за что их называли «кофульки», или «кофушки». Позже Александра Левшина напишет Екатерине: «Наши коричневые крошки здоровы и все веселы до крайности. Слава Богу, этот прием плакал менее всего: они избавили нас на этот раз видеть потоки слез». Кофульки учились Закону Божьему, русскому и французским языкам, арифметике, рисованию, танцам, музыке, рукоделью.

Во «втором возрасте» (с 9 до 12 лет) на них надевали голубые платья, а в программу добавляли основы истории и географии.

В «третьем возрасте» (12–15 лет) платья становились серыми. Особое внимание в этот период уделялось «чтению исторических и нравоучительных книг». Девушки слушали также курс «опытной физики».

И наконец, в «четвертом возрасте» (от 15 до 18 лет) облаченные в белые платья девушки проходили вместе с обычными науками курс домоводства, который включал в себя умения выбирать и заказывать продукты, «при себе платеж производить, определять цену всякому товару по качеств оного», «вести записку расходам», присматривать за кухаркой и горничными, «смотреть, чтобы во всем наблюдаем был совершенный порядок и чистота». Кроме того, старшие девочки должны были давать уроки в младших классах, чтобы, «будучи матерями, обучать детей своих и в собственном своем воспитании найти себе великое вспоможение». Поощрялись также занятия рукоделиями, в которые кроме шитья и вышивки входило и токарное ремесло. Выточенные на маленьких токарных станках деревянные наперстки или шахматные фигурки говорили о практичности и хорошем вкусе их создательницы. Позже своим мастерством в работе на токарном станке прославилась невестка Екатерины – великая княгиня Мария Федоровна. Изделия ее работы можно увидеть в Большом дворце Павловска и в Елагином дворце.

Девушки из мещанских семей, дочери мелких чиновников, купцов, дьячков и солдат, лакеев, конюхов и т. д. воспитывались в Александровском институте, расположенном к северу от Смольного монастыря. Их обучали русскому и французскому языкам, арифметике, рисованию, танцам, музыке и пению, а также для них был организован усиленный курс домоводства, их готовили «к употреблению ко всем женским рукоделиям и работам, то есть шить, ткать, вязать, стряпать, мыть, чистить». Закончив институт, мещанки становились не только «квалифицированными женами», они могли найти работу гувернантки в семьях провинциальных дворян, которым были не по карману «англичанки» и «француженки».

Как и внуки императрицы Александр и Константин, смолянки взращивались в традициях «естественного воспитания» Руссо, их наставницы пуще огня боялись изнежить, избаловать девушек. В помещениях института было прохладно, девочки носили простые камлотовые платья, чай и кофе запрещались, как возбуждающие средства, пить предписывалось молоко и воду. Для того чтобы воспитанницы могли «питаться свежим и здоровым воздухом», их часто выводили на прогулки, для чего вокруг здания института разбили сад. Во что превращались эти благие намерения в петербургском климате, рассказывает императрице Александра Левшина: «В воскресенье мы были в саду, но не знаю, каким образом мы не превратились в уток, так как нас отлично полил дождь; по крайней мере, Ваше Величество, при приезде к нам увидите, как мы выросли, потому что говорят, что от дождя растут. Как было бы забавно, если бы все в Обществе обратились в уток, – было бы тогда над чем посмеяться»…

Устав института не предусматривал телесных наказаний воспитанниц. В случае серьезных нарушений, например шума и беспорядка во время молитвы, виновниц «пристыживали» перед классом. В остальных же случаях наставница увещевала нерадивых учениц наедине. Однако, как известно, упреки, особенно несправедливые, могут причинять не меньшую боль, чем физические наказания, в чем убедилась Глафира Алымова: «Однажды во время вечерней молитвы кто-то вошел в комнату, и мы все обернулись. Каково же было мое удивление, когда в этой общей вине одна я признана была виноватою: меня поставили на колени и сделали мне строгий выговор. Я очень была огорчена своим проступком; мне не приходило в голову разбирать, виновны ли были и другие; я плакала целые сутки и даже на другой день, когда стало известно, что наказание мое было лишь предлогом, чтобы сделать неприятности г-же Лафон и г-ну Бецкому.

Начальница (Долгорукая. – Е. П. ) нисколько не скрыла этого, прямо сказав мне, что наказала их любимицу, и потом, чтобы вознаградить меня, начала нежно ласкать. Правда, что я была общею любимицею в заведении и осталась ею до конца; но в ту пору я была восьмилетним ребенком, не имевшим ни родных, ни протекции, и лишь хорошим поведением старалась заслужить общее расположение.

Около этой же поры я действительно провинилась, и проступок мой был такого рода, что обличал необыкновенную гордость и упрямство; но он же послужил мне уроком, и потому я стала недоверчиво смотреть на самые качества свои. Случилось это вследствие наказания, которому повергся весь класс, исключая пять или шесть учениц, в числе которых была и я. Их поставили на колени во время обедни, а после службы простили и всем позволили играть по обыкновению. Сама не знаю почему, я имела превосходство над подругами; они всегда собирались вокруг меня, во всем спрашивали моего совета и спорили из-за дружбы со мной. Надо заметить, что в это время все мы были одногодки, от 8 до 9 лет. На этот раз я вздумала сторожиться ото всех, которые были под наказанием, и вместе с остальными держалась в стороне, не позволяя виновным подходить к нам. Одна из них, от которой я в особенности сторожилась, обиженная оскорбительными словами, сказанными ей с презрением, пожаловалась гувернантке. Этой выходки я не ожидала, так как я привыкла, чтобы подчинялись моему приговору. В этом же случае я уверена была, что поступила вполне с достоинством. Когда мне доказали громадность моего проступка, он мне показался до того отвратительным, что от стыда я не хотела в нем признаться. Свидетельство и улика еще более смутили меня; сознавая свою вину и каясь в ней внутренне, я не решилась сознаваться во лжи при подругах, которые меня считали своим оракулом. Но, преследуемая угрызениями совести и страхом прогневать Бога, в горести, я на коленях умоляла Его о помощи, обещая вперед не впадать в эту вину, чтобы Он дал мне выпутаться из беды на этот раз. Но мне не уступали; я продолжала отпираться, и меня строго наказали.

Это обстоятельство сделало на меня сильное впечатление. Образцовым поведением старалась я загладить случившееся. Старания мои увенчались таким успехом, что впоследствии ко мне стали требовательнее, чем к кому-либо. Я начала сомневаться в успехе своих усилий; самая большая похвала могла лишь разочаровывать меня. Благодаря стараниям и размышлениям я стала до того строга к себе, что, чем более меня отличали, тем старательнее становилась я, желая усовершенствоваться и сохранить общее расположение».

Екатерина входила во все подробности жизни смолянок, называя их своими дочерьми. Самая бойкая из девиц первого выпуска Александра Левшина, с которой мы уже встречались на этих страницах, прозванная за смуглый цвет лица «Черномазой Левушкой», даже затеяла с императрицей дружескую переписку.

Примерно в 1772 году она пишет: «Ваше Величество, конечно, припомнит благосклонное, данное Вами мне, разрешение писать Вам от времени до времени. Принимаю смелость начертить Вам несколько строк, чтобы сказать, что все Общество свидетельствует Вам глубочайшее уважение, в особенности серые девицы. Что же касается меня, то я все в том же виде, такая же, какою Ваше Величество меня видели, когда удостоили нас своим посещением, то есть я скачу, прыгаю, бегаю, по вечерам играю в волка… Теперь Вашему Величеству известны все наши забавы; по временам я также читаю, но это долго не продолжается, потому что у меня все игры на уме. Ваше Величество, припомните свое обещание посещать нас чаще. Оканчиваю свое письмо, потому что слышала, что длинные письма иногда надоедают, а я не желала бы, Ваше Величество, чтоб это мое письмо навело на Вас скуку; напротив того. Поэтому имею честь быть Вашего Величества всенижайшая и послушнейшая слуга Черномазая Левушка».

И императрица отвечает своей «всенижайшей и послушнейшей слуге»: «Черномазая Левушка! Получив ваше милое письмо, мне захотелось сесть в коляску и ехать прямо в монастырь, чтобы вас увидать; но не прогневайтесь, меня удержал сильный холод. Я резвлюсь немногим меньше, чем вы, поэтому нахожу вас очень любезною; но воздух наших больших коридоров слишком свеж для меня в этом месяце. Как только сильные морозы пройдут, я приеду как-нибудь на все послеобеденное время присутствовать при разных ваших занятиях, если мои, ибо и у меня они есть, мне это позволят. Мой поклон всему обществу; поцелуйте, пожалуйста, от меня старейших моих знакомых – серых сестер; скажите им, что мне приятно видеть их всякого рода успехи, это доставляет мне истинное удовольствие; я это им докажу, когда приеду как-нибудь вечером, чтобы вволю поиграть с обществом. Мой поклон к г-же Деляфон, которой вы столько обязаны и которую вы так нежно любите. Екатерина».

Оба письма написаны по-французски, и письмо Левшиной, вероятно, проверял учитель или сама госпожа де Лафон. Потому что когда «Левушка» переходит на русский язык, ее правописание начинает хромать: «Ваше Величество приказали мне тоже писать, аи… аи… я знаю для чего, вы думали что только умею переводить, нет я вам и писмо напишу, хорошей ли стиль я этова немогу знать, переводить то писмо не достойно чтоб Ваше Величество трудились два раза читать, для того что по правде сказать написано оно на первой недели поста, тогда был желудок пуст, голова легка так и перо слабо, но теперь уже он привык к горшечкам с грибочками, так я вам и балшое писмо напишу, в котором все то объявляю что с понедельника по сие время у нас делалось… все мои подруги серые, голубые и кофейные свидетельствуют Вашему Величеству глубочайшее свое почтение, а я имею честь быть с глубоко… глубочайшим высокопочитанием Вашего Величества всепокорная и послушная раба хоть не ряба Черномазая Левушка».

Post scriptum (по-французски): «Прошу Ваше Величество прочесть это письмо в таком же настроении, как я его перечитывала, тогда Вы будете много смеяться, потому что я хохотала как сумасшедшая. Сего 10 марта 1772 г.».

Екатерину откровенно развлекает эта переписка. Она шутливо жалуется в своем письме: «Всем серым сестрам вместе. Скажите, Левушка, могу ли я отвечать каждой из вас отдельно на вашу болтовню? Есть ли к тому возможность? Вы говорите все, что вам придет в голову; вы поздравляете меня с моим праздником; вы журите меня за то, что я поехала на дачу; вы приглашаете меня смотреть на грязь вашего скверного сада; кроме того, вы наговорили столько вздору, что надо исписать целую стопу бумаги, чтобы на все подробно ответить вам. Поэтому отказываюсь от этого, но вы, сударыня, продолжайте: ваше перо, ваш слог и ваше сердце вполне соответствуют одно другому, и я действительно очень люблю вас…».

И в другой раз: «Вот мой ответ на два ваших письма, сударыня; мимоходом замечу, что первое написано таким мелким почерком, что ежели вы будете продолжать усовершенствовать этот способ писания, то введете меня в убыток – через шесть месяцев от сего времени считая, я принуждена буду купить очки для читания ваших писем; но без очков или с очками оные мне всегда будут приятны…».

Но не забывает и сказать комплимент своей корреспондентке: «Пожалуйста, передайте от меня госпоже де Лафон, что эта большая девица в белом с темноватым лицом, с носом, как у попугая, издававшая бывало столько возгласов при моем приезде или отъезде из монастыря, пишет столь же естественно, сколь ее письма наполнены веселостью. Я очень люблю, когда прекрасная природа проявляет себя без всяких прикрас и изысканности и нахожу черномазую Левушку, с ее ветреностью и ее неожиданными выходками, совершенно в моем вкусе».

После выпуска Александра Левшина стала фрейлиной Екатерины, но прежней близости уже не было – императрица приняла церемонный тон, и Левшиной оставалось лишь покориться ее решению. Она вскоре вышла замуж, очевидно, по любви, но умерла молодой и бездетной.

Для воспитанниц Сен-Сира роковые последствия имело увлечение театром. Их высокородная и высоконравственная покровительница мадам де Ментенон, увидев, как девушки с жаром разыгрывают любовные сцены, испугалась за их нравственность и ввела в своем пансионе суровые монастырские порядки.

Екатерину тоже беспокоило влияние театральных пьес на нравы смолянок, но она решила подойти к этому вопросу в духе века, т. е. рационально, и посоветоваться с одним из высших авторитетов в деле просвещения – с Вольтером.

В 1771 году она пишет французскому философу: «Я должна признаться, что эти девушки превосходят наши ожидания: они делают удивительные успехи, и все согласны с тем, что они становятся настолько же любезны, насколько напитаны полезными для общества познаниями. Вот уже вторую зиму как их заставляют разыгрывать трагедии и комедии; они исполняют свои роли лучше здешних актеров, но должно заметить, что число пьес, пригодных для наших девиц, слишком ограничено; их наставницы избегают тех, в которых слишком много страсти, а французские пьесы почти все таковы… Пьесы пошлые и глупые могут испортить вкус. Как же тут быть? Я, право, не знаю и обращаюсь к вам. Следует ли ограничиваться несколькими сценами? Но, по моему мнению, это далеко не так интересно, как целые пьесы. Никто не может обсудить этого дела лучше вас, помогите мне вашими советами».

Ответ Вольтера гласит: «Не знаю, заставляете ли вы их разыгрывать трагедии, знаю только, что декламация вообще, как трагическая, так и комическая, вещь превосходная: она придает изящество как уму, так и телу, развивает голос, осанку и вкус; невольно запоминаются сотни отрывков, которые впоследствии читаются при удобном случае, что доставляет большое наслаждение в обществе, одним словом, декламация приносит всевозможную пользу. Действительно, в наших пьесах слишком много страстного, и я согласен на этот счет с мнением Вашего Величества, но мне кажется, что в некоторых комедиях можно бы пропустить все лишнее для таких юных сердец, нисколько не вредя интересу целей пьесы; в „Мизантропе“, например, пришлось бы изменить не более двадцати стихов, в „Скупом“ не более сорока строчек… разыгрывая театральные пьесы, половина этих молодых героинь поневоле должны представлять героев; но как справляются они с ролями стариков?..»

Екатерина отвечает: «Наши девицы играют одинаково и трагедии, и комедии; в прошедшем году они представляли „Заиру“ (трагедию Вольтера. – Е. П. ), а на последней масленице сыграли „Земиру“, трагедию на русском языке, лучшее произведение господина Сумарокова, о котором вы, конечно, слыхали… К тому же, надо сознаться, что наши девицы прелестны, в этом согласны все, кто их видит. Я уверена, что они получили бы и ваше одобрение… Вот как происходит распределение ролей для театральных пьес: девицам объявляют, что будет играться такая-то пьеса; их спрашивают, кто желает играть такую-то роль; часто случается, что все в одной комнате живущие учат одну и ту же роль, а потом для представления выбирается та из девиц, которая лучше других ее исполняет. Играющие роли мужчин в комедиях наряжаются в особливого покроя длинные кафтаны, по модам той страны (где происходит действие). В трагедиях нам легко можно облекать наших героев в одежды, сообразные и представляемым лицам и их возрасту. Но роли стариков самые трудные и наименее удающиеся: большой парик и палка в руке не могут прибавить числа лет, и потому сии роли до сих пор игрались неудачно».

Репертуар смолянок включал в себя пьесы самого Вольтера, комические оперы Эджио Дуни «Нинетт при дворе» и Перголези «Служанка-госпожа», трагедии Сумарокова. Разумеется, эти представления чрезвычайно нравились как зрителям, так и участницам. Благодарный Сумароков, посвятил двум «примам» институтского театра такие стихи:

Письмо к девицам г. Нелидовой и г. Барщовой:

Девицы, коим мать – российская Паллада,

Растущи во стенах сего преславна града,

Где Петр

Развеял грубости, как некий бурный ветр,

Где та, когда она на троне возблистала,

Покровом муз и вас и славой росской стала,

Науке с разумом соделала союз,

О вы, питомицы возлюбленные муз,

Парнасским пением доволя нежны слухи

И восхищая в нас умы, сердца и духи,

Примите от меня,

Вещающа хвалу вам, девы, не маня,

Наполненного к вам почтением отличным,

Кто не был никогда на свете двуязычным,

Письмо сие!

Во истине перо омочено мое.

Никто ничем того, конечно, не докажет.

Привычка вас в игре толико вознесла,

Наука никогда привычкой не росла.

И кто то скажет:

Удобно подражать без смысла естеству?

А смыслом мы одним подобны божеству.

И чем его в нас боле,

Тем больше можем мы не покоряться воле,

Без воспитанья в нас

Творящей всякий час

Негодный беспорядок.

И часто человек без воспитанья гадок.

А вы

И все товарищи во воспитаньи ваши,

Живущи на брегах Невы,

Заслуживаете к себе почтенья наши.

Явите и другим Своим сестрам драгим,

Нелидова, Барщова,

Письмо без лестна слова!

Свидетельствуйте им: кому приятна честь,

Не станет никому стихи тот ложью плесть,

Бесчестен автор той, кто чтит и сеет лесть.

Свидетельствуйте то сестрам своим любезным!

И прилепившимся к геройским драмам слезным,

Играющим в трагедии моей,

Хотя мне видети того не удалося,

Со Иппокреною их действие лилося,

Как Рубановская в пристойной страсти ей,

Со Алексеевой входила во раздоры,

И жалостные взоры

Во горести своей,

Ко смерти став готовой,

В минуты лютого часа

С Молчановой и Львовой

Метала в небеса.

Арсеньева, цветя, век старый избирает,

Служанку с живостью Алымова играет,

Под видом Левшиной Заира умирает.

Скажите им,

С почтением моим,

И дщерям Талии, и дщерям Мельпомены,

Что если б из земных восстал от гроба недр

И расточенные свои он собрал члены,

Восхитился б, то зря в России, мудрый Петр,

Воздел бы на небо свои тогда он руки,

Во совершенстве зря хитрейший вкус науки,

Возвысил бы герой со радостию глас:

«В России Геликон, на севере Парнас».

С какой бы радостью, подобну райску крину,

Среди дворянских дочерей

Не в образе царей,

Но в виде матерей

Он зрел Екатерину!

Она садила сей полезный вертоград,

Коликих вами ждет с Россиею сей град

И счастья, и отрад!

Предвозвещания о вас мне слышны громки,

От вас науке ждем и вкусу мы наград

И просвещенных чад.

Предвижу, каковы нам следуют потомки.

Блаженна часть твоя, начальница Лафон,

Что ты орудие сих дев ко воспитанью

И венценосице к отличному блистанью!

Лафонше это вы скажите без препон.

Скажите Бецкому: сии его заслуги

Чтут россы все и все наук и вкуса други,

И что, трудясь о сем, блажен на свете он.

1774 г.

* * *

Общество, особенно лица приближенные ко двору, приветствовали этих «новых девушек» изъявлениями восторга.

Так, Сумароков, верный поклонник смолянок, описывая первое появление смолянок перед публикой в Летнем саду, писал:

Не нимфы ли богинь пред нами здесь предстали?
Иль сами ангелы со небеси сошли,
Ко обитанию меж смертных на земли,
Что взоры и сердца всех зрителей питали.
Как солнечны лучи, так взоры их сияют;
С красой небесною краса сих нимф равна;
С незлобием сердец невинность их явно;
Конечно, божество они в себе являют.
Как сад присутствием их ныне украшался,
Так будет краситься вся росская страна.
Предбудущая в них нам польза уж видна:
Не тщетно каждый, зря девиц сих, восхищался.
Их воспитанием исправлены умы
Всех добродетелей примеры нам представят,
Сердца испорченны и нравы злых исправят.
Сколь много должны в них Екатерине мы!

1773 г.

Городская газета, публикуя репортаж об этом событии, специально отмечает то, с какой «благородной незастенчивостью» и «благопристойной смелостью» смолянки держали себя, каким «знающим и похвальным образом» они делали замечания о скульптурах, увиденных ими в Летнем саду, и как «со всеми и обо всем изъяснялися свободно, непринужденно и с особливой приятностью, и на все вопросы отвечали к удовольствию каждого любопытствующего узнать об их понятии и знаниях».

А вот описание достопамятного гуляния, составленное неугомонной «черномазой Левушкой»: «Если бы Ваше Величество могли скрытно видеть нас, Вы бы увидели, какой мы вызвали восторг. Уверяю Вас, казалось, будто ведут на прогулку пятьдесят обезьян – до того народ толпился за нами со всех сторон, и с боков, и сзади; одним словом, мне кажется, что весь Петербург был в саду… вот что значит принадлежать Вам: все на нас смотрят с удовольствием, а нам очень приятно видеть публику, так как она осыпала нас любезностями…».

У нас есть воспоминания ученицы первого выпуска Глафиры Ивановны Алымовой, в замужестве Ржевской, получившей по окончании Золотую медаль первой величины с золотым шифром, ставшую сразу после выхода из института фрейлиной Екатерины II. Она рисует Смольный времен Екатерины как в высшей степени демократичное заведение, дававшее отличное образование и воспитание.

«Сироты, бедные и богатые, имели одинаковое право пользоваться прекрасным воспитанием, основою которому служило совершенное равенство. Это была община сестер, подчиненных одним правилам. Единственным отличием служили достоинства и таланты. Скрывая всегда расстояние, отделяющее подданных от государыни, мать и покровительница заведения не могла лишь скрыть от воспитанниц великих качеств, ее отличавших. Дозволяя детям короткое обращение с собою, она никогда не роняла своего величия.

Первый выпуск, к которому я принадлежала, наиболее воспользовался всеми выгодами заведения.

Г.Д. Левицкий. Портрет воспитанницы Императорского воспитательного общества благородных девиц Глафиры Ивановны Алымовой. 1773 г.

Плоды хорошего воспитания проявляются во всяком положении: я это испытала как в счастии, так и в горе. Теперь же, в преклонных летах, я с признательностию вспоминаю об этой счастливой поре моей жизни. Прожив долго в свете и при Дворе, среди вражды и страстей людских, я вполне могу оценить прелесть этого мирного приюта. …Она (Екатерина. – Е. П. ) с намерением поместила его вне города, дабы удалить воспитанниц от сношения с светом до той поры, когда вполне развитый разум и твердо вкоренившиеся в сердце нравственные начала способны будут охранить их от дурных примеров… В свете ничего нет прочного; обычай берет верх над правилами. Видишь лишь обезьян и попугаев, а не встретишь самобытного характера, отличающего человека от других, как отличается он чертами лица; но, при всеобщем однообразии, резко выдаются характеры девушек, воспитанных в наших заведениях, из них каждая имеет свой личный характер. Так называемая оригинальность их, которую осмеивали многие, имела весьма хорошие стороны. Из них вышли прекрасные супруги. Им приходилось бороться против существовавших предубеждений насчет институтского воспитания, встречаемых даже в собственной семье, и против общего нерасположения. Во всех испытаниях они действовали прямо, энергично защищая свои права. Лишь немногие из них отступили от данного им хорошего направления…

Между нами царило согласие: общий приговор полагал конец малейшим ссорам. Обоюдное уважение мы ценили более милостей начальниц, никогда не прибегали к заступничеству старших, не жаловались друг на друга, не клеветали, не сплетничали, потому не было и раздоров между нами. В числе нас были некоторые, отличавшиеся такими качествами, что их слова служили законом для подруг. Вообще большею частию были девушки благонравные и очень мало дурных, и то считались они таковыми вследствие лени, непослушания или упрямства. О пороках же мы и понятия не имели».

В 1776 году состоялся выпуск из института девиц «старшего возраста». Императрица заказала художнику Д.Г. Левицкому портреты семи наиболее отличившихся воспитанниц, которые пользовались ее особым благоволением. Левицкий использовал увеселения, сопровождавшие выпуск в качестве «сюжетной основы» портретов «благородных девиц». Благодаря таланту художника мы можем увидеть, словно в волшебном зеркале, первых смолянок – образцовых «новых женщин, для новой России»: на фоне театральных декораций танцуют Нелидова и Борщова, в танцевальной позе изображена Левшина, сценку из спектакля разыгрывают Хованская и Хрущева, Глафира Алымова играет на арфе. Даже самые младшие смолянки – Давыдова и Ржевская – демонстрируют свои светские манеры. Такими они и остались в веках.

Г.Д. Левицкий. Портрет воспитанницы Императорского воспитательного общества благородных девиц Екатерины Николаевны Хрущевой и княжны Екатерины Николаевны Хованской. 1773 г.

В конце XVIII века в России начали появляться первые частные пансионы. Они, как правило, организовывались иностранками – француженками, бежавшими из родной страны от ужасов революции и террора, и немками, просто приезжавшими в Россию на заработки. Содержательницы пансионов и воспитательницы, работавшие в них, редко имели педагогическое образование и учили девочек лишь тому, что хорошо знали сами: рукоделию, танцам, музыке, иностранным языкам и хорошим манерам. Впрочем, дворянской семье без запросов такой набор казался вполне достаточным. Но всегда находились девушки, которые мечтали не только обметывать края у платков и щебетать по-французски.

Писательницы, поэтессы и переводчицы

Хотя ни одна из смолянок XVIII века не стала чем-то большим, чем светская дама или мать семейства, некоторые девушки, получившие более индивидуализированное домашнее воспитание, рискнули если не выйти из домашнего круга, то поведать о своих взглядах и переживаниях публике. Они стали писательницами и поэтессами.

Пример показывала сама императрица, написавшая несколько пьес для дворцового театра. Арсений Введенский в предисловии к изданию 1893 года пишет: «Лучшими из комедий Екатерины считаются „О время!“ и „Именины г-жи Ворчалкиной“. Первую из них, имевшую поистине замечательною предшественницей только комедию Фонвизина „Бригадир“, литературная критика признала началом русской общественной комедии и критики общественных нравов». Он также цитирует слова одного из литературных критиков прошлого, полагавшего, что «Екатерина проводит в комедиях свои гуманные идеи, объясняет и защищает свои реформы, осмеивает не одни старые грубые суеверия и пороки, а и новую грубость, и невежество, покрываемые лоском французской образованности, пристрастное увлечение всем иностранным с презрением ко всему отечественному».

В первой пьесе острие сатиры направлено на «госпожу Ханжахину» – барыню, кичащуюся своей богомольностью и приверженностью старым порядкам, но при этом дающую деньги в рост, разоряющую обратившуюся к ней за помощью вдову с пятью детьми и помыкающую своими дворовыми, как рабами.

Интересен диалог Христины, внучки Ханжахиной, со служанкой Маврой. Девушка, воспитанная «в страхе» и в старых правилах, чрезвычайно застенчива, при встрече с женихом не смеет и слова молвить, отчего кажется ему такой же равнодушной ханжой, как ее бабка.

«Мавра. Что ж, разве вы не хотите идти замуж?

Христина. Я не знаю. Кажется, я никакого желания не имею.

Мавра. Да разве господин Молокососов вам не нравится?

Христина. Этого не могу сказать. Нет… Ну… да как он тебе кажется?

Мавра. Неужто вы хотите замуж идти по моему выбору? Ведь вам с ним жить, а не мне.

Христина. Ты меня любишь, Маврушка, так скажи мне, что мне делать?

Мавра. Я вас люблю, это правда; однако в этом деле вы боле на себя полагаться должны. Должны вы прежде себя разобрать, чувствуете ли вы к нему склонность или нет?

Христина. Лицом он не дурен; да только говорит так, что я и половины слов его не разумею. Он говорит или не по-русски, или по-книжному; а ты ведь знаешь, что я чужих языков не знаю, да и грамоте худо умею.

Мавра. Любовь и безграмотные разумеют. На что тут грамота? Надобно только сердце.

Христина . Я думаю, что сердце-то у меня есть; и я пойду за него, если он меня возьмет. А ежели не возьмет, то и я не желаю быть за ним.

Мавра. Какое это равнодушие! Если б вы его любили, то бы не так говорили.

Христина . Я не могу сказать, чтоб он мне противен был. Я не знаю, люблю ли я его, только мне хочется его видеть; да однако…

Мавра. Что однако? Когда он говорил вам о своей страсти, что он вас любит, что вы прекрасны, вы тогда сидели, потупя глаза, и молчали, как будто бы у вас языка не было; он переменял речи, он то то, то се вам говорил, а вы таки все в одном, и глазами, и телом, и языком, остались положении; и его с равногласным „да“ и „нет“ ответом и отпотчивали.

Христина . Мне было стыдно, Маврушка. Ты ведь знаешь, что я с мужчинами, кроме Фалелея, бабушкина дурака, ни с кем не говаривала; да бабушка с другими и говорить не приказывает. Я взросла в девичьей горнице и оттуда никогда не выхаживала: так что ж мне делать? Пожалуй, душенька, читай мне почаще „Помелу“, чтоб я могла перенять, как с людьми говорить. С тобой так говорится, а с другим – ни с кем, право, не умею».

«Помела», которую Христина просит почаще себе читать, это «Памела, или Награжденная добродетель» – роман Семюэля Ричардсона, главная героиня которого крестьянская девушка Памела своей скромностью и набожностью сумела перевоспитать развратного помещика. Вероятно, Екатерина намекала, прежде всего, на третью и четвертую части романа, где уже замужняя Памела рассказывает о своей светской и семейной жизни, рассуждает о правильном поведении жен и принципах воспитания детей.

Во второй пьесе «Именины госпожи Ворчалкиной» автор высмеивает ограниченность и причуды провинциального дворянства. Кроме того, Екатерина написала еще ряд легких, но едких комедий как бытовых («Невеста-невидимка», «Расстроенная семья отстрожкой и подозрением», «Передняя знатного барина», «Госпожа Вестникова с семьею»), так и политических (исторические драмы «Из жизни Рюрика», «Начальное правление Олега»), комические оперы «Горе-богатырь Косометович», «Новгородский богатырь Боеславович».

В комедии «Обольщенный» приводится забавный список качеств, которые девушка мечтает найти в своем женихе. Он состоит из трех разделов:

1) Как ему быть надлежит: «Дозволяется черноволосие; не запрещено и беловолосие; исключаются брови и ресницы рыжия; также Калмыцкий оклад и стан; глазам изъятия нет, лишь бы были с огнем; рост не ниже среднего, и не выше двух аршин десяти вершков; ума и знания чрезвычайного не требуется…»

2) Отрицания от картежной игры и иного мотовства; также от непрестанной езды с собаками: «Чего обещаться: не делать долгов, ремесленникам платить в срок».

3) Что дозволяется: «Глазами глядеть; но не глазеть; ходить пешком, ездить на бегуне, но о бегуне говорить не более трех минут; изредка обедать в гостях…».

Не отставала от Екатерины Великой и «Екатерина Малая», написавшая в 1786 году комедию «Господин Тоисеков» о безвольном и пустом светском человеке, которым помыкают его слуги.

Об обстоятельствах создания комедии «Тоисеков» Е.Р. Дашкова свидетельствует в своих «Записках»: «Однажды утром, когда мы были вдвоем, она (Екатерина II. – Е. П. ) попросила написать пьесу на русском языке для Эрмитажного театра. Напрасно я говорила, что у меня нет и тени таланта для создания такого рода сочинений. Она много раз возвращалась к этому разговору, объясняя свою настойчивость тем, что по опыту знает, насколько подобная работа развлекает и занимает самого автора. Я была вынуждена пообещать исполнить ее желание, но с условием, что, когда сделаю первые два акта, она прочитает их, поправит или откровенно скажет, что лучше бросить мое сочинение в огонь. Соглашение было заключено, и в тот вечер я написала два акта, а на следующее утро отнесла их к императрице. Пьеса была названа по имени главного персонажа «Господин Тоисеков». Не желая давать повод к предположениям, что я имею в виду определенное лицо, живущее в Петербурге, я выбрала характер самый распространенный, то есть человека бесхарактерного, какими, к несчастью, изобилует общество. Ее величество удалилась со мной в свою спальню, чтобы прочитать мой экспромт, который я считала не заслуживающим такой чести. Императрица смеялась над многими сценами и, то ли по своей снисходительности, то ли по некоторому пристрастию, которое иногда проявляла ко мне, нашла эти два акта превосходными. Я рассказала ей о плане и предполагаемой развязке третьего действия. Тут ее величество настоятельно попросила меня сделать пьесу в пяти актах. Я думаю, что растянутая благодаря этому пьеса отнюдь не выиграла; мне было досадно, что из-за бесполезных добавлений интрига становилась более вялой. Как могла, я закончила работу, через два дня пьеса была переписана набело и отдана императрице. Ее играли в Эрмитаже, а позднее напечатали».

Кроме того, под псевдонимом «Некая россиянка» Екатерина Дашкова опубликовала сказку-утопию, повествующую о жизни «зельтов», которые равны между собой, не знают частной собственности, учреждений, оружия и сельского хозяйства – сама природа заботится об их пропитании.

* * *

Дочь вице-адмирала Воина Яковлевича Римского-Корсакова и жена правителя Курского наместничества Афанасия Николаевича Зубова Мария Воиновна Зубова прославилась тем, что на званых вечерах с большим успехом исполняла русские народные песни. По-видимому, она сама сочинила знаменитый романс «Я в пустыню удаляюсь…»:

Я в пустыню удаляюсь
От прекрасных здешних мест;
Сколько горестей смертельных
Мне в разлуке должно снесть!
Оставляю град любезный,
Оставляю и того,
Кто на свете мне милее
И дороже мне всего.
Пременить нельзя предела,
Нельзя страсти истребить.
Знать, судьба мне так велела,
Чтоб в пустыне одной жить.
В тех местах уединенных
Вображать буду тебя.
О надежда мыслей пленных!
Ты тревожишь здесь меня.
Повсечасно буду плакать
И тебя воспоминать;
Ты старайся, мой любезный,
Взор несчастной забывать.
Уж вздыханьем и тоскою
Пособить не можно нам,
Коль несчастны мы судьбою
И противны небесам.
Здесь собранья, здесь веселье,
Здесь все радости живут,
А меня на зло мученье
В места страшные влекут.
Уменьши мое мученье
И в разлуке тем уверь;
Не забудь меня, несчастну,
Тем тоску мою умерь.
Знаю, что и ты страдаешь
И вздыхаешь обо мне;
Но и ты знай, мой любезный,
Что я мучусь по тебе.
Ах, прости, прости, любезный!
Разлучили нас с тобой!
Не забудь меня, несчастну,
И не будь пленен иной.

1791 г.

Великий русский композитор Николай Андреевич Римский-Корсаков приходился Марии Воиновне внучатым племянником. Первой русской поэтессой, чьи стихотворения были напечатаны, стала Екатерина Александровна Сумарокова – дочь знаменитого драматурга екатерининских времен Александра Петровича Сумарокова. Отец поощрял дочь к стихосложению и публиковал ее опыты в своем журнале «Трудолюбивая пчела», однако он не советовал ей писать любовные элегии. Екатерина Александровна, конечно, писала о любви, но… от лица мужчины, чтобы никто не догадался.

Мы друг друга любим, что ж нам в том с тобою?

Любим и страдаем всякой час,

Боремся напрасно мы с своей судьбою,

Нет на свете радостей для нас.

С лестною надеждой наш покой сокрылся,

Мысли безмятежные отняв:

От сердец разжженных случай удалился,

Удалилось время всех забав.

Зрю ль тебя, не зрю ли, равну грусть имею,

Равное мучение терплю:

Уж казать и взором я тебе не смею,

Ах! ни воздыханьем, как люблю.

Все любовны знаки в сердце заключенны,

Должно хлад являти и гореть:

Мы с тобой, драгая! вечно разлученны;

Мне тебя осталось только зреть.

Жизнь мою приятну пременил рок в злую,

Сладость обращенна в горесть мне:

Только ныне в мыслях я тебя целую,

Говорю с тобою лишь во сне.

Где любови нашей прежние успехи,

Где они девалися, мой свет!

О печально сердце! где твои утехи!

Все прошло, и уж надежды нет.

1759 г.

Однако некоторые ее стихотворения все же написаны от лица женщины:

Тщетно я скрываю сердца скорби люты,

Тщетно я спокойною кажусь.

Не могу спокойна быть я ни минуты,

Не могу, как много я ни тщусь.

Сердце тяжким стоном, очи током слезным

Извлекают тайну муки сей;

Ты мое старанье сделал бесполезным,

Ты, о хищник вольности моей!

Ввергнута тобою я в сию злу долю,

Ты спокойный дух мой возмутил,

Ты мою свободу пременил в неволю,

Ты утехи в горесть обратил;

И, к лютейшей муке, ты, того не зная,

Может быть, вздыхаешь о иной,

Может быть, бесплодным пламенем сгорая,

Страждешь ею так, как я тобой.

Зреть тебя желаю, а узрев, мятуся

И боюсь, чтоб взор не изменил;

При тебе смущаюсь, без тебя крушуся,

Что не знаешь, сколько ты мне мил.

Стыд из сердца выгнать страсть мою стремится,

А любовь стремится выгнать стыд.

В сей жестокой брани мой рассудок тмится,

Сердце рвется, страждет и горит.

Так из муки в муку я себя ввергаю,

И хочу открыться, и стыжусь,

И не знаю прямо, я чего желаю,

Только знаю то, что я крушусь;

Знаю, что всеместно пленна мысль тобою

Вображает мне твой милый зрак;

Знаю, что, вспаленной страстию презлою,

Мне забыть тебя нельзя никак.

1759 г.

Сумарокова вышла замуж за поэта Якова Борисовича Княжнина, автора той самой тираноборческой трагедии «Вадим Новгородский», которая поссорила Екатерину II с Екатериной Дашковой. Современники утверждали, что Княжнин, будучи еще женихом Екатерины Александровны, уговорил композитора Германа Раупаха сочинить музыку к любовным стихам своей невесты и издал стихотворный сборник с нотами, в который вошли песни «Сокрылись те часы, как ты меня искала…», «В какой мне вредный день ты в том меня уверил…», «Мы друг друга любим, что ж нам в том с тобою…», «Позабудь дни жизни сей…», «Уж прошел мой век драгой…», «Тщетно я скрываю сердца скорби люты…». Узнав о поступке дочери, Сумароков рассердился и перепечатал эти шесть песен в «Трудолюбивой пчеле», как принадлежащие ему самому. Однако скандал в поэтическом семействе закончился примирением и свадьбой. Княжнины жили достаточно скромно, однако у них был «открытый дом» – один из первых литературных салонов, где бывали Ф.Г. Карин, Г.А. Потемкин, И.А. Дмитревский и др.

Писала стихи и сестра личного секретаря Екатерины II А.В. Храповицкого – Мария Васильевна Храповицкая, в замужестве Сушкова. Она занималась и переводами с французского, в частности, она перевела популярный роман Жана Франсуа Мармонтеля «Инки, или Разрушение Перуанской империи» и написанное им либретто оперы Гретри «Земира и Азор»; драму Луи Себастьена Мерсиера (Мерсьера) «Беглец»; драму «Эрисия, или Весталка»; «Щастливое похищение, повесть гишпанская» и другие произведения. Она переводила на французский язык поэмы Хераскова, сотрудничала в журналах «Собеседник любителей русского слова», «Вечера», «Живописец».

Мария Васильевна вышла замуж за симбирского губернатора Василия Михайловича Сушкова. В семье было шестеро детей. Старший сын Михаил писал и переводил стихи, как и его мать. К сожалению, Михаил рано умер – в 17 лет: написав роман «Российский Вертер», отпустив на волю всех своих крестьян и раздав деньги нищим, он покончил с собой.

Дочерью другого сына – Петра, также занимавшегося сочинительством вместе с братом Николаем, была знаменитая поэтесса и романистка XIX века Евдокия Сушкова-Ростопчина. Значительно менее известны как поэты были еще два внука Сушковой – Сергей и Дмитрий.

Ученицей Хераскова называла себя Екатерина Сергеевна Урусова, дочь вологодского губернатора С.В. Урусова, приходившаяся поэту двоюродной сестрой. Первые ее стихи, очевидно, распространялись среди друзей в рукописном виде. В 1772 году Н.И. Новиков, перечисляя русских поэтов, сообщал, что Урусова «писала прекрасные елегии, песни и другие мелкие стихотворения, которые за чистоту слога, нежность и приятность изображения достойны похвалы».

Позже ее стихотворения публиковались в журналах «Старина и новизна», «Сын Отечества», «Аониды», «Новости», «Иппокрена, или Утехи любословия» и др. В 1774 году Урусова опубликовала поэму «Полион, или Просветившийся Нелюдим», в которой призывала наставников юношества «младых людей не жесточить» и приучать их к светскому обращению.

О впечатлении, произведенном на читающую публику поэмой, современники отзывались так: «В Москве и Петербурге тотчас зашумели о таком необыкновенном труде женщины, обратившем на себя особенное внимание современных ей писателей и Екатерины».

В 1777 году, когда Екатерина Сергеевна жила в Петербурге в доме генерал-прокурора А.А. Вяземского, его жена Е.Н. Вяземская, двоюродная сестра поэтессы, сватала ее замуж за Г.Р. Державина, который отшутился: «Она пишет стихи, да и я мараю, то мы все забудем, что и щей сварить некому будет». Тем не менее их отношения оставались вполне дружескими. Урусова, так и не вышедшая замуж, написала позднее «Надпись к портрету Е.Я. Державиной».

Своей же Музе, бывшей единственной и верной спутницей Урусовой, поэтесса посвятила следующие строки:

О часы уединенья!

Не спешите протекать;

Сила вашего теченья

Сладость мне дает вкушать.

От сует я удалилась,

Тишиною оградилась,

В сердце чувствую покой.

Музы, зря мою свободу,

Пить велят Кастальску воду

И беседуют со мной.

Чувство, сердце, вображенье,

Музы! к вам обращено,

И мое уединенье

Вами днесь оживлено.

Мной забвенны пышность, слава;

Мира целого забава

Тщетность мне одну явит;

К ним душа не пригвожденна;

Ими мысль не зараженна;

Блеск их сердца не пленит.

Долго я утех искала

Среди сладостей мирских;

Но, увы! не обретала,

А теряла только их

И сама узрела ясно,

Что искала лишь напрасно,

Их искала там, где нет!

Наконец, все скучно стало;

Сердце мне мое сказало,

Где спокойствие живет.

К жизни тихой, безмятежной

Указало сердце путь

И велело в дружбе нежной

Мне спокойство почерпнуть.

Гласу сердца я внимаю;

Жизни сладость заключаю

В дружестве и в тишине —

И со мной коль чисты музы

Утвердят свои союзы,

Жизнь утехой будет мне.

1796 г.

Михаил Матвеевич Херасков, автор патриотической поэмы «Россиада», бывший в течение восьми лет вице-президентом Берг-коллегии (управления казенных горных заводов) в Петербурге и организовавший вместе с женой литературный кружок, произведения членов которого публиковались в организованном Херасковым журнале «Вечера», покровительствовал другим начинающим поэтессам, сестрам Магницким – Наталье Леонтьевне и Александре Леонтьевне. Сестры высказали ему признательность в своих стихах:

Сатурн свирепый, грозный в прах

Преобратит сей вид почтенной;

Но лиры звук его бессмертной

В безмерных вечности полях

Промчится быстро, загремит,

Кто был X***, возвестит.

1796 г.

А также:

Ты звуки наших лир простыя

Приятною хвалой почтил,

Труд Музы робкия, младыя

Своей улыбкой ободрил;

Когда б имела я священный

Твой дар, с которым воспевал

Ты россиян освобожденных,

Гремел перунами, блистал, —

Тогда б прекрасными стихами,

Тогда б гремящими струнами

Воспела благодарность я;

Но лира не громка моя.

И так позволь, позволь в прелестный,

Лавровый, славный твой венок,

Бессмертный бард, певец почтенный,

Вплести усердия цветок!

1796 г.

Херасков, в свою очередь, ответил им посланием:

Я думать начинаю,

Что взыду на Парнас,

Когда хвалы внимаю,

Две Грации, от вас;

Магнитной некой силой

Приобрету венок,

В котором вставлен милой

Усердия цветок

Вовек не сокрушится,

Мне кажется, мой бюст,

Дыханьем он живится

Прекрасных ваших уст;

Но вы, как Филомелы,

Стыдливы и не смелы,

Вы кроетесь, поя;

Мне голос ваш приятен,

Он издали мне внятен,

Но вас не вижу я.

1796 г.

Также он бережно сохранял талант своей жены Елизаве Васильевны Херасковой, урожденной Нероновой. Она, по словам поэта И.И. Дмитриева, «умела пленить нашего поэта своею любезностию, которую она сохранила до самой смерти, и талантом своим в поэзии». С 1760-х гг. Елизавета Васильевна, подписывавшая свои произведения инициалами Е.Х., выступала в печати как автор стихов и как переводчица. Многие современники с похвалой отзывались о ее сочинениях. Так, Н.И. Новиков писал: «Слог ее чист, текущ, приятен и заключает в себе особливые красоты». В этом легко убедиться, прочитав ее стихотворение «Надежда».

М.М. Ческий. Портрет писателя Михаила Матвеевича Хераскова

О дар! великий дар, от Бога данный нам,

Надежда, ты нага век плачевный услаждаешь;

Сколь много за тебя мы должны небесам!

Ты всех печалей нас и горестей лишаешь.

Гонимый, страждущий на свете человек,

Который осужден терпеть беды, напасти,

Надеждой усладя мучтельный свой век,

С терпеньем ждет своей премены лютой части.

Иной жестокою болезнью отягчен,

Котора не дает на час ему покою.

Надеждой льстится он, что будет облегчен,

И, тем ласкаяся, не мучится тоскою.

Влюбись в несклонную, любовник слезы льет,

В награду за любовь суровость зрит всечасно;

Надежда в горести отраду подает

И льстится тем, что он страдает не напрасно.

Невольник, что на смерть жестоку осужден,

В темнице и в цепях кончины ожидает:

Надеждой льстяся, он, что будет свобожден,

Мучительны часы сей мыслью услаждает.

Все наши горести и лютую напасть

Надеждою одной мы только уменьшаем;

Над сердцем и душой она имеет власть,

Мы ею горести и скуку отвращаем.

1761 г.

* * *

Рассуждая о судьбе женщин-поэтесс, критик Иван Киреевский писал в 1834 году на страницах одесского альманаха «Подарок бедным»: «…давно ли с этим словом Писательница соединялись самые неприятные понятия: пальцы в чернилах, педантство в уме и типография в сердце!.. А теперь название Литератора стало уже не странностью, но украшением женщины: оно во мнении общественном подымает ее в другую сферу, отличную от обыкновенной, так, что воображение наше создает вокруг нее другое небо, другой воздух, и ярче, и тепле, чем ваш Одесский. впрочем, я говорю здесь только о новом поколении и частию о среднем: в старом поколении, которое привыкло видеть в женщине полуигрушку, предрассудок против писательниц еще во всей силе. Он задавил, может быть, не один талант, обещавший новую красоту нашей литературе и, может быть, новую славу, – кто знает? Вследствие этого предрассудка большая часть наших дам-поэтов пишет мало и либо совсем не печатает, либо печатает без имени. Исключений не много».

Кто же были те поэтессы, которые на рубеже веков, сумели так изменить взгляды на роль женщины в литературе?

Назову три имени.

Анна Петровна Бунина родилась и выросла в селе Урусово Ряжского уезда Рязанской губернии. Начала писать стихи в 13 лет. В 1802 году, когда ей исполнилось 28, она переселилась в Санкт-Петербург к своему брату, морскому офицеру. В столице Анна начала изучать французский, немецкий и английский языки, русскую литературу, а также физику и математику.

В 1809 году вышел ее первый сборник «Неопытная муза», после чего Бунина была избрана почетным членом «Беседы любителей русского слова» – литературного объединения, возглавляемого А.С. Шишковым. Она сделала сокращенный перевод «Правил поэзии» Ш. Бате и стихотворный перевод первой части «Поэтического искусства» Н. Буало, а также драмы «Агарь в пустыне» С.-Ф. Жанлис. Позже вышел сборник «Сельские вечера».

Карамзин считал, что «ни одна женщина не писала у нас так сильно, как Бунина», с похвалой отзывался о ее стихах Державин. «Какая сильная, живая поэзия!» – восхищался Кюхельбекер. Позже ученый-филолог и издатель Николай Иванович Греч высказывал мнение, что Анна Бунина «занимает отличное место в числе современных ей писателей и первое между писательницами России».

В «Неопытной музе» она в сатирических стихах «Разговор между мною и женщинами» так изображает трудности, с которыми сталкивается женщина-поэтесса.

Женщины:
Сестрица-душенька, какая радость нам!
Ты стихотворица! на оды, притчи, сказки
Различны у тебя готовы краски,
И верно, ближе ты по сердцу к похвалам.
Мужчины ж, милая… Ах, боже упаси!
Язык – как острый нож!
В Париже, в Лондоне, – не только на Руси, —
Везде равны! заладят то ж да то ж:
Одни ругательства, – и все страдают дамы!
Ждем мадригалов мы, – читаем эпиграммы.
От братцев, муженьков, от батюшков, сынков
Не жди похвальных слов.
Давно хотелось нам своей певицы!
Поешь ли ты? Скажи иль да, иль нет.
Я :
Да, да, голубушки-сестрицы!
Хвала всевышнему! пою уже пять лет.
Женщины:
А что пропела ты в те годы?
Признаться, русскому не все мы учены,
А русские писанья мудрены,
Да, правда, нет на них теперь и моды.
Я :
Пою природы я красы,
Рогами месяц в воду ставлю,
Счисляю капельки росы,
Восход светила славлю,
Лелею паствы по лугам,
Даю свирели пастушкам,
Подругам их цветы вплетаю в косы,
Как лен светловолосы;
Велю, схватясь рука с рукой,
Бежать на пляску им с прыжками,
И резвыми ногами
Не смять травинки ни одной.
Вздвигаю до небес скалы кремнисты,
Сажаю древеса ветвисты,
Чтоб старца в летни дни
Покоить в их тени.
Ловлю по розам мотыльков крылатых,
Созвав певцов пернатых,
Сама томлюся я
В согласной трели соловья.
Иль вдруг, коням раскинув гриву,
Велю восточный ветр перестигать,
До облак прах копытами взметать.
Рисую класами венчанну ниву,
Что, вид от солнечных лучей
Прияв морей,
Из злата растопленных,
Колышется, рябит, блестит,
Глаза слепит,
Готовят наградить оратаев смиренных.
Природы красотой
Глас робкий укрепляя свой,
Вдруг делаюсь смелее!
Женщины :
Эге! какая ахинея!
Да слова мы про нас не видим тут…
Что пользы песни нам такие принесут?
На что твоих скотов, комолых и с рогами?
Не нам ходить на паству за стадами.
Итак, певица ты зверей!
Изрядно!.. но когда на ту ступила ногу,
Иди в берлогу,
Скитайся средь полей,
И всуе не тягчи столицы.
Я :
Нет, милые сестрицы!
Пою я также и людей.
Женщины :
Похвально! но кого и как ты величала?
Я:
Подчас я подвиги мужей вспевала,
В кровавый что вступая бой,
За веру и царя живот скончали свой,
И, гулом ратное сотрясши поле,
Несла под лавром их оттоле,
Кропя слезой.
Подчас, от горести и стонов
Прейдя к блюстителям законов,
Весельем полня дух,
Под их эгидою беспечно отдыхала.
Подчас, к пиитам я вперяя слух,
Пред громкой лирой их колена преклоняла.
Подчас,
Почтением влекома,
Я пела физика, химиста, астронома.
Женщины:
И тут ни слова нет про нас!
Вот подлинно услуга!
Так что же нам в тебе? На что ты нам?
На что училась ты стихам?
Тебе чтоб брать из своего все круга,
А ты пустилася хвалить мужчин!
Как будто бы похвал их стоит пол один!
Изменница! Сама размысли зрело,
Твое ли это дело!
Иль нет у них хвалителей своих?
Иль добродетелей в нас меньше, чем у них!
Я :
Все правда, милые! вы их не ниже,
Но, ах!
Мужчины, а не вы присутствуют в судах,
При авторских венках,
И слава авторска у них в руках,
А всякий сам к себе невольно ближе.

1812 г.

Потомками рода Буниных были Иван Андреевич Бунин, гордившийся родством с Анной Буниной, и Анна Ахматова, назвавшая Анну Бунину первой русской поэтессой.

Александра Петровна Мурзина происходила из бедной дворянской семьи. В декабре 1798 и апреле 1799 года она подносила императору и императрице Марии Федоровне свои оды и получала за них «награждение». Позже Александра Петровна посвятила оду восшествию на престол Александра I. В 1803 году она обратилась к графу Н.П. Шереметеву со стихами, посвященными безвременной кончине его жены П.И. Шереметевой (Жемчуговой), а в 1807 году поднесла ему «от благодарного сердца» рукописный сборник «Мои упражнении во время досугов, или Разные сочинения в стихах». Единственное ее печатное издание, сборник «Распускающаяся роза, или Разные сочинения в стихах и прозе», вышло в 1799 году.

В стихотворении «Любовь» она описывает это чувство не как страсть мужчины и женщины, а как стихию космических масштабов, дантовскую «любовь, что движет солнце и светила».

Любовь, владычица вселенной!

Тобою дух мой упоенной,

Тобою только он живет,

Тобой дыханье бережет.

Твои я чту всегда законы —

Им нет препятства, ни препоны

К себе вселенну привлекать

И божеством себя являть.

Причина ты, и ты начало;

Все, все бы без тебя увяло,

Порядок в мире, связь вещей;

Ты цель всему; душа людей!

На что я взор ни обращаю,

Во всем лишь связь любви встречаю.

Одна ты только миру строй,

Гармония живет тобой.

Тобою движутся все чувства,

Губя притворные искусства,

К тебе летит сердечный вздох

И сладкий чувствует восторг.

Тобой мы бога обретаем,

К нему без страха прибегаем,

И видим в благости его

Конец блаженства своего.

Но власти кто твоей страшится,

Того природа зреть стыдится;

Тот лютый для тебя тиран.

Злодей – бездушный истукан.

Жить сердцу льзя ль без наслажденья,

Уму – в оковах заблужденья?

Твой жар один его живит,

Во тьме свет истинный родит.

Тобою дышит добродетель,

На то есть истина свидетель.

Порок бежит от глаз твоих,

Скрываясь в гнусностях своих.

Твоя столь сила совершенна,

Когда бы адская геенна

Узрела прелести твои,

Сомкнула б челюсти свои.

1799 г.

Анна Волкова родилась в Петербурге, опубликовала ряд стихотворений в журналах. В 1807 году вышел ее сборник «Стихотворения девицы Волковой», а в 1812 году – «Арфа стихогласная». Анна Алексеевна была избрана почетным членом «Беседы русского слова» вместе с Анной Буниной и Екатериной Урусовой. В благодарность она посвятила «Беседе» такие строки:

Среди Петрополя Афины

Восстали в наши времена;

Раскинуться, как райски крины,

Наук готовы семена.

Полночных стран жестоки хлады

В душах не потушают жар:

Где солнце есть, там без преграды

Растет высокий мудрых дар.

Но где же солнце теплотою,

Где, на каких брегах Скамандр

Пред нашей хвалится Невою,

Коль наше солнце Александр?

На росском днесь Парнасе зрится

Отверстый музам новый храм,

Пред ними в тишине курится

Наук изящных фимиам.

Там жертву чисту совершает

Мужей отличнейших собор,

Светильник разума сияет,

Яснеет там душевный взор.

Словесность русская любезна

Средь их беседы председит,

Чиста, приятна и полезна,

Минуты сладкие дарит.

Лиются токи Иппокрены,

Там бьют ключи Кастальских вод.

В сем храме юноши и жены

Бессмертия вкушают плод.

Не так, как гордые масоны,

Что нас нескромными зовут,

Беседы наши за препоны

В таинственных работах чтут,

Пол женский слабым почитают

Не только телом, но умом;

А здесь пииты дозволяют

Нам так же действовать пером;

На тихие ума забавы

Они нам право здесь дают

И нас с собой к жилищу славы

Стезей цветущею ведут.

Красы языка исчисляя,

Даруют мыслям новый свет,

Ошибки слога исправляя,

Живят воображенья цвет.

О вы! наукой знамениты,

Вожди к парнасским высотам,

Почтенны росские пииты,

Дав пищу новую сердцам,

Путь наш к Парнасу освещайте

Небесным знания огнем

И силу духа подкрепляйте,

Да в трудном поприще своем,

Из чувств своих венцы сплетая,

Души признательность явим

И, вам в усердьи подражая,

Дань слову русскому дадим.

1794 г.

Разумеется, женщинам-поэтессам помогла прославиться сложившаяся в начале XIX века мода на сентиментализм и романтизм, уделявшая большое внимание человеческим чувствам, в частности чувствам женщины. Но это уже другая история…

История одного эксперимента

В XVIII веке среди просвещенных английских аристократов были весьма популярны эксперименты по воспитанию идеальных жен.

Например, писатель Томас Дэй, взяв с приюте двенадцатилетнюю девочку и назвав ее Сабриной, решил воспитать в ней стойкость и неприхотливость, совершено необходимые в семейной жизни. Он капал ей на руку расплавленным сургучом, стрелял по ее юбкам из заряженных порохом пистолетов, но девочка не желала воспитываться – она пугалась и визжала. Разочарованный Дэй отправил ее в пансион, назначив щедрое содержание. Через три года она вышла замуж за его приятеля Джона Бикнелла. В 1778 году Томас наконец нашел подходящую супругу – некую Эстер Мильнер, которая ради него согласилась забросить игру на клавесине и не нанимать служанок.

Неизвестно, слышали ли российские интеллектуалы об опыте Томаса Дея, но им тоже очень нравились педагогические эксперименты.

Помните Анну Евдокимовну Лабзину, большую цитату из воспоминаний которой я приводила в начале этой главы? Мать воспитывала ее в традициях русского благочестия и благотворительности. Хотите узнать, как сложилась дальше судьба этой девочки?

Когда Анне было тринадцать лет, ее мать, которая была уже слаба здоровьем и предчувствовала скорую смерть, выдала ее за сына своей лучшей подруги двадцативосьмилетнего Александра Карамышева. Он был образованным и весьма просвещенным человеком. Учился в Московском университете, а также Упсальском университете, в Швеции, где его наставником был сам Карл Линней. В возрасте 22 лет в Швеции Карамышев защитил диссертацию и стал горным инженером – профессия весьма востребованная в развивающей свою промышленность России екатерининских времен. Он работал на золотых приисках Екатеринбурга, на олонецких Петровских заводах, в ученой экспедиции на Медвежьем острове, где разрабатывал рудные места, на нерчинских рудниках. Кроме того, в 1774–1779 годах он преподавал химию в петербургском Горном институте, активно участвовал в заседаниях Ученого общества, писал научные статьи и печатал их в «Трудах Вольного экономического общества», состоял в переписке с академиком П.С. Палласом, был членом-корреспондентом Стокгольмской королевской академии наук и членом Берлинского общества любителей естествознания.

В Европе Камышев «заразился» вольнодумными идеями, стал вольтерьянцем, атеистом. Причем нашел своему свободомыслию весьма практическое применение: жил, не скрываясь, с собственной племянницей и не собирался прекращать этих отношений после свадьбы. Трудно вообразить себе более неравный брак. Меж тем в XVIII веке такие браки были в порядке вещей, и Карамышев надеялся быстро приучить молодую жену к тому образу жизни, который был ему привычен. Вероятно, руководствуясь этой мыслью, он долгое время не вступал в ней в супружеские отношения и постепенно удалил от нее всю ее родню, отучил ходить в церковь и посещать нуждающихся. Для Анны Евдокимовны эти перемены были очень тяжелы. Она жаловалась свекрови: «Мудреная для меня эта любовь! Не все ли так любят там, куда он меня везти хочет, и не это ли воспитание, которое называют лучшим и просвещенным? На что вы меня вывели из моего блаженного состояния и дали так рано чувствовать горести сердечные? Вы знали меня коротко, и знали, что я жила среди друзей и их любовью возрастала и веселилась. Что ж теперь со мной будет?»

Тетка на прощание стала ее наставлять, как угождать мужу: «Надо, моя милая, ко всему привыкать и не надо огорчаться. Муж твой сам больше любит общество, нежели уединение, то и тебе тоже надо любить и так жить, как ему угодно. Не привыкай делать частые отказы мужу, а скорее соглашайся с ним: никакой муж не будет требовать того, чего б ты сделать не могла… Надо непременно с покорностью подвергнуть себя всем опытам, которые на тебя налагает муж. Самым твоим послушанием и повиновением ты выиграешь любовь его к себе. Лучше тебе скажу: он и нам дал знать, чтоб мы остались лучше здесь. Это видно, что он хочет тебя ото всего отдалить, что может напомнить о матери твоей. Вижу, что тебе горько, и участвую в твоей горести, но, друг мой, ты уж должна жить под его законами. Мы сами так делали для мужей; ты уж знаешь, сколь долг твой велик и священ к мужу, то ты, исполняя его, будешь исполнять и Закон Божий. Главная твоя должность будет состоять в том, чтоб без воли его ничего не предпринимать… Ко всем его родным старайся быть ласкова и учтива, хотя б они к тебе и не таковы были хороши. Не требуй от мужа насильно любви к твоим родным; довольно для нас твоей любви, и не огорчайся, ежели ты увидишь или услышишь, что он будет отзываться об нас при тебе невыгодно: оставь это и не защищай; поверь, мой друг, что я это опытом все знаю, что теперь тебе говорю. Поступай по сим правилам и веди себя так, чтоб совесть твоя ничем тебя не укоряла, то ты будешь Богу любезна, который тебя во всем защитит и не оставит. Ежели захочешь узнать об нас, то спросись у мужа, велит ли он тебе к нам писать, и, написавши письмо, показывай ему или свекрови, чтоб и в этом ты себя оправдала. Но ежели, по каким-нибудь причинам, нельзя тебе будет писать, то не тревожься: мы всегда будем уверены в твоей любви к нам и мы о тебе всегда будем знать; но ты не предпринимай тихонько к нам писать, не делай никакой от мужа тайны, а лучше проси свекровь твою – она может лучше придумать, как сделать».

Но тем не менее она считала необходимым и предостеречь племянницу: «Старайся, как можно, время свое не убивать и не быть в праздности. Ежели тебе будут предлагать книги какие-нибудь для прочтения, то не читай, пока не просмотрит мать твоя (имеется виду свекровь. – Е. П. ). И когда уж она тебе посоветует, тогда безопасно можешь пользоваться. Не будь дружна с племянницей его и не открывай своего сердца ей, и что она будет с тобой говорить, и ежели тебе покажется сумнительно или неприятно, то сказывай тихонько матери…».

Интересно, что муж, мужчина, предстает в этих теткиных наставлениях как некая стихия, которую невозможно понять, с которой невозможно договориться, а нужно лишь кротко переживать ее буйство.

Молодая Карамышева ответила: «Какую вы мне сказываете тяжкую должность! Для чего вы прежде моего замужества все это не сказывали? Что за закон, вышедши замуж, – и лишиться всего любезного? И как будто я и не должна уж уделять любви моей к моим родным! Для чего ж я ему не запрещаю любить? Ежели б он не любил своих ближних, я б худых об нем была мыслей. Вот что вы со мной сделали: сами меня с собой разделили!»

Узнав о романе мужа с его родственницей, Анна Евдокимовна хочет разойтись с ним, разделив приданое на две равные части, но свекровь и дядя уговаривают ее не делать этого, «И ты знаешь ли, мой друг, против кого ты идешь? Против Бога. И можешь ли ты разорвать те узы священные, которыми ты соединена навеки? И кто тебе дал сие право располагать твоею участью? Тебя всегда учили предаваться на волю Спасителя нашего и в нем одном искать своего утешения и крепости сил твоих. И почему ты знаешь, оставя мужа твоего, будешь ли ты спокойна и счастлива, и не станет ли совесть твоя тебя укорять? И чему ты подвергаешь свою молодость? Стыду и нареканию. И твои родные будут слышать и страдать. И ты обеспокоишь прах родителей твоих. Думаешь ли ты, что они не будут страдать, видя тебя нарушающею все должности брака? Это одно должно быть для тебя ужасно, и правосудие Божие постигнет тебя. Разве ты думаешь, что ты одна в свете терпишь так много? Поверь, моя любезная, гораздо несчастнее и хуже есть супружества, и есть такие жены, которые оставлены самим себе, без друзей, без подпоры, а к тебе еще милосерд Создатель наш – дал тебе друга истинного в свекрови твоей, – и ты еще жалуешься!»

Супруги несколько сблизились во время путешествия в Олонец и на Медвежий остров. Анна Евдокимовна пишет: «Приехавши на остров, я – женщина одна и без девки, но любовь моя к мужу все препятствия и скуки превозмогала. И дорога была очень беспокойна: шли в одном месте 12 верст, лодки люди на себе тащили, по мхам, называемым тундра (сверху мох, а внизу вода), то по колено ноги уходили в воду, и я с радостию все трудности делила с ним! А сей трудный вояж был по причине больших порогов, через которые никак нельзя было ехать в лодках. И я чрезвычайно утешалась, видя мужа моего обо мне заботившегося, и в некоторых местах, где уж очень было дурно идти, он сам меня на руках нес. И жили мы на острове девять месяцев, и я ни разу не поскучала, евши гнилой хлеб, пивши соленую воду, стиравши сама белье, и варила на всех рыбу. Учитель мой был один старик из работников, который оставался со мной, пока выучил меня всему. И как я уже умела сама все делать, то и он уходил на работу, от землянки нашей верстах в полутора. Я и одна была весела, сиживала в хорошее время на берег моря с книжкой или с работой и дожидалась обедать. Увидя их, шедших домой, я с радостию навстречу бежала и обнимала мужа моего, который отвечал на мои ласки самым дружеским приветствием, что меня более всего занимало и утешало. По вечерам-то это северное сияние; я этакого величества никогда не видала: являются на небе разные ландшафты – строения, колонны, дерева разных цветов, и в тихом море все это, как в зеркале, видно. И я часто, смотря, вспоминала: „Ах, ежели бы теперь со мной были друзья мои: как бы они представили мне величество Божие, и я бы больше чувствовала радостей“; иногда эта мысль заставляла меня плакать. Один раз приметил мой муж, что у меня красные глаза, и спросил, об чем я плакала? Я тотчас ему сказала мои мысли: не были они никогда скрыты во внутренности моей от него».

Но вот они переезжают в Петербург и поселяются у коллеги и друга Карамышева небезызвестного нам Михаила Матвеевича Хераскова, который был вице-президентом Берг-коллегии. Михаил Матвеевич придерживался менее радикальных взглядов, чем Карамышев, а потому поощрял Анну Евдокимовну в молитвах и посещении церкви, а также сохранял ее невинность.

«Живши у моих почтенных благодетелей, все было возобновлено. Приучили рано вставать, молиться Богу, утром заниматься хорошей книгой, которые мне давали, а не сама выбирала. К счастью, я еще не имела случая читать романов, да и не слыхала имени сего. Случилось, раз начали говорить о вышедших вновь книгах и помянули роман, и я уж несколько раз слышала. Наконец спросила у Елизаветы Васильевны, о каком она все говорит Романе, а я его у них никогда не вижу. Тут мне уж было сказано, что не о человеке говорили, а о книгах, которые так называются; „но тебе их читать рано и не хорошо“. И они, увидя мою детскую невинность и во всем большое незнание, особливо что принадлежит к светскому обхождению, начали меня удалять, когда у них бывало много гостей, и я сиживала у моего благодетеля и отца, хотя мне сначала и грустно было. В гости никуда не брали, ни в театры, ни на гулянья. Муж мой тогда никакой власти надо мной не имел, и он был целые дни в корпусе; так как он заводился вновь, то и дела было много.

Для меня сие воспитание было совсем новое: говорили мне, что не все надо говорить, что думаешь; не верить слишком тем, которые ласкают много; не слушать тех мужчин, которые будут хвалить, и ни с каким мужчиной не быть в тесной дружбе; не выбирать знакомства по своему вкусу; любить больше тех, которые будут открывать твои пороки, и благодарить…

…Началось мое воспитание, и было для меня чрезвычайно тяжко… Это и видел мой благодетель, но не терял надежды и не оставлял меня исправлять. У них же часто очень бывали гости, и было очень весело, но меня тут не было никогда, а только я их и видела, как за обедом и за ужином. Разве когда были чьи именины или званый бал, тогда мне позволялось быть, но не далее, как до двенадцати часов. И это уж было очень поздно для меня; и как я начинала прощаться со всеми, то они жалели обо мне, и я с огорчением скорее уходила. Бывали такие времена, и я так была зла, что желала смерти моему благодетелю. Любить его я долго не могла, а страх заставлял меня и стыд делать ему угодное. Он часто меня стыдил при всех, рассказывая мои глупости, но через семь или восемь месяцев я начинала чувствовать к нему любовь, и день ото дня возрастала моя привязанность и чистосердечие. Наконец я уж и говорить стала, что мне хотелось бы выйти туда, где гости. Он с кротостию мне говорил: „Для чего ты, мой друг, этого хочешь? Ежели бы это было для тебя полезно, – я сам бы тебе предложил. Будет время, в которое дадутся тебе все удовольствия, которые уж тебя не развлекут, и ты брешь ими наслаждаться. Кто рано начинает жить в вихре, тот скоро закружится. Не препятствуй мне делать то, что я лучше знаю и далее тебя вижу!“ Я с удовольствием уж соглашалась на все и без огорчения и, наконец, так привыкла, что меня уж и не прельщало то, что я видела. И очень долго уж я была в этом опыте, и он уверился совершенно в моей любви и искренности, и первый раз сам меня вывез в театр, где все меня удивляло и веселило. Приехавши домой, у меня все живо было, и наполнена голова моя была тем, что я видела и слышала. Тогда играли „Честного преступника“, а играл Дмитревский, – и надолго у меня это веселье осталось. И опять долго очень никуда не возили, однако уж я чаще бывала с людьми и сиживала с работой там, где и все, и приучалась к обхождению, разговаривала с мужчинами и должна была все пересказать, что с кем говорила, и при этом получала самые полезные для меня замечания и наставления. И так время мое протекало в самых наиприятнейших занятиях».

Но вот Херасковы переезжают в Москву, и Карамышевы поселяются на своей квартире. Карамышев делает карьеру, он вхож в лучшие дома Петербурга. И он снова пытается сделать из жены светскую даму, от чего ее строго предостерегал Херсаков: «Ты теперь только начинаешь жить с мужем, и я вижу, что неизвестен тебе его и ндрав, и склонности, – то я тебе скажу. Он любит большие и шумные общества, карты – его страсть, и другой порок – не лучше карт, – то без нас его некому удерживать: он тотчас найдет компанию, которая по его склонностям, и ты его отвести от сего не можешь, но, как наивозможно, удаляйся от сих обществ! Часто будут собрания и у вас – я это предвижу, но ты удаляйся в свой уголок и занимайся работой или чтением. Говори ему дружески и с кротостью, чтоб он оставлял пороки. Но, ежели ты приметишь, что ему неприятно – оставь и проси Бога, чтоб Он его спас. Нельзя тебе и этого не сказать, что еще может быть, хотя я и огорчу твое кроткое и невинное сердце: он, может быть, будет иметь любовниц, и тебе будут сказывать его же сообщники нарочно, чтоб расстроить тебя с ним, – не верь, а ежели и уверишься, то им не показывай и мужу никак не говори об этом пороке, хотя тебе и горько будет.

Оставляй его в тех мыслях, что будто ты и не подозреваешь его. Он сам не будет сметь обнаружить, и будет таиться от тебя, и почитать тебя будет. Это только и может одно избавить вас обоих от явных ссор, но как скоро ты дашь ему чувствовать, что ты знаешь, то сама поможешь ему снять маску, и он будет развязан и дома иметь не постыдится эту для тебя неприятность; но тебя прошу, моя неоцененная дочь, будь добродетельна и веди себя так, чтоб он тебя ничем укорить не мог, и чтоб ты могла составить его славу и честь. Он тебе не сделает своим поведением стыд и не отнимет твоей чести, а возвысит твою добродетель и сделает тебя у всех почтенной и любезной. Но ежели ты споткнешься и войдешь в порок, то обесчестишь его и себя и у всех будешь в презрении. Не жалуйся на него никому: помочь тебе никто не может. Защищай его всегда, ежели при тебе кто об нем будет дурно говорить; после сего никто не будет сметь ничего тебе говорить.

Скуку твою провождай не рассеянием, но трудами и чтением полезных книг. Опасайся читать романы: они тебе не принесут пользы, а вред сделать могут… На деньги, которые за тобой есть, старайся купить дом; по крайней мере, будет свой уголок. Я боюсь, чтоб не поставлены были деньги на карту. Теперь же он любим Потемкиным и будет часто с ним и у него, и я уверен, что и тебя будет возить, особливо в Сарское Село, в Петергоф и в увеселительные Потемкина загородные домы; сам заниматься будет, что ему приятно, а тебя будет оставлять самой себе, и ты будешь беспрестанно с мужчинами молодыми придворными, которые тебе будут льстить и услуживать. Сам Потемкин не оставит, чтоб тебя не ласкать, то смотри, мой друг, ты будешь на самом величайшем опыте, какой может в жизни твоей случиться. Скользок путь очень для твоей добродетели, а в путеводители тут я никого тебе не могу представить, кроме Бога и твоего благоразумия; не теряй, мой милый друг, данных тебе правил; от твоего поведения зависит вся твоя будущая жизнь; старайся заслужить себе уважение и от высоких особ. Не будь горда, но и не унижай себя; не слушай от мужчин того, что благопристойность запрещает, и не давай ни малейшего поводу, чтоб они смели без почтения и уважения с тобой обходиться. Не прельщайся ни величеством, ни богатством, ни подарками, а будь довольна тем, что тебе Господь дал и впредь даст…».

И вдохновленная этим напутствием Карамышева стойко переносит новые испытания. «Муж мой начал заводить свои знакомства. С первым познакомился с Нартовым, который начал вводить его во все пороки, и, не в долгом времени, сделалось у них общество довольно велико. Пошли карточные игры, пьянствы; распутные девки были их собеседницы… Я с горестью увидела предсказание моего благодетеля совершившимся, и, кроме слез, никакой ограды не было… Наконец и у нас в доме началась карточная игра, и целые дни и ночи просиживали. И можно себе представить, что я слышала: шум, крик, брань, питье, сквернословие, даже драки бывали!.. Ворота тогда и двери запирали, и, кто бы ни пришел, особливо от начальника, – велено сказывать, что болен и никого не принимает. Я в это время сиживала в самой отдаленной комнате с матушкой и только плакала и вспоминала мою счастливую и спокойную жизнь. Когда они расходились, то на мужа моего взглянуть было ужасно: весь опухши, волосы дыбом, весь в грязи от денег, манжеты от рукавов оторваны; словом – самый развратный вид, какой только можно видеть! Сердце мое кровью обливалось при взгляде на его».

Муж возит ее в Царское Село, знакомит с Потемкиным и императрицей и, чтобы завершить светскую шлифовку (а скорее для того, чтобы получить от высоконравственной жены индульгенцию на похождения), предлагает ей… завести любовника.

«Выкинь, мой милый друг, из головы предрассудки глупые, которые тебе вкоренены глупыми твоими наставниками в детстве твоем! Нет греха и стыда в том, чтоб в жизни нашей веселиться! Ты все будешь – моя милая жена, и я уверен, что ты вечно меня любить будешь. А это временное удовольствие! <…>…сколько я ему ни говорила, что неужто я не могу усладить его жизни и разве ему приятнее быть с чужими, он отвечал: „Разве ты думаешь, что я могу тебя променять на тех девок, о которых ты говоришь? Ты всегда моя жена и друг, а это – только для препровождения времени и для удовольствия. Да что ж это такое? Я не могу понять, как без любви можно иметь любовниц“. Он засмеялся и сказал: „Как ты мила тогда, когда начнешь филозофствовать! Я тебя уверяю, что ты называешь грехом то, что есть наслаждение натуральное, и я не подвержен никакому ответу“».

Но Анна Евдокимовна гневно отвергает это предложение. Более того – она обрушивается на Нартова и упрекает его в том, что он втравил ее мужа в разврат. Обиженный Нартов обещает испортить карьеру брату Анны Евдокимовны, ждущему произведения в офицеры. И тут шестнадцатилетняя девочка показывает, что очень хорошо изучила как делаются дела в придворных кругах.

«На другой день я послала за двумя приятелями, которые были близки к князю Григорию Александровичу (Потемкину. – Е. П. ), и просила их, чтоб они сделали мне милость и довели князю, чтоб он потребовал моего брата и дал бы ему офицерский чин. И причину сказала ту, что я не хочу просить Нартова, он по гордости своей, может быть, не так скоро сделает. Они меня уверили, что это будет на сей же неделе сделано. И точно, так и было: на третий день его потребовали в анцелярию и велели выключить из корпусу, не спрашивая и аттестату. И сам князь поздравил его поручиком и определил в пикинерный полк (пикенерный полк – поселенный конный полк Российской армии, вооруженный пиками. – Е. П. ). Брат мой пришел с радостию. Муж мой, знав, очень был рад и на другой день поехал благодарить князя; и как приехал домой, я ему сказала, что теперь, ежели он хочет звать своего приятеля, то пусть зовет, да и тех непременно позвать, которые старались о брате. И так через несколько дней все у нас обедали, и я благодарила друзей моих за старание их. Нартов так был учтив и тих, что я его никогда таковым не видала».

* * *

Наконец Карамышев решает продолжить свою карьеру в Сибири и увозит жену в Иркутск. Там Анна Евдокимовна начинает помогать заключенным, воскрешая для себя те уроки, которые давала ей мать. Вскоре Карамышев умирает, и через некоторое время Анна Евдокимовна выходит замуж во второй раз за известного масона, поэта, писателя и переводчика Александра Федоровича Лабзина, основателя масонской ложи и вице-президента Академии художеств. Этот брак оказался более удачен: у супругов были общие идеалы, одинаковые представления о добре и зле. По свидетельствам современников, Анна Евдокимовна оказывала всяческую поддержку мужу в его литературномистической и масонской деятельности и пользовалась уважением среди масонов.

В.Л. Боровиковский. Портрет Александра Федоровича Лабзина

Однако воспоминания воспитанницы Анны Евдокимовны Софьи Мудровой дают возможность увидеть Лабзину с неожиданной стороны. Мудрова вспоминала, как провинившиеся племянницы должны были целую ночь простаивать на коленях у ее комнаты в ожидании прощения, которое им все-таки не давалось, и они уходили в слезах, с глубоким сознанием своей собственной греховности. По отношению к воспитаннице-сироте Лабзина также проявляла предельную суровость: «Три раза в год она меня целовала, а именно: после причащения моего Святых Тайн, в день Светлого Воскресения и в день моих именин, а в прочее время подавала мне руку, после чего имела привычку отряхивать оную, как будто замаралась от губ моих».

В.Л. Боровиковский. Портрет Анны Евдокимовны Лабзиной с воспитанницей Софьей Мудровой

Но как писал Юрий Лотман: «Мемуары проникнуты восторженным отношением к Лабзиной, в них господствует не осуждение, а преклонение». Эти слова еще раз подтверждают наблюдения психологов, что насилие, пережитое в детстве или в подростковом возрасте, развязывает человеку руки, когда он становится взрослым. Он видит в насилии легитимный и эффективный способ решения проблем, в частности проблем воспитания. Тем более что общество в те времена негласно одобряло насилие по отношению к ребенку и женщине, поскольку они не до конца разумны, не могут сами понять, где добро и где зло, и их нужно принуждать для их же блага. И хотя вся жизнь Лабзиной доказывала, что женщина может своей волей выбирать добро и избегать зла, тем не менее их автор была сторонницей неусыпного контроля за душами юных девушек. Лабзина, Лабзину и Софью Мудрову можно увидеть на портретах Боровиковского.

Женщина во главе дома

В комедии Екатерины II «Именины госпожи Ворчалкиной» присутствует интересный персонаж – старшая дочь госпожи Ворчалкиной Олимпиада.

Когда выясняется, что госпожа Ворчалкина препятствует счастью своей младшей дочери Христины, потому что не хочет выдавать замуж младшую раньше старшей, Олимпиада вступается за сестру.

« Олимпиада . Все мне, матушка сударыня, сказывают, что вы сестрицу для того только выдать замуж не хотите, что я большая; и если это одно препятствие, так сделайте мне милость, и на старшинство мое не глядите; я замуж не хочу и рада век быть девкою и жить с вами. Отдайте ее; да мне только одну обещайте милость…

Ворчалкина. Какую? Чего ты хочешь?

Олимпиада. Я во всем вашей воле покоряться готова, не выступлю никогда из должнаго послушания, только позвольте мне всегда, когда я захочу, ездить в комедии, на маскарады, на балы, где бы они ни были: в этом только мне дайте полную свободу и не прекословьте никогда; впрочем, я век ни за кого не захочу, и с вами не разстанусь».

Мы не знаем, насколько экзотично и невероятно звучали такие слова в устах дворянской девушки в те времена, но одно знаем доподлинно: большинство дворянок XVIII века выходили замуж (испытывая к мужьям большую или меньшую склонность) и становились хозяйками собственного дома.

Но как выглядел и как был устроен этот дом?

Место

В 1794 году в Петербурге вышла книга «Описание Российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятных окрестностей оного», написанная знаменитым путешественником, географом и этнографом Иоганном Готлибом Георги (его имя было увековечено в названии георгина). Автор сообщает нам, что в конце XVIII века Петербург был разделен на десять частей (сейчас бы мы сказали районов), каждая из которых имела свою «специализацию» и, соответственно, свой состав населения.

«По плану, сочиненному в 1737 году, состоял город из следующих частей:

1. Санкт-Петербургская сторона, или Санкт-Петербургский остров (ныне – Петроградская сторона. – Е. П. ).

2. Васильевский остров.

3. Адмиралтейская сторона, между Невою и Фонтанкою.

4. Выборгская сторона на правом берегу Невы; наконец же к этим частям города причислялась еще

5. Литейная, на левом берегу Фонтанки.

Большие и пространные части города имели, да частию еще и ныне имеют на открытых местах, большие или малые связи друг подле друга стоящих деревянных домов, с давних уже времен слободами называемые. Так, например, находятся на Выборгской части гошпитальные слободы и солдатская слобода для Софийского полка; в частях города на левом берегу Фонтанки имеются 4 гвардейские слободы; в Санкт-Петербургской части есть батальонные слободы и Колтовская; в Василиевской части Галерная гавань или матросская слобода и пр. Такое различение мест в частях города употребляется в просторечии и в обнародываемых известиях продаваемых вещей и пр.

По полицейскому уставу Екатерины II, в 1782 году изданному, состоит столица из десяти частей, из коих каждая от 3 до 5, а все вместе 42 квартала содержат. В каждом квартале имеется квартальный надзиратель, квартальный поручик и в каждой части маклер для наемных служанок и слуг.

Нынешние части города, о коих ниже сего пространнее сказано будет, суть:

1. Первая Адмиралтейская часть, состоящая из 4 кварталов, между большой и малой Невой.

2. Вторая Адмиралтейская часть, имеющая 5 кварталов, между Мойкой и Екатерининским каналом.

3. Третья Адмиралтейская часть, содержащая 5 кварталов, между Екатерининским каналом и Фонтанкою.

4. Литейная часть, имеющая 5 кварталов, на левом берегу Фонтанки.

5. Рождественская часть имеет 3 квартала и находится на правом берегу Лиговского канала, под Невскою перспективою.

6. Московская часть, состоящая из 5 кварталов, на левом берегу Фонтанки под Литейной частью.

7. Каретная ямская часть имеет 3 квартала и находится на правом берегу Лиговского канала напротив Рождественской части.

8. Василеостровская часть заключает в себе восточную часть острова того же имени, большой и малой Невою и Кронштадтским заливом окруженного, до 13 линии. Что к западу от нее лежит, не считается более к городу. Эта часть имеет 5 кварталов.

9. Петербургская часть заключает в себе Санкт-Петербургский и близ оного лежащие острова, протоками Невы составляемые, и разделяется на 4 квартала.

10. Выборгская часть находится на правом берегу Невы и рукавов ее и имеет 3 квартала…

По счислению, в 1762 году учиненному, было 460 каменных и 4094 деревянных домов по улицам. С того времени особливо каменные домы гораздо приумножились. В 1783 году было по спискам 1094 каменных и 2734 деревянных, вообще 3527 домов. В 1787 году было всего 1291 каменных домов, в числе которых было 108 казенных; деревянных же число казенных домов было 127, а частным людям принадлежащих 2013. И тако всего было 3431 дом. По новому учреждению домы и места, для них определенные, замечаются номерами над воротами или входом написанными. В 1791 году было 4554 номера; в сие число однако же не включаются домы и казармы, в 4 гвардейских слободах находящиеся. Ныне имеется в городе всего 56 церквей православного Греческого исповедания, 1 монашеский и 1 девичий монастырь; протестантских же есть 6 церквей и 5 соборных зал для богослужения, и кроме сих еще и одна Католическая и Армянская церковь».

В Первой Адмиралтейской части находились собственно Адмиралтейство, Зимний дворец с Дворцовой площадью, Летний сад, Мраморный дворец и Царицын луг, Исаакиевская и Сенатские площади. Здесь стояли дома самых знатных и богатых семейств, и Георги скрупулезно перечисляет их:

«В Первой Адмиралтейской части много великолепных палат, вниз по Неве дом г. генеральши Рибасовой, лежащий на канале Летнего сада и имеющий по сей стороне на кровле третьего яруса довольно великий сад, который по своему положению и высоте весьма виден. В доме Действительного Тайного Советника Бецкого ниже по Неве есть также хороший висящий и зимний сад на сводах. Ниже сих находятся по Неве домы Графов Шереметева и Остермана. В Миллионной дом Князя Юсупова. На дворцовой площади дом, бывший прежде Васильчикова, а ныне Графа Мусина-Пушкина, дом Графини Брюсовой, дом наследников Ланского. На Невской перспективе дом Князя Куракина и к Адмиралтейству бывший Фитингофской, а ныне Самойлова дом… Новопостроенный дом Графа Безбородко стоит в Почтовой или новой Исакиевской улице, Талызинской в Исакиевской, а прежде бывший Панина, ныне Завадовского, в большой Морской улице».

Во Второй Адмиралтейской части располагались административные сооружения: дворцовые конюшни, полицейская тюрьма для предварительного заключения до суда и содержания должников, тюремный замок (позже названный Литовским), губернские и городовые присутственные места, Никольский рынок, Большой каменный театр (будущий Мариинский). Здесь же были поставлены несколько церквей: церковь Казанской Богоматери на Невском проспекте, церковь Св. Николая Чудотворца в Коломне, общая реформатская немецкая и французская церковь на Конюшенной улице, церковь голландского реформатского общества на Мойке, шведская и финская лютеранские церкви между двух Конюшенных улиц, и рядом с ними – лютеранская немецкая Св. Петра.

«Главнейшие большие домы, – пишет Георги – этой части города вниз по Мойке следующие:

Графа Строганова на Мойке и на углу Невской перспективы.

Графа Разумовского и

Казенный, прежде сего Князя Орлова, построенный Банкиром Штегельманом; ныне жительство имеет в нем Граф Ангальт. У обоих домов по Мойке площади, а сзади хорошие сады с аллеями из больших деревьев, кустарниками, цветниками и прочим.

Графа Чернышева на углу Мойки и Вознесенского проспекта, перед коим есть большой двор, а позади сад…

Графа Шувалова ниже по Мойке в ряд с прочими домами, также с садом».

В третьей Адмиралтейской части, где находился каменный Гостиный двор, Дом городской думы и Армянская церковь, Георги отмечает Аничков дворец (который в то время пустовал) и дом княгини Вяземской.

В Литейной части располагались предприятия и административные здания: казенные винные и соляные магазины, прачечный двор, Государственное водоходное училище, Литейный двор, от которого часть получила свое название, Арсенал, Императорская шпалерная мануфактура, Дворцовая канцелярия, Контора строения домов и садов и слободы лейб-гвардейского Преображенского и Конного полков. Украшениями этой части были Таврический дворец, а также дом Воронцова и дом графа Шереметева «оба с Голландскими садами, а последний с площадью на Фонтанку, украшенной статуями».

В Московской части построили два сахарных завода, из государственных учреждений: больница для сумасшедших и больница для венерических больных, а также Хирургическое училище, дом для Императорской Академии наук с ботаническим садом при нем. Эта часть города была бедной, застроенной деревянными домами с огородами и немощеными улицами. Но здесь стоял каменный летний дом, принадлежащий великим князьям Александру и Константину, с парком при нем.

Бедной и деревянной была также и Рождественская часть, расположенная напротив Александро-Невской лавры. Здесь находилась слобода Конторы строения домов и садов с церковью Рождества Христова, а также новый каретный ряд, Мытный двор (место, где собирали «мыто», т. е. налоги. – Е. П .) и частный рынок. Каменных особняков в этой части не было.

Не было их и в соседней Каретной части, в черту которой входила Александро-Невская лавра, казенные стеклянный завод, егерский двор, кирасирские конюшни, скотный двор и бойни. Здесь же на Черной речке (ныне – река Монастырка) находилась русская деревня Волково (или Волкова деревня), греческое кладбище и кладбище староверов.

В Василеостровской части каменные здания строились вдоль набережной Невы. В конце XVIII века большинство из них было занято государственными учреждениями, так, например, в бывшем дворце Меншикова находился Шляхетский сухопутный кадетский корпус. В западной лесистой части острова располагались сальный и масляный буян (пристань для разгрузки товаров. – Е. П .) и несколько кожевенных заводов. Там же была Галерная гавань, рядом с которой была построена слобода, где жили матросы и беднейший люд. Жизнь здесь была дешевой, но очень неблагоустроенной. На острове, в его северо-восточной части, также сохранилась чухонская деревня «около 20 обыкновенных чухонских избушек».

На другом берегу реки находилась Санкт-Петербургская сторона, которую Петр I первоначально планировал сделать центром города. К концу XVIII века здесь остались только деревянные лавки на месте бывшего порта, переведенного на Стрелку Васильевского острова, и домик Петра Великого, помещенный в каменный футляр. Вдоль речки Петровки (Ждановки) располагались также деревянные здания Артиллерийского и Инженерного кадетского корпусов, на реке Карповке находился Аптекарский огород. Б?льшая часть Санкт-Петербургского острова вплоть до конца XIX века была застроена деревянными домами, где жили небогатые отставные чиновники, купцы, мещане. На набережной Малой Невки, а также на Каменном и Елагином островах были выстроены загородные дома аристократов.

В последней по счету Выборгской части была всего одна замощенная улица, идущая вдоль берега. Вдоль нее были построены летний дворец графа Безбородко, дома и сады Бакунина, Синявина и Собакина. Ниже по течению Невки начинался промышленный район: канатная фабрика, артиллерийская лаборатория, городская верфь, где строились торговые суда, казенная пивоварня, сахарная фабрика, ситцевая фабрика. В районе Черной речки набережная снова становилась фешенебельной, здесь находилась дача графа Строганова, созданная Андреем Воронихиным. Ее окружал прекрасный сад, часть которого была общедоступной, по воскресеньям там устраивали музыкальные концерты и танцы. У места впадения Черной речки в Большую Невку стояла деревянная дача князя Голицына, также с большим садом.

Дом, который станет героем нашего рассказа, был построен в 1790-х годах на левом берегу Фонтанки (современный адрес – наб. р. Фонтанки, 118), т. е. находился в Московской части. Рядом располагался Измайловский сад (Ботанический сад Академии наук), возникший в 1730 году на месте усадьбы А.И. Румянцева и названый по бывшей слободе Измайловского лейб-гвардейского полка. Напротив, через реку – усадьба князей Юсуповых.

Хозяева

Строительство каменного двухэтажного дома с характерным для новомодного стиля классицизм выступом-полуротондой было начато М.П. Захаровой, женой сенатора и писателя И.С. Захарова. Однако ее планы изменились, и в 1791 году участок с недостроенным домом у нее приобрел бывший олонецкий и тамбовский губернатор, а также общепризнанный первый поэт России Гавриил Романович Державин.

Державин был сыном небогатого офицера одного из провинциальных гарнизонных полков Оренбургской губернии. Отец умер, когда Гавриилу Державину исполнилось 11 лет, оставив жену с тремя детьми и неоплаченным долгом в 15 рублей. Вдова принялась хлопотать об устройстве своих дел, но, как позже написал Державин в своих мемуарах: «Как не было у сирот ни достатку, ни защитника, то обыкновенно в приказах всегда сильная рука перемогала; а для того мать, чтоб какое где-нибудь отыскать правосудие, должна была с малыми своими сыновьями ходить по судьям, стоять у них в передних у дверей по нескольку часов, дожидаясь их выходу; но когда выходили, то не хотел никто выслушать ее порядочно, но все с жестокосердием ее проходили мимо, и она должна была ни с чем возвращаться домой со слезами, в крайней горести и печали… Таковое страдание матери от неправосудия вечно осталось запечатленным на его сердце, и он, будучи потом в высоких достоинствах, не мог сносить равнодушно неправды и притеснения вдов и сирот».

Мальчик учился в частном немецком пансионе, а затем – в только что открывшейся Казанской гимназии. Позже по воле покровителя гимназии Ивана Ивановича Шувалова он был зачислен в лейб-гвардии Преображенский полк. В 1773 году он принимал участие в подавлении восстания Емельяна Пугачева, где проявил недюжинную смелость. Однако, поссорившись с сослуживцами из-за своего вспыльчивого характера, едва не попал под суд, сумел оправдаться, но был отставлен от службы, не получив никакой награды. Его увольняют в штатскую службу в чине коллежского советника с приказом подыскать «место по способностям».

В это время Державин познакомился с семейством бывшего камердинера Петра III португальца Якова Бастидона, а главное – с их 17-летней дочерью Екатериной. Вот как он сам описывает это знакомство: «В сем году, около масленицы, случилось с ним несколько сначала забавное приключение, но после важное, которое переменило его жизнь. Меньший из братьев Окуневых поссорился, быв на конском бегу, с Александром Васильевичем Храповицким, бывшим тогда при генерал-прокуроре сенатским обер-прокурором в великой силе. Они ударили друг друга хлыстиками и, наговорив множество грубых слов, решились ссору свою удовлетворить поединком. Окунев, прискакав к Державину, просил его быть с его стороны секундантом… Что делать?.. Дал слово Окуневу с тем, что ежели обер-прокурор первого департамента Резанов, у которого он в непосредственной состоял команде, который также был любимец генерал-прокурора и с ним, как Державин, по некоторым связям в короткой приязни, не попротиворечить сему посредничеству; а ежели сей того не одобрит, то он уговорит друга своего, Гасвицкого, который был тогда уже майором.

С таковым предприятием поехал он тотчас к господину Резанову, его не нашел дома: сказали, что он обедает у господина Тредиаковского, бывшего тогда старшего члена при герольдии, который по сей части был весьма значащий человек. Хотя сей жил на Васильевском острове, но он и туда поехал. Уже был вечер. При самом входе в покой встречается с ним бывшая кормилица великого князя Павла Петровича, который был после императором, г-жа Бастидонова с дочерью своею, девицею лет 17-ти, поразительной для него красоты; а как он ее видел в первый раз в доме господина Козодавлева, и тогда она уже ему понравилась, но только примечал некоторую бледность в лице, а потом в другой раз в театре неожиданно она его изумила; то тут в третий раз, когда она остановилась в передней с матерью, ожидая, когда подадут карету, не вытерпел уже он и сказал разговаривавшему с ним Резанову о том, зачем приехал, что он на сей девушке, когда она пойдет за него, женится. Сей засмеялся, сочтя таковую скорую решительность за шутку.

Гавриил Романович Державин

Разговор кончился; мать с дочерью уехали, но последняя осталась неисходною в сердце, хотя дуэль, по несысканию Гасвицкого, осталась на его ответе. Должно было выехать в Екатерингоф на другой день в назначенном часу. Когда шли в лес с секундантами соперники, то последние, не будучи отважными забияками, скоро примирены были первыми без кровопролития; и когда враги между собою целовались, то Хвостов сказал, что должно было хотя немножко поцарапаться, дабы не было стыдно. Державин отвечал, что никакого в том нет стыда, когда без бою помирились. Хвостов спорил, и слово за слово дошло было у посредников до драки: обнажили шпаги и стали в позитуру, будучи по пояс в снегу, но тут приехал опрометью вышедший только из бани разгневший, как пламенный, Гасвицкий с разного рода орудиями, с палашами, саблями, тесаками и проч. и, бросившись между рыцарей, отважно пресек битву, едва ли быть могущую тоже смертоносною. Тут зашли в трактир, выпили по чашке чаю, а охотники – пуншу, кончили страшную войну с обоюдным триумфом.

И как среди бурного сего происшествия не вышла красавица из памяти у Державина, то, поехав с Гасвицким домой, открылся ему дорогою о любви своей и просил его быть между собою уже и победительницею его посредником; то есть на другой день в объявленный при дворе маскарад, закрывшись масками, вместе с ним поискать девицу, которая ему нравится, и беспристрастными дружескими глазами ее посмотреть. Так и сделали. Любовник тотчас увидел и с восторгом громко воскликнул: „Вот она!“ – так что мать и дочь на них пристально посмотрели.

Во весь маскарад, следуя по пятам за ними, примечали поведение особливо молодой красавицы и с кем она и как обращается. Увидели знакомство степенное и поступь девушки, во всяком случае, скромную и благородную, так что при малейшем пристальном на нее незнакомом взгляде лицо ее покрывалось милою розовою стыдливостию. Вздохи уже вырывались из груди улыбавшегося экзекутора; а его товарищ, человек простой, впрочем, умный и прямодушный, их одобрил. За чем дело стало?

Державин уже имел некоторое состояние, то и взял он намерение порядочным жить домом, а потому и решился твердо в мыслях своих жениться. Вследствие чего и рассказал, будто шуткою, своим приятелям, что он влюблен, называя избранную им невесту ее именем. В первый день после маскарада, то есть в понедельник на первой неделе Великого поста, обедая у генерал-прокурора, зашла речь за столом о волокитствах, бываемых во время карнавала, а особливо в маскарадах; Александр Семеныч Хвостов вынес на него прошедшего дня шашни. Князь спросил, правда ли то, что про него говорят. Он сказал: правда. „Кто такая красавица, которая столь скоропостижно пленила?“ Он назвал фамилию.

Петр Иванович Кириллов, действительный статский советник, правящий тогда Ассигнационным банком, обедая вместе, слышал сей шутливый разговор, и когда встали из-за стола, то отведши на сторону любовника: „Слушай, братец, не хорошо шутить на счет честного семейства. Сей дом мне коротко знаком; покойный отец девушки, о коей речь идет, мне был друг; он был любимый камердинер императора Петра III, и она воспитывалась вместе с великим князем Павлом Петровичем, которого и называется молочною сестрою, да и мать ее тоже мне приятельница; то шутить при мне насчет сей девицы я тебе не позволю“. – „Да я не шучу, – ответствовал Державин, – я поистине смертельно влюблен“. – „Когда так, – сказал Кириллов, – что ты хочешь делать?“ – „Искать знакомства и свататься“. – „Я тебе могу сим служить“. А потому и положили на другой же день ввечеру, будто ненарочно, заехать в дом Бастидоновой, что и исполнено.

Кириллов, приехав, рекомендовал приятеля, сказав, что, проезжая мимо, захотелось ему напиться чаю; то он и упросил, показывая на приехавшего, войти к ним с собою. По обыкновенных учтивостях сели и, дожидаясь чаю, вступили в общий общежительный разговор, в который иногда с великою скромностью вмешивалась и красавица, вязав чулок. Любовник жадными очами пожирал все приятности, его обворожившие, и осматривал комнату, приборы, одежду и весь быт хозяев, между тем как девка, встретившая их в сенях с сальною свечою в медном подсвечнике, с босыми ногами, тут уже подносила им чай; делал примечания свои на образ мыслей матери и дочери, на опрятность и чистоту в платье, особливо последней, и заключил, что хотя они люди простые и небогатые, но честные, благочестивые и хороших нравов и поведения; а притом дочь не без ума и не без ловкости, приятная в обращении, а потому она и не по одному прелестному виду, но и по здравому рассуждению ему понравилась, а более еще тем, что сидела за работою и не была ни минуты праздною, как другие ее сестры непрестанно говорят, хохочут, кого-либо пересуживают, желая показать остроту свою и умение жить в большом свете. Словом, он думал, что ежели на ней женится, то будет счастливым.

Посидев таким образом часа два, поехали домой, прося позволения и впредь к ним быть въезжу новому знакомому. Дорогою спросил Кириллов Державина о расположении его сердца. Он подтвердил страсть свою и просил убедительно сделать настоятельное предложение матери и дочери. Он на другой же день исполнил. Мать с первого разу не могла решиться, а просила несколько дней сроку, по обыкновению расспросить о женихе у своих приятелей. Экзекутор второго департамента Сената Иван Васильевич Яворский был также короткий приятель дому Бастидоновых. Жених, увидясь с ним в сем правительстве, просил и его подкрепить свое предложение, от которого и получил обещание; а между тем как мать расспрашивала, Яворский сбирался с своей стороны ехать к матери и дочери, дабы уговорить их на согласие.

Жених, проезжая мимо их дому, увидел под окошком сидящую невесту и, имея позволение навещать их, решился заехать. Вошедши в комнату, нашел ее одну, хотел узнать собственно ее мысли в рассуждении его, почитая для себя недостаточным пользоваться одним согласием матери. А для того, подошедши, поцеловал по обыкновению руку и сел подле нее. Потом, не упуская времени, спросил, известна ли она чрез Кириллова о искании его? „Матушка мне сказывала“, – она отвечала. Что она думает?“ – „От нее зависит“. – „Но если бы от вас, могу ли я надеяться?“ – „Вы мне не противны“, – сказала красавица вполголоса, закрасневшись. Тогда жених, бросясь на колени, целовал ее руку. Между тем Яворский входит в двери, удивляется и говорит: „Ба, ба! и без меня дело обошлось! Где матушка?“ – „Она, – отвечала невеста, – поехала разведать о Гавриле Романовиче“. – „О чем разведывать? я его знаю, да и вы, как вижу, решились в его пользу; то, кажется, дело и сделано“.

Приехала мать, и сделали помолвку, но на сговор настоящий еще она не осмелилась решиться без соизволения его высочества наследника великого князя, которого почитала дочери отцом и своим сыном. Чрез несколько дней дала знать, что государь великий князь жениха велел к себе представить. Ласково наедине принял в кабинете мать и зятя, обещав хорошее приданое, как скоро в силах будет. Скоро, по прошествии Великого поста, то есть 18 апреля 1778 года, совершен брак».

Екатерине Яковлевне пришлось вскоре покинуть Петербург – вместе с мужем она уехала в Петрозаводск, где тот вступил в должность губернатора. В XVIII веке Петрозаводск был форпостом России среди бескрайних лесов, населенных саамами и лопарями. Молодой жене пришлось налаживать хозяйство буквально с нуля, чтобы обеспечить себе и мужу привычный комфорт.

Однако Державин вскоре поссорился с генерал-губернатором Олонецкого края Тимофеем Ивановичем Тутолминым. Раздраженный многочисленными беззакониями, Державин пожаловался начальству и получил вместо ответа… новое назначение – губернатором в Тамбов.

Вот что пишет он в мемуарах о своей новой службе: «Когда он летом посетил Тамбов, в честь его был устроен праздник… Таковые были в продолжение лета, осени и зимы и даже в наступающем году; но они не токмо служили к одному увеселению, но и к образованию общества, а особливо дворянства, которое, можно сказать, так было грубо и необходительно, что ни одеться, ни войти, ни обращаться, как должно благородному человеку, не умели, или редкие из них, которые жили только в столицах.

Для того у губернатора в доме были всякое воскресенье собрания, небольшие балы, а по четвергам концерты, в торжественные же, а особливо в государственные праздники – театральные представления, из охотников, благородных молодых людей обоего пола составленные. Но не токмо одни увеселения, но и самые классы для молодого юношества были учреждены поденно в доме губернатора таким образом, чтоб преподавание учения дешевле стоило и способнее и заманчивее было для молодых людей; например, для танцевального класса назначено было два дня в неделю после обеда, в которые съезжались молодые люди, желающие танцевать учиться. Они платили танцмейстеру и его дочери, которые нарочно для того выписаны были из столицы и жили в доме губернатора, по полтине только с человека за два часа, вместо того что танцмейстер не брал менее двух рублей, когда бы он ездил к каждому в дом.

Такое же было установление и для классов грамматики, арифметики и геометрии, для которых приглашены были за умеренные цены учители из народных училищ, у которых считалось за непристойное брать уроки девицам в публичной школе.

Дети и учителя были обласканы, довольствованы всякий раз чаем и всем нужным, что их чрезвычайно и утешало, и ободряло соревнованием друг против друга. Тут рисовали и шили, которые, повзрослев, девицы для себя театральное и нарядное платье по разным модам и костюмам, также учились представлять разные роли.

Сие все было дело губернаторши, которая была как в обращении, так и во всем в том великая искусница и сама их обучала. Сие делало всякий день людство в доме губернатора и так привязало к губернаторше все общество, а особливо детей, что они почитали за чрезвычайное себе наказание, ежели когда кого из них не возьмут родители к губернатору. Несмотря на то, чрезвычайная сохранялась всегда пристойность, порядок и уважение к старшим и почтенным людям. О сем долгое время сохранялась, да и поныне сохраняется память в тамошнем краю.

Но губернатор в сии увеселения почти не мешался, и они ему нимало не препятствовали в отправлении его должности, о которой он беспрестанно пекся, а о увеселениях, так же, как и посторонние, тогда только узнавал, когда ему в кабинет приносили билет и клали пред него на стол. Сие его неусыпное занятие должностию обнаруживалось скорым и правосудным течением дел и полицейскою бдительностью по всем частям управы благочиния, что также всем не токмо тогда было известно, но и доныне многим памятно. Сверх того, сколько мог, он вспомоществовал и просвещению заведением типографии, где довольное число печаталось книг, переведенных тамошним дворянством, а особливо Елисаветою Корниловною Ниловою. Печатались также и для поспешности дел публикации и указы, которые нужны были к скорейшему по губернии сведению; были также учреждены и губернские газеты для известия о проезжих чрез губернию именитых людях и командах, и о ценах товаров… Словом, в 1786 и 1787 году все шло в крайнем порядке, тишине и согласии между начальниками».

Не приходится сомневаться, что немалую роль в просветительских мероприятиях губернатора, в организации балов, праздников и классов играла Екатерина Яковлевна, с достоинством несшая звание первой дамы губернии.

Однако эта просветительская идиллия закончилась через два года: Державин уличил в служебных злоупотреблениях наместника Рязанской и Тамбовской губернии графа Гудовича и в результате сам лишился места и снова попал под суд. Снова был оправдан, но нового назначения не получил.

Державины возвращаются в Петербург. Гавриил Романович ищет аудиенции у императрицы: «Дня чрез два или три получил чрез г. Храповицкого повеление в наступающую среду быть в 9 часов в Царское Село для представления ее величеству. И действительно, в назначенный день и час явился. Храповицкий сказал мне, чтоб я шел в покои и приказал камердинеру доложить о себе государыне. Тотчас позван был в кабинет. Пришед в перламутровую залу, рассудил за благо тут на столе оставить имеющуюся со мною большую переплетенную книгу, в которой находились подлинником все письма и предложения г. Гудовича <…>, представя себе, что весьма странно покажется императрице увидеть меня к себе вошедшего с такою большою книгою.

Коль скоро я в кабинет вошел, то, пожаловав поцеловать руку, спросила, какую я имею до нее нужду. Державин ответствовал: благодарить за правосудие и объясниться по делам губернии. Она отозвалась: „За первое благодарить не за что, я исполнила мой долг; а о втором, для чего вы в ответах ваших не говорили?“

Державин донес, что противно было бы то законам, которые повелевают ответствовать только на то, о чем спрашивают, а о посторонних вещах изъяснять или доносить особо. „Для чего же вы не объясняли?“ – „Я просился для объяснения чрез генерал-прокурора, но получил от него отзыв, чтоб просился по команде, то есть чрез генерал-губернатора; но как я имею объяснить его непорядки и несоответственные поступки законам, в ущерб интересов вашего величества, то и не мог у него проситься“. – „Хорошо, – изволила возразить императрица, – но не имеете ли вы чего в нраве вашем, что ни с кем не уживаетесь?“ – „Я не знаю, государыня, – сказал смело Державин, – имею ли какую строптивость в нраве моем, но только то могу сказать, что, знать, я умею повиноваться законам, когда, будучи бедный дворянин и без всякого покровительства, дослужился до такого чина, что мне вверялися в управление губернии, в которых на меня ни от кого жалоб не было“. – „Но для чего, – подхватила императрица, – не поладили вы с Тутолминым?“ – „Для того, что он принуждал управлять губерниею по написанному им самопроизвольно начертанию, противному законам; а как я присягал исполнять только законы самодержавной власти, а не чьи другие, то я не мог никого признать над собою императором, кроме вашего величества“. – „Для чего же не ужился с Вяземским?“ Державин не хотел рассказывать всего вышеписанного относительно несохранения и беспорядков в управлении казенном, дабы не показаться доносителем, но отвечал кратко: „Государыня! Вам известно, что я написал оду «Фелице». Его сиятельству она не понравилась. Он зачал насмехаться надо мною явно, ругать и гнать, придирался ко всякой безделице; то я ничего другого не сделал, как просил о увольнении из службы и, по милости вашей, отставлен“. – ,Что ж за причина несогласия с Гудовичем?“ – „Интерес вашего величества, о чем я беру дерзновение объяснить вашему величеству, и, ежели угодно, то сейчас представлю целую книгу, которую я оставил там“. – „Нет, – она сказала, – после“. Тут подал ей Державин краткую записку всем тем интересным делам, о коих месяцев 6 он представление сделал Сенату…

Императрица, приняв ту записку, сказала, что она прикажет в Сенате привесть те дела в движение. Между тем, пожаловав руку, дополнила, что она прикажет удовлетворить его жалованьем и даст место. На другой день в самом деле вышел указ, которым велено Державину выдать заслуженное жалованье и впредь производить до определения к месту. Но хотя по воскресеньям приезжал он ко двору, но как не было у него никакого предстателя, который бы напомянул императрице об обещанном месте, то и стал он как бы забвенным».

Именно в это смутное время Державин и покупает дом на Фонтанке. Видимо, он решил во что бы то ни стало остаться петербургским жителем.

Здание

Автором проекта перестройки дома являлся друг Державина, Николай Александрович Львов, выдающийся архитектор XVIII–XIX веков. Дом был двухэтажным, вытянутым вдоль набережной Фонтанки. Львов значительно расширил главный корпус, распланировал симметричные «кухонный» и «конюшенный» флигели, соединенные галерей-колоннадой. Двор также опоясывали галереи из свободно стоящих колонн, за домом распланирован большой пейзажный сад с искусственно вырытыми прудами, протоками, с мостиками и беседками.

Н.А. Львов строил дом в стиле классицизма, вошедшем в моду во времена Екатерины. Этот стиль воспроизводил античные образцы, отличался симметричностью, строгостью и грацией фасадов. Дом и пейзажный парк с его естественной красотой создавали образ Аркадии – мирного приюта поэтичных душ.

Дом Державина. Наб. р. Фонтанки, 118

Хотя в тот момент, когда Державины вселялись в свой дом, он меньше всего напоминал мирную сельскую идиллию. Стройка шла полным ходом, главное здание стояло без крыши. Кроме того, не успев поселиться на новом месте, Державины уже оказались в центре конфликта. С одним соседом – известным геологом и путешественником графом Аполлосом Аполлосовичем Мусиным-Пушкиным они легко поладили и подружились. А вот второй сосед – полковник Михаил Антонович Грановский, управитель петербургских имений князя Потемкина, – начал после смерти своего покровителя перевозить из Таврического дворца на свой двор картины, дорогую мебель и даже строительные материалы. Но это было бы еще полбеды. Однако он дерзко вторгся на территорию Державиных и своим непомерно высоким зданием закрыл дом и двор новоселов от солнечных лучей. Державин тут же написал ехидную сатиру «Ко второму соседу»:

…Почто же, мой вторый сосед,

Столь зданьем пышным, столь отличным

Мне солнца застеняя свет,

Двором межуешь безграничным

Ты дому моего забор?

Ужель полей, прудов и речек,

Тьмы скупленных тобой местечек

Твой не насытят взор?

В тот миг, как с пошвы до конька

И около, презренным взглядом,

Мое строение слегка

С своим обозревая рядом,

Ты в гордости своей с высот

На низменны мои, мнишь, кровы

Навесить темный сад кедровый

И шумны токи вод, —

Кто весть, что рок готовит нам?

Быть может, что сии чертоги,

Назначенны тобой царям,

Жестоки времена и строги

Во стойлы конски обратят.

За счастие поруки нету,

И чтоб твой Феб светил век свету,

Не бейся об заклад.

Так, так; но примечай, как день,

Увы! ночь темна затмевает;

Луну скрывает облак, тень;

Она растет иль убывает, —

С сумой не ссорься и тюрьмой.

Хоть днесь к звездам ты высишь стены,

Но знай: ты прах одушевленный,

И скроешься землей.

Надежней гроба дома нет,

Богатым он отверст и бедным;

И царь, и раб в него придет.

К чему ж с столь рвеньем ты безмерным

Свой постоялый строишь двор,

И, ах! сокровищи Тавриды

На барках свозишь в пирамиды

Средь полицейских ссор?

Любовь граждан и слава нам

Лишь воздвигают прочны домы;

Они, подобно небесам,

Стоят и презирают громы.

Зри, хижина Петра доднесь,

Как храм, нетленна средь столицы!

Свят дом, под кой народ гробницы

Матвееву принес!

Рабочих в шуме голосов,

Машин во скрыпе, во стенаньи,

Средь громких песен и пиров

Трудись, сосед, и строй ты зданьи;

Но мой не отнимай лишь свет.

А то оставь молве правдивой

Решить: чей дом скорей крапивой

Иль плющем зарастет?

1791 г.

Рада сообщить вам, что Державины выиграли этот спор: Грановский попал под суд и был посажен в крепость. Дом продали за долги с публичного торга, и новый владелец частично разобрал его, а в оставшемся здании были размещены конногвардейские конюшни.

Екатерине Яковлевне не впервой было обосновываться на новом месте. Она завела «Книгу об издержках денежных для каменного дома с августа 1791 года», куда скрупулезно заносила все многочисленные расходы. Нужно было провести по участку дренажные трубы, выровнять, засыпать песком и облицевать плиткой парадный двор, а также «защебенить мостовую», выстроить деревянные сараи, ледники и коровник, купить 9000 кирпичей и сложить в доме «изращатые печи», 591 рубль на оконные стекла и т. д.

Она записывала в журнале, что заплатила 1 рубль священнику за молебен при закладке, на вино для угощения рабочим было потрачено 30 копеек, а на то, чтобы «посеребрить артели», 2 рубля – денег у Державиных было в обрез, и приходилось считать каждую копейку.

Державин же относился к этим хлопотам более поэтично и посвятил Екатерине Яковлевне стихотворение «Ласточка»:

О домовитая ласточка!

О милосизая птичка!

Грудь красно-бела, касаточка,

Летняя гостья, певичка!

Ты часто по кровлям щебечешь,

Над гнездышком сидя, поешь,

Крылышками движешь, трепещешь,

Колокольчиком в горлышке бьешь.

Ты часто по воздуху вьешься,

В нем смелые круги даешь;

Иль стелешься долу, несешься,

Иль в небе простряся плывешь.

Ты часто во зеркале водном

Под рдяной играешь зарей,

На зыбком лазуре бездонном

Тенью мелькаешь твоей.

Ты часто, как молния, реешь

Мгновенно туды и сюды;

Сама за собой не успеешь

Невидимы видеть следы,

Но видишь там всю ты вселенну,

Как будто с высот на ковре:

Там башню, как жар позлащенну,

В чешуйчатом флот там сребре;

Там рощи в одежде зеленой,

Там нивы в венце золотом,

Там холм, синий лес отдаленный,

Там мошки толкутся столпом;

Там гнутся с утеса в понт воды,

Там ластятся струи к брегам.

Всю прелесть ты видишь природы,

Зришь лета роскошного храм,

Но видишь и бури ты черны

И осени скучной приход;

И прячешься в бездны подземны,

Хладея зимою, как лед.

Во мраке лежишь бездыханна, —

Но только лишь придет весна

И роза вздохнет лишь румяна,

Встаешь ты от смертного сна;

Встанешь, откроешь зеницы

И новый луч жизни ты пьешь;

Сизы расправя косицы,

Ты новое солнце поешь.

Душа моя! гостья ты мира:

Не ты ли перната сия? —

Воспой же бессмертие, лира!

Восстану, восстану и я, —

Восстану, – и в бездне эфира

Увижу ль тебя я, Пленира?

1792, 1794 гг.

Последние строки стихотворения были дописаны позже и связаны с трагической переменой в жизни этой семьи. 15 июля умерла от чахотки Екатерина Яковлевна. Стихи «На смерть Катерины Яковлевны, 1794 году июля 15 дня приключившуюся», написанные Державиным на ее смерть, удивительно неловки и нескладны. Они – квинтэссенция горя, обнаженного и бессознательного, не знающего ничего о ритме и рифме.

Уж не ласточка сладкогласная

Домовитая со застрехи —

Ах! Моя милая, прекрасная

Прочь отлетела, – с ней утехи.

Не сияние луны бледное

Светит из облака в страшной тьме —

Ах! Лежит ее тело мертвое,

Как ангел светлый во крепком сне.

Роют псы землю, вкруг завывают,

Воет и ветер, воет и дом;

Мою милую не пробуждают;

Сердце мое сокрушает гром!

О ты, ласточка сизокрылая!

Ты возвратишься в дом мой весной;

Но ты, моя супруга милая,

Не увидишься век уж со мной.

Уж нет моего друга верного,

Уж нет моей доброй жены,

Уж нет товарища бесценного,

Ах, все они с ней погребены.

Всё опустело! Как жизнь мне снести?

Зельная меня съела тоска.

Сердца, души половина, прости,

Скрыла тебя гробова доска.

1794 г.

Через полгода Державин женился вновь на Дарье Алексеевне Дьяковой – дочери обер-прокурора московского сената Алексея Афанасьевича Дьякова. Одна из сестер Дарьи Алексеевны, Александра, была замужем за Василием Капнистом, вторая, Екатерина – за графом Яковом Стейнбоком, третья, Мария, – за Николаем Львовым (историю брака Львовых я расскажу немного позже). Сам Державин так оправдывается перед читателями «Записок» за свое решение: «Не могши быть спокойным о домашних недостатках и по службе неприятностях, чтоб от скуки не уклониться в какой разврат, женился он января 31-го дня 1795 года на другой жене, девице Дарье Алексеевне Дьяковой. Он избрал ее так же, как и первую, не по богатству и не по каким-либо светским расчетам, но по уважению ее разума и добродетелей, которые узнал гораздо прежде, чем на ней женился, от обращения с сестрою ее Марьею Алексеевною и всем семейством отца ее, бригадира Алексея Афанасьевича Дьякова, и зятьев ее, Николая Александровича Львова, графа Якова Федоровича Стейнбока и Василья Васильевича Капниста, как выше видно, приятелей его.

В.Л. Боровиковский. Портрет Дарьи Александровны Державиной

Причиною наиболее было сего союза следующее домашнее приключение. В одно время, сидя в приятельской беседе, первая супруга Державина и вторая, тогда бывшая девица Дьякова, разговорились между собою о счастливом супружестве. Державина сказала: ежели б она, г-жа Дьякова, вышла за г. Дмитриева, который всякий день почти в доме Державина и коротко был знаком, то бы она не была бессчастна. „Нет, – отвечала девица, – найдите мне такого жениха, каков ваш Гаврил Романович, то я пойду за него и надеюсь, что буду с ним счастлива“. Посмеялись и начали другой разговор. Державин, ходя близ их, слышал отзыв о нем девицы, который так в уме его напечатлелся, что, когда он овдовел и примыслил искать себе другую супругу, она всегда воображению его встречалась.

Когда же прошло почти 6 месяцев после покойной, и девица Дьякова с сестрою своею графинею Стейнбоковою из Ревеля приехала в Петербург, то он, по обыкновению, как знакомым дамам, сделал посещение. Они его весьма ласково приняли; он их звал, когда им вздумается, к себе отобедать. Но поселившаяся в сердце искра любви стала разгораться, и он не мог далее отлагать, чтоб не начать самым делом предпринятого им намерения, хотя многие богатые и знатные невесты – вдовы и девицы – оказывали желание с ним сблизиться; но он позабыл всех и вследствие того на другой день как у них был, послал записочку, в которой просил их к себе откушать и дать приказание повару, какие блюда они прикажут для себя изготовить. Сим он думал дать разуметь, что делает хозяйкою одну из званых им прекрасных гостий, разумеется, девицу, к которой записка была надписана. Она с улыбкою ответствовала, что обедать они с сестрою будут, а какое кушанье приказать приготовить, в его состоит воле.

Итак, они у него обедали; но о любви или, простее сказать, о сватовстве никакой речи не было. На другой или на третий день поутру, зайдя посетить их и нашед случай с одной невестой говорить, открылся ей в своем намерении, и как не было между ними никакой пылкой страсти, ибо жениху было более 50-ти, а невесте около 30-ти лет, то и соединение их долженствовало основываться более на дружестве и благопристойной жизни, нежели на нежном страстном сопряжении. Вследствие чего отвечала она, что она принимает за честь себе его намерение, но подумает, можно ли решиться в рассуждении прожитка; а он объявил ей свое состояние, обещав прислать приходные и расходные свои книги, из коих бы усмотрела, может ли она содержать дом сообразно с чином и летами. Книги у ней пробыли недели две, и она ничего не говорила. Наконец сказала, что она согласна вступить с ним в супружество. Таким образом совокупил свою судьбу с сей добродетельной и умной девицею, хотя не пламенною романическою любовью, но благоразумием, уважением друг друга и крепким союзом дружбы. Она своим хозяйством и прилежным смотрением за домом не токмо доходы нашла достаточными для их прожитка, но, поправив расстроенное состояние, присовокупила в течение 17 лет недвижимого имения, считая с великолепными пристройками домов, едва ли не половину, так что в 1812 году, когда сии „Записки“ писаны, было за ними вообще в разных губерниях уже около 2000 душ и два в Петербурге каменные знатные дома».

Интерьеры

В домах, построенных в стиле классицизма комнаты, как правило, располагались анфиладой, то есть последовательно, так, чтобы через них можно было провести одну зрительную ось. Обычно на одном этаже располагались хозяйские комнаты, на другом – комнаты, предназначавшиеся для приема гостей. Так поступил и Николай Львов, планируя дом Державиных.

Комнаты для повседневной жизни он поместил на втором этаже, на первом же спроектировал анфиладу гостиных. Она начиналась с большой парадной гостиной с живописным плафоном на потолке, далее шла Голубая гостиная, ее стены были затянуты синим штофом. Далее в полукруглом выступе, отмечавшем центр дома, находилась одна из самых интересных по оформлению комнат – Соломенная гостиная. Ее стены украшали соломенные панно, расшитые многоцветными миниатюрами, изображавшими сельские пейзажи. Вышивание по соломке было популярным рукоделием в конце XIII века. Эти панно имели для Державиных особую ценность, потому что их изготовила и подарила новоселам жена Львова Мария Алексеевна.

Об этом подарке Гаврила Романович вспоминал в стихотворном послании «К Н.А. Львову» 1792 года:

Стократ благословен тот смертный,
Кого не тяготит печаль,
Ни зависть потаенным вздохом,
Ни гордость громогласным смехом
Не жмут, не гонят со двора.
Сокрыта жизнь твоя в деревне
Течет теперь, о милый Львов!
Как светлый меж цветов источник
В лесу дремучем. Пусть другие,
Взмостясь, из терема глядят,
Как на златые колесницы
Зевает чернь, как ратный строй
В глаза ей мещет блеск от ружей,
И как она, волнам подобно
От бурь, от всадников бежит;
Как витязи в веках позднейших
В меди иль в мраморе себя
Со удивленьем созерцают
И плещут уж заране в длани,
Что их народ боготворит.
Но ты умен – ты постигаешь,
Что тот любимец лишь небес,
Который под шумком потока
Иль сладко спит, иль воспевает
О боге, дружбе и любви.
Восток и запад расстилают
Ему свой пурпур по путям;
Ему благоухают травы,
Древесны помавают ветви
И свищет громко соловей.
За ним раскаянье не ходит
Ни между нив, ни по садам,
Ни по холмам, покрытых стадом,
Ни меж озер и кущ приятных, —
Но всюду радость и восторг.
Труды крепят его здоровье;
Как воздух, кровь его легка;
Поутру, как зефир, летает
Веселы обозреть работы,
А завтракать спешит в свой дом.
Тут нежна, милая супруга —
Как лен пушист ее власы —
Снегоподобною рукою
Взяв шито, брано полотенце,
Стирает пот с его чела.
Целуя раскрасневши щеки,
На пяльцы посмотреть велит,
Где по соломе разной шерстью
Луга, цветы, пруды и рощи
Градской своей подруге шьет.
«О! если бы, – она вещает, —
Могло искусство, как природа,
Вливать в сердца свою приятность, —
Сии картины наши сельски
К нам наших созвали б друзей!
Моя подруга черноброва,
Любезна, мила горожанка,
На нивах златом здесь пленившись,
Престала б наряжать в шумиху
Свой в граде храмовидный дом».
«Ах, милая! – он отвечает
С улыбкой и со вздохом ей, —
Ужель тебе то неизвестно,
Что ослепленным жизнью дворской
Природа самая мертва!

1792 г.

Далее шел аванзал, украшенный гипсовыми барельефами работы французского скульптора Жана Доминика (Якова Ивановича) Рашетта на античные темы. Вообще античные мотивы были широко представлены в убранстве гостиных: от вышеупомянутых барельефов до античных рисунков на обивке кресел, подсвечников в виде греческих гениев, часов в виде мальчика, одетого в хитон, и т. д. Аванзал обогревался камином, в то время как в других комнатах были сложены изразцовые печи.

В греческом стиле была решена и парадная столовая, или, как еще ее называли, зал «Беседа», где собирались члены «Беседы любителей русского слова». Зал был двусветным, высотой в два этажа. На первом этаже большие окна выходили в сад, на втором помещались хоры для оркестра, небольшие окна шли по периметру зала. Колонны из желтого искусственного мрамора (стюка) отделяли часть зала, где находился буфет – несколько столов, на которых расставляли блюда для того, чтобы подать их на главный стол одновременно. Пилястры из того же искусственного мрамора и большие зеркала украшали стены. Проход из зала вел в домашний театр на 50 мест, на сцене которого выступали как известные актеры того времени, так и любители, члены семьи Державина и семей его друзей.

Кабинет Г.Р. Державина в доме на Фонтанке

На втором этаже рядом с хорами зала «Беседа» находилась бильярдная, сюда выходила часть окон второго этажа. Далее, над Соломенной гостиной, располагался музыкальный салон, из него двери выходили в кабинет хозяина с красивым полуциркульным окном, обращенным во внутренний двор и на набережную Фонтанки. Обстановку кабинета составляли письменный стол из красного дерева, девять книжных шкафов, маленькое бюро из красного дерева. В комнате находился и любимый диван Державина с двумя шкафами по сторонам, где он хранил свои рукописи. На диване лежала аспидная доска, на ней хозяин записывал свои стихи. Комнату украшали фарфоровые модели памятников Царскосельского парка, которому Державин посвятил немало стихов, а также несколько гипсовых бюстов мудрецов и философов древности. Другая дверь из музыкальной гостиной вела в будуар Екатерины Яковлевны, или «Диванчик», как называли его в доме. Его оформление было не обычным, и говорило о том, насколько верная подруга вечного странника Державина ценила столь редко выпадавшую ей возможность отдохнуть в комфорте. Большую часть комнаты занимал мягкий «П»-образный диван, закрытый балдахином из белой кисеи на розовой подкладке, создававшей шатер над ложем. На задней стене висело большое зеркало, отражение в котором зрительно расширяло пространство. Еще одно зеркало было укреплено на противоположной стене между окнами. Под ним на столике стояли два мраморных бюста Гавриила Романовича и Екатерины Яковлевны работы Жана Доминика Рашетта. Своему бюсту Державин посвятил стихотворение «Мой истукан», ставшее его своеобразным манифестом:

Готов кумир, желанный мною,

Рашет его изобразил!

Он хитрою своей рукою

Меня и в камне оживил.

Готов кумир! – и будет чтиться

Искусство Праксителя в нем, —

Но мне какою честью льститься

В бессмертном истукане сем?

Без славных дел, гремящих в мире,

Ничто и царь в своем кумире.

Ничто! и не живет тот смертный,

О ком ни малой нет молвы,

Ни злом, ни благом не приметный,

Во гробе погребен живый.

Но ты, о зверских душ забава!

Убийство! – я не льщусь тобой,

Батыев и Маратов слава

Во ужас дух приводит мой;

Не лучше ли мне быть забвенну,

Чем узами сковать вселенну? 301

Злодейства малого мне мало,

Большого делать не хочу;

Мне скиптра небо не вручало,

И я на небо не ропчу.

Готов я управляться властью;

А если ею и стеснюсь

Чрез зло, моей я низкой частью

С престолом света не сменюсь…

…Мне добрая приятна слава,

Хочу я человеком быть,

Которого страстей отрава

Бессильна сердце развратить,

Кого ни мзда не ослепляет,

Ни сан, ни месть, ни блеск порфир;

Кого лишь правда научает,

Любя себя, любить весь мир…

…Не спас от гибели я царства,

Царей на трон не возводил,

Не стер терпением коварства,

Богатств моих не приносил

На жертву в подкрепленье трона

И защитить не мог закона.

Увы! Почто ж сему болвану

На свете место занимать,

Дурную, лысу обезьяну

На смех ли детям представлять,

Чтоб видели меня потомки

Под паутиною, в пыли,

Рабы ступали на обломки

Мои, лежащи на земли?

Нет! лучше быть от всех забвенным,

Чем брошенным и ввек презренным.

Разбей же, мой вторый создатель,

Разбей мой истукан, Рашет!

Румянцева лица ваятель

Себе мной чести не найдет;

Разбей! – Или постой немного:

Поищем, нет ли дел каких,

По коим бы, хотя нестрого

Судя о качествах моих,

Ты мог ответствовать вселенной

За труд, над мною понесенный.

Поищем! – Нет. Мои безделки

Безумно столько уважать,

Дела обыкновенны мелки,

Чтоб нас заставить обожать;

Хотя б я с пленных снял железы,

Закон и правду сохранил,

Отер сиротски, вдовьи слезы,

Невинных оправдатель был;

Орган монарших благ и мира

Не стоил бы и тут кумира…

Желает хвал, благодаренья

Лишь низкая себе душа,

Живущая из награжденья, —

По смерти слава хороша:

Заслуги в гробе созревают,

Герои в вечности сияют.

Но если дел и не имею,

За что б кумир мне посвятить,

В достоинство вменить я смею,

Что знал достоинствы я чтить;

Что мог изобразить Фелицу,

Небесну благость во плоти,

Что пел я россов ту царицу,

Какой другой нам не найти

Ни днесь, ни впредь в пространстве мира, —

Хвались моя, хвались тем, лира!

Хвались! – и образ мой скудельный

В храм славы возноси с собой;

Ты можешь быть столь дерзновенной,

Коль тихой некогда слезой

Ты, взор кропя Екатерины,

Могла приятною ей быть;

Взносись, и достигай вершины,

Чтобы на ней меня вместить,

Завистников моих к досаде,

В ее прекрасной колоннаде.

На твердом мраморном помосте,

На мшистых сводах меж столпов,

В меди, в величественном росте,

Под сенью райских вкруг дерев,

Поставь со славными мужами!

Я стану с важностью стоять;

Как от зарей, всяк день лучами

От светлых царских лиц блистать,

Не движим вихрями, ни громом,

Под их божественным покровом.

Прострется облак благовонный,

Коврами вкруг меня цветы…

Постой, пиит, восторга полный!

Высоко залетел уж ты, —

В пыли валялись и Омиры.

Потомство – грозный судия:

Оно рассматривает лиры,

Услышит глас и твоея,

И пальмы взвесит и перуны,

Кому твои гремели струны.

Увы! легко случиться может,

Поставят и тебя льстецом;

Кого днесь тайно злоба гложет,

Тот будет завтра въявь врагом;

Трясут и троны люди злые:

То, может быть, и твой кумир

Через решетки золотые

Слетит и рассмешит весь мир,

Стуча с крыльца ступень с ступени,

И скатится в древесны тени.

Почто ж позора ждать такого?

Разбей, Рашет, мои черты!

Разбей! – Нет, нет; еще полслова

Позволь сказать себе мне ты.

Пусть тот, кто с большим дарованьем

Мог добродетель прославлять,

С усерднейшим, чем я, стараньем

Желать добра и исполнять,

Пусть тот немедля и решится:

И мой кумир им сокрушится.

Я рад отечества блаженству:

Дай больше небо таковых,

Российской силы к совершенству,

Сынов ей верных и прямых!..

Определения судьбины

Тогда исполнятся во всем;

Доступим мира мы средины,

С Гангеса злато соберем;

Гордыню усмирим Китая,

Как кедр, наш корень утверждая…

А ты, любезная супруга!

Меж тем возьми сей истукан;

Спрячь для себя, родни и друга

Его в серпяный твой диван;

И с бюстом там своим, мне милым,

Пред зеркалом их в ряд поставь,

Во знак, что с сердцем справедливым

Не скрыт наш всем и виден нрав.

Что слава? – Счастье нам прямое

Жить с нашей совестью в покое.

1794 г.

Позади будуара находилась опочивальня. Из ее убранства сохранились только комоды красного дерева, украшенные мозаикой из цветов и листьев в технике «маркетри» – инкрустации шпоном, т. е. тонкими деревянными пластинками, ширма с репродукциями с картин голландских мастеров и еще так называемый столик-бобик – стол небольшого размера со столешницей в форме боба, навеянной английскими и французскими образцами столиков для рукоделия. В России «бобик» вошел в обиход во второй половине XVIII века, соответствуя округлостью форм и небольшими размерами стилистике рококо. В XVIII веке «бобиком» назывался «выгибной» или «полукруглый с выемкой» столик. Новая хозяйка дома Дарья Алексеевна решила пристроить два боковых крыла. В западном крыле находились зал «Беседа» и домашний театр, в восточном – столовая, служившая также залом для небольших танцевальных вечеров, комната племянниц Дарьи Алексеевны, дочерей Николая Александровича Львова Елизаветы и Веры, рано осиротевших. Державин стал опекуном девочек и поселил их в своем доме. Рядом расположена «Комната митрополита» – небольшая комната, похожая на келью, предназначенная для частого гостя Державина митрополита Евгения, в миру Евфимия Алексеевича Болховитинова епископа Русской православной церкви, митрополита Киевского и Галицкого, церковного историка, археографа и библиографа, соседа Державиных по Новгородской губернии, которому были посвящены знаменитые стихи «Евгению. Жизнь Званская». Здесь же, по соседству с опочивальней, кабинет Дарьи Алексеевны Державиной с конторкой красного дерева.

Еда

Державин любил вкусно поесть и не стеснялся этого. Напротив, он посвящал длинные стихи своему гурманству и хлебосольству.

Например, друзьям и покровителям графу И.И. Шувалову и графу А.А. Безбородко обращено «Приглашение к обеду»:

Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В графинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами, манят;
С курильниц благовоньи льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть,
Тебя стола вкруг ожидая;
Хозяйка статная, младая
Готова руку протянуть.
Приди, мой благодетель давный,
Творец чрез двадцать лет добра!
Приди, и дом, хоть не нарядный,
Без резьбы, злата и сребра,
Мой посети; его богатство —
Приятный только вкус, опрятство
И твердый мой, нельстивый нрав;
Приди от дел попрохладиться,
Поесть, попить, повеселиться
Без вредных здравию приправ.

1795 г.

А в стихотворении «Евгению. Жизнь Званская», посвященном его усадьбе Званке в Новгородской губернии, он так описывает летний обед:

Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;

Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.

Я озреваю стол – и вижу разных блюд

Цветник, поставленный узором.

Багряна ветчина, зелены щи с желтком,

Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,

Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером

Там щука пестрая: прекрасны!

Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус;

Но не обилием иль чуждых стран приправой,

А что опрятно всё и представляет Русь:

Припас домашний, свежий, здравый.

Когда же мы донских и крымских кубки вин,

И липца, воронка и чернопенна пива

Запустим несколько в румяный лоб хмелин, —

Беседа за сластьми шутлива.

Но молча вдруг встаем: бьет, искрами горя,

Древ русских сладкий сок до подвенечных бревен;

За здравье с громом пьем любезного царя,

Цариц, царевичей, царевен.

Тут кофе два глотка; схрапну минут пяток;

Там в шахматы, в шары иль из лука стрелами,

Пернатый к потолку лаптой мечу леток [1] .

И тешусь разными играми.

1807 г.

Составление меню ежедневных и праздничных завтраков, обедов и ужинов, а также наблюдение за приготовлением блюд составляли одну из важнейших обязанностей хозяйки дома. И Екатерина Яковлевна, а позже Дарья Алексеевна справлялись с этой обязанностью великолепно. Поэтому, оказавшись в гостях, уместно поговорить о том, что и как готовили и ели в дворянских домах XVIII века.

* * *

Граф А.А. Матвеев, будучи в 1705 году во Франции, в своих записках особо отметил высочайший профессионализм здешних поваров: «Повары по искусству в стряпанье яств всяких имеют превосходительство изо всей Европы, и их всегда все народы тщательно употребляют у себя в свою службу».

Однако французская кухня, проникавшая в Россию, была новинкой для самих французов. Еще в XVII веке французские повара порвали со многими традициями старых времен. В соответствии с идеалами просвещения они стали отказываться от многочисленных специй, которыми сдабривали еду в Средние века, и вернулись к естественному вкусу продуктов (об этой тенденции вспоминает Державин, приглашая своих друзей отведать блюда «без вредных здравию приправ»). В моду вошли блюда из свежих овощей, и огородные грядки стали не меньшим украшением садов, чем цветники. Маркиза де Севинье, описывая аристократические застолья, писала: «И бесконечная глава о зеленом горошке… Нетерпение съесть его, удовольствие от того, что он съеден, и радость о того, что его еще предстоит есть – вот три темы, о которых рассуждают наши аристократы».

В качестве специй использовали теперь не перец и шафран, а свежую зелень, которую тоже можно было вырастить на огороде: тмин, кресс-салат, мяту, петрушку, кервель, базилик, тимьян, эстрагон и т. д. Такой же сад-огород был разведен в Стрельне и в Верхнем парке Петергофа. В моду вошли также стеклянные оранжереи, позволявшие лакомиться свежими фруктами круглый год.

Повар Пьер де Люн первым применил муку в качестве загустителя для масляной основы соуса и таким образом открыл простор для самого безудержного творчества. Достаточно было добавить в муку, обжаренную на коровьем масле, какой-то новый ингредиент, и новый соус готов: ореховый, винный, мятный, ванильный, кофейный, шоколадный. Впрочем, честь изобретения у него оспаривает Франсуа Пьер де Варенн. Имена французских аристократов были увековечены в названиях соусов: белый соус назван в честь маркиза Бешамель, а луковое пюре получило имя герцога де Субиса.

Демонстративный отказ от роскоши и возвращение к натуральному вкусу продуктов вызывали подозрения в скупости, что отразилось в комедии Мольера «Скупой». Ее герой – ростовщик Гарпагон, который для экономии средств заставляет одного и того же слугу исполнять роль и конюха, и повара, легко находит общий язык с просвещенным дворянином Валером:

«Гарпагон. Валер, помоги-ка мне. Эй, Жак, иди сюда! Я тебя напоследок оставил.

Жак. Сударь, с кем изволите говорить – с кучером или с поваром? Ведь я у вас и то и другое.

Гарпагон. С обоими.

Жак. А с кем же первым?

Гарпагон. С поваром.

Жак. Обождите чуточку (снимает кучерской кафтан и появляется в одежде повара).

Гарпагон. Это что еще за представление?

Жак. Я к вашим услугам.

Гарпагон. Жак, нынче у меня званый ужин.

Жак (в сторону). Ну и чудеса!

Гарпагон. Скажи-ка, можешь ты повкусней сготовить?

Жак. Могу, только денег давайте побольше.

Гарпагон. Что за дьявол! Вечно эти деньги! У всех одно на языке: деньги, деньги, деньги! Только рот раскроют, сейчас же: „Дайте денег!“ Только о деньгах и говорят.

Валер. Ответь предерзкий, Жак. Подумаешь, какая хитрость – сготовить вкусно при больших деньгах! Это всякий дурак сумеет. А ты вот покажи нам настоящее поварское уменье – умудрись сготовить вкусно, а потратить мало.

Жак. Сготовить вкусно, а потратить мало?

Валер. Да.

Жак . Господин управитель, будьте столь любезны, научите, 310 откройте свой секрет и состряпайте ужин без меня. Вы и то уж во всякую дыру суете нос.

Гарпагон. Молчи. Что покупать-то надо?

Жак. Спросите управителя. Он умеет по дешевке устраивать пиры.

Гарпагон . Оставь, сам отвечай.

Жак . А на сколько персон готовить?

Гарпагон. За столом нас будет восемь или десять человек. Расчет веди на восемь. Сготовишь на восемь, хватит и на десять.

Валер. Ну, разумеется.

Жак . Значит, четыре перемены. Пять сортов закусок, суп, заливное…

Гарпагон . Черт тебя возьми! Ты хочешь целый город накормить?

Жак . Жаркое…

Гарпагон (затыкает ему рукой рот). Ах, предатель! Все мое добро замыслил проесть?

Жак . Рыба…

Гарпагон (опять затыкает ему рот). Еще что?

Валер . Ты намерен гостей уморить обжорством? Из-за тебя хозяин убийцей станет! Ступай, прочти-ка „Правила здоровья“ – узнаешь, что доктора считают самым вредным делом объедаться.

Гарпагон . Золотые слова!

Валер . Жак, тебе и всем твоим собратьям надо крепко помнить, что изобильный стол, мясные блюда, пироги – смертельная отрава. Если хозяин хочет добра своим гостям, у него на ужинах и на обедах должна царить умеренность. Недаром в древности некий мудрец изрек: есть надо для того, чтобы жить, а жить не для того, чтобы есть.

Гарпагон. Ах, умница! Подойди, Валер, дай обниму тебя. Драгоценные слова! Я никогда еще не слышал более прекрасного изречения! Жить надо, чтобы есть, а не есть, чтобы… Нет, не то… Как ты сказал?

Валер. Есть надо для того, чтобы жить, а жить не для того, чтобы есть.

Гарпагон (Жаку). Вот, вот! Слыхал? (Валеру.) Какой же это великий муж изрек столь мудрые слова?

Валер. Уж я теперь и позабыл.

Гарпагон. Пожалуйста, запиши мне их. Я велю эти слова золотыми буквами начертать на стене у себя в столовой.

Валер. Непременно. А ужин предоставьте моим заботам. Я все устрою должным образом.

Гарпагон. Постарайся, друг.

Жак. Ну и хорошо. Мне работы меньше.

Гарпагон (Валеру). Закажи такие кушанья, которых много не съешь. Ну, скажем баранины кусок, и чтобы он весь заплыл жиром, да паштет с каштанами.

Валер. Положитесь на меня».

По-другому поступает господин Журден, мещанин, желающий во что бы то ни стало войти в круг аристократов. Набравшись храбрости и потратив немало денег, он приглашает на обед графа Доранта и маркизу Доримену:

«Шесть поваров, приготовивших парадный обед, танцуют вместе… Затем они вносят уставленный блюдами стол.

Доримена. Дорант, что я вижу? Да это же роскошный пир!

Г-н Журден. Полноте, сударыня, я бы хотел предложить вашему вниманию что-нибудь более великолепное.

Дорант. Господин Журден совершенно прав, маркиза, и я ему весьма признателен за то, что он вам оказывает столь радушный прием. Я с ним согласен, что обед недостаточно для вас великолепен. Я его заказывал сам, но в этой области я не такой тонкий знаток, как некоторые наши друзья, а потому и трапеза получилась не очень изысканная, так что вы найдете здесь прямые нарушения правил поваренного искусства и отклонения от строгого вкуса. Вот если б это взял на себя Дамис, тогда уж ни к чему нельзя было бы придраться: во всем были бы видны изящество и знание дела, он сам расхваливал бы каждое кушанье и в конце концов вынудил бы вас признать его незаурядные способности к науке чревоугодия. Он рассказал бы вам о поджаренных хлебцах со сплошной золотистой корочкой, нежно похрустывающей на зубах, о бархатистом, в меру терпком вине, о бараньей лопатке, нашпигованной петрушкой, о затылке нормандского теленка, вот этаком длинном, белом, нежном, который так и тает во рту, о дивно пахнущих куропатках и, как о венце творенья, о бульоне с блестками жира, за которым следует молоденькая упитанная индейка, обложенная голубями и украшенная белыми луковками вперемешку с цикорием. А что касается меня, то я принужден сознаться в собственном невежестве и, пользуясь удачным выражением господина Журдена, хотел бы предложить вашему вниманию что-нибудь более великолепное.

Доримена. Я ем с большим аппетитом – вот как я отвечаю на ваш комплимент».

Поменялась и мода на сервировку. Еще со средних веков установилась очередность подачи блюд: вначале холодные закуски, затем супы и рагу, жаркое из мяса и рыбы под соусом, перемена из легких овощных блюд и, наконец, десерт – пирожное, мороженое, фрукты и сыры. «Десерт без сыра – красавица без глаз», – писал знаменитый кулинар Брийя-Саварен. Он же рассказывает такой случай, свидетельствующий об особой склонности прекрасных гастрономок именно к этой перемене блюд: «Я принимал однажды участие в большом обеде и сидел против одной хорошенькой девицы, все лицо которой было одна чувственность. Я сказал шепотом моему соседу на ухо: девица с таким лицом должна быть непременно большая лакомка.

„Какая глупость! – отвечал мой сосед. – Ей едва пятнадцать лет, не возраст для гастрономии, а впрочем, мы посмотрим!“

Начало было неблагоприятно для меня, я боялся быть скомпрометированным; ибо во время двух первых перемен молодая дама была чрезвычайно воздержана, и я уже думал, что натолкнулся на исключение, которое должно быть во всяком правиле.

Но, наконец, явился десерт, богатый и роскошный, и я опять начал надеяться. Надежда не была посрамлена; дама съела не только все то, что ей предложили, но тянулась за мимо проносимыми блюдами, она всего попробовала, и мой сосед удивлялся, как может столько вместить такой маленький желудок.

Так подтвердился мой диагноз, и наука торжествовала еще раз».

Раньше все блюда одной перемены приносились на стол одновременно. В начале же XVIII века блюда начинают подавать по сделанным заказам поочередно. Как отмечалось в «Поваренных записках» конца XVIII века, «лучше подавать кушанья по одному, а не все вдруг и, принеся прямо из кухни, тот же час кушать, то бы служителей потребно меньше, и платье бы облито было реже».

В моду входят интимные ужины в узком кругу, с небольшим числом прислуживающих лакеев. Иногда хозяева шли дальше в своем стремлении к уединению и оснащали столовые целым рядом механизмов, позволяющими обходиться без слуг. Одним из таких приспособлений, которыми были оснащены петергофский и царскосельский павильоны Эрмитаж, являлся подъемный стол. Опускаться вниз, в кухню, могла как вся средняя часть стола, так и каждый прибор в отдельности. Если гость хотел перемены блюда, он оставлял записку на ореховой подставке под тарелку и дергал за специальный шнурок со звонком. Сигнал к общей перемене блюд подавался большим колоколом. В комплекте со столом было сделано и подъемное кресло – прообраз современного лифта, его устанавливали на деревянном щите и с помощью блока по сигналу поочередно доставляло гостей наверх. «Не должно иметь рабов свидетелями того, как хозяин ест и веселится с друзьями; они переносчики вестей, болтают, чего и не бывало», – полагал Петр I.

После Великой французской революции многие повара высокой кухни остались без работы из-за смерти, бегства или разорения бывших хозяев. Эти повара стали открывать в Париже рестораны и предлагать свои услуги широкой публике, в первую очередь новым буржуа, имевшим деньги и всегда мечтавшим, как Журден, обедать «по-дворянски» изысканно.

Обедневшие аристократы не могли больше позволить себе услуги повара и нанимали кухарок – простых необразованных женщин, тем не менее умевших и любивших хорошо готовить, особенно традиционные блюда, которые готовили для своей семьи их матери и бабушки. Так в Париж проникли и быстро стали популярными блюда региональной кухни, такие как марсельский рыбный суп буайбесс, состоящий из сардин, макрелей, трески и барабульки, сваренных в белом вине; тушеная говядина по-бургундски; яблочное суфле по-нормандски, а также блюда a la bone femme (т. е. как «у хорошей хозяйки»).

В 1746 году во Франции была опубликована первая кулинарная книга для женщин. Тем самым их участие в приготовлении пищи и составлении меню было официально признано мастерами высокой французской кухни.

И.Е. Георги свидетельствует: «На столах знатных особ бывает, кроме время поста, по большей части совсем французское кушанье и большое число малых блюд, приготовленных французскими поварами. Обыкновенно ставится также на стол одно или несколько собственно Российских блюд, как, например, кутья, кулебяки, щи, ботвинья, пастила, кисель и т. п. В пост и у знатного духовенства всегда бывает отборное постное кушанье; но в большей части хороших домов есть для чужих или тех, которые не постничают, также мясное кушанье на столе, или учреждаются два отдельные стола, и всякому предоставлено сесть за постный или скоромный стол.

Напитки суть разные вина, коих названия написаны на серебряных щитах, висящих на серебряной цепочке на бутылках; Невская, Бристольская Зельцерская воды, полпиво, Аглинское пиво и портер, меды и квас или кислые щи. Между винами бывают иногда, однако же редко, Российские фруктовые вина, из коих вишневка и малиновка наиболее предпочитаются. Гости выбирают без всякого принуждения. Летом стоят бутылки с вином на столе в маленьких серебряных ведрах, наполненных льдом. Сервиз есть серебряный и фарфоровый, а запросто также Аглинская каменная посуда [2] . Аллегорические и эмблематические кондитерские украшения мало употребляются; но пирожного и фруктов никогда не недостает. До обеда подносится каждому гостю чарка водки с прикускою хлеба и сыру или колбасы, сельдей, анчоусов и пр., а после обеда, или еще за столом, чашка крепкого кофею.

Когда знатные особы торжественные обеденные столы дают или люди среднего состояния знатных особ у себя угощают, то расход бывает чрезвычайно велик; как ради большого числа гостей, приглашаемых напечатанными или на меди вырезанными билетами, так и ради многообразности и драгоценности кушанья и напитков, великолепия столового сервиза, большого числа и одежды слуг и пр. Стерладя уха например, стоит по времени и обстоятельствам от 50 до 500 рублей и более, ранние вишни, с деревьями на стол поставленные, каждая вишня от 50 коп. до 1 рубля, арбуз от 5 до 10 рублей, дыня также, 1 фунт спаржи так же так дорог, ананас стоит иногда до 10 руб. и пр.».

Если мы снова обратимся к стихам Державина, то увидим, что в его семье предпочитали традиционные русские блюда из местных продуктов. Это и дорогая «шекстинска стерлядь» (выловленная в озере в районе города Шексна, что в Вологодской губернии), и зеленые щи, и борщ, и каймак (густые, уваренные пенки, которые делали из жирного топленого молока на Украине), и щука, и раки, и пироги, и «березовец», употребляемый вместо шампанского.

Но в кулинарных книгах, выходивших в Петербурге в XVIII веке, можно встретить новые слова, которых не было прежде в русском языке: «суп», «пюре», «рулет», «паштет», «соус», «котлета», «супница», «салатница», «бульонница», «кокотница».

Так, книга «Новый Совершенный Российский Повар и кандитор, или Подробный поваренный словарь» 1792 года учит своих владельцев готовить распространенную холодную закуску, называемую «винегрет», так как она заправлялась уксусом (Vinegar – франц.).

«Венигрет из сельдей или анчоусов. Взяв анчоусов или пару хорошеньких селедок, очисти и искроши их в маленькие кусочки; потом нарежь баранины также небольшими кусочками, начисти оливок, искроши пяток яблоков и каперсов, положи весь сей сбор в каструльку, сверх оного приложи немного ренского уксусу, прованского масла и, смешав все хорошенько, поставь в печь. При отпуске на стол выложи на фаянсовое блюдо.

Венигрет из уток. Изжаривши в печи диких уток, разнять и искрошить их помельче кусками; потом, взяв кастрюлю, положить в нее немного муки, крошеных огурцов, шарлотового луку, зеленой петрушки, прованского масла, немного ренского уксусу и напоследок клади уток и мешай. При отпуске на стол также выложи на блюдо и подавай холодным».

«Словарь поваренный, приспешничий, кандиторский и дистиллаторский, содержащий по азбучному порядку подробное и верное наставление к приготовлению всякого рода кушанья из Французской, Немецкой, Голландской, Испанской и Английской поварни; пирожного, десертов, варений, салатов, вод, эссенций, ратафий, ликеров», написанный уже в 1795–1797 годах, дает несколько русских вариантов этого блюда.

«Окрошка русская. Остаток жареного мяса скрошить самыми маленькими жеребейками, а также огурцов соленых и луку; смочить немного уксусом, утоптать ложкою и дать немного постоять. Потом развести квасом. В особливости способно к сему мясо жареного поросенка и тетерева.

Окрошка руская постная. Делается по вышесказанному из остатков жареных рыб, кои растираются ложкою; в оную прибавляют немного холодной осетрины, белужины и сельди изрубленной; также горчицы, иногда отваренной и мелко изрубленной свеклы…»

Суп выглядит очень по-французски: «Суп лимонной. Курицу, разняв в части, налить добрым говяжьим отваром, прибавить несколько вина и варить. Подбить обжаренной мукой, обжарить в масле зеленой петрушки с крошеною лимонною коркою и развесть сметаною; вымешав, выложить в суп, приправить пряностьми и, приварив, подавать с частьми курицы».

Одним из основных блюд обеда может служить индейка в соусе с раковыми шейками: «Положи в кастрюлю сперва шпеку, а на оный ощипанную и выпотрошенную индейку, накрой ее опять шпеком, положи также разных кореньев, лаврового листу, соли, лимону и, налив хорошего бульону, поставь на огонь, а после как сварится, выложи индейку на соусник и, положа в оставший в кастрюле соус раковых очищенных шеек, дай еще вскипеть, потом облей индейку и подавай».

Или книга рекомендует классический французский способ жаренья рыбы (во Франции он называется a la mueniere – «как жена мельника», что, вероятно, связано с тем, что, по представлениям французов, мельничихи, живущие вблизи реки, должны были хорошо уметь готовить рыбу): «Содрав с камбалы кожу, прокинь ее солью, а после опять обсуши и, обвалявши в муке, изжарь в темноподпальном коровьем масле, которое должно быть очень горячо, чтоб рыба по своей мягкости не пристала к сковороде. При отпуске же на стол обливается она темноподпальным коровьим маслом и лимонным соком и обкладывается петрушечною травою».

Но для антреме (третья перемена блюд между жарким и десертом. – Е. П. ) «Совершенный Российский Повар» рекомендует типично русское блюдо: «Лук с кашею в антреме. Свари репчатого луку до полуспелости, потом завари на молоке кашу, положи в нее масла и несколько желтков яичных, да и белки 318 взбивши, и туда же вылей. После того начини оным лук кашею и положа его на блюдо, облей оною так, чтоб чиненый лук был в средине каши и поставь в печь».

На десерт же можно подать: «Пирожное с белым вином. Тертого ржаного хлеба, поджаря в масле и налив белым вином, варить, чтоб оный разопрел, простудя приложить несколько толченого миндалю, коринки, кардамону, сахару, корицы, тертой лимонной корки, двенадцать желтков яичных, белки разбить в пену и, все перемешав, испечь в форме или на блюде».

Или: «Французской торт. Взяв кварту сладкого рому, несколько разбитых желтков яичных, сухаря два толченых, сахару, корицы, изготовленной в сахаре, цитронной корки, четверть фунта толченых фисташек; все вместе мешать на жару до густоты, а после, простудя, сделать поддонок из слоистого теста в тортной сковороде и, положа туда начинку и покрыв ломтиками масла, испечь».

Также гостей можно побаловать «картофелями по-прусски». Отварив оные и облупив с них кожу, стереть на терку; с четырью фунтами сих тертых картофелей смешать два фунта в сметану стертого масла коровьего, тридцать яичных желтков, корку, на сахар обтертую, с двух лимонов, и, наконец, белки яичные, в пену взбитые; вылить в глубокую сковороду и запечь в тортной сковороде, загребенной в горячий песок».

Кроме того, в меню встречаются «Окуни по-австрийски с огурцами», «Торт по-богемски с яйцами густыми», «Яблоки по-австрийски чиненые», «Ветчина по-немецки», «Щука по-римски», «Карп по-руски», «Рыба мелкая по-италиански».

Кроме того, можно отведать «куриных пупков».

«Рагу петушьих гребней. Добрую горсть петушьих гребней отвари в кипятке, облупи с них кожицу и вари в воде, подбитой мукою, разведенной бульоном с солью и половиною лимону, изрезанного в ломтики. Когда почти сварятся, вынь их и довари в доброй эссенции и подавай это рагу одно в антреме или к гарнированию главных подач. Есть ли подавать их в приготовлении белом, отварив и очистив гребни по вышесказанному, отопи ломть ветчины, прибавь пучок трав, печериц целиком и кусок масла коровьего. Ужарив, смочи бульоном, вари час; вынь пучок, ветчину и печерицы, а на место оных положи гребни; подбей сметаною и желтками; приправь лимонным соком и подавай в антреме».

Поваренные книги, как правило, предназначались для поваров-мужчин. И.Г. Георги пишет: «Домашних поваров здесь больше всех мест, ибо имеют их не только знатные господа, а часто и для всякого кушанья особого, но и в среднем состоянии весьма многие, а особливо имеющие крепостных людей содержат обученных поваров, что требуется для лучшего образа жизни. Иностранные повара, большею частью французы, суть обученные мастера и содержат учеников, но в цех не записаны».

В книге «Старинная русская хозяйка, ключница и стряпуха», вышедшей в 1794 году, приведены более простые, традиционные и дешевые рецепты. Автор, вероятно, полагает, что семья, взявшая стряпуху вместо повара, не богата, а стряпухе будет проще готовить по старинным рецептам с небольшими лишь изменениями в соответствии с новой модой.

Вот так мог выглядеть обед, составленный из рецептов «Старинной русской хозяйки»: «Икра постная. Возьми соленых груздей или волнух, помочи немного, изруби с луком весьма мелко, облей уксусом с маслом, каким угодно. С настоящею икрою сего почти распознать будет не можно.

Огуречная похлебка. Кушанье сие, хотя не из самых лучших, однако довольно изрядное и для деревенских жителей достойно внимания, наиболее потому, что может быть приуготовляемо без всякого мяса; следовательно, в случае недостатка оного можно из него составить целое особливое блюдо. Готовится оно следующим образом: свежие огурцы очищаются и изрезываются кружками и в кастрюле со свежим соленым коровьим маслом поджариваются немного, однако докрасна; потом подбавляется к ним несколько воды и варится все вместе довольно, наконец заправляется сметаною, сбитою с яичными желтками.

Шти. Возьми капусты, говядины, ветчины, горсть овсяной крупы, луку, налей все то водою и вари до тех пор, чтобы нарочито упрело; потом, разболтавши в особливой чашке немного муки с коровьим маслом, на той же пшеной жиже опусти во шти и после подбели сметаною. При подавании же на стол насыпь перцу и положи мелко искрошенного репчатого луку и сухарей.

Жаркое. Взять лучшего мяса, обмазать его медом, смешанным с перцем; начать жарить; и как обжарится немного, то опять, помазав яйцом, окласть репчатым луком, изрезанным в кружечки, и чаще обливать красным уксусом, дабы могла в нем быть некоторая часть жидкости.

Рыбу начинивать постным. Возьми щуку, вычисти ее хорошенько, но так, чтоб не прорвать кожи; потом взрежь ей брюхо, вынь мясо из кожи, после того выбери кости, изруби мясо мелко, пересыпь его мелко рубленым луком, толченым перцем, солью, мушкатным орехом; размочи в воде немного белого хлеба, выжми оный и растолки с рыбою мелко; возьми также несколько прованского масла; после того положи сию начинку в рыбью кожу и закрепи; возьми также несколько очищенных корешков петрушки, моркови, луку; разрежь их дольками, облей маслом на блюде или сковороде, положи на оное рыбу, посыпь ее тертым хлебом, поставь в печь, когда в ней жарко, и потом переложи на другое блюдо. К пряным кореньям прибавь еще несколько белого хлеба, вина и дай ему перевариться; процеди оное сквозь сито, что и будет теплою подливкою.

Крупеня. Заварить на молоке гречневую кашу и дать увариться густо; тогда, выложив в чашу, прибавить творогу, растертого ложкою, перемешать с кашею, выпустить туда же несколько яиц, еще перемешать и, выложив на сковороду, вымазанную маслом, поставить запекаться в печной вольный дух.

Клюковное печенье. Возьми хорошей клюквы, взвари ее в некотором количестве воды, мешая прилежно деревянною ложкою, чтобы не пригорела; процеди и прожми сквозь сито и дай постоять сутки, чтобы стекла и отделилась вся воденелость. Прежде того испекши яблок, прожми также сквозь сито, возьми полфунта протертых сих печеных яблок и полтора фунта клюковного соку, перемешай все между собою и вылей в каменную посуду. На сию смесь положи три фунта с половиною толченого сахару и четыре яичных белка и сбивай веничком до тех пор, чтобы хорошенько вспенилось. Потом сделай из бумаги наподобие сахарной головы и острый конец срежь, чтобы осталася скважина, величиною с серебряный пятикопеешник. Наполни сию бумагу взбитою смесью и таким образом процеживай в бумажные коробочки и поставь в горячую печь на двенадцать часов. После того, простудя, сохраняй в теплом месте».

По-видимому, такие обеды «по французским правилам», но из русских блюд, подавались в семьях среднего достатка и в XIX веке. Например, сын директора Академии художеств и основателя Публичной библиотеки Алексея Оленина Петр, находясь в своем имении Приютино под Петербургом, писал: «О вы! Для которых час обеда есть важнейший час в жизни, для вас пишу сие, вам расскажу я об обеде приютинском. Он не велик, да сытен. Мы начали окрошкой – кушанье простое, но питательное и любимое потомками славян. Щи и кулебяка следовали за оной, потом подали хороший кусок говядины, обжаренный хлеб с горохом и часть телятины. Все заключено было творогом со сливками. Хозяин спросил вина, нам подали старого, хорошего Лафиту».

Книга «Старинной русской хозяйке, ключнице и стряпухе» давала женщинам советы по ведению домашнего хозяйства.

«Ежели хотят откормить кур скоро и сделать весьма жирными, – читаем в ней – то надлежит их запереть на неделю на чердак и кормить размоченным в пиве ячменем или пшеницею; пить же им и жидкого корму не давать, а сверх того на 50 куриц кладется в пиво 4 лота шафрана».

«Для откармливания гусей должно его спеленать в холстину, оставя на свободе одну только шею; посадить в темное место и уши залепить воском, чтоб он не мог ничего ни слышать, ни видеть. В таком положении кормить его по три раза на день, а между тем ставить неподалеку от него какую-нибудь посуду с песком и водою, которую переменять почаще».

В знаменитом английском романе «Гордость и предубеждение», над которым Джейн Остин работала с 1794 по 1813 год, один из персонажей – нелепый и неловкий мистер Коллинз, пытается произвести хорошее впечатление на миссис Беннет, у которой он обедает: «Обед, в свою очередь, вызвал поток самых восторженных суждений, причем мистер Коллинз пожелал узнать, кулинарным способностям какой из его кузин они обязаны столь отменными кушаньями. Тут, однако, хозяйка дома поставила гостя на место, с достоинством заявив, что она вполне может держать хорошего повара и что ее дочерям нечего делать на кухне. Гость не преминул попросить у нее прощения за допущенный промах, и миссис Беннет, смягчившись, сказала, что нисколько на него не обиделась. Однако мистер Коллинз еще в течение четверти часа продолжал извиняться».

Те же настроения царили и в России в начале XIX века. Автор «Поваренного календаря», изданного в 1808 году, посвящая свой труд «высокопочтеннейшим российским хозяйкам», пишет: «Хотя я не исключаю от сей обязанности хозяек домов знаменитых и богатых, кои, не знаю, почему, себя лишают своего права и великого удовольствия заниматься внутренним хозяйством своего дома, но, прежде всего, обращаюсь к хозяйкам среднего состояния».

Им он советует: «Когда хозяин занимается делами и хозяйством внешним, после трудов своих возвращается он во объятия своей супруги, ее долг тогда – подкрепить его здоровыми и вкусными снедями, и сколько приятна снедь, руками милыми приготовленная! Ибо не количество, но приятность снедей более восстановляет после утомления и поддерживает тело в здоровом состоянии».

Но оказавшись «у руля», жена не только баловала мужа разными деликатесами, она могла и посадить его на диету, если считала, что он есть слишком много. Именно так поступала Дарья Алексеевна Державина.

«Отношения между супругами, – отмечает Я. Грот, – были вообще дружелюбные, но у Гаврилы Романовича были две слабости, дававшие иногда повод к размолвкам: это была, во-первых, его слабость к прекрасному полу, возбуждавшая ревность в Дарье Алексеевне, а во-вторых, его неумеренность в пище.

За аппетитом мужа Дарья Алексеевна зорко следила и часто без церемоний конфисковала у него то или другое кушанье.

Однажды она не положила ему рыбы в уху, и раздосадованный этим Гаврила Романович, встав тотчас из-за стола, отправился в кабинет раскладывать пасьянс. В доказательство его добродушия рассказывают, что когда после обеда жена, придя к нему с другими домашними, стала уговаривать его не сердиться, то он, совершенно успокоенный, спросил: „За что?“ – и прибавил, что давно забыл причину неудовольствия».

Больше повезло значительно менее известному поэту XVIII века Юрию Александровичу Нелединскому-Мелецкому. Очевидно, его жена, смолянка первого выпуска Екатерина Хованская, более терпимо относилась к обжорству мужа.

В одном из своих писем Юрий Александрович признается: «Маша повариха точно по мне! Вот чем она меня кормит, и я всякий день жадно наедаюсь:

1) рубцы,

2) голова телячья,

3) язык говяжий,

4) студень из говяжих ног,

5) щи с печенью,

7) гусь с груздями – вот на всю неделю, а коли съем слишком, то на другой день только два соусника кашицы на крепком бульоне и два хлебца белого».

Впрочем, и женщинам не возбранялось обладать хорошим аппетитом. «Известны случаи, когда художник для торжественного портрета (а это мы можем установить, сравнивая его с рисованными профилями или другими портретами), награждает заказчицу полнотой, вовсе ей не свойственной, – пишет Юрий Лотман. – Отдавая предпочтение пышным формам, соответственно относятся и к аппетиту. Женщина той поры ест много и не стесняется этого».

Продукты хозяйки закупали обычно на Сенном рынке или в Милютиных рядах Гостиного двора, построенных в 1737–1742 годах Алексеем Ивановичем Милютиным, владельцем расположенной неподалеку от Гостиного двора шелковой фабрики (современный адрес: Невский пр., 27–29, здание неоднократно перестраивалось). На первом этаже было устроено 14 лавок, где торговали свежими фруктами, рыбными деликатесами, икрой, шипучими винами и дичью. Место было людное, фрукты пользовались спросом у служащих посольств, во множестве располагавшихся на Невском проспекте. Семьи победнее закупались на местных рынках – Сытном на Петроградской стороне, Андреевском на Васильевском острове, Никольском во второй Адмиралтейской части, Финском или Харчевом в первой Адмиралтейской.

В 1785–1790 годах по проекту архитектора Джакомо Кваренги на том месте, где находился Харчевой рынок построили каменное здание Круглого рынка (современный адрес: наб. р. Мойки, 3), включавшее в себя 21 лавку. Эти лавки сдавались в аренду частным торговцам, продававшим горожанам мясо, овощи, молоко. Основная часть товаров доставлялась на рынок по воде. Позже этим рынком пользовалась семья Пушкина, жившая в доме на набережной Мойки.

Выгодную покупку «из первых рук» можно было сделать и на стрелке Васильевского острова, куда в конце XVIII века перевели порт и где швартовались иностранные торговые суда. Причалы находились там до середины XIX века. В 1828 году А.С. Пушкин писал жене: «Вчера мы ездили с Карамзиным на Биржу есть устрицы и слушать пение тысячи птиц, которые в клетках расставлены на несколько этажей… То-то было бы тебе объедение на Бирже: устрицы, сыры, разные сласти…»

Об «устрицах с биржи» и их роли в судьбе человека Александр Радищев рассказывает в «Путешествии из Петербурга в Москву» такую историю: «Проснувшись, услышал я шепот. Два голоса различить я мог, которые между собою разговаривали.

– Ну, муж, расскажи-тка, – говорил женский голос.

– Слушай, жена. Жил-был…

– И подлинно на сказку похоже; да как же сказке верить? – сказала жена вполголоса, зевая ото сна. – Поверю ли я, что были Полкан, Бова или Соловей Разбойник.

– Да кто тебя толкает в шею, верь, коли хочешь… Не перебивай же моей речи. Итак, жил-был где-то государев наместник. В молодости своей таскался по чужим землям, выучился есть устерсы (устерсы – устрицы. Вся нижеследующая история весьма напоминает причуды вельможи Г.А. Потемкина, фаворита Екатерины II. – Е. П.) и был до них великий охотник. Пока деньжонок своих мало было, то он от охоты своей воздерживался, едал по десятку, и то когда бывал в Петербурге. Как скоро полез в чины, то и число устерсов на столе его начало прибавляться. А как попал в наместники и когда много стало у него денег своих, много и казенных в распоряжении, тогда стал он к устерсам как брюхатая баба. Спит и видит, чтобы устерсы кушать. Как пора их приходит, то нет никому покою. Все подчиненные становятся учениками. Но во что бы то ни стало, а устерсы есть будет.

В правление посылает приказ, чтобы наряжен был немедленно курьер, которого он имеет в Петербург отправить с важными донесениями. Все знают, что курьер поскачет за устерсами, но куда ни вертись, а прогоны выдавай. На казенные денежки дыр много. Гонец, снабженный подорожною, прогонами, совсем готов, в куртке и чикчерах (чикчеры – обтягивающие гусарские брюки. – Е. П. ) явился пред его высокопревосходительство.

„Поспешай, мой друг, – вещает ему унизанный орденами, – поспешай, возьми сей пакет, отдай его в Большой Морской“.

„Кому прикажете?“

„Прочти адрес“.

„Его… его…“

„Не так читаешь“.

„Государю моему гос…“

„Врешь… господину Корзинкину, почтенному лавошнику, в С.-Петербурге, в Большой Морской“.

„Знаю, ваше высокопревосходительство“.

„Ступай же, мой друг, и как скоро получишь, то возвращайся поспешно и нимало не медли; я тебе скажу спасибо не одно“.

И ну-ну-ну, ну-ну-ну; по всем по трем, вплоть до Питера, к Корзинкину прямо на двор.

„Добро пожаловать. Куды какой его высокопревосходительство затейник, из-за тысячи верст шлет за какою дрянью. Только барин добрый. Рад ему служить. Вот устерсы, теперь лишь с биржи. Скажи, не меньше ста пятидесяти бочка, уступить нельзя, самим пришли дороги. Да мы с его милостию сочтемся“.

Бочку взвалили в кибитку; поворотя оглобли, курьер уже опять скачет; успел лишь зайти в кабак и выпить два крючка (крючок – чарка) сивухи. Тинь-тинь… Едва у городских ворот услышали звон почтового колокольчика, караульный офицер бежит уже к наместнику (то ли дело, как где все в порядке) и рапортует ему, что вдали видна кибитка и слышен звон колокольчика. Не успел выговорить, как шасть курьер в двери.

„Привез, ваше высокопревосходительство“.

„Очень кстати (оборотясь к предстоящим): право, человек достойный, справен и не пьяница. Сколько уже лет по два раза в год ездит в Петербург; а в Москву сколько раз, упомнить не могу. Секретарь, пиши представление. За многочисленные его в посылках труды и за точнейшее оных исправление удостоиваю его к повышению чином“.

В расходной книге у казначея записано: по предложению его высокопревосходительства дано курьеру Н. Н., отправленному в С.-П. с наинужнейшими донесениями, прогонных денег в оба пути на три лошади из экстраординарной суммы… Книга казначейская пошла на ревизию, но устерсами не пахнет. По представлению господина генерала и проч. приказали быть сержанту Н. Н. прапорщиком.

– Вот, жена, – говорил мужской голос, – как добиваются в чины, а что мне прибыли, что я служу беспорочно, не подамся вперед ни на палец. По указам велено за добропорядочную службу награждать. Но царь жалует, а псарь не жалует».

Хозяйки в сопровождении служанок отправлялись за покупками раз в неделю, по субботам. В расходной книге одной из тогдашних хозяек отмечено следующее:

«Заплатила за убоину по 7 руб. 40 коп. за пуд ассигн.

Солонину предлагали по 6 руб. ассигн. Дорого.

Купила 10 пар рябых, заплатила 70 коп. ассигн. за пару.

К рыбе и не приступись, ах, ты батюшки, за семгу норовят 45 коп. ассигн. за фунт взять.

Свежую икру платила 1 рубль 70 коп. ассигн., а паюсную мартовскую – рубль с гривной.

Сиги отдали бы по 45 коп. ассигн. за штуку, а белугу просили четвертак.

Масло коровье купила 8 1/2 рублей ассигн. за пуд».

С 1770-1780-х годов в столице стали появляться рестораны на французский манер, где можно было пообедать в одиночестве или в узкой компании. Прежде всего этим преимуществом вкусно есть, не нанимая собственного повара, пользовались холостяки. Вот красноречивая цитата из письма Пушкина Наталье Николаевне, уехавшей весной 1834 года на Полотняный завод: «…явился я к Дюме, где появление мое произвело общее веселие: холостой, холостой Пушкин! Стали подчивать меня шампанским и пуншем и спрашивать, не поеду ли я к Софье Астафьевне? Все это меня смутило, так что я к Дюме являться уж более не намерен и обедаю сегодня дома, заказав Степану ботвинью и beaf-steaks».

Женщины благородного звания обедали в ресторанах только во время путешествий. Появившись в ресторане и будучи узнанной, женщина могла скомпрометировать себя, так как интимный обед или ужин наводил на мысль об интимном свидании.

Совсем другое дело – радости домашнего очага и домашнего стола.

Знаменитый гастроном, писатель Брилья-Саварен в книге «Физиология вкуса» писал о радости обедать в семейном кругу: «Гастрономия может только в таком случае оказать существенное влияние на супружеское счастие, если она разделяется обоими сторонами.

Два супруга-гастронома имеют повод сходиться, по крайней мере, один раз в день, ибо даже те, которые спят на разных постелях (таких много), едят за одним столом; у них общий предмет для разговора, всегда новый; они говорят не только о том, что едят, но и о том, что ели или будут есть; они беседуют о том, что видели у других, о модных блюдах, новых изобретениях; а известно, семейные беседы имеют особую прелесть.

Музыка также доставляет большое наслаждение тем, кто ее любит, однако надо учиться ей, а это трудно. Кроме того, случится насморк, нет нот, инструменты расстроены, или мигрень, или просто лень.

Напротив, одна и та же потребность зовет супругов к столу и удерживает их там; они оказывают друг другу ту мелкую предупредительность, в которой заметно удовольствие одного предлагать услуги другому; от того, как проходит обед, многое зависит для супружеского счастия».

Одежда

В конце XVIII века в свете и при дворе мужчины по-прежнему носили плотно облегающий фигуру кафтан-жюстокар и короткие штаны-кюлоты, заправлявшиеся в длинные шелковые чулки или застегивавшиеся под коленкой. В конце XVIII века в русский гардероб вошел фрак с высокой талией и прорезью сзади, позволяющей наклоняться в узкой, длиной до колен одежде. Фрак носили с рубашкой или манишкой со стоячим отложным воротником, не более трех пуговиц спереди. Павел I запретил ношение фраков и круглых шляп, усматривая в такой одежде влияние французской моды и французского вольнодумства. Мужчинам предписывалось появляться в обществе либо в военном или гражданском мундире, либо в кафтане. Лишь с приходом на престол Александра I гонения на фрак прекратились, и он открыто появился на улице и в салоне.

Когда фрак только входил в моду, он мог быть канареечного или розового цвета, но позже для фраков стали выбирать зеленое, фиолетовое, кофейное, голубое, а чаще всего черное сукно или бархат тех же цветов.

Модным атрибутом была трость с набалдашником или с загнутой ручкой из слоновой кости, золота, фарфора, с двумя кистями. В ручке иногда прятались часы, свисток, лорнет или даже тонкий кинжал.

Дома мужчины облачались в плотные мягкие халаты. Еще Ломоносов в середине века, судя по воспоминаниям его племянницы Матрены Евсеевны, оценил достоинства этой домашней одежды, с которой познакомился в Германии. Она пишет: «Сидя в саду или на крыльце, в китайском халате, принимал Ломоносов посещения не только приятелей, но и самих вельмож, дороживших славою и достоинствами поэта выше своего гербовника; чаще же всех и долее всех из них сиживал у него знаменитый меценат его, Иван Иванович Шувалов… Бывало, сердечный мой так зачитается да запишется, что целую неделю ни пьет, ни ест ничего, кроме мартовского (пива) с куском хлеба и масла».

Поэт следующего поколения Николай Языков посвятил халату такое стихотворение:

Как я люблю тебя, халат!
Одежда праздности и лени,
Товарищ тайных наслаждений
И поэтических отрад!
Пускай служителям Арея
Мила их тесная ливрея;
Я волен телом, как душой.
От века нашего заразы,
От жизни бранной и пустой
Я исцелен – и мир со мной!
Царей проказы и приказы
Не портят юности моей —
И дни мои, как я в халате,
Стократ пленительнее дней
Царя, живущего некстате.
Ночного неба президент,
Луна сияет золотая;
Уснула суетность мирская —
Не дремлет мыслящий студент:
Окутан авторским халатом,
Презрев слепого света шум,
Смеется он, в восторге дум,
Над современным Геростратом;
Ему не видятся в мечтах
Кинжалы Занда и Лувеля,
И наша слава-пустомеля
Душе возвышенной – не страх.
Простой чубук в его устах,
Пред ним, уныло догорая,
Стоит свеча невосковая;
Небрежно, гордо он сидит
С мечтами гения живого —
И терпеливого портного
За свой халат благодарит!

1823 г.

В женской моде на рубеже веков произошли серьезные изменения. Под влиянием идей просвещения о естественной красоте и красоте естественности в моду вошли свободные платья с завышенными талиями, напоминающие греческие туники. Они шились из легких, прозрачных тканей. Для таких платьев потребовалось другое белье – легкие нижние рубашки с глубоким декольте, легкие шелковые корсеты с всего несколькими пластинками китового уса. Женщина в таком платье казалась людям уходящего века одетой вызывающе-неприлично, почти голой.

Николай Михайлович Карамзин писал в 1802 году: «Теперь в приличном собрании смотрю я на молодых красавиц XIX века и думаю – где я? В Мильтоновском ли раю, в котором милая Натура обнажалась перед взором нового Адама, или в кабинете живописца Апелла, где красота являлась служить моделью для Венерина портрета во весь рост?

Действие всесильной моды, которую, подобно Фортуне, должно писать слепою! Наши девицы и супруги оскорбляют природную стыдливость свою, единственно для того, что француженки не имеют ее, без сомнения, те, которые прыгали контрадансы на могилах родителей, мужей и любовников! Мы гнушаемся ужасами революции и перенимаем моды ее! Знаем, что нынешний парижский свет состоит из людей без всякого воспитания, без всякого нежного чувства и, следуя старой привычке, хотим соглашаться с его новыми обыкновениями!»

Но молодежь с восторгом приветствовала новую моду.

Дома женщины надевали «утреннее платье» – простое, без декольте и украшений. На голове носили чепчик, часто отделанный кружевами, или ленту. Ближе к полудню женщина переодевалась в «домашнее платье», также очень простое: с минимумом оборок, лент и украшений. «Платье для визитов» требовало зашнуровывания в корсаж. Для прогулок, выходов в магазины женщина надевала «прогулочное платье» из более плотной ткани. Чепчик сменяла изящная шляпка. Модным аксессуаром для прогулки также была теплая кашемировая шаль из Индии, одноцветная с яркими бордюром и кистями или бахромой, стоившая огромных денег – от 500 до 3000 рублей. Впрочем, предприимчивые нижегородские помещики Н.А. Мерлина и Д.А. Колокольцов быстро научили своих крепостных девушек ткать шали, по качеству ни в чем не уступавшие индийским. Пряжу для тканья пряли из пуха сайгаков и шерсти тибетских коз так искусно, что она получалась тоньше волоса. В такой шали предстает перед нами Дарья Алексеевна Державина на портрете Боровиковского 1813 года. Зимой женщины надевали салопы на меху и меховые муфты; те, кто побогаче, могли позволить себе шубу.

На званых ужинах и в театре женщина появлялась в вечернем платье – более нарядном, открывавшем шею и плечи. Бальные платья обычно шились из более легкой ткани, к нему обязательно надевали перчатки. Дорогие украшения считались признаком дурного вкуса и мещанства, но можно было надеть нитку жемчуга или кораллов, цепочку с камеей.

Уходят в прошлое помады, белила и румяна, причем из женской моды даже быстрее, чем из мужской.

В 1793 году петербургский публицист Николай Иванович Страхов напишет сатиру «Плач Моды об изгнании модных и дорогих товаров», в которой обозначит приход новой эпохи: «Уже исчезает в сердцах слепое повиновение власти моей; исчезает могущество игрушек и мелочей, которые в руке моей управляли миром; уже безделки не чтутся совершенствами достоинств, а разорение и глупость не ставятся великостию мотов и славою вертопрахов! Для глаз глупцов приманчивая наружность, для пустых голов милые приятности, для развратных сердец восхитительные предметы уже попраны и изгнаны. Здравый смысл, разруша владычество мое, разрушил и замыслы мои к пагубе рассудка, совести и денег. Рыдай, возлюбленное щегольство и ветреность! Стонай со мною, дурачество и роскошь!

О, праведное заблуждение! прилично ли пылиться иною какою пылью, кроме пыли французской? Увы! отныне французское пудро не будет тучами летать в уборной, а благовоние жервеевой помады не услышит отныне ни один щеголь и щеголиха. Подлое пудрицо и помадишка посрамят на веки кудри большого света, и вскоре под бременем сей пыли и мази самая модная голова заразится постоянством и рассудительностью! Да восплачут со мною все щеголи и щеголихи, которым для доказательства ума и достоинств прежде стоило только качнуть благоуханною головою и тряхнуть душистыми кудрями!

Кружевные манжеты, всем могуществом моим защищаемые, и вы среди славы своей навеки посрамлены! Доныне рука богатого щеголя без вас никуда не могла являться, а страстный любовник и искательный жених почасту подымали их вверх, дабы обращать взоры милых своих на драгоценные и преузорочные нити. Поседелая красавица почитала вас лучшим подарком для угождающего ей волокиты; нити и сеточки ваши творили цепи правоте и уловляли невинность. Увы, и преславные кружева подвергнулись общему с вами изгнанию!

Позднее потомство да содрогнется о изгнании накладок для дамских платьев! Помощию мудрого изобретения оных являлись новые красы и достоинства по краям платья и на подоле. Приятная их непрочность и похвальная дороговизна безделиц со вкусом приметным образом отличали ветрениц и мотовок от рассудительных и умеренных женщин. Увы! чем ныне отличаться будут полные котелки от пустых и пустые головы от набитых умом? Исчезла надежда разоряться и убыточиться! Большой свет не может делать больших издержек и больших глупостей!

Чей стон еще мне слышится? Увы! рыдают линобатист, флёр, марль, креп, дымка и тарлатан (названия тканей. – Е. П.). Тленные драгоценности, что может мне заменить потерю вашу? Целыми веками приобретенное искусство в шитье и уборах вами восприяло совершенство свое и славу. Во мраке невежества гибнувший в селах женской пол во множестве из хижин переселялся в господские девичьи. Крестьянка, долженствовавшая вступить в брак, предопределяемая вечно держать в руке серп и дойник, со славою старелась в девстве за пяльцами и тамбурной иглою, приобретала бессмертие. Оскудение полей награждалось полями, изображенными на тленных драгоценностях; не размножалось подлое отродье сельских жителей; род человеческий извлекаем был из гнусной простоты и невинности. О! вы, преухищренные французские продавицы! Навсегда низвергнуты уже памятники премудрости вашей в дурачествах; навсегда разрушилось бессмертие ваше, свидетельствуемое славными изобретениями разновидных мелочей и безделок!

Прекрасные серьги, перстни и кольца с эмалью приемлют уже от щеголих последнее целование. Бусы исчезают со света и вееры с изображением приятных дурачеств навеки изгоняются. Болтание серьгами отныне не будет придавать ветреным головам пленяющей красивости. Отныне милой девице и страстно любимой невесте ни один щеголь не может подарить на мизинец ни Gage d’amour (от франц. – залог любви), ни Gage d’amiti (от франц. – залог дружбы). Нежной белизны рука не поправит на шее голубых бус, а картинки на французских спичках не станут прохлаждать лица!

Жилеты, кафтаны шитые и полосатые казимиры не будут уже придавать собою пестроту достоинствам. Пуговица, округленная за морем, не будет видна на поле щегольского кафтана. Пряжки, на волос покрытые серебром, уймутся местничаться с настоящими. Башмаки и сапоги, преплывшие моря, не видны будут на ногах; выписная шляпа не покроет головы, а привозные трости и хлысты навеки исхитятся из рук щеголей. Умолкнут брелоки, и часы с эмалью не покажут время! Прострется всюду умеренность, расточение померкнет, и щегольской свет погибнет!

На детские резвости, игрушки и куклы отныне не потратят родители половины своих доходов. Отныне взрослые не будут дорого давать за то, чтоб было во что положить перышко для ковырянья в зубах. Охотницы до обмороков из дешевых фляжек будут нюхать спирт. Увы! и сор для нюханья не станут уже хранить под эмалью и разноцветным золотом!

Прости навеки, шампанское, единое пьянство, позволенное богатым шалунам! На пирах и за столом не будешь уже ты плескаться вверх и кипеть в бокалах! Да восплачутся винолюбивые вертопрахи и вместе с ними все те, которые любили напиваться дорогими винами и вскружать себе голову парами заморских настоек!

Увы! умеренность всюду водворяется! Стены без французских обоев и простой фонарь для освещения гостиной отныне всюду представлять будут противную глазам дешевизну! Щеголиха не будет убираться на выписном табуре, а щеголь вертеться на заморских креслах и канапе. Во всех подъездах слышно будет хлопанье простыми бичами; иностранное колесо не будет биться об мостовую, а выписная рессора гнуться под легкими щеголями и щеголихами!

Плачьте и стонайте, злополучные изгнанники! Ветреностию утвержденное, дурачеством обороняемое и роскошию вознесенное владычество мое поколебалось и пало. Увы! что есть плачевное существо мое и непостоянная слава моя? Производить прелестное, отметать оное для нового, новое делать старым, в один день быть славимой и хулимой, одним днем умирать и оживляться: се тщета и ничтожество моей великости, основанной на удовольствии и скуке, на прилеплении и непостоянстве.

О! вы, ветром наполненные головы щеголей, и вы, непостоянством биющиеся сердца щеголих! гнусная рассудительность способна ли ежедневно угождать вашим вкусам и прихотям; ежедневно переменять ваши украшения и достоинства? Ежедневно решала я, что должно почитать хорошим или худым, умным или глупым, старым или новым. Гонимо мною было продолжительное единообразие, постоянное употребление вещей и гнусная их дешевизна. Утро начинало славу вашу одним убором; к полдню другое выдуманное довершало вашу великость; к вечеру третье изобретенное умножало вашу красоту. Кораблями отягощенные моря, столицы, наполненные продавцами, дома, населенные художниками и художницами, возвещали мою заботливость о переменах и новостях. Апрельский ветер ежегодно придувал к петербургским берегам плывучие магазины с модными товарами; майский мчал их обратно с здешними сокровищами и в оборот с новыми безделками; в августе успевали приплывать оные за новыми деньгами. Так текли счастливые дни моего владычества; а ныне скоро единообразность и умеренность наложит цепи на вкус, щегольство, подражательность и дурачество!

Внемлите стону моему, возлюбленные мною подражательность и расточение! Подкрепите могуществом вашим обессиленную от горести владычицу свою. Вопреки рассудку и умеренности произведите тленность и новости, достойные ума и кошелька щегольского света. Отмстите за французское пудро и помаду французскою гребенкою и драньем рукою француза. Внушая расточителям охоту выдумывать на месте дурачества, коим подобные доныне изобретались за морем, отмстите тем за изгнание выписных изобретений. Отмстите за лино-батист, за тарлатан и достойных их сотоварищей изобретением новейшей тленности. Замените магазины мод девичьими и соделайте оные училищами нового расточения. Отродье кружев и кружевных манжет, потомство разного рода французского шитья, да возродятся под перстами, коим повинуются коклюшки, филейная и тамбурная нить. Умоляю праздных красавиц и щеголих держать при себе премножество вечных тружениц для шитья и поделки юбок, жилетов, накладок, платков, чепцов, шляп, шарлот, тюрбанов, манжет, кошельков и книжек. Умоляю расточителей и вертопрахов не оставлять похвального рвения разоряться и дурачиться. Всех выдумщиков и выдумщиц заклинаю вспомоществовать и покровительствовать оставшимся здесь исчадиям моим. Преславным изобретательницам новостей, преухищренным французским продавицам модных товаров даю и подтверждаю право производить новые моды; всюду истреблять продолжительную единообразность, не терпеть постоянного употребления вещей, а более гнусной прочности и дешевизны оных!

Спешите, расточители и мотовки, закупкою остальных товаров запастись на долгое время потомством изгоняемых мелочей и дурачеств. Явите себя в последний раз покровителями разорительного щегольства. Раскупайте все у продавцов по двойной и тройной цене; да не восстонут они с оставшимися на руках их товарами! На русском аршине да свистит непрестанно французская тафта, и всею силою да вытягиваются на оном линобатист и тарлатан. Сомнутые не здешними руками шарлоты (шляпа с розеткой, названная по имени Шарлотты Корде, убийцы Марата. Такие шляпки носили сторонницы монархии. – Е. П. ), тюрбаны, чепцы, наколки, диадемы, бандо-д’амур («повязка любви» – дамский парик из зачесанных высоко вверх волос, переплетенных с лентами. – Е. П. ), накладки, гирлянды, косынки и рукавки всемогуществом денег да освободятся от заточения и изгнания. Да удостоятся гостеприимства карманов и комод дорогие галантерейные безделки. При последнем издыхании своем злополучные мелочи из магазинов и лавок простирают к щегольскому свету умиленный глас: будьте милостивы и жалостливы до нас бедных, к заточению и изгнанию осужденных дурачеств!»

Прислуга

В допетровской Руси девушки и женщины, находящиеся в услужении, назывались дворовыми девушками, сенными (от сени – нежилая часть дома между жилой частью дома и крыльцом или разделяющая две половины дома, которая обычно использовалась для хозяйственных нужд, а летом могла использоваться и для ночлега) или горничными (от горницы или горней комнаты – чистой комнаты обычно на втором этаже дома, где жили дочери хозяина). «Одни из служанок – обыкновенно девицы – занимались исключительно вышиванием вместе с госпожой и другими особами хозяйского семейства женского пола, другие – обыкновенно замужние – выполняли черные работы, топили печи, мыли белье и платье, пекли хлебы, приготовляли разные запасы, третьим поручалась пряжа и тканье», – пишет Н.И. Костомаров в книге «Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях».

Дворовые и сенные девушки остались в родовых усадьбах, горничные переехали с хозяйками в Петербург. Им пришлось многому учиться: помогать хозяйкам надевать фижмы и зашнуровывать корсеты, высоко зачесывать и пудрить волосы, украшать прически цветами и лентами, стирать, гладить и хранить платья из новых, незнакомых тканей. Кроме того, горничные мыли пол, убирались в комнатах, проветривали и перестилали постели, чистили серебряные приборы. Если девушка была единственной служанкой в небогатом доме, на нее сваливалась вся домашняя работа.

В Англии, где все жители были лично свободны, слуг нанимали, причем за приличную сумму (горничная среднего звена получала в среднем 6–8 фунтов в год, плюс дополнительные деньги на чай, сахар и пиво, горничная, которая прислуживала непосредственно хозяйке (lady’s maid), получала 12–15 фунтов в год плюс деньги на дополнительные расходы, ливрейный лакей – 15–25 фунтов в год, камердинер – 25–50 фунтов в год). Русские были избавлены от этой необходимости – они, как правило, брали в услужение своих крепостных. Разумеется, обученная горничная ценилась выше простой девки, только что привезенной из деревни, ее при случае выгодно продавали.

В газетах того времени не редки такие объявления: «В приходе церкви Св. Николая чудотворца, в школе, продается 20-ти лет, собою видная и к исправлению горничной работы способная девка и хорошо выезженная верховая кобыла», «За 180 рублей продается девка двадцати лет, которая чистит белье и отчасти готовит кушанье. О ней, как и продаже подержанной кареты и нового седла, спросить на почтовом дворе», «За излишеством продается пожилых лет прачка за 250 рублей», «Продается молодая горнишная девка изрядная собой, умеющая шить золотом и приготовлять белье. Видеть ее и о цене узнать можно в Большой Миллионной у Конюшеннаго мосту в доме булошника под № 35, у дворника», «На Петербургской стороне в Малой Дворянской улице под № 495 продается горнишная 13 лет девка, знающая все принадлежащее до горничных услуг, и которая при том лица весьма приятнаго».

Очень редко у личных горничных имелась своя комната неподалеку от комнаты хозяйки. Как правило, служанкам обустраивали комнаты на чердаках или в специальном флигеле. В одной комнате могли спать несколько служанок, иногда им приходилось делить и постель. Слугам запрещалось пользоваться теми же ванными и туалетами, которыми пользовались хозяева. До появления водопровода и канализации горничным приходилось таскать ведра горячей воды для хозяйской ванны. Сами они мылись в тазах и лоханях – обычно раз в неделю, а пока горячую воду несли из подвала на чердак, она могла запросто остыть.

Мы видели, что в русских комедиях (кстати, в полном соответствии с европейской традицией) горничные часто становятся подружками и помощницами своих хозяек, дают им советы, как держать себя с родителями, как привлечь поклонника, передают им письма, устаивают любовные дела. В благодарность драматург обычно выдает горничную замуж за лихого камердинера – личного слугу хозяина дома. Кроме того, им часто поручается произнести заключительную фразу, в которой сконцентрирована мораль комедии. Например, уже знакомая нам комедия Екатерины II «О времена!» завершается так: «Мавра (одна). Вот так наш век проходит! Всех осуждаем, всех ценим, всех пересмехаем и злословим, a того не видим, что и смеха, и осуждения сами достойны. Когда предубеждения заступают в нас место здравого рассудка, тогда сокрыты от нас собственные пороки, а явны только погрешности чужия: видим мы сучок в глазу ближнего, а в своем – и бревна не видим».

Костюм горничной складывался постепенно, обычно они носили из платья простого фасона, из темной однотонной материи (шерсти или шелка) со стояче-отложным белым накрахмаленным воротничком, отделанным кружевами или рюшками. Затем стали обязательны белые манжеты, наколка из белых накрахмаленных кружев или, реже, накрахмаленный чепчик круглой формы с двумя короткими «хвостами» сзади и фартуки из белого накрахмаленного батиста или тонкого полотна.

В.Л. Боровиковский. «Лизонька и Дашенька». 1794 г.

И.Е. Георги отмечает, что «большая часть женщин среднего состояния, такожде и дочери многих ремесленников, горничные девушки и служанки знатных, особ ежедневно причесаны, чем многие руки занимаются». Под «многими руками» он подразумевал парикмахеров, которых было в Петербурге множество. Но, разумеется, горничные, которые, как правило, должны были уметь при случае причесать хозяйку по последней моде, без труда могли причесывать друг друга.

Портреты горничных семейства Державиных не сохранились, но горничных его ближайшего друга Николая Львова можно увидеть на картине Владимира Лукича Боровиковского «Лизонька и Дашенька», написанной в 1794 году. Для того чтобы позировать художнику, девушки надели господские драгоценности и модные платья в античном стиле.

Кроме горничных в доме работали кухарки, посудомойки, прачки. Женщины-служанки могли помогать накрывать на стол, но во время званых ужинов и приемов они не входили в столовую. Это было обязанностью ливрейных лакеев. Но их судьбе не завидовали – когда хозяева уже отказались от париков и пудры, лакеи еще долго вынуждены были надевать парики или пудрить волосы, из-за чего они часто утончались и выпадали. Если были дети, в доме появлялись кормилицы, няньки и гувернантки. О последних мы поговорим в следующей главе книги.

В богатых домах часто жило множество приживалок и приживалов, которые в благодарность за хлеб и кров развлекали хозяев и выполняли их мелкие поручения. Публика эта была большей частью скандальная, склонная к обманам и воровству. Приживалы и их плутни часто становились темами комедий XVIII века, например комедии Екатерины II «Шаман сибирский». Позже одинокие пожилые богатые дамы стали брать себе в дом компаньонок: как правило, из бедных родственниц. Были среди компаньонок девочки, взятые на воспитание из приюта, вдовы или старые девы. В их обязанности входило также развлекать госпожу, читать ей, писать письма, передавать распоряжения слугам и т. д. Иногда пожилые хозяйки развлекались, наряжая компаньонок в свои нарядные туалеты. Добрая хозяйка могла дать компаньонке приданое и устроить ее замужество, но чаще они старели вместе со своими госпожами и если переживали их, то жили на пенсию, оставленную им, и на те деньги, которые удалось скопить за годы службы.

Дети

Дети – их рождение, уход за ними и первоначальное воспитание – были важной частью женской жизни. Об этом и поговорим.

В родах женщине-дворянке обычно помогала акушерка. Сначала для повивальной бабки не предусматривалось специального образования, она училась, как любой ремесленник, у своего учителя, непосредственно в процессе приема родов. Царская семья предпочитала приглашать иностранных врачей и акушерок, вероятно, полагая, что их квалификация выше. Так, придворным врачом Петра I был доктор Николай Бидлоо (1670–1735) из Амстердама. В течение 20 лет с Бидлоо сотрудничала акушерка Энгельбрехт, также приехавшая из Амстердама; они оба оказывали акушерскую помощь на дому. В 1740 году Л.Л. Блументрост рекомендовал «капитаншу Энгельбрехт» в повивальные бабки ко двору Анны Иоанновны на том лишь основании, что «она бывала в родах вместе с доктором Бидлоо».

Бидлоо способствовал открытию в 1707 году Московского госпиталя, при котором обучались лекари и оказывалась акушерская помощь. Уже после его смерти открыли специальное акушерское отделение.

Позже, в 1754 году, под руководством русского грека П.З. Кондоиди, получившего образование в Лейдене, в Москве и Петербурге в 1754 году открываются акушерские школы (они тогда назывались повивальными). Обучение там велось немецкими врачами, и обучались главным образом немки. Тем не менее получивших образование повитух часто назвали по старой памяти «бабка голландская» или просто «умная голландка».

До конца XVIII века этими двумя школами было подготовлено всего 65 акушерок. В 1754 году при Императорском дворе появилась должность придворной акушерки, первой на нее назначили голландку Адриану Ван дер Шаар. Она наблюдала во время беременности царевну Екатерину Алексеевну (будущую императрицу Екатерину II) и принимала у нее роды.

В 1757 году учредили статус присяжной акушерки или повивальной бабки, которую экзаменовали, допускали к работе и предписывали ее обязанности. В это время в Петербурге было зарегистрировано всего 14 акушерок, а в Москве – 5.

При царствовании Екатерины II в 1789 году создан «Устав повивальным бабкам», гласивший:

«1. Всякая повивальная Бабка должна быть в звании своем испытана, удостоена и присягою обязана; притом благонравна, доброго поведения, скромна и трезва, дабы во всякое время в состоянии была дело свое исполнять.

2. Повивальная Бабка должна во всякое время, днем или ночью, от кого бы призываема ни была, невзирая на лица, тотчас идти и по прибытии к родильнице поступать ласково и расторопно, наблюдая всегда молчаливость, особливо в таких случаях, кои не терпят разглашения.

3. Когда Бабка будет позвана к какой роженице убогой или низкого состояния, которая или только еще собирается родить, или уже точно мучится, то она не должна, ежели в то же время потребуется к какой богатой, почетной или знакомой своей, ни под каким видом, оставя первую, отлучаться, разве, по согласию родящей, другую присяжную (т. е. давшую присягу. – Е. П. ) и искусную Бабку вместо себя при ней оставить.

4. Также повивальная Бабка не должна оставлять роженицу прежде, нежели роды совершенно кончатся, и мать и дитя приведены в надлежащее спокойствие.

5. Когда Бабка приметит, что роды предстоят тяжелые, то должна или другую искусную Бабку, или повивальной науки Профессора, или подчиненного ему Акушера призвать в совет немедленно, дабы чрез долговременное тщетное ожидание оттоде не терялось время, а чрез то и опасность не увеличилась.

6. Долг бабки есть объяснить Акушеру или Врачу все происходившее и настоящее состояние родящей, и что он по своему благоусмотрению прикажет, то бабка повинна во всей точности исполнять.

7. Когда родится странный и необыкновенный урод, то бабка об оном немедленно и обстоятельно рапортовать должна по удобности места, или Медицинской Коллегии, или оной Коллегии Канторе.

8. Когда Родильница, не разрешась от бремени, скончалась незадолго до прибытия бабки, в таком случае должна сия немедленно об оном дать знать Акушеру либо близ находящемуся Доктору или Лекарю, дабы чрез искусное вскрытие утробы, вынув младенца, сохранить его жизнь, буде возможно.

9. Повивальные Бабки должны иметь при себе Помощниц, но оных без себя к родам не допущать, пока не получат о своем искустве свидетельства.

10. Дабы Помощницы вящее прилагали к повивальному делу рачение, должна бабка в подаваемом Профессору повивальной науки или Акушеру по прошествии каждаго месяца рапорте, показывать их имена, поведение и прилежность.

11. Бабка в ежемесячных рапортах обязана по присяжной должности показывать, при коликих числом родах была сама или ее помощница, сколько и какого полу родившияся, были ли из оных мертвые, и были ли трудные роды, требовавшие помощь Акушера.

12. Каждая ученица повивальнаго искуства должна знать Грамоту; не быть моложе осьмнадцати, ниже старше тридцати лет.

13. Как скоро ученица по отменной способности в повивальной науке довольно успеет, и знание свое на испытаниях и при действительных родах покажет, то, невзирая на кратковременность обучения, будет повивальною бабкою удостоена.

14. Бабкам позволяется в сходных данных им при обучении выписывать для роженицы и новорожденному самые легкие лекарства, как то розмарин, ромашку, миндальное масло, манну, ревенный сироп, коричную воду, также потребное на припарки и для промывательных.

15. В трудных родах не должна бабка отваживаться приступать к операции, а повинна немедленно от определенного на то Акушера, или в отлучке его по законным причинам, от Профессора Повивальной науки потребовать помощи.

16. Бабкам наистрожайше запрещается вступать в лечение других болезней.

17. Каждая Бабка не должна ни по чьей просьбе приступать к поспешествованию преждевременнаго от беременности разрешения и повинна о таковом беззаконном намерении доносить куда следует.

18. Каждая Бабка, усердно и верно звание свое исполняющая, имеет ожидать от Государственной Медицинской Коллегии надлежащаго покровительства; с нерадивою же и предписания, в сем Уставе изображенные, престутившею, поступлено будет по строгости законов.

Из Государственной Медицинской Коллегии в Град Святаго Петра. Сентября 9 дня 1789 года».

После «испытанния в знаниях» будущая повитуха и приносила особую присягу:

«Я, нижепоименованная, обещаюсь и клянусь Всемогущим моим Богом, пред Святым Его Евангелием, в том, что я должность мою, в которой я по Указу ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА определена, со всякой ревностию и исправностию против предписаннаго мне порядка данной Инструкции исправлять; к роженицам богатым и убогим, какого б чина и достоинства ни были когда востребована буду, днем и ночью, немедленно ходить, всякую возможную прилежность и усердие им оказывать, а ни которую злоумышленным образом пропускать, ниже пренебрегать, ежели родины продолжительныя будут, к муке напрасно не склонять и не принуждать, а буду с терпеливостию ожидать настоящаго времени, при том же бранливых слов, клятв, пьянств, непристойных шуток, неучтивых речей и прочаго, совершенно удерживаться; к выкидыванию младенца дачею проносных и изгонительных лекарств, или каким-либо другим образом ни с кем и никогда соглашаться не буду, и к тому себя употреблять ни за что не дам, ежели же случится противной и опасной случай у какой-либо рожаницы, то не только заблаговременно более градских повивальных бабок, но по требованию нужды доктора и акушера просить и к тому неотменно востребовать имею. Когда же в равномерных случаях и к другим роженицам призвана буду, то верно и прилежно к лучшему советовать буду, и ничего, что полезно, успешно и способно к рождению быть может, ни от какой-либо злости, зависти, ненависти, ниже других причин ради, скрывать не стану; когда же я употреблена буду к такой рожанице, о которой или по месту, где находится, или по другим обстоятельствам, никому ведать не надлежит, и о такой рожанице не разглашать мне, и никому не сказывать; ежели же приключится странный и необыкновенный какой урод, то того ж часа Медицинскому начальству о том доносить буду, и ежели у которой-либо рожаницы имеется какое увечье или какая иная скорбь, того всего никому объявлять не буду, а совершать буду в совершенной тайности разве одним пользующим ту особу доктору или лекарю, и то с осторожностию объявлять буду; сверх же сего над определенными при мне ученицами прилежно смотреть буду, чтоб были поведения тихаго, трезваго, честнаго и благонравнаго жития; притом же накрепко того наблюдать стану, чтоб оныя ученицы к учению прилежно ходили и от себя их со всякою ревностию и радением обучать и к тому побуждать буду, а о неприлежающих и непотребных Медицинскому Начальству представлять истину должна; по прошествии каждаго месяца во Врачебную Управу неотменно должна рапортовать письменно и без утайки имена и достоинства рожаниц, коим я в том месяце служила, и освободились или умерли, а ежели где уведаю, что неосвидетельствованная и неопробованная от Медицинскаго Управления женщина бабечье дело управляет, то тотчас о том с точным доказательством доносить не премину своему Начальству. В заключение же сей моей клятвы, аще все вышеписанное ненарушимо сохраню, Господь Бог да поможет мне в сем и будущем веке спасением и благополучием и в деле звания моего успехом; буде же что нарушать буду умышленныя, да последует мне противная, и в том целую слова и крест Спасителя моего. Аминь. (Собственноручная подпись)».

В столицах присяжная повивальная бабка числилась в штате каждой полицейской части наряду с пожарными, фонарщиками и т. д.

В 1784 году выходит первое в России руководство по акушерству, написанное Нестром Максимовичем Максимовичем-Амбодиком, профессором акушерства, преподавателем родовспомогательного заведения при воспитательном доме (преобразованного в том же 1784 г. в Повивальное училище, а через два года – в Повивальный институт). Руководство назвалось «Искусство повивания, или Наука о бабичьем деле». В нем довольно подробно дается описание «телесных качеств новорожденного младенца». У доношенного ребенка «длина и величина тела его простирается около 21 дюйма или около 2 футов; а весу в целом его теле от 7 до 11 фунтов находится (таким образом, рост равняется от 53 до 61 см, а вес – от 2800 до 4400 кг. – Прим. ред.). Живой, созрелый и здоровый новорожденный младенец есть тот, который, пребывая через целые 9 месяцев в матерней утробе, получает совершенное образование всех членов телесных: у него все персты, как ручные, так и ножные, ногтями уже снабжены находятся; он чувствительно сдавливает перст, в его роток вложенный, а будучи приложен к матерним сосцам, может порядочно устами захватывать сосочки и матернее млеко высасывать; он видит и на предстоящие предметы смотрит открытыми очами; произносит явственный вопль и крик, как скоро узрит свет; вся поверхность его тела бывает бело-красноватою; ручками и ножками довольно сильно движет».

О недоношенном ребенке Н.М. Максимович-Амбодик писал: «Несозрелое, слабое и немощное дитя называется и есть то, которое прежде исполнения обыкновенного времени, т. е. в 7 или 8 месяцах рождается: оно редко живое, и то весьма слабосильное, выходит на свет; часто едва живое через несколько часов остается; удами (конечностями) своими отнюдь не движет; очи у него почти совершенно зажмурены; глас от него почти неслышен, хотя уста его зияют беспрерывно; у него на пальцах ножных и ручных нет ни единого ногтя; почти никакое биение ни в сосудах пупочной тетивы, ни около предсердия не примечается, и чем ранее оно родилось, тем менее телом и весом легче бывает. Однако дитя 8-месячное, или в 8 месяцев родившееся, действительно может жить, воспитываться и возрасти…»

Московский акушер А.И. Данилевский настаивал на реанимации новорожденных, родившихся в асфиксии: «Не должно жалеть, – писал А.И. Данилевский, – ни о времени, ни о трудах, когда нужно несколько часов употребить на такое вспоможение младенцу; ибо не однажды случалось видеть, что при оказании таковой помощи полумертвые уже младенцы действительно снова воскресали».

Каковы были возможности врачей и повитух? Лучше всего об этом говорит тут факт, что еще в конце XIX века адвокаты считали, что беременной женщине разумно составить завещание прежде, чем у нее начнутся роды. Если роды протекали физиологически, женщина выживала и могла с успехом родить десять, а то и двенадцать детей. Но если женщина не могла «разродиться» сама, перед врачами стоял выбор: делать кесарево сечение, которое без соблюдения правил асептики очень часто приводило к гибели матери, или производить плодоразрушающую операцию на живом плоде. Выбор был сложный, но промедление грозило смертью обеим – и роженице, и ребенку. Так случилось с первой невесткой Екатерины – Натальей Алексеевной.

10 апреля 1776 года великая княгиня почувствовала первые схватки. Екатерина в письме так рассказывает о последовавших за этим событиях: «в Фоминое воскресенье поутру, в четвертом часу, пришел ко мне и объявил мне, что великая княгиня мучится с полуночи; но как муки были не сильныя, то мешкали меня будить. Я встала и пошла к ней и нашла ее в порядочном состоянии и пробыла у ней до десяти часов утра и, видя, что она еще имеет не прямыя муки, пошла одеваться и паки к ней возвратилась в 12 часов. К вечеру мука была так сильна, что всякую минуту ожидали ея разрешения. И тут при ней, окромя самой лучшей в городе бабки, графини Катерины Михайловны Румянцевой, ея камер-фрау, великаго князя и меня, никого не было; лекарь же и доктор ея были в передней. Ночь вся прошла, и боли были переменными со сном: иногда вставала, иногда ложилась, как ей угодно было. Другой день паки проводили мы таким же образом. Но уже призван был Круз и Тоде, их совету следовала бабка, но без успеха оставалась наша благая надежда. Во вторник доктора требовали Рожерсона и Линдемана, ибо бабка отказалась от возможности. В середу Тоде допущен был, но ничто не мог предуспеть. Дитя уже был мертв, но кости оставались в одинаковом положении. В четверг великая княгиня была исповедана, приобщена и маслом соборована, а в пятницу предала Богу душу. Я и великий князь все пятеры сутки и день, и ночь безвыходно у нея были. По кончине, при открытии тела, оказалось, что великая княгиня с детства была повреждена, что спинная кость не токмо была такова, но часть та, кои должна быть выгнута, была вогнута и лежала дитяте на затылке; что кости имели четыре дюйма в окружности и не могли раздвинуться, а дитя в плечах имел до девяти дюймов. К сему еще соединялись другие обстоятельства, коих, чаю, примера нету. Одним словом, стечение таковое не позволяло ни матери, ни дитяте оставаться в живых. Скорбь моя была велика, но, предавшись в волю Божию, теперь надо помышлять о награде потери».

Госпоже де Бьельке Екатерина сообщила еще следующие подробности об этом несчастье: «Никакая человеческая помощь не могла спасти эту принцессу; ея несчастное сложение не позволило ей родить ребенка, которым она была беременна; случай с ней есть, может быть, единственный в своем роде. В продолжение трех дней ее мучили настоящия родовыя боли, и когда повивальная бабка объявила, что ничего не может сделать, позвали акушеров; но вообразите себе, что ни они, ни какие-либо инструменты не могли помочь ей… После ея смерти, при вскрытии трупа, оказалось, что там был промежуток только в четыре дюйма, а плечи ребенка имели восемь. Два года тому назад покойная рассказывала нам, что, будучи ребенком, она подвергалась опасности сделаться кривою… поэтому ландграфиня призвала какого-то шарлатана, который выпрямил ее при помощи кулаков и колен…Этим-то и объясняется, что спинной хребет ея оказался изогнутым в виде буквы S, а нижняя часть позвоночника, которая должна быть выгнутою, у нея была вогнутою. Вот еще доказательство тому, что не из гордости, но вследствие невозможности она не могла нагибаться вперед; кулаки шарлатана, вероятно, и отправили ее на тот свет. <…> Я была очень огорчена потерею этой принцессы и сделала все, чтобы спасти ее; пять дней и пять ночей я не отходила от нея, но, в конце концов, так как дознано, что она не могла иметь живого ребенка, или, вернее, не могла вовсе рожать, то остается одно – перестать об этом думать».

Возможно, истинной причиной деформации костного таза у великой княгини был рахит или костный туберкулез – две широко распространенные в XVIII веке болезни, а вмешательство «костоправа», если оно и было, только усугубило положение.

Вероятно, вас заинтересовала личность Екатерины Михайловны Румянцевой, которую Екатерина II называет «лучшей в городе бабкой». Но, к сожалению, никаких сведений о том, где, когда и у кого графиня обучалась повивальному искусству, мне обнаружить не удалось. Однако ее биография и примечательна и без этой информации. «Большая биографическая энциклопедия» сообщает о ней следующее: «…дочь знаменитого сподвижника Петра, фельдмаршала князя Михаила Михайловича Голицына, от брака его с Татьяною Борисовною Куракиной и родная сестра полководца времен Екатерины II князя Николая Михайловича Голицына…

Проживая в доме своих родителей, княжна получила хорошее для того времени образование, владела хорошо французским языком, знала также и немецкий, но хуже. О детстве и молодости ее сведений не имеется; известно только, что, имея 34 года, она вступила в брак с графом Петром Александровичем Румянцевым, в то время известным, впрочем, более различными неблаговидными своими приключениями, не безызвестными даже Императрице Елисавете Петровне: свою громкую боевую славу он приобрел гораздо позднее, а в 1740-х годах он был только очень молодым полковником (благодаря своему отцу), имел небольшие средства, мог сделать блестящую карьеру в силу служебного положения возведенного в графское достоинство родителя своего, был красив собою, умен, любим женщинами и т. д. Все это делало молодого Румянцева желательным женихом для молодой княжны, которая обладала очень привлекательной наружностью, была умна, владела немалым состоянием и обширными, притом родственными, связями. Можно предположить, что княжну, по обычаям того века, не много расспрашивали о ее чувствах к будущему супругу – и родители обеих сторон, по взаимным переговорам, заключили в 1748 году брак своих детей, оказавшийся вскоре же неудачным… Граф и после супружества не воздержался от различных увлечений и приключений, которые вскоре привели к тому, что он совсем покинул супругу, оказавшуюся на деле образцовою, попечительною матерью, прекрасною, рассудительною хозяйкою, отлично управлявшею хозяйством, и притом верною и любящею супругою, добивавшеюся если не до самой своей кончины, то очень долго совместного супружеского житья с мужем „так, как жила первые годы“… Супруги Румянцевы жили согласно; вскоре у них родилась дочь, прозывавшаяся Танюша, но рано умершая, а затем родился сын Михаил – в 1750 году, потом Николай – в 1754, и Сергий – 17 марта 1755 года, чрез одиннадцать месяцев после рождения Николая. Вскоре после этого возникла в Европе Семилетняя война, на которую отправился и молодой гр. П.А. Румянцев. Война окончилась для него благополучно, и в продолжение ее он был произведен из полковников прямо в генерал-аншефы, прославился взятием Кольберга и вместе с тем возымел намерение остаться в Данциге; он писал супруге, что болен, намерен оставить службу, а на самом деле, забыв супругу и детей, увлекся какою-то обывательницею Данцига и намеревался ехать с нею за границу, на воды, на что требовал от жены денег. Супруга денег не дала и отвечала рядом писем, в которых упорно отстаивала свои права супруги, упрекала мужа в неверности, напоминала ему о детях и т. д. Граф, отдавая своей супруге должную справедливость за попечение о детях и о хозяйстве, в то же время всячески бранным образом писал ей, что видеть ее не желает. Прибыв в Петербург в 1762 году, он не сообщил ей о своем приезде, и графиня, стороною узнав о возвращении мужа в отечество, продолжала ему писать о совместной жизни, тем более необходимой, что дети подрастали, необходимо было давать им образование, средств же на это было недостаточно вообще, а при житье на два дома – еще затруднительнее иметь таковые. Она в каждом письме писала мужу о его детях, надеясь тем возвратить его к себе, но все это оставалось без успеха. Она даже предлагала ему жить в одном помещении только для видимости, pro forma, в отстранение разных толков и пересудов, но граф не соглашался и на это. К сожалению, письма самого графа П.А. Румянцева к его супруге до сих пор неизвестны: не только не напечатаны, но неизвестно, хранятся ли где-либо.

С назначением графа П.А. Румянцева в 1765 году правителем Малороссии супруга его отправилась также в Глухов, – в то время местопребывание правителя Малороссии, – чтобы не подать повода к разным толкам об отношениях ее к супругу, который сам в 1765 и 1766 году почти не бывал в своей резиденции и находился в разъездах то по вверенной ему Малороссии, то в Петербург, то в Буртнев (его имение в Лифляндии). Графиня скучала, много писала своему мужу и, наконец, покинув Малороссию в начале 1767 года, возвратилась в Москву. С этого времени по день своей кончины в 1779 году она состояла только в переписке с супругом. Она, по-видимому, уже потеряла надежду жить вместе с ним и писала ему преимущественно о хозяйственных делах, о детях и об их обучении, что всецело оказалось возложенным на нее одну: отец вовсе этого не касался… По мере того как сыновья ее подрастали, являлась для графини новая забота – об определении их на службу… Но еще ранее этого графиня была принуждена покинуть родную Москву: будущий Наследник престола, Великий Князь Павел Петрович достиг уже возраста для вступления в брак, и в супруги ему была избрана Принцесса Гессен-Дармштадтская, позднее получившая, при святом крещении имя Наталии Алексеевны. Встретить Принцессу в Москве в 1773 году назначена была… графиня Екатерина Михайловна, которую Екатерина II встречала и ранее. Графиня исполнила возложенное на нее поручение – и в день бракосочетания Великого Князя, 15 августа 1773 года, была пожалована в действительные статс-дамы и назначена гофмейстериною при малом дворе Великого Князя… По возвращении в Петербург в 1775 году она продолжала переписку с мужем, просила его о совместном сожитии, хотя только pro forma, и сокрушалась до слез, получив от него решительный в этом отказ. Она твердо решилась уже в это время оставить двор, почитая тягостным для себя сопряженные с ее должностью беспокойства. Но неожиданная кончина от неблагополучных родов Великой Княгини 15 апреля 1776 года удержала Румянцеву от исполнения ее намерения. Императрица была безмерно довольна понесенными ею при этом трудами и беспокойствами, убеждала ее остаться при дворе хотя бы на год и заявила, что коль скоро Великий Князь увидит свою невесту, то ей, Румянцевой, необходимо будет ехать со свитою встречать ее в Мемеле. Румянцева согласилась исполнить желание Императрицы… По прибытии с невестою в Петербург графиня продолжала отправлять при малом дворе обязанности гофмейстерины. Великий Князь составил своей супруге особую инструкцию, по которой предлагалось ей предоставить графине Румянцевой полную свободу относительно прислуги и других мелких домашних распоряжений, даже относительно гардероба Великой Княгини, и никогда не допускать, чтобы ей жаловались на супругу фельдмаршала, и т. д. Пребывая при дворе, графиня часто писала своему супругу, пребывавшему в Малороссии, сообщала ему придворные события, разные слухи и новости при дворе, а также о своем неудачном хозяйстве в деревнях, о невыгодной поставке вина в казну, о постройках и т. д. Но она не покидала мысли удалиться от двора, несмотря даже на богатые подарки, полученные ею при крестинах 21 декабря 1777 года первого сына Великого Князя – Александра. В начале 1778 года она уже формально просила увольнения от двора, воображая, какую блаженную жизнь будет вести в Кайнарджи – имении Румянцева под Москвою. Их Высочества не дали никакого ответа на ее просьбу об увольнении, но прислали графа Николая Ивановича Панина уговаривать ее остаться при дворе; однако, „он тщетно мучил ее сладкоглаголанием“; затем Великая Княгиня убеждала ее остаться, делая разные препозиции и обещания, но, видя непреклонность графини, приняла от нее письмо к Ее Величеству с изложением просьбы разрешить ей покинуть двор…

Удалившись от двора, графиня Е.М. Румянцева ни разу более не была в Петербурге. Она проживала зимою в Москве, очень скромно, имея небольшой круг знакомых – и то по преимуществу из ближайших ее родственников… Она по-прежнему продолжала писать своему мужу и описывала ему о том, как сооружает церковь в Кайнарджи, как строит оранжерею, переделывает мельницу, роет пруды, выписывает холмогорских коров, волов из Малороссии для полевых работ и т. д…Она не упускала случая прикупать близлежащие земли по дешевой цене, если продавали сходно, и, сообщая об этом супругу, просила у него денег на подобные покупки. Она часто ездила по другим, принадлежавшим ей деревням близ Москвы, описывала их хозяйственное состояние, писала, что в одной устроила фабрику для выделки трипа, в другой – обучает ткать ковры и т. д. <…> Уже с половины 1778 года графиня начала недомогать: у нее часто болели глаза, без очков она не могла ничего читать или писать; часто хворала лихорадкою, а потом у нее появилась, по словам доктора, какая-то скорбутика (ипохондрия, меланхолия. – Е. П. ). Эта болезнь заставила ее пробыть долго в Кайнарджи, и только в половине ноября 1778 года она переехала в Москву и еще 27 декабря писала своему супругу; она скончалась 22 августа 1779 года в Москве, на 55-м году жизни; погребена в Донском монастыре».

* * *

Название «повитуха» происходит от слова «повить» – обвить, обернуть новорожденного ребенка пеленками, которые в XVIII веке так и назвались «свивальники».

Сразу после рождения ребенка повитуха должна была «долепить» его тело: выпрямить спину, руки и ноги, «скруглить» головку и закрепить полученный результат, туго запеленав ребенка свивальниками в позе «солдатиком». Это считалось необходимым для формирования правильной осанки.

Вот что писала английская повивальная бабка Джейн Шарп в 1671 году: «Заверните его в мягкие ткани и положите в колыбельку, но, когда пеленаете, проследите, чтобы все было в порядке, нигде ничего не загибалось и не было складок; младенчики очень хрупкие, и как вы их спеленаете, такими они вырастут, прямыми или скрюченными».

Опасение было справедливым: при широкой распространенности рахита кости младенца действительно легко могли искривиться. Однако «лечение» только ухудшало дело – неподвижность способствовала развитию рахита.

Между ножек прокладывали плотную фланелевую пеленку, после чего обматывали его тело полоской ткани, шириной около 7 сантиметров. Поверх накидывали одеяльце.

Бюффон писал: «Едва ребенок вышел из чрева матери, едва получил свободу двигать и расправлять свои члены, как на него налагают новые узы. Его спеленывают, укладывают с неподвижною головою, с вытянутыми ногами, с уложенными вдоль тела руками: он завернут во всякого рода пеленки и перевязки, которые не позволяют ему изменить положение. Счастье его, если он не стянут до того, что нельзя дышать, и если догадались положить его на бок, чтобы мокроты, которые должны выходить ртом, могли стекать сами собою: иначе он не имел бы возможности повернуть голову на бок, чтобы способствовать их стоку».

Ему вторит уже знакомый нам Ричардсон устами благоразумной Памелы: «О, как часто у меня болело сердце, когда я видела бедных детишек завернутыми и спеленутыми в десять слоев; одеяльце на одеяльце, сверху накидка; ребенок даже не может повернуть шейку; голова, словно у юного папы Римского, совершенно безо всякой на то необходимости покрыта тремя слоями ткани; ручки и ножки, вместо того чтобы легко двигаться – именно то, что мы должны поощрять – выпрямлены… Он спеленут, завернут, и лежит, бедняжка, на коленях у няни – несчастный маленький связанный пленник».

Свивальники закреплялись французскими булавками (английские были изобретены позже), которые часто впивались в тело младенца. Пеленки меняли не чаще чем раз в 12–24 часа, причем описанные не стирались, а только высушивались. Считалось, что «ношенные» пеленки мягче.

Спеленутого ребенка привязывали к колыбели и накрывали несколькими одеялами, т. к. боялись переохлаждения. Колыбель часто накрывали темно-зеленым пологом. На ночь колыбель могли брать под полог «взрослой» кровати для защиты от сквозняков.

Крестины были первым торжественным праздником в жизни ребенка. Для них шили специальные «комплекты», в которые могли входили пеленки, чепчики, нагрудники, рубашечки, съемные манжеты к ним, воротнички, косынки и т. д. «Крестильные одежды» были особо нарядными, шились из тонких тканей, вышивались и отделывалось кружевом. Дворяне старались залучить в «восприемники» людей как можно более знатных и приближенных к трону, ведь крестные отцы и крестные матери позже становились покровителями ребенка и могли (при удачном выборе) помочь ему с карьерой или замужеством.

До шести месяцев ребенка купали каждый день, позже – раз в неделю. Купание сочетали с массажем, который должен был поддерживать «выправленную осанку». Так как боялись переохлаждения, то купали в горячей воде, вплоть до ожогов.

Если у ребенка развивался рахит, то его подвешивали на вожжах, пропущенных под мышками для «выпрямления». К ногам могли привязывать свинцовые ботинки. С шести месяцев детей переставали пеленать и начинали одевать в жесткий матерчатый корсет.

Эти обычаи жестко критиковали создатели первых трактатов о воспитании Джон Локк и Жан-Жак Руссо. Их книги выходят в середине XVIII века и быстро меняют устоявшиеся ритуалы ухода за младенцами.

Руссо с гневом обрушивался на свивальники: «Новорожденный ребенок имеет потребность протягивать и двигать свои члены, чтобы вывести их из онемения, в котором они так долго оставались, будучи собранными в клубок. Их, правда, вытягивают, но зато мешают им двигаться; даже голову закутывают в чепчик: подумаешь, люди боятся, как бы ребенок не подал признака жизни.

Таким образом, импульс внутренних частей тела, стремящегося к росту, встречает непреодолимое препятствие для потребных ему движений. Дитя непрерывно делает бесполезные усилия, которые истощают его силы или замедляют их развитие. В сорочке он был менее сжат, менее стеснен, менее сдавлен, чем теперь в пеленках; я не вижу, что он выиграл своим рождением.

Бездействие, принужденное состояние, в котором держат члены ребенка, только стесняет обращение крови и соков, мешает ребенку крепнуть и расти и уродует его телосложение. В местностях, где не принимают этих сумасбродных предосторожностей, люди все рослы, сильны, хорошо сложены. Страны, где закутывают детей в пеленки, кишат горбатыми, хромыми, косолапыми, кривоногими, рахитиками, людьми, изуродованными на все лады. Из боязни, чтобы тело не обезобразилось от свободных движений, спешат обезобразить его укладыванием в тиски. Ребенка охотно сделали бы паралитиком, чтобы помешать ему стать уродливым. Столь жестокое принуждение может ли остаться без влияния на нрав и темперамент детей? Их первое чувство – чувство боли и муки: все движения, в которых они имеют потребность, встречают одно препятствие; будучи более несчастными, чем преступник в оковах, они делают тщетные усилия, раздражаются, кричат. Вы говорите, что первые звуки, ими издаваемые, – это плач? Охотно верю: вы досаждаете им с самого рождения; первыми дарами, которые они получают от вас, бывают цепи; первыми приемами обращения с ними оказываются мучения. Если они ничего не имеют свободным, кроме голоса, как же не пользоваться им для жалоб? Они кричат от страдания, которое вы им причиняете; если бы вас так спутали, вы кричали бы громче их».

Локк (правда, имея в виду детей более старшего возраста) писал: «Джентльмены должны закалять своих детей так же, как это делают честные фермеры и зажиточные иомены… Но если в отношении мороза или снега приходится делать уступку матери из-за того, что она боится вреда, а отцу из-за того, что он боится осуждения, то пусть, по крайней мере, зимнее платье мальчика не будет слишком теплым. И вы должны, между прочим, помнить, что если природа так хорошо прикрыла его голову волосами и настолько укрепила их за первые год-два его жизни, что он в состоянии почти целый день бегать с раскрытой головой, то лучше всего и на ночь оставлять его голову неприкрытой; ведь ничто так не предрасполагает к головным болям, к простуде, катарам, кашлю и разным другим заболеваниям, как привычка держать голову в тепле…

Я советовал бы также обмывать ему ежедневно ноги холодной водой, а обувь делать настолько тонкой, чтобы она промокала и пропускала воду, когда ему случится ступать в нее. Боюсь, что против меня ополчатся матери и служанки. Первые найдут, что это слишком грязно, а вторые, вероятно, решат, что им придется слишком много трудиться над чисткой его чулок. Но ведь поистине здоровье дороже (во много раз дороже) всех этих соображений. Всякий, кто подумает о том, как вредно и опасно промачивать ноги нежно воспитанным молодым людям, пожалеет, что он не ходил босиком, подобно детям бедных родителей, которые благодаря этому в силу привычки настолько легко переносят сырость ног, что не больше от нее простужаются и не больше терпят вреда, чем от сырости рук. И что, спрошу я вас, если не привычка, создает для других людей такую большую разницу между руками и ногами? Я не сомневаюсь, что если бы человек привыкал с детства ходить всегда босиком, а руки держать закутанными в теплые митенки с надетыми поверх их „ручными башмаками“, как называются перчатки у голландцев, то промачивать руки было бы для него столь же опасным, как опасно теперь для весьма многих людей промачивать ноги. Для предотвращения этой опасности нужно обувь мальчиков делать так, чтобы она пропускала воду, а также ежедневно мыть им ноги в холодной воде. Это можно рекомендовать и по соображениям чистоты; но здесь я имею в виду интересы здоровья и поэтому не приурочиваю мытье ног к точно определенному времени дня. Мне известен случай, когда это делалось с хорошим результатом каждый вечер, всю зиму без перерывов, причем употреблялась самая холодная вода. Ребенок обмывал свои ноги по колено водой, которая была покрыта толстой пленкой льда, хотя он был в столь малом возрасте, что не был еще способен сам растирать и вытирать себе ноги; а начали его приучать к этому, когда он был совсем мал и очень нежен. Важна сама цель – закаливание этих частей тела путем частого и вошедшего в привычку обмывания холодной водой и предупреждение таким способом того вреда, который причиняется людям, иначе воспитанным, когда они случайно промачивают ноги; поэтому выбор времени – дня или вечера – можно, мне думается, предоставить благоразумию и удобству родителей. Время, по моему мнению, безразлично, лишь бы успешно осуществлять самый прием: обретенные в результате этого здоровье и закалка стоят и более дорогой цены. К тому же указанный прием предохраняет и от мозолей, что для некоторых явится очень ценным вознаграждением. Только начинайте это делать весною, с тепловатой водой, и переходя постепенно ко все более холодной, пока через несколько дней не перейдете к совершенно холодной; затем уже продолжайте так и зимой, и летом. Здесь, как и в других случаях отступлений от обычного образа жизни, необходимо следить за тем, чтобы перемена достигалась мягкими и нечувствительными переходами: таким путем мы можем приучить свое тело ко всему, не испытывая страданий и не подвергая себя опасности».

Статьи о гигиене и вскармливании детей, о некоторых детских болезнях печатались в общей периодической печати. Так, например, только в журнале «Экономический магазин», издаваемом А.Т. Болотовым в 1780–1789 гг., было напечатано 26 подобных статей. Часто работы по охране здоровья детей появлялись на страницах «Санкт-Петербургского еженедельного сочинения». В первом русском медицинском журнале «Санкт-Петербургские врачебные ведомости», предназначавшемся для врачей и одновременно для широкой публики, в восьми номерах (№№ 18–26, 1793 г.) напечатали обширную статью профессора Ф. Удена по диететике и гигиене детей раннего возраста «О первых естественных приключениях новорожденного человека».

Медики посвящали гигиене и воспитанию детей речи, произносимые на различных торжественных собраниях. Из них наиболее известны речи С.Г. Зыбелина «Слово о правильном воспитании с младенчества в рассуждении тела; служащем к размножению в обществе народа» (1775 г.), «Слово о способе, как предупредить можно немаловажную между прочими медленного умножения народа причину, состоящую в неприличной пище, даваемой младенцам в первые месяцы их жизни» (1780 г.) и А.И. Данилевского «Слово о необходимых средствах к подкреплению слабого младенческого возраста для размножения в отечестве нашем народа» (1814 г.). Известный русский педагог, издатель первого журнала для детского чтения Н.И. Новиков писал: «Оно (пеленание) имеет даже влияние на нрав детский, ибо первое чувствование младенца от чувствования болезни и муки: препятствие всем его движениям посевает в нем семена гнева», а Н.М. Максимович-Амбодик посвятил пеленания целый трактат: «Искусство запеленывания» (СПб., 1784–1786 гг.).

Большое внимание уделялось сну детей. Основным положением было, что грудные дети должны спать как можно больше. С.Г. Зыбелин рекомендовал: «Продолжение сна лучше отдавать младенцу на волю… Напротив же сего никогда не должно его насильно принуждать ко сну, особливо лекарствами». Этот совет С.Г. Зыбелина был очень важен в то время, когда часто давали младенцу для засыпания алкоголь, настой мака или настойку опия.

В России ярой сторонницей «воспитания по-Руссо» стала Екатерина II. Когда у нее родился первый внук, цесаревич Александр Павлович, она решительно забрала ребенка у его родителей и стала воспитывать сама.

«Только что он появился на свет, я взяла его на руки и, когда он был выкупан, перенесла его в другую комнату, где положила его на большую подушку; его завернули в ночное покрывало, и я позволила не иначе запеленать его, как по способу, который можно видеть на прилагаемой кукле. Потом его положили в корзину, где теперь лежит кукла, чтобы приставленным к нему женщинам не вздумалось качать его; эту корзину поставили на диване за ширмами», – писала она шведскому королю Густаву III.

Температура в комнате, где находился Александр, не превышала 15 градусов. Строго-настрого запрещалось пеленать ребенка и надевать на него чулки. Он спал на кожаном матрасе. Взрослые не должны понижать голоса, находясь в комнате, которая к тому же была обращена окнами к Адмиралтейству, чтобы заранее приучить ухо младенца к пушечным выстрелам (впоследствии, правда, император жаловался на глухоту). Купали его ежедневно – сначала в тепловатой, потом и в холодной воде; летом, в жару, – по два-три раза. Младенец много гулял и спал на воздухе. Его одежда состояли из короткой рубашонки, шерстяного вязанного корсетика и шерстяной или шелковой юбочки для прогулок. «Он ничего не знает о простудах; полный, свежий и веселый, любит прыгать, и почти никогда не кричит», – писала Екатерина.

* * *

После повитухи следующее важное лицо в жизни будущего дворянина или дворянки – кормилица. Ее могли нанять по объявлению (в таком случае очень важны были рекомендации, свидетельствующие, что женщина здорова, благонравна и не склонна к употреблению алкоголя), более дешевый вариант – кормилица, взятая из крепостных. При этом собственный ребенок женщины часто оставался с ее родными и лишался грудного молока, что резко уменьшало его шансы на выживание. Именно такая женщина изображена на картине Венецианова «Кормилица с ребенком». Картина К.Б. Венига «Кормилица навещает своего больного ребенка», написанная в 1860-х годах, говорит о том, что практика разлучения кормилицы и ее родного ребенка продолжалась и во второй половине XIX века.

А.Г. Венецианов. Кормилица с ребенком. Начало 1830-х гг.

Считалось, что она годами и сложением тела должна походить на мать ребенка, чтобы была здоровая, имела бы хорошее молоко. «Но сего еще не довольно, – писал С.Г. Зыбелин, – ибо сколько сии телесные качества нужны в кормилице, столько ж требуется, чтобы были при том и нравственные, которые вред или пользу ежечасно питомцу причинить могут. Для сего должно оной быть прилежной, знающей свое звание, добродетельной и трезвого жития, ни к каким предосудительным страстям не склонной, т. е. не сердитой, не сварливой, не пьянствующей: которые страсти хотя и не всегда сообщаются младенцу, однако через всегдашнее с нею обхождение иногда к оным всевается расположение».

Как кормящей матери, так и кормилице, рекомендовалось в основном овощная пища и небольшое количество мяса, рыбы; также указывалось, что пища не должна быть обильной, чрезмерно соленой, острой, сладкой, запрещались вина.

Против этой практики также восстал Руссо: «Я видел не раз мелкие уловки молодых женщин, которые прикидываются желающими кормить детей своих. Они умеют так устроить, чтоб их поторопили отказаться от этой прихоти: они ловко впутывают в дело супругов, врачей, особенно матерей. Муж, осмелившийся согласиться, чтоб его жена кормила своего ребенка, был бы пропащим человеком, его принимали бы за убийцу, который хочет отделаться от жены. Благоразумные мужья, вам приходится в жертву миру приносить отцовскую любовь…

Обязанность женщин не возбуждает сомнений; но спорят о том, не все ли равно для детей, при том презрении, которое питают к ним матери, материнским ли молоком они вскормлены или чужим. Этот вопрос, судьями в котором являются врачи, я считаю решенным по желанию женщин. (Союз женщин и врачей всегда казался мне одной из самых забавных особенностей Парижа. Через женщин именно врачи приобретают свою репутацию, а через врачей женщины исполняют свои прихоти. Отсюда легко догадаться, какого сорта искусство нужно парижскому врачу, чтобы стать знаменитым.)

Лично я тоже думал бы, что ребенку лучше сосать молоко здоровой кормилицы, чем нездоровой матери, если приходится бояться какой-нибудь новой беды от той же самой крови, из которой он создан.

Но разве вопрос должен рассматриваться только с физической стороны, и разве ребенок менее нуждается в заботах матери, чем в ее груди? Другие женщины, даже животные, могут дать ему молоко, в котором отказывает мать; но материнская заботливость не восполняется ничем. Женщина, которая вместо своего кормит чужого ребенка, – дурная мать; как же она будет хорошей кормилицей? Она могла бы ею сделаться, но только постепенно: для этого нужно, чтоб привычка изменила природу; ребенок вследствие дурного ухода сто раз успеет погибнуть, прежде чем кормилица почувствует к нему материнскую нежность.

Лишить всякую чувствительную женщину решимости отдавать своего ребенка на кормление другой, – я говорю о необходимости разделять с последнею право матери или, скорее, уступать это право, видеть, как ее ребенка любит другая женщина, столько же и даже больше, чем мать, чувствовать, что нежность, которую он сохраняет к своей собственной матери, есть милость, а его нежность к подставной матери есть долг; ибо не к тому ли я обязан питать сыновнюю обязанность, в ком встретил материнские заботы? Чтобы поправить эту беду, внушают детям презрение к своим кормилицам, обращаясь с ними как с настоящими служанками. Когда служба их кончилась, удаляют ребенка или увольняют кормилицу, затем дурным приемом отбивают у ней охоту навещать своего питомца. Через несколько лет он уже не видит и не знает ее. Мать, думающая заменить ее собою и искупить свое невнимание своею жестокостью, ошибается. Вместо того, чтоб из бесчувственного питомца сделать нежного сына, она учит его неблагодарности; она учит его презирать со временем и ту, которая дала ему жизнь, как он презирает вскормившую его своим молоком».

Его проповедь возымела эффект, и вот уже в 1818 году идеальная женщина и идеальная мать Евгения, героиня повести И.С. Георгиевского, возмущена предложением мужа взять кормилицу: «„Мать и наемная женщина, – сказала она мне, – Эраст, я тебя не понимаю“, – сказала, и горячая слеза выкатилась из глаз ее». Однако даже в конце XIX века графу Льву Николаевичу Толстому пришлось убеждать жену, что она должна кормить детей сама.

Нам не известно имя кормилицы цесаревича Александра, но его младшего брата Николая выкормила крестьянка из Красного Села под Петербургом Ефросинья Ершова. Ее жалованье составляло в 800 рублей в год. Ей выдали форму, включавшую в себя «парадный» и «повседневный» варианты. «Парадный» вариант одевался на торжественные мероприятия, тогда кормилице приходилось облачаться в фижмы и корсет. Однако вскоре – при рождении Михаила, последнего сына Павла I, – эта традиция была ликвидирована. «Повседневный» вариант предполагал роскошный русский традиционный сарафан с кокошником. Эта «форма» соблюдалась при Дворе вплоть до 1917 года. Кормила будущего императора Ефросинья около года. О судьбе ребенка, рожденного в 1796 году (т. е. одновременно с Николаем), ничего не известно. У Ефорсиньи родились две дочери – Авдотья, Анна, позже сын Николай, и каждый раз ей жаловали 100 рублей на крестины, провозглашали младенца молочным братом или сестрой Николая и «дарили их деньгами» на именины, Новый год, Пасху и именины их царственного молочного брата.

В.Л. Боровиковский. Портрет торжковской крестьянки Христиньи

В 1844 году Николай I стал крестным отцом родившегося у Анны сына. Анна Ершова, по мужу Горохова, в награду «по случаю соизволения Его Величества о восприятии от имени Его Величества от купели новокрещенного ее сына Алексея» получила очень приличную сумму в 28 рублей 58 копеек.

В русское платье одета и торжковская крестьянка Христинья – кормилица дочери Львовых, изображенная на картине В.Л. Боровиковского.

В работах многих педиатров XVIII века мы встречаемся с советами по искусственному вскармливанию. Врачи рекомендуют осторожно использовать коровье молоко, разводить его перед кормлением, следить за чистотой рожков. Описание вреда от использования рожков имеется в сочинениях С.Г. Зыбелина, Н.М. Максимовича-Амбодика, А.И. Данилевского, а также в специальной работе С. Ели. Последний указывал, что из десяти младенцев, вскармливаемых при помощи рожка, семеро умирают. Богатые люди употребляли иногда вместо коровьего рога рожки, сделанные из смеси серебра и меди. Описывая эти рожки, С. Ели делает заключение, что «богач дает яд своему дитяти в серебряном сосуде». Вместо рожка С. Ели рекомендует сосуд из луженой жести, похожий на маленький кофейник с длинным узким носиком, из которого сосет ребенок.

Прикорм разрешали в основном с пяти-шести месяцев в виде киселя из муки с молоком, жидких каш из разных круп или из белого хлеба.

Но если даже женщина не брала кормилицу и воспитывала детей сама, как сделала это мать Анны Евдокимовны Лабзиной, все равно она, как правило, не отказывалась от услуг няни.

В мемуарах Лабзиной мы читаем: «Я не меньше и почтенную мою няню любила, так как я с ней чаще бывала: потому что управление деревней зависело от одной моей матери, то и занятия ее требовали много времени и отнимали часто ее у меня; но ее заменяла нянька. Своими добрыми примерами и неусыпным смотрением не только что замечала мои дневные действия, даже и сон мой, как я сплю; и на другой день спрашивала меня: „Почему вы сегодня спали беспокойно? Видно, вчерась душа ваша не в порядке была, или вы не исполнили из должностей ваших чего-нибудь? Подумайте, моя милая, и скажите мне; то вместе помолимся и попросим Отца Небесного, чтоб Он спас ото всего того, чтоб могло довести к пагубе!“ И я тотчас ей со слезами во всем признавалась и просила ее скорее за меня вместе со мной молиться и просить Создателя нашего о прощении меня. По окончании молитвы я обнимала ее и говорила, что мне очень теперь весело и легко, а она мне давала наставления остерегаться от всего того, что может совесть мою тягчить, и показывала многие примеры несчастные, которые много на меня действовали. И она умела из меня сделать то, что не было ни одной мысли, которая б не была ей открыта. На многое она давала мне решения, а с некоторыми мыслями отсылала, чтоб я сказала матери моей; и для меня не было тяжело и сие сделать. Сия неоцененная моя благодетельница и своих имела детей, но она не оставляла возложенного на нее долгу воспитывать меня. У детей ее были даны женщины, которые смотрели за ними, и сама моя мать за ними присматривала и держала их возле своей комнаты.

Хаживала я с ней в рощи с работой, и она у меня часто спрашивала: „Удивляетесь ли премудрости Божией и с почтением ли смотрите на все Его творение? Видите, как он любит человека, что все сие сотворено для него: и в пищу, и для удовольствия. Да и сам человек сотворен по образу Его и по подобию; то можно ли же нам жить так, чтоб не стараться во всем Ему быть подобными? И можно ж Его не любить более всего и не благодарить за все те милости, которые Он нам оказывает? А особливо тебе надо благодарить за Его неизреченные к тебе милости, что Он тебе дал такую мать, которая тебя любит и добрыми примерами и наставлениями хочет сделать тебя счастливой. Только повинуйся ей и исполняй ее волю, а я – ее помощница в твоем воспитании и хочу тебе всякого добра. И сколько сил моих есть – с помощью Божию даю тебе наставления, сколько разумею. И слава Богу, что ты меня слушаешь и любишь, а это одна моя награда, которую я от вас ожидаю“».

Разлука тринадцатилетней девочки с няней была очень тяжела для обеих: «Вместо того что положено было ехать поутру, мы поехали в ночь, как все спали, и никто нашего отъезда не видал, кроме моей бедной и горькой няни, которая, прощавшись со мной, была больше мертва, нежели жива, на лице страшная была бледность. Она и плакать не могла, и я видела, что она шаталась и насилу держалась на ногах; глаза были мутные и дикие, и я жестоко боялась самых дурных последствий… Я в это время стянулась и увидела мою бедную няню, лежащую без памяти середь двора. Я закричала: „Пустите меня, Бога ради, последний раз ее обнять! Я самым этим возвращу ей жизнь!“ Свекровь моя подошла со мной к ней, и привели ее в чувство, но она говорить не могла. Я ее поцеловала и сказала: „Береги себя для меня“, – и подкликала пастуха и просила его, чтоб он пошел к дяде и дожидал, как проснется тетка, и сказал бы ей, чтоб она взяла больную к себе и утешила б ее, и сохранила б; это сделают не ей, а мне, и тем докажут мне свою любовь; и чтоб непременно уведомили меня через нарочного, в каком она будет состоянии».

* * *

Жан-Жак Руссо делил взросление ребенка на четыре этапа.

Младенчество – от рождения ребенка, до освоения им речи (около двух лет), в это время он предлагал уделять внимание главным образом физическому воспитанию; второй период – от двух до двенадцати лет – был посвящен воспитанию чувств; третий – от двенадцати до пятнадцати лет – умственному; в четвертый период – от пятнадцати до восемнадцати лет – нравственному воспитанию. Этот последний отрезок времени он называл периодом «бурь и страстей».

За Руссо следует И.И. Бецкой в своей книге «Краткое наставление, выбранное из лучших авторов с некоторыми примечаниями. О воспитании физическом детей от их рождения до отрочества» (1766 г.). Книга разбита на несколько разделов по возрастам: от рождения до «отнятия от груди»; от «отнятия от груди» до пяти-шести лет; от десяти-двенадцати лет до пятнадцати-шестнадцати лет. В каждом разделе разбираются вопросы общей гигиены, гигиены одежды, вскармливания, режима, физических упражнений, воспитания чувств и нравственности.

В XVI–XVIII веках считалось, что детям нельзя разрешать ползать, иначе они не научатся ходить. Для этого бодрствующих детей помещали в специальный табурет для стояния, в котором ребенка фиксировали кольцом из ивовой ветки, замыкавшимся вокруг талии. В таком положении ребенок не мог сесть на холодный пол, не мог подобрать с пола что-то неподходящее. Позже для обучения ходьбы использовались вожжи и табурет с колесиками – аналог современных ходунков.

Руссо реформировал и эту область: «У Эмиля не будет ни особых шапочек, ни корзин на колесах, ни тележек, ни помочей; по крайней мере, лишь только он научится переступать с ноги на ногу, его будут поддерживать только на мостовой, и то для того, чтобы поспешно ее пройти. Вместо того чтоб оставлять его коптеть в спертом воздухе комнаты, пусть выводят его ежедневно на луг. Пусть он там бегает, резвится, пусть падает хоть сто раз в день, – тем лучше для него: он скорее научится подниматься. Приятное чувство свободы искупит собою много ран. Мой воспитанник часто будет ушибаться, но зато он будет всегда, весел; если ваши ушибаются реже, зато они всегда стеснены, всегда на привязи, всегда скучны. Сомневаюсь, чтобы выгода была на их стороне».

Маленькие мальчики и девочки носили одинаковые платьица. Позже мальчикам надевали бриджи. А с 1790 до 1830 года стали популярны детские комбинезончики со странным названием «скелетоны», состоящие из жакетика с коротким или длинным рукавом, пристегнутого на пуговицах к брюкам с высокой талией. Их носили мальчики от четырех до восьми лет.

Девочки оставались в муслиновых платьях до двенадцатитринадцати лет, после чего им шили платья с корсетом. Сохранились воспоминания девочек о первых примерках корсета, в которых они жалуются на чувство стеснения и потери свободы.

Игрушки и игры были общими для детей и взрослых. И те и другие могли играть волчками, катать обручи, играть в догонялки, прятки и т. д. О пристрастии взрослых к детским играм упоминает Державин в стихотворении «Жизнь Званская». Все детские игрушки были самодельными, т. к. не существовало индустрии производства игрушек.

Руссо полагал, что до двенадцати лет ребенка бессмысленно учить систематически – нужно, чтобы он обучился исподволь, вследствие необходимости или интереса.

«Непосредственный интерес – вот великий двигатель, единственный, который ведет верно и далеко. Эмиль получает иной раз от отца, родных или друзей записки с приглашением на обед, прогулку, катанье на лодке, с приглашением посмотреть какой-нибудь общественный праздник. Записки эти коротки, ясны, отчетливо и хорошо написаны. Нужно найти кого-нибудь, кто бы прочел их; такого человека не всегда найдешь в данное время или он мало склонен к услуге за вчерашнюю услужливость ребенка. Таким образом, случай, момент проходит. Наконец, ему читают записку, но уже поздно. Ах, если б он сам умел читать! Получают еще записки; они так коротки! содержание так интересует! Хотелось бы попробовать разобрать их; другие то помогают, то отказывают. Ребенок напрягает силы, наконец разбирает половину записки: дело идет о том, что завтра предстоит есть крем… Но где и с кем? Сколько тратится усилий, чтобы прочитать и остальное! Я не думаю, чтоб Эмилю понадобилась конторка. Стоит ли говорить теперь о письме? Нет, мне стыдно пробавляться пустяками в трактате о воспитании.

Прибавлю только одно замечание, которое является важным правилом: чего не торопятся добиться, того добиваются обыкновенно наверняка и очень быстро. Я почти уверен, что Эмиль до десятилетнего возраста отлично научится читать и писать именно потому, что для меня совершенно все равно, научится он этому до пятнадцати лет или нет; но я лучше хотел бы, чтоб он никогда не умел читать, лишь бы не покупать этого умения ценою всего того, благодаря чему самое умение становится полезным; к чему послужит ребенку чтение, если у него навсегда отобьют охоту к нему?»

Однако это философское равнодушие к тому, обучится ли ребенок читать до пятнадцати лет, родители разделить не могли. Обычно к ребенку приглашали учителей гораздо раньше. Но здесь их могли подстерегать определенные трудности: найти хорошего наставника было нелегко, удержать при себе еще сложнее.

Так, уже знакомая нам графиня Румянцева, отчаявшись найти воспитателя сыновьям, взяла отставного артиллерийского подполковника учить их арифметике. Позднее в ее доме появился новый учитель для детей – швейцарец, майор Прусской службы, некто Цвилер, который не смог найти место для службы и пошел обучать детей, с условием, чтобы звали гувернером, а не учителем. Его оклад составлял 300 рублей в год, кроме того, он жил на полном пансионе, имел к услугам экипаж и регулярно получал подарки. Потом был еще майор французской службы Моно, а также некто Лаянс, впрочем, недолго.

Позднее графиня хотела обучать сыновей верховой езде, танцам, фехтованию (как она пишет, «биться на рапирах»), рисованию и, кроме того, географии, истории, но только денег у нее не хватало. Узнав, что дети графа Разумовского отданы в учрежденный Г.Н. Тепловым особый пансион, она просила мужа, находившегося тогда в Петербурге, узнать об этом пансионе, намереваясь временно поместить в него своих сыновей, и добавляла, что «она лично с радостью отдала бы их в чужие края». Другой мечтой графини было пристроить своих детей в Кадетский корпус, но и этой мечте не суждено было сбыться.

Как правило, девочек учила гувернантка, мальчиков – гувернер, либо учителя (или нескольких учителей). Но если семья была небогата, то гувернантка могла учить всех детей до тех пор, пока мальчиков не отдавали в одно из частных или государственных учебных заведений. В гувернантки старались брать француженку («мадам») или англичанку, реже – немку, но люди небогатые могли взять и русскую учительницу, выпускницу мещанского отделения Смольного института, или просто обедневшую родственницу. Положение гувернантки в семье было неустойчивам: она не могла обедать с хозяевами, но не могла и спуститься на кухню и сесть за стол со слугами – там ее тоже не принимали. Обычно она ела со своими воспитанниками в детской.

* * *

Осознавая свою ответственность за воспитание детей, женщины хотели получать необходимые советы и разъяснения от ученых и педагогов. Этой задаче служил, в частности, журнал «Детское чтение для сердца и разума», созданный Н.И. Новиковым. Он затрагивал вопросы физического воспитания детей с рождения, рассказывал об играх детей, о гигиене обучения.

Юрий Лотман пишет: «Итак, в 70-90-е годы XVIII века женщина становится читательницей. В значительной мере складывается это под влиянием двух людей: Николая Ивановича Новикова и Николая Михайловича Карамзина. Новиков, посвятивший свою жизнь пропаганде Просвещения в России, создал новую эпоху и в истории русской женской культуры. Разумеется, женщины читали книги и до Новикова, но он первым поставил перед собой цель сделать женщину – мать и хозяйку – читательницей, подготовить для нее продуманную систему полезных книг в доступной для нее форме. Напомним, что еще Сумароков мечтал об идеальном царстве, где „учатся в школах и девки“ (писатель оговаривал – „дворянские“). Педагогические мечты Сумарокова Новиков реализовал с неслыханной энергией и необыкновенным умением. Им была создана подлинная библиотека для женского чтения. Карамзин начал свою просветительскую деятельность в школе Новикова и под его руководством. Вместе со своим другом А.П. Петровым он редактировал новиковский журнал „Детское чтение для сердца и разума“ (1785–1789 гг.).

Читателями журнала – впервые в России – становились дети и женщины-матери. Однако Карамзин вскоре разошелся с Новиковым. Новиков, видя „в литературе в основном прикладную педагогику, считал, что России нужна нравоучительная, полезная книга – дидактика, только притворяющаяся искусством“».

Гости

Антуан Брийа Саварен в своей книге «Физиология вкуса» перечисляет условия для компании, которая хочет хорошо провести вечер.

«Число гостей не должно превышать 12, чтобы разговор всегда мог быть общим.

Гости должны быть так избраны, чтобы их занятия хоть и были различны, но вкусы их непременно сходны.

Они должны быть настолько знакомы между собой, чтобы избежать бесконечных формальностей представлений.

Столовая должна быть блистательно освещена, столовое белье весьма чисто, и воздух комнаты нагрет от 13–16° R (В 1730 г. Реомюр предложил температурную шкалу, названную его именем. Один градус этой шкалы равен 1/80 разности температур кипения воды и таяния льда (т. е. градус Реомюра равен 5/4 градуса Цельсия); шкала практически вышла из употребления. 13–16 градусов Реомюра соответствуют 17–20 градусам Цельсия. – Е. П. ).

Мужчины должны быть остроумны, без дерзостей, дамы любезны, без излишнего кокетства.

Кушанья должны быть отличного выбора, но немногочисленны, и вина, каждое в своем роде, превосходного качества.

Порядок блюд должен восходить от более тяжелых к более легким; в винах, наоборот, от более легких к крепким.

Есть должны не спеша, ибо ужин есть последнее занятие дня; гости должны кушать дружно, как путешественники, которые идут к одной цели.

Кофе должен быть горячий, и ликер должен быть выбран весьма тщательно.

Гостиная, в которой гости остаются после стола, должна быть довольно велика, чтобы составить партии игры для тех, которые не могут без этого обойтись, и чтобы достало еще места для беседы.

Гостей надо удерживать приятностью общества и оживлять надеждой, что вечер не пройдет без дальнейших удовольствий.

Чай должен быть крепок, бутерброды достаточно жирны, и пунш приготовлен очень тщательно.

Раньше 11 часов не должно расходиться, но в полночь все должны быть в постели.

Кто был на таком пире, который соединяет все эти условия, тот может хвалиться, что участвовал в его апофеозе; чем более пренебрегают этими правилами, тем менее получают удовольствия».

Вероятно, все эти условия сами собой соблюдались в доме Державина. В 1811–1816 годах здесь проходили собрания литературного общества «Беседа любителей русского слова». Общество возникло по инициативе А.С. Шишова, автора «Рассуждения о старом и новом слоге». Среди членов общества были В.В. Капнист, А.Н. Оленин, граф Д.И. Хвостов, кн. А. Шахов и др. Деятельность «Беседы…» направлялась на утверждение жанров классицизма в русской литературе, сохранение в ней старославянского языка. Посещали собрания и женщины-поэтессы: Е.С. Урусова, А.А. Волкова, А.П. Бунина.

Державин был гостеприимным хозяином и умел наслаждаться жизнью. В стихотворении «К гостю» он приглашает друзей отдохнуть после сытного обеда:

Сядь, милый гость, здесь на пуховом
Диване мягком отдохни;
В сем тонком пологу перловом
И в зеркалах вокруг усни…
Вздремли после стола немножко,
Приятно часик похрапеть:
Златой кузнечик, злая мошка
Сюда не могут залететь.
Случится, что из снов прекрасных
Приснится здесь тебе какой,
Хоть клад из облаков небесных
Златой посыплется рекой,
Хоть девушки мои домашни
Рукой тебе махнут, – я рад,
Любовные приятны шашни,
И поцелуй, в сей жизни – клад.

1795 (?) г.

Лучшими друзьями Державиных были женатые на сестрах Дарьи Алексеевны Василий Васильевич Капнист и Николай Александрович Львов. История замужества Львова и Марии Александровны Дьяковой очень романтична и необычна. Львов – архитектор, рисовальщик и гравер, переводчик (перевел классический итальянский труд «Четыре книги по архитектуре» Андреа Палладио и стихи греческого поэта Анакреонта), историк, фольклорист, геолог, поэт и либреттист, сотрудник журнала «Собеседник любителей российского слова», был в начале жизни очень беден, поэтому Дьяковы категорически противились этому браку. Влюбленные решили обвенчаться тайно. Им помогли в этой затее Василий Васильевич и Александра Алексеевна, о помолвке которых уже объявили. Мария часто сопровождала старшую сестру на предсвадебных визитах, они ездили вместе на балы. Однажды, отправившись на очередной бал с обеими сестрами, Капнист свернул в Галерную гавань, где в маленькой церкви их ожидали Львов и священник. Влюбленные обвенчались, после чего Мария Александровна, как ни в чем ни бывало, вернулась на бал. Брак оставался тайным три года, и когда Львов упрочил свое финансовое положение, все открылось.

«Можно представить себе удивление родителей и всех родных, когда мой отец объявил им, что Мария Александровна и Львов уже два года как обвенчаны и что он – главный виновник этой свадьбы!» – писала в мемуарах Софья Капнист-Скалон.

Впоследствии Львов прославился как усадебный архитектор. Он строил усадьбы с особыми «воздушными» печами, «кондиционерами XVIII века», которые не только обогревали, но и проветривали комнаты. Вершина его карьеры – это строительство Приоратского дворца в Гатчине, предназначавшегося для приора Мальтийского ордена, по заказу императора Павла. Для этого дворца Николай Александрович воспользовался уникальной технологией le Pise (от франц. – из умятой земли), или по-русски землебита. Здания строились необыкновенно быстро и получались необыкновенно прочными: Гатчинский Приорат построили за три летних месяца 1798 года, и он, пережив бомбардировки Великой Отечественной войны, практически не пострадал.

Державины часто гостили в собственной усадьбе Львова, располагавшейся в районе Песков, на берегу Невы. Этим дружеским посиделкам посвящено стихотворение «Русские девушки»:

Зрел ли ты, певец Тииский!

Как в лугу весной бычка

Пляшут девушки российски

Под свирелью пастушка?

Как, склонясь главами, ходят,

Башмаками в лад стучат,

Тихо руки, взор поводят

И плечами говорят?

Как их лентами златыми

Челы белые блестят,

Под жемчугами драгими

Груди нежные дышат?

Как сквозь жилки голубые

Льется розовая кровь,

На ланитах огневые

Ямки врезала любовь?

Как их брови соболины,

Полный искр соколий взгляд,

Их усмешка – души львины

И орлов сердца разят?

Коль бы видел дев сих красных,

Ты б гречанок позабыл

И на крыльях сладострастных

Твой Эрот прикован был.

1799 г.

«Певец Тииский» – греческий поэт Анакреонт, стихи которого переводил Львов. И с этим образом танцующих девушек в русских костюмах мы отправляемся в следующую главу, где нас ждет встреча с женщинами, которые составляли подавляющее большинство женского населения Петербурга, без которых жизнь в городе была бы невозможна, но которых никто не замечал.

Незнатные женщины

На самом деле на страницах этой книги мы уже не раз встречали незнатных женщин. Это златошвейки и белошвейки, портомои, кухарки, горничные, кормилицы, няньки, гувернантки, без каждодневного труда которых жизнь в любом городе была бы невозможна. Однако найти сведения о них крайне трудно. Историки не считали их персонажами, достойными пера, писатели, поэты, драматурги полагали, что они годятся разве что в наперстницы главной героине.

Положение изменилось, когда в моду вошел сентиментализм. Казалось, что писатели-сентименталисты первыми увидели этих незаметных женщин. Карамзин воспел бедную Лизу – крестьянку, которая «любить умеет», Владимир Одоевский сделал героиней своей повести «Саламандра» чухонку, дочь рыбака, которая приехала вслед за своим любимым в строящийся град Петров. Но еще раньше о женской доле заговорил Александр Николаевич Радищев.

В главе «Едрово» из его «Путешествия из Петербурга в Москву» мы читаем такую историю: «Доехав до жилья, я вышел из кибитки. Неподалеку от дороги над водою стояло много баб и девок. Страсть, господствовавшая во всю жизнь надо мною, но уже угасшая, по обыкшему ее стремлению направила стопы мои к толпе сельских сих красавиц. Толпа сия состояла более нежели из тридцати женщин. Все они были в праздничной одежде, шеи голые, ногие босые, локти наруже, платье, заткнутое спереди за пояс, рубахи белые, взоры веселые, здоровье на щеках начертанное. Приятности, загрубевшие хотя от зноя и холода, но прелестны без покрова хитрости; красота юности в полном блеске, в устах улыбка или смех сердечный; а от него виден становился ряд зубов белее чистейшей слоновой кости. Зубы, которые бы щеголих с ума свели. Приезжайте сюда, любезные наши боярыньки московские и петербургские, посмотрите на их зубы, учитесь у них, как их содержать в чистоте. Зубного врача у них нет. Не сдирают они каждый день лоску с зубов своих ни щетками, ни порошками. Станьте, с которою из них вы хотите, рот со ртом; дыхание ни одной из них не заразит вашего легкого. А ваше, ваше, может быть, положит в них начало… болезни… боюсь сказать какой; хотя не закраснеетесь, но рассердитесь. Разве я говорю неправду? Муж одной из вас таскается по всем скверным девкам; получив болезнь, пьет, ест и спит с тобою же, другая же сама изволит иметь годовых, месячных, недельных или, чего боже спаси, ежедневных любовников. Познакомясь сегодня и совершив свое желание, завтра его не знает; да и того иногда не знает, что уже она одним его поцелуем заразилася. А ты, голубушка моя, пятнадцатилетняя девушка, ты еще непорочна, может быть; но на лбу твоем я вижу, что кровь твоя вся отравлена. Блаженной памяти твой батюшка из докторских рук не выхаживал; а государыня матушка твоя, направляя тебя на свой благочестивый путь, нашла уже тебе женишка, заслуженного старика генерала, и спешит тебя выдать замуж для того только, чтобы не сделать с тобой визита воспитательному дому. (Незаконнорожденных детей обычно отдавали в воспитательные дома. – Е. П. ). А за стариком-то жить нехудо, своя воля; только бы быть замужем, дети все его. Ревнив он будет, тем лучше: более удовольствия в украденных утехах; с первой ночи приучить его можно не следовать глупой старой моде с женою спать вместе.

И не приметил, как вы, мои любезные городские сватьюшки, тетушки, сестрицы, племянницы и проч., меня долго задержали. Вы, право, того не стоите. У вас на щеках румяна, на сердце румяна, на совести румяна, на искренности… сажа. Все равно, румяна или сажа. Я побегу от вас во всю конскую рысь к моим деревенским красавицам. Правда, есть между ими на вас похожие, но есть такие, каковых в городах слыхом не слыхано и видом не видано… Посмотрите, как все члены у моих красавиц круглы, рослы, не искривлены, не испорчены. Вам смешно, что у них ступни в пять вершков, а может быть, и в шесть. Ну, любезная моя племянница, с трехвершковою твоею ножкою стань с ними рядом и бегите взапуски; кто скорее достигнет высокой березы, по конец луга стоящей? А… а… это не твое дело. А ты, сестрица моя голубушка, с трехчетвертным своим станом в охвате, ты изволишь издеваться, что у сельской моей русалки брюшко на воле выросло. Постой, моя голубушка, посмеюсь я над тобою. Ты уж десятый месяц замужем, и уж трехчетвертной твой стан изуродовался. А как то дойдет до родов, запоешь другим голосом. Но дай бог, чтобы обошлось все смехом. Дорогой мой зятюшка ходит, повеся нос. Уже все твои шнурованья бросил в огонь. Кости из всех твоих платьев повытаскал, но уже поздно. Сросшихся твоих накриво составов тем не спрямит. Плачь, мой любезный зять, плачь. Мать наша, следуя плачевной и смертию разрешающихся от бремени жен ознаменованной моде, уготовала за многие лета тебе печаль, а дочери своей болезнь, детям твоим слабое телосложение. Она теперь возносит над главою ее смертоносное острие; и если оно не коснется дней твоея супруги, благодари случай; а если веришь, что провидение божие о том заботилося, то благодари и его, коли хочешь. Но я еще с городскими боярыньками. Вот что привычка делает; отвязаться от них не хочется. И, право, с вами бы не расстался, если бы мог довести вас до того, чтобы вы лица своего и искренности не румянили. Теперь прощайте.

Покуда я глядел на моющих платье деревенских нимф, кибитка моя от меня уехала. Я намерялся идти за нею вслед, как одна девка, по виду лет двадцати, а, конечно, не более семнадцати, положа мокрое свое платье на коромысло, пошла одною со мной дорогою. Поравнявшись с ней, начал я с нею разговор.

– Не трудно ли тебе нести такую тяжелую ношу, любезная моя, как назвать, не знаю?

– Меня зовут Анною, а ноша моя не тяжела. Хотя бы и тяжела была, я бы тебя, барин, не попросила мне пособить.

– К чему такая суровость, Аннушка, душа моя? Я тебе худого не желаю.

– Спасибо, спасибо; часто мы видим таких щелкунов, как ты; пожалуй, проходи своею дорогою.

– Анютушка, я, право, не таков, как я тебе кажуся, и не таков, как те, о которых ты говоришь. Те, думаю, так не начинают разговора с деревенскими девками, а всегда поцелуем; но я хотя бы тебя поцеловал, то, конечно бы, так, как сестру мою родную.

– Не подъезжай, пожалуй; рассказы таковые я слыхала; а коли ты худого не мыслишь, чего же ты от меня хочешь?

– Душа моя, Аннушка, я хотел знать, есть ли у тебя отец и мать, как ты живешь, богато ли или убого, весело ли, есть ли у тебя жених?

– А на что это тебе, барин? Отроду в первый раз такие слышу речи.

– Из сего судить можешь, Анюта, что я не негодяй, не хочу тебя обругать или обесчестить. Я люблю женщин для того, что они соответственное имеют сложение моей нежности; а более люблю сельских женщин или крестьянок для того, что они не знают еще притворства, не налагают на себя личины притворный любви, а когда любят, то любят от всего сердца и искренно…

Девка в сие время смотрела на меня, выпяля глаза с удивлением. Да и так быть должно; ибо кто не знает, с какою наглостию дворянская дерзкая рука поползается на непристойные и оскорбительные целомудрию шутки с деревенскими девками. Они в глазах дворян старых и малых суть твари, созданные на их угождение. Так они и поступают; а особливо с несчастными, подвластными их велениям. В бывшее пугачевское возмущение, когда все служители вооружились на своих господ, некие крестьяне (повесть сия нелжива), связав своего господина, везли его на неизбежную казнь. Какая тому была причина? Он во всем был господин добрый и человеколюбивый, но муж не был безопасен в своей жене, отец в дочери. Каждую ночь посланные его приводили к нему на жертву бесчестия ту, которую он того дня назначил. Известно в деревне было, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности. Наехавшая команда выручила сего варвара из рук на него злобствовавших. Глупые крестьяне, вы искали правосудия в самозванце! Но почто не поведали вы сего законным судиям вашим? Они бы предали его гражданской смерти, и вы бы невинны осталися. А теперь злодей сей спасен. Блажен, если близкий взор смерти образ мыслей его переменил и дал жизненным его сокам другое течение. Но крестьянин в законе мертв, сказали мы… Нет, нет, он жив, он жив будет, если того восхочет…

– Если, барин, ты не шутишь, – сказала мне Анюта, – то вот что я тебе скажу; у меня отца нет, он умер уже года с два, есть матушка да маленькая сестра. Батюшка нам оставил пять лошадей и три коровы. Есть и мелкого скота и птиц довольно; но нет в дому работника. Меня было сватали в богатый дом за парня десятилетнего; но я не захотела. Что мне в таком ребенке; я его любить не буду. А как он придет в пору, то я состареюсь, и он будет таскаться с чужими. Да сказывают, что свекор сам с молодыми невестками спит, покуда сыновья вырастают. Мне для того-то не захотелось идти к нему в семью. Я хочу себе ровню. Мужа буду любить, да и он меня любить будет, в том не сомневаюсь. Гулять с молодцами не люблю, а замуж, барин, хочется. Да знаешь ли для чего? – говорила Анюта, потупя глаза.

– Скажи, душа моя Анютушка, не стыдись; все слова в устах невинности непорочны.

– Вот что я тебе скажу. Прошлым летом, год тому назад, у соседа нашего женился сын на моей подруге, с которой я хаживала всегда в посиделки. Муж ее любит, а она его столько любит, что на десятом месяце, после венчанья родила ему сынка. Всякий вечер она выходит пестовать его за ворота. Она на него не наглядится. Кажется, будто и паренек-то матушку свою уж любит. Как она скажет ему: агу, агу, он и засмеется. Мне-то до слез каждый день; мне бы уж хотелось самой иметь такого же паренька…

…– Ты меня восхищаешь. Ты уже любить умеешь. Ты нашла сердцу своему другое, ему соответствующее. Ты будешь блаженна. Ничто не развратит союза вашего. Не будешь ты окружена соглядателями, в сети пагубы уловить тебя стрегущими. Не будет слух сердечного друга твоего уязвлен прельщающим гласом, на нарушение его к тебе верности призывающим. Но почто же, моя любезная Анюта, ты лишена удовольствия наслаждаться счастием в объятиях твоего милого друга?

– Ах, барин, для того, что его не отдают к нам в дом. Просят ста рублей. А матушка меня не отдает; я у ней одна работница.

– Да любит ли он тебя?

– Как же не так. Он приходит по вечерам к нашему дому, и мы вместе смотрим на паренька моей подруги… Ему хочется такого же паренька. Грустно мне будет; но надо терпеть. Ванюха мой хочет идти на барках в Питер в работу, и не воротится, покуда не выработает ста рублей для своего выкупа.

– Не пускай его, любезная Анютушка, не пускай его; он идет на свою гибель. Там он научится пьянствовать, мотать, лакомиться, не любить пашню, а больше всего он и тебя любить перестанет.

– Ах, барин, не стращай меня, – сказала Анюта, почти заплакав.

– А тем скорее, Анюта, если ему случится служить в дворянском доме. Господский пример заражает верхних служителей, нижние заражаются от верхних, а от них язва разврата достигает и до деревень. Пример есть истинная чума; кто что видит, тот то и делает.

– Да как же быть? Так мне и век за ним не бывать замужем. Ему пора уже жениться; по чужим он не гуляет; меня не отдают к нему в дом; то высватают за него другую, а я, бедная, умру с горя… – сие говорила она, проливая горькие слезы.

– Нет, моя любезная Анютушка, ты завтра же будешь за ним. Поведи меня к своей матери.

– Да вот наш двор, – сказала она, остановясь. – Проходи мимо, матушка меня увидит и худое подумает. А хотя она меня и не бьет, но одно ее слово мне тяжелее всяких побоев.

– Нет, моя Анюта, я пойду с тобою… – и, не дожидаясь ее ответа, вошел в ворота и прямо пошел на лестницу в избу.

Анюта мне кричала вслед:

– Постой, барин, постой.

Но я ей не внимал. В избе я нашел Анютину мать, которая квашню месила; подле нее на лавке сидел будущий ее зять. Я без дальних околичностей ей сказал, что я желаю, чтобы дочь ее была замужем за Иваном, и для того принес ей то, что надобно для отвлечения препятствия в сем деле.

– Спасибо, барин, – сказала старуха, – в этом теперь уж нет нужды. Ванюха, теперь пришед, сказывал, что отец уж отпускает его ко мне в дом. И у нас в воскресенье будет свадьба.

– Пускай же посуленное от меня будет Анюте в приданое.

– И на том спасибо. Приданого бояре девкам даром не дают. Если ты над моей Анютой что сделал и за то даешь ей приданое, то бог тебя накажет за твое беспутство; а денег я не возьму. Если же ты добрый человек и не ругаешься над бедными, то, взяв я от тебя деньги, лихие люди мало ли что подумают.

Я не мог надивиться, нашед толико благородства в образе мыслей у сельских жителей. Анюта между тем вошла в избу и матери своей меня расхвалила. Я было еще попытался дать им денег, отдавая их Ивану на заведение дому; но он мне сказал:

– У меня, барин, есть две руки, я ими дом и заведу.

Приметив, что им мое присутствие было не очень приятно, я их оставил и возвратился к моей кибитке.

Едущу мне из Едрова, Анюта из мысли моей не выходила. Невинная ее откровенность мне нравилась безмерно. Благородный поступок ее матери меня пленил. Я сию почтенную мать с засученными рукавами за квашнею или с подойником подле коровы сравнивал с городскими матерями. Крестьянка не хотела у меня взять непорочных, благоумышленных ста рублей, которые в соразмерности состояний долженствуют быть для полковницы, советницы, майорши, генеральши пять, десять, пятнадцать тысяч или более; если же госпоже полковнице, майорше, советнице или генеральше (в соразмерности моего посула едровской ямщичихе), у которой дочка лицом недурна, или только что непорочна, и того уже довольно, знатный боярин седмидесятой или, чего боже сохрани, седмьдесят второй пробы, посулит пять, десять, пятнадцать тысяч, или глухо знатное приданое, или сыщет чиновного жениха, или выпросит в почетные девицы (т. е. добьется звания фрейлины, придворной дамы. – Прим. ред.), то я вас вопрошаю, городские матушки, не екнет ли у вас сердечко? не захочется ли видеть дочку в позлащенной карете, в бриллиантах, едущую четвернею, если она ходит пешком, или едущую цугом, вместо двух заморенных кляч, которые ее таскают? Я согласен в том с вами, чтобы вы обряд и благочиние сохранили и не так легко сдалися, как феатральные девки. Нет, мои голубушки, я вам даю сроку на месяц или на два, но не более…

Но что такое за обыкновение, о котором мне Анюта сказывала? Ее хотели отдать за десятилетнего ребенка. Кто мог такой союз дозволить? Почто не ополчится рука, законы хранящая, на искоренение толикого злоупотребления? В христианском законе брак есть таинство, в гражданском – соглашение или договор. Какой священнослужитель может неравный брак благословить, или какой судия может его вписать в свой дневник? Где нет соразмерности в летах, там и брака быть не может. Сие запрещают правила естественности, яко вещь бесполезную для человека, сие запрещать долженствовал бы закон гражданский, яко вредное для общества… Одно условие брачного договора может и в неравенстве быть исполняемо: жить вместе. Но будет ли в том взаимность? Один будет начальник самовластный, имея в руках силу, другой будет слабый подданик и раб совершенный, веление господа своего исполнять только могущий. – Вот, Анюта, благие мысли, тобою мне внушенные. Прости, любезная моя Анютушка, поучения твои вечно пребудут в сердце моем впечатленны, и сыны сынов моих наследят в них».

Однако все эти женщины произносили слова, которые вкладывали в их уста авторы-мужчины. А мы, хоть это и чрезвычайно трудно, попытаемся понять, что они могли бы рассказать о себе сами.

Солдатские жены, дочери и вдовы

В первые годы строительства Петербурга женщин в городе было очень мало: «работные люди», которых пригоняли на постройку крепости и Адмиралтейства, трудились по три-четыре месяца, их семьи оставались на родине. Но постепенно в городе начали появляться постоянные жители и обзаводиться семьями.

Среди первых петербуржцев одна группа женщин находилась на особом положении. Это были жены, вдовы и дочери солдат Семеновского и Преображенского полков. В 1721 году семеновцев разместили в казармах на территории за рекою Фонтанкою, от Аничкова и до Обухова моста (позже это место стали назвать «Семенцы»).

Преображенский полк состоял из трех батальонов, которые размещались следующим образом: 1-й батальон – на Миллионной улице (рядом с Эрмитажем), 2-й – на Кирочной ул., 3-й – в Стрельне. Полк стоял сначала на квартирах, одна комната отводилась на двух холостых или одного женатого. Жена считалась за рядового, трое детей (кроме мальчиков после 13 лет) – тоже за одного рядового.

Позже издается указ, в котором повелевалось: «Строить полковые слободы, дабы солдаты с вещею выгодой с женами своими жить, а дети их сбережены и воспитаны быть могли, слободы построить Преображенскому полку позади Литейного двора, Семеновскому позади Фонтанки, Измайловскому позади Калинкиной деревни».

Преображенская слобода состояла из одной полковой и нескольких ротных улиц. Для каждой роты строились по 20 деревянных изб (их называли связями) на каменных фундаментах. От сеней, расположенных в центре, расходились две светлицы. Избы были окружены небольшими садами. Каждая рота имела свой общий двор и свой плац. В Преображенском полку насчитывалось 192 связи. За пределами слободы располагались огороды. Предприимчивые солдаты и члены их семей приторговывали фруктами и овощами со слободских огородов и садов. Когда полк или его часть выступали из слободы, все вещи сносились в караульные избы, окна и двери заколачивались. Летом, во избежание пожара, запрещалось готовить пищу в домах, и поэтому в начале июня ротные командиры собственноручно запечатывали печи.

Солдатские жены, дочери и вдовы находились под покровительством Екатерины Алексеевны и могли рассчитывать на вспомощестование. Среди челобитных, поданных Екатерине Алексеевне через секретаря Виллима Монса, немало документов, написанных по просьбе этих женщин.

Например, «солдатская жена Авдотья Ивановна» просит, «чтобы пожаловать дочери ея на приданое и ей с другими детьми на пропитание»; «семеновского полку салдатская (орфография оригинала. – Е. П. ) дочь, девка Авдотья Тимофеевна, чтобы ей пожаловать на приданое». О приданом также просят «Преображенскаго полку салдатския дочери Степанида Степанова, Анна Семенова, чтобъ имъ пожаловать на приданое».

«Драгунская мать, вдова Татьяна Федорова, о награждены на пропитане и на оплату пожилого, а внукамъ ея на приданое…

Драгунская жена Василиса Афтамонова, чтобъ для росплаты долговъ, которыя остались после мужа ея 50 рублевъ заплатить; такожъ и дочерямъ на приданое пожаловать…

Морскаго флоту капитана Ерофея Лапшинскаго жена, вдова Матрена Никитина, чтобъ наградить, для ея скудости, двумъ дочерямъ ея на приданое…

Матроская жена Марфа Яковлевна, чтобы ее наградить, на оплату матросу денегь 7 рублевъ, которыя онъ положил у нее для сбережения, и оныя деньги отъ воровскихъ людей похищены…

Солдатская жена вдова Ирина Иванова, чтобъ ее наградить на пропитание и на оплату долгу трехъ рублевъ, такожъ и дочери оя на приданое…

Полковница вдова Марья Васильева, чтобъ для ея скудости, наградить на приданое дочери ея, также и ей на пропитание…

Преображенскаго полку салдатская жена, вдова Аксинья Тимофеева, съ детьми, чтобъ ея пожаловать на пропитание…

Салдатская жена вдова Катерина Васильева; чтобъ за скудость ея пожаловать на оплату долгу семи рублевъ, да за покупку двора восемь рублевъ, которыхъ ей платить не чемъ…

Пушкарская жена вдова Авдотья Афонасьева, чтобъ ей пожаловать, за скудости ея, денегъ пятнатцать рублевъ въ платежъ салдатской жены за ленту, которую она въ городе утеряла…

Салдатская жена вдова Афимья Яковлева, о искуплении долговыхъ денегъ сорока рублевъ, которыми она должна стольнику Тимофею Ададурову и въ техъ деньгахъ въ заклад дворъ ея и поместная земля…

Салдатская жена Федора Кузмина о искуплении долговыхъ денегъ десяти рублевъ да о награждении дочерямъ ея на приданое…

Преображенского полку салдата Федора Звонарева жена, съ детьми о награждении на оплату долгов 4 рублев, и себе с детьми на пропитание».

Это только малая часть подобных челобитных за один год. Очевидно, положение солдатских жен было очень незавидным, они постоянно нуждались в денежной помощи.

Ремесленницы и торговки

В том же документе «Экстракт из поданных ее величеству всепресветлейшей государыне императрице всероссийской Екатерине Алексеевне в разные числа челобитен за 1724 год» лишь трижды упоминаются мастерицы, работающие в мастеровой палате.

Это «…Варвара Назарова, изучена она шить золотом и серебром, чтобы ее определить в мастровую палату в мастерицы», «…Мастерские палаты мастерица Акулина Володимерова, чтобъ пожаловать дочери ея на приданое» и «Галандской пряжи мастерица девка Татьяна Матвеева, о награждении на приданое».

Возможно, дело в том, что мастериц было меньше, чем солдатских жен, а, может быть, их жалование было достаточным для того, чтобы они редко просили «о награждении».

В документах редко упоминаются работающие женщины, они не могли записываться в ремесленные цеха, но от их деятельности во многом зависело благополучие и благосостояние жителей Петербурга.

И.Г. Георги рассказывает о питании петербуржцев: «В сих харчевнях можно во всякое время на готовый хлеб и обыкновенные мясные или постные ее для простого человека, вареное и жареное, капусту, репу, вареные овощи, грибы, щи и пр. Сии ествы продаются также бабами по углам больших улиц подле квасней, отчего простые люди, работники, извощики, и нищие могут во всякое время иметь обед в несколько минут, теплый или холодный, и копейки за две еще и выбирать».

Он же упоминает еще одну отрасль, традиционно отданную женщинам: «Женский убор, который модные торговки выписывают из чужих стран, как то: шляпы, чепчики, цветы, накладки, нашивки и прочее, заказывая делать здесь за деньги мастерицам модных вещей по Французским, Аглинским или другим обращикам или рисункам; сверх того доставляются купцам подобные товары от многих господских служанок и горнишных».

Женщины-ремесленницы попадают в поле зрения историков и современников только в исключительных обстоятельствах. Одной из таких женщин была Валентина де Вааль, жена голландского мастера Петра Шмидта, владевшего секретом изготовления пороха «на голландский манир», обладавшего большей силой, чем порох, изготовленный обычным способом.

Супруги прибыли в Петербург в 1719 году. Петр Шмидт уже стар, болезнен, обладал угрюмым нравом и вовсе не собирался открывать свои секреты пригласившим его русским. Для учета материалов, ведения денежных расчетов и отчетности на петербургский пороховой завод был в начале 1720 года прикомандирован в качестве канцеляриста молодой дворянин Иван Леонтьев. Ему было дано тайное поручение выведать у Шмидта «секрет» выделки пороха по новому способу. Леонтьев догадался обратиться не к Шмидту, а к его жене, вероятно, полагая, что его обаяние произведет на нее впечатление более благоприятное, чем на ее супруга. О своих успехах Леонтьев писал так: «Начал просить супругу его с прилежною учтивостью моею, чтобы она как можно получила от него (т. е. от своего мужа) весь секрет о пороховом и селитерном деле». Петр Шмидт умер в апреле 1720 года, открыв перед смертью свой «секрет» жене. Чтобы удержать Валентину в России, ей было обещано сохранение жалованья ее покойного мужа (780 рублей в год), если она останется на заводе и будет обучать русских мастеров новому способу производства пороха. Валентина де Вааль согласилась и решила навсегда остаться в России и просила зачислить ее на русскую службу. Она получила официальное звание «пороховой мастерицы». Иван Леонтьев продолжал, по его собственным словам, «обхаживать» ее, уговаривая открыть секрет «исправления негодного пороха». Валентина долго противилась этому, но, как писал Леонтьев, наконец «ослабела силою, и я, усмотря ее слабость, со всякою учтивостью услуг моих просил с увещанием, дабы она научила мастеров… на что она склонилась». Валентина прослужила на пороховом заводе в качестве «пороховой мастерицы» около 40 лет.

Один из ее учеников, пороховой подмастерье Афанасий Иванов, в июне 1721 года писал: «После смерти мастера Шмита учила меня жена ево Елена Иванова дочь (так Афанасий „перевел“ на русский имя Валентины. – Е. П. ) и я у нее пороховому делу как новый порох делать и старый переделывать по голанскому маниру разных рук, такоже и селитру литрозать и уголья жечь научен, могу я и без нее, Елены Ивановой, сам собою делать».

Женщины работали на Петербургских мануфактурах. Анонимный польский путешественник, посетивший Петербург в 1720 году, сообщил следующие сведения о какой-то петербургской ткацкой мануфактуре: «На берегу Невки есть длинный двухэтажный каменный дом, в котором 6 комнат внизу и столько же наверху… В каждой нижней комнате этого дома есть 5 станков для выделывания полотна. В угловых же комнатах работают столяры и токари, которые приготовляют станки, мычки, веретена, прялки, мотальницы, утки, челноки и другие снаряды. В комнатах верхнего этажа много женщин под присмотром англичанки, которая наблюдает за их работами. В одних комнатах прядут, в других разматывают, в третьих наматывают. Здесь множество людей, есть и смотритель, который всем управляет».

Возможно, речь шла о шелковой фабрике Алексея Ивановича Милютина, основанной на участке неподалеку от Гостиного двора в 1714 году. Там производились парча, штоф, бархат, атласы, позументы, ленты, легкие материи.

О значении фабрики в жизни города говорит то, что она вошла в фольклор. В одной из петербургских песен говорится:

Как во городе, во Санктпитере,
На проезжей славной улице
Напротиву двора Гостиного,
У Милютина да на фабрике,
Среди двора да широкого,
Как стояла да светла светлица
Со оконенкой со стекольчатой.
Как во той ли да светлой светлице,
Как сидела тут красна девица,
Душа Аннушка полотно ткала…

О подобной работе упоминает и горничная в пьесе Екатерины Дашковой «Господин Тоисеков»: «Я прежде служила у бумажной фабрикантши; тогда должность моя была с тряпками возиться, хотя из оных ни сшить, ни скроить нечего, только на перегной годятся».

Разумеется, женщины не могли вступать в купеческую гильдию, потому что они не могли самостоятельно владеть капиталом. На их долю оставалась мелкая розничная торговля и «магазейны модные и магазейны для женских уборов». Но и в них женщины, как правило, были лишь продавщицами, но не владелицами. «Свой бизнес» смогли организовать лишь петербургские «чухонки», жившие за Охтой. Этот бизнес начался, вероятно, с момента поселением финнов за Охтой в Санкт-Петербурге в 1723 году и закончился только в конце XIX века, когда рабочие районы, возникшие вокруг бурно развивающихся промышленных предприятий, потеснили деревни и пастбища. Охтенки разводили голландских, холмогорских и других породистых коров либо скупали молочные продукты на «Горушке» – главном торговом месте Охты, у крестьян близлежащих селений. Каждая торговка доставляла молоко пяти-десяти семьям. Для этого им приходилось вставать в четыре часа утра, перебираться через Неву зимой по льду, а летом – на яликах, и пробегать по городу с тяжелой ношей на плечах по меньшей мере километров пятнадцать. Охтенок-молочниц можно было легко узнать не только по кувшину, но и по национальной одежде. Вот как ее описывает писатель первой половины XIX века Павел Васильевич Ефебовский: «Посмотрите, как кокетливо охтянка выступает зимою, таща за собою санки, нагруженные кувшинами с молоком и сливками. Наряд ее, особливо при хорошеньком, свежем личике, подрумяненном морозом, очень красив: кофта, опушенная и часто подбитая заячьим мехом, очень хорошо выказывающая стройность талии; ситцевая юбка и синие чулки с разными вычурами и стрелками. Все это, вместе с красивыми лицами, встречаете вы у молодых охтянок. Но вместе с ними отправляются на торговлю также и матушки, тетушки, а что мудреного – и бабушки, потому что нередко случается видеть на улицах Петербурга пожилых женщин, которым, кажется, едва под силу тащить тяжелые кувшины; оттого подле этих почтенных женщин найдете вы нередко двенадцатилетних спутниц, которые, знакомясь с городом, вместе с тем помогают старушкам в их тяжкой работе».

Большинство работающих петербурженок – это домашняя прислуга. Среди них были не только русские девушки, но также жены, дочери и сестры иностранцев, переехавших в Россию: голландцев, немцев, шведов, французов, англичан. Так, например, из шведок, живших в Петербурге в конце XVIII – начале XIX века, 55 % были в услужении, 11 % занимались шитьем одежды и 6 % – стиркой белья.

Служанки-финки славились своей честностью и аккуратностью, но также и вспыльчивым нравом. Очевидно, свободные девушки, да еще и живущие поблизости от своей родни, вели себя смелее, чем горничные из крепостных.

Купчихи

По данным И.Г. Георги, в 1790 году в Петербурге зарегистрировано 1730 купцов, относящихся к трем гильдиям. Их семейства состояли из «3367 человек мужеска пола». Ни о женах, ни о сестрах, ни о дочерях купцов Георги не упоминает, но не приходится сомневаться в том, что они были. Купечество до середины XIX века оставалось очень замкнутым кланом – купеческие семейства обычно искали невест и женихов только в своем сословии.

За счет своей замкнутой жизни купцы медленнее воспринимали европейские моды. Георги пишет: «Между людьми среднего состояния видны в столице, невзирая на чужестранные моды, купцы и другие совершенно так одетые, как в областях внутри Государства, с бородой или без бороды и пр. Многие, однако же, последуют в их одежде разным чужестранным обычаям. Простой народ ничего чужого в своей одежде не имеет. Между женщинами среднего состояния также еще многие прилепляются в одежде древних обычаев, однако же не так много, как мужчины, и часто видно, что муж, да и сыновья носят Российское, а женщины в доме чужестранное и самое модное платье».

Купцы селились у Биржи, у Гостиного двора. Если средств хватало, покупали или строили дом, но чаще селились в доходных домах, содержание которых также было весьма почтенным купеческим бизнесом. Многие купцы оставались староверами, но абсолютно все всячески подчеркивали свою религиозность и приверженность старым традициям, считая не без оснований, что это выгодно скажется на их репутации, коллеги и покупатели будут больше доверять им. В доме купцов строго соблюдали все посты и отдавали предпочтение русским блюдам перед иностранными. Также строго соблюдались календарные обычаи: на Масленую неделю и на все родительские субботы пекли блины и варили кисель – ягодный, миндальный, гороховый, овсяный, на Пасху готовили куличи, на Крестовоздвиженье делали кресты из теста, на День сорока мучеников – жаворонков. Впрочем, купцы умели и покутить, когда это считалось уместным. Георги пишет: «Российское купечество, даже и богатейшее, придерживается более, как в одежде, так и в столе, умеренным отечественным обычаям. По большей части бывает ежедневно 4, а в праздники до 6 блюд; но при домашних торжествах, в именины и прочее стол многих людей среднего состояния весьма уподобляется столам знатных особ многообразностию блюд и лакомств и многоразличностию напитков, тонких вин и пр.».

Женское образование, из-за того же пристрастия к традициям, было в купеческом сословии не в чести. Даже в начале XIX века, по свидетельству Г.Т. Полилова-Северцева, его дед Егор Тихонович, заметив у дочери на столе учебник французского языка, рассердился, говоря: «Не пригоже, чтобы дочь знала язык, которого не понимает ее отец». Однако от жены купца требовалось, чтобы она сама обучала детей азам грамоты, знакомила их со Священным Писанием. Подрастая и входя в отцовское дело, мальчик становился «главнее» матери. Так, А.Н. Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» в главе «Новгород», описывая купеческое застолье, замечает: «Алексей Карпович, сосед мой застольный. Ни уса, ни бороды, а нос уже багровый, бровями моргает, в кружок острижен, кланяется гусем, отряхая голову и поправляя волосы. В Петербурге был сидельцем (сиделец – лавочник по доверию, торгующий в чужой лавке. – Е. П. ). На аршин когда меряет, то спускает на вершок; за то его отец любит, как сам себя; на пятнадцатом году матери дал оплеуху».

Развлечением для женщин было хождение в гости друг к другу, посещение рынка или бани, которая превращалась в подобие женского клуба. Впрочем, купеческие семьи с удовольствием выезжали на гуляния, например, в Екатерингоф на 1 мая. Летом купцы, не имеющие собственных имений, часто снимали дачи на Петербургской стороне, на берегу Карповки, в Старой Деревне. Вигель, посетивший Петербург в 1802 году, пишет: «Обычай же проводить лето на дачах в два года между всеми классами уже распространился… Петербург кажется теперь пуст».

У провинциального купечества бытовала в XVIII веке странная мода: купчихи красили зубы в черный цвет. А.Н. Радищев так продолжает свое описание: «Прасковья Денисовна, его новобрачная супруга, бела и румяна. Зубы как уголь. Брови в нитку, чернее сажи. В компании сидит потупя глаза, но во весь день от окошка не отходит и пялит глаза на всякого мужчину. Под вечерок стоит у калитки. Глаз один подбит. Подарок ее любезного муженька для первого дни; а у кого догадка есть, тот знает, за что». Купчихи также злоупотребляли белилами и румянами. А вот другая новгородская красавица по описанию Радищева: «В шестьдесят лет бела как снег и красна как маков цвет, губки всегда сжимает кольцом; ренского не пьет, перед обедом полчарочки при гостях да в чулане стаканчик водки… По приказанию Аксиньи Парфентьевны куплено годового запасу 3 пуда белил ржевских и 30 фунтов румян листовых… Приказчики мужнины – Аксиньины камердинеры». Так что, пробираясь по петербургскому Гостиному двору, можно было невзначай заметить чернозубую улыбку и румяные щеки и сразу догадаться, – кто встретился тебе на пути.

Монахини

Самой знаменитой монахиней в начале века была, несомненно, Евдокия Лопухина – развенчанная жена Петра I. Дочь мещовского дворянина Иллариона Лопухина носила в девичестве имя Прасковья, и только накануне венчания с юным Петром ей дали новое имя – для большего благозвучия, приличествующего царской жене. На женитьбе настояла мать Петра Наталья Кирилловна Нарышкина. Борис Иванович Куракин, муж сестры Евдокии Ксении, оставил описание Евдокии в «Гистории о царе Петре Алексеевиче»: «И была принцесса лицом изрядная, токмо ума посреднего и нравом не сходная к своему супругу, отчего все счастие свое потеряла и весь род свой сгубила. Правда, сначала любовь между ими, царем Петром и супругою его, была изрядная, но продолжалася разве токмо год. Но потом пресеклась; к тому же царица Наталья Кирилловна невестку свою возненавидела и желала больше видеть с мужем ее в несогласии, нежели в любви. И так дошло до конца такого, что от сего супружества последовали в государстве Российском великие дела, которы были уже явны на весь свет…».

Евдокия Илларионовна в должный срок родила мужу сына Алексея, но брак все равно не сладился: Петр I увлекся московской немкой Анной Монс и решил, что ему необходима свобода от брачных уз. В 1698 году, после девяти лет супружеской жизни, Евдокию Лопухину постригли в Суздальском Покровском монастыре и дали ей имя инокини Елены. Легенда утверждает, что когда в 1703 году государь основал новую столицу России, Евдокия прокляла новорожденный город, сказав: «Петербургу быть пусту!».

Примерно через полгода после своего заточения Евдокия тайно вновь оделась в мирское платье. В 1709–1710 годах она влюбилась в майора Степана Глебова, приехавшего в Суздаль для проведения рекрутского набора. Сохранились девять писем Елены к Глебову, в которых она, не стесняясь, говорит о своей любви, сомнениях и страданиях: «Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя! Знать уж злопроклятый час приходит, что мне с тобою расставаться! Лучше бы мне душа моя с телом разсталась! Ох, свет мой! Как мне на свете быть без тебя, как живой быть? Уже мое проклятое сердце да много послышало нечто тошно, давно мне все плакало. Ах, мне с тобою, знать, будет роставаться. Уж мне нет тебя милее, ей-Богу! Ох, любезный друг мой! За что ты мне таков мил? Уже мне ни жизнь моя на свете! За что ты на меня, душа моя, был гневен? Что ты ко мне не писал? Носи, сердце мое, мой перстень, меня любя; а я такой же себе сделала; то-то у тебя я его брала… Для чего, батька мой, не ходишь ко мне? Что тебе сделалось? Кто тебе на меня что намутил? Что ты не ходишь? Не дал мне на свою персону насмотреться! То ли твоя любовь ко мне? Что ты ко мне не ходишь? Уж, свет мой, не к кому будет тебе придти, или даром тебе друг мой я? Уж знать, что тебе даром, а я тебя, друг мой до смерти не покину, никогда ты их разума не выйдешь. Ты, мой друг, меня не забудешь ли, а я тебя ни на час не забуду. Как мне будет с тобой расстаться? Ох, коли ты едешь, коли ты, мой батюшка, меня покинешь? Ох, друг мой! Ох свет мой, любонка моя! Пожалуйста, сударь мой, изволь ты ко мне приехать завтра обедне переговорить кое-какое дело нужное, свет мой, любезный мой друг, лапушка моя! Ответь ко мне, порадуй, свет мой, хоть мало, что как быть? Где тебе жить, во Володимире ли, аль к Москве ехать? Скажи, пожалуй, не дай умереть с печали. Послала я тебе галздук, носи, душа моя. Ничего моего не носишь, что тебе ни дам я. Знать, я тебе не мила! То-то ты моего не носишь…».

«Как, ах свет мой! мне на свете быть без тебя, как живой быть?..»

«Где твой разум, тут и мой, где твое слово, там и мое, где твое слово, там и моя голова, вся всегда в воле твоей…»

«Послала я, Степашенька, два мыла, чтоб бел был…»

Когда дело раскрылось, Глебов умер страшной смертью: Петр приказал посадить его на кол, где несчастный майор промучился 14 часов. Вместе с ним казнили монахинь, которые помогали влюбленным встречаться. Евдокию били кнутом и сослали в маленький Ладожский Успенский монастырь, где она семь лет жила под строгим надзором до кончины бывшего мужа. В 1725 году, после смерти Петра, ее удачливая соперница Екатерина I, отправила ее в Шлиссельбург, где ее держали в строго секретном заключении, как государственную преступницу под именованием «известной особы».

В 1731 году Евдокия приезжала в Петербург, о чем свидетельствует Джейн Рондо. Но сначала Рондо рисует яркими красками жизнь в монастырях под Санкт-Петербургом: «Вокруг этого города на расстоянии трех, четырех, пяти миль много монастырей; они очень старые, но некрасивые. Некоторым придает великолепие лишь то, что их шпили и башни снаружи позолочены. Должно быть, это стоило очень дорого, и в часовнях монастырей обычно хранятся большие богатства. Я посетила настоятеля одного из монастырей, который очень любезно угощал нас кофе, чаем, сластями. Наконец он сказал, что должен попотчевать нас по обычаю своей страны, и тогда стол уставили горохом, бобами, репой, морковью и пр. – все в сыром виде, подали также медовый напиток, пиво, водку; короче, месье аббат оказался веселым добродушным человеком, и мы очень приятно провели день. Милях в трех оттуда расположен женский монастырь для высокопоставленных особ, где сейчас находится вдовствующая императрица, как ее теперь называют, но я имею в виду первую супругу Петра I. Как только ее внук взошел на престол, она покинула тот монастырь, где столь долго прожила в заточении, и переехала в этот, где как вдовствующая государыня имеет настоящий двор. Она и все монашки выходят, когда хотят, но в своих одеяниях…

Кажется, Вам не терпится узнать историю вдовствующей императрицы. Об этих вещах рассказывают столь различно, в зависимости от привязанностей и интересов, что трудно судить, где же правда; но следующее изложение, как я полагаю, будет достаточно верным. Зовут ее Евдокия, она из дворянского рода Лопухиных. Царь женился на ней, будучи очень молодым, и имел от нее сына, который впоследствии был казнен, но оставил после себя сына и дочь. Через несколько лет после женитьбы царь охладел к ней и притворился, что ревнует ее; по подозрению в измене она была заточена; все ее ближайшие родственники и несколько ее придворных были схвачены и, по обычаю этой страны, допрошены под пыткой. Ни один из них не показал в пользу этого обвинения, хотя им за это было обещано прощение. Эти допросы длились несколько месяцев, за каковое время около четырнадцати ее ближайших родственников были казнены. Один из ее придворных, относительно которого Петр имел наибольшие подозрения, многократно подвергался таким пыткам, каких, казалось, не вынести ни одному живому существу. Терпя эти муки, он с неизменным упорством настаивал на своей собственной и ее невиновности. Наконец царь, сам придя к нему, обещал прощение, если тот сознается. Он плюнул в лицо царю, сказав, что должен был бы считать ниже своего достоинства разговаривать с ним, но полагает себя обязанным очистить от подозрений свою госпожу – добродетельнейшую женщину на свете. „И, – сказал он, – единственной известной мне слабостью, в которой, как я знаю, она повинна, является ее любовь к тебе, безжалостному палачу; и если что и заставило бы меня еще больше поверить в твою дьявольскую природу, так это то, что ты воображаешь, будто меня можно заставить оговорить невинного человека для своего спасения, потому что, будь мое тело способно выносить эти пытки, пока жив ты, мучитель этого мира, я бы терпел их с радостью, но не избавился бы от них посредством такой лжи“. После этого он отказался говорить. Убедившись, что из него не вырвать признания, его обезглавили, а ее заточили в отдаленный монастырь, не дозволяя видеться ни с кем, кроме того, кто приносил еду, которую ей приходилось готовить самой, так как у нее не было служанки даже для самой черной работы, и лишь одна келья – для нее. Как раз перед женитьбой царя на императрице Екатерине был слух, что она (Евдокия) умерла; так считали до тех пор, пока ее внук не взошел на престол. Тогда она появилась при дворе, хотя жить там не стала, а удалилась в этот монастырь, где имеет двор и содержание как вдовствующая государыня, хотя и не желает снять своих монашеских одежд. Каких только бед и лишений не перенесла эта несчастная государыня. И, конечно, самым тяжелым стала смерть молодого монарха, ее внука, ибо эта внезапная потеря постигла ее в то время, когда, казалось, самые большие тяготы, выпавшие на ее долю, уже миновали.

Нынешняя императрица оказывает ей большое уважение и часто сама навещает ее. Она присутствовала на коронации в ложе, устроенной специально так, чтобы ее нельзя было увидеть. По завершении церемонии императрица вошла к ней в ложу, обняла и поцеловала ее, просила ее дружбы; при этом они обе плакали. Поскольку она приехала в церковь скрытно, до начала церемонии, то потом оставалась там некоторое время, пока не смогла подъехать ее карета, ибо не хотела в своем монашеском платье присутствовать на обеде.

Пока она оставалась в церкви, некоторые изъявили желание засвидетельствовать ей свое почтение, и она позволила это. Как Вы догадываетесь, среди них была Ваша покорная слуга, и я имела счастливую возможность разглядеть ее как следует, поскольку в тот день я была в английском платье (причины того пустячны, и их слишком долго излагать); она, поинтересовавшись, кто я такая, пригласила меня подойти поближе, желая рассмотреть мой наряд. Она сказала, что слышала, будто Англия славится хорошенькими женщинами, и полагает, что это так и есть, поскольку платье не рассчитано на то, чтобы подчеркивать их красоту, особенно же красоту головы, но в остальном она сочла наряд очень милым и гораздо скромнее всего, виденного ею до того, потому что не так сильно открывает грудь; она произнесла много лестного обо мне, моей фигуре и пр. и пригласила меня к своему двору; как Вы видите, светские манеры и обхождение ею еще не забыты. Она сейчас в годах и очень полная, но сохранила следы красоты. Лицо ее выражает важность и спокойствие вместе с мягкостью при необыкновенной живости глаз. Это придает ей такой вид, что, кажется, будто она по лицам читает в сердцах тех, кто к ней приближается».

При Анне Иоанновне инокиню Елену с почетом перевезли в Москву, и жила она сначала в Вознесенском монастыре в Кремле, затем в Новодевичьем монастыре – в Лопухинских палатах, где и скончалась в 1731 году.

Староладожский Свято-Успенский девичий монастырь, в котором семь лет провела инокиня Елена, упоминается уже в XV веке, но временем его основания принято считать XII век. Именно тогда был построен Успенский собор – один из трех храмов домонгольского периода, сохранившихся в старой Ладоге (два других – Георгиевская церковь на территории крепости и церковь Святителя Николая в мужском Никольском монастыре).

В 1754 году в монастыре появилась Евдокия Андреевна Ганнибал, дочь грека, капитана галерного флота Андрея Диопера и жена небезызвестного Абрама Петровича Ганнибала. Они обвенчались в 1731 году. Евдокия не любила и боялась своего чернокожего мужа. После свадьбы семья уехала в Пернов, где Ганнибал учил кондукторов (воинское звание, присваивавшееся чертежникам и художникам в главных, окружных и полевых инженерных управлениях) математике и черчению.

В Пернове Евдокия сошлась с одним из молодых учеников мужа – Шишовым. Дело раскрылось, Ганнибал лично допрашивал и пытал жену, позже ее посадили на Госпитальный двор, куда обыкновенно заключались осужденные. Там она провела пять лет, в течение которых средства на ее пропитание не выделялись. Евдокия жила милостыней, часто страдала от голода и холода.

Староладожский Свято-Успенский девичий монастырь

В 1736 году Ганнибал задумал вступить во второй брак, Евдокию извлекли из заключения и приговорили: «Прелюбодеице (Евдокие Андреевне) учинить наказание – гонять по городу лозами, а прогнавши, отослать на Прядильный двор, на работу вечно; а Ганнибалу, как невинному, за руками всех присутствующих, выдать аттестат». Для приведения приговора в исполнение необходимо было утверждение высшей судебной инстанции, а между тем Евдокия Андреевна упросила кого-то написать прошение в Фортификационную контору, чтобы ее вытребовали в Петербург. В Петербурге она подала челобитную в Святейший синод, в которой заявляла, что показания свои в перновской канцелярии дала неправильно, под пытками, и просила снова разобрать ее дело в Духовном ведомстве. Вместе с тем она просила освободить ее из-под караула, дабы «голодною смертию не помереть».

Пока тянулась судебная волокита, Евдокия влюбилась в подмастерья Академии наук Абумова и забеременела от него.

17 мая 1746 года она подала в консисторию прошение (за неграмотностью ее, подписанное духовником, Андреевского собора священником Андреем Никифоровым), в котором сознавалась во всех своих проступках. В заключение она доносила консистории, что она и теперь «такою же своею виною одержима есть, как и ныне имеется чревата», и просила развести ее с Ганнибалом, уже женившимся на другой и имевшим нескольких детей.

Дело тянулось еще без малого семь лет, и только в 1753 году Евдокию признали виновной в прелюбодеянии, взяли с нее подписку, «чтобы она впредь женою Ганнибала не называлась и в новое прелюбодеяние не впадала, под опасением наижесточайшаго наказания, а за прежнее свое согрешение принесла покаяние пред отцом духовным и строго исполняла эпитимию, какая ей будет наложена». И отправили в Старо-Ладожский монастырь, «дабы оная, пребывая в покаянии, приходила в церковь к повседневному молитвословию, келейнаго правила не оставляла и, по возможности, в монастырских послушаниях обращалась неленостно».

Первый женский монастырь в Петербурге основали по приказу императрицы Елизаветы в 1744 году. Она планировала создать обитель для ста двадцати девиц из благородных семей и закончить там дни, став настоятельней. Для каждой высокородной монахини было приказано устроить «отдельный апартамент» с комнатой для прислуги, кладовкой для припасов и кухней. Для себя же Елизавета велела построить отдельный дом. Для этой цели императрица передала свой летний дворец, известный под названием «Смольный», где она жила во времена Анны Иоанновны.

На стройке работало более 2000 солдат и около 1500 мастеровых из разных губерний России. Архитектором монастыря стал любимый зодчий Елизаветы Петровны – Франческо Бартоломео Растрелли. Он возвел собор, каре корпусов для монахинь и малые церкви в углах каре, где проходили повседневные службы. В монастыре поселились двадцать монахинь. Но в 1761 году императрица Елизавета умерла, так и не успев увидеть освящение Смольного собора.

Ф.-В. Перро. Аид с Невы на Смольный монатырь. 1841 г.

В 1764 году Екатерина II учредила институт благородных девиц, предполагая, что воспитанием молодых девиц будут заниматься монахини, которые привозились сюда из иных монастырей. Однако монахини неизменно оказывались неспособны к воспитанию будущих придворных дам, и в 1768 году монастырь закрыли, и здания стали безраздельно принадлежать Смольному институту. Только в 1848 году указом Николая I учрежден новый женский монастырь – Воскресенский Новодевичий.

Актрисы

На смену театру Натальи Алексеевны пришел при Анне Иоанновне Императорский театр, образованный в 1732 году из труппы «Италианской кампании», состоявшей из итальянских певцов, комедиантов и музыкантов. Это была, по сути, первая по времени профессиональная придворная труппа в Санкт-Петербурге.

Яков Штелин, учитель Петра III, пишет в своей книге «Музыка и балет в России XVIII века»: «В царствование Анны в 1730 году явился sig. Соsimo с женою из Дрездена; они были присланы королем Августом на празднества коронации в Москву и играли при дворе итальянския интермедии (Intermezzi); потом, в 1735 году, целиком ставились (в Петербурге) итальянския комедии; они давались обыкновенно раз в неделю в придворном театре, – летом – в деревянном театре в (Летнем) саду; зимой же – в хорошем театре, устроенном во флигеле Зимняго дворца. Наиболее известные артисты этой „итальянской комедии“ были:

В 1737 году была наконец поставлена в первый раз большая (vollst?ndige) итальянская опера, после которой каждый год ставилась новая; первая называлась „Abiasare“ и была составлена „императорским капельмейстером“ в Петербурге Арайей».

Каждый образованный человек, побывавший в Петербурге, спешил посетить этот театр. Побывала там и уже знакомая нам Элизабет Джарвис и оставила такой отзыв: «Театр просторен и величествен. Он хорошо отапливается восемью печами. Декорации очень хороши; одежды актеров богаты, и они, как мужчины, так и женщины, обладают превосходными голосами».

В репертуаре театра были комедии дель арте – или комедия масок – всемирно знаменитый вид итальянского народного (площадного) театра, спектакли которого создавались методом импровизации, на основе сценария, содержащего краткую сюжетную схему представления, с участием актеров, одетых в маски. Нам лучше всего известны комедии дель арте Карло Гоцци «Принцесса Турандот», «Любовь к трем апельсинам» и т. д. Но в 1730 году Карло Гоцци было всего десять лет, а потому на сцене итальянского театра в Петербурге шли другие пьесы. Их либретто были заботливо объединены в специальный сборник, благодаря которому мы можем с ними ознакомиться.

Итак, в 1733–1735 годах зрители могли видеть: «№ 1-й, Честная куризанна“, № 2-й „В ненависть пришедшая Смералдина“, № 3-й „Смералдина кикимора“, № 4-й „Перелазы через забор“, № 5-й „Газета или ведомости“, № 6-й „Арлекин и Смералдина, любовники разгневавшиеся «…» и т. д., всего 39 либретто.

Историк В.В. Сиповский в книге «Итальянский театр в С.-Петербурге при Анне Иоанновне (1733–1735 гг.)» приводит либретто некоторых комедий.

«Смералдина кикимора (№ 3). Сильвий, муж Смералдины, влюбился в Диану и, желая отделаться от жены, завел ее в лес, чтобы там убить, но наемный „убийца“, которому он поручает убить жену, сжалившись, оставляет ее в лесу живой. „Смералдина отчаянная (в отчаянии) поручает себя адскому богу Плутону“. Плутон помогает ей наказать мужа и разстроить все его затеи: владыка ада дает ей духа, „которому приказывает слушать ее во всем и везде и делать ее невидимою, когда она того захочет, также преображать ее и давать ей способ говорить таким языком, каким будет ей нравно и нужно“. Благодаря помощи этого духа Смералдина проделывает целый ряд фокусов, обращается в разных лиц, потешаясь над действующими лицами.

Как образчик ея шуток и, вообще, комизма пьесы приведем хотя-бы, следующий эпизод: Смералдина „завораживает“ своего мужа и говорит, что „он будет стоять так покамест кто другой прикоснется к нему“ и этим перенесет заклятие на себя. После этого являются по очереди Бригелл, Панталон, Доктор, Одоард, наконец, Арлекин – и сменяют друг друга, при чем „последуют многия игрушки, надлежащия к театру“, вроде, например, следующей: к завороженному Арлекину подошел маляр с красками, дотронулся до него – „Арлекин стал быть отворожен. Детина маляр неподвижен. Арлекин удивляется этой новости и думает, что которое в горшке было, то можно есть, но, узнав, что то левкас (краска) вымарал им детину“. <…>

В пьесе, Четыре Арлекина“ (№ 9) весь комизм заключается в том, что три девицы Аурелия, Диана и Смералдина влюбились в Арлекина, отвергнув любовь Сильвия, Одоарда и Бригелла. При помощи волхвов все отвергнутые преобразились в Арлекина. Вследствие этого происходит на сцене страшная путаница, которая оканчивается благополучно для отвергнутых любовников: они женятся на трех девицах, Арлекин же настоящий и старики Панталон и Доктор одурачены.

<…> в пьесе „Чародейства Петра Дабана и Смералдины царицы духов“ Арлекин делается игрушкой в руках двух чародеев, – и вот, в результате, Арлекин является перед нами то в роли короля, то медведя, то принимает образ самого Дабана, как таковой, убит Смералдиной, затем воскрес, попал в тюрьму. Смералдина прибегает к помощи Нептуна, Плутона, Прозерпины и Вулкана. Петра Дабана спасают от гибели змеи, затем провал судьи. Кончается пьеса свадьбой Семиралдины и Арлекина».

Как мы видим, успех пьесы во многом зависел он исполнительницы роли Смералдины – она своей ловкостью, изяществом, веселостью заводила все действие на сцене.

Интермедии играли двое – мужчина и женщина. Здесь от актрисы зависело еще больше. Многие сюжеты интермедий кажутся и сейчас современными. Вот, например, интермедия «Подрядчик оперы в острова Канарийские», ее постановку подробно описывает Сиповский.

«Перед нами уборная знаменитой актрисы, к которой является чужестранец с приглашением гастролировать в театре на Канарских островах. Перед нами два живых лица: с одной стороны – капризная, избалованная актриса, которая старается быть любезной перед выгодным посетителем, хотя в душе потешается над ним и презирает его; с другой стороны – самодовольный „подрядчик“, страшно ломающийся, назойливый, в то же время робеющий в присутствии „дивы“. Действие ведется очень живо, правдиво и прерывается пением разных арий, на которых певица показывает свое искусство. Начинается пьеса с монолога актрисы Дорины; она ждет антрепренера, суетится, нервничает…

Дорина (говорит многим девицам-прислуге). Ну ж, ну, не мешайте; принесите мне спинеты и стулья сюда. Ах, коль великое терпение надобно иметь с такими девками! Знают оне, что я всякой день жду одного подрятчика иностраннаго, а ничего оне здесь не убрали. (Девицам говорит). Посмотрите в окно, и ежели он идет, то скажите мне. (Пошли оне). В ожидании протвержу я некоторыя кантады (Пересматривает она многия бумаги музыкантския). Это очень мудрено, а эта стариннаго автора без трелей, колен и без знаков, что весьма противно нынешней школе, которая украшает всякое слово трелями. Вот это по мне (одна девица пришла и сказывает ей, что подрядчик идет). Что? он идет? пустите ево сюда. Лучше, что я сама пойду встретить его.

Очень жива также сцена вторая, когда Ниббий является к Дорине не во-время: она разстроена неудачным костюмом, пробирает портнаго и должна в то же время быть любезной с Ниббием.

Дорина. Это платье, говорю вам, худо сделано; не годится оно на королеву, не по моде оно. Мантия королевская должна иметь, на меньшой конец, десять аршин в хвосте!

Ниббий. Вот и я, моя госпожа, всегда до ваших услуг с моею кантадою!

Дорина. (Вот ево принесло!) ваша обязанная услужница! (портному). С этой стороны оно короче, говорю я.

Ниббий. Разве в севоднишной вечер будете вы играть, моя госпожа.

Дорина. Да, мой господин!

Ниббий. Вы, чаю, будете первою персоною?

Дорина. Да, мой господин. (Портному). Вот, как рукав испорчен. Я хочу, чтоб он шире был в этом месте! На что везде жалеть?

Ниббий. Я чаю, что вы много себе учините тем чести?

Дорина. (Ах, какая скука!). Да, мой господин! (Портному). Кажется, что вы это сделали по досаде! Шире, шире, говорю я; что-то за портные! и т. д.

Кончается пьеса к обоюдному удовольствию: контракт заключен, и знаменитость получает очень выгодный ангажемент, – все, что она потребовала, было ей обещано. Для театральных нравов добраго стараго времени небезынтересны эти строгия требования избалованной „дивы“. Оказывается, что кроме жалованья, она пожелала: 1) всегда „показывать первую персону“; 2) „чтобы игра не была коротка“; 3) чтоб театральный „пиита“ был ея „другом“; и 4) чтобы, сверх платы, давать ей „сорбеты, кафе, сахар, чай, доброй шоколат с ванилью, табак севильской и брезильской, да еще, на меньшой конец, два подарка в неделю“».

Как сцена из современного сериала звучит и интермедия «Игрок в карты»: «Очень живо изображена сцена, как муж, все спустивший в карты, хитрит пред своей женой. Жена, в конце концов, решается разстаться с картежником-мужем и идет жаловаться судье, – но попадает к мужу, который перерядился на этот случай судьей. Происходит комичная сценка ухаживанья мнимаго судьи за просительницей, – и в результате мужу-картежнику удается уличить свою жену в легком отношении к супружеским обязанностям. Пьеса кончается взаимным прощением обоих провинившихся супругов».

В 1735 году с новой труппой комедии дель арте приехала итальянская опера-сериа со знаменитым композиторов Франциско Арайей и, вероятно, присоединила к себе труппу комедии дель арте.

Также при Анне Иоанновне в 1738 году была организована Танцевальная школа под руководством Жана Батиста Ланде. Ее первыми учениками стали двенадцать русских мальчиков и девочек из «простых людей». «С сего времени, – свидетельствует Якоб Штелин, – был всегда полный на придворном театре балет, в котором одни русские танцовщицы и танцовщики были…». Лучших учениц Ланде звали Елизавета, Аксинья и Авдотья. В 1742 году в Россию приехал знаменитый итальянский танцор Фузано с женой-танцоркой, прославленной своими виртуозными прыжками и необыкновенной живостью комических танцев в стиле комедии дель арте. И, как пишет Яков Штелин, «русские театральные танцорки во многом повысили свое искусство и овладели новейшим вкусом. Аксинья заимствовала от своей учительницы (супруги Фузано) силу и прелесть танца».

В 1744 году по случаю бракосочетания наследника престола Петра Федоровича (будущего Петра III) ученицы Ланде исполнили аллегорический «Балет цветов». Каждая актриса изображала цветок: Аксинья – розу, Елизавета – ренекул (от лат. ranunculus, лютик – азиатский лютик с пышным венчиком в конце XVII – начале XVIII века так же моден, как гвоздики или тюльпаны. – Е. П. ), Аграфена – анемон, маргаритками и иасинсами (гиацинтами. – Е. П. ) были крепостные девушки, учившиеся в школе Ланде. Выступление оказалось удачным, учеников взяли на казенное содержание. Количество учащихся в балетной школе увеличилось. Большинство учеников были детьми мещан и вольноотпущенников, однако и крепостные были там не в редкость. Так, в 1797 году камергер Н.Н. Демидов отдал учиться танцам трех своих крепостных девушек. Подобных случаев было несколько.

В 1779 году танцевальную школу преобразовали в Санкт-Петербургскую театральную школу, позже – в Театральное училище.

Труппу Франческо Арайи вскоре взяли под покровительство великий князь Петр Федорович и великая княгиня Екатерина Алексеевна. Она использовала актеров и декораторов для постановки большого числа зрелищ и увеселений, которыми развлекали Елизавету Петровну и ее двор. Вот описание одного из таких праздников, происходивших в Ораниенбауме.

«Стол с изрядными кушаньями приготовлен был весьма добропорядочно, после чего представлен десерт, из изрядных и великолепных фигур состоящий. Во время стола играла италианская вокальная и инструментальная камерная музыка, причем пели и нововыписанные италианцы, а при питии за высокие здравия пушечная стрельба производилась. При наступлении ночи против залы на построенном над каналом тамошней приморской гавани великом театре представлена была следующая великолепная иллуминация: во входе в амфитеатр, которой к морю перспективным порядком простирался, стоял по одну сторону храм Благоговейной любви, а по другую – храм Благодарности. Между обоими храмами на общем их среднем месте в честь высоких свойств ея императорского величества стоял Олтарь, на которой от Солнца, лучи свои ниспущающие возженныя, и от радости для вожделеннаго присутствия ея императорского величества воспламенявшияся их императорских высочеств сердца от благоговейной любви и благодарности в жертву приносились, с подписью: огнем твоим к тебе горим.

По обе стороны вышеобъявленных храмов флигели на столбах, как передния галереи с представленными напротив аллеами из гранатовых дерев в приятнейшем виде двух далеко распространяющихся першпектив до оризонта простирались. Там на одной стороне являлась восходящая и от Солнца освещенная Луна с подписью: Тобою светясь бежу. На другой стороне представлена была восходящая на оризонте планета Венера, которая свет свой от солнца ж получала, с подписью: Тобою ясна восхожу».

Также в оперном доме Ораниенбаума ставились оперы Арайи «Александр Македонский», «Беллефонт». Кстати, по личному распоряжению Петра Федоровича в Ораниенбауме была открыта школа для «садовниковых и бобылских детей». Впоследствии из стен этой школы вышли многие известные русские артисты: танцовщики и танцовщицы, музыканты, певцы, композиторы.

В 1757 году в Петербург приехала балетная труппа Локателли. Вот как описывает ее появления Яков Штелин: «Однако взоры всех вскоре обратились на другое, когда в 1757 году прибыл в Петербург импрессарио Локателли со своей оперой-buffa и прекрасным балетом. В состав последнего входили следующие превосходные танцоры и танцорки: синьор Сакки, его жена ля Конти и две его незамужние сестры – лукавая Либера и прелестная Андреана, синьор Беллюцци со своей женой и два превосходных характерных танцора Кольцеваро и Толята.

Им была предоставлена старая театральная сцена в саду императорского Летнего дворца. Они не состояли на придворной службе и играли и для города, получая за вход как с городских жителей, так и с придворных наличными деньгами. Двор снял первые ложи, знатные господа – остальные. За каждую ложу, обыкновенно, платили 300 рублей в год. Плата за вход в партер была 1 рубль. Ставился новейший в изящном вкусе балет, иногда даже два балета в один вечер, все же остальные дни шла опера-buffa. Театр был всегда переполнен.

Иностранные министры, местные ценители – все говорили об этих балетах, не находя в Европе ничего лучшего и считая, что они не уступают лучшим в Италии и Париже. В партере этого городского театра происходило в отношении балета то же, что и в Париже. Здесь среди зрителей из-за почти равных по выразительности и изяществу танцорок Сакко и Беллюцци образовались две партии. У зрителей были в употреблении особые деревянные, связанные ремешком или лентой ручные дощечки, на которых писались имена танцорок, коим оказывалось преимущество. Дощечками этими часто также аплодировали, чтобы не разбить в кровь руки.

Из множества прекрасных балетов, которые исполнялись этими танцорами в течение двух лет, и почти всегда одинаково успешно, особо выделяются следующие балеты, всегда вызывавшие всеобщее одобрение и восхищение, а именно:

1. „Der Raub der Proserpina“ („Похищение Прозерпины“) – Беллюцци.

2. „Amor und Psyche“ („Амур и Психея“) – Сакки.

3. „Le Feste di Cleopatra“ („Праздник Клеопатры“) – Беллюцци.

4. „Le Dame di Seraglio“ („Дама из Сераля“).

5. „Didone et Enea“ („Дидона и Эней“).

6. „Apolline e Dafne“ („Аполлон и Дафна“).

7. „Le retour de Matelots“ („Возвращение матросов“).

8. „Le Pandoures“ („Пандуры“).

9. „La foire de Londre ou Foxhall“ („Лондонская ярмарка“)».

Кальцеваро и другие танцовщики и танцовщицы также блистали на праздниках в Ораниенбауме. «Лето и осень обыкновенно княжеский двор проводил в Ораниенбауме. В это время здесь также ставились балеты, и в них далеко не слабым показал себя Кальцеваро, – пишет Штелин. – Из многих его балетов особенно восхищались аллегорическим пантомимным балетом „Золотая ветка“, поставленным в коронационные празднества, а также балетами „Прометей и Пандора“ и „Китайское императорское свадебное празднество“. При этом в танцах были заняты более 20 русских танцоров и танцорок, и между ними выдающиеся – Петрушка и Вавила, изящные танцовщицы Евдокия и Варвара и лучшие фигурантки Анисья, Аграфена, Прасковья и Францина. Кроме них танцевали Беллюцци со своим мужем, Оливье, ля Контэ, Эстрафен и юный Чезаре, легкие ноги которого находились больше в воздухе, чем на земле».

В 1752 году в Петербург приезжает вызванная из Ярославля труппа Федора Волкова. 10 августа 1756 года был издан указ императрицы: «Повелели мы нынче учредить Русский для представления трагедий и комедий театр, для которого отдать Головкинский каменный дом, что на Васильевском острову близ Кадетского дома. А для оного повелели набрать актеров и актрис: актеров из обучающихся певчих и ярославцев в кадетском корпусе, которые к тому будут надобны, а в дополнение еще к ним актеров из других неслужащих людей, также и актрис приличное число… Дирекция того русского театра поручается от нас бригадиру Александру Сумарокову…»

Ж.-Б.-Ж. Огюстен. Портрет неизвестной актрисы. 1790-е гг.

В первое время в театре было семь актеров, причем женские роли исполняли мужчины. В 1757 году газета «Санкт-Петербургские ведомости» опубликовала объявление: «Потребно ныне к русскому театру несколько комедианток. И если сыщутся желающие, те бы явились у брегадира и русского театра директора Сумарокова». Вскоре в труппу входили пять актрис: ученицы танцевальной школы Елизавета Зорина и Авдотья Михайлова, а также офицерские дочери Мария и Ольга Ананьины и Аграфена Мусина-Пушкина.

Мария и Ольга Ананьины вскоре после поступления на сцену вышли замуж за актеров: первая – за Григория Волкова, вторая – за Якова Шумского.

Аграфена Мусина-Пушкина (в замужестве Дмитриевская) более двадцати лет выступала на петербургской сцене Императорских театров. Играла роли служанок в комедиях и королев в трагедиях, кроме того, была исполнительницей русских песен. Оставила сцену около 1769 года.

Авдотья Михайлова поначалу выступала во французских и итальянских комических операх (в ролях субреток) и драмах, исполняла характерные роли. По словам современников, «обладала приятным голосом обширного диапазона и ярким комическим дарованием». Особенно запомнилось ее исполнение роли Простаковой в «Недоросле». Впоследствии перешла на комические роли старых кокеток. Ее дочь Екатерина Васильевна Михайлова тоже стала актрисой. 30 мая 1796 года она дебютировала в Петербурге и была принята в состав Императорской русской придворной труппы, где выступала во французских, итальянских и русских операх и комедиях.

Жизнь актеров и актрис была нелегкой: жалованье платили нерегулярно, часто спектакли отменялись из-за отсутствия сценических костюмов, и было не на что купить еду и дрова. Публика на представлениях щелкала орехи, устраивала в партере потасовки. Бывало, что кучера и лакеи, мерзнувшие у входа в театр, обозлившись, принимались швырять в окна поленья и камни.

В 1761 году Волков привез из Москвы тринадцать новых актеров и шесть актрис. Среди них была Татьяна Михайловна Троепольская – семнадцатилетняя девушка, исполнявшая главные роли в трагедиях. «Бриллиантом в московском ожерелье» назвал ее Волков. Вместе с ней часто выступал в спектаклях ее муж, Василий Алексеевич Троепольский, судейский чиновник, который был известным актером-любителем, играл на сцене Университетского театра, затем некоторое время в Петербурге.

Об игре Троепольской писали, что она «соединяла красоту и благородство с приятнейшим голосом и редкой чувствительностью». Особенно прославилось ее исполнение роли Ильмены в трагедии Сумарокова «Синав и Трувор». Современники актрисы рассказывали: «Нельзя описать, как вела Троепольская ту сцену, где приходит вестник и сообщает ей о смерти князя Трувора, жениха ея. Отчаяние, плач и рыдание пронзали до глубины сердца чувствительных зрителей, кои проливали слезы вместе с несчастною Ильменою».

В последний раз Татьяна Михайловна вышла на сцену 16 мая 1774 года в трагедии Сумарокова «Мстислав». Через несколько дней она получила отпуск на минеральные воды для лечения от чахотки, а в виде пособия на поездку ей был назначен бенефис на 23 мая. Но она умерла в день своего бенефиса, перед самым началом представления, в своей театральной уборной. Актрисе было только тридцать лет.

Сумароков почтил ее память эпитафией:

В сей день скончалася, и нет ее теперь,

Прекрасна женщина и Мельпомены дщерь,

И охладели уж ея младые члены,

И Троепольской нет, сей новыя Ильмены.

1774 г.

* * *

Чахотка погубила еще одну замечательную актрису Прасковью Ковалеву-Жемчугову, игравшую в крепостном театре Шереметевых. Судя по отзывам современников, манера игры, присущая Жемчуговой (таков был творческий псевдоним, данный хозяевами своей крепостной актрисе), отличалась от обычной манеры актеров и актрис XVIII века. В то время в театрах, как и во всей культуре, господствовала школа классицизма, вдохновляемая идеалами античной красоты. От актера не требовалось «вживаться» в роль. Прежде всего важна была способность принимать красивые «скульптурные позы»; реплики не произносились, а торжественно декламировались. Это не нравилось молодому поколению, желавшему большей естественности на сцене. Так, Троепольскую критиковали за склонность к крикливости, излишней аффектации. Прасковья Жемчугова превосходно овладела всем приемами классической школы, но при этом ее игра отличалась большой выразительностью и задушевностью.

«Я питал к ней чувствования самые нежные, самые страстные. Долгое время наблюдал я свойства и качества ее: и нашел украшенный добродетелью разум, искренность, человеколюбие, постоянство, верность, нашел в ней привязанность к святой вере и усерднейшее Богопочитание. Сии качества пленили меня больше, нежели красота ее, ибо они сильнее всех внешних прелестей и чрезвычайно редки», – писал через много лет Николай Петрович Шереметев сыну.

П.И. Аргунов. Портрет графини П.Ф. Шереметевой (Жемчуговой)

В Петербурге Параша прожила недолго. 14 февраля 1797 года в Фонтанном доме в Петербурге ее игрой наслаждался император Павел I. Он подарил актрисе драгоценный перстень. В декабре 1798 года Николай Петрович написал вольную Прасковье Жемчуговой, а также всей семье Ковалевых. 6 ноября 1801 года Николай Шереметев и Прасковья Жемчугова тайно обвенчались в Москве и в 1802 году вернулись в Петербург. Прасковья Ивановна ждала ребенка, но умерла от чахотки через три недели после родов. Только на следующий день после смерти Прасковьи граф, наконец, открыто объявил, что женат и умолял нового императора Александра I признать Дмитрия законным наследником. Возмущению в высшем свете не было предела, но император удовлетворил просьбу убитого горем отца.

После смерти жены Николай Петрович возвратился в Москву, где в память о ней основал Странноприимный дом. В уставе его говорилось о том, что дом должен «дать бесприютным ночлег, голодным обед и ста бедным невестам приданое». Ныне в этом здании находится знаменитый Институт скорой помощи имени Н.В. Склифосовского.

В Петербурге воспитывать Дмитрия осталась еще одна бывшая крепостная актриса и подруга Прасковьи Жемчуговой танцовщица Татьяна Шлыкова-Гранатова. Она блистала не только на сцене: прекрасно играла на арфе, любила поэзию, хорошо рисовала, занималась искусством резьбы по дереву. Но особенные способности Таня Шлыкова проявила к танцам, выйдя на сцену девочкой 12 лет. Про Таню Шлыкову, выступавшую в балете «Инесса де Кастро», писали: «Благопристойность вида и девической стыдливостью удерживаемое прискорбие управляли движениями уничиженной королевской дочери и делали ее на сцене очень интересной… Вообще сказать, – писал критик, – о всех танцовщиках и танцовщицах, что в них не приметно ни малейшего принуждения. Точность и уверенность в своем искусстве одушевляют их движения. Великолепие и пышность сего зрелища чрезвычайны…».

Татьяна Васильевна присуствовала при венчании Прасковьи Ивановны Ковалевой с Николаем Петровичем Шереметевым 6 ноября 1801 года в Москве в церкви на Поварской улице. Позже она заменила мать новорожденному сыну Прасковьи.

Беднейшее население и благотворительные заведения

В любой период времени в Петербурге, как и в любом крупном городе, жило множество бедных людей, не имевших постоянного источника дохода. Эти люди были не в состоянии оплатить себе приличное жилье, обеспечить себя и своих детей пропитанием, одеждой, медицинской помощью.

Число неимущих женщин было больше числа мужчин. Так, по данным И.Е. Георги, в 1789 году в Василеостровской богадельне находились «227 мужеска и 759 женска полу», в 1790 году – «146 мужеска и 318 женска полу», а «последнего числа Декабря 1790 года и 1 Января 1791 года находилось 115 мужеска и 427 женска полу».

Для того чтобы помочь таким людям, во второй половине XVIII века в столице организуются благотворительные учреждения. Инициатором был уже хорошо знакомый нам И.И. Бецкой.

26 августа 1770 года он открывает в Петербурге воспитательный дом для детей-сирот. Дом находился на берегу Невы в так называемом Смольно-Запасном Дворе, в 1797 году он был переведен на набережную Мойки (современные дома №№ 48–52). Прием детей был тайным: от человека, приносящего ребенка, не требовали сообщения, кто он и чьего ребенка принес, записывали только то, что он хотел добровольно сказать. По правилам, на каждых двух детей приходилась одна кормилица и няня, но в реальности число детей было больше.

И.Е. Георги так описывает порядок приема и содержания ребенка в воспитательном доме: «Воспитательный дом по данному знаку звонком принимает в спущенную корзину всех младенцев, как приносимых девками или бедными бабами, так присылаемых туда найденышей. Некоторые дети имеют при себе записку, в коей означено, крещен ли младенец, имя его или какое ему дать должно и по какому знаку желают впредь его узнавать, что все с точностию вносится в список; не имеющие такой записки вопрошаются только, крещен ли ребенок и где крещение совершено, также и имя его. Младенцы отдаются кормилицам, как вне, как и в самом доме, воспитываются и обучаются по их возрасту. Наконец же девки по прошествии 20, а юноши 24 лет выпускаются на волю безо всякого от них взыскания за воспитание».

Учреждение кроме комнат для детей включало в себя маленький лазарет и родильный госпиталь. Большинство детей лечили в самом воспитательном доме, а неизлечимо больных переводили в богадельни. Дети, больные «прилипчивыми» болезнями, помещались в отдельную комнату лазарета или в городские госпитали.

Позднее, в 1799 году, в структуре воспитательных домов появились оспенные дома, больницы для детей и служащих. Кроме того, под наблюдением воспитательного дома находились разные благотворительные учреждения: вдовьи дома, сиротский дом для солдатских детей и др.

С 1784 года при воспитательных домах проводилась подготовка акушерок-повивальных бабок. Для обучения были закуплены акушерские инструменты, фантомы, куклы.

Приведем еще один отрывок из описания И.Е. Георги: «В больнице, определенной для пользования беременных женщин, все бедные и скрывающие беременность свою без всякого исследования, даже и с укрытым лицом, принимаются и бывают призираемы, разрешаются от бремени и по совершенном выздоровлении отпускаются без всякой оплаты. Дети удерживаются там, и матери могут оставлять при них знаки для узнавания их впредь между прочими детьми, с ними воспитываемыми. Для трудных случаев и для доставления как дому, и городу повивальных бабок определен также акушер, который обучает повивальному искусству. В 1788 году рождено от принятых беременных женщин 100, в 1789 – 120, в 1790 – 150 младенцев».

Воспитательные дома существовали на взносы благотворителей, а также за счет выдачи сумм под залог (при Воспитательном доме была ссудная касса), на доходы от клеймения карт, на 1/4 сбора от публичных зрелищ: маскарадов, театров и др. Этих средств не хватало для содержания воспитательных домов.

Во время эпидемии чумы 1771–1772 годов Воспитательный дом полностью изолировали, его охраняли часовые, а с марта по апрель 1771 года его закрыли. Однако прием детей продолжался: было нанято специальное здание и открыт карантинный дом. Одежду поступавших туда детей сжигали, самих детей мыли в воде с уксусом, окуривали можжевеловым дымом и направляли на двенадцать дней в особое помещение. Если в течение этого времени признаки болезни не проявлялись, дети переводились на пятнадцать дней в карантинный дом и только потом их направляли в главное здание Воспитательного дома. Заболевшие дети содержались в совершенно отдельном помещении. Ухаживающий за ними персонал надевал «вощанощные» передники от шеи и до пят и такие же рукавицы до локтей. В случае смерти ребенка от чумы палату, где он умер, окуривали серой, обмывали уксусом, обмазывали дегтем, а зимой вымораживали. Меры оказались эффективными: чума так и не проникла в главное здание.

Позже появилась новая форма призрения детей – патронаж отдача детей на временное воспитание в крестьянские семьи, воспитателям платили деньги в среднем 3 руб. 25 коп. Разумеется, таких воспитателей было сложно контролировать, они часто допускали злоупотребления, поэтому в 1799 году было создано специальное управление – Экспедиция для наблюдения за питомцами, отданными в деревню. Лекари должны были, объезжая участки ежемесячно, осматривать детей в деревнях, оказывать помощь заболевшим и их кормилицам, следить, чтобы дети находились на грудном вскармливании до девяти месяцев, проверять гигиеническое содержание ребенка, прививать ему оспу. Тяжелобольных детей лекари отправляли в Воспитательный дом, в госпитали округа или лечили у себя на квартире.

В 1788 году было основано учреждение для воспитания сирот и незаконнорожденных младенцев с Константиновским народным училищем. Оно располагалось близ Смольного монастыря и было рассчитано на сорок детей, но реально воспитанников было почти в два раза больше.

Первая городская общедоступная больница на 60 коек, так называемая градская больница, была основана в 1779 году и располагалась у Обуховского моста через реку Фонтанку. Первоначально в единственном каменном корпусе больницы, построенном в 1784 году Луиджи Руска, размещались больные обоего пола, и только в 1836–1839 годах архитектор П.С. Плавов выстроил специальный женский корпус.

Безденежные больные могли получать медицинскую помощь также в благотворительной больнице для обедневших, основанной в 1788 году при лютеранской церкви Св. Петра пастором Лампе.

На Васильевском острове находилась уже упоминавшаяся богадельня, кроме того, существовали государственные мучной и дровяной магазины, продававшие нуждающимся муку и дрова по сниженным ценам.

Для обеспечения вдов при Воспитательном доме была заведена Вдовья казна, в которую вносили деньги мужья и из которой после их смерти выплачивалась пенсия их вдовам.

В Петербурге также были организованы два смирительных или работных дома для «работы и наказания всякой ленивой черни, беспаспортников, крепостных людей и служителей, здоровых нищих, пьяниц, забияк, распутных людей, бездельников, уличенных в покраже не свыше 20 рублей, и так далее». Эти дома имели мужское и женское отделения на сто пятьдесят человек каждое.

Женщины в работных домах шили одежду и постельное белье для больных градской больницы, убирали палаты и помещения.

И.Е. Георги сообщает о них следующие сведения: «Работники получают в месяц по 1,5 пуда, по 1,5 гарнца крупы и по 2 фунта соли. Пьют же воду или квас. Задаваемый им урок могут они при нарочитом прилежании с удобностию исправить; по совершении оного могут они отдыхать или трудиться для собственной своей выгоды; кончив же назначенную дневную работу, должны они дорабатывать оную в другой день. Они не наказываются ни при вступлении в смирительный дом, ни при выпуске из него, но бывают токмо сечены за бездельничество, непослушание и прочее…

Работа содержащихся за кражу ценится в 5 копеек на каждый день; и так за всякий рубль остаются они 20 дней. Беглые и беспаспортные должны пробыть там пока их кто не потребует…

Пребывание в рабочих домах бывает довольно чувствительно для всех, к тому осужденных, невзирая кроткое с ними обхождение, как в рассуждении невыходного заключения самого, так и ради непременного исправления задаваемой работы и весьма умеренной пищи; а потому и может служить отвращением для всех, к беспутному житию склонных… Из ежегодных от Приказа Общественного Призрения обнародуемых известий явствует, что с начала 1789 по исход 1792, итак в четыре года, перебыло в оных 2054 человека мужеска и 1236 женска полу».

Иноземки

Об этих женщинах мы уже не раз вспоминали на страницах книги. Одни из них, как жена английского консула Джейн Рондо или гувернантка Элизабет Джарвис, приезжали в Россию лишь на короткое время и оставили нам письма или мемуары, описывавшие причудливые и своеобразные нравы страны, в которой им довелось побывать.

Другие, как Валентина де Вааль или Софья Лафон, оставались здесь до самой смерти и вплетали свою судьбу в судьбы России.

Третьи, как Екатерина Бастидион или Евдокия Диоптер, рождались в России, их родным языком был русский, они с детства усваивали русскую культуру и не мыслили для себя иной родины.

В этой небольшой главе я расскажу еще несколько историй о приключениях иностранок в России.

* * *

В 1738 году Михаил Васильевич Ломоносов, живя в немецком городе Марбурге, влюбился в дочь своего хозяина – пивовара, члена Марбургской городской думы и церковного старосты Генриха Цильха и Елизаветы Христины Цильх (урожденной Зергель), названную в честь матери Елизаветой Христиной.

Его любовь не осталась безответной, и в феврале 1739 года влюбленные зарегистрировали свой брак, пока не обвенчавшись в церкви. 8 ноября 1739 года Елизавета родила дочь, получившую при крещении имя Екатерина Елизавета. 26 мая 1740 года молодые люди обвенчались в церкви реформатской общины Марбурга.

Меж тем Ломоносову пришло время возвращаться в Россию. Елизавета не могла ехать с ним, так как тяжело болела ее мать, а сама она ждала второго ребенка. В декабре 1741 года у нее родился сын Иван, умерший в месячном возрасте. Вскоре после этого скончалась и мать Елизаветы.

После двухлетнего отсутствия вестей от мужа Елизавета Христина стала разыскивать его через русского посланника в Гааге, который переслал ее письмо графу Бестужеву-Рюмину, а тот – Якову Штелину.

Ломоносов послал жене 100 рублей на переезд, и она вскоре приехала в Петербург вместе с дочерью Екатериной Елизаветой и своим братом Иоганном (Иваном Андреевичем) Цильхом. Здесь супруги обвенчались еще раз – теперь в православной церкви.

21 февраля 1749 года Елизавета Андреевна Ломоносова родила дочь Елену.

В собственный дом Ломоносовы въехали только 9 сентября 1757 года. Для его сооружения Ломоносов использовал с небольшими изменениями типовой проект «дома для именитых граждан», созданный Доменико Трезини еще в первые годы строительства Петербурга. Дом был двухэтажным, с мезонином и боковыми флигелями и располагался в центре города, фасадом на реку Мойку. Во дворе выкопали пруд, построили астрономическую обсерваторию. В письме к Л. Эйлеру от февраля 1765 года Ломоносов писал: «…Бог помог мне обзавестись собственным домом, и я уже восемь лет живу в центре Петербурга в поместительном (доме), построенном по моим соображениям, с садом и лабораторией, и делаю по своему усмотрению всякие инструменты, опыты». Также Ломоносов владел усадьбой в Усть-Рудице, где построил стекольный завод для выпуска мозаичного стекла, стекляруса и т. д. В 1765 году ученый напишет, что в случае его смерти начатое им «мозаичное дело» может быть доверено его шурину Ивану Цильху и мозаичному мастеру Васильеву.

Жили Ломоносовы замкнуто, редко звали к себе гостей. Так, в письме графу И.И. Шувалову от 19 января 1761 года Михаил Васильевич писал: «По разным наукам у меня столько дела, что я отказался от всех компаний; жена и дочь моя привыкли сидеть дома и не желают с комедиантами обхождения». И все же здесь постоянно бывали ученики Ломоносова Алексей Протасов, Иван Барков и его покровитель – граф Иван Иванович Шувалов. Есть свидетельства, что Елизавета Андреевна была представлена ко двору, посещала балы и маскарады. На одном из них Елизавета Петровна подарила ей оригинальный веер.

Приезжали в Петербург и родственники Ломоносова. По воспоминаниям племянницы Ломоносова Матрены Евсеевны, «на широком крыльце накрывался дубовый стол, и сын Севера пировал до поздней ночи с веселыми земляками своими, приходившими из Архангельска на кораблях и привозившими ему обыкновенно в подарок моченой морошки и сельдей. Точно такое же угощение ожидало и прочих горожан, приезжавших по первому зимнему пути в Петербург, с трескою… Матрена Евсеевна играла на сих банкетах немаловажную роль, ибо, несмотря на молодые лета свои, заведовала погребом, а потому хлопот и беготни ей было немало».

К сожалению, в этих воспоминаниях мы не видим Елизаветы Андреевны. Зато ее достоинства хозяйки похвалила императрица Екатерина, посетившая дом Ломоносовых 7 июня 1764 года. Она осмотрела мозаики и физические инструменты, наблюдала физические и химические опыты, пообедала с семьей ученого и закончила свой визит любезным приглашением: «Завтра приезжайте ко мне откушать хлеба-соли, щи у меня будут такие же горячие, какими потчевала нас ваша хозяйка».

В 1766 года Елизавета Андреевна умерла в Петербурге, пережив мужа на полтора года. Место захоронения неизвестно.

Ее единственный доживший до совершеннолетия ребенок Елена Михайловна вышла замуж за преподавателя математики в Академии художеств и библиотекаря личной библиотеки Екатерины II Алексея Алексеевича Константинова. Она умерла рано – в 23 года, прожив с мужем 6 лет и родив трех детей. К сожалению, ее единственный сын Александр трагически погиб в молодом возрасте, а его дочери Екатерина и Анна никогда не выходили замуж. Продолжательницей рода Ломоносова оказалась вторая дочь Елены – Софья. Она вышла замуж за генерала от кавалерии, героя войны 1812 года Николая Николаевича Раевского. У них было шестеро детей. Одна из дочерей – Мария – вышла замуж за декабриста Сергея Григорьевича Волконского и последовала за ним в Сибирь.

* * *

Немкой по крови и небогатой остзейской (т. е. живущей на побережье Балтийского моря) дворянкой по происхождению была также баронесса Шарлотта фон Гаугребен, вышедшая замуж за генерал-майора Отто-Генриха фон Ливена. Овдовев в 1781 году и не имея средств, сорокалетняя генеральша поселилась в своем имении в Прибалтийском крае, занявшись здесь воспитанием четверых сыновей и дочери. В 1783 году по рекомендации тогдашнего рижского генерал-губернатора Георга Брауна ее пригласили стать воспитательницей великих княжон, внучек императрицы и дочерей Павла: Александры, Елены, Екатерины, Марии и Анны.

По рассказам современников, по приезде Шарлотты Ливен в Царское Село императрица Екатерина II, стоя за ширмой, подслушала ее разговор со встретившим ее графом Сиверсом, в котором Ливен, не стесняясь, жаловалась на трудности возлагавшейся на нее задачи, указывая на дурной пример, подаваемый Двору образом жизни самой императрицы. Выйдя из-за ширм, императрица сказала Ливен: «Вы именно такая женщина, какая мне нужна».

Она находилась с девочками вплоть до их замужества. Она также принимала участие в воспитании младших великих князей – Николая и Михаила, которые называли ее «бабушка». Степенная и рассудительная Шарлотта, которая, по воспоминаниям современников, действовала с «почти мужской энергией», имела большое влияние не только на своих воспитанниц – она сблизилась с Павлом и Марией Федоровной, ежедневно присутствовала на их обедах, была в курсе всех тайн «малого двора». Ее считали опорой немецкой партии при Дворе.

Придворные, знавшие Ливен, отзывались о ней, как о дородной и величественной на вид и одновременно доброй, нравственной и религиозной. Граф А.А. Безбородко сожалел, «что генеральша Ливен не мужчина: она многих бы удобнее нашлась воспитывать великих князей».

Шарлотта Ливен

Однако, по словам князя П.В. Долгорукова, «Шарлотта Карловна имела предобрейшую душу, но главным пороком ее была непомерная страсть к взяточничеству; она принимала все, не брезгая ничем, до куска ситца включительно; огромное значение ее при дворе делало, что к ней беспрестанно обращались со всевозможными просьбами. Можно легко себе представить, какое огромное состояние скопила себе Ливенша, как ее называли в простонародье, живя во дворце на всем готовом, имея придворный экипаж, стол, на сколько ей приборов угодно, и еще значительный денежный оклад, имея большие поместья, да сверх того еще получая благостыни со всех сторон; но главнейшее значение ее при дворе началось с ночи убиения Павла. В эту достопамятную ночь все в Михайловском замке растерялись: Александр и Константин страшно струсили; Мария Федоровна растерялась до такой степени, что потребовала себе престола; не растерялась лишь одна Ливенша. С невозмутимым хладнокровием разбудила она своих воспитанников и воспитанниц: Марию, Екатерину и Анну Павловен, пятилетнего Николая Павловича и трехлетнего Михаила Павловича; одела их, велела заложить карету; потребовала военный конвой и под прикрытием конвоя отвезла их в Зимний дворец, куда в ту же ночь перенесено пребывание двора. С этой минуты Шарлотта Карловна вышла из разряда подданных и стала, можно сказать, членом царского семейства; великие княжны у нее целовали руку, и когда она целовала руку у Марии Федоровны, императрица подавала вид, будто хочет поднести к губам своим руку Шарлотты Карловны, которая, разумеется, спешила отдернуть свою десницу. С воспитанниками своими она нимало не церемонилась и говорила им резкие истины. Николай Павлович перед вступлением своим на престол командовал гвардейским корпусом и был ненавидим офицерами. Шарлотта Карловна однажды сказала ему: „Николай, Вы делаете глупости! Вас все ненавидят!“».

За свои труды в 1794 году Шарлотта пожаловали в статс-дамы, а Павел, по восшествии на престол, наградил ее орденом Екатерины II класса, подарил 1500 душ крепостных и возвел в графское достоинство.

В коронацию императора Николая I графиня Ливен была возведена с ее потомством в княжеское достоинство, а затем в декабре того же года получила титул светлости. Скончалась Ливен в 1828 году и похоронена в Курляндии, в родовом имении Мезотен, дом в котором построил для нее императорский архитектор Джакомо Кваренги.

В память о ней в Павловском парке поставили колонну на острове в районе Парадного поля, названном Островом княгини Ливен.

* * *

В 1803 году в гости к Дашковой приехали племянницы ее английской подруги леди Гамильтон, сестры Кэтрин и Марта Вильмот. Они пожили у княгини в Троицком, побывали в Москве и в Петербурге, отчитывались в письмах в Англию о виденном, слыханном и пробованном. Марта добрее, мягче, Кэтрин, успевшая пожить в Париже в период прихода к власти Наполеона Бонопарта, злее и насмешливее: «Россия, – пишет она, – похожа на двенадцатилетнюю девочку – дикую, неловкую на которую надели парижскую модную шляпку. Мы живем здесь в XIV или в XV столетии». Ее возмущает сохранившееся в России крепостное право и светское лицемерие.

«Понятие добра и зла смешивается в России с понятием быть в милости или в немилости. Достоинство человека легко определяется по адрес-календарю. И от государя зависит, чтобы человека принимали за змею или осла».

Особое впечатление на сестер производили русские обеды. «На огромный квадратный стол подают суп, фаршированные яйца, гидромель (медовый квас. – Е. П. ) или квас, жареное мясо с солеными огурцами, осетровую икру, молочного поросенка со сметаной, кашу (это общее название для крупы, запеченной со сливками), – пишет Марта. – А может быть, ты захочешь рыбного супа? Дичи? Птицы? Овощей? Яблочного пирога? Крымских или сибирских яблок? Киевских засахаренных фруктов? Медовых сот? Варенья из роз? Маринованных слив? Умоляю тебя, не ешь больше ни крошки, так как в шесть или семь часов тебе придется сесть за трапезу столь же обильную, под названием „ужин“».

А вот отрывок из другого письма: «Вчера в 2 часа ездили к графу Остерману поздравить его родственницу с именинами <…>. Мы собрались в зале, который, как мне кажется, я вам уже описывала, с галереей, заполненной мужчинами, женщинами, детьми, карликами, юродивыми и неистовыми музыкантами, которые пели и играли так громко, как будто хотели, чтобы оглохли те, кого пощадили небеса. Совершенно не чувствительный к музыке, мой сосед справа князь *** кокетничал со мной при каждой перемене блюд, и мы оживленно беседовали, насколько это было возможно в ужасном грохоте».

Однако, объедаясь русскими явствами и наслаждаясь русской музыкой, сестры затеяли очень важное дело: они уговорили княгиню Дашкову написать воспоминания о своей молодости и о приходе к власти Екатерины II.

10 февраля 1804 года «княгиня начала записывать историю своей жизни». Марта тут же принялась снимать копию с записок и переводить мемуары с французского языка на английский. 8 ноября 1805 года, судя по письмам Вильмот, Е.Р. Дашкова завершила работу над мемуарами.

Она заканчивает их словами, обращенными к своей любимице Марте. «В конце августа 1803 года я имела счастье встретить у себя мисс Вильмот, двоюродную сестру миссис Гамильтон, дочери туамского архиепископа (Туам (от англ. Tuam; ирл. Tuaim) – (малый) город в Ирландии, находится в графстве Голуэй (провинция Коннахт). – Е. П. ). Мисс Вильмот в Троицком окружила меня всеми тихими удовольствиями, в которых я так давно нуждалась для пробуждения своего нравственного существования; ее беседа, чтения, ее кроткий и симпатичный характер оживили мою дряхлую старость. Родители так превосходно воспитали ее, что она была предметом общего удивления для всех, кто ее знал.

Я не умею полностью выразить той благодарности за все, чем обязана моему молодому другу: за доверие ее отцов, за ее собственную великодушную решимость навестить престарелую женщину, не способную разделить ее удовольствия, которой наскучила сама жизнь. Такой поступок выше всех моих похвал. Она озарила лучом новой радости мое уединение – да, это так, если бы…

Я уже сказала, что эти записки принадлежат ей; я отказалась писать их по просьбе родственников и друзей, но уступила ее пламенному желанию. Поэтому она одна может располагать ими с одним, однако, условием, что до моей смерти они не появятся в свет».

В январе 1807 года в Англию уехала Кэтрин Вильмот с первой копией и с письмами Екатерины II и Дени Дидро к Дашковой. Вслед за Кэтрин попыталась уехать и Марта. Однако летом 1807 года ей не удалось сесть на корабль из-за усилившегося в связи с только что объявленной войной надзора за англичанами. Возможно, это спасло ей жизнь, поскольку судно, отплывшее без нее из Либавы, затонуло на пути в Карлскруну. Большая часть пассажиров погибла.

Через полгода, в октябре 1807 года, Марта снова приезжает в Петербург, чтобы получить паспорт и найти нужный корабль. Но в полицию поступает распоряжение, «задержать госпожу Вильмонт и обыскать ее», так как русскому правительству стало известно о том, что при ней находятся секретные бумаги Дашковой. Доверенное лицо императора Александра I Михаил Кайсаров тщательно осматривает багаж англичанки. Как описывала впоследствии Марта, «к бедняге капитану, который согласился взять нас… на борт, в поисках моих бумаг нагрянули на корабль и нашли несколько беглых матросов, что поставило капитана в весьма трудное положение. Однако он оказался добрым и честным человеком и так близко к сердцу принял судьбу молодой дамы, находящейся под арестом, что со всей отвагой прирожденного моряка поклялся скорее пожертвовать жизнью, нежели оставить ее». В итоге Марта сожгла имевшуюся у нее рукопись Дашковой, зная, что Кэтрин ранее сумела вывезти копию.

Но на этом приключения не закончились.

Не прошло и нескольких часов, как бриг, сопровождавший американский парусник «Мария», на котором плыла Марта, потерял ориентиры в тумане и влетел в борт судна. Пассажиры отделались легким испугом, но вскоре «Мария» наскочила на подводную скалу и прочно засела на ней. Ежеминутными выстрелами корабельной пушки потерпевшие кораблекрушение стали подавать сигнал о бедствии. Вокруг стояла кромешная тьма. Всю ночь усиливающийся ветер загонял корабль глубже, в поле подводных скал. Утром капитан отдал команду перебираться на стоявший рядом бриг.

После полудня к бригу подошло финское судно с острова Таммио. Туда пересадили пассажиров, команда осталась на бросившем якорь бриге. На следующий день удалось найти лоцмана, который подвел бриг к острову.

Вильмонт разместили в самом большом в деревне доме, его хозяйка говорила по-русски и пользовалась безграничным уважением островитян, являясь некоронованной королевой Таммио. Она наотрез отказалась брать что-либо в качестве подарков или платы от нашедшей у нее пристанище девушки. Островок уже несколько десятилетий принадлежал России, но его обитатели сохранили свои обычаи шведских времен.

Через несколько дней путешественникам удалось добраться на бриге до острова Хаапасаари. Там их тоже приняли гостеприимно, разместили в лучшем доме. Из-за дурной погоды им пришлось задержаться на острове, и они стали свидетелями очень неприятной сцены. Однажды на горизонте показались терпящие бедствие корабли, взывающие посредством сигналов к помощи лоцмана. Но хотя острове лоцманами были все мужчины, ни один из них не сдвинулся с места. Все уверяли, что русский император своим указом запретил оказывать во время войны лоцманскую помощь какому бы то ни было кораблю. Тем не менее, когда корабли смогли сами, без посторонней помощи преодолеть опасные места и выйти на тихую воду, три лоцмана спешно отправились в море. Они понимали, что теперь, когда крушения не будет, они не смогут поживиться на обломках, зато у них еще оставалась возможность честно заработать деньги.

Наконец, 27 ноября, после того как ветер переменил направление, бриг снова отправился в путь и благополучно достиг Англии.

Марта Вильмот вскоре после смерти Е.Р. Дашковой намеревалась опубликовать ее «Записки». Но этому воспрепятствовал брат Екатерины Романовны Семен Воронцов – русский посол в Англии. Впервые мемуары Дашковой были изданы лишь через 30 лет после смерти Дашковой, в 1840 году. Они вышли в двух томах, в переводе с французского на английский язык. Мемуары имели примечания М. Вильмот и были разделены ею на 29 глав. Во втором томе напечатаны письма Е.Р. Дашковой и ее корреспондентов. Эта публикация произвела большое впечатление на английскую публику.

Женский взгляд

В 1810 году по России пронеслась, «как беззаконная комета», мадам Жермена де Сталь. Из-за ее личной войны с Наполеоном имя этой французской писательницы было в то время на слуху у всей Европы.

В 1810 году Жермене немного больше сорока лет, она автор трех повестей, посвященных скандальной теме женской эмансипации – «Мелина», «Дельфина» и «Корина», последняя из которых была переведена на русский язык всего год назад (при этом нельзя забывать, что большая часть русских дворян и дворянок свободно читала по-французски). Ее отец, выходец из Швейцарии, знаменитый банкир Неккер, накануне революции был министром финансов Людовика XVI. В его доме дочь познакомилась с выдающимися французскими философами эпохи Просвещения Д’Аламбером и Дидро, Бюффоном и Мармонтелем, Гриммом и Гиббоном. Своим идеалом Жермена считала конституционную монархию. Революцию она встретила восторженно, но якобинскую диктатуру Жермена де Сталь не приняла; когда начались революционные волнения, она, пользуясь своим влиянием, спасала многих от гильотины, сама часто рискуя жизнью, позже уехала из страны и вернулась после падения правительства Робеспьера.

В двадцать лет по настоянию родителей она вышла замуж за шведского посланника в Париже, барона де Сталь Гольштейн. Супруги не испытывали друг к другу никакой симпатии и позже расстались без сожалений. У нее были бурные романы с бывшим военным министром графом Луи де Нарбонн, с писателем Бенжаменом Констаном, с офицером Альбером де Рока, с которым она тайно обвенчалась.

Когда салон мадам де Сталь стал центром оппозиции, Наполеон велел ей покинуть Францию. После путешествия по Германии и Италии Жермена осела в Швейцарии. Но корсиканец, называвший мадам де Сталь не иначе, как «эта старая ворона», «эта сумасшедшая старуха» и «настоящая язва», похоже, объявил ей личную вендетту. Не желая ссориться с императором Франции, швейцарские власти изгнали де Сталь, и она уехала в Россию, убегая от наступающих наполеоновских войск.

«Роман с Россией» тоже не сложился. Русские встретили ее с недоверием. Н.М. Лонгинов, секретарь императрицы Елизаветы Алексеевны, писал: «Вчера видел я у гр. Салтыковой знаменитую Mad. de Staеl, которая везет сына в Швецию на службу и сама оттуда отправится в Англию. Чертами она много походит на М. Jatdine, ростом же и ухватками более на мужчину, чем на женщину. Говорит много и хорошо; хвалит любезность гр. Румянцева, канцлера, у которого вчера обедала, и приемом вообще довольна. В самом деле, нельзя больше быть обласканной, как она; все за ней бегают, дабы в будущем сочинении ее найти свое имя или портрет. Сколько будет таких, кои после раскаиваться в том будут. Ездит она с какими-то двумя мужчинами, из коих один ее любовник, а может быть, и оба».

Она же увидела русский народ поэтичными и полным добродетелей. «Я не нашла ничего дикого в этом народе, – пишет Жермена в своих мемуарах, – в нем есть много изящества и мягкости, которые не встречаешь в других странах. Русский возчик не пройдет мимо женщины, какого бы она ни была возраста и сословия, чтобы не поклониться. А она отвечает наклонением головы, полным грации и благородства».

Но русские дворяне ее разочаровали: показались пустыми и поверхностными.

«Русские оказывают чужестранцу прием столь любезный, что с первого же дня кажется, будто знаешь их целую вечность, однако же знакомство это может не сделаться более коротким и по прошествии десяти лет. Особенно удивительно молчание русских: умалчивают они именно о том, что их живо интересует. Вообще они охотно поддерживают разговор, однако речи их свидетельствуют исключительно об их учтивости; ни чувств, ни мнений говорящего они не выражают. Русских часто сравнивали с французами, меж тем для сравнения этого нет, на мой взгляд, решительно никаких оснований. Гибкость органов располагает русских к подражанию; они могут вести себя, смотря по обстоятельствам, как французы, англичане или немцы, но при этом не перестают быть русскими, иначе говоря, пылкими и сдержанными разом, созданными более для страсти, нежели для дружбы, более гордыми, нежели тонкими, более набожными, нежели добродетельными, более отважными, нежели рыцарственными, и готовыми на все ради удовлетворения своих неистовых желаний. Они куда гостеприимнее французов, однако под обществом они, в отличие от нас, понимают вовсе не собрание мужчин и женщин острого ума, которые с приятностью беседуют меж собой. В России общество подобно многолюдному празднеству, здесь люди едят фрукты и диковинные яства из Азии и Европы, слушают музыку, играют, одним словом, ищут впечатлений сильных, но не затрагивающих ни ума, ни души; то и другое пускают они в ход, когда переходят от жизни светской к жизни деятельной. Вдобавок русские в большинстве своем весьма мало образованы, не имеют вкуса к серьезным беседам и не стремятся тешить свое самолюбие, блистая умом. Остроумие, красноречие, литература – вещи, в России неизвестные; здесь гордятся и чванятся роскошью, могуществом и отвагой. Все прочие способы отличиться нация эта, в чьих нравах азиатского куда больше, нежели европейского, по сей день почитает проявлениями изнеженности и тщеславия».

Жермена де Сталь пробыла в России совсем недолго, менее двух месяцев. В поисках более надежного убежища она уехала в Швецию.

Она не знала, что через двадцать лет ее образ и ее романы вдохновят первого русского поэта, и он напишет:

Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты…

1824 г.

А в недописанном прозаическом романе «Рославлев» заставит другую свою героиню Полину восхищаться мадам де Сталь: «Мужчины и дамы съезжались поглазеть на нее, и были по большей части недовольны ею. Они видели в ней пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам. Тон ее не понравился, речи показались слишком длинны, а рукава слишком коротки. Отец Полины, знавший m-me de Staеl еще в Париже, дал ей обед, на который скликал всех наших московских умников. Тут увидела я сочинительницу „Корины“. Она сидела на первом месте, облокотясь на стол, свертывая и развертывая прекрасными пальцами трубочку из бумаги. Она казалась не в духе, несколько раз принималась говорить и не могла разговориться. Наши умники ели и пили в свою меру и, казалось, были гораздо более довольны ухою князя, нежели беседою m-me de Staеl. Дамы чинились. Те и другие только изредка прерывали молчание, убежденные в ничтожестве своих мыслей и оробевшие при европейской знаменитости. Во все время обеда Полина сидела как на иголках. Внимание гостей разделено было между осетром и m-me de Staеl. Ждали от нее поминутно bon-mot; наконец вырвалось у ней двусмыслие, и даже довольно смелое. Все подхватили его, захохотали, поднялся шепот удивления; князь был вне себя от радости. Я взглянула на Полину. Лицо ее пылало, и слезы показались на ее глазах. Гости встали из-за стола, совершенно примиренные с m-me de Staеl: она сказала каламбур, который они поскакали развозить по городу.

В.Л. Боровиковский. Портрет Жермены де Сталь

„Что с тобою сделалось, ma ch?re? – спросила я Полину, – неужели шутка, немножко вольная, могла до такой степени тебя смутить?“ – „Ах, милая, – отвечала Полина, – я в отчаянии! Как ничтожно должно было показаться наше большое общество этой необыкновенной женщине! Она привыкла быть окружена людьми, которые ее понимают, для которых блестящее замечание, сильное движение сердца, вдохновенное слово никогда не потеряны; она привыкла к увлекательному разговору, высшей образованности. А здесь… Боже мой! Ни одной мысли, ни одного замечательного слова в течение трех часов! Тупые лица, тупая важность – и только! Как ей было скучно! Как она казалась утомленной! Она видела, чего им было надобно, что могли понять эти обезьяны просвещения, и кинула им каламбур. А они так и бросились! Я сгорела со стыда и готова была заплакать… Но пускай, – с жаром продолжала Полина, – пускай она вывезет об нашей светской черни мнение, которого они достойны. По крайней мере, она видела наш добрый простой народ и понимает его. Ты слышала, что сказала она этому старому, несносному шуту, который из угождения к иностранке вздумал было смеяться над русскими бородами: „Народ, который, тому сто лет, отстоял свою бороду, отстоит в наше время и свою голову“. Как она мила! Как я люблю ее! Как ненавижу ее гонителя!“»

Она не знала, что двадцать лет спустя, желая сделать комплимент образованной утонченной женщине, русские будут называть ее «северной Коринной».

Потому что, когда уйдут с позором войска Наполеона, в Россию придет романтизм с его влиянием к внутреннему миру человека, в том числе и к внутреннему миру миру женщины. Быть оригинальной, тонко чувствующей и возвышенной натурой будет не только нормально, это будет модно.

XIX век хотел видеть женщину-дворянку прежде всего романтичной, чувствительной и сентиментальной. Колесо времени снова повернулось, и женщины XVIII века, от которых жизнь требовала прагматичности, веры в себя и, зачастую, упрямства, ушли в тень, оставшись портретами на стенах гостиных, обставленных по новой моде. Или все же у женщин XVIII и XIX века было больше общего, чем кажется на первый взгляд? Для ответа на этот вопрос нужна еще одна книга.

Литература

Вознесенский М. Кадриль в танцевальных залах России XVIII столетия. Русские мемуары, 2007.

Гербештейн С. Записки о Московии. М., 1988.

Данилова А. Благородные девицы. М., 2004.

Дашкова Е.Р. Записки. Калининград, 2001.

Дуров И.Г. «Торжественная австерия четырех фрегатов» в честь победы в Гренгамской баталии 1720 года. – Электронная версия: http://www.reenactor.ru

Забелин И.Е. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях. Смоленск, 2002.

Записки, оставшиеся по смерти Натальи Борисовны Долгорукой. СПб., 1912.

Императрица Екатерина II. О величии России. М., 2003.

Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М., 2001.

История жизни благородной женщины: мемуары. М., 1996.

К пользе и славе Отечества. Архангельск, 2003.

Костомаров Н.И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. Смоленск, 2002.

Лаврентьева Е.В. Культура застолья начала XIX века. Электронная версия. http://fershal.narod.ru

Ландшафт моих воображений. Страницы прозы русского сентиментализма. М., 1990.

Мельников-Печерский П.И. Полн. собр. соч. СПб., 1909.

Музыка и балет в России XVIII века. Л., 1935.

Опатович С.Е. Евдокия Андреевна Ганнибал, первая жена Абраама Петровича Ганнибала. 1731–1753 // Русская старина, 1877. Т. 18. № 1. С. 69–78.

Павленко Н. Полудержавный властелин. М., 1991.

Павлова М.А. Интерьеры Большого Ораниенбаумского дворца. СПб., 2006.

Петр Великий: Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты / Сост. В. Анисимов. СПб. Москва – Париж – Нью-Йорк, 1993. (Государственные деятели России глазами современников.)

Россия XVIII века глазами иностранцев. Л., 1989.

Россия первой половины XIX века глазами иностранцев. Л., 1991.

Русская поэзия XVIII века. Библиотека Всемирной Литературы. М., 1972.

Руссо Жан-Жак. Сочинения. Калининград, 2001.

Семевский М.И. Царица Катерина Алексеевна. Л., 1990.

Сиповский В.В. Итальянский театр в С.-Петербурге при Анне Иоанновне (1733–1735 гг.) // Русская старина, 1900. Т. 102. № 6. С. 593–611. Сетевая версия И. Ремизова, 2007.

Примечания

Игра, напоминающая современный бадминтон. – Е. П.

«Каменная керамика» (современное название «керамогранит») – глиняная, покрытая глазурью и обожженная при высоких температурах посуда, более прочная и дешевая, чем фарфор. В XVIII веке была широко известна обливная каменная керамика с «соляной глазурью», выпускавшаяся в Старффордшире, Англия.

Елена Владимировна Первушина Петербургские женщины XVIII века

Женский мир

Семья Петра I

Московские царицы

Софья-правительница

Московские царевны

Катеринушка – солдатская женка

Путешествие в парадиз

Семейная жизнь Алексея

Семейная жизнь Петра

Женщины при дворе

Галантное ухаживание: литературные образцы

Ассамблеи

Женская одежда

Мужская одежда

Танцы

Угощение

* * *

* * *

Свита императрицы

Жилища

Женщины и политика

Екатерина Алексеевна

Петр II и две его невесты

Анна Иоанновна

Анна Леопольдовна

Елизавета Петровна

* * *

Екатерина II

Женское образование

«Юности честное зерцало»

Женщина-президент

Смолянки

* * *

Писательницы, поэтессы и переводчицы

* * *

* * *

История одного эксперимента

* * *

Женщина во главе дома

Место

Хозяева

Здание

Интерьеры

Еда

* * *

Одежда

Прислуга

Дети

* * *

* * *

* * *

* * *

Гости

Незнатные женщины

Солдатские жены, дочери и вдовы

Ремесленницы и торговки

Купчихи

Монахини

Актрисы

* * *

Беднейшее население и благотворительные заведения

Иноземки

* * *

* * *

* * *

Женский взгляд

Литература

Оглавление

Елена Владимировна Первушина
Петербургские женщины XVIII века