Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях XX века

Семейная мера века

В этот сборник вошли лучшие из нескольких тысяч работ, присланных в 2009–2011 годах старшеклассниками на Всероссийский исторический конкурс общества «Мемориал» «Человек в истории. Россия – XX век».

Сочинения, отмеченные жюри, сами собой объединились под общий заголовок «Пути следования». И действительно, столетие радикальной ломки общественного быта и встроенных в него частных судеб наиболее точно обнимается этим канцелярским клеймом подневольного перемещения. Не случайно «героем» одной из работ прямо стал вятский вокзал. В совокупности эти изыскания дают почти исчерпывающий охват самых «торных» дорог, пройденных нашими соотечественниками. От смертного пути раскулаченных «спецпоселенцев» до недавних чеченских «командировок» пермских милиционеров. Посредине помещаются мытарства остарбайтеров, угнанных на работы в Третий рейх, депортированных под Лихославль финнов-ингерманландцев, высланных в Сибирь калмыков и крымских болгар, эвакуированных ленинградских блокадников, тщетно чаявших найти теплый приют на Урале.

Перемещение по собственной воле в этом изуродованном социальном пространстве – всегда бунт и преступление. От авантюрного бегства без всяких документов из-под надзора поселенческой комендатуры до послевоенного исхода крестьянских детей из колхозного рабства в города с паспортами, добытыми обманным путем. Но и побег не всегда приносил спасение русским беженцам, скрыться не удавалось даже в китайском Харбине. А посеянные в первую половину XX века семена ненависти и в наши дни не дали спокойно жить тем, кто из холодного Магадана перебрался в теплую Абхазию.

Непритязательные ученические сочинения читаются на одном дыхании и представляют большую по нашему времени ценность. Опрашивая оставшихся немногих свидетелей, дети безыскусно обобщают исторический опыт, который без них был бы безвозвратно утерян. Утерян еще и в результате целенаправленных усилий тех, кто непременно желает представить «советскую цивилизацию» временем исключительно «великих побед и свершений». Но есть надежда, что семейная память, пронзительно и остро запечатлевшая тяжелые «пути следования», убережет новые поколения от соблазна строить светлое будущее такой ценой.

Никита Соколов

В ссылку, в лагерь

«Я не имею основания жаловаться на судьбу…»

Ольга Криворучко

Гимназия № 1, г. Зерноград, Ростовская область,

научный руководитель Э.Н. Берсенева

Моя работа посвящена Вере Федоровне Берсеневой – женщине необыкновенной, удивительно одаренной и красивой. В основу работы легли ее письма1, чудом уцелевшие в годы репрессий, в годы войны. В них и личные, и повседневные дела, и история нашей страны. Обе мировых войны, Гражданская война, революция, голод, строительство Магнитки, сталинские лагеря. И на их фоне – история семьи Берсеневых.

Я выбрала лишь некоторые отрывки из писем, поскольку в них есть много очень личного, не для посторонних глаз. Меня потрясла судьба Веры Федоровны Берсеневой, сила и благородство ее духа. Даже в лагере, больная, находящаяся вдали от детей, она не жалуется ни на что, чтобы не причинить боли своим близким.

Начало

Вера Федоровна Берсенева родилась 18/31 марта 1897 года, в поселке Мурзинка при Обуховском металлическом заводе в Санкт-Петербурге.

Отец ее, Федор Аркадьевич Берсенев, был морским офицером, артиллеристом, заведующим бронеотделочной мастерской на заводе.

В 1877 году, в 16 лет, он один отправляется в Петербург, где самостоятельно поступает в Техническое училище Морского ведомства. Оканчивает его через пять лет в звании прапорщика (1882) и с января 1883 года пять лет служит на кораблях Сибирского экипажа. Он участвует в геофизических исследованиях восточного побережья, плавает в Японском и Охотском морях (на клипере «Арбек», винтовой лодке «Горностай»), поднимается по реке Амур. В 1885 году его именем называют бухту и мыс на северо-западной оконечности Тугурского полуострова в Охотском море, открытые им и впервые нанесенные на карту.

Мать Веры Федоровны Елена Константиновна, урожденная Душина, окончила Рождественские курсы лекарских помощниц и фельдшеров в Петербурге. В 1897 году в Санкт-Петербурге открывается единственный тогда в стране институт, дававший женщинам высшее образование: Женский медицинский (в 1917 году он был преобразован в Петроградский медицинский). Елена Константиновна становится студенткой его первого набора (1897–1902), а в дальнейшем – одной из первых русских женщин-врачей.

В январе 1904 года начинается Русско-японская война. Семейная легенда гласит, что когда в мае 1904 года Елена Константиновна переехала из Кронштадта в Петербург для получения диплома об окончании института, Федор Аркадьевич, гуляя в это время с детьми на бульваре в Кронштадте, встретил адмирала Зиновия Петровича Рожественского. Зиновий Петрович тогда спешно собирал свою 2-ю Тихоокеанскую эскадру. Он предложил своему испытанному артиллеристу идти вместе с ним на броненосце «Князь Суворов». Федор Аркадьевич дал согласие. Отец четверых маленьких детей (жена ждала пятого), он, как офицер, не счел себя вправе отказаться от участия в этом заведомо безнадежном походе. Вскоре его назначают флагманским артиллеристом эскадры, и вместе со всем штабом он перебирается на «Суворов».

Летом семья – уже без отца – жила в Ораниенбауме, а осенью переехала в Ревель, где заканчивалось формирование эскадры. Все домашние были возле отца в последние недели перед его морским походом. В сентябре 1904 года семилетняя Вера простилась с отцом навсегда.

2-я Тихоокеанская эскадра вышла из Либавы (Лиепая) 1 октября 1904 года. Из долгого похода через три океана Федор Аркадьевич шлет домой длинные письма, а детям открытки с видами Африки и Мадагаскара. (Вера свято берегла их всю жизнь, но в 1942 году все семейные альбомы при аресте забрали сотрудники НКВД.)

Лето 1905 года семья провела в Финляндии, в поселке Уссикиркка. Здесь Елена Константиновна получила из Японии роковую телеграмму: «Полковник Берсенев убит, погиб без страданий» – и известия о гибели русской эскадры2.

В сентябре 1907 года 10-летняя Вера поступила в Выборгское восьмиклассное коммерческое училище в Петербурге. Это была школа нового типа, организованная группой прогрессивных педагогов-энтузиастов, которые поставили задачу воспитывать детей в тесной связи с жизнью современного русского общества. В школе поощрялись любознательность, самостоятельное мышление, разнообразное творчество. Это была одна из прогрессивных неказенных демократических школ. Она давала очень серьезное гуманитарное образование. Эта школа – светлое воспоминание на всю жизнь для всех в ней учившихся. Здесь у Веры появились верные друзья, и среди них – Марианна Алексеевна Борисяк. Письма Веры Федоровны к ней с 1911 по 1942 год, отразившие почти целую жизнь, по счастью, сохранились.

Весной 1912 года мать везет всех детей за границу. Берлин, Люцерн… Три лета подряд отдыхают они в Немецкой Швейцарии.

5 августа 1912 года Вера пишет своей подруге Марианне:

«Ты спрашиваешь, какое впечатление произвела на меня Западная Европа. Но я очень мало еще была в здешних городах. Только в Берлине, Люцерне. Тут все ужасно интересное, новое и невиданное и такое чужое, непохожее на наше русское. Многое очень хорошо, но есть, как везде, и ошибки. Мне, как истинной патриотке, тут наскучило бы. Слишком чуждо и непонятно все тут. А к России мое отношение, конечно, не изменилось».

К осени 1912 года Берсеневы перебираются на юг Франции, в Монпелье (Montpellier), древний город вблизи побережья Средиземного моря. Зимой 1912/13 года Вера и Тамара Берсеневы учатся в Лицее для девочек (Licee de Junnes Filles de Montpellier).

«Я, изволите ли видеть, поступила в здешний лицей. Это с моими-то блестящими познаниями в области французского языка! До пяти часов в лицее (в полдень прихожу домой обедать). Затем до половины одиннадцатого учу уроки, в шесть часов встаю, опять принимаюсь за них же, в восемь – в лицей, и опять до пяти. Голова кругом идет. На уроках первые дни сидела как дура, ничего не понимала. Теперь, слава богу, стала понемножку понимать. Беру книгу и учу слово в слово страницу за страницей, потому что слова все незнакомые, не то что по-русски. А по истории задают по 20 страниц, по гигиене страниц 12.

Тысячу раз на дню вспомянешь нашу школу, сидя в этом лицее. Вот где дисциплина-то! Ни охнуть, ни вздохнуть! То встань, то сядь, то туда гляди, то сюда! Классная дама злющая-презлющая! Чуть что, сейчас „mauvaise note“. Это значит кол по поведению. Ставят отметки за все, даже за то, как сидишь на пустых часах. Пустые часы называются „Emude“, и на них надо сидеть смирно и готовить уроки к следующему дню.

Тут все ужасаются, когда я говорю, что училась вместе с мальчиками. По их мнению, это верх неприличия. Ну, что поделаешь, зато выучусь французскому языку. Это чего-нибудь да стоит. Если Бог даст, вернусь осенью в Россию».

«У нас, если ветер подует, так только с моря, из Африки, – теплый, теплый, ласкает своим дыханием, шумит ветвями вековых кедров и посыпает розовыми лепестками миндалей дорогу. А другого ветра не бывает.

А знаешь, как здесь ни хорошо, ни красиво, чего бы я не дала, чтобы очутиться в России, увидеть серый, промозглый Питер, ряды огоньков над Невой, почувствовать холодное дуновение ветра и острые иголочки снега на лице… „Вернуться бы в Россию!“ Осталось 217 дней. Высчитала точно. Это в случае, если вернемся к сентябрю. Поскорей бы, поскорее… В лицее я немного освоилась, они ко мне попривыкли, хоть и все продолжают удивляться резкости и завершенности моих мыслей и отсталости от моды моих платьев. Учительница истории и литературы замечательно умная и всесторонне образованная женщина. В ней этой французской манерности совсем нет, а уроки у ней как интересны! Вот бы тебе послушать, Марьяся, как она рассказывает о Великой Революции! Сидишь и боишься пропустить слово. Первое время я плохо понимала, да и то было интересно на ее уроках. А теперь и говорить нечего. Знаешь, я Великую Революцию прослушала у французов, а это не всякому дается; теперь я ее вот как знаю!» (Монпелье, 8 февраля 1913 года).

В апреле 15-летняя Вера поступает в здешний университет. Французским Вера овладевает в совершенстве, много читает по-французски. Изучает также и другие языки, хорошо владеет немецким.

4-й класс ВВКУ

Вера, Андрей, Тамара. Лето 1904 года

Больная Вера Федоровна с детьми. 1930

Вера Федоровна. Лосинка, 1928

Вера. Сентябрь 1917 года

1 августа 1914 года Германия объявляет войну России. Известие о неожиданно начавшейся войне застает семью в Швейцарии. Они принимают решение немедленно вернуться на родину. Назад в Россию ехали целых три недели с громадной партией русских людей.

Поселились в Петрограде на Тихвинской улице Выборгской стороны (на три года – до осени 1917-го). Вера рада была оказаться вновь в своей любимой школе. В 1915 году Елена Константиновна работает хирургом в лазарете. Вера учится на курсах сестер милосердия, какое-то время работает у матери операционной сестрой. Навыки медицинской работы очень пригодились ей много позже, в самые страшные последние годы жизни. Она продолжает учебу в школе, отлично ее заканчивает.

1917 год

В октябре 1917 года семья оказывается в Москве.

В одном из писем Марианне Вера Федоровна описывает события в Москве осенью 1917 года.

«.. Вы в Петербурге о Москве знаете тьму-тьмущую, а в сущности, ничего не знаете. Вчера мы получили петербургские газеты и удивились, что черным по белому пишут о бедной Москве такие вещи, которых она сама о себе и не слыхала.

Между прочим, в воскресенье я совершила длинную экскурсию по городу с целью посмотреть поле битвы и причиненные опустошения. Потому что хоть и говорят и пишут о них слишком много, но теперь у меня система – не верить вполне ничему, что говорят люди, а стараться все увидеть самой.

Разрушено и пострадало многое, но могло быть гораздо больше, принимая во внимание, что палили добросовестно целую неделю и выпускали по нескольку сот снарядов ежедневно.

Конечно, что делается в Кремле, я вполне не знаю. Могу судить лишь о том, что видно с набережной Москвы-реки, так как ворота все заперты и внутрь никого не пускают. Оттуда же видны только большая брешь в куполе Успенского собора и обвалившийся угол Благовещенского собора. Что стало с Чудовым монастырем – неизвестно. Василий Блаженный стоит цел. Не скажу, что невредим, так как все же он потерял все стекла в окнах, обращенных к Кремлю, и в него попадали ружейные пули. Но большего вреда ему не причинили. Очень сильно повреждены прекрасные Никольские ворота; у угловой, самой красивой башни снесен верх. В Иверской часовне засело несколько ружейных пуль, Городская дума имеет три или четыре бреши в стене, обращенной на Театральную площадь, много выбитых стекол, много обвалившихся кирпичей. Прекрасное здание отеля Metropol изувечено ужасно – оно больше никуда не годится, но Врубелевская „Принцесса Греза“ жива и невредима каким-то чудом. Другие фрески уничтожены.

Теперь жизнь входит в норму. Завтра начнутся занятия у нас в университете. Сегодня уже открыты библиотека и читальня. Я там уже посидела немножко (читальня – мое самое любимое место в университете). Кое-где в гимназиях уже начали заниматься с сегодняшнего дня. Трамваи начали ходить там, где не испорчены пути и провода (правда, таких мест не очень много, преимущественно это окраины). Люди немного оправились от пережитого ужаса. Но как-то не верится, что это – конец. Все еще чего-то ждут, чего-то боятся. Очень тороплюсь писать – темнеет. Теперь ведь мы всецело зависим от солнышка – ни керосину, ни электричества нет. С наступлением сумерек сидим все с одной свечой» (Москва, 7 ноября 1917 года).

«Мы сидим теперь совсем без денег. У меня теперь слепая ненависть и презрение к теперешней господствующей партии. Эта ненависть меня мучает очень, как болезнь. Мир кажется таким отвратительным, все происходящее – сплошным кошмаром. Хочется уснуть и больше не просыпаться, потому что все равно ничего хорошего больше не увидишь» (Москва, 30 ноября 1917 года).

В этом письме отчаяние оттого, что она, дочь царского офицера, не может найти работу, что вокруг разруха и голод. Ушел в прошлое мир до 1917 года. Вера Федоровна выражает слишком откровенно свое отношение к большевикам. Ей очень повезло, что Марианна оказалась преданной подругой и эти строчки не стали объектом внимания ЧК.

Мытарства 20-х годов

Началась Гражданская война, голод. 1919 год был полон грозных событий. Елена Константиновна едет как врач с большой партией детей из Москвы на лето на Украину, пытаясь таким образом спасти их от голода. С ней отправились Вера и Тамара. Дети с педагогами разместились в нескольких близлежащих селах и на хуторах где-то в глубинке южнее Полтавы. Летом 1919 года всю эту область заняла деникинская армия. Вера перед приходом белых колола дрова и топором поранила себе руку, носила повязку. Солдаты неожиданно заподозрили ее в том, что рука ранена во время боя, чуть не расстреляли. Москвичам пришлось туго.

Об этом в семье сохранились записи 19-летней Тамары Берсеневой:

«Вот уже 7 месяцев, как мы здесь – в случайных, не приспособленных для этого помещениях, бараках, без средств, без денег, без теплой одежды, а главное – без вестей с родины. Единственно, кто спасет нас, – это Полтавская Лига Спасения Детей, которая из последних сил бьется, чтоб не дать нам погибнуть, снабжая провизией и кой-каким платьем. Белые же откровенно заявили нам: „надейтесь на себя сами“, и все лето все колонии, все дети от мала до велика работали „на степу“, на жнивах, мельницах, заводах, зарабатывая себе пропитание. А вернувшиеся помещики часто гнали из своих усадеб. В то же время случайные, чисто разбойничьи шайки, одинаково враждебные и белым и красным, грозили, со своей стороны, повыгнать „проклятых панских собак“ (то есть нас и детей) и действительно однажды подожгли ночью громадное Струковское имение и дом, где спало до ста детей. Дети повыскакивали в рубашонках на улицу, а все их имущество, весь заработанный летом хлеб сгорел… Во многих колониях был повальный сыпняк. Вера Федоровна и Елена Константиновна неделями ездили, не возвращаясь домой, едва успевая обслужить всех больных. Но все же из детей умерло только 2–3 человека (от разных болезней), а учителей и родителей – человек пятнадцать. Это лишь до Нового года, а эпидемия продолжалась всю зиму; весной дело обстояло еще хуже».

По возвращении в Москву Вера Федоровна долго ищет работу, жилье. Она была рада любой работе, дающей кусок хлеба и крышу над головой.

«Я поступила на службу – ты не угадаешь куда – воспитательницей в дом для умственно отсталых детей. Со всеми службами у меня ничего не вышло. Нигде нет пайков, жалованье пустяшное, жить этим немыслимо, продукты кончились, денег нет, на квартире меня прописать Жилотдел отказал категорически, велели искать комнату в районе службы. Я уже переехала. Здесь мне очень нравится. Из моего окошечка, низенького и, как в старинных домах, маленького, видны зеленые крыши, кое-где деревья между ними и золотые кресты церквей. Дом на Ордынке, за Москвой-рекой, в двух шагах от Третьяковской галереи. Это какой-то громадный старинный особняк, с домовой церковью (превращенной теперь в спальню для детей), с громадными резными дверями в парадных комнатах, с залой, отделанной черным деревом и обитой шелком, с бесконечным количеством комнат и комнаток, лестниц, коридоров, переходов, кладовых, закоулков и неожиданных уголков. Ты знаешь мою любовь к такого рода домам. Мне все здесь нравится, хотя дом в очень скверном состоянии, полуразрушен и грязен, все ручки у дверей отломаны, скульптурные украшения отбиты, – словом, все имеет запустелый вид. Жаль. Здесь можно было бы мечтать о самых поэтических встречах, воображать себе прежнюю жизнь в самых причудливых формах.

Дежурить я должна через сутки. От четырех дня до десяти утра, затем свободна до четырех часов следующего дня. Времени, как видишь, остается масса. Буду ходить в Румянцевскую библиотеку заниматься. Я уж была там несколько раз, но урывками, потому что все эти глупые хлопоты с переездом, пропиской, переноской вещей и т. д.» (подруге Марианне, Москва, 17 апреля 1921 года).

Но с ноября 1921 по январь 1922 года Вера Федоровна, ее мама Елена Константиновна, брат Степан и сестра Тамара арестованы и сидят в Бутырках два с половиной месяца. Для новой власти они – подозрительные элементы. Режим, впрочем, у них в тюрьме был относительно вольный. Содержались они все вместе в каком-то обширном помещении, получали передачи и были выпущены без последствий. В тюрьме у Веры Федоровны начинаются явления паралича левой руки. Это только начало болезни, и пока никто из врачей ничего толком не может сказать.

«Не могла тебе писать все это время, так как сидела в тюрьме по глупому поводу или, вернее, совсем без повода. Отсидела, однако, два с половиной месяца и только на днях вышла. Чувствую себя сносно, хотя очень ослабела и почти не владею левой рукой – парализовалась она на почве нервного расстройства. Нужно лечить усиленно, так как она начинает сохнуть, мышцы атрофируются» (письмо подруге, Москва, 18 января 1922 года).

По этим письмам Веры Федоровны видно, какие тяжелые испытания преподносила ей судьба и как мужественно она с ними боролась. Осенью Вера Федоровна возвращается к своей работе на Врачебно-наблюдательном пункте, где ее высоко ценят как прекрасного педолога и психолога и поручают наиболее сложных больных.

Вера Федоровна – женщина неординарных способностей, даже в работе с тяжелобольными детьми она имела хорошие результаты. Но эти несчастные дети оказались никому не нужны, и учреждение закрыли. Следующее письмо говорит об ее отчаянии.

«Дом, где я работала, закрылся по распоряжению свыше, – научная работа считается делом второстепенным, если не совсем ненужным, и учреждение оказалось закрытым, а персонал – распущенным. Итак, я больше не имею в Москве ни работы, ни угла, где жить, и как я из этого положения выйду – пока еще себе не представляю. По роковому стечению обстоятельств это случилось как раз в момент, когда мне труднее, чем когда-либо, что-нибудь предпринимать и устраивать. С грудным ребенком на руках меня едва ли примут на какое-нибудь новое место. И главное – невозможно найти квартиры» (20 июня 1923 года).

Эти строки дали возможность мне узнать, как в первые годы советской власти были не защищены права человека. И никто не посмотрел, что она осталась с грудным ребенком на руках без средств к существованию. Но на этом мучения не закончились. Вера Федоровна стала жить с мужем в школе. И, конечно, во время занятий ей приходилось куда-нибудь уходить, в любую погоду – с маленьким ребенком на руках.

«Перетерпела тут ряд хождений по мукам, но теперь стало как будто немного легче жить. Хорошо уже то, что мы переселились в свою комнату, если только можно назвать „комнатой“ то помещение, которое мы занимаем… Это часть класса, отгороженная стеклянной перегородкой. Она достаточно просторна для нас, но имеет тот недостаток, что нам с сыном приходится оттуда уходить в 8 часов утра, из опасения, что сын может нарушить тишину и спокойствие во время классных занятий. После двенадцати мы имеем право возвращаться, и остальная часть дня проходит без дальнейших волнений.

Пишу тебе в приемной врача, куда я хожу лечить свою парализованную руку. Он делает мне прижигания позвоночника, но за успех не ручается. Я соглашаюсь на это безо всякой надежды на улучшение. Он до сих пор не знает, что это за болезнь, но нравится мне уже то, что он ничего не обещает и не обманывает меня, притворяясь, что все знает и понимает, как делали другие врачи» (Москва, 12 апреля 1924 года).

Но мытарства Веры Федоровны и ее семьи продолжаются.

«Разгар передряги. Передряга же состояла в том, что в один прекрасный день, вернувшись со службы, я узнала, что нам предписывается немедленно выселиться из нашей фантастической комнаты на заводе. Это было уже довольно неожиданно и поразило меня, но когда я, придя на другой день на службу, попросила, чтоб мне предоставили комнату там, как все время обещали, и когда на эту справедливую просьбу получила категорический отказ, то это было для меня вдвое неожиданно и поразило меня в десять раз больше. Так что я еле добралась до дому и была в полном отчаянии. Выселиться было решительно некуда, и денег в кармане не было ни копейки, если не считать отрицательного количества долгов. Поступок нашей заведующей показался мне до такой степени возмутительным и так она мне опротивела после своей фразы: „Что же делать, идите на улицу“ (это зная, что у меня крошечный ребенок), что я немедленно отказалась от места, даже не отдавая себе хорошо отчета, что же мне, собственно, делать дальше. Вечером вдруг прибежал наш Андрей (брат) – „Меня вычислили! “—объявил он сразу (т. е. отчислили). Этого уж я никак не ожидала… Посидели некоторое время, молча, потом он рассказал, как это случилось. Оказывается, докопались до его происхождения. „Я подал обжалование, но вряд ли что выйдет“…

Я стала хлопотать о новом месте и занялась сдачей экспертизы при МОНО. И то и другое окончилось успешно. Экспертизу я сдала и получила обещание быть принятой на место в Дом Ребенка в Лосином Острове (10 верст от Москвы). Место это откроется в августе месяце. Условия показались мне подходящими, и я подала заявление, решив съездить на лето отдохнуть в Вологде. Здоровьишко очень расшаталось в это тяжелое время.

Андрей просит тебя очень, если сможешь, зайти в Училище и взять там справку об его окончании в 1916 году. Только пусть не пишут, чей он сын! Сделай, пожалуйста, это ему необходимо для продолжения ученья в Институте» (Вологда, 7 июля 1924 года).

Вся семья пребывала в волнении, что раскроется, что Андрей сын русского офицера – дворянин, и его не восстановят в институте для продолжения учебы.

А у Веры Федоровны снова появляется работа в Подмосковье в детском санатории. Она очень рада, что одновременно решила все проблемы с жильем, о чем свидетельствует следующее письмо.

«Работы – выше головы. И главное – я устаю и плохо себя чувствую, по обыкновению.

В тот день, когда ты проезжала Москву, у меня в отделении была группа врачей-стажеров, которых я должна была посвящать в тайны педагогики младенчества… Принимать и просвещать стажеров входит в круг моих новых обязанностей. В течение июня их прошло несколько групп. Я каждый раз глупо волнуюсь.

Говорить перед чужой аудиторией хотя бы в 10–15 человек составляет для меня неимоверный труд. В Выборгском училище нас не обучали публичным выступлениям – в этом пробел нашего воспитания, и я теперь его очень чувствую. Сейчас у меня в отделении дифтерит. Уже трое ребят заболело за последние 20 дней. Живем в вечном страхе и трепете.

Тут мне еще поручили две статьи. Я их писала по ночам и вечерам. Вообще же дела хватает, а сил нет. Живется трудно – и материально, и морально, да делать нечего, надо терпеть и жить, жить и терпеть. Можешь себе представить, что со времени своего приезда из Питера я даже не была ни разу в кино» (Лосиноостровская, 13 июля 1924 года).

Она много и упорно трудится. Ей предлагают сотрудничество с газетами, журналами. Она пишет различные статьи, связанные с медициной, педагогикой. У меня не было возможности познакомиться с ее научными работами, но, читая письма разных лет, я восхищалась ее литературным даром. Об этом свидетельствуют яркие описания жизни в Европе, трагедии в Москве, на Украине.

«Моя большая статья готова в печать, а в пятницу я имела честь читать весьма важный доклад перед педологами, в Педологическом обществе. Волновалась до того, что доехала домой чуть живая. Кроме работы в отделении, я работаю в нескольких педагогических комиссиях и кружках. Пишу сразу две брошюры, и, вероятно, поэтому ни одна из них не двигается» (Лосиноостровская, 19 декабря 1926 года).

В это время Вера Федоровна переживает семейный кризис – она разводится с мужем и сообщает об этом подруге.

«Марианна, милый мой сердечный друг!

Весь крик и скандал, которые поднялись вокруг моего развода и нового брака, не омрачили моей радости и не поколебали моей уверенности.

Тем более что люди действительно мне близкие – моя мать, братья и сестра – всецело меня оправдали и радуются моей радостью» (Лосинка, 2 ноября 1928 года).

С новым браком начинается новая страница в ее жизни. Восстанавливать ее мы будем по многим сохранившимся письмам Веры Федоровны.

В это нелегкое время Вера Федоровна пишет знаменательные слова: «Я же не имею основания жаловаться на судьбу, которая всегда была ко мне щедра. Она дарила мне радость и горе полной мерой, и я никогда не забывала, что живу. Это мне кажется самым главным, и я довольна, а другие, вероятно, считают иначе…

Сейчас для меня дети – самое главное дело. Хочу, чтоб еще один ребенок был – сын».

Магнитогорск

Вспоминает муж Веры Федоровны:

«Когда я приехал в Институт, заседание месткома уже шло. Я сел в сторонку и стал прислушиваться, о чем жаркий спор. Оказалось, что речь идет о „профсоюзной мобилизации“ тридцати врачей, работников медицинских институтов Москвы, для трех новостроек: Кузнецк, Магнитогорск и Березняки. Не менее чем на 1 год. Условия зарплаты и снабжения повышенные. Необходимы инициативные, опытные работники. К концу заседания я для себя решился – еду в Магнитогорск! Кузнецк слишком уж далек, а Березняки слишком северны. Магнитогорск мне представился и теплей, и в Уральских горах, и среди дремучих лесов. Там будет привольно. Согласится ли жена?

Когда мы проезжали последний отрезок пути, Карталы – Магнитогорск, я почувствовал большое разочарование: вместо ожидавшихся мною гор и лесов, мы увидели голую и ровную, как тарелка, степь. Второе разочарование – это река Урал, оказавшаяся в этих местах совсем узенькой, невзрачной речкой. Плотина тогда только что была закончена, и наполнение будущего водоема только начиналось. Затем дальше – гора Магнитная. Что же это за гора?! Не гора, а несколько сбившихся в кучку высоких голых холмов среди степи. Ничего, на чем бы мог остановиться глаз, чему могла бы порадоваться душа. Вместо вокзала – два вагона. Земля во многих местах изрыта, вскопана; всюду густая пыль. Можно ли себе представить что-либо более удручающее, безотрадное, чем эти наскоро сколоченные низенькие сараи, переполненные до отказа семейными и холостыми, взрослыми и детьми, начиная с грудных! Общие нары, семьи отгорожены тряпичными занавесками. Кругом грязь, отбросы, бумага, щепки, пыль, пыль и пыль…

.. Социалистический город не только еще не строится, но даже неизвестно еще место, где он будет строиться. Громадное большинство жителей – а их уже имеется 70 ООО человек, а к зиме будет 120 ООО – живет в общих бараках, в которых зимой было и холодно (мало угля) и очень сыро (так как вселяли, конечно, в совершенно еще непросушенные бараки). Некоторое количество более привилегированных живет во временных (тоже полубарачного типа) домах, одно-и двухэтажных, небольших. Затем еще более привилегированные живут в гостинице, имеющей около 250 номеров. И, наконец, самая верхушка строительства живет в американском поселке, где, говорят, совсем хорошо; даже березовая рощица есть.

Теперь о питании. Не лучше, чем в других местах, и хуже, чем с таким трудом достающийся домашний московский стол. Вода скверная, мутная, хлорированная. (Говорят, что найдены источники и будет хорошая вода.) В дешевых столовых церабкоопа обед стоит только 25 копеек; но, говорят, что он вполне и соответствует по качеству этой цене.

Из детских учреждений имеется: одна консультация, двое яслей по 75-100 человек, две детские амбулатории; из них одна чисто лечебная, другая под профилактической амбулаторией типа ОЗД. Имеется при родильном приюте детская комнатка (до 30 человек новорожденных) и при терапевтическом отделении палата на 10 человек детей. Если почти все эти учреждения плохи, то особенно из рук вон скверна эта палата. Дети лежат на больших кроватях вместе с матерями, которые за ними „ухаживают“. Комментарии излишни.

Кадров, по существу, для всех этих учреждений нет»3.

Это уникальные подробности начала строительства Магнитки и медицинского обслуживания там.

«Двадцать дней я прожила в Магнитогорске. Видела все чудеса. Была очарована и покорена и решила: буду тут жить. Все, с кем я говорила, все твердили: „Уезжать! Уезжать! В Москву! В Москву! Неужели вы хотите бросить Москву??!“ А мне нравилось. Я везде побывала, все излазила, видела такое, чего многие из давно живущих здесь не видели. Мне все нравилось. И пейзаж здешний не казался унылым. Тут все горки и холмы кругом, широкая зеленая долина реки Урала, а на горизонте Уральский хребет. Краски чистые, видно далеко-далеко, а все-таки глазу есть за что зацепиться, не то что в степи. Я ведь степь не люблю.

О строительстве здешнем написано много и, вероятно, лучше, чем я могу написать, так что об этом мне рассказывать нечего. Я все это видела. В первый раз в жизни в таких размерах. Видела, как роют котлованы, как льют бетон, как работают подъемные краны. Поднималась на леса домен (тогда они еще были в лесах), на эстакаду. Словом, все, что можно было посмотреть, посмотрела. С горы Атач, там, где главный рудник, – вид изумительный. Я смотрела оттуда на заход солнца. А под ногами – весь Магнитострой, пруд и дальше – Урал-река. Очень хорошо!

Жизнь тут – фронтовая, работа – бешеная. Романтики и героизма – сколько хочешь. Безобразного – тоже достаточно. Но оно временное и преодолимое, и это всеми так чувствуется. То есть не всеми, пожалуй, но это не важно. Но это мелочь по сравнению с главным, основным настроением» (Вера Федоровна – Марианне, Магнитогорск, 15 декабря 1931 года).

Сохранились воспоминания о том, как семья Краузе прибыла в Магнитку: «Подъезжаем к Магнитке, и вдруг слышу: „Есть тут врач Краузе с семьей?“ – „Есть, есть! Сюда!“ Появляются два дюжих возчика. „Где вещи? Много ли? Мы вас повезем в гостиницу“.

В Первой гостинице Американского поселка нас во втором часу ночи встречает приветливая хозяйка ее. Она вед ет нас на второй этаж и в конце длинного коридора открывает дверь довольно обширной комнаты – нашего нового жилья. Тепло, – центральное отопление, – ярко светло. На окнах красивые занавески; пружинные кровати, заправленные чистым постельным бельем! Прямо не верится. Какой контраст нашим опасениям, темноте и холоду в вагоне! Хозяйка обещает нам чай. Видимо, она получила какие-то директивы. Действительно, не успели мы еще опомниться, как нам уже принесли чай, булки, масло, колбасу! Это все было сказочно неожиданно и великолепно. Весело мы все четверо „заправлялись“. Уложили детей, тотчас уснувших в мягких постелях. А мы долго не могли прийти в себя от тепла, уюта и доброй, радушной встречи. Эта первая ночь нашей семьи на Магнитке предвещала нам и дальнейшие удачи в нашей новой жизни. Мы были счастливы…

На другой день мы проснулись при ярком солнце и синем небе. Такая погода длилась всю позднюю осень и почти всю зиму [1931 года], страшно нам понравилась и наложила свой отпечаток на все первые месяцы жизни на новом месте.

Окружавшие нас люди сразу же стали к нам относиться очень приветливо».

Воспоминания Елены, дочери Веры Федоровны: «Немалую роль в общей доброжелательности к нам сыграла, конечно, мама. Она сразу же своей красотой, простотой и приветливостью в обращении привлекла всеобщее внимание. Взоры всех обедающих обращались на маленькую группу, когда они входили в инженерно-техническую столовую на обед: Вера Федоровна с двумя детьми, – это была действительно красивая картина счастливой и ладной семьи».

Вера Федоровна – Марианне, Магнитогорск, 15 декабря 1931 года: «Магнитогорск произвел на меня, несмотря на все свое кажущееся безобразие и беспорядочность, громадное чисто эстетическое впечатление. И мне ужасно захотелось видеть его еще и еще, видеть, как он растет и хорошеет, видеть сделанным то, что делается так изумительно, – словом, жить тут. И жалко только одного, что уж не имею возможности приложить к этому делу своих собственных рук.

А выглядит это так: на десятки квадратных километров люди перерыли всю землю. Все, что лежало глубоко внутри, выволокли всеми правдами и неправдами на поверхность и набросали огромными кучами, длинными высокими хребтами так, что ни пройти, ни проехать. За хребтами и буграми – ямы, в каждой из которых можно установить по нескольку домов и засыпать их там вместе с крышей. Канавы такой глубины, что если по дну их пойдет пароход, то он не будет виден с поверхности… И вся эта земля непрерывно таскается с места на место какими-то механическими жужжащими, стрекочущими и воющими чудовищами, а где – начало, где – конец этому делу, глазом не охватить. И среди беспорядка, подобный которому был, вероятно, лишь в дни сотворения мира, маленькие, серые комочки, похожие цветом на всю эту развороченную, вздыбленную землю, копошатся быстро или движутся медленно и строят прямо в небо башни, трубы, мосты, лестницы и здания невиданных форм. И поразительно то, что люди эти очень маленькие, и то, что их очень мало, и непостижимо, как это они могли перековеркать столько земли и нагромоздить все эти башни и трубы, которые грозят подпереть самое небо и пустить дым в лицо самому Господу Богу.

Живут эти люди в бараках, сотни которых разместилось везде, тут же, среди этой развороченной земли, на склонах перепаханных гор, везде, где только можно.

Кроме бараков, жили в палатках, землянках, юртах, конурках, сколоченных из досок, словом – под всякой крышей. Самые счастливые и благоустроенные живут в двухэтажных деревянных домах, выстроенных на скорую руку. Кипяток получали из „Титанов“, стоящих на перекрестках, вместе с общественными уборными. Питаются в общественных столовых, которые помещаются, как и все, в бараках, подобных длинным сараям. Стряпается вся эта пища на фабриках-кухнях. Едят, преимущественно, мясо и хлеб. Работают все как бешеные, даже американцы удивляются…

Видала я группу немцев, работающих на постройке Соцгорода. Они были, видимо, живо и искренне заинтересованы строительством. Жили они в общежитии возле места своей работы. Это далеко отсюда, верст 8 будет…

Теперь – как мы живем? Очень хорошо, несмотря на то что обещанная нам квартира так же далека от окончания, как была в августе месяце. Нас поселили в гостинице. Сначала в маленькой комнате, но очень быстро перевели в большую (5x5 метров). Комната угловая, во втором этаже, имеет четыре окна, из которых видны горы… Вечером мы видим, как розовеют горы. Зори здесь изумительные. Таких я нигде не видела, даже над Финским заливом. Все, кто сюда приезжает, ими поражаются.

Дома мы пока не имеем никакого очага, кроме маленькой спиртовки, на которой разогреваем молоко для Еленки. Всю пищу получаем в готовом виде.

Единственное, от чего я страдаю в Магнитогорске, – это отсутствие родных и близких друзей».

Воспоминания Елены, дочери Веры Федоровны: «Важное событие произошло 11 июня 1932 года: наша семья переехала в собственную квартиру, специально выстроенную в IV гостинице на втором этаже.

В городе активнейшим образом проводилось озеленение. Высаживалось великое множество саженцев деревьев и кустарников всевозможных пород. Все в этом участвовали. Деревья очень быстро разрослись. В августе папе было поручено совершенно новое дело: организация большой детской пищевой станции (ДПС) на современном уровне. Аналогичных в стране не было.

К концу 1932 года уже и на Магнитке стало плохо со снабжением. Масло пропало совершенно, сахару давали очень мало. В 1933 году жизнь становилась все тяжелее. Голод, уже давно терзающий всю страну, докатился и до Магнитогорска, теряющего прелесть и преимущества „ударной стройки“».

Из письма Веры Федоровны из Магнитогорска от 9 марта 1933 года:

«Материально нам живется теперь несравненно хуже, чем прежде. Продовольственный кризис проник даже в наши „Березки“. Кормят нас уже плохо и дорого. Наших денег едва хватает, чтобы кое-как держаться.

У нас на строительстве произошла полная смена командования. Для нас это плохо. Все люди, с которыми мы уже сжились, с которыми установились если не дружеские, то хорошие приятельские отношения, одни за другими уезжают. На их место приезжают новые, нам совсем чужие. Я чувствую себя очень одинокой. Вводятся новые порядки. Может быть, они и не хуже старых, но кажутся такими, потому что новые, непривычные… И жить труднее.

Я часто думаю о надвигающемся голоде и очень его боюсь. Как переживать голод с детьми? Уже нет того запаса сил, той сопротивляемости, которая была в молодости».

Тяжелейшее известие принес апрель 1933 года: скончалась мама Веры Федоровны – Елена Константиновна. Связи между отдельными членами семьи Берсеневых с этого времени стали быстро и необратимо ослабевать.

Вера Федоровна через некоторое время устраивается на работу. Здесь пригодилось ее образование, полученное еще до революции 1917 года, знание нескольких иностранных языков. Об этом она рассказывает сама.

«Уже три с лишним месяца снова честно зарабатываю свой хлеб. Только нынешний мой род деятельности не имеет ничего общего с прежним. Я работаю в Научно-технической библиотеке Комбината переводчиком и ведаю иностранным ее отделом. Работа спокойная, стариковская. За весь свой рабочий день я могу иногда не сказать ни слова с людьми и имею дело исключительно с книгами. А книги – спокойный народ. Особенно – научно-технические. Они говорят языком тяжеловесно важным о вещах эпических и сугубо конкретных.

Работа моя заключается в том, что я привожу в библиотечный порядок заброшенный и запущенный иностранный фонд – классифицирую книги и составляю на них каталоги и, кроме того, перевожу технические и научные статьи из текущих иностранных журналов: немецких, французских и английских…

Магнитогорск растет, и мы все крепче в него врастаем. Люди приезжают и уезжают снова. Уже немало людей прошло за эти годы перед нами. Большинство смотрит на свою жизнь здесь как на временный и не совсем приятный эпизод и уезжают с радостью. А нам, если придется уезжать, это будет очень трудно и больно. Мы живем здесь четвертый год и можем уже подвести некоторые итоги.

У нас есть радио – чудесный ящик, благодаря которому мы слышим голоса всей Европы и, главное, массу музыки. Каждый вечер у нас музыка – опера или концерт, что пожелаем. И я снова слушаю симфонии Бетховена и Чайковского, концерты Баха, Гайдна, Генделя и все оперы. Причем Миланская опера бывает слышна нам не хуже Московской. Слышимость замечательная. В столицах, говорят, о такой и не мечтают.

Ты не представляешь себе, какую большую роль играют книги в нашей жизни» (7 ноября 1934 года).

Война

Далее я хочу привести воспоминания сына Веры Федоровны – Оскара Краузе. Цепкая детская память сохранила даже мелкие подробности быта военной поры, которые не найдешь ни в каком другом источнике.

1941 год. Оскар вспоминает: «Вероятно, как и год назад, строили планы летного отдыха на лоне природы. Немцы воевали с англичанами и французами. К этому уже как-то привыкли. Но вот однажды в жаркое солнечное воскресенье, когда мы с Леной гуляли перед домом, нас кто-то позвал домой с балкона. Голос был тревожный, совсем необычный. Что такое? Началась война… Мы прибежали домой. Мама была очень расстроена. Она тихо плакала, что было уж совершенно из ряда вон выходящим событием. Отец был очень серьезен.

Я понял, что случилось что-то действительно важное, что касается всех нас.

.. Быстро все стало меняться. Сразу выстроились громадные очереди в магазины. Впрочем, там и раньше стояли очереди. Но теперь – совсем другое дело. Стали напрочь пропадать продукты. Я помню, как в первые недели войны отец приносил из буфета бутерброды с толстыми кусками масла. Масло он ножом перекладывал в масленку. Еще какие-то продукты первое время можно было купить в буфете. Но скоро и это кончилось.

В городе появились массы эвакуированных, большей частью из Украины. Среди них было много евреев, говоривших с характерным акцентом. Люди это были жалкие – по преимуществу женщины, бабки с большим количеством детей. Ко многим приехали близкие и дальние родственники из земель, на которые накатилась война, из западных областей, из Москвы. Позже, на другой год, появились и ленинградцы, перенесшие блокадную зиму. Тесно стало в городе. Школы переполнились и работали уже в три смены. Некоторые из них были закрыты под тыловые военные госпитали.

Мама продолжала работу в заводской библиотеке, причем работала снова полный рабочий день, что было ей очень тяжело. Отец целыми днями пропадал в фельдшерско-акушерской школе. Слияние ее с сестринской произошло, очевидно, из-за недостатка преподавателей, призванных в армию. О нагрузках теперь не спрашивали. Многочисленным госпиталям и фронтам нужно было много фельдшеров и сестер. Очень много, и поскорее. Отец болезненно переживал косые взгляды малознакомых людей, а иногда слышал за спиной и „немчуру проклятую“. Вспомнили, что он ведь – „немец“!»

Арест

Настоящие несчастья семьи все были еще впереди…

Из воспоминаний Оскара Краузе: «Выселяли нас из Магнитогорска интернационалисты-коммунисты, разумеется, не в силу какой-либо вины перед строем, а просто как „немцев“. Кампания была общесоюзная, облисполком лишь взял под козырек.

До сих пор мы не знаем, кто это в последний вечер перед нашей отправкой дал „отбой“ по телефону. Отца вдруг вызвали в горком партии и предложили остаться. Вполне может быть, что это было наше НКВД, где уже дозревало „дело“ на отца. Тогда-то мы радовались… Но вполне может быть, что главную роль в последующем сыграла слишком уж привлекательная квартира. Один доброжелатель по фамилии Устинов предупредил, что за отцом следит НКВД. Не зная за собой никакой вины, родители ровно ничего не предпринимали и не скрывали, жили как всегда. Хотя не могли избавиться от гнетущего чувства тревоги…»

Из воспоминаний Фридриха Оскаровича Краузе, мужа Веры Федоровны:

«Тучи над нами сгущались. Наступил вечер 9 марта 1942 года. Легли мы спать.

Просыпаюсь внезапно оттого, что кто-то шарит у меня под подушкой и голос раздается: „Где оружие?“ Я, еще спросонья: „Какое оружие? Нет у меня оружия!“ —„Одевайтесь!“

Я одеваюсь. Вижу, что, кроме следователя МВД, в комнате уже орудуют трое молодцов, взявшихся за полки с книгами. Это продолжается всю ночь и часть следующего дня. Улик не находят. Сваливают все письма моих родных за многие годы в этот мешок. Туда же летят интереснейшие письма Федора Аркадьевича Берсенева, моего тестя, погибшего в Цусимской битве, из похода эскадры адмирала Рожественского во время их плавания кругом Европы, Африки и Азии… Пропал интересный для историков материал очевидца – офицера, инженера-артиллериста на флагманском судне „Суворов“. Тем временем Вагин рассматривает и откладывает мои альбомы с открытками заграничных поездок, альбом марок, коллекцию денежных знаков царских времен, Гражданской войны и НЭПа; считает наличные деньги, облигации займов и т. д. Берется за фотоаппараты, патефон, велосипед… Все это время жене и детям не разрешается выход из спальни, я их не вижу, не слышу… Снимаются со стен и проверяются картины. Исчезает отличная, работы первых геологов акварель еще не тронутой горы Магнитной и окружающей ее степи. В мешок идет и сувенир: планкетка, отлитая из первого магнитогорского чугуна. Так этот обыск тянулся примерно до трех часов дня 10 марта. Был вызван грузовик. Из спальни проститься вышли, наконец, жена и дети. Выходя, еще раз обернулся: стоит Вера и глядит на меня глубоко печальным, напряженным и все же ободряющим взглядом. Рядом Лена с большими, тревожно недоумевающими глазами. А с другой стороны Карик прижался к матери и смотрит на меня испуганным взором».

Из воспоминаний Оскара, сына Веры Федоровны: «Арест отца для мамы был жесточайшим ударом, который она с большим трудом сумела перенести. Мы же с Леной еще не умели постигнуть всей глубины случившегося несчастья. Мы твердо были уверены, что произошла какая-то ошибка и отец, разумеется, скоро снова будет с нами. Ведь недаром мы всегда гордились им, как одним из честнейших и нужнейших городу работников. Все вокруг стало быстро меняться. Нашей бедной очень больной маме приходилось одновременно не только преодолевать глубочайшее отчаяние и тревогу, но и непрестанно хлопотать об отце».

Арест отца нанес незаживающую рану детским сердцам. Они были маленькие, но понимали, что остались без отца, старались помогать маме во всем. Это подтверждают слова из следующего письма.

«Мы с Леной и Карей жили трудно, но внутренне очень хорошо, в огромной, глубокой дружбе друг с другом, в заботе друг о друге. Сколько я видела нежного внимания со стороны детей.

Весной мы получили землю под огород: небольшой участок возле дома и большой кусок далеко, за Северным поселком. Это была большая и трудная работа, и мы ее проделали вместе с детьми. Карюня вел себя как взрослый. Он копал до полного изнеможения и кровавых мозолей на ручках и ни за что не соглашался хоть немного отдохнуть.

Такие хорошие, такие умные, добрые и мужественные дети!.. Как они прекрасно себя вели, когда нам так трудно было без тебя. Взрослые люди могли бы у них учиться. Сколько они мне помогали, как старались ни в чем меня не огорчать, сколько усилий прикладывали, чтоб внести немного радости в наш грустный тогда дом! Летом, в июле, я купила им обоим по путевке в санаторные лагеря – на твои деньги, полученные в больнице. Леночка уехала на Банное озеро, а Карик – в Анненск. (Две путевки в один лагерь не продавали.) И представь, что оба они там сделали одно и то же.

В лагерях детям давали каждый день конфеты (у Лены) или шоколад (у Карика). Наши дети не видели сладкого очень давно. И ни тот ни другая не съели ни одной конфеты, ни кусочка шоколада, а складывали, чтоб привезти домой и „устроить праздник“. За весь месяц Ленуся съела одну конфету, которую она выиграла на празднике во время состязаний в беге и прыжках. Она получила премию: тетрадь, карандаш, ручку, какую-то картинку и конфету. Остальные конфеты, печенье и даже булочку, полученную в последний день, она привезла домой. Карюня был очень несчастлив: весь шоколад, скопленный им за целый месяц ежедневного самопожертвования, у него украли в последнее утро пребывания в лагере. Он был в страшном горе. Он столько мечтал о том, как приедет домой, как удивит меня и Лену, как мы все сядем за стол – и – „Будет праздник“.. Он устроит нам с Леной праздник! – Вся эта прекрасная мечта была уничтожена вором. Каря убежал один в лес, и тут Бог послал маленькое утешение в его большом горе: он наткнулся на полянку, полную грибов. Он набрал их полную шапку и карманы курточки. Снял с себя майку и ее наполнил грибами. И вот эти-то грибы он и привез нам из Анненска. И мы с Леной без конца его хвалили, я сделала суп и вареники с грибами, и Леночкины конфеты и печенье были на столе, и у нас все-таки был „праздник“. И Ленуся говорила: „Ты же, Карик, не виноват, что шоколад украли, а мы будем думать, что он тут“…» (Вера Федоровна – мужу, лето 1942 года).

Дети Веры Федоровны. 24 декабря 1938 года

Вера Федоровна с Леной и Кариком. 1939

Вера Федоровна с детьми. 1940

Дом Берсеневых в Магнитке. 1940-е годы

Семья Берсеневых

Мне кажется, что это был один из последних праздников, где они были еще хоть немного счастливы.

Из воспоминаний Оскара, сына Веры Федоровны: «В конце ноября мне исполнилось 10 лет. Мама умудрилась испечь небольшой сладкий пирог и устроить мне праздник. Мне всегда казалось, что маму у нас забрали на следующую ночь. В память врезалось, что остатки праздничного пирога, прикрытые чистой тряпочкой, еще лежали на столе, когда они явились за ней. Самого ареста я не помню совершенно. Видимо, был в шоке. Для меня это был первый настоящий и притом сокрушительный удар, ломающий, коверкающий всю остальную жизнь. Все перед глазами было черно, я задыхался от слез. Никакого сравнения с арестом отца здесь быть не может. Замечательно, что конфискации тогда производились немедленно и основательно, без всяких там постановлений суда и выяснений виновности арестуемого. Опись изъятых вещей и документов составлялась, конечно, весьма и весьма приблизительная. Неудивительно, что потом они таинственно исчезали, якобы „сжигаемые за ненадобностью“. Наша бедная больная мама начала свой мучительный путь по кругам тюремно-лагерного сталинского ада. Об этих последних годах ее жизни мы знаем только из писем ее отцу и нам. В них мало о чем могла она говорить, тем более говорить откровенно. Можно лишь догадываться, какие муки (прежде всего – моральные) она переносила. В семье тети Тамары нам предстояло провести почти четыре года, – срок для детства и ранней юности громадный. Это были самые тяжелые, самые голодные и морально самые трудные годы всей моей жизни. Боюсь, что они наложили свой неизгладимый отпечаток на формирование наших характеров и привычек – след сиротства и нищеты…»

Итак, теперь дети остались еще и без матери. Потерю матери в любом возрасте тяжело пережить, а тем более маленьким детям в военное время.

Карик пишет: «26 июня 1944 г. Здравствуй, дорогая мамуся! Я лежу в тубсанатории. В школе мне посадили укол против брюшного тифа, а от этого сделалось осложнение бронхадерита. Я проболел дней 20, а после, когда стал уже ходить, меня положили сюда, 17 мая. Взвешивали 1 июня. Я весил 31 кг 400 г. Второй раз взвешивали 15 июня, и весил тогда уже 33 кг. Прости, что долго не писал. Ко мне долго не приходили. Сама знаешь, какая была пора. А раз не приходили, значит, и бумагу не могли принести.

Кормят здесь хорошо, но домой хочется. На экзамене я почти не волновался. На экзамене я играл Грига „Родная песня“, Майкапара „Вариации на русскую тему“, Баха – одну прелюдию, „Варьированный этюд“ из „Школы“ Рабиновича и Моцарта из сонаты из какой-то, я сам не знаю».

Лена – папе, 23 сентября 1944 года, Магнитогорск: «Здравствуй, дорогой папуленька! Решила начать писать тебе письмо, чтоб ты не беспокоился о нашей жизни, но не буду заканчивать его раньше, чем вернется из совхоза Карик. На каждого работника-ребенка совхоз выделил по 100 м посаженной картошки на смену. Но в благодарность за хорошую работу совхоз добавил каждому ученику еще по одной полоске. Так что теперь у ребят уже 11 полосок. Урожай на картошку – хороший. Если всю эту картошку они привезут домой, то это будет большой вклад в наши запасы. 24-го вечером приехали мальчишки и привезли они со своего огорода 9 мешков картошки. Карик заработал 3 кг лука и 10 кг моркови. Если бы не мальчишки, то, вероятно, эту зиму Карику пришлось бы прожить в детдоме. Теперь, конечно, эта опасность миновала. Я, вероятно, буду работать в столовой. Все эти дни у меня сжимается сердце. Наступают первые дни учебного года, который с таким нетерпением я ждала все лето. Не знаю, есть ли в Ш.Р.М.4 8-10-е классы. Если есть, то я, вероятно, буду учиться в Ш.Р.М.».

Я вижу, что дети старались решать совсем не детские проблемы. Они думали о запасах на зиму на всю семью, зная, что надеяться им не на кого.

«Я лежу в детской больнице. Здесь сестры – все твои ученицы. Сейчас ко мне подсела тетя Таня, узнала, что я пишу письмо тебе, и очень просила передать большой-пребольшой привет от нее – Тани Стуленковой. Еще тут есть твоя ученица – не знаю, как ее фамилия. Она, как только узнала, что я – твоя дочка, стала лучше всех за мной ухаживать и внимательнее всех со мной. Из соседнего здания тоже прибежали твои ученицы, чтобы узнать, что и как с тобой, и говорили, чтоб я написала, что твои ученики никогда тебя не забудут и всегда будут вспоминать с теплотой и любовью. И я всегда горжусь, что у меня такой хороший папочка. Целую крепко. Лена, Карик» (Лена – папе, 6 ноября 1944 года).

Добрые дела, совершенные Фридрихом Оскаровичем, не были забыты. Ему посылали благодарности его ученики, хоть это было очень опасно в то время.

«… Я все еще лежу в больнице. В результате исследований довольно-таки скверная штука – начало туберкулеза. А очаг – или как он там называется – знаешь, как раз на стебле, на котором держатся обе дольки легких. Теперь Муся хочет устроить меня в детский тубсанаторий. А у тебя как с обувью? Мы собираемся скоро послать тебе посылку, а если ты совсем разут, то нужно будет что-нибудь предпринимать…» (Лена – папе, 20 ноября 1944 года).

Но вот окончилась война, появились и быстро угасли надежды на освобождение.

«Последние дни все живут под впечатлением указа об амнистии.

Да, конечно, тяжело очень сознавать, что мы „хуже всех“. Та горячая вера в скорое свидание с семьей, которая жила во мне в первое время, угасла. Теперь я много спокойнее и, вероятно, много несчастнее. Как ты провел день победы?

Сейчас подумала: да, пусть я здесь, но все-таки я же дожила до этого дня, мне дано было пережить и прочувствовать радость этого события. Не грех ли мне роптать? Может быть, нам дано будет дожить и до дня мира во всем мире. Может быть, мы увидим день, когда все армии пойдут домой, когда сыновья вернутся к матерям и мужья к женам, чтоб начать жизнь, полную мирного труда и радости.

К весне здоровье несколько пошатнулось – все чаще отмечались подскоки температуры. Врачи установили добавление к моему основному заболеванию – порок сердца + вегетативный невроз. В июне почувствовала себя заметно лучше. Ем много ягод смородины красной и черной, черники и в этой связи стала вообще лучше есть, и прекратилось падение веса.

Я живу очень однообразно. Все те же маленькие комнаты амбулатории. Сейчас, когда дни длинные и много света, я могу успеть пошить и пользуюсь этим. Из разных тряпочек мастерю себе части одежды. Ведь мой гардероб не обновляется уже скоро три года, и мне трудно поддерживать его в сносном виде» (Вера Федоровна – мужу, 17 июля 1945 года).

Особую радость Вера Федоровна испытала после победы над Японией, где погиб ее отец: «Поздравляю тебя с великой победой над старым и новым врагом России – Японией. Через 40 лет отомщены Цусима, Мукден и Порт-Артур. Рухнул последний оплот фашизма в мире. Человечество вздохнет спокойно. Начнется новая, мирная эпоха. Я счастлива, что мои глаза видели эту победу и конец войны. Я сейчас, в общем, здорова и чувствую себя лучше, чем в мае-июне, хотя силы, конечно, и не ахти какие. Внутренне я стала спокойнее, особенно в последнее время» (Вера Федоровна – мужу, 27 августа 1945 года).

Вспоминает Оскар, сын Веры Федоровны: «Это было последнее письмо, написанное мамой перед новым этапом – на этот раз на запад, километров на 600–700, в Восточную Сибирь, в Мариинские лагеря. Этап был во всех отношениях крайне тяжелым. В одну минуту рухнул весь уже как-то установившийся быт, мама попала в самое мрачное окружение, в невыносимые условия. Ее первые письма из нового места читать невыносимо больно…»

Последние годы

9 ноября 1945 г. Мариинск, Кемеровская область.

Верхне-Чебулинское почтовое отделение, почтовый ящик 247/9-3 [написано карандашом]

«У меня не хватало духу писать тебе, милый. Очень уж тяжело на душе, да и обстановка такая, что писать почти невозможно. Я в дороге почти месяц.

Работаю пока на общих работах – первые недели в поле и на овощехранилище, а последнее время гораздо легче – вяжу варежки иноски и сижу в закрытом помещении. Может быть, переведут на работу по специальности, но я сейчас к этому не очень стремлюсь, вязанье меня вполне устраивает. Здешние морозы с непрерывным ветром очень тяжело на меня действовали. Я все время страдала от раздирающего кашля, который мучил меня и днем, и, главное, ночью и лишал меня того короткого сна.

Раньше я все хотела еще пожить и поработать для вас. Теперь стала много скромнее: хочу только взглянуть на вас перед смертью. Для этого живу, ради этой минуты, пусть совсем короткой».

Вере Федоровне с каждым днем становилось все хуже и хуже, но она все равно надеялась, что после окончания войны их дела будут пересмотрены и их отпустят домой, но этого не произошло…

Ночь с 9 на 10 февраля 1946 года, Мариинск: «Мой милый, милый друг!

Я уже писала тебе, что с 16 января по 1 февраля была в доме отдыха за хорошую работу (выполнение нормы на 200 %). Отлежалась, отоспалась, нагуляла 2 кг веса. А с 1 февраля [1946] меня перевели на работу в больницу сестрой. Конечно, трудновато мне, но все-таки так будет лучше. Работаю в тепле. Сутки работаю и сутки отдыхаю. Живу в привычной обстановке работы медицинского учреждения, и это очень хорошо на меня действует. Опять чувствую себя на своем месте и что кому-то нужна, даже такая старая, слабая, беспамятная, неполноценная, как теперь. Может быть, в связи с улучшением общих условий и здоровье наладится».

Каждое ее письмо родным было ободряющим. Она старалась писать так о своей жизни в лагере, чтобы не сделать больно родным.

«Я получила твою бандероль с газетами. Особенно меня тронул номер от дня Победы. Знаю, как ты им дорожил, хранил его все это время на память о великом событии и вот – послал мне. Дошла только нижняя половина страницы – обрывок, но я заплакала от волнения, увидев его, и буду его хранить тоже. Может быть, нам когда-нибудь дозволено будет отпраздновать этот день вместе, тогда мы вынем этот кусок газеты и вспомним все, что пережили, – радость и горе…» (21 февраля 1946 года, Мариинск).

Оскар Краузе, сын Веры Федоровны: «Тетя Тамара совершила тогда еще один из своих незабываемых подвигов: она привезла детей на свидание с матерью в Сибирь. И это в то время, в тех-то условиях полной нищеты и послевоенной разрухи!»

Письмо о приезде детей на свидание к матери невозможно читать без слез.

«Утром 10 сентября я встала совсем обыкновенно и до обеда была занята обычными делами в больнице, как вдруг пришла женщина и сказала, что мои дети и сестра уже здесь и я их скоро увижу. Нет, нет, дорогой, я не закричала, не заплакала. Я села и попросила повторить мне сказанное. Мне казалось все ужасно нереальным, точно во сне, и когда женщина ушла, несколько раз повторив мне рассказ о том, как она видела детей, и сообщив мне даже, как они меня искали. Через несколько минут меня вызвали и сказали, что дети меня ждут, я могу идти к ним.

В первый раз за годы моих мучений я потеряла сознание. Ни разу со мной этого не было. Когда я опять стала видеть и слышать, я сидела на скамейке, и дети были со мною, и Тамара меня держала; я ничего не соображала, кроме того, что вот тут, возле меня, Лена и Карюня, я могу трогать их ручки, могу целовать их, могу смотреть на них. Я вижу своими глазами, какие они стали.

Я владела этим счастьем пять дней, пять коротких дней. Иногда три, иногда пять часов. Всего двадцать часов. Я узнала многое. И все-таки – так мало ужасно.

Шестой день они еще были здесь, близко, но видеть их я уже не могла. На седьмой – рано утром они уехали.

Жили они здесь хорошо. Имели свою отдельную комнату с печкой, которую могли топить и на ней стряпать. Обедали и ужинали в столовой, хлеба, картошки у них было вволю. Были сыты все время. А приехали очень голодные и почти без денег. Благослови Бог моих дорогих, чудесных друзей здесь. Они всем решительно обеспечили детей, во всем им помогли. Не могу тебе передать, как много сделали люди, такие же бедняки, как мы с тобой, для детей в эти дни. И мне даже ни о чем не приходилось просить. Все являлось само собой, великим чудом человеческой любви, дружбы, товарищеской заботы. Дети были здесь в покое, в тепле, сыты, довольны, радостны, окружены лаской и заботой друзей. Им – маленьким и глупеньким – это не казалось, может быть, необычайным. Они приехали в гости к маме, и понятно, что у нее все должно быть хорошо и в порядке, а вот Тамара не могла надивиться тому, что она здесь встретила, и тому приему, который был ей оказан.

Она очень похудела, постарела, почернела – Тамара. Страшные эти годы тяжело на нее легли. На груди у нее медаль „За доблестный труд“ во время Великой Отечественной войны. Одета она очень плохо. Много морщин появилось на лице, и седина проглядывает в волосах. Мне было ее мучительно жаль. Она приняла на себя невероятный труд, надорвала все силы и здоровье, старалась прокормить и воспитать детей в эти тяжелые годы.

Проводили детей в их дальнюю и трудную дорогу хорошо. Продуктов им, хлеба и сухарей собрали дней на 10 (конечно, главным образом хлеб). Сухарей дали около 7 кг, а хлеба около 12 кг. Денег дали немного (70 р.). У них в момент отъезда отсюда, кроме билетов, было только 21 р.

Мы не знали, сколько они пробудут в пути. Посадка отсюда страшно трудная. Возможности сесть в поезд люди ждут иногда по много дней. Речь идет, конечно, не о пассажирском поезде, он вообще недоступен, а лишь бы сесть в теплушку, прицепленную к товарному составу. Сюда дети приехали тоже в таких же теплушках. Только бы доехали здоровые.

Из их писем с дороги я узнала, как им широко и просто помогали спутники по путешествию, как их взяли под опеку солдаты эшелона, к которым прицепили теплушку после Свердловска. Узнав, что у них кончились продукты и деньги, натащили им всякой еды в вагон, принесли талоны в столовую для демобилизованных, которые устроены на всех больших станциях. Даже попросили Лену принять от них 200 рублей денег, словом – чудесным образом эти дети опять нашли помощь и защиту у людей и едут в этом поезде, как в родном доме» (24 сентября 1946 года, Мариинск).

Из письма видно, что приезд детей растрогал сердца многих, находящихся в лагере. Из того, что я знаю теперь о лагерной жизни из книг, фильмов, можно с уверенностью сказать, что все они голодали, замерзали, но все же каждый старался поделиться с детьми, чем мог. Как мы видим из письма, и солдаты, возвращавшиеся после разгрома Японии, взяли их к себе в эшелон и заботились как о родных.

Но здоровье Веры Федоровны становилось все хуже.

«Родной мой, мой любимый, неизменный друг! Я лежу в больнице. Смотрели меня многие врачи, в том числе хирург. Сначала не удавалось поставить диагноз. Сейчас дорога ужасная. Как только станет получше, чтоб можно было ехать без большой тряски, меня повезут на консультацию и на рентген в город. Сегодня был консилиум с хирургом по поводу моей болезни, и мне предложили операцию, на которую я дала согласие» (10 апреля 1950 года, Мариинск).

«Мои ненаглядные, любимые сыночки! А я все думаю о вас – моих детях. Нет слов достаточно значительных и больших, которые могли бы выразить всю силу моей любви к вам. Мысли о вас всегда со мною и будут со мною до последней сознательной минуты, и я хочу, чтоб вы это знали.

Я хочу, чтоб вы жили долго, чтоб ваша жизнь была полна плодотворного и целеустремленного труда, чтоб любовь к людям всегда была с вами…

У меня к вам только одна просьба – не забывайте Леночку. Не забывайте ей помогать и любить ее всегда» (21 апреля 1950 года).

На том же листе с обратной стороны чернилами другим почерком: «Выполняю обещание, данное Вашей матери. Сообщаю Вам о результатах операции, которая была произведена час тому назад. О чем Вам я сейчас напишу, прошу, матери никогда не писать, так как она об этом не знает.

Вашей матери была произведена операция верхняя чревосечения и найдено: рак поджелудочной железы, не подлежащий оперативному лечению. Предсказания для жизни неблагоприятны.

Она хорошо перенесла операцию, в настоящее время сладко спит, болей не чувствует. Состояние на некоторое время улучшится с тем, чтобы вновь ухудшиться. Как было бы хорошо, если бы кто-либо из Вас к ней приехал.

С приветом уважающая Вас врач Т. Рачкова».

Рядом с Верой Федоровной оказались хорошие врачи, которые попали в лагерь только за то, что в первые месяцы войны были в окружении. Чудом вырвавшись из него, стали «врагами народа». В условиях лагерной больницы, они творили чудеса своими «золотыми руками» и, как на фронте, спасали многим жизнь. Но для Веры Федоровны все уже было поздно. Они смогли лишь поставить ей правильный диагноз и по возможности облегчить ее мучения в послеоперационный период.

Воспоминания Оскара Краузе, сына Веры Федоровны: «4 июля отец получает второе письмо от хирурга Визнера, где тот „пишет о том, что опухоль увеличивается“. Безусловно, в это время мама была уже очень слаба, в тяжелом состоянии. Но она еще могла немного передвигаться и писать, голова у нее была ясная. Ведь написала же она 14 июля последнее письмо Мусе в Магнитку – и письмо это дошло и сохранилось!

Трудно мне писать о последнем свидании с мамой.

Мы с Леной выехали из Москвы 30 июня 1950 года. Ехали быстро, без пересадок и все-таки более трех суток. К маме (за 18 километров от Мариинска) мы попали, видимо, 4 июля. Нам разрешены были свидания в течение трех дней, практически без ограничения времени. Но потом я ходил к начальнику лагеря, человеку неплохому, и он разрешил нам еще два дня свиданий. Маму мы застали в ужасном состоянии – истощенную, желтую, бесконечно слабую. Почти ничего не могла она есть и очень мало пила. Но это была наша прежняя мама – самая любимая, самая мудрая, самая добрая, самая мужественная, все понимающая без слов и прощающая.

Уезжали мы, кажется, рано утром 10 июля. В Мариинск шел грузовик, мы сели в кузов вместе с другими отъезжающими. Машина увозила нас, и мы долго видели маму, стоящую под деревом на пригорке с высоко поднятой худой белой рукой, с невыразимой прощальной улыбкой. Долго, долго мы видели ее сквозь льющиеся слезы. Она стояла сама, одна, и, кажется, в прощальный этот жест были вложены все остатки ее угасающих сил. Это был конец, настоящий конец жизни, и все мы понимали это».

Т.Ф. Берсенева – Ф.О. Краузе. 6 августа 1950 г. Мариинск, вокзал.

«Дорогой Фридрих Оскарович!

Вот мы с Вами осиротели на весь остаток нашей жизни. Я пишу Вам уже с обратной дороги из Мариинска, приткнувшись на вещах в привокзальном садике, так как все негде было.

Вера скончалась 1 августа в 8 ч. 40 мин. вечера. Схоронили мы ее 3-го в 3 часа дня. Все же родные руки закрыли ее синие глаза, положили в гроб и засыпали землей…

После отъезда ребят ее словно покинули все силенки, она слегла, есть ничего не могла. Меня она ждала и радовалась, говорили всем, что я еду к ней.

Я сидела на табуретке день и ночь трое суток, отходя только за разрешениями в штаб.

На кладбище ее провожали друзья и товарищи по несчастью. Было 10 или 12 человек, старик фельдшер, который так много сделал для нее, ребят и меня, шел всю дорогу с непокрытой белой головой. Там все попрощались с ней. Я прощалась несколько раз за себя, за Вас, за всех детей… И землю бросала также за всех, всех вас…

На кресте я написала карандашом (эти буквы мне обещали выжечь после): „Вера Федоровна Берсенева. Родилась 31 марта 1897 г. – умерла 1 августа 1950 г. Спи спокойно, наша радость, наша любимая мать… “ Всю могилку осыпали цветами и крест тоже».

Я надеюсь, что из этих отрывков мне удалось сложить историю жизни Веры Федоровны Берсеневой.

Ее судьба – отражение судьбы русской интеллигенции. В наше время таких людей мал о. Потеряли мы их в страшных жерновах событий XX века – и это невосполнимая потеря для России.

Примечания

1 Вера Федоровна: Судьба в письмах: В 2 т. Череповец, 2008.

2 Семейный архив Берсеневых-Краузе.

3 Мемуары Фридриха Оскаровича Краузе (мужа Веры Федоровны).

4 Школа рабочей молодежи.

Живая история Страницы жизни Капиталины Петровны Оглоблиной-Аксеновой

Ксения Звягина, Маргарита Лаврова

Школа № 46, г. Воронеж,

научный руководитель 3.Я. Королькова

На центральной улице имени Кирова села Подгорного среди густой зелени деревьев, за высоким забором, расположился небольшой домик с высоким крылечком, крытый сероватым шифером. С 1972 года в нем живет учительница Капиталина Петровна Аксенова. 8 ноября 2008 года ей исполнилось 84 года. Работала она в нашей школе сначала лаборантом в кабинете физики, потом библиотекарем и воспитателем в группе продленного дня, так как место учителя в пригородной школе получить в это время было очень трудно.

Немногословная, приветливая, всегда доброжелательная, она всегда располагает к себе ребят и взрослых. Нам же с Ксюшей захотелось узнать о ее жизни больше.

Чтобы написать нашу исследовательскую работу, мы много раз приходили к Капиталине Петровне, писали запросы в Государственный архив Смоленской области и в Государственный архив Орловской области. Тяжелая судьба семьи Аксеновой-Оглоблиной – это и есть, на наш взгляд, судьба нашей многострадальной Родины в XX веке.

Жизнь семьи в Брянске

Родилась Капиталина Петровна в 1924 году в городе Брянске. Ее отец, Петр Иванович Оглоблин, родился в 1882 году. Мать – Александра Михайловна, 1890 года рождения, окончила гимназию, несмотря на то что ее мать умерла в 42 года от тифа, оставив пятерых детей.

Старшая сестра матери сосватала Александру Михайловну замуж за богатого вдовца, у которого уже было двое детей: Виктор (1907 г. р.) и Елизавета (1916 г. р.). Вскоре у Петра Ивановича и Александры Михайловны родились общие дети: в 1921 году – Георгий, в 1924 году – Капиталина, потом Ольга и Анатолий.

В 1921 году в стране была объявлена новая экономическая политика (НЭП). Власти в Брянске призывали жителей приложить все силы для ликвидации последствий Первой мировой войны, революции и Гражданской войны. Петр Иванович со своими братьями и старшим сыном Виктором откликнулись на этот призыв: построили водяную и паровую мельницы. Народ со всей округи пользовался ее услугами. Многие не верили, что НЭП надолго, считали, что рано или поздно имущество у нэпманов отберут. Но отец Капиталины этому не поверил, считая, что у него все сделано своим трудом, своими руками. Да и работал он на паровой мельнице с сыном Виктором без наемных работников, а на водяной трудились его родные братья. Землю под мельницы сыновьям выкупил дед на окраине Брянска. Кругом был лес. Здесь же отец для своей семьи построил большой деревянный дом, а его брат Алексей Иванович неподалеку открыл хлебную лавку. Капиталина запомнила, что отец часто ездил туда за сушками. Вечерами вся семья собиралась за столом чаевничать. Сушки вешали на самовар. Они становились мягкими, вкусными. В такие часы она чувствовала себя очень счастливой! Детская память навсегда запечатлела воспоминания об отце. «Это был чудесный, красивый и добрый человек, для которого, кроме семьи, никого не существовало. Он очень любил маму, детей, но воспитывал всех строго, не балуя».

Раскулачивание и высылка семьи в Пермскую область

В 1930 году по решению тройки по ликвидации кулачества при Брянском окружном комитете ВКП(б) отец Капиталины Петровны был раскулачен. Основанием для применения репрессии по политическим мотивам в административном порядке послужило Постановление ЦИК и СНКСССР от 1 февраля 1930 года. Капиталине в это время было 6 лет, но она помнит, как к ним пришли мужчины, выгнали всех из дома: отца, мать, братьев. Семью повели на вокзал. Там уже было много народу, взрослых и детей. Невозможно понять, откуда столько злобы и жестокости было между людьми. Что двигало теми, кто «раскулачивал» своего соседа – справного мужика, даже не имевшего батраков, отнимал дом и все имущество, безжалостно выбрасывал на улицу всю семью, детей?

Подъехал поезд. Всех посадили в товарные вагоны по несколько семей в каждый, а куда их повезут – никто не знал. В вагоне были нары и сено. Тут же находился «туалет»: стояло ведро. Поезд останавливался редко, в вагоне было душно, мучил запах мочи и пота. Когда поезд останавливался, мужчины выбегали за кипятком, который продавался на станциях. Кипяток в бидоне был главной «едой» для сосланных. Конечно, у некоторых была и настоящая еда, если они успели захватить ее с собой, но ее хватало ненадолго. Запомнила Капиталина Петровна, что уезжали они по теплу, а приехали в Пермскую область, на станцию Часовая, зимой. К вагонам подогнали лошадей, людей погрузили в сани и привезли в поселок Кусье-Александровский, разгрузили в школе, а затем распределили по квартирам. «Нашу семью поселили в двухэтажном доме. Хозяева жили на втором этаже, а мы и еще две семьи – в двух комнатах на первом».

Поселок Кусье-Александровский был богатым. Здесь выплавляли железную руду. Дома в основном были деревянные, много двухэтажных, работала своя пекарня, почта, детский сад, школа. Местные жители по-доброму относились к поселенцам. Мать, как грамотного специалиста, взяли на работу в школу учителем начальных классов. Отца поставили работать бухгалтером в конторе, старших братьев Виктора и Георгия отправили в Дальний Терым на лесоразработки. Отца оставили в Кусье-Александровском, видимо, потому, что перед арестом ему сделали операцию на ноге. У него была, как в народе эту болезнь называют, «рожа», и рана к этому времени еще не зажила.

Отец – спокойный, рассудительный, никому не причинивший зла, а напротив, многим помогавший в трудный час, не мог смириться со своей судьбой. Он продолжал считать, что произошла какая-то досадная ошибка, и написал заявление в Брянский окружной комитет ВКП(б) о неправильном раскулачивании его семьи.

В государственном архиве Смоленской области сохранился протокол № 11 заседания Тройки по ликвидации кулачества от 19 апреля 1930 года, где написано: «§ 7. Слушали – заявление гр. Оглоблина Петра Ивановича, Жиздринского района, о неправильном раскулачивании.

Постановили – отказать.

Председатель Черкасов.

Секретарь Казанский»1.

К сожалению, сведений об изъятом имуществе и выселении семьи Оглоблиных с постоянного места жительства в архиве не сохранилось.

Семья Оглоблиных три с половиной года прожила в Кусье-Александровском. В 7 лет Капиталина пошла учиться в школу. В ней было три первых класса: один для местных детей и два для детей поселенцев. Судя по этому, поселенцев приехало в несколько раз больше, чем было жителей поселка. Капиталину не устраивало то, что она попала в первый класс к своей маме. В детстве она была смелой, бойкой девочкой. Капиталина пошла к директору школы и заявила: «Как же я учительницу свою буду называть дома мамой?»

По разрешению директора ее перевели в другой класс. В Кусье-Александровском она проучилась три с половиной года, а затем их семью с другими поселенцами на катере переправили в село Дальний Терым. Братья Виктор и Георгий к этому времени сбежали с лесоразработок в Пермь. С этого поселения побеги были частыми, бежали наиболее сильные и молодые, старались затеряться на просторах страны. Жить в Дальнем Терыме было очень тяжело. Отца семья почти не видела. С раннего утра до поздней ночи он работал в лесу, возвращался очень усталым. В бараке, где они жили, было холодно. Многие умирали, не получая медицинской помощи и еды в достаточном количестве. Особенно дети. «Нашу семью горе тоже не обошло стороной. Сначала сыпным тифом заболела младшая сестра Оля, потом брат Анатолий. Так они и умерли друг за другом. Брюшной тиф и „испанка“ свирепствовали в этом селе. Чтобы не умереть с голоду, старшая сестра Елизавета нанялась на работу нянькой в одну местную семью, а мы с мамой собирали в лесу травы, грибы, ягоды. А еще я ходила далеко в лес на местную речку ловить рыбу. Мама давала мне вилку и мешочек. Вода в речке была чистая, прозрачная, холодная. На дне лежали камни. Я заходила в воду, переворачивала их, а там была какая-то тонкая рыбка. Прокалывала ее вилкой и складывала в сумку. Запах этой рыбы и тины остался у меня на всю жизнь. До сих пор не могу есть рыбу, наверное, переела ее тогда, в детстве».

В Дальнем Терыме школа была трехлетней, и пришлось Капиталине в четвертый класс ходить снова в Кусье-Александровский. Дорога была неблизкая – больше четырех километров. Она ей запомнилась на всю жизнь: зигзагообразно шла по лесу и от грязи была выложена бревнами, как и многие дворы жителей поселка. Очень страшно было идти одной по такой дороге в школу рано утром по темну и возвращаться в сумерках, а еще страшнее по узкому мостику переходить речку, но страх побеждало желание учиться. Учеба Капиталине давалась легко.

«Надо было выжить в суровых, жестоких условиях. Помню, однажды родственники прислали нам посылку. Мама дала мне салазки. Я пошла на почту в Кусье-Александровский, чтобы получить ее. Когда возвращалась домой, пошел снег. По глубокому рыхлому снегу тащить салазки с грузом было очень тяжело. Устав, я присела на них и незаметно для себя уснула. Окоченевшую, меня нашли знакомые женщины и привезли домой. Долго проболела воспалением легких, но мой организм победил. Я выздоровела, выжила», – рассказывала нам Капиталина Петровна.

Переживая за свою дочь, отец снял ей угол в Кусье-Александровском. «Скучно и страшно было жить одной без близких и родных, но я старалась подавить в себе этот страх – так хотелось учиться».

Шел 1935 год. Старшая сестра Петра Ивановича – Екатерина в Брянске добилась того, что смогла взять Петра Ивановича и его семью «на поруки». Через 4,5 года Капиталина с родными вновь возвратилась в родной Брянск, но их дома уже не было. Соседи говорили, что сразу после их отъезда по приказу властей его сломали, а бревна вывезли в соседнее село на строительство больницы. Поэтому пришлось жить у родственников в страшной тесноте.

5-й, 6-й и 7-й классы Капиталина закончила в Брянске. На летних каникулах она уезжала в Москву к тете Ольге Михайловне, у которой было двое своих детей, примерно ее возраста. Жили весело, хоть и голодно. Запомнила Капиталина Петровна, как тетя приносила с рынка очень мелкую картошку, мыла ее и варила. «Мы с огромным аппетитом быстро съедали всю картошку, прямо с кожурой».

Петр Иванович устроился на работу на Брянский спиртзавод экспедитором, мать – Александра Михайловна – в школу учительницей начальных классов. Нас удивило то, что ее приняли на работу учителем в школу. Возможно, что немаловажную роль при этом сыграло постановление № 2663 «О школах в труд-поселках» от 15 декабря 1935 года СНК СССР и ЦК ВКП (б), подписанное Молотовым и Сталиным, в котором отмечалось неудовлетворительное руководство Наркомпроса (замнаркома была Н.К. Крупская) «делом обучения и воспитания детей трудпоселенцев». Учителей в стране в это время не хватало.

И казалось, что жизнь как-то налаживается. Вернулся из Перми брат Георгий, устроился токарем на завод «Водосвет». Виктор обзавелся семьей. В 1936 году в семье Петра Ивановича и Александры Михайловны родился сын, которого назвали Анатолием – в память о брате, умершем на поселении. Отцу в бараке дали небольшую комнату-«малосемейку». Конечно, было ужасно тесно, но все-таки хоть какая-то своя крыша над головой. Но новый 1937 год стал роковым в их судьбе.

1937 год. Новый арест отца

«В декабре 1937 года ночью отца вновь арестовали. В комнате все перерыли. Что искали, неизвестно – ничего преступного, конечно, не нашли. За что отца арестовали? Куда увезли? Мать пошла на поиски, нашла его в Брянской тюрьме. В этой тюрьме отец пробыл несколько месяцев, а затем его перевели в тюрьму города Орла. Оставив Анатолия, ему шел второй годик, мама вскоре поехала к отцу в Орел, но там ей сказали, что отец умер. Прошло с тех пор уже 70 лет, но мы так и не знаем всей правды о своем отце, деде, прадеде. А так хочется знать о его последних минутах жизни. Ему ведь было уже 56 лет. Какую угрозу он мог представлять для общества, для власти?»

Нас поразил тот факт, что Александре Михайловне не выдали справку о смерти мужа. От чего он умер? Мы с Ритой, подумав, предположили, что Петр Иванович не умер, а был расстрелян на основании оперативного приказа народного комиссара внутренних дел СССР № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» от 30 июля 1937 года.

Нам с Ритой очень хотелось помочь Капиталине Петровне, и мы написали запросы в Калугу и Орел.

26 ноября 2008 года мы получили ответ из архива Орловской области за № А-135, в котором нам сообщили, что «в частично сохранившихся документах Орловского областного суда за 1937,1938 гг. сведений о Петре Ивановиче Оглоблине не имеется». А наш запрос они направили в УФСБ по Орловской области. С глубоким волнением мы ждали ответа. В 1995 году сын Капиталины Петровны Михаил уже посылал запрос в УВД Калужской области и ему прислали ответ, что «на основании п. «в» ст. 3 Закона России от 18 октября 1991 года «Гражданин Оглоблин Петр Иванович реабилитирован на основании протокола № II»2.

Но Капиталина Петровна хотела знать подробности его смерти. Ее всю жизнь мучил вопрос: «За что отца лишили жизни?»

Мы с Ксюшей подумали и согласились с тем, что история множества людей все еще похоронена в архивах, куда многим нет доступа. А в чем-то уже утрачена без следа. Размеры беды, прокатившейся в 1937–1938 годах по судьбам народа, огромны! Петр Иванович реабилитирован, но ни он, ни его жена об этом уже не узнают никогда, как и многие другие люди из этого поколения. А многие, еще живущие, просто не хотят вспоминать те ужасы, которые они пережили.

Мать Капиталины пережила своего мужа на 35 лет. Она больше не ждала его из мест заключения, но обязана была жить, чтобы воспитать троих детей, оставшихся без отца: 16-летнего Георгия, 13-летнюю Капиталину и 2-летнего Анатолия. Старшие дети, Виктор и Елизавета, имели к этому времени свои семьи.

После ареста мужа Александру Михайловну с детьми выгнали из квартиры в Брянске. «Враги народа» переехали в Брасовский район, в поселок Локоть, к сестре Александры Михайловны Марии Михайловне, муж которой умер в ссылке. Началась ежедневная борьба за кусок хлеба для себя и детей. К концу 30-х годов зарплата учителей начальной и средней школы составляла 100–130 рублей в месяц. Семье приходилось тяжело: одной учительской зарплаты на четверых, конечно, не хватало. «Нельзя сказать, что мы голодали в предвоенные годы, но позволить себе купить что-либо, кроме самого необходимого, не могли. Сильно выручал огород и участок с картошкой, но все же питание было очень скудным», – вспоминает Капиталина Петровна.

Зато сотрудники НКВД в это время получали в среднем 2000 рублей, бесплатную форму: шерстяной костюм, шинель, фуражку – на 2 года, 3 пары белья – на год. Раз в год путевка на курорт и денежное пособие на отпуск. Для жилья семейным предоставлялись 2 комнаты, холостым – комната в коммуналке. Работники НКВД имели также свои магазины, где покупали товары по более низким ценам, чем «население». Высшее руководство НКВД к концу 30-х годов получало зарплату 3000–4000 рублей, государственную дачу, машину, продовольственные пакеты. Хорошо оплачиваемую работу стремились получить и сохранить многие. Думаем, поэтому работники НКВД так рьяно служили власти.

Капиталина Петровна окончила 8-й, 9-й, 10-й классы в поселке Локоть. В 9-10-м классах обучение было платным, но завучем в средней школе работала знакомая родителей по Брянску. Она добилась, чтобы Капиталина училась в старших классах бесплатно. Весной 1941 года она закончила школу. Годом раньше старший брат Георгий ушел на службу в армию. А 22 июня новая страшная беда обрушилась на семью и на всю страну.

Война

Всю молодежь, в том числе и 17-летнюю Капиталину, мобилизовали рыть окопы под Смоленском, говорили, что повезут их всего на несколько дней. Но вернулась она домой только через месяц. Буквально через три дня после их приезда немецкие солдаты начали бомбить Смоленск.

«Летали они низко и стреляли в людей в упор. Прижмешься от страха к земле в траншее и просишь Господа Бога сохранить жизнь. Потом поступил приказ всем вернуться по домам. Голодных, перепуганных, нас пригнали на станцию, а там уже не до нас. Сидели мы на вокзале долго. Не помню точно, но, кажется, на 2-й или 3-й день прибыл поезд с открытыми платформами. Мы залезли на них и приехали в Орел. Здесь нас накормили, дали даже на дорогу пайки».

Где-то на попутной машине, где-то пешком через месяц Капиталина добралась домой. «А следом, кажется, в октябре, немец вошел в наше село. Советские части отступали и расположились в лесу. Село оказалось разрезанным на две части глубоким оврагом. А в центре, где раньше находились советские учреждения, расположились немцы. Здесь был их штаб. Устроили они в центре села и тюрьму. Было очень страшно. Население пряталось в погребах, потому что из леса село обстреливали наши, а из села в них стреляли немцы. Помню, в часы затишья мы на колхозном поле собирали картошку, варили суп и носили в лес своим бойцам. А наша фельдшерица помогала военному врачу лечить раненых. Но среди русских были и такие, кто переходил на службу к немцам. Например, директор спиртзавода Воскобойников был в селе бургомистром».

В соседнем селе открывали церковь. Капиталина с подругой хотели пойти посмотреть, но родители подругу не пустили. Капиталина решила вернуться домой. Недалеко от дома путь ей преградил незнакомый человек. Он спросил у нее: «Где сосредоточены немцы?» Капиталина ответила и быстро побежала домой. В туже ночь было нападение на немцев. Они освободили пленных, забрали раненых, уничтожили комендатуру, расстреляли Воскобойникова.

«Но после этого немцы сожгли наше село, а жителей под конвоем погнали на запад. Шли мы по белорусской земле. Потом, не помню почему, немцы бросили нас и разбежались. Мы вернулись домой. Некоторые успели свое добро закопать в землю перед уходом, но оказалось, что тот, кто раньше вернулся, тот все и разграбил».

Старшего брата Капиталины Петровны Георгия забрали на фронт. Воевал он недолго, вскоре пришла на него похоронка.

После войны ее мать Александра Михайловна получала пособие семье по статье 13«б» за погибшего сына Георгия на себя, и на малолетнего сына Анатолия с 1 сентября 1950 года по 1 сентября 1952 года – 204 рубля. До совершеннолетия Анатолия семье еще давали паек – 8 кг овсяной или соевой муки.

Страшными были и послевоенные годы, особенно 1946 год. «Помню на колхозном поле я копала мерзлую картошку, собирала траву, сушила ее, смешивала с картошкой. Мама и десятилетний брат Толик опухали от голода, а я почему-то нет. Видно, был крепким молодой организм». Летом 1946 года поехала Капиталина Петровна с другими женщинами в Белоруссию за хлебом, но там заразилась тифом и еле добралась домой. Положили ее в больницу, обрили волосы на голове. «Придет, бывало, мама, смотрит, смотрит на меня через окошко, показывает на мою лысую голову и плачет. А я изо всех сил кричу ей: „Мамочка, не волнуйся, они отрастут!“». Районо, слава богу, оказало помощь деньгами. Кроме того, порекомендовали пойти на подготовительные курсы, чтобы получить педагогическое образование, учителей в стране не хватало.

«Закончив курсы, я экстерном сдала испытания при Комаричском педагогическом училище. К последнему экзамену сил практически не было, от голода кружилась голова. Наступило вдруг полное безразличие. И я пошла прочь от училища, но меня догнала преподавательница курсов, похвалила, подбодрила и сказала, что я и последний экзамен сдам на „5“. И я, собрав все силы, пошла на последний экзамен по педагогике, сдала его также на „5“. На экзамены приехало много молодых людей, но на все пятерки сдало лишь пять человек, в том числе и Капиталина Петровна.

Так она стала дипломированным учителем начальных классов.

А 2 июня 1947 года ее перевели в деревню Глушнянка (позже она стала называться Краснополье) Глодневского сельсовета заведующей начальной школой. Дали ей квартиру в селе. «Я забрала к себе маму, брата Анатолия, которому шел 11-й год. Большая часть людей в селе еще жила в землянках, так как село в войну было сожжено немцами. Школа представляла собой печальное зрелище: маленькая развалюшка». Ежедневно Капиталина Петровна ходила к председателю колхоза, председателю сельсовета и умоляла их построить новую школу, так как детей в деревне было много. А потом целыми днями пропадала на стройке. К сентябрю небольшая, но светлая школа была построена. Председатель колхоза в качестве поощрения выделил Капиталине Петровне небольшую квартиру при школе. Непросто было молодой учительнице в первый год работы в отдаленном селе. После занятий с учениками ходила на колхозное поле: помогали полоть овощи, осенью убирали урожай, собирали колоски. Голодные дети не имели права есть зерна или уносить их с собой, за этим строго следил колхозный объездчик на лошади. В школе не было света, учились при керосиновой лампе, но работу свою она любила и отдавала все свои силы.

Жизнь Капиталины Петровны изменилась в 1952 году. «Мама ушла на пенсию, брату уже исполнилось 16 лет – помощник в доме, но все же еще не работник». Теперь хозяйкой и главной «добытчицей» в доме стала Капиталина Петровна. Был у нее жених, он заканчивал военное училище, но она в 1952 году вышла замуж за местного парня Алексея Аксенова. Он служил в Германии и летом приехал в отпуск. Проводил из клуба, где проходило комсомольское собрание и танцы. При прощании сказал: «Завтра пойдем регистрироваться». «Я думала, он пошутил, а Алексей обратил все всерьез. 17 января зарегистрировались. 20 января он уехал служить в Германию».

Почему не дождалась своего жениха? «Мне было уже 28 лет, и я прекрасно понимала, что оставить пенсионерку маму и несовершеннолетнего брата в деревне не смогу, а жизнь с военным – это постоянные переезды. Кому понравится мой „хвост“: мама, брат. Пришлось создавать семью не по зову сердца, а по разуму. В деревне же без мужских рук жить было невозможно. Вот так и прошагали мы с Алексеем Васильевичем по жизни 50 лет. Все было в жизни: и плохое, и хорошее, научились понимать друг друга, уважать, поддерживать в трудные минуты». В 1953 году родился сын Виталий.

Ее второй сын Михаил родился в 1956 году. Он живет со своей семьей в селе Подгорное. С сыновьями Капиталине Петровне повезло, особенно с Михаилом. Не каждая дочь смогла бы с такой любовью заботиться о матери. Ни в доме своего отца Петра Ивановича, ни в своей семье Капиталина Петровна никогда не слышала матерных слов. Чтобы не отставать по уровню развития и образования от своей жены, Алексей Васильевич заочно окончил Ярославский сельскохозяйственный техникум и стал работать в школе завхозом. В 2002 году, сразу после золотой свадьбы, Алексей Васильевич умер от сердечного приступа. В последние годы Капиталина Петровна живет в достатке, но суровая, жестокая судьба, выпавшая в ее детстве и юности, практически на всю жизнь подорвала ее здоровье.

Наша исследовательская работа подошла к концу. И в это время мы получили письмо из УФСБ г. Брянска с архивной справкой. Как мы и предполагали, арестовали Петра Ивановича 17 декабря 1937 года по обвинению в проведении контрреволюционной агитации и пропаганды, то есть в преступлении, предусмотренном ст. 58 п. 10 УК РСФСР. В справке говорилось: «Заседанием особой тройки при УНКВД по Орловской области от 21 декабря 1937 года постановили Оглоблина Петра Ивановича – расстрелять. Приговор приведен в исполнение 10 февраля 1938 года в г. Брянске. Сведений о месте захоронения Оглоблина П.И. в деле не имеется. 1 августа 1989 года заключением прокуратуры Брянской области Оглоблин Петр Иванович реабилитирован».

Так, спустя 70 лет, семья Аксеновых узнала, наконец, правду о своем отце и дедушке.

Примечания

1 Государственный архив Смоленской области. Ф. Р-2360. Оп. 3. Д. 19.

2 Там же. Л. 46.

Солдата расстреляли, семью сослали…

Борис Скрябин

С. Быково Измалковского района Липецкой области,

научный руководитель Л.Н. Нагаева

О судьбе Ивана Пикалова и его семьи (жены, детей, родителей) я узнал на занятиях краеведческого кружка от нашего руководителя Любови Николаевны Нагаевой. Все услышанное меня очень взволновало, и появилось огромное желание принять участие во Всероссийском конкурсе «Человек в истории. Россия – XX век».

Начались поиски необходимых материалов для написания работы: обращения в Измалковский районный комиссариат за консультациями и в Ливенское городское отделение УФСБ по Орловской области, знакомство с сыном Пикалова Валентином Ивановичем, также репрессированным и реабилитированным.

Оказалось, самое главное в этом исследовании – знакомство с уголовным делом Пикалова Ивана Митрофановича, которое хранится в архиве УФСБ РФ по Орловской области, анализ сведений из него и, наконец, выводы, благодаря которым реабилитационная комиссия вынесла оправдательный приговор. Но работать с уголовным делом, как я узнал, имеют право только близкие родственники. Задача оказалась не из легких.

От имени администрации моей школы мы сделали запрос в УФСБ РФ по Орловской области с просьбой выслать нам выписку из архивного уголовного дела на репрессированного Пикалова Ивана Митрофановича, 1907 г. р., уроженца д. Хухлово Ливенского района Орловской области (ныне Измалковского района Липецкой области), и привести данные, на основании которых Пикапов И.М. был приговорен к высшей мере наказания – расстрелу. Такую выписку нам прислали, за что огромное спасибо сотрудникам УФСБ по Орловской области, а особенно начальнику архивного отдела.

С Татьяной Тихоновной Пикаловой мне не удалось встретиться – к великому сожалению, она умерла в 2004 году, но осталась видеозапись с ее интервью корреспонденту ливенского телевидения и ее многочисленные фотографии. Я много раз встречался с ее сыном, реабилитированным в 2000 году, Валентином Ивановичем Пикаловым, проживающем в г. Ливны Орловской области. Он познакомил меня со своим семейным архивом, слишком дорогими и важными для него документами того жестокого времени, поделился воспоминаниями о трагической судьбе своего отца, о своем детстве и юности, которые стали несчастными из-за сталинского режима.

То, как он бережно хранит эти документы, привело меня к страшной мысли, что этот человек и сегодня еще боится возврата старого режима. Но все-таки, может быть, они так дороги ему потому, что связаны с потерей самых близких людей– отца и брата? Кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы они были живы и находились рядом с ним?

Важные материалы для моей работы дала мне племянница Ивана Митрофановича Пикалова по линии его младшей сестры Марии – Любовь Николаевна Нагаева.

Воспоминания старожилов деревни Хухлово также помогли мне больше узнать о своем земляке, его семье, о том страшном времени.

В родной деревне Хухлово Хмелевской волости Ливенского уезда Орловской губернии. Семья

Из рассказа Любови Николаевны Нагаевой я узнал, что родился Иван Пикапов в большой крестьянской семье: отец Митрофан Никанорович, 1874 г. р., мать Прасковья Егоровна, 1876 г. р., из 14 детей в живых осталось семеро (бабушка, шутя, говорила: «Дай, Господь, детей да с подморцем», ведь выживали только крепкие дети).

«В деревне Хухлово да и во всей округе семью Пикаловых звали „по двору“ „Кузнецовы“, потому как род их был мастеровой, смекалистый, обученный многим ремеслам, но основным – как говорили раньше, „кровным“, – было кузнечное дело, которое передавалось от одного поколения другому», – вспоминает односельчанка Мария Павловна Бронникова.

В конце XIX – начале XX века крепко на ногах стояло хозяйство Митрофана Никаноровича: собственная молотилка, кузница, лошадь, корова. Митрофан Никанорович был уважаемым человеком в селе, скромным, рассудительным, грамотным – закончил церковно-приходскую школу. Кроме простых заказов односельчан, мастерил ажурные решетки на окна, двери для строящихся православных церквей.

Митрофан Никанорович построил перед революцией для своей большой семьи добротный, по тем временам, кирпичный дом под железной крышей.

Подраставший сын Иван, имевший по тем временам неплохое образование – три класса, в 15 лет стал настоящим помощником отцу.

Позади революция 1917 года, Гражданская война, НЭП, началась эпоха коллективизации. Семью Митрофана Никаноровича не тронули, потому что после революции его хозяйство раздробилось, ввиду обложения налогами, и часть имущества была передана в образованный колхоз «Заветы Ленина».

Позднее Иван Митрофанович Пикалов служил, судя по первой фотографии, в частях Красной армии; вполне возможно, являлся участником военного конфликта с японцами у озера Хасан (29 июля —11 августа 1938 года), потому что дома были разговоры об этом. На второй фотографии – сложенные на коленях руки кузнеца-красноармейца Ивана Пикалова, спокойный, уверенный в себе взгляд, а третья фотография – еще мирного, но предвоенного времени, последняя в его жизни и жизни его семьи.

Женился он в 1935 году на Татьяне, которой едва миновало 17 лет, а Иван был старше ее на 10 лет. Стали хозяйствовать: Иван пошел работать на кузню, Татьяна – в поле, на свинарнике, на разных работах.

«В 1937 году родился я, и меня назвали Валентином, а в предвоенном 40-м родился еще один брат, которого назвали Леонидом, – вспоминает Валентин Иванович. – Отец шутил, что подрастут „мужики“, заживем с такой рабочей силой на славу».

Война

Иван Пикапов был мобилизован в ряды действующей армии 18 июля 1941 года. Вызвали в Ливенский РВК Орловской области на сборный пункт и отправили на фронт. Иван Митрофанович служил красноармейцем-кузнецом 936-й отдельной эксплуатационно-телеграфной роты. С начала войны домой приходили письма, которые, к сожалению, не сохранились, но затем связь оборвалась.

Оборвалась она потому, что 3 января 1942 года красноармеец Иван Пикапов был арестован Особым отделом НКВД Брянского фронта и 22 января осужден военным трибуналом 121-й стрелковой дивизии по статье 58-1 «б» УК РСФСР, приговорен к высшей мере наказания – расстрелу, без конфискации имущества, за отсутствием такового у осужденного. Приговор приведен в исполнение 31 января.

Об этом мы узнали из справки о реабилитации И.М. Пикалова, выданной военной прокуратурой Московского военного округа 27 июня 2001 года.

Расстреляли не враги, а свои… Но семье ничего не сообщили.

Семья была в полном неведении о том, где находится муж и отец двоих детей. А поздней ночью 10 апреля 1942 года к его жене Татьяне с двумя малыми детьми (Валентину было пять лет, а младшему Лене всего лишь два годика) постучали в окно. Пришли двое военных и представители местной власти со страшным обвинением: «Изменник Родины твой Иван, а вас, как семью изменника, в ссылку».

Из справки прокуратуры Орловской области следует, что «Пикалова Татьяна Тихоновна, 1917 года рождения, уроженка д. Пешково – Гремяченские выселки Ливенского района Орловской области, осуждена 10 марта 1942 года постановлением Особого Совещания при НКВД СССР по ст. 58-1 «в» УК РСФСР, как член семьи изменника Родины, выслана из места жительства на спецпоселение в Туганский район Новосибирской области сроком на 5 лет».

А выслали их в связи с тем, что в тогдашнем Уголовном кодексе РСФСР в ст. 58-1 подпункт «в» было сказано, что «остальные совершеннолетние члены семьи изменника, совместно с ним проживающие или находившиеся на его иждивении к моменту совершения преступления, подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири на 5 лет».

Иван Пикалов

В.И.Пикалов с мамой в Ливнах

М.Н.Пикалов с женой Прасковьей Егоровной и дочерьми Евдокией и Марией у своего дома

Валя Пикалов (крайний справа в первом ряду). Сибирь, 1947

Красноармеец-кузнец И.М. Пикалов

И.М. Пикалов, кавалерист Красной Армии (крайний справа)

Валентин Иванович вспоминает: «Потрясенная горем, мать упала на пол, кричала не своим голосом: „За что? Отправляйте меня одну или тут же расстреляйте. Я же мужа на войну проводила, за что же детей терзаете, какой с них спрос? “

Было дано по инструкции полтора часа на сборы. Родной дом, корова в хлеву, овцы, сено, дрова, зерно – покинуто все, что так дорого доставалось в лихую военную годину… Разрешили взять с собой немного муки и пшена – всего 10 кг груза.

«Нас посадили в телегу, глубокую, обшитую досками по краям, с небольшими узелками. Мы отправлялись в страшную неизвестность под конвоем солдат особого отдела. Хорошо помню, как нас увозили, но совершенно ничего не понимал, что со всеми нами происходило», – с болью в голосе говорит Валентин Иванович.

«С тех пор тревога, обида, какой-то панический страх настолько переполняли мою душу, что я всех и всего боялся еще долго-долго, хотя внешне виду не подавал и ни с кем об этом никогда не откровенничал», – продолжил он свой рассказ.

В сопровождении конвойного их повезли на железнодорожную станцию. Следующая остановка – Елецкая тюрьма, где просидели с начала апреля до Пасхи на карантине. Отправились в Сибирь 25 мая 1943 года. Снова дорога – длинный-длинный путь в вагонах для скота, отапливаемых печкой-буржуйкой.

Валентин Иванович вспоминает: «На пунктах остановки и переформировки составов нас снова отправляли на несколько дней по тюрьмам. А потом опять вагоны для скота. Состав трогался резко, без предупреждения, люди падали с лавок, плакали малые дети. По пути стали давать хлеб (мы его называли «пайка», если его сразу не съешь, он рассыплется, поэтому «пайка» скалывалась лучинами), иногда почему-то давали селедку, после которой страшно хотелось пить, а воды катастрофически не хватало, на некоторых станциях давали просто кипяток, которым можно было хоть немножко согреться. Мучительный путь, казалось, был бесконечным. Месяц вез поезд эшелон горя людского в Сибирь, дети, больные люди стойко переносили тяготы страшных условий. Умерших выносили на очередных остановках состава. И смерть была уже не страшна, просто стала обычным явлением. Вспоминаются серые, истощенные, хмурые, безразличные лица».

Конечная железнодорожная станция – Томск. А дальше везли на санях к месту жительства. Приходилось менять лошадей. Мать боялась, что возница бросит их в глухой тайге, шла рядом с ним. Войти в избы обогреться, попить кипятку дозволялось только с разрешения конвоя на короткие минуты, чтоб не держать обозы.

«Жизнь, нисколько не похожая на жизнь…»

Адрес нового места жительства запомнился навсегда: Новосибирская область, Туганский район, Александровский сельский совет, д. Малиновка.

А в это время дедушку Митрофана Никаноровича Пикалова, который еще не оправился от несчастий – гибели сына Ивана, ареста и отправки в ссылку невестки и двух малолетних внуков, – вызвали в город Ливны в НКВД, где сказали коротко и ясно: готовьтесь к отправке с женой в Сибирь сроком на пять лет, как родители «изменника Родины».

Стали готовить котомки для отправки в Сибирь. Митрофану Никаноровичу в 42-м исполнилось 68 лет, а его жене Прасковье Егоровне – 66.

Бабушка на коленях стояла перед иконами и молилась день и ночь, просила Бога спасти малых детей в холодной и голодной Сибири, невестку-вдову, своего сыночка Яшу, который после окончания Воронежской военной школы комсостава успешно воевал и имел уже правительственные награды.

К счастью, от командования части Якова Митрофановича Пикалова пришли бумаги в НКВД в г. Ливны с ходатайством о помиловании родителей, поэтому старые люди не были сосланы.

Тем временем семья репрессированных – Татьяна Тихоновна со своими малолетними сыновьями Валей и Леней устраивала свой быт в далекой стороне – Сибири.

«Поселили нас сначала в старую баню на две недели на карантин, а затем жили в первом бараке, потом во втором, а позже перешли на квартиру. Мирная жизнь устраивалась медленно и трудно. И была она бедной, скудной, полуголодной. Терпели жестокую нужду, лишения, невзгоды, голод и холод. Мать устроилась на работу в артель „Красное знамя“, главным занятием ее было валяние валенок. Это очень трудоемкое, в принципе, мужское дело, и мать приходила с работы смертельно уставшая, ей приходилось биться из последних сил, чтобы выжить, – вспоминает Валентин Иванович. – Село было большое, поэтому ссыльных было очень много. Ежемесячно мать ходила пешком в район отмечаться в комендатуре, в дождь ли, в лютый холод, голодная, еле брела домой… Всех соседей помню прекрасно. Это были добрейшие люди, которые стремились помочь, обогреть, хоть как-то скрасить нашу нелегкую участь… В селе была столовая (хорошо помню деревянные ложки), пекарня. Детям в день выдавалась норма хлеба – 200 г, взрослым – 400 г. Часто и сейчас снится село, речка, вода мутная. В этой речке водилась рыба хариус. Крючков у меня не было, а делал их я из обычной швейной иголки и так ловил рыбу. Приносил домой на прокорм, а если был удачный лов, продавал на станции железной дороги, а иногда директору МТС. Трудно было прокормиться, помню, как один раз „побирался“, собранные крохи приносил домой брату и мамке. Выручала и тайга: приходилось ходить за топливом, собирали сушняк – его было много, но приходилось доставать из-под снега, тащить домой, рубить, а затем растапливать печь. И самое страшное, неразрешимое заключалось в вопросе: почему? Почему все так сложилось? И тоска по родному крову, глубокая необъяснимая тоска… Очень редко приходили от дедушки и бабушки посылки: шерстяные носки, варежки, кусочек сала. Это был настоящий праздник! В Сибири я пошел учиться в первый класс. Учился плохо».

На общей фотографии класса (сибиряки и ссыльные, малолетние «враги народа») – крайний в первом ряду справа – Валя Пикалов, истощенный, бледный, с испуганным выражением лица. После третьего класса пошел на летних каникулах работать подпаском, получал зарплату ежедневно – пол-литра молока и 1 рубль. А после четвертого – подмастерьем в карьер, где делали из глины кирпичи. Лошади, которых водили по кругу, месили глину, а он помогал руками раскладывать готовую глиняную массу в деревянные станки, прессовал, дощечкой их выравнивал, а потом выкладывал на ребро для просушки. Заработал за лето какие-то деньги, и мать купила к школе ему костюм с начесом.

На всю жизнь запомнил Валентин Иванович смерть своего родного брата Лени:

«Ленька был маленьким, светящимся от истощения, я его очень любил и старался хоть какую-то лишнюю крошку отдать ему. Мы ходили к железнодорожной станции, где проходили товарные составы, которые в те дни провозили жмых. Мы с другими ребятами тоже побежали на станцию собирать по откосам ссыпающиеся куски жмыха, но этот день был очень неудачным. Стоял лютый мороз в Сибири. И, по-видимому, Ленька в своей худенькой одежке перемерз, и вечером у него резко подскочила температура. Он начал бредить, а поздним вечером пришла с работы мамка. Она была такая веселая: впервые за все время нашего пребывания в ссылке она принесла с пекарни целую буханку хлеба. Она стала звать Леню: „Сынок, сынок, глянь, какой гостинец я принесла! “Но у Лени уже начались судороги. Он умер от менингита».

Я очень долго рассматривал ветхие листочки, на которых цветными карандашами вылил свое безутешное горе 10-летний мальчик в связи со смертью младшего брата, которого и лечить-то было нечем, и угас он за два дня.

«Уезжать домой нам нужно и можно было в срок, но денег на дорогу не было. Тоска по родному дому, дедушке, бабушке была нестерпимой. Помню, какмать летом косила сено, работала в леспромхозе, бралась за любую тяжелую работу, чтобы заработать копейку на билет домой. Мне было 12 лет, а на дорогу купили детский билет, на станциях появлялись контролеры, я забирался на третью полку, сворачивался калачиком и явно был похож на маленького мальчонку из-за моей худобы. Еда вскоре закончилась, так что пришлось продать купленный мне милестиновый костюм в дороге, лишь бы только прокормиться…»

Вернулись в родное Пешково они только 6 сентября 1949 года. Позади 6,5 года ссылки. Родина встретила холодно и неприветливо. В первый же день они пошли к председателю сельсовета отмечаться, что явились домой после отбывания наказания, и тот в первую очередь спросил: «Как дальше будете жить, „враги народа“?» На какую-то помощь рассчитывать не приходилось.

Валентин Иванович пошел в школу опять в пятый класс неподалеку от родного села, где и проучился два года. Отношение к нему со стороны директора было плохое: за малейшую шалость он говорил: «Ты что, опять… туда… захотел?» Эти унижающие детское самолюбие слова намертво врезались в память Валентина Ивановича. Страх попасться директору на глаза делал его взрослее. Он так и не стал пионером, потому что клеймо «врага народа» продолжало преследовать его.

«В нашем, уже покосившемся доме жил милиционер, в пятистенке стояла его лошадь. Сначала жили на квартире, потом у тетки Матрены, а затем милиционер уехал, и мы перебрались в родной дом. Как жить? Нечем топить печь, нечего есть. Чтобы получить продовольственную карточку, надо работать. В 1952 году стена дома отвалилась, крыша потекла, соломы не было, крыть было нечем, да и стену восстанавливать было не на что. И мать в этом же году завербовалась в г. Ливны Орловской области. Работала грузчиком, копала грунт вручную под строящиеся дома на главной улице в г. Ливны – на Ленинской. Платили мало, хватало только на хлеб, так и перебивались».

8-й, 9-й, 10-й классы Валентин Иванович закончил в Оберецкой средней школе Измалковского района Орловской области. Сначала брать в школу не хотели– нужно было платить за обучение в средней школе, необходимо было представить справку, что отец погиб, потому что льготой пользовались дети погибших отцов, но такую справку ему никто не выдал. Но кто-то пожалел мальчика, и он начал учиться бесплатно. Ходил пешком за 11 километров в школу в один конец, потом в другой.

«Помню, как в 8-м классе после осенних каникул пришли все в школу и начали шушукаться: учителя немецкого языка Владимира Ивановича, родом с д. Кунача Ливенского района, забрали и посадили в Ливны в тюрьму. Якобы на Октябрьскую он был вместе с другими учителями и с кем-то из односельчан на небольшой вечеринке, что-то неприятное сказал о Сталине, а „стукач“ его „заложил“, поэтому учителя арестовали, но выпустили уже после смерти Сталина. После этого он как-то отозвал меня в сторонку и хотел что-то спросить у меня: я просто отшатнулся от него и никогда с ним в присутствии учеников и учителей не разговаривал. Я всего страшно боялся», – говорит Валентин Иванович.

После 10-го класса он пошел работать токарем на Ливгидромаш. В 1956 году забрали в армию, служил на целине в Оренбургской области на станции Айдырля.

В 1961 году Валентин Иванович поступил в Калужское ПТУ по специальности радиомеханик на заочное отделение. Начал работать в Орле, в 1965 году женился, в 1966 году родился сын Олег, и они с семьей переехали в Ливны. В 1972 году В.И. Пикалов поступил в Смоленский техникум связи, который закончил с отличием. 45 лет проработал телемастером, 13 лет – инженером-технологом. Министерством связи награжден знаком «Почетный радист», имеет звания «Отличник службы быта» и «Ветеран труда».

Мать его до пенсии работала в строительной организации СМУ-7, специальности не было, поэтому приходилось выполнять самую тяжелую ручную работу, которая и оплачивалась меньше всего. Здесь же от организации получила однокомнатную квартиру, в которой и прожила всю свою оставшуюся жизнь.

«Прошло чувство страха, как-то стерлось незаметно, но горькие воспоминания, обида не дают покоя уже и в пенсионном возрасте, – продолжает свой рассказ Валентин Иванович. – Государство прибавило три сотни к пенсии за искалеченное детство, за постоянные объяснения о своей политической благонадежности. Даже сыну Олегу однажды пришлось объясняться по поводу своего происхождения.

Постоянно хотелось узнать всю правду о гибели отца, какой бы она ни была тяжкой, горькой».

Красноармеец-кузнец 936-й отдельной эксплуатационно-телеграфной роты Иван Пикалов реабилитирован посмертно

Как рассказывает Валентин Иванович, к справкам о реабилитации мужа, своей собственной и сына Татьяна Тихоновна отнеслась как будто бы безразлично – считала, что на государство обижаться нельзя, ведь судило нас не нынешнее правительство, а с прежнего какой теперь спрос?

Но я считаю, что реабилитация – это все-таки торжество правды.

Иван Митрофанович Пикалов в 1992 году был, наконец, полностью реабилитирован. Но человек, ушедший на фронт и признанный «изменником Родины», приговоренный к высшей мере наказания, никогда уже не узнает, что государство признало свою ошибку за вынесенный им такой жестокий приговор.

Но ведь живы еще и сын, внук, правнуки Ивана Пикалова. Пусть хоть они знают, что их отец, дед, прадед был ни в чем не повинен.

На запрос от имени администрации общеобразовательной школы с. Быково Измалковского района Липецкой области в УФСБ РФ по Орловской области с просьбой выслать выписку из архивного уголовного дела на И.М. Пикалова, а именно: в чем он обвинялся и имеются ли сведения о месте захоронения репрессированного, был получен ответ 26 декабря 2008 года № 10/6149, из которого следует, что в УФСБ России по Орловской области хранится уголовное дело № 16760-П по обвинению Пикалова Ивана Митрофановича.

Благодаря этой архивной выписке мне, наконец, удалось установить, что в закрытом судебном заседании в г. Ельце 22 января 1942 года военным трибуналом 121-й стрелковой дивизии И.М. Пикалов был приговорен к высшей мере наказания – расстрелу на основании ст. 58-1 п. «б» УК РСФСР.

Выяснилось, что военным трибуналом И.М. Пикалов признан виновным в том, что 13 ноября 1941 года он был командирован командиром роты для приобретения шерсти для валенок в село Измалково, поблизости своего постоянного места жительства, где стояло отделение бойцов 936-й роты. Когда 26 ноября 1941 года отделение начало отходить из села Измалково, Пикалов, несмотря на предупреждение командира отделения, с частями Красной армии не отошел, а направился в сторону немцев, в село Хухлово, где проживали его родители. В названном селе Пикалов находился во время оккупации немцами и после их изгнания, то есть до 26 декабря 1941 года, после чего добровольно явился в свою часть. А 3 января 1942 года был арестован Особым отделом НКВД Брянского фронта. Приговор приведен в исполнение 31 января 1942 года. Сведений о месте захоронения в архивном деле не имеется.

Военная прокуратура Московского военного округа при Генеральной прокуратуре Российской Федерации вынесла заключение № 7/827-01 от 27 июня 2001 года о реабилитации И.М. Пикалова в соответствии со ст. 3«а» и ст. 8 Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 года.

В заключении о реабилитации говорится: «Изучением дела установлено, что Пикалов И.М. действительно своим командиром роты был отпущен домой для закупки шерсти на валенки. Так как во время возвращения в свою часть 26 ноября 1941 года был ранен, то вернулся к себе домой в деревню Хухлово, которая была оккупирована немецкими войсками. Находясь дома, Пикалов скрывался от немцев и занимался лечением раненой руки. По выздоровлении 22 декабря 1941 года добровольно убыл в свою часть, куда прибыл 26 декабря 1941 года. Обстоятельства его изменнических действий в пользу Германии, как на предварительном следствии, так и в суде, не выяснены. Обвинение его в совершении преступления, предусмотренного ст. 58-1 п. „б“ УКРМСФСР, является надуманным. Доказательств совершения им измены Родине, а также реальных пособнических действий в пользу немецкой армии в деле нет. Таким образом, Пикалов И.М. был привлечен к уголовной ответственности необоснованно, по политическим мотивам».

Собственное расследование

После этого я попытался провести собственное расследование. Из рассказов Л.Н. Нагаевой, услышанных от ее тети Евдокии Митрофановны, проживавшей на тот момент с родителями в деревне Хухлово, я узнал, что ее брат действительно занимался сбором овечьей шерсти у населения в деревнях Хухлово, Быково, Бережки и селах Пречистено, Гниловоды и Измалково Ливенского района Орловской области (ныне Измалковского района Липецкой области) по приказу командира части. Но по возвращении в свою часть 26 ноября 1941 года Иван Пикалов был ранен и вернулся домой.

Немцев в тот момент в наших местах не было.

На занятиях краеведческого кружка мы подробно изучали материалы Елецкой операции, которая явилась первым крупным поражением частей немецкой армии в декабре 1941 года. Здесь было положено начало разгрому гитлеровцев под Москвой. Мы опрашивали местных жителей о военных событиях, проходивших на территории Пречистенского сельсовета (куда и входит деревня Хухлово) в 1941–1942 годах.

Изучали мы и информацию Измалковского районного архива Липецкой области, из которой следует, что с 6 на 7 декабря 1941 года 45-я и 134-я немецкие дивизии проходили через деревни Хухлово и Быково в сторону села Измалково.

А 10 декабря кавалеристы генерала Крюченкина перерезали шоссе Елец-Ливны, заняв Хухлово. Всего же наш Измалковский район находился под немецкой оккупацией семь дней, с 4 по 11 декабря 1941 года, причем больших боев на его территории не было.

Следовательно, И.М. Пикапов мог быть дома 6–7 декабря 1941 года в момент нахождения там немцев, но данных о пособнической, изменнической деятельности немцам на территории выше указанных населенных пунктов со стороны местного населения и военнослужащих Красной армии нигде не было зарегистрировано.

В результате я пришел к следующим выводам:

В наскоро оформленном деле на красноармейца И.М. Пикалова даже не были точно указаны дни оккупации нашего района немцами, в том числе и деревни Хухлово, так как в деле указано, что «Пикалов И.М. 26 ноября направился в сторону немцев в д. Хухлово».

Добровольное появление в своей части после лечения красноармейца И.М. Пикалова не явилось оправдательной причиной для смягчающих обстоятельств при рассмотрении уголовного дела военным трибуналом, назначившим высшую меру наказания.

Доказать свою правоту Иван Пикалов не мог, да, скорее всего, его никто и не слушал.

Доказательств и свидетельских показаний об измене Родине И.М. Пикаловым в деле не имеется.

Следовательно, И.М. Пикалов привлечен к уголовной ответственности и к высшей мере наказания необоснованно, вследствие чего и семья красноармейца пострадала безвинно, без всяких оснований.

Возникает вопрос: чего же стоила человеческая жизнь в то время жестоких законов, принятых жестокими людьми?

Долгое возвращение домой

Алина Картавцева

Школа № 56, г. Воронеж,

научный руководитель О.Н. Кучина

Для современной молодежи XX век – уже история… И сейчас довольно трудно найти человека, который может рассказать о 20-х и 30-х годах. А ведь это время – очень важный для России период.

Но мне очень повезло. Рядом со мной живет Татьяна Тимофеевна Малахвеева, которая согласилась рассказать о своей жизни.

К сожалению, не осталось никаких документов, которые смогли бы дополнить рассказ Татьяны Тимофеевны. Но, может быть, это делает ее историю еще более ценной: другой возможности получить это свидетельство нет. В своей работе я постаралась сохранить самобытность ее речи.

Татьяна Тимофеевна родилась в 1918 году в селе Новая Усмань Воронежской губернии в крестьянской семье. Ее детство прошло по тем временам обычно: ходила в школу, благо, рядом была, а то иным ребятишкам проходилось и за несколько верст идти…

Отец всегда продавал весной в столовую морковку, бурак, капусту, а самим иногда не хватало. Зато привезет с ярмарки бочонок хамсы, ситный хлеб (обычный сами пекли) – это был гостинец детям.

Родители держали Татьяну с братом и сестрой в ежовых рукавицах. Каждый имел обязанности по дому, и, если они плохо выполнялись, было худо. Помнится случай, когда Татьяна и Вася убежали в соседний двор кататься на качелях, забыв пополоть грядки. Отец тогда задал им такую порку, что садиться было больно.

Жили побогаче остальных. Сначала односельчане вроде нормально относились, а потом, когда коллективизация пошла, уже стали присматриваться. Шел 1929 год. Начиналось раскулачивание. Родители Татьяны Михайловны как раз старый дом развалили, построили новый – хороший, один на всю деревню: из красного кирпича, оцинкованным железом крытый… В 25-м году построили.

А через четыре года, когда раскулачивать стали, хозяйство все забрали: корову, лошадь, овец, какие были, свинью. Все забрали. И выгнали из дома. Выгоняли жестоко: обзывали по-всякому, детей тоже не щадили. И страшно было. Сначала налогом обложили огромным: «давай деньги, давай хлеб, давай это, давай то…», невыносимо. А где взять? Нету! Год продолжалась эта травля. Потом, когда стало ясно, что денег больше не получить, пришли раскулачивать.

И конфисковали все. Дом, хозяйство… Вроде как, сказали, в уплату налога: «Не можете выплатить, давайте так».

Конечно, не одной этой семье досталось. Таких много было: и дальние родственники и соседи… Татьяне Тимофеевне тогда шел тринадцатый год, а ее брату– пятнадцать, сестре – восемнадцать. Была зима. Холодная, лютая…

Идти им было некуда, потому что большинство соседей были либо сами лишены жилья, либо не хотели принимать у себя «кулаков». Поэтому выгоняли долго… Семью выгонят из дома, а они обратно приходят; снова выгонят, опять вернуться… Потом дом разрушили: сняли крышу, разбросали листы железа (потом их растащили соседи), стены сломали – почти по кирпичу разнесли. Вернуться теперь было некуда, приютили дальние родственники. Зиму пережили у них. Тяжело было – у тех своя семья большая…

Прошла зима. В марте арестовали отца Татьяны Тимофеевны и посадили в тюрьму. Семья осталась без кормильца.

Ночью 12 апреля за оставшейся семьей прибыла «карета». И мать, и дети, и их приютившие поняли: «приехали». Тогда это слово имело особое значение. Рано утром, еще и светать не начало… Приехали забирать.

«Собирайте вещи. Выселка. Вас выселяют, чтобы вы здесь не вредили: вы кулаки, вредители!» Не ожидали. Даже и разговора не было, что будут совсем выселять… Думали, в покое оставят. Нет, не оставили. В спешке побросали в узлы всякую одежду, постель.

Посадили в повозку и увезли в Воронеж, в «подбанк», так дом назывался, куда всех ссыльных на ночь определяли. Там уже было много семей, потом еще прибыли… И вдруг неожиданная радость: отца отпустили! Из тюрьмы вышел, и с семьей – на выселку…

На следующий день всех согнали на вокзал, погрузили в вагоны товарного поезда без малейших удобств – ни окон, ни сидений, даже не вычистили: до людей там, видимо, возили уголь…

И повезли.

Ехали долго. Сначала довезли поездом до Котласа, потом пароходом до Сыктывкара, и дальше… Прибыли в поселок Соль. Семья Татьяны Тимофеевны с родственниками заняла один дом. Изба из сруба, маленькие оконца, в полу щели, все отсыревшее. Мать, сестра Прасковья, бабушка, тетка с двумя дочерьми и Татьяна. А мужиков забрали. На работы. Там же лес, тайга – всем топора да лопаты хватит. Отца забрали, брата Васю – тоже.

Женщины и те дети, что постарше, работали недалеко от поселка. Лес валили…

Мать Татьяны Тимофеевны, тетка с дочерьми и сестра тоже работали. Каждый день уходили рано, возвращались поздно, уставшие. Хозяйство лежало на девочке и бабушке.

Мать болела еще до ссылки. А здесь суровый климат и непосильный труд завершили дело болезни – Александра умерла в 33-м году. Очень больно было семье лишиться матери. Похоронили там же. Так и не увидела она родную землю, даже с мужем не попрощалась…

Потом умерла Татьянина бабушка. От грибов – появились какие-то сморчки, только вылезли – их тут же собрали. Оказалось, поганки. Одна семья, Выкоростовы, четверо детей и мать – все умерли… От этих сморчков. И бабушка умерла. Был голод. Несовершеннолетним давали паек: грамм триста, не больше. Хлеб, сахара щепоть, баланду какую-нибудь… Сахар сами не ели, а ходили менять в село Лапыдино на соль. А взрослым и старым – ничего. Либо работа, либо гол од…

Остались Прасковья с Таней одни.

А вскоре пропала и Праша. Однажды она просто ушла с работы и не вернулась. Так и не узнали, что с ней случилось…

Отец и брат работали очень далеко. Как распределили по прибытии, так и остались. И не было возможности переехать: запрещалось покидать поселок… Брат Вася работал таксатором – почти то же, что и лесничий: отвечал за лесозаготовки, мерки, отправку леса – какой на сплав, какой на импорт, какой негодный…

Так и случилось, что Татьяна Тимофеевна жила только с теткой и двумя двоюродными сестрами. Вот и приходилось искать деньги на пропитание.

В том же поселке жила старая казачка, которая занималась тем, что собирала и продавала ягоды, особенно чернику. Ее хорошо покупали. А казачка еще и понимала язык местного народа (зырян) и в тайге ориентировалась. Она решила себе помощниц найти, чтобы побольше денег выручать. Взяла Татьяну и еще одну девчонку, Настю, та с 1921 года. И с ними в тайгу ходила.

Собирали ягоды, продавали в селе (кто для себя брал, кто приезжал, чтобы, купив, в городе перепродать). А однажды пришли, солнечно было, набрали ягод в ведра, а когда возвращались – облако за облако, набежали тучи, полил дождь. И казачка растерялась. Она по солнцу ориентировалась, в пасмурную погоду не ходила. А солнце-то спряталось!

Ну что делать? Начали кричать: вдруг услышат? Нет.

Туда пойдут, обратно… К валежнику подойдут: не пролезть, не пройти. Под валежник лезть – а он сгнил давно, уже грибы наросли…

Девочки начали плакать. И впрямь, одной пятнадцать, второй и вовсе двенадцать. Вокруг тайга: недели идти будешь, не выйдешь! Они в слезы…

А казачка и говорит: «Я вас брошу, если реветь не прекратите». Они: «Не бросай нас, бабушка, не будем». Замолчали. Идут дальше. Старуха и говорит: давайте оставаться ночевать. Все равно, пока солнца не будет, не выйдем. Будем ждать колокол. В поселке звонили для всех пропавших, чтобы помочь выйти из тайги. Как позже выяснилось, и для них звонили. Но они не услышали. А ведь не очень далеко были! Все-таки казачка правильно вела. Остались ночевать. Помолились Богу, чтобы направил к дому. Ночь переждали. Тучи разошлись, стало видно солнце. Дошли ручья, который недалеко от поселка тек. Казачка как увидела его, обрадовалась. Говорит: «Все, сейчас выйдем». Вышли! Услышали колокол, побежали, вот и село.

Их встречали, а Татьяну было некому – только тетка вышла, обняла и расплакалась. Страшно ведь было – тайга на многие километры, вокруг никого.

После этого случая Татьяна решила пойти учиться. Но четыре класса она уже закончила, значит, считалась образованной, а в семилетку в Усмани не взяли: раскулаченным не положено.

А до ближайшей школы было сто километров – в соседнем поселке, Мадже. Название зырянское, а что значит, никто и не знал1. Так и ушла Татьяна в другой поселок. Одна, тетка в Соли осталась. Шла несколько дней по тайге, на ночевки останавливалась в других селениях.

Проучилась Татьяна там год. Закончила 5-й класс. В 1934-м ей уже исполнилось шестнадцать. А летом пришло письмо от брата Васи. Он писал, что надо им уходить отсюда, что отец уже ушел и живет в Воронежской области. Писал, что все обдумал, как ехать, где денег взять. Только сам он поедет позже, а сначала Татьяну отправит.

Татьяне так хотелось домой, в родные места! И неважно, что дома нет, родственники все в ссылке – такая тяга к родному краю! Решилась, поедет! Но на что ехать? Когда дом покидали, ничего ценного с собой не взяли, только одежду успели прихватить. Написала Васе, что нет денег. Ответ пришел быстро:

«Тань, тебе придется ехать обратно в Соль за кольцами, которые остались от мамы. Их хоть всего два, а можно продать и тебе билет купить. Себе я потом заработаю».

Кольца остались у тетки – раньше ведь вместе жили. Когда Татьяна ехала в Маджу, она их не забирала: думала, зачем? И вот пригодились. От поселка до поселка – сто километров. Сначала тридцать три километра прошла, потом двадцать два, потом тринадцать, двенадцать, двадцать…

Шла она по проселкам, а вокруг – тайга! Корни, трясина, на которую бревна положили. Весь день, как могла, шла, к ночи как раз доходила до поселка. Что ела – не помнит: с собой ничего не было, ни еды, ни одежды… Где оставалась ночевать, там зырянки-хозяйки кормили. А днем – где взять?.. И вот шла, считая километры. На просеке ставили столбы с расстояниями для таких путников. В тайге летом ночи нет, хоть газету читай, но усталость все равно брала свое. Зыряне русских не очень любили. Ведь раньше, когда не было еще русских, уходя на охоту в лес, они дверь закрывали только на коромысло, не боялись воровства: не было! А как русские пришли, таки повелось… Но Татьяну жалели: видят, девчонка молодая, не оставлять же в тайге… Так прошло восемь дней…

Наконец Татьяна пришла в Соль. Зашла к тетке, рассказала, что уходить собирается, о кольцах спросила. А та говорит: «И мы пойдем. Тоже домой тянет».

Татьяна подумала и говорит: «Я, может, два дня отдохну, а потом пойду». Ведь не знала, пойдет ли тетка, а если пойдет, то когда? А у нее внутри как огонь горел: желание такое было домой попасть, скорее бы уехать на родину! Переселенцам жилось плохо: все чужое вокруг. Два дня отдыхала. Просто ела, спала…

И вот решила одна идти. Говорит тетке: «Ну, теть Тань, давай кольца, я пойду!» А та не хочет одну отпускать, боится! «Шестнадцать лет девчонке, а она удумала тайгой одна идти!» Татьяна все-таки на своем настояла – рвалась домой поскорее. Боялась, что вдруг тетка не пойдет: самой хотелось побыстрее уйти. Попрощалась с теткой, пообещала ждать у Васи в Сыктывкаре. Забрала кольца, пошла… Опять дальняя дорога.

Снова Татьяна шла сто километров по лесу. Потом пароходом по Вычегде. Как доехала без документов и денег – до сих пор удивляется, все было как во сне…

Приехав в Сыктывкар, она сразу же пошла в общежитие, где Вася жил: он дал ей адрес. Переходя старый расшатанный мостик, она встретила двоих мужчин. Подошла, спросила: «Не знаете, где здесь общежитие, я ищу Картавцева Василия».

Один из них хитро сощурился и отвечает: «А его куда-то отправили, нет его здесь!» И в этот момент ей так страшно стало: куда идти, кроме Васи у нее никого нет!

Второй перебил: «Хватит шутить, он на больничном, дома! Идите вот по этому мостику, там общежитие…»

Встретились… Обнялись, расплакались… Не виделись столько лет…

Татьяна была голодная – не ела несколько дней. Брат накормил ее, расспросил обо всех родственниках, знакомых. Так прошло несколько дней. Потом Вася с сестрой решили продать кольца. За деньги их продать невозможно – никто не купит. Поэтому было решено обменять их на масло, а масло – продать. Стояли на рынке неделю, но нужную сумму выручили. И только все продали – пришла тетка с дочерьми. Они тоже собирались ехать домой.

Татьяна купила кое-какую одежду (лето подходило к концу), немного еды в дорогу и билет до Котласа, а деньги еще оставались… Вася придумал зашить их в пальто, за подкладку. Таки сделали.

В назначенный день Татьяна, ее тетка и сестры уплыли на пароходе в Котлас. Вася не смог проводить их: бюллетень закончился, и ему надо было на работу. Еще в дороге встретили одного человека, который посоветовал не брать билет Котлас-Москва, потому что там часто проверяют документы, а поехать окружными дорогами: сначала дальше по Двине до Вологды, а там уже на поезд садиться…

Отправились покупать билеты, но тут же к ним подошли два милиционера, чтобы проверить документы. А справок от коменданта нет! Значит, считаются беглыми! Пока рассматривали документы у тетки, как у старшей, Татьяна сказала, что едет к брату, в Вологду, на каникулы. Потребовали документы. Тогда она схватила свою котомку и побежала прочь. Ей повезло – то ли не стали догонять, то ли не догнали. Больше она никогда не видела ни тетку, ни сестер… Знала только, что их прямо с пристани отправили в комендатуру.

Через некоторое время Татьяна вернулась на пристань, милиции уже не было.

Купила билет, вскоре подошел пароход Котлас – Вологда. При посадке документы не требовали. Она постаралась найти себе место где-нибудь в углу, чтобы не бросаться в глаза проверяющим. Там уже сидела девушка, по виду ровесница. Слово за слово, разговорились: Татьяна даже рассказала своей попутчице, что едет без документов.

Через некоторое время соседка тихо прошептала: «Документы проверяют!» Что делать? С парохода никуда не убежишь – только прятаться! И вот Татьяна с верхней палубы перебежала на нижнюю, где разные канаты, инструменты, груз. Огляделась – не идет ли кто? – и забежала в туалет, закрылась и ждет.

Через некоторое время в дверь постучали. Татьяна очень сильно испугалась: неужели догадались? Послышался голос попутчицы: «Ушли они, не бойся».

Больше проверок не было: доплыли до Вологды спокойно. Сошли с парохода все также вместе, подошли было к продуктовой лавке, чтобы купить что-нибудь поесть, но тут появился проверяющий в форме:

– Вы что здесь одни стоите? Пройдемте в комендатуру.

Пришли, попросили документы. У попутчицы, Маши, все есть: и паспорт, и билеты, и справки… Ее отпустили.

Попросили документы у Татьяны. А у нее – ничего. Стали расспрашивать – куда едете, откуда, есть ли родственники… Стала выкручиваться.

– Жила я в няньках, а теперь дети выросли, не нужна я стала хозяйке. Мне деваться некуда, я домой решила ехать…

– Где жили?

– В Сыктывкаре. Мне теперь идти некуда, я домой еду, отпустите, пожалуйста.

Татьяну обыскали. Одежду обшарили, пальто вытрясли, но, слава богу, деньги не нашли.

Подумав, проверяющий сказал:

– Мы тебя в детский дом определим. Сейчас тебя отведу.

Татьяне деваться некуда. Теперь уж не убежишь.

От комендатуры до детдома шли недолго. Подошли к небольшому низкому зданию. Милиционер постучал. Вышла пожилая женщина. Спросила:

– Что нужно?

– Да вот, я вам пополнение привел!

Женщина посмотрела на Татьяну, покачала головой:

– Нет, у нас только маленькие дети. Таких не берем. Это вам нужно идти в центр города, там как раз для больших интернат.

Постовой вздохнул:

– И что же, мне ее в центр вести? Мне пост нельзя бросать…

– Извините. Никак помочь не могу.

Пришли обратно на вокзал, вернулись в комендатуру. Милиционер говорит: «Сиди здесь, я работать закончу и тебя отправлю».

Оставил Татьяну и ушел. А она сидит и думает, как бы убежать.

Ей надо было на поезд Вологда – Москва. Но билета у нее не было. Не успела купить. А сейчас уже все распроданы.

На ее счастье, к кассе в это время подошел мужчина. Из разговора (она сидела недалеко) Татьяна поняла, что он сдает билет.

Посмотрев в окно (не следит ли постовой?), она потихоньку вышла из комендатуры, спросила:

– Вы билет сдаете? А он действительный?

– Да, на Москву, отходит через полчаса.

Купила Татьяна билет, отдала деньги. Но как теперь к поезду пройти – вдруг тот постовой заметит? Надо было хоть одежду поменять. Татьяна сняла пальто, волосы убрала под косынку.

Скоро объявили посадку на поезд Вологда – Москва. Она пошла к первому перрону.

К ее ужасу, билеты проверял… тот же постовой! Но когда очередь дошла до Татьяны, он спокойно пропустил ее к поезду. То ли пожалел, то ли просто не узнал…

Татьяна прошла по перрону, нашла свой вагон… и еще одна встреча! В этом же вагоне едет Маша, та самая девушка, с которой Татьяна плыла в Вологду.

Поезд ехал с частыми остановками – почти как сейчас автобусы. Одна остановка, две… на третьей зашли с проверкой. Человека три, а то и четыре.

Куда прятаться? Здесь не пароход, места мало.

Татьяна сидела ближе всех к двери. Ее открыли, вошли, а она тем временем шмыгнула в промежуток между дверью и стеной. Документы они проверяли от конца поезда к началу. И только они в соседнее купе зашли, как Татьяна перебежала в другой вагон, откуда они пришли. Там снова вошла в туалет, закрылась… так простояла несколько остановок.

«Ну, теперь уж они точно ушли», – решила она через полчаса. Вышла, вернулась в свой вагон. Через некоторое время заходит Маша, смеется, зовет к себе в купе.

Начала расспрашивать: «Как ты на поезд попала, как здесь пряталась?» Татьяна рассказывает, а сама боится – вдруг еще проверять придут?

К счастью, больше проверок не было.

На троллейбусе Татьяна доехала до Казанского вокзала – за билетом. Спросила, на какое число есть билеты до Воронежа? Отвечают: «Ближайший поезд 10 августа». А было только 5-е! И где почти неделю жить? Родственников, даже просто знакомых – нет, денег в обрез хватает на поезд, даже еду купить не на что.

В эту ночь Татьяна спала на улице: на вокзале не разрешили, потому что не было билета… Спалось плохо: приходилось следить за узелком. Наутро Татьяна стала думать, что делать дальше. Оставшиеся четыре ночи на улице не провести, да и есть что-то нужно.

От безысходности девушка заплакала. К ней подошел милиционер: «Ты чего плачешь?» Объяснила: деньги есть только на билет, есть хочется, а нечего, четыре ночи где-то нужно ночевать…

– Знаешь, что посоветую? Возьми билет до Рязани, а там уже до Воронежа. Поезд на Рязань отходит сегодня… Иди покупай билет!

А Татьяне послышалось не «Рязань», а «Казань». Подошла к кассе, спрашивает: —А можно мне до Воронежа через Казань ехать?

Отвечают:

– Наверное, ты ошиблась, может, Рязань?

– Да, точно! Напутала!

Купила Татьяна билет до Рязани. Деньги почти закончились, только на проезд до Воронежа и хватало. А есть хочется нестерпимо… Но Татьяна сдержалась, дождалась поезда, села и во время поездки старалась думать только о том, как приедет домой, как знакомых встретит… А урчание в желудке не затихало.

Сойдя с поезда в Рязани, Татьяна побежала к кассе за билетом. И тут выяснилось, что ей не хватает одного рубля! Ни о какой еде теперь и речи быть не могло. Стала думать, где достать денег. Решила продать вещи, которые были с собой: тапочки, чулки…

Татьяна встала около входа на вокзал, держа в руках «товар» и не зная, что делать, как продавать, что говорить… Думала, может, подойдут, спросят: «Продаешь? Дай-ка я у тебя куплю!» Молча стояла, протягивая прохожим тапочки…

Прошло несколько часов, никто ничего не купил. Где взять денег? Она села на скамейку у вокзала и опять заплакала в голос, навзрыд… Начали оборачиваться прохожие. Подошли две женщины, с виду деревенские, испросили: «Чего ты ревешь? Может, поможем чем!» Таня объяснила им, что на билет не хватает рубля, никто не хочет покупать вещи, что хочется есть… «Да рубль не беда, дадим тебе!»

Было уже поздно, касса не работала. Татьяна ночевала на улице, а утром встала за билетами, но, когда подошла очередь, кассир сказал, что билеты в этом направлении закончились. А следующий поезд опять только через несколько дней.

От обиды и бессилия Татьяна закричала во весь голос.

– Ты что орешь, с ума сошла?!

– Я несколько суток не ем, я хочу домой, мне негде остановиться, у меня нет денег на еду, добрые люди добавили до билета, а их нету!

Тем временем к платформе подошел поезд.

– Хорошо, я сейчас спрошу у начальника поезда. Если он разрешит, поедешь так…

– Мне не нужно место, я в тамбуре доеду…

Кассир сходила куда-то и принесла билет.

– Беги скорее, поезд отходит!

Девушка бросилась на перрон, но поезд уже тронулся. Ухватилась за поручни последнего вагона, поезд набирал ход… но Татьяна не отпускала. Повезло: какой-то пассажир открыл дверь и втянул ее в тамбур. Поблагодарила, перекрестилась и пошла в вагон, на свое место. Села.

Рядом ехала какая-то семья. Они ели. Перед ними было разложено столько еды, что у голодной Татьяны помутнело в глазах. Огурцы, помидоры, сало, хлеб… Всю дорогу она не сводила с еды глаз и надеялась, что ей предложат какие-то остатки…

Но нет. Сидели как ни в чем не бывало, не замечая, а может, не обращая внимания на девушку по соседству. Таня решила сама попросить что-нибудь. Потом передумала. «Что я, побирушка какая-то? Доеду как-нибудь до Воронежа, там знакомых найду…»

Наконец добралась до Воронежа. Сойдя с поезда, она решила отправиться на базар, потому что обычно новоусманцы торговали там овощами.

Снова нужны деньги! Три копейки на трамвай. И того нет. Значит, надо идти пешком, а отекшие ноги еле двигаются.

Придя на базар, Татьяна сразу же заметила бывшую соседку, Симу. Подошла к ней, а что говорить – не знает.

– Таня?! Ты? Откуда же ты здесь, как пришла?

Татьяна рассказала, как бежала, как приехала.

– Да ты голодная!

– Ой, теть Сим, правда, три дня не ела…

Соседка дала ей хлебушка, который она тут же съела. От нее узнала, что отец приехал два года назад и снова женился. Мачеху зовут Арина, у нее четверо детей от первого мужа, ныне покойного. Теперь они живут в Сомове (это пригород Воронежа). Сначала отец к ней просто ходил, а потом Арина начала Тимофея шантажировать: «Расскажу, что ты беглый, сдам тебя, в тюрьму сядешь!» – и он на ней женился. Всю жизнь потом был «под каблуком»… А что делать? В Усмань ему не вернуться – могут снова вернуть на выселку, жилья нет…

Татьяна долго думала: как поехать к отцу? У него другая семья, своя жизнь, но больше идти некуда. Спрашивает соседку:

– Теть Сим, как мне ехать?

– Доезжаешь на электричке до станции Сомово, слева проулок будет, колодец рядом…

Через несколько часов Татьяна уже была в Сомове. Дом нашла быстро. Крайний слева. Татьяна немного постояла, но так и не решилась войти. Пошла сначала к бывшим соседям, которые теперь тоже в Сомове.

Дверь открыла тетя Маруся. Обрадовалась несказанно! Обняла, даже заплакала.

Первым делом накормила, теперь уже плотно. Потом голову помыла, всех вшей вывела и вычесала. Ведь Татьяна почти два месяца голову не мыла. Затем она сказала, что боится к отцу идти, а Маруся говорит: «Не бойся, я сейчас за Аришей схожу, встретитесь».

Привела. Вошла немолодая уже женщина в белом платочке, чисто, опрятно одетая. Оглядела Татьяну, помолчала, потом сказала:

– Ну, пойдем теперь домой.

Жить в семье отца было негде. Одна комната в доме постоянно сдавалась, семья из семи человек должна была ютиться в двух оставшихся. Бывало, Татьяна ложится спать на полу, около печи, а Агафья Степановна, квартирантка, чтобы пройти в свою комнату, шагает через нее.

Но через некоторое время она получила документы.

Вскоре, уже в 35-м году, она, наконец, нашла работу кормачкой в зверосовхозе – кроликов кормить.

Но отношения в семье становились все хуже и хуже. Мачеха попрекала Татьяну буквально каждым куском, несмотря на то что все заработанное она отдавала ей. Бывало, придет Татьяна с работы, а ужина нет. Когда ударили морозы, ее пальтишко совсем не грело. Тимофей выдал ей денег (из ее же собственных!) на тулуп. А Арина за этот тулуп едва не прибила и падчерицу, и мужа.

Так прошел год. Написала письмо брату Васе. Он вскоре приехал в Сомово, женился, построил дом неподалеку от отца.

А весной Татьяне предложили другую работу, в артели, которая упаковывала специи: ванилин, лавровый лист…

Она устроилась фасовщицей. В артели она познакомилась с кассиршей, которая жила богато, в отдельном доме. Она предложила Татьяне жить у нее в домработницах по совместительству с основной работой. Татьяна, недолго думая, согласилась. Обязанностей было немного: уборка, изредка готовка – хозяйка часто ужинала в ресторане со своим ухажером.

Через два года, в феврале 38-го, Татьяна вышла замуж. Жилье нашли далеко, поэтому пришлось уйти и из артели.

С мужем они прожили вместе всего десять месяцев. В ноябре его забрали в армию, на Кавказ, а потом, когда в 1939-м началась советско-финская война, его послали на фронт. Около года он писал письма, а потом перестал. Вскоре пришло извещение, что он пропал без вести.

В 1941 году началась война.

Татьяна вернулась в артель, но они уже не фасовали специи, а пекли хлеб для фронта. Даже когда начались бомбардировки Воронежа, работа пекарни не прекращалась. «Бывало, идешь на работу, летит снаряд, падаешь лицом вниз, забиваешься куда-нибудь под забор… Взорвалось… поднялась, жива. Дальше идешь».

На работе не легче. Поставят хлеб в печь, за окном самолеты гудят, бомба падает – бегут в подвал, вернутся – хлеб сгорел. Город уже почти превратился в руины, но нужно было печь хлеб для армии. Только когда город стали бомбить почти непрерывно, начальник сказал: «Ну, все. Теперь уже не до пекарни. Закрываемся!»

Началась эвакуация. Таню и ее родственников вывезли на Шаберскую станцию, погрузили в вагон и отправили в Верхнюю Хаву. Там распределили по домам. Татьяну поселили в небольшом домике, где уже жила хозяйка и двое эвакуированных, после добавилось еще пятеро. Холод, зима, щели кое-как закрыты одеялами, а все равно дует. К утру у всех к полу примерзали подстилки.

Так прошла зима.

Весной 1942 года в Верхней Хаве начали собирать людей – рыть окопы. Все, кого решили забрать, сильно испугались: под снаряды отправляют! Татьяне тогда пришла в голову мысль убежать к родственнице в другое село. Прошла семь километров. Только явилась, и ее вместе с двоюродной сестрой Леной как раз и забрали на окопы.

Довезли до какого-то поселка, там уже других девушек много был о. Видимо, собирали всех вместе, чтобы отправить.

И в этот момент Лена узнала человека, который их охранял. Знакомый! Подошли, поговорили, и он их отпустил.

Вернулись обратно. Начали жить почти как обычно.

В 1943 году Воронеж был освобожден. Все вернулись из эвакуации, до Татьяны дошел слух, что артель снова начинает работать. И правда, начали восстанавливать пекарню, от которой и камня на камне не осталось. Заново закладывали печи, воду носили на коромыслах от реки. Дрова вырубали изо льда, они вмерзали при сплаве во время морозов. И все делали женщины – почти все мужчины были на фронте, поэтому они сами и пилили деревья, и потом волокли их по дороге.

Вскоре их пекарню восстановили, вернее, заново построили. Запахло в воздухе хлебом.

Так прошло больше двух лет.

Окончание войны было для всех величайшим праздником. Татьяна тогда возвращалась с работы, а на улицах творилось что-то неописуемое. Впервые за четыре года люди кричали от радости в полный голос, плакали, обнимались…

Во всем городе на улицах пели, танцевали, кто-то принес гармонь…

Тяжело было и после войны. Голод, разруха… Но каждый знал: самое страшное уже позади. Война закончилась!

Татьянина артель тогда работала посменно: одна смена уезжает на лесозаготовку– вторая на восстановлении, вернулась первая – и наоборот. Спали всего по несколько часов в сутки, работать приходилось много и тяжело.

Через некоторое время после окончания войны Татьяна Тимофеевна снова вышла замуж. Жил недалеко, работящий, непьющий… Просватали, выдали. Потом родились двое сыновей. Теперь она прабабушка.

Татьяна Тимофеевна говорит, что жалеет о том, что ее жизнь была именно такой. Не было детства, молодость загублена ссылкой и войной. Но все-таки нам кажется, что и ее «обычная» судьба дает ей право быть частью большой истории.

Примечание

1 Маджос в переводе с коми языка – «порог», маджа – «напорная вода перед порогом», «напорная вода во время половодья», «запруда».

«Все это было, было, было…» Судьба семьи спецпереселенцев из Нижнего Поволжья

Анна Молчанова, Анна Носкова

П. Первомайский Сысольского района Республики Коми,

научный руководитель Т.А. Попкова

О замысле работы и авторах воспоминаний

Несколько лет подряд мы, две одноклассницы, посещали школьное краеведческое объединение «Ожинка». И всегда рядом с нами была Тамара Александровна Попкова.

Нам всегда хотелось узнать, откуда у Тамары Александровны такой интерес к истории репрессий, откуда она родом, каковы ее корни. Понадобилось несколько вечеров, чтобы записать рассказ Тамары Александровны, фрагменты которого мы будем цитировать в нашей работе.

«Я родилась в 1950 году, на лесоучастке „206-й квартал“, которого давно нет на карте. Детство мое прошло в поселке лесозаготовителей, на юге Прилузского района Республики Коми. В семье было семеро детей. Отец, Александр Иванович Ичёткин, прошел дорогами войны до Берлина, расписался на Бранденбургских воротах, ия горжусь этим. Вернувшись на родину в 1946 году, стал работать мастером леса. На одном из участков он познакомился с моей мамой; в Лихачёвке, его родной деревне, сыграли свадьбу. Через год на 173-м квартале родилась старшая сестра, Людмила, а после рождения третьего ребенка семья обосновалась в поселке Ваймос, где отец работал начальником лесопункта. Надо сказать, недолго.

5 марта 1953 года умер Сталин. В стране объявили траур, а 25 марта у мамы был день рождения, ей исполнилось 28 лет. Как это водится, друзья и родственники родителей за столом пели любимые песни „По Дону гуляет казак молодой“, „Распрягайте, хлопцы, коней. Но момент оказался больно уж неподходящий: в стране великий траур, а тут песни хором. И что вы думаете? Кто-то из „доброхотов“ (кстати, и фамилия его известна) позвонил в райком партии, и отца сняли с работы, отправили в соседнюю деревню „на исправление“ – зампредом колхоза и секретарем парткома. Не важно, что в октябре того же года в его семье родился четвертый ребенок. В течение нескольких лет мы виделись с отцом только во время выходных или по случаю.

Сначала мы жили в бараке. Длинный такой, разделенный на две половины, в середине коридор, по сторонам которого шесть, а может, восемь комнат. Одну из них занимала наша семья, в других жил самый разномастный люд: бывшие труд-поселенцы, бывшие военнопленные, вербованные, приехавшие по оргнабору на заработки, местные жители. Но тогда, конечно, для меня эти люди не разделялись на категории, как-то все одинаково жили, да и разве в детстве задумываешься о таких вещах. Позднее мы жили в рубленом доме уже на две семьи, пока не построили в 1960 году собственный дом. Хочу, чтобы вы обратили внимание на эту особенность: „бывших“ не только с одного участка на другой постоянно перебрасывали, но даже в масштабах одного поселка семьи постоянно перекидывали с места на место. Думаю, это делалось для того, чтобы люди не имели ощущения стабильности, постоянства.

Я из семьи репрессированных поволжских немцев. Мою маму, Эльзу Александровну Лох, в 1930 году выслали вместе с родителями в Коми. Мама никогда не рассказывала о событиях того трагического времени. Об этом я узнала лишь со слов моей бабушки, Альвины Филипповны. Хорошо помню тот вечер (это было в начале 1970-х годов), когда мы после ужина засиделись за чаем, и почему-то бабушка решила рассказать, как раскулачивали семью, как везли из родного дома, как разрывалось сердце из-за маленьких детей… Этот разговор с бабушкой стал тогда для меня настоящим откровением. Вопросы следовали один за другим: „Какой была семья до высылки? В каких спецпоселках жили? Как выжили в тех нечеловеческих условиях?1\'»

Постепенно из рассказа Тамары Александровны перед нами возникали страницы жизни большого немецкого семейства Лох из поволжского села Орловское. Мы понимали, что это только канва той работы, которую задумали написать, и все же мы поставили перед собой цель восстановить, по возможности, недостающие звенья семейной биографии, собрать «осколки семейной памяти».

«Die Неiмат»

Село Орловское сейчас находится в Саратовской области. Бывшая немецкая колония Екатериненштадтской волости Самарской губернии была основана 7 июня 1767 года бароном Борегардом. В 1872 году в Орловском проживало 284 семьи, в середине XIX века – почти 2,5 тысячи человек, а в начале XX века в селе насчитывалось уже 6192 человека. Как видим, это было большое поселение, в котором жили российские немцы.

Альвина Филипповна Ритчер, бабушка Тамары Александровны, родилась 20 января 1902 года, получила начальное образование в одной из школ села. Вскоре она стала женой Александра Лоха, который был на 16 лет старше ее, но это не помешало их счастливой супружеской жизни, которая продолжалась до 1930 года. С фотографии той поры смотрит на нас мужчина средних лет, в строгом костюме, белоснежной рубашке с отложным воротником, с закрученными вверх усами. Тамара Александровна вспоминает свои детские впечатления от этой фотографии: ей, родившейся через 18 лет после смерти деда, он казался человеком из другой жизни, о которой она мало что знала.

Как раскулачили семью

Тамара Александровна продолжает рассказ: «„Ликвидация кулачества как класса“ семью обойти не могла. Судите сами: „кулаки-кровопийцы“ имеют трактор, другую сельхозтехнику, во дворе верблюды, разная птица водится; кроме надельной, имеют землю в частной собственности на хуторе. И неудивительно, братья Лох и их женатые сыновья (их было пятеро) сообща вели хозяйство, сутра до ночи работали, спали в борозде, как сами говорили, чтобы вырастить хлеб и выгодно продать его. Да, жили в достатке. Да и кто в немецких кантонах тогда жил по-другому?»

Вот только к какой категории кулаков их отнесли – первой или второй – установить трудно, факт заключается в том, что их выслали в отдаленные районы страны. Конфискованное имущество передавалось в фонды колхозов, деньги сдавались на хранение в финансовые органы, каждой семье с собой в дорогу можно было взять не более 500 рублей.

В 1930 году Васе Лоху было одиннадцать лет. Он навсегда запомнил, как распродавали имущество семьи. В течение трех дней, как на аукционе, проходили торги: кто больше даст за кулацкое добро.

Из письма В.И. Лоха: «16 февраля 1930 года, это было воскресенье, к нам приехали. Приказали собраться вместе, объявили, что нас высылают. На сборы дали один час». Только плотницкий инструмент с собой захватили и постельное белье (две-три смены полагалось), посуду и одежду, а бабушка Альвина в один из узлов положила Библию в черном переплете, которую бережно хранила всю жизнь.

16 февраля 1930 года 25 человек, взрослых и детей, отправили на железнодорожную станцию в Покровске (ныне город Энгельс Саратовской области). Поклажу и детей везли на подводах, следом пешком шли взрослые.

В пути задохнулась шестимесячная Зельма. Родственникам не разрешили ее похоронить. Ребенка забрали. Андрей Иванович и его жена Эмма Андреевна, родители Зельмы, в дороге потеряли и старшую дочь Марту, которой было всего три года. Когда прибыли на сборный пункт, сопровождавшие сдали семью оперуполномоченным отдела ОГПУ.

В Покровском неделю жили в большом школьном зале, где скопилось огромное количество таких же несчастных людей, ждавших своей участи. Шла проверка документов, имущества, формировался эшелон. Наконец загрузили, по словам Василия Ивановича, в «телячьи» вагоны.

Эшелоны идут на север

Мы представляем, как тащится по необъятным просторам России один из таких эшелонов. Почти двадцать дней кошмарной дороги. Как перенесли ее дети и взрослые – нет деталей в семейных воспоминаниях, поэтому мы решили обратиться к документам той поры. В инструкции органам транспортного отдела ОГПУ подчеркивалось, что эшелон должен состоять из 44 вагонов-теплушек для раскулаченных, восемь товарных – для имущества выселяемых и один – для конвоя. В каждом вагоне должно было размещаться по 40 человек. Все регламентировано: два ведра – под кипяток, одно – для естественных надобностей, три фонаря, одна печь. Эшелон сопровождают 13 охранников, которые обязаны были стрелять без предупреждения в случае побега. Двери вагона должны быть закрыты, и только во время движения эшелона разрешалось открывать их на 5–6 вершков (это 20–30 сантиметров) для притока воздуха.

Читаем мартиролог «Покаяние» и удивляемся обилию цифр, планов, документов с грифом «Совершенно секретно», принятых различными органами власти. Все было рассчитано в постановлениях и приказах: сколько тысяч семей необходимо направить в Северный край, сколько в Сибирь, Казахстан. Указаны и сроки доставки – от 6 до 16 суток, в зависимости от места выселения, но не более одного месяца. Всего за февраль-март 1930 года должны были перевезти 142 тысячи семейств, или 710 тысяч человек. Для этого понадобится 404 эшелона по 1760 человек в каждом. В пути умирали дети от недостатка питания, старики от тоски и холода. Семья Лох в дороге потеряла четверых детей, двое из них – малолетние сыновья Альвины Филипповны.

В пересыльном лагере макариха

«Где-то 13 марта, – вспоминает Василий Иванович Лох, родственник Тамары Александровны, – мы приехали в Котлас. Нас встретили холод и метель. На берегу реки стояли четыре больших амбара с трехъярусными нарами. На полу полно лошадиного навоза. Нашей семье выделили одни нары, на которых мы жили неделю». Амбары на берегу Северной Двины, как мы выяснили, – это бывшие конюшни для солдатских лошадей. После кошмарной дороги немцы, голодные, изможденные, и в этой ситуации остались верны себе – выгребли навоз, лишь после этого устроились на ночлег.

В одном из сборников победителей конкурса исследовательских работ старшеклассников нам запомнилось исследование ребят из Котласа о пересыльном лагере Макариха, который находился в нескольких километрах от города1. Этот лагерь строили для вновь прибывающих сами раскулаченные. Как вспоминают очевидцы, строительство началось вблизи кладбища Макариха. Примитивные бараки выглядели как большие шалаши: «Стропила почти до земли, сверху матица, затем обрешетка, которую покрывали лапами ели и сосны. Пола не было. В каждом бараке – две печки-железки, которые непрерывно топили дежурные».

Макариха 1930 года была местом, где находились десятки тысяч раскулаченных спецпереселенцев. Вот письмо от обитателей барака № 47, отправленное в Москву на имя М.И. Калинина: «Мы никогда не раздеваемся. Хлеба дают 300 граммов. Кипятка нет совсем. Бараки все обвалены дерьмом. Народ мрет»2.

Мы познакомились с несколькими подобными письмами и не можем не процитировать еще одно письмо, посланное спецпереселенцами председателю ВЦИКа из Макарихи: «От имени невинных младенцев, их несчастных матерей и отцов, от имени седовласых старцев прошу обратить внимание на лагерь спецпереселенцев близ города Котласа. Вот картина такого лагеря. Сотни две бараков, крытые соломой и землей, в лагере поселенцев десятки тысяч людей всех возрастов.

Александр Андреевич и Альвина Филипповна Лох. Семейный портрет. 1920-е годы

Семья Ичёткиных.

В центре Альвина Филипповна Лох. 1963

Эрика Александровна Дергачева (Лох) с детьми. 1957

В каждом бараке ютится по двести с лишним душ. Теснота ужасная. Люди кутаются в одежды, стирать не в чем, людей заедают паразиты. На кладбище каждый день хоронят по несколько человек».

К 28 марта 1930 года в Котлас прибыло уже 26 эшелонов, которые доставили 45 937 человек. Сюда прибывали целые семьи, состоящие из нетрудоспособных: это были престарелые (по 80–90 лет), были калеки и, конечно, дети. Хотим сказать о нормах питания, которые были установлены для лиц данной категории.

Об этом мы прочитали в отчете проверяющей комиссии: «Для питания кулацких семей установлена голодная норма в 1300 калорий. По данным крайздравотдела, это такая норма, при которой человек живет и медленно проедает запас жиров в своем собственном теле. При какой-либо работе эта норма явно недостаточная. Снижение, безусловно, ускорит процесс общего истощения. Детская норма в поселениях кулаков установлена в 1300 калорий»3.

Через неделю пребывания в Котласе нетрудоспособных членов семьи Лох отправили в Сольвычегодск. Мужчин оставили в Макарихе для строительства бараков. Сольвычегодск в своих воспоминаниях часто называла бабушка Альвина. Два с половиной месяца дети и женщины жили в церкви, которую называли «21 – й барак». Церковь находилась около пристани. Они могли наблюдать, как вверх по Вычегде катера тянули баржи с людьми. Это были такие же ссыльные, которые направлялись еще дальше, на Север.

В Сольвычегодске еще до революции отбывал ссылку Сталин, главный режиссер чудовищного эксперимента над невинными людьми. Конечно, никто из героев нашего исследования об этом знать не мог.

Уже был июнь, лето, и вдруг этап отправили назад. Василий Иванович вспоминает: «Нас долго не тревожили. Когда подошла наша очередь, всех жителей 21-го барака отвезли в Котлас, погрузили в вагоны. Мы все обрадовались, думали, что домой везут. Так нас довезли до станции Опарино».

«Я все помню, как это было, и передать это важно…»

Еще неделю ссыльные, это были в основном немцы из разных кантонов Поволжской республики, жили под открытым небом недалеко от узловой станции. «Потом на подводах нас довезли до села Верхолузье. Здесь мы жили с июня по октябрь, здесь потеряли еще четверых детей», – вспоминает Василий Иванович. Дело в том, что вместе с мужчинами отправили всех трудоспособных женщин на лесоучасток, который находился в 23 километрах от села. Здесь они валили лес, корчевали, возводили бараки, так как надо было успеть до заморозков построить бараки. Детей поручили Ивану Андреевичу и Марии Андреевне. От недоедания и отсутствия материнского внимания они умирали. Местные жители, особенно коми женщины, с состраданием относились к переселенцам, подкармливали их картошкой и хлебом, паренчой (сушеной галанкой и морковью), но это не спасало детей от болезней и голодной смерти.

Василий Иванович продолжает: «В конце октября нас погрузили на лодку: двух сестренок, бабушку Марию. Дед Иван с вещами на плоту плыл за нами. Куда плывем, никто не знал. Кругом лес, тайга, и вдруг показалась деревня. Мы взяли свои пожитки, опрокинули лодку, пошли к людям. Постучали в первый дом, нам открыли, приняли, покормили. Когда утром спустились к Лузе, по ней вовсю шел лед. Вместе с льдинами плыли целый день. К вечеру увидели домик в лесу. Остановились, зашли, а там полно людей. Тесно, кто стоит, кто сидит, но нас все равно приняли. Хозяина дома звали Данила. Здесь мы и заночевали. Утром лодка вмерзла в лед, ее вырубали топором, поплыли дальше».

Как они поняли, где надо остановиться, чтобы попасть в спецпоселок, построенный родными за четыре месяца, одному Богу известно. Василий взял на плечи пятилетнюю Эльзу, впереди шла Эрика с мешком за плечами (ей было семь лет). Под вечер тропинка раздвоилась. Куда идти? Хорошо, что отец Эрики и Эльзы, откуда-то узнав об их приезде, вышел встречать. Так все члены семьи, наконец, воссоединились. Началась жизнь в спецпоселке № 8 – его чаще называли Немецким.

В спецпоселках прилузья

Основным занятием раскулаченных первоначально должно было стать сельское хозяйство, с уклоном на животноводство. В свободное от сельхозработы время спецпереселенцы должны были заниматься лесозаготовками и сплавом. В Коми автономной области большинство высланных – 75 % – занимались заготовкой леса, 10 % были заняты в промышленности, 15 %—в сельском хозяйстве4.

По положению, в спецпоселках расселялось не более 120 семей. Дома в них строились примитивные, стандартные – барачного типа. Первые шесть месяцев переселенцы должны были заниматься строительством бараков, зарплату они не получали. Минимальное питание организовывалось через государственную ссуду. Вообще, удивляет обилие самых различных документов, связанных с организацией спецпоселков, в частности в Северном крае. Это акты проверок специально созданных комиссий, особенно в 1931 году, затем в 1933-м – из-за высокой смертности в них.

Сначала спецпоселки находились в ведении Наркомата земледелия, а в мае 1931 года все материальные фонды, хозяйственная организация и административное управление были переданы ОГПУ. 25 октября 1931 года начальник ГУЛАГа ОГПУ подписал временное положение о правах и обязанностях спецпоселков. Наев первую очередь интересовали права, которые получили спецпоселенцы.

Оказывается, они имели право на полное восстановление в гражданских правах через пять лет со дня прибытия в спецпоселок. Избирательное право члены семьи Лох действительно получат в 1935 году, но права выезда из мест поселения им не вернут. Раскулаченным была разрешена переписка. Они могли заключать браки с вольными гражданами, но их правовое положение от этого не менялось. Кстати, такие браки были достаточно распространены в спец-поселках Прилузья. Примером этого является семья Тамары Александровны. Трудоспособным спецпоселенцам полагалась зарплата, как и сезонным рабочим. Однако из нее вычитали сначала 25 %, потом 15 %, наконец снизили до 5 %, которые шли на содержание спецкомендатуры.

В Прилузском районе, самом южном в Республике Коми, было организовано пять спецпоселков. Все они носили порядковые номера – 0,3,6,8,31 – и были расположены вдоль берегов Лузы. Восьмой спецпоселок состоял в основном из немцев Поволжья, поэтому к порядковому номеру обычно добавляли слово «Немецкий». В спецпоселки Прилузья в 1930 году было направлено более трех тысяч раскулаченных.

В очень тяжелом положении находились старики, дети и инвалиды, так называемое нетрудоспособное население поселков. Из докладной записки на имя секретаря Коми Обкома партии от 29 марта 1933 года мы узнали, как менялись нормы хлеба на нетрудоспособных: сначала 300 г в сутки, затем – 210 г и, наконец, 165 г5. Теперь понятно, почему была такая высокая смертность. Жители отказывались от печеного хлеба, брали муку, из нее делали болтанку, добавляли березовую кору, веточный корм. Вася Лох по три раза в день бегал в лес: бабушка Мария примешивала ягоды, и это помогало выжить.

Нам важно было разобраться в таких понятиях, как «спецпоселенцы» и «труд-поселенцы», «спецпоселки» и «трудпоселки». Оказывается, раскулаченные и насильственно высланные в отдаленные регионы СССР крестьянские семьи с 1930 до апреля 1933 года назывались спецпереселенцами, а места их проживания – спецпоселками; с 1933 по 1944 год они назывались трудпоселенцами, места их проживания – трудпоселками; с марта 1944 по 1954 год – спецпоселенцами категории «бывших кулаков»6.

История про торгсин, красный крест и спасенную от голода жизнь

Голод 1932–1933 годов, по разным источникам, унес от 5 до 7 миллионов человек. Он охватил почти все регионы страны и был спровоцирован насильственной коллективизацией. В спецпоселках смертность была исключительно высокой. В тот 1932 год семья Лох понесла большие утраты.

Рассказывает Тамара Александровна: «В 1932 году один за другим умерли Иван Андреевич (17 февраля) и мой дед, Александр Андреевич (21 ноября). Незадолго до смерти он продиктовал адрес немца-хозяина, у которого работал, находясь в плену во время войны. Чтобы спасти от голода оставшихся детей, бабушка отправила в Германию письмо. Из Германии пришел ответ, в котором был адрес Международного Красного Креста, а кроме этого бывший хозяин деда прислал марки. На тридцать марок бабушка купила в Торгсине муку, крупы, сахар, подсолнечное масло, керосин. Это спасло ее, мою маму и тетю от голодной смерти».

Мы никогда не слышали о Торгсине, поэтому снова заглянули в Интернет, чтобы найти нужную информацию. Оказывается, была такая Всесоюзная организация по торговле с иностранцами (Торговый синдикат). Торгсины действовали в СССР с мая 1931 по февраль 1936 года. Они были созданы для того, чтобы «выкачать» валюту, драгоценности, антиквариат из населения, прежде всего из иностранцев. С 1932 года в магазинах Торгсина могли отовариваться не только иностранцы, но и простые граждане, в том числе спецпоселенцы.

Но история с марками и Торгсином на этом не закончилась. Тамара Александровна продолжает: «К бабушке Альвине стали приходить знакомые за адресом из Германии. Многие написали в Красный Крест. Жители поселка стали получать посылки от различных благотворительных организаций, и не только из Германии. Это не могло не насторожить коменданта. Однажды в Немецкий поселок приехали „уполномоченные“ в штатском, стали допрашивать тех, кто активно писал письма с просьбой о помощи, часто получал переводы и посылки. Их забрали, больше в поселок никто из них не вернулся. Почему не тронули бабушку? Думаю, что ее запугали, возможно, заставили написать письмо в Германию, примерно такого содержания, какое я прочитала в одном из документов мартиролога „Покаяние“. Это протокол общего собрания от 5 апреля 1935 года трудпоселенцев поселка Ветью о помощи, получаемой отдельными членами артели из-за границы»7.

...

«5 апреля 1935 г.

Председатель: Челноков Секретарь: Иванова

СЛУШАЛИ: О помощи, получаемой отдельными членами артели из-за границы. РЕЗОЛЮЦИЯ: Мы, рабочие и служащие поселка Ветью… считаем такую подачку позором для нашего поселка, учитывая, что продуктами питания наши рабочие обеспечены вполне удовлетворительно – на базе широкой свободной советской торговли и бурного роста продуктов широкого потребления, а также на базе повышения квалификации рядовых рабочих и служащих – заработная плата прошлых лет увеличена в два раза.

На основе этого ПОСТАНОВЛЯЕМ: Впредь единогласно отказываемся из заграницы получать помощь, считая как ненужную, навязанную подачку эксплуататорами иностранных государств, и изъявляем добровольное согласие все поступающие переводы в наш поселок из заграницы переводить в пользу обороны страны СССР, в чем и расписуемся (подписи)».

Мы познакомились со справками НКВД по Коми области за апрель и июнь 1935 года8. В них идет речь о немцах-трудпоселенцах, которые якобы сотрудничают с заграницей и получают валюту, многочисленные посылки. В чем обвинялись ссыльные немцы? В том, что писали о принудительном труде, о голоде, о смерти детей. Их подозревали в связях с фашистскими и антисоветскими организациями за рубежом. В качестве примера в справке приведены фрагменты из писем, в частности обвиняемого Меркеля: «Мы, немцы, высланные на Север, работаем в лесу, голодаем, едим траву, опухли с голоду и просим выслать нам помощь». Ни одного слова неправды не видно в этих словах. Все, как было на самом деле. Возможно, немец Меркель – один из тех, кто воспользовался адресом бабушки Альвины, ведь он тоже был из восьмого спецпоселка, как установили мы по спискам реабилитированных из мартиролога «Покаяние».

Сын спецпоселка

В 1931 году Василий Лох начал учиться. «Школы не было, мы занимались в углу барака. Первую учительницу звали Мария Андреевна, она читала нам книги на уроках. В 1933 году в 8-м поселке построили клуб, в нем разместили и школу».

22 октября 1938 года СНК СССР принял постановление о том, что дети трудпоселенцев при достижении шестнадцатилетнего возраста освобождаются из трудпоселков. Они получали паспорта, если «лично ничем не опорочены».

Василий Лох в 1938 году оказался в Визинге. Здесь были учительские курсы, которые готовили учителей начальных классов. Но работать в обычных школах ему, спецпереселенцу, было нельзя. Он преподавал детям спецпереселенцев.

Дочери Альвины Филипповны учились в спецпоселковой школе. Эрика закончила только начальную школу и сразу после нее начала работать. А младшая, Эльза, получила семилетнее образование. Однако осуществить свою мечту– стать фельдшером – ей помешала война.

Война

Этот период жизни члены семьи Лох вспоминают с тяжелым чувством: непосильный труд и голод, враждебное отношение представителей других национальностей.

Василий Иванович Лох не сразу был мобилизован в трудармию. До середины 1942 года он работал учителем начальных классов в поселке Веж Корткеросского района. Он вспоминает: «26 августа я был мобилизован по военспецзаказу. Делали хомуты, приклады для автоматов, для которых приходилось корчевать березы. В сорокаградусный мороз, чтобы их выкорчевать, жгли костры. Отозван из труд армии был в октябре 1944 года».

Это был нечеловеческий труд, с шести часов утра до девяти-десяти вечера. Кормили очень плохо, на работу водили под конвоем. Отец Василия Ивановича, Иван Иванович Лох (1891 г. р.), так и не вернулся домой, и никто не знает, где его могила. Его брат, Андрей Иванович, вернувшись в Немецкий поселок в 1943 году, вскоре умер от истощения. Он похоронен на спецпоселковом кладбище рядом с родителями. Другой дядя Василия Ивановича, Александр Иванович (1907 г. р.), возвратился домой инвалидом.

А женщины семьи Лох считались мобилизованными в рабочие колонны по месту жительства. Занимались они лесозаготовкой, делали ружболванки (это заготовки для прикладов), валили авиасосну, которая шла на строительство самолетов.

Рассказывает Тамара Александровна: «Бабушка Альвина, вспоминая военные годы, не произносила слова „трудармия“. Во всяком случае, это не отразилось в памяти. А вот рассказ о том, как валили лес, особенно зимой, по пояс в снегу, я хорошо помню. Дадут им делянку, на которой лес, как спички, пилят поперечной, а то и лучковой пилой, а кубатуры нет, план не выполняется. Значит, опять голодный паек. Голодали сильно. Весной, чуть растает снег, на колхозном поле выкапывали прошлогоднюю гнилую картошку. Потом из нее лепешки готовили. Они казались такими вкусными, что мама всегда говорила бабушке Альвине: „Вот война кончится, и мы каждый день будем печь пирожки из такой картошки“».

Василий Иванович Лох после трудармии в октябре 1944 года был направлен в спецпоселок Емельстан учителем начальных классов.

Дело № 4304 «бывшей кулачки»

Мы держим в руках личное дело № 4304 спецпоселенки Лох Альвины Филипповны. Сверху, в графе «Категория учета», крупно выведено: «Бывшая кулачка». К такой категории раскулаченные, как мы уже установили, относились с 1944 по 1954 год. 26 ноября 1948 года российских немцев в очередной раз подвергли репрессии, теперь уже по национальному признаку.

Перед нами одна из грозных расписок, которые имеются в деле № 4304. «Мне, выселенке, Лох Альвине Филипповне, 1902 года рождения, проживающей на 173-м квартале Ношульского мехлесопункта, предъявлен Указ Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года о том, что я выселена на спецпоселение навечно, без права возврата к месту прежнего жительства, и за самовольный выезд или побег с места обязательного поселения буду осуждена на 20 лет каторжных работ». Расписку «отобрал» оперуполномоченный Прилузского РО МВД 4 января 1949 года. Дрожащей рукой бабушки Альвины выведена фамилия. Ну почему вечное поселение, почему нет права возврата к месту прежнего жительства? А его попросту нет. Нет той республики немцев Поволжья, из которой семья была выселена в 1930 году.

В другой расписке, от 12 ноября 1949 года, которую «отобрал» (так в тексте) комендант Чёрнышского мехлесопункта, зафиксирована обязанность спецпоселенки А. Ф. Лох периодически лично являться на регистрацию «в место и время, которые мне будут указывать органы МВД. Я предупреждена, что в случае самовольного выезда с места поселения буду привлечена к уголовной ответственности на срок до 10 лет лишения свободы, а за несвоевременную явку на регистрацию подлежу административному взысканию, согласно постановлению СНК СССР № 35 от 8 января 1945 года».

В 1954 году повеял ветер перемен. В стране начиналась хрущевская «оттепель». 20 августа 1954 года был подписан приказ МВД СССР за № 00713 об освобождении от спецпоселения бывших раскулаченных и немцев, репрессированных по национальному признаку.

11 октября 1954 года Лох Альвина Филипповна наконец получила справку об освобождении от спецпоселения. 24 года, с 1 февраля 1930 по 11 октября 1954 года, члены этой немецкой семьи находились под жестким прессом государства. А завершилось все так тихо, прозаично: вызвали в спецкомендатуру, вручили справку.

Наше исследование подошло к концу. Какие чувства мы испытываем? Прежде всего, хочется сказать: «Обидно! Обидно за то, что лучших своих тружеников, умеющих и любящих трудиться, государство обрекло на такие испытания и унижения».

Устные и письменные свидетельства, с которыми мы работали, ранили душу, мы негодовали и возмущались. Перед нами постоянно возникал вопрос: зачем? К чему такие невероятные жертвы?

Примечания

1 Как наших дедов забирали…: Российские школьники о терроре 30-х годов: Сб. работ победителей Всероссийского конкурса исторических исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия – XX век». М.: РОССПЭН, 2007. С. 316–320.

2 Там же.

3 Из докладной записки ПП ОГПУ по Северному краю руководству ОГПУ об итогах приема и расселения кулацких семей в крае по состоянию на 28 марта 1930 года //Мартиролог «Покаяние». Сыктывкар, 2001. Т. 4. Ч. 1. С. 166.

4 Трудовое использование спецпереселенцев //Там же. С. 79.

5 Докладная записка Председателя правления Облпотребсоюза Секретарю Обкома ВКП(б) о состоянии питания спецпереселенцев в спецпоселкахСыктывдинского района //Там же. С. 448–450.

6 http://cuban. orthodoxy.ru/staniza2/M2.htm

7 Мартиролог «Покаяние». Т. 4. Ч. 1. С. 669.

8 Спецсправка № 2465/4Управления НКВД по Коми области о вскрытых контрреволюционных группах среди высланного кулачества и их связях с заграницей от 22 апреля 1935 года //Там же. С. 663.

«По национальному признаку»

Судьба репрессированных финнов

Валентина Гайдук

Школа № 2, г. Лихославль, Тверская область,

научный руководитель С.В. Зверева

В последнее время к нам в Лихославльский район часто приезжали финские делегации. Мне стало любопытно, что их у нас интересовало, и я постаралась найти ответ. Выяснилось, что семьи граждан финской национальности долгое время проживали на территории Тверской области, причем попадали сюда при разных обстоятельствах. Большинство – вследствие репрессий. Эти люди испытали на своем веку много горя и лишений.

Получить даже эти сведения оказалось не так уж просто, потому что тема почти не изучена, но именно поэтому она меня так увлекла. Посоветовавшись с преподавателем, я решила написать исследовательскую работу, целью которой стало знакомство с судьбами финнов, проживавших на территории Лихославльского района Тверской области.

Компактное проживание финнов в нашей стране – это Ингерманландия, территория современной Ленинградской области, в старину называвшейся Ижорской землей.

В первое время советской власти финны жили в Ленинграде и области в своих деревнях и селах довольно благополучно, семьи были многодетными. В Ленинградской области насчитывалось до 150 000 финнов и ингерманландцев.

После 1934 года финское население Ингерманландии стало рассматриваться как политически неблагонадежное, в 1938 году все очаги финской культуры – финские школы, церкви, печать и т. д. – были упразднены; фактически финская культура оказалась под запретом.

А в 1939 году началась советско-финская война, и тысячи ингерманландских семей, живущих вблизи финской границы, были отправлены в Сибирь. Вторая мировая война разделила всех оставшихся ингерманландцев. Те, кто попал под гитлеровскую оккупацию (около 80 тысяч человек из Кингисеппского, Волосовского, Тосненского и Гатчинского районов), были в 1942 году отправлены в концлагерь Клоога (впоследствии за них заступились финские власти, и они были переправлены в Финляндию, где отданы на принудительные работы хозяевам крупных владений). А те, кто проживал на Карельском перешейке (Всеволожский и Токсовский районы), оказались в блокаде (несколько десятков тысяч человек) и в 1942 году были полностью вывезены по Дороге жизни через Ладожское озеро на поселения в Сибирь и Среднюю Азию. Оказались разделенными семьи, потом до конца жизни многие люди не могли найти своих родственников.

После нападения фашистской Германии на Советский Союз немецкие войска стремительно продвигались к Ленинграду, захватывая его в кольцо. В 1942 году более 30 тысяч человек, имеющих финские корни, как неблагонадежные, были отправлены в другие регионы страны.

Из захваченных немцами территорий Ингерманландии, западнее Ленинграда, в 1943–1944 годах в Финляндию было переправлено по согласию Германского правительства около 63 тысяч инкерифиннов. Дополнительно в Финляндию было перевезено в 1943 году из Германии 2700 ингерманландцев. Причиной эвакуации, кроме вывода финнов из зоны боевых действий, также была нехватка рабочей силы в стране. Трудовой вклад 35 тысяч трудоспособных переселенцев был значительным, хотя некоторые были вынуждены работать за минимальные заработные платы и выполнять работы, не соответствующие их профессиональной подготовке и опыту. Как родственная народность, инкерифинны получили в Финляндии особый статус, и финны отвечали за их содержание.

23 января 1943 года Финляндия и Германия подписали договор об эвакуации ингерманландцев в Финляндию, а 25 февраля 1943 года была организована финская эмиграционная комиссия, имевшая три отделения на местах в Ингерманландии и Эстонии.

В 1943–1944 годах немецкие власти депортировали финнов с оккупированной части Ленинградской области в Финляндию. Так в Ингерманландии не осталось финнов.

После подписания соглашения о перемирии с Финляндией в сентябре 1944 года статус жителей Советского Союза изменился. В соответствии с 10-м пунктом договора Финляндия дала обязательство высшему военному командованию Советского Союза вернуть на Родину всех советских граждан, вывезенных в Финляндию.

На основании этого пункта в Советский Союз вернулись 55 тысяч инкерифиннов. Однако они не имели права вернуться на родные земли, в свои дома. Тех, кто возвращался зимой 1944/45 года, расселили в пяти областях Центральной России: Псковской, Новгородской, Великолукской, Калининской и Ярославской. Запрет финнам на проживание в Ленинградской области действовал до смерти Сталина. Невозможно представить себе, что испытывали эти люди, проезжая мимо родных домов, ведь они до последнего надеялись, что правительство сдержит обещание, они вернутся в родные места и, возможно, встретятся со своими близкими. Но и жизнь тех, кто после смерти Сталина смог вернуться, не стала легче: они практически не имели средств к существованию.

В свои родные деревни вернулись около 30 тысяч ингерманландских финнов, их уже открыто не преследовали, но и заботиться о восстановлении преподавания финского языка в школах или о поддержке финской культуры никто не собирался. В 80-х годах советское чиновничество Ленинграда и области просто знать не хотело, откуда эти финны взялись.

Советские власти считали ингерманландских финнов неблагонадежными элементами, добровольно выехавшими за границу. Их расселили согласно утвержденному плану. Через несколько лет многие стали самостоятельно выезжать в другие районы страны, в том числе в Эстонию и в Карелию. Возвращение в Ингерманландию стало возможным только в 1970-х годах.

Численность ингерманландских финнов, переселенных в Финляндию, составила всего 63 205 человек: из России через Эстонию с 29 марта 1943 по 17 июня 1944 года – 61163 человека; из Германии с 17 июля 1943 по 12 мая 1944 года – 2042 человека.

Возвращено в Советский Союз ингерманландских финнов в 1944–1947 годах– всего 56 869 человек.

Репатриация с 5 декабря 1944 по 15 января 1945 года – 56 030 человек. Репатриация в 1945–1947 годах составила 839 человек.

Возвращение ингерманландских переселенцев из Финляндии в Советский Союз было началом широкомасштабной операции СССР по возвращению своих граждан. В свою очередь, высылка ингерманландцев во внутренние районы страны являлась продолжением предвоенной политики по отношению к национальным меньшинствам.

Удивительно то, что, несмотря на все беды и лишения, люди финской национальности не потеряли чувства любви к родине. Финнам всегда помогала надежда на лучшее.

Только в июле 1993 года вышло Постановление Верховного Совета РСФСР «О реабилитации российских финнов».

В 1990 году финны со всего пространства СССР получили право на репатриацию в Финляндию. Репатриация почти через 40 лет после исхода, может быть, выглядит и странно, но знаменательно, что впервые после 1945 года Финляндия обратила внимание на судьбу соплеменников в Советском Союзе. При этом ее политика была двойной: с одной стороны – предоставление права на репатриацию, с другой – поддержка ингерманландских финнов в районах их компактного проживания как альтернатива этой репатриации.

С 1996 года в архивный отдел города Лихославля стали поступать запросы о предоставлении сведений о проживании депортированных в Тверскую область граждан финской национальности.

Эта работа заняла много времени, и заведующая архивным отделом И.Ю. Пластинина обратилась за помощью к членам научного общества «Исток» средней школы № 2.

Все полученные данные группировались и систематизировались. Затем архивным отделом выдавались справки, если были найдены какие-либо сведения о семье, на которую был прислан запрос. Эти справки подтверждали состав семьи, свидетельствовали о том, в каком году семья выбыла из своего района, также в них указывалось, в какой похозяйственной книге найдены данные и за какой период эта книга велась.

В результате проделанной работы была создана база данных, которая облегчила поиски сведений о депортированных людях, позволила в полном объеме и в кратчайшие сроки дать им всю необходимую информацию.

Так я выяснила, что в Лихославльском районе проживало 40 семей общей численностью 111 человек.

Мне захотелось узнать, как сложилась их судьба.

Отыскав в архиве несколько запросов, я разослала по найденным адресам финнов, проживавших на территории Лихославльского района, пять писем с просьбой откликнуться и рассказать о своей жизни. Через две недели я получила два ответа: от Р.Т. Егоровой и от А.П. Лайдинена. Письма эти были очень интересными.

Люди рассказывали о том, как они жили, сколько всего перенесли: как были высланы, потом разлучены со своими семьями, как возвращались в СССР, как смогли устроить свою жизнь в дальнейшем, выучились, нашли работу. Удивительное совпадение: и Роза Тайвовна и Арви Павлович стали учителями, а Арви Павлович еще и занимался исследовательской работой.

Уже восьмой год в Твери существует региональная общественная организация «Финский национально-культурный центр», объединяющая людей с финскими корнями, потомков переселенцев, помнящих и чтящих свою историческую родину и национальную культуру. Второе ее название «Тверская Ингерманландия».

Мне удалось побеседовать с автором проекта «Тверская Ингерманландия» Ольгой Робертовной Воякиной (Хамеляйнен). Оказалось, что судьба репрессированных финнов не безразлична ей еще и потому, что трагедия репрессий непосредственно коснулась и ее семьи.

Ольга Робертовна написала книгу «Земля, ставшая Родиной», посвященную людям, пострадавшим от репрессий. На презентации этой книги мне недавно удалось побывать.

Я впервые встретилась с Ольгой Робертовной еще задолго до презентации. Она рассказала мне о себе, например, о том, как она впервые задумалась о том, какую национальность ей писать в пятой графе паспорта, и о тех семьях, в чьи судьбы безжалостно вмешивались репрессии.

«Мне было 16 лет, когда я впервые задумалась о пресловутой пятой графе. Пришло время получать паспорт, и моя мама пошла со мной в милицию, чтобы проследить, чтобы мне не вписали национальность отца. У отца, Роберта Хамеляйнена, в паспорте значилось „финн“, и мама боялась, что такая же запись в моем паспорте очень затруднит мне жизнь.

Для опасений были основания: семья отца трижды подвергалась репрессиям исключительно из-за финской фамилии. Ему была закрыта дорога в Ленинград, точнее, ему не позволили жить и работать в этом городе. Хотя он не знал ни одного слова по-фински и всю жизнь был патриотом своей страны – Советского Союза».

Позже, встречаясь с другими людьми, имеющими финские корни, я слышала похожие истории.

Иногда русские называют Финляндию «Россией, которую мы потеряли».

С 1809 года в состав Российской империи входило Великое княжество Финляндское. А когда в декабре 1917 года наша страна признала независимость бывшей северной окраины, каждая из стран пошла по своему пути. Но людские судьбы не так просто разделить.

До революции дед Александра Мухоса ловил рыбу на острове Рыбачий на Кольском полуострове. Богатыми дед Микко с бабушкой Хильдой не были, но жили дружно, трудились и не знали, какие испытания готовит им судьба. После ленинского декрета часть полуострова отошла к Финляндии, часть – к России. Мухосы остались на российской стороне, хотя русского не знали. С большим трудом приспосабливались к новой жизни, а в 30-х годах Микко арестовали по самой «популярной» в те годы статье – по обвинению в шпионаже. Хильда одна поднимала детей. Мать Александра – Сюльви, которую соседи называли по-русски Сима или Серафима, повзрослев, отправилась на заработки в Ленинград. Она, конечно, уже хорошо говорила по-русски, но не забывала и финский.

Семья Кяльвияйнен жила в Выборге и также после раздела осталась на российской стороне, хотя многие соседи тогда переехали на территорию Финляндии. Когда в воздухе запахло репрессиями, глава семьи Семен (Симон) не стал дожидаться ареста, он уехал в Среднюю Азию.

Но большинство русских семей с финскими фамилиями, проживавших на территории Ингерманландии (часть Ленинградской области), в войну попали под фашистскую оккупацию и были отправлены в Эстонию, потом в Финляндию на принудительные работы. Многие стали узниками концлагерей, в том числе лагеря в эстонском городе Клоога. По многим воспоминаниям, русские финны были практически в рабстве, выполняли самую тяжелую работу за скудную пищу. Такой участи подверглись семьи Каттинен, Кирпу, Хирвонен, Хамеляйнен.

С Саймой Кирпу, к примеру (бабушкой Андрея Кирпу), в концлагерь попали семеро детей, двое вскоре умерли. Зато на принудительных работах в Финляндии к изгнанникам отношение было уже лучше. Да еще и судьба преподнесла подарок: муж Анти попал в плен и был отправлен тоже в Финляндию. Семья Кирпу объединилась, а вскоре родилась еще одна дочь. Кстати, именно знание финского спасло Анти Кирпу. Когда он попал в плен, его хотели расстрелять. Но он заговорил по-фински, и его оставили в живых.

С фронта вернулись не все. Андрей Каттинен был ранен и умер в челябинском госпитале, не дожив до победы. Попал под бомбежку Вильгельм Хамеляйнен.

В боях под Малой Вишерой на Ленинградском направлении прострелено легкое у Виктора Азаданова (отца Александра Мухоса), и он был комиссован.

Отец Анатолия Хирвонена (Йюхо – Иван) в финскую войну воевал также на советской стороне. Вспоминал случай, когда советских финнов одели в форму финской армии и провели по улицам, мол, финны сдаются в плен. В Отечественную войну Йюхо не был на фронте, был отправлен вместе с некоторыми другими финнами работать на Урал в трудовую армию. Рассказывал, что содержали их там значительно хуже пленных немцев.

В декабре 1944 года, когда Финляндия вышла из войны, Советский Союз потребовал возвращения пленных. Семью Кирпу под Новый, 1945-й, год вывезли в Калининскую (Тверскую) область. Валентин Кирпу вспоминал, как вагон, где они ехали, отцепили под Вышним Волочком. Три дня бывшие пленники провели в этом вагоне, потом их отправили в деревню Боровно, где они и жили многие годы, а некоторые живут до сих пор.

Терпевшие многие лишения, финны всегда отличались трудолюбием, целеустремленностью. Валентин Кирпу окончил школу на «отлично», хотел поступать в военное училище – не взяли из-за финской фамилии. Поехал в Ленинград в художественное училище, на вокзале проверили документы, а у него красная полоса в паспорте, значит, нельзя жить в Ленинграде. Вернулся обратно.

В Калинине поступил в вагоностроительный техникум, каждый месяц отмечался в НКВД. И тем не менее прикипел к Тверской земле. Окончил машиностроительный институт, был директором строительного техникума. И только в 1996 году, когда перенес операцию на сердце, переехал в Финляндию, но гражданство не сменил.

Несколько финских семей попали в Кимры. Директорам совхозов и колхозов Кимрского района было предложено взять привезенные в Россию семьи на работу, предоставить им жилье.

Бабушка Ольги и Игоря Каттинен, Нина Петровна Голубева, возглавляла совхоз «Шелковка» – передовое хозяйство с яблоневыми и грушевыми садами, ягодными плантациями, фермами, которое кормило не только Калининскую, но и соседнюю Московскую область. Во время войны все мужское население совхоза ушло на фронт, работники были нужны.

Сохранилась семейная легенда, как, приехав на вокзал в Кимры (станция Савелово), Нина Голубева выбрала четыре семьи, где были мужчины и взрослые дети-помощники. И тут она заметила одну семью, которая осталась на вокзале, – никто не хотел брать мать с тремя маленькими детьми. Это и была семья Каттинен. Нине Петровне стало жаль этих людей, и она взяла их с собой. Не знала еще, что шестилетний мальчик Вальдемар, с трудом говоривший по-русски, станет позже ее зятем.

Все финские семьи добросовестно трудились в совхозе. Их уклад жизни отличался от быта местных жителей своей упорядоченностью, аккуратностью. Прошло время, они ассимилировались, выросли дети, заключались смешанные браки. В наше время практически все члены этих семей (в том числе и потомки, родившиеся после войны) выехали на постоянное место жительства в Финляндию.

Дочь директора совхоза Галя и Вальдемар росли вместе, и впоследствии, когда оба получили образование – поженились и прожили вместе 28 лет. Глава семьи с годами стал забывать финский язык, но в памяти иногда совершенно неожиданно всплывали фразы, предложения, песенки, какие-то стишки.

У Каттинен родились двое детей – Ольга и Игорь, а теперь есть еще и двое внуков – Лия и Никита. Все четверо вошли в состав финского культурного центра и в ансамбль «Сатеенкаари».

И что характерно: все четверо похожи на папу-дедушку – финская «порода» оказалась сильней.

Исследователи ингерманландских традиций отмечают две особенности русских финнов, помогавшие им справляться со всеми невзгодами: вера в лучшее будущее и твердая убежденность в том, что рядом с тобой живут хорошие люди.

И это вопреки всему – вопреки долгой «второсортности», ограничениям по территории проживания, выбору профессии.

«Мои родители после войны, поддавшись уговорам вербовщиков, вместе с несколькими семьями финнов переехали в Карелию на заработки в лесной промышленности, – вспоминает Анатолий Хирвонен. – С первых лет жизни мне пришлось учиться разговаривать на разных языках: дома – на финском, на улице – на эстонском, с соседями – на русском. В Карелии начал знакомиться еще и с карельским. В то время дети финнов и карел должны были обязательно учиться в финской школе, я проучился там полтора года. Затем, когда это требование было отменено, перешел в русскую школу. Повзрослев, начал жалеть об этом. Причиной, по которой я ушел из финской школы, было то, что на нас в то время смотрели как на людей второго сорта. Унижали, придумывали оскорбительные прозвища. Но я ни на кого не в обиде – идеология такая была. Ну а то, что в детские годы стал полиглотом поневоле, потом помогло при изучении английского – в школе, в Петрозаводском университете, где я окончил физмат».

Еще Анатолий Хирвонен вспоминает, как был принят в комсомол: 14-летним мальчишкой в осеннюю слякоть на перекладных за 50 километров ездил в райком (автобусы ходили редко) получать комсомольский билет. Тем, кто не испытал гонений, комплекса «второсортности» в раннем детстве, этого не понять.

Переехав в 60-х годах в Калинин, Анатолий Хирвонен 23 года работал в ЦНИИ-2 Министерства обороны, уволился в запас с должности начальника научно-исследовательской лаборатории, потом пошел работать на ТЭЦ-3. Вместе с женой Майей Хирвонен (она тоже активный член финского центра) вырастили дочь Марину и сына Андрея. Помогают растить двух внучек. Невестка Лариса вместе с сыном Андреем тоже интересуются финским языком, они живут в Санкт-Петербурге и посещают там курсы финского.

«Финский язык довольно сложен, – продолжает рассказ Анатолий Хирвонен. – Например, одно и то же слово в западных районах Финляндии переводится как „соленый“, в восточных – как „несоленый, пресный“. Вот и разберись! Даже в учебниках путаница. Так, в одном учебнике я нашел 35 ошибок».

Несбывшееся желание отца поступить в военное училище исполнил Андрей Кирпу. Он окончил Тульское высшее инженерное училище по специальности АСУ (автоматизированная система управления). Служил в Казахстане, в военно-космических силах, занимался управлением космическими аппаратами. Когда часть расформировали, приехал в Тверь, служил в Академии ПВО. Заочно получил юридическое образование, сейчас работает в управлении судебного департамента Тверской области. Настойчивость и целеустремленность, унаследованную от финских предков, в полной мере реализовала Ольга Кяльвияйнен. В Ташкенте окончила экономический факультет сельскохозяйственного института. Потом семья переехала в Комсомольск-на-Амуре, где она преподавала в институте. В Москве, в пединституте имени Ленина закончила аспирантуру экономического факультета, стала кандидатом экономических наук. В Твери работала в администрации области, курировала образование, затем национальные объединения.

Тогда и родилась идея создать в Твери финский национально-культурный центр. Ольга Семеновна объединила всех, кто интересуется финской культурой и традициями, энергично задавая центру импульс к плодотворной деятельности. Причем активистами центра стали не только люди с финскими корнями, но и русские.

Кроме изучения культуры, задача центра – предоставить возможность изучить финский язык. В этом помогает преподаватель ТвГУ Людмила Громова и те, кто лучше знает язык, – Анатолий Хирвонен и Александр Мухос. Александр, кстати, начинал изучать язык самостоятельно, с помощью учебников и радио. Кроме того, он собрал большой военно-исторический архив по русско-финской и Отечественной войнам.

Так я познакомилась с судьбами финнов, проживавших на территории Лихославльского района, и убедилась, что события того времени действительно стали для людей огромной трагедией. Я собираюсь продолжить свою работу и еще глубже познакомиться с судьбами репрессированных финнов.

Жизнь долго не сменяла гнев на милость…

Кермен Бакаева, Галина Менкеева

Школа № 17, г. Элиста, Республика Калмыкия,

научный руководитель О.Н. Манджиева

Я, Галина Менкеева, начала писать эту исследовательскую работу еще в 10-м классе, а потом к работе подключилась Кермен. Ее помощь была мне необходима, так как в связи с подготовкой к поступлению в вуз я уже не могла участвовать во всех «экспедициях».

А началось все с того, что в 2007 году, расспрашивая родственников, я узнала, что дедушка моей двоюродной сестры Кемы Бакаевой – Даган Бараевич Такаев – отсидел в лагере 10 лет. На мои вопросы, за что же он сидел, все пожимали плечами: «Время было такое». Тогда я укрепилась в решении выяснить причину его осуждения. Ведь 10 лет – это такой большой срок, целых 3650 дней в неволе.

Результаты исследования, занявшего более полутора лет, оказались впечатляющими: мы выяснили, что Даган Бараевич Такаев был поэтом-песенником и написал песню «Котуш», которая по сей день считается народной и за которую его осудили по политической статье 58–10 УК РСФСР (антисоветская агитация).

В наших руках оказалась копия «Уголовного дела № 7550 по обвинению Такаева Дагана Бараевича» из архива Красноярского УФСБ. Это «Дело…» – красноречивый материал эпохи террора, несмотря на то что отдельные страницы плохо откопированы из-за слабых оттисков печатной машинки, а копии записей, сделанных в дневнике Дагана Бараевича, подшитом к «Делу…», едва видны. Были пробелы, стилистические ошибки, кое-где приходилось догадываться по контексту. Многое в «Деле…» было для нас непонятным, многое – ошеломляющим, но, главное, мы работали с настоящими историческими документами шестидесятилетней давности.

Историческая часть нашей работы оказалась головоломкой – отрывочные сведения казались разрозненными кусочками, а цельной картинки, помогающей собрать пазл, у нас не было. Описываемые события до сих пор остаются белым пятном, это своего рода новое «сокровенное сказание»1 калмыков. К сожалению, многие исторические документы оказались недоступны, часть их пропала еще в депортацию, например, документация архива Малодербетовского улуса, касающаяся периода раскулачивания и выселения калмыков, другая часть, видимо, еще не рассекречена (архив военкомата Калмыкии), потому что поиск, несмотря на многочисленные запросы, результатов не дал.

Из-за переездов многие документы семейного архива были утеряны, поэтому основу исследования составили воспоминания родственников Дагана Такаева.

Был у нас соблазн написать только о простых и приятных вещах, например, о творчестве Дагана Такаева, и замалчивать более трудные: депортация, репрессии, 58-я статья УК РСФСР. Или не писать о том, что он был целителем. Но мы решили не искажать и не приукрашивать историю жизни нашего героя, а написать все как есть.

Даган Такаев родился на хуторе Батрак Черноярского уезда Астраханской губернии (ныне – Малодербетовский район Калмыкии). Сейчас нет на карте такого населенного пункта, его постигла печальная участь многих сел, исчезнувших с лица земли в результате депортации калмыков.

Он был в семье четвертым ребенком. Мать умерла вскоре после его рождения. В анкетах, подшитых к «Делу № 7550», и в личных документах написано, что он родился в 1921 году. Его дети и родственники знают, что он родился в год Змеи по восточному календарю, а по подсчетам это 1916 год.

Дело в том, что до войны в калмыцкой степи у людей не было паспортов и метрик. В Сибири при постановке депортированных на учет в спецкомендатурах документы заполняли со слов переселенцев. Народ этим воспользовался, и все стали уменьшать свой возраст, скорее всего, чтобы не отправляли на тяжелые работы или на войну. Много позже, когда люди того поколения стали оформляться на пенсию, им пришлось через суд и свидетелей доказывать свой истинный возраст.

Даган Бараевич происходил из рода ламин арен – «десяток» священника. «Десятками» у калмыков называли несколько родственных между собой семей, имеющих общих предков.

Каждый десяток имел легенду о своем происхождении. История древнего субэтноса ламин арен уходила своими корнями к самому началу XVII века. Кто-то в роду был буддийским монахом, учился в тибетской духовной школе. В те далекие времена он добрался в Тибет. От него остались в семье и передаются из поколения в поколение две реликвии: четки и Мирдбурхн – рака со святыми мощами.

Предки Дагана Такаева сумели разбогатеть и владели многочисленными табунами, стадами и отарами – места здесь пастбищные, скотоводческие. У семьи также были сады, поля, маслобойня и небольшая мельница. Чтобы управляться со всем этим, дед, Даван Бара, держал пастухов и работников. За использование батрацкого труда в 1930 году его репрессировали как кулака.

Даван Бара был уже в преклонном возрасте, не знал русского языка и, естественно, пропал где-то в Сибири. К сожалению, имя прадеда по документам никто не помнит, и узнать, где покоится его прах, невозможно. Сын его Така Бараев не был сослан с родителем-кулаком, возможно, его спасло от репрессии то, что он вовремя вступил в колхоз.

Даган Такаевуже смолоду был сильной личностью. Он производил впечатление на окружающих и запоминался людям надолго. Дело в том, что у Дагана еще в детстве проявился дар целительства. Сначала он лечил свою семью, а позже стали приходить соседи и знакомые. И тогда, согласно традиции, его отдали в монастырскую школу, где он изучал тибетский язык, санскрит, буддийскую философию.

Позже он пошел в светскую начальную школу в своем поселке, где обучение велось на калмыцком языке. Дальше продолжить обучение не представлялось возможным, так как нужно было ехать в улусную школу или в Астрахань.

Он был носителем традиции медлгчи, шаманов. Настоящий целитель – это лекарь, костоправ, знаток обрядов и традиций, обладающий множеством знаний. Раньше наш степной народ был в большинстве своем малограмотным, поэтому целитель был всегда в большом почете.

Даган Такаев, как и все, работал в колхозе. Он помогал отцу, был подпаском в гурте – пас колхозных коров. Основу традиционного хозяйства калмыков всегда составляло кочевое скотоводство. Скот круглогодично содержался на пастбище, за ним требовался соответствующий уход и пастьба.

В 1939 году набирали на курсы трактористов молодых людей – из тех, кто знал грамоту. Без сомнения, Даган был одним из самых грамотных людей в хотоне. Так он попал в поселок Зурган. После окончания курсов он стал работать в своем колхозе имени Куйбышева трактористом.

Песня «Котуш», которая считается народной, была написана им в период с 1939 по 1940 год. Героиня этой песни Котуш Шорваева вспоминает, что в это время Даган ездил вместе с другими юношами и девушками по животноводческим стоянкам и полевым бригадам с концертами. Это называлось агитбригадой. Он отлично танцевал, декламировал стихи и пел песни собственного сочинения. Помимо стихотворного дара он обладал и музыкальными способностями.

В Зургане во время учебы на курсах трактористов Даган познакомился с Булгаш – Булгун Очировной Санджиевой, 1921 года рождения. Она умерла вскоре после его осуждения, в 1947 году. Даган осмелился противостоять общепринятому: он, наперекор традициям, посмел полюбить, добился взаимности, более того, добился, чтобы за него засватали Булгун. Брак по любви по тем временам был редким исключением. Тогда еще строго соблюдался калмыцкий обычай, согласно которому только старшие в роду имели право выбирать невесту для молодого человека. Мнение жениха и невесты, как правило, в расчет не брали.

Но пожениться им не пришлось. В апреле 1941 года Дагана Бараевича мобилизовали в РККА – Красную армию. Надо отметить, что на тот момент он практически не знал русского языка.

Война

Полк, где служил Даган Бараевич, с первых недель войны принял участие в оборонительных боях в районе села Койсуг (сейчас оно слилось с городом Батайск Ростовской области). Он воевал в пулеметной роте 526-го отдельного стрелкового батальона в составе 12-й армии Юго-Западного фронта.

Булгун Дагановна, старшая дочь Дагана Бараевича, вспоминает: «В 1965 году мы с отцом поехали в село Садовое, районный центр. Пошли там в магазин. К отцу из толпы кинулся мужчина с распростертыми объятиями и буквально потащил нас к себе домой. Очень был рад, что встретил отца. Хозяин на радостях открыл бутылку водки. Отец не пил, а тот мужчина на радостях выпивал. Я маленькая была, но помню, он сказал: „Если бы не твой отец… Он спас меня на войне“. А что и как, не сказал. И я не спросила после у отца, кто это был, как он его спас…»

В полку было огромное количество убитых. Стояла жара. Погибших хоронили в братских могилах, а тогда – попросту в больших общих ямах. В дневнике Дагана Бараевича есть запись: «Из семисот человек в живых после боя осталось сорок».

30 июля 1941 года Даган Бараевич был ранен в левую руку, разрывная пуля попала прямо в локоть. Его оттащили назад под начавшимся артобстрелом. В полевом госпитале извлекли осколки, но рука не действовала – пуля разорвала нервы. Начались скитания по фронтовым госпиталям. Наконец он попал в специализированный клинический госпиталь в Кисловодске, где проводились операции на нервах. В справке, выданной госпиталем, написано: «Травматическое повреждение левого лучевого и серединного нервов в стадии регенерации после сквозного огнестрельного ранения пулей левого предплечья. Ранение связано с пребыванием на фронте на Юго-Западном направлении». Эту руку врачи все же спасли, но восстановилась она не полностью. Булгун Дагановна рассказывает: «Левая рука у отца была не очень, фронтовое ранение сказывалось. Яйца в корзине несет этой рукой, бывало, рука напряжения не выдерживала – яйца вдребезги».

Дагана Бараевича с не залеченными до конца ранами в начале 1942 года снова отправили на фронт – правая рука здоровая, винтовку может держать, значит, сможет воевать. Красноармейцы, призванные в армию в ходе войны, не имели времени на подготовку, поэтому бывших трактористов направляли в танковые войска. Так Даган Бараевич попал механиком-водителем в танковую дивизию, которую впоследствии назвали гвардейской Кантемировской. Дети Дагана Бараевича вспоминают, что он любил песню «Три танкиста, три веселых друга» и гордился своей службой в Кантемировской дивизии.

8 марта 1942 года Даган Бараевич был ранен во второй раз, и куда более серьезно, – его танк подорвался в бою на мине. Несмотря на строгий запрет, танк шел в атаку с открытым люком, иначе вряд ли Даган Бараевич смог бы самостоятельно выбраться из горящего танка. Он просто чудом остался жив, получив сильнейшую контузию и ожоги, кроме этого осколки окалины и внутренней брони разворотили левый бок и пробили левое легкое. Он помнил только пронзительный звон в голове, кровь, хлынувшую из ушей, подступившую тошноту, потом в глазах потемнело, и он потерял сознание.

Шесть месяцев Даган Бараевич скитался по госпиталям, сначала в полевом госпитале, потом в гарнизонном, затем его переправили в глубокий тыл – в Алма-Ату, где он «находился на излечении в ЭГ-1280 с 28 апреля 1942 года по 11 июля 1942 года и признан врачебной комиссией по ст. 9-А гр. 1 „Расписания болезней“ НКО СССР № 184 1940 года негоден с переосвидетельствованием через шесть месяцев» – так говорится в выданной ему справке.

Потянулись долгие унылые месяцы на госпитальной койке. В палатах лежали по 10–12 человек, многие солдаты, обожженные, изуродованные, без руки ног, проходили здесь лечение и реабилитацию.

Бессонными ночами, когда физические страдания не давали уснуть, Даган Бараевич писал стихи. В «Деле…» имеется поэма, написанная им в госпитале, с подстрочным переводом, сделанным для следствия. Многие строфы плохо видны (бумага обветшала, чернила расплылись), но даже сохранившийся текст передает душевное состояние, чувства и основные мысли автора.

Из 700 человек осталось только 40.

Во многих боях участвовал.

Стал как хворостинка, исхудал.

Снаряд тяжелой пушки опять поранил меня.

… < снаряды? > как град сыпались.

В марте 8-го дня меня поранило.

… Будет ли конец этому мучению.

Обо всем этом думаешь, все внутри ноет.

Мои очи наполняются слезою.

Люди, раненные железом,

Стонут, дергаются они.

Их стон разносится по всей комнате…

Перевод поэмы очень плох – никто не старался придать тексту подобие художественной формы.

В июле 1942 года Дагана Бараевича «комиссовали» – он был признан негодным к дальнейшему несению воинской службы и демобилизован из армии как инвалид II группы.

Формально война для него закончилась, но еще долгие годы, вплоть до самой смерти, она не отпускала его, постоянно напоминая о себе. Ранения особенно сказались в пожилом возрасте. Ему поставили диагноз «посттравматическая эпилепсия», все чаще стали случаться припадки, сильно беспокоила израненная рука, к этому добавилось постоянное бронхитное состояние – последствия ранения легкого, мокрота клокотала при дыхании, не было сил, чтобы выкашляться.

Память устает хранить в себе события, которые тяготят человеческую душу, и в житейских заботах Даган Бараевич забывал о том, что ему приходилось на войне стрелять в людей, нарушая при этом буддийские заповеди – не вредить живым существам, не лишать их жизни.

Его дочь Валентина вспоминает: «Году в 70-м на 9 Мая пришел к нам Иван Медведев поздравить отца с Победой. Завел разговор о войне: „Ты стрелял в немцев? Ты давил своим танком людей? Приходилось, говоришь? Как же ты после этого жить можешь спокойно?“ Отец пытался оправдываться: „Как можно было не выполнять приказ, если это война, идет бой? Жестокая была война. Один день прожить на войне – это было большое дело“. Отец так разволновался, что ему стало плохо, начался очередной приступ».

Так в 1942 году в биографии Дагана Бараевича закончился военный этап, он вернулся домой, но в августе того же года началась немецкая оккупация Калмыкии, хотя она не захватила восточную часть Малодербетовского района, где жила семья Такаевых.

Депортация

После освобождения Калмыкии советскими войсками Даган Бараевич устроился работать налоговым агентом в своем поселке и в мае 1943 года женился на Булгаш.

Но спокойная жизнь продолжалась недолго. Уже через полгода эшелон, наполненный людским страхом, скорбью и покорностью судьбе, вез его на восток. 28 декабря 1943 года началась операция «Улусы», когда по воле «гения всех времен и народов» весь калмыцкий народ, состоявший на тот момент из женщин, стариков, детей и инвалидов войны, был обвинен в пособничестве фашистам и депортирован в Сибирь.

Подавленные происходящими событиями, люди сидели, сгрудившись, на грязном полу холодного товарняка, как будто в издевку названного «теплушкой». Жуткие ночи завершались по утрам одним и тем же – выносом на очередном безымянном полустанке одного, а то и нескольких человек, умерших от холода или болезни.

Многие калмыцкие поэты не остались равнодушными к происходящим событиям. Давид Кугультинов, например, за стихотворение «От правды я не отрекался..» провел в лагерях десять лет. Словами другого стихотворения Кугультинова мы назвали свою работу.

И Даган Бараевич рассказал в своих стихах правду о том, что наблюдал в пути. Все, кто был в вагоне, старался запомнить, заучить их или записать для себя. Позже эти стихи стали причиной его ареста.

Вот перевод нескольких строф из этого стихотворения, которые мы нашли в уголовном деле:

.. По широкой калмыцкой степи

Колонна машин бежала.

Солдаты НКВД организованно прибыли

По калмыцким хотонам.

Они стали, как часовые,

Чтобы безграмотных калмыков

Лишить всяких благ.

С волчьим взглядом солдаты

Насильно нас гнали,

А тех, которые отстанут,

Возможно, изрубят… 2

Подстрочный перевод далек от совершенства, о красоте стихов можно судить лишь по оригиналу. Калмыцкий язык богат и многообразен, и эти стихи вообще трудно перевести, теряется национальный колорит, игра слов.

В январе 1944 года Даган Бараевич попал в совхоз «Сталинец» Ужурского района Красноярского края. Его родные (отец, жена Булгаш и невестка Бачин – жена пропавшего без вести на фронте брата Убуша – с двумя малолетними дочерьми) ехали в другом вагоне эшелона, поэтому они попали на поселение в Алтайский край. Случилось это оттого, что Даган Бараевич на момент депортации был в дороге, он ехал в Малые Дербеты по службе. Военные отобрали у него лошадь с телегой, а самого посадили в «студебеккер» и повезли с жителями другого хотона на станцию Абганеры Сталинградской железной дороги.

Ему пришлось жить в небольшом бараке-общежитии, разделенном деревянными перегородками. Холодный барак был плотно заселен, нары были сколочены в два ряда. Внутри было сумеречно даже днем, помещение освещалось чадившей керосиновой лампой.

Из-за непосильного труда и невыносимо тяжелых условий жизни многие заболели и умерли в ссылке.

Даган Тагаев не оставлял надежды найти своих родных, дотошно расспрашивая тех, кто приходил к нему на лечение – слух о его способностях распространился и здесь. С места поселения нельзя было уезжать даже на время, за соблюдением режима наблюдали коменданты, но люди как-то прорывались к нему, многие из них – тайком, рискуя свободой. В основном приходили к нему по ночам, и он никому не отказывал.

Наконец Даган Бараевич узнал, что его семья находится в Алтайском крае в поселке Бор и что невестка работает на лесоучастке – валит лес.

Через год, в январе 1945 года, он получил разрешение на переезд в деревню Новая Покровка Быстроистокского района Алтайского края, поближе к отцу и невестке.

В мае 1945 года пришла радостная весть о Победе. Но ожидания, что наступят лучшие времена, не оправдались. Все было по-прежнему: голод, тяжелый труд, отметки в комендатуре. Спецпереселенцам не разрешалось свободно передвигаться, кроме как по указанному в «дорожной карте» маршруту в конкретный населенный пункт. Приходилось долго добиваться разрешения на выезд у начальника комендатуры.

Дагану Бараевичу удалось, наконец, получить разрешение на воссоединение с семьей брата-фронтовика. В начале 1946-го, через два года разлуки, он перевез в Новую Покровку отца и невестку с двумя племянницами. В селе труд был не таким тяжелым, как на лесозаготовках. Они с невесткой стали работать в колхозе. Он был пастухом, она – подсобницей в коровнике.

Он также добился разрешения перевезти к себе Булгаш, узнав, что она живет в 50 километрах от их села. К этому времени она была уже замужем за другим – дядя позаботился о ее судьбе. Во второй раз Даган Бараевич осмелился сломать традиции и противостоять общепринятому. Он поехал за любимой, говорят, что даже «надавал ее мужу по шее», и забрал домой.

Арест

Они с Булгаш уже совсем было поверили в возможность счастья, как последовал неожиданный удар – арест.

По поводу ареста Дагана Бараевича у родственников имеются разные мнения.

Люди говорили, что сначала за что-то посадили Бориса Дундуева, рабочего из совхоза «Сталинец» Ужурского района Красноярского края, а потом по его же делу «взяли» Дагана Бараевича.

Мы узнали, что Дундуев Борис Хурманович, 1927 года рождения, был арестован 22 декабря 1945 года по обвинению по статье 58–10 УК РСФСР и осужден на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Постановление на арест Дагана Бараевича вынесено 5 сентября 1946 года, через восемь месяцев после ареста Дундуева. Затем последовали обыск и изъятие всех его записей – «органы» знали, что именно искать, потому что у Дундуева при обыске нашли стихи Такаева.

В пользу этой версии говорит и то, что после ареста Дагана Бараевича перевели этапом из Алтайского края в Красноярскую тюрьму. Это значит, что арест был инициирован в Красноярске.

Также эту версию подтверждает протокол допроса обвиняемого Дундуева Бориса Хурмановича от 28 февраля 1946 года, подшитый к уголовному делу Такаева. Допрос проводил начальник 3-го отдела ОСП УНКВД Красноярского края майор Шкидник. На допросе обвиняемый рассказал, а следователь с его слов записал, при каких обстоятельствах Такаев сочинил песню и как она получила распространение среди калмыков: «Находясь в пути следования вместе с Такаевым в продолжении двадцати суток, я с ним близко познакомился. Такаев Даган был очень недоволен переселением, и это недовольство он мне высказывал, ибо в момент переселении он был разрознен с семьей и он не знал, где его семья находится. В январе месяце 1944 года в первых числах Такаев ко мне обратился, рассказав, что он приступил писать песню о переселении калмыков с родной земли. Эту песню он в пути следования читал всем калмыкам, находящимся в вагоне № 29».

Далее Дундуев дал показание, что «содержание песни в основном сводилось к критике и недовольству советской властью по переселению калмыков, что калмыцкий народ потерял всякое право на жизнь, что он лишился своего крова, все у калмыцкого народа отняли и переселили в Сибирь – в холодные края, где он обречен на голодную смерть, и для того, чтобы это легче осуществить, всех калмыков разрознили, оторвали друг от друга близких родственников и сослали в разные края».

Постановление на арест Дагана Бараевича вынес начальник 2-го отдела ОСП УМВД Красноярского края капитан Чуприна, оно было согласовано с начальником отдела СП УМВД КК (Красноярского края) майором Кузьминых 7 сентября 1946 года. Арест утвердил начальник УМВД КК генерал-майор Семенов, санкционировал прокурор КК советник юстиции Денисенко. В постановлении на арест свидетелями указываются Дундуев Борис, Санджиева Бевя, Кеттидова Цаган, Хурманов Дунду, Егоров Дорджи.

Основанием для ареста, по мнению его инициаторов, является то, что «Такаев Д.Б. – воспитанник гелюнга [попа],<…> в январе месяце 1944 года в пути следования во время переселения калмыков с территории б/Калмыцкой АССР в Красноярский край в вагоне среди спецпереселенцев-калмыков <…> сочинил песню о переселении калмыков контрреволюционного националистического характера и читал ее среди калмыков, находящихся в вагоне, выражая в песне недовольство переселением, а затем по прибытии на место поселения в Ужурский район Красноярского края закончил сочинение песни, в которой высказывает клевету на трудовое устройство калмыков, на материальные условия их жизни на месте поселения, высказывая при этом контрреволюционные националистические измышления по адресу русского народа».

Допрос от 6 октября 1946 года проводил оперуполномоченный Большеистокского РО МВД младший лейтенант Суворов. Дагана Бараевича еще не перевели в Красноярскую тюрьму, в октябре он еще находился в камере предварительного заключения райотдела милиции Большеистокского района. Оперуполномоченный оформлял соответствующие бумаги, заполнял анкету арестованного, в основном с его слов, так как спецпереселенцы не имели документов.

В ноябре допросы проводились уже в Красноярской тюрьме. Уголовное дело вел следователь отдела СП УМВД Красноярского края младший лейтенант Шадрин. Но допросы проводили и другие работники управления.

Д.Б.Такаев в лагере. 1952

Личное делоТакаева

Д.Б. Такаев

В Красноярске допросы проводились чаще, арестованного выводили ночью, заталкивали в «воронок» и везли в здание Управления внутренних дел. Его пытали на допросах, обливали холодной водой, сажали в карцер, иногда подолгу не давали есть или оставляли без воды.

То, что выжил, он воспринимал после как чудо. В «Деле…» видно по подписи в протоколах, как дрожала его рука. Он говорил на суде: «Меня били», это было даже занесено в протокол судебного заседания. Но ни шантажом, ни угрозами его не заставили признать вину – не было в его действиях ничего предосудительного, единственная его «вина» состояла в том, что он жил в такое время, когда не было свободы.

Уже 20 ноября, всего через два месяца после ареста, следователь Шадрин соорудил обвинительное заключение и отправил дело в суд. В постановлении о предъявлении обвинения говорится, что Такаев, «будучи враждебно настроенным к существующему государственному строю в СССР, встал на путь систематической антисоветской агитации среди спецпереселенцев-калмыков, высказывая при этом националистические измышления по адресу мероприятий партии и Советского правительства по отношению калмыков, тем самым разжигал ненависть калмыков к русскому народу», а также «сочинил песню контрреволюционного националистического характера, выражал в песне недовольство переселением, а затем, по прибытии на место поселения в Ужурский район Красноярского края, закончил сочинение песни, в которой высказывает клевету на трудовое устройство калмыков, на материальные условия их жизни…». Выходит, даже если условия жизни были скотскими, никто не имел права не то что высказывать свое мнение, но и иметь его.

Текст постановления о предъявлении обвинения полностью повторяет текст постановления на арест. Никто особенно не разбирался в деле и не старался предоставить веские доказательства вины обвиняемого. Обвинение Дагану Бараевичу было предъявлено по статье 58–10 ч. 2 – антисоветская и контрреволюционная пропаганда и агитация во время войны, изготовление и распространение литературы того же содержания, те же действия с использованием религиозных или национальных предрассудков масс.

4 марта 1947 года состоялся судебный процесс над Даганом Бараевичем. Выездная сессия Красноярского краевого суда прошла в поселке Ужур, там, где жили все свидетели обвинения. Суд «в составе председательствующего Можарова, народных заседателей Поповой и Молоковой, с участием прокурора Столярова и защитника Мальцева рассмотрел в закрытом судебном заседании дело по обвинению Такаева».

Его обвинили в том, что он в своей песне «контрреволюционного националистического характера» «клеветал на русский народ в СССР».

Кстати, только в одном месте в песне встречается слово «русские»: «Дорогая калмыкская степь осталась ты для русских [русской стала ты]». Русский народ не упоминается в стихотворении в качестве угнетателя калмыцкого народа, и нет слов, что именно русские люди выселили калмыков с родной земли. Даже «с волчьим взглядом солдаты НКВД» ассоциируются в стихотворении не с русским народом, а с йосн – властью.

Жизнь при русских царях при всей тогдашней малограмотности и отсталости калмыков казалась им лучше и спокойней по сравнению с их нынешней жизнью. К моменту депортации часть кочевников-скотоводов уже погибла от голода во время коллективизации, когда у них истребили весь скот, чтобы «перевести на оседлый образ жизни», иначе кочевников трудно было держать под контролем. Часть населения ушла с «белыми» за границу, много калмыков погибло на войне. В первые годы ссылки в Сибирь умерло до 40 % оставшегося населения. И это – результат всего лишь двадцати лет пребывания большевиков у власти. Так появилась ностальгия по царю и «контрреволюционные» слова песни:

В душном, темном вагоне

Плакали, чтя, вспоминая царя.

Все свидетели дали на суде показания против него, как под копирку, слово в слово повторив то, что записано в протоколах допросов. Им на момент выселения было по 15–16 лет. На допросах в суде свидетелям было едва по 18–19 – в сущности, еще дети. Запугать их ничего не стоило. Например, Дундуев Борис Хурманович —1927 года рождения, в 1943 году ему было 16 лет.

Вряд ли по доброй воле свидетели подписывали протоколы. Они не могли выражать свои мысли подобным образом, потому что, во-первых, свидетели не знали толком русского языка, во-вторых, они были полуграмотные деревенские подростки, в-третьих, не могли они помнить в подробностях события трехлетней давности, происходившие в таких чудовищных условиях.

Свидетель Бевя Бомбиковна Санджиева показала: «Песнь антисоветского содержания Такаев начал сочинять в 1943 году в вагоне, когда мы ехали в одном вагоне с Такаевым на поселение в Ужурский район, Красноярского края. Это стихотворение он нам читал и даже пел в вагоне в присутствии примерно 30 человек. Закончил он это стихотворение писать, как он нам говорил, уже по приезде в Красноярский край. При переезде в Алтайский край он пришел к нам прощаться, у меня был на квартире Дундуев, который попросил его, чтобы он оставил ему на память сочинение-стихотворение. Такаев ответил Дундуеву, что, если хочешь, перепиши. Такаев достал из кармана блокнот и диктовал Дундуеву, а Дундуев записывал. Это происходило в моем присутствии и в моей квартире. Такаев всячески старался размножить это стихотворение и распространить среди калмыков. Последнее время, когда Такаев уезжал, эту песнь знали многие калмыки, рассказывали о ней друг другу и даже пели. Последний раз Такаев был у меня в квартире, если не изменяет память, в январе 1945 года. Примерное содержание этой песни я помню. В ней было отражено недовольство переселением калмыков в Сибирь. В ней высмеивалось советское правительство и власть в том, что оно разорило калмыцкое хозяйство и их превратило в нищих, что у них забрали весь скот и имущество и сослали в Сибирь, на вымирание. Разрознили семьи и сослали в разные края. Такаев по приезде в Ужурский район очень часто посещал мою квартиру, читал эту песнь и не только мне, но и другим».

Свидетель Булгун Хурмоновна Санжиева показала: «Мне известно о песне, которую сочинил Такаев, что он ее очень часто пел и распространял среди калмыков. Помню такой случай осенью 1944 года, на 2-м отделении совхоза „Сталинец“ Ужурского района, около конторы вечером собрались молодежь, присутствовали Хулатаева Кермень, жена Кештанова, Цериков Савгур и ряд других калмыков. На этом молодежном вечере исполнял песню о переселении калмыков Такаев. Точное содержание я не знаю, но знаю, что содержание ее было нехорошее и направленное против советского существующего строя и советской власти. Я помню несколько слов, в этой песни высмеивалось советское правительство, в том, что оно разрознило семьи калмыков и разбросало в разные края Сибири».

Суд счел, что «состав преступления подсудимого Такаева является доказанным материалами дела, вещественными доказательствами и показаниями свидетелей. Квалификация преступления также является правильной».

Обвиняемый не признал себя виновным, но это не имело абсолютно никакого значения. Несправедливый приговор был вынесен: суровая сталинская статья 58–10, часть II УК РСФСР – «10 лет с поражением прав по п. А и Б ст. 31 УК с конфискацией всего имущества, лично ему принадлежащего».

Так Даган Бараевич стал «политическим» заключенным, как и все приговоренные по статье 58, коих в стране было уже множество: в 40-х годах миллионы советских людей имели родных или знакомых в заключении или ссылке по этой статье.

Дагана Бараевича лишили и всех прав. Например, «поразили в правах» по п. Ест. 31 УК РСФСР – лишили права на пенсию, выдаваемую в порядке социального страхования и государственного обеспечения, то есть пенсии по инвалидности II группы, а заодно и самой инвалидности. Даган Бараевич стал получать пенсию только после возвращения в Калмыкию в конце 50-х, и то только по III группе.

Отец его не пережил осуждения своего сына и умер в том же году. Та же участь постигла вскоре и Булгаш. Так, благодаря «неустанной заботе» советской власти, Даган Бараевич лишился и свободы, и дорогих его сердцу людей.

Через несколько дней после суда сформировали колонну, в которую попал Даган Бараевич, и повели под конвоем в тайгу по дорожке, вытоптанной в глубоком снегу. Колонну гнали около суток и пригнали в зону возле поселка Кача приблизительно в 50 километрах к западу от Красноярска.

Он попал в Качинскую промколонию, где отбывали срок старики и инвалиды, так как колония выполняла роль инвалидного лагеря краевого подчинения.

Колония, как и весь Красноярский край, была многонациональной, сидело здесь и несколько калмыков-спецпереселенцев. Зона, как положено, была огорожена забором из колючей проволоки, по углам стояли четыре караульные вышки, по периметру вдоль забора бегали на цепи сторожевые собаки. Здесь же был свой ШИЗО – штрафной изолятор. На территории лагеря, на километры окруженного тайгой, было не меньше десяти огромных ветхих бараков длиной метров по 50, внутри двухэтажные нары из кругляка. В каждом бараке помещалось по 100 и более заключенных. Одновременно в лагере пребывало до тысячи человек.

Качинская промколония производила шпалы и ширпотреб: мебель, лыжи, деревянную тару, бочки, ящики, а также занималась погрузочными работами на железнодорожной станции Кача и заготовкой дров для учреждений и предприятий Красноярска. Для производства работ на зоне была своя лесопилка, конюшня, подсобное хозяйство. Лес для инвалидного лагеря поставляли промышленные колонии, занятые лесозаготовками и обеспечивавшие дешевой древесиной предприятия и стройки региона и страны. Но в лагере был также отряд, который валил лес для собственных нужд, в него и попал Даган Бараевич.

Единственными средствами выжить были присущая ему сила воли и характерная для калмыков терпимость. У него было и особое преимущество перед другими – он был буддистом. В буддизме считается, что ничто над человеком не властно, кроме него самого.

Его пристанищем на долгие годы стал лагерный барак. В бараках было по две железных печки в разных концах. В середине барака нары зимой всегда были покрыты инеем. Холод пробирался внутрь помещения, подушка – дерюга, набитая соломой, – ночью примерзала к стене.

Клопы во множестве обитали в деревянных стенах и нарах и досаждали уставшим людям по ночам. От вшей люди страдали и днем и ночью. Избавиться от этой заразы было нечем, они просто заедали.

Зимой при сорока градусах ниже нуля уже не чувствовались пальцы рук и ног, в глазах становилось темно. Замерзали веки. Возникало чувство, как будто кто-то трет наждаком по глазам. Приходилось, ежась от холода, держать их как можно шире и моргать как можно меньше.

В остальное время года, когда внезапно разливалась обычно маловодная речушка Кача, заключенных мучили полчища комаров и мошек, от которых спасались всеми возможными способами, от накомарников до костров-«дымовух». Дым разъедал глаза и дыхательные пути. Небольшое облегчение наступало, когда моросил мелкий надоедливый дождь.

В первые годы не было разрешено ни писем, ни посылок. Письма Даган Бараевич стал писать во второй половине срока, когда ограничение в правах сняли и ему удалось разыскать невестку с племянницами и начать с ними переписку.

Даган Бараевич, как мог, опекал самых слабых в отряде, старался облегчить их существование. Попадали к ним и молодые, совсем еще дети, и Даган Бараевич старался выполнять тяжелую работу, оставляя им более легкую, например, расчищать от снега место работы, прорубать просеки, стаскивать в кучи валежники сухостой.

Позднее он оберегал родных, никогда не говорил о том, что ему пришлось пережить в те годы. Его дети отмечают, что он был немногословен, лишнего никогда ничего не говорил, особенно чужим, даже никогда не рассказывал, что сидел в тюрьме за песни и стихи. И про то, как воевал. Всегда отнекивался.

Только сейчас, почти через двадцать лет после его ухода, дети узнали о многих обстоятельствах его жизни по копии «Уголовного дела № 7550» и по воспоминаниям своей двоюродной сестры Валентины Налаевны Настаевой. Ее отец, Санджи Четырович Налаев, часто рассказывал ей о том, каким был Даган Бараевич и что он, Санджи Четырович, выжил в лагере только благодаря знакомству с этим человеком.

Надо сказать, что время, проведенное в лагерях, Даган Бараевич не считал потраченным напрасно. Здесь он познакомился интересными людьми (в то время в лагерях сидели многие образованные, интеллигентные люди), научился русскому языку.

18 июля 1955 года оперуполномоченным отдела ИТЛ Управления МВД Красноярского края майором Мишустиным «были рассмотрены материалы архивно-следственного дела № 57262 по обвинению Такаева Дагана Бараевича…». Дело рассматривалось по списку, в числе других. В «Заключении по делу» майор Мишустин пишет: «.. нахожу, что вина Такаева Д. Б. по ст. 58–10 ч. 2 доказана. Однако определенная [судом] Такаеву мера наказания является жесткой, не соответствующей содеянному и личности осужденного». Времена поменялись – меру наказания, определенную судом в 1947 году как справедливую, сотрудник УМВД в 1955 году считает жесткой и предлагает «приговор Такаева Д.Б. изменить до пределов отбытого им срока лишения свободы».

На основании этого заключения 22 октября 1955 года был вынесен протест прокурора в порядке надзора. Прокурор обращается в Судебную коллегию по уголовным делам Верховного суда РСФСР с просьбой «приговор Красноярского краевого суда от 4 марта 1947 года в отношении Такаева Дагана Бараевича отменить, а уголовное дело о нем производством прекратить за недоказанностью обвинения». За три месяца – такая метаморфоза: обвинения, оказывается, не были доказаны. «Прекратить преследование в уголовном порядке» означало реабилитацию. В протесте говорится: «Песня, которую сочинил Такаев, по характеру не является контрреволюционной. Дневник Такаев не вел, а производил отдельные записи на клочках бумажек о своих переживаниях в период нахождения его в госпитале и на фронте, а суд неправильно расценил эти записи».

Когда администрация ИТЛ сообщила Дагану Бараевичу, что его дело пересматривают и, возможно, он выйдет на свободу досрочно, он сначала подумал, что это шутка, столь невероятной была для него такая новость.

9 января 1956 года Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР рассмотрела дело по протесту прокурора на приговор Красноярского краевого суда и вынесла определение «отменить приговор в отношении Такаева Д.Б., преследование в уголовном порядке прекратить и из-под стражи его освободить». В определении установлено, что у Красноярского крайсуда «не было основания делать вывод о том, что Такаев совершил преступление, предусмотренное ст. 58–10 ч. II УК». Понадобилось долгих десять лет, чтобы разобраться в «обстоятельствах дела». До окончания отбытия срока наказания оставалось чуть больше полгода.

Освобождение

Его выпустили из лагеря в январе 1956 года, но паспорт не дали, а «поставили под комендатуру», то есть освободили со справкой и направлением в совхоз «Сталинец» Ужурского района Красноярского края, в первое место его ссылки. Даган Бараевич не стал проситься в Новую Покровку Алтайского края. Отец и Булгаш умерли, и он, вероятно, не хотел бередить душу воспоминаниями.

9 января 1956 года Даган Бараевич был реабилитирован по статье 58 УК РСФСР Верховным судом РСФСР (П-4464). Но, с точки зрения государства, он по-прежнему был виноват в том, что родился калмыком. Эту вину сняли с него много позже, уже посмертно.

В январе 1956 года он высадился с маленьким чемоданчиком из фанеры на железнодорожный перрон станции Ужур. Поезд тут стоял лишь две-три минуты. Здесь его ждала Ольга (Очир) Налаевна Санджиева, сестра солагерника Санджи Четыровича Налаева. Ольга Налаевна осенью 1955 года ездила в Качинский лагерь навестить брата. Уже были послабления для спецпереселенцев, и можно было свободно ездить по краю, а зэкам разрешались свидания с родными. Ольга Налаевна некоторое время жила в поселке Кача, даже устроилась где-то уборщицей, чтобы помочь брату деньгами.

Санджи Четырович познакомил ее с Даганом Бараевичем и сосватал их. Он считал, что многим, в том числе и жизнью, обязан ему и отдать за него сестру – это самое малое, что он может сделать для него. Никакой свадьбы, естественно, не было.

Даган Бараевич стал работать в колхозе «Сталинец» Ужурского района Красноярского края возчиком. Деятельный человек, он хотел быстрее вернуться к повседневным делам: заботиться о семье, заниматься житейскими мелочами.

В доме у Такаевых все было предельно скромно. Все, что носили, сделано было своими руками: покупали ткань и шили сами одежду. Даган Бараевич сам плел плетки, ремонтировал обувь, конскую упряжь и делал всю мужскую работу в доме.

Как и раньше, люди каким-то образом узнавали, где живет Даган Бараевич, шли и ехали к нему отовсюду со своими проблемами. В семье до сих пор сохранились его записные книжки, исписанные химическим карандашом старательным каллиграфическим почерком.

Бумага в этих записных книжках обветшала и пожелтела от времени, некоторые страницы отсутствуют, многие строчки размыты. Записи выполнены на калмыцком языке, хотя русский к тому моменту Даган Бараевич уже знал хорошо. После лагеря он прекрасно излагал свои мысли на «великом и могучем», но устная речь его выдавала – он говорил с легким акцентом.

Мы смогли разобрать и кое-что понять. Дело не в нашем незнании языка (нам помогали родители), а в том, что калмыцкий алфавит претерпел с 1925 года множество изменений и нововведений. Старомонгольская графическая основа показалась новым властям неприемлемой, и с тех пор по сей день почти каждое десятилетие меняется алфавит: латинизированный заменяется кириллицей и, наоборот, вводится монгольское написание букв или немецкое – с умлаутом, затем снова принимается алфавит на базе русской графики. Все это влекло за собой безграмотность населения, утрату языка и культуры народа.

Тексты в этих книжицах— тярни (заговоры), зальвр (молитвы) и маани (заклинания) – Даган Бараевич составлял сам и применял, по воспоминаниям родных, для лечения, для снятия порчи и сглаза. Искусству составления заклинаний Даган Бараевич никого из родных не научил, никто из детей никогда и не интересовался его деятельностью.

Установить даже приблизительную дату их написания невозможно. Скорее всего, они сделаны в 50-60-х годах, так как более ранние записи и дневники были изъяты при обыске.

Зарождение заговоров и заклинаний как части духовной культуры – историческое явление. В округе, к счастью, всегда находился соотечественник – их хороший знаток. В период депортации такие люди стали силой, питавшей дух народа, объединявшей его, стремившейся вселять терпимость и веру в лучшие времена. Они в меру своего дара занимались врачеванием, устраняли физические и душевные страдания земляков.

Одним из таких носителей нравственных и культурных ценностей народа являлся и Даган Бараевич. По вечерам в его доме любили собираться друзья и родственники.

Стихи и песни после освобождения из лагеря он уже не писал. Десять лет сталинских лагерей отбили у него, вероятно, охоту их писать. Много еще хорошего, талантливого, значительного мог бы, наверно, создать Даган Бараевич, но он дорожил семьей, близкими и не хотел усложнять им жизнь.

Началась хрущевская «оттепель», и вся страна пришла в движение. Спецпереселенцы стали спешно покидать Сибирь, торопясь, словно боялись опоздать на последний поезд, и терпеливо сносили все тяготы долгого пути, лишь бы поскорей вернуться домой.

Даган Бараевич собирался так лихорадочно, так торопливо, что бросил почти все, что нажил: мебель продавать долго и хлопотно – раздарил. Домашнюю живность, состоявшую из коров Лыски и Рябой, погрузили в эшелон, благо проезд, как и в 1943 году, опять был за счет государства. Багажа у них было – полтора узла да двое детей.

В конце лета 1957 года семья Такаевых приехала на постоянное место жительства в Волгоградскую область. Село Луговое находится на границе с Калмыкией.

Даган Бараевич не поселился в Зургане Малодербетовского района, скорее всего, по двум причинам. Возможно, ему не хотелось встречаться с земляками, свидетельствовавшими против него на суде, чтобы не вспоминать о прошлом и не будить в душе обиды, злости или ненависти. Владимир Даганович вспоминает: «Отец был истинным интеллигентом. Никогда не сплетничал о людях, не говорил лишнего, никогда не выплескивал наружу обид и огорчений. Он всегда переживал за других людей, которые оказались в трудной или неловкой ситуации».

В то время Даган Бараевич не мог практиковать открыто. Но как бы далеко он ни жил, люди добирались к нему с самыми разными проблемами и просьбами: вылечить человека, провести обряд проводов души покойного, помочь найти потерявшуюся скотину. И для всех находились доброе слово и приветливая улыбка. Даган Бараевич и Ольга Налаевна говорили соседям, что это приехали родственники. Из-за трудностей с транспортом и дорогами многие оставались жить у Такаевых по нескольку недель, а то и месяцев. Возможно, Даган Бараевич был для них в то время последней надеждой.

На новом месте нужно было начинать все с самого начала, но Даган Бараевич не отчаивался. Он устроился чабаном. На животноводческой стоянке под жилье была приспособлена старая землянка с оплывшими от дождей и ветра глинобитными стенами, облупившейся штукатуркой внутри, приземистой крышей набекрень. Печка стояла прямо по центру этой хибарки и разделяла помещение на две импровизированные комнатки, где умещались все: в одной комнате жила семья Дагана Бараевича, в другой – подпаски, помощники чабана.

Быт калмыцких поселков всегда был непритязателен, жилые постройки большей частью убоги, удобства минимальны, все жили в очень стесненных жилищных условиях. Да и сами дома весьма просты. Их хозяевам, вероятно, казалось, будто только так все и может быть устроено. Возможно, причиной тому – остатки кочевого менталитета в сознании жителей наших мест, этим и диктуется пренебрежение излишествами в земном существовании, кратком и преходящем в масштабах вечности.

Хлебосольные и приветливые Такаевы привечали всех. У них всегда был накрыт стол, и в доме у них было полно народу: приезжали друзья, знакомые, жили родственники. Все без исключения рассказчики отмечают степенную размеренную походку, тихий, но уверенный голос хозяина, как будто он прислушивался к тому, что мало кто замечает в суете каждодневных забот. У него была удивительная черта – любому поступку людей он пытался найти оправдание.

А сам Даган Бараевич, истосковавшийся по свободе, семейному очагу и домашнему теплу, с удовольствием делал главное дело своей жизни – растил детей. С первых же дней жизни все скарлатины и ангины своих детей всегда лечил сам. Первый рисунок дочери Булгун – кособокая елка и возле нее заяц-великан – он вставил в рамку.

На исходе хрущевской «оттепели» тема депортации калмыков опять стала запретной. За такие разговоры можно было получить клеймо антисоветчика.

Как мы уже отметили, поражение в правах, определенное в приговоре, видимо, относилось и к его инвалидности. Только по возвращении на родину он получил III, рабочую группу инвалидности. Пройти комиссию было трудно: он жил далеко от районного центра, а с транспортом было в те времена тяжело. К тому же каждый раз приходилось, кроме обязательного медицинского осмотра, добывать уйму различных справок: связан или не связан с сельским хозяйством, платишь ли налог за каждую голову скота, имеешь или нет побочные заработки и доходы. Даже требовали характеристики и прочее – факт чиновничьего произвола. Он попусту тратил много времени и сил, и половину которых не компенсировала получаемая им тогда мизерная пенсия в сорок рублей. И он махнул рукой.

Много позже сельский участковый врач, неравнодушный человек, стал писать запросы, собирать документы и добился-таки, что Дагану Бараевичу дали вторую группу инвалидности. Владимир Даганович рассказывает по этому поводу: «В 70-х годах врач Вера Михайловна (фамилии не помню) писала везде письма, и, кажется, из Алма-Аты прислали подтверждение, что отец – инвалид войны II группы. С тех пор он стал получать около ста рублей пенсии. До конца жизни он помнил ее: „Это Веры Михайловны заслуга!“

В последние годы жизни Даган Бараевич был очень болен и нуждался в лечении и уходе. Булгун Даган овна, старшая дочь, забрала родителей к себе, в городскую „двушку“, где жили они теперь впятером.

Несмотря на тесноту, в доме, как всегда, толпился народ: приходили родственники, соседи, знакомые. Даган Бараевич сильно изменился, вроде бы и ростом стал поменьше. Это был уже не тот „естся цокад йовдг кюн“, как про него всегда говорили, энергичный, сильный мужчина. Хотя 75 лет – это не так уж и много. Это обычный возраст для многих людей, особенно живущих в благополучных странах. Но ничто в жизни не проходит бесследно, особенно трудности и горести, а их на долю Дагана Бараевича выпало предостаточно: тяжелая крестьянская жизнь, война, ранения, контузия, десять лет лагерей, холод, голод, болезни сделали свое дело, превратив его раньше времени в старика.

Он с трудом передвигался по комнате, глаза его словно бы выцвели, потускнели, и, когда он пытался что-либо разглядеть, сильно щурился. Профессиональная болезнь: глаза у танкистов все время в пыли, мелькание лучей света в закрытом темном корпусе, люди слепли оттого, что по смотровым щелям били из всех видов оружия. Сделали свое дело и пытки ослепляющим светом в тюрьме, костры-„дымовухи“ и морозы в Сибири.

Короткими шаркающими шажками он выходил из своей комнаты на кухню – вот и вся прогулка. Выйти на улицу, чтобы подышать свежим воздухом, у него уже не было сил, а в доме не было лифта.

С годами старые фронтовые раны стали напоминать о себе все чаще. Когда Даган Бараевич с Ольгой Налаевной переехали в Элисту к дочери, боли в руке уже не прекращались, иногда только становясь глуше. Днем он мог застывать, долго глядя перед собой. В последние годы с ним такое случалось часто: топчется по дому по своим делам и вдруг беспомощно останавливается, словно пытается вспомнить что-то давно пережитое и мучительно-важное.

Когда болезнь опрокидывала его в забытье (приступы с годами только участились), приходя в себя, спрашивал: „Я не стонал? “ И успокаивался, получив отрицательный ответ.

Он признавался иногда, что скучает в городе по простору степи и что ему снятся ковыль, лиманы, отары и гурты и даже сусличьи бугорки. „Я чист, я готов к встрече со своим будущим, я отработал свою карму и освободился от тяжкого груза. Воспоминания мои будут лишь радостными, светлыми“, – говорил он близким. И добавлял: „А мир все-таки лучше, чем кажется нам“. Но большей частью отмалчивался. Наверное, думал о прошлом».

В 1991 году Даган Бараевич попал в больницу с диагнозом «перелом шейки бедра»: во время очередного припадка он упал неудачно и сломал ногу. Врачи не помогли ничем и отмахнулись – отправили домой. В нашем государстве к старикам относятся бездушно, как к досадному недоразумению. И пенсионный возраст называют странно – «годы дожития». А отсюда и отношение чиновников и врачей, как будто чиновники, врачи и те, кто принимает законы, бессмертны, никогда не состарятся и не заболеют.

Он просто устал жить и тихо отошел в забытьи. Смерть избавила его от дальнейших страданий.

Полистав документы из семейного архива, мы долго рассматривали его фотографии, мысленно ведя с ним почтительную беседу. Есть люди, чья судьба является важным уроком для остальных.

Примечания

1 По аналогии с «Сокровенным сказанием монголов», старинным памятником монгольской истории и литературы.

2 Перевод песни Д. Б. Такаева о депортации (из следственного дела).

«Да вроде так все и должно быть…» История жизни Доры Ивановны Павловой – спецпереселенки из Крыма

Надежда Кондакова

Школа № 1, г. Соликамск Пермского края, научный руководитель Л.А. Гирко

Дора Ивановна – болгарка, высланная из Крыма по национальному признаку, бывшая спецпереселенка, с 1944 года она живет на Урале, с 1945-го – в Соликамске. С этого же года до выхода на пенсию в 1975 году она работала в средней школе № 1 нашего города. Сегодня Дора Ивановна живет одна, умер ее муж, дети и внуки живут отдельно. Летом 2010 года Доре Ивановне исполнилось 90 лет, она не без труда передвигается по квартире, жалуется на зрение и слух. Но у нее хорошая память, прекрасная речь – настоящая учительская речь! А рассказывает она так, будто читает интереснейшую книгу, только это вовсе не книга, а ее воспоминания – рассказ о прожитых годах, в которых было и горе, и счастье.

Желябовка-Андреевка

Дора Ивановна родилась в селе Желябовка в Крыму. Мне было интересно узнать, что это за село, может, у него есть и своя история, есть ли сведения, как живет Желябовка сегодня. Тем более с 1944 года сама Дора Ивановна на родине не была.

Вспоминает Дора Ивановна: «Я родилась в Крыму в 1920 году. Моя родина – большое болгарское село – Желябовка Сейтлерского района, Крымской области, сегодня район наш называется Нижнегорский. Мой дедушка рассказывал, что наши родственники после войны с турками по разрешению царицы переехали в эти края из Болгарии. Здесь давали землю, они думали, что здесь они смогут жить спокойно».

Представители старшего поколения, с которыми довелось беседовать, в основном 1916–1935 годов рождения, хранят в памяти светлый образ родины своего детства и юности. В поселке Виноградном сосредоточились в основном выходцы из деревни Марфовка Приморского района Крымской области. Кроме того, есть выходцы из деревень Узун-Аяк, Туйгуч и Желябовка. Глубина исторической памяти восходит к временам турецкого ига и обстоятельствам поселения в Крыму1.

И Дора Ивановна в своих воспоминаниях упомянула, что ее родное село вначале называлось Андреевка. Название Желябовка – название «советское» – так село было названо в честь революционера Желябова в 1925 году.

Дора Ивановна: «Здесь жили в основном крестьяне: работали на полях, выращивали овощи, фрукты в садах. Жили за счет своего труда – кто работал, тот и жил неплохо. Дедушка был грамотным, был он инспектором по начальным школам, не вспомню, как правильно называлась его должность. У него была прекрасная библиотека, книги в красивых бархатных переплетах, мне очень хотелось их взять в руки, но это не разрешалось. А бабушка была совсем неграмотная. Но помогала женщинам при родах, была повитухой, так тогда таких женщин называли. Мои родители были крестьяне, отец Иван Константинович Вербов, мама Каллистра Федоровна Вербова, а еще в нашей семье были сестра Полина, на три года младше меня, и братик Костя, он родился в 1926 году. Мы жили вместе с дедушкой и бабушкой по отцу. Дедушка построил с сыновьями большой каменный дом для себя и сыновей – их было три сына.

В селе была большая, богато убранная церковь – такая красота, меня туда бабушка водила, она же и учила меня молиться. А потом церковь разрушили, все это было на наших глазах».

Как мне удалось выяснить, это был храм Святого Николая Чудотворца – одного из почитаемых болгарами святых.

У Желябовки есть своя история, и даже название села отражает исторические события: в Средние века татарская деревня Орус-Коджа, с середины XIX века – Андреевка, а с установлением советской власти – Желябовка. Менялось и основное население: вначале татары, позже – русские, украинцы, болгары, их в начале прошлого века было большинство.

Старший сын Доры Ивановны Евгений Сергеевич два года назад побывал в Желябовке. В основном село сегодня заселяют русские и украинцы, меняется его облик, в Желябовке скупают землю, строятся не дома, а коттеджи, но самое главное – в бывшем болгарском селе Желябовке почти нет болгар.

«Само слово „Урал“ страшило людей»

Детство Доры Ивановны совпало с коллективизацией, а значит, и с раскулачиванием, ссылками людей, признанных кулаками.

Дора Ивановна: «Вот по селу поползли слухи, что будут искать кулаков и выселять их на Урал. Само это слово „Урал “так страшил о люд ей! Один знакомый папы предупредил его, что наша семья тоже попала в списки кулаков, что их будут отправлять в ссылку. Это уже были не просто слова, нашу семью, дедушку и бабушку уже выгнали из нового каменного дома, мы стали жить в старом доме. Как волновались родители, дедушка и бабушка – все это чувствовали мы, дети. Решили прятаться. Но куда? Как? Крым маленький – не спрячешься, да и из села не уйдешь просто так. Рядом с Желябовкой стоял цыганский табор. Папа стал просить цыган помочь нам незаметно выбраться из села. Цыган пообещал, но просил заплатить – дать овцу и постель. За эту „плату“ цыгане спрятали нас и помогли бежать за Джанкой, в татарскую деревню. Рядом с деревней были поля и огороды, на которых выращивали овощи для завода „Крымконсервтрест“. Родители смогли устроиться работать на этих огородах. А поселились мы в амбаре, другого жилья не нашлось. Но покоя для семьи не было: родители волновались, как там дома, как дедушка и бабушка, может быть, нас ищут, чтобы арестовать. Так вышло, что мы о них ничего не знали очень долго, боялись им о себе что-то сообщать».

«В Крыму в 1930 году общее число арестованных по первой категории крестьян составило 1012 человек. Приведенную цифру никак нельзя называть полной, поскольку речь здесь идет только о главах семей. С учетом остальных членов семей реальное число раскулаченных составит не менее 5 тыс. человек.

Из названного выше количества арестованных 3 76 были приговорены к разным срокам лишения свободы, в основном – 3–5 лет, остальные – высланы за пределы Крыма в районы Архангельской области, Урала и Восточной Сибири. Кроме того, все привлеченные по первой категории лица были лишены избирательных прав. <…>

К 1 марта 1930 года в Крыму было раскулачено 2682 хозяйства. С учетом средней численности семьи (3,8–4 человека) это составляет около 10 тысяч человек. <…> Весной 1931 г. коллективизация в Крыму была в основном завершена. К концу 1931 г. колхозы объединяли 85 % крестьянских хозяйств и занимали 94 % площадей зерновых культур, 98 % площадей табака, 95,5 % садов, 98 % огородов и 86 % виноградников. <…> К концу 1932 года вне колхозов осталось только 15 % дворов»2.

Как это было, мы узнаем со слов Доры Ивановны. Каким же был результат коллективизации, ее достижения? Коллективизация явилась главной причиной голода 1932–1933 годов, который, помимо Украины, Белоруссии, Кубани и других территорий, задел и Крым. По разным оценкам, за период 1932–1933 годов голодной смертью умерло не менее 5–7 миллионов человек. Драматизм тех событий и сегодня не оставляет нас равнодушными, особенно когда слышишь рассказ об этом из «первых уст», от человека, который пережил все это сам.

Дора Ивановна: «Когда начался голод, произошел такой случай: у ворот дома дедушка увидел двух девочек – подростков, белорусок. Наши и не заметили, как они подошли к дому, а когда увидели, то было уже поздно, одна из девочек умерла. А вторая, Шура, была совсем без сил. Она даже не могла никого позвать, сидела рядом с умершей сестрой, которая уже окаменела. Шуру дедушка с бабушкой оставили у себя. Она и жила с ними все годы потом, в войну тоже жила. Дедушка с бабушкой ее и замуж выдали. И уже позже она, оставшаяся в Крыму, ведь она белоруска была, разыскала нас через Красный Крест, мы писали друг другу письма, посылали посылки. Она нам – фрукты, изюм, орехи, сушеные яблоки. А мы ей– картошку, только она по дороге замерзла, долго посылка шла, в холод попала».

О голоде Дора Ивановна не может вспоминать без слез, приговаривая, что вы никогда, никогда не поймете, что это такое…

Дора Ивановна: «Мы жили в татарской деревне, родители работали, и вот в дом пришла беда. Раз по селу проехала машина, которую все очень боялись, – „черный ворон“. Все, даже мы, ребятишки, знали, что это едут кого-то арестовывать. Арестовали тогда троих мужчин: украинца, белоруса и нашего папу. Уже потом мы узнали, что они были в тюрьме в Симферополе. Маму тут же выгнали с работы. И тогда нам пришлось голодать. Пока было лето, еще было терпимо. Ели всякую зелень, траву – все, что можно было есть. Но вот пришла зима – еды не было никакой, только вода, одна вода. И семья стала опухать от голода, ноги у мамы стали как бревна, она плакала, мы тоже плакали, но мама ничем не могла нам помочь. И никто почти не помогал: лишь иногда татарские женщины приносили кувшинчик молока. И никто не знал, что нас ждет дальше, о папе мы ничего не знали, жив ли, где он. Нам с сестрой Полиной в школе давали по 200 граммов хлеба, всем ученикам хлеб давали, но накормить этим хлебом маму и брата мы не могли. В эту страшную зиму умер маленький братик Костя, ему было всего семь лет…»

Дора Ивановна плачет и сейчас, рассказывая об этом.

«И даже похоронить его было некому и не в чем. Мама нашла в деревне мужчину, который сколотил из ящиков, в которых привозили спички, маленький гроб. Вот так и похоронили нашего братика. Папы не было полгода. И вдруг они, трое арестованных, вернулись. Сидели они в тюрьме в Симферополе. Когда их привезли в поселок, они настолько были слабыми, что один из освобожденных просто не мог стоять, упал на землю. А мы папу не узнали. Он изменился не только от голода и тоски, но и от побоев – лицо все было синее, страшно смотреть!

И сразу же по-другому повели себя местные, друг отца, татарин, собрал людей, стал их упрекать, как могли они допустить, что семья этого человека так страдала, осталась без продуктов?! А местные жили хорошо, забегали, принесли кукурузную муку, лепешки, молоко, столько еды… Отец был хороший работник, знал многое в крестьянской работе. Этот человек, татарин, требовал, чтобы через неделю наш папа был здоров, чтобы он мог уже работать. И правда, через неделю отцу стало лучше, стало светлеть лицо, заживали следы побоев».

«Как же мне нравилось учиться!»

Стоит сказать о том, как училась Дора Ивановна, ведь в эти годы она была уже школьного возраста.

Дора Ивановна: «В первый класс я пошла учиться в Желябовке, там была русская школа. Как же мне нравилось учиться! Дома все говорили на болгарском, а школа русская, но учителя были такие хорошие! И училась я очень хорошо, была отличница, хоть и уроки велись на русском языке, пусть он и был мне не родной язык. Я и сейчас думаю на болгарском. Прижму, прижму к себе букварь, такая я счастливая! Я букварь к Новому году в первом классе наизусть выучила, все картинки помнила. А вот когда мы бежали в татарскую деревню, осенью я пошла в школу, и снова это был 1-й класс, уже в татарской школе. Преподавали на татарском языке, и учителя были татары. Запомнился один – злой, который бил детей по голове, дергал за уши. Полина, младшая сестра, от этих побоев пострадала: заболела голова, распухли щеки. Нужно было ехать к врачу. Но как? Лошади у нас не было. Полину пожалел один сосед – тоже татарин. Он дал отцу лошадь, и отец верхом на лошади, посадил перед собой Полину, повез ее к врачу в Джанкой. Родители боялись заступиться за дочку. Кто они в этой деревне? Никто! Слава богу, в больнице Поле помогли, она поправилась.

А я училась хорошо и в татарской школе. До сих пор помню стихи на татарском языке. А было так: на празднике 1 Мая директор выступал на митинге, сказал в своей речи на трибуне, что школа работает очень хорошо, если даже русских учат на татарском языке на „отлично“, и привел меня в пример. А еще в татарской деревне были свои татарские праздники. И в школе мне дали выучить стихи на татарском языке, которые я выучила хорошо, выразительно прочитала, все меня хвалили, а потом подарили кулек конфет и татарский платочек».

Очень трогательно слышать, как любила Дора Ивановна учиться, как она по-доброму отзывается об учителях, ей и сегодня доставляет удовольствие вспомнить о своих успехах в учебе, она с удовольствием шутит, вспоминая себя ребенком. И понимаешь, что среди всей тяжести жизни тех лет школа и учеба в ней для Доры Ивановны была счастьем. Вот почему она так хорошо помнит школьные годы. Например, Дора Ивановна и сегодня помнит и читает наизусть стихи на татарском языке. А ее отличные оценки подтверждает, можно сказать, чудом сохранившийся документ – свидетельство об окончании семилетней школы на «отлично».

Опасаясь высылки, родители Доры Ивановны не могли вернуться домой, в Желябовку, но нельзя было оставаться и в татарской деревне – не стало работы. И снова семья меняет место жительства – теперь это немецкое село.

Дора Ивановна: «Немецкое село было богатым, красивым: дома добротные, каменные. У татар таких не было, домики были глинобитные, маленькие.

Немецкий колхоз находился в Калайском районе. Там нашлась работа для родителей: папа работал в поле, а мама поваром. Колхоз назывался „1040“, это в честь того, что в стране уже было 1040 МТС (машинно-тракторных станций). Мы были в колхозе самые бедные. И жили мы в этом месте до самой войны.

Прошло лето, начался учебный год. И я снова пошла в школу, теперь уже немецкую школу. Меня „догнала“ моя сестра Полина, мы стали учиться с нею вместе в одном классе. Уроки велись на немецком языке. Была и русская группа, где были русские, украинцы, белорусы. Занятия для них проводили во вторую смену. Я и здесь училась очень хорошо, очень старалась и три класса окончила на „отлично“. В этом поселке дети учились до 3-го класса. С 4-го по 7-й класс я училась в районном центре в русской школе. И в немецкой школе, и в семилетке были замечательные учителя!»

А потом сбылась ее мечта – она стала студенткой педагогического училища.

Дора Ивановна: «Поступила я без экзаменов! Замечательные, знающие были преподаватели, научили нас многому! Это были в основном „старые“ учителя, они еще до советской власти преподавали. Нам платили хорошую стипендию – 80 рублей, хорошо кормили. У педучилища было подсобное хозяйство – сад, огород, там выращивали овощи, фрукты. Все это шло нам в столовую. Стипендию я не тратила, копила, чтобы помочь оставшимся в колхозе „1040“ родителям. Купила я за годы учебы папе костюм, маме кофту, Поле тоже что-то покупала из обновок. Студенты были очень дружные: русские, украинцы, греки, армяне, евреи. Здесь я научилась играть на скрипке, занималась спортом и была первая в училище по бегу на городских соревнованиях. И по всем предметам я училась на „отлично“. Очень нравился мне немецкий язык, у нас сохранился документ об окончании педагогического училища, в нем одни отличные оценки».

«Как это ты сумела угодить и нашим, и вашим, сам Бог так людям не угождает…»

Дора Ивановна: «Сдали мы все выпускные экзамены. Праздничный вечер был накануне 22 июня 1941 года. Душно, лето же, вышли мы из помещения на улицу, а в городе так пусто! Всем девушкам нравились моряки, в форме, бескозырках. Кое-где мелькнет моряк или офицер, почти никого нет из мужчин в форме. Куда все делись? Мы гуляли по городу. А утром все узнали – война! Люди поняли это по грохоту, такой гул стоял! Это немецкие самолеты бомбили Севастополь. Что тут началось! Паника, начали грабить магазины, около них такая давка была! Даже страшно вспоминать! Мы побежали в общежитие. Все были напуганы, понимали, что надо возвращаться домой, к родным, но как? Кто мог уехать – уехали. Поезда отменялись. И мне, и другим девочкам уехать не пришлось: поезд „Феодосия – Джанкой“ отменили. И я, и две девушки еврейки пошли домой пешком. Шли больше недели, голодные, испуганные, без денег. А такая жара стояла! Просили людей нас покормить, пустить переночевать. Так я оказалась в Желябовке, не дошла до родителей, идти одной было страшно, девочки-еврейки жили в другом месте. Они пошли в свою деревню. Даже не знаю, остались они живы или нет. Скорее всего, погибли, потому что потом, когда немцы пришли, евреев расстреливали. Сама я не видела, но все знали, что фашисты сгоняли евреев и расстреливали в противотанковых траншеях. Так я оказалась у дедушки с бабушкой в Желябовке, с ними и прожила всю войну.

Шла война, месяца два или больше прошло с начала войны, Крым немцы сразу не взяли. Красная армия уходила, через Желябовку солдаты шли, такие все злые, голодные, уставшие. Плохо одеты, ноги в кровь стерты. Так все это страшно было видеть! И вот наступила ночь, когда все стихло – нет наших, ушли. Такая тишина была! А утром в село вошли немцы. Первой проехала машина с фашистским флагом. С ними на машине переводчик был, всех нас согнали на площадь, такой шум, волнение. И переводчик этот на плохом русском переводил то, что офицер говорил. Помню, как говорил переводчик, что раньше вы ходили в резиновых сапогах, а теперь будете в кожаных сапогах ходить…

Стали немцев по квартирам размещать. В нашем доме, из которого нас когда-то выгнали, был немецкий штаб, а мы жили рядом со штабом, в том старом доме, в какой нас выгнали при коллективизации. В войну вырубили наш сад на дрова, это сделали румыны. Немцы нас не обижали, только очень скупые были: голодно было, вот солдаты немецкие что-то едят, а дети смотрят, маленькие же, те ничего не давали поесть. Только потом, уже в конце войны у них тоже плохо со снабжением было, стали у нас продукты отбирать. Я думаю, что простые солдаты не хотели воевать, много было уже в возрасте солдат немецких. А через день после немцев пришли румыны, они в основном и были в Желябовке. Румыны отбирали все: вещи, продукты, часто попойки устраивали, с ними и женщины были.

Как мы жили? У нас была закопана бочка пшеницы, вот ею и питались. Но и огороды были, овощи, земля-то плодородная, все росло. И был у нас комендант, немец пожилой, почти старик, ему было 72 года, он приехал сюда, потому что думал, что после войны ему эту землю отдадут. Звали его барон фон Шак. Очень старался, чтобы все работали – в поле, на ферме. Соединили три бывших колхоза, остались и те, кто в них работал, – и колхозники, и агроном. Привезли сель-хозинвентарь, семена привозили. Сам фон Шак между бывшими колхозами ездил на двуколке. Он к людям хорошо относился, за работу платили.

Стали молодежь в Германию угонять. А рядом с нами жили старички, бабушка инвалид была, у них была внучка – девушка, они ее и воспитали. Плачут они, одна внучка, а ее угоняют в Германию. А я и вступилась за нее, немецкий-то я знала, выучила его, пока жила в немецком колхозе. И очень все люди, наши желябовские, просили: «Дора, говори, говори…» Пришлось мне заговорить по-немецки. Объясняю, что старики одни, никого, кроме внучки, у них нет, а комендант очень обрадовался, когда узнал, что я немецкий знаю. Говорит мне, будешь у меня переводчицей, а то наш переводчик плохо русский знает. А куда мне деваться? Я стала отказываться, говорить, что не смогу. А он мне – ничего, сможешь, научишься. Пришлось переводить, когда он требовал. Раз был такой случай, заболели овцы на ферме, приехал начальник из города над этим комендантом, меня позвали тоже. Как он стал сердиться, кричать на меня, ногами затопал, когда я не могла перевести! А я разве знаю, как по-немецки о болезни овец рассказать, почему болят копытца у овец? Комендант за меня заступился тогда, сказал, что я не виновата.

Открыли немцы школу, все портреты Ленина, Сталина убрали, из учебников эти портреты вырвали. Меня позвали работать в школу, я же закончила педучилище. А была в Желябовке до войны детская спецшкола, там такие боевые ребята были. Они попали в 4-й класс, учителя местные никто не хотел их брать. Вот и дали мне этих ребят учить, я справлялась, они меня слушались, стали учиться.

Раз был такой случай: провела я урок, перемена, ребята на улицу побежали, тепло было. Я тоже вышла на крыльцо, смотрю, за деревом женщина прячется. Худенькая, в черное одета, меня к себе подзывает, подойдите на минуточку… Я к ней подошла, а она мне шепчет: ты с комендантом работаешь, помогай партизанам, им продукты нужны, им пропуска нужны. Тогда нельзя было без этих пропусков-разрешений из села выходить. О партизанах все мы, конечно, слышали. Но все было очень тайно. Кто из села партизанам помогает? Кто вообще партизаны? Мы ничего об этом не знали. А где продукты взять? У нас самих есть почти нечего. И вот стала я помогать партизанам: комендант такой рассеянный был, я у него пропуска-разрешения стала воровать. А еще предупреждала, чтобы молодежь пряталась, когда в Германию должны были угонять. Пропуска отдавала этой женщине, а кто были партизаны, я не знала».

Из Интернета я узнала, что Желябовка была освобождена 13 апреля 1944 года.

Дора Ивановна: «А когда наши войска пришли, меня сразу арестовали, обвинили, что я помогала немцам. Держат меня в камере, в городе, на допросы вызывают. Со мной еще были женщины, их тоже обвиняли, что они немцам помогали. Этих женщин на допросы и ночью вызывали, а меня только днем. И раз мне на допросе офицер с усмешкой такой говорит: „Как это ты сумела угодить и нашим, и вашим, сам Бог так людям не угождает..“Я тогда и не знала, из Желябовки люди приходили, за 25 километров, пешком шли, за меня просили, говорили, что я не виновата. Продержали меня под арестом недели две. Потом повели под конвоем на вокзал, не знаю, куда ведут, что будут со мной делать. А там, на станции, уже все наши, болгары. Меня увидела моя сестра двоюродная, кричит мне: „Иди сюда, иди к нам… “ Так я узнала, что всех болгар из Крыма выселяют. А у меня ничего нет с собой – ни одежды, ни обуви – в чем была, в том в вагоне и оказалась. Я и не знала, что в других вагонах были мои родители. Они ведь всю войну не знали, где я, жива ли».

Как свидетельствуют другие жители Крыма, было так: по сигналу красной ракеты в 5 часов утра 21 мая 1944 года военные, не объясняя причин, не давая людям времени на сборы, грузили болгар на машины, везли на железнодорожные станции, где уже стояли приготовленные для отправки составы. Высланные попадали в разные места, в том числе и на Урал. Всего было выслано около 12 тысяч болгар, то есть все жившие в Крыму.

Дора Ивановна: «Было два состава, в котором нас, болгар, везли. Целых два месяца везли. Мы не знали, куда едем. Иногда останавливался поезд на станции или в поле; если на станции, то из вагонов кого-то забирали, часто семьи разделяли. Так, как потом мы узнали, папа оказался в Рыбинске Ярославской области, я на станции Половинка, поселок Углеуральский, а мама и бабушка – в Соликамске».

Я пыталась понять, почему разделяли семьи сосланных, причем так было не только по отношению к болгарам, точно так поступали и с немцами – трудармейцами, кулаками. Вероятно, чтобы люди не думали о побеге на родину, не зная, где их близкие – дети, жены. Но как представить себе, что чувствовали несчастные родители, не зная, живы ли их дети, что с ними. Как тут не сойти с ума?

«Мы не знали, куда нас везут»

Так летом 1944 года Дора Ивановна оказалась на Урале, в те годы Молотовской области, а ее семья и тысячи других болгар приобрели статус спецпереселенцев.

В поселке Углеуральский жила Дора, как и все высланные, в бараке, а работать ее определили в угольную шахту. Это была тяжелая, мужская работа. Об этих и последующих событиях интересно было прочитать в статье Ираиды Ивановны Родионовой, ученицы Доры Ивановны, в газете «Соликамский рабочий» от 21 января 2005 года. Небольшие цитаты из этой публикации помогут лучше представить события того времени.

«Дора Ивановна стала работать в шахте сначала навалыцицей, а потом навало-отбойщицей. Тяжелый, изнурительный труд по 12 часов за 500 рублей в месяц и литр спирта! За десять месяцев Дора стала передовиком, и ее направили в Кизел на слет стахановцев».

Рядом с болгарами работали узбеки, они оказались здесь в начале войны: «Их появление на Урале связано с тем, что значительная часть мужского населения была призвана в действующую армию, а из западных и центральных районов СССР эвакуированы десятки предприятий, для которых были необходимы рабочие руки».

По словам Доры Ивановны, они плохо знали русский язык, очень тяжело переносили суровый уральский климат.

Дора Ивановна: «Они старались работать, все говорили, что вот заработаем денег и домой вернемся. Один такой узбек с нами рядом работал. А потом погиб – несчастный случай был, они плохо разбирались, как с техникой работать. Им, как и нам, никто не объяснял технику безопасности. Даже не могу понять, почему так было».

Стоит обратить внимание на условия жизни рабочих из Средней Азии, чтобы попытаться только представить, в каких условиях жили рядом с ними, вольными людьми, спецпереселенцы: «Многие рабочие ехали на холодный Урал без зимней одежды и обуви, к прибытию такой массы людей оказались не готовы и предприятия: где-то не были подготовлены общежития, кому-то не хватало одежды и продуктов питания. Например, на строительстве металлургического завода в Челябинске „трудармейцы“ вынуждены были днем и ночью плести из ивняка щиты, которые устанавливались на деревянном каркасе, а пространство между ними заполнялось талой глиной, которую добывали из-под двухметрового слоя мерзлого грунта. А в Орске „трудармейцы“, работавшие на местной ТЭЦ, были размещены в темных, грязных и неотапливаемых землянках. Вообще же подавляющая часть рабочих из Средней Азии в первые годы войны жили в наскоро сколоченных бараках с буржуйкой в центре, которая едва согревала помещение»3.

И хотя речь здесь идет не о Молотовской области, думаю, что и здесь условия жизни и труда для рабочих были те же. Дополняет представление о жизни поселка в те годы и следующая цитата – речь идет о поселке Губаха, рядом с которым была станция Половинка: «Жили губахинцы в войну на одной картошке. Хлеба мало: детям и пенсионерам – 250 граммов в сутки, рабочим – 800 граммов, шахтерам —1200 граммов. Меняли вещи на картошку, таскаясь с санками по деревням, порой за десятки километров. Маленькое ведерко картошки стоило 400 рублей, большое—600. Буханка коммерческого хлеба—200 рублей. Ели лебеду, корни камыша, крапиву, пиканы, стебли молодого хвоща».

А в это время родные Доры Ивановны, оказавшись в Соликамске, не знали ничего об ее судьбе, не знали, что с ее отцом.

Дора Ивановна: «Отца отправили в Рыбинск в трудовую армию. Там он тяжело заболел, после перенесенной операции работать не смог. Чтобы выжить, собирал милостыню, ходил по помойкам. После настойчивых просьб его, измученного, больного, отправили в Соликамск, где жила жена с парализованной матерью.

Бабушка – ее парализовало по дороге из Крыма – в Соликамске заболела тифом, оказалась в тифозном бараке. В этот барак никто не хотел идти ухаживать за больными, по документом начальство разыскало меня на станции Половинка, и так я тоже оказалась здесь, рядом со своими родными. Папа приехал к нам позже. Нас поселили в поселке Карналлитово, в трех километрах от города».

Приезд Доры Ивановны в Соликамск со станции Половинка, скорее всего, не был вызван необходимостью ухаживать за больной тифом бабушкой. Дело в том, что была принята директива НКВД СССР от 9 августа «О соединении разрозненных семей крымских болгар, греков и армян». Так что ошибаются и сегодня Павловы-Вербовы, думая, что Дору Ивановну привезли в город, потому что никто не хотел идти в тифозный барак. Жалости властей здесь нет и в помине.

«Вы кто? Спецпереселенцы!»

Вербовы оказались в Карналлитове. Поселок Карналлитово имеет такое название по минералу; как и сильвинит, оба используются для производства минеральных удобрений. Месторождение калийных солей осваивалось в Соликамске с конца 20-х годов прошлого столетия. Начиная с этого времени поселок – место, где располагались бараки для спецпереселенцев, закрытые зоны. В 30-х годах прошлого века деревня Чувашино, что была на этом месте, была «поглощена» бараками для сосланных. Украинцы, белорусы, русские, поляки, немцы – все они прошли Караналлитово. И сегодня многие из горожан, дети сосланных, говорят: «Мы, карналлитовские…»

Место здесь болотистое, близко вода, малопригодно оно для огородов. Прямо в поселке раньше собирали клюкву, но спецпереселенцы и эту землю «облагородили» – выращивали овощи. От них местные научились выращивать на Урале огурцы, помидоры, лук, капусту.

Здесь была начальная школа, амбулатория, детсад. В этом плане Вербовым все же повезло, многие из их земляков оказались в лесных поселках за сотни километров от Соликамска.

Дора Ивановна: «Мы должны были отмечаться в комендатуре. Очень строго за нами следили. Однажды мне надо было нужно поехать в Пермь по работе, на курсы, просила у коменданта, фамилия его была Анкушин, он был местный, соликамский, меня отпустить. Он не разрешил, потом специально меня проверял, уехала я или нет».

Начало жизни Вербовых на Урале похоже на истории и других болгарских спецпереселенцев.

Вспоминает Екатерина Петровна Падерова: «Нашу семью разделили, мой папа оказался в Соликамске, в Боровске его мать, наша бабушка, брат папы – в Перми, на станции Половинка. Когда бабушка умерла, папу комендант не отпустил ее хоронить. Очень его просили! Но тот не отпустил. Это был комендант Белов, мои родные так его плохо вспоминали, много он их обижал и унижал, называл врагами, упрекал, что они немцам помогали, не считал за людей».

Дора Ивановна: «Местные по-разному к нам относились, и плохо тоже, обзывали врагами, даже в школе некоторые учителя, сами из раскулаченных, нас врагами считали: „Вы кто? Спецпереселенцы!“ Кто-то просто боялся нас жалеть, помогать нам».

Екатерина Петровна Падерова: «Плохо нас местные встречали. У папы был брат, на пять лет младше папы, у него было высшее образование, он был учитель истории, он так говорил, что местных специально настраивали: это привезли врагов. Когда болгар высаживали из вагонов, в них местные бросали камни, комья земли, грязь… Дядя это очень тяжело переживал, позже, когда можно было идти в школу преподавать историю, он принципиально не пошел работать по специальности, ушел работать на железную дорогу. А еще я сама помню, как было в годы моей учебы в школе (послевоенные годы. – Н.К .), со мной училась девочка-немка – Адель Марбах, в ее семье было трое детей, отца у них не было, жили они в страшной бедности. А подруга у нее была русская – Надя Ершова, у нее отец на фронте погиб. Как они немного поссорятся, Надя кричала девочке-немке, что она фашистка… А та что? Ничего ответить не могла…»

Дора Ивановна: «Жили мы в бараках, очень бедно, голодно, в страшной тесноте. Многие из наших работали на заготовке торфа, была такая организация – Гортоп, так вот она занималась заготовкой торфа. Торфяники были недалеко от города, вырезали торф из болота, сушили, зимой он шел на топку. Платили мизерную зарплату, чтобы только от голода не умереть. А меня отправили работать на пимокатную фабрику, там катали валенки. Она была напротив городской колокольни, за рекой. Очень тяжело там было работать, там же кислота была в чанах, она испарялась, мы в обмороки падали, травились этими испарениями». Сохранилась справка о работе Доры Ивановны на пимокатной фабрике.

Питание было очень плохое, картошки у нас не было, покупали не картошку у местных, на нее денег не было, покупали картофельные очистки по 90 рублей ведро. Вроде и лес недалеко, а там грибы, ягоды, но мы же лес не знаем, грибы тоже не знаем».

Екатерина Петровна Падерова: «Очень тяжело мои родные привыкали жить на Урале. Климат не тот, они же не видели таких холодов, очень страдали от морозов. Был у нас дедушка, красавец, высокий, с такими усами черными, настоящий болгарин. Он на Урале очень тосковал, зима суровая, долгая, солнца мало. Рано умер, просто от тоски по родине.

Маму вначале отправили работать на разгрузку вагонов с углем, это на бумком-бинате. Рядом с ними работали пленные немцы. Морозы были страшные, немцы в такие дни не работали, это по конвенции какой-то им разрешалось. А наших никто от работы не освобождал, в любой мороз работали… Потом для мамы такое счастье было, когда устроилась работать в детский сад нянечкой, очень дорожила этой работой».

«Меня привели сюда под конвоем…»

Дора Ивановна пришла работать в школу 1 октября 1945 года. Когда она оказалась в Соликамске, то комендант, Анкушин его фамилия была, по документам узнал, что у нее есть педагогическое образование, что она знает немецкий язык. И так она оказалась в нашей школе.

Дора Ивановна: «Привели меня под конвоем в школу, иду по коридору, с милиционером, дети смотрят… Зашла в кабинет директора, а директором в те годы была Нина Ивановна Белых – такая хорошая женщина! Она говорит охраннику, чтобы он вышел, стала со мной разговаривать. Она меня очень жалела, помогала, подкармливала, хотя и у самой не очень с продуктами было. Мне надо было ходить на работу из поселка Карналлитово. А зимы тогда такие холодные были – 40–50 градусов мороза! Учились же во вторую смену, уроки, совещания – до 11 часов вечера. Один раз иду и встретила волка, он овечку тащил на спине, а я не поняла сразу, что это волк. Директор Нина Ивановна Белых, она за речкой жила, меня иногда в морозы у себя оставляла ночевать, а когда сама в Пермь по работе уезжала, я с ее детьми оставалась, печку топила, кормила их.

В те годы в школе был прекрасный коллектив учителей. Здесь работали местные, соликамские, но были и те, кто был выслан как политический. Конечно, мне было трудно начинать работать, но мне помогали. И очень многому я научилась в своей работе от Софьи Михайловны Плотниковой. Она была выслана из Ленинграда, точнее, ее муж был выслан в Соликамск как политический, а она приехала к нему. Была выпускницей института благородных девиц, хорошо знала языки – пять языков, музыку. И была редкой души человеком. Меня учила преподавать немецкий язык, помогала готовить уроки. В школе всегда требовали проводить открытые уроки, в те годы тоже так было. Один раз было так, я веду открытый урок, а она у меня на уроке была, сидит на последней парте, смотрю, она плачет. А испугалась, может, что не так делаю, ошиблась, урок закончился, я – к ней! Спрашиваю, что случилось, почему вы плачете, что я не так сделала? А она мне отвечает: „Я плачу, потому что я сама бы так урок провела, как ты, так бы все сделала…“»

Дора Ивановна (в центре)

Дора Ивановна

Дора Ивановна с классом

Дора Ивановна Вербова

Вот как вспоминает о молодой учительнице немецкого языка ее первая ученица: «Прошло почти 60 лет, а я до сих пор помню свою учительницу немецкого языка и первую встречу с ней. В класс вошла красивая девушка. В то время в школе работали в основном пожилые учительницы, и мы обрадовались, что новенькая – такая молодая! Внимательно осмотрев нас, девушка сказала: „Давайте знакомиться: я – Дора Ивановна Вербова, ваш классный руководитель. Буду учить вас немецкому языку“. Добрый взгляд, спокойный голос, сдержанность покорили нас. Мы, озорные, непоседливые, влюбились в нашу Дору Ивановну. А как интересно было на ее уроках! Она сумела увлечь нас, показать, как интересен иностранный язык, который мы, дети войны, ненавидели, потому что это был язык фашистов.

Мы с удовольствием принимали все ее предложения. Дора Ивановна была молода, энергична. И хотя старалась казаться строгой и сдержанной, мы порой замечали в ней желание попрыгать вместе с нами, поиграть, иногда не сдерживалась и смеялась от души.

Мы с удовольствием учили стихи, песни, а в 7-м классе поставили спектакль „Красная шапочка“ на немецком языке. Это был настоящий праздник! Дора Ивановна договорилась с директором мясокомбината, и нам выписали на ужин печень, легкие и даже кишки. Мы отоварили свои талоны на продукты, картошку принесли из дому. Ужин после спектакля был шикарный!»

А ведь ученики в те годы – это, можно сказать, тоже были дети своего времени. Вот только три судьбы:

Антонида Васильевна Жуланова (Бирина), 1925 года рождения. Закончила семь классов школы № 1. Из семьи высланного из Чернушенского района (юг Пермского края) кулака. По доносу близкого родственника отца их семья была раскулачена. В четыре года Тоня лишилась родного дома. После долгих мытарств семью несколько раз переселяли с места на место, они оказались в Соликамске. Благодаря крестьянской хватке отца жили скромно, но не голодали: огород, позже – корова, отец работал и здесь председателем сельхозартели.

Надежда Андреевна Пантелеева (Мичкова), 1933 года рождения, из учительской семьи. Мама учительница начальных классов в школе № 1. Отец преподавал в учительском институте (сегодня педколледж Соликамска), в 1943 году был призван на фронт. Погиб в первом же бою в 45 лет. Старший брат, Борис, выпускник школы 1941 года, был на фронте. Младший – Глеб не попал на войну по возрасту. Его одноклассник Степанов был рожден в декабре, Глеб – в январе. Один месяц разницы. Он определил судьбы ребят. Глеб остался учиться, а его одноклассники ушли на фронт прямо из 10-го класса. Призвали в армию еще учеников, они учились в 10-м классе. Как жила эта семья? На зарплату матери, пенсию за погибшего отца, которую давали на двоих детей, которым не было 15 лет.

Я думаю, что краткое знакомство с бывшими учениками убеждает – они имели не простые судьбы, знали и голод, и страх за родных, и потери близких. Были среди них и эвакуированные дети из Ленинграда. Они уехали из города только в 1946 году.

В те годы школа еще располагалась в нескольких зданиях: здание самой школы было госпиталем всю войну. Дети учились в 2 смены, сидели по трое за партами, не было тетрадей, не хватало учебников.

И не каждый учитель мог тогда стать любимым, как Дора Ивановна.

«Счастливая я!»

В 1945 году в школу пришел молодой офицер – Сергей Павлович Павлов. Это был высокий, статный, чернобровый красавец. После ранения на фронте он лечился в госпитале в Перми, тогда в Молотове, а потом для окончательного восстановления здоровья Сергея Павловича отправили в Соликамск, на работу в школу. В те годы в школах велось военное дело, дали ему еще уроки физкультуры.

Дора Ивановна: «В войну в школах вели военное дело, и часто учителя были из военных, раненые офицеры. Прислали и к нам в школу офицера – молодой, красивый, он был ранен, контужен, лечился от ран в госпитале в Перми. Пришел в нашу школу, а у нас были учительницы – молодые девушки. А женихов тогда было мало, все же на фронте, а сколько погибло… Вот эти девушки забегали, ему внимание стали оказывать, а у них же дома свои, картошка, стали его приглашать домой, на вечеринки, просто в карты вечером поиграть. А он на меня обратил внимание, стал за мной ухаживать, все меня просил разрешить до дома проводить. А куда моя дорога домой? В барак, я же спецпереселенка. Я его, наоборот, стала избегать, прятаться, чтобы домой одной идти. Убегу через заднее крыльцо из школы и одна домой иду. Но раз он меня подкараулил у этого крыльца. Деваться некуда, пошли вместе. Стал меня провожать, так мы и поженились. Хотя ему это грозило неприятностями, предупреждали, что могут отобрать партбилет. Я ведь тогда такая худенькая была, из одежды ничего хорошего не было. Я от голода в обморок падала, Сергей меня стал подкармливать, он же офицерские карточки имел, хлеб получал на него, еще какие-то продукты. Но пришлось ему за нас постоять, чтобы пожениться. „Не связывайся с спецпереселенкой!“ – так ему тоже говорили. И уже потом, перед регистрацией брака, было так, что в Усольлаге, куда он перешел работать, чтобы побольше получать, денег-то у нас обоих не было, говорили начальники, что ему лучше на мне, спецпереселенке, не жениться, будут неприятности, придется ему уйти с работы в спецучреждении. Поженились мы только после того, как из Усольлага сделали официальный запрос в Крым, выясняли, состояла ли я на службе у немцев. Ответ пришел, конечно, отрицательный, не помогала я немцам. Счастливая я, такой муж мне достался – ничем не обидел, на меня голоса не повысил».

Вспоминает Вера Сергеевна Анашкина: «Вообще эти истории о любви в те годы особые. В школе были девушки, которые влюблялись в политических, встречались с ними, и в городе же такие были еще до войны, на поселении, в ссылке, можно сказать. Были среди них образованные, интересные люди – как не влюбиться! И кто как поступал в этих случаях, потому что не одобряли эти встречи, тем более браки. Парторганизация грозила исключить из партии – партбилет положишь! Так было с учительницей молодой Е.П. Македоновой (участница Великой Отечественной войны, училась в сельскохозяйственной академии в Ленинграде, добровольцем ушла с 3-го курса на фронт, была ранена, вернулась на родину в Соликамск, работала в школе № 1. — Н.К .), хоть и был у нее жених – хороший человек, но политический. Так, кроме парторганизации, ее мама тоже воспротивилась этому браку. Не разрешила дочери выходить за него замуж. А была еще просто потрясающая история, это когда одна учительница, Ананьева, вышла замуж до войны швейцарца, „инспециалиста“ калийного комбината, а потом они вынуждены были расстаться, хоть и брак зарегистрировали, дети у них родились. Она такая умница, такая красавица была!»

Дора Ивановна: «Стали за речкой у одной учительницы квартиру снимать. Муж старался денег заработать, брался дрова людям пилить, колоть, да у него плохо получалось. Он же из Саратовской области, там печи соломой топили. Где ему научиться дрова колоть? Родились у нас близнецы – мальчики Глеб и Игорь. Только умерли они сразу, в роддоме тогда очень холодно было, морозы стояли, котельная не работала. Так наших деток и не уберегли. А потом сын Женя родился, дочка Вера, позже – двойняшки Галя и Володя. Все эти годы мы жили вместе с родителями, сестрой мамы – большая семья – девять человек! Как жили? Работали. Заочно я закончила Можайский педагогический институт. Мне и диплом выслали по почте, потому что как раз родились двойняшки.

Я каждое лето в лагерь ездила, трудовой, пионерский, отпуск не брала. Такзале-то уставала! Очень мне нравилась моя работа, никогда старалась не повышать голоса, ребята меня любили, и не было у меня плохих учеников».

Конечно, за столько лет работы в школе у Доры Ивановны очень много было учеников. Одна из ее учениц, выпускница 1959 года, даже живет с ней в подъезде.

Очень приятно было мне встретить еще одну ученицу Доры Ивановны – сотрудницу архива Любовь МихайловнуТравникову. Она оживилась, когда узнала, что мы пишем о Доре Ивановне, ее классном руководителе. Учась в параллельном классе со старшей дочерью Павловых – Верой, она тоже ничего не знала о том, что ее классный руководитель – высланная из Крыма болгарка. «Вот почему у нее такой легкий акцент, почему она говорит не так, как мы…» И продолжает: «Мы так любили Дору Ивановну, помню, как я сама для нее вышивала салфетку, тогда же подарки все делали своими руками. Очень она добрая была, никогда на нас голоса не повысила…»

Дора Ивановна: «Очень жалко папу, его никуда не брали работать, последние годы своей жизни он работал истопником в Сбербанке, топил котельную. Никак не мог он оправиться от тюрьмы, высылки, здоровье пошатнулось сильно. Они с мамой мальчика в войну спасли, еврейского мальчика, сына знакомого сапожника. Евреев во рву расстреливали немцы, а мальчик, ему было шесть лет, спасся, наверное, его просто люди повалили в ров. Вот он ночью выбрался из-под тел убитых, стал у села нашего прятаться, а потом к нашим пришел… Папа его спрятал, но это же ребенок, все равно на улицу стал выходить, папа его за болгарина стал выдавать. Соседи знали, кто это, но молчали. А раз он с соседским мальчиком Колей поехал на мельницу – кукурузу тот ехал молоть. Как его папа не отпускал! А мальчик говорит, что ничего, я просто прокачусь на лошади, вернусь быстро. Только обратно они стали возвращаться, наткнулись на полицейский патруль, там из района русский полицейский был, мальчика этого узнал, стал к себе звать, а он побежал… Полицейский – стрелять, убил его. Как папа плакал, когда его уже здесь вспоминал, он ему так часто снился…

И раз пришла я с работы, папа вернулся тоже из кочегарки, прилег и умер… Было ему всего 67 лет».

Заключение

В 1956 году были приняты документы, позволяющие покинуть болгарам места ссылки. Я поинтересовалась у Доры Ивановны, почему они не уехали на родину, в Крым. «А куда нам было уезжать? В Крым все равно нельзя было уехать. Да и семья уже была не та: дети маленькие, родители в возрасте, у нас с мужем работа, да и деньги нужны были на переезд, а здесь и жилье было, хоть и не свое – съемная квартира. Мы же здесь кое-как обжились, мало кто из наших уехал, да и то не в Крым, в Краснодарский край уезжали. И здесь так тихо было… А там я войну пережила, не дай бог пережить то, что было, когда у нас были немцы…»

Судьба Доры Ивановны во многом похожа на судьбы не только ее земляков – крымских болгар, но и других жертв сталинских репрессий. За что пострадали эти люди? Ответ найти трудно, просто невозможно. Неужели за то, что им выпало родиться и жить в то время, в той стране?

Прошло всего около двух десятилетий со времени, когда впервые стали известны подробности сталинских репрессий, но уже сегодня общество забывает о невинно пострадавших, больше того, порой глумится над памятью о них. Так два года назад осквернили памятник жертвам репрессий в Соликамске. Кто это сделал?

В Пермской области в годы сталинских репрессий пострадали более 400 тысяч человек. В Соликамск были доставлены более 300 тысяч заключенных, спецпереселенцев, трудармейцев. Сегодня в городе проживает 1500 жертв политических репрессий. Все ли из нас, соликамцев, знают и хотят знать об этом?

Примечания

1 Матвеев О.В. Болгары Темрюкского района (по материалам Кубанской фольклорно-этнографи-ческой экспедиции 2004 г.) // http://www.slavakubani.ru/read.php?id=365

2 Соколов Д. Трагедия крымской деревни: Крым в годы коллективизации //http://www.bg-znanie.ru/ article.php?nid=347907

3 Старостин А. Как рабочие из Центральной Азии ковали Победу в Уральском тылу// http://mytashkent.uz/2010/05/05/kak-rabochie-iz-tsentrainoy-azii-kovali-pobedu-v-uralskom-tyilu

Возможность говорить открыто Дмитрий Карчёмкин

11-й класс лицея № 1,

 г. Усолье-Сибирское Иркутской области,

научный руководитель Н.В. Бубнова

Я россиянин, меня очень интересуют мои исторические корни, моя родословная. В ней есть и литовские корни, есть люди с трагической судьбой.

Рассказы о прадедушке Прано Римкусе, которого я никогда не видел, стали основой для моего исследования. О прабабушке Ионе Иодене, с которой я жил, у меня сохранились детские воспоминания. Я хорошо помню рассказы моей бабушки Дануте о том, как ее мать Иону вместе с сыновьями выслали из Литвы, о том, сколько пришлось испытать трудностей в жизни, как они не сломались, выстояли.

Моей задачей было восстановление семейной истории на фоне событий военной и послевоенной поры, соотнесение рассказов моих родных с историческими фактами и с имеющимися у меня документами. Многое я получил с помощью запросов из архивов МВД Литовской Республики, Национального исторического архива Литвы, УВД Иркутской области.

События, предшествующие репрессиям

Первая дата, которую я бы хотел выделить, – это 23 августа 1939 года. В этот день в Москве подписывался секретный протокол к пакту Молотова-Риббент-ропа, устанавливающий сферы влияния в Европе и открывающий путь сталинской аннексии Балтийских государств.

Советский Союз возвращает Литве Вильнюс, который был захвачен немцами. Однако литовцы, наученные горьким опытом, чувствуют в этом шаге явный подвох: Vilnius muЇsu, o mes rusu»– «Вильнюс отдали нам, а нас – русским», – говорят многие.

Советы приступили к следующему шагу: они меняют в стране власть, которая держала нейтралитет по отношению как к Советскому Союзу, так и к Германии, избирается новый сейм, лояльный к СССР. Цель смены власти – присоединение Литвы к Союзу, что и произошло 15 июня 1940 года.

30 мая 1940 года советское правительство обвиняет Литву в провокации против советских гарнизонов, базирующихся на территории Литвы. Литовское правительство заверяет Кремль, что будет проведено расследование с целью наказания виновных. Но Кремль такое решение не устраивает. СССР выдвигает ультиматум Литве о вводе на ее территорию дополнительных подразделений Красной армии. Новое правительство приняло ультиматум, и на территорию страны вошли дополнительные подразделения Красной армии численностью 300 тысяч человек.

Вскоре в Литве начинаются массовые репрессии. СССР хотел, с одной стороны, создать колхозы, которые кормили бы почти полумиллионную советскую армию. С другой стороны – избавиться от части населения, выступающей против смены власти, способной поднять волну недовольства. 14–17 июня 1941 года происходит первая массовая депортация в Сибирь, тысячи литовцев подвергаются репрессиям. 1944–1953 годы – вторая волна массовой коллективизации, депортаций, репрессий. В Сибирь сосланы 250 тысяч литовцев.

Летом 1941 года в Литву вошли немецкие войска.

История, оказавшая влияние на судьбу моей семьи

Моя прабабушка Иона Иодите (Римкус; 31 октября 1914 —12 апреля 2003) родилась в Литве, там же выросла. Католичка, она имела церковное имя Анна Мария. До замужества жила со своими родителями Домицеле Иодене и Иогнасом Иодисом в деревне Мильвиджяй Ионишкского района Литовской Республики.

Ее отец Иогнас (мой прапрадед) работал на железной дороге, которая была недалеко от их дома. Его работа заключалась в том, чтобы проверять железнодорожное полотно на трехкилометровом участке дороги. Работал и дома по хозяйству, иначе в то время прожить было нельзя. Моя бабушка Дануте рассказывала, что он сеял так, как никто не умел в округе. Он вешал лукошко на грудь и сеял двумя руками, очень ровно, а это далеко не простое дело и требует огромного терпения и навыка. В хозяйстве они держали лошадь, корову, поросят и кур. Когда началась коллективизация, лошадь забрали в колхоз, и она скоро погибла, ведь за животными плохо ухаживали и нагружали непосильной работой. После гибели лошади прапрадед Иогнас сильно грустил. Это событие так сильно повлияло на него, что он решил пойти в колхоз ухаживать за лошадями.

У него с Домицеле Иодене было три сына и дочь Иона. Два младших мальчика умерли в детстве от скарлатины, в возрасте 2 и 14 лет. Еще одного сына звали Иозас. Он, как и его отец, работал на железной дороге. Мой прапрадед Иогнас умер в 1986 году в Литве, а Домицеле прожила 75 лет. Все они всю свою жизнь провели в Литве, и только их дочь Иону Иодене (Римкус) репрессировали в 1949 году. Долгое время они не имели связи с репрессированной дочерью. Свою внучку, дочь Ионы (мою бабушку Дануте), они чудом спасли от репрессий в 1949 году, оставили жить у себя. Воспитывали до 15 лет. И только в 1958 году ее забрал брат Альбинас и увез к матери Ионе в Сибирь.

Семьи разлучались, произошел «отрыв» от старшего поколения и традиций; у репрессированных литовцев начиналась «новая биография».

У Иогнаса и Домицеле было немного земли, около 2 гектаров, этого было недостаточно, чтобы прокормить свою семью. Старшая дочь Иона помогала родителям по хозяйству, а когда ей исполнилось 23 года, родители решили выдать ее замуж. Подыскали ей состоятельного жениха – Ионаса Прано Римкуса.

Ионас Прано Римкус (мой прадед), наверное, самая таинственная личность в моей семье. Об этом человеке никогда никто не говорил. Сохранились скупые воспоминания, документы, фотографии. Но именно с него и начинается история «сибирских литовцев» и трагическая история моей прабабушки Ионы. Известно, что он был младшим из трех сыновей. Отец его был владельцем нескольких магазинов. Семья Римкус была богатой. В детстве Ионас Прано получил образование в гимназии, сохранились фотографии школьных времен.

Свадьба Ионы Иодене и Римкус Ионас была в 1937 году, у моей прабабушки бережно хранились свадебные фотографии.

Родители Ионаса Римкуса дали им денег на покупку земли в 9 гектаров. По рассказам моей бабушки Дануте, земля, которую купили ее родители, была плохая, находилась на болоте, и они ее сами осушали и обрабатывали. Работая с документами, я установил, что эта земля была куплена в населенном пункте Мигунай Крюкайской волости Ионишкского района, о чем свидетельствуют документы об их выселении. Мне, конечно же, было интересно узнать, где располагается этот район в Литве, я нашел карту, по которой установил населенный пункт – он расположен на севере Литвы.

У моей прабабушки с прадедом было четверо детей: самый старший Альбинас, 1937 г. р., Стасис, 1940 г. р., дочь Дануте, 1942 г. р., Витавтас, 1946 г. р.

По воспоминаниям бабушки, рассказам и сохранившимся документам, мой прадед, вероятно, стал впоследствии участником национально-освободительного движения «лесные братья».

«Лесные братья» ( лит . mi?ko broliai, латыш . me?a braЇ?i, эст . metsavennad) – название отрядов, получивших в СССР официальное название «антисоветские вооруженные формирования», действовавших на территории Литвы, Латвии и Эстонии, после их присоединения к СССР по пакту Молотова-Риббентропа. Наибольший размах это движение приобрело в Литве в 1944–1947 годах.

Для национально-освободительного движения «лесные братья» характерны следующие общие черты: отсутствие единого центра, высокая самостоятельность (вплоть до самоизоляции) каждого отряда; отсутствие четких географических «очагов» вооруженной борьбы. В этот период участников антисоветского сопротивления можно разделить на три категории: боевики – активные участники вооруженной борьбы, непосредственно находящиеся в отряде; резерв – потенциальные боевики, не присоединившиеся к отряду; их призывали в ряды боевиков для пополнения потерь либо для проведения крупномасштабных акций; сочувствующие (самая многочисленная категория) – лица, не принимающие непосредственного участия в вооруженной борьбе, но готовые помогать «лесным братьям»: предоставлять продукты, транспорт, жилье, деньги, укрывать их от властей, снабжать информацией и т. д.

Весной 1944 года немцы ликвидировали военное местное соединение, в которое входило около 12 тысяч человек. Из них 3,5 тысячи были вывезены в Германию, а остальные, взяв с собой оружие, разбрелись по домам. Осенью того же года большинство из них объединилось в различные партизанские отряды, которые новая власть с приходом Красной армии сразу же зачислила в разряд врагов и антисоветских элементов.

Дело в том, что в период оккупации Прибалтики Германией среди местного населения произошел раскол. Многие из тех, кто участвовал в борьбе с советской властью, продолжили войну на стороне фашистской Германии. Другие, напротив, ушли с Красной армией. Однако большинство жителей Литвы, Латвии и Эстонии не оказывали активного содействия германским властям. Это было связано с тем, что Гитлер объявил о своих намерениях не предоставлять прибалтийским республикам самостоятельности: они должны были стать новыми территориями Рейха. Не добавило популярности немцам в Литве и то, что, согласно фашистской теории, литовцы (в отличие от эстонцев и латышей) являлись неполноценным, неарийским народом (им в «вину» ставилась близость с поляками). Ответом стало массовое уклонение литовцев от службы в немецкой армии.

В 1944–1945 годах советские войска заняли Прибалтику. На территории Литвы, Латвии и Эстонии иногда стихийно, иногда организованно возникали вооруженные формирования, оказывавшие сопротивление Красной армии и властям. Наиболее сильным вооруженным формированием стала Армия освобождения Литвы (LLA), основанная в декабре 1941 года.

Период 1944–1947 годов характерен тем, что действия «лесных братьев» носили в основном характер открытой вооруженной борьбы. Так, Армия освобождения Литвы действовала фактически как обычная регулярная армия: имелся штаб и единое командование, проводились крупные операции в составе батальонов и полков.

Не сохранились достоверных сведений, свидетельствующих о пребывании моего прадеда Ионаса Прано Римкуса в отрядах «лесных братьев». Сохранились обрывочные воспоминания, которые трудно сейчас проверить. Известно, что его убили и что бабушка похоронила его сама. Кто убил? За что? Об этом в семье не говорилось. В справке Ионишкского уездного отдела МГБ ЛССР Ионас назван «участником бело-литовского повстанческого партизанского отряда»; в заключении следователя МГБ ЛССР от 1 марта 1949 года – «бандитом»; в справке МВД Литовской Республики от 8 января 2001 года про бабушку сказано, что она – «член семьи участника Литовского национального подполья».

Можно ли восстановить правду о том, кем же был на самом деле мой прадед? Хочу уточнить, что под словом «бандит» следует понимать – боец-партизан, под словом «бандитская семья» – семья «лесного брата», под словом «пособник бандита», «семья пособника бандита» – «семья пособника партизана».

Родственники, знавшие об этой истории, молчали. Из-за действий мужа (реальных или предполагаемых) пострадала моя прабабушка Иона: ее вместе с детьми выслали из деревни Мигунай Литовской ССР.

Чтобы разобраться в событиях того времени, я обратился в архив МВД Литовской Республики, в Национальный исторический архив Литвы, в архив УВД Иркутской области. Я получил четыре письма в ответ на запросы, но ответы меня ожидали разные. Я очень был удивлен, когда получил огромный конверт с личным делом моей прабабушки, ее мужа, получил сведения о своих родственниках старшего поколения.

Документы, хранящие историю семьи

Мне прислали следующие документы: справку «О предоставлении личных данных» службы регистра населения при МВД Литовской Республики; две справки из Общего департамента МВД Литовской Республики: «О высылке справки о ссылке» и «Справку о ссылке»; две справки из управления внутренних дел Иркутской области: «О предоставленной информации» и «Архивную справку»; справку из Отдела архивов МВД Литовской Республики – «О высылке»; из МВД Литовской Республики – «Архивную справку».

Самый большой пакет документов был прислан Национальным государственным историческим архивом Литвы. Всего было получено 20 страниц документов из личного дела семьи Римкус.

Все присланные копии документов пронумерованы, заверены синей гербовой печатью и штемпелем, в котором указана нумерация страниц, номер фонда (V-5) и номер дела (№ 15649).

1. Справка «О наличии компрометирующих материалов на бандитскую семью».

2. Справка «О составе семьи».

3. Акт «Опознания трупа убитого».

4. Акт о проведенной операции 1945 г.

5. Заключение по учетному делу на двух страницах.

6. Постановление.

7. Агентурное донесение.

8. Агентурное донесение.

9. Справка по учетному делу № 2534 на семью кулака.

10. Заключение.

11. Выписка из протокола № 39а Особого Совещания МГБ Союза ССР.

12. Решение Президиума Верховного Совета Литовской ССР.

13. Извещение об убытии ссыльного и спецпоселенца.

В личном деле имеется первый документ под грифом «Сов. секретно»: Ионишкский уездный отдел МГБ ЛССР «Справка о наличии компрометирующих материалов на бандитскую семью Римкене Она д. Игнаса».

В этом документе дается характеристика на мою прабабушку: «уроженка деревни Мигуны-II, Крюкайской волости Ионишкского уезда Литовской ССР. По происхождению из крестьян-середняков, литовка, беспартийная, образование 3 класса народной школы, не судима, работала в своем хозяйстве».

В этом же документе дается небольшая информационная справка о прадеде Ионасе Римкусе: «Муж Римкене Ионы – Римкус Прано в период немецкой оккупации являлся участником бело-литовского повстанческого партизанского отряда, действовавшего в Крюкайской волости. С приходом Советской власти в Литву в 1944 году был мобилизован в Советскую Армию».

Действительно, в письменных источниках мы находим подтверждение этому: когда 27 июля 1944 года приказом Военного совета 3-го Белорусского фронта на территории Литовской ССР была объявлена мобилизация в Красную армию, то среди призывного контингента появились провокационные слухи, что мобилизации нет, а призванные будут сосланы в Сибирь.

Думаю, поэтому прадед и «дезертировал, унеся с собой оружие с целью ведения борьбы против Советской власти, и вступил в действующую вооруженную банду, ДЛА“, где при проведении чекистско-войсковой операции 18 мая 1945 года был убит».

В этой же справке указаны все дети, «находящиеся на иждивении»: сыновья Римкус и Стасис, дочь Дануте, сын Витавтас, проживавшие с прабабушкой Ионой. Я также выяснил, что у них была земля размером 8 гектаров, одна лошадь и одна корова.

Следующий документ, рассмотренный мною, – это «Справка о составе семьи» из личного дела моей прабабушки Ионы.

В начале этого документа также имеется небольшая характеристика на прабабушку Иону. Азатем перечислены все дети: Альбинас, уроженец и житель д. Мигуны II, Крюкайской волости, беспартийный, образование 3 класса начальной школы; Стасис (1940 г. р.), беспартийный, образование 1 класс начальной школы; Дануте (1942 г. р.), беспартийная, безграмотная; Витавтас (1946 г. р.), беспартийный, неграмотный.

Я удивился: как дети малого возраста, когда им год, два или четыре, безграмотные или имеющие только несколько классов начальной школы, в принципе могут быть партийными или беспартийными? Трудно сегодня понять, для чего составлялись такие документы.

В данной справке есть приписка следующего содержания: «В Советской Армии никто не служил и не служит. Правительственными наградами никто не награжден. Выбранных в советские органы управления никого нет».

Такую же приписку я встретил еще в двух документах. Создается впечатление, что раз таких людей нет, то некому заступиться за членов семьи и смягчить приговор.

На фотографии – моя бабушка Дануте Римкуге (за первой партой слева). Начальная школа в Пликишкию, 1-й класс. 1948

Римкус Ионас Прано (второй справа).

Свадьба Ионы Иодене и Римкус Ионас. 1937

Римкус Ионас Прано, мой прадед. Убит в Литве в 1945 году

Иодене Домицеле, моя прапрабабушка, и Дануте Ионо, моя бабушка. 1958

Следующий документ – «Акт опознания трупа убитого» от 18 мая 1945 года. «Мы нижеподписавшиеся руководитель опергруппы милиционер Вайнейкис и бойцы истребительного взвода Климавичус и Жвейгида рассмотрели труп убитого. Все мы узнали в лицо, что убитым оказался дезертир с Советской армии и в одиночку действовал с оружием в руках. Римкус Ионас житель деревни Мигуны Крюкайской волости. Жена его признала, что убитым являлся ее муж, который приходил домой за продуктами» (сохранена пунктуация подлинника).

Анализируя этот документ, я обратил внимание, что он заверен печатью, указаны фамилии людей, которые присутствовали при опознании. Прабабушка, со слов людей, проводивших опознание, подтвердила, что убитый – это ее муж. Однако подписи, подтверждающей ее слова, в документе нет. Что это означает? Была ли она вообще при опознании, или документ был составлен без нее или гораздо позже?

В документе также отсутствуют подписи людей, которые должны были опознать труп: в строках вписаны их фамилии, оставлено место для подписи. Имеется только одна подпись руководителя: начальника Крюкайского МГБ лейтенанта Плошенко. Копия акта также заверена 16 декабря 1947 года. Если копия верна, почему нет оригиналов?

В следующем документе – продолжение печальной истории гибели моего прадеда: «Акт о проведенной операции» от 17 мая 1945 года, где говорится о том, что «в НКВД поступило заявление гражданина Томаса, который доложил, что в д. Мигунай в хозяйстве Римкус в сарае находится неизвестный вооруженный человек».

По документу я установил, что была собрана оперативная группа из бойцов истребительного взвода и милиции в количестве 12 человек. В нем приводится описание захвата Римкуса Прано: группа «в три часа ночи окружила указанное хозяйство. Была перестрелка, был один выстрел из винтовки». Затем последовали несколько очередей из автомата опергруппы, в результате чего прадед был убит.

Изученные документы помогли восстановить предполагаемый ход событий: прадед прятался, прабабушка ему помогала, у них ведь были дети, и уже после гибели прадеда родился Витавтас.

В акте указаны фамилии людей, которые были свидетелями данной операции, но их подписи в документе отсутствуют. Есть, наоборот, интересная запись: «Примечание: подлинник акта находится в деле Крюкайском волостном отделе МГБ, копия верна», стоит дата 16 декабря 1947 года и указана фамилия начальника ВО МГБ лейтенанта Плошенко. Операция была проведена 18 мая 1945 года, а акт зарегистрирован 16 декабря 1947 года, практически через два года. Почему?

После того как прадеда не стало, прошло почти два года. Закончилась война. Оставшимся семьям необходимо было поднимать хозяйство, однако, по мнению властей, необходимо было наказать родственников людей, противоборствующих власти.

10 декабря 1947 года появилось заключение по учетному делу, начали снова рассматриваться материалы на «бандитскую семью Римкусов», и опять есть характеристика на прабабушку, описание ее хозяйства и указываются дети. Под заголовком «Нашел» перечисляются те же данные, как и в самом первом документе, в «Справке о наличии компрометирующих материалов на бандитскую семью Римкус Оны». А далее идет фраза «На основании изложенного…», и нет законченного продолжения, нет подписей… На следующей странице: «Полагал бы: „Семью бандита Римкус выслать из пределов Литовской ССР сроком на пять лет“».

В данном документе обозначен срок наказания, но не указана ни одна статья закона, по которой обвинили Иону Римкус и выслали вместе с детьми. Данное предложение оперуполномоченного Ионишкского УО МГБ ЛССР гвардии лейтенанта Кудренко было принято, и с ним согласился заместитель начальник Ионишкского УО МГБ ЛССР подполковник Филонов.

Чтобы окончательно покончить с «бандитами», их следовало лишить социальной базы. Была объявлена операция «Весна». 21 февраля 1948 года Совет Министров СССР принял постановление № 417-160сс «О выселении из Литвы членов семей бандитов, а также бандпособников из числа кулаков». Операция, получившая название «Весна», была проведена 22–23 мая 1948 года. Ее результатом стала депортация 39 766 человек.

Перечитывая документы, я обратил внимание, что после документа от 10 декабря 1947 появилось постановление: «Санкционирую», подписанное прокурором Литовской ССР государственным советником юстиции 3-го класса Салия 13 апреля 1948 г. В документе сказано, что «старший опер, уполномоченный 4 отдела МГБ ЛССР капитан Романов рассмотрел материалы учетного дела и заключение Ионишкского УО МГБ ЛССР о выселении семьи Римкене Оны». Дается опять одна и та же характеристика на прабабушку, а затем запись: «Нашел: Муж Римкене – Римкус Ионас в период немецкой оккупации был участником белоповстанческого отряда. После изгнания немецких войск, в 1944 году, был мобилизован в Советскую армию, не желая защищать Родину, дезертировал из армии, после чего вступил в вооруженную банду, ДЛА“ и вел вооруженную борьбу». На следующей странице читаю: «Постановил: „семью бандита в составе: Главы семьи Римкене Оны, сыновей Римкус Альбинас, Римкус Стасис, Римкус Витавтас, дочери Римкус Дануте выселить из пределов Литовской республики в отдаленные места Советского Союза“».

Получается, что этот документ датирован 13 апреля 1948 года, а позже появились два агентурных донесения, составленные конкретно на мою прабабушку Иону, датированные 11 и 20 августа 1948 года. Эти документы были присланы из ее личного дела. Оба документа повторяют одни и те же сведения. Источники утверждали, что прабабушка «очень нелестно высказывалась о существующей власти», говорила, что «коммунисты ходят по деревням и требуют сдачи зерна и продуктов, лошадей», «дерут с крестьян и народу жить не дают», о том, что ее «два брата были в партизанах, спрятались от выселения и находились в банде». Мне стало ясно, что это выдуманные обвинения, так как младшие братья Ионы умерли в возрасте 2-14 лет, в живых оставался только один из трех.

Как указано в доносе, «источник находился в дружественных связях с Римкене Ионой».

Получается, что материал готовился, когда уже было постановление о выселении семьи, как бы за «вину» прадеда, которого уже не было два года в живых.

29 января 1949 года было принято постановление Совета Министров СССР № 390-138сс «О выселении с территории Литвы, Латвии и Эстонии кулаков с семьями, семей бандитов и националистов, находящихся на нелегальном положении, убитых при вооруженных столкновениях и осужденных, легализованных бандитов, продолжающих вести вражескую работу, и их семей, а также семей репрессированных пособников бандитов».

В справке по учетному делу № 2534 от 2 февраля 1949 года на семью кулака Римкене Ионы приводятся доказательства: характеристика на нее, обоснование, кто был ее муж, как он погиб. А далее идет утверждение: «Сама Римкене враждебно настроена к существующему строю в Литве, установила связь через своего отца с вооруженной бандой и является бандпособницей, среди окружающего населения систематически проводит агитацию националистического характера». Это утверждали агенты (их секретные имена перечислены в этой справке). Возможно ли предположить, что женщина с четырьмя детьми будет занимается какой-либо агитацией?

Моя бабушка Дануте не была выселена за пределы Литовской Республики. Я нашел этому подтверждение в «Справке о данных, подтверждающих факты» от 1 июня 2009 года, присланной мне Национальным историческим архивом Литовской ССР. В ней сказано, что «Римкуте Дануте подлежала выселению за пределы Литовской республики», но «Римкуте Дануте, д. Ионаса (Ионо) 1942 г. р. не была выселена по причине отсутствия в момент выселения семьи Римкусов 25 марта 1949 года, так как в момент операции находилась у родственников в деревне Мельдвиджай Ионишкинской волости». Бабушке на этот момент было семь лет – так как ее матери Оне было тяжело воспитывать одной всех детей, она иногда отправляла Дануте к деду и бабушке. Это спасло мою бабушку. Но Сибирь от нее не «убежала», ей там все-таки пришлось жить.

Мои родные навсегда запомнили, как их перевозили в товарняках. Условия были ужасные, не хватало еды и воды, в вагонах была теснота, много больных, антисанитарные условия.

В первый год по прибытии в Сибирь жизнь была очень тяжелой, жили в полуземлянках. Моя прабабушка Она с детства приучена была работать на земле, посеяла капусту, урожай был хороший, многие местные удивлялись. Капусту продали, чтобы иметь деньги на хлеб. В семье вспоминали разные случаи, например, как однажды прабабушку поймали на колхозном поле, когда она собирала мелкую, мороженую, брошенную на поле картошку, чтобы накормить детей, ее хотели арестовать, но потом пожалели.

Потом жили в бараках вместе с многодетными семьями разных национальностей. Условия были тяжелые: в бараках всегда стоял холод, теплой одежды, обуви недоставало.

В Евдокимове была узкоколейка при лесопункте, на ней потом работали и Альбинас, и Она, и Стас. Позднее здесь же работала Дануте. Дорога протягивалась на расстояние порядка 40 километров. Паровоз топили дровами и в лесу никогда не оставляли спиленные сучки. Через несколько лет купили мазанку – маленький дом с маленьким огородом. Позже купили другой дом и достраивали его.

Наступил 1958 год. Президиум Верховного Совета Литовской ССР принял решение № 45 от 5 марта 1958 года. По этому документу семья прабабушки получила выписку, в которой указывается, что рассмотрено дело № 15649 «О выселении Римкене О. И. и семьи», которые были выселены по постановлению Особого совещания при МГБ СССР от 20 июля 1949 года в Тулунский район, Иркутской области. «Приняли решение, что Римкене Ону д. Игнаса (а ей уже было 44 года) и Римкус Альбинаса с. Ионаса 1937 года рождения со спецпоселения освободить без возврата имущества. Разрешить лицам, освобожденным со спецпоселения, настоящим решением проживать на территории Литовской ССР». Утверждено постановление 28 апреля 1958 года (председатель комиссии И. Прейкшас, и опять же подпись отсутствует).

Это решение позволяло им вернуться на родину. Однако ехать было не на что, дом в Литве был в то время уже разрушен, наоборот, в Сибирь приехала младшая дочь Дануте, старший сын Альбинас женился здесь, и семья решила остаться в Сибири.

Прабабушка Она, уйдя на пенсию, уехала в Усолье-Сибирское к дочери Дануте. Жила в городе, из квартиры выходила мало. Даже по дому она передвигалась с тростью.

Я помню, что у меня были игрушечные мечи и иногда мы с ней «сражались», я с мечами, она с тростью. Мне с ней было интересно. В доме, через несколько подъездов от нашего, жила старушка, часто приходившая к нам в гости; они подолгу разговаривали между собой. Возможно, та женщина была тоже из Литвы? Я был тогда маленький, вот бы мне сейчас их послушать.

Перед смертью Она решила уехать к старшему сыну Альбину в село Евдокимово. Там она жила в отдельной комнате, рядом с печью. Летом выходила пасти гусей.

Умерла Она 12 апреля 2003 г. в селе Евдокимове Тулунского района, в возрасте 86 лет.

Она получила компенсацию – деньги, на которые мечтала поставить памятник мужу. Но от поездки в Литву отказалась, побоялась, что не выдержит сердце. Могила мужа, моего прадеда, теперь затеряна. После освобождения со спецпоселения прошло еще тридцать лет, прежде чем мои родные были реабилитированы; еще через десять лет их права в Литовской Республике были восстановлены.

В выписке из архивной справки Управления внутренних дел Иркутской области от 31 декабря 2000 года говорится: «Римкене Она д. Игнаса… как член семьи участника националистической банды была выслана на спецпоселение в Иркутскую область, где находилась с 17 апреля 1949 года. Вместе с Римкене О.И. на спецпоселении в Иркутской области без постановки на учет находились ее несовершеннолетние сыновья: Альбинас с. Ионаса, Стасис, Витавтас. В 1953 году Римкус Альбинас с. Ионаса, по достижении 16-летнего возраста, был поставлен на персональный учет спецпоселения…»

Эта справка была выдана брату моей бабушки Витавтасу (сейчас его называют Виктором) по запросу для установления факта их пребывания на спецпоселении. Эта справка подтверждает сроки пребывания на спецпоселении, причины, по которым они были высланы, а также тот факт, что Римкене Иона 28 мая 1958 года была освобождена со спецпоселения, на основании решения комиссии Президиума Верховного Совета Литовской ССР от 5 марта 1958 года. Римкус Альбинас был освобожден со спецпоселения 20 мая 1958 года Указом Верховного Совета СССР от 28 марта 1958 года.

В 1988 году Она вместе с сыновьями была реабилитирована на основании указа Президиума Верховного Совета Литовской ССР от 21 октября 1988 года.

Из документа Отдела архивов МВД Литовской Республики от 8 января 2001 года я узнал, что гражданские права Римкус Ионы перед Литовской Республикой были восстановлены и в 1998 году указом от 12 марта Литовской Республики «О восстановлении прав лиц, репрессированных за сопротивление оккупационным режимам» она была признана невиновной. На основании этого закона «они (Римкене Она, Римкус Альбин, Римкус Стасис, Римкус Витавтас) являются невиновными перед Литовской Республикой и все их гражданские права восстанавливаются».

Ровно 65 лет назад, 18 июня 1941 года, в Иркутскую область стали прибывать эшелоны с депортированными литовцами, которых везли на спецпоселения в таежную сибирскую глушь…

Много, очень много из тех литовских людей: крестьян, учителей, священнослужителей – навеки остались лежать в холодной Сибири. Кто-то смог выжить, встал на ноги, обзавелся здесь семьей, некоторые – вернулись в Литву после смерти «вождя всех народов», многие – считают Сибирь своей родиной. Немногие дожившие до наших дней ссыльные, их дети и внуки, представители репрессированного литовского народа, могут воздать долг памяти своим предкам.

Может быть, мои дети уже не успеют увидеть свою прабабушку, которая родилась в Литве и прожила тяжелую жизнь, осталась в Сибири, не смогут услышать ее рассказ о своей жизни. Зато я могу оставить им в наследство свои исследования и бережно записанные воспоминания о прабабушке.

В эвакуацию

«Свои или чужие?» Эвакуированные ленинградцы в Челябинске, 1941-1948

Мария Шардакова

Школа № 59, г. Челябинск,

научный руководитель М.С. Салмина

«Снова горе, снова слезы…»

К востоку от Уральских гор на берегу реки Миасс дымил трубами мощных, только что построенных заводов город Челябинск. В 1941 году он был крупным советским городом с населением 276 тысяч человек. В ходе индустриализации 1930-х годов город существенно изменил свой облик: из небольшого торгового городка он превратился в один из индустриальных центров СССР, в котором работали ГРЭС, тракторный, абразивный, цинковый, ферросплавный и другие заводы.

По этой причине ему суждено было стать одним из центров эвакуации во время Отечественной войны. По решению эвакуационной комиссии 1941 года городские предприятия уже в первые месяцы войны стали принимать оборудование и людей из западных регионов страны (Харьковского тракторного, Ленинградского Кировского и других заводов).

А теперь перенесемся в Ленинград. В воспоминаниях блокадников, собранных Д. Граниным и А. Адамовичем в «Блокадной книге», читаем: «У всех мечта: эвакуироваться. Уехать из Ленинграда. Куда угодно, только бы получить кусок настоящего хлеба. Эвакуация давно прекращена: нет пути, по которому можно увозить людей, – но люди сладко мечтают об этом, сидя в темноте своих морозных комнат, шагая пошатывающейся походкой по мертвым, заснеженным улицам города, стоя в очереди у пустых полок магазинов, на работе, в столовых».

Пианистка М.Н. Берх (после эвакуации осталась работать в Челябинске), пытаясь спасти подругу – молодую мать, в условиях голода помогала ей кормить малыша, обрывая со стен обои, соскребая с них засохший мучной клейстер и из этой массы готовя ребенку «болтушку». Сами они питались листьями фикуса, Матильда Наумовна потом всю жизнь не могла есть зеленый лук, ей казалось, что у него такой же «горестный вкус». Страх смерти и стремление выжить заставляли людей бросать обжитые места и ехать в неизвестность.

«На станцию дожидаться отправки…»

Какие категории граждан подлежали эвакуации из городов, находящихся под угрозой оккупации, в том числе из Ленинграда? Эвакуация прежде всего касалась предприятий, с которых снимали оборудование, а также инженерно-технических работников, служащих и рабочих этих предприятий. А уже со специалистами и рабочими выезжали члены их семей.

Эвакуация Кировского завода началась в конце июня 1941 года, то есть в первые дни войны, и продолжалась почти до конца 1943 года. Только на Челябинский тракторный завод было эвакуировано 7,5 тысячи ленинградцев, а массовая эвакуация населения Ленинграда началась с 23 июля 1941 года. Эвакуация по ледовой трассе и воздушным путем продолжалась вплоть до прорыва блокады.

Помимо производственных объектов на Урал эвакуировались и культурные ценности, хранящиеся в ленинградских музеях. В Свердловск в составе двух эшелонов было отправлено более миллиона произведений искусства. Продолжалась работа по упаковке третьего эшелона, когда вокруг Ленинграда замкнулось кольцо блокады. В эвакуации сотрудники музеев несли дежурства в помещениях, где хранились экспонаты, не прекращали научной деятельности – делали доклады, писали статьи и читали лекции в госпиталях. Во время эвакуации не пропал ни один экспонат.

Особенно тяжело проходила эвакуация детей: как я выяснила в ходе исследования, это были детские дома, интернаты, ремесленные училища, школы и детские сады. Бывали случаи, когда родители утром отводили ребенка в детский сад, а после работы выяснялось, что его эвакуировали. Эвакуации подлежали и детприемники, куда попадали дети, у которых погибли родители. Но многим детям повезло – они приехали на Урал вместе со своими родителями.

Вот одно из воспоминаний воспитанника интерната, прибывшего в Челябинск, Виктора Горбачева: «Приехали – мороз трескучий! Но что мне навсегда запомнилось – по приезде нас сразу же вымыли в бане, хорошо накормили и обогрели… потом, конечно, всякое бывало, но запомнилось только хорошее. Урал спас нам всем жизнь»1. За полгода войны в Челябинскую область прибыло 123 детских дома (14 722 человека), 78 интернатов (5878 человек), 65 детских садов (6148 человек), 15 домов ребенка (1473 человека), 5 детсанаториев (647 человек), а всего с домами собеса – 29 565 человек2.

Некоторые начальники пытались воспользоваться служебным положением и вывезти свои семьи. Так, в телефонограмме наркому путей сообщения Л.М. Кагановичу от 24 августа 1941 года уполномоченным Северного фронта Илларионовым сообщалось: «19 августа втихомолку был составлен список в начале на 17, а затем доведен до 25 человек командиров и политработников Волховстроевского отделения узла, семьи которых решили эвакуировать. Подготовили вагоны, завезли продукты из райтрансоргпита большое количество, подали вагон-кухню и ночью стали грузиться. Наутро об этом узнали рабочие паровозного депо и открыто стали высказывать возмущение, заявляя: мы просили вагоны для семей – не дали, а себе взяли, нам продуктов не выдают, а себе берут, такие руководители нам не нужны»3. Поэтому рабочие просили привлечь их к ответственности, даже отобрать партбилеты и особенно настаивали разобраться, откуда были получены продукты.

Разными были моменты расставания с родным Ленинградом. Например, А.П. Иванова в своих воспоминаниях писала: «Мой отец работал на Кировском заводе. Завод стал эвакуировать своих рабочих и их семей. Отец, мама и я стали собираться в эту дальнюю и долгую дорогу. На работе все сотрудники мне завидовали и называли счастливой. А счастье со слезами. Оформила увольнение, побывала на Невском проспекте, во многих местах. На улицах продают книгу Стендаля „Красное и черное“, в кинотеатрах идет фильм „Маскарад“. Это я прощалась с городом и моей „родиной“». Кировский завод не весь был эвакуирован в Челябинск, часть его работников в годы блокады продолжали выпускать продукцию. Остающиеся считали отъезжающих счастливчиками. Но многие понимали, что уезжают надолго, если не навсегда.

Те, кому пришлось покидать город в более позднее время, вынуждены были преодолевать гораздо большие трудности.

Но и первый период эвакуации прошел очень тяжело: «Летом и осенью 1941-го не было достаточной настойчивости, твердости, последовательности в эвакуации населения, это пришло позже, в условиях несравненно более трудных, зимой, когда пришлось вывозить (и даже выводить пешком на сотни километров!) около миллиона женщин, детей, ослабленных голодом людей, в морозы и все под теми же бомбежками и обстрелами» – так характеризуют ситуацию авторы «Блокадной книги». В организации эвакуации была масса недочетов, неразберихи.

«Ехали долго, целый месяц…»

Какими путями люди покидали свой город? Ленинградцев, как и других беженцев, эвакуировали по рекам на баржах, катерах и пароходах, самолетами, автотранспортом, но преимущественно по железной дороге. Формировались специальные эшелоны. Эвакуационная комиссия Ленинграда, как и других городов, была обязана назначать в каждый отправленный состав начальника эшелона, старших по вагонам, а также врача и медицинскую сестру, ответственных за доставку и обслуживание эвакуированных до места назначения. На бумаге это были четко спланированные действия, организованная система. Но в действительности это отнюдь не всегда удавалась сделать.

Чаще всего вагоны не были утеплены, люди не получали горячего питания в дороге. Преимущества получали составы, перевозящие военные грузы и ценности, «госпитали на колесах» (санитарные вагоны, везущие раненых с фронта) и только во вторую очередь – перевозящие мирное население. Поэтому вагоны с эвакуированными надолго задерживались на станциях. Условия, в которых они находились, были ужасающие.

В большинстве воспоминаний описывается одна и та же картина: холодные вагоны, отсутствие еды, воды, болезни, смерть, настигавшая людей прямо в дороге.

Во-первых, это была дорога долгая, во-вторых, лишенная каких бы то ни было бытовых удобств, в-третьих, голодная, добавим в-четвертых, что еще и небезопасная. Переезд в далекий тыл тянулся в среднем около месяца.

Из воспоминаний П.П. Костина: «По сторонам железной дороги было много изуродованных вагонов – все время бомбили. Нас быстро погрузили в товарный вагон «Пульман» и отправили – повезли на Урал. Деревянный настил из досок, печка буржуйка, солома на досках. Ехали, вернее, везли нас долго, почти целый месяц. Мы больше стояли, пропускали санитарные эшелоны с ранеными и военные эшелоны. Было холодно, буржуйку топили по два человека и жгли лучину. Питались– кто что добудет, а иногда на больших станциях в эвакопункте давали хлеб и кашу».

Глубокий тыл

И вот эти люди, спасшиеся от голодной смерти и бомбежек, наконец-то прибывали в тыл, в далекий, незнакомый им Челябинск.

Я стою на перроне рядом с большим зданием нового вокзала, построенного уже после войны, в 1960-е, а чуть дальше расположено маленькое зеленое здание старого вокзала, которое с 1892 года служило челябинцам и в военные годы было основным вокзалом города. Именно это неприглядное двухэтажное здание видели прибывшие в Челябинск люди, сходя с поезда.

Прибыли… Но что ожидало этих людей в чужом городе?

Из воспоминаний И.И. Чучановой: «Утром рано приехали. Челябинск поразил нас своей грязью, бараками, тем, что не было транспорта, и большой толпой на эвакопункте. На узлах, чемоданах сидели эвакуированные, бегали дети».

В Челябинске начали работу эвакопункты, которые размещались в разных местах города. Первым принимал людей эвакопункт на вокзале. Его дежурные вместе с представителями горисполкома занимались регистрацией прибывающих и организацией их питания.

Именно отсюда с вокзала уходил маленький трамвайчик, полностью набитый людьми. Подъезжая к зданию, где вскоре разместится наркомат танковой промышленности (это нынешний магазин «Детский мир»), он сворачивал на восток и шел по улице Спартака (ныне это главный городской проспект). Трамвай следовал в соцгород ЧТЗ и так до заводоуправления ЧТЗ и других учреждений, где прибывших временно распределяли на эвакопункты.

«И вот мы в Челябинске. Идет мокрый снег с дождем. Холодно. Сильный ветер. Семья – в эвакопункте тракторного завода, развернутом в кинотеатре на 300–500 человек. Мебелинет, даже стульев. Такиеже, как мы, скитальцы расположились прямо на полу, на своих вещах, в ожидании решения судьбы. Разносят чайники с заваренным чаем, булочки, бутерброды. Несмотря на скопление многих и многих, относительно тихо», – писал инженер Яков Гольдштейн. Эвакопункт считался местом временного пребывания, люди терпеливо ожидали «решения судьбы».

Итак, свои или чужие? Вопрос пока остается открытым… До той поры, пока не открываешь архивные документы: на заседании парткома Кировского завода 19 декабря 1941 года выступил «т. Петров: мы были в пути от Ленинграда до Челябинска 2 месяца. На станции Челябинск мы простояли 2 дня. В пути я потерял сына. Дочь большая, находится в течение 10 дней в клубе. Пищи нам не дают. Хлеб, например, сегодня еще не выдали. Дети голодные. Мы просим накормить наших детей»4.

Это декабрь, город уже переполнен эвакуированными и находится, судя по всему, на грани катастрофы.

«Не хватает мест для расселения…»

Мы стоим напротив школы № 48, где в 1941–1945 годах располагался один из эвакопунктов Челябинска. На фасаде этой школы открыта мемориальная доска, текст ее гласит: «Здесь в годы Великой Отечественной войны нашли приют ленинградцы, прибывшие в Челябинск на Кировский завод делать танки». Челябинцы уже после войны увековечили память о ленинградцах на подобных мемориальных досках. Значит, все-таки «свои»?

Первое время эвакопункты справлялись с прибывающими, успевали их размещать, но затем из-за нехватки жилья в Челябинске стали возникать серьезные проблемы с расселением. В.А. Осипова вспоминала: «Жилье под нас подготовлено не было, и нас – ребятишек и девчонок – поселили в школе № 48, в большом зале, на первом этаже. Спали прямо на полу, под голову подкладывали наши узелочки с сухим пайком и другими вещами, на пол стелили шинели».

Из партинформации о работе эвакопункта ЧТЗ: «Работники жалуются, что не хватает мест для расселения. Скученность в значительной мере объясняется тем, что расселение приехавших (особенно семей) проводится медленно». Людей прибывало больше, чем предполагалось ранее. Так, в сводке о прибытии поездов из Харькова указывается, что за период с 1 октября по 17 ноября 1941 года в Челябинск прибыло 24 эшелона с рабочими завода № 75, из них собственно рабочими, которых так ждали городские цеха, оказались 2571 человек, а другие 6816 человек являлись членами их семей5.

В хранилищах ОГАЧО содержится огромное количество документов, в которых отмечается полная антисанитария на эвакопунктах – не было кипяченой воды, не хватало еды и одежды. «Машины для перевозок к эвакопункту зачастую получают не вовремя. Бывает, что хлеб и продукты привозят очень поздно, это создает большие очереди (как под Новый год в первом часу ночи). Также вопрос снабжения продуктами эвакуируемых, находящихся на эвакопункте, усложняется еще тем, что продукты получают и семьи тех, кто уже давно не работает на заводе, но проживает на эвакопункте».

Итак, что мы видим? Уже несколько месяцев прошло с начала эвакуации, люди уже успели, поработав на ЧТЗ, перейти на новые места, а живут они все еще на эвакопункте!

Не везде было радио, а те газеты, что получал эвакопункт, читали единицы. Не хватало медикаментов и персонала для обслуживания эвакуированных граждан.

Из доклада товарища Савельева на заседании парткома ЧТЗ мы видим, что положение в эвакопунктах «исключительно плохое»: некоторые семьи находятся там 15–20 дней, взрослые и дети не получают горячей пищи, много больных, есть смертельные случаи, медобслуживание не организовано, работники ЖКО бюрократически относятся к людям. Это происходило повсеместно.

Каков же был статус эвакуированных, после мучительной дороги оказавшихся в уральских городах? Перед эвакуацией, при освобождении от работы в предприятиях и учреждениях в трудовых книжках должна была производиться запись об «освобождении от работы в связи с переездом в другую местность». То есть ни слова об эвакуации. Для приезжающих на новое место жительства были разработаны временные правила регистрации. 13 августа был издан приказ «О прописке граждан, эвакуированных из прифронтовой полосы». На новом месте необходимо было прописаться в течение суток. Те, кто не имел паспорта, получали специальные удостоверения сроком на три месяца, действительные только в пределах данного населенного пункта.

«Потом мы жили как одна семья…»

И вот спустя некоторое время наших скитальцев с эвакопункта распределяют на постоянное жилье, кого в бараки, общежития, а кого на подселение к местным жителям. Чтобы увидеть, где приходилось жить эвакуированным, нам надо пройти в «соцгород» – комплекс однотипных четырехэтажных домов, или на «плановку», где располагается частный сектор (недалеко от нее расположена и наша школа). Общежития и бараки находились на территории соцгорода и возле территории завода.

Людей расселять было просто некуда – поэтому приняли решение «о разгрузке города от эвакуированного населения», по которому всех, кто не имел отношения к производству, стали размещать в сельскую местность. Для размещения оставшихся в городе строят времянки, используют под жилье любые помещения: территорию завода, подвалы, чердаки, помещения клубов, школ, техникумов. Вводились строения упрощенного типа – бараки, полуземлянки и землянки.

События на фронте летом и осенью 1941 года ухудшались с каждым днем. Было ясно, что эвакуированным придется зимовать на новых местах жительства.

Руководство Совета эвакуации «вспомнило» о суровых зимах на востоке страны с большим опозданием. Только 12 ноября 1941 года родился приказ: «В целях скорейшего расселения эвакуированных рабочих на предприятиях НКЧМ приказываю:

а) немедленно приступить к строительству землянок в количествах и сроках, согласно приложению № 1;

б) по согласованию с местными, партийными и профсоюзными организациями использовать на строительстве землянок рабочих в свободное от работы время, эвакуированных рабочих, а также домохозяек и членов семей;

в) работы вести в две-три смены»6.

Подобная ситуация была и в других ведомствах. Документы челябинского архива подробно описывают все строительные проекты и их реализацию. Партком Кировского завода 17 декабря 1941 года подверг жесткой критике и даже передал дела в прокуратуру на ответственных за строительство бараков и землянок в соцгороде ЧТЗ, так как наркомстроем не было выполнено постановление СНКСССР от 6 октября 1941 года «О строительстве облегченного типа жилья рабочих Кировского завода». В решении ОСМЧ предписывалось уже в декабре построить 30 брусковых и 5 шлакобетонных домов, закончить бараки на 10 тысяч человек, а в первом квартале 1942 года еще на столько же. Интересная статистика обнаружена нами в этом документе: указывается, что в ноябре 1941 года уже расселены в соцгороде ЧТЗ 11 тысяч работников Кировского и других заводов, но требуется расселить еще 12 тысяч «кировчан»! Характерно, что на здании заводоуправления ЧТЗ расположена памятная доска с гораздо меньшими цифрами. Пока нам не удалось установить наиболее точные сведения, это требует дополнительных изысканий.

Большую же часть эвакуированных обеспечивали жильем за счет уплотнения местного населения.

«Подселение»… Это слово не вызывает приятных воспоминаний у многих людей. Конечно, челябинцы к приехавшим относились по-разному, многие с сочувствием и состраданием. Например, так об этом пишет П.П. Костин: «На другой день (после прибытия) меня и Фому Шелехова с человеком из домоуправления и милиционером повели на подселение, на улицу Тракторную. (Подселение проводили при помощи милиционеров, так как некоторые граждане не были довольны, что в их квартиры подселяют чужих людей.) Можно было и без милиционера, потому что хозяева Марамзины и тетя Наташа встретили нас приветливо, когда им сказали, что мы из блокадного Ленинграда. Потом мы жили как одна семья. Они очень хорошие люди». И мы чувствуем уважение к этим людям. Чужую беду приняли как свою, особенно узнав, что пострадавшие – ленинградцы.

Но вот в архиве натыкаемся на ранее не опубликованные документы и видим, как много горя людям принесло это «подселение»! Как часто, оказывается, проявлялись раздражение, недовольство эвакуированным населением, вплоть до агрессии. «При вселении в дома по уплотнению отношение некоторых местных жителей было явно враждебное. Смотрели как на приехавших из другого государства, которые нарочно приехали – мешать жить», – отмечалось в документе7. Очень злое отношение. Скорее всего, это своего рода нервный срыв некоторых местных жителей, взрыв от досады. Ведь еще свежи были в памяти годы скитаний по баракам и землянкам. И вот только, казалось бы, зажили, получили теплые, частично благоустроенные комнаты, и вновь масса неудобств и стеснений.

Жилищные взаимоотношения иногда накалялись до такой степени, что инспекторы по устройству эвакуированных отмечали случаи прямого выживания с жилплощади квартирохозяевами: «Запирают на замок квартиру на целый день, заставляя живущих лезть через окно, методически травят и угрожают».

Встречаются и такие случаи, зафиксированные в документах: «Работающий мастер, орденоносец тов. Волков был вселен на 7-м участке в доме 21 кв. 31 ком. 2 к гражданке Ходовой, которая с момента въезда (с середины ноября) по настоящее время ведет травлю семьи тов. Волкова. Из-за отсутствия питания жена тов. Волкова не может кормить досыта грудного ребенка, последний плачет, происходят скандалы. Нарочно открываются форточки, расклеены окна. В результате ребенок находится в тяжелом болезненном состоянии».

«Рабочий товарищ Мардарьев вселен в дом № 14 ул. Инорса, кв. 18. Основной съемщик, гражданка Порошина, создает невыносимые условия житья, заявляет, что вы будете жить в моей квартире до 1 мая, что вы дезертиры из Ленинграда, приехавшие скрываться от войны, и т. д. В таких же условиях находятся рабочие тт. Васильев, Алексеев и еще целый ряд рабочих», – бесконечно сообщают нам докладные записки в партком завода и вышестоящие организации.

Люди, которых размещали в общежитиях, также сталкивались с бытовыми проблемами. В записке секретаря Кировского завода Дрыжева отмечается, что состояние общежитий самое скверное: «1. Грязно, у половины живущих нет матрацев, спят на досках, отсутствует кипяченая вода, нет столов, стульев, совершенно нет тумбочек. 2. Уже как месяц все не были в бане, потому что нет смены белья, мыла, полная вшивость. 3. Не было организовано питание. Горячей пищей обеспечивались один раз в сутки, ужином и завтраком не обеспечивались».

Многих эвакуированных расселяли в бараках, которые не были снабжены горячей водой, отоплением и освещением. Из воспоминаний В.А. Осипова: «После школы № 48 нас определили на постоянное жилье в шлакоблочных бараках на задах клуба строителей, где жили в основном рабочие из Средней Азии – узбеки, таджики и другие. Горячей воды не было, спали на железных двухъярусных кроватях». Большинство людей, проживающих там, не имели теплой одежды и обуви. Некоторые поэтому не выходили на работу.

«Выбора нет, направляли куда нужнее…»

У людей, эвакуированных с заводами, не стоял вопрос о поиске работы – их устраивали на производство туда, куда перебазировали их завод. Члены их семей, эвакуированные с ними, чаще всего устраивались туда же. «Оформилась на работу на завод ЧТЗ, в литейный цех. Выбора нет, направляли куда нужнее», – писала А.П. Иванова. Часть людей отправляли работать в колхоз. По воспоминаниям В.А. Молчановой: «Мама и все женщины в колхозе работали от восхода солнца до заката, и в огородах все и в поле. Мы помогали как могли маме и колхозу». Некоторые устраивались в госпиталь. З.П. Осипова в своих воспоминаниях писала: «В Челябинске я пошла работать шлифовальщицей, но по болезни пошла работать в МСЧ, в санаторий санитаркой».

Конечно, в Челябинске не было слышно выстрелов, но война каждый день давала о себе знать. «Работали без выходных дней по 12 часов, а при переходе на выходной (пересмену) по 18 часов», – вспоминал П.П. Костин. Многие блокадники свидетельствуют, что к эвакуированным на работе относились с пониманием, знали, что им пришлось пережить: «Мастер Николаев был глуховат, он очень жалел нас, ленинградских, старался всячески помогать», – рассказывала мне Изабелла Иосифовна Чучанова.

Вместе с тем многие челябинцы проявляли и раздражение, непонимание, досаду по поводу того, что для эвакуированных они должны были «подвинуться».

«Считают себя „белой костью1…»

Челябинец К.П. Беляевский вспоминает: «Многократно тиражированные в печати рассуждения о благостном радушии и гостеприимстве местных жителей явно приукрашены». Причины этого он видит, с одной стороны, в бытовой антисанитарии, грубости и некультурности местных жителей, а с другой стороны, в высокомерии и привередливости приезжих.

«Кстати сказать, понятие „эвакуированные“ для многих из местных было труднопроизносимым и часто в качестве „синонима“ использовались слова „жиды“, а в лучшем случае „москвичи“», – вспоминает К.П. Беляевский.

Для нас это было очень странно, так как подавляющее большинство приезжих были ленинградцами, а не москвичами.

Факты говорят о высокой численности приехавших в Челябинск евреев (прежде всего среди инженерно-технических работников, ученых, медработников, преподавателей Киевского медицинского института, положившего начало Челябинскому медицинскому институту и др.). В обстоятельном исследовании «Разные судьбы – общая судьба (из истории евреев Челябинска)» Г.И. Ерусалимчика, челябинца в четвертом поколении, приводятся сведения о том, что, по косвенным данным ряда источников, число евреев Челябинска достигало 42–45 тысяч человек, а вместе с довоенным превышало 50 тысяч.

Конечно, у большинства жителей Челябинска не было опыта общения с таким количеством представителей интеллигенции, они, безусловно, были другими, «непонятными» для местных, подавляющее большинство из которых еще недавно занимались сельским хозяйством и являлись горожанами в первом поколении.

В ходе своего исследования я встретила и некоторые другие синонимы, употреблявшиеся местными жителями: «белая кость», «переселенцы», «беженцы» и даже «дезертиры». «Старожилы косятся на приезжих, приезжие, особенно ленинградцы, считают себя „белой костью“, а исконных челябинцев – лапотниками», – вспоминал инженер Я. Гольдштейн.

Иногда происходили и серьезные конфликты между представителями разных социальных групп. В первые дни прибытия Кировского завода, когда все были заняты размещением и переоборудованием производства, которым с утра до ночи (да и ночью тоже) были заняты новые управленцы завода под руководством заместителя наркома И.М. Зальцмана, секретарь Тракторозаводского РКВКП(б) Ф.И. Савин назначил заседание бюро райкома, а с завода никто не пришел. Тогда он, как сообщается в его заявлении, «попросил дать трубку телефона т. Зальцман, которого я пригласил принять участие в работе бюро Райкома или отпустить на бюро главного инженера. В ответ на это я услышал следующее заявление т. Зальцман: „Я на заседание не пойду и никого не отпущу, в делах МХ-2 я разберусь и без бюро Райкома“. При всем разговоре по телефону находились члены бюро РК и секретарь Горкома по Машиностроению т. Середкин. Обменявшись мнением с членами бюро, вопрос с повестки дня был снят, так как решать его без представителей дирекции, по нашему мнению, нельзя». Конфликт углубился после того, как Савин отправился решать этот вопрос на завод и сказал Зальцману, что доложит о происшествии в обком, здесь уже дело дошло до прямых оскорблений.

Действительно, районный партийный начальник до появления ленинградцев считался очень важной персоной среди местного населения и, видимо, в октябре 1941 года еще не понимал всей серьезности военного положения. А И.М. Зальцман к этому времени эвакуировал самый большой в стране завод, устанавливал станки на новом месте и менее чем через два месяца выпустил – очень дорогой ценой! – танки. А Ф.И. Савин через некоторое время предпочел уйти на передовую, на фронт и там геройски погиб в 1943 году. Его имя носит одна из улиц района.

Иного рода конфликты происходили в цехах завода. На одном из партийных собраний в декабре 1942 года на повестку дня был поставлен вопрос «О факторах проявления бандитизма в цехах литейного корпуса», на котором выступающий Алексеенко сообщил: «У нас на Кировском заводе начинается настоящий бандитизм. Этого не было за все 150-летнее существование завода… Какможно допустить, чтобы рабочих раздевали среди белого дня и оставляли голодными». Правда, следует заметить, что в документе четко указываются «авторы» подобных бесчинств – заключенные ИТК № 3, которых в большом количестве направили в литейный цех. Конечно, это был особый контингент – уголовники, которых использовали для выпуска военной продукции. В том же протоколе говорится о трех убийствах в цехе и 48 кражах и прочем, что приводило к тому, что «рабочие боялись ходить по цеху».

Была создана широкая сеть информаторов, которые регулярно сообщали обо всех проявлениях недовольства. Так, в ноябре 1941 года «среди рабочих и проживающих в поселках ЧТЗ за последнее время распространяется слух провокационного значения о том, что якобы рабочих Тракторного завода переселят в город Новосибирск. Враждебные элементы этим самым пытаются сеять панику». Слухи о переброске в другой город могли взорвать ленинградцев, ведь только худо-бедно обустроились! В ответ на это было принято решение «повести с рабочими разъяснительную работу о вредности всевозможных слухов, о повышении бдительности в период войны»8. В информации от 30 декабря 1941 года, «как сообщает секретарь парткома тов. Сафьянц, среди некоторых эвакуированных ленинградцев появляются мысли, в связи с победами на фронте, немедленно уехать обратно в Ленинград. Все это создает временные настроения и не мобилизует на самоотверженную работу в выполнении задания для фронта. Партком при помощи индивидуальных бесед, показом самоотверженной работы эвакуированных устраняет временные настроения».

Но многие местные жители понимали и признавали, что благодаря эвакуированным Челябинск за эти годы поднялся и достиг уровня самых развитых промышленных городов. Ведь впоследствии многие предприятия полностью или частично остались и продолжали функционировать и развиваться на челябинской земле.

Авторы подавляющего большинства приводимых в работе воспоминаний в военные годы были детьми. «Ко второму году войны в нашем классе было до 30 % эвакуированных. Многое в них поначалу раздражало. Все-таки условия жизни в Москве и других крупных городах и тогда были лучше, чем в Челябинске. Это уже через пару лет они пообносились и уравнялись с нами. Их манеры, лексикон отличались от местных. Они были более коммуникабельны и эрудированны. Помню, в пионерлагере наши дико хохотали над девчонкой из эвакуированных, которую известную всем „картовную“ кашу назвала диковинным словом „пюре“. А меня чуть не избили за то, что я это подтвердил. Ежедневное общение в конце концов повлияло на многих из нас положительно», – рассказывает Константин Петрович Беляевский.

Приезжие, впрочем, также как и местное население, сталкивались с огромными проблемами. В ходе эвакуации население Челябинска резко увеличилось, практически вдвое, городские учреждения не справлялись. В магазинах выстраивались длинные очереди. Граждане, особенно пережившие блокаду, запасались хлебом – сушили сухари, скупали крупы, муку. «Ленинградцы по привычке из магазинов хлеб и продукты несут под одеждой» – все же блокада оставила на них суровый отпечаток. Население скупало товары первой необходимости.

Больницы также находились в трудном положении: санитарные условия не соблюдались, не хватало медперсонала, больные вовремя не могли получить медицинскую помощь, и это в период роста эпидемий.

В столовых завода творилась полная неразбериха – рабочие торговали карточками и талонами на продукты, процветало воровство, имелись случаи недовеса. Отметим, что эвакуированным в бытовом отношении приходилось гораздо труднее, чем местному населению, имевшему какое-то подсобное хозяйство или родственников в деревне.

«Запретить возвращение без разрешения…»

Уже после разгрома немцев под Москвой среди эвакуированных началось радостное оживление – скоро домой! Однако за подписью наркома И. Тевосяна на все заводы черной металлургии 10 мая 1942 года был послан приказ:

«В последнее время имеют место случаи возвращения работников на заводы, с которых они ранее были эвакуированы, по распоряжению отдельных работников наркомата, а также по инициативе директоров эвакуированных предприятий. В связи с тем, что многие из этих переводов являются необоснованными, а в отдельных случаях приносят прямой ущерб делу, ослабляя важные участки работы, приказываю: запретить возвращение эвакуированных работников без моего личного разрешения или разрешения заместителя наркома тов. Бычкова».

Правительство было заинтересовано в том, чтобы часть эвакуированных навсегда осталась на Урале, в Сибири, Казахстане, Средней Азии. Ранее в эти края хороших специалистов из западных районов, тем более из столиц, направить можно было только принудительно, а тут сразу масса квалифицированных рабочих, инженеров, руководителей силой военных обстоятельств оказалась в местах, где, по понятиям центра, могут жить лишь судьбой обиженные или властью наказанные. Не случайно наркомат и в 1942 году настойчиво возвращается к идее индивидуального жилищного строительства.

И не случайно появляется постановление Совнаркома СССР «Об освобождении жилой площади местных советов и предприятий, занимавшейся ранее рабочими и служащими, эвакуированными на Восток». У людей возникают вопросы: «Как будет доставляться имущество? Кировский завод считается ли эвакуированным? Каким порядком можно будет выехать в Ленинград, если разрешен выезд из Челябинска?»

Настроение эвакуированных резко ухудшилось: «Нас обманули», «Постановление об имуществе – это грабеж», «Теперь имущество отобрали, жилплощадь отняли. Что же мне защищать?», «Создали условия хуже крепостного права» – такие выражения мы прочитали в документах.

В мае заводам выделяются средства для кредитования желающих обустраиваться в восточных районах. Директорам поручено широко оповестить рабочих и служащих эвакуированных предприятий о льготах, предоставляемых правительством. Вновь предлагается организовать выделение участков, оказать помощь в строительстве домов транспортом, местными материалами.

Многие работники Кировского завода после прорыва блокады захотели вернуться в Ленинград, но им отвечали отказом, так как «могут пойти слухи и паника». «Несмотря на внимательное отношение, мы не хотели оставаться в Челябинске. Просили, требовали, умоляли администрацию завода отправить нас в Ленинград, все бесполезно», – вспоминала М.С. Семик.

После войны тоже не всем удалось вернуться в родные города, многим пришлось остаться, так как этого требовало производство. К тому же, чтобы вернуться домой, зачастую требовался вызов. А куда было возвращаться, если дома у многих были разрушены, близкие родственники погибли? А.И. Патова делится своей историей: «В Ленинград вернуться не смогли, никто нас не вызвал, дом наш в Пушкине сгорел, и мы остались в Челябинске».

В ходе своего исследования я выяснила, что самое большое количество эвакуированного в Челябинск населения составляли ленинградцы, по приблизительной оценке – более 20 тысяч человек.

Постоянно размышляя над вопросом о том, как взаимодействовали и как воспринимали друг друга эвакуированные ленинградцы и местное население, я пришла к выводу, что это зависело от ряда обстоятельств: от приказов государственной власти, от организации и организаторов эвакуации на местах, от конкретного человека, даже от стечения обстоятельств или случайностей.

Я понимаю, что тогда все было подчинено интересам военной целесообразности. Страдания населения в расчет не принимались. О людях никто не думал. «Все для фронта, все для победы», но не меньшей ли ценой досталась бы победа, если бы руководители страны больше заботились о людях?

Примечания

1 Самсонов В.Ф. Память о подвиге и славе (По мемориальным местам Челябинска). Челябинск, 2005. С. 143.

2 Урал в 1941–1945 годах: экономика и культура военного времени: (К 60-летию Победы СССР в Великой Отечественной войне): Материалы регионального научного семинара. Челябинск, 10 апреля 2005 года. Челябинск, 2005. С. 169–177.

3 Хрестоматия по истории СССР, 1917–1945: Учебное пособие для педагогических институтов. М., 1991. С. 491.

4 Объединенный государственный архив Челябинской области [далее: ОГАЧО]. Ф. 124. On. 1. Д. 220. Л. 293.

5 Там же. Д. 225. Л. 35.

6 ЕгоровА. Сталь Победы // Ватандаш (Уфа). 2008. № 5.

7 ОГАЧО. Ф. 124. On. 1. Д. 224. Л. 7.

8 Там же. Д. 76. Л. 141 об.

Ленинградский блокнот моей прабабушки Надежды Михайловны Шустовой

Юлия Герасимова

Школа № 1, г. Тетюши, Татарстан,

научный руководитель Ю.В. Мышев

Эта работа посвящена фронтовой судьбе моей прабабушки Надежды Михайловны Шустовой. Мои основные источники – дневник, который она начала вести в блокадном Ленинграде в 1941 году; два сохранившихся фронтовых письма прабабушки 1944 года; открытка, посланная в 1943 году прабабушкой своей матери; заметка из фронтовой газеты «На страже Родины» за 1944 год; заметка из стенгазеты 1945 года. В них я нашла важные подробности из военной жизни прабабушки.

Моя прабабушка, Надежда Михайловна Шустова, родилась в 1921 году. Выросла в Ярославской области, в небольшой деревне Лучкино. В 1939 году, когда ей исполнилось 18 лет, уехала в Ленинград к родственникам, чтобы устроиться на работу и получить какую-нибудь специальность. Началась война. Как многие, она была призвана в народное ополчение. В 1941 году началась блокада Ленинграда. Это были ужасные дни, недели, месяцы. Умерли и погибли почти все ее близкие и родные. А прабабушка чудом осталась жива в этом кромешном аду. Исхудавшая до предела, кожа да кости, с парализованными ногами и руками, одним словом, живой труп – в таком состоянии ее вывезли из блокадного Ленинграда по Ладожскому пути. А ведь еще предстояло добраться до родной деревни.

40 километров пришлось ехать по зимней дороге на лошади, затем добираться поездом, а поезда ходили нерегулярно. Когда она уже не могла идти, опухшая и отекшая, упала на снег, ей помог проходящий мимо мужчина. Он сопровождал ее в дороге, был внимателен и заботлив к ней. Несмотря на огромные трудности, не бросил на произвол судьбы, довез ее до места.

Сидя на диване рядом с бабушкой, дочерью Надежды Михайловны, я слушала ее рассказ. И, как из осколков, складывалась картина прабабушкиной юности. Ведь я запомнила только, как, когда я была маленькой, она нянчилась со мной, мы ходили в лес, собирали грибы, ходили на кладбище навещать родственников и убирали их могилы. Я даже и подумать не могла, что эта маленькая старушка столько пережила в своей жизни. Я очень ее любила, но вскоре прабабушки не стало…

Первые страницы

В моих руках старый, пожелтевший блокнот. На задней стороне обложки напечатано: «Изготовлено из отходов бумаги в типографии „Новая жизнь“ в 1941 году». Сверху надпись простым карандашом: «Иные нынче времена…» Прабабушки уже несколько лет нет снами. Как жаль, что я мало расспрашивала ее о прошлом, которое было для нее настоящим…

Мне кажется, что записи помогли выжить прабабушке в страшных условиях, она передавала в блокноте тяжелые мысли, переживания, и от этого ей становилось немного легче. Не все записи мне понятны. И теперь никто уже не объяснит их… На первой странице блокнота запись:

«Коменданту т. Шустовой.

Пропишите и предоставьте место в общежитии по Фонтанке д. № 20… Полихиеву».

Неразборчивая подпись. Дата: 22.8.41.

22 августа 41-го года. Ровно два месяца уже шла война. Шустова Надежда Михайловна – это моя прабабушка, из рассказов я знаю, что она тогда работала комендантом общежития.

А дальше любопытные записи. Излагаются законы Ньютона: «Всякому действию есть обратное противодействие. Например, при выстреле из винтовки она отдает назад…» Можно догадаться, что прабабушка училась в вечерней школе, ей было тогда двадцать лет.

И снова непонятные записи:

«Наряды за август 1941.

Театральная, 2… Лонское шоссе… Набережная р. Пряжки… Фонтанка… Ушаковская…»

Наверное, прабабушка давала наряды жильцам общежития на разные работы. Ушаковская набережная – это улица, на которой она жила.

Немцы сбрасывали на город зажигательные бомбы, «зажигалки», как их называли ленинградцы. Для борьбы с пожарами предназначалось и следующее распоряжение:

«Председателю артели стройпром от коменданта Шустовой. Ввиду необходимости охраны чердачных перекрытий прошу вашего распоряжения отделу снабжения о доставке суперфосфата для общежитий Ушаковская 7а и Лонское шоссе дом 5 бар № 8-№ 16.

30/VIII – 41. Ком-нт: Шустова».

Это распоряжение, видимо, было уже трудно выполнить, потому что на следующей странице сделана запись о том, что суперфосфат доставлен не был. Дата внизу—5 сентября 1941 года…

Трудные дни

Именно в эти дни, в конце августа – начале сентября, фашистская армия возобновила наступление на Ленинград и прорвала оборону советских войск. 8 сентября, захватив Шлиссельбург и прорвавшись к Ладожскому озеру, враг окружил Ленинград с суши. Началась 900-дневная блокада города. 611 дней город подвергался интенсивному артиллерийскому обстрелу и бомбардировкам.

Блокада поставила город в чрезвычайно тяжелое положение. Самым страшным испытанием был голод. В сентябре-ноябре нормы выдачи хлеба населению снижались пять раз. Суточная норма хлеба в ноябре-декабре 1941 года составляла рабочим 250 г, служащим и иждивенцам—125 г. А хлеб, который выпекался к тому же с большой долей примесей, был практически единственным продуктом питания, остальное выдавалось в мизерном количестве, с задержками и перебоями.

И все-таки я не до конца представляла трагедию ленинградцев, оказавшихся в блокадном городе, пока не прочитала записи своей прабабушки.

«10–11.09.41 г.

В ночь 10 на 11-ое сентября 1941 г. пострадали наши дома на Ушаковской 7а. Все, что осталось, собрала, перевезла к дяде Ване на Правду 12. Успокоения нет, приходится переживать такой ужас, что надо хуже, да нельзя. Собираемся в нашу комнату для разрешения тяжелых вопросов. Т. Аня, Груша, Зоя, Лена, Леля, Вера, иногда заходит Анастасия Дмитриевна. Бывает каждый день, пьем чай за одним столом. 19.09.41 я уезжаю с т. Марусей к ней в Автово за вещами. Она ночевала у нас. Был такой страшный день, так бомбили! Невозможно было находиться на втором этаже. Как кончилась тревога, мы пошли к Нарвским. Пришлось идти пешком, трамваев не было, так устали и ночевали у Нарвских, у ее свекрови. Ночь была ужасная. У Нарвских сброшено четыре бомбы, у нас заколыхался весь дом, и вылетели все стекла, но все было пережито, с большим страхом и волнением».

Так выглядели обстрелы Ленинграда глазами моей прабабушки. На плане современного Санкт-Петербурга я отыскала это место – Ушаковская набережная. Напротив острова Каменный – набережная Невы. Не так далеко от Пискаревского кладбища. В блокадном Ленинграде за первый год умерло от голода около миллиона человек. Страшная цифра…

«20.09.41 г.

Суббота, едем с вещами на Правду. Приезжаем и застаем: увы, половина дома разбита, вещи на улице, крики, стоны. Оказалось, Зоя убита, Анастасия Дмитриевна тоже, Груша контужена, Васютка Дунина тоже. Вещей, конечно, не жаль, жаль людей. Многие сидели под засыпкой. Грушина и Ульянина комнаты разлетелись, что ничего не собрать. Вообще переживать приходится порядочно, все так отражается на нервах. Неизвестно, переживем или нет».

Следующая запись датирована уже началом декабря. Что пришлось прабабушке пережить за это время? Из воспоминаний переживших блокаду можно узнать страшную правду о зиме 41-го.

У сгоревших Бадаевских складов, где хранились запасы продуктов, люди набирали в пакеты земли, потом ее мочили в воде, цедили, потом кипятили и пили сладкую от расплавленного сахара воду… Очереди за хлебом. Страшно было потерять карточку – тогда наступало ужасное время. Бывало, карточки воровали… В пищу шло все, что содержало в себе хоть немного съедобное. Столярный костяной клей, из которого варили «кисель», кожаный ремень, который прокручивали через мясорубку… Страх перед крысами, они хозяйничали по подвалам – собак и кошек блокадники вынуждены были съесть… Девушки тушили на крышах в песке «зажигалки» – брали аккуратно за «хвост», чтобы не покалечить друг друга, и засовывали их глубоко в бачки с песком, стоявшие на крышах. В случае бомбежки люди, не успевшие укрыться в бомбоубежище, вставали у несущей стены в комнате…

Черная тарелка на стене, из которой доносился звук метронома. Тарелки не выключали, ждали объявления о воздушной тревоге. Немецкие самолеты летали низко над Невой, даже летчиков можно было разглядеть: в больших летных очках и черных шлемах.

Вот запись в прабабушкином дневнике, сделанная уже в декабре:

«01.12.41 г.

Заболела. Ходила к врачу, дали бюллетень. Весь день хожу, плачу. Съела утром хлеб, весь день голодная. Мамочка, милая моя, не сходит с ума, я уже реку слез пролила, вспоминая все, ее слова. Дорогая моя, милая, неужели мне с тобой больше не свидимся, хотя бы на час, хотя бы обмолвиться одним словом. Были четыре тревоги, бомбы кругом, дальнобойные садят. Нисколько не пахнет жизнью. Каждая минута ожидается со смертью <…> Господи, приведи побывать в Лучкине, Господь Батюшка, Спаситель, не отступись, не дай умереть с голоду или под бомбежкой, дай увидеть родную мамочку».

«02.12.41 г.

Сегодня сутра в 6.30 сбегала в булочную, хлеб съела. Пошли в Райсовет с Наткой. Принесли радостную весть по эвакуации, но только это не успокаивает. Все тянут, через 3–4 дня <…> Силы уходят. Спать ложусь совсем голодная, опять ревела целый день, милая мамочка, ты не выходишь у меня из головы. Ты не знаешь о том, что твоя дочка, убитая горем, совсем голодная с больной головой ложится спать. Только бы забыться от голода и сильного истощения.

Господи, не дождаться, когда муки кончатся».

«03.12.41 г.

Сегодня получила превеликую радость, хотя осуществление ее далеко не скоро, записалась на эвакуацию. Боже мой, как была бы я рада, если бы это совершилось в самом деле <…> Господь, Спаситель Батюшка, не отступись, дай встретиться с милой мамочкой».

«06.12.41 г.

Настроение плохое. Насчет эвакуации ничего не известно. Все бегаю, хлопочу, но <…> конкретного ничего нет. Один скажет одно, другой другое, кто хорошим обрадует, а то только расстраиваешься, так что результатов никаких».

Н.М. Шустова. 1940

Открытка. 1943

Страницы блокнота. 1941

«07.12.41 г.

Сегодня воскресенье, каждое утро просыпаюсь от бессонницы. Время еще пяти нет, а я уже наплакалась. Видела во сне маму и вот деревня не выходят с ума. Милый родной дом, дорогие родные уголки, моя родная мамочка всегда у меня перед глазами. Неужели мне этого ничего не видать? Я болею вот уже седьмой день, иду к врачу, не выписали, бюллетень продлили до 10.12.41. Съездила я к тете, поговорили, побеседовали, угостила она меня чаем с конфетами. Я с 01.12.41 не могу получить конфеты. Накормила обедом – горохом густым без хлеба, и то хорошо».

«08.12.41 г.

Сегодня встала рано. Заняла очередь за конфетами, не знаю, будут или нет. Должна поехать в контору насчет дров для тети Мани и узнать насчет эвакуации. Сегодня опять во сне видела маму, пришли мы на гнезда обирать яйца.

И сена не видать, все яйца лежат…

Я уже поплакала, вот сижу пишу, а мама у меня в глазах то в летней одежде, то в зимней. Такая тоска, даже сама не представляю, что такое <…>».

«16.12.41 г.

Сегодня я чувствую себя очень плохо, очень болит спина, ноги и голова. Ходила в больницу, толку не добилась. Вызывали на дом врача. Сегодня я видела милую мамочку, она несла много яиц, потом несла много колбасы и большущий пирог с творогом. Видела свой огородец, гумно, маленьких ребят. Опять расстроилась, как увижу во сне маму, так тоска невыносимая. Дом не идет с ума. Про эвакуацию пока что ничего не известно, говорят – не скоро. Господи, Боже мой, не дождаться того времени, когда придется скрыть глаза от проклятого Ленинграда. Я не хочу на него смотреть! Мне надоел голод, холод, покойники на каждом шагу, все это так омерзело и опротивело. Боже мой, не отступись, помоги выбраться из этой каши. Милая мамочка, хочу только встречи с тобой. День, 12 ч. 20 мин.».

Горькие слова о любимом Ленинграде. Можно понять прабабушку – его вид был связан с голодом, лишениями. Но потом, преодолев все военные трудности, прабабушка снова захочет увидеть город на Неве. Он будет ей сниться, но только мирный, довоенный город… Она даже напишет стихи о Ленинграде.

«17.12.41 г.

Проснулась рано, не спится, расстроена, видела во сне маму, Лучкино. Сон на среду, что-то предвещает. Над Лучкином целая стая самолетов. Я, мама, бабушка, Анна Маслова и Нюрка. Зашли бы в подвал, опасаясь бомбежек. В подвале хорошо, чисто и уютно, пол крашеный, шкафы стоят <…> Как будто и свой дом видела, в нем была, потом проснулась, поплакала.

Как всегда, отправляют на лесозаготовки. Я вчера получила бюллетень, но, а Надя собирается одна, мне так ее жаль до крайности. И она поплакала, простились, велела писать ей письма. Клава ушла на работу. Мне так обидно на свою жизнь. Встала, стала собираться на рынок. Надо сходить, может, что продам или выменяю <…> Дома мне не бывать, эвакуировать не собираются, силы истощаются с каждым днем. Так, наверно, и придется умирать в проклятых стенах Ленинграда, противного, вонючего города.

Милая мама, ты ничего не знаешь и не чувствуешь моих переживаний, как мне тяжело в настоящий момент. Милая ты моя, дорогая, умирала бы вместе с тобой. Вся отрада – увижу тебя во сне да запишу в эту книжку. Письмо написать и то бесполезно, не иду».

Сны и записи в блокнот были спасением для прабабушки. Они были для нее опорой, без которой трудно было выжить в тех страшных условиях.

«31.12.41 г.

Уже легла спать, но не спится, радио действует на нервы, передают концерт. Вспоминается ночь 31.12.39 г., в каком бурном веселье она проходила, и что нынче, ведь сегодня доживаем 1941 год. Какой он был тяжелый, но все-таки, несмотря на всякие трудности, домаяли. Я вспомнила своего дядю, который живет в Москве. Родной мой дядя Митя, в каком чувстве у вас проходит сегодняшняя ночь? Милая мама, как там готовится к встрече Нового года, ну а я, наверно, всех лучше: вечером арт. обстрел, ругань, скандал, так все не мило и противно. Вместо того чтобы быть где-то на карнавале или на вечере. Лежишь в холоде и голоде под страхом, в ожидании чего-то. Одно радио предает немного бодрости. Ложусь спать и загадываю, если приснится хороший сон, то встречусь, несмотря ни на что, ни на какие трудности, с милой мамочкой. Господь, Спаситель, не отступись, помоги пережить все, ожидающее меня впереди. Итак, до свидания, старый 1941 год. А завтра встретим новый 1942 год, не знаю, радостно или нет. Радость, если только прибавят хлеба да разобьют врага, освободят дорогу да Господь приведет встретиться с милой мамочкой. Время 23 часа 20 мин., ложусь спать».

«06.02.42.

Да! Вспомнила, что надо кое-что записать из своей жизни. Обещали много, но на факте – нет. Хотели эвакуировать, только пообещали, на этом все и кончилось. Напрасно я радовалась и ожидала встречи с мамой. Прожила я месяц 1942 года. Вчера я услышала неприятную новость, подруга всего моего детства, с родины, Надя Крылова сошла с ума. С ней мы недавно встречались, ночевала она у меня на новой квартире, на Правде д. 4 кв. 23, разговаривала, правда, за ней уже было немного заметно. Я ее проводила до Загородного, распрощались. Мы с ней поплакали, и так она ушла. И вот результат всего голода довел мою подругу до сумасшествия. И так я осталась одна на произвол судьбы. Не с кем поговорить и посоветоваться. Теперь я решала другое: от нашей организации направляют на лесозаготовки 10 человек. Я решила ехать во что бы то ни стало. Только бы удалось уехать, боюсь за себя. Тоже бы не стать как Надежда.

Писать домой я не решаюсь, не стоит расстраивать родных ее. И так сижу и думаю, оправится она или нет. Сегодня мы должны были уехать в 5 часов, но эшелон не подошел, мы остались до 08.02.42. Не знаю, как там будет, уедем или нет.

Сегодня взяла хлеб за 9-ое число, а говорят, завтра прибавят жиров 300 гр., но ничего не сделать. Устроюсь на новом месте, как обстановка будет и питание. Вот за этот период что мне пришлось пережить. Переживаю за Натку и ее мать, не знаю, как и сообщать буду, ну хороших буду ожидать перемен в своей жизни. Запишу еще, что повстречаю на пути».

Страшные строки о подруге Наде Крыловой. И все мысли о еде. Моя бабушка рассказывала о страшных случаях в блокадном Ленинграде, о которых она слышала от моей прабабушки. Так, прабабушкин родственник дядя Ваня, когда она пришла к нему, варил человеческие кости, предлагал прабабушке поесть человеческое мясо, но она отказалась, не смогла это сделать. А другой знакомый, Ефим Ипполитович, снимал с трупов, которых в блокадном Ленинграде на улицах было много, украшения, даже золотые зубы, складывал их в чемоданчик и потом обменивал ценности на продукты. Голод толкал обессилевших людей на такие ужасные поступки.

Во всех строчках дневника моей прабабушки того тяжелого периода читается одна-единственная мечта – вырваться поскорее из блокадного Ленинграда…

Эвакуация

«08.02.42 г.

Утром встала в 6 часов, не спится, начала собираться, к 9 часам поехали в райком, а оттуда отправились пешком к Бадаевским складам. Шли километров 7, у меня отнялись ноги и руки, дорога плохая, сил нет. Ждали состава до 5-ти вечера. Сели в телячьи вагоны, так холодно было, всю ночь дрожали. Приехали к Ладожскому озеру, все перемерзли, наняли машину через Ладожское озеро по 50 рублей с человека <…> Озеро переехали быстро, доехали до Войбисково. Здесь нас покормили обедом: суп хороший, на второе колбасы 200 гр.

И сухарей 5 75 гр. Пообедали хорошо, и вечером мы сели на поезд и поехали до станции Жихорево. Приехали ночью и простояли там день. Вечером поехали в наш край. Опять приехали в Войбисково, все без обеда, почти голодная. Потом доехали до станции Бабаево, здесь хорошо пообедали: суп – лапша, густой и гречневая каша, 200 гр. хлеба к обеду и еще 200 гр. дали к вечеру. Тут устроил наш спутник, вписал нас в эвакуационное удостоверение. И благодаря ему мы едем и питаемся. В Бабаево нам удалось два раза пообедать, и кушала суп пшенный, густой и гречневая каша, 200 гр. хлеба. Так пока все идет благополучно. День простояли, и в 2 часа 20 мин. мы тронулись из Бабаева в Череповец. Я так рада, пусть я еду, половина голодная, но зато я знаю, что я еду домой к своей милой мамочке. Так проходят 5-ые сутки в дороге, не знаю, сколько пройдет еще. В вагоне такое мучение: жарко, душно, с детьми, много народу, переполнено. Но все равно я ни на что не обращаю внимания. Прибыли в Череповец, пообедали. Простояли до ночи, почти сутки и тронулись в Вологду».

«14.02.42 г.

Тут меня настигло несчастье, по прибытии в Вологду, т. е. сегодня сошла с эшелона, с трудом дошла до столовой, на пути встретили женщину, сняли квартиру за 1 кг хлеба на ночь.

Повезли вещи, Настя везла, а я пустая шла, три раза упала и плакала, но помощи просить не у кого. Родных нет, на улице оставаться невозможно. С трудом дошла до дома, как села, так не встать. Ночью не спится, повернуться не могу и поплачу, но расстраивать себя боюсь, как бы не отразилось на нервной почве».

«15.02.42.

Сегодня Ефим Ипполитович спрашивает про здоровье и посылает меня на вокзал Вологда 1-ую. Отказаться я не посмела, так как знаю, под лежачий камень вода не течет. Ходила целый день, измучилась, обратно шла с помощью людей, наплакалась, и пришлось ночевать еще ночь».

«16.02.42 г.

Сегодня я отдыхаю, хожу только по стенке. Руки и ноги сводит судорога. Ложусь спать со слезами, предложили лечь в больницу».

«17.02.42 г.

Сегодня Ефим Ипполитович идет узнавать насчет поезда. Пришел с результатом в мою пользу, что вечером мы можем отъехать. Мне стало повеселее <…> И в 6 часов мы выехали в Вологду 2ую. Меня посадили на санки, повезли. Сели мы в товарные вагоны. Зараза кругом: лежат дети больные с поносом, и у меня положение скверное, с трудом дохожу до ведра. Поезд тронулся. В часов 11 днем приехали в Буй. Ефим Ипполитович ушел за обедом, я лежу. С обеда все пришли, его нет. Говорят, скоро поезд отходит, но вот он успел сесть, и мы поехали. Проезжаем Галич, и опять на мою голову несчастье: поезд в Антропове не остановили. Ефим Ипполитович встал, меня ругает, как раз разъезд. Мы сходим с поезда, хорошо, что недалеко стоит товарный, он договорился, и мы на тормозе доехали до Антропова в 5 часов утра».

«18.02.42 г.

У меня ноги стали понемногу идти, дошли до вокзала. С утра соснули, купили молока, сходили в буфет, поели ухи <…> Я душеньку отвела, купили масло, яиц, свинины. Хорошо поели и поехали домой. Мне не верится!

Доехали до Скирдово, покушали, отдохнули и двинулись в Лучкино. 18.02.42 г. вечером в 10 часов приехала в родной дом. Встретили очень хорошо, много было слез, и я целовала свою милую мамочку, бабушку и не верю своим глазам».

Долгожданная встреча с мамой, с родным домом. Трудно представить, какую радость пережила прабабушка от встречи с родными людьми.

«19–24.02.42 г.

И так проходят дни за днями в родном доме. Время проходит совершенно незаметно. Мне так не верится, что я дома. Хотя лежу больная, но все-таки мне приятно дома лежать. Ничего еще не могу делать, ноги не ходят и сильная ломота в костях, собираюсь в больницу, не знаю, как мой результат».

Но вот прошел месяц, и прабабушка стала тосковать:

«22.03.42 г.

Пребывание в Лучкине меня совершенно не устраивает. Все надоело, ни на что смотреть не хочется. Хочется чего-то нового, наиболее интересного, но ничего не предвидится. Погода стоит не совсем благоприятная, с очень тупым потеплением, весна не привлекательная, хочется в Ленинград, но условия не предоставляют возможности».

Снова на фронте

Как сложилась судьба прабабушки после тяжелых дней в блокадном Ленинграде?

От своей бабушки я слышала, что Ефим Ипполитович предлагал прабабушке заключить фиктивный брак и тогда ее бы не призвали в армию. Но она была комсомолкой и не могла принять его предложения.

Она поступила в ветеринарный техникум, и ее сразу мобилизовали на фронт.

У меня в руках красноармейская книжка. В начале первой страницы строгая надпись: «Красноармейскую книжку иметь всегда при себе. Не имеющих книжек – задерживать». Далее данные о моей бабушке: «Шустова Надежда Михайловна. Звание и должность – ефрейтор, радист. Наименование части—861 Зенитный Арт. полк ПВО. 5 дивизион. Образование 8 классов. Год рождения – 1921». В книжке можно найти ответ на вопрос, когда бабушка была призвана в армию: «ноябрь 281942—по мобилизации, Чухломским РВК Ярославской области. Специальность до призыва – учащаяся. Домашний адрес – д. Лучкино Ярославской области».

Судя по записям в книжке, прабабушка прослужила в дивизионе до мая 1945 года. Демобилизована на основании закона Верховного Совета СССР от 23 мая 1945 года. А в разделе «Участие в походах» сделана важная запись: «Участвовала в боях за освобождение Минска».

Сухие строчки в разделе «Вещевое имущество» дает небольшое представление о фронтовом быте прабабушки. Выданы следующие вещи:

«Шапка (шлем) зимняя, берет, шинель, гимнастерка, шаровары ватные, полотенце, портянки зимние, перчатки теплые, трико, чулки, сапоги, ботинки, фуфайка, одеяло, ремень поясной, ранец (вещмешок).

Вооружение – винтовка № 1013, противогаз № 0094».

Запись в конце книжки: «73 отдельная зенитная артиллерийская бригада с 26.6.44 по 31.12.44».

Мало что известно мне о службе прабабушки в 1943 году. Сохранилась одна открытка. На ее лицевой стороне плакат времен Великой Отечественной войны: вражеский штык направлен против матери с ребенком. Под рисунком надпись: «Воин Красной армии, спаси!» Открытка датирована 20 марта 1943 года. Короткая весточка маме в деревню Лучкино из города Куйбышева, где располагалась учебная часть 313, в которой прабабушка служила, готовясь в радистки.

Среди наших семейных реликвий – два письма с фронта прабабушки своей маме. 1944 год. Прабабушка сетует, что редко получает письма из дома, переживает по поводу нелегкой жизни матери.

«… С питанием у нас во много раз улучшилось, а поэтому будем поправляться. Обо мне я прошу убедительно, не расстраивайся, береги себя и свое здоровье, не перегружай себя работой. Не жалей ничего для себя, готовь как можно лучше. Мамочка! Родная моя, скоро ли я дождусь твоего письма, хотя бы совсем маленькой записочки. Передавай привет всем нашим девочкам и соседям, моей крестнице, вернее, обеим крестницам. А пока, моя милая, крепко, крепко тебя целую. Остаюсь любящая тебя дочь Надя. 7 августа 1944 г.».

И во втором письме много строк посвящено заботе о матери. Прабабушка переживает, что ее мама собралась продавать корову, что жалуется на трудности. Прабабушка убеждает маму не торопиться продавать корову, не распродавать вещи – ведь предстоят еще трудные времена. Как в деревне жить без коровы?

Я искала в письмах хоть какие-то сведения о службе прабабушки, но об этом она писала скупо. Только во втором письме есть важные строки:

«Мамочка, ну, теперь как я провела праздники. Провела неплохо. Наше командование разрешило нам отпраздновать как следует, немного выпили, был черный баян, танцы, вспомнила дом, конечно, неплохо было бы в родной семье… Мамочка, за себя я пока не волнуюсь, сапоги новые, шинель… сменила на новую. И по службе дела хорошо пока что. Вот на 1 Мая „ефрейтор“ присвоили, и командование неплохо отзывается, вот посылаю заметку из газеты, почитай сама.

Мамочка, не расстраивайся, береги себя, береги здоровье, о встрече еще не теряю надежды, еще поживем, может быть, и мы счастливой своей родной семьей…»

Та небольшая заметка из фронтовой газеты, вложенная в письмо, сохранилась. Можно догадаться по отдельным буквам, как называлась газета: «На страже Родины». № 52. На первой странице напечатан приказ Верховного главнокомандующего об освобождении города-крепости Севастополя.

Но главное – заметка под рубрикой: «Делайте так, как они»:

«Пример для многих

Кто не знает в нашем подразделении радистку Шустову. Она отличается среди других своей опрятностью, чистотой, подтянутостью солдата. На ней всегда хорошо выглаженная гимнастерка с неизменным белоснежным воротничком, начищенные до блеска сапоги.

Внешний вид – показатель культуры, дисциплины. Это хорошо понимает тов. Шустова. Она не только показывает пример своим внешним видом, но и отличным поведением. Она дисциплинированна, точна и исполнительна.

– Где Шустова – там чистота и порядок, – говорят о ней бойцы и командиры подразделения.

Старшина А. Лазарева».

О службе прабабушки говорит и грамота, врученная ей в 1945 году «за отличную боевую подготовку и дисциплину». Подписана грамота командиром бригады полковником Корусовым.

А вот последняя запись в блокноте. Послевоенная.

«27/1-46

Жизнь в Лучкине. Пришла вечером, сильно устала.

28/1-46

Встаю утром, топится печка. Истопила, наносила воды, день прошел быстро…» И в послевоенные годы прабабушке жилось нелегко.

После войны она вышла замуж, но вскоре здоровье мужа пошатнулось, и в 1951 году он ушел из жизни, оставив на руках прабабушки четверых малолетних детей.

Чем только не приходилось ей заниматься: на кирпичном заводе работала по две смены подряд, санитаркой в больнице, в Радиотрансляционной сети—9 лет, уйдя на пенсию, трудилась еще 10 лет. Получила звание ветерана труда. Но она всегда справлялась с трудностями, подняла на ноги детей и вырастила из них достойных людей.

Закрываю Ленинградский блокнот прабабушки. Мне кажется, что я пережила вместе с ней ее трудные фронтовые дни.

Со мной остались ее воспоминания, этот блокнот, письма, написанные ее рукой, фотографии, на которых она молодая, улыбающаяся. Они всегда будут храниться в нашей семье.

Эвакуация: документы рассказывают

Екатерина Васильева

Школа с. Етыш Пермского края,

научный руководитель В.Н. Васильева

Кажется, очевидный факт: чем ближе к нам история, тем она понятнее и тем больше мы о ней знаем. Но в действительности все получается с точностью до наоборот: самый близкий нам век – XX – при ближайшем рассмотрении оказывается самым непонятным и неясным. Вот и я нашла еще одно белое пятно. Казалось бы, все знают, что Великая Отечественная война заставила покинуть свои дома тысячи мирных жителей. Скупые сведения об эвакуации из школьных учебников, «красивые» сценки из советских сериалов «Тени исчезают в полдень» и «Вечный зов» – вот, пожалуй, и все сведения, которыми я располагала.

Так что можно считать чудом, что однажды мне в руки попалась одна интересная статья про эвакуированных. Была она напечатана в журнале «Родина» в № 6 за 2004 год и так и называлась – «Эвакуация, или Диалог поневоле». Автор – кандидат исторических наук Галина Янковская. Статья полностью перевернула мои представления об эвакуации.

И отношения с местными жителями, и обустройство быта, и психологическая обстановка – все в этой статье разнилось с тем, что я думала об эвакуации. Особенно меня поразило то, что автор описывал житье-бытье эвакуированных в Молотовской области – моей родине, причем отнюдь не в радужных красках. А моя бабушка рассказывала совсем другое: в их маленькую деревню приехало немного человек, и все они были приняты хорошо, размещены по домам, накормлены, им дали работу в колхозе, далеко не самую трудную. А в селе, где живу я, старожилы в своих рассказах о военном времени даже и не упоминают об эвакуированных. По данным районного Чернушинского архива, в нашу деревню Етыш в годы войны приехало 169 человек! Так почему же такие резкие расхождения в оценках местных жителей, историков-исследователей и в архивных документах? Я решила проанализировать источники.

Второе Великое переселение народов – так можно назвать эвакуацию. «Всего за годы войны было эвакуировано примерно 17 млн человек —18,6 % от населения СССР. Молотовская область (так Пермский край назывался с 1940 по 1956 гг.) в годы войны приняла 320 тыс. человек и 124 предприятия»1.

Среди эвакуированных были известные люди, писатели, в Пермь была перемещена труппа Театра оперы и балета имени Кирова из Ленинграда. Нельзя сказать, чтобы их принимали с распростертыми объятиями: множество свидетельств говорит против этого факта.

Так, Михаил Герман, известный искусствовед, писал: «Годы войны мы прожили под Пермью (тогда – Молотов), в деревне Черная. Название деревне шло. Глубочайшая грязь весной и осенью. Тьма. Ни электричества, ни радио… Ненависть к эвакуированным, которых без разбора называли „явреи“. Едва ли антисемитизм, скорее биологическая ненависть к людям другого мира».

И Галина Янковская прибавляет к цитате, что массовая эвакуация резко ухудшила условия жизни на местах. Ненависть выплескивалась в неожиданных формах: квартирантов считали обузой, нахлебниками, не пускали в баню, не разрешали готовить, закрывали на ключ колодцы. Что интересно, даже в официальных документах не могли скрыть этого. Автор статьи упоминает письмо Молотовского горисполкома от 14 ноября 1942 года, из скупых канцелярских строчек которого мы узнаем: «Факты грубого, невнимательного отношения к эвакуированным становятся обыденным явлением… В поселке Чермоз домовладелица Ч… выставила зимние рамы во время холода, отняла кровать. Дочь Ч. вынул а из рамы стекло и не давала вставить нового стекла или фанеры… В селе Карагае квартирохозяйка К. издевалась над эвакуированными семьями Каменской и Мышкиной… Не топила печь, выстуживала дом, сына Каменской заставляла ходить босиком в мороз, чтобы не пачкать пол, часто ругала»2.

Судя по этим свидетельствам, ситуация в области была далека от благоприятной. Но это было где-то там, далеко от нас, в Перми и в районах севера области. Мне же захотелось узнать, а как обстояли дела в нашем районе, на моей малой родине. И мы с мамой отправились в Чернушинский районный архив.

Нам крупно повезло: заведующая архивом Елена Анатольевна Морозова показала уйму бесценных документов, недавно отреставрированных, по истории эвакуации. Подавляющее большинство документов датировано 1941–1943 годами – именно на это время легла вся тяжесть работы с переселенцами поневоле. Всего в нашем распоряжении оказалось 20 дел, более половины из них содержат списки эвакуированных, тщательно составленные, с указанием подробных анкетных данных. Вот с этих списков я и начала свою работу.

Наш Чернушинский район находится на самом юге области, поселок Чернушка – крупная станция Горьковской железной дороги, поэтому, несмотря на малые размеры района, слета 1941 года он принял 8 тысяч эвакуированных из самых разных территорий, находившихся под угрозой оккупации или уже занятых врагом: Украины, Белоруссии, Ленинграда, Москвы, Грозного, Польши, Архангельской области, Орла, Карело-Финской ССР и других районов необъятной страны. Вот такая география.

По национальному составу тоже очень большой разброс: кроме русских, были украинцы, белорусы, много евреев, в списках встретился даже один китаец. Спасаясь от врага, к нам ехали целыми семьями, причем семьи чаще всего были многодетными. Приезжих распределяли по домам жителей Чернушки, селам и деревням. Представляю, какого труда это стоило для местной власти: распределить по домам, помочь обустроиться 8 (!) тысячам человек, причем 2 тысячи из них – дети из блокадного Ленинграда и Москвы.

Списки эти неоднократно переписывались, исправлялись, видны частые пометы, зачеркивания. Требовался тщательный учет эвакуированных для начисления пособий; на основании этих списков составлялись другие, для обеспечения самым необходимым: спичками, солью, одеждой, обувью и т. д.

Я думаю, что строгий учет зваконаселения можно объяснить еще и такой причиной. В феврале 1942 года положение Москвы было уже не таким катастрофичным, немцы от столицы отступили, и эвакуированные, хлебнув уральского лиха, решались на возвращение. Кому-то это удалось сделать. Но вот такой документ пресекал подобные попытки:

«Уполномоченному по эвакуации населения по Чернушинскому району.

Совет по эвакуации сообщает, что принято решение ВКП(б) о запрещении въезда в Москву. Обязуем Вас провести разъяснительную работу среди эвакуированного населения. Немедленно прекратите самовольный выезд эвакуированных.

22 февраля 1942 года

Уполномоченный управления по эвакуации населения по Молотовской области».

Я просмотрела множество заявлений, часто безграмотных, написанных на каких-то случайных бумажках, а одно даже на обрывке обоев. Все они пронизаны горем и нуждой, везде просьбы помочь в чем-то… Именно эти заявления открывают перед нами наиболее объективную картину жизни переселенцев. Нельзя сказать, что это был «глас вопиющего в пустыне»: почти на каждой имеется резолюция, написанная наискось на обороте, либо дан официальный ответ.

Я попыталась расположить эти документы по содержанию. Их можно объединить в несколько групп.

Первая, и самая большая, – это просьбы об оказании материальной помощи. Очень красноречива следующая просьба:

«В Чернушинский райсобес от технического работника санатория

Анисимовой Дарьи Степановны

заявление.

Прошу помочь мне в нижеследующем: я, Анисимова Дарья Степановна, эвакуированная из Днепропетровска, имею на своем иждивении 6 человек детей: старшей Зое 11 лет, Рае 8 лет, Боре 5 лет, Людмиле 4 г., Анатолию и Владимиру по 2 месяца (они двойня, родились в феврале 1942 года). Я работаю в санатории няней, получаю 120 рублей, пособие на мужа получаю 150 рублей. Прошу райсобес помочь мне в воспитании моих детей, прошу мне разрешить получать молоко из Рябковского колхоза „Красный партизан“. Покупать по 10 рублей за литр у меня нет средств. Прошу не отказать в моей просьбе.

О результате прошу сообщить по адресу с. Рябки, тубсанаторий, Анисимовой Д.С.

Для ответа прилагаю марку.

17.04.42 г.».

На 270 рублей этой матери приходилось кормить шестерых детей! Из этого документа я узнала, какова цена была деньгам в военное время, если литр молока стоил 10 рублей. Теперь я стала понимать размеры помощи, которую оказывали местные власти нуждающимся. Вот пример:

«Заместителю председателя райисполкома т. Хигер от гр. Сосневской С.П.,

прож. по адресу Чернушка, ул. Тельмана, 22

заявление.

Находясь с двумя малолетними детьми в тяжелом материальном положении, прошу оказать мне единовременную помощь.

3.07.42 г.»

Резолюция: выдать 100 рублей.

И таких просьб об оказании денежной помощи очень много. Вот заявление ленинградки Осоки Веры Дмитриевны. Ей постановили выдать 50 рублей. А по заявлению эвакуированной Нееловой Анны Тимофеевны из села Бедряж, имеющей четырех детей и мужа-инвалида, выдано 200 рублей.

Встречались заявления, в которых сообщается о кражах вещей и документов либо в пути, либо уже по прибытии на место.

«Секретарю ВКП(б) тов. Некрасовой от члена ВКП(б) Фадеевой З.В., село Тауш, Таушинский интернат.

Тов. Некрасова, обращаюсь к вам с большой просьбой. Я из Ленинграда, приехала в феврале 1942 г. Очень была больна, лежала в больнице в с. Рябки 1/2 месяца и только окрепла и ноги стали ходить. В августе жила я в Фомино, где и работала. 5 ноября проводила в колхозе собрание, а в это время меня обворовали, украли все, осталось только то, что было на мне. Я обратилась в комиссию по эвакуации выдать мне что-либо из одежи и белья. Ответа нет, а мне даже на улицу выйти не в чем, а многие уже получили, менее нуждающиеся, а я средств не имею никаких. Муж находится на Ленинградском фронте, второй год нет известий».

Нечистых на руку людей хватало всегда. Но красть во время войны, у людей, столько горя принявших! Этой женщине удалось вырваться из блокадного Ленинграда, а тут… Этот документ потряс меня своей безысходностью, невыносимым горем, которое пришлось испытать простым людям во время войны.

Людям приходилось буквально «выбивать» положенные им льготы, сталкиваясь и с грубостью, и с непониманием властей. В основном пишут такие заявления эвакуированные, проживающие в дальних селах и деревнях. Можно предположить, что жизнь там была еще тяжелее, чем в Чернушке. Любая мелочь, чаще всего предмет первой необходимости, требовала путешествия в районный центр. Вот полное отчаяния письмо, без начала и конца, сохранился лишь кусок послания:

«Тов. Инспектор, я вас очень прошу что я у вас просила и подавала заявление на счет обуви или одежи или мануфактуры так как мы живем в сложном состоянии что уже нижнего белья и то нет смены так что у меня уже не хватает терпенья так что прошу оказать немедленно помощь. У вас только одетый тот кто живет у вас в Чернушке кто у вас каждый день а мы за 30 км не можем ходить по бездорожью, дайте хоть метрочек 5 а то совсем не во что сменить…»

А ведь эта женщина права: я видела списки на получение талонов на товары: платки, детские чулки, дамские носки, одеяла, юбки, кальсоны, фуфайки, куртки, ткани, обувь, мыло, спички, ведра и тазы. В них указывался адрес получивших – так вот, абсолютное большинство «счастливчиков» проживало в Чернушке. А жителям деревень, особенно дальних, как быть? Хотя и помощь-то была очень даже скромная: спички по 1 коробку в руки, мыло – по 1 куску.

Я обратила внимание вот на такое письмо в облисполком т. Белецкому:

«Мы работники Ижорского завода г. Ленинграда, эвакуировались с детьми и сейчас находимся на ст. Чернушка Молот, обл. в деревне Трун. Отовсюду мы от родных и знакомых получаем письма в которых они пишут что муки им дают 9 кг. на месяц это я считаю нормально. Но здесь нам почему-то дают только 5 кг на человека и даже разговаривать не хотят. Когда же мы спросили будут ли еще какие продукты так они даже засмеялись. Когда в тоже время в селе Печмень эвакуированные в прошлый месяц получали пшено, масло растительное, мыло и даже мануфактуру.

Меня больше всего беспокоит хлеб, ведь это по 150 г на день так зачем было нас вывозить, нам и в Ленинграде уже было прибавлено ведь у нас нет хозяйств и потом закон должен быть везде один. Прошу срочно дать ответ правильно ли нам выдают хлеб, п/о Трун

Колхоз 13 лет РККА Соколова».

На этом же листочке ответ:

«9 апреля 1942 года т. Харину. Принять меры к усиленному снабжению продуктами по умеренным ценам через колхоз 13 лет РККА для семей эвакуированных в последние два месяца из Ленинграда».

Слова «два месяца из Ленинграда» подчеркнуты; вероятно, к ленинградцам было особое отношение. Действительно, в блокадном Ленинграде выдавали тоже 150 г хлеба – ив эвакуации получать столько же?! Мы не знаем, улучшилось ли снабжение продуктами авторов этого письма, но 8 кг муки на человека в месяц эвакуированные в Чернушинском районе должны были получать обязательно.

Особенно мне жаль детей, которые наравне со взрослыми пережили все тяготы разрушенного войной их привычного мира. Этому еще одно подтверждение:

«Заявление от гражданки Пятаковой О.Ф., Атнялтинский с/совет. 1.02.42 Мы эвакуированы из г. Лодейное Поле Ленинградской области 6 сентября 41 года. У меня имеется ребенок двух лет. За данный период я на ребенка не могу получить жиров, хотя бы молока и сладостей, вследствие чего ребенок заболел, на что имеется справка от врача. Мне, как матери, жаль смотреть на крошку, которой основною пищею является хлеб с кипятком. Неоднократно обращаясь в Атняшинское сельпо, в колхозы Атняшинского с/совета, везде помощи за свой счет не получала. Колхоз „Крестьянин“ обещал отпустить мяса по 45 руб. за кг, но и его из своих соображений отказал. Кроме того, совместно со мною проживают мать и отец мужа. Они являются иждивенцами сына, который находится в РККА с 30 июня 40 года, и до сих пор они не получают пособия. Мы подавали заявления и нужные справки в Чернушинский Райсобес, но результатов о получении пособия не видно до сего времени. Убедительная просьба посодействовать в помощи».

Ответ дан такой:

«Председателю колхоза „Крестьянин“.

Чернушинский райсовет предлагает обеспечить эвакуированную гражданку Пятакову О.Ф. продуктами питания: молоком по 1 литру в день, картофелью по 50 кг в месяц по розничным государственным ценам. Мясом и другими продуктами питания обеспечить по возможности колхоза.

О исполнении данного распоряжения доложить докладной запиской к 16 февраля с/г.

Инспектор по трудоустройству эваконаселения Харин».

Что получила от колхоза семья Пятаковых, к сожалению, мы не знаем, и выжил ли ребенок – тоже. Но по ответу видно, как тяжело жилось самим колхозам, если и в распоряжении Харина такие скромные просьбы, да и слова «предлагает обеспечить», их мягкий тон говорят о многом.

«Председателю Деменевского с/совета тов. Шилову Копия: председателю к-за Кр. звезда т. Неганову

Ко мне обратились с устным заявлением гр-ки Конотина Надежда и Тюхтина Мария, они по сути сами несовершеннолетние и на их иждивении по четверо детей нетрудоспособных, из колхоза ничего не получают, отцы их обеих в армии, матерей нет, считаю, что если это верно их устное заявление, то считаю т. Неганов изменит отношение к эвакуированным и из колхоза в дальнейшем будет регулярно выделять продукты питания по кооперативным ценам, по силе возможности, а председателю Деменевского с/совета т. Шилову проследить за исполнением. Инспектор по трудоуст. эвакуированных Харин».

Получается, что 10 детей, без взрослых, оказались в такой чудовищной жизненной ситуации! А что они пережили в пути, пока добирались до далекого уральского села Деменево?! Думаю, что очень многое, если не все, зависело от председателей колхозов и сельских советов, от их желания помочь этим людям, не по своей воле оказавшимся на их территории. Но мне хочется сказать что-то и в их защиту. А если нечем помочь?! Ведь лозунг «Все для фронта, все для победы!» был не просто словами. А тут еще надо выделить что-то приезжим…

А вот судьба девочки-сиротки в двух документах:

«Председателю Чернушинского Райпотребсоюза т. Сергееву Прошу обеспечить эвакуированную девочку Свинцову, которая в настоящее время проживает в Средних Кубах у гражданки Паршаковой, как патрониро-ванная. В настоящее время не имеет во что переодеться. Секретарь исполкома Райсовета депутатов трудящихся Карташова».

«Председателю к-за Труженик т. Килину

Исполком Райсовета обязывает Вас обеспечивать эвакуированную девочку 12 лет, проживающую у т. Паршаковой, продуктами питания: мукой 10 кг, картофеля 16 кг, мяса 2 кг в месяц, молока пол-литра в день.

Председатель исполкома Райсовета депутатов трудящихся».

Что стало с этой девочкой? Как попала она в наш район? Выжила ли она? Остались ли живы ее родители? Увы, об этом мы уже никогда не узнаем. Немало просьб об одежде, даже первые лица на селе – председатели – нуждались в обычном, совершенно необходимом белье:

«Председ. Чернушинского райпотребсоюза тов. Сергееву.

Исполком Чернушинского Райсовета просит отпустить для эвакуированных тт.: Егорова – председатель Березовского с/совета и Полянкина – председ. Козьмяшинского с/совета по одной паре белья, по рубашке и шароварам за наличный расчет.

Секретарь исполкома Чернушинского Райсовета Карташова».

Это наглядный пример доверия к эвакуированным – передача в их руки столь важной должности председателя. Он также говорит о хроническом недостатке местных кадров. Обычно на должность председателей колхозов и сельских советов назначались либо вернувшиеся с фронта комиссованные солдаты, либо женщины. В нашем случае пригодились и эвакуированные. Много хлопот было с женами начсостава, так как слишком уж разителен был контраст между их благополучной довоенной жизнью и жизнью в военном тылу, где каждый кусок хлеба был на счету. Были специальные указания для этого контингента, предписывающие максимально мягкий подход:

«Инспектору по трудоустройству эвакуированного населения тов. Харину. Отдел кадров райкома партии просит дать подробную информацию к 10 ч. утра 30/V-42r.:

1) Сколько жен военнослужащих послано на работу и на какую;

2) Кому из них была предложена работа, какая, и они отказались, указать причины отказа.

Секретарь РКВКП(б) по кадрам Некрасова».

На особом положении в годы войны оказались родственники военных – война дала им право быть первыми в льготах. Ответ не замедлил себя ждать:

«Чернушинскому РКВКП(б) т. Некрасовой.

Информация о трудоустройстве эвакуированных жен начсостава.

1) Колесникова Ядвига – Райзо бухгалтером.

2) Ламанская – Кинофикация бухгалтером.

3) Беккер – чернушинская Мтс пом. Бухгалтера.

4) Оренбер – «Трудовик» Труновского с/совета счетоводом.

Отказавшиеся от предложенной работы:

1. Воробьева В.П. – жена воентехника. „Я при муже не работала и сейчас не буду работать, т. к. от мужа получаю аттестат“. От предложения поехать в колхоз также отказалась. Проживает ул. Карла Маркса, 3.

2. Лебедева – жена военврача 3 ранга, проживает с. Рябки. Просила работу по устному заявлению и письменному, когда предложил работу счетоводом в Чернушинскую МТС, она отказалась, точно также отказалась и Степанова, проживает в Рябках. О чем и ставлю в известность.

Инспектор по хозяйств, устройству эвакуированных Харин».

Но мне хочется предоставить слово и противоположной стороне. В архиве хранится несколько писем-жалоб той самой Е.А. Лебедевой, жены военврача. Эта женщина писала жалобы и прокурору, и председателю Райсовета, и в Облисполком… Приведу лишь отрывки из ее обращений.

«Прокурору Чернушинского района от Лебедевой Е.А., жена военврача 3 ранга, была эвакуирована из г. Порхова Ленинградской области 2 июля 1941 года. Выезжали в тот момент, когда дорога была прервана, пришлось до железной дороги ехать трое суток автобусом, и поэтому было разрешено взять с собой по одному чемодану на семью. Сюда прибыли 24 июля. Поселились в с. Рябки. 18 сентября нам предложили освободить помещение, т. к. ждали прибытия детей. Пришлось выехать в холодное помещение, топим 2 раза в день, а выше 15 градусов температура не поднимается. Покрываемся летним одеялом. Грипп не покидает нас. Всю осень носили дрова на себе, а с наступлением зимы возим на саночках из лесу.

Председатель парт, организации сказала, что мы понаехали сюда на иждивение, можете и сами ехать в лес. Во-первых, мы не находимся на их иждивении, нас содержат мужья, которые с первого дня на фронте защищают родину и спасают раненых. Во-вторых, у нас нет такой одежды, в-третьих, как мы поедем, в жизни никогда не имели дело с лошадьми, одни в лесу пропадем. Ходили к тем людям, которые ставят дрова, так они ни за какие деньги не соглашаются.

Куда приходишь, все стараются от себя оттолкнуть, по телефону не дозвониться, в Чернушку не в чем идти. У нас трое детей от 4 до 15 лет, старушке 64 года, и мы просим вас посодействовать в доставке дров. Сидим без дров, невозможно испечь хлеб, и очень холодно. Сами больше не в силах на себе возить.

3 января 1942 года Лебедева, Степанова».

Интересен мотив «понаехали тут…». Были, значит, и у нас в районе такие случаи отношения к эвакуированным. А ведь известно, что первая военная зима была особенно лютая, да еще на Урале! Да и грубые отговорки властей просто поражают. Следующее письмо Лебедевой было таким:

«В облисполком г. Молотова тов. Белецкому.

<…> Мы заинтересованы в победе и работе больше, чем он. Он сидит дома, у него все благополучно. Наши мужья с первых дней на фронте, мы живем в чужом углу, ничего не имея необходимого. Мы заинтересованы в том, чтобы скорее от Ленинграда отогнать фашиста, т. к. там остались наши родные, которые много переживают. Мы ему сказали, что пойдем работать в колхоз, когда будет сухо и тепло. Мы летом и осенью помогали собирать урожай. Как мы можем пойти сейчас работать, если ходим в летнем пальто? Для того чтобы работать в колхозе, надо что-то одеть на ноги и плечи. Если этого нет, пусть поставят на работу до теплых дней в помещение. Вот я, Лебедева, имею специальность ясельной сестры. Работала в Ленинграде в образцовых яслях, просила устроить в ясли или площадку, любя детей, имея опыт и образование, разве я не принесла бы пользы, освободив от этого малограмотную колхозницу на знакомую для нее работу. Так на это отвечают, что будут ковать свои кадры. Сейчас в военное время легче специалиста посадить на его специальность, чем обучать нового. А когда можно будет выходить в лаптях, а то у нас нет ничего навертеть теплого в лапти. Кому нужна преждевременная жертва, чтобы простудиться и оставить сиротами детей, т. к. мы не знаем, будут ли живы наши мужья. Ведь таких, как мы, которые ничего не привезли, мало, если есть возможность, так дать приобрести что-нибудь из одежды, а не грозить, что лишат пайка. Мы нигде не читали такого постановления правительства. А работать хотим, вот в Чернушке можно работать, так не найти квартиры. Мы вас очень просим дать нам разъяснение, могут ли они нас лишить пайка и правильно ли, что они нам уменьшили, в то время как в Чернушке жены комсостава получают по 400 руб. Очень просим вас ответить нам и, если это неправильно, дать распоряжение в соответствующую организацию.

Лебедева, Степанова».

Вот так эти женщины отстаивали свои права, пытались найти справедливость в жизни, перевернутой войной.

Еще из одного письма Е. А. Лебедевой мы узнали, что они были эвакуированы не из дома, а из тубдиспансера, в большой спешке, поэтому ценные вещи остались дома. А другие эвакуированные старались все самое ценное взять с собой, и это пригодилось в далекой уральской глубинке: вещи обменивались на базаре на продукты питания или более нужную одежду. Так, моя бабушка вспоминала, что у них в семье у эвакуированных были выменяны на масло и мед невиданные для их деревни вещи: красивая шаль и белоснежные покрывало и простыни.

Не первый раз встретились мы и с сообщением о грубости партийных работников в отношении эвакуированных. Эти «хозяева жизни» могли себе позволить все, а вот если бы сами они оказались на их месте?

А как складывались отношения эвакуированных с местным населением? На этот счет я выбрала два красноречивых документа:

«Председателю Кубовского с/исполкома т. Ермак.

Ко мне обратилась с заявлением эвакуированная гражданка Васильева И.А., которая проживает в Верхних Кубах у гр. Собяниной А.И., по ее заявлению она гонит эвакуированную из квартиры.

Прошу принять меры к устройству квартирой или вызвать хозяйку дома в совет и предложить ей не заниматься этим делом.

Инспектор по хозустройству эвакуированных Харин».

«Председателю Труновского с/совета.

Поступила жалоба в Райисполком эвакуированной из Калининской области гр. Бойцовой Н.А., проживающей на территории Вашего сельсовета, на бездушное, зверское отношение к ней хозяйки квартиры, у которой она проживает. Прошу проверить и прекратить издевательства над эвакуированными.

Если возможно, переведите ее на другую квартиру, хотя бы в имеющийся свободный домик в деревне Крещенка. О принятых мерах прошу сообщить в Райисполком (эвакоотдел).

21/VII – 43 г.

Инспектор по хозустройству эваконаселения Гуйван».

Но, несмотря ни на что, я уверена, что это все-таки довольно редкие случаи. Мой вывод основывается на рассказах современников.

По воспоминаниям моей бабушки, к ним в маленькую деревушку Майка были эвакуированы две родственницы с детьми из Ленинграда по фамилии, кстати, тоже Лебедевы. Мария Акимовна, телефонистка с ленинградского завода, работала в колхозе на складе. Она приехала с дочерью Ниной, девочка быстро сдружилась с майскими ребятами, ходила с ними учиться в Таушинскую школу. Их приютила семья Харловых, у которых отец и два сына были на фронте.

Прасковья Лебедева приехала с двумя малолетними детьми и старушкой-матерью. Она наравне с другими женщинами работала в колхозе: пахала на лошадях, жала рожь серпом, молотила. Приняли их в дом Губановы.

Среди эвакуированных в Майку была и еврейская семья – Эсфирь Ефимовна с дочерью Евой и внучкой Таней. Они были из Харькова. Ева научилась ездить на лошадях на телеге, возила с полей снопы. Научилась надевать и лапти с онучами. Жили они у Отеговых, у них был пятистенный дом, одну половину отдали эвакуированным. Отношения с местными жителями сложились хорошие, люди с пониманием отнеслись к приезжим.

Однажды совершенно неожиданно (разговорились в больнице) я получила еще один отзыв от случайной собеседницы. Она представилась Ефимовой Надеждой Егоровной, во время войны проживала в деревне Малково соседнего Бардымского района. В войну она была маленькой девочкой, но хорошо помнит: были в их деревне эвакуированные, и их очень хорошо приняли. В соседнем доме жила семья: женщина и две дочки по фамилии Костины, и мама Надежды Егоровны носила им еду, какую могла, и деньги за это святое дело не брала. И таких людей было много, просто это, естественно, не освещается в доступных мне архивных документах. Такие поступки остались за рамками переписки, ибо зачем жаловаться на хорошее отношение?

Стоит упомянуть и еще об одном явлении, связанном с третьим, «посредническим» звеном в схеме «районные власти – эвакуированные». Это власть на местах – председатели колхозов и сельсоветов. Как я уже говорила, от них очень и очень многое зависело в жизни эвакуированных. В документах встретилась вот такая анонимная записка:

«Председатель колхоза не помогает эвакуированным семьям. В колхозе „Красный партизан“, Труновского совета, есть много эвакуированных семей. Председатель к-за т. Черемных никакой помощи им не оказывает. Например: жена военнослужащего А.Г. Першина попросила у товарища Черемных земли для посадки овощей. Земли ей не дали. Или еще эта женщина Першина, имея на своем иждивении 4-х детей от 1 г. до 9 лет, изъявила желание отрабатывать трудовую гужповинность. Выбыла из деревни 31 декабря и прибыла 21 апреля. Когда товарищ Першина прибыла, то попросила у тов. Черемных несколько килограммов муки. В ответ получила грубости. Нужно добиться, чтобы тов. Черемных повежливее относился к эвакуированным людям».

Что такое «трудовая гужповинность»? Это те самые лесозаготовки, когда отправлялись на работу вместе с лошадьми на вывозку дров. Так неужели эта женщина не заслужила несколько килограммов муки? А что касается земельных участков, то речь о них идет в основном в документах за 1943 год, когда, видимо, люди более-менее обжились на новом месте, думали, как прокормиться самостоятельно. Но не все председатели колхозов спешили помочь этим людям:

«31/V—43 г. Председателю колхоза т. Наумову.

Решением исполкома Чернушинского Райсовета от 10 мая 43 г. Вам обязано выделить огородные участки и семенной материал для эвакуированных, проживающих на территории Вашего колхоза. Несмотря на это, Вы продолжаете издевательски относиться к эвакуированным: выделенный участок, который был отобран и передан местному населению. Эвакуированные остались без огородных участков. Прошу выполнить решение исполкома Райсовета, выделить участки, вспахать и помочь семенными материалами. О принятых Вами мерах доложить в Райисполком.

Инспектор по хозустройству эваконаселения Гуйван».

Этому председателю колхоза все-таки пришлось выполнить решение исполкома Райсовета, о чем свидетельствует такой ответ:

«Исполкому Райсовета.

На ваше распоряжение № 55 отвечаем что которые эвакуированные дан им усадебный участок и помогли посадочными семенами».

Но не всегда эвакуированные оставались один на один с местными властями. Так, женщине, приехавшей в деревню Устиново, помог муж, находившийся в это время на фронте:

«Председателю Чернушинского райисполкома Тов. Председатель!

В дер. Устиново Этышинского сельсовета эвакуирована в ноябре прошлого года моя семья: жена Кудря Ксения Васильевна и двое близнецов. При переезде ее обворовали и т. д. Живет в тяжелых условиях.

Я прошу, если что возможно, помочь им. Это будет мне лучшим подарком к дню годовщины Красной Армии.

Простите за беспокойство, если не трудно будет, напишите по адресу: 1964, полевая почта, часть 13, Кудре К.

06.02.42 г.

С приветом, майор Кудря».

На обороте письма написано:

«Получила: панталоны 2, чулок 2, кофта 1, комбин. 1, юбка шерстяная» Следующее письмо очень эмоциональное:

«Председателю Чернушинского райисполкома Молотовской области, капитана Желяева А. Д. заявление.

Я командир, работник штаба войскового соединения, искалеченный в боях за родину. Моя жена Желяева Надежда Алексеевна с двумя маленькими детьми в октябре была эвакуирована из Курска в г. Лысьву, где и остановилась у моего зятя Брякова В. К.

В апреле Бряков, под опекой которого находится моя семья, переехал в Бедряжинский с/совет Вашего р-на д. Каменные Ключи, с ним отправилась и моя семья. Лысьвенское управление НКВД разрешило это.

Сейчас я получил известие, что моей семье отказывают в прописке и в выдаче продовольственных карточек и главным лицом, препятствующим этому, якобы являетесь Вы.

В чем дело? Прямо не верится, что в Советской стране еще может иметь место отношение к семье командира, искалеченного в боях за родину, да еще со стороны представителей власти. Пусть даже моя жена, мать переживших весь ужас варварского нападения на беззащитных жителей воздушного врага, детей, потерявших все имущество и родной дом, может быть и нарушила какую-то букву закона, переехав на новое место жительства, она все-таки имеет право на получение угла и питания для себя и детей.

Я не верю, что главным препятствием являетесь Вы, но факт: дети и до сего дня без хлеба, а поэтому прошу вас принять участие в устройстве моей семьи.

На всякий случай я посылаю жалобу Молотовскому облисполкому о гонениях моей семьи и копию его Верховному Совету так, как кто бы тут ни был виновником этого безобразия, но издеваться над детьми, тем более командира Красной Армии, прикрываясь буквой закона, и лишать их питания в Советской стране никому не дано права.

Капитан Желяев».

Ответ на это «угрозное» письмо в архиве есть, ответчик уверяет капитана: его дети не голодают, пусть даже и его жена не привезла нужных бумаг, но все же их семью обеспечили пайком. Эти люди поддерживали связь друг с другом, пытались подать руку помощи через все пространство воюющей страны. Что же было делать тем, кто абсолютно ничего не знал о своих родных? Эти люди пытались почти наугад отыскать иголку в стоге сена.

«Прошу сообщить по адресу на обороте, проживает ли в вашем районе гражданка Сергеева Анна Алексеевна 1903 года рождения, эвакуированная из Кар. Фин. ССР, так как с гражданкой Сергеевой находились мои дети Тамара и Таисия, утерянные во время эвакуации, которых я разыскиваю.

Мать детей Мокеева В.И.

8.01.42 г.».

За этими строчками мы видим огромное горе матери, потерявшей своих детей. Встретились ли они когда-нибудь – об этом мы уже никогда не узнаем. На этом письме нет никаких отметок о том, что был дан ответ. В отличие от следующего письма:

«К Председателю райисполкома ст. Чернушка

Обращаюсь с большой просьбой сделать одолжение сообщить мне, числится ли у вас семья Клеткина, состоящая из 4 человек: Анцель Хацкелевич, жена Софья Ильинична и два сына Илюша и Бума, эвакуированные с заводом по адресу ст. Чернушка. Неоднократно писал до востребования, но ответа нет. По получении сего письма надеюсь, что не откажете в любезности и дадите сведения о моих родных.

2.01.42 г.

Наш адрес: Сталинский район, Чапаевский с/совет, колхоз „Спартак“ Ивану Кузьмичу» (фамилия неразборчиво, не могу удержаться от иронии: Сталин, Чапаев и Спартак оказались в одной компании).

На письме приписка: «Исполнено. Ответ дан. 23-01-42 год».

К счастью, этому человеку удалось узнать о местонахождении своих родных. Я думаю, что тому способствовал еще и тот факт, что семья выехала в эвакуацию с заводом. А такое перемещение было более организованным. В Чернушке во время войны действительно был эвакуирован харьковский завод № 648, который выпускал телефонные аппараты и другие средства связи для фронта. А вот еще одна просьба о помощи:

«От Кондратенко Анны Ануфриевны, проживающей в Молотовской обл.,

Суксунский район, Васькинский с/с

заявление.

Прошу райисполком, если у вас есть списки эвакуированных, у меня потеряна семья, отец Кондратенко Ануфрий Васильевич 57 лет, он родился в Могилевской области, первый раз эвакуировался из КФССР. С отцом моя дочь Маша 32 года рождения и дочь Нина 1934 г. рожд.

Я во время эвакуации останавливалась в Вологодской области, там в колхозе 2 месяца работала, а потом дальше эвакуировалась в Молотовскую область.

В случае обнаружения в списках моего отца с семьей прошу сообщить мне. 07.05.42».

Это письмо тоже осталось без ответа. Бедная мать! Сколько таких писем она написала, разыскивая свою семью! Ее дети еще такие маленькие, а сколько горя они уже повидали. В военной неразберихе немудрено было потеряться. Нашли ли они друг друга? Каким-то чудом в архиве сохранилось письмо сына с фронта своей матери, эвакуированной в наш район. Нет ни адресов, ни полных имен:

«17.01.43 год Дорогая мама!

Сегодня получил от тебя письмо, был очень рад. Я очень расстроился, узнав, как тебе тяжело жить! Сколько горя ты переносишь! Какие все же плохие у нас еще есть люди! Дорогая мама, меня прямо берет такое отчаяние, что, сколько бы я запросов не посылал, все впустую, обида страшная. Ты думаешь, мне легко жить, когда ты у меня на старости так мучаешься?

Будем надеяться, что в этом году мы добьемся в конце концов коренного перелома в деле разгрома фашистских мерзавцев. Как приятно слышать хорошие известия с других фронтов, наконец-то наши стали его гнать на многих фронтах, а это все приближает время, когда мы будем снова вместе. Будем надеяться, что это время скоро наступит. Мама, обо мне не беспокойся, я пока жив и здоров.

Напиши, получила ли ты деньги, я тебе посылал 15 числа. Мама, если есть возможность, денег не жалей, а покупай еду. Я тебя прошу и всегда просил, чтобы меньше расстраивалась, берегла себя.

Ну вот пока все.

Целую, любящий сын Миша.

P.S. Вышли немного бумаги».

Письмо полно тревогой и заботой о матери. Видимо, и у нее были трудности с обустройством на новом месте, но какие именно – из этого письма не узнать. В конце концов оказалось, что и наш район «не резиновый», ресурсов, мест для содержания эвакуированных практически не оставалось, вследствие чего появилось такое распоряжение:

«Всем учреждениям, организациям и предсельисполкомов. 16 марта 1942 г.

За последнее время наблюдается массовый наплыв в Чернушинский район эвакуированного населения без направлений Центр, и Обл. эвакопунктов, переезжающего из города в город в поисках „где лучше прожить“.

Также наблюдается ряд фактов приезда в Чернушинский район рабочих и служащих, самовольно оставивших производство или уволенных по разным причинам.

Исполком ставит в известность о том, что без регистрации, направлений и справок исполкома райсовета указанных граждан на работу или местожительство категорически принимать воспрещается.

И предложить начальнику раймилиции РО НКВД т. Молодых дать указание паспортному столу о прекращении прописки эвакуированных, не прошедших регистрацию в исполкоме Райсовета.

Пред. Исполкома Райсовета».

И тут все решали бумаги: справки, пропуска, направления. Но в этом случае, думается, объяснимо: видимо, огромные массы эвакуированных потоками растекались по Уралу.

Но вскоре все же наметилось явное снижение темпов эвакуации.

Намучившиеся на чужбине люди мечтали поскорее вернуться на освобожденную от немцев родину, но сделать это было трудно:

«Тов. начальник. Прошу вас ответить на мое письмо, что можно ли уехать домой в Сталинград или нас здесь сослали в ссылку умирать с голоду с ребенком, погибать не желаю в тылу помощь от колхоза ничего не дают. Отпустите меня домой там я буду обрабатывать и ребенка и себя тогда не буду обращаться за помощью. Прошу вас отправить меня домой наше место давно уже освободили, Сталинград давно освобожден. Прошу вас оказать помощь по выезду в Сталинград. Прошу не отказать, ответить. 18/V—43 г.».

Надеюсь, этой настрадавшейся в эвакуации женщине удалось выехать в родной Сталинград. Хотя вряд ли в разрушенном городе легче ей будет жить.

Люди все-таки уезжали, несмотря на распоряжения сверху удерживать их на местах. На 1 января 1945 года в районе осталась примерно половина эвакуированных.

Шла активная работа по реэвакуации и на местах. Ведь отправлять – это не принимать, это легче делать. Хотя как сказать…

«Председателю… сельсовета.

В июне месяце будет проведена реэвакуация граждан, эвакуированных из КФССР. Окажите содействие к проведению полного расчета с колхозами и подготовьте их к отправке на 21 июня. Без вызова не отправлять. О дне выезда сообщим по телефону. Срочно сообщите кол-во человек, подлежащих отправке.

Инспектор эваконаселения».

«Начальнику ст. Чернушка заявка.

В связи с реэвакуацией в КФССР согласно плана Молотовского облисполкома Чернушинский Райисполком просит дать для погрузки людей и багажа три вагона на 21 июля 1945 г.

Зам. Председателя исполкома Д. Хигер».

«Начальнику ст. Чернушка Казанской жел. дороги.

Согласно распоряжения СНК СССР 3.07.45 г. за№ 1264 нам установлен лимит 6 крытых вагонов на III декаду августа для реэвакуированных граждан в Ленинградскую область, которые просили подать на 31 августа.

Зав. отделом гособеспечения».

Вот так заканчивалась эвакуационная эпопея.

Ну что ж, в общем и целом картина по району ясна. Но мне захотелось посмотреть, а как обстояли дела в моем родном селе Етыш. В годы войны оно называлось Этыш.

По документам значится, что Этышинский сельсовет принял в процессе эвакуации 64 семьи: 169 человек. Из них 68 женщин, 11 мужчин, 90 детей.

Больше всего к нам приехало ленинградцев: 24 семьи (и семь семей из области), по три семьи из Карело-Финской и Калининской областей, по две из Белоруссии, Москвы, Киева, 11 семей из Орла и области, по одной семье из Сталинграда, Иваново-Вознесенска, Белостока, Смоленска, Днепропетровска.

Из числа эвакуированных русских было 120 человек, 40 евреев, 3 украинца, 3 поляка. Все они были обеспечены работой, не работало четыре человека по болезни, один из-за грудного ребенка, так как в колхозе не было яслей.

На долю этих людей выпали те же трудности, с которыми столкнулись эвакуированные и на других территориях. Например, жены военнослужащих из Орловской области в заявлении к председателю Райсовета просят картошку взаймы на посадку, жалуются, что везде им отказывают. Заявление заканчивается так: «Работать мы работаем в Этышинском колхозе, а смотрят на нас не так, как писали в газете 15/IV – 43 г.». Могу предположить, как тогда «писали в газете»: обеспечили, снабдили, помогли… Одним словом, обычный советский официоз.

Но я хочу замолвить слово в защиту своих земляков.

Им было неимоверно трудно в войну! Колхозы Этышинского сельсовета были очень бедны: колхозники, по словам старожила нашего села Секлецовой Валентины Яковлевны, получали по три копейки на трудодень, да и те только в конце года выдавались. И вырваться из этого колхозного ГУЛАГа было невозможно. Собирали гнилую картошку весной на полях, вымывали крахмал и пекли лепешки. Чтобы прокормиться, собирали листики, заваривали крапиву. А в соседних деревнях некоторые старушки отправлялись просить милостыню. Иногда думаешь, что местному населению приходилось еще тяжелее жить, чем эвакуированным. Поэтому, наверное, у наших етышинских бабушек и не сохранились в памяти приезжие: у всех были свои заботы, как бы выжить.

Но все когда-нибудь заканчивается. На 1 марта 1945 года по Этышинскому сельсовету числилось только 30 человек взрослых и 40 детей из ленинградского детского сада № 32.

Картина эвакуационной жизни, конечно же, не укладывается в хрестоматийный лозунг «единство фронта и тыла». Для меня этот лозунг наполнился новым содержанием. Невообразимый военный хаос, воцарившийся на просторах страны, властвовал потоками людей, швырял их наугад, и даже советское, до отказа централизованное государство едва контролировало его.

Так возникла трагедия эвакуации.

Примечания

1 Людские потери в СССР в период Второй мировой войны: Сб. статей. СПб., 1995. С. 145.

2 Янковская Г. Эвакуация, или Диалог поневоле // Родина. 2004. № 6. С. 20.

«Идет в Германию наш эшелон»

В Германии осталась наша молодость

Владислав Камышов

Школа № 3, г. Таганрог, Ростовская область

Население и воюющие остаются под охраной… начал международного права, поскольку они вытекают из установленных между образованными народами обычаев из законов человечности и требований общественного сознания.

Гаагская конференция 18 октября 1907 года (конвенция о законах и обычаях сухопутной войны)

Я решил написать эту работу потому, что есть такая часть войны, которую некоторые историки до сих пор касаются «стыдливо». Эта тема гитлеровской программы «OST» и судьбы тех, кого в Германии называли «остарбайтеры» – «восточные рабочие».

По этой программе с апреля 1942 года началась депортация в Германию бесплатной рабочей силы, в том числе и из моего родного города Таганрога.

Большинство остарбайтеров долгое время скрывали, что в годы войны они были на принудительных работах в Германии. Когда я готовил эту работу, мне встретились такие семьи, где даже дети не знали, что их матери и отцы были в Германии. Сначала боялись за себя, потом за детей и внуков. Причина этого страха в том, что государство относилось к угнанным в Германию как к людям второго сорта. Многих из них не принимали на учебу в техникумы и институты, не брали на приличную работу, на ответственные должности, без объяснения причины увольняли, не прописывали в крупных городах, даже если они были родом оттуда, а некоторых арестовывали и отправляли в ГУЛАГ. Впервые об этих людях заговорили в годы горбачевской «перестройки», а затем Б.Н. Ельцин 16 декабря 1994 года подписал указ о реабилитации военнопленных и остарбайтеров. Этим людям и сейчас не просто: старые, измученные болезнями, зависимостью от пережитого, которое не дает им покоя.

На окраине нашего города Таганрога есть поселок железнодорожников, который называется Марцево. Здесьянашел 10 бывших остарбайтеров. Не все из них согласились дать интервью, в основном мотивируя свой отказ плохим состоянием здоровья. Однако я увидел в глазах этих людей боль и страх, нежелание встречаться еще раз со своим прошлым. Из всех взятых интервью я решил использовать материал о судьбе двух женщин: Лидии Павловны Гавриловой (род. 2 марта 1924 года) и Надежды Дмитриевны Ткачевой (род. 25 октября 1920 года)1, потому что их судьбы вобрали в себя те две линии в жизни «остов», которые были характерны для многих, угнанных на чужбину: обе из Таганрога, обе были сандружинницами перед оккупацией города, обе были направлены в Германию на принудительные работы. Но есть в их судьбах и различия: одну из них освободили союзники, другую – советские войска, одна вернулась домой сразу, возвращение другой затянулось на несколько лет, одну не упрекали в том, что она была в Германии, другая перенесла немало унижений, как бывшая «остовка».

Как угоняли в Германию

Оккупировав Таганрог, немцы провели три переписи населения. Были созданы квартальные списки, биржа труда, назначены старосты кварталов, были расклеены объявления об условиях вывоза в Германию. В Таганрогском архиве я познакомился с документами того времени. Согласно «Распоряжению № 9 о проведении переписи населения» все заведующие домами и владельцы частных домов должны были сдать списки жильцов, не только постоянно проживающих, но и временных. Это был тотальный контроль над численностью населения в городе. Из другого «Объявления» следует, что для отправки в Германию намечались мужчины в возрасте от 17 до 45 лет и женщины от 17 до 35 лет.

Вспоминает Лидия Павловна Гаврилова: «В начале войны мне было 17 лет, я перешла в десятый класс. Работала сандружинницей в госпитале. Эвакуироваться не удалось. Через несколько месяцев оккупации мне пришла повестка явиться на сборный пункт. Я побежала к отцу за помощью, хотя на тот момент он был в разводе с моей матерью. „Папочка, спаси меня, ты же видишь, какие они звери здесь, а что будет в там, в Германии?“ К моему ужасу, отец сказал: „Ты не беспокойся, езжай как все, а когда закончится война, тебя обменяют на какого-нибудь пленного немца. Дурочка, хоть Европу посмотришь“. От этих слов мне стало плохо.

Мое путешествие в Европу началось 21 мая 1942 года. Было тепло и солнечно, пели птицы, а наша колонна была похожа на похоронную процессию. Иногда гробовая тишина прерывалась всхлипываниями и рыданиями. Нас гнали пешком от Таганрога до Мариуполя».

А вот что вспоминает Надежда Дмитриевна Ткачева: «Войну я встретила студенткой третьего курса медицинского техникума г. Таганрога. До начала оккупации работала сандружинницей в госпитале. Наши войска отступали, и вместе с ними я дошла до своего родного села Марьевка Матвеево-Курганского района. Я хотела отступать дальше с нашими солдатами, но мать не разрешила, и я осталась в селе. Когда в село вошли немцы, староста подал в комендатуру списки комсомольцев, активистов. Нас, комсомольцев, повели в гестапо г. Таганрога. Были допросы, но без битья. В основном спрашивали, для чего я вступила в комсомол. Я отвечала: „У вас же есть молодежные организации, вот и у нас есть свои организации“. Затем нас вернули в село, взяв подписку, что мы не нанесем никакого вреда новой власти.

Зимой 1942 года опять были затребованы в комендатуру списки комсомольцев. Две недели нас держали в промерзающем сарае, еду нам приносили родные, а затем пешком гнали через станцию Сартаны до Донецка. Угоняли вместе с нами еще совсем молодых, вчерашних школьников. Мы шли под охраной солдат с собаками».

Победа советских войск под Москвой разрушила миф о возможности блицкрига, и Германия была обречена на затяжную войну. К такой войне экономика Германии оказалась не готова, вот почему потребовались рабочие руки из России. В архиве Таганрога я нашел документы местной комендатуры. За короткий период времени были угнаны в Германию: 9 июня 1942 года —11 400 человек, 9 июля —1765 человек, 21 июля – 765 человек. Итого 13 930 человек. Если такое происходило в нашем маленьком городе, то сколько же людей было угнано в Германию со всей оккупированной территории СССР?

По подсчетам специалистов – более четырех миллионов ста тысяч человек2. ДЕПОРТАЦИЯ

Вспоминает Лидия Павловна Гаврилова: «В Мариуполе нас погрузили в вагоны для скота. Теснота была такая, что хотелось хоть глоток свежего воздуха, так как стоял тяжелый запах от давно не мытых тел. Везли всех вместе и мужчин, и женщин. Вместо туалета была одна на всех большая выварка с ручками в углу вагона. Нас охватывал такой стыд, что мы при мужчинах должны ходить в туалет, вот и терпели до очередной остановки. Я несла с собой деревянный чемоданчик с минимумом вещей».

Вспоминает Надежда Дмитриевна Ткачева: «В скотских вагонах нас везли как скот. Когда в пути была съедена вся еда, то начались голодные обмороки. Тогда на крупных станциях нам стали давать тарелку какого-то варева и тоненький кусочек хлеба раз в день. Перед отправкой нас осматривали врачи на предмет выявления чесотки, вшивости, кожных болезней. Больных отводили в сторону. В Мариуполе нас подвергли дезинфекции. Эта была унизительная процедура. На всех отправляемых в Германию были заведены транспортные листы. В них были указаны фамилия, имя, дата и место рождения, социальное происхождение, профессия, отпечатки пальцев».

Германия глазами «остов»

Вспоминает Лидия Павловна Гаврилова: «Больше всего меня поразила чистота и ухоженность немецких городов и сел. Сорняков нет, каждый метр земли тщательно обработан. На окнах домов тюлевые занавески, подхваченные красивыми бантами. Разнообразие цветов, в огородах каменные дорожки. Словно нет войны».

Вспоминает Надежда Дмитриевна Ткачева: «Все немки были аккуратно одеты, волосы были убраны в прически или платок, уложенный спереди оригинальным бантом, на руках перчатки. Поражало их умение держаться и хорошие манеры. Нам рассказывали, как в Германии воспитывают хороших хозяек. Немецкие девушки после окончания учебного года отправлялись жить в чужие зажиточные семьи, где их учили стирать, убирать, готовить, сервировать стол, шить, вязать, ухаживать за детьми, уметь рассчитать прожиточный минимум семьи. Мы многого из этого не умели».

Центральная улица Таганрога в дни немецкой оккупации. 1942

Надежда Дмитриевна Ткачева. 1941

Надежда Дмитриевна среди подруг после освобождения из лагеря (в верхнем ряду слева). 1945

Многие из «остов» отмечают, что в Германии их научили, как правильно обустроить свой дом, как крахмалить постельное и столовое белье, как сделать прическу или красивый головной убор из обычного платка.

Рабский труд в Германии

Немецкая пропаганда своеобразно объясняла отправку людей в Германию на работы. В хранящемся в архиве «Объявлении от 12 апреля 1942 г.» говорится, что «великая Германия» предоставляет работу советским гражданам, так как не хочет оставлять их семьи в безработице и нужде.

Ведь при отступлении советские войска взрывали заводы и фабрики и этим, по утверждению немецкого командования, лишили граждан их рабочих мест. Чего только не было обещано в этом объявлении: и бесплатная квартира, и полное питание, и бесплатное оказание медицинской помощи, и плата за труд. Конечно же, люди скоро поняли, что это обман, тогда оккупанты стали просто устраивать облавы для выполнения плана «Ост». Из «Объявления об обязательной явке безработных Таганрога и окрестностей» следует, что если безработные не выполнят распоряжений немецкого командования, то они будут наказаны. Получалось, что если добровольно не поедешь в Германию, то тебя отправят туда силой.

Вспоминает Лидия Павловна Гаврилова: «Нас привезли работать на шахты Рура. Очень тяжело было работать на угольном конвейере. Пыль разрушала легкие. На ленту конвейера подавали угль с забоя. Работницы перебирали его руками. Особенно было трудно, когда попадались пудовые глыбы. Их надо было разбить ломом, до того как они упадут вниз. Отвлечься, поправить платок, забинтовать руку было нельзя. К концу смены все валились на пол в изнеможении. Посылали нас работать и на обжиг кирпича. Жара и едкая пыль драли горло. Все вокруг было пронизано красной раскаленной пылью. Мы укладывали кирпич в вагонетки и толкали их к печам. От грохота пресса мы теряли слух, а сквозняки обрекали нас на туберкулез».

Вспоминает Надежда Дмитриевна Ткачева: «На бирже нас выбрал хозяин для работы в прачечной. Там целый день гудели большие стиральные машины. Сначала мы сортировали груды вонючей солдатской одежды, а затем закладывали и вынимали кипы мокрой одежды. Работали мы в тяжелых резиновых фартуках и сапогах. Днем работали в прачечной, а ночью на кухне. Каждую ночь чистили трехсотлитровые котлы, топки печей, а к утру разжигали топки и наполняли котлы водой. Чистили бочки, термосы, кастрюли и металлические столы».

Тяжелой психологической травмой для «остов» было то, что их принуждали работать на государство, с которым воюет их страна. Рабская сила, как отмечали многие историки, поддерживала экономику Германии, которая рухнула бы без труда этих рабов. Нюрнбергский процесс признал организацию принудительного рабского труда «преступлением против человечности».

Выжившие нередко возвращались на родину с подорванным здоровьем: кто-то ослеп, кто-то потерял у станка пальцы, кому-то ампутировали руку или ногу, у кого-то туберкулез или полиартрит.

В 1992 году правительство ФРГ приняло решение о выплатах за принудительный труд бывшим «восточным рабочим». Но разве можно в денежном эквиваленте оценить искалеченную молодость, навсегда подорванное здоровье?!

Отношение к «остам» в Германии

Вспоминает Лидия Павловна Гаврилова: «Немцы были разные. Например, у мастера Генкеля было девять детей, о которых он мог бесконечно говорить, и он совал нам в карманы аккуратно завернутые бутерброды. Немцы-шахтеры тоже, наклонившись через перила, бросали нам пакетики с едой. Более всего мы страдали от выходок подростков в форме гитлерюгенда. Когда мы шли на работу, они забрасывали нас камнями, обливали водой из резиновых груш и кричали: „Русские свиньи, вонючие псы!“ После выписки из больницы я, в сопровождении полицейского, вошла в трамвай и должна была всю дорогу с забинтованной ногой стоять в тамбуре, так как входить „остам“ внутрь вагона было запрещено. Когда кто-то заметил, что мне трудно стоять, то полицейский сказал: „Господа, это русская!“ Больше мне никто не предлагал сесть».

Вспоминает Надежда Дмитриевна Ткачева: «Наши надзиратели фрау Роза и фрау Креза не были жестокими, у фрау Обердик муж до войны работал в советском посольстве, и она часто шепотом рассказывала нам правду о делах на советско-германском фронте. Она учила нас, как красиво штопать носки. Даже защищала от наказаний. Был такой случай, когда французские военнопленные отказались идти на работу, пока нам не отменят наказание. Проходя мимо, мы запели „Интернационал“, и они подхватили мелодию».

К «остарбайтерам» в Германии относились по-разному. Были те, кто следовал бесчеловечным инструкциям нацистских властей, были и те, кто помогал «остам». Немцы получали точные инструкции, как вести себя с подневольными работниками, как избегать всяких контактов, демонстрировать «расовое превосходство». За любую форму поддержки их ожидало суровое наказание.

Условия жизни «остов» в лагере

Вспоминает Лидия Павловна Гаврилова о жизни в бараках: «Нары были двухъярусные, матрасы набиты колючей соломой, такая же подушка, серая простынь и два одеяла. Бараки насквозь продувались ветром. Вокруг лагеря была колючая проволока и вышки с пулеметами по углам. Лагерь охраняли полицейские с собаками. После того как одежда, взятая из дома, сильно истрепалась, нам выдали синие из очень грубой ткани костюмы: брюки и куртку. На ногах мы носили деревянные колодки, которые очень сильно натирали ноги. Вместо фамилии у нас был рабочий номер. Около 1943 года нам выдали отпечатанные на машинке листочки со списком вещей, которые бы мы хотели получить от своих близких. Перед названием вещи мы должны были поставить галочку, а внизу написать фамилию, имя, отчество и домашний адрес. В 1943 году мне вручили мешок, в котором были широкая фуфайка, маленькое платье, розовые рейтузы и бобриковая мальчиковая шапка с длинными ушами.

Меня поразило, что в лагере не было ни одной травинки. Оказывается, голодные заключенные съедали траву, как только она вырастала. В еду добавляли лекарства, делающие парней импотентами, а у девушек эти лекарства вызывали потерю ежемесячного цикла.

Иностранные пленные иногда запевали в своем бараке песню, а мы свою. Выходило очень интересно. В лагере были свои кодексы чести. Мы ненавидели доносчиков, устраивали „темную“.

Иногда шутили из последних сил: „Даем фрицам уголек, стань им в горле поперек!“

Медицинскую помощь оказывали только в крайнем случае. Однажды, очищая лаз от породы, я потеряла сознание. Когда у меня начал ось горловое кровотечение, то все, что мне дали, – холодную воду. Когда я натерла ногу деревянной колодкой, то мне не дали бинта. Я оборачивала ногу бумагой от цементного мешка. Когда началось нагноение, мне вскрыли ногу, делали соскоб с кости, чтобы понять: не поражена ли она туберкулезом. После операции я скручивала бинты и тампоны, так как никто даром меня не собирался кормить».

Вспоминает Надежда Дмитриевна Ткачева: «Нас привезли в город Бельштез. Это было большое здание, в прошлом, вероятно, кинотеатр, в котором было четыре двери. Лагерь назывался „Моортвите“. Здание не отапливалось, в нем было очень холодно.

Кроме куртки, нам выдали еще синие платья. В зимнее время вместо колодок мы носили тяжелые, не по своему размеру солдатские ботинки. На груди – отличительный знак „Ост“. Иногда нам выдавали чужую одежду вместо нашей износившейся. Охватывало не только чувство брезгливости, но и ужас, когда в кармане находили записку с именем владельца. Тогда мы поняли, что этого человека нет в живых и, возможно, с него сняли эту одежду перед расстрелом или газовой камерой. Два раза в день нам давали эрзац-хлеб (бурак и опилки) по 200 г, два раза в день похлебку из брюквы или шпината.

Французские военнопленные иногда бросали нам шоколадки и куски туалетного мыла, которые они получали из посылок Красного Креста.

Для больных и травмированных создавались так называемые кранк-лагеря. Мы страшно боялись попасть туда, так как там люди просто умирали без всякой помощи. Однажды, когда я затемпературила, мне дали просто полежать на ящике для хозяйственного инвентаря, лекарств никаких не давали».

После поражения немецких войск под Сталинградом уже не приходилось так «разбрасываться» рабами. В пищу стали добавлять 5 0 г маргарина и наказывать не так часто, как прежде. Но опять же, эти небольшие изменения произошли не оттого, что нацисты стали гуманнее, а потому, что, потеряв ряд территорий, они уже не могли вывозить в Германию столько рабочей силы, сколько прежде.

Наказания для «остов»

Вспоминает Лидия Павловна Гаврилова: «Для наказания применяли резиновые дубинки или отсидку в сыром подвале, после которого начинался полиартрит. Если был болен или опаздывал к раздаче баланды, то в наказание давали мутную жижу, обзывали лодырем или „швейнгундом“ („свинячьей собакой“).

Дубинки немцев сделали меня калекой с поврежденным позвоночником. После побоев двое суток не давали еду, а затем отправляли работать на „Шлам“: это была большая четырехугольная чаша, которую надо было засыпать угольной пылью и залить водой. Потом эту мокрую, тяжелую смесь вручную лопатами перегружали в вагонетки и перегоняли в цех для изготовления угольных брикетов».

Вспоминает Надежда Дмитриевна Ткачева: «Удар сапогом в нижнюю часть тела вообще не считался наказанием. Три дня могли продержать в изоляторе: пить давали, а еды никакой. Заставляли брать в руки по кирпичу и приседать до изнеможения».

Освобождение

Вспоминает Лидия Павловна Гаврилова, за побеги попавшая в концлагерь: «Нас освобождали англичане. Помню, как заключенные радовались: бросались навстречу освободителям через проволоку, падали на колени перед ними, целовали им руки.

Четырнадцать дней перед освобождением мы не получали пищи и воды. Люди гибли тысячами. От жажды нас спас дождь. Голодные заключенные ели кору, прошлогоднюю траву, желуди, от этой еды многие умерли. Мы были так истощены, что сотрудники Красного Креста не могли определить наш пол, и поэтому спрашивали: „Мужчина? Женщина?“ В моей графе написали: „Русская, приблизительно такого-то возраста. Мышечного и подкожного жирового слоя нет. Рост 169 см. Вес 38 кг».

Вспоминает Надежда Дмитриевна Ткачева: «Меня и других „остов“ освобождали русские. Мы плакали, а солдаты нас обнимали: „Ничего, сестрички, теперь заживем! “ Это был самый счастливый день в моей жизни, потому что кончилась неволя.

За три дня до освобождения наши надзиратели бежали, и мы голодали трое суток. Когда пришли наши, то мы набросились на принесенную нам еду. Помню, как они нас уговорили: „Не все сразу ешь, а то живот заболит“. Хоть мы и были голодны, но не истощены до крайней степени. После недели в лазарете я приступила к работе в советском госпитале».

Возвращение на родину

Советских граждан, в том числе и наших земляков, освобождали от немецкой каторги американские, английские и советские войска. Часть «остов», возвращаясь на родину, прошла через фильтрационные лагеря НКВД. Многие были высланы на спецпоселения и в так называемые трудлагеря и трудбатальоны. Им пришлось валить лес, строить дороги, восстанавливать шахты.

Вспоминает Лидия Павловна Гаврилова: «Когда наш лагерь был освобожден, я познакомилась в больнице с представителем международной организации ЮНРРА3. Вместе с ней я поехала в Лондон. До 1948 года я работала сестрой в детском доме. Мне выдали удостоверение на право проживания в Англии и в Лондоне. Я могла там остаться, но сильная тоска по родине не давала мне покоя, и я приняла решение вернуться в СССР. После возвращения проходила фильтрацию.

Из фильтрационного лагеря меня забрали в НКВД. Восемь дней не прекращались допросы и каждый день меня заставляли заново писать свою автобиографию. При этом работники НКВД заявляли: „Мы не верим ни одному вашему слову“\'. Они довели меня до истерики: „Немцы издевались над нами, это понятно, они были нам враги. А почему вы, русские, издеваетесь над русской?“

После возвращения я сдала в местное отделение милиции английское удостоверение, справку из последнего госпиталя Международного Красного Креста, удостоверение сестры-воспитательницы детского дома ЮНРРА. Вместо этого мне выдали временное удостоверение на три месяца. Я устроилась на работу бухгалтером в контору, через месяц меня уволили без объяснений, на другой работе произошла такая же история».

Вспоминает Надежда Дмитриевна Ткачева: «Отработав в советском госпитале города Бюцова, я вернулась в эшелоне с мобилизованными и освобожденными на Родину. Конечно, никто нас не встречал цветами, как солдат. Мы возвращались и не знали, как к нам отнесутся: как к жертвам или как к предателям. Родина встретила нас голодом, разрухой. Моя мать, увидев у меня иностранные вещи, каждый день твердила: „Давай их продадим, хоть наедимся вволю“. Ели отговорила ее, так как могли посадить за спекуляцию иностранными вещами. Паспорт мне восстановили по свидетельству о рождении, которое мать чудом сохранила. Мне разрешили восстановиться на третьем курсе медицинского техникума Таганрога. Закончив его, я работала медсестрой в селе Родионово Неклиновского района, затем фельдшером в селах Федоровка и Носово. После этого тридцать лет проработала на скорой помощи Таганрога. Никогда меня не упрекали по поводу моего пребывания в Германии. Вышла замуж. Родила дочь. Есть внучка и двое правнуков. Более сорока лет отдала медицинской работе.

Поддерживаю связи с другими „остами“. Из пятнадцати человек в живых осталось только двое».

Вспоминает Лидия Павловна Гаврилова: «Вышла замуж. Родила сына. Есть внук. Закончила заочно Таганрогский педагогический институт, факультет иностранных языков. Работала воспитателем, медсестрой в детском доме. Воспоминания о немецкой каторге мучают меня по сей день. Но еще тяжелее было ощущать недоверие соотечественников. На нас еще смотрят с опаской: „Она была в Германии, а не по своей ли воле она туда поехала? “»

Вспоминает Надежда Дмитриевна Ткачева: «На месте лагеря для „остов“ в Германии теперь школа. Открыта мемориальная доска о том, что здесь был лагерь. Каждый год дети из этой школы присылают мне поздравления на Рождество. Открыт музей. С одной стороны, приятно, что нас не забывают, что ведут поисковую работу. Но я думаю, что это более важно для них, чем для нас. Для того чтобы больше такого в истории Германии не было. А в России нас хоть и реабилитировали, но не приглашают на праздники 9 Мая, зовут только ветеранов».

Две женщины с такими похожими и такими разными судьбами на вопрос «Как вы воспоминаете Германию?» ответили одинаково: «В Германии осталась наша молодость!»

Представим себе людей, которые ждут встречи с Родиной, плачут сначала от счастья, а потом от недоверия тех, кто их проверял и перепроверял. Все в нашем государстве надо доказывать: что ты герой Брестской крепости, как это делали Гаврилов и журналист С. Смирнов; что ты герой-панфиловец, чудом оставшийся в живых, как Иван Добробабин, прошедший через сталинские лагеря; что ты не по своей воле был отправлен в Германию, как «ост».

Меня потрясла до глубины души фраза одного из бывших «остов»: «Чтобы дождаться чего-то хорошего в нашей стране, надо, детки, жить долго».

Примечания

1 Многие просили не упоминать их имена в моей работе. Лидия Павловна и Надежда Дмитриевна категорически отказались фотографироваться.

2 Полян П. Жертвы двух диктатур: Жизнь, труд, унижение и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине. М.: РОССПЭН, 2002. С. 11.

3 Администрация Объединенных Наций по вопросам помощи и послевоенного восстановления.

«Как мы выжили»

Татьяна Симонова

Школа с. Мастюгино, Воронежской области, научный руководитель М.Е. Асеева

Наше село Мастюгино расположено в Острогожском районе Воронежской области. Большая часть территории Воронежской области с июля 1942 по 26 января 1943 года была оккупирована немецко-фашистскими захватчиками. В июле 1942 года был образован Воронежский фронт. Сражения на Воронежском фронте длились семь месяцев. Войска Воронежского фронта удерживали не менее тридцати фашистских дивизий, которые нужны были гитлеровцам под Сталинградом и на Кавказе. Почти в самом пекле сражений находилось и Мастюгино. В 9 километрах от него проходила линия фронта.

Из рассказов своей бабушки Марии Тимофеевны Симоновой я знаю, что утром 7 июля 1942 года в село вошли немецкие танки и автоматчики. Передовые немецкие части долго в селе не задержались, быстро ушли к Дону, где шли тяжелые кровопролитные бои. И в тот же день в 12 часов дня в Мастюгино вошли венгерские части. Жители села испытали на себе все ужасы оккупации и эвакуации.

У нас в селе проживают и ветераны Великой Отечественной войны, и малолетние узники фашизма, и «восточные» рабочие, которых насильно увозили на каторжные работы в Германию. Конечно, этих людей становится все меньше и меньше.

Сначала я задумала написать о ветеранах, которых в селе осталось всего пять человек. Но когда стала собирать материал и встретилась с ними, то признаюсь честно, что-то у меня никакой работы не получилось. Почему – даже сама не знаю. Наверное, потому, что их рассказы были какие-то одинаковые. Может быть, в этом виновата я сама, хотя я очень старалась и вооружилась анкетами, вопросниками. В общем, как ни стыдно признаться, об участии в сражениях на фронтах Великой Отечественной войны я ничего нового для себя не узнала. Я была расстроена и обратилась за помощью к своему руководителю Марии Егоровне Асеевой. Она посоветовала мне поработать в нашем школьном музее с документами, воспоминаниями, альбомами, рассказывающими о жителях нашего села, которые находились во время войны в фашистских концлагерях, на работе в фашистской Германии. Я три дня провела в нашем музее, изучая материалы, которые там имеются.

Теперь для беседы с местными жителями я взяла не только анкеты и вопросники, но еще и листовки, которые мы выпустили в нашем школьном музее. И к первой я пошла к Марии Ивановне Коркиной. На листовке, изготовленной на компьютере, копии фотографий всей ее семьи: отец – Иван Ильич Симонов (погиб на фронте 13 февраля 1943 года), мать – Ксения Яковлевна Симонова (умерла в эвакуации 14 февраля 1943 года), сестра Марфа, сестра Елена, брат Михаил и сама Мария Ивановна. Мария Ивановна рассматривает листовку, не может сдержать слез и начинает рассказывать. История жизни Марии Ивановны Коркиной (Симоновой) меня сильно взволновала, и я решила написать о ней в своей работе.

Никто не пожалел сирот

Родилась Мария Ивановна в селе Мастюгино в 1936 году. Отец Иван Ильич по религиозным убеждениям в колхоз не вступал. Он работал в Воронеже на сахарном заводе. Мать Ксения Яковлевна воспитывала четверых детей. Старшей дочерью была Марфа, 1928 года рождения, второй Елена, 1930 года рождения, затем сын Михаил, 1932 года рождения, а младшей была Мария, о которой и пойдет рассказ.

Семья Симоновых жила не богато, но и не бедно. На столе всегда был кусок хлеба и сахар для детей. Отец по выходным привозил детям из города большие «головы» сахара.

Иван Ильич часто говорил своей жене, что было бы хорошо прожить им всю жизнь вместе и умереть в один день. Его слова стали пророческими, ведь говорил он их накануне Великой Отечественной войны. Он был призван на фронт летом 1941 года и 13 февраля 1943 года погиб в бою в Курской области. А на другой день, 14 февраля 1943 года, от тифа умерла и Ксения Яковлевна. Дети остались одни в чужом селе, в эвакуации.

Хозяйка, у которой они жили на квартире, забеспокоилась. А что, если сироты не уйдут домой? Вдруг останутся у нее? Она стала уговаривать детей уходить в свое село. Старшей, Марфе, было 15 лет. От своих односельчан она узнала о том, что село уже освобождено от фашистов и можно возвращаться домой. В конце февраля, посадив на салазки младшую Марию, взяв за руку 11-летнего Михаила и 13-летнюю Елену, она двинулась в путь. Снега в ту зиму было много, дети очень устали, падали, плакали, но вставали и шли дальше. А когда уже совсем не осталось сил идти, сели все четверо на санки и приготовились умирать от холода и голода, но тут их подобрала проходящая неподалеку машина. Шофер подвез детей почти до самого села.

А что ждало их дома? «Холод и голод» – так говорит Мария Ивановна. Но их хата была цела. Кругом лежали развалины, а их хата не пострадала от пожаров и обстрелов. Только внутри было все разломано, потому что фашисты устроили там конюшню для своих лошадей. Хотя и не было больше ни окон, ни дверей, зато целы стены и крыша.

Кое-как обустроились, все делали сами, помощи ждать было неоткуда. Собирали мерзлую картошку, ели лебеду, карачики (листья и плоды дерева вяза). Были добрые люди в селе, приходили на помощь: кто советом, кто куском хлеба помогал. Но были и такие, кто обижал сирот, отбирал последнее.

Мария Ивановна рассказала о родственнике, который разобрал на их дворе фашистский блиндаж и унес бревна к себе домой – топить печь, а им сказал, что как начнутся морозы, так принесет дров.

И поныне несет, обманул сирот. До сих пор обида на этого человека живет в сердце у Марии Ивановны.

После войны хотели младших детей отправить в детский дом, но Марфа их не отдала, сказала, что жить будем вместе и умирать тоже все вместе. Не умерли, выжили.

«Но нищета сопровождала нас еще очень долго, – говорит Мария Ивановна. – И как мы только с ней не боролись. Работали в колхозе с малых лет, а получали одни трудодни. Хлеба, который выдавали на трудодни, не хватало. Старшая сестра говорила, что, если мы будем есть в день по одному зернышку, все равно на целый год нам четверым хлеба не хватит».

В начале 50-х годов многие юноши и девушки уезжали из села в город, устраивались там на работу, получали деньги. Для этого в колхозе нужно было брать «отходничество» – справку, выданную правлением колхоза на получение паспорта. Почти каждую неделю уезжали в город подруги и знакомые. Младшие сестры Симоновы – Мария и Елена тоже задумали поехать, подзаработать денег, но не тут-то было! Им председатель колхоза Михаил Сидорович Трухачев разрешения не давал. Пять раз приходила Мария Ивановна в правление колхоза и уходила ни с чем. Ее заявление даже не рассматривали, отставляли рассмотрение на другой срок. А когда этот срок наступит, никто не мог сказать. Ходила, просила Мария Ивановна: «Я уже взрослая, а у меня ни одеть, ни обуть». Не отпустили. Некому было замолвить словечка за сирот. Подруга уехала в город работать. У нее и отец пришел с фронта, и мать живая, в доме – достаток, ее отпустили, а Марию Ивановну нет. Позже та призналась, что ее отец большой магарыч председателю отнес. За это ее и отпустили из колхоза, а Симоновы продолжали колхоз поднимать и еле-еле концы с концами сводили.

В 1952 году завербовалась Мария Ивановна на «производство». Это выражение «завербоваться на производство» было мне непонятно, и я спросила у Марии Ивановны, что это значило. Она объяснила, что многие молодые парни и девушки уезжали из села на заработки. Это был единственный способ заработать хоть какую-нибудь копейку на одежду и обувь. Молодежь в деревнях была в то время раздета, разута, а уж в чем ходили сироты, даже назвать вещами нельзя было. «Я из этого колхоза уехала бы к черту на кулички!» – воскликнула сквозь слезы моя собеседница. «А что же производили там, куда вы ехали?» – был мой очередной вопрос. Оказалось, что это была самая тяжелая работа, в самых не приспособленных к жизни условиях, с очень маленьким заработком.

Мои односельчане ехали валить лес, осушать болота, добывать торф. Вот это производство! На работу ехали добровольно, привлекал хоть какой-то заработок. Да и вербовщики обещали людям золотые горы. Куда же уехала Мария Ивановна Симонова? Валить лес в районе города Калинина. Еще двадцать шесть девушек из села Мастюгино завербовались вместе с Марией Ивановной ехать в Калинин корчевать лес. Буквально за несколько дней в районном центре им выдали паспорта. В группе девушек были и четырнадцатилетние, которые приписали себе по два года, чтобы получить паспорт. Ведь точных сведений о возрасте в то время нигде не было, архивы во время войны сгорели. И люди в нашем селе сами себе устанавливали возраст. Многие хитрили. Как рассказала Мария Ивановна, одни, чтобы получить паспорт и уехать на производство, списывали себе годы, а другие, чтобы быть помоложе, наоборот отписывали годы. Когда наступило время оформлять себе пенсию по старости, те, кто приписал годы, стали пенсионерами раньше, а кто отписал, то есть омолодился, перерабатывали по несколько лишних лет. Многие догадались пересмотреть свой возраст в суде. Они установили точный год своего рождения и право на получение пенсии. Мария Ивановна никаких манипуляций с возрастом не производила, так как ей к тому времени уже исполнилось шестнадцать лет.

Итак, девушки подписали договор на восемь месяцев, получили паспорта и поехали на «производство». Условия жизни были такие: жили в бараках, которые топили сами, когда возвращались с работы. Пока натопишь, весь промерзнешь до костей, потому что одежда была мокрая. Ведь лес валили по пояс в воде и в грязи. Ели в основном соленую кильку и хлеб, пили чай без сахара. А если питаться лучше, то на одежду и обувь ничего не оставалось. Потому что за день начисляли им по 90 копеек. «Подойдешь, бывало, к дереву и молишься, чтобы корни на поверхности земли стелились, а не уходили вглубь. Иначе, после удара топором, вся грязь летит в лицо, в глаза, в рот. Наешься этой грязи за целый день…» – рассказывает Мария Ивановна.

Я, конечно, ее не перебивала, но мне очень хотелось узнать: удалось ли ей заработать деньги и выбраться ей «из нужды»? И я задала вопрос: «И сколько же вы денег заработали?» Мария Ивановна заплакала: «Еще бы немного и заработала бы я смерть, а так – судимость». Вот какой неожиданный поворот получила эта история.

Я смотрела на эту женщину и думала: что же она такого могла совершить, чтобы попасть под суд? Ведь она в то время была старше меня всего на один год.

Мария Ивановна заметила удивление на моем лице, перестала плакать и продолжила свой рассказ: «Ведь я оттуда самовольно уехала. Заболела: по ночам не спала, ничего не ела, слабела каждый день. Не один раз обращалась в больницу. Без конца находилась на больничном. Аза него, кажется, мне ничего и не начисляли. Врач сказала, что мне не по климату здесь, надо уезжать домой». Мария Ивановна пошла к бригадиру, рассказала все, а он и слушать об отъезде не хочет. Сказал: «Подписывала договор – выполняй!» Не отпустил. А документов у нее никаких не было. Паспорта забрали сразу, как только приехали туда. Возвратить обещали только по истечении срока договора. А как без паспорта поедешь? Подруга уезжала домой после операции аппендицита и посоветовала Марии Ивановне обратиться к паспортистке. Мария Ивановна так и сделала.

Пошла, рассказала все о своем тяжелом положении, пожаловалась, что и дома ее ничего хорошего не ждет. Там же нищета и голод. Но, может, хоть болеть не будет. И добрая женщина пожалела ее, выдала ей паспорт.

Мария Ивановна возвратилась домой. И, правда, стала лучше спать, появился аппетит, немного поправилась. И все это благодаря старшей сестре, которая свой последний кусок хлеба отдавала больной. Через четыре месяца возвратились ее подруги домой. Привезли «багаж», кто по одному платку за восемь месяцев себе справил, кто еще и по юбке сумел купить. Вот и все.

«У подруг – радость, а у нас беда: нагрянула к нам милиция. Повели меня в сельский совет на допрос: почему я самовольно покинула работу», – продолжает рассказывать женщина. Милиционер допросил Марию Ивановну, все записал и сказал, что теперь ее будут судить. Надо ждать вызова в суд. Недели две она жила в тревоге, в ожидании чего-то страшного. Думала, наверное, в тюрьму посадят. Вот и получилось как в поговорке: из огня да в полымя. Она теперь думала, что лучше было бы умереть ей там, на работе, чем быть заключенной.

И вот пришла повестка: суд назначен был на 6 декабря. В райцентр в Коротояк нужно было идти за много километров. Решила Мария Ивановна выйти на день раньше, чтобы не опоздать, а то тюрьмы точно не миновать. Вышла из дома рано утром. Зимний день короткий. Отошла немного от села. Темно, хоть глаз выколи. И Мария Ивановна заплакала: «Нету меня родной мамушки, некому меня проводить, иду я одна-одинешенька на съедение волкам».

То ли показались ей в темноте настоящие волки, то ли она имела в виду людей, которые не по-человечески отнеслись к ней. Но плачь не плачь, а идти надо. Только к вечеру добралась до Коротояка. В пути была часов двенадцать. Переночевала у знакомых, а утром пошла на суд.

На всю жизнь Мария Ивановна запомнила имя судьи – Мария Ивановна Масюта. Допросили ее в суде. Она снова объяснила, почему самовольно покинула работу, даже рецепты показала, по каким лекарства себе покупала, и суд удалился на совещание. Мария Ивановна ждала решение суда и думала, что эти минуты не переживет. Так и сидела, молясь про себя и прося у Бога защиты, очень тюрьмы боялась. Не меньше боялась принудительной работы, о которой в селе говорили, что за такое «преступление» могут отправить на принудительную работу. А как не бояться, когда обувь разваливается, рукавиц нет, одежонка слабая, а мороз на улице под тридцать градусов. С замиранием сердца слушала решение суда: присудить четыре месяца исправительных работ в своем колхозе с вычетом двадцати пяти процентов трудодней в пользу государства. Это была радость! Работать дома! Там-то не пропаду! Пусть хоть все трудодни забирают государству! Судимую Марию Ивановну решением колхозного собрания послали на работу, куда добровольно никто из колхозников не шел, – доить коров. И решение суда стало ее судьбой. Так и осталась с тех пор она работать дояркой. Проработала на ферме больше сорока лет и оттуда вышла на пенсию.

«Еду в Германию я погибать»

Читаю в школьном музее выписку из акта о злодеяниях, учиненных немецкими захватчиками и их сообщниками по селам Коротоякского района Воронежской области по Мастюгинскому сельскому совету: 15 октября 1942 года были угнаны на каторжную работу в Германию жители села Мастюгино, всего 2 7 человек. Вижу знакомые фамилии: Трухачева, Ерина, Кудрявцева, Попкова… Обращаю внимание на возраст – от 16 лет до 21 года. Нахожу в списке Марию Ивановну Кудрявцеву. Эта бабушка жила на нашей улице, умерла в 2007 году. Я хорошо помню, как мы ее приглашали в школу на классный час, и запомнила некоторые подробности ее жизни, а теперь нашла записи ее воспоминаний в нашем музее о ее работе в Германии в годы Великой Отечественной войны.

Прочитав в школьном музее воспоминания Марии Ивановны, поговорив с ее родными, я решила написать о том, как выжила моя землячка в трудные военные и послевоенные годы.

Вместе с жителями села Мастюгино она попала в эвакуацию в Курскую область. Их семья оказалась в селе Старое Хмелевое. А когда немцы стали угонять молодежь на работу в Германию, то местный староста – житель этого села – заменил своих односельчан на чужих, эвакуированных. Так двадцать семь человек, в основном девушек, попали на работу в Германию. Сначала прошли так называемую комиссию, которая состояла в том, что по одному человеку заводили в кабинет и, ничего не проверяя, говорили, годен или нет. Затем всех посадили в товарные вагоны и повезли. В пути были очень долго. Поезд часто стоял на запасных путях. Никого никуда не выпускали, поэтому в вагонах стоял ужасный запах, и казалось, что этой дороге не будет конца. Они ехали в неизвестность, боялись, что больше никогда на родину не вернутся, не увидят свою семью. Один из парней в вагоне запел песню, которую подхватили и все остальные:

Вагон шатается, вагон качается,

Ко мне спускается тревожный сон.

Страна любимая все удаляется.

Везет в Германию нас эшелон.

Прощайте, улицы родного города,

Прощайте, родные отец и мать.

Еду в Германию, еду на каторгу,

В страну далекую я погибать.

Привезли их в Германию в город Порц-Урбах под Кельном. Работали на заводе «Аэросталь». Мария Ивановна обслуживала два фрезерных станка. Поселили в бараки, выдали деревянную обувь. И вот в этих деревяшках рабочим нужно было ходить от барака до завода два раза в день по 5 километров, да еще и стоять у станка по двенадцать часов, а иногда и больше. Кормили очень плохо: утром давали кипяток и кусочек хлеба, днем – суп из брюквы, вечером снова кипяток с кусочком хлеба. У всех были личные номера, как у узников концлагерей, напечатанные на бумажке – документе, который мои земляки называли паспортом. На груди у всех был пришит ромбик из ткани голубого цвета с белыми полосками. На этой тряпочке были написаны какие-то буквы. Мария Ивановна в своих воспоминаниях не объяснила, что это были за буквы. Учитель истории Ольга Яковлевна Нефедова рассказала, что советские рабочие в Германии носили знак, на котором стояли три немецкие буквы OST, которые обозначали, что эти рабочие пригнаны с востока. Также она сказала, что не зря немцы такими буквами метили советских граждан. В рабочих лагерях к ним было самое жестокое отношение, самые тяжелые условия труда и жизни.

Родственники Марии Ивановны показали мне фотографии, снятые в фашистской Германии. На этих фотографиях я вижу Марию Ивановну в окружении ее подруг. Читаю подписи. Подруга Дуся Трухачева пишет: «Дарю я свою карточку своей любимой подруге Кудрявцевой Марусе во время тяжелого пережитка в Германии, г. Кельн, 1943 г.». Следующее фото сделано 12 июня 1944 года. На нем подпись: «Для долгой доброй памяти от Трухачева Антона Петровича своей тете Марусе. Помни, Маруся, пережиток в Германии в 1942–1944 гг.»

О том, что им многое пришлось пережить, читаю дальше в воспоминаниях. Речь идет об их освобождении. Весной 1945 года их освободили войска союзников, и они попали в американский лагерь. Американцы всех накормили, давали даже тушенку.

В этом лагере находилось 10 тысяч человек, все они были из Советского Союза. Здесь Мария Ивановна познакомилась с парнем, которого назвала своим мужем. Это был Владимир Кислый из Ростовской области. Так поступали многие девушки, иначе в лагере приходилось трудно: наши русские мужчины не давали проходу женщинам. Приходилось даже жаловаться американским солдатам. Они по несколько раз за ночь приходили в казармы, следили за порядком, но справиться с этим безобразием не могли. Не трогали только ту девушку, которая называлась чьей-то женой. Вот так и некоторые наши девушки вернулись домой беременными. Так было и с Марией Ивановной. После возвращения домой в ноябре 1945 года у Марии Ивановны родился сын, которого она также назвала Владимиром, дала ему свою фамилию – Владимир Владимирович Кудрявцев.

Рассказ о жизни этой женщины будет неполным, если не написать о том, каким тяжелым и опасным был путь домой. Летом 1945-го всех их стали отправлять домой. На одной из станций в Польше поезд остановился. Все вышли из вагонов. Разрешили немного прогуляться. И Мария Ивановна отстала от поезда, подбежала, а поезд уже тронулся. Она успела зацепиться руками за последний вагон. Поезд ехал, она висела, ухватившись мертвой хваткой за какие-то рычаги. Что придавало ей сил не сорваться? Как Мария Ивановна говорила: «Думала только, как бы не отстать от своих, не остаться снова на чужой земле, возвратиться домой». Руки застыли. Таким вот способом она доехала до следующей станции. Когда ее увидели, хотели снять, то руки невозможно было разжать. После этого Мария Ивановна несколько дней не могла разговаривать, все подумали, что она стала немой.

Когда пересекли границу Советского Союза, поезд остановился. Все прыгали из вагонов, падали на родную землю, целовали ее, ели, кричали, плакали. Но вскоре радостное настроение у людей было испорчено. Их стали допрашивать люди из НКВД. Вопросы задавали таким тоном, будто заранее считали их в чем-то виноватыми. Как было обидно и больно! Спрашивали о том, откуда их угоняли в Германию, когда, где работали, с кем жили там. Самое неприятное было то, что спрашивали не только о себе, но и о других, кто был вместе с ними. Наверное, проверяли: правду ли говорят все о себе или что-то скрывают.

Это подозрительное отношение к себе почувствовали на родине все бывшие невольники, жители моего села. Но на этом допросы не закончились. По приезде домой снова вызывали в сельский совет, задавали по несколько раз одни и те же вопросы. Многие женщины не выдерживали, выходили с допроса в слезах. Никто не понимал, в чем их хотят обвинить. Одна женщина, Лукерья Петровна Башкатова, смелее всех была, не выдержала этих нелепых вопросов, на которые уже отвечала не один раз, закричала на работника НКВД: «А ты где был, когда нас немцы гнали из дома да грузили, как скотину, в вагоны? Почему нас не защитил? Драпал, аж пятки сверкали! Почему допустил, что нас, шестнадцати-семнадцатилетних, на каторгу отправили?» Немного утих начальник после ее слов. Наверное, правду сказала Лукерья Петровна. Но долгое время после войны их, девушек, побывавших в Германии, считали людьми «второго сорта». Многих не взяли замуж. А кого и взяли, то мужья им достались, по словам Марии Ивановны, «с браком, за кого в селе никто не шел».

Жить Марии Ивановне вместе с Владимиром Кислым не пришлось, потому что по возвращении домой, после многих проверок Владимира призвали на семь лет служить в армию. Мария Ивановна жила у его матери в Ростове, ждала мужа, но письма от него стали приходить все реже и реже. А потом он написал, что нашел себе другую женщину и к Марии Ивановне больше не вернется. Она с сыном уехала на родину в село Мастюгино.

Война – злая мачеха

В нашем селе осталась в живых только одна жительница, которая была угнана фашистами в Германию в 1942 году. Это Мария Ермолаевна Лашина (Подставкина), 1923 года рождения. Я решила записать ее воспоминания. В начале нашей беседы я попросила, чтобы Мария Ермолаевна послушала мой рассказ о Марии Ивановне Кудрявцевой и добавила что-нибудь свое. Она внимательно меня выслушала и сказала, что все правильно я написала. «Может быть, в наших воспоминаниях будут неточности – ведь мы-то были неграмотные и мал о чего понимали, даже плохо запомнили названия городов, где работали». Помнит Мария Ермолаевна, что у каждого был номер. Она и сейчас, в таком почтенном возрасте, называет его по-немецки – «таузенд фюнф унд фюнфциг» (1055). Помнит и некоторые номера своих подруг: у Лукерьи Петровны Башкатовой– 1005, у Анастасии Сергеевны Трухачевой—1666, у Натальи Ивановны Кудрявцевой —1930. Мне пришлось спросить Марию Ермолаевну: «А вы не в одном Порц-Урбахе работали?» Мария Ермолаевна ответила, что вместе с заводом «Аэросталь» их перебрасывали в Польшу. Затем снова повезли в Германию, в город Кенигсвинтер. А в 1945 году даже пришлось работать под землей, потому что участились авианалеты и обстрелы. Из бараков рабочих приводили в лес, они спускались под землю, где на много километров под землей было установлено оборудование, и они там работали. В это время они уже понимали, что войне скоро должен быть конец. А до этого ничего не знали о своей стране, о родных и близких. Тоска по родине, по родным и близким – это было самым невыносимым, особенно в первый год. Уже ни о чем не могли думать, только о еде. Вспоминает Мария Ермолаевна и о том, что никуда им не разрешалось выходить из-за ограждения, только иногда выпускали в поле, на окраину Порц-Урбаха. Если поблизости не было немцев, то забегали на поле, быстро срывали колоски пшеницы и запихивали в рот, жевали вместе с шелухой, лишь бы хоть что-нибудь проглотить. Заходили в сад, просили у немецких «фрау» яблок и груш, но им не давали, говорили, что все для фронта.

Что помнит Мария Ермолаевна о пребывании в Польше? «Когда работали на территории Польши, то и появилась надежда на освобождение», – ответила она.

В Польше им разрешались прогулки по городу. И вот Мария Ермолаевна и несколько девушек из нашего села шли по улице польского города (они всегда и везде старались быть вместе). К ним подошел мужчина и сказал, чтобы они бежали к мосту, там их ждут партизаны. Сломя голову они помчались в ту сторону, куда показал мужчина. И правда, под мостом стояло несколько вооруженных автоматами человек. Они дали девушкам хлеба и сказали, чтобы советские рабочие, когда будут выходить в город, приходили под мост. Здесь всегда будет лежать хлеб. Когда вернулись в бараки, девушки рассказали своим о хлебе. И действительно, польские партизаны подкармливали их хлебом. Если кто-то выходил в город, то возвращался всегда с хлебом. При помощи польских партизан им удалось послать письмо своим родным – одно-единственное за три года каторги. И это письмо пришло в село. Адресовано оно было на сельский совет. Родные узнали о них, что они живы. И, вообще, многие рассказывали о помощи иностранцев нашим советским людям там, на фашистской каторге.

И среди немцев были такие, которые жалели рабочих. Работал в их цеху мастером немец Вилли. Он не раз рабочим приносил куски хлеба. Оглянется по сторонам, если никто не видит из охраны, то незаметно положит на край станка этот хлеб. «Как мы были ему за это благодарны!» – говорит моя собеседница и плачет.

На мой вопрос об освобождении Мария Ермолаевна рассказала следующее: «День нашего освобождения —15 марта 1945 года. Нас обнаружили американские солдаты в пещере, недалеко от подземного завода, где мы в последнее время работали. С ними был поляк. Он по-польски сказал, чтобы мы выходили. Польский язык мы понимали. Наев первую очередь накормили, потому что мы прятались в этой пещере без воды и еды несколько дней. Затем нас снова поселили в наши бараки, а потом почти полгода мы жили в американском лагере, ждали, когда нас заберут русские на Родину. И домой мы приехали только 15 октября 1945 года.

После освобождения мучения наши не закончились. То страдали от немцев, а теперь от своих. В лагерь приезжали какие-то военные с допросами. Мы рассказали о себе, как попали в Германию, сообщили о том полицае из села Старое Хмелевое, который нас направил на эту каторгу. Но домой нас никак не торопились отправлять. А тут еще наши мужчины стали нас обижать. В лагере женщин было четыре тысячи, мужчин – шесть тысяч. И от этих мужчин не было женщинам никакого покоя. Женщин ловили и насиловали. Повезло только тем, у кого был постоянно один мужчина, который считался ее мужем». Мария Ермолаевна после возвращения родила девочку, которая прожила всего два месяца и умерла. Ее отец был узбек по национальности. Марии Ермолаевне его также пришлось назвать своим мужем там, в американском лагере, потому что он защитил ее от насильника. Он приезжал за Марией Ермолаевной после войны, хотел на ней жениться, но ее мать не разрешила, так как он был другой веры.

На мой вопрос, каким было их возвращение на родину, Мария Ермолаевна долго ничего не отвечала, не могла вымолвить ни слова. Ее сын принес лекарство. Мы уже собрались уходить, но она остановила нас и снова стала рассказывать. 14 октября 1945 года прибыли домой. Этот день Мария Ермолаевна запомнила, потому что был праздник – Покров. А через несколько дней приехал их допрашивать человек из НКВД по фамилии Уваров, какого звания – она не помнит. Когда вызвал он Марию Ермолаевну и задал несколько вопросов, на которые она уже раньше отвечала, стал уговаривать ее следить за остальными, прибывшими из Германии, и докладывать ему обо всем подозрительном. Мария Ермолаевна сначала не соглашалась, но Уваров стал ее запугивать, и она согласилась. «Об этом я никому никогда не рассказывала, говорю сейчас в первый раз, – призналась женщина. – Два года я „служила“ ему, докладывала про своих односельчан. Но что можно было о них рассказывать. Я придумывала всякую ерунду. Например, кто когда опоздал на работу. Через два года от меня отстали. Уваров вызвал, дал подписать какие-то бумаги, предупредил, чтобы никому ничего не рассказывала. Вот я всю жизнь и молчала».

Далее Мария Ермолаевна добавила, что трудно им жилось в селе после возвращения из Германии. «В селе сложилось мнение, что, если нами интересуются органы НКВД, значит, мы в чем-то виноваты, и стали про нас сочинять разные небылицы. В каких условиях мы выживали на фашистской каторге, уже никого не трогало. Ведь всем было трудно в войну. И то, что мы, все двадцать семь человек, остались живы и вернулись домой, – это и считалось нашей виной. Никого из села никуда не отпускали, даже на производство. Мы были разуты, раздеты, но из колхоза ни шагу. Даже моего брата-фронтовика Ивана не взяли на работу на завод в Воронеже, где он работал до войны, сказали ему, что у тебя сестра была в Германии. Так он и остался в колхозе нужду влачить вместе со мной. А мы долго еще ощущали на себе косые взгляды.

И лишь благодаря германскому фонду „Память, ответственность и будущее“, отношение к нам изменилось. Даже стали завидовать, что мы получили компенсацию за свой каторжный труд. К сожалению, не все до этого дожили. Многие так и умерли с чувством вины, с обидой на власть, которая поставила на нас клеймо».

Мария Ермолаевна добавила: «Очень страшно быть виноватыми в том, что выжили». И в конце эта женщина сказала: «Нас почему-то называют – дети войны. Это что же получается, что война наша мать? Она для нас – злая мачеха, которая исковеркала всю нашу жизнь».

Встречи и проводы

«Не по течению, а в пучине волн…»

Алексей Побожьев

Лицей с. Ельники, Мордовия,

научный руководитель Е.В. Никишова

Михаил Захарович Сальников (1880–1958) и его дети

Мой прапрадед Михаил Захарович Сальников родился в 1880 году. В начале XX века он женился на девушке из богатой семьи – Надежде Маркеловой. Так как Михаил был единственным сыном в семье своего отца, молодые стали жить в родительском доме. В семье Михаила и Надежды родилось семеро детей: Иван, мой прадед (1903 г. р.), Ефросинья (1904 г. р.), Николай (1908 г. р.), Прасковья (1909 г. р.), Григорий (1913 г. р.), Ксения (1915 г. р.), Павел (1916 г. р.).

Вскоре Надежда тяжело заболела и через год, в 1917-м, умерла. Михаил остался один с детьми, старшему из которых было всего 14 лет. Михаил не сдался под ударами судьбы. С помощью подрастающих сыновей и отца, жившего с ними, он занялся лесным промыслом.

Выкупал делянку липовых деревьев, весной во время сокодвижения снимал полубину (кору) слип, которую замачивал в болотах до осени. Поздней осенью снимал с полубин мочала и продавал ельниковцам для тканья мочальных полотен, из которых шили кули. Кулерогожный промысел был единственным источником дохода в большинстве семей. Кроме того, Михаил Захарович возил липовую древесину в Краснослободск, где продавал бондарям. Липовые бочки делали для хранения меда.

Хозяйство Сальниковых было крепким. Имелись лошадь и корова. На шестерых мужчин в семье приходился хороший надел земли, который давал неплохие урожаи. Кроме того, отец Михаила Захар (мой прапрапрадед) имел пасеку, которая тоже была источником дохода.

По воспоминаниям его правнучки, Анастасии Алексеевны Трушиной, Захар Сальников был одним из первых, кто начал разводить в Ельниках фруктовые деревья. Вокруг своей пасеки он посадил яблоневый сад1.

Хозяйство Сальниковых крепло и развивалось, но в 1929 году в Ельниках стали образовываться колхозы. Не видя перспективы дальнейшей жизни в Ельниках, Михаил забрал сыновей и ушел в Москву. Столица встретила Сальниковых неприветливо, на улицах было много бездомных, безработных, работу найти не удалось.

Михаил принял решение переехать в Нижний Новгород, где начиналось строительство автозавода. Он устроился работать перевозчиком на Оку, перевозил на лодке рабочих на автозавод. В это время дом в Ельниках отобрали. В нем поселился председатель колхоза Ледяев. Но когда Ледяев уехал из Ельников, Михаил вернулся домой. Пристроил к дому тесовые сени, сарай и устроился работать в сельский совет конюхом, но колхозная жизнь так и не пришлась ему по душе. Он вновь отправился в Нижний, теперь уже навсегда.

А в дом, принадлежавший Сальниковым, заселилась семья Горшенина, работавшего в райкоме партии. Вскоре от неосторожного обращения с керосиновой лампой в доме произошел пожар, внутри все сгорело. Остались кирпичные стены. И только в 1942 году старшая дочь Михаила Ефросинья с дочерью Анастасией отремонтировали дом и стали в нем жить.

Возвратившись в Нижний Новгород, Михаил Сальников устроился работать кочегаром в больницу на Мызе, построил себе домик и прожил в нем остаток своей жизни.

Сыновья Михаила Захаровича Николай и Григорий вместе с отцом переехали в Нижний, да так и осели там. Обзавелись семьями. Оба всю жизнь честно проработали на автозаводе. В Нижнем Новгороде до сих пор живут их дети и внуки.

Но сельские активисты не прощали братьям Сальниковым, что они не вступили в колхоз. Анастасия Алексеевна Трушина рассказала такой случай.

В 1932 году в Ельниках была свадьба Прасковьи, дочери Михаила Захаровича. Она выходила замужза Ефима Юкаева. На свадьбу сестры приехал из Нижнего Новгорода брат Григорий. Об этом узнали местные власти. В самый разгар веселья появились милиционеры, и послышался чей-то испуганный голос: «За Гришкой пришли!» Один из родственников не растерялся и пустился в пляс. Он был крупного телосложения и прикрыл собой Григория. В суматохе его незаметно вывели из дома и спрятали на гумне. Ночью он ушел в Ташино, откуда уехал в Нижний Новгород.

Размышляя над этим рассказом, я удивляюсь, почему власть так «разбрасывалась» трудолюбивыми людьми, которые до коллективизации занимали не последнее место в селе? Ведь они и дальше могли бы трудиться и жить на родной земле. Многие же покорно вступили в колхоз и получали свои «палочки» на трудодни. Власть их не трогала. Я думаю, мои предки были не только трудолюбивыми, но и самостоятельными. Они хотели сами свободно вести свое хозяйство, чтобы их семьи жили в достатке. В них сидел какой-то дух противоречия, который не позволял им жить «под общую гребенку». Они жили так, как им велели их убеждения. Как раз это и не приветствовала новая власть.

Поэтому и искали счастья в чужих краях, хотя и там им жилось не сладко. Интересно, что в Ельниках в домах, построенных ими, до сих пор живут люди, которые, я думаю, даже не знают, откуда взялись эти дома.

Иван Михайлович Сальников (прадед, 1903–1971)

Мой прадед Иван Михайлович был старшим сыном Михаила Захаровича Сальникова. Судьба этого человека, пожалуй, самая драматичная из судеб всех моих предков. Коллективизация и война круто изменили его жизнь и разлучили с родиной и родными. В годы войны и после нее он оказался на самом дне общественного положения (был в плену, позже – в сталинских лагерях).

Первая жена Ивана умерла при родах, оставив на его руках грудного младенца, который тоже вскоре умер. В семье было принято решение вновь женить Ивана. В селе не каждая девушка пойдет за вдовца, и поэтому была сосватана девушка из очень бедной семьи, Пелагея Хренова, которая пришла в дом Сальниковых старшей снохой. Она готовила на всю большую семью Сальниковых, стирала, не покладая рук работала в поле и на огороде.

Родственники утверждают, что Иван Михайлович был очень сурового нрава, и кроткая Пелагея была для него лучшей женой. В 1924 году в семье Ивана и Пелагеи родилась дочь Мария, в 1926-м сын Петр, в 1928-м Екатерина (моя бабушка), в 1930-м сын Василий. Так как семья стал а большой, с помощью Михаил а Захаровича для молодой семьи был построен дом на той же улице Викановке. Кирпич д ля стен нового дома выжигали в больших ямах, выкопанных поблизости от стройки, а глину подвозили на подводах с окраины села. Дом строили на двух хозяев. Так дешевле, потому что одна стена была общей. По тем временам это был, наверное, неплохой дом, а сейчас поражает его величина – всего около 30 квадратных метров. Почти четверть дома занимала русская печка и голландка. Сени были дощатыми. Зато позади дома имелся большой огород, который кормил семью.

Но счастья молодой семье новый дом не принес. В 1929 году началась коллективизация. Иван Михайлович не вступил в колхоз. Об этом моя бабушка Екатерина Ивановна вспоминала так:

«В Викановке без особой охоты шли в колхоз. Мой отец, Сальников Иван Михайлович, был полуграмотным. Да и объяснить толком ему никто не объяснил, зачем идти в колхоз. Летом сельсовет решил отобрать у нас корову, чтобы вынудить отца вступить в колхоз. Я помню, когда пришли за коровой и стали ее уводить из хлева, мать голосила и мы, дети, плакали – уводили кормилицу. Лошади у нас не было. Отец был упрямый и в колхоз все равно не пошел. Тогда у нас разобрали конюшню и увезли в колхоз. Отец оплел опустевший двор плетнем и уехал в Нижний Новгород на строительство автозавода. Через год он вернулся и уговаривал мать поехать с ним. Но у матери был маленький ребенок, и она отказалась.

Отец взял с собой меня и брата Петю. До Ташина (железнодорожная станции) 40 километров мы шли пешком, только несколько километров нас подвез какой-то мужик. Он же завез нас на гороховое поле, и мы с жадностью ели горох, потому что были голодные. По вечерам на нас нападала куриная слепота. От Ташина до Нижнего доехали на поезде. В Горьком жили в бараке. Отец сколотил из досок большую кровать. Он уходил на работу, а мы с братом целый день сидели на ней. Вскоре младенец у матери умер, и она приехала к нам. Но прожила недолго. Родственники прислали из Ельников письмо, где писали, что сельсовет хочет отобрать у нас дом, вернее, полдома в три окна, где мы жили. Мать взяла меня с собой. Петя бежал за нами до самой станции и кричал: „Мама, возьми меня!“. Но его оставили с отцом, потому что прокормить двоих матери было не под силу».

Иван Михайлович недолго проработал на строительстве автозавода. Из Ельников пришло письмо в органы НКВД Нижнего о том, что рабочий автозавода «не очень надежный человек, который отказался вступить в колхоз». И в течение двадцати четырех часов ему было предложено покинуть город. Ивану пришлось смириться с судьбой и пойти работать в колхоз.

Иван и Пелагея работали в колхозе, мало что получая за свой труд. В 1939 году в семье родился сын Василий, жизнь вроде бы начала немного налаживаться, но наступил июнь 41-го года.

В самом начале января 1942 года Ивана взяли на фронт. По воспоминаниям Анастасии Трушиной, племянницы Ивана, был массовый призыв, видимо, из-за больших потерь под Москвой. В этот призыв и попал Иван Сальников. Письма от него перестали приходить летом 43-го года. Долгих два года семья ничего не знала о нем. И только в 45-м году стало известно, что он жив, но домой вернется не скоро. Иван Михайлович находился в фашистском плену. Весной 45-го был освобожден советскими войсками, но вместо свободы был приговорен к 12 годам исправительных работ.

Так он оказался в Визайском леспромхозе Кудымкарского района Пермской области. Леспромхоз находился в глухой тайге, вдали от населенных пунктов. Полуголодному и еще слабому после плена солдату пришлось выполнять тяжелую работу – валить деревья, обрубать сучья. Многие заключенные не выдерживали, погибали. Потом Ивана судьба свела с одинокой женщиной, Александрой Петровной Некрасовой. Иван позже говорил своей сестре Ефросинье, что выжил он только благодаря ей.

Александра была на восемнадцать лет моложе Ивана. У них родилось четверо детей: сыновья Григорий и Николай, дочери Раиса и Надежда. В 1957 году Иван приехал в Ельники. К этому времени его дочь Екатерина (моя бабушка) уже закончила учительский институт и работала учителем русского языка и литературы в селе Новодевичьем, в 10 километрах от Ельников. Ее брат Василий учился в сельскохозяйственном институте в Горьком. Старший брат Петр сложил голову на Великой Отечественной войне, в самом ее конце, 18 апреля 1945 года.

Приехав в Ельники, первым делом Иван пришел в дом своей жены Пелагеи: повинился, рассказал о своей жизни и попросил разрешения вернуться в родной дом, к своей семье. После долгих раздумий Пелагея ответила мужу, что ее дети уже выросли, а она знает, как тяжело поднимать их одной. Иван просто не имеет права бросить маленьких детей там, в далеких пермских лесах. «Возвращайся и расти своих детей, а нам и так хорошо», – сказала Пелагея.

Иван хотел встретиться с дочерью Екатериной и поехал в Новодевичье. Бабушка так рассказывала об этой встрече моей маме: «Был обычный рабочий день, шли занятия. Вызывает меня из класса с урока школьная техничка. У стены стоит мужчина, в руках у него авоська с яблоками, сам какой-то жалкий, потерянный. „Здравствуй, дочка, вот приехал я к вам“. Я ответила отцу: „Ты нас предал, нету нас отца, и уйди, пожалуйста, из школы“».

Моя бабушка в молодые и зрелые годы была очень категоричным человеком, прямым, а иногда даже резким и в отношениях с отцом осталась непреклонной. Наверное, в ней говорила обида за мать и за свое сиротское детство. Она считала, что он не мог остаться верным своей жене.

Больше Иван на своей родине не был. О том промежутке времени, который Иван Михайлович прожил после приезда в Ельники, мы ничего не знали. Когда я собирал материал для истории семьи, я спросил у мамы, есть ли фотография ее деда, моего прадеда Ивана Михайловича Сальникова. Мама ответила мне, что никогда не видела его, нет и фотографий. Не помнит его и брат бабушки Василий Иванович Сальников, ведь, когда отец ушел на фронт, Васе было всего два года.

Василий хранил адрес своего отца, который тот оставил, приезжая в Ельники. Однако написать ему так и не решился. Василий Иванович, который живет в Новгороде Великом, сообщил нам этот адрес пятидесятилетней давности. Я и мама посоветовались с бабушкой Катей и оставили письмо в Интернете на сайте «Жди меня». Бабушка Катя, которая полвека назад не захотела разговаривать с отцом, дала согласие на поиск его детей. Мы с мамой думаем, что она простила отца. Долгая и трудная жизнь сделала ее мудрее, мягче и терпимее.

Мы мало надеялись, что удастся найти далеких пермских родственников. Каково же было наше удивление, когда через несколько месяцев получили по электронной почте ответ с адресами и телефонами дочери и сына Ивана Михайловича. Когда пришел ответ, бабушки Кати уже не было в живых, 18 июня 2008 года ее не стало. Она так и не узнала о судьбах своих родных братьев и сестер. Мама позвонила в Новгород Василию Ивановичу и сообщила о нашедшихся родственниках и спросила, как он относится к установлению отношений с Некрасовыми. Василий Иванович ответил: «Очень рад, что они нашлись. Обязательно сообщи, когда дозвонишься».

Моя мама сразу позвонила в Пермь своей незнакомой тете Надежде Ивановне Головиной, Некрасовой до замужества. Ведь дети Ивана Михайловича, рожденные в Пермском крае, носили фамилию матери, потому что их отец не был официально разведен с Пелагеей Васильевной.

Когда мама звонила первый раз, было заметно, что она очень волнуется: как отнесется Надежда Ивановна к объявившейся племяннице и захочет ли общаться. Трубку в Перми взяла, как потом выяснилось, сама Александра Петровна, которой уже 87 лет. Надежда Ивановна была на работе. Волновать Александру Петровну мама не стала, поэтому не представилась.

Только с третьей попытки маме удалось поговорить с Надеждой Ивановной. Мамин звонок не был для нее неожиданным, так как она получила сообщение от сотрудников «Жди меня». Надежда Ивановна оказалась общительной, добродушной и располагающей к себе женщиной, мечтавшей приехать на родину отца.

Она сообщила, что после приезда отца из Мордовии у Александры и Ивана родилось еще четверо детей. Троих из восьми детей Ивана Михайловича уже нет в живых. Сын Виктор живет в Костроме, дочери Надежда, Татьяна и Мария – в Перми, Валентина – в Южно-Сахалинске.

В декабре 2008 года пришло письмо от Надежды Ивановны. Оно начинается словами: «Здравствуйте, наши родные!» А ведь, действительно, мы родные – моей маме Надежда Ивановна доводится тетей по отцовской линии.

Далее Надежда Ивановна пишет: «Алексей, твой прадед умер в 68 лет… В плен попал по ранению уже в конце войны, может, поэтому и выжил. Осколок был в ноге, хотели отнять, но он не дал, так и жил с осколком. Потом работал в леспромхозе, валил лес… Папа старался всем дать образование, ездил в Нижний Новгород, увозил воск, видимо, там продавал и привозил вещи детям: валенки, пальто, яблоки мешками, это все, что я помню. Внешний вид: высокий, черный, брови густые. Был свой дом, потом все разъехались, и мама осталась одна, и ее забрал из поселка Коля к себе в Соликамск».

Письмо короткое, но теперь мы знаем, что на войне Иван Михайлович был ранен.

Иван Михайлович знал, что дети Екатерина и Василий, оставшиеся в Ельниках, получили высшее образование. Он как будто не хотел, чтобы пермские дети «отставали»: «Папа старался всем дать образование», – пишет Надежда Ивановна. Забыл ли Иван Михайлович Ельники? Думаю, нет. Его тянуло к братьям и сестрам в Горький, наверняка справлялся и о Пелагее Васильевне с детьми, но приехать еще раз так и не решился.

Надежда Ивановна прислала две фотографии – Ивана Михайловича и Александры Петровны. Я увидел, наконец, лицо прадеда. Плотно сжатые губы. Взгляд суровый, с внутренней болью и горечью. Лицо показалось знакомым, как будто я его видел раньше. Нет, не его я видел. Просто Василий, младший сын Ивана Михайловича, очень похож на отца.

Умер Иван Михайлович в декабре 1971 года. Так и покоится в пермской земле И.М. Сальников, крестьянин и солдат из села Ельники, что в Мордовии.

Братья Ивана Михайловича Сальникова на войне

В годы войны воевали два родных брата Ивана Михайловича Сальникова – Николай и Павел, а также его сын Петр.

Первым на войне оказался Павел Иванович. В 1939 году он был призван в армию одним из военкоматов Москвы, так как с начала 1930-х годов жил в столице, убежав от коллективизации в Ельниках. По воспоминаниям Зинаиды Тюшевой (Юкаевой) и Марии Сальниковой (двоюродных сестер моей бабушки Екатерины Ивановны), зимой 1940 года Павел приезжал в Горький в отпуск навестить родных. К радости родных, Павел приехал с молодой женой. Имени ее не запомнили, потому что были еще школьницами. Она была очень красивая, в шубке и кокетливой белой шапочке. Племянница Павла Татьяна Бредихина (Юкаева) вспоминает, что Павел показался ей очень большим, красивым военным и нежным в обращении с женой. Зима была суровой, лед на Оке был прочным, поэтому когда из Мызы родственники собрались в гости на автозавод к брату Николаю, то Павел всю дорогу нес племянницу Таню на руках по заснеженному льду. Несколько дней побыв у родных, Павел отбыл с женой к месту службы.

Весной 1941 года отец получил от него письмо из Бреста. Эта весточка была последней. Через месяц началась война. И уже в конце лета Михаил Захарович получил известие – его сын пропал без вести в первые дни войны. Родные всегда считали, что погиб он в районе Брестской крепости, но все поиски в архивах ничего не дали – в списках защитников Брестской крепости Павел Михайлович Сальников не значится2.

Николай Михайлович Сальников к началу войны работал на Горьковском автозаводе. Когда началась война, он получил бронь. Но Николай ушел добровольцем на фронт. В 1944 году он был тяжело ранен, долго лечился в госпитале и после победы вернулся домой.

Петр, старший сын Ивана Михайловича Сальникова, в 1943 году окончил школу. Учился хорошо, особенно любил математику. Грамотного и сметливого семнадцатилетнего паренька сразу назначили бригадиром и учетчиком в колхозе. Однако Петя мечтал о подвигах, как и многие его сверстники. Втайне от матери, он несколько раз ходил в военкомат, пока не настоял на отправке на фронт. Осенью 1943 года Петр Сальников оказался в войсках. Зимой 1943/44 года он побывал в доме своей тетки Прасковьи в городе Горьком. Его двоюродная сестра Зинаида Ефимовна (дочь Прасковьи), которой было восемь лет, рассказала:

«Был поздний вечер, мы с сестрой Таней уже спали. Вдруг раздался стук в окно. Мама подошла к окну и услышала: „Это я, Петя, теть Паш!“ Плача и причитая, мама открыла дверь. Мы с сестрой проснулись и с любопытством смотрели с печки на вошедших (вместе с Петром пришли еще два солдата). Петя рассказал моим родителям, что они приехали получать танк, который ремонтировали на автозаводе, и рано утром вновь отправятся на фронт. Мама посетовала, что покормить их может только картошкой, достала кастрюльку из печи. Но Петя достал из своего вещмешка настоящий белый хлеб, который мы давно не видели, тушенку и сахар. Ничего вкуснее этого солдатского хлебая в жизни не ела!»

Утром солдаты попрощались и отправились на автозавод. Больше никто из родных живым Петра не видел. Последнее письмо от него пришло в Ельники в марте 1945 года из Венгрии. А в начале мая 1945 года Пелагея получила письмо от сослуживца сына, что ее старшенький Петя пал смертью храбрых, и только через две недели пришла похоронка.

Катя Сальникова(слева)

Дом М. З. Сальникова в настоящее время

Прасковья и Григорий Сальниковы

М.З.Сальников

Война подходила к концу. Екатерина Ивановна так запомнила эти дни:

«2 мая по радио объявили о падении Берлина. Это известие было встречено с таким ликованием измученными войной односельчанами! Все верили и надеялись, что война скоро закончится. И вот 9 мая пришла весть, которую ждали так долго, с самого первого дня войны. Что чувствовали в этот день? Те, у которых солдаты вышли из войны живыми, – радовались, скоро они придут домой. Те же, у кого погибли, – плакали. Мы в этот день пахали огород. Шестеро тянули соху вместо лошади, а один шел за ней – был пахарем. Работали и все плакали, 28 апреля нам пришла похоронка о гибели брата Петра».

Пелагея Васильевна Сальникова (прабабушка, 1905–1994)

Теперь настало время подробно рассказать о Пелагее Васильевне Сальниковой. Судьба ее так же драматична, как и у ее мужа Ивана Михайловича. Пелагея родилась в семье Анастасии и Василия Хреновых вторым ребенком 17 октября 1905 года. В этот день император Николай II подписал в Петербурге манифест– шла первая русская революция. Родилась моя прабабушка в исторический для России день.

Семья Хреновых занималась земледелием, зимой ткали мочальные рогожи, как и многие ельниковцы. Маленькая Поля уже в три года стала первой помощницей маме. В пять лет она уже была и нянькой младшей сестре, и в доме прибирала, а в семь лет помогала отцу и старшему брату в поле: жала хлеб, вязала снопы. Пелагее не пришлось учиться. Когда наступила пора идти в школу, мать сказала ей: «Тяжело мне, дочка, без тебя дома не справиться, пусть уж Груша учится, а ты мне будешь помогать». Когда Пелагее исполнилось 11 лет, ее мать Анастасия умерла.

Прабабушка сорок лет назад так рассказывала моей тете Елене Васильевне о тех днях:

«Мать тяжело болела, с трудом передвигалась, мало вставала с кровати. Однажды летом соседские девушки собрались в Саров в монастырь молиться. Мне очень захотелось пойти сними, и я сказала об этом матери. Мамушка отговаривала меня: „Не ходи, Поля, плохо мне“. Но я не послушала, пошла с подругами. Рано утром, еще затемно, ушли мы в Саровскую пустынь (километров 20 от Ельников). К вечеру дошли, помолились, переночевали, отстояли утреннюю службу и отправились домой. Когда я зашла домой, то увидела свою мать – нарядная и спокойная, она лежала на лавке под иконами в переднем углу. Не дождалась она меня, умерла…»

Василий долго горевал после смерти жены, тосковал. Через год заразился тифом от путников, ночевавших у них в доме, и слег в горячке. Пелагея не знала, как быть, как жить дальше. Через три дня отца не стало. Дети остались втроем: 17-летний Василий, 12-летняя Пелагея и 9-летняя Аграфена. Вскоре пала корова. Голод пришел в сиротскую семью. Надеяться приходилось только на себя.

Несмотря на все лишения и голод, Вася, Поля и Груша выжили. В 1920 году Василий женился, и Поля с Грушей стали жить в семье брата. В 1923 году в дом Хреновых пришли сваты, предложили Поле стать женой Ивана Сальникова, недавно ставшего вдовцом. Выбора не было. Так Пелагея оказалась в большой семье Сальниковых.

Приходилось много трудиться. В семье кроме нее было девять взрослых, из которых шестеро – мужчины. Потом стали рождаться один за другим дети. Но работы Поля не боялась, вставала затемно, ложилась последней. Семь лет прожила она в семье свекра, обстирывая и ухаживая за всеми.

В 1930 году с помощью родственников Иван и Пелагея построили домик и зажили своей семьей. В феврале 1933 года в семье родилась девочка, которую назвали Марией. Роды у Пелагеи были очень тяжелыми, сказались, наверное, все невзгоды и лишения, которые ей пришлось пережить. После родов Пелагея потеряла сознание, началась «родовая горячка», шли дни, а женщина находилась между жизнью и смертью. Врачи сельской больницы сказали Ивану, что надежды на выздоровление нет. Иван впал в отчаяние, и было отчего: на руках четверо детей, старшему – семь лет, а младшей только несколько дней от роду.

Новорожденную девочку взяла к себе Аграфена, сестра Пелагеи. В ее доме в это время жила на квартире бездетная семья Чичаевых. Петр Леонтьевич Чичаев работал в райисполкоме, а его жена – в райкоме партии. Вера Андреевна Чичаева помогала Аграфене ухаживать за малышкой, быстро привязалась к девочке и предложила Ивану и Аграфене отдать девочку им на воспитание. Обезумевший от горя Иван решил, что девочке будет лучше в обеспеченной семье Чичаевых, и согласился.

Целый месяц Пелагея находилась в больнице в беспамятстве, но, к удивлению врачей, молодой организм победил болезнь. В марте 1933 года еще слабая Пелагея вернулась домой, к детям. Здесь она и узнала, что ее младшенькая доченька отдана на воспитание в семью Чичаевых. Взяв детей Петю, Катю и Васю, Поля пошла в дом своей сестры, плача и молясь за людей, которые помогли ее дочке выжить. «Спасибо вам за помощь, добрые люди, но девочка будет жить в своей семье». Пелагея забрала дочку и вернулась домой. Прабабушка Пелагея рассказывала потом моей маме, что вечер после возвращения домой был самым счастливым в ее жизни. Она победила смерть, ее дети были живы и здоровы, рядом с ней. Но уже на следующий день счастью пришел конец.

Утром в дом Сальниковых пришла В.А. Чичаева и сразу поставила их перед выбором: или отдают малышку ей, или Ивана ждет тюрьма как врага советской власти и сына кулака, а Пелагея с детьми пойдут вместе с ним в Сибирь. Долго плакала Пелагея, молила Бога образумить бездетную женщину, но мольбы ее не были услышаны, девочка осталась в семье Чичаевых. Этот тяжкий крест Пелагея пронесла через всю свою жизнь. Никто никогда не услышал от нее слов осуждения в адрес Чичаевых, винила во всем она только себя. Впоследствии Петр Леонтьевич Чичаев, тоже чувствуя, по-видимому, вину, каждый год привозил подрастающую Марию в Ельники (к этому времени Чичаевы уже жили в Саранске). Он говорил Маше, что приехали к родственникам. Пелагея видела свою девочку, разговаривала с ней, не имея возможности прижать к себе и приласкать.

Надо отдать должное супругам Чичаевым, они очень любили Машу, делали все для того, чтобы она жила в достатке и радости, а когда Маша тяжело заболела, отдали все силы и средства, чтобы девочка выжила и выздоровела. Будучи взрослой девушкой, Мария узнала, кто ее настоящие родители. Отношение к семье своих кровных родителей было неоднозначным, но она всегда охотно общалась со своим братом Василием и сестрой Екатериной. Тепло относится к моей маме, которая доводится ей племянницей.

Много горя было в жизни Пелагеи: схоронила двоих детей, младшая дочь оказалась в чужой семье, старший сын Петр и муж не вернулись с войны. Но двери ее дома всегда были открыты для родственников, соседей и просто знакомых. В 1937 году, когда семья ее двоюродного брата Алексея Голубятникова оказалась раскулаченной, буквально выброшенной в тридцатиградусный мороз на улицу, а все другие родственники отвернулись от них, Пелагея сказала жене Алексея Екатерине (сам Алексей был выслан): «Хлеба с маслом у меня нет, а картошки до весны хватит всем понемногу, идите жить к нам, авось не пропадем». Всю свою жизнь Алексей был благодарен Пелагее за то, что не дала погибнуть его семье. Он всегда советовался с ней и очень считался с ее мнением.

Не пришлось Пелагее учиться, но природная сметка и жизненная мудрость очень помогали ей, а мягкость характера и великое терпение, умение выслушать других принесли ей уважение и любовь окружающих. Последние годы своей жизни прабабушка Пелагея Васильевна прожила в семье дочери Екатерины, моей бабушки. Помогала воспитывать внучку Настю и даже правнука Алешу, те есть меня. Моя мама всегда говорит, что, возможно, Пелагее помогала вера в Бога. В нашей семье она была самым верующим человеком. Очень жалела, что в Ельниках в 30-х годах прошлого столетия разрушили церковь. В каждый церковный праздник прабабушка Пелагея ходила пешком в церковь в село Каменный Брод за 6 километров от Ельников.

Мама рассказывала мне, что прабабушка уходила в церковь после обеда, стояла вечернюю службу, ночевала в церковной сторожке, утром снова молилась и только к вечеру следующего дня возвращалась домой. Даже когда здоровье было слабым и работа по дому стала не под силу, два раза в год, на Пасху и на Троицу, прабабушка собирала все силы и шла в церковь. В последний раз Пелагея Васильевна была в церкви в тот день, когда крестили меня, в августе 1993 года. Не дожила прабабушка Пелагея (ее не стало 26 ноября 1994 года) до того дня, когда в Ельниках был вновь построен храм Божий. Остается только догадываться, как бы она радовалась этому…

Много лет Пелагея Васильевна работала в колхозе. Что же она заработала? Первая ее пенсия составляла 12 рублей, потом ее увеличили до 29, затем до 33. Мама рассказывала мне, что буханка черного хлеба стоила тогда 14 копеек, а белого 25, то есть голодной смертью и на эту нищенскую пенсию не умрешь. Но все равно я поражаюсь, как низко государство ценило труд тех, кто его кормил. А ведь моей прабабушке досталось самое тяжелое время. В первые годы существования колхозов техники в них было мало, женщинам приходилось вручную косить и жать, возить на санках дрова, а в военные годы впрягаться в плуг и на себе пахать огороды.

Лишь в 1980-х годах прабабушке увеличили пенсию до 45 рублей, как матери погибшего на войне солдата. А при Хрущеве Пелагея Васильевна получила первый в своей жизни паспорт.

Примечания

1 Воспоминания А.А. Трушиной записаны 14 апреля 2007 года.

2 По воспоминаниям З.В.Тюшевой, Нижний Новгород, записанным в мае 2008 года.

«Лишь бы не было войны» Жизнь северной глубинки после войны

Ольга Онучина

Школа № 2, г. Няндома, Архангельская область,

научный руководитель Г.Н. Сошнева

Военное детство

Герои моего исследования родились и выросли в северной глубинке, а детство их пришлось на Великую Отечественную войну. Ида Алексеевна Лис (в девичестве Мартемьянова) родилась 2 июня 1935 года в деревне Лельма Няндомского района Архангельской области. Всего в семье было шесть детей.

Отца, Алексея Филипповича Мартемьянова, Ида Алексеевна помнит плохо, так как он ушел на фронт почти сразу после начала войны и в 1943 году погиб под Ленинградом. Но Ида Алексеевна помнит проводы на фронт. Позднее на фронт ушел и старший брат Иды Михаил. Сначала его отправили в Архангельск на полугодовые курсы по обучению военному делу, а затем – на фронт. Получилось так, что поезд, на котором везли военнослужащих, проходил через станцию Лельма. Таким образом Ида Алексеевна еще раз увидела своего брата.

Письма-треугольники… Их писали на любой бумаге, какую только можно было найти, писали чернилами, химическими и другими карандашами. Такие письма получала и семья Мартемьяновых от своего сына Михаила; также письма-треугольники с фронта регулярно получала и семья Владимира Павловича Онучина от отца и старшего брата.

В основном эти письма содержали самые простые сведения о себе: жив, здоров, служу так же, все хорошо, вопросы о том, как поживают близкие. Но были и такие, которые, несмотря на военную цензуру, содержали прямые сведения, где и в каких боях принимал участие автор. Иногда это делалось иносказательно (текст песни, где указывалось наименование города или местности). Весточку от отца семья Иды Алексеевны получила необычным способом. Когда состав проходил мимо станции, он выбросил записку, привязав ее к железной кружке. Кто-то подобрал и передал семье.

Жила семья Иды в казенном двухэтажном доме. Из мебели в квартире лишь полати из досок, устроенные под потолком между печью и стеной (чтобы было теплее), обычный деревянный стол и железная кровать. Матрацы и подушки для удобства набивали соломой.

Мама, Серафима Владимировна, чтобы прокормить семью, работала в Шожме на вывозке сена. Как говорит Ида Алексеевна, она в то время уходила на работу около 5 утра, а приходила ближе к полуночи. Работа эта сильно изматывала, но что было делать, ведь семью как-то надо было кормить. Хлеба было очень мало, на всех не хватало, ведь по карточкам выдавали всего около 200 г на человека.

Ни сахара, ни каких-либо других сладостей не было. На обед в семье было лишь немного картошки да небольшой кусочек хлеба. Трудно было купить соль, муку, спички, керосин.

22 августа 1941 года было принято постановление о введении карточек на хлеб, сахар и кондитерские изделия. Позднее были введены карточки на мясо, крупу и другие товары, но постоянно проходило снижение продовольственных норм по карточкам.

Карточная система централизованного снабжения нередко «недодавала» 70–80 % от положенного по норме. Люди, пережившие войну, вспоминают голод, черный рынок и скудное снабжение продовольствием, помнят это и почти все герои моего исследования. Моя прабабушка зимой, чтобы прокормить семью, покупала на гончарном заводе, находившемся неподалеку, горшки, блюдца и т. п. и ходила по ближним деревням, обменивала эти изделия на хлеб и муку. У старшего брата деда был фотоаппарат, который был обменян на три буханки хлеба. Также на хлеб обменяли и патефон.

Зимой Серафима Владимировна сторожила склады у магазина. Приходила она под утро вся замерзшая, особенно сильно мерзли ноги, ведь морозы были лютые, а одежда плохая: новой было взять негде, вот и приходилось ставить заплатки, перешивать да перекраивать поношенные вещи. Дети были одеты ничуть не лучше: младшие донашивали вещи старших, а старшие – перешитые вещи родителей. Валенки были одни на двоих, но и они были все в заплатах.

Младший брат Иды Алексеевны Евгений ходил в детсад. Вместе с сестрой Ида носила ему на обед ломоть хлеба и немного молока, но получалось так, что по пути голодные девочки отламывали небольшие кусочки от хлеба. Поэтому до садика доносилась лишь половина ломтя хлеба. Воспитательница, конечно, замечала это, но ничего не говорила, ведь Женя еще маленький – ему хватало и кусочка поменьше.

Анастасия Федоровна Тихомирова жила в деревне Макаров Двор Кофкольского сельсовета Няндомского района. В школу она пошла с 10 лет (почти все ребята в то время начинали учиться с 9-10 лет) как раз перед войной и закончила всего три класса. Учились в деревне Котовская, до которой приходилось идти пешком. Уже в первом классе дети после уроков ходили рвать лен, а еще до учебы они помогали родителям по хозяйству, ходили на сенокос. В 1943 году в возрасте 53 лет умерла мать, Пелагея Ефремовна, и Настя осталась с сестрой Нюрой. Третий класс пришлось заканчивать в деревне Заболотье. Анна, работавшая трактористом, запрещала ходить младшей сестре в школу, а она делала это тайно. Уйдет как будто гулять, а сама в школу. Из школы – к подруге. Там сделает уроки, оставит тетради и домой.

В деревне Макаровской был детский дом, и Насте казалось, что и одеты детдомовские были лучше, чем дети из семей, и в эти голодные годы лучше бы там жить, даже просилась в детдом. Но не взяли, сказали, что не полная сирота – сестра есть.

Уже с малых лет Насте приходилось самой заботиться о пропитании. Надо было возить навоз, рвать лен, а вечером в колхозе выдавали по 200 г зерна на трудодни. Из него можно было сварить кашу. Также собирали и различную траву: кислицу, клевер, щавель – их сначала сушили, потом толкли в ступке и пекли лепешки. Моя бабушка, Вера Николаевна Онучина (в девичестве Курочкина), из поселка Норменга Коношского района, тоже вспоминает, как пекли пироги из клевера. Собирали головки клевера, их сушили, а потом ели как конфеты. Весной, как только сходил снег, дети собирали гнилую и мороженую картошку на колхозном поле – из нее в основном делали лепешки. Несмотря на все запреты (в 1932 году появился закон о борьбе с хищением колхозной собственности, прозванный народом «законом о трех колосках» – за сбор даже нескольких колосьев предусматривалось наказание от 10 лет), люди все равно подбирали оставшиеся колоски на колхозном поле.

Вся тяжесть воспитания детей из многодетных семей легла на матерей, которые очень тяжело работали. Мама Нины Васильевны Громцевой – Александра Яковлевна из Моши работала в рыболовецкой артели бригадиром; там были одни женщины, ведь почти все мужчины ушли на войну. Дети тоже ловили рыбу. Обычно они к концу рабочего дня заходили в камыши и ждали, когда пройдет лодка с уловом и матери побросают им по несколько рыб. Потом они и с другими ребятишками делились, чтобы те «не заложили».

Дом своего детства все женщины описывают почти одинаково. Убранство его было бедным: стол, скамьи вокруг стен, большой сундук; чтобы было удобнее спать, к скамьям добавляли доски, клали их на табуреты, в некоторых домах были железные кровати. Ни простыней, ни пододеяльников не было, одеяла – домотканые, их набивали ватой, купленной в магазине; матрацы набивали соломой.

Большие проблемы в войну были с одеждой и обувью. В деревне обходились обычно изделиями местных мастеров, которые катали валенки. Но и валенки с калошами были все равно роскошью – одни на троих, вспоминает Нина Васильевна. Когда наступала осень – шили сапоги из овчинных шкур, но они были очень тонкие, поэтому на зиму не годились.

На маленькой железнодорожной станции

В мае 1945 года война закончилась. Домой возвращались демобилизованные солдаты. В Лельму вернулись лишь трое. Василий Иванович (отец Нины Васильевны) пришел с войны в октябре-ноябре 1945 года рано утром. Все очень обрадовались, он обнял родственников, посадил Нину на одно колено, двоюродную сестру – на другое и попросил спеть частушки: ему не верилось, что, наконец, война закончилась и он вернулся домой.

В 1947 году на станции Лельма появилась воинская часть. Солдаты начали строить магазин, водокачку, казармы. Жить стало немного легче: Ида начала помогать по хозяйству Клавдии Ивановне – жене одного из офицеров. В месяц девушке платили 10 рублей, которые она отдавала маме на хлеб – ведь буханка в то время стоила уже около 100 рублей. Жила Ида в этой семье, но на ночь всегда уходила домой. Обязанностей у совсем еще молоденькой девушки было много: надо было и еду приготовить, и с детьми погулять, и в доме убраться, сходить на склад за продуктами, которые выписывали в штабе. Выносить тяжелые корзины со склада помогали солдаты. Хозяйка – Клавдия Ивановна – почти все время сидела дома. Офицеры, как говорит Ида Алексеевна, зарабатывали очень неплохо. Иногда мелкие деньги Ида Алексеевна во время уборки находила на полу, но никогда их не брала – всегда отдавала хозяйке. Работая в этой семье, девушка узнала, что такое пододеяльник и наволочка, до этого она никогда даже не слышала, что такие вещи существуют. Вообще, все участники моего исследования вспоминают, что никаких постельных принадлежностей, кроме матрацев, которые набивали соломой или изредка ватой, и домотканых одеял, очень долгое время не было.

Летом Ида отправлялась в лес за ягодами и грибами, которые потом продавала у поездов. Вырученные деньги она отдавала маме. Одеть, как и в войну, было нечего. Она вспоминает, как мама сшила ей платье из белого мешка, окрашенное луковой шелухой. По меркам послевоенного времени, говорит Ида Алексеевна, получилось очень красиво. Мой дед Владимир Павлович вспоминает, как сразу после войны в Норменгу пришел состав с вещами из Германии. Эти вещи (порой уже изрядно поношенные) выдавали семьям погибших на фронте солдат. Такие вещи получила и семья Владимира Павловича. По его словам, сестра Надежда, примерив платье, которое было все в заплатах, сказала: «Я царица». Даже таким старым вещам радовались все, ведь носить было нечего.

Смотришь на фотографии первых послевоенных лет и понимаешь, что все девушки носили примерно одинаковые платья, которые шили сами. Стараясь их как-то украсить, нашивали различные пуговицы и бусинки (иногда сделанные из круп), делали цветочки и бантики из материи другого цвета. Юбки на платьях старались делать в складку или расклешенными. Теплые же вещи вообще почти не отличались: валенки или полусапожки, темные пальто с воротом и шерстяные платки, сшитые своими руками. Но у многих и такой одежды не было, поэтому девушки, собираясь на танцы или просто фотографируясь, одалживали одежду у своих подруг. Так, говорит Вера Николаевна, Шура Алферова, подруга, фотографировалась в ее платье. Просмотрев фотографии, я заметила, что девушки и верхнюю одежду носили почти одинаковую: фуфайки, платки, валенки или сапоги, иногда резиновые.

21 мая 1953 года Ида Алексеевна вышла замуж за Михаила Владимировича Лиса, он в то время был военнослужащим. На праздничном столе было немного бражки, консервов и картошки. Такой скудный праздничный стол был почти у всех советских пар того времени. Но почти также было и у Нины Васильевны, которая вышла замуж уже в 1962 году. А у Веры Николаевны и Владимира Павловича праздничный стол был собран лишь через полгода после регистрации брака, так как ни денег, ни продуктов не было.

А.Ф. Тихомирова. 1-й класс. 1941

И.А. Лис в платье, подаренном хозяйкой

А.Ф. Тихомирова – кочегар

М.В. Лис (в центре) с бригадой

И.А. Лис с хозяйской девочкой

М.В. Лис(справа)

В деревне

Послевоенная жизнь деревни первоначально мало чем отличалась от военных лет. В это время в колхозе еще существовали трудодни: денег никогда не давали, вместо них – зерно. Его мололи на каменных жерновах в сарае. Даже не верится, что это происходило в середине XX века! В то время достаточного количества тракторов еще не было, поэтому вся пахотная земля обрабатывалась при помощи лошадей. По-прежнему, как вспоминает Нина Васильевна, дети собирали щавель и клевер – их сушили, толкли в ступке и делали лепешки. Весной на колхозных полях, как и в войну, собирали гнилую картошку, ее сырую толкли и делали лепешки. Также, несмотря на закон «о трех колосках», собирали горох, овес, рожь и пшеницу.

В 1950 году Василий Иванович, отец Нины Васильевны, после обучения в Ленинграде, устроился редактором в районную газету «Лесной рабочий». Но, пожив немного в Няндоме, семья вернулась обратно в деревню. По словам Нины Васильевны, жить там было лучше, так как у каждого деревенского жителя имелось свое хозяйство. Но детей баловать было нечем, кроме как леденцами и карамельками-подушечками.

Уже с 12 лет она вместе с подругой возила колхозное молоко на Игринский молокозавод, бочки с молоком были очень тяжелые (примерно 40 кг), но поблажек никто не давал: приходилось носить по 10–15 бочек в день. Дети же помладше помогали взрослым боронить. Молока в семье было немного (большую его часть сдавали), но из него постоянно делали простоквашу, творог, сметану, из сливок – масло, которое сдавали в качестве налога.

Люди в деревне были зависимы от местных властей, работали там, куда пошлют. Например, Анастасию Федоровну в 1949 году сельсовет отправил вместе с одногодками в лес на Талмозеро, а весной – на сплав в Канакшу. Работа была тяжелой для девчонок, и они однажды сбежали, да только пришлось вернуться. Когда сезон сплава закончился, Анастасия Федоровна твердо решила уйти из деревни в город, в Няндому. И сделала это очень удачно.

К счастью, у нее был документ, который мечтали иметь многие ее деревенские подруги, – паспорт. Вся беда была в том, что колхозники паспортов не имели по закону 1932 года. Деревенская молодежь могла получить его только при выезде на учебу. Но сначала надо было добыть справку из сельсовета для предъявления в паспортный стол, который находился в Няндоме. Анастасии Федоровне повезло, работница сельсовета пожалела сироту и справку эту выписала. И вот пешком Настя отправилась в Няндому, обратно тоже своим ходом. Из-за ошибки в справке пришлось сходить дважды, но паспорт был получен. И когда стало уж совсем тяжело, девушка решила уйти в Няндому, к сестре, которая жила в районе Уксусного завода. И очень вовремя: наутро председатель хотел отправить ее на работы в лес, но было уже поздно.

Только в 1953 году начали выдавать бессрочные паспорта тем, кто старше сорока, на десять лет – тем, кому было от двадцати до сорока, и на пять лет – тем, кому было от шестнадцати до двадцати. А были еще паспорта на полгода. Для колхозников, завербовавшихся куда-нибудь на работу. Срок кончился – изволь сдать паспорт и живи как раньше.

В мае 1950 года Анастасия Федоровна устроилась на Уксусный завод пилить дрова, которыми топили котлы. А затем девушку отправили в Архангельск на три месяца учиться на кочегара, на этой должности она работала в течение пяти лет.

Жизнь людей улучшалась медленно. Так, Нина Васильевна Громцева вспоминает, что после окончания школы в 1956 году работала дояркой, затем нянечкой в детском саду, заведующей клубом. Первой ее купленной вещью была плюшевая жакетка. Ее Нина приобрела примерно в 1958 году. Чтобы купить такую жакетку, необходимо было сдать примерно 300 яиц; также каждый день сдавали молоко, раз в месяц – масло, сбивали его специальной деревянной мутовкой.

Молодые люди, не обремененные семьей и хозяйством, стремились вырваться из деревни. Нина Васильевна в 1960 году тоже уехала из колхоза, несмотря на протест отца, на станцию Шестиозерье к своей тете, но, так как паспорта у нее не было, устроиться официально никуда не смогла. Ее пожалела заведующая пекарней и взяла на работу без оформления. Получала девушка примерно 80 рублей, но все эти деньги у нее забирала тетка, ей было обидно, ведь на эти деньги можно было купить себе хоть какие-нибудь вещи. Нине все равно пришлось вернуться в колхоз, так как ее уже стали искать. Девушку пожалел приятель отца, ведь все сверстники к тому времени уже получили паспорта и уехали учиться, одна Нина осталась в деревне, и выдал справку о том, что она в колхозе не работает. По этой справке девушка и получила паспорт, причем не на год и не на два, как обычно выдавали, а сразу на десять лет. После этого в деревне девушку больше ничего не задерживало: получив паспорт, она сразу уехала в Шестиозерье.

Как видим, многие молодые люди решали изменить свою жизнь, уезжая из деревни, но сделать это было не просто, так как колхозники не имели права на свободу передвижения. У них не было паспортов. Правительство намеренно затрудняло выезд молодежи из деревни, иначе кто же там будет работать.

За лучшей жизнью

В 40-50-х годах на производстве не хватало рабочих рук, поэтому по стране специально разъезжали люди, осуществлявшие наборы рабочих. Но многие и сами уезжали в большие города, надеясь на лучшую жизнь. Когда брат Михаила Лиса, живший в Москве, предложил молодой семье поработать на стройке, они решили отправиться в столицу. В Москве, как говорит Ида Алексеевна, строили много и быстро. Рабочие съезжались со всех концов страны, в основном это были юноши и девушки. Жили они в бараке. Получилось так, что в это время Михаил получил травму на производстве: его положили в больницу, а в новом жилье не было ни окон, ни дверей, но была хотя бы железная печка, которую Иде Алексеевне выдали на стройке.

В семье Лис оба вместе зарабатывали 200–300 рублей, поэтому и в столовой приходилось брать одну порцию на двоих. Однажды повариха это заметила и пожалела молодую пару, постаралась побольше положить. По фотографиям можно заметить, что даже в 50-х годах люди были одеты плохо. Так, Ида Алексеевна Лис сфотографирована в платье, которое ей подарила хозяйка еще до замужества, а муж ее на многих фотографиях в гимнастерке и галифе, хотя уже давно демобилизовался.

В Москве семья Лис мало на что могла рассчитывать – только на эту комнату в бараке, так как нуждающихся было очень много, да и частичная потеря трудоспособности главы семьи заставила семью Лис вернуться на станцию Лельма.

Проза жизни

Я обратила внимание на то, что было очень много многодетных семей – по пять-шесть детей, и не только до войны, но и после. Со слов женщин я поняла, что количество детей обычно не планировали как сейчас, средства контрацепции не были широко распространены, как и санитарное просвещение.

Как говорят Нина Васильевна и Ида Алексеевна, в деревне женщины делали подпольные аборты, бывало и так, что даже умирали от них; вызывали преждевременные роды и закапывали только что родившихся детей. Ведь и до войны, и во время войны, и даже после большое количество женщин умирало от подпольных абортов.

На мой взгляд, государство вообще не волновал вопрос морали или забота о женском здоровье. На повестке дня стоял вопрос людских потерь во время войны, необходимости восполнить население, и это надо было сделать любым путем. А что было сделано для улучшения жизни людей после рождения детей? Ведь матерям надо было выходить на работу. Все мои собеседницы говорят, что уже через несколько месяцев выходили на работу, оставляя детей на бабушек или отдавая грудничков в ясли.

Когда я интересовалась уровнем снабжения продовольствием, товарами ширпотреба, все обычно говорили, что в 60-х и 70-х годах в магазине все было. Но при разговоре выяснялось, что, приезжая из Москвы, Ленинграда, Архангельска (больших городов), привозили баранки, сушки, конфеты, сыр, колбасу, одежду для детей… Из этого можно сделать вывод, что на самом деле почти ничего не было, но люди жили скромно, ведь они привыкли к лишениям войны, к голоду, к отсутствию одежды… Многие, как семья Лис, отказывали себе во всем, детей же старались одеть получше, но купить эти детские вещички можно было только в больших городах, а где-нибудь у нас в глубинке любой пустяк был в дефиците. Советский человек довольствовался малым. «Лишь бы не было войны!» – говорили мои собеседники.

В 50-х годах в квартирах советских людей стали появляться телевизоры, но в более отдаленные от центра места телевидение пришло гораздо позже. В семье моего деда это случилось примерно в 1967 году, но в назначенную дату он показывать не стал, объяснили это тем, что не успели поставить телевизионную вышку. Через несколько дней Владимир Павлович, находясь в кабинете у начальника, увидел, что телевизор (находившийся в кабинете) стал показывать, совещание на этом прервали, а дед тут же позвонил домой и сообщил о начале телевещания. Вера Николаевна, бросив все дела, села смотреть телевизор. Как она говорит, показывал он плохо – «снежил», то есть по всему экрану как будто летели снежинки. Чтобы он показывал лучше, ставили самодельные антенны.

Во время работы над этим исследованием в моих руках побывало много фотографий. Рассматривать их – очень интересное занятие. На пожелтевших карточках такая уже далекая для нашего поколения эпоха.

Я обратила внимание, что многие фото подписаны. Возможно, подписывая фотографии, люди старались сохранить память друг о друге. Молодежь 40-50-х годов, жившая в деревнях и селах (как и герои моего исследования), в послевоенное время старалась уехать в город, так как никаких перспектив в деревенской жизни в ближайшие годы не наблюдалось. Поэтому часто самым близким и родным приходилось расстаться, порой на долгое время, а современных видов коммуникаций еще не было. Именно поэтому люди и подписывали фотографии, оставляя их дорогим сердцу людям и надеясь, что «настанет счастливое время» и они вновь встретятся.

Покидая родные места

«Рок черту свою подводит близ тебя, Харбин…»

Алена Пименова

Школа с. Елбань, Маслянинский район, Новосибирская

область, научный руководитель Т.Ю. Нерода

Долгие годы я почти ничего не знала о родственниках по линии маминого отца. Дед живет в городе Новосибирске, общаемся не очень часто. Да, видимо, сохранился еще и советский «синдром утаивания зарубежных родственников». Разговорить его помогла мама, более того, он извлек из потайных ящиков несметное для меня богатство – весь семейный фотоархив, снабженный комментариями тех, кто его создавал, начиная примерно с 1921 года. От самих альбомов исходит дух времени – толстые переплеты с металлическими уголками и узорами. Мама знала и уже ушедшую мою прабабушку, хорошо помнит ее привычки, сложившиеся во многом под влиянием эмиграции и воспитания в «несоветской семье». Но главный документ, заставивший меня взяться за работу, – это автобиография, написанная рукой прапрабабушки, родившейся в 1890 году. Две страницы, написанные крупным почерком, где за каждой строчкой – наиболее важные события ее жизни, крутые повороты жизни, от трагических, страшных – до радостных или естественных с человеческой точки зрения…

Жизнь семьи до Харбина

Моя прапрапрабабушка, Мария Петровна Малышева, до замужества Филатова, родилась в 1865 году в Николаевске-на-Амуре. На год раньше в Кайдалове, в Забайкалье, родился ее будущий муж, а мой прапрапрадед Петр Семенович Малышев. Обвенчались они в начале 80-х годов XIX века. От брака Марии и Петра родилось четверо детей: Сергей – в 1887 году, Маргарита – в 1890-м, в 1893-м – Раиса, Конкордия – в 1898-м. Петр служил протоиереем в городе Благовещенске. Из дат рождения видно, что молодость детей, их взросление пришлись на труднейшее, трагическое время. Именно оно распорядилось так, что кто-то из них выживет, кто-то погибнет, кто-то навсегда покинет Россию. Да и родителям досталось немало пережить, особенно в 20-х годах…

И Мария Петровна, и Петр Семенович происходили из семей священнослужителей, поэтому их брак не был случайностью. Начитанный, хорошо образованный, отец постарался дать образование и детям. Сын Сергей окончил духовную семинарию (мне, к сожалению, не удалось восстановить, где он потом служил), дочери – Благовещенское епархиальное женское училище.

Маргарита, завершив семилетнее обучение в этом заведении, в 1907 году там же, в Благовещенске, поступила на двухгодичные педагогические курсы, потом вплоть до 1920 года учительствовала то в сельской местности, то в школах при станциях Амурской железной дороги.

В 1918 году, работая в Бочкареве (станция Амурской железной дороги), она познакомилась со старшим ревизором железной дороги – Владиславом Ивановичем Карпиком, поляком по происхождению. Родился он в городе Парчеве Седлецкой губернии в 1884 году. Уже имея за плечами опыт семейной жизни, он воспитывал дочь Нюсю от первого брака. Они поженились, несмотря даже на то обстоятельство, что он был католиком. Чувства оказались, очевидно, сильнее традиционных предпочтений. Проверены они будут позже всей непростой жизнью, когда и любовь, и страх за близких, и желание во что бы то ни стало выжить заставят Владислава Карпика принимать серьезные решения и действовать. Именно он спас не только Маргариту Петровну, но и ее родителей и двух сестер от гибели. Вот только ее брату Сергею ничем помочь не смог.

Страшные 20-е годы на Дальнем Востоке, наверное, не были страшнее, чем на юге России или у нас, в Западной Сибири. Но для нашей семьи именно гражданская война на Дальнем Востоке стала самым трагическим периодом. Положение всех, кто так или иначе был неудобен советской власти, становилось опасным. Шла расправа с «буржуями», с «кулаками» и другими «классовыми врагами». Жестоко обходились со священнослужителями. Ходили жуткие слухи о все новых и новых актах насилия. Сегодня можно найти немало печальных свидетельств этому в публикациях историков. В нашем же семейном архиве есть реальный документ, связанный с трагической судьбой подруги Маргариты Петровны, тоже дочерью священника – трудно представить себе, как сумели его сохранить… Это письмо, написанное некой Марией. Подпись «Горькая». Неясно, фамилия ли это или метафора. Скорее последнее. У этой девушки красные заживо сожгли отца-священника и мать. Сама она успела где-то неподалеку спрятаться. Жила она после случившегося в ожидании гибели: люди отвернулись, никто не смел выразить сочувствие. Не знаю, каким образом осуществлялась переписка нашей Маргариты с подругой, но, исходя из письма Марии, мы узнаем, что она приглашала ее жить к себе. И это в тот момент, когда собственного отца в любую минуту могла постигнуть та же участь, что и родителей бедной девушки! Более того, в их семью уже пришла беда: был расстрелян брат Сергей, он погиб дико и бессмысленно. По семейной легенде, он возвращался домой от товарища, мимо гнали на расстрел колонну очередных врагов из горожан, увидев в толпе обреченных знакомого, Сергей не удержался от прощального взмаха рукой. Тут же конвой впихнул в ряды арестантов и его самого. Через тридцать минут, без всяких разбирательств, толпу, выведя на пустырь за городом, расстреляли. Семья о беде узнала в тот же день от случайного свидетеля. Официального сообщения, конечно же, не было. Про брата во всех анкетах, которые были обязательными для советских людей и при поступлении в учебное заведение, и при устройстве на работу, родственники писали: «Малышев Сергей Петрович, родился в городе Благовещенске, в 1887 году, умер в 1920 году в Амурской области». Мы не смогли выяснить даже точное место его гибели. Скорее всего, это был Благовещенск, там жили родители. А если учесть, что о расстреле узнали от посторонних людей в тот же день, то, видимо, так оно и было. То, что он был убит, подтверждает и список, передаваемый в семье от родителей детям для молитвенного поминовения. Напротив его имени – «молиться об убиенном», в то время когда против остальных – «молиться об умершем».

А теперь вновь вернемся к письму Марии:

«Милая Маргарита!

Спасибо, родная, за приглашение. Но, к сожалению, не могу принять его. Здесь, в своей деревне, до меня никому нет дела. Я провожу дни в полном одиночестве. Часто, особенно вечерами, я вижу призраки родных. Я объясняю это тем, что все время думаю о них, дорогих мне людях, которых я потеряла навеки. Которые для меня стали лишь светлым воспоминанием. Были родные, которые любили, заботились обо мне! А теперь? Добрая Маргарита! Только Вы одна протянули мне руки, только Вы одна сочувствуете мне, что и доказывает письмо. А ведь у меня масса знакомых в Гондаттях. Даже близкие нашему семейству не подошли ко мне на станции. Вот уже третью ночь не могу уснуть, все кажется, рядом мои дорогие отец и мать. Как же они мучились! Прости, дорогая Маргарита, сегодня-завтра буду в Гондаттях, но не останусь, а буду жить в Петрушах».

Историю, связанную с этим письмом, моя мама узнала еще в детстве от своей бабушки. Эта история имела продолжение. Маргарита вместе с мужем наняла извозчика, и они отправились в злополучные Гондатти за Марией. Прибыв к дому бывшего священника, еще с улицы обнаружили полный погром. Картина, представшая ошеломленным гостям, была жуткой: на окровавленном полулежало истерзанное тело молодой девушки. Мария не избежала участи своих родителей. Это, очевидно, и определило последующие действия мужа Маргариты, Владислава Карпика. От еще недавней работы на КВЖД у него сохранился льготный проездной билет. Собрав самые необходимые вещи, а надо сказать, что имелись и солидные фамильные ценности, он по железной дороге вывез жену и дочь в Харбин. Затем, правдами и неправдами, помог и родителям Маргариты, и сестрам, Раисе и Конкордии, перебраться через границу. Здесь сыграли немаловажную роль те самые ценности в виде колец, брошей, кулонов (одно кольцо, с сапфиром, сохранилось и сейчас принадлежит маме). Пограничники за золото дали беглецам свободный коридор. Но не надо думать, что это было просто. Благоприятный исход зависел от многих обстоятельств: от степени честности того, кто решал пропустить нарушителей за золото или просто убить и забрать, без всякого для себя риска, чужое добро. Более того, предстояло еще добраться по сопкам до границы в нужное время и в нужное место. Все, к счастью, получилось. А мать Маргариты вместо саквояжа пронесла на себе через сопки еще и шкафчик из красной вишни, предварительно набив его вещами. Кстати, он пережил эмиграцию, прибыл обратно из Китая более полувека назад и благополучно занимает сегодня свое пространство в нашей квартире. Да, он не совсем вписывается в интерьер, но он дорог, как хранитель многих семейных тайн, и потому ему жить и жить еще!

Харбин как часть жизни

У семей Малышевых-Карпик начиналась новая страница жизни. Жизни в эмиграции, для кого-то из них затянувшейся на несколько десятилетий, а для кого-то навсегда.

Эмигрантская беженская волна вынесла в Харбин огромное количество русских. В результате революции и Гражданской войны десятки тысяч белоэмигрантов осели в Харбине. Это были солдаты и офицеры, участвовавшие в Белом движении, члены и служащие правительств Сибири и Дальнего Востока, интеллигенция и самые обычные люди. Русское население Харбина было самым большим за пределами России. Каждый устраивался как мог. Но всех русских объединяло одно: опаленные Гражданской войной, пережившие крушение своего мира, пришедшие по льду Байкала, испытавшие мытарства морского бегства через Корею или перешедшие границу, как наши герои, через сопки, – все пережили большую драму. И это помогло многим семьям сблизиться и поддерживать друг друга. Поселившиеся на чужой земле раньше пускали «на бесплатный постой» вновь прибывших, помогали вещами, продуктами.

К счастью, глава семейства, Петр Семенович Малышев, сразу получил место в одном из приходов в Харбине. В церковном дворе был свободный домик, где и разместились все. Владислав Карпик был принят на работу в газету «Гуньбао». Маргарита Петровна устроилась преподавателем в подготовительную школу при Харбинском коммерческом училище, откуда ушла, когда родила в 1923 году дочь. Назвали новорожденную тем же именем, что носила ее мать, – Маргарита. Теперь в его семье было «две Маргаритки» и старшая дочь Нюся. Маргарита Петровна, занимаясь воспитанием малышки, зарабатывала еще и частными уроками с русскими и китайскими детьми. Кроме этого, она окончила курсы медицинских сестер. Примерно с 1924 года, когда КВЖД стала управляться совместно Китаем и Советским Союзом на паритетных началах, Владислав Карпик вновь вернулся на железную дорогу. Именно железная дорога стала для семьи судьбоносной – по ней Маргарита и Владислав прибыли в Харбин, она позволила продолжительное время безбедно существовать. По железной дороге возвратится через тридцать с лишним лет их дочь (моя прабабушка Маргарита Владиславовна) в СССР с сыном Витей. Не случайно поэтому в альбомах того времени сохранилось немало семейных фотографий на фоне железнодорожных станций, вокзалов и таких непохожих на нынешние деревянных вагонов пассажирских составов.

Уходя в поездку, Владислав отправлял с полустанков открытки-письма своим любимым Маргариткам. Их тоже сохранилось очень много: с видами китайских пейзажей, животных, сценами праздников, или на тематику религиозных праздников: «С Рождеством Христовым», «С Пасхой» и др.

Маленькая Маргарита, бабушка моей мамы, много помнила и хорошего и трудного из своего детства, да и многочисленные фотографии помогли ей сохранить в памяти харбинскую жизнь. О том, что в семье царили мир и любовь, говорят прабабушкины комментарии к фотографиям в старом альбоме, который, видимо, она оформляла в старости.

О том, что Маргарита росла окруженная заботой и вниманием, говорит и то, что до нас, праправнуков, дошла настоящая фотохроника ее взросления: от первых неуверенных шагов, детских шалостей – до очень привлекательной девушки…

Чего стоит одно то, что успешное выступление 10-летней Маргариты на «музыкальных курсах Барановой-Поповой по классу рояля, скрипки и пения», судя по газетным заметкам, проходившее в нескольких гимназиях Харбина, воспринималось в семье как величайшее событие. Сохранилось четыре вырезки из разных газет, извещающих о достижениях девочки: «Позавчера в гимназии Достоевского, по случаю окончания учебного года на Харбинских музыкальных курсах, состоялся праздничный концерт, который прошел с исключительным успехом <…> Концерт прошел двумя отделениями и начался хоровым номером „Приди ты, немощный“, который был исполнен учениками по классу пения Г.Г. Барановой-Поповой. Далее выступила ученица Карпик М., прекрасно исполнившая „Балладу“, муз. Бургмиллера. Все номера были выполнены с большой тщательностью и продуманностью. Остается отметить выступление Лю Сичжена, который исполнил китайские песни».

По воспоминаниям старожилов, культурный уровень русского населения Харбина был очень высок. Здесь насчитывались десятки школ, гимназий, реальных училищ, где, случалось, преподавали приват-доценты и даже профессора. Молодежь стремилась учиться, почти не было юношей и девушек, которые бы не имели среднего образования.

Русские и китайцы учились вместе. Делили в 1-м классе по половому признаку: мальчики – девочки. Позже, уже во 2-м классе, стали обучать их вместе.

Маленькая Маргарита запомнила празднование китайцами Нового года, продолжавшееся две недели, яркое, с живописными шествиями, масками, драконами, хлопушками; рикши-велосипедисты, извозчики на улицах, такси; яркий шелк на китаянках благородного происхождения. Уже во втором классе она знала китайский не хуже русского благодаря дружбе с местными ребятишками и совместному с ними обучению. В школе, а затем в гимназии она учила еще и английский.

Русские, как и китайское население, в повседневной жизни питались рисом и рыбой. Рыбы в Сунгари было много, ее продавали на китайских рынках, в лавочках прямо живую, из бочек. Русские охотно покупали, а китайцы предпочитали более дешевую, морскую. Тот факт, что семья Карпик никогда не покупала морскую, свидетельствует, что они не бедствовали. Да и с фотографий на нас смотрят хорошо одетые люди. Совсем иначе выглядят родители по линии папы, сибиряки-крестьяне, жившие в те же годы в России: в грубых дырявых сапогах, в стеганках с клочками ваты, высовывающейся из рукавов. То есть уровень жизни у наших родственников в Харбине был несравним с тем, как жила советская «коллективизированная» деревня.

Специалистам на железной дороге неплохо платили, да и кое-что осталось от родительских украшений, привезенных из России. Был другого характера «голод» – тоска по России, той, дореволюционной. Скучали по природе, по привычному окружению, по родным улицам, где прошли детство и молодость. Здесь, в Харбине, все оставалось чужим, особенно донимали пыльные бури, затягивающиеся на несколько дней. Ветер, бьющий песчинками, был такой силы, что их домик, побеленный по южнорусским традициям, превращался в коричневый. Это песок вбивался в стены, меняя известковую белизну на грязную охру.

Но было много и красоты в харбинских окрестностях. Маргарита Владиславовна тепло вспоминала Сунгари, где летом купались в теплой желтоватой воде, а зимой катались на экзотическом транспорте «тяни-толкай» – сани приводятся в движение за счет силы рук и крюка для отталкивания от гладкой поверхности льда. Из лакомств запомнились ей сладкие яблоки, сваренные в сиропе и нанизанные на прутики, их продавали на всех перекрестках, а еще мороженое «Пенго».

Большие изменения в жизнь харбинцев внесла оккупация японцев и создание в 1932 году государства Маньчжоу-го. Начались репрессии по отношению к недовольным режимом, иногда исчезали знакомые. Тревога и страх не покидали их в продолжение всех лет существования Маньчжоу-го. Семья Карпик также ощутила перемены: ухудшилось материальное положение, потому что Владислав ушел с железной дороги. Как человек принципиальный, он не захотел служить японцам. Несколько лет семья жила за счет частных уроков Маргариты Петровны, она работала в богатых домах русских эмигрантов. Кроме этого обучала китайских граждан русскому языку (в своей автобиографической справке, она пишет, что еще в 1929 году она окончила специальные курсы по преподаванию русского языка китайским гражданам).

«Бывают странные сближения»

Маргарита Владиславовна успешно училась в гимназии, хорошо разговаривала на русском, китайском, английском. От отца знала и польский. Была общительна и всеми любима. А к 17 годам превратилась в красавицу и модницу. Судя по многочисленным фотографиям с надписями: «На память милой Маргаритке», поклонников у нее было достаточно. 14 января 1940 года получила аттестат, подтверждающий, что «предъявительница сего аттестата Карпик Маргарита Владиславововна, состоящая в подданстве Маньчжоу-Ди-Го, родившаяся 4 января 1923 года, закончила в декабре месяце 1939 года при отличном поведении полный курс женской гимназии имени М.А. Оксаковской».

Однако была в ее жизни тайна, которую, не возьмись я за исследование, никто из внуков Маргариты Владиславовны (моя мама, ее сестры Ольга и Рита), а тем более мы, правнуки, так никогда бы и не узнали. Выяснилось, что отец нашего деда был казнен в СССР. Он был на 15–16 лет старше Маргариты. Дед, Виктор Орловский, никогда не хотел говорить о нем. Была страшная печать запрета на эту тему. Мама только от бабушки, Маргариты Владиславовны, слышала его фамилию и то, что он был казнен вместе с атаманом Семеновым. Мне же эта фамилия – Родзаевский – помогла установить и некоторые причины того, почему он был казнен.

Из Интернета я узнала, что в мае 1931 года в Харбине был создан учредительный съезд так называемой Русской фашистской партии (РФП), которую он, Константин Родзаевский, и возглавил, став вождем молодого поколения эмиграции. Он бежал из СССР в 1925 году и «вел активную антисоветскую деятельность». В начале 1930-х годов в РФП состояло 4 тысячи членов. Она выпускала свои газеты и журнал.

Факт, возможно, малоприятный, но история – не изложение череды красивых эпизодов. Сын Родзаевского, Виктор, рожденный Маргаритой в 1945 году, отца не знал, его воспитал отчим. Про родного отца Маргарита запретила говорить, хотя уже в зрелом возрасте он как-то, будучи чем-то раздосадован, проговорился, что отец его – «вождь русских фашистов и был повешен вместе с Семеновым».

Никто не воспринял это всерьез, подумали, что тот – пособник фашистов, а может, и просто пострадал, как и многие в те годы, ни за что.

Оказалось, все куда неожиданнее. Константин Родзаевский (а по некоторым другим источникам Родзиевский) был лидером крупнейшей фашистской партии в среде русских эмигрантов. Проходил по одному делу с атаманом Семеновым, который в конце войны попал в плен и повешен в Москве по приговору суда1.

Например, я нашла о нем следующий текст:

«Ближе к 1945 Родзаевский искренне стал считать, что советский режим эволюционирует в сторону русского национализма. Такое мнение сложилось в силу того, что в высших слоях власти СССР к концу 30-х – началу 40-х в результате проведенных чисток практически не осталось „международных ленинцев“. Кроме того, в годы войны выросла роль Русской Православной Церкви в решении политических вопросов. Его вера в перерождение советского строя дошла до того, что после окончания Второй мировой войны он дал согласие на возвращение в СССР. Однако ожидания Родзаевского не сбылись. Вместо обещанного ему трудоустройства в качестве журналиста в одной из советских газет его арестовали и поместили в камеру на Лубянке. С 26 по 30 августа 1946 года проходило открытое заседание Военной коллегии Верховного суда под председательством В.В. Ульриха. Судьи не стали обременять себя детальным изучением обстоятельств дела, установлением смягчающих вину обстоятельств. Обвинительный приговор в отношении Родзаевского и его ближайшего соратника Л.П. Охотина был заранее предопределен. И уже 30 августа 1946 в 23–00 часа Родзаевский был расстрелян в лубянском подвале»2.

То, что в семье Маргариты Владиславовны считали, что Родзаевского повесили, вполне объяснимо: информация о казни Семенова через повешение была широко известна через средства массовой информации. А поскольку Родзаевский проходил по одному с ним делу, им вполне логично было предположить, что и он был казнен тем же способом. Узнавать же что-то о судьбе отца своего ребенка было бы безрассудством: всех эмигрантов, так или иначе связанных, пусть даже косвенно, с фашистами, советские службы преследовали. После этого совершенно понятным становится стремление семьи Карпик вычеркнуть из памяти имя отца родившегося малыша.

Маргарита росла в большой любви

Мой дед появился на свет 5 марта 1945 года, а в метрическую книгу был занесен только в январе 1946 года. Зная большую аккуратность во всем, а особенно в отношении к разного рода документам (ведь удивительно богатый семейный архив был сохранен до наших дней не случайно), можно предположить, почему не торопились засвидетельствовать рождение сына Маргариты Владиславовны, а сделали это почти через год. В графе сведений о родителях фигурирует только мать. В другом документе, в «Свидетельстве об усыновлении» мы нашли еще один интересный факт – изначально сыну Виктору было дано отчество деда Владислава. Назвать его Константиновичем – значило подвергнуть опасности всю семью.

Интересную информацию нам дала Надежда Орловская, сноха Маргариты Владиславовны. Оказалось, что она давно знала о тайне рождения своего мужа. Знала от своей свекрови, которая призналась ей уже в 2000 году, что это действительно был «важная фигура в фашистской партии». Но, конечно, не это ее, молодую и красивую официантку при железнодорожном ресторане, где она работала, пленило.

«Он был удивительно интересным человеком, какие стихи читал, какие розы дарил! Буквально на руках носил. Не полюбить его было нельзя. Льстило, что именно ей он, любимец всех незамужних женщин Харбина, отдал предпочтение. Словом, потеряла голову. Ни о каких политических последствиях просто и подумать не могла. Он рад был предстоящему рождению ребенка, подарил ей дорогую меховую шубу и золотой кулон, был удивительно нежен и заботлив». Могла ли она, безумно влюбленная девочка, задуматься о причинах его популярности, о его газетных статьях, которые шли со страниц газет по поводу будущего России… И еще нам было интересно сравнить фотографии Виктора Орловского уже в зрелом возрасте с фотографией предполагаемого отца, что мы и сделали, найдя снимок Константина Родзаевского в Интернете. (В семейном архиве, по понятным причинам, его нет.)

Зачем мы пытаемся установить истину? Дед Витя до сегодняшнего дня не хочет об этом говорить. Но семейную историю, настоящую, не придумывают по своему усмотрению. Независимо от наших предпочтений и оценок, она была и остается пройденной дорогой…

Научилась бросать все любимое…

В 1951 году Маргарита Владиславовна после своей, изначально обреченной первой любви вышла замуж за Виктора Матеушевича Орловского, инженера по образованию. Сразу же было оформлено усыновление. Мальчик больших изменений в своей жизни не почувствовал, кроме того, что его воспитанием теперь занималась больше бабушка, Маргарита Петровна. В 1950 году умер дед, Владислав Иванович Карпик, который определял, по сути, весь уклад жизни семьи. Маргарите Петровне надо было решать, как жить дальше. Дочь работала в меховом отделе магазина «Витензон» при Железнодорожном кооперативе, зять на железной дороге, семья не бедствовала. Но ситуация в городе серьезно изменилась. Эмигранты покидали Харбин. К началу пятидесятых весь Китай уже стал коммунистическим. Кто-то определил для себя местом жительства Америку (так решила сестра Маргариты Петровны – Конкордия), кто-то – Австралию (сестра Раиса).

А Маргарита Петровна решила возвращаться на свою историческую родину. Именно она определила, где жить семье дальше.

Харбин ей был дорог, но он отнял у нее любимого и очень надежного спутника жизни, Владислава Карпика. Даже рядом с дочерью и внуком стало тоскливо на чужой земле. В альбомах между фотографиями появляются стихи о смысле жизни, о России, выписанные, видимо, из сборников харбинских поэтов разных лет:

Я живала под крышами разными:

Черепичной, железной, бамбуковой,

Жизнь текла не обычными фазами,

А контрастными – счастьем и муками.

В разных бегствах и эвакуациях

Научилась бросать все любимое,

Научилась с людьми расставаться,

Постигать с полуслова незримое… 3

Кроме этих стихов для комментариев к фотографиям в альбомах она использует стихи Арсения Несмелова, Нины Завадской и других поэтов. Нам немало пришлось потрудиться, чтобы найти этих авторов. Потому что мы сначала думали, что это ее стихи. Тем не менее очевидно, что Маргарита Петровна была человеком, любящим литературу. А обращение к эмигрантской поэзии свидетельствует о жившей в ее душе тоске.

И она решила вернуться в Россию, домой… Собрала документы на выезд в СССР. Маршрут возвращения был выбран, как и многими русскими харбинцами, один – через освоение целинных земель.

Привыкшая жить в хороших условиях, Маргарита Петровна понимала, что вся семья подвергается серьезным испытаниям. Что могло ее остановить? Орловские не очень стремились в неизвестную им Россию, но возражать матери было трудно. И вот, получив визу, 9 июня 1955 года, в теплушках с надписью «Люди» они выехали из Китая. Виктор Орловский, который к этому времени завершил первый год обучения в харбинской гимназии, хорошо помнит свои впечатления от дороги. Рассказывает, что было очень красиво, кругом сопки, покрытые лесом. Поезд шел медленно, подолгу стоял. На больших станциях задерживался на день-два. Успевали сходить в баню и даже в кино. Никто не знал о точном времени отправления. Несколько раз родители, большие любители кино, отставали, догоняли своих на других поездах. Бабушка возмущалась, но потом все повторялось снова.

Запомнился Вите эпизод, когда проезжали мимо стада коров, пасущихся близ железнодорожного полотна, один из пассажиров успел подоить корову и догнать с бидончиком состав. Питались в пути сухой копченой колбасой, на остановках покупали картошку. Горячая вода была бесплатной. На станциях продавали пирожки с ливером.

В вагоне были наскоро сколоченные дощатые нары в два этажа. Половина вагона занята вещами, в другой половине размещались люди.

В конце июля прибыли к месту назначения. Согласно удостоверению № 4697, «Министерство совхозов СССР направляет Орловского Виктора Матвеевича [вместо Матеушевича в документе уже значится «Матвеевича», так, видимо, светским чиновникам было привычнее и удобнее] с семьей в распоряжение Калмык-Кульского совхоза Акмолинской области Молотовского района».

Поселили в здании школы, где уже было размещено несколько таких же, прибывших из Харбина семей. В.М. Орловский был определен бригадиром строителей, собирающих щитовые домики. Женщины не работали. Было трудно – удобств никаких, вода привозная. Да и изначально целина была выбрана семьей как трамплин для возвращения на родину, а не как способ «искупления эмигрантами своей вины».

Уже к сентябрю семья переехала в Новосибирск, где жили родственники В.М. Орловского. Ютились первое время в землянке, потом построили насыпной домик (стены из двух слоев досок, между которыми навалена земля). В зимнее время в Сибири такое жилье плохо удерживает тепло. Было тяжело. Но через несколько лет построили вполне приличный дом. Из школьной жизни этого периода Виктор Орловский-младший помнит, что первое время его дразнили одноклассники, правда, для него совсем не обидным словом «гимназист». Причиной была его гимназическая форма, в которой он обучался еще в Харбине. Кличка отлипла после того, как он парировал: «А Ленин тоже был гимназистом». Тут уж, действительно, не подразнишь – так и Ленина можно обидеть! Закончил Виктор среднюю школу, затем сельскохозяйственный институт – образование в семье всегда было ценностью. В.М. Орловский работал на заводе Чкалова, но его не допускали в секретные цеха, подвергали различным проверкам. Маргарита Владиславовна работала в школе, в детском доме. Скончалась в 2001 году. С приездом в СССР прервалась связь семьи и с зарубежными родственниками.

Завершая работу, почти с сожалением расстаюсь с героями своего повествования, такими теперь родными, а вчера еще совсем незнакомыми… В этом и есть, думаю, главный смысл всех моих усилий. Более того, мама твердо решила начать поиски родственников (теперь уже детей и внуков Конкордии и Раисы) за рубежом, уехавших в свое время в разные страны.

Примечания

1 Жарова Л.Н., Мишина И.А. История Отечества. М., 1992. С. 325.

2 По материалам сайта «Большая энциклопедия русского народа»: http://www.rusinst.ru.

3 Стихи Виктории Янковской цит. по: Харбин: Ветка русского дерева: Проза. Стихи. Новосибирск, 1991.

Фактория Сым – территория жизни?

Антонина Вахрушева

Школа № 47, г. Енисейск, Красноярский край,

научный руководитель Н.В. Ившина

Моя фактория Сым – национальное село. Здесь живут эвенки и кеты, представители коренных народов Севера, оказавшиеся в нынешних экономических условиях самой незащищенной частью населения Енисейского Севера. Общая численность населения в 2007 году 138 человек, из них кеты – 23 человека, эвенки – 17 человек, русских – 98, из них староверов – 80 человек. Редкие приезжающие иногда называют местных жителей «аборигенами». Мне за них обидно, но по большому счету это так, они отличаются от других людей своим поведением, характером, нормами жизни, ведь цивилизация больших городов нам недоступна по разным, в том числе социально-экономическим, причинам.

Я – русская и коренная жительница фактории (прожила здесь 16 лет). Наша фактория является в буквальном смысле «рогом изобилия». Здесь можно заниматься сельским хозяйством, охотой, рыбалкой, сбором ягод и грибов, кедровых орехов. Можно заготавливать дрова на зиму, не имея специальных средств для передвижения – машин, мотоциклов, – все эти природные богатства находятся рядом, под боком.

Но здесь, в этом маленьком пространстве, остро стоят проблемы демографии, здравоохранения, миграции, здорового образа жизни, правопорядка, образования. Везде вроде налаживается жизнь, но у нас она замерла и течет по своим неписаным законам. Здесь мы оказались затерянными во времени.

Самые ранние сведения о Сыме я нашла в исследованиях и описаниях Г.Ф. Миллера, относящихся к XVIII веку. «Кроме них к Енисейску уже были приписаны две другие остятские волости, расположенные на реке Енисей и впадающих реках Касе и Сыме, которые впоследствии также были слиты в одну волость под названием Касовской и Сымской»1.

Что же получило коренное население взамен интенсивного вторжения в свои исконно обжитые земли?

– коренные народы Севера сделали скачок из каменного века в более развитое общество, таким образом происходило взаимопроникновение двух культур;

– стала развиваться меновая торговля, хотя коренное население меняло в основном товары на пушнину;

– были переняты у русских вредные привычки, пьянство, курение;

– на сегодняшний день произошла почти полная потеря собственных традиций и национальной культуры.

Все вышеперечисленные факторы сказываются на жизни нашей фактории.

Как в фактории Сым выбирали советскую власть

Эту главу я писала, пользуясь подлинными документами городского архива 1920-1930-х годов: протоколами Сымско-Касского национального совета (1924), протоколами заседаний и общих собраний граждан родовых и общих собраний национальных советов, документов северного инспектора Е.С. Савельева по обследованию экономического состояния Севера (1924), обзорами работы национальных Советов (1924).

В этих документах я нашла убедительные примеры того, какие бурные события в этот период разворачивались в таком малонаселенном месте, как фактория Сым.

Дело в том, что я хотела понять, почему коренные жители Енисейского Севера (эвенки и кеты) оказались сегодня в таком бесправном нищенском положении, почему исчезли их традиционные занятия и промыслы.

Территория Сымской тайги до 1940 года относилась к Туруханскому краю. В 1925 году было проведено административно-территориальное деление Сибири, по которому Сымская тайга вошла в состав Восточно-Сибирского края (предшественник Красноярского края).

Отдаленность нашей фактории от городов и административных центров лишь на недолгое время задержала советизацию фактории. Опираясь на архивные материалы 1920-1930-х годов, можно сказать, что большие изменения в жизни коренного населения стали происходить именно в это время. Советская власть начала активно заниматься налаживанием контактов с местным населением. Все население Сымской тайги жило в стойбищах, отдаленных друг от друга на десятки километров, занималось рыбным промыслом, охотой, разводило оленей и менять в своей жизни ничего не хотело. Это подтверждается материалами из «Отчета поездки на Север врачебной экспедиции» Д.А. Кытманова в 1925 году (Кытманов – молодой врач, много времени отдававший обследованию коренного населения, в том числе района Сыма):

«Река Сым совершенно необследованная, устье ее находится в 8 верстах ниже деревни Ярцевой. На протяжении селений нет, и только у Кол окольного Яра [от сегодняшней фактории Сым 6 км] живет русский промышленник, из бывших политических ссыльных. В фактории мы были радушно встречены Сымскими тунгусами. Здесь находится туземное потребительское общество „Монокон-Бологон“, это единственная торговля по всей реке. Тунгусы проявляют в торговле большую инициативу. Председатель Правления, члены ревкомиссии – все тунгусы, только приказчик и счетовод – русские. С точки зрения экономической тунгусы Сымской группы производят впечатление сравнительно обеспеченных. Всех туземцев считают 135 душ».

Началась работа по вовлечению эвенков и кетов в «строительство новой жизни». В район Сыма пришли первые агитаторы, сюда направлялись экспедиции.

Представители новой советской власти хотели наладить быт, переселить всех кочевавших эвенков из традиционных чумов в дома. Что же из этого получилось?

Что было на месте фактории 85 лет назад?

На берегу реки Сым стояло несколько домов (фактория), в которых проживали русские, они продавали и обменивали добытую эвенками пушнину на товары первой необходимости. В 1924 году на месте нынешней фактории Сым был организован первый национальный родовой совет.

Вот выдержка из «Протокола заседаний Сымско-Касского национального совета» с резолюцией, адресованной временному председателю сымского рода Матвею Лапушкину:

«С получением сего предлагается Вам приступить к сбору туземцев, кочующих в районе Большого Порога (это на реке Сым), как сымского рода, так и всех остальных родов, для проведения общего собрания».

Это были первые общие собрания, и эвенки и кеты в то время, почти все говорившие на своем родном языке, вряд ли что-нибудь могли из них понять. Протокол именно этого собрания я в архиве не нашла. Взяла тезисы из другого выступления Е.С. Савельева, потому что могу предположить, что текст его доклада, скорее всего, не менялся и именно с ним он выступал во всех стойбищах и чумах.

«Инородческий тунгусский родовой съезд считает поступки царизма неправильными; русских рабочих и крестьян, свергнувших царя, съезд приветствует. НЭП считает необходимым в создании промышленности и хозяйства в разоренной республике. Что коммунисты – есть действительный защитник трудящегося народа, он стоит на защите пролетариата тунгусов. Он приносит благодарность за ликвидацию войны инструктору Савельеву за его заботливость и внимание к нуждам тунгусов».

Из этого абсурдного постановления 1925 года можно сделать вывод, что коренное население вряд ли понимало политическую обстановку в стране и идеология большевиков навязывалась мало понимающим ситуацию эвенкам и кетам. Жители Сыма ходили на собрания, не осознавая, что происходит, ведь в 1925 году все население Сымской тайги не умело ни читать, ни писать.

С первых дней советской власти на территории Сыма эвенков и кетов, объединенных общей формулировкой «тунгусы» (во всех документах и приказах их просто называют «тунгусы», не вдаваясь в тонкости), новые власти обложили массой налогов. Брали с охотников за добытого зверя на охоте, за дрова, налогом облагались даже собаки и олени. Советские сборщики могли отловить любого эвенка и взять с него все, что только можно было. И все это объяснялось нуждами молодой Страны Советов.

Следующая кампания развернулась за переселение эвенков из чумов в деревянные дома. Из обзора работы национальных советов Туруханского РИКа по протоколам обследования быта туземцев:

«Данные Сымско-Касского родового совета. Несмотря на сильные морозы, доходящие до 60 градусов и выше, несмотря на кочевой образ жизни, туземцы не имеют, абсолютно никто, хорошего зимнего чума, печей нет, обогреваются туземцы у костра, разложенного посередине чума. Бороться со всем перечисленным можно только путем переселения населения и постройки им домов».

Эвенки долго не могли отвыкнуть от кочевого образа жизни, не признавали кроватей, мебели. Старожилы Сыма вспоминают, что рассказывали об этом их родители. Старики жили в настоящих чумах. Многие видели, как один такой столетний эвенк сидел в чуме, курил длинную трубку и пел что-то вроде: «У-у-у». Переселение проходило очень тяжело, привыкшие к жизни в чуме разбирали печи, чтобы развести привычный для них костер, на котором можно было сварить мясо. Вся жизнь в чуме сотни лет проходила возле огня.

Вот сведения о жизни Сыма середины 1980-х годов из статьи «Тайны фактории Сым»: «Эвенки обитали не только на факториях, но и на стойбищах – сооружали для себя что-то наподобие хат из „разнокалиберных“ досок. Избы делались из досок разной толщины, потому что бревна не пилили (электричества не было), а „расщепывали“ с помощью клиньев и молотка. Возможно, эти „пиломатериалы“—то, что называется тес. Сквозь стены из этого теса всегда хорошо видно небо».

Так разруха, начавшаяся в головах первых революционеров, и применявшаяся политика советизации Севера в отношении коренных народов произвели свое действие. Людей вырвали из привычной среды обитания, и они до сегодняшнего дня так и не оправились от этого.

Обреченные выжить

В дореволюционный период медицинская помощь коренному населению почти не оказывалась, на Енисейском Севере не было ни одной больницы, ни одного врача. Только в 1904 году в селе Туруханске была открыта участковая больница на пять кроватей. Об охране здоровья коренного населения говорить не приходилось, эпидемии оспы, тифа, кори, гриппа уносили большое количество людей. В отчете врача Мельникова можно прочитать:

«Наиболее губительными для них (туземцев) болезнями являются тиф и особенно оспа, при появлении которой инородец, обезумевший от ужаса, бросает чум с больными, имущество и бежит, спасаясь от нее, но смерть и тут преследует его, они умирают по дороге, сидя на санках, брошенные же больные гибнут от голода и стужи». Другой доктор, Кривошапкин, об этом сказал так: «В далекой, холодной, сумрачной стране гибнет человечество, не возбуждая ни в ком сострадания».

Приведу небольшую статистику, взятую из журнала «Сибирская Азия»: «В 1906 году умерло от заразных болезней 174 человека, в 1907 году—212 человек (главным образом от оспы), умерло от оспы 2/3 всех жителей всего Севера».

Первая врачебная экспедиция по обследованию туземного населения состоялась в 1925 году. Она была организована по инициативе Совета Севера и началась 19 июня на пароходе «Кооператор».

Документы по поводу этой экспедиции, с которыми я столкнулась в Енисейском городском архиве в начале работы, поставили передо мной одни загадки. Возник вопрос: экспедиция была, но кто ею руководил?

В этих отчетах не было ни имени, ни фамилии врача, проводившего обследования жителей Сыма. Ответ на этот вопрос я получила только в Краевом архиве.

Оказалось, что руководил экспедицией врач Дмитрий Александрович Кытманов, сын директора Енисейского краеведческого музея. Он был предан Северу до самопожертвования. Он много времени проводил в тайге, в тунгусских стойбищах, и многие коренные жители были обязаны ему здоровьем, а то и жизнью. В его отчете главное – привязанность к суровому таежному краю, любовь и уважение к туземному населению.

«Цель экспедиции: оказание медпомощи местному туземному населению, обследование, ревакцинация, кроме того экспедиции поручено оказывать помощь русскому населению, которые будут встречаться на пути следования.

Экспедиция была из 3 человек. Что касается средств экспедиции, то они были распределены так: 347.19 к. на передвижение экспедиции, 371.50 к. на медикаменты и инструментарий. Снабжение экспедиции было из рук плохое»2.

Кытманов выехал из Енисейска по реке Енисей, дальше маршрут пролегал по реке Сым, Подкаменной Тунгуске, и за четыре месяца им было обследовано все тунгусское население этих мест.

«Тунгусы были очень рады нашему приезду, с большим вниманием рассматривали расставленные на полках медикаменты – спрашивали их назначение и охотно давали себя осматривать. Тунгусы передавали, что давно просят об открытии у них больницы»3.

Действительно, фельдшерских пунктов, а тем более больниц в тайге не было.

Работа экспедиции выражалась в следующем: тунгусов приводили в амбулаторию, там им делался полный медицинский осмотр по выработанному плану. После назначения лечения лекарство им сейчас же делалось и вручалось.

С юмором описывает Кытманов встречи с тунгусами, происходившие во время экспедиции: «Надо сказать, что тунгусы большие любители покурить и знают толк в табаке. Покупают они дорогие папиросы и так называемый легкий табак, которого покупают большими партиями фунтов 10–15, а то и 20 фунтов. Большей частью курят трубку, постоянно держат ее во рту и выкуривают за день невероятное количество табаку. Так курят все мужчины, женщины и дети. Мы видели детей всех возрастов, начиная с 2-х лет, которые получали трубки от родителей. Вреда от курения в их представлении нет».

Ничего не изменилось и сегодня: все курят начиная со школы, считая это занятие нормой.

Для сравнения приведу данные, полученные через 9 лет, после экспедиции Кытманова, где можно увидеть, как быстро поменялся быт населения Сыма в худшую сторону.

Из обзора работы национальных советов Туруханского РИКа по протоколам обследования быта туземцев за 1934 год:

«Быт туземцев Туруханского района находится в неудовлетворительном состоянии, кочевой образ жизни не дает возможности жить туземцам в более лучших условиях, чем они находятся. Для примера можно привести данные Сымско-Касского родового совета. Из 20 семей в 59 человек, из них зрелого возраста мужчин 19 человек, трудоспособных только 14 <…> Из 16 человек женщин – 5 хронически больны, 4 обременены детьми, и только 7 женщин могут заниматься физическим трудом. Основными болезнями туземного населения являются туберкулез костей, легких, трахома и головные боли».

Прошло 74 года, и как же сегодня обстоит дело в фактории Сым с медицинским обслуживанием?

На территории фактории имеется фельдшерско-акушерский пункт, есть один фельдшер, очень плохо с лекарствами, так как аптека пополняется нерегулярно и только очень дешевыми лекарствами, жители сами имеют запас на случай болезни. Бывают серьезные заболевания, требующие консультации врача, или экстренные случаи, тогда прилетает вертолет и забирает больного, но случалось так, что не успевали.

В маленькой фактории ничего не утаишь, здесь все про всех знают. Со слов жителей известно, что здесь болеют туберкулезом (даже со смертельным исходом), сахарным диабетом, глаукомой, циррозом печени и др. Но главное заболевание большинства жителей эвенков и кетов – это поголовное пьянство, которое досталось нашим жителям в наследство.

Из отчета Д.А. Кытманова: «Как только задаешь вопрос тунгусу – пьет ли он водку, лицо его вдруг озаряется улыбкой, и всегда получаешь стереотипный ответ: „Как, друг, не пьешь, пью я, тунгус век пьет“, было бы только чего. Да действительно, тунгус век пьет, эта вековая наследственность еще по сие время тяготеет над ним».

Пьянство сегодня – это трудноразрешимая проблема для фактории, многие слоняются по поселку в поисках спиртного, и это очень страшно. Оно наблюдается даже среди детей и подростков. Отсюда очень высокая смертность (и в молодом возрасте), бедность, плохое питание, малообразованность.

Традиционные занятия и промыслы жителей фактории Сым раньше и сейчас

Мне сегодня трудно представить себе, как жили в глухой тайге, при жутких морозах предки сегодняшних наших жителей, не знавшие, что такое электричество, моторные лодки, огнестрельное оружие.

Главным занятием населения Сымской тайги на начало XX века было разведение оленей, это подтверждают фотографии, сделанные в 1926 году во время Туруханской переписи коренного населения. Что же произошло и почему никто больше этим не занимается в Сыме?

Из бесед со старожилами удалось выяснить, что фактория Сым образовалась примерно в 1930-х годах, тогда здесь начали строить деревянные дома и поселение приобрело вид небольшого поселка. До этого каждая семья жила традиционно, дом – это берестяной чум, покрытый шкурами оленей. Жили отдельно, имея свои родовые участки и большое количество оленей, а кроме этого занимались традиционными промыслами – охотой, рыболовством, собирательством. Семьи вместе с детьми кочевали по всей Сымской тайге, перевозя с собой с места на место все свое имущество. Верными помощниками и кормильцами были северные олени.

Массовая кампания вторжения в Сым скую тайгу началась в 1924 году. В молодой Советской стране это было время НЭПа, а в Енисейской тайге решили организовать общий «олений фонд», куда отнятые олени собирались со всех северных стойбищ.

Первое, что стали делать представители власти, – это насильно отбирать оленей в общий «олений фонд».

«В силу того, что в олений фонд в 1924 году олени принимались председателем и членами и распределялись разным пастухам, каковыми полный учет не был произведен вовремя, в настоящее время учесть этот фонд не представляется возможным». Дальше удалось выяснить из следующего приказа: «В силу отсутствия продуктов питания для бедного населения и острого ощущения голодовки, обложить имущих тунгусов, выделить оленей для снабжения бедного населения, Удигиров-5, Ельдогоров-5, Хукочир-3»4. Здесь применялось общее правило того времени отобрать и поделить. Как мы видим из этих приказов, даже отобранное имущество в виде оленей не могли сохранить, потому что это не свое, а за чужое отвечать еще было непривычно.

В неурожайный из-за суровой зимы год, зверя не было, и люди забивали своих оленей, чтобы не умереть с голоду. Может, это и послужило предпосылкой к резкому уменьшению численности оленьего стада, которое и в дальнейшем только сокращалось.

В 30-х годах, как везде по стране, стали организовываться колхозы. Сам колхоз не был организован, но попытки были. Я думаю, они не удались по причине малочисленности оленей в сымских стойбищах и из-за нежелания эвенков и кетов отдавать свое.

Любопытен еще один архивный документ того времени, касающийся оленеводства: «Вопросу об оленьем хозяйстве уделено недостаточно внимания, из года в год потеря колхозных оленей. На 8 декабря в колхозном стаде не собрано 157 оленей, отсюда и рост оленьего поголовья слабеет». Здесь приведу цифры, из которых хорошо видно, как резко уменьшилось поголовье и почему:

Глядя на эту таблицу, можно сказать следующее: в колхозе в 1933 году олени есть, но где олени единоличников? Думаю, что коренное население не хотело идти в колхоз, тем более отдавать своих оленей, может быть, их прятали в тайге, а может просто пустили под нож; такие данные отсутствуют. Резкое сокращение поголовья у единоличников наводит на мысль, что именно попытка организовать колхоз послужила толчком к резкому уменьшению оленей у коренного населения. Теперь остается лишь догадываться, как это было. Человек приспосабливается ко всему, приспособились и наши сымские жители тем, что просто перестали разводить оленей. Так олений промысел перестал существовать в Сымской тайге. Мой дедушка Кузьма Иванович Килин, который 70 лет прожил в Сыме, говорит: «Эвенки совсем обленились, и возиться с оленями больше никто не хотел».

В фактории не осталось и следов от традиционного занятия оленеводством.

Развитие цивилизации в фактории затронуло все стороны жизни коренного населения. В 70-х годах был построен аэродром, каждую неделю садились самолеты, цены на билеты были доступны всем (билет стоил 12 рублей).

Образование в фактории

Населявшие Сымскую тайгу эвенки и кеты жили традиционно в стойбищах родовыми общинами, были совершенно неграмотны, и попытки их образовывать коренным образом изменили их привычный уклад жизни и создавали множество труднорешаемых проблем. Кытманов в своем отчете пишет: «Грамотных же среди них не оказалось ни одного. Если тунгусу надо запомнить, сколько он должен в магазин, то он, уходя, оставляет в знакомом месте в лесу особую бирку, где отмечен долг зарубками каждая, большая зарубка соответствует сотне, малая десяткам. Когда он на будущий год возвращается, он отыскивает бирку и потом уже идет в магазин. Если ему надо где-нибудь расписаться, он чертит так называемое „тамго“, это своего рода личная печать».

Из Доклада северного инспектора Е.С. Савельева за 1924 год:

«Жажда туземцев к образованию велика. Без всякого намека на это, они сами поднимают вопросы об обучении детей и просят открывать туземные школы. Некоторые инородцы просят у меня бумагу, карандаш и книжку и начинают копировать слова. Возможность выполнения этих вопросов, по моему соображению, является следующая: каждая фактория, имеющая торговлю, должна содержать за свой счет учителя, т. е. за счет той организации, которая открывает факторию».

Вместе со строительством фактории была построена школа, называлась она Сымско-Касская туземная школа первой ступени. Несколько раз школу переводили из одного дома в другой, так как дети учились в неприспособленных избушках.

Из архивного документа: «Имеется полная безграмотность населения».

Для меня было новостью узнать, что рядом со школой был интернат, где размещались дети, чьи родители вели кочевую жизнь и занимались охотой. Вывоз детей из тайги в интернат, это одна из жестоких мер государства, которую помнят до сих пор старейшие жители Сыма. Организаторы этой акции думали, что это принесет огромную пользу в плане образования коренного населения и обучения их грамотности.

Детей охотников и оленеводов стали принудительно свозить в интернат, где их содержали, воспитывали, обучали за государственный счет.

В 30-х годах обучение велось на эвенкийском языке, но русский стал вводиться в школьную программу и вскоре стал им родным, что привело сначала к утрате своего национального языка, а впоследствии и к утрате национальной культуры.

Из воспоминаний моего дедушки Кузьмы Ивановича Килина (ему 77 лет): «В 37-м году в Сымской школе было 20 человек. Родители были против вывоза детей в интернат, прятали их в лесу, приезжали на оленях забирать их назад, но им не давали, иногда родители их просто воровали. Отношение самих детей к обучению было отрицательным, очень хотелось домой к родителям в тайгу, к привычному образу жизни. Они так и не смогли приспособиться к этой среде. Были такие случаи, когда учителя снимали с деревьев детей, сбежавших из школы и не хотевших учиться».

Здесь текли реки слез. Можно предположить, что, если бы это делалось по согласию родителей, дети бы так сильно не страдали.

К тому же получилось так: открыли интернат, собрали детей для обучения за счет государства, а денег на одежду, питание, учебники – нет.

Олени в личных хозяйствах.

30-е годы

Килин Кузьма Иванович, старовер, житель фактории Сым (мой дедушка)

Из протокола проверки интерната фактории Сым: «Одежды верхней зимней и катанок в интернате нет. На пошивку польт не имеется ваты. Меню питания составляется на каждый день с перестановкой». Прошло время, и интернатское обучение для детей Сыма стало основным, с ним давно смирились и родители и дети. Дети обучались в разных интернатах, в Ярцеве, Назимове, а с 1999 года – в Енисейске.

На протяжении многих десятилетий совершалась ошибка – массовый вывоз детей из привычной среды обитания, их отрывали от родителей, природы, традиционных занятий охотой, рыбалкой, передавая на воспитание в интернаты, к людям совсем другой культуры.

Проведя анкетирование среди наших жителей, могу сказать:

– население Сыма осталось малообразованным, в среднем 8 классов (есть и начальное образование);

– каждый опрошенный считает полученное образование достаточным, стремления к продолжению образования нет;

– высшего образования нет ни у кого.

Сегодня всем известно, что, какие бы хорошие условия ни были созданы в интернатах, они никогда не заменят нормальной семьи и никогда не создадут из ребенка полноценную личность для жизни в обществе. Здесь хочу уточнить: сымские школьники в своем большинстве учиться не любят, и если куда-либо поступают, то многие бросают. Возвращаясь в поселок, они пополняют ряды безработных.

Получается, что долгие годы власть разрушала семейный уклад жизни коренных народов Сыма. Мои наблюдения показывают, что первые годы жизни в интернате даются эвенкам и кетам очень трудно, привыкание к цивилизации происходит тяжело, плохо отвечают на уроках, чувствуют, что они не похожи на других детей, отсюда клички Чукча, Узкоглазый, Тундра, Тунгус. Они теряются в магазинах, боятся мест, где много народу, не могут привыкнуть к городу и очень скучают по Сыму.

Я думаю, что если бы раньше дети не отправлялись в интернаты, а учились и росли рядом с домом, с родителями, то молодежь говорила бы на родном языке, знала свои традиции, обычаи, занималась традиционными промыслами, но и вопрос «Фактория Сым – территория жизни?» не стоял бы так остро.

Анализ демографической ситуации в фактории Сым

Проблема демографической ситуации коренных северных народов стала исследоваться учеными в начале XX века.

Приведу пример из статьи Н. Рычкова «К вопросу о вымирании северных народностей Сибири» (журнал «Сибирские огни» за 1923 год): «Туземцы Севера пошли по пути вымирания от эпидемий и спаивания спиртом и самогонкой со стороны всех русских, проникающих в их стойбища. Привитая неудержимая страсть к спиртным напиткам ведет за собой полное обнищание. В результате влияния русской культуры самые лучшие качества туземцев меняются в худшую сторону: они становятся склонными к обману, лживыми, вороватыми. Прежние их отрицательные свойства – леность, беспечность, дикость и невежество также остаются в силе».

По статистике, к началу 2000 года численность коренных народов Севера снизилась до 21 % относительно уровня 1998 года.

Уровень, качество и условия жизни коренных малочисленных народов продолжают ухудшаться.

По данным медицинских исследований, резерв исторического здоровья коренного населения Севера может быть исчерпан за два-три поколения.

Эти три пункта можно отнести к сегодняшнему времени, так как проблемы, указанные выше, остаются актуальными и для фактории Сым.

По сравнению с 1998 годом численность населения сократилось на 43 человека, это 18,2 % от общего количества, на конец 2007 года это число составило 138 человек. Можно сказать, что демографическая ситуация критическая, так как Сымская фактория становится малонаселенной территорией Енисейского района. Если взять, к примеру, территорию вокруг фактории Сым, то сегодня на ней можно разместить такую страну, как Бельгия, и вот теперь представим страну, в которой проживает всего 138 человек.

Отсюда вывод: по всей протяженности реки Сым с глубокой древности на своей исконной территории жили люди – это коренное население эвенки и кеты, но вполне возможно, что совсем скоро уйдет последний житель. У нас так бывает: нет человека, нет и проблем.

Вернусь в прошлое: до 1990 год а у нас былевой аэродром, летали самолеты, был большой клуб, рыбозавод, леспромхоз, почта, библиотека, фельдшерский пункт. Все работали, а три штатных охотника были награждены золотыми медалями. В 1990-х годах в стране произошли внезапные и глобальные перемены, которые резко изменили жизнь всей нашей фактории. Началось крушение всего, что было, все распалось. Сегодня нет ни приказов и планов, которые нужно было выполнять, но стала ли здесь жизнь лучше?

Из количества трудоспособного населения в 2007 году были заняты постоянной работой всего 16 человек, безработными остаются 71 человек. На метеостанции работает шесть человек, в администрации три человека, в аэропорту один человек, в сельском клубе два человека, в школе два человека, в лесхозе один человек, один дизелист. Работают—18,6 %, безработных—81,4 %.

По результатам анкетирования, люди уезжают из фактории по разным причинам, но основные из них:

1) желание найти работу;

2) дать образование детям;

3) проблемы со здоровьем.

Состав населения фактории на 2007 год

Из таблицы видно, что мужчин на 22 человека больше, и это еще одна проблема фактории Сым. Они не женаты, и создать полноценную семью в данное время невозможно по различным причинам; нет работы для женщин, фактория отрезана от больших поселков бездорожьем, жилье, в котором проживает большинство одиноких мужчин, пришло в негодность. К сожалению, многих это устраивает, они ничего менять не хотят в своей жизни. Я высчитала средний возраст одинокого мужчины в фактории: это 43,6 года. Здесь существует еще одна проблема – это то, что у наших мужчин очень большая тяга к алкоголю и они быстро спиваются. Я с ужасом смотрю на своих земляков, которые этим укорачивают себе жизнь. Много преждевременных смертей в фактории случается именно по этой причине. Умирают совсем молодыми, не доживая до старости. Причины высокой смертности мужчин: отравление алкоголем, неправильное обращение с оружием, драки.

Рост миграции населения Сыма сильно перекрывает рост рождаемости.

Все вышеперечисленные причины подталкивают семьи к отъезду. Рождаемость почти отсутствует из-за низкого уровня жизни населения фактории Сым и всеобщей безработицы.

Основные причины, по которым происходит миграция населения Сыма, – это поиски работы и образование детей. Хотелось бы, чтобы молодежь после школы, учебы возвращалась в свои родные места, помогать родным, близким, нуждающимся. Очень многое зависит от нас самих.

Сегодня фактория Сым – это самая удаленная и северная точка Енисейского района. Расстояние до ближайшего города Енисейска 500 километров. Дорог в факторию никаких нет. Сым является таким местом, куда очень трудно попасть, транспорт – это вертолет 12 месяцев в году (в наше цивилизованное время он летает один раз в месяц, а летом по рекам Енисей и Сым своим транспортом дорога занимает неделю, и лишь недавно стали делать зимнюю дорогу). Билет на вертолет до Енисейска стоит 2300 рублей, и если нужно куда-то поехать, то выходит большая сумма.

В Интернете я нашла информацию о том, что по программе президента России «Оказание помощи малочисленным и коренным народам Севера» в 2004 году на факторию Сым выделялись деньги в размере 450 тысяч рублей, на которые должен был быть построен цех по переработке продукции леса (ягод, грибов, орехов). До сих пор ничего не построено, люди вынуждены ждать. Но нужно иметь в виду, что с каждым годом коренных жителей становится все меньше и меньше и резерв в два-три поколения скоро будет исчерпан. Будущее нашего Сыма и его жителей я вижу только в развитии традиционных промыслов.

В результате я пришла к следующим выводам.

Прогноз развития нашей фактории Сым в будущем неутешительный.

Демографическая ситуация требует немедленного вмешательства и помощи государства. Может быть, спасение в создании небольших перерабатывающих производств, в основном лесной продукции. Созданные рабочие места послужат стимулом к нормальной жизни.

Высокая смертность, низкий уровень жизни – чтобы это преодолеть, нужна целенаправленная пропаганда здорового образа жизни среди коренного населения, экстренные меры, возможно, всеобщее кодирование.

Сейчас перед коренными народами Сыма остро стоит вопрос: как выжить?

И название этой работы «Фактория Сым – территория жизни?» говорит о том, как для меня это важно. Я считаю, что, несмотря на все трудности, надо найти в себе силы бороться за жизнь!

Примечания

1 Миллер Г.Ф. История Сибири. М., 2000.

2 Енисейский городской архив. Ф. 250. Д. 47.

3 Там же.

4 Там же. Ф. 183. Д. 9.

«От сессии до сессии живут студенты весело»

Ольга Доильницына

Школа № 2, г. Няндома, Архангельская область,

научный руководитель Г.Н. Сошнева

О детстве и времени

Валентина Николаевна Малицына – близкая подруга моей бабушки Галины Степановны Доильницыной. Это очень жизнерадостный, активный и добрый человек. Мне захотелось больше узнать о ней, о ее прошлом и вообще о жизни в те далекие для меня времена.

Родилась Валентина Николаевна 14 июня 1937 года в небольшом городе Шахунье Горьковской области. Выросла в многодетной семье. Отец, Николай Васильевич, работал машинистом на паровозе. В то время это была престижная, хорошо оплачиваемая работа, но денег часто все равно не хватало.

Вообще любой семье, а многодетной особенно, в послевоенное время приходилось тяжело. Продукты выдавали по карточкам, и Валентина Николаевна помнит, как у ее мамы их украли. Ей пришлось принести с работы картофельных очистков – она работала на кухне в столовой железнодорожного училища. Их намыли, отварили и ели. Хорошо, что отцу раз в месяц на работе выдавали мешок муки.

Другая моя собеседница, Сталина Васильевна Бахарева (в девичестве Королева, 1944 г. р.), тоже говорит, что ее детские годы, пришедшиеся на послевоенное время, сытыми не назовешь. Даже когда она пошла в первый класс, 1 сентября ей пришлось встать в пять утра и отстоять очередь за хлебом, которая тянулась на три квартала. Купив две буханки, она пришла домой, переоделась и отправилась в школу. Ей еще повезло – в отличие от других у нее было настоящее форменное платье и фартук, правда, поношенные и купленные у соседей. В то время часто вещи находили новых хозяев.

Многодетная семья была далеко не редкостью. И никто даже не задумывался о том, почему так много многодетных семей, воспринимали это как должное. Как помнит Валентина Николаевна, у всех соседей было по 5–6 ребятишек.

Школьные годы Валентины Николаевны Малицыной и Людмилы Евгеньевны Шубиной (в девичестве Шумкова, 1937 г. р.) пришлись на последние годы сталинской эпохи. Людмила Евгеньевна рассказывает, что в 1953 году на уроке географии учительница, которую все очень любили, зашла и сказала, что умер И.В. Сталин. И заплакал весь класс: учительница, девочки, мальчики. Никто не мог представить своей дальнейшей жизни, а учительница все повторяла: «Как мы будем без него!» Все привыкли верить, что Сталин – это бессменный руководитель, непогрешимая личность. И после его смерти возникла неопределенность, кто же дальше будет у власти.

Завершалось школьное обучение традиционными выпускными вечерами. Но в 50-х годах все было скромно, у школьников не было возможности шить себе дорогие наряды. Учиться в вузы они уезжали, прихватив с собой только пару платьев.

В конце 50-х жизнь советских граждан начала очень медленно улучшаться. В магазинах не было порой самых нужных товаров, да и материальный достаток был не высок. В многодетных семьях трудно было обеспечить детей всем необходимым. Но очень многие хотели поступить в вуз, получить профессию, причем совершенно не думая о том, насколько хорошо они смогут затем обеспечить себя материально.

Начало студенческой жизни

Как я уже упоминала, семьи в деревнях почти все были многодетные, и, когда на старших держалось хозяйство семьи, уехать куда-нибудь учиться было затруднительно. Так, например, Сталина Васильевна Бахарева поступать поехала почти тайком. Закончив 7-й класс, она решила поступать в медицинское училище, где можно было получить специальность медицинской сестры. В то время для многих образование заканчивалось семилеткой. Ее семья жила в совхозе, она уехала поступать тайком от матери и успешно сдала вступительные экзамены. А мать, как потом она призналась, мечтала, чтобы дочь не поступила и работала в совхозе. В семье было пятеро детей, требовалась помощь по хозяйству, да и достаток был неважный. Когда стало ясно, что дочка поступила, мама велела учиться хорошо, то есть на стипендию. «Иначе бросай, помогать нечем!» Она и училась. Надо было сдать все экзамены на «4» и «5», но и это не гарантировало стипендии, так как стипендий выделяли только ограниченное число. И если двум-трем студенткам, сдавшим хорошо, стипендии не давали, девчата сбрасывались по несколько рублей, чтобы никому не было обидно.

А Людмила Евгеньевна и ее подружки решили поступать в Ярославский педагогический институт имени Ушинского, так как его закончила их любимая учительница. В этот вуз их сначала принимать не хотели, так как считали, что они должны поступать у себя – в Архангельский педагогический институт. Но когда девчонки заплакали и сказали, что в этом институте училась их любимая учительница, то все-таки решили принять.

Валентина Николаевна в 1956 году поступила в Горьковский государственный педагогический институт имени Ильи Ульянова, на физико-математический факультет. Моим собеседницам, можно сказать, повезло. Они поступили учиться уже бесплатно. Сегодня мало кому известно, что платное обучение вводилось и в советское время. С 1940 года советская власть стала проводить политику ограничения количества людей со средним, средним специальным и высшим образованием – нужны были рабочие руки. Для этого были использованы экономические меры: отныне за учебу устанавливалась плата. Интересно, что официальные постановления о введении платы за обучение практически нигде не публиковались, хотя находятся в открытых архивах и не спрятаны за грифом «секретно». Скорее всего, руководство страны с самого начала понимало, что это решение незаконно, поскольку противоречит Конституции СССР.

В правительственном постановлении говорилось, что, учитывая возросший уровень материального благосостояния трудящихся и значительные расходы Советского государства на строительство и содержание возрастающей сети средних и высших учебных заведений, СНК СССР признает необходимым возложить часть расходов по обучению в средних школах и высших учебных заведениях СССР на самих трудящихся. В связи с этим с 1 сентября 1940 года в 8-м, 9-м и 10-м классах средних школ и высших учебных заведениях вводилась плата за обучение. В 8-10-м классах средних школ Москвы и Ленинграда, а также столичных городов союзных республик—200 рублей в год; во всех остальных городах, а также селах —150 рублей в год. Указанная плата за обучение в 8-10-м классах средних школ распространялась на учащихся техникумов, педагогических училищ, сельскохозяйственных и других специальных средних заведений. В высших учебных заведениях, находящихся в Москве, Ленинграде и столицах союзных республик, устанавливалась плата – 400 рублей в год; в высших учебных заведениях в других городах – 300 рублей в год. Полностью платное обучение было отменено лишь в 1954 году.

Когда у власти был И.В. Сталин, все мои собеседницы были в школьном возрасте, а на студенческие годы пришлось развенчание его культа личности. После XX съезда партии мнение о Сталине резко изменилось в худшую сторону.

Валентине Николаевне студенческие годы запомнились таким важным событием, как визит Никиты Сергеевича Хрущева в Горький. Встреча была как раз напротив института, где она училась, на площади Минина и Пожарского. И тех, кто не успел раньше уйти из учебного заведения, до конца выступления оттуда не выпускали, чтобы не мешали Хрущеву выступать. А в институте было ужасное столпотворение, все хотели посмотреть на него. Многим тогда отдавили ноги или порвали чулки. Потом, когда студенты вышли на площадь, уже после встречи, они увидели, что везде валяются ботинки, шляпы, шапки, калоши, потому что из-за столпотворения люди потеряли разные предметы своего гардероба.

Кстати, о калошах: раньше их носили все. И даже девушки носили специальные калоши на туфли с углублением для каблука. Пройдя от дома до учреждения или вуза, человек снимал калоши и оставался в чистой и сухой обуви. Думаю, это объясняется не только потребностью в чистоте, но и бережливостью людей. Обувь не только стоила дорого, ее еще нужно было где-то «достать». А с калошами получалось очень удобно.

В общежитии

В.Н. Малицына жила в большом четырехэтажном общежитии, в комнате на 20 человек. Сейчастакое и представить трудно, но так было. С.В. Бахаревой пришлось жить на квартире впятером с девочками из группы. Хозяйка им выделила одну из двух комнат в доме, где она жила вместе с сыном. Можно было пользоваться кухней, но готовили обычно только вечером. Самой обычной едой был хлеб с маргарином. А еще запомнились пончики с ливером. На один рубль можно было купить два пончика и стакан чая. Днем питались в столовой: суп, какая-либо каша, то есть брали что подешевле. Побаловать себя можно было, когда приезжала из дома с мамиными гостинцами: салом, яйцами, яблоками, помидорами. Но это случалось редко.

Людмила Евгеньевна на первом курсе жила у своей тети, так как общежитие в институте давали только со второго. А уже на втором курсе дали комнату в общежитии на пять человек. Но условия в нем были ужасные. В целях экономии в определенное время включали и выключали свет, и еще там были крысы. Людмила Евгеньевна вспоминает, что, бывало, включат свет в шесть утра, а из-под простыней хвосты крысиные. Но потом пришел новый директор, и все изменилось. Когда приехали после каникул, общежитие было не узнать. Все покрашено, мебель новая, зеркала, и главное – не было крыс.

Любовь Федоровна Диева (в девичестве Лукина, 1949 г. р.) вспоминает, как ей на первом курсе пришлось жить в общежитии, которое называли семисоткой. Так ее назвали потому, что в нем было огромное количество комнат. Там студентам приходилось топить печи, и жили по семь человек в комнате. Но на втором курсе студентов поселили уже в хорошее общежитие. Приехала она с большим коричневым чемоданом с металлическими уголками. В нем лежало несколько платьев, сарафан, туфли. Также она везла одеяло и подушку. В общежитии этого не давали.

«Финансы поют романсы»

Главной основой бюджета студента была стипендия. Во второй половине 50-х годов она составляла 22 рубля. Как говорит Людмила Евгеньевна Шубина, родители изредка посылали что-нибудь из еды, но не могли помогать деньгами. Мама работала бухгалтером, и большая часть ее маленькой зарплаты уходила на лекарства парализованному отцу. Девчонки в комнате скидывались по 15 рублей на питание, и хватало. В выходные они отправлялись на рынок и покупали продукты на неделю. Как говорит Людмила Евгеньевна, они старались купить что подешевле, не мясо, например, а косточки для супа. Да и в студенческой столовой приходилось экономить. Полный обед в институте, где училась Любовь Федоровна, можно было купить за 56–60 копеек. Самым вкусным блюдом был винегрет. Также скидывались комнатой на питание. Одна из подруг Любови Федоровны однажды сказала, что, когда окончит институт, она купит целый ящик апельсинов! Апельсины были очень вкусными, но и дорогими – 1 рубль 40 копеек за килограмм, покупать их студентки могли не всегда. Мама посылала картошку, иногда сахар. Однажды всем курсом студенты побывали на экскурсии, на конфетной фабрике. Наелись там разных конфет и печенья, так как обычно себе конфеты не могли позволить.

Оставшиеся от стипендии 7 рублей обычно тратили на мороженое и кино.

В колхозе

В общежитии

Конечно, хотелось подрабатывать. Однажды летом после сессии с однокурсниками Людмила Евгеньевна устроилась на завод безалкогольных напитков. Там они даже выиграли соцсоревнование и на заработанные деньги поехали в Ленинград на месяц. Там купили много книг и кое-какие вещи. Но ни у кого, кроме авосек, не было ничего. Купленные вещи и книги некуда было положить, денег даже на авоську уже не было. Тогда вахтерша общежития текстильного института, где жили, дала веревки, и они все связали ими. Так и поехали на вокзал. На обратном пути ехали в общем вагоне, а поскольку не было денег, без еды. Легли на вторую полку, и так до Няндомы. А ехать нужно было больше суток! Все внизу чай пьют, обедают, а они голодают.

В конце 60-х, как вспоминает Любовь Федоровна Диева, стипендия была чуть больше – 28 рублей. Из нее вычитались 1 рубль 90 копеек за общежитие в месяц. Немногие могли прожить только на эти деньги, поэтому родители помогали. Мама высылала ей 20 рублей с аванса и 25 с зарплаты. Ведь нужно было питаться, покупать необходимые вещи, ходить в баню. Причем ходили в баню два раза в месяц, так как было дорого, а в общежитии душа не было.

А у кого-то просто были знакомые, которые могли привезти или купить какую-то дефицитную вещь. У Любови Федоровны был родственник – моряк. В 1970 году он привез ей из Италии болоньевый плащ зеленого оттенка. Носили его с завернутыми рукавами. В то время он был очень модный и стоил невероятно дорого – 100 рублей. Еще он привез ей первую иностранную шариковую ручку с четырьмя стержнями. И все ходили смотреть на нее, как на чудо. Это было в 1967 году.

Живут студенты весело

В свободное время студенты читали, ходили в кино, а вечерами играли в домино, шашки. И, конечно, занимались спортом. Еще одно развлечение – это каток, где брали коньки напрокат. Надев широкие байковые шаровары и такую же куртку на молнии, студентки отправлялись покататься под музыку. В такой же одежде катались и на лыжах.

Большим событием было празднование Нового года. Программу обычно готовили те, кто входил в профком. В актовом зале стояла большая нарядная елка. Все старались получше одеться, хотя, как говорит Валентина Николаевна, у многих не было таких красивых праздничных платьев. Валентине Николаевне шила платья мама, и приходилось их очень беречь. Надевались такие платья только по праздникам. Бывало, провисит платье, а мода на него уже прошла, и не надеть больше.

Архангельские студенты, как вспоминает Любовь Федоровна Диева, могли провести свой досуг в Клубе интернациональной дружбы, который находился в районе улице Поморской на набережной. Его посещали и иностранные моряки, бывавшие в Архангельске. В нем студенты факультета иностранных языков могли пообщаться на иностранном языке и потанцевать. Но чтобы записаться в клуб, надо было пройти собеседование, его проводили представители КГБ. Они наставляли студенток: принимать подарки нельзя, пойти с иностранцами в бар и ресторан нельзя, говорить, что им нельзя туда идти, тоже нельзя. Следует отвечать, что сегодня вы очень устали, что у вас был трудный день и т. д. и т. п. Иногда представители КГБ требовали в письменном виде изложить содержание разговора с иностранцем, с целью выяснить, не вел ли он антисоветскую агитацию.

Обязательным было участие в демонстрациях в день Октябрьской революции (7 ноября) и в День международной солидарности трудящихся (1 мая), иначе грозили исключением. Вообще, поступить было трудно и своим местом приходилось дорожить.

На картошку!

Учебный год студента делился на два учебных семестра. Но был обычно еще один – «трудовой», как обычно говорили.

Людмила Евгеньевна, когда училась в педагогическом институте, лето проводила в пионерских лагерях, работая вожатой и воспитателем. А вот осенью все отправлялись «на картошку», как тогда говорили. Собирали в колхозах Ярославской области урожай картофеля, приходилось убирать и помидоры. Кстати, помидоры Людмила Евгеньевна впервые попробовала только подростком, когда отец привез их от тети из Ярославля, а в Няндоме помидоров не выращивали.

Работали на полях вручную, даже на уборке картофеля. Однажды Людмила Евгеньевна вызвалась работать на свиноферме, так как работницы уехали продавать скот. Дома у нее всегда было хозяйство, корова, и эта работа ее не страшила. Нужно было и почистить свинарник, и приготовить корм для животных, да и пахло там вовсе не розами. Но что нам сейчас покажется странным, так это то, что студентам тогда ни копейки за их труд не платили.

Любовь Федоровна со своими однокурсниками ездила осенью в Коношский, Лешуконский и Устьянский районы. Работали целый месяц. В Коношском районе они спали на полу, на старых матрацах, без белья. Даже в баню их не возили, и мыться было негде. Работали круглые сутки, времени и возможности просушить одежду не было. Но не жаловались, так как боялись, что отчислят.

Здравствуй, земля целинная!

На третьем курсе, в 1958 году, Валентина Николаевна поехала с однокурсниками осваивать целину.

Началось освоение целины (так стали называть непаханые земли в Казахстане) примерно через 9 лет после окончания Великой Отечественной войны. Голод все еще оставался одной из главных проблем Советского Союза, в стране просто не хватало хлеба. И поэтому в 1954 году на февральско-мартовском Пленуме ЦК КПСС было принято постановление «О дальнейшем увеличении производства зерна в стране и об освоении целинных и залежных земель».

До сих пор ведутся споры о том, стоило ли тогда начинать освоение целины, не лучше ли было интенсифицировать развитие традиционных районов хлеборобства и Нечерноземья. Возможно, это решение стало тактическим маневром власти в то время. В начале 1950-х годов советское крестьянство, измученное войной и сталинским режимом, было настолько истощено, что любое радикальное решение проблемы принималось на ура. Вот тут-то Никита Сергеевич Хрущев и предложил правительству свой знаменитый план экстенсивного развития сельского хозяйства. Речь шла о значительном, а самое главное – быстром расширении посевных площадей за счет распашки земель Казахстана, Поволжья, Южной Сибири, Урала и Дальнего Востока. Не используемые для посевов почвы должны были дать невиданный урожай. Для СССР экстенсивные методы хозяйствования были традиционны. Думаю, это объясняется и недостатком средств после Великой Отечественной, и начавшейся холодной войной.

22 февраля 1954 года с Казанского вокзала столицы ушел первый поезд со студентами Москвы и Московской области на целинные земли.

Со всех регионов СССР в партийные и комсомольские комитеты потоком шли заявления от молодежи с просьбами послать их на освоение целинных земель. Помимо молодежи ехали целые семьи, много было и демобилизованных солдат, и были случаи, когда на целину приезжали бывшие заключенные.

Не все выдерживали тяжелые условия работы и трудности быта, болезни. Приехавшие на заработки были глубоко разочарованы: «Денег не платили, работали на чистом энтузиазме, зарплату получали хлебом и другими продуктами», – об этом вспоминают многие целинники.

А испытания были очень суровыми. В июле – зной до 50 градусов в тени, в сентябре – уже заморозки. Воду возили только для пищеблока и приготовления раствора. Рабочий день от 8 до 12 часов, все вручную. В баню возили всего два раза в неделю. Кто-то не выдерживал испытание сухим законом, кого-то подводило здоровье.

Поля, на которые ехала Валентина Николаевна со своими однокурсниками, находились неподалеку от города Кулунда. Поезд не задерживали на станциях, и ему всегда горел зеленый свет, чтобы студенты как можно быстрее добрались до целины и успели поработать как можно дольше. А уже на обратном пути поезд могли где-то остановить или задержать.

Ехали студенты не в самых лучших условиях. Спали на сколоченных нарах, прямо на голых досках, без постельного белья и даже без матрацев, очень близко друг к другу. Поэтому, когда кому-то нужно было перевернуться, командовали «Поворот!», и все поворачивались. Одному нельзя было развернуться.

После почти недельного путешествия студентов встретили и привезли в сельский клуб. Там им предстояло жить следующие два месяца. В самом селе домов было очень мало. Валентина Николаевна вспоминает: «Выйдешь из клуба на улицу, куда ни взгляни – всюду только степь. И ни леса, ни кустика – ничего нет. Вот приедет за нами машина, чтобы довезти до элеватора, а он далеко. Везут – куда не знаем. Дороги нет, машина могла ехать в любую сторону. То есть распаханы были огромные поля». Там только создавались села, и пока в них жили одни трактористы и их семьи.

Работа студентов-целинников заключалась в том, что собранное сырое зерно нужно было просушить. Из одного склада, а он был огромный, метров 20–25 в длину, шло зерно по транспортеру, вентиляция его сушила, и оно поступало к рабочим. А уже рабочие должны были это зерно раскидывать по всему складу. Совки были с одной ручкой жесткой, а другой подвижной.

Зерно поступало постоянно, и раскидывать нужно было непрерывно, работали так по восемь часов. Первое время было очень тяжело. «Девчонки уставали, вот упадут вместе с совком, а зерно поступает, заваливает их совки. Я кричу: „Остановите транспортер!“ – рассказывала В.Н. Малицына. – Там остановят. Девчонки подползут к двери и дышат. У нас были повязки из марли, в четыре слоя. Повязки все, конечно, грязные, потому что везде пыль. Подышат и опять начинают зерно по всему складу рассыпать», – вспоминает моя собеседница.

Другая группа должна была грузить высушенное зерно в вагоны. В окно вагона вставлялся рукав, и по нему поступало сухое зерно. И студенты так же его разбрасывали по вагону.

Работали на три смены по восемь часов. Кроме студентов там постоянно работали только водители. Кормили молодежь в общественной столовой два раза в день, на смену давали сухой паек. Возили всегда на грузовой машине. Самим купить не могли, так как в селе даже магазинов не было.

Из-за такого режима студенты почти не имели возможности как-то развлечься, весело провести время. Ведь работать восемь часов подряд очень тяжело, и сил уже ни на что не хватало.

Отряд, где работала Валентина Николаевна, только в конце смены устроил себе вечер, на котором им вручали значки, и то не каждому. А уже к Новому году многим студентам были вручены медали «За освоение целины».

Привет из Шестиозерья

Алексей Губанов, Анастасия Петрова

Школа № 19, лицей № 7, г. Новочеркасск, Ростовская область

Последний день

В то утро она встала рано. Она не спала уже давно, проснулась еще затемно, лежала, вспоминала. Пока утра дождалась, всю жизнь свою и передумала.

Сегодня последний день она дома, вечером с московским поездом уедут вместе с младшей дочерью Зинаидой в Няндому, а оттуда в Новочеркасск. Там и будет у дочерей жизнь доживать. Вернется ли когда-нибудь домой в Шестиозерск? Нет, не бывать ей больше здесь. Сколько вот так стариков дети позабирали из родных мест, все где-то и поумирали. Не думала она, что и ей также придется уехать.

Часы показывали половину шестого. Теперь можно и вставать. Оделась, подошла к календарю, оторвала вчерашний листок. Подошла к окнам, раздернула легкие шторки. Окон в комнате много, дом был летний, перевезенный еще из деревни мужем Федором. Федор в нем так и не пожил, умер, когда ставил крышу. Огляделась вокруг. В углу шкаф, в нем за стеклянными дверцами – на полке чашки, рюмки и фужеры для гостей, на самом верху – патефон и пластинки. Раньше его всегда на праздники заводили, а теперь редко когда доставали, только если внуки попросят послушать, у них такого-то не было, все больше телевизоры да магнитолы. Рядом со шкафом в простенке стоял комод, на комоде фотографии в самодельных рамках. Фотографий было много. На них были она, муж, дети, все пятеро – Сергеей, старший, с 36-го года, потом Катерина с 37-го года, потом Федор с 39-го, Дорина в 41-м родилась и младшая Зинаида с 48-го.

Родилась она в Шожме деревне Архангельской области, в 1911 году, как говорила мама, «за семь ден до Благовещенья», то есть 1 апреля, правда, в паспорте было записано 14 февраля. Почему так сказала, когда получала паспорт, самане знает, хоть бы год себе прибавила, чтобы на пенсию раньше пойти, так многие делали, а она не догадалась.

Села на сундук, стоявший около печки, еще раз осмотрела комнату. Здесь было все, что нажила за всю жизнь. В углу стоял черно-белый телевизор, взяла его недорого у Тони Прилуцкой, когда та купила себе новый, цветной. Рядом радиола, ее лет 30 назад прислала дочь Дорина, к ней было еще звуковое письмо на пластинке.

В комнате были еще кровать, сундук да в соседней комнате оттоманка и этажерка с книгами. На стене над оттоманкой коврик висел. У нее был с котом, а у других с оленями, с лебедями. Было время, все таких накупили. Обстановка была как и у всех на разъезде.

Открыла сундук. Раньше в нем лежали разные вещи, в основном кофты и платки, их она каждый год покупала в Новочеркасске, когда приезжала туда к дочерям на зиму; как-то посчитала, что платков у нее больше сорока штук. Вот недавно еще плюшевую жакетку купила, давно хотела.

Сундук теперь пустой. Кофты, платки, все отправили с контейнером. Только на дне лежали вещи приготовленные «на смерть». Тут были новое платье, платок, кофта, белье, тюль. Внуки все говорили: «Бабушка, зачем ты их собираешь?» А как не собирать? Как кинешься, в магазине то одного нет, то другого. В городе, наверно, и можно все найти, а у них на разъезде где что взять?

На самом дне сундука лежали завернутые в старую газету документы, медали и альбом с фотографиями. Достала их из сундука, переложила на буфет, нужно положить так, чтобы не забыть. Медали – и зачем они были ей нужны, никогда их не надевала. Вот когда отрезом давали премию – это другое дело, тогда уж радовалась. Можно было что-нибудь сшить и себе, и детям. А то бывало, что дочке кофточку шила из вафельного полотенца.

Умылась. Рукомойник был металлический, с узорами. Ну вот, за раз всю воду израсходовала, взяла ковш, подошла к ведру, начерпала воды из стоящего рядом бачка. В него наливали только воду из копанки, это для умывания, мытья посуды. А для питья носили воду из колодца. Последний год, когда сил уже не было на колодец ходить за водой, она оттуда и для питья воду брала.

Вышла на улицу. Во дворе стояла баня, рядом яма для картошки, ее когда-то сама выкопала. Картошку в нее закладывали на зиму и смотрели, чтобы снегом закрыло, тогда не померзнет. Пошла в сарай за дровами. Дрова всегда были делом первой необходимости; если дров не было – все! С дровами всегда хлопот было много. Нужно было в конторе лес выписать, договориться, чтобы привезли. Потом найти мужиков, чтобы напилили «Дружбой», потом их надо наколоть. Мало того, что так заплатишь, так везде еще и пол-литра нужна. На этот случай всегда стояло несколько бутылок водки. Только водкой и брали. Хозяйство было большое. Корова, Марушка, всегда выручала, очень умная была. Все разбредутся, она ее позовет, колокольчиком зазвенит, все коровы за ней придут. Не надо было в лес бегать каждый раз. Потом Марушка состарилась и ее отдали, еще потом несколько коров было, но такая больше уж никогда не попадалась. Еще свиней держали, овец. От них и мясо, и шерсть. Шерсть пряли, носки вязали, варежки вязали. Еще и продавали иногда, когда много шерсти было. Она из-за хозяйства даже с работы уволилась. Уволилась и ушла на пенсию с 40 рублями, а надо было еще немного поработать. Потом и зарплаты и пенсии подняли. Сейчас стрелочники получают не так, как она. У них некоторые мужики потом вернулись, год проработали, так и ушли уже с другой пенсией. Надо было и ей так сделать, да не стала. А потом и хозяйство извели. Все думала, вот теперь заживут хорошо, дети выросли, есть хозяйство. А они и разъехались разом.

Детей было пятеро, четверых еще до войны родила. С ними в войну одна осталась, и все четверо выжили. Тяжело было. Младшей Доринке несколько месяцев было, как война началась, всех железнодорожников сразу на военное положение перевели, а у нее девка грудная. Оставляла на старших. Те прибегут на пост, где она дежурила, она молоко им сцедит, они заберут бутылочку и бегут кормить. А старшим-то было всего 6 да 5 лет. А как с работы придет, тут же надо у скотины убрать, еду наготовить, в доме прибрать, летом сенокос, зимой – сено из леса привезти, печь натопить. Она и детей-то не видела. Они сами и в лес ходили, на зиму и ягод, и грибов насобирают, и в баню воду носили с ручья. И еду корове давали.

Выучила всех. Сергей, самый старший, учился в Няндоме, в железнодорожной школе. А Федор, Катя и Дорина после четвертого класса учились в Шепахове, в интернате. Туда пешком ходили, по весне по льду через озеро, чтобы путь сократить. Она им сама сумки шила, в них учебники, ручку, карандаш и чернильницу-непроливашку таскали, вечно все было в чернилах. А как они там в интернате жили: холодно, голодно. Ну, хоть все вместе учились. Набирали дома продуктов, холщовые рюкзаки наматывали и шли учиться. Федя там два или три года в пятом классе побыл и сказал, что больше учиться не будет. Ну а какие у них условия были. Надо прийти, самим приготовить еду, там столовая для рабочих была, но нужны были деньги, денег у них, конечно, не было, им приходилось суп самим себе готовить, позавтракать, пообедать, поужинать – это им все нужно было делать самим. Когда придешь со школы – холодно, все залезут под одеяла и греются, пока дежурные печку растопят. Катя седьмой класс не доучилась, Зина была маленькой – нянчиться надо было, и Дорина одна заканчивала. Потом уже в Няндоме в нормальном интернате доучивалась. За школу еще деньги пришлось платить. Тогда многие дети не заканчивали, только Дорина и Витька Громцев закончили школу. А когда Зина в школу пошла, в Шестиозерске была уже восьмилетка, она закончила дома восемь классов, ей было легче.

Сама она так и осталась неграмотная, хотя буквы складывать умела, могла и заголовок в газете прочитать, но не до чтения было. От детей, вон, целая этажерка книг в доме.

Вырастила всех, думала, будет полегче, заживут получше, хозяйство будет, побогаче станут. А потом Доринка первая уехала из дома, как только школу закончила, в Новочеркасск, Федор после армии на БАМ завербовался, женился там и остался жить в Иркутской области, Сергей женился здесь, сначала в лесу работал, а потом с женой вместе уехали в Сибирь к друзьям, жили в Красноярском крае. Потом Катя поехала к Дорине в Новочеркасск, а за ними и младшая, Зинаида. Вот так все разъехались, она осталась одна. С тех пор и стоят хлева пустые. К дочерям-то почти каждый год ездила на зиму. Дом худой стал, зимовать в нем тяжело уже. Зимой если заметет, то и дверь не открыть.

Набрала дров, из сарая вышла на улицу, прошла в летнюю кухню, затопила плиту, поставила чайник, завтрак состряпала на скорую руку. Сделала ягодницу с черникой. Пока она возилась во дворе, поднялись сын Сергей и дочь Зинаида. С ней она и уедет вечером в Новочеркасск.

Теперь надо собираться в дорогу. Вещей немного, что-то уже отправили контейнером еще два дня назад, осталось только чемоданы собрать, это дело недолгое. В основном – сарафаны, легкие платья из шелка и пара шерстяных. Сарафаны и платья шила сама. Сначала на старой машинке, самой первой. Когда ее купила, вот было радости. Шить научилась сама. А машинку очень берегла – детям не разрешала к ней и подходить. Однажды машинку описали. Налог не смогла уплатить, то ли куры не неслись, то ли еще что-то. Так пришли в дом, а там что было брать, только машинка, вот ее и описали. Но без нее куда? Пришлось в Няндоме на базаре покупать товар на налог и сдавать, пока машинку не забрали. Потом уже купила новую, а старую все равно не выбрасывала, вдруг новая сломается. И вот теперь старую придется в доме оставить. У дочерей давно уж новомодные, электрические, они уже на ручных и не шьют.

Снова вспомнилась деревня. Поднялась с сундука, положила полотенце в чемодан, взяла альбом с буфета и подошла к столу, села на стул, стала смотреть альбом. Вот карточка, где мама с папой, вот старшая сестра Нюра с мужем и детьми. Брат и сестры. Первое, что помнит, – как лошадь со двора уводили на Первую мировую войну. Она тогда громче всех плакала. Еще дядька лавочник, у него лавка была на другой стороне. Когда-никогда забежишь к нему, он даст сладких конфеток-монпансье из круглой жестяной коробочки, сейчас таких сколько угодно в магазине продают. Он самый богатый был в семье.

В школу она не ходила, матери помогала по дому. У них семья была не из богатых. Мама десятерых родила, а выжило только пятеро.

Красивая деревня у них была. Церковь деревянная, речка деревню на две части делила, с двух сторон горушки, на них и стояли дома. Мост был через речку, вечером там молодежь танцует, гуляли, веселились, а потом сгорело все. Все на сенокосе были, дома только дети оставались. У них дома были сестры Настасья да Шура, маленькие еще. Шура все тянула Настю в дом, спать, хорошо та не пошла, а так бы и сгорели девки. Когда люди прибежали – везде одни пепелища остались, только церковь не сгорела. И пошли они погорельцами милостыню просить. Потом деревня отстроилась заново. А церковь уже при советской власти закрыли. Когда колокол вниз скидывали, один мужик им сказал: «Нате вам копеечку, раз вы бедные такие». Вечером его забрали, и больше они того мужика и не видели. Потом после войны, как магазин в деревне закрыли, все стали потихоньку в другие места перебираться. И родители к сестре Настасье переехали. Так отец несколько раз в деревню уходил. Не понимала она его тогда, а вот теперь…

Дома у них все просто было. Пол некрашеный, мыть его приходилось с песком, скребли так, чтобы половицы желтыми были, потом этот песок надо было смывать. На стенах обоев не было, бревна заклеены газетами. Стол, лавка, все самодельное, печка русская. Домов два было, летний и зимний. Зимний небольшой, там же и скотина рядом, а летний высокий, много окон, света. У большинства так. Работать тяжело приходилось. Сначала самостоятельно хозяйствовали. Потом колхоз создали. В колхоз первыми лентяи записались, кто не хотел лес корчевать, поле разрабатывать. Они долго еще работали единолично. Вспомнилась песенка:

Мы наденем белы кофточки,

Пойдем на сенокос,

Все равно единоличники

Запишутся в колхоз.

Потом все и записались. А в колхозе ее на лесозаготовки отправили. Поставили в пару с отцом лес валить. Ну и работала бы себе со стариком потихоньку, так нет, а ей все надо, чтобы быстро, ухватисто, все говорила: «Что вы меня со стариком поставили». Там ноги и застудила, да так, что всю жизнь с ними мучается. Тогда и решила уехать из деревни. Вышла замуж за Федора, переехали на железную дорогу. Сначала жили в будке на 801-м, там родила старшего сына Сергея. Федор тогда ему радовался, сын родился, а остальным уже нет, родились – и ладно, потом переехали в барак на 804-м, там и жили, до того как этот дом поставили.

Всю жизнь работала, особенно в войну. Там ночью от станции, от 807-го до 801-го, идти надо, там тоже будка. Ночью идешь, молоток на плече, простукиваешь рельсы, если находишь что-то, петарду подкладываешь, петарда взрывается, приходили ремонтировать. И идешь обратно, а волки воют.

Уйдешь на пост, хорошо, если на тот, что от дома недалеко. А дети дома одни, и четверо их. Приходилось младшую Дорку на стул на высокий сажать на весь день, чтобы слезть не могла, а что делать? Она целый день и сидела.

Вышла на веранду. Когда дом закончили, решили построить веранду, чтоб сидеть там летом: хранить корзинки, сушить грибы, ягоды. Она обратилась тогда к заведующему складом за разрешением на покупку досок, он ей его выдал, а его и посадили за это. Скольких людей так ни за что попересажали: мужа, Лешу Дятлева и еще многих.

Так, чемоданы вроде собраны. Вот вспомнила, трудовую книжку чуть не забыла. Записи там всего три – принята стрелочником, присвоен второй разряд и уволена по собственному желанию. Хотя и до этого в деревне, в колхозе работала. А стаж получился совсем маленький, и пенсия 40 рублей. Как выжить было? Выращивали картошку и на делянке, там ямы были, все поле от дома и до леса засаживали, днями на полях с картошкой проводили, в ямы клали на зиму на хранение, потом весной она и еще продавала ее – очень помогала эта прибавка к пенсии. Сколько полей было засажено, а теперь и не осталось ничего, все заросло, все забыто.

А как сенокос делили, там ведь и драки и споры были, кому какой участок, кто что выкашивает. Всеми семьями ходили, косили, собирали стога. Вот были времена, когда за каждый клочок земли такой шум устраивали. Каждый год соберутся и давай делить, кому делянка достанется на покос, кому в лесу. Крик стоит, все попереругаются, а потом все равно помирятся. Ходили и в лес траву косить, когда мало на поле было. Порой возили сено зимой за несколько километров, очень трудно было. А сейчас коров никто не держит, лес разросся прямо к дому. Раньше ни одной травинки не оставалось. Сена накосишь пару стогов, продашь, еще добавка к пенсии, так и жила на 40 рублей.

А на железной дороге работала по ночам, по суткам. Но с начальником не повезло. Как война началась, он подговорил мужа Федора сахар украсть из эшелона, у тебя, говорит, семья большая. Вот Федор и взял полмешка сахара, в сарае его поставил и никому не сказал. У соседки по бараку, у Поли Федяшовой, сын работал в НКВД, он следствие и проводил. Федора осудили на 10 лет. Но сколько из эшелона сахара исчезло на самом деле – неизвестно.

Она к мужу на свидания ездила, там Зинаидой и забеременела, а детей-то у них и так четверо было. А потом на пятом месяце она вышла на посту поезд встречать, ее под локомотив и ушунуло. Думала, не родит, а доктор тогда сказал: «Будем рожать». И родила. Тут за сеном надо идти для коровы, а время рожать пришло. Все равно, взяла санки и пошла. Идет обратно, уже из лесу вышла и тут чувствует, что ребенок пошел, а до дома далеко, мужики дрова колют, думает, но вот-вот ведь родит, еле до дома дойти успела, а там сын Федор, она его в хлев отправила, а сама зашла в комнату и тут же родила. Пришла соседка и ругается, ладно сама бы погибла, так ведь и детей осиротила бы.

Потом и праздников у них ведь поприбавилось. Выборы тоже были праздником, наряжались, шли голосовать. Идут, спрашивают друг у друга: «Вы на голосование-то ходили?» Надо было первыми успеть. Народ потом шел гулять. Новый год праздновали, дети фантики какие-то вдоль дороги находили, на елку цепляли, а елку всегда с Дорой выбирала. Встанут на лыжи и давай в лес, подъедут к какой-нибудь елочке, обтрясут; так, эта кособокая – не подходит, дальше едут; эта елка маленькая – не подходит; вот так и выбирали.

Дети, когда подросли, тоже наряжались, по домам друг к другу ходили, собирались, гуляли. Каждый вечер народ нарядится и к поезду московскому на станцию выходит. И они туда же. Там и все новости узнаешь, и с людьми встретишься. Так бабы и говорили: «Ты сегодня к поезду идешь?» Позже, когда после войны вербованные приехали, и в самом поселке жизнь оживилась. Сначала западников прислали, но те все на особицу были, многие поумирали. Их и на кладбище отдельно хоронили. А эти вербованные парни веселые были. Построился клуб рядом со школой, началось строительство домов. Девки замуж за них повыскакивали.

А дом этот муж построил, еще когда из тюрьмы вышел, но не достроил. Переезжать они решили, потому что барак был старый уже, кособокий, под него вода затекала, бревнами подпирали. Вот и решили переехать, а лес им выписать отказались, даром что живут в лесу и лесозаготовки тут же. Тогда летний дом в Шожме-деревне разобрали и перевезли. Но муж его так и не достроил. Сначала операция у него была, а он все равно полез крышу крыть. Говорил, хочу успеть вас перевезти. Вот шов и разошелся. Его отвезли в больницу в Няндому, он там и умер. Она его из Няндомы на паровозе перевозила. Пришла на станцию, ищет машиниста, стала с ним договариваться, а он: «Не могу, жду женщину, у нее муж умер». Она и говорит, это же я. На похороны много людей собралось, весь поселок, пути освободили, чтобы провезти его на кладбище, но его на руках понесли. Потом племянник дом достраивал.

Внучка как-то спрашивала, любила ли она мужа. Что сказать? Она все просто объясняла: «Я хотела скорее из деревни уехать и в вагоне-лавке покупать все, а как только вышла, так вагон-лавка по железной дороге сразу ходить перестал, я еще смеялась над этим». Федор веселый был. А потом в тюрьму попал. Она к нему ездила, пироги возила, еду. Однажды поехала на свидание, Кате показала, где в сарае солярка стоит, но наказала, чтобы та никому не говорила. Катя, Сергей и Федор стали печку растапливать, а дрова сырые, никакие разгораются. Вот Катя и сказала Сергею про солярку, они взяли и плеснули ее на дрова, да, видно, много. Огонь полыхнул, и брови Кате, Сергею и Федору опалило. Когда вернулась, Сергей уже в Няндому уехал, а Катя с Федором на печке. Глядь, а бровей нет ни у кого, могли же и дом спалить, и себя.

Вот и время уезжать; нет, только четыре часа. Это просто кукушка неправильно кукует в часах. Она их с собой не забирает. Да и незачем, отстают они. Она вон и полотенце вышитое здесь оставляет, и оттоманку, и комод, и… вообще всю жизнь свою оставляет.

Ну, время идти на станцию. Еще каких-то полчаса, и все…

Поезд подошел, еще постоит здесь несколько минут и отъедет.

После отъезда Марии Горних к своим дочерям в квартиру со всеми удобствами из плохенького дома, после того как она обменяла одиночество на постоянную заботу, жизнь ее разделилась на «до» и «после». Теперь же она была пленницей обстоятельств, она жила в чужом доме, по чужим правилам, а это никак не вписывалось в привычный для нее образ жизни.

В 1995 году был продан ее дом. Продали не из-за денег, а потому, что там стали разбирать бесхозные дома на дрова или просто сжигать. Этой продажей хотели сохранить дом.

В 1996 году Мария Федоровна умерла. Ее похоронили на деньги, полученные от продажи дома.

А дом новый хозяин все же разобрал, но другой так и не построил. Этим летом, когда я был в Шестиозерье, я сфотографировал место, где когда-то стоял ее дом…

В глубинке

У нас обоих прадеды – выходцы из деревни, то есть мы являемся горожанами лишь в третьем поколении. Также как и большинство наших одноклассников.

Возможно, поэтому в России так любят на лето или выходные съездить в деревню, корни дают о себе знать. Но все же мы и наши родители отличаемся от наших бабушек и прабабушек. Мы уже не можем не жить в городе. Мы тут родились, другой жизни не знаем. Нам сейчас трудно понять своих дедов, мы словно с разных планет.

Мы решили выбрать историю жизни именно Лешиной прабабушки, потому что жила она в месте, которое деревенским в принципе не являлось, оно было промежуточным пунктом: не город, не деревня – поселок. Нам это показалось очень интересным.

Леша описал последний день Марии в Шестиозерье по рассказам ее дочерей. Всю жизнь она прожила на этом небольшом разъезде. Мария вынуждена была уехать к дочерям, и она понимала, что едет просто «доживать».

Она как-то сказала: «Я за тот день всю жизнь свою передумала». Марии Федоровны уже не было в живых, и мы не имели возможность записать ее воспоминания, поэтому обратились к ее дочерям и попросили вспомнить, что она рассказывала о себе, о своей жизни, родителях. Они постарались передать ее воспоминания теми словами, в тех выражениях, которые использовала их мама, но все-таки это уже были «вторичные» воспоминания и их ценность для цитирования была утрачена. Поэтому мы и выбрали для их передачи художественную форму. Помимо этого Леша во время своей поездки в Шестиозерье и Архангельск записал воспоминания сестры своей бабушки Александры Федоровны Новиковой и ее подруги Лидии Дятлевой.

Почти всю свою жизнь Мария Федоровна прожила в Шестиозерье. Здесь родились ее дети, здесь она вела свое хозяйство, работала.

Шестиозерье было основано еще в 20-х годах при строительстве железной дороги. Его жители – люди, переехавшие из окрестных деревень Шожмы, Лельмы, Моши и других. Место это деревней никогда не было (изначально оно административно даже относилось не к Шожемскому сельсовету, а к городу Няндома). Но переехавшие туда люди воспроизвели в этом месте привычную им хозяйственную и культурную среду, то есть – деревенскую. Все жители поселка вели свое хозяйство, у всех были огороды, живность. При этом важно не только то, что они вели свое хозяйство, такое случается и в городе, но и как они организовали и жизнь сообщества, по каким принципам. Работали жители поселка на железной дороге, позже, после появления леспромхоза, еще и в леспромхозе, то есть по характеру работы они были рабочими и служащими, что означает, что Шестиозерье не было деревней по типу рабочих мест, народ работал за зарплату, а не за трудодни или «палочки», как обычные колхозники, имел паспорта, жители могли увольняться, менять место работы. Но по образу жизни Шестиозерье – это типичная деревня.

Стрелочники, дежурные по станции, телеграфисты – все они назывались движенцами. Вторая категория – путейцы. Путейцы работали на ремонте путей.

Были ремонтники и путеобходчики. Также был небольшой леспромхоз. Лес рубили и возили на тяжеловозных лошадях. Шестиозерск расположен в 15 километрах от станции Няндома. Няндома – это узловая станция, все конторы движенцев и путейцев, больницы и т. д. находились в Няндоме.

Следует отметить, что Шестиозерье обладало особенностями, отличающими его от обычной деревни и поселка. Как говорилось ранее, Шестиозерье – разъезд, железная дорога разбивала его на две части. Близость железной дороги давала жителям некоторые преимущества. Рабочие вакансии, к примеру.

«Я, четырнадцать-то лет было, четыре класса кончила, и в путь пошла. В колхоз-то брали в 16, надо было еще 2 года отработать, вот я в путь пошла… Мать стрелочником работала, и я стрелочником… С четырнадцати идо скольки лет работали-то мы… пока не прекратили, пока стрелки не закрыли», – вспоминает Лидия Дятлева.

Также «дорога» приносила и продовольствие, обеспечивала медицинское обслуживание, образование. По ней ходили вагоны-лавки; кстати, продукты в лавке продавали только железнодорожникам, были специальные железнодорожные магазины, больницы, школы.

Вспомнить хотя бы общую встречу поезда. Почему все Шестиозерье собиралось, когда приезжал поезд?! Наверное, потому, что не было больше никакого развлечения у народа. А поезд приедет – может, кто-то с новостями интересными пожалует. Можно было и обновки показать, последними новостями обменяться.

Ведь в маленьком населенном пункте, таком как Шестиозерье, не было практически никакой культурной среды. В глубинке не было нормальных условий для образования, отдыха, да и желания приобщаться к культуре.

Вспомним наших деревенских прадедов. Умели ли они писать и читать? А если умели, то кто из них писал заметки, вел дневники, читал книги? Если такие и находились, то слыли чудаками. А их дети?

В семье с целой кучей детей просто не было возможности отправить ребенка учиться, не было возможности покупать книги, не было возможности нормального культурного развития, как у детей из города.

«Жизнь в доме велась размеренно, монотонно. Каждый знал, когда вставать, когда ложиться, когда идти доить корову. И каждый день было так. Не было такой нервотрепки, как сейчас [о 90-х]», – вспоминает прабабушка Насти Клавдия Назарова.

Жили, не вникая в происходящее за пределами дома или родного места. Забивались в своем уголке. Наша героиня – Мария Горних – не запомнила День Победы, говорила «День как день», не помнила о дне смерти Сталина. Рассказывая о том, как у них лошадь увели во время войны, на вопрос «Во время какой?» ответила: «А кто ж ее знает», хотя ясно было, что во время Первой мировой. О создании колхозов сказала только: «Первыми туда лентяи записались», а ведь ее семье тоже пришлось расставаться с имуществом, с землей.

Что лежало в основе этого незнания или нежелания знать? С одной стороны, сама жизнь была настолько тяжелой, что возможности оценить происходившее у нее было мало. Ведь для этого тоже нужны внутренние силы, а все они были направлены на выживание, не до размышлений о том, что происходит в стране, было женщине, пришедшей после суточного дежурства, – надо было успеть и по хозяйству, и по дому. С другой стороны, у нее не было и необходимой культуры для такой оценки. Власти, конечно, такая ситуация была удобна, потому что огромное количество таких малообразованных людей слепо верили всему, что говорилось сверху.

Если брать за пример Шестиозерье, то отметим, что основными каналами информации были железная дорога и железнодорожное начальство. Через них происходило «общение» с миром.

Коснемся темы арестов. Интересно, за что же людей там сажали? Например, был арестован за растрату «госимущества», человек, который выписал лес на строительство дома Марии Федоровны. Сидел и муж Марии, который украл полмешка сахара. Алексей Дятлев, вернувшийся с фронта без ноги, сидел за растрату (растрата, возможно, и была, но не такая, чтобы получить за это несколько лет лагерей). Прадед Насти якобы не уплачивал налоги (со слов соседей) – его увезли без разбирательств, прапрадед якобы совершил «поджог». Подобными «злостными преступниками» и были наполнены лагеря и тюрьмы. Почему государство было столь беспощадно к ним? Ведь некоторые из них, такие как Дятлев, инвалид войны, без ноги, не представляли интереса как рабочая сила. Но… «вор должен сидеть в тюрьме». Вот только многие из них становились «ворами», чтобы выжить, другие попадали по недоразумению и даже, как видим в случае с человеком, который выписал лес на строительство веранды, за свою доброту (пожалел вдову, мать пятерых детей). И нельзя сказать, что жителям глубинки подобные действия со стороны государства казались справедливыми, нет. Но они старались забиться в свой уголок и молча переносить несправедливости и лишения.

Возможно, такое отношение к власти – это их стратегия самосохранения. И видимо, гораздо легче было жить, не осознавая в полной мере происходящего за границами села, деревни, разъезда. Это тоже можно назвать стратегией выживания. Но, не возмущаясь несправедливостью, принимая происходящее как некую данность, не оценивая его, люди замыкались в очень ограниченное пространство, обрекали себя на полную покорность.

В глубинке привыкли отчужденно переносить политические невзгоды, стараясь попросту не вникать в происходящее.

Политика осталась вне жизни Марии Федоровны, она давила извне, задавала направление в жизни, но странным образом не касалась ее внутреннего содержания.

Мария Горних, д. Шожма. Около 1933 года

Мария Горних во дворе дома, разъезд Шестиозерский. Около 1972 года

Стрелочницы

Мария Горниху своего дома. Шестиозерск. Около 1958 года

Мария и Федор Горних со старшими детьми Сергеем и Екатериной. Около 1938 года

Это давление воспринималось как стихийное бедствие. Люди там фактически находились в оцепенении. Страну с начал а столетия буквально лихорадил о: расшатывание самодержавия, Первая мировая война, революция, Гражданская война, коллективизация, репрессии, Отечественная война, научно-техническая революция с «великим переселением» людей. Это-то все было, но как это сказалось на психологии людей? Что в ней изменилось?

Нас удивило отношение к детям и любви.

«Знакомы-то были неделю <…> Он приехал, и мы расписались», – из воспоминаний Дятлевой.

«Моя мать с отцом не были знакомы. Степан увидел Клавдию в окно, а потом пришел свататься к ее отцу, моему деду. Она любила другого, но замуж вышла за него, так как он согласился „выкуп“ сделать – построить родителям дом. Мать была выше отца на 10 сантиметров. Он видел ее в окно, поэтому и не знал, к кому сватается. А потом уже и деваться было некуда», – вспоминала Екатерина Назарова (бабушка Насти).

Вот так вот в деревне и выходили замуж. Скорее всего, это тоже всего лишь один из принципов выживания. Родителям было полезно выдать дочь замуж (это решает многие денежные проблемы), дочери полезно выйти (также решатся проблемы с финансами), мужчине полезна женщина, потому что в деревне у каждого есть хозяйство, а одному с ним трудно справиться.

Рассказ Дятлевой о первом муже: «Нет и нет его, нет и нет… Вернулся пьяный. Ночью пришли двое, у одного топор был… Слышу, хлюпает что-то…»

Мужа Дятлевой убили топором, прямо при ней. И нас поражает та отстраненность, с которой Лидия Дятлева рассказывает про это, как будто и не мужа вовсе убили. Убийца ее мужа после содеянного сам сдался в милицию. Соседка Дятлевой слышала, как в дверь стучали мужчины, а потом и ломали ее. Но ничего не предприняла. Просто укрылась с детьми в сарае. Это обычный материнский инстинкт – страх за детей?

К рождению детей отношение тоже было простое. В семьях рождалось большое количество детей. В среднем в семьях было по пяти детей. Ни о каких особых условиях для беременных тогда в деревне не знали. И относились к детям также просто, хоть это и кажется дикостью в наше время. Нельзя сказать, что мать не любила своих детей. Просто маленький ребенок в семье, пока он не вырос, – это в первую очередь не помощник, а «лишний рот». Детей было много, поэтому старшие автоматически становились няньками младших. Если кому-то и удавалось «походить» в школу, то приходилось сталкиваться с множеством трудностей.

Того, что сейчас мы все называем родительской любовью, детям того времени не удавалось в полной мере ощутить на себе.

Выживанию было подчинено все, и в послевоенные голодные годы люди, как могли, обеспечивали себя. В ход шли и обмен продуктами, и просто воровство. Дятлевы менялись продуктами с приезжими строителями-зэками.

«Так вот они у нас молоко брали, а нам давали овес. Лошадям-то овес всегда давали. Вот этим мы и спасались. Толкли, ступа была».

«У мамы-то не было пайка. Нам-то как иждивенцам давали. Войны не видали, но голодумы хватили. На детей, на иждивенцев давали-то. Корова тоже была. Вот за счет коров-то и жили».

Нам показалось интересным и необычным то, какие праздники праздновали в Шестиозерье. Кпримеру, для жителей равнозначными были выборы и Пасха. Во-первых, почему выборы считались праздником, а во-вторых, почему в атеистической стране все-таки праздновалась Пасха?

Возможно, народу просто ничего не оставалось, кроме того, чтобы верить правительству сквозь закрытые глаза. Поэтому и выборы были важным событием. Вероятно, важности выборам добавляло и полное отсутствие каких-либо иных событий на разъезде. А Пасха праздновалась и по причине того, что государственные руки попросту не всегда доходили до разбирательств на таком мелком уровне.

Мы не заметили в этих рассказах какой-либо тяги к культурной жизни. Понятно, что условия мало этому способствовали. Но в поселке все же была библиотека, его жители иногда ездили в Архангельск, Ленинград. Из всех фильмов, что привозили в клуб, был назван лишь один: фильм-опера «Чио-чио-сан».

Разъезд жил своей привычной поселково-деревенской жизнью. «Поселок» ходил на работу изо дня в день. А «деревня» каждый год с разбирательствами делила покосы, а кто-то кому-то помогал с покосом. Замечательная фраза: «Деревня жалостлива, но не милосердна». Она как раз и объясняет необычность отношений в поселке.

Итак, докопались ли мы до понимания собственных корней?

В какой-то мере да. Мы правнуки выходцев из деревни. И хотим мы того или нет, но наши прадеды передали нам частичку себя, деревенских, со всеми плюсами и минусами, со всеми противоречиями.

Эта работа изменила наши представления о глубинке. Все, что мы знали с детства – из фильмов о поселках, о веселой общественной жизни их жителей, – этот кинообраз разительно отличается от правдивого и настоящего.

В фильмах – веселый народ из села, жизнерадостные трактористы, цветущие доярки… а на деле – люди, которые испытывали в жизни мало радости и много лишений, которые нередко даже и ни разу не повидали ничего, кроме родного местечка. Они просто жили. Точнее – прожили свою жизнь.

В наших семьях в принципе не принято думать о прошлой жизни плохо. Принято даже верить этим сказочным образам деревни, идеальному образу России.

Старшим, наверное, обидно терять этот образ. Но нам, пожалуй, лучше знать правду. Так гораздо понятнее становится многое в нас самих.

Елена из «Славянского дома» Современная история Абхазии глазами очевидцев

Дарья Ткачева

Школа № 55, г. Астрахань,

научные руководители Е.Д. Жукова и Н.Г. Ткачева

Моя работа – о маленькой стране Абхазии, о людях, живущих на этой земле, обычаях, традициях, о жестокой, бессмысленной войне, о разрушениях, о детях, о погибших, о Елене Дмитриевне Жуковой, пережившей эту войну, волею судьбы оказавшейся в гуще событий.

О поездке в Абхазию я и не мечтала. Все получилось совершенно случайно. Впереди было лето, позади школьные экзамены. Я планировала заняться работой, которую начала писать зимой, – о судьбе семьи Елены Дмитриевны Жуковой. Материала было совсем мало, с Еленой Дмитриевной мы встречались два раза и только привыкали друг другу. Ну никак не могли разговориться, поэтому на летние каникулы я думала вплотную заняться работой, составила даже план своих действий.

Планы изменились, когда Елена Дмитриевна предложила отдохнуть в Абхазии, у ее друзей.

К концу поездки я исписала целые тетради, верный «друг» диктофончик записал четыре кассеты воспоминаний Елены Дмитриевны Жуковой, рассказы соседей, попутчиков, водителей. Часть материала воспоминаний Елена Дмитриевна передала мне по электронной почте уже в Астрахани.

О том, как мы приехали в Абхазию

Наш поезд подошел к Адлеру. Мы уже из окон наслаждались видом моря и с волнением высматривали Елену Дмитриевну. Как и обещала, она спешила к нам навстречу в белой шляпке и белых брюках.

Адлер мне запомнился большим количеством машин, людей, магазинов, вывесок, жарой и грязью. Все это промелькнуло по дороге. Мы торопились быстрее доехать до границы – Псоу, так как там могли быть длинные очереди. Нам повезло, перейти российско-абхазскую границу оказалось проще простого (я проходила границу впервые). Для этого не нужна виза и даже загранпаспорт. Нужно лишь показать российскому пограничнику свой паспорт. А на абхазской стороне документы даже не спрашивают – очевидно, немногочисленные русские туристы теряются в потоке сотен абхазов, которые приезжают торговать на приграничный Казачий рынок.

Мы оглядывались по сторонам. Вокруг проволока, длинный мост. Было немного страшновато.

Выполнив все, как положено, мы быстро пересели в другую «газель», которая должна была доставить нас до места – в Гудауту. Трасса от границы до Сухуми – главная дорога страны. Первые впечатления об Абхазии начались именно на этой трассе. Природа – волшебная! Порой хотелось остановиться – сосновые и кипарисовые аллеи, утопающие в зелени дома, огромные, толстые пальмы, море. И вот Гагры – и шок, какой может испытать человек, столкнувшись воочию с последствиями такого чудовищного явления, как война. О грузино-абхазской войне мы что-то слышали, но масштаба разрушений и представить себе не могли. Огромное количество сгоревших зданий – целые жилые кварталы, если бы не люди на улицах, можно подумать, что мы попали в мертвый город. Елена Дмитриевна объяснила, что республика восстанавливается и жизнь идет своим чередом.

Дом, где мы жили в Абхазии, был необычным. Большие комнаты, в одной из них стоял огромный книжный шкаф, а в другой немецкое пианино с канделябрами. В просторной кухне в центре – большой круглый стол, который располагал к длительным беседам за чашкой чая, а на веранде стояла кровать Елены Дмитриевны, на которую мы часто залезали, чтобы лучше рассматривать звездное ночное небо, слушать астрологические истории и шум дождя.

Иногда к нам приходила на чашку чая баба Маня, она рассказывала о своей жизни, о новостях с базара (базар – это ее жизнь с 12 лет), о пряных специях, которыми она торговала, о мандариновом соке и чаче (виноградной водке), лучшей, чем у Этериии Жужанны, с которыми тоже познакомились. Ночью мы обсуждали накопившиеся за день впечатления, гадали – откуда в доме появился такой немецкий трофей, как пианино, и кто читал до нас старинные книги из огромного шкафа. А рядом с домом находилось старинное кладбище, на котором, по словам бабы Мани, были захоронены представители древних грузинских родов.

Так начались наши «абхазские вечера». Доброжелательная атмосфера, древняя культура, восхитительная природа, вкусная грузинская и абхазская еда располагали к беседам.

Мы попросили Елену Дмитриевну рассказать, как она попала из Магадана в Гудауту. Вот что она ответила: «Я долго жила в Магадане. Заработки в Магадане хорошие, а выжить там трудно из-за климатических условий. Кроме того, это изолированный громадными расстояниями суши и моря район России. Получив магаданскую пенсию, многие жители Северо-Востока уезжают оттуда навсегда.

Мой третий ребенок – дочь – в Магадане постоянно болела. Ее детский организм не мог приспособиться к жесткому климату Крайнего Севера.

Было принято решение уехать из Магадана. Прежде всего, нужно было заработать деньги на переезд. Самой выгодной оказалась работа в кооперативе надомницей: шить меховые головные уборы, горжеты, меховые воротники из любого меха. Этому ремеслу я научилась в молодости до замужества, до получения двух высших образований.

Следующая проблема: куда ехать, если в Магадане прожила 36 лет? Те, у кого, как у меня, были репрессированы родители, связь с родственниками, живущими за пределами Магаданской области, утрачивают. Но один из двоюродных братьев, Владимир Мефодьевич Суров, из Магадана уехал на „материк“ и поселился в Абхазии в городе Гудаута. Во время отпусков я неоднократно приезжала к нему. Он был часовым мастером, работал вместе с женой около гудаутского рынка в маленькой мастерской. Они приглашали меня переселиться из Магадана в Гудауту.

И я приняла решение переехать в Гудауту».

О маленьком государстве Абхазия

Попробую провести небольшое исследование исторического пути «маленького государства».

Абхазия – маленькое государство в западной части Кавказа. На севере оно граничит с Россией, на юге и востоке – с Грузией, на западе омывается Черным морем. На черноморском побережье сосредоточены основные города и население страны.

В годы революции власть в Абхазии постоянно менялась – от меньшевиков переходила к большевикам, и советская власть здесь была установлена в 1921 году. Почти десятилетие Абхазия существовала как союзная республика и только в 1931 году вошла в состав Грузии в качестве автономной республики. В 1990-м Абхазия была провозглашена суверенной Абхазской Советской Социалистической Республикой.

14 августа 1992 года правительство Грузии ввело войска на территорию республики. Так начался грузино-абхазский конфликт. С чисто военной точки зрения он чем-то напоминал первую чеченскую войну. Общая схема приблизительно такая же: вначале войска «метрополии» входят на территорию мятежного региона и занимают основные города, недовольное этим коренное население уходит в неоккупированные регионы (а также на территорию соседней страны), там формирует отряды ополчения и при помощи иностранных добровольцев начинает контрнаступление. Его кульминация – битва за столицу. В Чечне это был штурм Грозного под руководством Аслана Масхадова (операция «Джихад»), в Абхазии – «битва за Сухум».

Взяв в октябре 1992 года город Гагры, абхазские войска подступили к Сухуми. Почти целый год они пытались взять город, однако решающее сражение началось 16 сентября 1993 года. После кровопролитных боев абхазские и северо-кавказские отряды (среди них, в частности, был знаменитый «абхазский батальон» Шамиля Басаева) 27 сентября взяли город. 30 сентября 1993 года абхазы вышли к грузино-абхазской границе на реке Ингури, установив таким образом контроль над всей территорией республики. С тех пор эту дату отмечают как День независимости Абхазии.

26 ноября 1994 года Верховный совет Абхазии провозгласил независимость республики. После войны 1992–1993 годов и окончательного разрыва государственно-правовых отношений между Республикой Абхазией и Грузией Абхазия была провозглашена ее гражданами на внутреннем референдуме независимым государством с президентской формой правления.

«Четыре года тому назад в Абхазии жили абхазы», – сообщалось в 1881 году в популярном грузинском журнале «Иверия». А газета «Дроеба» двумя годами позже констатировала, что «Абхазия, как подсказывает само название местности, принадлежала и принадлежит абхазам»1. Однако начавшаяся после депортации абхазов переселенческая волна грузин по освоению абхазских земель изменила и этнический состав Абхазии, и представление грузинского населения об истории этой страны.

Как при царизме, так и в советское время в Абхазию охотно переселялись представители разных народов– русские, армяне, греки, украинцы, татары и другие. Однако сталинским режимом в 40-х годах немцы, турки, татары, греки и лазы были высланы из Абхазии в Среднюю Азию, Казахстан и сибирские регионы. Их дома, квартиры и другое имущество безвозмездно были переданы новым переселенцам из Грузии. И после реабилитации репрессированных народов (1956) грузинские власти всячески препятствовали их возвращению в Абхазию. Фактически запретили вернуться в Абхазию всем репрессированным немцам, туркам и татарам, а из лазов вернулись лишь те, кто переписались грузинами. Еще раньше, то есть в конце 30-х годов, более 40 тысяч самурзаканских абхазов, а также мегрелы и сваны без их ведома были записаны грузинами. Таким образом, в отличие от переписей 1886,1897 и 1926 годов, в материалах последующих Всесоюзных переписей отсутствуют данные о мегрелах, сванах и лазах.

О доме и разрушениях

Гудаута, куда мы приехали, – это центр Гудаутского района. Она расположена на немного приподнятом над берегом моря плато, на берегу небольшой бухты Черного моря. Вверх тянутся полоски леса, а в просвете между ними белеют горы. Название свое этот город получил от реки Гудоу. Но мне он показался скорее не городом, а большим поселком. Очень даже живописным. Дом, где мы жили, возвышался над городом, и с балкона можно смотреть не только на дома и море, но даже увидеть турецкий берег в бинокль. Дома спускаются к морю, как будто нависают друг над другом. Небольшие дворики, огородики, верандочки, трубы, оплетенные виноградными лозами, ажурная архитектура – такое я видела только в старинных фильмах. Правда, в центре города контраст между природой и полуразрушенными зданиями испортил впечатления. Как и по всей Абхазии – в Гудауте, в Гаграх, в Сухуми, здесь много разрушенных и недостроенных домов. На многих домах еще видны росчерки от осколков. В Сухуми, в Ботаническом саду делаю снимки экзотических деревьев, а в кадр попадает пятиэтажный разрушенный дом, на третьем этаже которого в нескольких проемах стоят окна нового поколения. Как же можно жить в таком доме? Страшно.

В первые недели войны, в ходе погромов и обстрелов, организованных грузинскими формированиями в Сухуме, были разграблены и сожжены квартиры и дома многих десятков горожан.

Мне очень хотелось посмотреть, в каком доме жила Елена Дмитриевна, и мы отправились, как она выражается, в ее «хибарку».

Воспоминания Елены Дмитриевны: «В августе 1991 года я отправила контейнерами домашние вещи в Гудауту и навсегда покинула Магадан. Приехала в Гудауту с девятилетней дочкой, с большой сумкой, увеличенной застежками-молниями до максимальных размеров, наполненной необходимыми вещами. С собой везла 6-месячную собаку Л аду и кота Симу в зарешеченном с одной стороны посылочном ящике. Мне жалко было оставлять их в Магадане. Муж остался работать в Магадане с доверенностью на мою пенсию, которую я получила в 50 лет за большой стаж работы на Крайнем Севере.

Купленный мною дом по местным меркам маленький, общей площадью 40,2 квадратных метра. В этом доме несколько лет никто не жил после смерти хозяйки. В одной стене была большая сквозная трещина. Дом стоит на оползне. Нужно было наводить элементарный порядок. Трещину заделывала кусками кирпичей, тряпка-мииглиняным раствором. Комнаты побелила. К зиме утеплила двери и окна. Купила газовую плиту и баллон газа. В доме не было никакого отопления. Я нашла кем-то выброшенную старую железную печку с прогоревшей дырой в днище. Дыру заделала железной пластинкой, купила две железных трубы – дымоотводы. Все соединила, и моя печка заработала, согревая нас с дочкой в нашем домике.

Дров не было, но был участок земли, полностью заросший растениями. Все эти растения переплетены длинными ветвями ежевики. Почти джунгли, в которые не войдешь и сквозь них не пройдешь. Через каждые 3 метра кусты лаврушки. С этими „джунглями“ пришлось бороться топором и салдой. За счет их у меня появились дрова для печки. Лаврушка горит очень хорошо. Даже зеленые листочки сгорают быстро с треском.

На участке не было водопровода. Соседка тетя Аня Волкова присоединила к своему крану мой резиновый 10-метровый шланг и по моей просьбе давала нам воду. Вода есть, дрова есть, земля с плодовыми деревьями есть – жить можно. В доме было электричество, но в сезон дождей оно постоянно отключалось. Электрик сказал, что замыкание происходит в том месте, где мой провод присоединен к основной электролинии. Он же научил меня ликвидировать эту неисправность. Я вырубила самую длинную и тонкую ольховую ветку, к ней привязала другую такую же, чтобы достать до проводов. При замыкании нужно было легонько постучать этой палкой по соединению проводов, и электрическая лампочка в доме загоралась».

Дом Елены Дмитриевны и вправду напомнил мне «хибарку» или маленький сарайчик. Сегодня этот дом находится в непригодном для жилья состоянии, нужен капитальный ремонт. Сейчас за ним присматривает сосед – армянин Саша. На земельном участке он сажает так любимую в Абхазии кукурузу. Мы закрыли калитку и еще раз посмотрели на дом, окошки которого оплел дикий виноград. Домик у дороги – маленький островок жизненного пути Елены Дмитриевны.

Соседями Елены Дмитриевны оказались замечательные семьи – грузины, абхазы, армяне. Она со всеми подружилась. Во время войны все помогали друг другу, поддерживали.

Очень хотелось Елене Дмитриевне, чтобы я посмотрела распространенное у абхазов с глубокой древности плетеное строение с глубокой крышей – апацха. Это национальная летняя кухня из бамбука, сосед Руслан сделал ее своими руками. Летом в ней прохладно, убранство очень скромное – мало мебели, украшение стен – гирлянды красного перца, лука, кукурузы; на земляном полу апацхи полыхает костер (специальная печка), в котором жарили и коптили мясо.

На улице, где жила Елена Дмитриевна, много разрушенных и недостроенных домов, а на одной улице стоял раздробленный автобус. В войну он служил верой и правдой грузинам или абхазам, потом подорвался на мине и был расстрелян из гранатомета, да так и остался лежать на тихой улице. Прошло 15 лет, а он все лежит здесь – и кажется, будто война закончилась только вчера. Что-то в этом есть символичное, характерное для всей Абхазии.

О соседях

Воспоминания Елены Дмитриевны: «Прижиться здесь, на Кавказе, одинокой женщине с ребенком очень трудно. Но, во-первых, это так везде, соседи устраивают разные проверки. Надо это выдержать, принять по-доброму и себя не дать в обиду. Нашелся молодой абхаз, который вдруг решил забрать у меня купленный мой дом. Подал заявление в судебные органы Гудауты. Он был дальним родственником старушки, умершей в этом доме. Ну, суд так суд. Я пошла на суд. Подготовилась, конечно, нервничала, взяла блокнот, ручку. Напротив меня сидит прокурор, речь говорит о том, что купля-продажа совершена незаконно. Я ему в рот заглядываю и все в блокнот пишу. А ведь я не знала сначала, что это был суд незаконный. Но если суд незаконный, да еще и записывается человеком, над которым ведется этот суд, это очень серьезно. Парень, который хотел высудить у меня дом и участок, хотел на абхазском языке говорить, я потребовала, чтобы суд вели только на русском языке. Я русская, а это значит, что суд нужно вести только на русском языке. Знаю, что есть такой закон и его нарушать нельзя. Я подготовилась к суду. А на русском парень заикается, хорошо умеет говорить только на абхазском языке. Потом я начала говорить о документах. В государственных органах нигде не отмечено, что бабушка умерла. Если он наследник, так почему нет документов об этом. Я – покупатель дома, оформляла документы в государственных органах. Никто мне ответить не мог. Суд прошел. Я судье сразу сказала, что мне, пожалуйста, полностью протокол дайте, чтоб я могла обжаловать решение суда. Он мне говорит: „А куда?“ Я говорю: „Как– куда? К Владиславу Ардзинбе – президенту Абхазии, надо жалобу на вас писать.

Суд был незаконным. Отсутствовал секретарь, который должен вести протокол. Нет документов из БТИ, нет протокола судебного заседания. Зачем вы его вели? Надеялись, что я безграмотна и меня можно запугать? Дом мне разрешил купить председатель городского совета Малиа Заур Владимирович“. Они это дело быстро замяли, и я осталась жить в своем доме. Вот такая была серьезная проверка на выживание в новой, незнакомой для меня местности.

Было трудно, началась война. Дочку вывезли вначале в Подмосковье к друзьям, а потом перевезли в Ростов-на-Дону. До поездки в Абхазию жизненных сложностей было достаточно, и я знаю, что приживаться очень трудно. Надо принимать людей, не важно какой они национальности, надо себя добросовестно вести, короче говоря, быть человеком.

Вот только с одной женщиной я трудно сходилась, она была менгрелкой и самой ругачей на улице. И вот как мы с ней нашли общий язык. Очередная проверка была, она начала запускать в мой двор коров. А там же огород, помидоры, огурцы, там же все растет, а коровы все потопчут. Я спокойненько подхожу ей и говорю: „Знаешь, Мэри, я напишу на тебя заявление в милицию, что ты запускаешь ко мне во двор коров. Это мои продукты растут, нам с дочерью они нужны! “ Потом очередной раз прихожу – опять коровы. И я написала заявление в милицию. Милиция приходила, разбиралась. После этой разборки я шла с рынка, мимо ее дома, она встретила меня и… как начала ругаться! Я ругаться, как она, не умею. Слушала я ее, слушала, и, когда она очередной раз набирала воздух в легкие, я ей сказала: „Вот видишь, как у тебя получается, я так никогда не смогу ругаться! “ Ну и мы поссорились.

С вечера все жители Гуд ауты занимали очередь за хлебом, утром покупали хлеб. Мы с ней в одной из очередей стоим, она впереди меня. Смотрю, она что-то бледнеет и бледнеет и вот-вот упадет. Во время войны менгрелку никто из абхазов никогда не поддержит. Я подошла, успела подхватить ее, падающую, попросила рядом стоящих принести стул. Я – русская – попросила, значит, принесли, и усадила Мэри на стул, люди воды принесли. В общем, привели в чувство, и первый ее вопрос был: „Я с тобой поругалась, а ты обо мне заботишься?“ Я ответила: „Моя хорошая, на своей улице все должны быть как дома – можно поругаться, можно высказать друг другу что-то, а здесь, вдали от нашей улицы, мы соседи, мы самые близкие люди. Других наших соседей здесь никого нет, значит, мы должны, если не на своей улице, помогать друг другу“. Она в ответ: „Спасибо, спасибо! “ Это была последняя проверка для того, чтобы прижиться, и у меня со всеми соседями сложились хорошие отношения.

Потом я узнала, что ночью к Мэри приходили абхазы, приехавшие из горного села, чтобы выгнать их с мужем из дома, а дом присвоить. Они не первые и не последние грузины или менгрелы, кого выгоняли из собственных домов или убивали, если одинокие. Дома занимали. Соседи сообщили об этом абхазам, живущим напротив моего дома, и они пошли выручать соседей. Всю ночь просили не убивать наших соседей, им ведь нужно какое-то время, чтобы собраться и уехать. Защитили».

Прекрасная Елена из «Славянского дома»

Е.Д. Жукова у своего дома

О «ребятах с нашей улицы»

Воспоминания Елены Дмитриевны: «Грузино-абхазская война началась в августе месяце, через год после моего приезда в Гудауту. Я еще не знала всех соседей, живущих на нашей улице. Трое ребят с нашей улицы окончили школу, но на очередной вступительный экзамен в вуз в Сочи поехать не смогли. Ехать нужно было через Гагру, а Гагра была занята грузинами. Война началась одновременно со стороны Гагры и от грузино-абхазской границы. Молодежь организовала отряд, который вошел в состав формирования защитников Абхазии. Один из них был мой сосед Руслан, живущий напротив. Им выдали обмундирование, оружие и боеприпасы. Моему соседу выдали жилет для боеприпасов очень большого размера. Он пришел ко мне перешивать этот жилет, чтобы он не сваливался с плеч. Впереди на жилете много карманов для гранат и других боеприпасов. Жилет я переделала. Однако он пришел через два дня с просьбой пришить карманы для боеприпасов на спине жилета. На вопрос, как доставать боеприпасы из этих карманов, ответил, что они в бой ходят вместе с другом, у которого нет такого жилета. Боеприпасы на спине будут для друга.

Очередной раз ребята с нашей улицы вернулись из боя, но не все. Одного из соседей с ними не было. На вопрос матери, где ее сын, они ответили, что не нашли его. Было так: подойдя к небольшой горке, группа разделилась, чтобы с двух сторон обойти гору. Когда встретились, один из друзей не пришел. Они его долго искали, но не нашли. Через три дня его нашли. Оказалось, он шел у самого подножия горы, наступил на мину. От взрыва осыпь с горы накрыла его.

Мать три дня и три ночи без сна стояла на перекрестке улиц, ждала сына. Его привезли в запаянном металлическом гробу. Мать просила открыть, чтобы последний раз увидеть сына, но гроб не открыли. На похоронах были все родственники и соседи.

Недалеко от нас жила семья греков. Их сына убили. Какой красивый он лежал в гробу. Не удалось плотно закрыть его глаза, и синие глаза были видны сквозь неприкрытые веки. Волосы у него были черные, слегка вьющиеся. Для отъезда в Грецию ему уже был куплен билет. Он ушел в последний бой перед отъездом. Отец не выдержал такой потери, через несколько месяцев умер».

О жизни одного из абхазских защитников Апсны, о простом парне, вспоминают жители Гуд ауты. Это Масик Царгуш. Его мама – Цира Царгуш собрала материалы о своем сыне.

Воспоминания Циры Царгуш: «Война кончилась 30 сентября. Я страдала, оттого что не располагала никакими вестями о сыне. Вернулся он только 10 октября. К тому времени уже некоторые стали заниматься грабежом и воровством, а он, как и многие другие в это время, не мог оставить границу (которую охранял) и вернуться домой.

После войны я хотела, чтобы он побыл дома, хотя бы немного поправил здоровье, расстроенное многочисленными ранениями. Однако он хотел поработать, немного собраться, продолжить учебу. Но не удалось найти работу, многие обещали, но все затягивалось. Я стала замечать, что сын сейчас, после войны, стал больше переживать, чем раньше. Он думал о неустроенности, об отсутствии работы, об учебе, которую пока не удается продолжить, о друзьях, погибших на войне.

В 1999 году Масик со своими документами пошел на прием к руководителю таможенной службы. Последний принял его на работу инспектором пограничной таможни. Но и это не успокоило сына. Мы ожидали, что он пошлет его на Псоу… Однако Масик оказался в Тагилоне», – сказала Цира и стала вытирать слезы, которые она уже не могла удержать. Немного успокоившись, Цира снова повела разговор:

«В самом деле, обстановка в Тагилоне была очень трудной. Нельзя было прилечь и уснуть даже ночью на короткое время, если палец не держать на спусковом курке автомата. Очень часто гибли люди. Эти трагедии он невыносимо переживал…»

Несмотря на то что прошло немало времени после войны, боль Масика по поводу гибели фронтовых друзей не стихала. Он часто посещал их могилы, после чего его переживания усиливались. В один из таких дней он сказал матери: «Мама, какие ребята погибли и кто такие мы, оставшиеся».

Однажды Масик узнал о том, что в ночь Какулия со своей бандой должен перейти границу и войти на территорию Абхазии, тщательно подготовился и пошел его «встречать». «Война без правил», и это уже правило. Погиб Масик Царгуш недалеко от поста таможенников, где встретился с бандой Какулия. Его труп забрали и сожгли. Останки Масика с большим трудом через три дня удалось забрать. Но для этого проводили разные акции – митинги, ультиматумы.

Таких Масиков было в Абхазии много.

О «славянском доме»

Елена Дмитриевна Жукова, оставшись одна в Абхазии в годы войны, близко к сердцу приняла происходящие события, ведь рядом ставшие почти родными соседи – грузины, абхазы, армяне, греки и русские – большая многонациональная семья. Для нее все они были «свои». Многие считают, что абхазы победили, потому что к ним с симпатией относилось большинство неабхазского населения республики (думаю, что здесь все зависело отличного выбора каждого человека, ведь были и такие, кто пострадал от абхазов, был чем-то обижен) и с первых дней войны на их стороне выступило славянское население. Елена Дмитриевна обид не держала и чем могла, помогала всем. Она стала работать в общественной организации «Славянский дом».

Воспоминания Елены Дмитриевны: «Как мы работали в офисе? Всякое было. Нас распределили по участкам. Кто-то взял многоэтажки, где жили, а я недалеко от дома, где речка Гуд аута, за мостом. Там надо было найти русских и, когда „гуманитарка“ приходит, что-то носить, помощь оказывать. Она не всегда была, когда придет, кто-то сам приходил – мы тому давали, а которые не могут прийти, надо было их найти и отдать. Помню, долго что-то ничего не приходило, а потом пришли банки, двухлитровые, металлические из Америки, а в них какое-то сухое вещество, если его в кружку насыплешь столовой ложкой, нальешь кипятку и оно распаривается, получается суп с мясом. Вот такая еда. Нам за то, что мы дежурим, конечно, дали по банке, а все остальное мы открывали и, кто не пришел, тем насыпали в пакеты и разносили. Тяжело, когда знаешь, что люди голодные остаются.

Началась подготовка к освобождению Сухума. Нужно знать, хотя бы коротко, что происходило в столице Абхазии, оккупированной грузинской армией. После взятия Сухума правительство и „Славянский дом“ переехали в столицу Абхазии. У членов правления общественной организации, живущих в Гудауте, была возможность съездить в столицу и посмотреть, как она выглядит после освобождения. Я не ездила. Очевидцы рассказывали, что территория у Красного моста была сплошь покрыта трупами, там был жестокий бой. У некоторых многоэтажных домов полностью или частично разрушены стены, перекошены крыши. Сгоревшие, или полусгоревшие, или разрушенные от прямого попадания снаряда частные дома. Общественная организация „Славянский дом“ в Сухуме обосновалась в Русском театре. Работы было много, нужно было зарегистрировать всех оставшихся в живых. Списки нужны были правительству для оказания помощи населению. Я могла приезжать в Сухум и работать только полдня, оставляя дочь на соседей. Автобус от Гудауты возил пассажиров до сухумского вокзала. Несколько дней подряд я ездила в Сухум помогать коллегам по общественной организации. В первый приезд, когда я увидела разруху, мне стало жутко. От вокзала до Русского театра бежала бегом. Все столбы были повалены. Линии электропередач, троллейбусные провода лежали на земле, в некоторых местах преграждая дорогу. Дома разбиты, жителей на улицах не видно. Во время регистрации жители Сухума рассказывали, что с ними было.

Один мужчина-сухумец соорудил из детских колясок большую тележку. На пожарищах и свалках собирал доски и фанеру, изготавливал гробы. Вероятно, ему кто-то помогал. Находил умерших в квартирах, домах, на улицах и хоронил их на кладбище.

Мать с двумя маленькими детьми, у которой кончились деньги, а заработать негде, и по почте ниоткуда не получишь, даже письмо о своей беде никому не напишешь, связи с Россией не было, пришла на пирс, привязала детей к ногам, прыгнула в море, туда, где глубже, утопилась вместе с детьми.

Двоих пенсионеров, мужа и жену, нашли в парке на лавочке. Они были нарядно одетые, уже остывшие. Вокруг них валялись пакетики от снотворного и рассыпанные оставшиеся таблетки.

В Гудауте в офис „Славянского дома“ часто приходила женщина, пожилые родители которой остались в Сухуме. После освобождения Сухума снова пришла в наш офис и рассказала о встрече с родителями. В Сухум она поехала при первой возможности после его освобождения, нашла свой дом. Во дворе двое незнакомых, очень худых стариков что-то искали в траве. Приблизившись к ним, она узнала своих родителей. Они искали съедобную траву. Траву эту они варили и ели, другой пищи у них не было. Женщина заливалась слезами, рассказывая о своих изголодавших, измученных родителях.

В офисе „Славянского дома“ собирались те, кто воевал, обсуждали разные вопросы и находили решения. Однажды пришла активная женщина – высокая, крепкого телосложения, жительница села, расположенного выше Сухума. Знаю, что мать ее была абхазка. Ходила эта женщина в мужской военной форме. Она рассказала, что нашла брошенный танк в хорошем состоянии. Женщина угнала его в свое село и два дня прятала его, прикапывала. На вопрос, зачем ей танк, ответила: „Когда война кончится, я с помощью этого танка буду пахать землю на своей плантации1\'».

Вместе с Еленой Дмитриевной мы поехали в Сухуми, где увидели университет Абхазии. Он наполовину стоит разрушенный, таких зданий в Сухуми много, война напоминает о себе, ничего не забывается. На улицах часто встречаешь женщин, одетых в черное, на голове черные платки – это траур по погибшим.

В Гудауте стоит прекрасно отстроенная москвичами гостиница, именно здесь располагался штаб «Славянского дома» в годы войны, а рядом полностью разрушенное здание бывшей городской столовой.

Вот такая смесь.

Об экономической блокаде и мандаринах

Воспоминания Елены Дмитриевны: «Экономическая блокада – это когда в Абхазии не было хлеба, газа, электроэнергии, воды в кранах. К тем дворам, где были колодцы, выстраивалась очередь. Колодезная вода была для животных и разных хозяйственных нужд. Питьевую воду привозили обычно на центральные улицы. У машин-водовозок также стояли в очереди. Двух ведер питьевой воды не хватало до следующего приезда водовозки. Я за питьевой водой ходила с четырьмя ведрами. Набирала сразу четыре ведра воды, два ведра уносила метров на 20 и возвращалась за оставленными ведрами; затем оставленные проношу мимо стоящих ведер на 20–30 метров и возвращаюсь за оставленными ведрами. Таким образом, приносила домой четыре ведра питьевой воды. Если водовозка не приезжала, пили колодезную воду.

И с хлебом проблемы были. Мамалыга заменяла нам хлеб. Вечером керосиновая лампа. С керосином тоже были проблемы. Иногда любыми путями добывали авиационный керосин, запасались впрок. Я со своего дома могла видеть, когда привозили газ. Огонечки засветились, движение какое-то – газ привезли! Я бегу уже с вечера на соседнюю улицу, соседям говорю: «Газ привезли! Пошли, посмотрим, там движение какое-то». А чтобы печку топить, я собирала со своего участка лаврушку лишнюю, срезала, сворачивала ветки, траву, выпиливала ненужные деревья и тоже как дрова использовала. Нужно было чем-то топить, потому что было очень холодно. Мало того, в школе было холодно и поэтому было распоряжение, чтобы каждый ребенок приносил хотя бы по два полена, чтобы топить школу. Вот так выживали.

Периодически какие-то объявлялись перемирия. Когда поспели мандарины, было объявлено 20-дневное перемирие. Городские автобусы возили жителей Гудауты в сады арендаторов на уборку урожая. Я тоже поехала. У арендаторов была цель – снять урожай с деревьев. Они сами предлагали как можно больше мандаринов бесплатно увозить с собой. Я собрала 5 ящиков мандаринов для арендатора. Для себя полный рюкзак и большое ведро. Некоторые сборщики урожая набирали мандарины только для себя по 2–3 мешка, но их в городе на автобусной остановке встречали родственники с тачками. Я вышла на остановке с рюкзаком и ведром, наполненными мандаринами. Навстречу армянин: „Ай-ай-ай, одна рука пустая. Нужно было в пустую руку взять 1–3 килограмма мандаринов. Пустая рука не должна быть“.

На следующий день соседи не пустили меня в мандариновые сады. Там произошло очень неприятное происшествие. Мандариновые сады расположены у самой речки Гумисты у въезда в Сухуми. В это время Сухум был оккупирован грузинами. Сад, в котором я собирала урожай, был расположен на той стороне горы, которая не видна из Сухума. В тот день, когда я не поехала на уборку урожая, автобус встретил арендатор-грузин, участок которого виден со стороны Сухума. Арендатор пообещал на своем транспорте сборщиков урожая вместе с мандаринами привезти ко времени отъезда автобуса. На его участок согласились ехать пять человек. Сборщики урожая начали работать в саду арендатора. Грузины, из Сухума наблюдавшие в бинокль, заметили непонятное для них движение на участке грузина-арендатора и решили „защитить“ его. Пульнули на участок арендатора пушечный заряд. Были убиты три сборщика урожая, арендатор и его родственник.

В этот год был большой урожай цитрусовых. Продать мандарины можно было только в России. Но граница была закрыта. В то время до шлагбаума (вход в Россию) тянулся 1,5-километровый зарешеченный коридор. В этом коридоре люди с большими тачками, нагруженными мешками с мандаринами, сидели по нескольку суток в надежде продать мандарины за любую цену в России. На пограничном пропускном пункте для машин также была километровая очередь машин, загруженных мандаринами. Но в Россию и из России в Абхазию никого и ничего не пропускали. Была экономическая блокада. Около границы выросли большие горы гниющих мандарин».

О поезде с «гуманитарным грузом»

Воспоминания Елены Дмитриевны: «Был поезд с гуманитарным грузом, который стоял на вокзале. Я узнала, что там есть удобрения для огорода. Взяла ручную тачку, мешок и пошла к этому поезду за удобрением для своего огорода. Удобрения находились в специализированном вагоне для сыпучих грузов. Внизу вагона отверстие для разгрузки вагона. К этому отверстию человек 8-10 (сколько поместились) подставили свои тары (мешки, ведра, кастрюли). У меня был мешок. Само удобрение не высыпалось, его нужно было раздалбливать, измельчать внутри вагона. Один человек залезал в вагон и долбил удобрение, пока другой и мы рядом с ним наполняли его и свою тару. Домой я привезла 2/з мешка хороших удобрений.

Было много мешков с корнем солодки. Я домой наносила целый ящик солодки, и во время блокады, когда не было сахара, мы с дочкой пили чай с солодкой».

Елена Дмитриевна – человек сильный, в труде она находила смысл своего существования.

О боевиках Шамиля Басаева

Про чеченских боевиков, принимавших участие в войне на стороне абхазов, рассказывали многие жители Гуд ауты, но отношение к ним у всех разное. Некоторые их побаиваются и недолюбливают.

Рассказ соседа Елены Дмитриевны: «Да, чеченцы нам очень сильно помогли. Здесь Басаев воевал, он даже женился на абхазской девушке, может, слышали. Но у них здесь свои интересы были. Они хотели создать большое государство на Кавказе и сделать Сухуми его столицей. А этого здесь не хотели, вот и вышел конфликт».

Воспоминания Елены Дмитриевны: «Мой муж успел вывезти дочку в начале войны к магаданским друзьям в Подмосковье. В связи с войной занятия в абхазских школах прекратились. Большое здание школы № 2, где училась моя дочь, полностью заняли боевики Шамиля Басаева. Чтобы отклоняющиеся от службы в армии не грабили жителей на рынках и на улицах, везде дежурили боевики.

На одном из перекрестков нашей улицы жили три брата-грузина, их дома стояли рядом. Абхазы, уклоняющиеся от службы в армии, решили их ограбить и выжить из собственных домов. Братья-грузины написали заявление в штаб Шамиля Басаева с просьбой защитить их. На этом перекрестке боевики дежурили круглосуточно, защищая невоюющих грузин. В это время была холодная и небывало снежная зима. Боевики дежурили в теплой одежде, подняв воротники, но без головных уборов. Я умею шить разные шапки из меха и из ткани. Сшила образец шапки-„финки“ из ткани на утепленной подкладке и отнесла его в штаб Шамиля Басаева. Предложила, что шить шапки для боевиков буду бесплатно, материал для подкладки и козырьков у меня есть, но материал для верха должны принести заказчики (куски ткани от плаща, брюк или теплых юбок). Сшила несколько шапок, а боевики, как оплату, привезли много обгоревших досок от какого-то сгоревшего дома. Доски пригодились как дрова и для хозяйственных нужд.

Когда освободили Сухум от грузин, там начался беспредел. К пожилой русской женщине, она жила одна, повадились три молодых абхаза. Они съедали у нее все продукты. Соседи боялись вмешиваться, но сообщили об этом чеченцу-боевику. Он женился на местной жительнице и поселился в их районе. Когда чеченец узнал об очередном приходе грабителей, он немедленно пришел защитить женщину, потребовал, чтобы грабители ушли. Самый здоровенный грабитель набросился на худощавого, невысокого роста чеченца. Боевой прием чеченца моментально уложил амбала-грабителя на землю вниз лицом. Двое грабителей убежали. Чеченец поставил ногу на шею грабителю и сказал: „Если я узнаю, что ты еще кого-нибудь ограбил, я найду тебя и по-чеченски отрежу голову“\'. Больше русскую бабушку никто не обижал».

О нарушениях прав человека

Большая часть грузинского населения (около 250 тысяч человек) в страхе перед победителями покинула свои дома. Кого-то вывезли в Грузию по морю, кто-то ушел самостоятельно через горные перевалы. Лишь очень небольшая часть беженцев через несколько лет смогла вернуться домой.

Мы возвращались из Нового Афона – водитель маршрутки был разговорчив и, хотя в войне по причине юного возраста участия не принимал, четко объяснил позицию в отношении будущего Абхазии: «Грузины в Абхазии такое творили, что это не скоро забудут. Во время войны они решили воспользоваться ситуацией и пограбить соседей. Даже грузинские военные были не так жестоки, как грузины, которые тут жили. Поэтому, конечно, им и пришлось уйти отсюда. Но были и те, кто воевал на стороне Абхазии, – они здесь живут и с ними все в порядке. Вот он, например, грузин. – Водитель махнул рукой в сторону парня, который сидел рядом с нами на заднем сиденье, и обратился к нему с усмешкой:

– Ты бы, наверное, застрелил меня, начнись война… Да, такие вот вы нехорошие люди. А я тебя еще катаю».

Закончил парень неожиданно: «Ну а с Грузией, я думаю, мы подружимся. Они на самом деле в большинстве своем хорошие люди и очень на нас похожи. Но дружить будем только как два независимых государства. Ведь и Германия с Россией сейчас отлично ладят. Вот и мы с Грузией, думаю, рано или поздно придем к соглашению».

Воспоминания Елены Дмитриевны: «У соседей напротив большая семья – девять детей. Одна из дочерей вышла замуж за грузина. Другая их девятилетняя дочь, дружившая с моей дочкой, пришла ко мне очень печальная с просьбой: «Можно я у вас посижу?» – «Можно». Она сидит молча, и по ее щекам катятся слезы. На мой вопрос «Что случилось?» она ответила: «Дедушка и бабушка ругают грузин, а мой папа грузин. Я его очень люблю, он не воюет, уехал от войны в Россию».

О военном госпитале и погибших

Воспоминания Елены Дмитриевны: «Гудаутская больница на время грузино-абхазской войны стала главным военным госпиталем. С поля боя в госпиталь раненых доставляли на санитарном вертолете. У этого вертолета винт во время вращения немного поскрипывал. Все жители в Абхазии знали этот звук. Когда вертолет летел к госпиталю, туда же ехали родственники воюющих на машинах, мотоциклах, шли пешком. Все были одеты в черные одежды. Стояли молча, когда разгружали вертолет, надеялись, что их сына, родственника в этом вертолете нет. Первыми выходили раненые своим ходом. После медицинской обработки ран их увозили домой. Следующих выносили на носилках, по возможности некоторых из них также увозили родственники. Останки некоторых выносили в сумках.

Абхазы после боя собирали всех убитых, хоронили на гудаутском кладбище. На каждой могиле ставили колышки с дощечкой, на которой были написаны известные о погибшем данные. Иногда полные данные, на некоторых только имя. Были таблички с надписью „неизвестный“ и дата гибели. Через „Славянский дом“ оформляли документы на тех, кого увозили к родственникам в запаянных гробах – груз 200.

За трупы погибших абхазов грузины требовали выкуп по 50 тысяч в российской валюте».

Об освобождении Гагры и памятниках

Воспоминания Елены Дмитриевны: «Для взятия Гагры, вероятно, была тщательно подготовлена военная операция. Гагру брали с трех сторон: с гор шли те, кто отлично знал каждую тропинку, со стороны Гудауты наступали боевики Шамиля Басаева и уже обстрелянная, обученная абхазская армия. Со стороны российской границы, вероятно, военные, но было много добровольцев из России и бывших республик Советского Союза. В „Славянский дом“ регистрироваться приходили добровольцы.

В Гудауте до войны существовала и сегодня там же находится воинская часть. Перед войной ее начали расформировывать. Друзья нашей семьи из воинской части в то время уехали в Россию. Там я добывала авиационный керосин для керосиновой лампы во время блокады. Наверняка эта часть участвовала в освобождении Гагры и обучала призванных на воинскую службу жителей Абхазии.

Освобождение Гагры от грузин было очень радостным событием. Праздничных фейерверков в Абхазии негде было взять. На радостях в небо стреляли из автоматов трассирующими пулями. Дочери подарили одну такую пулю с красной головкой. От такого салюта все небо было в красных вспышках. Изредка стреляли настоящими боевыми ракетами, которые надолго зависали в вышине, освещая Гудауту».

О последних днях в Абхазии

Воспоминания Елены Дмитриевны: «После освобождения Сухума муж все-таки приехал жить в Абхазию. На деньги, которые он привез, мы купили в Гудауте, с разрешения президента Ардзинбы, дом недалеко от места моего проживания. Вставили оконные рамы, купили необходимые стройматериалы. Муж купил подержанную машину, отремонтировал и покрасил ее. Мы собирались после ремонта дома переселиться. Но не получилось.

Мы всей семьей поехали к друзьям, возвращались, когда наступили сумерки. Машину решили поставить в гараж брата, который по состоянию здоровья уехал в Москву. Брат жил на улице Чагава, это недалеко от нашей хибары. Муж вышел из машины, оставив мотор включенным, чтобы открыть гараж и загнать туда машину. Дверь со двора в гараж оказалась сломанной. Он позвал меня. Дочь осталась в машине. Когда я подошла к калитке, появились два бандита в масках. Муж взял для защиты булыжник, а на него один из бандитов нацелил автомат. Я побежала к машине. Второй бандит догнал меня и ударил так, что я упала и повредила ногу. Но тогда не чувствовала, встала и побежала к машине. Бандит добежал первым. Дважды дернул ручку незапертой дверцы машины, где сидела дочь. Бог помог, дверь не открылась! Пока бандит обегал машину, дочь выскочила из нее. Я схватила дочь и прижала к себе, бандит тянул ее за волосы в машину. Подбежал второй бандит, машину угнали задним ходом. Я долго не могла расцепить руки, держала дочь, пока муж не помог. Я кричала, просила помощи. Во всех окнах соседей был потушен свет, никто не вышел, никто нам не помог. На нашей улице Маяковского соседи прибежали бы.

Мы с мужем писали заявление в милицию. Машину нашу так и не нашли. Дочь боялась ходить в школу, и мы боялись ее водить. После удара бандита и нападения мне было очень трудно ходить, нога распухла.

Мы не знали, когда кончится этот послевоенный беспредел. Опять встал вопрос: „Куда ехать? Где не будешь бояться за жизнь, здоровье и судьбу ребенка? “ В Магадан возвращаться не было денег и жилья. В „Славянском доме“ знали про мои проблемы. Один из защитников Абхазии посоветовал ехать туда, где родилась, где был репрессирован мой отец. Так после долгих странствий, через 52 года, я вернулась в Астрахань».

О чем нельзя молчать

Я посвятила эту работу Елене из «Славянского дома» и людям, которые так радушно нас встретили, – бабе Мане, Этерии и Жужжане, которые настойчиво звали нас к себе жить, соседу – грузину Ипполиту, который каждое утро трудился на своем огородике и угощал домашними яичками, абхазской семье Циры и Руслана Айбы, армянской семье – Ане и Саше, которая угощала нас отличным армянским кофе, вином (взрослых) и испекла домашний торт Кириллу на день рождения, всем людям, кто встретился мне в Абхазии.

Молчать о том, что я увидела и услышала в Абхазии, просто невозможно. Так появилась работа «Елена из „Славянского дома“ (современная история Абхазии глазами очевидцев)».

Примечание

1 Ачугба Т.А. К обоснованию статуса «грузинских беженцев». Сухум, 2006. С. 16.

Вокзал для всех Вокзал в истории города и его жителей

Вадим Картошкин

Вятская гуманитарная гимназия, г. Киров,

научный руководитель Г.А. Кропанева

С.И. Ожегов в «Толковом словаре» определяет вокзал как «здание большой станции на путях сообщения, относящееся к стратегическим объектам, выполняющее народно-хозяйственные, военные и многие другие функции».

Любой большой город начинается с вокзала. Многие люди в связи с недавним празднованием 100-летия нашего вокзала стали задаваться вопросом: «Свидетелем каких событий был железнодорожный вокзал Киров-I, что он видел, как влиял на развитие города?»

Так родилась тема исследования: жизнь города Кирова и Кировской области «глазами» железнодорожного вокзала.

В конце XIX – начале XX века Россия переживала мощный промышленный подъем. Сеть железных дорог увеличилась вдвое. Модернизация страны затронула и отдаленные губернии. Главным событием этого периода для Вятской губернии стало окончание строительства Пермь-Котласской железной дороги, большую роль в этом важном для края событии сыграл бывший в то время министром финансов С.Ю. Витте. Он добился выделения средств из казны на постройку железной дороги длиной 812 верст, считая очень важным для России развитие северного края. В государственном архиве Кировской области сохранилось несколько документов, отражающих это событие: телеграмма С.Ю. Витте губернатору Вятского края от 4 мая 1895 года с поздравлением по случаю начала строительства Пермь-Котласской железной дороги; доклад городского головы с предложением о присвоении С.Ю. Витте звания почетного гражданина города Вятки и решение городской думы от 17 мая 1895 г. о ходатайстве «пред его императорским Величеством об утверждении С.Ю. Витте этого звания, как государственному деятелю, много способствовавшему развитию северо-восточно-го края России, лишенного удобных путей сообщения». С.Ю. Витте было присвоено звание почетного гражданина города Вятки. Сейчас на здании вокзала Киров-II установили мемориальную доску об этом событии.

Но дорога Пермь – Котлас в техническом отношении была несовершенна: ошибки в проектировании, нарушения, упрощенчество при строительстве, крутые подъемы, по которым паровозы с составом в несколько вагонов шли со скоростью 5-10 км/ч, что значительно снижало пропускную способность железной дороги, создавало неудобства в эксплуатации дороги и обслуживании пассажиров. Эти обстоятельства не устраивали промышленников и торговцев, поэтому они ходатайствовали перед царским правительством о постройке железной дороги Вятка – Петербург, которая имела бы выход к Балтийскому морю. Строительство этой дороги начал ось в 1902 году, вела его немецкая фирма «Бак, Герард и К°».

В городе Вятке первым был построен Пермский вокзал (станция Вятка-II), а лишь затем Петербургский вокзал – основной вокзал нашего города (станция Вятка-I). До сих пор жители путаются в названиях станций.

С Петербургского вокзала 3 марта 1906 года по новой железной дороге отправился первый пассажирский поезд в Вологду.

Новый вокзал был кирпичный, одноэтажный, площадью 720 кв. м, по фасаду в два цвета, не особенно значительной величины. Уже с первых дней своей работы он оказался мал и для пассажиров, и для железнодорожников, и поэтому буквально через несколько лет были построены еще два деревянных павильона с залами ожидания и билетными кассами. Люди проводили на вокзале по нескольку суток: многие старались приехать из своей деревни заранее, чтобы не опоздать на поезд. Для таких людей были организованы буфеты, стояли огромные самовары с кипятком; кому-то, как и сейчас, негде было жить (но с вокзала не выгоняли, и было достаточно сказать, что уедешь на ближайшем поезде).

К появлению новой станции и вокзала власти города и губернии оказались не готовы. Еще в ноябре 1904 год а вятский городской голова А. И. Поскребышев в своем прошении в Вятскую губернскую управу отмечал, что, «без сомнения, сообщение города Вятки с новым вокзалом будет очень значительно, между тем дороги, соединяющие центр города с местом расположения станции „Вятка“, находятся настолько в неудовлетворительном состоянии, что весной и в дождливое время, вследствие глинистого грунта, становятся положительно непроездными».

То есть необходимо было замостить дорогу, ведущую непосредственно к самому вокзалу.

Однако под различными предлогами губернская управа в этом неоднократно отказывала и только в 1908 году наконец-то выделила необходимую ссуду сроком на четыре года с обязательным возвратом денег в указанный срок. Так, вследствие бюрократизма и сопротивления губернской управы город попал в многолетнюю экономическую кабалу, а «благодарные» железнодорожникам вятичи в течение трех лет месили глину колесами тарантасов, а еще больше ногами, проклиная начальство. Дорога порой была настолько ужасна, особенно осенью, что лошади падали. Так и видишь, как они идут по грязной дороге, таща на себе самодельные чемоданы, мешки со своими пожитками, малых детей; как огромные куски грязи прилипают к их обуви.

Из окон вокзала можно было видеть поезда того времени: наиболее распространенными паровозами являлись паровозы серии ОВ (в просторечии – «овечки»), а вагонами – деревянные «коробки» на две пары колес всего, сиденья – деревянные, жесткие. Поезда (всего в 8-10 вагонов) состояли из трех видов вагонов: первый вагон – «карета», вагон повышенной комфортности, специально для знатных персон; затем шли вагоны под названием «дилижанс», для пассажиров среднего класса; ну и в самом конце всего состава шли вагоны «линейка», для бедноты. Крепления вагонов были примитивными, поэтому иногда вагоны отцеплялись и без несчастных случаев не обходилось. Между паровозом и замыкающим вагоном по длине всего состава была протянута веревка с колокольчиком в кабине машиниста. Эта веревка была своеобразным «стоп-краном» того времени: контролер дергал за нее, и машинист останавливал паровоз, но колокольчик звонил и во время движения самого поезда. При прибытии поезда на станцию машинист передавал дежурному специальный жезл, а когда поезд должен был отправляться, этот дежурный давал машинисту другой жезл – это была обязательная операция, которую в наши дни выполняют семафоры.

Перрон был не только местом, куда приезжали и откуда уезжали поезда; сюда приходили погулять, просто посмотреть на поезда.

Присутствовавшие на вокзале люди могли наблюдать за тем, как в паровозы заливали воду из привокзальной водонапорной башни. Все это было необычно для простых жителей глубинки, поэтому многие стремились попасть на вокзал.

В то время по железным дорогам ходили составы, состоящие не только из пассажирских или товарных вагонов, но и смешанные.

В течение многих лет вокзал постоянно провожал и встречал пассажиров и был свидетелем многих событий в жизни страны.

Вокзал после революции

Во время Гражданской войны работа железной дороги и вокзала сильно изменилась. На вокзал постоянно прибывали отряды красноармейцев и революционных матросов. На станции Вятка-I останавливались агитационные поезда, проводились революционные митинги, на которых агитаторы призывали граждан выступить в защиту революции. Линия Вятка – Петроград была признана военносрочной. В результате этого все основные и вспомогательные пути были забиты составами с оружием, солдатами, провиантом, беженцами и т. д. На железной дороге со стороны Зуевки поезда стояли на перегонах на расстоянии 50–70 метров друг от друга.

На вокзале и перроне скапливалось много народа. Голод заставлял горожан ехать в села и деревни, чтобы обменивать вещи на продукты. Посадка на поезд была мучительной – вагоны брали с боем, залезали через окна и с крыш, рискуя упасть.

Чтобы в какой-то мере улучшить продовольственное положение самих железнодорожников, им ежемесячно выдавали проездные билеты («провизионки»), по которым они могли ездить в сельскую местность за продуктами питания.

С топливом были проблемы. Основным топливом для паровозной печи являлись дрова, запаса которых не хватало, чтобы добраться до точки назначения, поэтому поезда останавливались и начиналась заготовка дров для дальнейшего пути.

В годы Гражданской войны в Вятку приезжал Лев Троцкий. Встреча его с жителями состоялась еще на вокзале, где прошел митинг, а только после этого Троцкий отправился в город. Также во время Гражданской войны в Вятку приезжали Сталин и Дзержинский, в связи со сдачей Перми Колчаку. Стоял вопрос и об обороне Вятки, так как Колчак намеревался взять и этот город. Комиссия прибыла по указанию Ленина 1 января 1919 года.

После Гражданской войны, отмены военного коммунизма и введения НЭПа оживилась хозяйственная жизнь страны. Восстанавливались фабрики, заводы, железные дороги. Несколько улучшилась жизнь населения: была разрешена свободная торговля, отменена обязательная трудовая повинность. На вокзале стало меньше мешочников, исчезли заградительные отряды, за порядком следила транспортная милиция.

В годы первых пятилеток в стране стали проектироваться и строиться новые железные дороги; молодежь, комсомольцы ехали на стройки первых пятилеток: Магнитку, Донбасс, Горьковский автозавод и другие. На вокзале проводились митинги, играл духовой оркестр. В Вятке были построены и соединены с основными ветками железнодорожные пути на Ветлугу, Омутнинский сталелитейный завод, фосфорные рудники. Для постройки новых заводов на востоке необходимы были стройматериалы, поставка их осуществлялась также через Вятку. Нагрузка на старый вокзал была слишком велика; ни станция, ни вокзал не были готовы к такому объему пассажирских и грузовых перевозок.

В 1933 году произвели первую реконструкцию вокзала, были сооружены пристрои, сделаны две низкие платформы. Затем в 1935 году в помещении вокзала открылись комната матери и ребенка, комнаты отдыха для транзитных пассажиров. На вокзале работали два буфета, парикмахерская, сберкасса и ларек, где продавались предметы первой необходимости.

В 1940 году площадь вокзала составляла 1200 кв. м, а площадь помещений, обслуживающих вокзал, приблизилась к 30 тысячам кв. м.

Любимым местом кировчан был ресторан при вокзале, с бархатными портьерами, белыми скатертями на столе, что очень отличалось от унылых городских столовых. Но особенно привлекало разнообразное меню: котлеты по-киевски, брезоль – такого в общепитовских столовых не было.

Впервые именно здесь были введены комплексные обеды: пассажирам и городским жителям можно было поесть быстро и недорого. Ресторан проводил продажу, дегустацию блюд, дни национальной кухни. И еще привлекала в ресторан хорошая музыка.

В 1936 году Вятка была переименована в Киров. Теперь станция Вятка-I стала называться станцией Киров-I, к чему люди долго не могли приспособиться, и даже в документах случалась путаница.

Вокзал Вятка-Пермская

Вокзал Вятка-Северная

Паровозное депо станции Зуевка

Санкт-Петербургский вокзал. 1960-е годы

В 1936 году по приказу НКПС были выделены некоторые особо важные станции страны. Станция Киров-I в списке была под номером 8. С началом массовых репрессий увеличилось количество составов с заключенными, проходящих через станцию Киров-I, иногда по нескольку составов в сутки. На территории Кировской области находилось несколько лагерей системы ГУЛАГа, один из самых крупных – Вятлаг. Эти составы размещали на дальних путях, усиленно охраняли, но все равно горожане, находящиеся на перроне, часто видели зарешеченные окна и лица заключенных.

Вокзал в годы Отечественной войны

В Кирове сходились грузовые и пассажирские потоки с Пермской, Печорской и Северной железных дорог.

Через Киров на запад шли военные поезда, нагруженные военной техникой, боеприпасами, провизией; на восток – составы с эвакуированными, беженцами из прифронтовых районов.

Работу железнодорожников осложняло и то, что в начале войны более 100 предприятий, учреждений и учебных заведений из западной части СССР, городов Москвы и Ленинграда были эвакуированы в Кировскую область; подавляющее большинство – в город Киров и прилегающие к нему окрестности.

С вокзала уходили поезда с воинскими частями, сформированными в Кировской области, а также уезжали отряды добровольцев. Перед отправкой проводились митинги на вокзальной площади, где стояли памятники Ленину и Кирову. Штат сотрудников вокзала сократился, количество грузов и пассажиров значительно возросло. На мужские должности принимали женщин и подростков.

Работники вокзала вели учет пассажиров, а также вагонов с пассажирами, которые находились на путях, следили за маршрутами их следования и временем отправления, постоянно поддерживали связь с местными органами по устройству эвакуированных, следили за порядком на вокзале и поездах, сами заготавливали дрова для отопления вокзала. Из-за роста краж и бандитизма в годы войны они помогали линейной милиции.

Сотрудники вокзала на протяжении всех военных лет первыми встречали людей, покинувших свои дома, чтобы отправиться в эвакуацию. В этом потоке шли санитарные поезда с ранеными. С поездов, прибывающих из Ленинграда, выгружали тела людей, умерших от истощения.

Об этом упоминает Н.Д. Воробьева (1929 г. р.): «Мои родители были врачи. Мама работала терапевтом в железнодорожной поликлинике, которая примыкала к вокзалу. Во время войны я часто бегала к маме, меня в поликлинике знали и врачи, и сестры. Поликлиника располагалась в бараке. На перрон вокзала пропускали только с билетами, были большие строгости – шла война. Но я умудрялась выходить на перрон через поликлинику. Наблюдала, как шли составы с военной техникой: зачехленные танки, пушки. Эти составы шли без остановки мимо вокзала. Чаще всего их перегоняли ночью, составы охранялись. Несколько раз видела теплушки с красноармейцами, они ехали на фронт. Выбегали на вокзал с котелками, большими жестяными чайниками. На вокзале можно было набрать кипятку.

Видела и вагоны с заключенными. Часовые с винтовками отгоняли их от зарешеченных окон. Приходили санитарные поезда: выгружали мертвых и раненых. Мама рассказывала об этом ужасе. В народе говорили, что у нашей поликлиники в сарае штабелями лежали мертвые. Но я этого не видела.

Запомнила, как после войны, в тяжелые голодные 1946–1947 годы, на вокзал регулярно приезжала походная кухня – бесплатно раздавали кашу. Собирались эвакуированные, во время войны они лишились всего. Местные власти старались их поддержать. Иногда моей маме тоже давали черпак пшенной каши».

В течение весны и лета 1942 года шло строительство новой дороги в северный район города. Работы велись одновременно на всем ее протяжении, и к ним привлекалось население города. Рабочих заводов обязывали выходить на стройку во внеурочное время, это считалось «патриотической помощью железнодорожному транспорту».

Н.А. Феоктистов (1937 г. р.) вспоминает: «Первая встреча с вокзалом была для меня горестной. Моя мать и еще несколько женщин-солдаток в конце войны поехали в деревню выменять свои немудреные пожитки на продукты. Отец погиб в 1941 году, и мать осталась с четырьмя детьми на руках. Детей нужно было кормить. Мы с мальчишками пришли на вокзал встречать своих матерей, чтобы помочь им. Проскочили на перрон, но нас задержали милиционеры и грубо затащили в линейный отдел милиции. Они трясли нас, кричали, унижали. Я был совсем мал. А наши матери со своими мешками бегали по перрону и разыскивали нас. Наконец нашли нас в милиции. Теперь уже досталось милиционерам. Солдаткам нечего было терять, они пережили столько, что трудно представить. Своих детей они никому не давали в обиду».

А.В. Кропанев (1932 г. р.) рассказывал: «Я жил у Ботанического сада, далеко от вокзала. Впервые попал на вокзал в 1945 году, осенью, когда встречал с фронта своего брата Николая, который возвращался из Вены. Помню суматоху на вокзале, шум, смех, слезы, песни и гармошку. Но меня больше интересовало, что брат привез из Германии. Он, как и все в нашей семье, был технарем, поэтому привез какую-то трофейную технику. Мне запомнился игровой автомат, который сам ставил пластинки».

Закончилась война, фронтовики стали возвращаться. Первыми шли целые составы с ранеными. Затем уже поезда с бойцами. Перед каждой большой станцией весь состав украшался: вывешивались транспаранты, плакаты. Все вагоны увешивали венками, а на паровозе устанавливали портрет Сталина, обрамленный цветами.

К каждому поезду, идущему с фронта, приходили женщины и дети: они ждали своих отцов, мужей, братьев. Каждый из приходящих хранил в душе надежду на то, что близкий человек вернется, поэтому люди, которые еще не встретили своих, приходили снова и снова.

На вокзале пела гармошка, люди плясали. Кто-то смеялся, кто-то плакал – не все могли дождаться родных, кто-то уже давно потерял надежду и просто приходил посмотреть на проезжающие поезда.

Только в июле 1947 года вокзал вернулся к нормальному режиму работы. Были отменены обязательные сверхурочные работы: восстановлен ежегодный отпуск и шестидневная рабочая неделя для сотрудников.

В 1948 году был проведен капитальный ремонт перрона, построена деревянная лестница, триумфальные ворота, на привокзальной площади был разбит сквер.

Эвакуация заводов и организаций в Киров на время войны увеличила его население более чем в два раза. Многие предприятия после войны не вернулись на прежние места.

1960–1990-е годы

В 60-70-х годах люди стали жить лучше, увеличилась заработная плата, пенсии.

Больше стали ездить: на юг, на экскурсии, даже за границу. Это было видно по огромным очередям за билетами. Процветал блат и спекуляция билетами, так как они не были именными.

Кроме того, людей толкал в путь дефицит продовольствия и промышленных товаров. По некоторым данным экономистов, неудовлетворенный спрос в 1980 году в СССР составил 75 %. Это выливалось в огромные очереди практически за всем. Более или менее обеспечивались Москва и Ленинград. Поэтому население провинциальных городов ездило туда за продуктами и промтоварами.

Зеркалом этой ситуации был железнодорожный вокзал. В Москву – с пустыми чемоданами, сумками, рюкзаками, обратно в Киров – увешанные тяжелыми грузами. Тогда же и родилась смешная и грустная загадка: «Длинный, зеленый, колбасой пахнет, что это?» Ответ – фирменный поезд «Вятка» (Киров-Москва).

Кто ездил в те годы в Москву за продуктами, помнит, что в вагонах проводники открывали в полу люк и пассажиры складывали туда мясо, масло, рыбу, чтобы это все не испортилось.

И еще картинка вокзальной жизни того времени. На станцию Киров-I прибывает поезд Пекин-Москва. Поезд стоит 20–30 минут. На вокзале толпы кировчан, которые встречают именно этот поезд. Китайские торговцы везут ширпотреб. Торговля идет на подножке вагона, через окно, на платформе. Покупают не глядя, не меряя. Часто после отхода поезда товар оказывался не по размеру или с дефектом. Милиция регулярно гнала народ с вокзала, но люди приходили опять. Спекулянты продавали товары даже в вокзальных туалетах.

5 августа 1961 года вокзал был перестроен: были созданы отдельная котельная и багажное отделение. Новый вокзал изменил облик привокзальной площади.

В октябре 1967 года начал курсировать фирменный поезд «Вятка».

Вокзал теперь уже не был только местом для проводов и приветствий: теперь он стал местом и для праздников – там каждый год отмечали День железнодорожника. Утром, когда фирменный поезд «Вятка» приезжал в Киров из Москвы, всех проводников встречали с поздравлениями, награждали лучших из них. На вокзале весь день царило веселье: играла музыка, звучали поздравления. Затем весь праздник передвигался в ДК железнодорожников.

В 70-80-х годах прошлого века в Кирове активно развивался туризм и альпинизм в студенческой среде. Галина Вадимовна Бузанакова, классный воспитатель Вятской гуманитарной гимназии, рассказывает: «Хорошо помню ту оживленную атмосферу на вокзале, когда провожали нас друзья в альплагеря, находившиеся в основном на Кавказе… Вокзал видел нас с огромными рюкзаками за плечами – тогда популярны были „Ермаки“, в ярких разноцветных анораках – обязательно с большим карманом (шили сами)… Смех, шутки, песни. В ожидании поезда рюкзаки свалены в одну пеструю кучу…

А когда приезжали, уставшие, загоревшие, обязательно вставали в круг под часами на улице и пели: „А все кончается, кончается, кончается, едва качаются перрона фонари..“И это было при любой погоде: дождь ли шел, снег ли падал, ветер сильный дул. И это не было чем-то показушным: мы так чувствовали, нам самим это нравилось…»

В 90-х годах меняется жизнь страны: распад СССР, крах экономики, инфляция, безработица. Вокзал – зеркало этих явлений. Десятки и сотни людей ищут на вокзале пристанища: выходцы из Средней Азии, гастарбайтеры, бомжи. Такого не видел вокзал с военных времен.

Вокзал и привокзальная площадь покрылись сетью ларьков и торговых точек. Новое население заполонило залы для пассажиров – «чапэшники» – так называли в народе частных предпринимателей, которые с огромными сумками ездили за товаром, чтобы потом его перепродать, – другой работы у большинства не было.

Часто отправляли посылки с проводниками – так было дешевле. Сами проводники нередко возили с собой огромные сумки с товаром.

Вокзал сегодня

Спустя 20 лет многое изменилось. Сегодня на Кировском вокзале установлено передовое информационное оборудование с компьютерной программой прибытия и отправления пассажирских поездов. На вокзале круглосуточно работают справочно-информационный и сервисный центры, предприятия торговли и общественного питания.

В летний период через Киров ежесуточно проходит 39 пар пассажирских поездов, из которых 19 – фирменные, а также отправляются 23 электропоезда, которые увозят из города более 8 тысяч пассажиров. В наши дни пассажиры стали более требовательны, и от того, как человека встретят или проводят, зависит и его впечатление обо всем городе и его жителях.

Да и сам вокзал – это, по сути, маленький городок с постоянно меняющимся населением, численность которого то возрастает – летом, то уменьшается – осенью и зимой. У служб вокзала не бывает ни перерывов на обед, ни санитарных дней, ни выходных.

Почему я решил назвать свою работу «Вокзал для всех»?

Вокзал Киров-1 – узловая точка Кировского отделения Горьковской железной дороги, которая является частью транспортной артерии – Транссибирской магистрали. Наш вокзал не был похож на западноевропейские вокзалы с их курзалами, фортепьянными концертами и художественными выставками. Огромные территории государства, отсутствие хороших дорог делали железнодорожный транспорт главным в хозяйственной жизни страны. Колоссальное перенапряжение в работе железной дороги приводило к тому, что вокзал мог дать минимум удобств для своих пассажиров.

Невиданные по объемам грузо– и пассажирские потоки шли из центра на окраины страны и обратно, особенно в период индустриализации страны. Через вокзал шли эшелоны с заключенными.

Война поставила «на дыбы» всю страну; трудно представить степень перенапряжения всех структур железнодорожного транспорта в это время: воинские эшелоны, военные грузы, эвакуированные предприятия и население оккупированных территорий – все это шло через вокзал.

Вокзал был местом встреч и проводов: в армию, на войну, на целину, на стройки. Одной из любимых песен народа была песня «Сиреневый туман», которую часто распевали на вокзалах и в вагонах. Железнодорожная романтика советских времен ассоциировалась с вокзалом.

Вокзал был местом притяжения людей без крова – разных социальных групп и национальностей.

Киров – наш дом, а воротами этого дома является железнодорожный вокзал, отметивший ныне свой первый вековой юбилей.

«Пишу вам уже третье письмо…»

Служили в Чечне три товарища

Валерия Швец

Школа № 7, г. Углич, Ярославская область,

научный руководитель О.Г. Ефимова

По данным угличского военкомата, куда я обратилась, в Чечню были призваны 196 угличан. Двое из них – Дмитрий Муравьев и Андрей Харламов – не вернулись. Они были награждены орденами Мужества посмертно и похоронены на Чурьяковском кладбище. Недалеко от их могил есть еще одна. На мраморном постаменте симпатичное улыбающееся лицо молодого человека. Под фотографией имя – Рыжов Игорь Леонидович и две даты: 3 июля 1976 – 26 декабря 1998.

Игорь тоже проходил срочную службу в Чечне и вернулся оттуда живым. Что же могло произойти в жизни молодого парня, если, выжив в чеченском аду, он все же умер? Трагическая случайность или последствия войны? Вот это мне и захотелось выяснить.

По просьбе моего руководителя Ольги Глебовны Ефимовой я встретилась с мамой Игоря Еленой Александровной.

В армию Игорь пошел по собственной воле. У него была возможность, как сейчас говорят молодые люди, «откосить». В 14 лет во время одного из хоккейных матчей на Игоря упали игровые ворота, что привело к серьезной черепно-мозговой травме. Но он искренне верил, что именно в армии мальчики становятся настоящими мужчинами и пройти армию – дело чести каждого юноши. Я считаю, что немаловажную роль здесь сыграл и тот факт, два его деда были участниками Великой Отечественной войны, в семье Рыжовых часто вспоминали об их славном военном прошлом.

В армию Игоря призвали 15 ноября 1994 года. Попал он в ОДОН (отдельную дивизию особого назначения) имени Дзержинского. 6 мая 1995 года в звании младшего сержанта был переброшен в Чечню.

В Чечне Игорь, если судить по временному отрезку, был немного – чуть меньше четырех месяцев – с 6 мая по 1 сентября, но впечатлений хватило на всю его оставшуюся короткую жизнь. Правда, о небольшом кусочке войны, выпавшем на его долю, он вспоминать не любил и никому об этом не рассказывал. Даже его лучший друг Игорь Соловьев, также прошедший Чечню, почти ничего не знает о том периоде жизни своего друга.

Но сохранился дневник, который младший сержант Рыжов вел в Чечне. Елена Александровна не разрешила мне сделать с него ксерокопию, так как в дневнике имеется много ненормативной лексики, но я все же смогла переписать некоторые записи. События Игорь описывал ежедневно, правда очень коротко и лаконично (может быть, не всегда было время). Приведу некоторые выдержки из его дневника:

«31.05. Поехали на „передовую“. Там опасно. Постоянно стреляют. Сидим в БТР, высовываться нельзя.

1.06. Ура! Продвинулись на 4 км вперед. Хоть какие-то новые ощущения, смена пейзажа, хотя он здесь почти везде одинаков.

4.06. Пошли в наступление. Заняли высоту 762 м. Разбили основную Дудаевскую телерадиостанцию.

13.06. Укрепились на высоте, стоим на поляне. Сказывается постоянное напряжение, нужно быть начеку.

15.06. Сидим на позиции, вечером бухали.

16.06. Мучает похмелье. Весь день спим и загораем.

25.06. Пошли в наступление, закрепились на высоте.

27.06. Ездили в разведку по деревням, привезли хавки, местные дают, не все, правда, но некоторые нас жалеют.

30.06. Получили благодарность от комбата за проведенную операцию. Приехали в лагерь на отдых, и на общем построении мне присвоили звание „сержант“. Готовимся брать Ведено.

2.07. Закрепились в Ведено, получил легкое ранение в ногу, было больно, осколок достал сам пассатижами.

3.07. День рождения!! (уже 19 лет!)».

«Уже 19 лет!» – пишет в своем дневнике Игорь. Конечно, он кажется себе уже совсем взрослым – он солдат, да еще на войне. И с гордостью пишет о своем ранении, не зная тогда, что вскоре получит еще одно.

Вот что рассказала его мама Елена Александровна: «9 июля 1995 года в 5 часов утра в поселке Бельта начался бой между чеченскими боевиками и российскими военнослужащими. В БТР, на броне которого находился Игорь, выстрелили из гранатомета. Сын получил осколочное ранение в спину (осколок остановился в 7 сантиметров от сердца), на вертолете был отправлен в госпиталь во Владикавказ, где ему оказали первую помощь, а на следующий день самолетом переправили в Оренбург. Как только я узнала, что мой мальчик ранен и где он находится, то сразу же поехала к нему».

В госпитале Игорь пробыл совсем недолго, всего две недели. Ранение посчитали нетяжелым, да и организм у Игоря был молодой и, как он думал тогда, здоровый.

А орден Игорю вручили уже после демобилизации. В конце июля 1997 года его вызвали в Угличский военкомат, поздравили и без всякого торжества отдали коробочку с орденом Мужества.

Я попыталась поточнее выяснить, за что Игорь Рыжов получил награду, и обратилась в военкомат. Ответ сотрудников военкомата меня крайне удивил. Мне сказали, что никакой формулировки с орденами не присылают, наградили и наградили. Как же так? Даже во время Великой Отечественной войны солдатам давали ордена и медали «за мужество и героизм, проявленные в бою», «за уничтожение живой силы противника», «за спасение товарищей» и т. д. Так почему же в современной России военные чиновники и командиры не считают нужным направить в военкомат сопроводительное письмо с парой фраз, за что же солдата наградили орденом или медалью? Лично мне это непонятно.

После госпиталя Игоря не отпустили даже в отпуск, а отправили служить в Реутово Московской области. Но, направляясь в часть к новому месту службы, проездом Игорь вместе со своим сослуживцем Сергеем смог на два дня заехать домой в Углич. Тогда еще ничего не предвещало беды…

После демобилизации Игоря Рыжова из армии здоровье его резко ухудшилось. Однажды, во время работы на домашнем участке Игорю стало плохо, закололо сердце, стало трудно дышать, невозможно было поднять левую руку. Его положили в Угличскую районную больницу, но лучше ему не становилось. Тогда его направили на обследование в Ярославскую областную больницу. Там определили, что у молодого человека порок сердца.

И, скорее всего, в армию Игорь пошел уже будучи больным человеком, да еще принимал участие в боевых операциях, был в постоянном напряжении. Странно, конечно, но факт, что перед призывом в армию Игорю, как и остальным призывникам, не обследовали сердце, не сделали кардиограмму. В медицинских документах значится: «Здоров. К службе в рядах Вооруженных Сил РФ годен». Снимать показания кардиографа у призывников в военкомате начали только после смерти Игоря, да и то недолго.

Год назад из армии вернулся мой старший брат Владимир. Я спросила у него, как он проходил медицинскую комиссию перед призывом и делали ли ему кардиограмму сердца. Он ответил, что нет. Сказал, что просто померили давление и пульс и послушали фонендоскопом сердце.

Я считаю, что одна из самых серьезных проблем нашей армии – это формальное отношение к здоровью призывников. Военкомату нужно набрать необходимое количество молодых людей, и он набирает. Любой ценой. Особенно остро этот вопрос стоит в российской глубинке. Я убеждена, что совсем немного молодых людей из сел и деревень или из совсем маленьких городков ездят в областные центры обследовать свое здоровье. В молодости над этим не задумываешься, не болит ничего – да и ладно. Значит, врачам, работающим на призывных пунктах, нужно быть более внимательными при обследовании, чтобы не пропустить болезнь.

А болезнь Игоря продолжала прогрессировать.

После обследования в областной больнице стало ясно, что помочь Игорю выжить может только пересадка сердца. Связались с Москвой, куда в срочном порядке отправили все анализы. Игорь был поставлен в очередь на операцию, ему дали инвалидность I группы. Операция стоила тогда 60 тысяч рублей, но инвалидам I группы ее делали бесплатно.

Игорю становилось все хуже. Он почти не выходил из дома, так как подняться даже на второй этаж мог с трудом. Спал почти сидя, подложив под спину подушки, иначе начинал задыхаться. Сердце Игоря увеличилось в размерах настолько, что грудную клетку просто выперло. Такое явление называется «бычье сердце».

24 декабря 1998 года Игорь своими ногами пошел на стадион болеть за свою хоккейную команду. Сидя неподвижно на трибуне, Игорь простудился. У него снова поднялась температура, он стал задыхаться. Пришлось вызвать «скорую помощь», которая увезла его в больницу. Через день, ранним утром 26 декабря, Игоря Рыжова не стало.

Если бы ему успели сделать операцию, он был бы жив и сейчас. Этих «если» великое множество: если бы в военкомате перед призывом в армию было проведено полное обследование, то, возможно, болезнь удалось бы выявить в самом начале; если бы Игорь не попал в Чечню, а отправился служить, например, в Подмосковье, то не было бы резкой перемены климата и постоянного стресса от сознания постоянной опасности; если бы не было ранения, если бы не осколок недалеко от сердца; если бы после службы солдат, чьи души и тела истерзаны Чечней, отправляли на полное квалифицированное обследование; если бы…

Беседуя с другом Игоря Рыжова Игорем Соловьевым, я узнала, что он тоже проходил службу в Чечне в течение года. Призвали его на полгода позднее, чем Рыжова, – 3 марта 1995 года. В Чечню был отправлен с Кантемировской дивизией. Его рассказ меня просто потряс. «О Чечне никто из нас, прошедших ее, рассказывать не любит, потому что ничего хорошего там не было, а иногда было просто паршиво. Вспоминать очень тяжело. Я был участником многих боевых операций. Мы стояли на разных базах: Шали, Курчалой, Ведено, Агишты. На базах жили в блоках по 10–15 человек.

Самыми тяжелыми считались штурмы города Грозного (1 января 1995 года, 5 марта 1995 года, 6 августа 1996 года), так как боевики дрались за свою столицу насмерть, да и были гораздо лучше обучены. У нас в основном были солдаты срочной службы, контрактников мало, а у них много профессиональных солдат. Хотя в 166-й горно-штурмовой бригаде, где я проходил службу, я был один „срочник“, остальные контрактники, но это была большая редкость.

На операции мы выходили колонной (около 100 машин). Первой обычно идет разведка, она докладывает, где базируются боевики, а уже затем выступает пехота. В пунктах, где много мирных жителей, мы старались обходиться без тяжелой техники или обходили эти поселения. Постоянно передвигались с одного места на другое. Долго стоять на одном месте было опасно. Вернешься на базу и опять дней на 30–35 в полевые условия. Обмундирования было недостаточно, оно быстро приходило в негодность. Приходилось добывать самим. Я, например, покупал сам себе на рынке кроссовки после зимы, так как в сапогах было очень жарко, ноги потели и начинали преть, могли появиться язвы. Футболка у меня тоже была с рынка, а сверху тельняшка и китель. На голове носили платки (они не сваливаются): один защищает лицо от пыли, когда идешь в колонне, другой на голове».

Факт самостоятельной добычи одежды во время службы в армии меня тоже удивил. Неужели страна, которую они защищают, не могла обеспечить солдат нормальным обмундированием по сезону? По-моему, такого нет ни в одной армии мира.

«Все очень скучали по дому, ждали писем. Многим ребятам давили на психику горы, – рассказывает Игорь Соловьев. – Кормили на базах хорошо. Но когда стояли на постах, например, неделю закрывали ущелья, то нам выдавали сухой паек только на три дня, а потом еду добывали сами. Иногда меняли у местных жителей обмундирование на мясо. Бывали случаи мародерства. Трудно было доставлять пищу и воюющим солдатам. На высотках еду варили сами. Тушенку разогревали прямо на горячих моторах БТР. На посту стояли по очереди – два часа спишь, два часа стоишь. Одному на посту стоять было нельзя, так же как и технику по одной единице не выпускали, только колонной, опасно.

Местное население относилось к нам по-разному. С некоторыми жителями общались хорошо, меняли в селениях на баранов медикаменты, тушенку, подсолнечное масло. А вот неожиданных поступков со стороны детей боялись. Они в любой момент могли, например, кинуть гранату. Поэтому близко к постам и базам их старались не подпускать.

Я принимал участие в штурме Грозного 6 августа 1996 года. Сначала с ходу взяли городскую больницу, потом мост через реку Сунжу и стадион „Динамо“, где впоследствии убили Кадырова. Я получил осколочное ранение в голову, один осколок вытащили, а второй остался. Несколько дней пролежал в госпитале. А штурм Грозного продолжался до 26 августа. Ребята рассказывали, что трупы тогда увозили самосвалами. Всем убитым и тяжелораненым давали орден Мужества. 29 августа, после переговоров генерала Лебедя, нас вывели из Чечни»1.

Я спросила у Игоря о приблизительном количестве погибших в его части. Вот что он ответил: «За год, что я служил, в части погибло примерно 150 человек, а из бригады приблизительно 500–600 человек, точнее сказать не могу. На всех базах была большая палатка – морг. Но далеко не все солдаты погибали в боях. Некоторые пьяными падали с брони, их было не видно в пыли, и они попадали под колеса идущих следом машин. А водки там было очень много. Без водки там можно было сойти с ума, она помогала забыться. Никаких развлечений не было, ни книг, ни кино. Солдаты пили вместе с офицерами, там были все равны. Случалось, что пьяные солдаты ссорились и убивали друг друга, там ведь у всех боевое оружие, а порядка и дисциплины нет.

Но больше всего мучила грязь. В полевых условиях мы жили в землянках, покрытых брезентом, по 6-10 человек. Мылись редко, так как воды было очень мало, ее привозили только для питья и приготовления пищи. Примерно раз в полтора месяца приезжала специальная машина, которую называли пропарочная, в которой мы и мылись. От грязи у солдат заводились вши, мы по утрам ловили их друг у друга, по 200 штук. Часто мыться можно было только на базах да в реке Аргун, хотя вода в ней очень грязная и течение сильное. Но все равно с конца марта мылись в реке»2.

После разговора с Игорем Соловьевым я выделила для себя еще две большие проблемы чеченской войны. Первая – отсутствие дисциплины в армии, отсюда пьянки, драки и случаи бессмысленной гибели военнослужащих. Вторая – неустроенный быт, что также негативно сказывалось на психике солдат. Как можно исполнять свой воинский долг голодному, обовшивевшему, со стертыми ногами солдату? Не о службе он тогда думает, а о том, что бы поесть, как бы помыться и где бы достать обмундирование.

На прощание Игорь сказал, что войну в Чечне считает абсолютно бессмысленной и нелепой.

Побеседовать с еще одним ветераном чеченской войны, Романом Гавердовским, мне удалось лишь спустя три года после нашей первой с ним встречи. Роман долго отказывался говорить о своем прошлом. Его можно понять. Война – это всегда трагедия и боль. Но когда я стала собирать материал об Игоре Рыжове, Роман стал более откровенным и рассказал о своей жизни вообще и службе в Чечне.

Роман закончил девять классов средней школы № 5 города Углича в 1992 году. До 1994 года учился в ПТУ № 35 на электрика и 30 мая 1994 года был призван в армию. Роман с обидой говорит о том, что ему не дали доучиться всего один год, отсрочку в то время можно было получить с большим трудом, а у них не было ни богатых родственников, ни влиятельных знакомых. Хотя Роман все же успел получить второй разряд электрика.

Новобранцев привезли в Ярославль на распределительный пункт и уже вечером 30 мая поездом отправили в Москву, а потом посадили на машины и отправили за 12 километров от Москвы в дивизию имени Дзержинского, или, как ее называли солдаты за дедовщину, «дикую дивизию».

Полтора месяца Роман проходил курс молодого бойца. В дивизии был полк охраны президента, который использовали для охраны Белого дома во время путча в 1991 году, а также для охраны стадионов во время футбольных матчей и концертных площадок. Однажды в дивизию приехал президент России Борис Николаевич Ельцин, но молодых бойцов, одетых в робу, на встречу с ним не пустили. Получается, что для того, чтобы просто увидеть президента, нужно быть «при параде». Всем солдатам срочной службы платили по 40 рублей в месяц. Это пособие солдаты между собой называли «ельцинским», и на него можно было купить всего лишь блок недорогих сигарет.

1 января 1995 года у нас был сбор, и всех отправили в Чечню. Как раз в то время там начались масштабные боевые действия. Добирались трое суток поездом.

Под Моздоком всех разместили в палатках по 30 человек. Солдаты в основном были русские, а также якуты и украинцы. Перемена климата на многих повлияла пагубно, некоторые, особенно северяне, гнили, на теле появлялись язвы. Спасались мазями»3.

Во время разговора бывший солдат часто замолкал, иногда с трудом подбирал слова. Было видно, что этот разговор дается ему нелегко.

«Мы служили в роте РМО – роте материального обеспечения. Боевики понимали, что успех боевых действий во многом зависит от обеспечения солдат пищей, поэтому нас иногда обстреливали. Однажды почти в упор нас обстреляли два танка, изрешетили все палатки и печи, но, к счастью, в тот раз обошлось без человеческих жертв. В небо сразу поднялись наши„вертушки“ (вертолеты), и танки отошли».

Роман рассказал, что бои были частыми, а обстрелы почти ежедневными. Приходилось ему участвовать и в боевых действиях в Грозном. На Грозный пошли из Моздока в январе 1995 года.

Всего Роман принял участие более чем в 10 боевых операциях. Друзья говорили, что он везучий, так как ни разу не был ранен.

«Однажды меня посадили в зиндан, – вспоминает Роман. – Зиндан – это глубокая земляная яма. Спускали туда по лестнице, затем лестницу убирали, а яму закрывали решеткой. Дважды в сутки в яму спускали пищу и воду, которая быстро нагревалась и становилась тухлой. Кроме меня в этой яме были черные сверчки, которые больно кусались и не давали сидеть на месте. Приходилось все время двигаться из угла в угол».

На вопрос, за что он очутился в зиндане, Роман ответил, что он был пьяный и вовремя не подал комбату (командиру батальона) завтрак. Тот стал кричать на солдата, а затем приказал посадить в земляную яму.

Слово «зиндан» знакомо мне с детства из восточных сказок. В этих сказках красавицы гури – пери (волшебницы) спасали своих возлюбленных из темных земляных зинданов, куда те были посажены злыми дэвами (сказочными чудовищами). Но это было так давно, несколько веков назад, да еще и в сказках. У меня в голове никак не укладывается мысль о том, что в наше время, в цивилизованной стране молодого парня за совершенный проступок (не важно за какой) можно на несколько дней посадить в яму, как в Средние века. Мне страшно подумать о том, что могло бы случиться, если бы в этом районе в это время начались боевые действия. Очень сомневаюсь, что о солдате Романе Гавердовском в суматохе вспомнили бы. И тогда он бы просто погиб от пули, бомбы, разрыва снаряда или был бы взят в плен. А родителям в таком случае написали бы: «Ваш сын, как настоящий российский воин, погиб смертью храбрых…», или что там еще писать в таких случаях полагается? И, может быть, наградили бы орденом Мужества. Посмертно… А чье тело покоилось бы на угличском кладбище под именем Романа Гавердовского, неизвестно.

Роман Гавердовский (слева) в Чечне

Роман Гавердовский (справа)

Игорь Соловьев

Роман Гавердовский (четвёртый слева)

Роман Гавердовский (в центре)

Игорь Рыжов

Когда я просматривала подборку газеты «Известия» с материалами о чеченской войне за 1994–1996 годы, то наткнулась на цикл статей о братских могилах и невостребованных трупах солдат, которые невозможно опознать, так как они изуродованы, а на их опознание на уровне генетической экспертизы у российских властей нет денег. Это ли не проблема?! В России есть деньги на многое, например на устройство различных конкурсов и фестивалей, на проведение шоу-про-грамм, но почему-то не хватает средств на то, чтобы мать, которая отдала государству самое родное, самое дорогое, что имела в жизни, – своего ребенка (подчас единственного), могла хотя бы похоронить его, оплакивать и доподлинно знать, что это могила ее сына.

А проблема дедовщины в армии? Практически всем, кто проходил службу в вооруженных силах, пришлось испытать ее на себе. Дедовщина, к сожалению, была и в Чечне.

Из рассказа Романа: «Был у нас прапорщик по кличке Колобок. Любил над солдатами издеваться, особенно над молодыми: бил, оскорблял, заставлял часами стоять неподвижно, нелепые приказания выполнять. Не все могли это вытерпеть. Однажды в части произошло ЧП: пятеро молодых солдат, не выдержав издевательств, ночью ушли к чеченцам. Несколько дней о них не было ничего слышно. А однажды ночью Колобок исчез, и больше о нем никто не слышал. Ходили слухи, что за ним приходили чеченцы. Вскоре двое сбежавших солдат вернулись. Что с ними было дальше – не знаю, знаю только, что их арестовали как дезертиров, увезли в Москву и там судили».

Мне очень хочется верить, что сбежавших и вернувшихся солдат судили не слишком строго. Оказаться на войне для «домашних» мальчиков совсем непросто, а терпеть издевательства от своих же, тем более старших по званию, от тех, кто учить и защищать должен, порой просто невыносимо.

Во время нашего разговора Роман сказал, что за время его службы в их части погибло всего лишь 20 человек. По меркам многомиллионной России и войны в Чечне эта цифра, может быть, и невелика, но за этой цифрой стоят 20 несчастных семей, потерявших своих родных.

Во время разговора Роман не один раз произнес фразу: «Сами чеченцы, то есть мирное население, не хотели войны, у всех ведь дети, семьи, но некоторые из них в конце концов озлобились, хотя поначалу относились к нам очень доброжелательно».

На вопрос, что он думает о чеченской войне, Роман ответил: «Я искренне считаю эту войну бессмысленной и глупой. Вот мой дед, который воевал в Великую Отечественную войну, хотя бы знал, ради чего кровь проливает. А мы не знали, за что воюем. И ради кого. Я думаю, что деньги там большие крутились. И оружие продавали иногда наши офицеры чеченским боевикам. Такое и в нашей части было. И ради этого солдаты гибли, калеками оставались. И не только тело раненое было, но и душа. Я ведь много лет о той войне никому не рассказывал. Особенно один случай запомнился, когда из-за того, что кто-то сигнальную ракету не вовремя выпустил, русские в темноте русских обстреляли. И убитые были и раненые. Случай замяли, а осадок мерзкий до сих пор в душе остался. Наверняка ведь так не раз было».

Подтверждением слов Ромы о том, что Чечня губит души и действует на психику, стал рассказ одноклассницы Гавердовского Надежды Гавриловой. Вот что она рассказала: «Иду я однажды по улице, а навстречу мой одноклассник Рома Гавердовский, он недавно из армии вернулся. Смотрит на меня, а глаза пустые. Я подошла, поздоровалась, а он вместо приветствия сказал: „Надя, я из Чечни!“ и пошел дальше. Я поняла, что он еще не отошел от пережитого, он все еще там, воюет в Чечне».

Да, пережитое в Чечне не прошло для Романа даром. Изобилие водки во время службы (Роман подтвердил слова Игоря Соловьева, что пили часто, страх и напряжение снимали) привело к тому, что, вернувшись в Углич и не найдя приличной работы, Роман стал выпивать и однажды в состоянии опьянения устроил драку, за что был приговорен к 2,5 года лишения свободы.

Одна из самых главных, на мой взгляд, проблем нашей армии заключается в том, что солдаты, вернувшиеся из так называемых горячих точек, остаются один на один со своими проблемами и трудностями. Они становятся не нужны государству, по приказу которого воевали. Во всем мире, в любой стране для таких солдат существуют реабилитационные центры, в которых они в течение нескольких месяцев получают медицинскую и психологическую помощь.

Сейчас много говорят о патриотизме, о любви к своей Родине, своему государству. Так и хочется задать вопрос: «А почему я должна любить государство, которое не любит своих граждан?»

Просматривая материал о чеченской войне в Интернете, я нашла еще одно четверостишие, которое пронизано болью. К сожалению, там не указан автор, возможно, это бывший солдат, прошедший Чечню.

Состраданья не ждем от правителей, партий и судей,

Но хотелось бы знать, кто, куда и зачем нас пошлет?

Не пристало нам быть на ролях бессловесных орудий,

Выполняя приказы, которых не отдал народ.

Примечания

1 Из интервью с Игорем Соловьевым.

2 Там же.

3 Из интервью с Романом Гавердовским.

Командировки на войну

Маргарита Барыкина

Основная школа с. Плёсс, Мокшанский район, Пензенская область,

научный руководитель Т.В. Меркушина

Я родилась и живу в селе Михайловка (это в 2 километрах от села Плёсс).

Я знала, что мой папа был в командировке в Чечне, но говорил об этом редко и неохотно. И вдруг я нашла письма, которые папа писал маме из Чечни, из той самой командировки. Раньше об их существовании я даже не подозревала. Вот и захотелось мне провести собственное «расследование». А значит, найти факты и свидетелей происходивших в Чечне событий конца XX – начала XXI века, выяснить мотивы поездок в командировки на войну моего отца и других моих односельчан. И сравнить их воспоминания – «показания» – с тем, что можно найти о чеченских событиях в современных СМИ.

«Паспорт» моей семьи

Наша семья появилась в 1992 году. Сейчас наша семья – это мама, папа, я и моя старшая сестра Вика.

Глава семьи – мой папа Евгений Николаевич Барыкин – родился 7 мая 1972 года в селе Михайловка Мокшанского района Пензенской области. В 1987 году он закончил Плёсскую школу и поступил учиться в Мокшанский совхоз-техникум.

В 1991 году успешно его закончил и решил дальше получать высшее образование в Пензенском инженерно-строительном институте. Захотел стать инженером-строителем, а скорее всего, тогда ему просто хотелось стать городским жителем. Многие сельские девчонки и мальчишки поступают в городские вузы, просто чтобы пожить городской студенческой жизнью в общежитии, о которой столько говорят те, кто уже перебрался в город. И вообще, в семье отца высшее образование считалось залогом того, что дальнейшая жизнь будет обеспеченной и намного комфортнее, чем жизнь в селе.

Когда папа учился на 3-м курсе института, он женился на маме, Елене Анатольевне, которая была моложе папы на год и училась заочно.

Через год, в 1993 году, родилась моя старшая сестра Вика, а в 1995 году я – Маргарита. Так получилось, что молодой инженер-строитель Евгений Барыкин после окончания института был семейным человеком с двумя детьми и безработной женой. Нужно было срочно искать работу, которая смогла бы прокормить молодую семью. Оказалось, эта задача была почти невыполнимой.

В 1995–1996 годах совхоз «Плёсский» уже доживал последние годы. Зарплаты не выплачивали месяцами, больше половины работников уволили без всяких выходных пособий, а устроиться на работу молодому специалисту, да еще по специальности, было вовсе нереально. В город с двумя маленькими детьми мои родители ехать побоялись. Не было квартиры, постоянной работы. Получить квартиру, как молодой специалист, папа тоже не надеялся, их не предоставляли даже крупные строительные предприятия.

Тогда в Мокшанском РОВД требовались участковые милиционеры.

Мой папа в институте посещал военную кафедру и после окончания учебы получил военный билет и звание младший лейтенант запаса. Несмотря на то что папа в армии не служил, его взяли на работу в РОВД в 1996 году на должность участкового инспектора.

Зимой 1997 года его отправили на специальное обучение в Пензенский центр подготовки кадров для МВД РФ.

Я-то думала, что его учили хотя бы год. Но курсы были всего 6 месяцев, и молодой участковый инспектор должен был приступить к своим обязанностям в Плёсской администрации. Все «премудрости» своей должности пришлось ему узнавать прямо на практике, никто скидку на отсутствие стажа не давал. Мой отец был должен отвечать за порядок в нескольких деревнях. Служебной машины ему не дали, и пришлось ему объезжать вверенную территорию на рейсовом автобусе или «на своих двоих»! И мобильной связи тогда тоже не было, даже телефоны были всего в нескольких домах в трех селах из девяти!

Ему пришлось сразу столкнуться со всеми «прелестями» сельских драк, семейных потасовок и даже преступлений, никто скидок на неопытность не дел ал. На вопрос «Как же ты справлялся?» отец ничего не рассказывает подробно, говорит только: «как мог» и «как умел».

Я заметила, что в разговорах между собой многие жители ругают милицию, говорят, что она ничего не делает, чтобы порядок навести.

Мне всегда бывает обидно это слышать. Ведь я вижу, как отец устает, когда возвращается с работы, как переживает мама, когда ему звонят в любое время суток и просят прийти «на вызов». Как мы с сестрой несколько раз не поехали с ним куда-то отдыхать, просто не видели его дома целыми днями, потому что его неожиданно вызвали на работу.

Сам папа тоже обижается на отрицательные высказывания в адрес милиционеров, говорит, что везде есть плохие и хорошие работники, умные и глупые начальники. Среди его сослуживцев есть люди, которые получили ранения или погибли на работе. Он сам несколько раз попадал в рискованные ситуации. Нам с сестрой ничего, конечно, не рассказывали, но мы видели, как волновалась мама и бабушка с дедушкой.

Весной 2009 года папа получил повышение по службе. Он теперь работает начальником отдела участковых уполномоченных Мокшанского ОВД, получил звание майор милиции. Мы надеялись, что он теперь будет чаще и больше бывать дома, но, конечно, свободного времени у отца не прибавилось.

Что происходило в Чечне

С 2001 года работников Мокшанского РОВД отправляли в командировки в Чечню. Вторым потоком решил поехать в такую командировку и мой отец. Он был там с 21 января по 27 апреля 2002 года. За командировку в Чечню отец был награжден нагрудными знаками: «За службу на Кавказе», «За верность долгу», «За отличие в службе», «Участнику боевых действий».

Мне сразу же захотелось узнать, что же это за командировка такая, если за нее дают боевые знаки отличия, и почему папа не очень охотно отвечает на вопросы о том, что ему пришлось делать в Чечне. Почему мама вспоминает эти четыре месяца 2002 года как «страшный сон», когда она постоянно боялась остаться вдовой с двумя малолетними детьми (нам с сестрой тогда было 7 и 9 лет) или что отец получит тяжелое ранение? Он ведь в командировку поехал, а не на войну? Вылили в нашем селе или сельском совете еще участники событий в Чечне? И что там происходило?

Со своими вопросами в первую очередь я пошла к родителям, стала рассматривать фотографии, которые отец привез из Чечни. Но родители информации дали немного, считали, что я еще до откровений «не доросла», а может, просто старались меня от чего-то оградить. А от чего? Стало очень интересно.

Я решила найти в Интернете информацию о чеченских событиях и об участии в них пензенских милиционеров, таких как мой папа.

Попытка разобраться

Я обратилась в Плёсскую сельскую администрацию. Ее сотрудница дала мне информацию о том, что с 1994 года в военных действиях в Чечне из жителей Плёсской администрации участвовали 18 человек.

Из них: служили по контракту– 7 человек; служили, находясь на срочной службе в армии, – 6 человек; были в служебных командировках—5 человек.

Я пыталась выяснить причины, по которым эти люди участвовали в военных действиях в Чечне, и вот что мне ответили:

– «моего желания никто не спрашивал, я тогда был солдатом срочной службы» – 6 человек (третья часть от общего числа);

– откровенно ответили: «Поехал, чтобы заработать деньги» – 5 человек;

– «Это была служебная командировка, я не мог отказаться» – 2 человека;

– «Это была служебная командировка, но я мог отказаться» – 3 человека;

– «Думал, что еду бороться с террористами» – 2 человека.

Из 18 человек третья часть (6 человек) вообще мало себе представляла, что их ждет в Чечне. Считаю, именно они подвергались наибольшему риску и получили не только психологические травмы, но и ранения. Думаю, частушка

Сюда приехал молодой,

а домой пришел седой.

Навоевался до отрыжки,

врут про войну все книжки, —

именно про них.

Эти люди участвовали в военных действиях, хотя многие не понимали, за что они там воюют. Они просто выполняли приказ.

Только 2 человека из 18 считали, что едут на борьбу с террористами, а значит, были готовы и к риску, и к потерям. Хотя один из них говорил, что не думал, что придется воевать с местными жителями, представлял себе террористов как специально обученных военных. Когда участвовал в зачистках, видел подростков и молодых женщин среди арестованных членов бандформирований и не мог поверить, что они способны убивать наших солдат и офицеров. Поверил только тогда, когда вечером ему прострелил ногу подросток, а на вопрос «за что и почему» ответил: «Отомстил за брата».

Меня поразил случай, рассказанный участником военных действий в Чечне Андреем Геннадьевичем Кожевниковым: «Этот чеченец целый месяц покупал нам продукты и вообще выполнял мелкие поручения за наши деньги, мы его не просили особенно, он сам вызвался. Говорил, что нужно кормить семью, деньги нужны. А потом оказалось, что все это время он держал в своем подвале таких же, как мы, солдат, бывших срочников. Он хотел их продать боевикам. Пришли его арестовывать, а у него дома четверо малолетних детей. Отца уводили, а дети смотрели на нас, как волчата, даже страшно было вспоминать их взгляд…» Наверное, таких ситуаций было много, отношения с местным населением у российских солдат складывались по-разному, по воспоминаниям очевидцев.

Все участники военных действий в Чечне из 18 опрошенных нами говорят, что эти события повлияли на их дальнейшую жизнь. По-другому стали относиться к ценности самой жизни, к понятиям «враг – друг».

Вообще, я заметила, что все, даже мой отец, отвечая на вопросы о Чечне, отводят глаза. У них меняется голос, глуше становится. Откровенничать многие не только отказываются, но вообще раздражаются, когда их заставляют вспоминать те события.

Александр Иванович Шмелев (1962 г. р.), мой земляк, в 1984 году служил в Афганистане, с 1986 года работал в Мокшанском РОВД, потом в УВД Пензы. С 2001 года он участвовал в отборе контрактников для командировок в Чечню. Александр Иванович мне сообщил, что всех контрактников для себя он делил на две группы: «фанатов» и «работников». «Работники» – те, кто едет за заработком, не особенно задумывается, кого будет убивать, среди них были участники нескольких командировок. Они меньше других погибали и были ранены. «Фанаты» – просто ничего больше не умеют, кроме как воевать, или твердо уверены, что борются с бандитами-террористами, чувствуют себя героями. Они могли бы воевать и за меньшие деньги. Среди них больше потерь, именно они тяжелее переносят ранения. По мнению А.И. Шмелева, таких на его памяти было меньше. Из 19 командировок пензенских милиционеров и омоновцев он участвовал в формировании 12, значит, имеет опыт общения с этими людьми.

Вот результаты моего опроса. Три человека остались работать (а два пришли на работу) в органах МВД, они не считают время, проведенное в Чечне, потерянным для себя, говорят, что получили боевой опыт. Но вот снова туда ехать сейчас не хотят, говорят, что поедут, только если получат такой приказ.

Восемь человек (почти половина) не имеют постоянной работы в данный момент (и это не связано с сокращением и экономическим кризисом), не имеют (или потеряли) семей, пьют. Среди них есть люди, получившие ранения в Чечне. Они не считают себе борцами с террористами, говорят, что их подставили, потому что послали воевать неподготовленными. Никто из них не хотел бы попасть туда снова, даже уже имея опыт действий в такой ситуации. О своих командирах говорят пренебрежительно или вообще отказываются их обсуждать. Почти все говорят, что командный состав тоже был плохо готов к действиям в обстановке войны с местным населением.

Пять человек устроили личную жизнь, занимаются кто чем (бизнесом, работают на госпредприятиях, у частных предпринимателей), своим участием в военных действиях в Чечне не гордятся, говорят, что риск погибнуть был реальным. Видели своих товарищей и ранеными и убитыми. Сами они не пострадали физически. Но все говорят, что долго не могли адекватно себя чувствовать в домашней обстановке. Им часто снилась война, они кричали во сне и пугали близких. На предложение поехать снова служить по контракту отвечают категорическим отказом. В их семьях тема их военных командировок мало или почти не обсуждается. Со мной (может быть, в силу моего возраста) они тоже не были особенно откровенны.

От подробного разговора отказались 10 человек (больше половины), причем реагировали резко отрицательно. Говорили, что ничего интересного сообщить не могут и не хотят вспоминать. Удивлялись, что меня это интересует.

Фотографии я смогла использовать только из своего семейного архива (может быть, потому, что все восемь человек, которые были участниками первой чеченской компании, говорили, что делать снимки там было некогда и некому, а может быть, просто не хотят их показывать).

Во время опроса я столкнулась с проблемой: почти все участники опроса (и мой отец тоже) очень неохотно говорили о своих впечатлениях, больше половины категорически отказались, чтобы их анкетные данные вообще мною упоминались. На мои вопросы отвечали односложно, подробности приходилось прямо «выуживать». Мне это было непонятно, ведь я не интересовалась военными секретами!

После общения с участниками военных действий в Чечне мне еще больше захотелось сравнить впечатления своего отца от командировок на войну с тем, что я узнала из других источников. Я брала интервью, задавая одинаковые вопросы, поэтому могла сравнить их ответы. Наиболее подробно и откровенно смогли мне ответить только четыре человека из опрошенных. Их воспоминания я буду цитировать в этой работе.

На войну

Выше я уже писала о том, что мой отец, Евгений Николаевич Барыкин, работая в Мокшанском РОВД, был в командировке в Чечне с 21 января по 27 апреля 2002 года. Эта командировка была второй для мокшанских милиционеров. Впервые мокшанские милиционеры в составе отряда пензенских милиционеров поехали в Чечню в 2001 году.

«Командировки на Северный Кавказ за последние 10 лет стали привычной частью работы российских милиционеров. Несмотря на успехи в деле установления порядка и мира в Чеченской Республике, по-прежнему сохраняется необходимость в поддержке федеральных сил сводными отрядами МВД. 12 декабря рядом с базой ОМОН руководство УВД и пензенцы провожали в дорогу 68 милиционеров», – прочитала я в сообщении информагентства Regions.ru от 12 января 2010 года. Значит, и сейчас в них есть необходимость?

Мой отец поехал в командировку в Чечню по собственному желанию. В его отряде пензенских милиционеров было 20 сотрудников УВД.

Мама и другие родственники отнеслись к его желанию ехать в Чечню отрицательно, уговаривали его не ехать. Их можно было понять, мама оставалась с двумя малолетними детьми на руках. А родители отца, мои бабушка и дедушка, рисковали потерять единственного сына. Беспокоило их и то, что уже побывавшие в Чечне люди говорили о реальной опасности не только ранения или смерти, но и попадания в плен или в заложники. У нас, в сельской глубинке, вообще рассказывали ужасы. Может быть, реальные, а может, придуманные «страшилки». Многие им верили, потому что не имели реальной информации и даже не представляли, где ее взять. Например, моя мама хотела узнать, что ожидает мужа в готовящейся командировке, и только еще больше расстроилась от собранных слухов. В ведомстве отца с женами милиционеров не общались, только их мужьям сообщили, что нужно купить за свои деньги для поездки. Отправление в Чечню проходило в Пензе на площади у областного УВД. Официальных речей было мало, на прощание с родственниками дали несколько минут. Автобусы были с жесткими сиденьями, совсем неудобными для долгого путешествия, но папа говорил, что «милиционеры к комфорту непривычны».

Е.Н. Барыкин в Чечне

Е.Н. Барыкин (слева)

Отец рассказал, что никакого специального обучения они перед командировкой не проходили, пришлось надеяться на жизненный опыт и везение. Оружие с ними было табельное, на месте выдали автоматы и бронежилеты. Кстати, бронежилетов на всех не хватало, их носили посменно. Как будто чеченцы собирались стрелять по милиционерам только в специально отведенное время!

Мало того, обмундирование для поездки были вынуждены купить они сами на пензенском базаре за наличные деньги. Им только выдали отличительные нашившки МВД РФ, которые они сами пришивали на новую форму. До места назначения их везли на автобусах двое суток, с двумя пересадками. В дороге остановки делали очень редко, спешили к месту назначения. Во время поездки не разрешали звонить домой, да особо и неоткуда было. Они прибыли в поселок Алханюрт Улус-Мартановского района в 7 километрах от Грозного через двое суток.

Отец говорил, что особенно его поразил пейзаж: «Утром был туман, а когда он рассеялся, мы просто обалдели от красот вокруг: гора Казбек, синее небо, яркая зелень». Он запомнил, что рядом было расположено село Лермонтово, названное в честь нашего знаменитого земляка-поэта, который там служил.

Жить им пришлось не особенно комфортно. В развалинах какого-то промышленного здания установили армейскую палатку на 20 человек. Спали на раскладушках. По ночам было холодно. Те, кто уходил в наряд, свои одеяла отдавали спящим. Спали в одежде, палатка обогревалась походной печкой. Самые лучшие места располагались рядом с печкой.

Готовили еду сами, по очереди. Папа говорил: «Главное, чтобы еды было много и она сразу заполняла желудок, чтобы еще долго там перевариваться». Из продуктов им выдавали консервы, крупы, чай, сахар, макароны. На местном рынке можно было купить любые продукты и местного производства, и привозные. Не было проблем с приобретением спиртного и сигарет, с предметами личной гигиены и бытовыми вещами. Некоторые сослуживцы отца даже форму себе на местном рынке покупали, когда понадобилась.

Отца и его сослуживцев удивляло, что товары на местном рынке продавались с этикетками российских производителей, а вот российских милиционеров в командировку отправить полностью экипированными государственные структуры не могли, а может быть, просто не захотели. Спиртное и сигареты сослуживцы отца покупали и местного производства, и российского, и иностранного. Начальство не приветствовало распитие спиртного, но и особенного контроля за употреблением не вело. Сами же военные объясняли его употребление «потребностью успокоить нервы». Из расположения отряда старались никуда не выходить. Были случаи, когда российские раненые пропадали. Но среди сослуживцев отца раненых и убитых не было. Так он говорит. В течение четырех месяцев несения службы они занимались контролем паспортного режима на посту, проверкой транспорта на дороге, участвовали в зачистках и рейдах.

Во время рейдов и зачисток отряд старался не рассредоточиваться на местности на маленькие группы. Боевиков лицом к лицу отцу пришлось видеть уже пойманными или на расстоянии выстрела в прицел снайперской винтовки. Кроме того, отец говорил, что часто среди пойманных боевиков они узнавали людей, которых видели в обычной одежде среди местного населения, на базаре, например. Отец говорил, что их могли подстрелить из фугаса во время движения машин по дороге или они могли подорваться на мине во время зачисток и рейдов.

На вопрос, было ли ему страшно, говорил, что новые ощущения перевешивали страх, а может быть, просто меня пугать не хотел своими ответами. Он участвовал в выдаче местным жителям новых паспортов. Сначала обходил дома, собирал сведения, а потом разносил паспорта. По домам ходили группами. Местные жители часто говорили с моим отцом на своем языке, принимали его за чеченца, говорили, что внешне очень похож. Однажды его просто остановили на улице и стали стыдить, что он своих предал (так ему потом перевели), но он ничего не понял, «потому и испугаться не успел».

Когда я читала его письма маме, я увидела, как он скучал по дому. Было приятно читать, что особенно скучает о нас, своих дочках, просит прислать наши фотографии. Он вспомнил, что фотографии нужно было иметь маленького размера, чтобы они умещались в кармане. Оставлять их в расположении части и на видных местах запрещали. Может быть, боялись, что семьи могут каким-то образом пострадать. Когда ходили звонить по телефону на почтамт, старались, чтобы никто не слышал номер, по которому звонили домой, тоже в целях безопасности родственников.

Отец рассказывал, что с родными можно было связаться только по переписке. Позвонить разрешалось раз в две недели из Урус-Мартана с почтамта. Но туда попадать было трудно, не отпускали. Кроме того, дозваниваться было трудно, связь была плохой. В письмах о том, чем они занимаются в командировке, не писал, рассказывал потом, что «настоятельно не рекомендовали родных пугать и расстраивать». Проверяли ли их письма, он не знает, но их отправляли через офицеров по несколько штук сразу. Мама получала письма на почте, конверты были обычными, только с потертыми краями.

За время командировки в окружении отца не было убитых и раненых. Может быть, их отряду везло? Все остальные очевидцы событий, которые давали мне интервью, о потерях рассказывали. А может быть, отец просто не хотел меня пугать рассказами о раненых и убитых?

После окончания командировки обещанные деньги отцу выплатили через несколько месяцев. Они очень помогли нашему семейному бюджету. Думаю, что деньги и были одной из причин того, почему отец согласился поехать в эту командировку, хотя он об этом мне не говорил. На вопрос «Хотел бы еще поехать в чеченскую командировку теперь?» папа отвечает: «Если прикажут и нельзя будет отказаться». На вопрос, вспоминает ли он о том времени, отвечает: «Конечно, рад бы не вспоминать, а не получается». Когда я пыталась выяснить, о каких неприятных моментах он вспоминает, отвечает: «Тебе лучше вообще не знать».

О тяжелых воспоминаниях, связанных с чеченскими командировками, мне рассказывали другие участники моих опросов и интервью. Я взрослый человек, живущий в этой стране, и хотела бы знать правду, пусть и неприятную.

«Командировки на войну»: не папина версия

Андрей Кожевников и Сергей Сомов (фамилия изменена по просьбе опрашиваемого) участвовали в военных действиях в Чечне раньше моего папы, служили с 1999 года в мотострелковых войсках. Они участвовали в рейдах, зачистках, сопровождали колонны с военными грузами, охраняли военные и гражданские объекты, то есть несли почти ту же службу, что и мой отец. Их отряд располагался рядом с городом Буйнакск в сельской местности и был сформирован из солдат-срочников, которые проходили службу в Дагестане в 1997–1999 годах. Контрактов с ними не подписывали. Предложили хорошую по тем временам зарплату. Кожевников и Сомов были людьми неженатыми, разрешения ни у кого не спрашивали, решили заработать. Дома постоянного места работы тогда еще не было, а родственники отговорить их просто не имели возможности. Никакого спецобучения они тоже не получили и были вынуждены приобретать опыт в боевой обстановке. Им объясняли, что ничего тяжелого им делать не придется, правда, о том, что будет очень опасно, им тоже не сообщили.

Занесло меня сюда

за деньгами длинными.

Лишь бы шкура уцелела

милая, родимая.

Это одна из частушек, которые сохранились у Сергея Сомова. Их записал их старшина, когда вверенным ему солдатам приказано было к какому-то (они уже не помнят) празднику приготовить импровизированный концерт. Мне кажется, эти частушки могут быть иллюстрацией моих впечатлений от услышанного от очевидцев этих событий.

На место расположения части Кожевников и Сомов с сослуживцами ехали поездом и машиной неделю. И в пути, и в месте дислокации их кормили плохо. Причем их раздражало, что за деньги можно отлично поесть. Командир во время рейдов и зачисток делал вид, что не замечает, как его подчиненные забирали у местного населения продукты, что, наверное, сказывалось на их отношении к российским солдатам. Были и случаи откровенного мародерства после зачисток и со стороны солдат, и со стороны местного населения. А на местном рынке можно было купить продукты в армейских упаковках с разворованных складов.

Когда они прибыли на место несения службы, оказалось, что им никто не приготовил место для жилья. Несколько дней спали в наспех установленной палатке, которую охраняли часовые. Все боялись, что часовые уснут на ночном дежурстве, потому что в таких случаях были нападения. В отличие от папы, который говорил, что среди них не было раненых и убитых, Кожевников и Сомов вспоминали, что больше половины их батальона были ранены и убиты. Тяжелораненых увозили в Махачкалу и в Ростов, а убитых отправляли домой родственникам. Когда я спрашивала: «Было ли страшно?», Сомов ответил так: «Сначала везде мерещились враги, а когда я неделю „работал“ на погрузке трупов наших ребят, которых на родину отправляли, вместо страха появилась злость на всех, на жизнь, на власть. Вообще хотелось орать и крыть всех матом».

Первые дни, по воспоминаниям Кожевникова и Сомова, все раздражало: неустроенный быт (не было нормальных условий умыться и сходить в туалет), командир у них был неопытный, после военной кафедры в институте, еда плохая, да и ее не хватало, пришлось притираться друг к другу, почти все были незнакомые, добавлялся страх, что из-за угла тебя «пристрелят просто так, потому что ты в форме Российской армии»:

Написал письмо домой,

что воюю здесь – герой,

а письмо от слез промокло,

как бы только здесь не сдохнуть.

После первой палатки переехали в вагончик, потом снова в палатку, были дни, когда вообще спали где придется, лишь бы отоспаться. В таких случаях старались по очереди спать, так было безопаснее.

В город можно было ходить только с офицером после зарплаты (считалось, что без денег там делать нечего), по собственному желанию ходить запрещалось. Но в их отряде был солдат, который бегал тайно на свидание к девушке, с которой познакомился в городе. Во время такого свидания его тяжело ранили, увезли в санчасть в Ростов, больше от него не было вестей.

Письма домой заставляли писать командиры, чтобы родные не волновались, самим писать не хотелось, особенно после тяжелых боев с большими потерями. Но домой, вспоминают, хотелось очень, особенно в первый месяц. Просто хотелось все бросить и убежать. Тех, кто был не женат, не имел детей, посылали в самые рискованные ситуации, оправдываясь перед ними дикой фразой: «Вас дома никто не ждет», как будто не было родителей, родных!

Больших денег за службу в Чечне они не заработали, получали зарплату, большую часть которой тратили там же на необходимые вещи. По возвращении домой премиальных тоже не получили.

Когда я спрашивала про геройские поступки, на меня смотрели с откровенным сожалением.

Мои респонденты вспоминают, что неделю после возвращения домой просто отсыпались, отъедались и лежали, «тупо глядя в потолок». А еще их злили вопросы типа «Ну как там?», «Какие там террористы?». Говорят, что хотелось только материться в ответ, потому что были уверены, что их могут понять только люди, получившие такой же опыт, что и они.

Когда я спрашивала об отношениях с местным населением, отвечали, что все складывалось по-разному. Были конфликты, когда виноватыми были обе стороны.

Больше всего их поражали местные дети со взрослым взглядом, злым или вообще каким-то стеклянным, ничего не выражающим. Когда своими глазами видели разрушенные дома и общественные здания, не верили, что все можно быстро восстановить.

Через несколько лет очевидцы вспоминают свои командировки на войну так, как будто только вчера оттуда приехали. Одни не хотят говорить вообще, другие соглашаются рассказать только то, что считают достойным внимания они. Не на все вопросы отвечают охотно.

Может, просто еще не так много времени прошло, чтобы они могли посмотреть на себя и события со стороны. А может, не хотят вспоминать «некрасивую правду».

В Интернете я прочитала сообщение от 12 января 2010 года информагентства Интерфакс-Поволжье о том, что отряд пензенских милиционеров в количестве 60 человек вернулся домой после шести месяцев командировки. Половина из них не имели опыта работы в горячих точках. «Обстановка в этом регионе Северного Кавказа хоть и стабилизируется, но террористам по-прежнему удается совершать вылазки…» Поняла, что снова привезли с собой участники событий «груз человеческих трагедий и печальных воспоминаний». И снова у каждого из этих воспоминаний будет своя правда, свое отношение к тому, что происходит в Чечне. Никто не может мне ответить, когда на Кавказе установятся мир и порядок и не потребуется больше жертв.

Все очевидцы событий понимают, что на территории Северного Кавказа происходят военные действия, в которые вовлечены местные жители, а жители других регионов становятся их заложниками, потому что принимают участие в военных операциях, конца которым пока не видно.

И мне стало понятно, что мне необходимо продолжить работу и опросить вынужденных переселенцев из Кавказского региона, для того чтобы получить «взгляд с другой стороны», если я хочу действительно понять, что там происходило и происходит. Ведь я разговаривала только с представителями силовых структур, а у них «своя правда».

Мне было печально узнать, что многие совсем еще молодые мужчины, прошедшие через горячие точки, не нашли себя после службы, опустились. Конечно, их вина в этом есть, но те, кто их послал туда, тоже несут ответственность за покалеченные судьбы.

Сто писем рядового Виталия Зайцева

Анастасия Бондаренко, Ольга Селина, Ольга Шищенко

Школа № 1, г. Матвеев Курган, Ростовская область,

научный руководитель О.И. Столбовская

Мы, Анастасия Бондаренко, Ольга Шищенко и Ольга Селина, дружим давно и учимся в 10-м «А» классе Матвеево-Курганской школы № 1. И когда наша учительница Ольга Ивановна Столбовская предложила поучаствовать в школьном конкурсе, мы согласились.

Поэтому мы с Ольгой Ивановной отправились в гости к Зайцевым. Мы узнали, что у них служил сын в горячей точке, а мы собирали материал о земляках-матвеево-курганцах, которые служили в армии в разное время. Тогда мы еще не знали, что эта встреча с родителями рядового Зайцева Виталия изменит содержание работы, что мы целиком сосредоточимся на новой теме.

Нас приветливо встретила Надежда Петровна Зайцева, угостила чаем с домашним печеньем. Мы узнали, что ее сын погиб в Чечне 19 августа 1996 года. Она говорила об этом скупо, но мы попросили показать фотографии, письма. Оказалось, Виталий за год и два месяца службы написал домой ровно сто писем. Перед нами лежала толстая пачка конвертов, слегка потрепанных по краям. Видно было, что письма эти – семейная реликвия, что их берегут, читают и перечитывают. Они нумерованы по мере получения. Некоторые письма с большими номерами написаны раньше, но домой пришли позже. Последнее письмо, написанное на обрывке засвеченной фотобумаги, попало домой только через четыре года.

Фотографии Виталия Настя Бондаренко пересняла с солдатского альбома.

Надежда Петровна согласилась на несколько дней дать нам эти письма. Мы стали читать их, рассматривали расписанные и разрисованные конверты, вглядывались в лица на фотографиях и все больше узнавали парня, погибшего на войне, когда мы были еще маленькими. Мы погружались в его мир, казалось, что он разговаривает с нами. Он так и написал в одном из своих писем: «Я вам, наверное, уже скоро надоем своими письмами, но, когда делать нечего, приходится писать, это похоже, как будто я с вами разговариваю». Мы решили, что в работе приведем письма почти целиком, сократим только некоторые повторяющиеся места. Мы считаем, что эти письма могут быть ценным историческим источником, так как не у многих солдат хватало терпения так много писать, так откровенно рассказывать о событиях армейской жизни, об участии в военных действиях во время первой чеченской войны.

Нам хотелось, чтобы и другие люди узнали, каким хорошим и добрым человеком был Виталий Зайцев, и чтобы больше никогда не привозили в наш поселок и другие места в России цинковые гробы с останками погибших солдат. Конечно, мы многое узнали о событиях на Кавказе в 1994–1996 годах, о том, как служилось в армии в то время рядовым солдатам, таким как Виталий.

Виталий Зайцев

Жила в поселке Матвеев Курган Ростовской области обыкновенная рабочая семья Зайцевых. Воспитывали троих сыновей – Игоря, Виталия и Евгения. Надежда Петровна была рабочей в Сельхозэнерго, Николай Иванович – шофером в АТП. Зарплаты были небольшие, поэтому держали хозяйство – выращивали уток, кур, держали корову. Заняты были сутра до ночи.

Надежда Петровна Зайцева рассказывает: «Трое сыновей в семье, и все разные. Игорь любил учиться. Был отличником. А Виталию учеба труднее давалась. Он был усидчивым, но вообще-то не любил учиться. Зато он был первым помощником по хозяйству. Любил работать по дому. В школу мне за Виталика не стыдно было ходить на собрания. А вот за Женю…»

В семье увлекались спортом. Надежда Петровна занималась стрельбой, Игорь ходил на велоспорт, а Женя на футбол. А вот Виталик во многих видах себя пробовал, посещал занятия секций самбо, вольной борьбы, картинга, бокса, футбола. А сколько у него осталось грамот! Он занимал призовые места в районных соревнованиях по разным видам спорта.

Кроме того, Виталий был музыкальным – посещал занятия в духовом оркестре, умел играть на гитаре. Любил технику, умел починить мотоцикл. Он был человеком общительным, люди ему были интересны.

Друг Виталия Евгений К. рассказывал, как они проводили лето: «Летом вокруг поля зеленеют, за полями – ферма и ставок. Вот туда мы и ходили. Покупаемся в ставке – и на ферму. А там – лошади. Их было около тридцати. Мальчишек приходило столько же. Скотники так просто к лошадям не подпускали. Сначала нужно было поработать – убрать навоз, раздать лошадям корм, почистить. Только тогда скотник разрешал на лошади покататься. У каждого мальчишки была своя лошадь. Моего звали Буран, а Виталика конь – Маяк. Только его и признавал, норовистый был, никого другого не подпускал. Работали мы бесплатно, только за „покататься“.

Когда подросли, это умение пригодилось. Стали летом на лошадях коров пасти, здесь уже что-то зарабатывали. Виталий тоже пас коров в колхозе».

После окончания девятого класса Виталий поступил в СПТУ-80, учился там три года. Он получил специальность тракториста, а также сдал экзамены на водителя. На первую зарплату купил детали и собрал мотоцикл ИЖ. Работал он очень добросовестно. У него были большие планы. Виталий мечтал стать водителем-дальнобойщиком, повидать мир, заработать деньги. Кто знает, осуществились бы они? Кем бы стал Виталий, какая у него была бы семья, какой дом?

В конце ноября 1994 года колхоз «Октябрьская революция» окончательно обанкротился. Стали распродавать ферму. Надежда Петровна рассказывает: «Виталий прибежал, со слезами просил: „Мама, Маячка продают на мясо, завтра утром должны забрать. Давай купим Маячка! 500 000 рублей стоит1“. Ну а где я ему деньги такие возьму? По тем временам была большая сумма. Пришлось занимать у соседей. Тут же он побежал в колхозную контору на другой конец поселка. Было уже около четырех вечера, вот-вот все бы закрылось, но он успел. Вечером, по темноте, привел Маячка домой. Поставили лошадь во дворе. Даже сарая не было для него. Он возле соседей стоял, копытами бил о соседский забор, и они все время жаловались.

Ночи были холодными. Виталий заботился о коне: выпрашивал у меня одеяла, заматывал его, подвязывал, чтобы не спадало. Шапку-ушанку на голову надел. А мы смеялись! Та еще картина была – Маячок в шапке! Позже построили сарай, Виталий кормов достал, бричку. Конь был с норовом, никого не подпускал, кроме Виталия. Пока Виталий рядом, и Женя мог прокатиться, и Игорь. Но вот когда нет хозяина, то это проблемой было. И после гибели Виталия тоже так. Жил у нас Маячок долго, только четыре года назад продала цыганам с условием, чтобы не на мясо.

Как Виталика забирали в армию – утром все уже собрались идти в военкомат, а его нет. Оказывается, он пошел попрощаться со своим Маячком. Я захожу, чтобы позвать его, а он стоит, обняв свою любимую лошадь за голову, и плачет – так ему жаль было расставаться».

Григорий Г. вспоминает: «Вместе с Виталием служили в одном взводе около 10 месяцев. Такого человека я больше в жизни не встречал. Очень положительный, надежный и спокойный. За это время он ни с кем в конфликт не вступил, да что там в конфликт, даже напряженных ситуаций не было. Со всеми мог поладить, со всеми поговорить. Очень приятный в общении. Даже с дагестанцами ладил. Никогда от него жалоб не слыхал. Всегда улыбался. Если и жаловался на что-то, то с улыбкой, как-то старался и в жалобе шутливо сказать».

Мы слушали людей, знавших Виталия Зайцева, и все больше нам казалось, что мы его тоже знаем. И все-таки нам кажется, что в его письмах раскрывается о нем что-то, чего не знали друзья. И думаем, что его родители, Надежда Петровна и Николай Иванович Зайцевы, тоже по-настоящему узнали своего сына, читая его письма. Что в суете будней, в круговерти крестьянских забот им было просто некогда понять его. Мы думаем, что, если бы Виталий выжил, вернулся бы домой, у него были бы еще лучшие отношения с родителями после этих писем. И тем более горька для них эта утрата, которую ничем не восполнить.

Чеченская война

Чтобы читатель мог лучше представить себе тогдашние события, мы хотим привести хронологию событий первой чеченской войны.

Армейские друзья. Виталий сидит крайний справа

Виталий Зайцев с отцом после принятия присяги

Родители, Женя и Маячок

Рисунок из письма 88

Виталий в парадной афганке

Подороге из автопарка

1994 11 декабря 1994 года – подразделения Минобороны и МВД России вошли на территорию Чечни на основании указа Президента РФ Бориса Ельцина «О мерах по пресечению деятельности незаконных вооруженных формирований на территории Чеченской Республики и в зоне осетино-ингушского конфликта». 31 декабря 1994 – февраль 1995 года – битва за Грозный.

1995

10 марта – начало боев за Бамут.

7 апреля – бой за село Самашки. Потери российской стороны составили 13-16 человек погибшими и 50–52 ранеными. Особую обеспокоенность правозащитных организаций вызвала зачистка села после боя, в результате которой, по приблизительным данным, погибло свыше 100 мирных жителей.

10 апреля – федеральные силы с минимальными потерями заняли Ачхой-Мартан.

15-17 апреля – безуспешная попытка штурма Бамута.

3 июня – федеральные силы вошли в Ведено.

12 июня – федеральные силы овладели населенными пунктами Шатой и Ножай-Юрт.

14-17 июня – террористический акт в Буденновске.

14 декабря – боевики Руслана Гелаева захватили Урус-Мартан, но позже отступили.

15 декабря – боевики Салмана Радуева отбили Гудермес, но позже также отступили.

1996

9 января – рейд на Кизляр (Салман Радуев).

6-8 марта – рейд боевиков на Грозный.

15 апреля – начат вывод федеральных войск из Чечни.

16 апреля – в Аргунском ущелье у села Ярышмарды попала в засаду и понесла тяжелые потери колонна федеральных войск.

21 апреля – Джохар Дудаев погиб от удара ракеты в районе села Гехи-чу, в 30 километрах от Грозного.

22 мая – взятие Бамута.

28 мая – незадолго до президентских выборов Борис Ельцин посетил с визитом Чечню. Выступая перед военнослужащими федеральных войск, он заявил: «Война окончилась. Победа за вами. Вы победили мятежный дудаевский режим».

6 августа – операция «Джихад», в ходе которой чеченские боевики восстановили контроль над Грозным. Федеральные силы в Гудермесе и Аргуне также блокированы боевиками.

14 августа – соглашение о прекращении огня.

31 августа – принимаются Хасавюртовские соглашения, подписанные Асланом Масхадовым и Александром Лебедем. Начинается вывод федеральных войск из Чечни.

1996 год стал переломным и одновременно завершающим в ходе первой чеченской кампании. Сложилась патовая ситуация: боевики не имели возможности закрепить свои временные успехи, достигнутые в результате внезапных набегов, а федеральные войска – разгромить их наиболее крупные формирования или хотя бы оттеснить в горы. Не удалось уничтожить или пленить наиболее авторитетных полевых командиров. Для сепаратистов «ничья» фактически означала победу, а для Москвы она столь же однозначно выглядела поражением.

Война в Чечне стала первым крупнейшим военным столкновением на территории бывшего СССР со времен Второй мировой войны.

Знали ли погибшие, во имя чего отдали они свою жизнь? Знают ли живые, ради чего прошли свой мучительный путь? Все они, прошедшие через горнило позорной войны, ее жертвы. Как и наш земляк Виталий Зайцев, погибший в первую чеченскую войну.

«Ваш сын и брат…»

Виталия Зайцева призвали в армию 5 июня 1995 года, через неделю после его восемнадцатилетия. И он сразу же начал писать письма домой. Эти письма составили что-то вроде дневника, так как многие из них писались с интервалом в два-три дня. Только после полугода службы он стал писать немного реже. Мы приводим в этой главе письма с нашими комментариями2.

1

Здравствуйте мама, папа, Игорь и Женя! Пишу вам письмо прямо из части. Попал я в мотострелковую дивизию в инженерно-саперную роту. Здесь непривычно, домой хочется. Мам, насчет того, что я писал в первом письме, будет (война в Чечне) точно через полгода, но говорят 3 мес., об этом здесь все только и говорят. Ты напиши письмо Сашке Гончарову, пусть он там поговорит о том, что он обещал. А обещал он, если что, договориться перевести в другую часть. Не знаю только, получится ли это. Я здесь не вытерплю. С Батайска мы ехали на поезде 12 часов, потом нас на военных машинах отвезли в часть и поделили по ротам. Сашка оказался в другой роте. Ну, мы видимся. С Кургана там больше никого нет, кроме нас, а с области многовато. Эта часть находится прямо в городе, вокруг везде горы, сейчас здесь грязь, ветер, солнца нет, в общем, климат плохой, но воздух свежий <…>

Ну ладно мама, папа, до свидания, а то у меня мало времени писать. 25 июня у нас присяга, ну вы, наверное, не приедете, а если надумаете – напишите. Будете ехать, возьмите: станок, лезвие, белые нитки и конверты. Поезд с Ростова отправляется в 15.20 «Москва – Владикавказ». Если сможете, приезжайте, а то нас в отпуск совсем не отпустят, так как идет война, а эта часть имеет прямое отношение, ну вы поймете. <…> Говорят, будем служить 1,5 года, но там будет видно. Пишите, буду ждать и приезжайте (постарайтесь).

8.06.95 год.

Мам, я пишу на втором письме, еще одно письмо я кладу в один конверт, так как конвертов у меня больше нет, все забрали: и пасту, и щетку, и тетрадь с адресами, и конверты. Ну позже я, может, заберу. Я написал одно письмо еще в поезде и там фотография, но неоткуда было его послать, и уменя его забрали, но когда отдадут, я его сразу же вам вышлю. Здесь очень плохо, но вы не расстраивайтесь, я, может быть, и отслужу, но только что сказали, что через 2–3 месяца едем в Чечню, так что все может быть. Ты, если сможешь, приезжай с папой, а если не сможешь с ним, то сама, ведь ты в отпуске. Папа, напиши, как у вас там дела, как Маячок и ездишь ли ты на нем за сеном <…> Пап, ты правду говорил, что у меня будет время подумать обо всем, подумать и все вспомнить, что дома говорил и как с вами разговаривал, и лучше бы я работал дома как леший, чем тут служить. То, что говорили в военкомате, все ерунда. В Батайске расформировали по-своему. Много поехало пограничников в Сочи, но нас не брали, а повезли в это гнилое место. Здесь у всех одна дорога – на войну. Но можно по желанию и не ехать туда. Конечно, я лучше поеду, чем быть здесь <…> Кормят плохо, вечно голодные, одна и та же каша, хуже, чем вы варите свиньям. Так что, если будете ехать ко мне, возьмите что-нибудь домашнее. С куревом плохо, так что я бросаю курить, хотя почти и не курил. Но захватите хотя бы пачку. До свидания! Желаю вам здоровья и долгих лет жизни. Жду письма с ответом. (Приезжайте). 08.06.1995 г. [на конверте 15.06.1995]

Мы сохранили нумерацию и последовательность, которую присвоила письмам Надежда Петровна Зайцева, мама Виталия. Это письмо из части пришло домой первым. Как ждали его дома! Сразу стало тревожно родителям Виталия: по телевизору постоянно показывали сводки боевых действий, которые уже шли в Чечне. А Владикавказ – совсем рядом. Уже в первом письме родители прочли это слово: «Чечня», да еще и обещание, данное командиром части: «Через 2–3 месяца едем в Чечню».

2 (это первое письмо из поезда)

Здравствуйте Мама, Папа, Игорь и Женя! Пишу письмо вам прямо из поезда, который следует по направлению в Сев. Осетию г. Владикавказ. Все то, что говорили в нашем военкомате – это все ерунда. Забрали нас в мотострелковую дивизию шоферами БМП и машины Урал. Но я точно не знаю, кем буду, потому что там есть разведрота, десант и т. д.

В Батайске я пробыл 3 дня всего <…> В Батайске снами обращались хуже, чем с зеками в тюрьме. Утром в 5.30 подъем, водные процедуры 5 мин, потом построение. После построения все идут в кино стоимостью 4 тыс., у кого нет – потом уборка в обезьяннике, где мы в основном проводим все свое время, и опять строевая. Так что лучше сходить в кино и поспать там, и так 3–4 раза на день. Цены там очень дорогие. Я оставил 100 тыс. в часть, но потом, когда за нами приехали, я познакомился с одним дембелем, и он сказал, что все деньги в части сразу заберут <…>

У майора спрашивали насчет Чечни. Так что не переживайте – скажу прямо, раньше чем через 6 месяцев не пошлют, ну а потом, если не закончится война – обязательно. Ну, вы не расстраивайтесь, все будет нормально, так нам сказали дембеля, которые уже это прошли. Конечно, я жалею, что вам это написал, но лучше все сказать сразу <…>

В Батайске спали в казарме на деревянных стеллажах со вторым этажом, обтянутые дерматином. В казарме духота и воняет носками, ну через это все я уже, слава богу, прошел <…>

До свидания. В отпуск пообещали только через один год. Ну, все! Я приеду в часть и напишу свой адрес.

7.06.95 г.

Не получилось у меня выслать письмо из поезда, и я его высылаю с части. Насчет того какая служба, нас обманули – здесь место отшельника. Кормят плохо. Короче, будем служить 1,5 года, но через 3 месяца точно едем в Чечню, а там одна неделя идет за три. Нас здесь готовят к этому. Вчера один парень вышиб себе глаза, ковырялся во взрывателе и он стрельнул, ведь мы же саперы. Ну, все. Если можете, приезжайте 24 июня к 25 июня.

Из письма ясно, что Виталий оказался впервые так далеко от дома, от привычного окружения, родных и друзей. Мы разговаривали и с другими бывшими солдатами, и все говорили о том, как тяжела неопределенность, когда только что призванные молодые ребята ожидают отправки в часть.

3

Здравствуйте, мои дорогие мама, папа, Игорь и Женя. Пишу вам уже третье письмо, но еще не вижу от вас ответа. Не знаю, или они еще не дошли <…> Яне могу дождаться от вас письма, здесь так скучно очень строго. Строевыми нас уже забодали. Деды ремнями бьют, ну это терпимо, а вот в столовой плохо кормят, все время каша, как вы варите свиньям, все собрано до кучи, и кисель.

У нас спрашивали, кто имеет при себе права, так как через 2–3 мес. едем в Чечню, а шоферов мало. Ну я записался, хотя можно было отказаться и вообще остаться здесь в части. Ну, пацаны оттуда приехали, говорят, что там хорошо, но только снайперы убивают много солдат. А я лучше поеду туда, чем здесь умру с голода и от такой строгости. В увольнит. здесь не пускают, так как здесь в городе очень много солдат находят порезанными.

Мама, папа, если вы сможете, пожалуйста, приезжайте ко мне, y нac 25.06.95 г. будет присяга, ну вы числа 23–24, чтобы были уже здесь <…> Мне возьмите что-нибудь домашнего поесть, особенно сала. 4 лезвия, мыло, конвертов, зубную щетку и пасту, три иголки и белые нитки, а то здесь этого нигде не достанешь.

У нас здесь форма 40-х годов, но только не пилотка, а кепка наподобие бейсболки, и кирзовые сапоги. Многие понатирали водянки и мозоли, но я пока еще не натер. Ремень на день по 100 раз чистим бляшку, и каждый день подшиваем воротнички. Короче, здесь очень трудно, но основная трудность не в этом, а дело в стариках.

У нас в казарме в нашем кубрике есть телевизор черно-белый, и тот плохо показывает. Мы по утрам бегаем вокруг части по 5 кругов каждый день, один круг 1 км, так выходит 5 км в день. Ноги очень болят, особенно утром, когда подъем, боли мышц и в ступнях от строевых <…> Ну ладно, до свидания, мои дорогие родители. Желаю вам счастья и здоровья. Если сможете, приезжайте, пожалуйста. Ваш сын Виталик.

11.06.95

В этом письме нас поразила откровенность Виталия. Видимо, с родителями у него были очень доверительные отношения. Все свои огорчения он описывал в письмах.

Здравствуйте, мои дорогие мама, папа, Игорь и Женя! Сейчас вот нашел свободное время и решил написать вам письмо. Мы сейчас сидим в своем классе саперов и отдыхаем. До обеда примерно осталось 2–3 часа, он у нас в 14.00, и мы здесь будем все это время сидеть. Вчера нас переписали, у кого есть права, и в нашей роте всего 7 водителей, значит, после присяги я должен буду уже ездить на «Урале». Здесь в этой армии так долго тянется время, я всего прослужил чуть больше недели, а уже, кажется, как будто прошел месяц <…> Просто мне очень хочется домой. Я бы сейчас все бы отдал, чтобы побыстрее приехать дамой. Лучше дома целыми днями работать, но быть сытым. А то здесь так кормят, что если бы наш Шарик зашел бы в нашу столовую и ему насыпали эту еду, то он бы подумал, что лучше умереть с голоду, чем это дерьмо жрать.

У меня уже четвертый день болит желудок, ночью не могу заснуть и все это от такой пищи. И в медсанчасти ничего от этого нет. А представляете, как можно каждый день так бегать 5 км, и потом заниматься строевой подготовкой <…>

Ну ладно, а то вы скажете, что я все время жалуюсь и все пишу о себе. Как у вас там здоровье и как ваше хозяйство? На Маячке ездите или нет? И ездит ли мой ИЖак, тоже напишите. Папа, ты смелее, не бойся на коне ездить <…> Самое главное, чтобы он не застаивался, тогда он будет спокойный <…>

Вы, когда пишите письмо, вставляйте пустой конверт, а в него i тыс. руб., но так, чтобы все это не было толстое, а то здесь толстые письма распечатывают, и в письме пишите, что высылаете.

Игорь, Женя, слушайтесь маму с папой, я вам говорю, лучше дома целый день вкалывать, чем быть здесь, во Владике, чтобы не грубили и не доводили до слез их. Я здесь сам жалею о том, что я делал дома ночью, даже аж слезы текут, да и сейчас пишу письмо, и глаза слезятся. Так что будьте внимательны за своей речью и помогайте родителям. Вот лист уже заканчивается, а у меня еще много чего есть вам сказать, сейчас возьму другой лист, если дадут и, может, что добавлю. Сейчас у нас жарища, сегодня в первый раз увидел солнце. Нас, наверное, после присяги, может, через месяц, отправят в Чечню.

Вот достал листок, но вы извините, что он помятый, ну если другого нет, пойдет и этот, лишь бы разобрались, что написано. Здесь ничего невозможно достать, денег нет. Ну, у меня в казарме осталось еще 6 конвертов и полтетрадки листов, но туда сейчас идти нельзя. Папа, мама, вы насчет Чечни не беспокойтесь, все будет нормально, я, конечно, жалею, что вам об этом пишу, ну лучше будет, чтобы вы знали сразу и может быть, что-то сделаете или посоветуете. Вот почему я просил вас приехать, потому что на войне может все произойти. Может быть, у вас получится меня перевести после присяги только, чтобы хотя бы быть в наших краях, а не в этой Осетии <…> Я теперь понял, что такое армия и у меня была возможность в Батайске комиссоваться, как это сделал Назаров и еще 2 пацана. Но я очень хотел в армию, а теперь уже поздно. Ну ладно, до свидания. Желаю вам здоровья. Ваш сын Виталий. Пишите почаще.

13.06.95 г.

Виталий осознал, что требования родителей, которые дома казались ему несправедливыми, чрезмерными, просто пустяк по сравнению с этой армейской службой.

Здравствуйте мои дорогие! Мама, Папа, Игорь и Женя. Сейчас много свободного времени, я сегодня дневальный, и вот пишу Вам письмо <…> У нас во Владикавказе много воинских частей и все в обязательном порядке едут в Чечню, так вот, может произойти и что-нибудь страшное. Я сейчас пишу вам письмо с такой просьбой: просто посоветуйте мне, что делать. Вы не подумайте, что я чего-то боюсь, я просто хочу поступить так, как вы мне скажете и как вы хотите. Днем мимо нашей части в другую дивизию летают вертолеты по 100 раз на день. Они возят раненых. Там большой госпиталь, да и у нас давно забитый. Мы вчера и сегодня ездили в совхоз «Восход» на прополку картошки капусты. Там клубники наелись, но остались без обеда. Зато повидали и поговорили с местными девчонками, они нам лаваш приносили. В общем, было немного воли в поле, а потом опять за колючую проволоку. Я вам писал уже, что один парень глаза выбил взрывателем, так вот он ослеп на один глаз, и второй очень плох. Его вроде бы комиссовали <…> Конечно, он домой поедет, но только вот без одного глаза… Но мне кажется, что лучше без одного глаза, чем вообще в Чечне умереть.

Мне кажется, что хуже, чем здесь, места нигде и нет <…> Если бы я знал раньше, я бы спрятался в Батайске, и потом с другой командой бы поехал. Как здесь служить, Вы можете спросить у Вадима А., он живет на углу возле элеваторской столовой, напротив Ч. Так вот, он тоже здесь служил, и сбежал домой, они пошли в военкомат, и ему сделали как командировочный, вот и вся его служба. Это намного проще, чем перевод. Ему вроде бы выслали и документы, и теперь он вольный. Насчет документов: я могу здесь все забрать, даже никто и не узнает <…> Они лежат у нас в каптерке, я там очень часто бываю.

Но больше я вам ничего не скажу, решайте сами, что будем делать, служить или что-нибудь другое. Конечно, если бы Вы приехали ко мне с формой гражданской и паспортом, это было бы очень просто. Нас здесь еще никто не знает, только по документам, а если их не будет, никто ничего и не узнает <…> Но если вы об этом как-то плохо подумаете, это ваше право. Мы с Сашкой уже давно об этом размышляем. Я, конечно, неуверен, что Вы сможете приехать, тем более что после проводов, наверное, у Вас нет денег. Вы хотя бы почаще пишите письма. Я, конечно, знаю, что Вы сейчас читаете это письмо, и какие у вас обо мне мысли. Но если бы из Вас кто-нибудь здесь побывал, на этом месте, хотя бы 1–2 дня, вы бы меня поняли правильно. Это все похоже на зону, а может даже и хуже. А что будет после присяги? У меня уже со второго дня службы болит, не переставая, желудок, и всем на это просто наплевать <…> Просто у меня желудок не приучен к такой пище.

Ходим грязные, не купаемся, негде, если только под раковиной под холодной водой не помоешься, то белый воротничок становится черным. И портянки не меняют, не стирают и также нижнее белье <…> А усы я сбрил, а то деды сказали, что полотенцем сотрут до самой крови. Деды здесь все нерусские <…>

15.06.95 г.

[Надпись внутри конверта: ] «Мама, Папа, вложите, пожалуйста, i конверт, и если можно, 1 тыс. руб, а то здесь очень трудно, даже лезвий негде взять, и мыла нет, и ниток белых, ничего нет».

Здравствуйте мои дорогие! Мама, папа, Игорь и Женя. Сегодня уже 21.06.95 г., а от вас еще нет письма. Мама, вы почаще пишите, а то я каждый день жду от вас письма. Я уже послал вам 4 или 5 писем, а от вас не получил еще ни одного. Может, вы не так адрес написали. У нас с Чечни приехало 400 человек дембелей. Так что вы, наверное, представляете, как нам здесь живется.

Живот у меня уже болит 10-й день, не переставая. В санчасть ходил, говорят, пройдет. Ноу меня такого еще ни разу не было, все внутри печет и режет, ночью не сплю, кажется, попал в ад, и очень далеко от дома. Вы извините, что я все время пишу вам о плохом, просто лучшего здесь я еще не видел.

Здесь протекает река Терек и видна гора Казбек. Очень красиво, конечно. Но из-за них здесь идет каждый день дождь. Сутра солнышко светит, и собираются вокруг гор тучи, а под вечер они отцепляются от гор и спускаются вниз и идет дождь. Мы каждый день ходим мокрые. Почти все кашляют и насморк. Я вам честное слово даю, что здесь очень плохо.

Но не это самое худшее. Мы поедем на подмену дембелей, потому что много увольняются, а люди нужны и им деваться некуда, значит, мы – один выход из этой ситуации. Половина поедет в Чечню, а поло вина в Ингушетию, там тоже что-то началось. Так что у нас выбора нет <…>

Мама, пожалуйста, кто-нибудь приедьте ко мне. Поезд с Ростова в 15.20, и привезите «но-шпу», она одно мое лекарство. Вы если можете, поговорите с Серебрянским, может он что-то напишет, а то мне сказали, что нужно доказательство, какая-нибудь справка. А то я поеду в Чечню. А мне не хочется убивать людей и смотреть, как убивают друзей. Здесь в армии весь героизм пропал. Вот почему я прошу, чтобы вы приехали (очень прошу).

К пацанам приезжают родители, а я стою, смотрю на них, и слезы сами текут <…> Здесь в армии такой беспредел, папа, это не то время, когда ты служил, здесь все намного сложнее, чем ты рассказывал. Кругом патроны валяются, все ходят с оружием.

Я уже ездил на «Урале» и на «КрАЗе», неплохо, конечно, хоть что-то интересное. Вы пишите чаще письма. Как у вас там дела, хозяйство. Не болеете ли вы И что там интересного и нового произошло за мое отсутствие. Что там на работе <…> Вы не скрывайте от меня, если что-то было не так и есть у вас какие-нибудь проблемы <…> Игорь, я тебе скажу так, что ты не был в армии и никогда об этом не жалей, здесь делать нечего. Мне также говорили, но я хотел сам через это пройти. За 2 года можно дома очень много полезного сделать, а здесь только потеряешь жизненное время. Папа, ездишь ли тына Маячке? <…>И косишь ли ты сено. Если бы я был дома, мы бы вместе готовились к зиме. Ты извини, что до меня так поздно все дошло. Лучше работать на свою семью, чем на армию. Вы меня так никогда не припахивали, как здесь. Ваш сын дух Российской армии рядовой Зайцев В. Н. 503 полк «ИСР».

21.06.95 г.

Виталий просит, чтобы к нему приехали родители. При этом он знает, что денег в семье практически нет, так как предприятия в это время стали закрываться, в Матвеевом Кургане сокращали людей, не было работы на тех предприятиях, которые еще работали. Люди становились безработными. На государство надеяться было нельзя.

Здравствуйте мои дорогие мамочка папочка, Игорек и Женечка! Получил от вас долгожданное письмо. Я уже думал, что мои письма к вам не доходят <…> Мама, извини, я забыл, что тебе нужно доить корову, ну а папу я буду очень ждать 25 июня. Сейчас я уже как-то отвык от дома, нас меньше гонять стали <…> Живот перестал чудом болеть, мы ходим на полигон стрелять из автомата, и я напился горной воды, и боль как рукой сняло <…> Мне как-то стало лучше уже здесь, освоился. Одно огорчение, что поедем в Чечню.

К питанию я уже привык, но перловку-резинку ненавижу. Дают кисель или чай с маслом <…> Хочется конфет, и сгущенки, и сметаны. Бывает, дают рисово-молочную кашу, но 3 рисинки плавает на всю чашку, и молока в 3 раза меньше, чем воды. <…> Я в предыдущих письмах много жаловался, но все прошло, я привык и, думаю, наверное, дослужу, если все будет нормально. Отслужу я свой срок и вернусь домой, устроюсь на работу, а потом женюсь. Пишите почаще. Ваш сын Виталий.

23.06.95 год.

Из воспоминаний Григория Г.: «У нас там турник был, обычно ребят с утра на зарядку тычками выгоняют, все вялые, сонные. Но было два любителя турника – Виталий и дагестанец Мамед. Так они на турнике любили кувыркаться и подтягиваться. Так Виталий через этого Мамеда и с дагестанцами в хороших отношениях был, они его уважали».

Письма Виталия очень длинные, так как обо всех новостях он хочет рассказать родителям. Виталий жалел об упущенных дома возможностях. Когда-то он занимался в духовом оркестре, но бросил занятия. В части он увидел, что музыкантам живется лучше, чем саперам, а тем более пехоте.

Виталий поставил перед собой цель – отслужить, несмотря ни на что. Он знакомится с новыми людьми, ищет среди сослуживцев земляков. Среди рядовых, оказывается, не все равны. Упоминания о сложных национальных отношениях мы встречали и в более поздних письмах. Проблемы страны отражались в армии как в зеркале.

10

Здравствуйте мои дорогие мама, папа, Игорь и Женя! Получил сегодня от вас 2 письма, оба распечатанные и без денег <…> Так что вы денег больше не высылайте в письме, а то здесь кто-то очень хитрит. Ну а служба у меня идет нормально, поначалу грустил и домой хотел, а теперь привык. Мама, ты извини, что я там тогда писал такие письма, больше такого не повториться. Сейчас все хорошо, не болею, ну, в общем, папа, я думаю, все расскажет. Присягу я принял, правда, без автомата и в плохой форме. Ну что поделаешь, ведь не нам решать <…>

Еще, папа, мы завтра должны поехать в горы на з дня, а потом уже на месяц, ну а дальше тебе, наверное, все ясно, для чего нас везут в горы. Это я узнал буквально 5 минут назад, мне даже не дали написать письмо, вот теперь дописываю и говорю вам эти новости <…> Представь, нас не выпускали на волю, потому что с родителями уехало 54 человека, без разрешения, вот майор и не выпустил нас, чтобы мы вас проводили. Ну, это все дурость, теперь им грозит от 3 до 6 лет дизбата. Лучше 1,5 года отслужить нормально и приехать домой, чтобы не подвести и не опозорить вас и самого себя перед соседями и т. д.

У нас завтра отправляют двух наших сержантов в Чечню <…> Ровно через 1 месяц всех водителей сажают на машины и отправляют туда же. Но нам повезло, потому что мы будем перевозить дембелей в часть, а молодых через 2 месяца в Чечню. Так что, ничего страшного здесь нет, просто я буду все время ездить туда, назад. А вот пехота и остальные подразделения будут воевать. Наша задача привезти, отвезти, подвезти. Прапорщик сказал, что можно считать, что мы рождены в рубашке и что на нас даже не будет и царапины. И вот еще одна наилучшая новость: в декабре будет всеобщая армейская амнистия, она впервые, так как осенний призыв будет служить 2 года и чтобы не было путаницы и дедовщины целый год, решили всех солдат уволить. Этого добились комитет солдатских матерей, и на построении нам это объявил Ком. СКВО, из Ростова. Но сказал, что раньше времени не радуйтесь, закон введется в действие осенью, а до осени может многое измениться. Так что, если повезет, я еще с вами буду есть кутью. Такой радости на душе у меня и у всех остальных никогда не было. Ну, вы меньше пока кому говорите, а просто думайте, что мне повезет <…>

Июнь 26, 95 год.

Виталий почувствовал себя настоящим солдатом после присяги. Мы читали строки письма об этом и смотрели на фотографию. Виталий выглядит на ней очень уверенным, хотя и огорчается по поводу старой формы.

Виталия, как и других солдат, конечно, волновало, сколько им служить. Почему-то им об этом не сообщили сразу, еще в военкомате, даже их командиры не могли ответить на этот вопрос. Эта неопределенность объяснялась несформированностью законодательства в 90-х годах и начавшимися армейскими реформами. Также знаменательным фактом того времени нам показалось упоминание о том, что 54 человека после присяги сбежали из части. Но Виталий намерен служить честно.

12

<…> Через 4 дня я уже отслужу ровно 1 месяц <…> От дома почти отвык <…> Письма нам сейчас не дают, нужно ходить со ст. лейтенантом. Это приказ ком. полка, в связи с тем, что много жалоб о том, что деньги не доходят. Теперь уже вроде бы все нормально.

Сейчас в последнее время почему-то за нас взялись, сильнее начали гонять. Сутра 5 км бега и после обеда 5 км за 25 мин. Утром полбеды, хоть пред завтраком, а вот днем как раз только пообедаем, и сразу бегать, после з км все чахнут и держатся за бока. Они как будто хотят сделать из нас десантников. Ничего, еще немного, и все это кончится, нужно только июль продержаться нормально, а дальше все пойдет по плану <…>

В нашей роте тоже большинство рвутся туда. Лично я, пока приказа не дадут, никуда не поеду. Так что не переживайте, я туда не рвусь <…> Все туда рвутся из-за денег, там много платят, дембеля получали до 2 миллионов за всю службу <…>

1.07.95 г.

Против воровства командование части принимает экстренные меры. Тренировки и занятия по физической подготовке стали интенсивными, полк усиленно готовился к боевым действиям. Об этом говорят пересказанные Виталием разговоры с земляком Сашкой, весь батальон которого добровольно выразил желание отправиться в Чечню. Виталий приводит причины такого желания солдат: больше платят, надоела муштра, но сам осуждает такое рвение, считая, что война большее зло, чем муштра и физические нагрузки.

13

Здравствуйте, мои дорогие папа, мама, Игорь и Женечка! Сегодня 3.07.95 получил от вас письмо. За это письмо мне пришлось 30 раз отжаться, но это я делал с радостью, потому что долго его ждал. Ты, папа, спрашиваешь про дедовщину, так вот ее как таковой нет, а просто заходят к нам в кубрик местные «запахи», еще не принявшие присягу, и поднимают нас в 1–2 ночи и начинают тренировку, до того, пока все не попадают, а потом уходят. И так каждый день. Мы против них ничего сделать просто не можем. Во-первых, они местные, а во-вторых, мастера спорта, выступавшие за г. Владикавказ по кик боксингу. Ну, они через месяц, когда примут присягу, должны уехать в другой город в спорт-батальон <…> 3-07-95 г.

Можно ли назвать дедовщиной то, что описывает Виталий? Ведь издеваются не «деды», то есть старослужащие, а местные, одного призыва. Но суть от этого не меняется – нарушаются права солдат. Конфликт, нам кажется, имеет межэтническую природу.

15

<…> Охота куда-нибудь уехать и бросить все это, уже надоело служить здесь, в ушах уже стоит этот голос про Чечню. Каждый все время говорит и говорит одно и то же. Уже или забирали бы, или еще что-нибудь. Еще вчера оттуда приехали нерусские, тоже забодали всех, ночью спать не дают, заходят, орут «Подъем» и начинают по-своему веселиться.

Папа, ты был прав, когда говорил, из-за чего я кашлял, но то было полбеды. Не знаю, у нас какие-то разговоры ходят, отделяются некоторые, по-моему, кто-то хочет свалить домой, а потом перевестись. Я-то сбегать не буду, а вот если мама приедет, поеду на неделю домой, и сам пойду в военкомат, и кое-что решу. С первого батальона 19 чел. уже служат в Марцево и Ростове. Просто и легко это можно сделать, нужно только домой попасть. Вы не думайте что-то плохое обо мне, я просто хочу служить с русскими, а не с этими местными и дагестанцами. Говорят, что еще 150 чел. привезут дагестанцев и даже около 20 ингушат. Даже дембеля говорят, что нам здесь не жить, нужно что-то делать. Рядом часть, там вообще, по году уже прослужившие, убегают. Я своими глазами видел, как у нас одного дембеля, только приехавшего из Чечни, избили до того, что не мог на ногах стоять. Это местные, которые здесь всего неделю. Вечером после отбоя здесь такой бардак, через забор прыгают гражданские, естественно, пьяные лезут, чтобы повеселиться и поиздеваться над русскими.

Конечно, папа, я пишу это письмо лично тебе, и ты вправе что хочешь, то с ним и сделай. Да, ты подумаешь, что мне хочется домой и т. д. Но если так подумаешь, то знай, что ты не прав, я могу отслужить и 2, из года. Но с русскими. Чтобы, если получать, то знать за что, а не просто так, чтобы кого-то повеселить. Из-за этих веселий двое из 3 батальона выбросились из окна второго этажа, сейчас лежат в госпитале, а потом их увезут в Астрахань, служить на родине. Папа, скажу тебе откровенно, но никому это не говори, а то плохо нам будет, вдруг что. 4 дня назад к нам в кубрик зашли эти чурбаны и всех избили, сказали: «Мы вас доведем до того, что вы будете вешаться и друг друга стрелять». Говорят, что нам на их земле делать нечего, и что мы здесь так нужны, как колорадский жук на картошке. Ты просил, чтобы я писал правду только тебе, я и написал, но долго думал, стоит ли это делать <…>

6.07.95 г.

Это письмо Виталия можно считать криком души. Впервые так подробно описано то, что у нас называют дедовщиной. Но, оказалось, страдают от этого, в том числе, и «деды», дембеля – старослужащие, так как виновниками являются кавказские землячества, которым не нравится присутствие русских. Лезущие через забор пьяные местные тоже не добавляют оптимизма. И, кроме того, не прекращаются разговоры об отправке в Чечню. Тревожное и грустное письмо. Мы представили, каково было читать эти строки родителям.

16

Здравствуйте, Папа, Мама, Игорь и Женя. Только что приехал с полигона, получил от вас письмо, за что Вам спасибо. Папа, видишь, все стараются куда-нибудь переводиться, а я здесь. Папа, ты писал что-то насчет войны, сразу говорю, что ты не прав и не прислушивайся сильно к телевизору. По телику показывают только решения правительства, а там больше бандиты и т. д. Ими правит вера, или я, короче, не знаю что, но ребята, те, что там побывали, рассказывают все иначе. Сейчас на 1 мес. до 1 августа мы проходили переподготовку водителя, откроют классы военного водителя <…>

Не могу привыкнуть здесь и наверное никогда не привыкну. Здесь не люди, а какие-то звери, больше их никак не назовешь. До присяги и то лучше было, а сейчас невыносимо. Пока на полигон еду, вот это и мой сон, в машине можно поспать, ну и там иногда, а то и днем, и ночью на ногах. Особенно ночью: и отжимаемся, и т. д. и т. п. <…>

7.07.95 г.

Жене.

Здравствуйте, мои дорогие Мама, Папа, Игорь и самое главное Женечка, потому что это письмо впер вые я пишу ему <…> В армии делать нечего, пустая трата времени, и больше ничего. Я бы сейчас устроился на работу и зарабатывал бы деньги, была бы какая-то польза. Да и дома, и сено возил бы и т. д. В общем, не думай об армии, это я тебе говорю. Также мне говорили, но у меня в голове ничего не было, и вот результат…

<…> Нас должны забрать в Чечню. И знаешь, Женя, нам дембеля сказали, что чеченцы сейчас затаились и ждут, пока приедут «духи» – неопытные мишени. Так что, кто знает, что там может произойти. Ну ладно об этом. Пока я жив, и у меня все нормально, правда, плохо ночью, почти каждый день получаем в лоб. Так, что на ноги не можешь встать. Вот почему я тебе и не советую идти в армию <…>

7.07.95 г.

18

Здравствуйте, мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! Сейчас у меня много свободного времени, и я пишу вам письмо. Короче, операции не было, не переживайте. Сегодня утром ездили в госпиталь, прошел обследование, действительно аппендицит есть, но так как госпиталь и все городские больницы забиты ранеными из Чечни, мне накололи уколов и сказали, что если сильно схватит, может и что-то будем предпринимать. Я не знаю, что они думают делать, но здесь такой бардак, что, наверное, так у меня все и останется. Говорят – дома вылечишься, а до дома ведь еще много времени. Здесь напряженная обстановка, вчера была боевая тревога, говорят, что банды в городе сформировываются. Днем ничего нет страшного, а ночью и стреляют, и даже два БТР за эту неделю взорвали. С нашего полка была похищена машина с оружием, я не знаю сам, что здесь происходит, и почему мне выпало такое… Отношение к нам здесь как к собакам, а еще хотят, чтобы мы воевали. Это уж точно, потому что сам полковник на построении сказал, что нам выпадет самое страшное увидеть и на себе ощутить.

Все пишут рапорты, рвутся в Чечню, а я хочу просто отслужить свой срок и вернуться домой живым и невредимым. Я с Сашкой уже много говорил на эту тему, но ему хочется стать героем, но это ведь никому не надо <…> Пишите как у вас дома дела, чем занимаетесь, передавайте привет соседям. С наилучшим пожеланием Виталик. Пишите.

13-07-95 г.

19

Здравствуйте мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя. Пишу письмо с такой новостью, с санчасти сегодня выписали, ну изредка побаливает ничего, дали таблеток, сказали, что ничего страшного. Папа, Мама письма пишите на этот же адрес, но не приезжайте и посылки не шлите – так как 20 июля мы уезжаем, вроде бы на 4 месяца в Чечню, со старшиной нашим, который приехал оттуда за нами. Вы не беспокойтесь – там за всю войну еще ни один сапер не погиб. Я буду водителем на «Урале», это он пообещал. Ничего, мама, я отдам долг родине и вернусь живым и невредимым, и вы еще будете мною гордиться. Конечно, я не прав, что пишу вам такое письмо, но я думаю, что вы должны знать <…> Ладно, буду заканчивать, не переживайте, пожалуйста, я буду думать головой, как вы меня учили <…> До свидания. Пишите.

15-07-95 г.

Здоровьем Виталия врачи не стали заниматься серьезно, но самая тревожная новость для родителей – в первый раз Виталий пишет об отправке в Чечню. Правда, это, как мы обнаружили, читая письма далее, не в последний раз ложная тревога.

21 Здравствуйте мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женечка! Пишу вам письмо с такой новостью и даже не знаю, как сказать, потому что здесь то одно говорят, то другое, и так все время меняется, постоянного ничего нет. Короче мы уже собрали вещмешки и остальное обмундирование, собрались ехать, и тут ком. полка начал орать и сказал, что если раньше ноября хоть один молодой солдат уедет в Чечню не по своей воле, то он отдаст под трибунал любого офицера. Так что я опять точно не могу сказать, когда мы поедем. Вы не беспокойтесь и не переживайте, я постараюсь здесь в этом полку остаться служить. <…> 19-07-95 г.

Командование запретило посылать молодых солдат в места боевых действий. Поездка Виталия в Чечню откладывалась. Мы представили чувства солдат, которые стоят в строю, и тут орет комполка и поездка отменяется. Но «по своему желанию и сейчас уезжают». Может быть, большие потери Российской армии в чеченской войне и были вызваны тем, что молодые солдаты, доведенные до отчаяния, но ничему еще толком не обученные, отправлялись на войну по своему желанию и гибли там?

24

<…> Ну что еще, тех, кто нас обижал, посадили куда-то на губу на 10 суток, а потом куда-то увезут, так что уже немного легче стало жить. Обед сейчас у нас очень хороший, такой, как я вам уже писал, каждый день картошка, ну сами понимаете, хоть и не чищенная, но зато вкусная и молодая. Арбузы здесь уже созрели, здоровые, рябые, номы только на них смотрим и слюни вытираем. Сегодня сутра ходили вдвоем с пацаном за 7 км от нашей части, относили старлею домой телеграмму и потом назад, зато по городу нагулялись, по базару шли, нас то семечками угощали, кто персик даст, кто сигарет, так что лучше ходить подвое, чем всей ротой. Оказывается, здесь тоже есть добрые люди <…> 24.07–95 г.

Письмо примечательно тем, что наконец-то понесли наказание те, кто издевался над солдатами. Также Виталий обнаружил, что если солдаты выходят в город небольшой компанией, то местное население их жалеет.

Об этом же вспоминает сослуживец Виталия Григорий Г.: «Вообще местное население к нам, солдатам-срочникам, хорошо относилось. Можно было совершенно спокойно по вечерам, и даже ночью, по городу ходить, местные не трогали, часто угощали чем-то, хуже немного относились к солдатам-контрактникам, к офицерам – к кому как».

Постепенно Виталий освоился в части, научился радоваться небольшим «подаркам судьбы» – кто-то поделился содержимым посылки, друзья-химики сделали фотографии «просто чисто по-дружески», земляк был в наряде по столовой и угостил, дали «Урал», почти новый.

28

Здравствуйте, мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! <…> Многие там дома химичат, делают вызовы, телеграммы, заверенные РВК3, конечно, многие и уезжают домой, вот парень тоже с нашей роты поехал домой в Волгодонск, у него избили брата, и лежит в больнице, он показал ротному вызов и тот его отпустил. Ха, но потом он к нам подошел и просто засмеялся, и сказал, что у него вовсе и нет никакого брата, говорит, не знаю, что там выдумывают! Но уехал в отпуск, все ему только завидуют. Ну что ничего не поделаешь, нам ротный сказал, что как прослужим месяцев восемь, отпустит в отпуск и то, если ему что-то дать в виде, например, бутылки коньяка там, или еще что-то. А если родители приезжают, то так же договариваются и забирают на ю дней, под свою ответственность. К нам приехало уже 8 дембелей, 2 из них уже сидят на губе. А остальные нормальные пацаны, говорили с нами, рассказывали про Чечню, они там с декабря пробыли, очень много чего знают. Ну ладно, буду пока заканчивать, пишите, как у Вас дома, что там с сеном, достаете, наверное, потихоньку, и как себя ведет Маячок, он, наверное, меня уже забыл, а я по нему скучаю, сейчас бы сесть на него и проскакать по полю. Ну, передавайте всем привет и сами не забывайте, пишите почаще! До свидания!

03.08.95 г.

29

<…>27 сентября мы уже будем считаться полугодичниками, так как приказ будет, уже станем «слонами»4, обещают перевести. Потом уже начнут молодых везти, так что может жизнь пойдет лучше, мы уже никому не нужны будем. Старлей обещает сделать некоторых сержантами, но я не буду, не хочу за кого-то отвечать и командовать. Лучше ходить самому по себе и не о чем не думать, чтобы не было никаких проблем, тем более я водитель, зачем мне лычки. Ну ладно, буду заканчивать. Как вы там, не болеете ли вы? Пишите!

05.08.95 г.

30

Здравствуйте мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! Сегодня получил от Вас письмо и сразу же пишу ответ. Деньги я все получаю, но только когда улаживаете конверт, то напополам не сгибайте, а старайтесь всунуть целым или кончик загибайте, я все равно, если что, проглажу. А то он выделяется и могут подумать, что деньги.

Конечно, не хотелось бы вам это писать, но, думаю, может, будет интересно узнать. Это первое горе и первый человек, который погиб в Чечне с нашей роты. Он ушел с миноискателем и нарвался на мину, ему оторвало ногу и откинуло в сторону, а там другая, и насмерть. Дело в том, что ему оторвало палец, и он лежал в госпитале, а потом был у нас целую неделю. Хороший пацан, веселый, много чего нам рассказал интересного, мы его потом проводили в Чечню, и вот такой результат! Очень жалко, ну, наверное, такая у него судьба. Ну ладно об этом, это одни расстройства.

Лучше я напишу вам о себе немного, сейчас целыми днями в гараже нахожусь – делаю свою машину, старлей сказал, если до конца недели сделаю, то отпустит в увольнение в воскресенье и даст денег на мороженое. Это он такой щедрый, потому что он уходит в дивизию, а нам ставят молодого лейтенанта, только с учебки. А машина ему нужна, ехать в Мин-Воды перевозить вещи, а командир полка сказал, только на ротной машине <…>

7-08.95 г. Пишите почаще, и всем привет!

33

Здравствуйте мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! <…> Здесь в армии такая скукота. Эту армию можно пройти за 2–3 месяца, тем более так, как мы служим. Нас здесь ни один «слон» и даже дед не трогает. А дембеля приезжают из Чечни, ну и начинают выделываться, чтобы мы им носили жрать, ну а мы отказываемся, они кого-нибудь ударят, ну а потом, естественно, домой едут побитыми.

Мама, и еще напишите, точно ли вы вложили деньги в посылку, и куда именно вложили, а то почему-то я их там не обнаружил <…> Я вам говорю, мне здесь очень много чего хочется, но не надо же на меня так тратиться, если вдруг я в чем-то буду сильно нуждаться, я напишу, а пока вроде бы нормально, охота просто сладкого чего-нибудь <…>

13.08.95 г.

Из интервью с Григорием Г.: «Солдатская служба – однообразная, солдат каждый день одно и то же делает, один день на другой похож, событий ярких мало. В столовой другой компот дали – разговоров на неделю. Вот солдат пишет письма домой – а писать и как бы не о чем, пустые они, эти письма. О чем там солдату писать, не о чем, я не находил новостей». Виталий, в отличие от Гриши, новости находил, но временами и он жаловался на скуку армейской жизни. Отношения с «дедами» складывались по-разному, видимо, солдаты, не объединенные в землячество, страдали от нее по-прежнему.

36

<…> У меня все отлично, есть небольшие новости. Вчера 20 августа вывели из Чечни наш 503 полк, колона пришла утром, а нас водили их встречать на Ингушскую границу. Мы были знаменный взвод 12 человек с автоматами, и я с полковым знаменем в руках. Нас снимали на телевидение, и возможно покажут в новостях I канала, потому что корреспонденты специально приехали из Москвы. Мы были одеты в комуфляж и попросили старлея, чтобы он сфотографировал… <…> Колонна пришла очень большая, более 300 видов техники, потом, когда они всю технику ставили на поле и ушли на построение, то нам приказали шманать по машинам и доставать все виды оружия и боеприпасы. Но мы заодно себе понабирали, я тушенки, сахару, сигарет и даже 1 банку сгущенки. Потом посадили нас со знаменем на БТР и повезли в полк впереди колоны. Классно было, и наши саперы 9 человек приехали, но они в середине сентября уедут обратно, потому что наша рота и 1 МСБ оставили там, говорят, что очень много работы. Но мы туда уже не поедем, так что не волнуйтесь, все теперь отлично <…>

И привет большой моему Маячку, он мне сегодня приснился, будто бы меня в армию провожает, плачет и говорит: «Скорей возвращайся». Хотя наоборот, если ты, папа, помнишь, я в сарае утром плакал, не знаю почему. Я все время как-то аж был рад, что в армию иду, и вот утром, не знаю почему, не смог выдержать и заплакал, понял, что расстаюсь сродным домом <…> Еще вышлите, если можно, мне носки, а то мои уже порвались, я тут покупал <…>

21.08.95 г.

Полк вывели из Чечни, но не полностью. О том, что Виталий считался одним из лучших солдат, говорит то обстоятельство, что именно ему поручили нести полковое знамя.

37

<…> Ну, ау меня все так более-менее, скучно, делать нечего, да и бывает, как задумаешься о доме, сразу охота домой, но я стараюсь меньше задумываться. А так нормально, наш полк вывели из Чечни, но только на i месяц, а в конце сентября – начале октября опять уезжают. Ну не знаю, может, а даже, скорее всего, мы с ними уедем, потому что в октябре мне уже пойдет пятый месяц, а в роте полугодичников всего 14 человек, остальные вот-вот должны уволиться. Ну что, тут уж ничего не поделаешь, все кто оттуда приехал, говорят, что намного там лучше, чем здесь. Короче, я об этом писать пока не буду, поживем – увидим. Конечно, сейчас стало уже похуже в роте, чем было. Сейчас у нас и «дедушки» есть и «слоны», короче говоря, слегка и «летаем», и работаем побольше, ну ничего, через 2–3 недели их должны уволить.

Пап, если бы вы только знали, до чего уже надоела эта армия, уже ничего не охота, быстрее бы домой, но до этого еще конечно очень далеко <…>

29.08.95 г.

40

Здравствуйте, мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! <…> У нас сейчас в полку очень много народу, вывели пол полка из Чечни и вот теперь теснота. В столовой по 2–3 раза накрывают. Вот до 15 октября весь полк полностью уезжает опять назад. Это они были на временном отдыхе, чтобы набрать силы, потому что в октябре они будут брать г. Аргун и г. Бамут, потому что их уже не могут никак взять даже ВОВ и МП5. Но вы заранее не расстраивайтесь и не переживайте, потому что я и сам еще не знаю, поеду или что. Но по-моему, я возможно останусь здесь, потому что я ком. тр. отделения. В батальонах такие уже сержантами ходят, может, и я буду сержант, но знаете, честно говоря, мне хочется прийти домой рядовым, как уходил. А вообще пригодится дома, кто знает, что дальше будет, вдруг пойду в милицию, а с какой-то должностью можно легче устроиться. Но мне как-то больше хочется работать шофером, желательно на КАМАЗе, ну короче говоря, будет видно, как отслужу <…>

5.09.95 г.

43 Здравствуйте, мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! <…> Сейчас у нас полк стоит в двух местах, даже в трех: в Чечне под Шали и в Ингушетии на границе с Чечней, там блок-посты, ну и здесь во Владикавказе. Так что кто его знает, может, где-то из этих трех мест я попаду, а может, и нет. Лично мне охота остаться или в части, или вообще уехать с Осетии в Россию, но это не мне судить, просто понадеюсь на лучшее <…>

16.09.95 г.

46

Привет из Владикавказа! Здравствуйте мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! Пишет вам «слон» российской армии рядовой Зайцев Виталий.

У меня все нормально, вот 27 сентября перевели в «слоны», хоть и звездочки от бляшки остались на заду, да ничего страшного, закон в армии есть закон, теперь я уже считаюсь, что прослужил полгода. Ну ладно об этом, вот на днях нас втроем забрали работать в город в офицерский дом, мы там рыли яму. Но представьте, как все-таки мы отдохнули там, во-первых, рядом драмтеатр, разговаривали с артистами, да вот сам дом офицеров 1870 года, снаружи он не очень уж и красивый, а вот когда мы вошли внутрь – обалдели. Весь пол паркет и красные дорожки везде, даже как-то неудобно было по ним ходить в сапогах. И так все мраморное, раскрашено, висит люстра, начиная от потолка третьего этажа и заканчивая 2–3 метра от пола 1-го этажа – это между лестницей, которая идет по кругу. Потом нас накормили в офицерском ресторане, у нас тоже такой красоты нет. Дали хинкали по 15 штук, с хлебом и пепси 2 бутылки 1,5 л на троих с пирожными, а еще и музыка, день прошел очень отлично <…>

28.09.95 г.

50

Владикавказ. Здравствуйте, Мама, Папа, Игорь и Женя! <…> Мне дома так хотелось посмотреть на БТР, на танки и т. д., а теперь и ночью снится, как все уже надоело, ничего не хочется, лишь бы быстрей 2 года пролетело, да и домой, устроюсь на работу и т. д.

Пока я несу службу и ничего не вижу, кроме желтого забора. Вот как домой буду ехать, если есть дома что-то желтое, лучше перекрасить (шутка).

Пап, представь, с первого батальона осталось всего-то навсего с десяток солдат, в том числе и Сашка, но его пока нет, а всех вчера и сегодня направили в район БД6. Ну конечно, и Сане это же предстоит, где-то через недельку, две остальные уедут, потому что должны в 20-х числах октября уже везти молодых, а значит, оставят только сержантов, ну, естественно, дагестанцев. К нам в роту молодых чел. 5 всего возьмут, а то остальных только с учебки моего призыва. Насчет того, поедем ли мы туда или нет, пока молчат, никто ничего не знает, наших дембелей и то 17.10.95 увезут, им ведь добавили еще полгода, хотя они и пробыли в Чечне по 8 месяцев с самого начала.

Вообще-то знаете, как мне слишком даже повезло с армией, в учебке не был, устава не видел, я имею в виду уставщину, дедов тоже очень мало, и то все свои, да и с дагами7 в ладах. Тем более, 90 % в полку (я имею в виду во Владике, не в Чечне) моего призыва, так что сами все проблемы легко решаются. Конечно, со снабжением у нас очень туго, денег не платят, мыло-рыльные тоже не дают, ну и с формой тоже очень плохо. Короче говоря, немного в голове если есть ума, то все сам достанешь. Вот сегодня вечером себе буду каблуки перебивать, тоже ведь сам достал <…>

У нас похолодало сильно, горы уже все побелели, снежные, красивые, уже и солнце как-то не греет, ну, скоро уже ведь зима, будем, наверное, грязь месить, тут вообще говорят, снег если и выпадает внизу, то недолго держится, в основном грязь, горы лесные уже темные стоят.

Представьте, что здесь сильно надоедает, так это вертолеты, это почти так, как у нас дома вечером, сидишь на лавочке, и комары летают, и здесь так же, туда-сюда летают, и днем и ночью нет покоя. Ну тут-то ведь регион такой. Ну ладно пока обо мне и об этой армии, лучше немного поговорим о доме. Как дела дома, вот получается так, вы больше хотите знать, что в армии у меня, а мне наоборот, что делается в родных краях <…> п. ю. 9 5 г.

52

Здравствуйте, мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя. С наилучшими пожеланиями к вам Ваш сын Виталий. Получил позавчера от Вас письмо, но все некогда было написать ответ, сейчас у нас эти проверки идут, понаприезжало генералов, так что работы валом.

У меня все нормально, жив, здоров, чего и вам желаю. Насчет отпуска я точно ничего сказать не могу, я с ротным неоднократно уже разговаривал, но он пока молчит, говорит, что как с пустыми руками идти к командиру, ну, он имеет в виду, что ни телеграммы нет, ничего, ау нас 8 человек в отпуске, так что может командир и без уважительной причины и не отпустить. А так, чтобы в гражданке за свой счет, боится брать на себя ответственность, потому что он должен идти на повышение, станет капитаном, вот и не хочет залететь. С другим лейтенантом я тоже говорил, он-то не против, но тоже без подписи командира роты не обойтись ведь.

Вот такие-то дела, я тебе, папа, говорил сразу, как договориться со ст. лейтенантом, а ты не сделал, и вот мне-то он, наверное, не доверяет. И лучше то, что ты хотел предложить ротному, отнести в военкомат, они бы послали в наш полк телеграмму, и здесь бы уже все, официально отпуск, билет туда и обратно, все бы без всяких проблем бы сделали. А так надеяться на что-то, по-моему, без толку, потому что они тоже любят, чтобы все было выгодно для них. От меня-то ничего не зависит, я прошу, и не раз уже, но пока никаких изменений, все оставляют на потом <…>

23 ноября колонна идет в район, может, и нас всунут туда, наша техника тоже в списках стоит. Короче говоря, буду стараться остаться здесь.

Пап, у бабы Симы мы все забрали со Славкой, деньги я ему передал, я уже бабке вещмешок картошки дал, мы в наряде по столовой были, так она нас чаем напоила с пирожками и печеньем. Вот завтра пойдем в наряд, может быть, опять что-то ей отнесу. Короче говоря, в обиде бабку не оставил, в армии всякого добра хватает <…>

24.10.95 г.

Виталий хочет поехать во внеочередной отпуск и описывает свои разговоры с командирами. Примечательно также упоминание о бабушке Симе. Из рассказа матери Виталия Надежды Петровны Зайцевой: «Виталию много приходилось в карауле стоять, в том числе на вышке. Оттуда он видел двор через дорогу от КПП, где жили одинокие старики. Он изо дня в день наблюдал за ними, видел, что помощи им нет, и жалел их. Когда они ездили в колхоз на работы, он брал с поля то немного картошки, то луку. А куда их в части деть? Вот машина с солдатами подъезжает к воротам части, тормозит, пока их открывают, а Виталий успевает бабушке за забор оклунок кинуть. И так каждый раз. Поначалу бабушка удивлялась, потом поняла, поймала его как-то и говорит: „Ты хоть перекусить или на чай забегай ко мне“. Таки подружились. Мы ему посылки, бандероли отправляли сначала на часть. А он мне писал в письме: „Не надо мне, мама, старшие все забирают“. Ну, а потом я додумалась. Узнала адрес этой бабушки и туда отправляла посылки сыну, да и ей тоже подарочек от себя. Он там чувствовал себя как дома. Звонили часто, он по телефону на переговорах рассказывал».

58

<…> У меня все нормально, сейчас навезли молодых, даже один с Кургана есть и с Таганрога, а еще их привезут в наш полк 560 человек. Куда их девать будут, даже и не знаю! Высылаю также адрес бабы Симы, на всякий случай, мы с Андреем часто у нее бываем, как в наряд по столовой сходим, так что-нибудь ей и относим, а она нам то картошки поджарит, то масло, то еще что-нибудь. К Андрею приезжали родители и там жили и меня с собой в увольнение брали. Вот мы и сфотографировались с ним.

Мам, я не знаю, Вы знаете про Сашку или нет, он сейчас в госпитале лежит, ногу подстрелили со снайперской винтовки. Он ведь как с дому приехал, на следующий день в Чечню на вертушке улетел. Ну, я не знаю точно, но, по-моему, там ничего серьезного нет, просто один лох чистил винтовку. А она как-то выстрелила, и Сане в ногу.

Сейчас мы все в ожидании Б. Ельцина, что же он подпишет приказ о 1,5 года службы или нет. Ну что у меня пока, наверное, все, буду заканчивать письмо свое <…> 20.11. 95 г.

В этом письме нас заинтересовал ответ Виталия на сообщение о том, что Маячок проиграл соревнования:«.. кто на нем ездил, и если не первое место, то кто на нем был не наездник, а так просто… Лично когда я на нем сижу, то ни один конь района не обгонит, не раз уже проверено». Так и видится лихой всадник на горячем коне, которого не может обогнать ни один конь района!

Виталий договорился о встрече Нового года: «Мы будем с Андреем встречать у бабы Симы. Мы уже с ней говорили, да и с ротным тоже. Так что если все нормально будет, то встретим по-человечески».

Служба стала труднее. В письме 64 от 5 декабря 1995 года он пишет: «.. сейчас свободного времени почти нет. Начался учебный период, и теперь нас стали гонять, то тревога, то еще что-нибудь, да и занятия теоретические с утра до обеда идут. А после обеда куда-нибудь работать отправляют».

71

Здравствуйте мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! Получил от Вас письмо и сразу же пишу ответ. Но у меня времени сейчас мало. Я очень сильно занят. Теперь я водитель на Урале и вечно на выезде, то на блок-посты, то еще куда-нибудь, и вот так идет мое время, все за рулем. Но это лучше, чем где-то работать. Так я хоть в городе побываю, и курить есть, в общем, можно, что хочешь, делать. Да я и шел-то в армию водителем.

А мы с 31 по 1.01 стоим в карауле <…> Ну, ничего, мы за нашу получку всего накупим, и с ротным в карауле будем встречать, ну, может, хоть постреляем, да по ракетнице пустим <…> Вообще у нас ротный классный мужик, но вот с Нового года, может, где-то в феврале, идет на повышение, а на его место станет другой, с тем-то уж так не погуляешь. Да и он, наверное, всех загонит в Чечню, потому что не раз уже пытались, но ротный не пускал. Ну, это будет видно, мне как-то все равно, просто там весь в грязи и вши заедят <…>

Мама, ты спрашиваешь, где полк находится. Сейчас в Аюсан-Кале, но будут передвигаться к Бамуту, и еще куда-то дальше, не знаю, но это не важно, я просто ответил на ваш вопрос <…>

Мам, недавно приснился сон, как будто отпустили в отпуск, и всю ночь снилось, как приехал, и остальное. У меня сны так подробно не снились еще, вот как целые 25 суток дома гулял, потом пришел к Вам на работу прощаться, Вы плачете, а я вас успокоил и вышел за ворота, и сам расплакался. Потому ехал, и снится, приезжаю в часть, лег спать, а потом кто-то кричит: «Подъем, рота!», и я просыпаюсь, уже по-настоящему, а у меня по-настоящему уже мокрая подушка. Не знаю, к чему этот сон, и почему я во сне плакал. Но зато как дома, правда, побывал, вот даже не могу это описать, как будто бы все по-настоящему было. Это за 7 месяцев первый раз такое, даже домой когда тянуло, не было ничего подобного <…>

29.12.95 г.

72

Здравствуйте мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! Сегодня решил написать Вам письмо, да заодно выслать фотку, но я сначала не хотел ее домой отсылать. Потому что она мне не нравится, я улыбнулся не так, как надо, потому что солнце в глаза ослепило, и вышло плохо. Но потом подумал, и все же решил отослать.

Мам, еще вам сообщаю, что посылку получил. Меня б. Сима на КПП вызвала, и я, когда пришел домой, то она уже сама ее получила, а принес ее какой-то майор, ну просто помог. Мама, она передает Вам большой привет и благодарит за подарок. Когда я ей подарил от вашего имени, то она от радости аж расплакалась и расцеловала меня.

Оказывается, что она всю жизнь мечтала о таком платке, говорила, что и сына, и деда просила купить, и так и не получилось. Ей хотелось с золотистыми нитками, и вот вдруг подарок. Ну а за посылку вам огромное спасибо, пришла она 31.12.95 г. года, как раз вовремя. Ну, мы на Новый год были в карауле, а потом 2 числа пошли с Андреем и посидели на «славу». Колбасу домашнюю немного проварили, потом поджарили, и классная получилась. Рулет вот понравился, бабушка Сима сварила чай, и мы со сгущенкой и рулетом похавали классно. Ну а в роту тоже принесли конфет, немного печенья. И еще даже осталось полпосылки, и колбаса копченая. В общем, числа 6 еще сходим. Бабуля нас встречает очень хорошо, тем более, что сейчас дед болеет, приходим, хоть поговорим, проведаем. В общем, нам там всегда рады <…>

Ну ладно, буду пока заканчивать, уж пора идти к машине, надо под охрану сдавать. Передавайте привет всем! Пишите чаще. До свидания. Ваш сын Виталий.

3.01.96 г.

74

Здравствуйте мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! Сейчас занят машиной, время вообще летит быстро. Я даже не знаю, что и писать, все по-старому, полк, правда, наш не вывели, а наоборот, усиливают. Не знаю почему, поможет быть, это связано с событиями в Кизляре. Вы, наверное, про это уже наслышаны <…>

17.01.96 г.

Примечательно сообщение о влиянии Кизлярских событий – полк усиливают. Об этом мы нашли сведения в Интернете: «В январе 1996 г. боевики Радуева перенесли боевые действия за пределы Чечни и захватили около 2 тыс. заложников в дагестанском городе Кизляре… Перенос войны на территорию соседней республики был шагом по распространению конфликта, превращению его в региональный».

77

Привет из Владикавказа! Здравствуйте мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! С наилучшими пожеланиями к Вам ваш сын и брат Виталий. В первых строках своего письма сообщаю, что я жив, здоров, чего и вам желаю <…>

Напишу немного о своей службе, а хотя и писать-то нечего, все время с машиной, ну, конечно, бывает много интересного, особенно в пути. Хорошо, конечно, водителем, но вот одно плохо, утром бегаешь с путевым листом, подписываешь, а потом воду таскаешь в машину, пока прогреешь, весь замерзнешь, но зато как натоплю кабину, вот тогда и считай отдых. И так каждый день, но мне лично нравится на машине. Я уже к ней привык, не знаю, как буду увольняться, жалко Урал передавать салабону будет.

Вот что мне не хватает в кабине, так это магнитофона машинного. Пап, когда деньги появятся, вышлете мне на магник, или, может, сами достанете, то посылкой вышлите. Я-то могу за месяцок насобирать солярки и продать, и взять магник, но надо ведь за что-то и курить покупать и т. д. Так что если будет возможность, возьмите, пожалуйста, хотя бы самый дешевый.

Папа, буду с вами откровенным, но только не переживайте. Сейчас наш полк готовят к чему-то серьезному, никто не знает. Вот в конце февраля идет большая колонна в район. И вот самое главное, что все те, кто на полгода больше прослужили от меня, их в апреле будут увольнять, а моего призыва всего 3 водителя, а машин в роте много. И так как издали у нас указ, кто призван II—1994 и был более 6 месяцев в Чечне, не поедут больше. Вот может нам и придется ехать, да не может, а наверняка, это даже ротный сказал. Сейчас все даже в парке бывает, ночуют, готовят технику. Так что если что, то я напишу Вам, я и так уже сколько держался здесь, пацаны моего призыва уже больше половины там были. Ну а что, если прикажут, на то я и солдат, а тем более водитель <…>

1.02.96 г.

78

<…> Через полтора месяца я буду и черпак8, а там три месяца и «дед». Время летит быстро, потом уж и домой. Папа, если думаешь когда-нибудь высылать посылку, то лучше на б. Симу, потому что на нашей почте последнее время грабят, пацаны приходят получать, а она уже вскрыта, и попробуй что-нибудь скажи, крику будет. А до б. Симы нормально все приходит, ну, так что-нибудь киньте для нее. Только я не знаю, как вы хотите слать посылку, когда сами пишите, что нет ни работы, ни денег, ни корма для хозяйства. Вот за это-то я больше всего беспокоюсь.

Папа, знаешь, а ты неправ насчет того, что «отдыхай, сынок, от наших проблем». Я бы лучше дома работал, чем тут служить. Только не подумайте, что я жалуюсь, нет, я просто делаю маленькую поправку. Я давно уже ко всему привык, это как частица жизни <…>

Мам, у нас в столовой сейчас изменения, теперь сам на поднос что хочешь, кладешь, и садишься есть, все автоматически, по-новому сделано. Ну что еще, про Чечню ничего писать не буду, я думаю, что эта тема ни к чему не нужна. Я жив, здоров, чего и вам желаю. В отпуск не пускают, сказали, что на 2 месяца раньше срока всех будут увольнять, отпуск только по семейным <…>

4.02.1996 г.

82

Здравствуйте мои дорогие мама, папа, Игорь и Женя! Пишет вам ваш сын и брат Виталий. Получил сегодня от вас письмо и сразу же решил написать ответ. У меня все нормально. Вы только не переживайте, пишу прямо из санчасти. Позавчера был смотр техники, и вот на днях должны уже были поехать в поле. А у меня поднялась температура, и я пошел в санчасть, там меня послушали, померили температуру—38,9, и сделали заключение – острый бронхит. Сейчас сильно кашляю, и болит грудь. Сказать если честно, нас старшина немного погонял. Пришел пьяный утром и заставил в одних кальсонах бегать по городу, а потом под холодный душ. Может, поэтому и заработал бронхит. Возили сутра в госпиталь, сделали снимки. А наши пацаны стоят в поле, 20 февраля уезжают в район Шатой 50 км от Грозного. Ну а мне придется здесь пока полежать. Но тут совсем не плохо. Все время спишь, разбудили – поел и покурил, и опять спишь. У меня постельный режим, температура теперь 37,4. Ничего страшного. Мама, вы так в письме про посылку написали, что у меня и настроение упало. Я же писал, что если у вас с финансами сложно, не старайтесь мне сделать хорошо, а себе плохо. Меня здесь хоть немного обеспечивают, а вы за свой труд все зарабатываете. И все же огромное спасибо за все, что для меня делаете во время моей службы <…>

Нам уже выдали жетоны, они занесены в компьютер, все наши данные. И ротный заставил вытащить с патрона пулю (разрядить) и вложить в патрон свои данные и вшить один в сапог, а другой в штаны на пояс. Теперь можно не бояться. <…>

Виталий обводит жетон и делает приписку: «Личный номер……эти титановые штуки висят на шее вместе с крестиком и с обратной стороны: в/ч… 503 полк».

85

<…> Вот нашлась свободная минута, и я решил вам написать. Извините, что я так долго не писал, но на то были причины, ну подробно описывать все не буду, а коротко расскажу далее. Первым делом сообщаю, что я жив, здоров, чего и вам желаю, в общем за меня не переживайте, лишь бы у вас было все нормально, а я как-нибудь проживу. Ну, вам, наверное, не стоит писать о Чечне. Если смотрите телевизор, то наверняка слышали о 58-й армии, это наша армия, и, к сожалению, наш второй батальон все время обстреливают, особенно когда ехали через Ингушетию. Мама, я вчера только приехал из района и насмотрелся за неделю такого, что останется в памяти на всю жизнь. Наш полк стоит в Дачном, это 1,5 км от Бамута. Мама, если бы только вы видели, что там творится, этого и врагу не пожелаешь. Представьте. Ввели 3-й батальон, в котором почти все молодые осеннего призыва, их загрузили вещмешками и бронниками, и дали команду брать деревню, а они с машин прыгали и падали, не хватало сил и смелости идти дальше, какие с них воины, а офицеры (шакалье) их избивали и заставляли лезть под пули. Этого не передать, да и кому это нужно знать, солдат – это песчинка в море. К деревне мы везли полные машины солдат, а обратно в четверть меньше. Так что не верьте ничему, что показывают по телевизору, это все ерунда. Вот 20 марта, а может, и раньше опять поедем, уже и 1-й батальон пойдет. Мне-то что, я водитель, привез и уехал, так что ничего страшного, зато осенью домой <…> Ну ладно, пока, буду заканчивать свое письмо, может, больше пока и не получится написать, но вы пишите обязательно, когда буду приезжать, почитаю <…>

Ваш сын Виталий.

11.05.96 г.

Очень важное письмо: Виталий рассказывает о военных событиях, о том, как неподготовленных молодых солдат гнали в бой: «К деревне мы везли полные машины солдат, а обратно в четверть меньше». Виталий делает вывод:«… солдат– это песчинка в море».

Наше внимание привлекли строки письма, где рассказывалось о проезде через Ингушетию. Формально эта республика не считалась воюющей, но солдаты и там подвергались опасности: «.. наш второй батальон все время обстреливают, особенно когда ехали через Ингушетию».

Родители беспокоились о Виталии, особенно о том, чтобы в военных условиях он не стал алкоголиком. В нашем поселке есть достаточно примеров, как спивались бывшие воины-афганцы. Опасность была реальной. Из воспоминаний Григория Г.: «Спирта там было – завались! Водка как разменная монета – многое в бутылках измерялось. А еще в каждом дворе виноград растет, местные вино делают. Там его пьют как воду и руки им моют. Такого вкусного вина еще поискать надо, больше нигде не пробовал. Многие солдаты пили. Но Виталий был водителем дежурной машины. Это очень ответственно, в любой момент поднимают – езжай. Он классный был водитель. Но и когда его пить ребята приглашали, он не соглашался – я водитель дежурной машины, мне нельзя».

Виталий много ездит, объехал почти всю Чечню: «Сейчас полк в Самашках, но на днях переедет в Шали. Короче, где только не были: и в Бамуте, и в Грозном, и в Ханкале, и Шали. Исколесил я все на Урале». Он успокаивает родителей, радуется тому, что ему осталось мало служить, что он поедет в отпуск.

88

<…> На днях получил от Сергея М. письмо, и он пишет, что его родители ему говорили, что папа сильно поседел. Папа, Мама, пожалуйста, вас прошу, за меня не переживайте, я все время это твержу вам. Я прослужил уже год, и ты папа, знаешь, что это началось самое лучшее время в армии. А то мне становится не по себе, что мне здесь очень хорошо, а дома за меня так волнуются. Пройдет время, и вернусь домой живым и здоровым. Я давно уже ко всему этому привык. Так что не волнуйтесь так, а лучше отдыхайте без меня. Знаете, вы не правы были, когда сказали, чтобы я вам обо всем писал, это же для вас хуже, просто вы всего не понимаете. Лучше, когда я с армии приду, сядем за столик, и я очень много интересного расскажу. Вот это самый лучший выбор. Ну ладно об этом. Еще раз прошу – не беспокойтесь за меня. Пишите почаще, как дома дела, как хозяйство, погода, как Игорь, Женя? Жду ответа. Виталий.

13.05.96 г.

90

Привет из Владикавказа! Здравствуйте мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! С огромнейшими пожеланиями к вам Виталий. Получил сегодня 24. 05.96 г. посылку, за что я даже не знаю как вас и благодарить. Вы знаете, что сбылась моя мечта, особенно магнитофон. Я, как только открыл посылку, чуть не упал от радости. Вот в воскресенье теперь отметим, как следует, мой день рождения с музыкой. Бабе Симе платок и шоколадку подарил, она пообещала накрыть стол. Вам передает привет и очень благодарит за подарок. Мама, папа, я так переживаю за вас, что вы так потратились, а как сами теперь живете? <…> Все-таки, если бы я знал, что ради меня вы продадите телку, я бы не просил ничего, как-нибудь обошелся бы, еще раз вам большое спасибо за все, что вы для меня делаете.

Ну ладно. До свидания! Пишите чаще! Ваш сын Виталий.

В письме Виталий очень благодарит родителей за посылку. Родители все же смогли прислать магнитофон.

92

Здравствуйте мои дорогие мама, папа, Игорь и Женя! Пишу письмо с Шатойского ущелья. Ну, вы не переживайте, у меня все отлично, жив, здоров, чего и вам желаю.

Сейчас находимся в горах, и я нашел свободное время и решил написать Вам письмо, да сейчас идет уже целую неделю дождь, так что свободного времени валом. Сюда летели на вертолете, в общем, здесь нормально, вокруг горы, леса, короче говоря, природа красивая. Да вот не знаю, когда Вы получите это письмо, может, числа 12–13 только поедет во Владик взводный, он захватит письма <…> Мама, пишите почаще письма, а то делать нечего, хоть письма почитать. Высылаю заодно и фотки. На одной я в Ханкале в ожидании вертолета, а на другой уже со своими друзьями в Шатойском ущелье, сзади землянка и техника. Сейчас дембеля увольняются, а водителей больше нет, вот меня и послали. Как долго здесь буду я и сам не знаю. Но как приеду во Владик, я сразу Вам позвоню. Не переживайте, здесь спокойно, не стреляют пока перемирие, изредка наши САУшки9 стреляют, километров на 15–20 по деревне, прямо отсюда, а так нормально. Как подсохнет, наверное будем переезжать дальше, ну я на машине, так что мне легче. У нас тут есть свой палароид, часы, даже ковры в землянке. Кормят плоховато, сухари и каша, кое-когда дают консервы. Но едим и мясо, это уже сами на промысел ходим.

Ну ладно, пока буду заканчивать письмо. Пишите почаще на тот же адрес, а там первой отправкой мне передадут письма. И не переживайте, все-таки можно понять, ребята здесь уже пробыли больше года, им пора домой, так что, что поделаешь, надо так надо, сейчас уже не то, что было весной. Сейчас спокойно.

Ну ладно, до свидания, Ваш сын и брат Виталий!

8.06.96 г.

Виталий все-таки попал в Чечню. Он оказался в Шатойском ущелье. Мы рассматриваем фотографию с «полароида», снимок не очень четкий, но хорошо видны зеленые горы вокруг. Добирались на вертолетах. Идут дожди, а солдаты живут в палатках. Пока перемирие, но как долго оно продлится?

93

<…> Находимся пока в Шатое, ходят слухи, что в течение недели, возможно, пойдем под Грозный, ну это еще не точно, да и не возможно. Потому что ущелье все заблокировали духи, и мы навряд ли пройдем, а другой дороги больше нет, так что, наверное, рисковать командование не станет. Подвоз продуктов закрыли, все на вертушках, и то 1–2 раза в неделю, ну жить можно. Короче, страшного ничего нет, а то Вы опять начнете переживать за меня.

Да, обстановка серьезная, но большинство пацанов гибнет по своей дурости. То гранату ковыряют, то патроны, в общем, одним словом, ума нет. Тем более что сейчас навезли молодых, а им все интересно. Вот и гибнет много. У нас пехоту уже назвали не мотострелки, а самострелки, такие вот дела.

А за меня не беспокойтесь, нас обучали 1, 5 месяца по взрывному делу, и т. д. Короче говоря, мы же спецподразделение, и просто так бы не были здесь. И то, что говорят, что сапер ошибается один раз, не правда. Сапер не может ошибаться, проверено практикой, тем более, на войне мы не разминируем, а уничтожаем все мины. Так что можете не волноваться. И вообще, я уверен в себе и даю слово Вам, что вернусь домой живым и здоровым. Ну ладно об этом, а то на эту тему можно писать целый день. Машина моя пока стоит, ездим на БТРе, вообще я к своему Уралу привык, что, наверно, тяжело будет передавать его молодому. Где-то в конце сентября уже придет нам замена. В общем, как 6 месяцев будет, так я и домой двину, наверное. Надоела уже армия!!! Домой уже охота. Даже не вериться, что подходит службе конец. До приказа осталось 43 дня. Так что надеюсь, что Новый год буду встречать дома.

Да, я долго смеялся, когда вы посчитали меня на фотке за Рембо, был бы сейчас фотоаппарат, я бы выслал Вам фотки, даже не представляю, за кого Вы меня посчитали бы сейчас… Мне, бывает, кажется, что я вообще попал в какое-то кино. В общем, можно считать, что для меня служба прошла очень хорошо (не считая начала). Но лучше, чтобы Женя не прошел то, что попробовал я. Сейчас это никому не нужно. И я думаю, то, что мне было очень плохо и тяжело, и то, что я видел, особенно здесь, никому не надо, да никто об этом никогда и не узнает. Я сам не знаю, почему я здесь и кому от этого хорошо, а кому плохо?? Это единственное для меня непонятно, для чего это все, кажется даже, что это просто длинный сон. Ну, мне кажется, что Вы просто, наверное, меня не поймете. Один раз смотрел телевизор, и говорили о Шатое, мне даже стало очень обидно, когда говорят, что ВВ контролирует ситуацию. Здесь на протяжении всех гор нет совсем ни МВД, ни ВВ, ни ВДВ, где же эти так называемые крутые войска. Только мы для них зарабатываем славу, потому что они числятся здесь, а про нас давно все забыли. Нас просто как бы здесь нет. Ну ладно, буду заканчивать свое письмо. Еще раз прошу, не переживайте за меня.

14.08.96 г.

[Надпись внутри конверта: ] Привет с высот чеченской земли. Виталий.

95

<…> Недавно были выборы10, в связи с этим президент России сделал всем служащим в горячих точках небольшие подарки на сумму около 200 тысяч.

I. 3 кг. конфет (разного сорта)

2.2 пачки печенья

3.2 пачки чая (Индия)

4. 2 банки сгущенки

5.2 банки шпротов (консервы)

6.20 пачек сигарет (Космос)

7. Одна банка сосисок

8. Зажигалка (бензин)

9.2 бутылки 1,5 л сока

и поздравление, которое я Вам высылаю на память. Но все же я за него не проголосовал, а проголосовал за Зюганова, правда, кто он такой, я и сам не знаю. Напишу немного о себе. Как я уже писал, у меня все нормально, дела идут хорошо. 19.06. началась 100-дневка (это значит, 100 дней до приказа об увольнении в запас). Теперь я уже «дед».

Но Вас, наверное, больше всего интересует обстановка в нашем районе. Днем и ночью спокойно, не стреляют. Почти каждую неделю приезжает на переговоры «мулла» (старейшина). С местными жителями пока конфликтов никаких не возникало. Часто бываем в поселке, они там живут, как ни в чем ни бывало <…>

22.06.96 г.

Письмо очень интересное. Сообщается о продуктовом подарке солдатам, воюющим в горячих точках. Нас удивили цены того времени – этот набор стоил, по оценке Виталия, около 200 тысяч! Он был рад набору, описывает даже марки и указывает, что чай из Индии. Но, несмотря на это, Виталий рассказывает, что на выборах «…проголосовал за Зюганова, правда, кто он такой, я и сам не знаю». Интересным документом нам показалось и обращение президента. Именно в нем приведены слова, которые могли бы стать ответом Виталию и другим солдатам на вопрос, зачем они воюют: «…для восстановления конституционного порядка и законности в республике, защиты граждан Чечни и всей России от бандитов и террористов». Но, к сожалению, слова эти не наполнились для солдат смыслом. Виталий шутит, обводя подпись Б. Ельцина и пытаясь воспроизвести ее: «Борькина подпись подделана мною».

97

Привет из Чечни! <…> Ну ладно, напишу пока о себе. У меня все отлично, здоровье нормальное. Сейчас на машине, тем более единственный Урал остался в роте, который в Чечне, так что мне «везет». Мама, папа, Вы не переживайте, я здесь как на курорте. Природа, рядом родник, ниже озеро, так что и покупаться можно. Сейчас погода хорошая, солнце, загорать можно. Тут и землянка есть, кормят плоховато, сухари или спиртованный хлеб, ну, в основном, сами готовим, и еще плохо, караул каждый день стоим, ну, это ничего, ведь сами себя охраняем. Музыка есть, короче, мне здесь нравится. Сейчас с селом Шатой мирный договор, так что страшного ничего нет. Да и старшина у нас хороший. Если до августа не выведут полк, то, скорее всего, здесь буду до зимы, а потом, может, домой, а нет, так видно будет. Вызнаете, как я мечтал побывать в горах, и вот, можно сказать, мечта сбылась. <…>

Может быть, нас скоро сменит 20-я Волгоградская дивизия, но лучше побыть 6 месяцев, и домой <…>

10.06.96 г.

Виталий «.. мечтал побывать в горах, и вот, можно сказать, мечта сбылась». Лучше бы он поехал в горы по туристической путевке, чем исполнить свою мечту с автоматом в руках. Солдаты по-прежнему стоят под Шатоем, но, по-видимо-му, в другом месте. В роте остался единственный «Урал», из чего можно сделать вывод о больших потерях. По горам передвигаются на НТЛБ или БТР. Отношения с местными жителями испортились, в село уже не ходят, но все же еще действует перемирие.

98

<…> Нахожусь я сейчас под Шатоем. Мама, вы, наверное, по телеку видели, про Шатойское ущелье, так что не буду обманывать Вас. Где мы стоим, все нормально, а 3з км от нас в горе выше стоит банда духов, но там и авиация бомбит, и наша артиллерия, и пехота окружила, так что ничего страшного. А то мы смотрим по телеку у танкистов какую-то передачу, и показывают Шатой, и можно подумать, что тут горы с землей ровняют…

Мы стоим в тылу дивизии, и никто на дивизию не сунется, так что не переживайте там. Сейчас тут поспевают яблоки, так что мы спускаемся за фруктами.

Так что воюет пехота, а мы делаем добро и нашим, и духам, снимаем мины и ставим вокруг лагеря растяжки сигнальные. Есть специальное отделение, которое ходит в горы, с разведкой, и второе отд-е с пехотой. Ну, а водители только по своему желанию. Но стоит сходить на 2 суток в горы, то можно потерять 5–6 кг своего веса. Так что лучше посидеть в лагере <…>

До свидания! Ваш сын и брат Виталий. 24.07.96 г. Если можете, высылайте конверт, а то не в чем отправлять, и бумаги нет.

[Вложение в письмо:]

Выписка из приказа командира войсковой части № …..

«29» 041996 г. г. Владикавказ «О снятии автомобиля с кратковременного хранения и закреплении водителя за автомобилем» (далее текст справки).

[На другой стороне справки – рисунок горы. Надпись: ] в память о машине, на которой очень много проехал, почти всю Осетию исколесил.

Из воспоминаний Григория Г.: «Стояли под Шатоем. Я попал туда вместо парня, которого отпустили в отпуск, на замену приехал. Стоим мы на горе, внизу село, а выше нас артиллерия наша же. Один очень страшный момент пережил под Шатоем. Спим в палатке, врывается взводный и прикладом по ногам будит солдат: „Вставайте! Обстрел! Быстро в окопы!“ Шел дождь, и наши, и боевики затеяли перестрелку через долину. С одной стороны над нами наши стреляют по боевикам, с другой боевики по нашим. Летит из САУ снаряд 5 секунд, а мы сидим в окопах под дождем, видим в темноте, как он светятся, гадаем: пролетит, а может, недолет? Тогда и на нас упасть может. Всю ночь просидели. Очень было страшно».

По телевизору, действительно, показывали Шатой, бои вблизи села. И хоть Виталий со своим взводом стоял в тылу дивизии, было достаточно опасно.

Виталий пишет, что они спускаются за фруктами. Из воспоминаний Григория Владимировича Г. мы узнали об этом подробнее: «Там террасами все располагается, в том числе сады заброшенные, заросло травой по пояс и выше. Среди травы мины-растяжки, и наши, и не наши. Свои-то мы знали, на день убирали, а на ночь ставили, чтобы „ветром не надуло“. А ночью там никто и не ходит – в траве в темноте даже фонарик не поможет мину заметить. Вот август наступает. Видим, яблоки созрели (а может, и не созрели, кто знает?). Просим командира – можно за яблоками сходить? Командир может сказать: „Сегодня нельзя, завтра пойдете“. Идем завтра. Осторожно в траве подбираемся к яблоням, мины ищем. Вволю яблок поели, и никто не пострадал».

Но некоторые вещи Виталий, как нам кажется, осуждает: «Под Ведено были, прочесывали села, так намародерничали себе всякого барахла. Сплю на ковре, укрываюсь одеялом и на подушке. В машине большой ковер, начиная от лобового стекла, по потолку вниз и до самых педалей управления. Короче говоря, с жиру бесимся…» Но пойти против друзей Виталий не мог, тем более что «офицеры такие же люди, как и мы, так что все это как в порядке вещей».

В Интернете мы нашли информацию, что это было характерно не только для части Виталия. «Крайне низкий уровень дисциплины среди военнослужащих, а также их плохое материальное обеспечение явились причинами многочисленных преступлений против имущества граждан. Следует, однако, отметить, что большинство жалоб и обвинений было направлено против военнослужащих ВВ и сотрудников МВД РФ»11.

99 (без конверта)

Здравствуйте, мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! Наконец-то получил Ваши все письма и сразу же отвечаю. Сразу пишу, что у меня все нормально, жив, здоров, чего и Вам желаю. Мама, Вы написали действительно плохую новость, что Женя погиб. Я представляю, какое это для т. Наташи горе. Мама, только я не знаю, как он погиб. Вы ничего не написали, там ведь в Асиновской сейчас спокойно. Если что знаете, то, пожалуйста, напишите. Я, как прочитал письмо, заплакал.

По-прежнему находимся под Шатоем, пока все спокойно, короче говоря, все нормально. Погода плоховатая, дожди идут. В карауле ночью стоишь, промокнешь до ниточки, ну, у нас печка, так что можно просушиться. Питаемся нормально, сейчас сплю в машине, потому что палатка течет. Ну, у меня в машине как в комнате, уютно. Хоть купаемся, а то вши (бельевые) до этого заедали, теперь нормально. Короче, все отлично.

Служить интересно. Вчера стоял в карауле ночью, и все 2 часа с автомата с Седым стреляли в зеленку (в лес). Правда, потом полдня чистили их, но отстояли спокойно. Да к нам-то никто и не подойдет, вокруг везде мины и растяжки сигнальные. Так что спим спокойно, не переживайте. Но конечно, от крепкого сна давно отвык, ну а что поделаешь, дома отосплюсь.

Мама, Вы спрашиваете точно, сколько мне служить. Я отвечаю, что если правительство не обманет, к Новому году буду дома. Ну, а там видно будет. Вообще не обижайтесь, но об увольнении я не сообщу Вам, а сделаю сюрприз, приеду домой, а вы и знать не будете. Ну, поживем – увидим.

Вы пишите, что очень плохо с работой и финансами. Это, конечно, очень плохо. Ну, ничего, мне сейчас платят 66 т. в один день, полевые, плюс 37—зарплата. Не удивляйтесь, это серьезно. Дембеля увольнялись, получили миллионы. Сейчас же официально солдаты в Чечне не числятся, а только контракты, ну, а платят одинаково. Извините, что такой почерк, но пишу на темную, потому что утром надо отослать <…>

23.45 ч. 27.07.96 г.

Это письмо пришло через неделю после того, как привезли гроб с останками Виталия Зайцева в Матвеев Курган. Конверт где-то потерялся в суматохе. Больше всего Надежда Петровна жалеет, что сообщила в письме о гибели под Асиновской Евгения Артамонова, или Женьки Артамона, как часто в письмах звал его Виталий: « Я, как прочитал письмо, заплакал». Надежда Петровна считает, что, может быть, если бы она не написала, то Виталий бы уцелел. Виталий обещает вернуться к Новому году, успокаивает родителей. В ответ на жалобы родителей (к этому времени практически вся семья была безработной, отцу удалось найти только временную работу) Виталий обещает приехать с большими деньгами. Не дождались ни сына, ни денег.

100 (написано на обрывке фотобумаги)

Привет из Шатоя. Здравствуйте, мои дорогие Мама, Папа, Игорь и Женя! Пишет вам сын и брат Виталий. Вот выдалась возможность отослать Вам письмо, и я сразу же решил не терять ее.

В первых строках сообщаю, что у меня все отлично, жив, здоров, чего и вам желаю. У меня все здесь нормально. На улице жара стоит, целыми днями не вылазим из душа или из леса. Поспели яблоки, так что едим и варим компот. Внизу стоит деревня Борзой, но спускаться туда запрещено, так что сидим на вершине горы. Питаемся нормально, не жалуюсь. Ну ладно о себе, как у Вас дома дела? Пишите почаще. Чем занимаетесь, заготовили кормов на зиму или нет. Ну ладно, буду заканчивать, письмо писать некогда, сейчас едем на разминирование, ну, это сейчас обычное дело. Извините, что немного написал. Да и писать-то не о чем. Вы там не переживайте за меня, все нормально. Конвертов, если можете, вложите в письмо. Ну ладно, до свиданья. Ваш сын Виталий.

Это письмо попало к Зайцевым через четыре года. Виталий передал его Григорию, когда тот уезжал во Владикавказ. Григорий сразу не смог его отослать, и тут пришло известие о гибели Виталия. Тут уж Григорий и вовсе не решился отослать письмо. Но судьба распорядилась так, что Григорий женился и переехал жить в наш поселок, к тому же поселился на соседней улице. Письмо не давало ему покоя, он все время думал о нем. И, наконец, решился и отдал его родителям Виталия.

Это последнее письмо, написанное рядовым Виталием Зайцевым.

О похоронах Виталия Зайцева мы узнали из газетных статей: «Привезли его 24 августа 1996 года в цинковом гробу. Но мы до сих пор не верим, что его нету, ведь мы его мертвым не видели, а только заключение: „Взрывная травма с полным разрушением тела за исключением нижних конечностей“» (Книга памяти «Комсомольской правды», 23 января 1997 года).

«Как это случилось, мы точно не знаем, известно лишь, что был он на задании вместе с лейтенантом. Выстрел из гранатомета прямо в кабину… Как можно такое пережить? День и ночь мы плачем за нашим дорогим сыночком. Кто-то же ответит за эту кровавую бойню?!.. Похоронили мы нашего дорогого Виталика 25 августа в родном поселке Матвеев Курган на аллее Славы» (Надежда Петровна и Николай Иванович Зайцевы. «Рядовой Виталий Зайцев». Книга памяти «КП-на-Дону», 21 февраля 1997 года).

Недалеко от Виталия похоронен и прапорщик Евгений Артамонов.

Похороны Виталия Зайцева собрали его друзей, соседей, добрых знакомых, одноклассников, друзей по училищу. Стало видно, сколько людей хранят о нем добрую память. Улица была запружена людьми.

Уже после похорон родные получили фотографии Виталия и письмо от командования роты:

Уважаемые

Николай Иванович, Надежда Петровна.

Пишет Вам командир взвода ст. л-т П… Руслан Анатольевич. Считаю своим долгом выслать фотографии вашего сына. Мы очень благодарны Вам за Вашего сына, он был хорошим человеком, добросовестным солдатом. Извиняемся, что не смогли уберечь Вашего сына, но мы будем помнить его.

С уважением командир роты. [Подписи нет.]

29.08.1996 г.

Пришло письмо от бабушки Симы из Владикавказа:

26 октября 1996 года.

Здравствуйте, уважаемые родители Виталика Коля и Надя. Получила от вас письмо, которое очень ждала. Вся наша семья выражает вам наше соболезнование по поводу трагической преждевременной гибели дорогого Вам сына Виталия и нам знакомого солдатика, к которому мы очень привыкли и он нам стал как родным.

Дорогая Надя, мы его проводили. Я за него молила Бога, чтобы с ним ничего не случилось, но война безжалостна. Я вам хочу написать наш последний разговор. Просто чтобы вы знали, что я слышала из его уст. Когда я получила посылку от вас, вызвала его, он так был рад, сказал, что эта посылка к его дню рождения. Разбирал посылку, читал письмо, на глазах вижу слезы, позвал меня и говорит: «Бабушка Сима, ведь это только мама может сделать такое приятное ко дню рождения. Сколько же мне радости она сделала, ведь мне 19 лет исполнилось». И следующие слова: «Как вернусь домой, стану перед мамой на колени и буду целовать ее руки, и попрошу прощения за свои грубости, которые ей когда-либо сказал, буду во всем слушать родителей, не закурю ни одной сигареты и стакан не поднесу к губам своим». Я накрыла им стол, он пригласил троих солдат, сидели долго, слушали музыку, потом остались ночевать Виталик и друг Андрей. Дорогая Надя, выспрашиваете, какие вещи оставил Виталику нас: 1. Магнитофон, талисман-зажигалку, часы, военную форму и письма, а фотографии не оставлял, может, где в письмах лежат. Он очень дорожил вашими письмами и просил меня их сохранить, так говорил: «Буду хранить их до конца своих дней». Я все собрала в коробку, которая весит примерно 5 с лишним кг, так что бандероль не получается. Высылать надо посылкой. Вы узнайте на почте, сколько будет стоить пересылка. И надо же оценить посылку в такую сумму, сколько стоит магнитофон, часы, а то вдруг может пропасть. Мне хочется, чтобы до вас все дошло благополучно. Я очень переживаю за магнитофон, много раз приходили солдаты, и нагло требуют его вещи. Я не отдала им. Напишите, когда погиб Виталик, и где его похоронили, или доставили его тело домой?

Письмо получилось большое, хотела написать меньше, здоровье наше неважное, дедуле моему сделали операцию на глазу, ограничен в ходьбе. Поднять можно от силы 2 кг. Я тоже еле хожу, ноги отказывают, упала во дворе, разбилась, сильно кружится голова. Недоедаем, пенсию не получали за три месяца, других доходов нет. Кое-что продаем за бесценок, заготовок никаких на зиму нет. Не знаю, как жить будем. Просто не знаем, кому себя отдать, свое домовладение. Так трудно жить. Извините за откровенность, мне некому высказать свое горе. Вся моя родня живет в Л-де, в Брянске. Там, наверное, тоже трудно. Я очень буду ждать вашего письма, и как можно буду стараться скорее выслать вам вещи Вашего сыночка. Пусть будет память о нем.

С приветом Серафима Иль. и Виктор Петр.

Здоровье бабушки Симы ухудшилось. Смерть Виталия стала ударом и для нее. Мы думаем, что эта почти родственная привязанность к «знакомому солдатику» была для одиноких стариков светлым пятном в их жизни, и когда Виталий погиб, то они переживали не меньше, чем если бы он действительно был их внуком.

Вместе с Виталием погиб и лейтенант. О нем вспоминает Григорий Г.: «Взводный был нам почти ровесник, закончил институт с военной кафедрой, был какой-то инженер, и его призвали на 1 год по его воинской специальности. Он нам как брат был, старался авторитет заработать хорошим отношением с солдатами, разговаривал с нами. Человечный был. Он вместе с Виталием погиб. Тоже орденом посмертно наградили».

В поселке с уважением относятся к памяти о павших. Есть два памятника – один в Мемориале Славы, с фамилиями всех погибших жителей района в Афганистане и Чечне, в том числе и Виталия Зайцева, другой – БТР на окраине поселка. Мы ходили в музей, видели там экспозицию с материалами о Виталии Зайцеве. Там же есть и папка, где хранятся вырезки из газет со статьями о нем. Помнят о нем и в школе № 3.

Всего в ходе первой чеченской войны Россия потеряла более 5 тысяч человек убитыми, 16–18 тысяч ранеными, более 700 военнослужащих и милиционеров, остававшихся в плену и числившихся пропавшими без вести.

Примечания

1 В тогдашних деньгах, еще до деноминации.

2 Стиль и орфографию мы сохранили.

3 Районный военкомат.

4 На армейском сленге – солдаты, прослужившие полгода.

5 Военно-воздушные войска (десантники) и мотопехота.

6 Боевых действий.

7 Дагестанцами.

8 На армейском сленге – солдат, прослуживший год.

9 Самоходные артиллерийские установки.

10 Президентские выборы 1996 года. Основная борьба развернулась между действующим президентом Б. Ельциным и лидером коммунистов Г. Зюгановым.

11 http://www.memo.ru/hr/hotpoints/CHECHEN/ITOGI

О конкурсе «Человек в истории. Россия – XX век»

Всероссийский конкурс «Человек в истории. Россия – XX век» проводится с 1999 года Международным «Мемориалом» при поддержке Союза краеведов России, Международного благотворительного фонда имени Д.С. Лихачева и кафедры региональной истории и краеведения Российского государственного гуманитарного университета.

В состав жюри входят известные российские ученые, писатели, общественные деятели. Председатель жюри – историк, действительный член Российской академии образования Сигурд Оттович Шмидт.

Цель конкурса – способствовать сохранению исторической памяти и сближению поколений. Его задача – привлечь школьников к изучению российской повседневности, региональной и семейной истории.

Участники конкурса пишут исследовательские работы, темы и материалы для которых они находят, записывая рассказы о прошлом исторических свидетелей, работая в региональных архивах и школьных музеях, изучая семейные фотографии и документы. Работой школьников руководят педагоги – учителя школ, руководители краеведческих и исторических кружков.

За двенадцать лет существования конкурса в архиве Международного «Мемориала» собрано более 30 тысяч исторических работ. Около трети из них прислано из региональных центров. Остальные – из малых городов и деревень.

Лучшие работы прошедших исторических конкурсов опубликованы в одиннадцати сборниках. Это «Человек в истории. Россия – XX век» (2000, 2001, 2002,2003), «Время местное, прошедшее» (2006), а также шесть тематических сборников: «Быть чеченцем: Мир и война глазами школьников» (2004), «Цена победы: Российские школьники о войне» (2005), «Мы все с одной деревни: Школьники села Новый Курлак Воронежской области о судьбах своих земляков» (2006), «Полустертые следы: Российские школьники о еврейских судьбах» (2006), «Как наших дедов забирали…: Российские школьники о терроре 30-х годов» (2007) и «Круг семьи и колесо истории: Российские школьники о судьбах своих семей» (2008).

На немецком языке был издан сборник лучших работ нашего конкурса «Russ-lands Gedachtnis: Jugendliche entdecken vergessene Lebensgeschichten» («Память России: Молодые открывают забытые страницы биографий», 2004), а также сборник «Unruhige Zeiten» («Смутные времена», 2006), включающий работы российских и немецких школьников – победителей конкурсов «Человек в истории. Россия – XX век» и аналогичного немецкого конкурса. Сборник «Быть чеченцем» переведен на немецкий («Zu wissen, dass du noch lebst», 2007), норвежский («Avaere tsjetsjener Vitnesbyrd fra krigens barn», 2006) и итальянский («La Cecenia dei bambini: I giovani raccontano la tragedia del Caucaso», 2007) языки.

Спонсорами конкурса выступали Межрегиональная общественная организация «Открытая Россия», Фонд «Память ответственность и будущее» (ФРГ), Фонд имени Генриха Белля (ФРГ), Фонд Форда (США), Фонд Кербера (ФРГ). Конкурс поддерживали Правительство Москвы, Исследовательский центр «Жизнь и судьба» (Италия), Фонд Михаила Прохорова, Радиостанция «Серебряный дождь», Фонд имени Фридриха Наумана (ФРГ), Международный исследовательский центр российского и восточноевропейского еврейства, Евроазиатский еврейский конгресс, Государственный музей изобразительного искусства имени А.С. Пушкина, школа «Интеллектуал», журнал «Отечественные записки», журнал «Вокруг света», агентство «ФотоСоюз».

С 2001 года конкурс входит в сеть европейских исторических конкурсов Eustory.

САЙТ «УРОКИ ИСТОРИИ»

В мае 2009 года обществом «Мемориал» был открыт сайт «Уроки истории» (www.urokiistorii.ru). Это консультационный и методический портал для подготовки исторических исследований, дискуссионная площадка для обсуждения неоднозначных страниц отечественной истории. Сайт освещает актуальные события, касающиеся современного состояния культуры памяти и исторической политики, развития исследований истории XX века.

На сайте размещаются работы участников конкурса «Человек в истории. Россия – XX век», информация о российских и международных конкурсах, выставках, описания учебников, книг, научных статей, рецензии на фильмы, теле-и радиопередачи, затрагивающие историческую тематику.

Жюри конкурса «Человек в истории. Россия – XX век»

Сигурд Оттович Шмидт

председатель жюри, академик Российской академии образования, почетный председатель Союза краеведов России, Москва

Александр Григорьевич Асмолов

член-корреспондент Российской академии образования, заведующий кафедрой психологии личности МГУ имени М.В. Ломоносова, Москва

Даниил Александрович Гранин

писатель, Санкт-Петербург

Александр Юльевич Даниэль

директор программы «История инакомыслия в СССР» Международного «Мемориала», Москва

Сергей Аркадьевич Иванов

профессор СПбГУ, Москва

Ирина Владимировна Карацуба

историк, доцент МГУ имени М.В. Ломоносова, Москва

Александр Валерьевич Кобак

исполнительный директор Международного благотворительного фонда имени Д.С. Лихачева, Санкт-Петербург

Владимир Фотиевич Козлов

заведующий кафедрой региональной истории и краеведения РГГУ, председатель Союза краеведов России, Москва

Мария Александровна Липман

главный редактор журнала «Pro et Contra», Московский центр Карнеги, Москва

Александр Давидович Марголис

генеральный директор Международного благотворительного фонда спасения Петербурга-Ленинграда, Санкт-Петербург

Арсений Борисович Рогинский

председатель правления Международного «Мемориала», Москва

Никита Павлович Соколов

заместитель главного редактора журнала «Вокруг света», Москва

Ирина Лазаревна Щербакова

председатель Оргкомитета конкурса, руководитель просветительских программ Международного «Мемориала», Москва

Ирина Евгеньевна Ясина

вице-президент Фонда «Либеральная миссия», Москва

Оглавление

Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях XX века

Семейная мера века

В ссылку, в лагерь

«Я не имею основания жаловаться на судьбу…»

Живая история Страницы жизни Капиталины Петровны Оглоблиной-Аксеновой

Солдата расстреляли, семью сослали…

Долгое возвращение домой

«Все это было, было, было…» Судьба семьи спецпереселенцев из Нижнего Поволжья

«По национальному признаку»

Судьба репрессированных финнов

Жизнь долго не сменяла гнев на милость…

«Да вроде так все и должно быть…» История жизни Доры Ивановны Павловой – спецпереселенки из Крыма

Возможность говорить открыто Дмитрий Карчёмкин

В эвакуацию

«Свои или чужие?» Эвакуированные ленинградцы в Челябинске, 1941-1948

Ленинградский блокнот моей прабабушки Надежды Михайловны Шустовой

Эвакуация: документы рассказывают

«Идет в Германию наш эшелон»

В Германии осталась наша молодость

«Как мы выжили»

Встречи и проводы

«Не по течению, а в пучине волн…»

«Лишь бы не было войны» Жизнь северной глубинки после войны

Покидая родные места

«Рок черту свою подводит близ тебя, Харбин…»

Фактория Сым – территория жизни?

«От сессии до сессии живут студенты весело»

Привет из Шестиозерья

Елена из «Славянского дома» Современная история Абхазии глазами очевидцев

Вокзал для всех Вокзал в истории города и его жителей

«Пишу вам уже третье письмо…»

Служили в Чечне три товарища

Командировки на войну

Сто писем рядового Виталия Зайцева

О конкурсе «Человек в истории. Россия – XX век»

Жюри конкурса «Человек в истории. Россия – XX век»

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно