Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Узаконенная жестокость: Правда о средневековой войне

Узаконенная жестокость: Правда о средневековой войне

Шон Макглинн

Узаконенная жестокость:
Правда о средневековой войне



К сожалению, правда о бесчинствах намного страшнее, чем та, которая преподносится на словах и вкладывается нам в уши пропагандой. Горько это признавать, но изуверства творятся постоянно. Этот факт многим дает повод к скептицизму: якобы похожие жуткие истории случаются на любой войне. Естественно, многие эпизоды откровенно выдумываются, ведь сама война дает для этого превосходную возможность. Но такие вещи действительно происходят, и на них попросту нельзя закрывать глаза.

Джордж Оруэлл «Вспоминая войну в Испании»


Предисловие

Когда по окончании Первой мировой войны, унесшей жизни более восьми миллионов человек, было, наконец, заключено перемирие, поэт сэр Генри Ньюболт с пафосом призывал своих читателей вспомнить «о победоносном рыцарстве». Миф о подлинном рыцарстве все еще продолжал жить в сердцах людей. Обаяние чосеровского «идеального благородного рыцаря» было и остается для многих непреложной истиной благодаря образу могучего воина, преданного идеалам храбрости, чести, верности и самопожертвования, — воина, который служит не только своему господину или даме сердца, но также играет роль защитника слабых, пожилых, юных и беззащитных. То, что Джефри Чосер мог так описывать своего современника-рыцаря, настраивает военных историков на довольно скептический лад, ведь «добродушный и благородный» рыцарь едва ли мог быть чем-то полезен на поле брани. Чосер творил во второй половине XIV столетия, во времена, когда Англия с головой окунулась в ужасы Столетней войны, и во многих уголках страны одно за другим вспыхивали крестьянские восстания. Поэт, имевший связи среди дворян и много путешествовавший по Европе, не мог не знать об этом. Его «идеальный и благородный рыцарь» был выдуманным, несуществующим образчиком рыцарства, который формировался под воздействием ужасов, бесконечных войн и общественных волнений.

Сам Чосер являлся продолжателем традиции средневековых писателей, стремившихся по возможности смягчить жестокие «крайности» войны, взывая к благородным чувствам рыцарей. Этот литературный жанр — предмет исследования Ричарда У. Кьюпера; в книге «Рыцарство и жестокость в средневековой Европе» (1999) автор анализирует попытки средневековых писателей изменить взгляд на рыцарство, призывая к его истинным ценностям. В то же время другие писатели молчаливо принимали (иначе говоря, поощряли) избиение и резню мирного населения, поскольку считали это наиболее действенным способом достижения победы над врагом. Они даже оправдывали такие меры как вполне согласующиеся с рыцарскими ценностями. Прагматики сохранили свое господство над идеалистами. В этой книге исследуются значение и последствия ведения военных действий для мирного населения и объясняется основная причина — военная необходимость, — которая служила фоном совершаемых зверств.

Изучением средневековых войн я начал заниматься более двадцати лет назад, когда ревизионистская школа военных историков опубликовала результаты своих важных исследований. В настоящее время лишь немногие верят, что войны в эпоху Средневековья велись непрофессионально и носили бессистемный, случайный характер. Однако зверства до сих пор часто рассматриваются как вполне естественные выплески — своего рода отрыжка того жестокого времени. Явная ущербность самого понятия рыцарства и суровая реальность средневековой войны стали предметом исследования таких медиевистов, как Джон Джиллинджем, Мэтью Стрикленд и Кристофер Оллманд. Эта научная школа пользуется заслуженным признанием в академических кругах, и я время от времени обращался к их работам, проводя собственные изыскания. Однако сама природа этих исследований волей-неволей подразумевала ограниченность временными и территориальными рамками, и соответствующая читательская аудитория также предполагалась довольно узкой, в основном, состоящей из тех же историков. (Здесь особенно заслуживает упоминания выдающаяся книга Мэтью Стрикленда «Война и рыцарство: ведение и ощущение войны в Англии и Нормандии, 1066–1217» / War and Chivalry: The Conduct and Perception of War in England and Normandy, 1066–1217 (Cambridge University Press, 1996). Я же поставил перед собой задачу написать полновесную книгу для широкой публики, выйдя за рамки университетской аудитории.

В своей книге я стремлюсь представить результаты недавних исследований, в том числе и моих собственных, в более доступной форме, чтобы значительно расширить круг читателей и ясно показать, что жестокость и насилие в эпоху средневековья являлись не просто результатом изуверства со стороны необузданной солдатни, обуянной неуемной жаждой крови, или не только следствием гнусных приказов рыцарей-отщепенцев, чье поведение не свойственно основной массе благородного воинства. Эти проявления крайней жестокости я подробно объясняю в рамках сиюминутного и общевоенного контекста. По географическому и хронологическому размаху — с охватом всей эпохи Средневековья и крестовых походов на Ближний Восток — я считаю свой труд первым в ряду книг, посвященных такой важной теме.

Свирепость и бесчеловечность средневековой войны общепризнаны и общеизвестны; и все же наряду с таким осознанием в головах людей еще теплится, продолжает жить идея рыцарства как важной и влиятельной силы средневековых конфликтов. В книге я показываю, что подобные представления не отражают реальность того далекого времени. Что касается практического аспекта войны, то рыцарству и без того уделяется чересчур много внимания, а ведь фактически оно представляло собой небольшую, порой едва различимую грань эпохи. Малькольм Уэйл в своем труде «Война и рыцарство: война и аристократическая культура в Англии, Франции и Бургундии в конце средних веков» / War and Chivalry: Warfare and Aristocratic Culture in England, France and Burgundy at the End of the Middle Ages (1981) утверждает, что рыцарство для знати оставалось (с чем я, за некоторыми исключениями, поспорил бы) действенной военной силой на протяжении всего периода Средневековья. Но для мирного населения оно было, как я рассчитываю показать, неуместным. Рыцарство являлось своего рода культом и кодексом для весьма малочисленной элиты общества, оно не предназначалось для масс, вовлеченных в процесс войны, будь то обычные солдаты или мирное население.

Кроме того, в книге уделяется внимание не столько рыцарству, сколько методам ведения войны, суровой реальности военного времени и участи гражданского населения. Главы, в которых описываются факты зверств, содержат вступления с краткими пояснениями о главных, ключевых операциях того или иного конфликта — битвах, осадах или походах — и об их роли в рамках общей военной стратегии противников. Так, с моей точки зрения, можно уяснить подоплеку актов насилия в свете доминирующей военной необходимости.

Не менее важно и то, что зверства, описанные средневековыми хронистами, не являлись просто выплесками монашеских гиперболизаций, замешанных на религиозном символизме. Скорее (несмотря на несомненные преувеличения при описании многих эпизодов), они отражают суровую реальность и брутальность средневековых методов ведения войны, которым следовали виднейшие представители «благородного» рыцарства. Ради достижения своих целей они могли пойти на любые меры, сколько бы при этом крови ни пролилось.

Когда я только завершил работу над книгой, то прочитал очерк Джорджа Оруэлла. В своих воспоминаниях о Гражданской войне в Испании в 1930-х годах он с присущими ему блеском и проницательностью описывает события конфликта, изобилующие фактами зверств и жестокости. Его заметки послужили эпиграфом к книге, они превосходно резюмируют мои выводы.


Шон Макглинн,

Октябрь 2007




I
Жестокость


Введение



12 февраля 2002 года Карла дель Понте, прокурор Международного трибунала ООН по бывшей Югославии, обвинила Слободана Милошевича, бывшего лидера Сербии, в «средневековой жестокости», проявленной в кровавой драме, которая охватила республики бывшей Югославии в 1990-х гг. По мере того как все мы в течение почти целого десятилетия смотрели тревожные телевизионные репортажи об этой войне (а заодно еще стали свидетелями геноцида в Руанде), я был поражен тем, насколько же все-таки мало с течением времени изменилась сама война. У меня часто вызывало сомнение распространенное мнение о том, что в начальные века истории современной Европы произошла революция в военном деле. Охотнее я бы принял мысль, что поворотным пунктом в ведении военных действий стала промышленная революция конца XX столетия. И все же в бывшей Югославии мы стали свидетелями таких эпизодов, которые гораздо лучше подошли бы для страниц средневековых хроник. Например, при осаде Сараево сербы использовали обезьян для доставки боеприпасов и продовольствия войскам, засевшим в холмистой местности вокруг города. С этих высот осаждающие обстреливали ракетами преимущественно мирное население. Сельская местность подвергалась настоящему разорению. На всем своем кровавом пути солдаты жгли, убивали, грабили и насиловали; на местах стертых с лица земли деревень клубился черный дым, толпы беженцев целыми семьями покидали родные места после жестоких этнических чисток. Нередкими были случаи массовой резни. Например, в Сребренице зверскому уничтожению подверглись тысячи мусульманских мальчиков и мужчин.[1]

Проводимые параллели просто поразительны: кажется, что за истекшие столетия война сама по себе совершенно не изменилась. Большинство средневековых хроник и летописей создавалось монахами и другими священнослужителями. Естественно, преследуя собственные интересы, они преувеличивали и без того прискорбное состояние дел, не так ли? Служители Бога молились о мире в упорядоченных королевствах, а война и анархия представляли собой Божий суд и наказание для грешников, отклонившихся от праведного пути. Если выразиться более цинично, война в их глазах была дорогим предприятием: в войска требовалось не только поставлять людей, но и снабжать их деньгами и продовольствием, обеспечивать транспортом (лошадьми, повозками и прочим). Церкви и монастыри всегда служили заманчивой целью для мародеров. Но что могли священники, уединившиеся, замкнувшиеся от остального мира в своих обителях, знать о нелегком военном ремесле? (На самом деле немало, как мы вскоре увидим.) Свое время, по мнению некоторых ученых, они проводили в религиозных песнопениях, охваченные горем и стенаниями; корпели над манускриптами, украшенными изумительными миниатюрами, тексты которых писались скромными, зачастую истеричными людьми, клириками, склонными к преувеличениям.

Такое восприятие — редкая форма извращенного хроноцентризма. Если в конце XX века и начале XXI века мы наблюдаем и пишем с известным нравственным негодованием о творящихся в эпоху Средневековья ужасах, которые потрясли нас до глубины души, то почему эти ужасы должны были вызывать какую-то другую реакцию у людей того времени? Да, жизнь тогда была более трудной и жестокой — чума, другие эпидемии и болезни, всеобщая антисанитария и голод делали смерть вполне обыденным явлением. Но это вовсе не обеспечивало европейскому населению какой-то особый иммунитет к страданиям, и людям того времени случайные либо намеренные проявления насилия и жестокости причиняли отнюдь не меньшие переживания. Предположить иное — значит утверждать, что последующие поколения лучше предыдущих, в них больше сострадания, они цивилизованнее и гуманнее. Подобная приверженность ко всему новому привела к тому нелепому представлению, которое долгое время господствовало в ученых кругах, но, в конце концов, было опровергнуто научными исследованиями и здравым смыслом. Оно заключалось в том, что вплоть до начала Нового времени родители не поддерживали таких прочных эмоциональных связей со своими детьми, как сейчас. В качестве рационального объяснения подобного вздора служило то, что нищета, болезни, голод и высокая детская смертность вынуждали родителей подавлять привязанность к своим отпрыскам, поскольку глубокие эмоциональные переживания могли оказаться в итоге безрезультатными. Иными словами, получается, что детей любили меньше, потому что родители не могли позволить себе муки частых потерь. Но такой подход совершенно противоречит человеческой природе. Аналогичным образом нам не следует притуплять или смягчать приведенные в данной книге факты жестокости и изуверств, руководствуясь тем, что по прошествии стольких веков, т. е. за давностью лет, они уже таковыми не выглядят. Смерть не подчиняется законам спроса и предложения, даже на переполненном рынке она не девальвируется. Когда мы говорим о страхе средневековых воинов перед лицом смертельной опасности, то можете не сомневаться: этот страх был не менее реальным, чем сегодня.

Но почему же в таком случае средневековое общество было столь жестоким, почему простые люди требовали целых спектаклей с изуверскими пытками и казнями? Неужели садистами их делала сама среда обитания, суровые условия жизни? В данной главе мы исследуем, как подобные порывы в них самих во многом подстегивались страхом случайной жестокости и как на основе стремления к стабильности формировались общественные взгляды. В последующих главах мы обсудим и проанализируем, почему в эпоху средневековых войн совершались зверства, как это выглядело в обстановке тотальной жестокости. Цель книги состоит в том, чтобы объяснить природу зверств — не оправдать их, а, скорее, обнаружить на их фоне определенную военную подоплеку. Тем не менее война, являясь двигателем прогресса и стимулируя развитие техники, сохраняет свое мерзкое, неприглядное лицо и заключается не только в сражениях и вооруженных столкновениях. Когда колесница войны набирает ход, она крушит каждого, кто попадается на ее пути. Как выразился один из ученых мужей по поводу современной войны, «организованная жестокость создает собственную движущую силу».

В географическом отношении книга сосредоточена на событиях, происходивших в Англии и во Франции, однако не ограничивается только этими территориями: в ней описаны и другие хорошо известные эпизоды, позволяющие широко использовать в качестве подтверждения современные источники. Поскольку целью книги является, скорее, разъяснение, нежели осуждение, я старался не возлагать ни на кого моральную ответственность. Если даже омерзительным подсудимым во время Нюрнбергского трибунала была предоставлена определенная форма защиты, то представьте, насколько тяжелее оказалось бы провести заседание суда для военных преступников средневековой эпохи при тогдашней скудной документации. (В то же время споры по поводу тех или иных конфликтов постепенно привели к возникновению в эпоху Средневековья так называемых рыцарских судов!) Даже в XX столетии явная вина того же Милошевича не гарантировала бы признание таковой в любом суде и к всеобщему удовлетворению. Подобно многим военным преступникам, «балканский мясник» избежал официального наказания и соответствующего приговора, умерев естественной смертью в 2006 году.

Чтобы проиллюстрировать данную точку зрения по поводу виновности, можно окунуться вглубь истории ровно на тысячу лет от суда над Милошевичем и обратиться к печально знаменитой резне в день святого Брайса (Бориса) в англосаксонской Англии. На фоне непрекращающихся англо-датских войн и выплат дани викингам английский король Этельред II Нерешительный, согласно англосаксонским хроникам, в ноябре 1002 года издал указ, призывающий «истребить всех датчан, находящихся в Англии… поскольку, как стало известно королю, они желают вероломным путем лишить его жизни, а следом погубить всех его советников, после чего захватить все королевство». Генрих Хантингдонский[2] примерно столетие спустя подтверждает: «Что касается этого преступления, то в детстве я слышал от весьма почтенных пожилых мужей о том, что король послал в каждый город тайные письма, согласно которым англичане принялись в назначенный день и час избивать мечами ничего не подозревающих датчан либо хватать их группами и заживо сжигать».



Пытка пленников


Упомянутая бойня обладает всеми характеристиками настоящего геноцида, но историки все-таки сомневаются относительно масштабов этого злодеяния. Начнем с того, что свыше трети Англии находилось под контролем тех же датчан, в том числе и такие города, как Йорк и Линкольн, поэтому там указ Этельреда II никак не мог быть исполнен. Фактически веские доказательства о резне поступили только из Оксфорда, где датчане попытались укрыться (но тщетно) в церкви Фрайдсвайда. На первый взгляд, кажется, что больше всего пострадали торговцы и солдаты-наемники. В хрониках сохранились лишь два имени жертв — супружеская пара Пальне и Гунхильд, что заставило некоторых историков рассматривать эту резню в несколько более широком свете, чем политическая экзекуция. Пальне, датский моряк, нарушил свое обязательство верности английской короне и пиратствовал у южных берегов острова, а Гунхильд, сестра датского короля Свейна, проживала в Англии в качестве заложницы. Поскольку эти двое были высокопоставленными особами, следовало ожидать, что их имена будут упомянуты летописцами: люди низких сословий в поле зрения средневековых хронистов, как правило, не попадали. В одной из хартий более позднего периода правления Этельреда упоминается об истреблении датчан. На следующий год король Свейн (видимо, в отместку за смерть сестры) предпринял ряд набегов вглубь территории английского королевства. Вполне очевидно, что в 1002 году в южной части Англии многих датчан постигла страшная участь. Но являлось ли это политическим преступлением или массовым убийством, был ли это упредительный удар по тайным пособникам врага, казнь предателя и группы заложников или местное проявление этнической ненависти, усугубленное экономическими факторами, остается неясным. Вероятно, в той или иной степени присутствовали все перечисленные моменты, но самой значительной, преобладающей причиной оказалась роль короля в разжигании неприязни и провоцировании насилия по отношению к определенной группе населения.


Преступление и наказание

Средневековое общество было жестоким по определению, и оно было создано для войны. Некоторые историки удивлялись не столько жестокости, сколько редким мирным передышкам. Периоды относительного покоя иногда, действительно, имели место. Если опираться на определенные сравнения, то XIII столетие в Англии приблизительно с 1220 года во многих отношениях сходно с XIX столетием. Примерно в середине этих двух периодов начались, соответственно, баронские войны и Крымская война; но так или иначе полномасштабные военные конфликты не слишком глубоко вторгались в повседневные жизни людей. Но последующие столетия и в том и в другом случае, по-видимому, компенсировали потерянное время. Столетняя война и Первая и Вторая мировые войны напрочь перечеркнули предыдущие мирные периоды. Англия вполне могла прожить XIII век в мире; а вот Британия — никогда. Войны на границе с территорией кельтов приобретали все более яростный и жестокий характер. Только в 1230 году летописцы сообщают нам о засаде, в которой было изрублено двадцать тысяч ирландских солдат (цифра явно преувеличена); валлийским пленникам отрубили головы и выслали английскому королю. В отмщение за это принц Ллевелин предпринимает ряд жестоких набегов на пограничные с Англией области. Он обвиняется современниками в жестокости, в том, что никого не щадил. Даже девочек и женщин, нашедших убежище в святых обителях, он сжигал заживо. Так что и в этот сравнительно «тихий» век война и смерть ходили бок о бок, и в периоды относительного мира война занимала важнейшее место в мыслях любого монарха.

Не все средневековое общество было милитаризовано, однако военные вопросы так или иначе затрагивали все стороны жизни. В Англии, например, все мужчины (включая мальчиков старше двенадцати лет) подлежали призыву на службу во времена, когда стране угрожала опасность. Любому человеку, физически способному носить оружие, надлежало отозваться на такой призыв; того, кто отказывался, могли принудить к каторжному труду (вассалов лишали всех привилегий и делали крепостными). Собирали также сельское и городское ополчение, например, для охраны Лондона или дежурства на побережье на случай возможного вторжения неприятеля с моря. Такое ополчение было реорганизовано Генрихом II через ассизу «О вооружении» от 1181 г., согласно которой стирались различия между феодальным и нефеодальным элементом. В XIII веке тренировки лучников на стрельбищах стали в Англии обязательными, но винчестерский (1285 г.) и кембриджский (1388 г.) статуты представляли собой лишь две попытки короны принудить мужчин и юношей к таким упражнениям. Подобные реформы проводились и в континентальной Европе, особенно актуальными они стали в период Столетней войны, когда правители стремились оторвать своих подчиненных от праздной жизни и заставить жить по законам военного времени. Так, Карл V Французский запретил любые развлечения, не связанные с военными упражнениями; короли Шотландии Яков I и Яков II ввели запрет на игру в мяч (подобие современного футбола) и гольф.

Под сенью замков, величественных крепостей, возвышавшихся на фоне холмов и равнин и являвшихся символами власти и могущества, трудились на полях крестьяне. Их сельскохозяйственные орудия всегда находились под рукой и могли применяться в качестве оружия в любой ситуации, выходящей за рамки обычной ссоры. Поэтому уровень взаимного травматизма и смертности был очень высоким. Жестокость стала привычным явлением в эпоху, когда на местах отсутствовала полиция и какая-либо охрана общественного порядка, а суды являлись непомерно дорогими.

Наверное, наибольшее влияние на современные восприятия жестокости в средние века оказала знаменитая книга нидерландского историка и философа Йохана Хёйзинги «Осень Средневековья» / The Waning of the Middle Ages (1919 г.). В первой главе Хёйзинга рисует красочную, но кровавую картину жизни в Позднем Средневековье. Европа прокаженных, калек и нищих; процессии флагеллантов и публичные казни, сопровождаемые пышными церемониями и фанфарами. Эти экзекуции были сродни захватывающим спектаклям. Для самых жутких преступлений законники изобретали изощренные и не менее жестокие виды наказаний.

Причитающееся наказание целиком и полностью определял суд. Например, поджигателя могли приговорить к сожжению заживо. Однако существовала возможность смягчить суровость приговора за счет человеческих эмоций. Последнее слово осужденного могло разжалобить до слез толпу, собравшуюся для созерцания казни. Одна из жертв бургиньонского террора в Париже в 1411 г. во время казни попросила палача обняться с ним, и свидетелями этой мольбы стали «толпы народу, и почти все плакали слезами жгучими». Хёйзинга объясняет, каким образом преступление становилось «угрозой порядку и обществу, одновременно представляя собой оскорбление королевского величества». Поэтому вполне естественно, что Позднее Средневековье становилось особым периодом судебного произвола, синонимом сурового наказания и намеренного устрашения, изощренных видов казней и пыток, заготовленных для правонарушителей. В летописях упоминается о разбойниках, которых подкупали (вероятно, деньги причитались их семьям, пребывающим в нищете. — Прим. перев.), чтобы потом прилюдно четвертовать или казнить на глазах у обезумевшей толпы. Например, в 1427 году в Париже, во время казни через повешение, к жертве с пылкой речью обратился высокопоставленный вельможа, который не только помешал осужденному исповедаться перед священником, но и, доведя самого себя до исступления, в порыве праведного гнева бросился сначала на преступника, а потом и на палача. Палач, сбитый с толку и раздосадованный случившимся, выполнил свою работу небрежно: веревка оборвалась, и осужденный упал, сломав себе ногу и несколько ребер. Потом беднягу все равно заставили взобраться на эшафот, чтобы привести приговор в исполнение.

Хёйзинга говорит о том, что общество эпохи Позднего Средневековья отошло от предыдущих идеалов, воспеваемых в золотой век рыцарства, особенно это касалось справедливости и милости — понятий, неясно маячивших в сознании средневекового человека. Вполне корректно описывая жестокость средневековой жизни, Хёйзинга ошибочно считает это феноменом Позднего Средневековья. Как продемонстрирует читателю данная книга, золотого века рыцарства никогда и в помине не было. И общество Раннего Средневековья вовсе не отличалось сколько-нибудь более мягким характером. Охватив всю эпоху целиком, различные периоды и различные территории, мы сможем увидеть проявление жестокости в большей или меньшей степени, но не сможем разглядеть никаких признаков «золотого века» или чего-нибудь такого, что на него указывало бы. Показателен один зловещий эпизод конца VI века, описанный автором «Истории франков» Григорием Турским. Он касается вражды Сихара и Австригизеля. Во время ночной пьяной оргии был убит слуга священника. Поскольку священник оказался другом Сихара, то Сихар и его люди схватились за оружие, чтобы отомстить обидчику, однако сторонники Австригизеля их одолели. Пострадавший в стычке Сихар спасся бегством, бросив раненых слуг в доме священника, где их перебили люди Австригизеля. Потом победители разграбили дом. Позднее Сихар силой вернул награбленное, убив не только некоего Авнона, в доме которого оно было сложено, но и его сына, брата Эберульфа и нескольких рабов. Другой сын Авнона, Храмнезинд, поклялся отомстить за смерть близких и отказался последовать совету епископа Григория, убеждавшего его помириться с обидчиком. В разыгравшейся междоусобице пострадали оба семейства: с обеих сторон были убитые, раненые и покалеченные, пожары уничтожили дома и постройки. Наконец, с течением времени оба семейства смогли договориться о прекращении вражды, и война между ними закончилась. Семьи помирились и возобновили традицию проводить совместные пиры, с обилием еды и питья. Однажды Сихар, изрядно выпив вина, неловко заметил, что Храмнезинду следовало бы поблагодарить его за истребление родственников, поскольку, унаследовав от них все имущество, он стал богачом. За столь вопиющее кощунство Сихар тут же получил от Храмнезинда страшный удар топором по голове. Тело врага Храмнезинд повесил на столбе у своего дома.

Подобные междоусобицы потом несколько поутихли, однако возобновились с новой силой после нашествия «черной смерти» (чумы). Это был период, когда сильная власть стремилась пресекать любые попытки принизить ее контролирующий статус. Но это вовсе не означало какого-либо снижения местной или судебной жестокости. Для всех элементов общества того времени была важна разница между законной и незаконной жестокостью и необходимость для первой всячески пресекать последнюю. Ожидалось, что власти предержащие будут проявлять жестокость при отстаивании заведенного порядка и общественной стабильности. Это была разрешенная, узаконенная самим обществом жестокость. Сельские жители взывали к добрым чувствам шайки разбойников, умоляли пощадить их дома и скарб; но еще больше их устроило бы, если бы власти перевешали бандитов, чтобы другим «джентльменам удачи» не повадно было и чтобы предотвратить ущерб от данной кучки грабителей.

Средневековое общество часто рассматривается в аспекте «богоустановленной триады»: bellatores, oratores, laboratories (лат.) — рыцарство (воюющие), духовенство (молящиеся) и пахари (трудящиеся). К последним обычно причисляют крестьянство, но фактически этот слой охватывает средний класс и торговцев. При изучении средневековой жестокости у нас есть причины ссылаться на каждый из слоев: воины использовали образ короля, политический контроль, обычаи и методы ведения войны; церковь через свое мнение, правила и обычаи пыталась ограничить жестокость и насилие; а трудящиеся испытывали на себе все тяготы и лишения жизни, наполненной жестокостью и насилием.

Наглядная жестокость в качестве предостережения и угрозы в эпоху Средневековья была распространена повсеместно. В классическом труде Барбары Тачман «Отдаленное зеркало: гибельный четырнадцатый век» / А Distant Mirror: The Calamitous Fourteenth Century (1978) мы находим жуткие, омерзительные картины того времени:

Пытки и наказания гражданского правосудия включали в свой богатый арсенал отрубание рук и отрезание ушей, истязания, поджаривание, сдирание кожи, раздирание человеческих тел на части. В повседневной жизни прохожие могли запросто увидеть порку преступника узловатой веревкой или осужденного, который сидит, закованный в кандалы. На улицах стояли виселицы с трупами, а на городских стенах были выставлены колья с отрубленными головами и четвертованными телами казненных. В каждой церкви можно было увидеть изображения святых, претерпевающих ужасающие, бесчеловечные мучения — их тела были утыканы стрелами, пронзены копьями, их жгли на кострах; женщинам, помимо прочего, отрезали груди. И повсюду ручьями, реками лилась кровь…

Увеселения и забавы того времени тоже были довольно суровыми. Иногда, как и в наши дни, проводились какие-нибудь спортивные состязания. В начале XIII века Роджер Вендоверский[3] сообщает о состязании по борьбе, вылившемся в массовые беспорядки, в результате которых пострадали окрестные дома и имущество. Зачинщика казнили, а пособникам отрубили руки и ноги. По современным меркам, это было общество «нулевой терпимости», т. е. нетерпимости к чему-либо. Жестокость являлась вполне недвусмысленной целью любого увеселения. Даже футбол возник как кэмпбол (от англ. camp — лагерь), при этом лагерь являл собой поле битвы — вполне пригодный термин для первых весьма агрессивных коллективных игр. Но еще более вопиющими были забавы с животными. Одна из таких игр представляла собой погоню за свиньей мужчин, вооруженных дубинками; цель заключалась в том, чтобы забить бедное животное до смерти. А вот пример другой, еще более изощренной забавы: живую кошку приколачивали гвоздями к столбу, а потом по очереди ударами головой забивали до смерти. Какими бы жестокими и бесчеловечными ни были такие развлечения, они ненамного отличаются от праздничных массовых увеселений, существовавших в той же Испании по меньшей мере до конца XX столетия. Как мы убедимся позже, между игрой и наказанием была весьма тесная взаимосвязь.

Литература тех лет одной из своих центральных тем тоже выбирает жестокость. Рыцарские романы пестрят описаниями кровавых тел, разрубленных от головы до седла; не менее жуткие картины рисуют и нравственные повести. В одном из таких нравоучительных произведений рассказывается, как женщина влюбилась в монаха и сбежала с ним из дома. Вот ее настигают разгневанные братья. Монаха тут же кастрируют, швыряют отрезанные гениталии сестре прямо в лицо, после чего заставляют съесть их. Потом ее вместе с любовником топят в реке. Но как бы мерзко это ни звучало, реальное наказание могло оказаться не менее жестоким! В голове сразу возникают образы Абеляра и Элоизы. Если рассуждать критически, эти эпизоды вполне сходны с чудовищной казнью Хью Деспенсера-младшего[4] в 1326 году: подвергнутый кастрации, корчась от боли, он вынужден был наблюдать, как его отрезанные гениталии бросили в костер; потом его окончательно умертвили. Такие садистские формы экзекуции предусматривались для преступлений на почве содомии. Интересно отметить, что в то время Португалия придерживалась более либеральных взглядов на гомосексуалистов. В этой стране наказанием служила не смерть на виселице, а пожизненная служба у эшафотов.



Казнь Хью Деспенсера


При малом числе тюрем и отсутствии полиции жестокое наказание считалось неоценимым средством устрашения преступников; чем более злостное совершалось преступление, тем более жестокое следовало наказание. Границы ветхозаветной заповеди «око за око» явно переступались. Смертная казнь за относительно безобидные преступления была вполне нормальным явлением. Например, во Франции фальшивомонетчиков могли заживо сварить в котле. Крайне жестоко карались политические преступления, особенно те из них, которые были связаны с изменой. К XIII веку в Англии за измену полагалось потрошение, повешение, четвертование или, например, сожжение на костре.

Там, где светские власти оказывались неспособными отыскать и должным образом покарать преступника, вмешивались высшие силы. Средневековые хроники всегда полны историй о божественной каре за человеческие прегрешения. Люди собственным аморальным поведением, упорством в грехе и апатией обрекали себя на войны, голод, мор и всяческие бедствия. Чаще всего божья кара обрушивалась на тех, кто каким-то образом осквернил церковь и совершил богохульство. Так, аббат Сугерий[5] с 1119 г. повествует о судьбе некоего Ангеррана де Шомона, разорившего ряд земель, принадлежащих Собору Богоматери в Руанской епархии в Нормандии. После свершения этих злодеяний Ангеррана поразила серьезная болезнь. Долгое время он мучился от «тяжких непрестанных болей во всем теле, которых, безусловно, заслуживал, но не в силах был вынести; он умер, слишком поздно осознав, что же было нужно Царице Небесной». Иногда божье вмешательство было мгновенным. В англо-нормандских источниках сообщается о воре-карманнике, застигнутом на месте преступления Святым Экгвином, который схватил вора за руку, когда тот собирался вытащить кошелек, а потом сделал так, что эта рука усохла. Вполне заслуживающий доверия Роджер Вендоверский поведал поучительную историю о прачке, стиравшей по воскресеньям; за этот проступок Бог напустил на нее маленьких черных поросят, которые высосали у женщины всю кровь. Общество ожидало, что нарушителю справедливо воздастся по заслугам, будь то в миру или на небесах.

Свитки из маноров средневековой Англии свидетельствуют о том, что гибель во время резни была намного более частым явлением, чем в результате роковой случайности. Приверженцы жестоких преступлений предстают во всех ипостасях, от обычно покорных подкаблучников до униженных женщин, и от подвыпивших задир до благовоспитанных молодых людей. Убийцами в большинстве своем оказывались молодые мужчины или юноши, у них часто имелись сообщники. Их жертвами, как правило, становились лица мужского пола; при этом как злоумышленник, так и жертва происходили как правило из бедняков. И если сейчас ситуация в этом смысле выглядит аналогично, то закон, предусматривающий наказание за такие преступления, сильно изменился. Хотя объем данной книги этого и не предусматривает, необходимо обратить внимание на юридические аспекты преступного насилия, поскольку это многое объясняет в подходах и реакции на проблему жестокости в средневековом обществе.

Статистика преступлений достаточно проблематична и для нашей высокотехнологичной и бюрократической эпохи, а представить средневековый уровень преступлений еще более затруднительно. Согласно летописям XIII века, на каждые два десятка деревень совершалось как минимум одно убийство в год. Выше упоминалось, что инвентарь любых видов (особенно, ножи) всегда находился у крестьянина под рукой, а недостаток или полное отсутствие познаний в области медицины зачастую приводили к тому, что даже незначительная рана становилась потенциально опасной для жизни. Естественно, были распространены и такие жестокости, как изнасилование и поджог. Поджог считался злостным деянием, особенно в странах, где основными строительными материалами были лес и солома. Тридцать пять человек, осужденных за пожар в Норидже в 1270-х гг., приговорили к повешению, а их трупы сожгли, и такая же участь постигла поджигателя из Карлайла в 1292 году. В монографии Джона Хадсона, посвященной формированию общего права в англо-нормандской и анжуйской Англии, отмечается, что большинство мелких нарушений и споров не находило отражения в письменных источниках. Однако автор показывает, как некоторые такие случаи выливаются в довольно громкие дела. Мать Хью де Моревилля (одного из убийц Томаса Беккета) не смогла, несмотря на все свои усилия, добиться расположения одного юноши. Взбешенная отказом, она исхитрилась устроить ситуацию, в которой этот молодой человек якобы собирался напасть с мечом на ее супруга, и публично обвинила его. Обвинение сочли обоснованным, и осужденного сварили заживо в кипятке. (Сварение заживо — излюбленный французский метод казни, был более распространен на Нормандских островах, нежели на островной части Англии). Злые намерения в отношении соседей позднее широко использовались в практике инквизиторских судов.

Общины были обязаны принимать меры по соблюдению закона в ближайших окрестностях и привлекать преступников к ответственности. Основанием для назначения наказаний служило также и мнение большинства. Вильгельм Завоеватель ввел штраф на убийство: если обнаруживалось неопознанное тело, то подразумевалось, что это труп француза; до тех пор пока окрестные деревни не докажут обратное, им присуждалось денежное наказание, порой весьма для них обременительное. Порядок поддерживался через систему круговой поруки и взимание церковной десятины (когда группы из десяти вольных несли коллективную ответственность за уплату налогов), давление со стороны членов общины и карательные меры. Учинить суд и привести в исполнение приговор можно было только при поимке подозреваемого. Бегство после совершения злодеяния было вполне естественным явлением, особенно с учетом того, что наказание, как правило, ожидалось очень суровое. Те, кому удавалось избежать наказания, объявлялись вне закона и при последующей поимке и установлении личности подлежали немедленной казни.

Для тех немногочисленных случаев злодеяний, которые доходили до суда, обычно назначались ордалии, или «божий суд», и судебные поединки. В ордалии для выяснения истины применялись кипяток или раскаленное железо. Ордалия являлась традиционным испытанием для женщин, в то время как мужчины, уверенные в своей доблести и силе, предпочитали доказывать правоту в судебном поединке.

И ордалия, и поединок полагались на божью волю; оба испытания в процессе выявления справедливости содержали в себе элементы жестокости. Испытание водой давало разумные шансы на успех: его выдерживало до шестидесяти процентов подозреваемых. Вода — благословенная среда и ведет к очищению. Если подозреваемые опускались ниже поверхности, то это означало, что он или она приняты чистой водой и, следовательно, невинны; если же подозреваемый всплывал, то, значит, вода отвергла его, и поэтому он считался виновным. Подобный способ погружения известен нашим современникам по средневековым картинам с эпизодами так называемой «охоты на ведьм». Шансы на выживание в пытке водой могли значительно вырасти, если подвергающиеся такому испытанию делали непроизвольный выдох перед погружением. Раскаленное железо тоже оставляло немало шансов. Обвиняемого заставляли пройти некоторое расстояние с раскаленным железом в руках; после этого раненые руки перевязывали на три дня. После снятия повязки руки внимательно осматривали. Если заживание проходило чисто и быстро, то подозреваемый считался невиновным; если раны не затягивались и была замечена инфекция, то вина считалась доказанной. В 1170-е гг. ответчик по имени Айлвард потребовал себе либо судебного поединка, либо пытки огнем, однако ему предложили только испытание водой. Ордалии он не выдержал, и на глазах у огромной толпы был публично изуродован: ему выкололи глаза и оскопили. К этому времени ордалия получила еще более широкое распространение, причем приоритетной стала пытка водой, поскольку она давала быстрый результат. Судебные реформы Генриха II, изложенные в Кларендонской ассизе 1166 года, предусматривали отрубание ноги и правой руки тем, кто не выдержал испытания.

Судебный поединок в Англии ввели нормандцы. Он был более распространен, чем испытание водой, поскольку последнее обычно применялось к людям низкого сословия. Обычным оружием поединка была деревянная дубина. В юридическом трактате XIII в. «О законах и обычаях Англии», приписываемом Генри Брактону, сообщается, что для судебного поединка предусматривался целый набор колюще-режущего оружия. Оружие не обязательно было смертельным, поскольку смерть во время поединка позволяла незадачливому дуэлянту избежать положенного наказания. В конце XII в. ризничий Кентерберийского кафедрального собора наблюдал за поединком двух крестьян, обвиненных в воровстве; побежденного в поединке он велел повесить. Использование наемников в поединках строго ограничивалось и чаще всего встречалось в клерикальных спорах между священниками, которым, на их счастье, запрещалось проливать кровь.

С развитием законодательной системы больший упор делался на смертную казнь. Обычно казнь совершалась через повешение. Яркий пример приводится в англосаксонских хрониках 1124 г., когда во время массовой казни было повешено сорок четыре осужденных в воровстве. Из применявшихся методов расправы знать больше всего ненавидела смерть через повешение как самую отвратительную, поскольку она означала приравнивание к статусу обычных преступников. Женщин-преступниц обычно сжигали на кострах. Такая участь постигла, например, некую Элис Уитли в начале XIII в. за убийство своего супруга. Детоубийц раздирали на части, привязывая к четырем лошадям. Помилование в данном случае означало замену смертной казни на телесные увечья: наиболее частой платой за жизнь становились глаза, носы, уши, руки, ступни и гениталии; во многих случаях подобное уродование являлось стандартным, обязательным приговором. Генрих I, взбешенный проделками своих чеканщиков, велел каждому отрезать тестикулы и отрубить правую руку. Подобная «снисходительность» также служила определенной цели: изувеченные калеки являлись живыми примерами сурового правосудия, направленного против злодеев и преступников. Устрашение — через смерть или увечья — важный элемент средневековых зрелищ. Публичные казни и выставление отрубленных голов преступников на всеобщее обозрение были обычным явлением; такие вещи надолго пережили эпоху Средневековья, когда многие элементы варварства постепенно ушли в прошлое.

Право на смертную казнь было основной привилегией власть имущих. Несмотря на суждение Фомы Аквинского[6] о том, что смертная казнь является уделом государей (ревностно стремившихся закрепить это право за собой), свои притязания на нее заявляли и другие институты власти, главным образом, лорды и города. Эшафоты представляли собой не только угрозу, но и демонстрировали абсолютное господство над жизнью. Чрезмерное увлечение смертной казнью привело к реформе и большей централизации в Англии. Так, аббат Эвешема вынес смертный приговор вору за кражу 4 пенсов. Подобные эпизоды вынудили правительство отреагировать на чересчур жестокие санкции по отношению к осужденным за мелкие кражи; согласно статуту 1278–1279 гг., к смерти человек мог быть приговорен только в случае кражи не менее 12 пенсов. Разнородность властных структур способствовала и многообразию наказаний. В одной из недавно изданных монографий, посвященной вопросу об отношении к смертной казни в Англии в период с 1200 по 1350 г., приводится широкий спектр методов, часто основанных на местных традициях территорий вдоль южного побережья страны: здесь преступников сбрасывали со скал Дувра, сжигали заживо, оставляли на одиноком утесе, чтобы несчастного потом смыло приливом.

Сколь бы ревностно общество ни отстаивало идею смертной казни за злодеяния, проявлялись и признаки негодования в отношении суда богачей. Когда 1285 году изнасилование стало караться смертной казнью, «присяжные сразу же прекратили осуждать мирян, хотя по-прежнему испытывали желание обвинять служителей святых орденов, которые могли спасти свои жизни, воспользовавшись неподсудностью духовенства». В 1292 году четырнадцатилетний воришка из Вестморленда на северо-востоке Англии был спасен от повешения двумя судьями, которые отняли от его настоящего возраста два года. Вмешательство со стороны духовенства иногда спасало преступников от палачей. Интересно, что в 1293 году двое палачей, которые помогли осужденным на смерть ворам сбежать, сами были повешены. Исследование Генри Саммерсона показывает нам, что отвращение к смертной казни росло прямо пропорционально ее распространению, поскольку она не давала ощущения сбалансированной справедливости. Автор описывает потрясающий эпизод 1258 г., когда женщина за воровство была приговорена к виселице. Она не только смогла доказать свою невиновность, но и оказалась беременной (беременных обычно казнили только после рождения ребенка). Зал суда опустел, люди отказались присутствовать при исполнении приговора. Всё-таки население желало, чтобы жестокая смерть постигла жестоких злодеев; мелкие воришки тоже заслуживали серьезного наказания, но, конечно, не в такой степени.

Церковь обычно всецело способствовала работе судебной системы, но иногда смягчала чересчур суровые приговоры. Смертная казнь в церковных судах применялась довольно широко. В конце XII в. судом аббатства Гластонбери в Сомерсете за воровство был приговорен к смерти через повешение Ранульф Табуре; после захоронения труп был выкопан и заново повешен на дереве. Как и везде в эпоху Средневековья, церковные и государственные власти работали бок о бок. Будучи приверженцами мира, церковники рассчитывали на быструю кару преступников во имя защиты церкви. Как уже отмечалось, церковные суды обычно судили мирян; однако преступники из числа священнослужителей требовали оградить себя от светских судов. Некоторые исследования, относящиеся к делам об убийствах, которые рассматривались церковными судами, проливают новый свет на этот вопрос. В 1370 году архидиакона Уильяма Беверли обвинили в умышленном убийстве (жертвой стал супруг его племянницы). Отчет о суде был занесен в объемный епископский реестр. Поведение архидиакона на суде и манипуляция пятью хорошо подготовленными свидетелями позволили ему успешно отмести от себя обвинения. Однако это стоило ему собственной репутации, которая оказалась запятнана во время последовавшего затем довольно необычного светского суда. Он был оправдан, и с него официально сняли все обвинения; однако Уильям счел для себя благоразумным ради личной безопасности переехать в Винчестер. Тесное сотрудничество между епископальными и королевскими властями в этом случае демонстрирует серьезную заинтересованность как в поддержании общественного порядка, так и в том, чтобы в средневековых коммунах «заслуженные наказания для мирян или духовников, нарушивших общественные устои, имели порой большее значение, чем строгое соблюдение юридических границ».

В дальнейшем средневековая Англия часто изображается как анархическая страна, которая, подобно всей Европе, вырождалась в результате регулярных встрясок от войн и чумы: Столетней войны и «черной смерти». Количество тяжких преступлений, по мнению исследователей, равнялось двадцати убийствам на каждые сто тысяч населения — это в десять раз выше, чем в XIX веке. Однако данные могут быть завышены, особенно это касается периода Позднего Средневековья. В Папстонских письмах (Papston Letters) 1424–1518 гг. обнаруживается, что только это семейство за указанный период двадцать шесть раз пострадало от насилия по отношению к его членам и к его соседям (сюда включены также травмы и увечья, полученные во время состязаний или от несчастных случаев). Одним из объяснений такой благоприятной среды для всплеска насилия, как ни парадоксально это звучит, является война. Война дестабилизирует общество, как некоторые другие неординарные события, но до 1450-х гг. Англия вела свою войну на территории Франции, а не у себя на острове — в результате на родине поддерживался относительный мир. Все с точностью до наоборот творилось в разрываемой войной Европе, где состояние войны само по себе стимулировало проявление насилия в других аспектах жизни. Таким образом, во время особенно жарких периодов Столетней войны многие потенциальные и фактические нарушители закона были «экспортированы» на континент, где их изуверские наклонности, скорее, поощрялись, нежели могли быть как-то осуждены. Не следует также забывать, что многие убийства совершались не оружием, а повседневными предметами труда, обычно рабочим инвентарем. В своем исследовании жестокости и насилия в Восточной Англии в период с 1422 по 1442 г. Филиппа Мэддерн подсчитала, что свыше четверти убийств совершалось именно инвентарем, в то время как иногда убивали вообще безо всякого оружия. Это иллюстрируется двумя примерами. В 1428 году, когда Джон Уисбеч вместе Джоном Колли прочищали сливную канаву, между ними завязалась ссора. Уисбеч ударил Колли лопатой и убил его. Один из судов в 1434 году рассматривал дело о смерти Ричарда Тарсела, убитого Элезиусом Томсоном, который орудовал колом от забора.

Публичные казни продолжались, являя собой суровое предостережение тем, кто оскорблял Всевышнего и его божественный уклад. Хотя умышленные и непреднамеренные убийства различались, судья, в первую очередь, усматривал в совершении злодеяния преступный умысел. Так, два совершенно непохожих дела эпохи средневековой Англии были рассмотрены судьями абсолютно одинаково. В одном случае Ричард Фэйркок и Мартин Бадди были осуждены за спланированное убийство. Жертву свою они закопали поглубже, тщательно замаскировав место, чтобы никто не смог обнаружить тело. Оба были приговорены к повешению, но Бадди, покаявшись перед духовниками и вымолив помилование, смог избежать судьбы напарника. В другом случае Томас Элам напал на некую Маргарет Перман. В попытке изнасиловать ее, он сломал женщине три ребра и откусил нос; в раны несчастной попала инфекция, и она умерла. Элана повесили за убийство, хотя оно и вышло непредумышленным. Однако, по-видимому, степень жестокости того или иного преступления не так важна, как суровость публичного наказания за все виды преступлений: приблизительно восемь процентов всех казней в Англии были назначены за нетяжкие преступления, в большинстве своем связанные с кражей или поджогом имущества.

В общем и целом схожее отношение к жестокости и насилию со стороны правителей и их народов господствовало по всей Европе. Так же, как и в Англии, монархи удерживали свое положение по данному им свыше божественному праву, и поэтому наказание за деяния против государства в лице короля служило божьей карой. Идеи, связанные с наказаниями, уходят корнями еще в древнеримские времена (средневековая Священная Римская империя явилась своего рода попыткой имитации своей более знаменитой предшественницы) и в ранний период церковной истории с ее длинным перечнем мучеников. В Европе мы, наверное, сможем различить даже более древние виды наказаний, которые позднее получили развитие в Англии, такие, как замена смертной казни причинением телесных увечий: например, в начале VII века вестготы в качестве такой альтернативы иногда применяли ослепление осужденного. Как уже обсуждалось, телесные увечья применялись с целью устрашения и в качестве наглядного примера, но вместе с тем заключали в себе и иные намерения. Порой они были слишком недвусмысленными, но весьма эффективными: вор, лишенный рук, едва ли мог возобновить свои прежние занятия. В ряде случаев намерения карающей стороны были более «тонкими»: по меньшей мере, в одном из средневековых источников ослепление преступников объясняется тем, что осужденный не сможет увидеть нанесенный им ущерб, а следовательно, не получит должного удовлетворения.

Ряд преступлений подразумевал вполне определенный вид наказаний. Так, например, в Англии для фальшивомонетчиков предусматривались телесные увечья, а во Франции — сварение в кипятке. В Европе и в Византийской империи ослеплению подвергались политические преступники; этот вид наказания получил распространение в эпоху Карла Великого. Как один из видов телесных увечий, оно давало возможность правителю проявлять свою «милость» в отношении преступников, чьи деяния заслуживали смерти. Средневековые источники возносят хвалу Карлу Великому и Пипину Короткому, которые, подавив мятежи в 768 и 792 гг., велели вместо казни заговорщиков ослепить их. Аналогичным образом, три столетия спустя французский хронист Сугерий отмечает «милость», проявленную королем Генрихом I по отношению к казначею, покушавшемуся на его жизнь: осужденный подвергся ослеплению и кастрации, вместо того чтобы быть повешенным за совершенное преступление. Нередко случалось и так, что в процессе нанесения телесных увечий столь ужасные раны приводили к смерти осужденного. Согласно свидетельству одного из современников, король Иоанн вполне милостиво отнесся к своему сопернику и племяннику Артуру Бретонскому, когда велел того «всего лишь» кастрировать; при этом жертва скончалась от болевого шока. Интересно отметить, как различные формы наказаний выработали свое собственное теологическое оправдание. Например, ослепление трактовалось как невозможность лицезреть божественный свет, который бог пролил на мирского государя.

В недавно опубликованном крупном исследовании Тревора Дина «Преступления в средневековой Европе» / Crime in Medieval Europe (2001) обнаруживаются сходства в характере преступлений в Англии, а также различия в судебных подходах. И опять здесь ощущается влияние имперского Рима, причем Англия несколько отклонилась от остальной Европы, создав у себя общее право, а позднее — круговую поруку, которая в XIV веке пришла в упадок за счет изменения положения различных социальных групп. Однако позднее в эпоху Средневековья наметилось некоторое сближение: судебная ордалия стала применяться реже и постепенно отошла в тень, по мере того как росла квалификация судей, получавших университетское образование, а роль централизованной, монархической власти в преследовании преступников возросла как никогда. Европа обычно сильнее придерживалась инквизиторской линии, что неудивительно, поскольку громкие процессы церковной инквизиции имели большое влияние. Это позволило узаконить пытки при судебных расследованиях.

К XIII в. пытки уже вполне утвердились во Франции, Италии и Германии; а в XIV в. эта «судебная процедура» получила общее распространение. Поначалу судебные пытки тщательно регламентировались и могли применяться лишь один раз, однако с течением времени их использование осуществлялось с меньшим количеством оговорок. Прежде всего, признания, выбиваемые из осужденных с помощью пыток, необходимо было подтвердить за пределами пыточной камеры, но подобными «тонкостями» зачастую пренебрегали. В Венеции и Париже в эпоху Позднего Средневековья пытка являлась нормой при рассмотрении воровских дел; деформация конечностей, переломы и даже смерть от чрезмерного усердия палачей — все это подробно фиксировалось в документах того времени. Понятно, что «некоторые подозреваемые признавались в чем угодно, лишь бы прекратить свои мучения». Иногда, как, например в 1369 году во Флоренции, составлялись письменные жалобы на поспешное обращение к пыткам в уголовном судопроизводстве. Эти жалобы иногда оказывались эффективны; согласно одной из записей, в 1488 году в Париже под давлением родственников и друзей осужденных лишь двадцать обвиняемых из шестисот были подвергнуты пытке. Однако пытка, в отличие от наказания и казни, редко проводилась публично; это была позорная мера, не требующая никакой публичности. В конце концов, отвратительные методы пыток применялись и к невинным жертвам. В 1376 году в Воверте подозреваемый фальшивомонетчик был подвергнут пытке трижды, прежде чем его все-таки отпустили на свободу. В другом эпизоде в том же столетии фигурирует некий Финуччио де Марти, которого четырежды пытали за уклонение от уплаты налогов, прежде чем судья велел отпустить его.

Как и в случае с видами казней, разнообразие пыток, казалось, ограничивалось только воображением; и в самом деле, некоторые пытки были приспособлены для публичных казней. Без сомнения, существовал также дьявольский обмен идеями между военной и гражданской сферами. В отличие от казней, пытка не требовала всеобщего одобрения, но, как своего рода «окошко» в мир средневековых нравов, она показывает, до какой пугающей степени могли дойти власти в санкционировании официальных форм жестокости при поддержании закона и порядка. Технические методы включали в себя как хитроумные приспособления, так и весьма незатейливые, и все это часто сочеталось со смертной казнью.

Очень распространенным было сажание на кол. Именно за этот излюбленный способ печально знаменитый валашский князь Влад III Дракула в середине XV в. и получил прозвище Цепеш, что в переводе с турецкого означает «Сажатель-на-кол». Влад, прообраз главного героя романа Брэма Стокера «Дракула», «научился» этому методу в юности, во время своего пребывания при дворах турецких правителей в качестве «почетного пленника». Современники пишут, что однажды мусульманские послы, посетившие двор Влада III, не сняли головные уборы, когда их представили князю; разозлившись, тот велел прибить шапки и чалмы гвоздями к их головам. На всей территории его княжества можно было видеть трупы жертв, насаженные на огромные колья. Подобного рода казнь существовала в различных вариантах. Например, жертву растягивали на полу и привязывали либо держали, затем металлический кубик с шипами вдавливали в пятку при помощи специальных тисков. Постоянная изнуряющая боль вызывала рывки и дерганья жертвы, что приводило к еще более сильному вдавливанию шипов в пятку.

Сжиганию на костре обычно подвергались женщины и еретики, но огонь часто использовали и при пытках. Процесс казни либо ускорялся (для этого использовали масло, а позднее — порох), либо замедлялся — с помощью сырого хвороста. Детальное описание одной из таких казней в XVI веке приводится ниже, в нем рассказывается о сожжении Джона Хупера, епископа Глостерского:

…Но даже когда лицо его совершенно почернело от пламени, а язык раздулся так, что он уже не мог ни говорить, ни кричать, губы же еще продолжали шевелиться, пока не прилипли к деснам; он бил себя руками в грудь, пока одна из рук не ослабела и не опустилась; он продолжал колотить другой рукой, в то время как с кончиков пальцев сочились жир, вода и кровь. Вскоре, когда нижняя часть тела уже была целиком поглощена огнем, он бессильно повис над стягивающими его оковами… Прежде чем он умер, из живота стали вываливаться внутренности.

Вся эта жуткая процедура заняла в данном случае 45 минут. Такова была судьба многих осужденных в эпоху Средневековья, от мелких преступников и еретиков до знаменитых исторических фигур, таких как Джиль де Рэ[7], Жанна д’Арк и Ян Гус. Подобную участь испытали на себе многочисленные жертвы войн, погибшие при поджоге церквей, где многие беженцы искали спасения. Те, кому «повезло», как, например, гарнизону Пти-Андели в 1203 году, просто задохнулись в дыму.

В средневековых хрониках часто ссылаются на применение огня во время пыток: клеймение раскаленным железом, ошпаривание кипятком и поджаривание. Например, на жертву надевали колодки, смазывали жиром ноги и поджаривали пятки. Воздействию огня подвергались наиболее чувствительные части тела; поджаривание осуществлялось на специальных решетках, размещаемых над огнем; ошпаривание проводили в котлах, в доспехах или местно, когда кипяток заливали в высокий кожаный сапог.

Центральное место в средневековой практике пыток занимали подвешивание и растягивание тела подозреваемого. Для такой пытки, как выворачивание рук, допрашиваемого подвешивали при помощи шкивов, руки его связывали за спиной веревкой, которую затем прикрепляли к блоку в потолке. Для более сильного растяжения тела к ногам заключенного добавляли грузы. Если признания добиться не удавалось, жертву подтягивали к самому потолку, а потом резко отпускали почти до самого пола. Толчок вызывал нечеловеческую боль. Встряска под воздействием собственного веса и привязанных грузов получалась такой, что трещали кости и растягивались сухожилия.

Одним из наиболее часто применяемых при допросах средств являлась пытка на дыбе: два ролика под воздействием рычагов, прикрепленных к телу осужденного, двигались в противоположных направлениях и растягивали его на раме. Растяжение частей тела могло приводить к вывихам и даже расчленению. Другие способы включали в себя использование жгутов из тонких веревок с деревянными или железными перемычками, которые закручивались вокруг пальцев или конечностей так, чтобы веревки врезались в плоть, порой до самых костей. Находясь на дыбе, осужденные нередко подвергались водной пытке. Вода медленно заливалась в глотку, вызывая раздувание тела; при этом преступник мог захлебнуться и умереть. Рядом с дыбой обычно стояли тиски: шарнирная конструкция из металлических обручей, в которую помещался осужденный; при этом голова вжималась в колени так, что из ушей и носа текла кровь.

Пытка на колесе, или колесование, — еще один распространенный способ истязания, предшествовавший казни. Тело осужденного укладывали на колесо от телеги, а затем палач дробил ему кости тяжелым ломом или еще одним колесом. Сила и интенсивность ударов соразмерялись с продолжительностью страданий несчастного; процесс обычно начинали с конечностей, а потом переходили к другим частям тела в надежде выбить признание или сведения о сообщниках. Колесование оставалось распространенным видом казни и по окончании эпохи Средневековья. Так, в 1850 г. в Пруссии немало мужчин и женщин подверглись этому жестокому истязанию; поэтому термин «средневековое варварство» в данном случае не следует понимать слишком узко. Англичанин Джон Тэйлор, проезжавший по Германии в 1616 г., стал свидетелем казни отца, осужденного за то, что тот зарубил топором собственную дочь. Он описал самые мучительные моменты казни.

Палач подошел к колесу, взял обеими руками за спицы и, подняв над головой, обрушил его на ногу бедняги, раздробив кости. Осужденный издал мучительный стон. Потом, выдержав небольшую паузу, палач таким же образом сломал и вторую ногу, затем — руки, после чего нанес четыре или пять ударов по груди, по другим частям туловища. Наконец, он ударил по шее, но, промахнувшись, раздробил челюсти и подбородок.

Виды пыток отличались широким многообразием — от совершенно примитивных до весьма хитроумных. Даже для избивания существовало множество приспособлений и способов. Такое «простое» наказание, как выставление у позорного столба, могло превратиться в изощренную пытку. Осужденный, заключенный в неподвижном положении на несколько дней, выставлялся на всеобщее обозрение, и публика могла выразить свое к нему отношение. Для сочувствующей толпы выставление у позорного столба являлось достаточным наказанием; однако если, по мнению окружающих, наказание было недостаточно суровым, то прохожие могли покалечить или убить преступника камнями и прочими предметами, попавшимися под руку. Как правило, осужденному целились в голову, которая не была защищена. В качестве «снаряда» использовалось что угодно, даже мертвая кошка. Оставленный в холодной и кишащей паразитами ячейке, посреди экскрементов, лишенный пищи и вынужденный пить собственную мочу, пленник подвергался весьма жестокому и мучительному испытанию.

Другими экстремальными способами пыток были пытка веревкой и пытка крысами. Оба способа описаны в источниках, относящихся к XVI в., и, возможно, были заимствованы еще из древности. Первый способ заключался в том, что обнаженного осужденного несколько раз с силой протаскивали взад-вперед по жесткому канату или веревке, врезавшейся в плоть. «Крысиный» способ представлял собой одну из разновидностей съедения заживо. Металлический сосуд ставился вверх дном на живот и гениталии осужденного. Внутрь сосуда пускали крыс, а дно сильно разогревали. Грызуны в отчаянных попытках отыскать выход начинали прокладывать себе путь в плоти жертвы, поедая его внутренности.

Животным находили и другое применение. Хронист XIII в. Матвей Парижский описывает, как пленника привязывали к дереву, а потом заставляли лошадь бить его копытами. Ужасное применение собак в казнях будет рассмотрено в разделе наказаний за политические преступления.

Некоторые описанные в средневековых источниках пытки либо являлись домыслами, рожденными извращенным воображением авторов, либо применялись крайне редко. В одном из источников XIII в. сообщается, как женщину обнаженной посадили в мешок с кошками. Неудивительно, что этот способ не помог получить от нее признание; удивительно то, что разновидности этой жуткой процедуры мы обнаруживаем в Германии эпохи Позднего Средневековья. Самой необычной из всех представляется пытка козой, описание которой приводит писатель XV в. Ипполит де Марсильи. Ступни пленника смочили рассолом, потом подвели коз, и те принялись лизать их; это привело «к неописуемым мучениям» (видимо, от щекотки). Однако подобное «творчество» в реализации садистских намерений — как тогда, так и сейчас — означает, что нельзя сбрасывать со счета даже самые причудливые и нелепые пытки.

Жестокость средневекового мира соответствующим образом подпитывала воображение людей того времени, однако в столь глубоко религиозном обществе находчивость не всегда была востребована. Библия с ее зверствами Ветхого Завета и мучениками Нового Завета была не только духовным наставником, но и вдохновителем. В этом смысле античность — тоже «поставщик» множества идей и целая сокровищница пыток и казней; достаточно упомянуть лишь об ужасной пытке Маккавеев. Латинское издание «Иудейской войны» Иосифа Флавия[8] пользовалось в средние века большой популярностью. Власть, как в юридическом, так и в политическом проявлениях, была готова бросить любые необходимые ей силы на поддержание справедливости (в том виде, как эта власть ее понимала) и общественного порядка и сохранение контроля над страной. Тем более что сама Библия создавала весьма удобные для власти прецеденты. Историки справедливо обратили внимание на хронистов, которые вдохновлялись библейскими сюжетами, когда описывали факты зверств и насилия; но, как мы обсудим позднее, это необязательно означает, что подобные сообщения нужно сразу отбрасывать.

Учитывая, как люди жили в библейском обществе, неудивительно, что в средние века жестоко карали не только за совершение тяжких и имущественных преступлений. В 1472 году статуты Прованса причислили богохульство к распространению эпидемии. Этот тяжкий грех карался протыканием языка раскаленным железом, хотя такую меру «приберегали» для самых злостных и непокорных преступников. Первый проступок на почве богохульства наказывался пребыванием в колодках в течение дня, после чего человек проводил месяц в тюрьме на хлебе с водой. Вторичный проступок карался выставлением у позорного столба в рыночный день и разрезанием верхней губы. После третьей провинности человеку разрезали и нижнюю губу; при четвертой нижняя губа отрезалась целиком. Мучительная разновидность этого наказания в Германии заключалась в разрезании у преступника языка. Однако с развитием идей Реформации и участившимися актами святотатства искоренить богохульство оказалось нелегко: в 1501 году во Флоренции азартного игрока повесили за порчу лика Девы Марии конским навозом. Гомосексуализм как извращенная форма божественного порядка, как мы уже видели, вызывал еще более суровую реакцию. При поддержке Церкви законодательные меры против гомосексуалистов все более ужесточались, до тех пор, пока в XIV веке типичным видом наказания не стала смертная казнь — обычно путем сожжения на костре или, что применялось намного реже, погребения заживо. Подобные карательные меры применялись довольно редко, одним из исключений был город Брюгге, где с 1450 по 1500 г. ежегодно устраивались казни содомитов.

Одна из причин того, что богохульство и содомия не преследовались жестко, заключалась в том, что общество, хоть и не одобряло первого и испытывало отвращение ко второму, ни одно из этих преступлений не рассматривало как прямую или косвенную угрозу имуществу. Однако эти преступления, по большому счету, редко вызывали призывы к снисходительности со стороны общественности. В действительности власти часто подвергались критике за терпимость и выдачу королевских помилований, особенно если это касалось королевской армии. Для многих милость лишь содействовала дальнейшим злодеяниям, лишая заслуженную кару своей устрашающей силы по отношению к потенциальным преступникам. Пойдя навстречу общественному мнению, английский парламент в 1389 году успешно ходатайствовал об ограничении помилований за тяжкие преступления.

Влиятельное мнение Мишеля Фуко о том, что в эпоху Средневековья применялись преимущественно телесные наказания потому, что общество было докапиталистическим, не совсем верно, поскольку с XII века в Европе началась значительная экономическая трансформация: выпуск металлических денег увеличился, и это позволило чаще назначать уплату присуждаемых штрафов и неустоек в денежной форме. Количество тюрем в период Позднего Средневековья при поддержке Церкви также выросло, что позволяло не проливать кровь и означало существование и альтернативных форм наказания. Но я подозреваю, что в этом есть еще один, весьма прозаический подтекст: по мере того как росла численность войска, а войны разгорались все чаще, все больше провизии требовалось для возрастающего числа военнопленных, которые ожидали выплаты выкупа в тюрьмах и темницах. В любом случае тюремное заключение предусматривалось за нетяжкие преступления, или тюрьма служила местом содержания преступника до казни, и последняя по-прежнему оставалась публичным событием.

Как мы уже наблюдали в Англии, видоизменение той или иной казни носило местный, территориальный характер. Традиционные методы повешения, обезглавливания и сожжения преобладали в Европе, но их дополняли различными новшествами и приспособлениями. Публичные казни через повешение могли носить масштабный характер, как в случае с вышеупомянутыми в англосаксонских хрониках сорока четырьмя ворами, которых повесили в 1124 г. В хрониках также приводятся весьма занимательные, несущие скрытый смысл подробности некоторых казней. Так, например, когда Гилберт из Пламптона отправился на виселицу в 1184 г., на шее у него была железная цепь, а глаза залеплены зеленой глиной.

Если толпа в последний момент отвергала задуманный спектакль экзекуции, то жертве была уготована зловещая «компенсация» за прощение. В 1121 году в Англии Томаса Элдерсфилда в последний момент помиловали и не повесили; но «милость» оказалась тоже несладкой: его ослепили и оскопили. «Глаза были выколоты и упали на землю; яички пинали ногами, словно мячи, и местные мальчишки швыряли ими в девчонок». Реакция толпы являлась частью мероприятия. Повешение редко применялось по отношению к женщинам, горожанам и знати; представителей последних обычно обезглавливали, чтобы тем самым ускорить смерть осужденного. Казнь через повешение женщины, устроенная в Париже в 1445 году, собрала огромную толпу зевак: уж столь необычным было зрелище; повешение бюргера Малинеса в 1423 году стало первым за более чем столетний срок. К концу XV века казнь через повешение становится обычной формой экзекуции для мужчин наряду с сожжением на костре. Исследование Тревора Дина, посвященное преступлениям в средневековой Италии, содержит следующие примеры экзекуций в Ферраре (Северная Италия) в 1490-е гг.:

Здесь и крестьянин, сожженный за совращение собственной сестры и за скотоложство, и семнадцатилетний юноша из предместья, которого сожгли за содомию; еще один крестьянин повешен за воровство и кровосмешение с сестрами, восемнадцатилетний юноша — за воровство во время церемонии герцогской свадьбы. Два крестьянина повешены за убийство; солдаты — за разбой и фальшивомонетничество. Кроме того, восьмидесятилетний торговец тканями, обвиненный в содомии и приговоренный к смерти через сожжение на костре, был помилован, а юная жена, обвиненная в удушении племянника мужа, сбежала из тюрьмы, где ожидала исполнения приговора.

В приведенном отрывке мы можем разглядеть некоторый шаблон: повешение за обычные, общеуголовные преступления; сожжение за сексуальные преступления, которые требовали телесного «очищения». В вышеописанном случае на суровость наказаний за преступления на сексуальной почве, возможно, повлияли текущие события в близлежащей Флоренции, которая тогда находилась под контролем пуританина Савонаролы.

В замечательной монографии «Ритуал наказания: смертная казнь в Германии, 1600–1987» (1996) ее автор Ричард Эванс перечисляет различные виды публичных экзекуций в ранний период Нового времени. В Германии источником судопроизводства с 1532 г. становится кодекс императора Карла V под названием «Constituio Criminalis Carolina», или просто «Каролина»[9]. Здесь мы видим, что мужчин-убийц казнили, в основном, колесованием. В приговоре оговаривалось количество ударов, которые нужно было наносить или сверху вниз, т. е. от головы — в случае более «милосердной» казни, или снизу вверх, продлевая тем самым агонию самых отъявленных злодеев. В заключение жуткого спектакля, напоминающего методы Влада Дракулы «Сажателя-на-кол», отрубалась голова осужденного и усаживалась на кол, в то время как обезглавленный труп, ранее привязанный к колесу, помещался горизонтально на другой кол; останки преступника оставались на всеобщее обозрение, разлагаясь и источая зловоние. Фальшивомонетчики, богохульники, ведьмы, еретики и содомиты (преступления последних приравнивались к вышеперечисленным) могли ожидать сожжения на костре, когда от человека оставались только угли, которые потом выбрасывались. Для женщин-преступниц «Каролина» предписывала утопление; обычно казнь проводилась путем опускания тела осужденной в реку с моста и удержания в воде до наступления смерти. В кодексе имеются отголоски леденящего душу истязания женщины, посаженной в мешок с кошками: злостных преступниц сажали в мешок вместе с кошкой, курицей и змеей и опускали в воду. Каким бы необычным это ни выглядело, но существует, по крайней мере, один источник времен Столетней войны, в котором описывается, как осужденного на смерть солдата посадили в мешок вместе с собакой и утопили. Считалось, что, подобно огню, вода обладает очищающими свойствами, что особенно подходило для наказаний за преступления против нравственных устоев. В эту же категорию попадало и погребение заживо; при этом кодекс предусматривал такой приговор для женщин, обвиненных в детоубийстве. Как и при исполнении большинства средневековых приговоров, процесс был весьма изощренным и продуманным. Виновную опускали в свежевырытую могилу и накрывали колючками. Потом могилу закапывали землей, начиная со ступней ног. В какой-то период (и здесь мы снова вспоминаем о Дракуле) сердце осужденной протыкали колом, «дабы предотвратить возвращение тела из царства мертвых, чего опасались люди, верящие в вампиров». Причем такого рода страхи преобладали больше в центре и на востоке Европы, нежели на западе.

Ради достижения эффекта устрашения казнь почти всегда предусматривала страдания осужденного, которые должны были продолжаться как можно дольше, чтобы продлить весь этот мрачный спектакль. Когда преступника волокли к месту экзекуции, то всю дорогу его били, пинали и стегали охранники или кто-нибудь из толпы; в Германии и других странах у преступника по пути к эшафоту иногда вырывали куски мяса раскаленными щипцами. Сама экзекуция задумывалась так, чтобы растянуть процесс умерщвления. Страппадо (от лат. strappare — тянуть) применяли именно для такой цели (руки заключенного связывали за спиной веревкой и прикрепляли к крюку на столбе для казни; затем преступника поднимали воздух, вначале на небольшую высоту. Иногда к ногам добавляли грузы, чтобы вывернуть плечевой сустав. Процедура сходна с выворачиванием рук на блоке. — Примеч. ред.). После падения с высоты заключенного оставляли на месте — кости его были сломаны, а сам он долго агонизировал или постепенно умирал от истощения; в источниках описывается, как не способный к передвижению преступник прибегал к таким крайностям, как поедание собственной плоти. Сварение заживо также могли растянуть по времени: осужденного, привязанного веревкой под руки, медленно опускали в котел с кипящим маслом; плоть начинала свариваться в области ног, потом все выше и выше; те, кому везло, умирали от страшной боли на ранних стадиях этого процесса. Когда мы узнаем о подобных экзекуциях, то становится очевидной тесная взаимосвязь пыток и наказаний, зачастую переходящих друг в друга.

Обезглавливание считалось сравнительно легким видом умерщвления, поэтому данный способ казни применялся для высокородных преступников. Джону Тэйлору, от которого мы получили детальное описание казни через колесование, довелось присутствовать и при обезглавливании: «Все было устроено следующим образом: узник становится на колени, глаза ему завязывают платком. Потом берут за волосы у венца головы и заставляют держать туловище прямо. В это время палач, размахнувшись мечом, сносит голову с плеч так ловко, с такой сноровкой, что обладатель этой головы даже не успевает заметить, как ее потерял». Описание подобного профессионализма у палача не должно вводить в заблуждение: происходило немало случаев неумелого обезглавливания. Может показаться, что меч лучше подходил для такой экзекуции, чем топор, и являлся более предпочтительным орудием казни. Расчленение тоже применялось во время казней знати, но к этому виду наказания все же чаще приговаривались политические преступники: участники разного рода заговоров и мятежей.

Вышеупомянутые детали — это, по сути, вариации на одну и ту же тему, а общим для всех является наглядная демонстрация ритуального убийства по требованию большинства населения. Но и при таком раскладе сходства поражают воображение даже больше, чем различия: кодекс Карла V имеет много общего с кутюмами (сводами постановлений обычного права) XIV в. во Франции, которые, в свою очередь, опираются на традиции и обычаи XIII в., такие, например, как в кутюмах Бовези[10]. Все подчинялось политике устрашения, даже после свершения казни. После приведения приговора в исполнение трупы казненных выставлялись на всеобщее обозрение на длительное время — своего рода предупреждение потенциальным преступникам. Тела оставляли на эшафотах, головы насаживали на колья, а расчлененные части выставляли в различных частях королевства или города — таким образом людям настойчиво давали понять, насколько высока плата за злодеяние.

Никакие общие наблюдения не претендуют на универсальность, поэтому можно столкнуться с исключениями, которые доказывают правило. В зависимости от характера преступления и от того, заслуживает ли преступник «хорошей» смерти, толпа могла проявить к нему сочувствие. Как упоминалось ранее, спасение в последнюю минуту было не таким уж редким явлением. Например, осужденный получал помилование с предложением супружества. Экзекуции, которые мотивировались разоблачением политических интриг, иногда получали публичное неодобрение, поскольку формально против народа не совершалось никакого злодеяния. В 1315 г. в городе Сиена, на западе Италии, власти распорядились отрубить ступню каждому из шести представителей своих противников, вошедших в город в нарушение закона. Горожане подняли бунт против таких жестоких мер, и власти свое распоряжение отменили. Однако снисходительность проявлялась лишь в редких случаях, и простолюдины обычно воспринимали ее с негодованием, если речь шла о каких-то поблажках знати. Так, в 1374 г. в той же Сиене, в связи с угрозой восстания, помилование, дарованное богатому семейству, занимавшемуся разбоем, было аннулировано. Как показывает эпизод с несчастным Томасом Элдерсфилдом, толпу, собравшуюся на казнь, не мутит кровавое зрелище. Трупы и части тел казненных часто становились забавой, особенно для мальчишек, которые таскали их повсюду, швыряли и пинали. Многие из таких мальчишек потом стали солдатами.

Несмотря на всепроникающую жестокость этого периода, имеются свидетельства о том, что кое-какие виды казней к XV веку постепенно вышли из употребления. Одно из возможных объяснений — нежелание усугублять то, что уже сделали война и сама природа; эпидемии, голод и нескончаемые военные конфликты и без того сильно сократили живую силу на полях и численность войск, причем последние зачастую набирали в свои ряды осужденных преступников. С другой стороны, уровень преступности на тот момент мог просто упасть. Причиной этого было развитие правового поля, общей грамотности населения и, следовательно, лучшее понимание того, какие преступления заслуживают суровых наказаний, а какие — нет. Все это позволило глубже рассматривать то или иное преступление и соответственно определять судебную процедуру. В книге Клод Говар, посвященной исследованию смертных казней и деятельности французского средневекового высшего суда, указывается, что в период с 1387 по 1400 г. в суде было рассмотрено свыше двухсот уголовных дел, причем к смерти приговорили всего четверых преступников. То, что это был благородный и снисходительный суд, заметно по небольшому числу приговоренных к смертной казни. Семья одного из приговоренных, чтобы избежать позора публичного повешения, позаботилась о том, чтобы виновного ночью тайком утопили. В большинстве случаев приватные переговоры приводили к снижению количества просьб о помиловании: таким образом суд предлагал процесс примирения — чтобы удостоить чести мстителей и не допустить развязывания кровавой междоусобицы между семьей жертвы и семьей осужденного.

Суд в своей деятельности исходил из принципа «око за око», но «смертная казнь в качестве аргумента использовалась намного чаще, чем в реальности». «Низшие» суды (рассматривающие дела «более низких» сословий) не слишком опирались на этот принцип. Влияние римского права все еще сохранялось, и большинство судов руководствовалось утверждением Сенеки о том, что чем жестче наказание, тем сильнее его эффективность для масс. Средневековые законники приводили юридические и философские аргументы в пользу воздействия устрашения и нравоучительной силы смертной казни, ее действенности в поддержании общественного порядка. Население, по большей части, охотно участвовало в распространении таких идей, активно посещая публичные экзекуции.

При обсуждении жестокости Средневековья, нелишне слегка окунуться в окружающую обстановку той же Англии. Здесь, по общему восприятию, жестокость проявлялась, скорее, по отношению к отдельному человеку, нежели к обществу в целом. Однако не всегда. Характер ведения средневековых записей и общая неграмотность населения той эпохи требуют изучения этого вопроса через реестры судебных дел. Это позволит нам узнать официальную точку зрения на факты жестокости внутри страны (а официальная точка зрения, по крайней мере частично, совпадает с общественной) и даст возможность всесторонне изучить ситуацию на примере Англии. Восприятие здесь весьма неоднозначное, с учетом того, что жестокость и насилие в Англии проявлялись во многом по отношению к женщинам, а юридический статус женщины ставил ее в весьма невыгодное положение (хотя невыгодность этого положения очень часто преувеличивают). Вот что написала Филиппа Мэддерн о женщинах и насилии в средние века: «Они занимали низшее положение в иерархии насилия; мужчины, избивавшие жен, согласно представлениям XV века, своими действиями просто подтверждали сложившийся уклад. В то же время жены, нападающие на мужей, воспринимались как жестокие предатели, посмевшие выступить против своих господ».

Такое представление усиливается английским Статутом об измене[11] 1352 г., в котором говорится, что женщина, убившая собственного супруга, совершила акт измены. Поэтому даже в этой области насилия ощущалась забота о стабильности общественного уклада. За такое преступление, как и за многие другие, полагалась смертная казнь. Женщину заживо сжигали на костре; последний такой приговор привели в исполнение в 1789 году (несчастную звали Кэтрин Мерфи, ее сожгли в Ньюгейте 18 марта за фальшивомонетничество, которое тогда причислялось к рангу государственной измены. К этому времени государственных преступников перед сожжением обычно умерщвляли через удушение).

Женщины как исполнительницы преступлений различной тяжести, и в том числе убийств, попадают в судебные записи в несколько раз реже, чем мужчины; во всей Европе доля женщин-преступниц составляет не более 10 % от всех судебных дел. Единственное преступление, статистика которого носит прямо противоположный характер, — детоубийство. Из всего множества социальных, экономических, культурных и нравственных факторов, толкавших мать на убийство новорожденного ребенка, самый сильный заключался в предпочтении средневековым обществом мальчиков, а не девочек. Например, в Каталонии в XIV в. 80 % жертв таких преступлений составляли именно девочки: «Девочки были для бедной семьи большой обузой, поэтому от них избавлялись; мальчики считались куда более ценным и выгодным приобретением, и их оберегали». Таким образом, с самого рождения женщины подвергались неизмеримо большему насилию, чем мужчины. Мы уже отмечали, какие наказания предусматривались в кодексе Карла V за детоубийство, но наказания варьировались, особенно в зависимости от того, где слушалось дело — в светском или церковном суде, — причем последний всегда подчеркивал свою приверженность к раскаянию преступника. Так, в Италии, где убийства новорожденных разбирались светскими судами, в 1344 году в Болонье осужденную мамашу обезглавили. А в эпоху Позднего Средневековья — уже в Англии — за такое же преступление осужденную мать церковный суд приговорил к публичному покаянию. По-видимому, в Англии раньше, чем в других странах, стали учитывать смягчающие обстоятельства. Так, в 1342 году некая Алиса была взята под стражу и ожидала милости короля, поскольку суд, учтя все обстоятельства, пришел к выводу, что своего малолетнего сынишку женщина убила в состоянии безумства.

Замужние женщины подвергались насилию и жестокости, но не в такой степени, как считают многие наши современники. Внутрисемейные убийства на самом деле происходили крайне редко, по сравнению с ситуацией в нынешнем обществе. Барбара Ханауолт пишет следующее: «Семья являлась основной единицей крестьянской экономики, и никак нельзя было рассматривать убийство жены наравне с убийством вола». Известное «правило большого пальца», согласно которому мужьям позволялось бить своих жен палками не толще большого пальца, пришло отнюдь не из Средневековья, как считают многие. Джеймс Брандидж показал, как в церковном праве пытались применить разумную адаптацию библейских патриархальных устоев. Церковники, например, ссылались на такие места в Библии, как призыв Святого Павла к женам о том, что те должны во всем подчиняться своим мужьям, и что в то время как последние обязаны любить жен, они (жены) должны испытывать перед ними страх. В общем, лица более высокого сословия имели право наказывать низших по положению, будь то женщины, слуги или дети. На церемонии вручения степени магистров грамматики в средневековых университетах новоявленному магистру вручали еще и розгу, чтобы тот наказывал своих учеников; устав бенедиктинских монастырей разрешал аббатам пороть простых монахов.

Избиение жен, как правило, не одобрялось, хотя супругам духовных лиц суровое обращение со стороны мужей едва ли не предписывалось. Summa Pariensis XII в. оговаривает возможность нанесения жестоких, но не смертельных, побоев женам священнослужителей. Тем не менее в случае жестокого обращения жены могли получить законный развод. Так, в конце XIV в. в Париже некий Гиош Гривуль получил от суда предупреждение прекратить избиение и издевательства над женой. За неповиновение ему грозили отлучение от церкви, штраф, развод и передача части имущества оскорбленной супруге. Апелляции на такой почве были делом почти неслыханным (и составляли менее 0,02 % всех разводов в Англии). Вообще, причиной супружеского насилия служили трудности экономического характера. Во французском Анжере в 1367 году некий мужчина после завершения одного судебного дела потерял половину имущества и в результате почти лишился рассудка: он избил жену и пытался выбросить из окна дома собственных детей. За это он был закован в кандалы и приговорен к домашнему аресту на полгода. То, что существовала определенная степень равенства судебных наказаний, подтверждается исследованиями Ханауолт. Она показывает, что в эпоху Позднего Средневековья убийц мужей и жен в Англии осуждали примерно одинаково (по 29 % случаев); 52 % мужчин, лишивших жизни кого-то из родственников, были повешены, в то время как женщин-убийц повешено 50 %.

Огромная несправедливость по отношению к женщинам проявлялась при рассмотрении дел об изнасиловании. Сочинения монахов-женоненавистников, рисующих женщин исключительно как Ев-искусительниц, привели к извращению представлений и даже высказываниям о том, что женщины заслуживают изнасилования! И обвиняемые часто прибегали к действенной защите, основанной на бесчестье, позоре и осквернении нравственной репутации жертвы. Изнасилование как злодеяние, направленное против короля и его усилий по поддержанию должного правопорядка в стране, считалось серьезным преступлением, правда, с довольно высоким процентом лиц, получивших помилование. Отсутствие следов преступления и свидетелей, нежелание суда, составленного только из представителей сильного пола, назначать смертный приговор (который в Англии за изнасилование применялся только в 1285 году) — все это приводило к смягчению уголовного законодательства. Столь вопиющая несправедливость рассмотрена в нескольких монографиях. В графствах Центральной Англии в период с 1400 по 1430 г. ни в одном из 280 дел об изнасиловании ни один из предполагаемых преступников не был осужден. Для страны в целом за первые три четверти XIII века из 142 судебных разбирательств лишь в одном был назначен штраф (еще два дела, фигурантами которых выступали клирики, рассматривались более снисходительным церковным судом). И для остальной Европы картина была примерно такой же: в Брешии с 1414 по 1417 г. из более чем 400 приговоров за уголовные преступления лишь четыре были вынесены за изнасилование. В Креси в XIV–XV вв. из 344 тяжких преступлений, рассматривавшихся в судебном порядке, случаев изнасилования было всего 8; нюрнбергские хроники XIV века тоже фиксируют всего 8 изнасилований на более чем 700 преступлений. Неудивительно тогда, что в средневековой Европе «из преступлений, совершаемых против женщин, изнасилование идет особняком по причине очевидной неэффективности закона». С учетом такой ситуации следует предположить, что в зонах ведения боевых действий число изнасилований возрастало во много раз, поскольку юридические препятствия к сдерживанию уровня изнасилований и в мирное время были весьма хрупкими.

Жертва изнасилования редко обращалась в суд, поэтому могла искать способы самостоятельной защиты. Жестокость женщины по отношению к мужчине была несовместима с общественными устоями, но ради самозащиты могли быть сделаны исключения: в 1438 году один из английских судов оправдал Джоанну Чейплин, убившую своего насильника (такому решению, без сомнения, способствовал тот факт, что насильником оказался француз). Самоубийство, как способ избежать насилия, осуждалось, как и самосуд. Иногда с насильником расправлялись разъяренные члены семьи потерпевшей, но власти старались не допустить междоусобиц. Помощь, на которую едва ли можно было рассчитывать, пришла однажды, если верить источникам, в результате духовного вмешательства. В 1345 году знатная вдова после изнасилования почувствовала признаки беременности; она обратилась за помощью к францисканскому монаху Жерару Каньоли, и чудесным образом все признаки беременности исчезли.

На этом примере мы сталкиваемся еще с одним аспектом средневекового отношения к насилию и справедливости. Население с одобрением взирало на то, как власти назначают суровое наказание, служащее устрашением для еще более злостных преступников. Мы также столкнулись с тем, что виновные приговаривались к религиозным наказаниям. Но иногда люди чувствовали, что судебная кара была не только чересчур сурова, но и являла собой пример очевидной ошибки в отправлении правосудия. Чтобы как-то исправить положение, люди порой брали закон в собственные руки, помогая узникам бежать или взывая к палачу, чтобы тот пощадил осужденного. Если речь шла об устном волеизъявлении, власти временами пользовались таким барометром общественного мнения и дарили осужденному жизнь, лишь бы не допустить общественных беспорядков. Но мольбы о духовной помощи и последующее чудесное вмешательство формировали одинаково мощное воздействие на общественную потребность в беспристрастной системе правосудия. Источники изобилуют такими примерами, которые, несомненно, усиливаются и приукрашиваются монастырскими писателями, поощряющими веру в действенность молитв и все больших материальных подношений святым и Церкви. Настрой на прощение означал, что даже виновный мог надеяться на милость.

Примеры обнаруживаются по всей Европе; одни такие случаи могут быть объяснены практически, а другие — совершенно необъяснимы (и даже невероятны). В Англии в конце 1170-х гг. подсудимый открыто бился со своим обвинителем на судебном поединке, и его успех приписывался помощи святого великомученика Томаса Беккета; но обвиняемый также проходил трехдневный курс подготовки к поединку. В Норидже, Восточная Англия, в 1285 году рассматривалось дело некоего Уолтера Эге, которого повесили за воровство. Когда срезали веревку и тело сняли с виселицы, то выяснилось, что осужденный еще жив. Он нашел убежище в одной из церквей и получил королевское прощение — столь чудесное «воскрешение» мужчины было воспринято как божественное указание его невиновности. Надо отметить, что Уолтеру повезло намного больше, чем вору, повешенному в Оксфордшире в 1335 году: здесь палач недобросовестно исполнил свою работу, и осужденный, снятый с виселицы, был погребен заживо. В 1291 году в Суонси, Южный Уэльс, за убийство 13 (!) лиц был повешен некий Уильям Крэк. Прежде чем на шею ему надели тяжелую петлю со скользящим узлом, он попросил заступничества у святого Томаса Херефордского (из рода Кантилупов). Подмостки резко выбили из-под ног душегуба, «чтобы он мог умереть мгновенно» (от разрыва шейных позвонков). Будучи вздернутым, Уильям задергался и обмяк, как обычно происходит с повешенными. Лицо его почернело и распухло; глаза выкатились из орбит; шея, горло, нос и рот были в крови; толстый язык был изранен зубами. И все-таки святой Томас вернул повешенного к жизни. Святому Томасу Херефордскому, уже после его смерти в 1282 г., приписывается ряд чудесных спасений осужденных на смертную казнь. (Считается, что со дня смерти до канонизации в 1320 г. святой совершил не менее 400 различных чудес.) Очередное его успешное вмешательство имело место в Линкольне в 1291 г., и вновь спасенным оказался осужденный на эшафоте.

Тюремные стены не гарантировали полную изоляцию и не могли помешать «внешней» помощи святых. В Англии начала XII в. епископ города Или писал некоему Брикстену, несправедливо (возможно, только с его точки зрения) заключенному в тюрьму за финансовые преступления. Через пять месяцев после взятия под стражу святые Бенедикт, Этельреда и Сексбурга вызволили Брикстана из тюремной камеры. В эпоху правления Анжуйской династии один башмачник, которого прозвали Роберт-Вонючка, сумел избежать ритуального очищения водой: он помолился святому Эдмунду, пообещав тому (т. е. Церкви) в качестве компенсации за жизнь своего лучшего вола; впоследствии его имя каким-то невероятным образом исчезло из списка приговоренных к испытанию. В 1170 г. при разборе дела о взыскании долга и насилии некого Эйлуорда подвергли испытанию водой. Тот не выдержал испытания, за что был приговорен к телесным увечьям: ему выкололи глаза и кастрировали. «К счастью для Эйлуорда, его сильная набожность и преданность святому Томасу в итоге вернули былую полноценность, хотя новые яички оказались очень маленькими, а один глаз был не многоцветным, а просто черным». Божья милость могла идти наперекор общественному укладу. Одного воришку из Оксфорда под всеобщее одобрение приговорили к смерти. Однако вмешательство некоторых монахов, возносивших мольбы святому Экгвину, помогло заручиться поддержкой святого и спасти вора от виселицы.

Во времена бедствий и отчаяния люди обращались за помощью к высшим силам. Неудивительно, что в бурном XIV столетии наблюдается резкое увеличение чудодейственных вмешательств извне, дававших богатый материал для крупных исследований этого феномена. Заслуживает отдельного внимания книга Майкла Гудиша «Жестокость и чудо в XIV столетии» / Violence and Miracle in the Fourteenth Century (1995). Автор отмечает, как «во времена страха, страданий и бедствий простодушный и невинный проситель взывает к божественной помощи от тягот жестокого и несправедливого мира». Несправедливо обвиненный в убийстве в 1323 году, некий Бернардо Нуктии твердо поклялся, что не причинял никакого вреда Николасу Толентино; ему удалось благополучно скрыться, хотя его охраняли семь стражников. В городе Ди в 1390 г. перед казнью лестница у эшафота проломилась, лошади в панике разбежались; дело осужденного было рассмотрено вторично, и потом его отпустили на свободу. В 1384 году в Лансберге толпа из трехсот зрителей наблюдала за тем, как фальшивомонетчик дает священную клятву перед предстоящим повешением на мосту; он упал в воду, но, несмотря на связанные руки и ноги, смог выбраться. Подобная же история записана в Шатенефе в 1395 году, где связанная по рукам и ногам детоубийца была приговорена к утоплению в реке; однако руки ее каким-то невероятным образом освободились от пут, и женщина выбралась на берег. Чаще, однако, вмешательство святых даровало столь чудесное избавление действительно не виновным в том или ином преступлении.

Но небесная помощь не была всеобъемлющей. Так, в 1369 году во французском Лe Мансе некий Гийом Бретон чудесным образом выжил, хотя его несколько раз пытались повесить. При каждой попытке веревка рвалась, и Гийом с большой высоты падал вниз. Это было воспринято как помощь свыше, его увели с эшафота и отправили на повозке обратно в тюрьму. На обратном пути повозка перевернулась, и Гийом получил тяжелые увечья; в результате он потом умер в камере. Причиной смерти врач назвал травмы, полученные при падениях с эшафота и после крушения повозки.

Как видите, до сих пор мы рассматривали насилие в средневековом обществе без акцента на войны. Это облегчает последующее рассмотрение жестокостей и зверств военного времени, которые сегодня мы относим к военным преступлениям. Мы видим, что даже в относительно спокойные времена общество сталкивалось с насилием в самой жестокой форме, которое самим же обществом и поощрялось. Пытки редко проводились публично, разве что в тех случаях, когда они предшествовали казни, чтобы продлить процесс убийства и довести до крайности смертельные агонии осужденного (как бы предвосхищая выпущенный в 1701 г. в Лондоне жестокий памфлет под названием «Повешение — еще не наказание» / Hanging Not Punishment Enough). Пытка в основном широко применялась в качестве одной из процедур судебного разбирательства. Уровень насилия в геометрической прогрессии возрастал в периоды войн, не на конкретном поле брани, а везде, где проходили войска. Уровень жестоких преступлений увеличивался и сразу по окончании войн — такая особенность отмечена в разные эпохи: неважно, касается ли это английских солдат, возвращающихся домой после поражения во Франции в конце Столетней войны в начале 1450-х гг., или мы говорим об английских же солдатах после войн Вильгельма III Оранского и королевы Анны 250 лет спустя. Война не просто обеспечивает своеобразную ширму для преступных действий солдат; она дает такую возможность всем, а не только людям с низменными побуждениями. Во время шотландских набегов в Северную Англию в начале XIV века было украдено значительное количество домашнего скота и зерна. При натуральном хозяйстве даже в лучшие времена потеря вола или лошади ложилась на крестьян тяжким бременем. Неудивительно, что эти набеги «не просто подталкивали людей к тому, чтобы воспользоваться разрухой и ради выживания заняться преступной деятельностью; они стимулировали, поощряли тех, кто был насильственно лишен скота и пищевых продуктов, и тех, у кого был сожжен весь урожай».

Военная ситуация усугубляла положение хрупких элементов общества, оставляя их один на один со средой, в которой нормы права практически не соблюдались. И в мирные времена жестокость и насилие были широко распространены; но периоды спокойствия даже близко нельзя сравнивать с военным временем, когда масштабы совершаемых зверств увеличивались в разы.



II
Война


Король как судья и палач



Во главе средневековой системы правосудия и правительства стоял король. В его руках была сосредоточена высшая власть: он обладал правом объявлять войну или мир, мог казнить или даровать жизнь подчиненным — от низших до высших сословий. Ожидалось, что король всегда готов обнажить меч ради защиты народа от преступников и врагов. Он был первым из рыцарей и главным судьей при разрешении любых споров; и в той и в другой ипостаси он обладал высшим государственным правом даровать или отнимать жизнь. Он был воином, судьей и палачом.

Мир в королевстве являлся его, короля, миром. Суровость монарха восхваляли, если она проявлялась ради спасения и безопасности королевства. Подобно нынешним или любым другим временам, когда возникало ощущение, что общество трещит по швам, средневековый народ оглядывался назад, в более, с его точки зрения, законопослушные времена, «золотой» век, когда правитель ревностно оберегал традиции и воздавал справедливую кару нарушителям закона. Его военный героизм был под стать законодательным и судебным способностям, и поэтому король не только являлся главой судебно-правовой системы, но и главнокомандующим армии. Эти две составляющих — юридическая и военная — сочетались еще и с третьей: признанием власти духовенства, то есть с верой в святость власти короля. Считалось (причем не только в эпоху Средневековья), что правитель унаследовал свою мирскую власть от самого Бога, поэтому правит по божественному праву. Его священная обязанность заключалась в соблюдении законности, поддержании мира и защите народа от смертельных врагов. Нарушение упомянутого королевского мира, т. е. нормального общественного уклада, являлось злодеянием против народа, короля и Бога; и уделом монарха было предотвращение подобных отклонений от естественного порядка вещей, а также борьба с ними. Таким образом, обязанности короля обращались не только к народу, но и к самому Богу. Такая божественная иерархия усиливала власть монарха как в политическом, так и в мистическом смысле, причем последнее включало в себя якобы и чудодейственные целительные способности. Первые строки королевского письма или послания напоминали всем и каждому в отдельности, что монарх является королем «по милости божьей». Это отнюдь не пустое утверждение, в нем содержится заявление о неограниченной власти, при этом Бог являлся основным источником королевской власти. Что бы ни делал король, он имел на это право во имя Бога.

Такой жреческий элемент монархической формы правления утверждался сразу при коронации нового короля. Опираясь на примеры из Ветхого Завета, устроители церемонии наделяли короля двойной властью, как в мирской, так и в духовной сферах. Понтифики пытались преуменьшать сходство коронации с таинствами Святых Орденов, но безуспешно. В Англии и Франции церемония коронации включала обряд помазания священным маслом, применяемый при посвящениях в высший духовный сан. На французских коронациях использовали масло, «посланное» с Небес и употребленное при коронации Хлодвига в 496 г. В XIV веке англичане чудесным образом «нашли» пузырек с маслом, которое святой Томас Беккет получил от Девы Марии; это масло стало с тех пор характерной особенностью английских коронаций. Такое слияние властей преобладало в средневековых представлениях о монархическом правлении. Средневековым теологам и наблюдателям, воспитанным на вере в Святую Троицу, было легко представить себе короля сразу в двух ипостасях: как тело материальное (смертное) и тело политическое (бессмертное и божественное). Император Фридрих II был не одинок в своих утверждениях о том, что неисполнение королевской воли являлось богохульством. Т. е. именно о богохульстве следовало задуматься солдатам, исполнявшим приказ короля о резне пленников или совершении других зверств.

В качестве наместника Христа (такой титул также возложил на себя и папа Иннокентий III в начале XIII века, в период соперничества светских и духовных властей) и вицерегента теократического правительства, монарх был призван поддерживать закон и порядок в стране таким образом, чтобы верноподданные могли сосредоточиться на служении своему Господу. Если совершаемое преступление было направлено не просто против народа или короля, но и против Бога, то это подразумевало, что на короля возложена тягостная обязанность наказания виновного. Следовательно, применение жестокости со стороны королевского правосудия было санкционировано свыше. Король мог предстать перед подданными с обагренными в крови руками в качестве доказательства своих усилий по поддержанию порядка, предпринятых им от имени народа и от имени Бога; в ответ он ждал только шумного одобрения.

Английский король Генрих I такое одобрение получал. У этого монарха не было громкой славы воина, как не было и красочного прозвища вроде «Львиное Сердце», «Завоеватель» или «Молот Шотландцев». Он вполне довольствовался прозвищем Боклерк (фр. Beauclerc — хорошо образованный), которое отражало надежность в ведении государственных дел. Однако, как показал Уоррен Холлистер, среди своих современников и представителей последующих поколений он заслужил славу свирепого поборника закона, который охранял подчиненных путем жестоких мер, предпринимаемых против преступников. С нынешней точки зрения, эти меры носили экстремальный характер; многие историки и видные деятели осуждали Генриха, называя его диким, безжалостным, имеющим репутацию жестокого человека, а его «правление сознательного террора» — «ужасным и варварским»; но в Англии XII в. его инспирированная свыше политика нулевой терпимости даже приветствовалась. Генрих просто-напросто выполнял данное при коронации обещание поддерживать мир во вверенном ему королевстве. Два столетия спустя неспособность Эдуарда II Исповедника сделать то же самое, некомпетентность в управлении государством привели к смещению последнего с престола.

Политика Генриха I, действовавшего по принципу: «Жестко — по отношению к преступлению и еще жестче — к самим преступникам», — встречала большую повсеместную поддержку, что совершенно не укладывается в рамки современных представлений, однозначно осуждающих жестокие методы отправления правосудия. Ведущие деятели духовенства той эпохи, восхваляя политику Генриха I, льстили своему королю: Эдмер заявлял, что она «приносит хорошие плоды»; Робер Ториньи превозносил короля за то, что тот поддерживал мир и порядок «на острие меча»; монах из Питерборо ссылается на англосаксонские хроники, чтобы озвучить свое одобрение телесных увечий, которые по приказу Генриха I палачи наносили фальшивомонетчикам, поскольку «это делалось весьма справедливо». В общем, выражаясь современным языком, группа поддержки Генриха I усиленно ратовала за то, чтобы «пороть и вешать».

Большой поклонник методов Генриха, невероятный (причем во всех отношениях) французский король Людовик Толстый тоже «преуспел» в поддержании законности и порядка в своем королевстве. Когда в 1109 г. некий Ги из Рош-Гийона был убит вместе с детьми сводным братом Гийомом, Людовик быстро употребил свой карающий меч правосудия. Его друг и биограф аббат Сугерий рассказывает, что король приказал наказать Гийома и его шайку «изощренной и постыдной смертью». Когда Гийом с приятелями был схвачен, то участь, которая их постигла, стала поистине ужасной.

Набросившись с мечами, они принялись рубить нечестивцев; одних изувечили, другим с большим удовольствием вспороли животы, а потом обрушили на них еще больший гнев, сочтя свой первый натиск слишком мягким. Никто бы не усомнился, что рука Господа действовала стремительно, когда и живых, и мертвых выбрасывали из окон. Ощетинившиеся бесчисленными стрелами, их тела, словно ежи, замирали в воздухе, покачиваясь на остриях копий, будто сама земля отвергла их, отказываясь принять. Когда Гийом был жив, то ему не хватило ума, чтобы поступать праведно, а теперь, когда он был мертв, он лишился еще и сердца, которое было вырвано из груди и насажено на кол. Оно распухло, словно пропитанное обманом и злом. Его так и оставили на видном месте в течение многих дней, чтобы все видели, какой может быть кара за грехи человеческие.

Трупы Гийома и нескольких его товарищей затем были привязаны к доскам от забора, которые потом пустили по течению Сены. И если на пути не попадалось никаких препятствий, то плоты со страшным грузом следовали до самого Руана, демонстрируя тем самым, каким суровым может быть наказание.

Здесь мы видим собрание воедино многих уже известных элементов: упор на зрительное восприятие и чрезмерную жестокость короля, а также одобрение и восхваление аббатом «руки Божьей» и праведного воздаяния виновным за их прегрешения. Здесь также присутствует и ксенофобия, поскольку убитые были нормандцами, а не французами. Это, конечно, не служило сигналом к изуверствам, но все же казалось чем-то предопределенным свыше. Как же просто совершать акты отвратительной дикости в хаосе настоящей войны!

Реакционные сходства между Генрихом и Людовиком скрывают растущие расхождения представлений англичан и остальных европейцев на монархическую форму правления. Во Франции, Германии и где бы то ни было теократическая монархия испытывала куда более значительное влияние, чем в Англии, прокладывая путь к последующему абсолютизму. Это частично объясняет, почему меры, предпринимаемые против катар в Южной Франции, получили столь мощную королевскую поддержку — ведь они создали другую грань божественного закона и порядка. Это также помогает объяснить относительный (для Англии) недостаток активной политической оппозиции против французских королей. Французские бароны оказались неспособны выступить единым фронтом и создать эффективную программу борьбы с королевским деспотизмом, и даже когда начались серьезные восстания, их намерения главным образом сводились к тому, чтобы изменить политику правительства, а не угрожать непосредственно королю. Французы с ужасом взирали на проявившуюся позднее склонность англичан убивать собственных королей, сами они вкус этой крови попробовали намного позже.

В Англии выступления против монархии, сами по себе чрезвычайно опасные, казались не столь серьезными в силу того, что королевская власть в стране носила более феодальный и менее религиозный характер. Термин «феодализм», несмотря на всю современную критику, весьма точно отражает особенности иерархического общества. «Добросовестность», или честные намерения, требовалась с обеих сторон при заключении личной, политической сделки между лордами и вассалами. Таким образом, если король, особенно в таком государстве, как Англия, оказывался неспособным исполнить свои обязательства в этой сделке: поддержать закон и порядок в стране, обеспечить надлежащее управление, защитить королевство и т. д., — он рисковал тем, что его могли призвать к ответу, притом без особых церемоний. Если английский король путал свою теократическую и феодальную роли, то это вызывало кризис внутри королевства. Даже когда феодальные отношения пришли в упадок, теократическая монархия в Англии эпохи Позднего Средневековья по-прежнему носила ограниченный характер, как явственно демонстрирует правление Ричарда II.

Теория — это одно, а реальность — совсем другое. Для правителя важнее всего было удержать власть; ради этого ему приходилось применять насилие, причем широко, однако действовать следовало крайне продуманно. Проявление слабости могло сослужить плохую службу. В хрониках Джона Хардинга находим характерное предупреждение для монарших особ:

Короли, не следующие закону и не хранящие мир,

Вскоре покидают эту землю,

И не познать им благодати Божьей после смерти.

Излишнее насилие и чрезмерная жестокость со стороны монарха получали одобрение; выборочное, непоследовательное проявление насилия — нет. Филиппа Мэддерн выделила три категории оправданного насилия, применяемого королем в роли судьи. Во-первых, карательные акты как проявление власти монарха, причем власти, дарованной ему Господом. Во-вторых, насилие, направленное во имя доброго дела — например, поддержания мира и порядка. В-третьих, насилие, направленное против определенных лиц, то есть преступников и грешников.

Король был волен (и это приветствовалось и поощрялось) выражать свое возмущение: «Гнев короля неопровержим, как и гнев Божий; их можно даже не разделять». Но свою ярость помазаннику Божьему надлежало проявлять как точное и пропорциональное отражение гнева Господнего. То же самое относилось и к Божьей милости; справедливость при отправлении правосудия предусматривала проявление милости. Равно как и королевская жестокость, милость также превозносилась. Когда Филипп II Французский в 1214 г. разгромил своих врагов в Бовине, неподалеку от Лилля, он не стал предавать смертной казни тех, кто был обвинен в государственной измене и участвовал в восстании, как того требовали римское право и французский обычай. Его королевский биограф, льстец и панегирист Гийом Бретонский пишет о проявленной Филиппом милости к своим пленникам и восхваляет его удивительное всепрощение и сострадание. Конечно, подобные акты снисходительности могли превозноситься не меньше, чем публичные казни; часто в этих случаях монархами двигали политические или пропагандистские соображения. Королю было выгодно, если его боялись; но заслужить любовь и уважение — это тоже дорогого стоило и являлось источником немалого политического капитала. Папа Климент IV в 1265 г., после подавления восстания баронов, в письме Генриху III посоветовал следующее: «Всепрощение и милость привлекут на твою сторону людей и заставят народ полюбить тебя больше, нежели наказание, поскольку жажда мести насыщает единиц, но вызывает ненависть у многих».

Заступничество за женщин являлось еще одним проявлением послабления королевского гнева. Самый известный пример такого вмешательства — дело о жителях Кале, о чем в ярких и кровавых хрониках пишет Фруассар, описывая начальный этап Столетней войны. В 1346 г. Эдуард III осадил и взял Кале, город на северо-востоке Франции. Закаленный в боях, удачливый и весьма суровый воитель, Эдуард хотел устроить общую резню горожан в назидание любым другим городам, которые могли в будущем оказать сопротивление англичанам. Военный совет отговаривал его от такого шага, напоминая о событиях более чем вековой давности. Имелась в виду осада Рочестера королем Иоанном Безземельным. И здесь Эдуарда III предупредили, что с англичанами могут поступить точно так же, окажись они в руках французов: мало ли как в дальнейшем сложится ход войны. Эдуарда удалось умиротворить, но частично: за то, что пощаду получило большинство, он потребовал принести в жертву меньшинство; на казнь жители должны были сами выдвинуть шесть человек из своего числа. Зазвонили колокола, созывая население Кале на общее собрание. Шесть добровольцев из правящей элиты города, в том числе самый богатый человек, Эстас де Сен-Пьер, вызвались принести себя в жертву для умиротворения разгневанного английского короля. Раздетые до нижнего белья и связанные веревкой за шеи, они выступили из города навстречу Эдуарду. Приблизившись, они опустились на колени, моля монарха о пощаде. Эдуард, однако, был тверд и велел отрубить им головы. Тогда вмешалась его супруга, Филиппа Эно. Она сжалилась над несчастными и, невзирая на беременность, бросилась к ногам супруга и принялась молить о милости к ним во имя своей любви. Король, естественно, уступил, и узники были освобождены. Этот эпизод не навредил репутации Эдуарда III как беспощадного правителя: его ярые сторонники позаботились об этом. Но какой бы поучительной ни выглядела эта история о милости, проявленной королем, она была отнюдь не типичной: один военачальник, из жалости позволивший вражескому гарнизону уйти, лишился головы. Подобные меры не поощряли сдержанности к врагу на поле битвы.

В своем повествовании о Кале Фруассар неоднократно подчеркивает, как сильно был разгневан король Эдуард потерями своего войска при осаде этого города; таким образом, его гнев был и оправдан, и понятен. Господь Ветхого Завета являет множество примеров, из которых мы видим, как суровое возмездие обращалось на благо людей. А поскольку короли и лорды представляли власть, ниспосланную Богом, общество полагалось на справедливость своих правителей, понимая, как показал в своем исследовании Ричард Бартон, «что они могли воспылать праведным гневом, если их положению или находящимся под их опекой территориям что-то угрожало», и те, кто сопротивлялся власти, «рассматривались как грешники, заслуживающие наказания». Такое понимание имеет под собой недвусмысленный военный подтекст; отсюда совсем короткий шаг до изуверств на поле брани, на которые подталкивали своих солдат средневековые военачальники. Проявление гнева и жестокости принималось как выражение иерархии власти, оно «закреплялось» за воюющими и отрицалось для трудящихся; низшие сословия опирались на более высокие и доверяли им орудовать «мечом» правосудия, а не «вилами».

Удержание масс в подчинении — вот одна из задач, стоявших перед правителем, а поддержание мира среди знати — другая материя, причем гораздо более тонкая. Среди представителей высших слоев общества обращение к жестокости было привычным делом при разрешении любого спора, и по своим масштабам оно выходило за рамки обычных преступления и наказания. Всегда существовала опасность того, что споры из выяснения личных отношений перерастут в длительную междоусобную вражду. В своем знаменитом труде «Феодальное общество» / Feudal Society (1940) Марк Блок рассуждает о том, что люди средневекового общества были подвержены воздействию «неукротимых сил». Живя в такой «близости с природой», они почти не могли ею управлять. «При всем развитии общественных отношений действовала некая атмосфера примитивного подчинения неукротимым силам, неослабевающих физических контрастов»; эпидемии, голод и «непрекращающиеся акты насилия» приводили к состоянию «перманентной опасности».

Неудивительно, что на фоне такой нестабильной ситуации власти предержащие при всяком удобном случае использовали свои возможности, чтобы силой повлиять на ход событий. Литература того периода была под стать эпохе; произведения вроде французской эпической поэмы о Рауле де Камбре были весьма «кровожадны», в них все пропитано междоусобной борьбой; как правило почти все действующие лица погибали. Единственным камнем преткновения анархии насилия оставалась королевская власть, которая пыталась обуздать аристократическую агрессию, действуя не из альтруистических побуждений, а из соображений самосохранения. Как проницательно отметил Ричард Каупер: «Когда лорды всех уровней, а также горожане брали в руки оружие и собирались воедино, чтобы выразить накипевшее недовольство, долгая традиция соблюдения прав частных лиц, подкрепленная характером рыцарства, лоб в лоб сталкивалась с развивающейся теорией государственной власти, переданной монарху ради всеобщего благоденствия».



Поедание пленников


Когда общество столь часто пребывало в лихорадочном и шатком состоянии, спровоцировать тот или иной инцидент было нетрудно. Источником многих кровавых вспышек на междоусобной почве являлось генеалогическое древо. Большинство семей определяли себя через прямое кровное родство и имущественные правоотношения и составляли многочисленные семейные группы, расширяемые посредством частых повторных браков. Если один член такого обширного семейства вступал в какой-нибудь спор, то соответствующая семейная группа втягивалась в запутанный конфликт. Вспыльчивые юнцы (на которых, кстати, и лежит ответственность за большинство актов насилия и преступлений на этой почве), действуя в порыве гнева, часто служили причиной дальнейшего разгорания спора и перерастания его в непримиримую вражду. Зачастую они действовали по воле циничных семейных старожилов, а последние намеренно «раздували огонь», предвидя для себя политическую или материальную выгоду.

В распрях проливались кровь и чернила. Попытки многих ученых четко классифицировать междоусобные раздоры, поставить их особняком по отношению к различным частным войнам и общественным волнениям не должны отвлекать нас от осознания того, что все эти вещи можно охарактеризовать каким-то одним термином. Средневековый правитель прежде всего был озабочен постоянно существующей опасностью разрастания междоусобного спора далеко за пределы вовлеченных в него семейств, способного захватить обширные территории страны. Одной из причин возникновения войны Алой и Белой Розы в Англии называют как раз феодальную раздробленность и междоусобицы. И хотя в настоящее время сложилось мнение о том, что истинной причиной этих войн стало некомпетентное правление Генриха VI, многие сходятся в том, что эта некомпетентность наиболее четко проявилась в неспособности Генриха как можно скорее погасить различные междоусобицы местного значения и тем самым предотвратить их перерастание в более крупные конфликты. Например, в Германии битва при Воррингене в 1288 г. стала впечатляющим и весьма кровавым завершением долговременной вражды между архиепископами Кельна и их светскими соседями. Неизбежность обоюдного насилия подстегивали и различные средневековые теории, предложенные еще святым Августином, суть которых заключалась в том, что война в отместку за нанесенное оскорбление является войной справедливой. Тем самым создавались все условия для перерастания мелкой распри в полномасштабную войну. Все это отнюдь не способствовало сохранению мира в королевстве. Несмотря на всю терпимость общества к междоусобным конфликтам, они только вредили или мешали упрочению королевской власти.

Даже поверхностный анализ некоторых кровавых междоусобиц в средневековой Европе покажет, что они как инструмент в руках вспыльчивых, несдержанных мужчин, обуянных жаждой быстрой мести, — лишь верхушка «айсберга». На самом деле мы увидим, как часто и с какой готовностью люди прибегали к насилию и жестокости для достижения своих хладнокровно рассчитанных целей, с какой одержимостью они шли на это. Бенджамин Арнольд в своей книге «Правители и территории в средневековой Германии» / Princes and Territories in Medieval Germany (1991) четко прослеживает, как с помощью таких междоусобиц захватывались чужие земли и ставились различные преграды для оппонентов. «Распри среди землевладельцев были настолько распространены, что все институциональные, династические и юридические приоритеты эволюции власти подчинялись политическим ритмам внутреннего конфликта… Едва ли не каждый правитель наследовал целый ворох споров и конфликтов, которые нужно было разрешать с помощью силы в качестве нормального и общепринятого средства региональной политики».

В 1140-х гг. епископ Оттон Фрейзингенский жаловался на то, какое зло творится вокруг: круглый год люди грабили и жгли в окрестностях все, что попадалось под руку. Своими размахом и длительностью особенно «прославились» распри между герцогами Баварскими и архиепископами Зальцбурга; тирольскими графами и епископами Биксена и Трента; графами Голландии и епископами Оснабрюка; маркграфами Бранденбурга и архиепископами Магдебурга; герцогами Брауншвейга и епископами Бремена, Хильдесхайма и Хальберштадта. (С учетом размаха конфликтов между церковными и светскими правителями, неудивительно, что Реформация началась именно в Германии.) Менее масштабный, но весьма серьезный междоусобный конфликт в 1150-х гг. между графами Виденкиндом и Фолкином из Шваленберга и аббатом Вибальдом из Корвея был спровоцирован при королевском дворе. Графы напали на подчиненный аббату город Гекстер, разрушили оборонительные укрепления, подвергли разорению, а потом потребовали большой выкуп. Королевские власти приказали аббату и городу принять меры к отмщению. Междоусобица продолжалась до тех пор, пока не был убит главный вассал аббата; за это герцог Генрих Лев изгнал графа Видекинда, взяв с него приличную компенсацию и замок в придачу. Распространение феодальных распрей в Германии можно связать с отсутствием сильной централизованной власти; в Англии монархи имели куда большее влияние на своих вассалов.

Мирские и религиозные конфликты часто возникали и во Франции (хотя в меньшей степени, чем в соседней Германии), где спорщики соперничали по поводу имущественных прав — например, права на различные налоги и подати. В результате разорялись монастырские земли, угонялся скот, сжигались дома; часто гибли и сами монахи. Как и повсюду в Германии, сеньоры и рыцари использовали любой предлог, чтобы прибрать к рукам или разграбить земли соседей. Наряду с королем Церковь являлась самым крупным землевладельцем средневековой Европы, и ее владения граничили с землями других сеньоров, которые с завистью взирали на церковное имущество и богатство. Германией с ее обилием княжеств и маленьких государств было гораздо труднее управлять, чем такими намного более централизованными королевствами, как Англия и Франция, где ограничение влияния землевладельцев и наведение порядка в феодах оказывалось более успешным. На севере Франции, в Валенсьенсе, в 1455 г. оскорбление личной репутации привело к судебному поединку в присутствии герцога Бергундии Филиппа Доброго. Хотя поединок проводился в соответствии со строгими правилами, итог его оказался мрачным: проигравший был оглушен своим противником, ему выкололи глаза и еще живого поволокли к эшафоту, где его должен был повесить главный палач города.

Подобные поединки возникали как следствие ограничения междоусобных распрей во Франции. Здесь сыграл свою роль указ Людовика IX, изданный в 1258 г. и ограничивающий права знати участвовать в частных войнах, турнирах и даже отдельных поединках. В 1304 г. Филипп Красивый обнародовал в Тулузе, в центре региона, печально известного бесчисленными междоусобными войнами, еще один указ; потребность смягчить его он ощутил лишь два года спустя, признав решимость знати улаживать разногласия путем насилия. В конечном итоге через королевское регулирование санкционированных поединков французская монархия обладала некоторой формой контроля, позволяющей сдерживать разгорающиеся конфликты. Знать не так уж легко уступала то, что считала своим правом по рождению, то есть возможность вести частные войны; а король не желал отказываться от богом данной обязанности поддерживать мир в своих землях. В 1323 году Карл IV Красивый велел казнить своего вассала Журдена де Л’Иля, сеньора Казобона, за развязывание частной войны. Журден признался в убийстве мужчин, женщин и детей, разорении имущества и уничтожении урожая, разграблении церквей и аббатств, но пытался защитить себя, заявив, что совершил все вышеперечисленное в собственных владениях. Междоусобные распри и частные войны часто развязывались, чтобы «покрыть» множество грехов и нарушений.

Чем слабее центральная власть, тем, соответственно, сильнее соблазн ввязаться в частную войну или междоусобицу. Прежде чем Вильгельм Завоеватель утвердил свою династию на английском троне в 1066 году, ему вначале пришлось пережить опасный период в бытность герцогом Нормандии. Во время его правления власть в герцогстве была слабой, и страну раздирали междоусобицы на фоне непрекращающейся борьбы за власть. В обстановке всеобщей анархии совершались многочисленные злодеяния и зверства. Один из таких эпизодов случился на свадебном пире, устроенном графом де Беллемом. По приглашению своего сеньора на торжество прибыл Гийом де Жируа, но в итоге был ослеплен, лишился ушей и гениталий.

В Англии как в относительно управляемом королевстве междоусобицы были не столь ужасными и крупномасштабными. Особенно часто распри в этом государстве отмечаются в период Раннего и Позднего Средневековья, когда королевская власть была весьма хрупкой. В недавно опубликованной книге о кровавых междоусобицах в конце англосаксонского периода ее автор Ричард Флетчер рассматривает вопрос о том, как могли обостриться и территориально расшириться междоусобные раздоры вследствие политических амбиций, главной из которых, как ни парадоксально, являлось сохранение и продолжение династии. Междоусобица, которую анализирует Флетчер, разгорелась в 1016 г. и продолжалась на протяжении трех поколений! В год ее начала был убит граф Ухтред с сорока слугами, причем граф погиб в холле собственного замка, когда его противник и недоброжелатель Турбранд Холд набросился на него из укромного места за портьерами. Альдред, сын Ухтреда, отомстил за смерть отца, однако сам был убит в 1038 г., попав в руки сына Турбранда, Карла; попытка этих двух семей достичь примирения провалилась, когда совместная пьяная оргия завершилась наутро рядом убийств (обратите внимание на сходство с конфликтом между Сихаром и Австригизелем). Завершилась междоусобица только в 1073 г., когда большинство внуков и правнуков Турбранда были вырезаны графом Уолтефом, правнуком Ухтреда. Уолтеф, возможно, под предлогом кровавой распри совершил упреждающий ход против своего династического противника, который, как он опасался, мог поднять мятеж. Сам же Уолтеф поднял мятеж против Вильгельма Завоевателя в 1075 г., за что был публично обезглавлен. Последнее слово все-таки осталось за Короной.

Междоусобицы могли закончиться полным истреблением противников; чаще они завершались выплатой компенсации и прямым вмешательством короля. В период Раннего Средневековья материальное возмещение считалось менее почетным путем разрешения конфликтов, олицетворяя собой неспособность или нежелание уплатить долг чести сполна, т. е. пролив кровь. В дальнейшем жесткие ограничения со стороны королевской власти на кровавые разборки вассалов постепенно изменили ситуацию. Даже когда королевская власть в Англии практически перестала существовать — в XV веке, в эпоху, когда страна задыхалась от жестоких распрей между Пойнингами и Перси, Уидвиллами и Невиллами, а также Стаффордами и Харкуртами, — варварский феодализм допускал улаживание конфликтов финансовым путем. Именно так и произошло при примирении Генри Пирпонта, Томаса Гастингса и Генри Феррерса в 1458 году. Войны объявлялись частным образом, и таким же приватным путем заключался мир.

Любая крупная вспышка насилия в королевстве представляла собой опасность для правителя; массовые беспорядки как эпицентр недовольства могли привлечь к себе нежелательный интерес, отнять драгоценное время и ресурсы, расстроить собственные военные планы короля. Для любого монарха внутренние восстания и междоусобицы были крайне нежелательны. Также серьезную угрозу представляли заговор и мятеж, которые не только затрагивали военные ресурсы короля, но и являлись деянием против помазанника Божьего. В Англии, где, как мы уже убедились, идея теократической монархии поддерживалась не так подобострастно, как в остальной Европе, мятежи происходили настолько часто, что лишь немногим английским королям удалось их избежать. Перед тем как при Эдуарде I законы об измене получили свое дальнейшее развитие, каждому английскому королю в период с 1066 по 1272 г. пришлось столкнуться с опасностью свержения с трона в результате мятежа. Правителю приходилось с осторожностью относиться к потенциальной угрозе подобного рода, поскольку, хотя он и царствовал по милости Божьей, но вполне мог лишиться своей мирской власти, если действовал противозаконно и как тиран. В одних политических трактатах утверждалось, что тиранов должны свергать их подданные, в других — что это удел Господа. Раньше вторая точка зрения часто высказывалась Церковью, которая предавала анафеме всех, кто поднимал мятеж против наместника Бога; позднее, однако, Церковь точно так же клеймила позором деспотического монарха (т. е. такого, который облагал ее обременительными налогами или оказывался неспособным защитить церковное имущество), называя его тираном. Осуждение или похвала во многом зависели от преобладающей политической ситуации и от предугадывания, кто окажется победителем.

Опасность волнений и мятежей исходила не только от аристократии, как со всей очевидностью показали события в Англии и Франции в XIV в. Крестьянское восстание 1381 г. в Англии, описанное в обличительной книге Алистера Данна «Великое восстание 1381 года» / The Great Rising of 1381 (2002), явилось выражением многочисленных недовольств со стороны мелкой буржуазии и низших классов; но в нем также участвовало и немало богатых лондонцев. Они требовали проведения социальных реформ, в том числе отмены крепостного права, а также выдвигали политические требования. Во время разгула повстанцев в Лондоне были обезглавлены лорд-канцлер, архиепископ Садбери[12] и казначей короля Ричарда II Роберт Хейлз. В Саффолке та же участь постигла сэра Джона Кавендиша, канцлера Кембриджского университета и главного судью Королевского суда, Джона Кембриджа, приора Сент-Эдмундсбери; с их головами, насаженными на пики, было устроено мрачное кукольное представление, в котором они как бы беседовали и целовались друг с другом. Когда король Ричард II и правительство взяли ситуацию под контроль, мятежники ответили за свои злодеяния сполна: на Лондонском мосту и в других местах города головы королевских министров и законников были заменены головами Уота Тайлера и прочих зачинщиков восстания. Ричард велел выкопать трупы погибших ранее участников восстания, которые были захоронены в Сент-Олбансе, и лично присутствовал при этом. Потом он велел выставить их тела на всеобщее обозрение, в назидание потенциальным мятежникам.

Впрочем, английское крестьянское восстание можно даже охарактеризовать как умеренное по сравнению с Жакерией 1358 года во Франции. Название свое она получила от ироничного прозвища типичного французского крестьянина (Жак-простак). Во Франции крестьянские волнения вспыхивали нередко, особенно на фоне военной неразберихи; они усугублялись непосильными налогами — одной из главных причин восстаний в Англии. Но ситуация во Франции обострялась еще и слабостью королевской власти на данном этапе, в отличие от Англии, где Эдуард III почивал на лаврах после крупных побед во Франции. Лишения и бедствия французских крестьян на фоне свирепствующей чумы и опустошительных войн привели к Жакерии, самому кровавому и массовому из всех восстаний XIV века. Это была действительно революционная борьба в самом горьком смысле.

Простые люди возлагали всю вину на власти. Прошло всего два года с тех пор, как их король Иоанн II Добрый был захвачен в плен англичанами при Пуатье; последствия «черной смерти» преодолевались медленно; по всей стране орудовали банды мародеров. Самое бедственное положение сложилось в областях, наиболее пострадавших в Столетней войне. Здесь законность и порядок почти не соблюдались. О «жаках» Фруассар писал так: «Эти злые люди собрались вместе и, не имея вождей и оружия, грабили и сжигали все вокруг, безжалостно насиловали и убивали всех женщин и девушек, ведя себя словно взбесившиеся псы». Он рассказывает, как одного рыцаря привязали к столбу, в то время как его беременная супруга и дочь подверглись групповому изнасилованию и погибли прямо у него на глазах; самого рыцаря потом зверски растерзали. Другого рыцаря заживо зажарили на вертеле, а членов его семьи заставили смотреть на все это и тоже убили. Повстанцы выбрали собственного короля, Гильома Каля, родом из бовезийской деревни Мело, которому и было предназначено предводительствовать в их только что зародившейся борьбе.

Шокирующее изменение ситуации подстегнуло аристократические классы, причем не только во Франции, к объединению, и жестокое восстание было не менее жестоко подавлено. Карл Наваррский расправился с мятежниками всего за две недели, однако последствия этого ощущались еще долгие годы. Самому Карлу приписывается казнь трехсот повстанцев всего за один день. Явно преувеличивая, Фруассар утверждает, что за несколько часов в других местах были казнены семьсот мятежников. Раздутые, без сомнения, цифры дают тем не менее представление о масштабах резни; казнено было настолько много, что порой вешали целыми группами. В общем, Жакерию спровоцировал ряд вполне веских факторов, но наиболее важным является то, что восстание разразилось в период, когда Франция жила фактически без короля.

Аристократия представляла для Короны еще большую угрозу. Роберт Бартлетт определил три основных типа аристократического восстания. Один из них — индивидуальная импульсивная реакция на королевское вмешательство или отказ в финансовой и другой поддержке. Гораздо большую опасность представляло общее аристократическое движение в поддержку правителя-соперника, по обыкновению — одного из членов правящей династии. И самым опасным из всех было повстанческое движение с аристократической программой реформ — примерно такого же типа, как в Англии в 1215 году, когда была подписана «Великая хартия вольностей». Открытые восстания постепенно сошли на нет, по мере того как средневековые правители все решительнее пресекали частные войны. Чем слабее оказывался правитель, тем выше была угроза восстания. Раньше борьба с королем не всегда считалась изменой, поскольку мятежники заявляли о нарушениях закона (королем). Но на основе последующего развития законодательства и политических событий возникла точка зрения о том, что война против короля подразумевает войну против государства и его благополучия, и, тем самым, мятежники лишались возможности оправдывать войну личными обидами.

В Англии вооруженное восстание против короля обрело статус государственной измены в эпоху правления Эдуарда I. Изначально смертная казнь за измену применялась только в отношении шотландцев или валлийцев, которые в Англии считались мятежниками, однако при Эдуарде II, впервые с XI века, политические казни стали обыденным явлением. И в самом деле, в отличие от остальной Европы на протяжении двух столетий ни один представитель знати не наказывался смертью или телесными увечьями, настолько мягкой была политика короля. Несомненно, обширные родственные связи внутри правящей иерархии в немалой степени помогали оградиться от мстительной руки монарха. Менее высокородные такими привилегиями воспользоваться не могли, случалось, что повстанцев казнили целыми гарнизонами: так поступили Стефан Блуаский в Шрусбери в 1138 г. и Генрих III в Бедфорде в 1224 г.

Во время крайне неудачного правления Эдуарда II снисходительное отношение к знати сошло на нет, и Англию захлестнула волна политических казней высокопоставленных дворян. Только в 1322 г. было совершено около двух десятков политических казней через повешение и обезглавливание. В эпоху Эдуарда II наиболее знаменитыми из казненных стали Пирс Гавестон[13], которого пронзили мечом и обезглавили в 1312 г. (его труп запрещали похоронить до 1315 г.), и Хью Деспенсер-младший. Последнего в 1326 г. объявили предателем и вором, и во время казни он был повешен на эшафоте высотой в пятьдесят футов. Когда он еще был в сознании, его кастрировали, вынули внутренности, а затем четвертовали. Потом голову Хью насадили на кол и выставили на обозрение на Лондонском мосту. И, наконец, завершает список сам Эдуард II, которому, согласно распространенной версии, убийцы ввели в анальное отверстие раскаленную кочергу через бычий рог, чтобы не оставить следов на теле.

Подобные экзекуции не удивили бы шотландцев или валлийцев. Английские империалистические устремления по отношению к кельтским окраинам изначально рождали суровые меры против повстанцев, подкрепляемые новым законодательством о государственной измене, введенным в эпоху Эдуарда I. Именно тогда мы знакомимся с наиболее мрачными и печально знаменитыми казнями в Англии. В 1282 году валлийский принц Давид (сын Эдуарда I) был повешен и четвертован, а его внутренности сожгли на костре. Казнь Уильяма Уоллеса представляла собой еще один пример ритуальной смерти. Привязанным к хвосту коня его приволокли к месту казни, где ему были назначены наказания за различные совершенные преступления (государственная измена предполагала виновность осужденного и в других преступлениях). За разбой и убийства Уоллеса повесили, но вынули из петли и затем, едва живого, выпотрошили; за святотатство его внутренние органы предали огню; за государственную измену тело было расчленено и по частям выставлено на севере страны для всеобщего обозрения. Голову преступника насадили на кол и поместили на Лондонском мосту; правая рука была отправлена в Ньюкасл, левая — в Берик, правая нога — в Перт, а левая — в Стирлинг. Эдуард I по прозвищу Молот Шотландцев даже насмешку считал оскорблением монарха, а значит, государственной изменой. В одной из средневековых хроник говорится о том, что разорение Берика на англо-шотландской границе в 1296 г. явилось ответом на оскорбления с городских укреплений в виде ругательств, кривляний, гримас и оголения ягодиц. Франция в своих законах о государственной измене на несколько десятилетий отставала от Англии.

Если преступление, совершенное человеком, рассматривалось как отдельное деяние и трагедия, то восстание представляло собой уже военные действия, способные сосредоточить противоборствующие политические группировки в борьбе против короля. Поэтому монархи без всяких колебаний казнили виновных в государственной измене, причем не только публично, как за другие тяжкие преступления, но и в самой жестокой форме, какую только можно было себе вообразить. Это явственно демонстрируют абсурдные спектакли, устроенные на месте казней принца Давида и Уильяма Уоллеса. Во Франции государственная измена тоже наказывалась четвертованием, однако здесь предпочитали метод раздирания тела лошадьми. В Англии и Германии большей популярностью пользовалось расчленение мечом или топором. В начале XIV в. во Франции Филипп Красивый велел казнить за измену любовников своей невестки: с них заживо содрали кожу, потом четвертовали и обезглавили. В 1330 г. венгерский король Карл-Роберт и его супруга Елизавета Польская сумели избежать смерти при покушении, организованном бароном по имени Фелициан, при этом Елизавета лишилась четырех пальцев правой руки. (Фелициан Зах мстил за свою дочь Клару, над которой надругался брат Елизаветы (Эльжбеты). Самой Кларе после покушения отца отрубили нос, губы, руки; пострадали и остальные родственники, вплоть до третьего колена. — Прим. ред.) Фелициан погиб на месте, а его сообщников проволокли по улицам и площадям, пока те не умерли. Тела их были разодраны до костей, останки изрублены на части и скормлены уличным собакам (тем самым исключалась возможность похоронить их по-христиански). Как и в случае с Уоллесом, голова и конечности Фелициана были выставлены в различных местах королевства.

Описание одной из наиболее изобретательных и омерзительных экзекуций пришло к нам из Фландрии начала XII века. Казнь произошла спустя некоторое время после убийства графа Карла Доброго. Мятежникам (ими оказались продавцы зерна из Брюгге, незаконно его продававшие и недовольные судом графа; к ним присоединились и некоторые бароны), вовлеченным в заговор, была уготована страшная участь: их должны были повесить, потом обезглавить, а затем привязать тела к колесу, скрепленному с деревом. Такое приспособление применили для казни осужденного по имени Буршар. Его «обрекли на ужасную смерть, отдав на растерзание голодным воронам и прочим крылатым тварям. Глаза его были выклеваны, а все лицо истерзано птицами. Нижняя часть тела была исколота стрелами, копьями и дротиками. Умер он отвратительной смертью, а останки его потом сбросили в сточную канаву».

5 мая 1127 г. двадцать восемь мятежников в доспехах были несколько раз сброшены с башни замка в Брюгге. Хронист Галберт пишет, что даже со связанными за спиной руками, и несмотря на большую высоту башни, некоторые сразу не разбивались насмерть и еще были в сознании. Людовик Толстый, наблюдавший за экзекуцией, устроил для главаря по имени Бертольд особую казнь, способную любого нормального человека повергнуть в шок. Подстрекателя мятежа ожидала унизительная и постыдная смерть. Бертольда растянули на эшафоте, а рядом привязали собаку. Ее неоднократно дразнили и били, стремясь обратить гнев и страх разъяренного животного на осужденного. Собака, в конце концов, принялась нападать на Бертольда и «объела ему все лицо… она даже измарала его экскрементами». Аббат Сугерий с одобрением отмечает, что это была «презренная смерть, уготованная отъявленному негодяю».


Король как воин

Из всех обязанностей любого средневекового монарха роль воина являлась первостепенной. Очень немногие правители могли сочетать успешное правление с плохим полководческим талантом или незавидной военной репутацией. Сила божественного или юридического права на власть во многом зависела от практических способностей поддерживать это право силой, как продемонстрировали недавно опубликованные исследования. Келли де Вриз показывает, как военные власти могли вытеснять власти политические и как успех на войне мог привести к успеху в политике. Приводя пример восшествия на английский престол Гарольда Годвинсона в 1066 г., Келли де Вриз обнаруживает потенциальную слабость такого подхода, основанного на принципе «власть всегда права»: «Проблема военной состоятельности как основы средневекового правления заключалась в том, что крепкой властью обладал только более искусный в военном отношении монарх». Король, обладающий военной харизмой, оказывался в более выгодном и надежном положении. По наблюдениям Мэтью Стрикленда, «нет никаких сомнений в том, что одной из первостепенных функций короля, если не самой главной, оставалась роль полководца, и данное качество продолжало оставаться важной составляющей военно-политических успехов. Видимо, те же чувства руководили Макиавелли при написании его знаменитого „Государя“». Фортуна благоприятствовала государству или отворачивалась от него в зависимости от воинских способностей англо-саксонских королей. В книге Ричарда Абельса находим: «Монархи, которые не добивались успехов на поле брани или, как Этельред, и вовсе избегали битвы, обрекали себя на политический крах».

Как и все дворяне, король тоже воспитывался и обучался в воинском духе. Его конечной целью являлась защита королевства, и поэтому короли, ярко проявившие себя на войне, заслуживали восхищение своих подданных. Во многих случаях народное признание пережило века и дошло до нынешних дней. Так, например, в Англии Вильгельм Завоеватель, Ричард Львиное Сердце, Эдуард I, Эдуард III и Генрих V являют собой славные образы национальных полководцев Средневековья; и наоборот, образы Иоанна Безземельного, Генриха III, Эдуарда II, Ричарда I и Генриха VI внушают совершенно иные чувства. Успех на войне приносил и политический капитал; доверие таким королям и одновременно страх перед ними приводили к росту лояльности, увеличению доходов казны и поддержанию порядка в королевстве. Быть главой правительства означало не просто возглавлять исполнительную власть; все монархи средневековой Англии были так или иначе вовлечены в военную деятельность; и все они, за редким исключением, лично принимали участие в сражениях. Гарольд, Ричард I и Ричард III погибли на поле брани; Генрих I, Стефан Блуаский и Генрих VI едва избежали той же участи. Сэр Джон Фортескью, знаменитый английский юрист XV века, внимательно наблюдавший за политической ситуацией в стране, писал: «Слушай! Воевать и судить — удел короля».

Убедительное проявление военного искусства внушало уверенность подданным, поскольку указывало на то, что король способен сокрушить не только политических врагов, но нарушителей закона, поправших существующий порядок и справедливость. Ниже мы видим недвусмысленное восхищение Эдуардом IV, сражающимся в гуще битвы в 1471 г.: «Уверовав в поддержку Божью, в помощь Девы Марии и Святого Георгия, обретя твердость и мужество… наш король отважно, яростно и доблестно бросился на врага; исполненный праведного гнева, он бил, колол и рубил всех, кто попадался ему на пути». Стремление отличиться на поле брани было огромным, причем военный успех являлся необходимым условием: это вынуждало королей становиться безжалостными по отношению к своим врагам. Потребность в ратных подвигах выливалась порой в экстремальные зверства.

Отношение современников к военной роли короля проявляется в сравнении и противопоставлении двух великих противников, например, английского короля Ричарда Львиное Сердце (1189–1199) и французского Филиппа II Августа (1180–1223). Более прославленный и яркий полководец из этих двоих, конечно, Ричард. Талантливый военачальник, он стал легендой еще при жизни. В «Истории Уильяма Маршала» начала XIII в. проводится мысль о том, что, хотя французские воины считались лучшими в Европе, тридцать английских рыцарей под началом Ричарда непременно взяли бы верх над сорока французскими. Средневековые хронисты почти единодушны, воздавая хвалу Ричарду Львиное Сердце: он был не только «самым победоносным» из королей, но также «благочестивым, на редкость милосердным и мудрым. Он поступал честно и справедливо по отношению ко всем и не мог допустить иного. Он обладал бесстрашием Гектора, благородством Ахиллеса, и по храбрости был равен Александру Великому и Роланду». Даже его мусульманские враги говорили, что «мужество, проницательность, энергия и терпение делали его самым замечательным правителем своего времени». Настолько громкой была слава о нем, что он часто являлся в видениях святых, нисходя к ним с Небес. Ричард Львиное Сердце был воплощением монарха-рыцаря, который вел за собой народ и войско, повсюду сокрушая врагов. Он отличался бесстрашием и заботился о своих подданных, был великодушен и беспощаден и в числе прочих государей Европы возглавил третий крестовый поход, приведя армию к стенам Иерусалима. Долгое время историки не жаловали Ричарда, особенно те из них, которые не углублялись в военную историю, и для них мерилом королевского величия служили административно-бюрократические итоги его правления. Однако во многом благодаря эрудиции Джона Джиллинджема точка зрения нынешних историков теперь гораздо ближе к точке зрения современников Ричарда (король-воин Эдуард III в настоящее время тоже проходит аналогичную «реабилитацию»).

По сравнению с Ричардом, Филипп II Французский значительно ему проигрывает. Несмотря на то, что за воинские успехи его звали «Августом» и «Завоевателем», современники относились к этому весьма скептически. Бертран де Борн, знаменитый воин и трубадур (а заодно одержимый психопат), ругает Филиппа за то, что тот «слишком мягок… охотится на воробьев и крошечных птичек, вместо того чтобы заняться исконно мужским делом и воевать». «Он совсем как ягненок», — сетует Бертран. Особенно едко о французском короле отзывались английские историки: «У Филиппа непривлекательные черты, [он] похотлив, циничен, подозрителен и скрытен; его нервное расстройство вызывает предрасположенность к коварным интригам; он повинен в жестокости и вероломстве. Это робкий, отнюдь не выдающийся воин». Филиппу явно не хватало военной харизмы, которую излучал тот же Ричард. И все же Филипп был не только величайшим из Капетингов, он был одним из наиболее значимых монархов в истории Франции. Свое прозвище он заслужил, значительно расширив королевскую власть во Франции, вытеснив англичан из Нормандии и разбив своих имперских врагов в сражении при Бувине в 1214 г. Эта победа надолго запечатлелась в истории и людской памяти. И словно в виде компенсации некоторые французские историки попытались неубедительно представить Филиппа в том же лучезарном свете, что и Ричарда. Но даже те, кто отмечает его «воинский талант», вместе с тем признают и присущие лично ему весьма непривлекательные личные качества, такие как «недобросовестность, осторожность, цинизм и подозрительность».

Как могли два чрезвычайно удачливых воинствующих короля оставить столь противоречивое наследие будущим поколениям? Ответ на этот вопрос заключается в образе того или иного короля, рассматриваемом через призму рыцарства. Английский и французский монархи совершенно различались по своему характеру и внешности. Ричард был экстравертом, общительным, энергичным, щедрым, колоритным в лучших традициях рыцарствующего вождя, поддерживающего дружелюбные отношения с подданными. Французский король не только не обладал всеми вышеперечисленными качествами, но и был физически слаб, в отличие от атлетически сложенного Ричарда. Бледный, болезненный мальчик, превратившийся в полного, лысеющего молодого человека, никак не годился для героя рыцарских легенд. Дед Филиппа, Людовик Толстый, тоже был лысым и таким тучным, что и на коня мог взобраться только при помощи слуг, однако заслужил, тем не менее, почтение как воинствующий король. Образ Ричарда как открытого, честного воина и образ Филиппа как коварного деспота и своенравного правителя с чертами государя, описанного в трудах Макиавелли, носят упрощенный характер, но они, видимо, вполне отражают истину. В средние века качества первого ценились выше, чем качества второго, которые считались менее «рыцарскими», и поэтому тщетны все попытки ярых сторонников Филиппа изобразить его в том же свете, что и Ричарда. Французские королевские биографы Ригор и Гийом Бретонский дали Филиппу помпезное, с имперским подтекстом, прозвище «Август» и приравнивали его к самому Александру Великому, который яростно бросался в бой, намного опережая своих куда более робких воинов. Однако даже гиперболизированные описания воинской доблести Филиппа II Августа до определенной степени могли лишь соответствовать канонам рыцарской литературы, но не могли устранить очевидные различия между личностями и деяниями двух владык. По иронии судьбы именно принципы рыцарства заставили Ригора и Вильгельма соревноваться с древними авторами в манере и стиле изложения, вместо того чтобы показать сущность своего героя.

Престиж Филиппа серьезно пострадал во время третьего крестового похода. В отличие от распространенной точки зрения, этот поход организовал не только Ричард Львиное Сердце. Он и Филипп стали одними из предводителей этого грандиозного предприятия, что позволяет сопоставить контрастирующие стили двух полководцев и сформировать современный взгляд на них в боевой обстановке. Своими войсками они вместе командовали во время осады Акры на средиземноморском побережье, в самом начале похода. Здесь Ричард проявил жестокость, которую предстоит обсудить ниже. К лету 1191 г. силы крестоносцев осаждали жизненно важный портовый город уже почти два года. Первым сюда в апреле прибыл Филипп. Осажденный мусульманский гарнизон в Акре, с ужасом ожидая нападения двух самых могущественных христианских монархов, с большим облегчением наблюдал прибытие Филиппа в составе небольшой флотилии из шести кораблей. Однако следует отметить, что основные силы французов уже были собраны вокруг города. Ричард появился на шесть недель позднее на двадцати пяти кораблях, к которым потом подоспели и другие. Прибытие английского короля было встречено с нескрываемым восторгом. Филипп принялся сетовать на опоздание Ричарда, бранил за недостаточную преданность святому делу и вынужденную отсрочку штурма Акры. Ричард, конечно, опоздал, но у него были на то весьма уважительные причины: за тот промежуток времени между прибытием в Акру Филиппа и своим собственным он успел завоевать целое королевство, потопить мусульманскую флотилию с провизией, которая направлялась на помощь осажденным, и даже жениться! Как это характерно для такой яркой личности! Он привез людей с оружием и припасами, обнадеживающие вести недавних побед и красавицу-жену. (Свадьба с Бренгарией Наваррской состоялась в завоеванном Лимасоле на Кипре 12 мая. — Прим. ред.) Неудивительно, что все вокруг им восхищались. Как мог со всем этим сравниться педантичный и неуклюжий Филипп? Как всегда, он оказался в тени Ричарда. Именно так считали современники.

В Мессине на Сицилии, по дороге в Святую Землю, неожиданные обстоятельства потребовали от Ричарда, как это часто случалось, немедленных действий; надев доспехи, он повел за собой войско, чтобы немедленно подчинить себе непокорный город, и «взял его быстрее, чем любой священник успел бы отслужить заутреню», как восторженно написал один из хронистов того времени. А как отреагировал Филипп на столь неожиданный всплеск насилия? Тот же источник рассказывает, что «французы, не ведая о том, что предпримет их король, бегали кругами, разыскивая его; а тот выскочил из залы, где проходил военный совет, и укрылся во дворце». Неудивительно, что «король Франции завидовал успехам короля английского». Даже арабы уловили разницу между двумя монархами, и один из арабских хронистов пишет: «Король Англии был весьма могущественным среди франков, это был человек большой храбрости и духа. Он участвовал во многих битвах и проявил великий энтузиазм в войне. Его королевство и положение уступали владениям французского короля, однако богатство, слава и отвага были намного выше». Таковы отголоски далекой эпохи, дошедшие до наших дней. Теперь, как и тогда, некоторые исследователи продолжают сравнивать Филиппа с Ричардом, однако воинская репутация французского короля просто меркнет на фоне славы английского.



Обезглавливание пленных мусульман под Акрой


В том же духе происходила и осада Акры. Филипп платил своим рыцарям по три золотые монеты в месяц, а Ричард — по четыре. В результате Филипп потерял часть своих людей (а заодно и лицо): они перешли к Ричарду, — тем самым французский король еще сильнее усугубил свое положение. Один хронист, пылкий сторонник Ричарда, писал, едва сдерживая эмоции: «Короля Ричарда восхваляли здесь все и вся. Было объявлено, что он превыше всех. „Вот человек, прибытия которого мы так долго ждали, — говорили они (крестоносцы). — Прибыл самый выдающийся король на свете, более искушенный в ратных делах, чем любой христианин“… Все надежды возлагались только на Ричарда».

Все это, должно быть, возмущало Филиппа, который, будучи мастером осад, усердно и терпеливо руководил осадой Акры. Источники подтверждают, что Филипп по прибытии в Акру сразу сел на лошадь и поскакал осматривать город и его укрепления, чтобы решить, с какой стороны лучше штурмовать, и выяснить, где наиболее слабые места в обороне. Филипп лично руководил строительством осадно-штурмовых башен, метательных машин (одну из которых нарекли «Злым Соседом»), засыпанием рвов и рытьем подкопов при подготовке к штурму. Один из штурмов, предпринятых французами, едва не привел к взятию города, и мусульманам пришлось очень туго; однако наибольший урон врагу нанесла тогда именно бомбардировка. Мусульманские, французские и английские источники в один голос уверяют, что осадные машины действовали очень эффективно; гарнизон вынужден был яростно оборонять бреши и проломы под бесконечным градом стрел и камней. Стены трескались и крошились, что еще сильнее усугубляло тяжелое положение обороняющихся. Французские подкопы тоже играли не последнюю роль, облегчая будущий штурм, который (из-за отсутствия занемогшего Ричарда) все же не достиг успеха.

В конце концов, гарнизон, испугавшись, что будет весь истреблен при удачном приступе, который наверняка последует за еще одной сокрушительной бомбардировкой, капитулировал. Продолжатель хроник Уильяма Тирского, одного из ведущих историков того времени, подвел лаконичный итог операции: «Осадные машины французского короля проломили городские стены настолько, что стало возможным прорваться внутрь и вступить в рукопашный бой, в то время как слава и подвиги английского короля внушали мусульманам такой ужас, что они совершенно упали духом, поняв, что пришел конец». Успех в Акре стал, таким образом, результатом совместных усилий, причем Филипп внес серьезный и впечатляющий вклад в победу. Когда во время осады пришла весть о подходе армии Саладина, Ричард ускакал воевать с мусульманами, а Филипп продолжал бомбардировку города. Филиппу не суждено было затмить великолепного Ричарда, но его роль как удачливого предводителя крестоносцев должна была возвысить его в глазах современников. То, что этого не произошло, во многом обусловлено, как указывалось выше, отношением к рыцарскому поведению и чести.

Вскоре после взятия города (и своей доли трофеев) Филипп прервал свое участие в походе и отправился на родину. Этот неожиданный отъезд привел крестоносцев в смятение. Современники писали о «презрении и ненависти» и «безмерном позоре», о «постыдном и вопиющем» поступке французского короля и даже об «пугливых кроликах». Этот отъезд катастрофическим образом сказался на репутации Филиппа; для многих он попросту свел на нет его весомый вклад в падение Акры. По словам Ричарда Девиза, английский король был «обременен королем французским, [Филипп] висел на нем, словно кошка, к хвосту которой привязали тяжелый молоток». Несмотря на то, что основные свои силы он оставил в Акре, окончательный провал крестового похода, целью которого был Иерусалим, был и на его совести.

Ни одно из объяснений поступка Филиппа не сыграло ему на руку. Лучшее, чем могли воспользоваться его сторонники, — это подозрение о переговорах Ричарда с Саладином, его болезнь и страх быть отравленным (Филипп в этом смысле был параноиком, страшно опасаясь любого намека на покушение). Недуг, которым он страдал, нашел отражение в источниках; но то, что он оставил грандиозное предприятие из-за выпадения волос и ногтей, едва ли могло помочь позитивному восприятию Филиппа в качестве военачальника. Зато когда заболел Ричард, он велел поднести себя на носилках к стенам города, чтобы произвести символический выстрел из арбалета и тем самым взбодрить своих воинов. Подобные эпизоды делали Ричарда Львиное Сердце героем, сравняться с которым не мог никто.

В качестве прочих объяснений неожиданного отъезда Филиппа II Французского приводились его ревность по отношению к Ричарду и неприятие его заносчивости. Истинная причина, признанная рядом историков, едва ли может считаться более уважительной; это был чисто политический шаг, продиктованный возможностями, которые открывались перед французским королем на родине, в то время пока Ричард находился в Святой Земле. Каким бы антирыцарским этот поступок ни выглядел, все же это было мудрое признание со стороны Филиппа, что Ричард как полководец намного лучше него; хотя до возвращения Ричарда Филипп добился кое-какого прогресса в военном отношении. Даже один из ярых сторонников Ричарда, оставивший воспоминания о третьем крестовом походе, вынужден был смягчиться: «И все же не стоит полностью очернять французского короля. Он приложил немало усилий при штурме города. Он оказывал помощь и поддержку огромному количеству людей, и само его присутствие способствовало более успешному завершению столь великого начинания».

Сильная сторона Филиппа заключалась в осознании собственных слабых сторон и признании силы соперника. Если бы Филипп пошел на поводу у традиции, проявил бы исконно рыцарский характер и сошелся бы в поединке с Ричардом, хронисты наверняка с восторгом и во весь голос пели бы славу ему, Ричарду и рыцарству в целом. В военном отношении для Франции это обернулось бы катастрофой, потому что со стороны это выглядело бы как единоборство страдающего ожирением пуделя с мускулистым английским питбультерьером. Заведомо неравный поединок длился бы недолго. Ричард понимал это и годами, на всем протяжении англо-французского конфликта, безжалостно дразнил Филиппа, вызывая того на бой.

Ричард Львиное Сердце стал воплощением воинствующего монарха: его слава и величие ослабляли решимость врагов, лишали их мужества; его лидерские качества вдохновляли подчиненные ему войска и привлекали на его сторону многих других людей. Все с точностью до наоборот выглядело в отношении Филиппа, которому мешал его менее агрессивный характер. Но было ли так на самом деле? Ясно, что послужной список Ричарда говорит сам за себя. Но каких бы преимуществ он ни добился на воинском поприще, все они сведены на нет в связи с его гибелью в бою при осаде Шалю-Шаброля неподалеку от Лимузена в 1199 году. Последствия для его королевства и всей империи оказались крайне пагубными — Ричарду наследовал безвольный и малосведущий младший брат Иоанн. Попытки заново оценить Иоанна в позитивном смысле, взяв за основу его эффективную бюрократию, и несколько обелить его незавидную репутацию, встретили твердый отпор у ведущих историков. Иоанн, за свои поражения получивший прозвище «Мягкий меч», был никудышным полководцем и плохим королем. Он обладал рядом малопривлекательных черт того же Филиппа Французского и, подобно ему, избегал непосредственного участия в сражении. Важное различие между ними заключалось в том, что Филипп вникал в военное дело, а также осознавал ценность таких качеств, как последовательность, решительные намерения и умение управлять людьми. Иоанн был всего этого лишен, и в результате терпел от Филиппа одно поражение за другим. За пять лет, в течение которых Иоанн находился у власти, начиная с 1199 года, Филиппу удалось воплотить в жизнь давнюю мечту французских королей — присоединить Нормандию. Но он не остановился на этом и добился выдающейся победы в битве при Бувине в 1214 году.

Будь Ричард жив, то весьма спорно, пала бы Нормандия или нет. Нежелание Филиппа Августа подвергать себя риску во время крестового похода, надо признать, сослужило ему в итоге неплохую службу, а безрассудная отвага Ричарда принесла ему щедрые дивиденды, однако, в конце концов, привела к гибели. Иоанн не только растерял все, чего добился Ричард, но едва не отдал английскую корону в руки французов в 1216 году, а Франции изрядно помогли и военные достижения Филиппа, и стабильность его правления. В битве при Бувине — сражении, которого он старался избежать, — Филиппу угрожала серьезная опасность, после этого он доверил военные походы своему сыну Людовику (будущему королю Франции Людовику VIII), прозванному за смелость в бою Львом. Несмотря на свои военные успехи, Филипп все же больше полагался на слова, а не на поступки. Короли ревностно оберегали образ, который создавали, и Филипп в этом смысле не был исключением, но попытки изобразить его в стиле Ричарда весьма неубедительны. Так, Гийом Бретонский описывает весьма неправдоподобный эпизод, как Филипп закусывает губу, сгорая от нетерпения броситься в битву. Удерживают короля от столь опрометчивого поступка только мудрые советы членов его свиты. Советники предупреждают государя о безрассудности и пагубности такой отваги: «Ступай… а мы пока сдержим врага. Наша смерть — небольшая потеря, но в тебе таится надежда и слава всего королевства; ведь пока ты в безопасности и добром здравии, Франции нечего бояться». И Филипп с превеликим удовольствием воспользовался таким советом, можно нисколько не сомневаться. Каким бы робким и даже малодушным ни казался такой поступок, но все же королю благоразумнее по возможности избегать опасности: долгое и стабильное правление Филиппа доказало ценность и состоятельность такого подхода.

С воинской точки зрения Ричард и Филипп демонстрировали разительные отличия. В этом отношении Ричард был намного более проницательным, и, что касается полководческого искусства, то ему не было равных. Но завоевания Филиппа служат наглядным подтверждением эффективности методов последнего. Общим у них было, наверное, глубокое понимание природы войны и того, как следует воевать, а также главных качеств, необходимых безжалостному и решительному вождю для достижения его целей. Это проявилось в том, как сурово обошелся Ричард с гарнизоном Акры, а Филипп — с мирными жителями из гарнизона Шато-Гайар во время своего завоевания Нормандии. Если дело касалось жестокой расплаты, то эти два короля были под стать друг другу. Узнав, что Филипп истребил большой отряд валлийских наемников, английский король Ричард Львиное Сердце велел сбросить трех французских пленников с башен Шато-Гайара, еще пятнадцати — выколоть глаза, а одному оставить один глаз, чтобы он смог привести своих ослепленных товарищей к Филиппу. Тот в долгу не остался и ответил в той же манере: «так, чтобы никто не мог усомниться, что силы и храбрости у него не меньше, чем у того же Ричарда», — как повествует Гийом Бретонский. Один пытался устрашить другого; причем милость проявлять никто не спешил, поскольку это могли счесть за признак слабости. Как и в сфере преступлений и наказаний, милость ценилась только тогда, когда раздавалась экономно; на войне к ней тоже прибегали, однако слишком милостивого правителя могли понять превратно и приписать его мягкость недостатку решимости и силы. Королю-воину надлежало поступать так, чтобы его боялись, а не уповали на его доброту. Поэтому подтекст войны был весьма и весьма пугающим.


Церковь и праведная война

Летом 793 года в монастырь Линдисфарн на северо-восточном побережье Англии прибыли викинги. Как пишет Симеон Даремский в своей истории королевства Англии:

Словно шершни, они заполонили все окрестности; как свирепые волки, принялись грабить, резать и убивать не только овец и волов, но также священников и диаконов, благочестивых монахов и монахинь. Явились они в церковь Линдисфарна, причинили там ужасное разорение, топтали нечестивыми ногами святыни, разрушили алтарь и унесли все сокровища святой обители. Часть братии они убили, часть заковали в цепи и увели с собой; над многими надругались, лишили последней одежды и прогнали прочь; некоторых утопили потом в море.

В средневековых хрониках немало описаний подобных нападений викингов на церкви и монастыри. Как места хранения огромных богатств и бесценных реликвий, они представляли лакомый кусок для мародеров. Воинские отряды могли здесь забрать лошадей, запастись зерном, вином и прочим провиантом, столь необходимым для армии в походе.

Викинги были язычниками и открыто осуждались за свои варварские действия, но это вовсе не означало, что на святые обители никогда не посягали братья-христиане. То, что привлекало викингов, манило к себе и воинов-христиан Западной Европы. Хотя последние и не подвергали священнослужителей такой резне, как викинги, все же уровень смертности среди монахов от такого рода набегов был довольно высок. Мы уже упоминали о том, каким «гибким» для преступников являлось понятие «священный». В период ожесточенных военных конфликтов оно могло вообще утрачивать смысл. Хрупкость религиозных устоев может быть проиллюстрирована событиями, произошедшими в 1216–1217 гг. во время французского вторжения в Англию. Даже в условиях весьма ограниченной войны, затеянной между христианскими рыцарями, такое крупное аббатство, как Сент-Олбанс, за несколько недель подверглось полному разорению с обеих сторон: амбары с продовольствием, домашний скот, лошади, ценности и деньги были отобраны под угрозой полного уничтожения не только монастыря, но и города.

Несмотря на подобные акты святотатства, осужденные и названные преступлениями даже в ту эпоху, богатства Церкви были чересчур соблазнительными, и мало кто из воюющих мог удержаться, чтобы при случае не прибрать их к рукам. Ведь любая обитель являлась готовым источником материальных ценностей (которые можно было обратить в деньги) и провизии для войск. Церковные летописцы изображали злоумышленников-мародеров как нечестивых, ужасных варваров, однако намерения последних очень редко носили антирелигиозный характер. Статуи, образы святых и алтари разрушались не просто так, а с целью добыть драгоценные камни, золотые и серебряные украшения. В то же время монашеские одежды (ризы и проч.), настенные украшения и иконы представляли собой легко перевозимые ценности. Даже короли, помазанники Божьи, тоже участвовали в подобных грабежах, как, например, тот же Генрих III в 1231 г. (что не помешало впоследствии причислить его к лику святых). В хрониках отмечено, что во время валлийского восстания отряды принца Ллевелина не щадили ни церкви, ни самих священнослужителей. Они сожгли несколько церквей, убили укрывавшихся там женщин и детей. В ответ английский король Генрих III подверг разорению проваллийское цистерцианское аббатство и сжег множество построек в округе. Само аббатство он пощадил лишь потому, что аббат заплатил ему 300 марок, попросив не трогать здание, на которое местная коммуна положила столько времени и труда.

Последний пример иллюстрирует, что церкви и монастыри могли подвергаться нападению по соображениям, далеким от сугубо материальных. В 1194 г. Филипп II Август разрушал церкви в Эвре на севере Франции в качестве мести горожанам, которые вслед за графом Иоанном (ставшим впоследствии королем) перебили французский гарнизон. Часто разрушению подвергались религиозные учреждения, находившиеся под патронажем врага; это наносило ущерб репутации покровителей и лишало их экономических преимуществ, которыми их обеспечивали церкви и монастыри. Кроме того, как и в эпизоде с Генрихом III в Уэльсе, оно было направлено против мятежников и заговорщиков; с такой проблемой столкнулся во время своего правления Иоанн, когда монастыри состязались в антироялистской риторике. В замечательном исследовании, посвященном нападениям на святые обители, Мэтью Стрикленд пишет: «Религиозные учреждения, часто служившие некрополем для той или иной дворянской семьи, могли намеренно выбираться в качестве цели для удара, поскольку являлись отчетливым и вполне осязаемым символом положения и престижа соперникаНападения на церкви знаменовали собой не просто уничтожение огромного вложения материальных и трудовых ресурсов, но и психологический удар, отмечавший неспособность того или иного лорда защитить свою собственность, подданных и союзников». Таким образом, жестокость Генриха III, проявленная по отношению к цистерцианскому аббатству в Уэльсе, была больше, чем просто мстительный плевок в сторону Ллевелина.

Ради защиты Церкви нельзя было уповать на одни только молитвы и заклинания. Святым отцам приходилось обращаться за помощью к светскому миру политиков и военачальников в поисках покровителей, которые не только помогали создавать богатство, но и предоставляли средства для его защиты; тем самым Церковь втягивалась в силовую политику эпохи и расширяла потенциальные масштабы войны. Всем — от Папы Римского до аббатов в провинциальных приходах — требовались мечи и щиты для защиты от возможных посягательств извне. Как крупнейший землевладелец, Церковь собирала деньги и войска не только для феодалов, но и для собственных нужд, часто применяя эти ресурсы ради достижения своих целей, как мы смогли убедиться на примере светско-церковных междоусобиц в той же Германии. Церкви зачастую строились по принципу крепостей, способных выдержать приступ неприятеля или даже осаду; прекрасно сохранившиеся образцы таких обителей есть в Лангедоке. Когда светской помощи недоставало, Церковь иногда действовала напрямую, как видно из описания Ричардом Ходжесом разграбления итальянского монастыря в Сан-Винченцо-аль-Вольтурно в 881 году. На монастырь напали арабские наемники, находившиеся на службе у неаполитанского герцога, епископа Афанасия. Монахи, заранее предупрежденные о подходе отряда, собрались с оружием на мосту у входа в монастырь, одержимые желанием отбить вражеский натиск. Завязался жаркий бой, в котором монахи проявили себя отважно, убив множество наемников. Несмотря на отчаянное сопротивление, они все же уступили, будучи преданными собственными рабами (так утверждает источник). Арабы же разграбили и сожгли монастырь, изрубив всех, кто не смог спастись бегством.

С течением времени подобные проявления воинственности со стороны священнослужителей стали более редкими. Церковь впадала в зависимость от покровительства и защиты светских властей, причем настолько сильную, что это стало яблоком раздора для многих представителей той эпохи. В «Споре церковнослужителя и рыцаря», во время словесной перепалки по поводу верховной власти между светским и религиозным мирами, рыцарь упрекает духовника за то, что тот вместе с братьями-монахами получает столь щедрую защиту от него, рыцаря, и не слишком дорожит ею: «В то время как короли рискуют жизнями и имуществом, дабы защитить тебя, ты отлеживаешься в тени и устраиваешь себе роскошные пиры. Тогда тебе следовало бы и в самом деле назвать себя лордом, а королей с принцами — твоими рабами».

Очевидно, что Церковь была заинтересована в мире. Отдельные епископы, подобные тем, которые участвовали в междоусобных распрях в Германии, а также упомянутый выше епископ Афанасий, откровенно преследовали военные цели, но богатства и людские ресурсы во времена войн весьма уязвимы. Подталкиваемая не только этим обстоятельством, но и искренней неприязнью к пролитию христианской крови в бесконечных частных и династических войнах, Церковь призывала к миру и прекращению враждебных действий в дни церковных праздников в безнадежном стремлении ограничить пагубные последствия войны. Озабоченность Церкви выразилась в идеалистической мысли о «мире Господнем» (Pax Ecclesie), которая зародилась в Южной Франции в конце X столетия и вскоре распространилась по всей Европе. Соборы, постановившие учредить «мир Господень», предприняли таким образом попытку защитить церковные интересы путем введения запрета на акты насилия и войны против священнослужителей, паломников и церковного имущества. Также предписывалось охранять женщин, крестьян, торговцев и домашний скот (что, в свою очередь, тоже составляло доход Церкви). Однако прекрасная мысль оказалась неосуществимой, и вместо «мира Господня» было решено ввести «перемирие Господне» (Treuga Dei). Во время церковного собора в Бурже в 1035 году архиепископ постановил своим указом, что все мужчины-христиане в возрасте от пятнадцати лет и выше должны дать клятву о поддержании мира. Отсюда и возник призыв к перемирию во время церковных праздников. Запрещалось вести военные действия с вечера субботы до понедельника (впоследствии — до вторника), а также в Великий пост, Рождественский пост и в канун многих других церковных торжеств. К концу вышеназванного столетия положение о церковном перемирии утвердилось на всей территории Священной Римской империи и было подтверждено собором в Клермоне в 1095 году. По иронии судьбы именно этот собор, созванный папой Урбаном II ради объявления о первом крестовом походе, призывал всех к миру в христианской Европе, чтобы, объединившись, можно было начать войну против мусульман в Святой Земле. Незрелые, примитивные и лицемерные инициативы, преследующие личные выгоды, все же помогли определить, что допустимо на войне, а что бросает тень на поборников кодекса чести. Они выражали возвышенные идеалы: «Если (королевский) мир ставит целью защитить определенные классы и их имущество в любые времена, то церковное перемирие является попыткой остановить в определенный момент времени всякое насилие». Несмотря на то, что подобные инициативы помогли ограничить частные войны, они не пользовались популярностью на полях крупных сражений, где высшая власть принадлежала государям.

Меры по ограничению конфликтов способствовали усилению и утверждению герцогской и королевской власти во Франции и других королевствах, где закон и порядок были до некоторой степени выхолощены. В Англии, особенно в период до Нормандского завоевания в 1066 г., сила центральной администрации и королевский контроль означали, что упомянутые движения не имели здесь такого влияния. Во Франции и других странах Церковь предпринимала попытки восполнить дефицит усилий правителя по поддержанию королевского мира. Правители раздробленных на многие княжества или герцогства государств с удовольствием вступали в сотрудничество с Церковью, чтобы впоследствии утвердить централизованную власть в стране. Мэтью Беннетт предполагает, что учрежденные в епархиях общества мира (управлялись епископами, имели свою казну, свой суд и даже «армию мира», состоявшую главным образом из прихожан. — Прим. ред.) не были признаком государственной слабости, а осуществляли дополнительную поддержку властей при обеспечении мер разрешения конфликтов. В этом смысле Римская католическая церковь искусно присвоила себе нравственную власть над мирскими делами и обрела полномочия всеобщего мирового судьи.

Мирное движение Церкви начало давать сбои в XII веке, когда ему на смену пришла консолидация королевской власти и «королевского мира». Однако в Англии в середине этого столетия, когда власть короля Стефана Блуаского несколько ослабла из-за гражданской войны (в английской историографии этот период с 1135 по 1154 г. известен под названием «Анархия». — Прим. ред.), Церковь снова весьма активно проявила себя в качестве поборника мира. По иронии судьбы в то же самое время она становилась все более воинственной по отношению к врагам Господним и, соответственно, к своим собственным. Успех первого крестового похода, кульминацией которого стал кровавый путь в Иерусалим в 1099 году, побудил папство на время скрыть свои амбиции на Ближнем Востоке. Движение крестоносцев, ставшее, возможно, определяющим феноменом Средневековья, пропитало собой все аспекты жизни той эпохи. В конечном итоге, оно опиралось на христиан Западной Европы, чтобы вести войны против неверных, т. е. против мусульман.

Поборники мира стремились ограничить насилие, однако сами по себе войны они не осуждали; у крестоносцев в этом смысле не было никаких ограничений. В 1054 году собор в Нарбонне запретил войны между христианами: «Не дозволяйте христианам убивать других христиан, ведь нет сомнения в том, что тот, кто убивает христианина, проливает кровь самого Христа». А теперь Церковь подбивала верующих взять оружие и проливать кровь мусульман в Святой Земле и в Испании, обещая взамен индульгенции — в том числе незамедлительное вознесение на Небеса для мучеников и для всех тех, кто возьмет с них пример. И в самом деле, само по себе истребление нечестивцев, неверных и еретиков заслуживало всяческой похвалы. Вскоре иудеев уличили в кровопускании, и против них как «убийц Христовых» ярые религиозные поборники стали устраивать погромы. Потом настала очередь язычников на севере Европы, а также еретиков, особенно катар в Южной Франции. Альбигойские войны явились еще более циничным вариантом захвата земель, чем экспедиции на Ближний Восток. Крестовые походы против катар сопровождались возникновением инквизиции, которая изобрела и активно применяла принципиально новые, но не менее жуткие виды пыток, уже обсуждавшиеся выше.

Политика и религия все теснее переплетались между собой, и ближе к Позднему Средневековью папство уже все активнее и без каких-либо оговорок объявляло о крестовых походах против своих политических противников, тем самым девальвируя собственные же мирные инициативы прошлых лет. Таким образом Церковь, инициатор мирного движения, ряды которой были полны благочестивых доброжелателей, искренне молившихся за окончание войн и насилия, сыграла значительную роль в распространении смерти и разорения в самой Европе и далеко за ее пределами. Мнение Блеза Паскаля о том, что «люди никогда не творят зло в таких размерах и с такой готовностью, с какой способны пойти на это из религиозных убеждений», в эпоху Средневековья подтверждалось неоднократно. В 778 году в Вердене император Священной Римской империи Карл Великий хладнокровно распорядился обезглавить 4500 пленных из числа язычников-саксов. Его биограф Эйнхард скупо прокомментировал это деяние, высказав лишь мнение о том, что с повстанцами дозволительно делать все, что угодно. Тот факт, что они не были христианами, сделал их гибель еще более несущественной. Другие примеры военных изуверств на религиозной почве будут обсуждаться при рассмотрении осад Иерусалима, Безье, Аккры и битвы при Хаттине. Мы увидим, что в основе этих зверств стоял не только религиозный фанатизм, и слишком просто было бы обвинить в этих действиях воинствующую Церковь.

Церковь не только молилась о победах или давала благословение; не только поддерживала одну из сторон и осуждала другую, используя кафедры проповедников в пропагандистских целях; не только поставляла армиям воинов, деньги, средства передвижения и провизию: она проявляла активный и весьма реальный интерес к ходу войны, и духовенство часто принимало непосредственное участие в военных действиях. Было бы совершенно некорректным утверждать, что единственный образованный класс общества исключительно состоял из духовенства и монахов, которые «мало что смыслили в военных делах и еще меньше понимали в стратегии и тактике». Подобно биографу Вильгельму Пуатье, современнику Вильгельма Завоевателя, Виллардуэн[14] и Жуанвиль[15] были людьми военными, которые брались за перо, и точно также поступали монахи вроде Гийома Бретонского, Роджера Вендоверского, аббата Сугерия из Сен-Дени и многие другие. Монастырские и светские писатели являлись выходцами из того же сословия, что и их отцы, братья, двоюродные братья и покровители, составлявшие класс bellatores, т. е. орден воинов, поэтому вполне естественно, что они все, так или иначе, имели отношение к воинскому делу.

Церковный язык зачастую пестрел боевыми терминами, как бы отражая сомкнутый строй христиан, вступивших в духовную битву с силами Сатаны. Например, turma — латинское слово, означающее конный отряд численностью 30 всадников, — часто встречается в средневековых хрониках; применяется также по отношению к группе монахов, например, из монастыря Сен-Морис в Агоне, которая участвовала в круглосуточном богослужении, считавшемся самым мощным ритуальным оружием. Точно так же, как Церковь сражалась на одном фронте, правители сражались на другом. Аббат Марквард, известный строитель замков, высказывал такое мнение: «Не то чтобы монахам непременно надлежит селиться в монастырях или участвовать исключительно в духовных битвах, просто зло на свете можно одолеть разве что сопротивлением».

Интерес Церкви не был только интеллектуальным или духовным. Как землевладелец, ответственный за снабжение своих лордов живой силой, и как ведущий игрок в мире политики Церковь непременно обладала практическими навыками в военных делах. На исходе XIII столетия епископ Гуго из Осера собирает вокруг себя рыцарей, чтобы обсудить уроки военного искусства из трактата Вегеция «О военном деле» / De Re Militari — классического произведения, весьма ценимого рядом средневековых полководцев в качестве военного справочника или учебника. Многие представители церковной иерархии выросли в военном окружении либо удалились в монастыри после оставления воинской службы. Церковь брала на службу наемников и имела собственные военные подразделения; военные ордена — орден Тамплиеров, Госпитальеров и Тевтонский орден — объединяли в своих рядах хорошо обученных воинов-монахов. Никогда еще Церковь не была столь воинственной!

Духовенство входило в категорию сословий, которым, как не участвующим в боевых действиях, предоставлялась защита. Однако многие представители Церкви исключили себя из этой категории. В боевых действиях активное участие принимали и высшие, и низшие церковные чины — от епископа Одо из Байо, яростно размахивавшего палицей в битве при Гастингсе (как лицо духовное, он не мог проливать кровь христиан, поэтому вместо колюще-режущего оружия у него была палица), до отважного священника, которого, согласно описанию Сугерия в хронике «Деяния Людовика Толстого», Бог наделил духом отваги и бесстрашия и дал возможности вдохновить и возглавить удачный приступ на замок Пюизе. Священники часто оказывались во главе целых армий: в 1298 году Энтони Бек, епископ Дарема, командовал английским войском у Фолкирка; в 1214 году Герен, епископ Сенлиса, командуя французским арьергардом, проявил изобретательность и помог одержать победу в битве при Бувине. В 1346 году архиепископ Торесби из Йорка помогал командовать английским войском и в итоге разбить шотландцев при Невилл-Кроссе. Это не отразилось пагубным образом на его репутации благочестивого миротворца, который вел безупречный образ жизни праведника и был епископом, «весьма серьезно относящимся к своим обязанностям».

Томас Хэтфилд, епископ Дарема (1345–1381), менее осторожно относился к своей воинской роли: на личной печати он изображен не как служитель церкви, а как рыцарь на боевом коне.

Представители высшего духовенства вполне могли сложить головы на войне. В 1056 году в Англии некто Леофгар, после посвящения в сан епископа Херефорда, «оставил свое помазание и крест, свое духовное оружие, взял в руки копье и меч и пошел против Гриффита, валлийского короля, и вместе со своими монахами был сражен в битве». В сражении при Ашингдоне в 1016 году среди жертв одержавшего победу датского короля Кнута оказались епископ Эднот Дорчестерский и аббат Вулсиг из монастыря в Рамси.

Реальность средневекового мира была такова, что люди, облаченные в сутаны, могли стать как жертвами насилия, так и его вершителями. В рядах Церкви находилось немало тех, чей свирепый нрав намного превосходил жестокость инквизиции по отношению к закоренелым еретикам. В XII веке малолетний сын эрла Давида Хантингдонского был убит священнослужителем. Этого духовника привязали к хвостам четырех лошадей и разорвали на части.

Чаще всего святые ордена разрешали монахам-преступникам, прикрываясь обычаями и сутанами, избегать разбирательств в суровых светских судах. При исследовании фактов насилия и жестокости со стороны духовенства в период баронских войн в Англии середины XIII века обнаруживается небывалый размах этого феномена. Это подтверждает предположение о том, что банды преступников зачастую возглавлялись церковниками всех рангов и мастей. Одним из наиболее отъявленных негодяев в эпоху правления Эдуарда I был Ричард де Фолвилль, приходской священник и заодно предводитель одноименной зловещей банды. На путь разбоя он встал в Линкольншире, ограбив одного из королевских судей и убив барона. Его братья, тоже состоящие в шайке, имели связи в высших кругах, позволявшие им покупать королевское помилование или избегать наказания, вступая в армию. Однако преступления Фолвилля против короля оказались настолько вопиющими, что духовный сан ему не помог. Солдаты выволокли священника-убийцу из церкви и тут же обезглавили. В недавно опубликованной книге о бандитах и разбойниках Средневековья проводится такое наблюдение: «В источниках так много упоминаний о головорезах в святых орденах, что… коварный злоумышленник-профессионал вполне рассмотрел бы возможность принятия духовного статуса в качестве полезной оговорки». Несмотря на все устремления к миру, средневековая Церковь со всеми своими крестоносцами, государственными деятелями, инквизиторами, преступниками и воинами вовсе не была посторонним субъектом в мире насилия и войны.

Церковь — а позднее политические террористы — давно озаботилась проблемой справедливой войны, хотя только в XII веке пришла к согласованному определению таковой с помощью Святого Фомы Аквинского и папы Иннокентия IV. Согласно теориям справедливой войны, война считалась праведной, если только: она объявлялась законной властью; велась во имя правой цели, например, ради возмещения нанесенного вреда или возврата утраченного имущества; мотивом к ней служило подлинное стремление к миру и справедливости, и любые другие средства были исчерпаны; предпринималась в целях самозащиты.

Первоисточником философии справедливой войны являлся Августин Блаженный. Для Августина война — это плата за мир, и, следовательно, она неизбежна для справедливого правителя, который волей-неволей вынужден прибегать к силе из-за безнравственности и злого умысла своих врагов. Отцы Церкви рассматривали войны как вполне совместимые с христианским учением. Так, Исидор Севильский[16] не считал справедливые войны заслуживающими какого-либо сожаления.

«При наличии праведной цели, — объясняет Д. М. Уоллес-Хадрилл, — смело можно было развязывать войну. Желанный мир оправдывал любые военные действия и являлся высшей реализацией святого закона». Таким образом, король, которому Господь вверил заботу о мире в его королевстве, не должен уклоняться от суровых мер на войне, точно так же, как он не уклоняется от справедливого наказания преступников. Jus in bello (лат. «правила поведения на войне») — законы, относящиеся к ведению войны, следовательно, были не столь важны, как jus ad bellum (лат. «оправдание для войны»), т. е. право объявления войны. Святой Августин писал, что «война ведется ради того, чтобы обрести мир»; таким образом, «оправдание войны заключается не в том, как она ведется, а в ее цели». Мнение о том, что цель достижения мира оправдывает средства, очевидно, затрудняло попытки ограничить акты агрессии в рамках справедливой войны. Если в любых других обстоятельствах некое деяние представляло собой преступление, его, как разъясняли духовные теоретики, можно было отстоять и оправдать, если оно совершалось в ходе справедливой войны. Раймунд из Пеннафорте[17] определяет поджог как преступное деяние, но если поджигатель действует «по приказу того, кто облечен властью объявлять войну, то тогда его нельзя судить как поджигателя». И наоборот, Николай деи Тедески, архиепископ Палермский (1386–1445), высказывает мнение о том, что «рыцарей, принимающих участие в войне без праведной цели, следует называть разбойниками, а не рыцарями».

На практике с этой теорией возникала проблема: всякий, кто вел войну, делал это, прикрываясь праведными отговорками и проповедями соответствующих апологетов. Все войны были справедливыми и с любых сторон, следовательно, противоборствующие стороны могли запросто вести войну так, как им заблагорассудится. В монографии о справедливых войнах Фредерик Расселл высказывает сомнение, что эти теории оказывали хоть какое-то положительное влияние: «а для солдат, если их дело считалось правым, существовали весьма туманные границы нравственности». И, подытоживая свою мысль, автор пишет:

Теории справедливых войн вынашивали двойную цель: ограничить и оправдать насилие — по сути, они сами себе противоречили. Либо справедливая война являлась моралью и религиозной доктриной, либо она представляла собой легальную концепцию, служившую ширмой для обогащения. Остается открытым вопрос о том, сколько войн удалось предотвратить или ограничить с помощью подобных военных теорий по сравнению с количеством войн, фактически развязанных благодаря им.

Церковные теории по ограничению влияния войны аналогичным образом противоречили тому, что происходило на самом деле. Даже несмотря на то, что цели их были весьма умеренны (в отличие от отчаянного оптимизма пакта Келлога — Бриана 1928 года, запрещающего войны как средство разрешения споров), их провал оказался вполне ожидаем. Мы уже в достаточной мере осознали значение войн для средневекового общества, и попытки ограничить их были обречены на неудачу.


Рыцарство и законы войны

Неверно утверждать, что Церковь была крайне заинтересована в развязывании войны: как только объявлялась «справедливая война», сразу предпринимались все средства, чтобы ускорить ее окончание. Импульс к ограничению и сдерживанию войны в равной мере исходил и от Церкви и от воюющих сторон. Феномен рыцарства в конечном итоге стал культурной особенностью средних веков. В последнее время изучение рыцарства переросло в огромную область научных исследований. Превосходные книги на эту тему, принадлежащие, помимо прочих, перу Мориса Кина, Ричарда Барбера и Ричарда Кэпера, отделили феномен рыцарства от чистой мифологии и поместили в реальный исторический контекст. В нашей книге мы неглубоко проникнем в эту необъятную сферу. Практические аспекты рыцарства — ограничения и злоупотребления — будут подробнее рассмотрены в последующих главах.

Вообще, понятие рыцарства олицетворялось в образе рыцаря, элитного воина Средневековья. Это всадник в доспехах — отважный, милосердный и верный своему сеньору, который готов отдать жизнь, защищая свою веру, детей и женщин (особенно красивых!). В действительности, если речь идет о наличии рыцарских качеств, то под этим следует понимать великодушие и благородство характера. Стереотипный образ рыцаря полон изъянов. Несомненно, встречались и благородные рыцари, которых воспевал Чосер, однако жизнь у них была отнюдь не сладкой, потому что их окружали гораздо более грубые и толстокожие товарищи; с подобными образчиками совершенства на страницах данной книги мы не встречаемся. Огромные денежные и временные затраты, дорогие доспехи и оружие, прочая экипировка — все эти ресурсы вкладывались в рыцарей не для того, чтобы они становились эдакими утонченными и преданными служаками, а чтобы превратить их в безжалостные машины для убийства. Их обучали не только с целью сделать сильными и отважными, но и для того, чтобы привить расчет и проницательность, научить тактике, стратегии, дипломатии, умению организовать надежный тыл; рыцарям предстояло постигнуть все вопросы эффективного ведения войны. В течение определенного периода времени они проходили самое настоящее профессиональное обучение — точно так же, как проходят подготовку офицеры в современных армиях. Изображение неумелого и простодушного до наивности рыцаря, который, едва почуяв кровь, храбро и стремительно, но безрассудно бросается в гущу битвы, — не более чем карикатура, хотя подобный образ взяли на вооружение многие историки второй половины XII века.

Из воинских кодексов рыцарство выросло в оригинальное культурное явление, получившее отражение в искусстве, архитектуре, песнях трубадуров, религии и литературе. Из этих источников мы знакомимся с обрядом посвящения в рыцари на поле брани и более изощренными церемониалами, пропитанными религиозно-мистическим подтекстом. Жоффруа де Шарни, знаменитый рыцарь, погибший в битве при Пуатье в 1356 году, описывает этот процесс в своей «Книге рыцарства». Сначала посвящаемый должен исповедоваться и раскаяться в содеянных грехах. За день до самой церемонии он принимает ванну, символизирующую смывание с тела грехов и следов распутной жизни, а затем ложится в постель на свежевыстиранную простыню, которая символизирует мир и согласие с Богом. К нему приходят другие рыцари, чтобы помочь облачиться в новую, чистую одежду, которая подобает теперь его непорочной чистоте. Его облачают в красную тунику, символизирующую собой кровь, которую новичок должен пролить ради защиты веры в Господа и Святой Церкви. Затем посвящаемый надевает черные башмаки (напоминающие о том, что, как он явился на свет из земли, так в землю и уйдет) — символ готовности умереть в любое мгновение. И, наконец, будущий рыцарь надевает белый пояс, чтобы показать всем, что он окутан чистотой и безгрешностью. Когда все эти ступени пройдены, рыцари ведут его в часовню для всенощного бдения. Наутро он слышит звуки мессы, и к ногам его кладут золотые шпоры, чтобы показать, что он более не нуждается в этом самом драгоценном из металлов. Церемония завершается подношением меча и братскими поцелуями товарищей-рыцарей. Для некоторых рыцарей эта церемония представляла собой подписание некоего духовного контракта на служение Господу и совершение добрых и героических поступков, для других — лицензию на то, чтобы насиловать, жечь, грабить и убивать.

Прежде чем обряды очищения и украшения позволили рыцарству создать видимость цивилизованного ведения войны в конце XI века, сражения, битвы и поединки представляли собой гораздо более кровавые зрелища. Разбойные нападения викингов привели к горячим дебатам относительно степени совершаемой жестокости. Многие задались вопросом: не превышает ли эта степень нормы ведения войны? Конечно, «шок, ужас и жестокость присутствовали в полной мере». В своей книге, которая посвящена разбойничьим набегам викингов, Гай Холсалл изучает обвинения, выдвигаемые против них, и приходит к заключению, что в изобретении ужасной и мучительной смерти для врагов викинги были отнюдь не одиноки. Даже если они и применяли легендарного «кровавого орла», то в этом смысле не так уж далеко ушли от европейцев, тоже людей весьма искушенных в казнях и пытках. «Кровавый орел» — оспариваемая многими и подвергаемая сомнению легендарная казнь времен викингов состояла якобы в том, что на спине осужденного рассекали ребра, разводили их в стороны наподобие крыльев, после чего вырывали легкие. Наша дискуссия о наказаниях в эпоху Высокого Средневековья едва ли позволит впасть в крайнее изумление по поводу чудовищных методов убийства в эпоху более раннюю. В Европе VII века жестокой казни не избежала даже 79-летняя Брунгильда (дочь вестготского короля Атанагильда, супруга австразийского короля Сигеберта I) — ее тело разорвали на части дикие лошади. В дорыцарский период политические пленники, схваченные на поле брани или в любом другом месте, вполне могли ожидать смерти от своих захватчиков, будь то язычники-викинги или «благородные» христиане. Знакомый образ викингов как разорителей церквей и монастырей вовсе не являлся какой-то эксклюзивной «торговой маркой» ни тогда, ни позднее. Как уже отмечалось выше, имущество и богатство Церкви привлекали жадные взоры воинов любой веры и людей, которые вообще ни во что не верили. Обвинения в варварстве викингов, естественно, исходили от беспомощных служителей религии, а также от разочарованных властей, которые оказывались не в силах вовремя выследить морских разбойников либо настигнуть их, чтобы воздать должное за их злодеяния. Согласно наблюдениям Холсалла, «викинги намеренно не нарушали никакие законы, просто они играли совсем по другим правилам». Рыцарству, по-видимому, предстояло, создать новый «сборник должностных инструкций» в христианских войнах Европы в эпоху Позднего Средневековья.

Рыцарство совместно с Церковью действительно сыграло определенную роль в окончании войн: многих пленников щадили, чтобы сделать из них рабов. В этой области немало исследований провели Мэтью Стрикленд и Джон Джиллинджем, которые приводят доводы о том, что рыцарство было фактически «импортировано» в Англию вместе с Нормандским завоеванием в 1066 году. Прежде чем рыцарство получило всеобщее распространение, уровень смертности в сражениях был намного выше (позднее он тоже увеличился). В книге Стрикленда, посвященной Англии до Завоевания, приводится немало примеров резни на поле брани. Так, в 655 году, в битве при Винведе, были убиты почти все тридцать военачальников мерсианской армии; в 641 году побежденный Осви Нортумбрийский подвергся расчленению, после чего его голову и части тела насадили на колья; в 686 году король Кадвалла из Уэссекса согласился крестить пленников из королевской фамилии, прежде чем казнить их. «Кельтская окраина» на долгие столетия сохранила варварские обычаи войны. На камне Суэно (Sueno Stone), воздвигнутом в X в. (находится на территории современной Шотландии), сохранился барельеф, изображающий обезглавленные трупы пленников, стоящие рядами со связанными за спиной руками. В начале XI века граф (эрл) Ухтред приказал отрубленные головы шотландских воинов, поверженных в битве, вымыть и причесать, а потом насадить на колья. Каждая из женщин, которым было дано такое поручение, получила в награду по корове. В подобных войнах по всей Европе, согласно общему негласному правилу, убивали всех мужчин, способных держать оружие, а остальных, в том числе женщин и детей, обращали в рабство. Всякий, кто пытался воспрепятствовать угону пленников или оказывался слишком горластым, моля пощадить кого-нибудь или прося еще о каких-то исключениях, подвергал себя смертельной опасности.

Рыцарские обычаи развивались бок о бок с непрекращающимися эпизодами зверств и насилия. Иногда викинги требовали за освобождение своих пленников выкуп, и в то же время подвергали безжалостной резне целые общины. Во время осады Парижа в 886 году группа франков сдалась осадившим город викингам, ожидая со временем выкупить свою свободу, однако их просто перебили, как и целый гарнизон Сен-Лo несколькими годами позднее (в 890 г.), несмотря на все заверения викингов в обратном. Побежденным викингам тоже никто особой милости не оказывал. В 1066 г., всего за несколько недель до своей гибели в битве при Гастингсе, Гарольд Английский нанес сокрушительное поражение викингам Харальда Хардраде (Сурового) в знаменитой битве при Стамфорд-Бридже, при этом почти все норвежцы были истреблены. Согласно англосаксонским хроникам, они приплыли в Англию на трехстах дракарах, а в обратный путь отправились лишь двадцать четыре.

Некоторым сдерживающим фактором для войн между христианами стало осуждение Церковью рабства и утверждение рыцарства в Европе, особенно во Франции. Зачатки рыцарских кодексов можно различить уже в середине IX века; к началу XI столетия наблюдаются многочисленные примеры рыцарских традиций и обычаев на севере Франции и позднее — в Англии. Как герцог Нормандии, Вильгельм Незаконнорожденный проявлял осторожность и стремился сохранять пленникам жизнь; уже в качестве английского короля Вильгельм Завоеватель компенсировал Дувру ущерб, ранее нанесенный его войском после сдачи гарнизона, и защитил побежденный Эксетер от полного разорения. Тем не менее тот же самый Вильгельм огнем и мечом причинял жестокие и мучительные страдания захваченным в плен врагам и мирным жителям. Но представители рыцарского сословия все же были меньше склонны к откровенным изуверствам. «Что касается обращения с пленниками, — пишет Стрикленд, — то теперь все коренным образом изменилось по сравнению с тем, что было при саксах и викингах». Таким образом, нормандцы привезли в Англию рыцарские обычаи, уже принятые в части континентальной Европы, но это не имело ничего общего с рыцарством Айвенго и других романтических персонажей произведений викторианской эпохи. В своей книге Джон Джиллинджем определяет рыцарство как «некий кодекс, в котором ключевым элементом являлось стремление ограничить жестокие последствия того или иного конфликта на примере относительно гуманного обращения с пленниками, во всяком случае, если речь шла о людях знатного рода». Он предполагает, что «сочувствие к побежденным высокородным противникам — отличительная черта рыцарства, которая полностью совместима с совершенно иным отношением к пленникам низкого сословия».

В ту пору рыцарство являлось чем-то вроде страхового полиса для воюющих представителей высших классов, которые свои страховые «премии» выплачивали путем приобретения дорогого оружия, доспехов и, прежде всего, боевых лошадей — т. е. атрибутов, подчеркивающих их элитарность. Подобный подход в Англии после Завоевания отражался, как уже обсуждалось выше, в несоразмерности суровых наказаний, назначаемых преступнику из низов, и гуманных (сравнительно) «санкций», налагаемых на более заметных представителей общества. Когда в эпоху правления Эдуарда II противники Короны вновь предстали перед палачом, государство было потрясено до самого основания.

Главным мотивом кодекса рыцарства был инстинкт самосохранения. Хорошим толчком здесь служил выкуп. Живой (и состоятельный) пленник ценился куда выше, чем мертвый. Ради его возвращения на родину семьям приходилось выплачивать большие, а порой огромные и разорительные суммы. Например, освобождение Ричарда Львиное Сердце стоило Англии 150 000 марок и вассальной зависимости короля перед императором Генрихом VI; французский король Иоанн II Добрый, которого захватили в плен в 1356 году в битве при Пуатье, согласился заплатить за свое освобождение 3 миллиона экю (с учетом 25 % «скидки» и передачи в руки англичан еще 16 высокородных французских дворян). Однако перспектива получения выкупа не гарантировала пленнику какого-либо благополучия, о чем свидетельствуют примеры из истории Столетней войны. Задача Жана ле Кастелье в отряде Роберта Чеснела заключалась в избивании пленников, чтобы выбить из них обещания о как можно более крупном выкупе. Франсуа ле Палу заключил Генриета Жантиана в темницу, где узник насчитал «восемнадцать змей и прочих рептилий»; более того, «Франсуа также послал письмо герцогу Бурбонскому и другим родственникам Генриета, предупредив, что если опоздают с оплатой, то он вырвет пленнику зубы. Когда те ничего не ответили, он действительно выбил несколько зубов у несчастного молотком и разослал родственникам, чтобы все удостоверились, что он не шутил».

Освобождение пленников за выкуп постепенно приобрело большой размах, поскольку частые войны открыли в этом смысле перед противниками широкие экономические возможности. Ордерик Виталий, наш главный источник по англо-нормандской истории, сообщает об «инвестиционном» потенциале трехлетней осады Сент-Сюзанн на о. Мэн (1083–1085). Вероятность получения выкупа привлекла сюда значительное число воинов, и многим удалось-таки сколотить приличное состояние. Со временем сам процесс требования и сбора выкупов усложнился, в него стало вовлекаться больше людей, и даже целые структуры; многие дела стали предметом разбирательств на рыцарских судах. Поль Гиамс искусно и четко описал новое рыцарство на войне:

Раньше, согласно общепринятой догме, считалось, что вполне благоразумно и законно убивать побежденных врагов. Все было очень просто. Согласно новым представлениям, предпочиталось щадить жизни знатных воинов ради получения щедрого выкупа за их освобождение. Частично это являлось декларацией рыцарского «профсоюза». Весьма утешительно звучала мысль о том, что в пылу сражения ты и твоя благовоспитанная ровня не пойдете на то, чтобы истреблять друг друга, что вы просто состязаетесь друг с другом за награду, которую вручают за рыцарскую доблесть. Победа теперь приносила гром аплодисментов и богатство, а риск погибнуть значительно снижался.

Хронисты подтверждают общий удовлетворительный характер понимания рыцарских обычаев. В известном примере от Ордерика Виталия мы узнаем о впечатляюще низком уровне потерь в крупном бою под Бремюле на французско-нормандской границе в 1119 г. между воинами английского короля Генриха I и французского короля Людовика VI Толстого. Из девятисот участвовавших в стычке рыцарей погибли, согласно хронике, лишь трое: «Все были облачены в кольчуги и щадили друг друга с обеих сторон из боязни Господа и из уважения к братьям по оружию; все были более озабочены тем, чтобы пленить своего недруга, нежели убивать пленников. Как воины Христа, они не жаждали крови своих братьев…»

Столетие спустя в решающей битве под Линкольном в 1217 году хронистами отмечено всего трое погибших; отсюда это сражение получило название «Линкольнской ярмарки». Лишь один из павших оказался высокородным рыцарем, его звали граф Ле Перш, но даже здесь имеются определенные сомнения: английский военачальник недвусмысленно приказал своим арбалетчикам целиться не во французских рыцарей, а в их оруженосцев. Роджер Вендоверский насчитал здесь три сотни пленников. Стоит отметить, что многие французы, которым удалось спастись бегством во время сражения, испытали куда менее приятную участь. При поспешном отступлении к Лондону многие были истреблены, «поскольку жители городов, через которые они проходили при своем бегстве, выходили им навстречу с мечами и палицами и, устраивая засады, убивали в великом множестве». Мирные жители не слишком-то жаловали рыцарей.

Средневековые хронисты часто ссылаются на финансовую необходимость, побудившую требовать выкуп за пленников, и подчеркивают братские узы между противниками на поле брани. Деньги, конечно, имели первоочередное значение, но упомянутые узы тоже были важны. По наблюдениям Роджера Вендоверского, в битве при Линкольне королевские войска лишь делали вид, будто преследуют неприятеля, «и если бы не рыцарские узы и солидарность, то уйти не удалось бы никому». Эти незримые узы были на самом деле глубже, чем это подразумевали сами представители элиты общества. Многие рыцари не просто относились к воюющему классу, разделявшему одну и ту же религию и культуру, но и порой хорошо, даже близко знали друг друга. Статья Мэтью Беннетта, посвященная некоторым аспектам рыцарства в средневековой Европе, подчеркивает тот опыт, который рыцари и сквайры приобретали с детства, проходя с оружием в руках военную подготовку. Это способствовало формированию крепких мужских связей (того, что психологи называют сплоченностью первичных групп). Еще более тесные связи выковывались на ристалищах в ходе рыцарских турниров, ярких состязательных спектаклей, которые также являлись неотъемлемой частью рыцарской подготовки. В них соперники могли запросто подружиться, как современные игроки противоборствующих футбольных или регбийных команд.

Иногда говорят, что рыцарство обрело вполне реальные военные преимущества. Знание о том, что худшей судьбой для рыцаря может стать лишь пленение, придавало еще большей храбрости на поле боя, а забота о собственной безопасности отодвигалась на второй план. Это ощущение во многом подкреплялось прочными и надежными доспехами, которые давали рыцарю высокую степень защиты в бою. Мусульмане нарекли европейских рыцарей «железными людьми» за их кольчуги. Гийом Бретонский, пытливый наблюдатель и участник многих походов начала XIII века, основной упор делал на прочность доспехов, когда сравнивал уровень потерь в средневековых и античных армиях. Пленение с целью получения выкупа получило больший размах в период расцвета замков: проще было обменять на замок его лорда или кастеляна, чем подвергать осаде. В Англии в одном из эпизодов войн 1215–1217 гг. король Иоанн пригрозил гарнизону в Белвуаре (Лестершир) предать позорной смерти их лорда, находящегося у него в плену, в том случае, если защитники будут упорствовать и не сдадут замок. И добился своего. В определенных обстоятельствах рыцарство давало серьезные военные преимущества, но взаимный обмен «любезностями» несколько ограничивал возможности ими воспользоваться.

Различные типы войн диктовали и разные нормы поведения, соответственно менялись законы и обычаи ведения боевых действий. Общепризнанными были четыре типа войны: guerre mortelle, или война до смерти — война на истребление, в которой пленный враг мог ожидать либо рабства, либо смерти; bellum hostile — открытая, или публичная война, в которой христианские принцы враждовали друг с другом, а рыцари занимались разорением соседних земель и в случае пленения могли рассчитывать на выкуп; guerre couverte — феодальная, или скрытая война, в которой допускались убийство и ранение, но неприемлемыми считались поджог, пленение или мародерство; и перемирие — временный перерыв в военных действиях. Осадная война выработала собственный свод законов, которые утверждались легче, чем правила ведения сражений.

Война на истребление не проводила различий между воинами и мирным населением. К этому типу относились религиозные войны, ведущиеся против мусульман или язычников. Однако какими бы кровавыми эти войны ни были, они вовсе не исключали и финансовые мотивы — в той же Святой Земле пленение с целью получения выкупа было вполне обычным явлением. Среди христиан войны на истребление велись относительно редко. Как отмечает Роберт Стейси, «только в исключительных обстоятельствах рыцари соглашались воевать на таких условиях. Это было слишком опасно для всех противников и совершенно не прибыльно, ведь брать пленников с целью выкупа запрещалось». Как видно из последующих глав, кровавые бойни многочисленных эпизодов средневековых сражений являют собой исключения из правил. То, что более низкие сословия исповедовали ту же религию, что и христианские рыцари, имело небольшое значение и проявлялось разве что в неприязни к рабству. Французы весьма оптимистично ринулись за красным знаменем при Креси и Пуатье и (заметьте!) именно тогда, когда потерпели два самых сокрушительных поражения от англичан в Столетней войне. Флаг цвета крови предупреждал, что пощады никому не будет, в плен решено никого не брать, и выкуп, соответственно, не принимается. В гражданских войнах — например, в Англии между Симоном де Монфором и Генрихом III в середине XIII века, — тоже можно было видеть развевающийся красный стяг. Однако больше всего крови лилось во время народных восстаний, таких как, например, противостояние фламандцев и французов в начале XIV века или Жакерия во Франции.

Рыцари нередко предпочитали воевать по правилам bellum hostile, когда «трофеи и грабеж были в порядке вещей». Несмотря на строгую критику Божьего мира, направленного на защиту крестьян, женщин, детей, стариков и духовенства от грабежей, «на практике, однако, ни солдаты, ни законники, ни судьи, выносившие решения по возникающим спорам по поводу разорений, не обращали ни малейшего внимания на подобную неприкосновенность». Когда рыцарство обрело черты культурно-литературного феномена, образ идеального рыцаря стал вступать во все возрастающий конфликт с реальным рыцарем-воином. Резкое несоответствие образа и реального прототипа отражало противоречивые взгляды общества, которое, с одной стороны, превозносило мелкие достоинства рыцарства, а с другой — осуждало все отклонения от его идеалов: тщеславие, потакание собственным слабостям и безудержную жажду крови. Как показал Ричард Кэпер в своей книге, это привело к спорам, в которых и рыцарство, и духовенство жаждали преобразований, чтобы преодолеть «зияющую пропасть» между рыцарскими обычаями и «невероятно высокими идеалами, выражаемыми в литературе». Государи излагали собственные правила, чтобы ограничить так называемые «гибельные предприятия», которые один средневековый писатель перечислил в такой последовательности: «грабеж, разбой, убийство, святотатство, жестокость, насилие над женщинами, поджог и лишение свободы»; естественно, он не разделял солдатского тяготения к войне. Фридрих Барбаросса, Ричард I, Генрих V и Ричард II издали указы (ордонансы) об ограничениях. В 1385 году Ричард II велел приговаривать к смертной казни за сквернословие, надругательство или иное богохульство в отношении Святого причастия, за разграбление церквей, насилие над духовенством, женщинами и мирными жителями. Гибельные предприятия, бегство с поля битвы и нарушение клятвы также наказывались публичным позором, причем больше всего виновные боялись, когда их рыцарский герб вывешивался в перевернутом виде на турнирах или в суде либо привязывался к конскому хвосту.

Рыцарский статус, естественно, не всегда гарантировал безопасность и жизнь его обладателей, в чем нам предстоит убедиться, но его «эксклюзивный» характер, в сущности, объясняет, почему в «золотой» век рыцарства военные действия по-прежнему характеризовались ужасными и повсеместными зверствами. Теория и практика не соответствовали друг другу. Теоретически законы войны вырабатывались для того, чтобы обеспечить защиту лиц, не участвующих в боевых действиях, как это выражено в Божьем мире. На практике эти законы исполнялись только по отношению к правящим классам.

Набор ополченцев из числа городского и крестьянского населения, общенациональные призывы приводили к тому, что мирные жители временно становились воинами, причем зачастую вопреки собственной воле; такое ополчение оказывалось слишком уязвимым на поле брани, особенно если разъяренные в пылу сражения рыцари никак не могли насытить свою жажду крови. Для ополчения, оказавшегося в гуще сражения своих хозяев, рыцарство было чуждым понятием.

Насколько это известно, рыцарство спасло жизнь многим его представителям, а вот пешие воины и им подобные едва ли могли ожидать для себя тех же поблажек. Посредством принятия моральных рисков (этот термин в данном случае вполне применим) рыцарство обеспечивало своего рода страховку и безопасность при участии в войне для представителей элитного класса, но остальным рассчитывать было не на что. Согласно наблюдениям Мориса Кина, рыцарство призывалось не ограничить ужасы войны, а, скорее, «сделать эти ужасы эндемическими». Все зверства, описанные в данной книге (за исключением эпизода с Карлом Великим под Верденом), случились в кровавый «золотой» век рыцарства, причем большая их часть — по велению королей, а король являлся главным рыцарем в своем государстве. «Галантные и великодушные» рыцари, скачущие навстречу друг другу, — всего лишь незначительный эпизод средневековой войны. Как неоднократно твердят нам хронисты, войны велись с ужасающей жестокостью: «огнем и мечом» они несли разорение мирным жителям и тем, кто пытался избежать колес колесницы Джаггернаута. Меч — неизменный символ рыцарства, который, тем не менее, виновен в большинстве зол и ужасов средневековой войны. В последующих главах я надеюсь показать, как сознательно спланированная военная политика создавала прецеденты для совершения зверств на войне.



III
Битвы



Гастингс, Бувин, Креси, Азенкур… Кажется, в эпоху Средневековья почти нет передышек — одни только знаменитые сражения. Долгое время средневековые войны изучались именно на примерах битв данного периода. Тщательно спланированные сражения на определенных участках были явлением относительно редким — гораздо чаще совершались походы и осады, и именно они стали отличительной чертой эпохи. В одной из книг о войнах Средневековья весьма авторитетного автора, которая охватывала все основные темы и разделы, не оказалось отдельной главы, посвященной сражениям. Возможно, это попытка переоценить слишком отдаленные и редкие полномасштабные столкновения, так как стычек, поединков и небольших боевых столкновений в мире Средневековья было намного больше, чем битв масштаба сражений при Гастингсе и Азенкуре.

Парадокс средневековых битв состоит в том, что они одновременно оказывались слишком рискованными и отнюдь не решающими. Некоторые военачальники активно воплощали в жизнь боевую стратегию и искали встречи с врагом, но все же в основной массе старались избежать сражений, полагаясь больше на походы и осады, и в этом видели залог окончательного успеха кампании. Во время сражения полководец мог лишь частично контролировать свои войска, как только те вступали в бой. Несмотря на то, что войско делилось на отдельные отряды со знаменами, геральдическими знаками и цветными сюрко, облегчавшими узнавание «своих» на поле боя, шум и смятение битвы, размах борьбы, трудности с обеспечением связи, критические ситуации, неожиданные события, внезапные действия противника — все это приводило к огромной неразберихе на поле брани. Во многом успех сражения зависел от воинской выучки, опыта, здравомыслия и инициативности командира и подчиненных ему солдат. Но даже после того как улеглась пыль сражения, нелегко было понять, что же здесь произошло на самом деле. Хореографический намек Веллингтона о том, что вместо истории битвы с тем же успехом можно написать историю бала, больше подходит Средневековью, чем XIX веку. Даже по поводу такого известного сражения, как битва при Креси, имеется около десятка соперничающих между собой теорий, касающихся диспозиции войск. Иногда, как в случае с крупной битвой при Банноберне в Шотландии, нельзя достоверно определить даже фактическое место, где произошло сражение.

Исход битвы почти всегда был неясен до последней минуты. Несмотря на это, многие военачальники, как ни странно, искали счастья именно в решающем сражении, считая, что оно должно решить исход войны. Когда Вильгельм Завоеватель вместе с войском высадился в Англии в 1066 году, то сразу же вызвал англичан на битву. Основные силы англосаксов были разбиты, их король Гарольд погиб в сражении, и подчинить королевство оказалось значительно проще. Хронист-биограф Вильгельм Пуатье отмечал, что Вильгельм, по сути, завоевал Англию за один день. Гарольд тоже искал возможность дать генеральное сражение (подобное тому, которое произошло за несколько недель до высадки нормандцев, когда он нанес сокрушительное поражение норвежцам при Стамфорд-Бридже), и в этом он придерживался самой что ни на есть англосаксонской стратегии: отсутствие сколько-нибудь значительных фортификаций в Англии в донормандскую эпоху означало, что исход войны решался, скорее, битвами, а не осадами. Желание герцога Вильгельма поскорее встретиться с врагом подстегивалось двумя важнейшими факторами. Во-первых, он понимал, что собрать под свои знамена столь многочисленную армию для вторжения ему потом вряд ли удастся, и, во-вторых, он знал, что крайне малое число замков в Англии не только обусловит исход войны в ту или иную сторону за счет одной битвы, но и даст ему в будущем дополнительное преимущество. Хронист Ордерик Виталий дает сжатый анализ завоевания Англии герцогом Нормандским: «Укрепления, которые французы называют „замками“, в английской местности встречались редко, и поэтому, несмотря на всю воинственность и храбрость, англичане не могли оказать серьезного сопротивления противнику». К концу эпохи Средневековья английским войскам приходилось сражаться преимущественно в поле, а не прибегать к осадам, как раньше, так как из-за длительных периодов затишья фортификационные сооружения приходили в ветхое состояние. Лишь на севере страны во времена всех войн осад было предостаточно — пограничные войны не давали расслабляться и вынуждали поддерживать укрепления в надлежащем порядке.

Стратегия генеральных сражений ясно просматривается в ряде кампаний на Континенте, как, например, во время малоизвестных войн в Германии в конце XI — начале XII вв. Оспаривая территории между Восточной Саксонией и Тюрингией, в регионе с относительно небольшим числом замков, Генрих IV и его противник Генрих V дали ряд крупных сражений. Как пишет Джон Джиллинджем, «исход войны был решен не захватом ключевых крепостей, а победами в битвах». Успехи Симона де Монфора во время Альбигойского крестового похода во многом были обусловлены его решительностью на полях сражений. В 1211 году он сосредоточил свое небольшое войско в слабо укрепленном Кастельнодари, к юго-востоку от Тулузы на юге Франции. Город был сразу же осажден его противником, Раймондом VI Тулузским. Воины де Монфора взяли инициативу в свои руки, сделали удачную вылазку и обратили врага в бегство. Эту же тактику Симон де Монфор применил в 1213 году в крепости Мюре, причем с еще большим успехом для себя. Вступать в бой было рискованно, но фортуна часто благоволила храбрецам.

Несмотря на доминирующую роль замков в средневековой войне, полководцы далеко не всегда прибегали к осадам. На юге Италии Карл Анжуйский свою военную кампанию в основном проводил в сражениях. Победы при Беневенто (1266) и Тальякоццо (1268) дали ему возможность присоединить Сицилию. В книге Клиффорда Роджерса, посвященной войнам Эдуарда III, автор утверждает, что Эдуард, в отличие от давно укоренившегося мнения, всегда активно искал возможность сразиться с противником. Роджерс доказывает, что Эдуард III (а позднее и его сын, Эдуард Черный Принц, знаменитый своими стремительными разорительными походами) из опыта войн с шотландцами — когда он вынудил их пойти на открытое сражение под Бериком в 1333 году — пришел к выводу, что тактическое превосходство на поле брани является наиболее эффективным способом добиться поставленной цели. Его осады крепости Турне в 1340 году и потом Кале в 1347 году предпринимались с целью выманить французов в открытое сражение.

На примерах Карла Анжуйского и Вильгельма Завоевателя мы видим, насколько высокими порой оказывались ставки в битве: одно-единственное сражение решало судьбу целой страны. Впечатляющая победа Филиппа Августа при Бувине в 1214 году спасла Францию, управляемую династией Капетингов, от имперского владычества. В то же время триумф Генриха Тюдора в Центральной Англии в сражении при Босуорте в 1485 году обусловил смену королевской династии, дав начало 120-летнему правлению Тюдоров. Профессор Р. Смейл, ведущий специалист по истории крестовых походов, заявил, что поражение латинской армии при Хаттине в 1187 году решило судьбу Иерусалимского королевства. Точно так же, как и в случае с судебным поединком, успех в сражении давал победителю Божье благословение. Фальк ле Рекуэн свою победу над собственным братом при Бриссаке в 1167 году приписал именно милости Божьей. И наоборот, поражение на поле битвы могло заставить уплатить проигравшего по самым строгим счетам, даже если речь шла о короле: Гарольд был убит в битве при Гастингсе, Ричард III — под Босуортом, а Питер II Арагонский в 1213 году в Мюре. Даже если монархи и правители не служили непосредственной целью во время сражения, как, например, Филипп Август в битве при Бувине, их пленение означало не только неудачу и упадок духа их войска, но и огромные политические и финансовые потери. После поражения при Льюисе в 1264 году король Генрих III и вся Англия (временно) попали в руки Симона де Монфора и мятежных баронов.

Для французских монархов пленение являлось чем-то вроде «профессионального риска», поскольку выкуп за них был более чем значительным: Людовик IX попал в плен во время шестого крестового похода (1248 г.); Иоанн II Французский — после битвы и разгрома французов при Пуатье в 1356 г.; а Франциск I был захвачен в битве при Павии в 1525 г. Неудивительно поэтому, что в более поздний период французские короли Карл V, Карл VIII и Людовик IX приказывали своим войскам избегать открытого столкновения с противником на поле боя. В конце концов, французы терпели поражения в битвах на протяжении более чем шестидесяти лет, проиграв сражения при Креси, Пуатье и Азенкуре, но они, тем не менее, все-таки выиграли войну. И как бы насмешливо это ни звучало, следует помнить, что Ричард Львиное Сердце, один из величайших полководцев Средневековья, за всю свою блестящую военную карьеру провел лишь два-три открытых сражения. Отец Ричарда, Генрих II, тоже был выдающимся военачальником, которого хронист Жордан Фантосм уподобил самому Карлу Великому, но и он никогда не водил свои войска в открытое сражение.

Другая актуальная причина, по которой полководцы избегали открытых сражений, заключалась в том, что они не были до конца уверены в преданности своих войск или союзников. В битве при Босуорте в 1485 году силы Ричарда III превосходили войска Генриха Тюдора почти вдвое, однако переход лорда Стэнли в критический момент сражения на сторону противника, в стан Тюдора, привел в итоге к поражению Ричарда и гибели последнего от рук сподвижников Стэнли. Подобная вероятность измены доставляла немало беспокойств военачальникам. В 1117–1118 гг., во время кампании в Нормандии, где местные бароны подняли мятеж, Генрих I отнюдь не стремился к длительным военным операциям по причине вполне реальной опасности идейного раскола в рядах дворян. Согласно англосаксонским хроникам, в битве при Гастингсе Гарольда поддерживали только «те, кто пожелал встать за него». Попытки, направленные на то, чтобы заручиться верностью тех или иных лиц, предусмотрительно предпринимались до начала планируемого или ожидаемого конфликта. Уговоры, лесть, привилегии, обещания земель и щедрой добычи — в таком деле все играло свою роль, равно как разного рода меры принуждения, угрозы и наказания, которые обсуждались в главе 1. Политически некомпетентный монарх, как следствие, оказывался несостоятельным и в военном отношении. Весь этот непрофессионализм в полной мере воплотился в правлении короля Иоанна Безземельного, отмеченном политическими и военными катастрофами. Редко в истории какой-нибудь монарх внушал к себе столь мало уважения: большинство дворян ему не только не доверяли, но и были, кроме того, настолько встревожены его несостоятельностью, что не имели ни малейшего желания верно служить ему. Иоанну пришлось заплатить высокую цену, как в финансовом, так и в военном смысле, когда он стал прибегать к помощи иностранных наемников.

В 1216 году ему суждено было столкнуться с наивысшей для себя опасностью: вторжением в Англию наследника французского престола принца Людовика. Вместо того чтобы дать сражение и оттеснить захватчиков в море, Иоанн уклонился от битвы, позволил французскому войску закрепиться в стране и тем самым упустил важное преимущество во времени. Роджер Вендоверский так пишет об этих событиях: «Поскольку король Иоанн окружил себя иноземными наемниками и рыцарями из континентальных провинций, он не отважился напасть на Людовика при его высадке на остров. Таким образом, он предпочел на время отступить, а не давать сражение, в исходе которого сомневался». Французы тем временем заняли треть страны. После смерти Иоанна их выдворили прочь, чему способствовали два сражения 1217 года — сухопутное под Линкольном и морское у юго-восточного побережья, под Сэндвичем.


Битвы Средневековья

Независимо от того, стремились полководцы к открытому и решительному противостоянию или нет, сражения являлись характерной особенностью войн эпохи Средневековья. Современники всегда увлеченно писали о них. В этих описаниях чувствуется волнующая драма рыцарских поединков, особенным восторгом отмечены героические поступки и храбрость воинов. Роль рыцарей в сражениях служит предметом научных дебатов. Историки-ревизионисты в 1980-е–1990-е гг. преуменьшали роль тяжелой кавалерии, одновременно подчеркивая важность пехоты, долгое время игнорируемой по причине того, что большинство хронистов сосредотачивали свое внимание на доблести полководцев и принцев. «Крестовый поход» против ревизионистов возглавил Джон Франс, убедительно показав, что многие из них зашли чересчур далеко, так незаслуженно принижая значение кавалерии, сила которой — утверждает он — всегда заключалась в ее подвижности. Естественно, несмотря на всю суматоху, связанную с «военной революцией» Позднего Средневековья, конный рыцарь продолжал оставаться существенным компонентом армий на протяжении всего периода. Когда Карл VIII вторгся в Италию в 1494 году, половину его армии составляла тяжелая кавалерия. Огромные средства, истраченные на содержание такого войска, были связаны с тем почетом, который до сих пор оказывался рыцарям.

Истина, как всегда, лежит где-то посередине — и пехота, и кавалерия являлись жизненно важными составляющими любой армии. В истории войн Средневековья отмечено множество побед кавалерии над пехотой, и наоборот. Так, тяжелая кавалерия решила исход битвы при Гастингсе в 1066 году; у Яффы в 1192 году понадобилось всего с десяток рыцарей, чтобы отогнать мусульман; и именно мусульманская тяжелая кавалерия повлияла на исход битвы под Никополом в Болгарии в 1396 году, что привело к массовой сдаче в плен французов. Тезис «военная революция» подкрепляется участившимися победами пехотинцев над конными воинами в XIII–XIV вв. Так случилось при Куртре в 1302 году, при Креси — в 1346 году и Муртене (Швейцария) в 1476 году, когда кавалерия Карла Смелого не смогла предотвратить избиение его войска швейцарскими пикинерами. Но пехота побеждала кавалерию и намного раньше. В 1176 году, задолго до любой «революции», конница императора Фридриха Великого была разгромлена пешим войском Ломбардской лиги под Леньяно, неподалеку от Милана. Десятилетие спустя, в 1188 г., в бою под городом Жизор в Нормандии английские пешие солдаты отбили две атаки французской кавалерии, считавшейся европейской элитой. В «Истории Уильяма Маршала» отмечается, как французы «устремились в атаку» и были встречены анжуйской пехотой, «которая не разбежалась от бешеного натиска, а встретила их копьями». По-видимому, среди пехотинцев потерь вообще не было.

Вероятно, еще более поучительными являются сражения начала XII века, как при Бремюле в 1119 году, когда Генрих I приказал своим рыцарям спешиться и, слившись с пехотой, смог разгромить французскую кавалерию. Уильям Тирский сообщает, что во время второго крестового похода в конце 1140-х гг. немецкие рыцари по привычке спешивались во время битвы. В летописях пишут, что франки сражались пешими еще в 891 г., в битве при Диле в Бельгии. Все дело в том, что рыцари являлись универсальными воинами, это были грозные, профессиональные машины для убийства, которые могли адаптироваться к ведению боя как пешими, так и верхом.

Споры по поводу превосходства пехоты над кавалерией и наоборот могут вводить в заблуждение. Лишь немногие сражения можно охарактеризовать как столкновение конных и пеших в чистом виде. В подавляющем большинстве битв, в том числе и в упомянутых выше, исход (если таковой можно было в конце точно определить) решался тактическим построением и боевыми способностями кавалерии, пехоты и лучников, а также их умением взаимодействовать друг с другом. Различные подразделения в войсках выполняли соответствующие функции, которые в зависимости от обстоятельств могли меняться. Тяжелая кавалерия предназначалась для нанесения мощного удара, способного расколоть ряды противника, или, как в битве при Гастингсе, для имитации бегства, чтобы выманить на себя пехоту. Но, как уже упоминалось выше, рыцари могли также обороняться и в пешем строю. Лучники и копейщики обстреливали противника, облегчая тем самым задачу кавалерии, и, конечно, они использовались и для поражения конницы противника. Пехота обеспечивала стену-щит для кавалерии, но пехота применялась и для атаки, наступая вторым эшелоном после конницы. Рыцари могли наступать и в пешем строю (то, чего французы толком не научились делать вплоть до 1415 г., как продемонстрировал Азенкур). Нельзя сбрасывать со счетов массу других факторов, определяющих исход сражения: полководческий талант командира, моральный дух, умелое расположение на местности, обученность войска и дисциплину, и так далее.

Последний из упомянутых факторов — дисциплина — заслуживает особого внимания, поскольку командная структура и ее нарушения часто оказывали влияние на современное понимание зверств, совершаемых во время ведения военных действий. Эффективность в моменты боя часто зависит от дисциплины и строгого выполнения приказов. Да, есть доля правды в том, что средневековые армии частично состояли из боязливых крестьян, готовых обратиться в бегство, а рыцарям не терпелось добраться до врага. И все же точка зрения Чарльза Омана о том, что рыцари были просто молодыми аристократами-любителями, которые беспорядочно бросались в драку, едва почуяв кровь, — это просто пародия, которая, к сожалению, еще жива и поныне. В недавно изданном очерке о стремлении к славе нобелевский лауреат физик Стивен Уэйнберг пишет о «безрассудстве в таких масштабах, которые даже средневековый рыцарь счел бы невероятными». Для кавалерии жизненно важно было сохранять боевой порядок: успешная атака зависела от огромного веса и мощи конницы, двигавшейся в сомкнутом строю. Важность этого признавали и полководцы, и писатели. Молодой Эдуард III во время Уэрдейлской кампании в 1327 году сообщил своим подданным, что убьет всякого, кто посмеет атаковать без соответствующего на то приказа. Жуанвиль приводит пример начала XIII века: во время первого похода Людовика Святого в Египет, Готье Д’Отреш ослушался строгого приказа, нарушил строй и был смертельно ранен. Ни летописец, ни король не испытали к нему особого сочувствия.

Естественно, подобная сиюминутная удаль часто проявлялась в битвах. В походе на Яффу в 1191 году войско крестоносцев под начатом Ричарда Львиное Сердце неоднократно подвергалось болезненным уколам со стороны мусульман. Ричард разослал приказ любой ценой сохранять боевой порядок, несмотря на провокации противника. Рыцари-госпитальеры, которые, находясь в арьергарде армии, приняли на себя основную тяжесть мусульманских ударов, несли больше потерь (в основном, от вражеских лучников) и теряли больше лошадей, чем другие части крестоносцев. Не дождавшись сигнала к контратаке, двое рыцарей — одного из них, согласно летописи, звали Маршал, — пришпорили коней и бросились на врага. За ними вслед тут же устремилась вся кавалерия госпитальеров. Увидев это, Ричард бросил в атаку и собственных рыцарей. Не сделай он этого, могла случиться катастрофа. Внезапная контратака, а главное, численность рыцарей, в ней участвующих, сделала свое дело, и крестоносцы наголову разбили мусульман. Вдохновленный этим успехом Ричард повел свое войско дальше. (Однако подобная бравада имела и свои пределы: тот же Ричард погиб в 1199 году при осаде французской крепости).

Приказы отдавались не только в устной форме, когда могли быть неверно истолкованы. Их записывали на пергаменте, причем очень подробно. Роджер Хоуден приводит драконовские правила, установленные тем же Ричардом для поддержания дисциплины на судах, отплывающих в Святую Землю:

Всякий, кто убьет кого-нибудь, будет привязан к мертвецу и, если это случится в море, будет выброшен за борт, а если на земле, то похоронен заживо вместе с убитым. Если законные свидетели подтвердят, что кто-то обнажил нож против товарища, то его руку надлежит отрубить. Если кто-нибудь ударит товарища, не пролив его кровь, то его надлежит три раза окунуть в море. Брань или богохульство наказывается штрафами в соответствии с числом проступков. Осужденного в воровстве надлежит обрить, обмазать смолой, извалять в перьях и высадить на берег при первой возможности.

Подобные указы издавал не только Ричард. Любого солдата крестоносного войска, замеченного в азартных играх, надлежало пороть, раздев донага, в течение трех дней в военном лагере. Моряки отделывались более легким наказанием: поутру их окунали в море.

Правила о поведении на войне были типичны для Средневековья: Ричард II издал свои предписания в 1385 г. в Дареме; Генрих V — в 1415 г. в Арфлере. Эти указы были направлены на защиту мирного населения и духовенства, они запрещали разорение и мародерство. Что касается Генриха, то он желал заручиться поддержкой жителей Нормандии как верных и надежных подданных. Но не все подобные директивы отличались продуманностью. Двадцать лет спустя сэр Джон Фальстаф отдавал приказы о ведении чрезвычайной, неограниченной войны — guerre mortelle, войны на истребление. Он стремился жестоко подавить выступления французских мятежников. Резню и насилие предстояло официально санкционировать, как и полное разложение дисциплины в воинских рядах.

Потеря дисциплины на поле боя могла спровоцировать поражение. Во время любого сражения существовала опасность превращения кавалеристов в безжалостных убийц, топчущих и добивающих разбегающуюся пехоту. Ниже приводится отчет Вильгельма Пуатье о последствиях битвы при Гастингсе.

[Англичане] обратились в бегство, как только у них появилась такая возможность, некоторые — верхом на отобранных у товарищей лошадях, многие — пешими. У тех, кто сражался, не хватало сил спастись бегством, они лежали в лужах собственной крови. Желание спастись придавало силы остальным. Многие погибли в лесной чаще, многие — на пути своих преследователей. Нормандцы преследовали их и убивали, доводя все дело до надлежащего завершения, заодно топча копытами своих лошадей и живых, и мертвых.

Мы уже убедились, что рыцарство предоставляло обладателям этого статуса существенную защиту и безопасность, и больше всего доставалось именно бедной пехоте. Но так было не всегда: сам характер войны, отношение к противнику, классовая ненависть, религиозные убеждения, этническая и национальная принадлежность — все это могло самым серьезным образом повлиять на уровень потерь. Филипп Контамин исследует эту степень риска в своем классическом труде «Война в средние века». На Западе, отмечает он, внутриобщинная война, даже с участием знати, могла носить особенно беспощадный характер — в таких случаях пленников ради выкупа брали очень редко. Великий хронист-историк Фруассар неодобрительно пишет о фризах, открыто сопротивлявшихся войскам англичан, французов и фламандцев в 1396 году: они отказывались сдаваться, предпочитая погибать свободными, не брали пленников ради выкупа. Что касается тех немногочисленных пленников, которых они захватили, то они не передавались противнику в обмен на своих. Фризы оставляли их «умирать одного за другим в тюрьме». «А если они сочтут, что никто из их людей не попал в плен к неприятелю, то всех пленников наверняка предадут смерти». Неудивительно тогда, что «согласно общему правилу, — как утверждает Фруассар, — наибольшие потери несет побежденная сторона».

Выяснить подробные списки потерь нелегко, зачастую невозможно, особенно когда уровень потерь очень высок, а подтвердить данные того или иного летописного источника тоже достаточно трудно. Так, убитые в шотландском сражении под Данбаром в 1296 году, согласно утверждениям четырех хронистов — современников тех событий, исчислялись 22 000, 30 000 и 100 000 человек (двое сошлись на самой скромной цифре). И снова приходится говорить о том, что среди павших обычно наибольшего внимания заслуживали дворяне, и по этой причине уровень потерь среди знати известен намного лучше. Сочетание рыцарского кодекса чести и прочных доспехов обычно помогало держать потери среди рыцарей на более низком уровне, поэтому когда в битве при Баннокберне в 1314 году погибло почти сорок английских рыцарей, то это считалось целым событием. К началу XIV столетия потери среди рыцарей и пеших воинов стали расти. При разгроме французов под Пуатье в 1356 году были убиты девятнадцать членов ведущих дворянских семейств, помимо 2000 простых воинов; в резне под Азенкуром погибли почти сто представителей знати (в том числе три герцога), полторы тысячи рыцарей и почти 4000 простых воинов. В обоих случаях уровень потерь для французской кавалерии составил приблизительно сорок процентов. Достаточно сравнить эти потери с результатом битвы при Бремюле в 1119 году, во время которой Ордерик Виталий насчитал всего трех убитых из 900 участвующих в сражении рыцарей. Согласно общему подсчету, в средние века побежденные армии несли потери в размере от двадцати до пятидесяти процентов живой силы.

Изучая последствия битвы при Ватерлоо, Веллингтон обратился к человеческой цене войны, заявив, что «после проигранной битвы самым большим несчастьем является битва выигранная». Средневековые хронисты не всегда были склонны к таким размышлениям, как демонстрирует приводимый ниже живописный отрывок. Его написал арабский летописец, наблюдавший битву при Хаттине в 1187 году, когда Саладин разгромил армию крестоносцев. Эти слова запросто подошли бы к описанию любой батальной сцены Средневековья:

Мертвыми были усеяны холмы и долины… Хаттин избавился от их душ, и аромат победы густо смешивался с вонью от разлагающихся трупов. Я проходил мимо них и видел повсюду окровавленные части тел, раскроенные черепа, изуродованные носы, отрезанные уши, разрубленные шеи, выколотые глаза, вспоротые животы, выпавшие наружу внутренности, обагренные кровью волосы, исполосованные туловища, отрубленные пальцы… Перерубленные пополам тела, пробитые стрелами лбы, торчащие наружу ребра… безжизненные лица, зияющие раны, последние вздохи умирающих… реки крови… О, сладостные реки победы! О, долгожданное утешение!

Как мы убедимся ниже, это еще не самая ужасная бойня! Даже реки пролитой крови порой не удовлетворяли победителей.


Массовое избиение пленных

В центре внимания данной книги судьба лиц, не вовлеченных непосредственно в военные действия: женщин, детей, священнослужителей и пленных. Законы войны в том виде, в котором они существовали тогда, предоставляли защиту этим социальным группам, но в действительности этого зачастую не было и в помине. Jus ad hellum (оправдание войны) либо слишком часто игнорировалось, либо использовалось непропорционально по отношению к jus in bello (законам ведения войны). Эффективная тотальная война в XX веке подвергается всеобщему осуждению, но многие пытаются найти оправдание многочисленным эпизодам массовой гибели мирного населения, таким, как варварские бомбардировки Дрездена и Хиросимы. В этом смысле и средние века мало чем отличались: экономические цели были не менее важны, чем военные, а сила и террор оказывали влияние на решимость противника. В реальности, за исключением сражений эпохи Позднего Средневековья, мирное население всегда оказывалось самым незащищенным в военное время. В отличие от большинства осад и практически всех походов и экспедиций, средневековые битвы представляли собой войну в ее «чистейшем» виде: без женщин и детей; священники присутствовали только где-то на «периферии», вознося молитвы Господу, которого просили принести победу и ниспослать благословение войску. На поле брани присутствовали только сами участники сражения, единственной целью которых было уничтожить, разгромить противника. Если воин сдавался в плен или был схвачен и обезоружен, то его статус немедленно изменялся: он переходил в разряд невоюющих. Это четкое разграничение — теоретически — гарантировало пленнику жизнь. Но безнравственная и кровавая реальность средневековой войны означала, что добровольная сдача или захват в плен не могли считаться железной гарантией безопасности. Всегда подразумевалось, что бросившие оружие вполне могут погибнуть в неразберихе и суматохе битвы. Обуянные жаждой крови победители пренебрегали всякими ограничениями, накладываемыми на них любыми правилами и кодексами, и в пылу сражения порой вовсе не хотели никого брать в плен. В большинстве эпизодов массовой резни, описанных ниже, противостояние сторон имело определенное завершение. И у всех таких эпизодов есть нечто общее: истребление пленников являлось намеренным и заранее спланированным актом, который осуществлялся по недвусмысленному приказу победоносного военачальника. Все эти военачальники, за редким исключением, были королями.


Верден, 782

Начнем с эпизода, который выпадает из «высокой» эпохи рыцарства; он не стал продолжением какого-то сражения, а произошел после мятежа. В книгу этот эпизод включен по трем причинам. Во-первых, он связан с императором Карлом Великим, «образцом рыцарской добродетели», на которого с почтением взирал весь христианский мир. Точно так же, как Карла Великого вдохновляли великие события эпохи Римской Империи, средневековые правители воспринимали империю Карла как «золотой век», достойный всяческого подражания. В целом, для Средневековья было характерно его всеобщее одобрение. Во-вторых, эпизод демонстрирует жестокость, всегда отличавшую пограничные и религиозные войны. Интересно сравнить действия Карла Великого под Верденом с тем, как проявили себя прославленные представители христианского и мусульманского воинства — Ричард Львиное Сердце и Саладин — четыре столетия спустя на приграничных территориях Святой Земли. И, в-третьих, реакцию современников на события под Верденом иначе как обличительной не назовешь.

К тому времени Карл Великий уже принял возрожденный титул императора Священной Римской империи. Церемония коронации состоялась на Рождество 800 г. с участием папы Льва III. Карл настолько расширил границы Франкского королевства, что монах Алкуин (по сути «министр образования» у Карла Великого с момента их встречи 781 г.) уже заранее назвал все территории его королевства христианской империей.

Из многочисленных походов, предпринятых с целью покорить новые территории и населяющие их народы, кампании против саксов в период с 772 по 804 г. отличались наибольшей жестокостью. Эйнхард, биограф Карла Великого, писал: «Ни одна из войн, когда-либо предпринятых франками, не была более длительной, полной стольких зверств и требующей стольких усилий… Саксы, как и все населяющие Германию народы, по характеру очень свирепы». Эйнхард также подчеркивает духовные масштабы конфликта: саксы «поклоняются дьяволу и враждебны нашей религии. Они не считают для себя бесчестьем нарушать и попирать Божьи и людские законы».

В Саксонии Карл преследовал три основные цели: присоединение новых земель, обращение покоренных народов в христианскую веру и, наконец, завоевание Фризии. Религиозная составляющая этих войн получила свое выражение в 772 году, когда Карл Великий разрушил крепость Эресбург и низверг языческую святыню — культовый столп саксов Ирминсул в Эггских горах. В летописях это место описывается как главное святилище для отправления языческого культа саксов. Этот символический жест устрашения варваров представлял собой, скорее, акт политический, нежели религиозный. Даже человек, которому предстояло сделаться императором Священной Римской империи — государства, просуществовавшего до тех пор, пока его шутя не распустил во многом подражавший Карлу Наполеон, — светские заботы и интересы ставил выше духовных: он приостановил военные действия в Саксонии, чтобы помочь как христианским, так и мусульманским вождям в Испании, обратившимся к нему за поддержкой. Это привело к печально знаменитому поражению арьергарда его войска в пиренейском ущелье Ронсеваль в 778 году. Именно здесь бесстрашный Роланд встретил свою смерть, воспетую в «Песне о Роланде», знаменитой поэме древнефранцузского эпоса о славных подвигах благородных героев, на века ставших источником вдохновения для куртуазной культуры и примером отчаянной храбрости. Это славное поражение лишь укрепило авторитет Карла Великого в качестве образца добродетели и рыцарства. Тот факт, что великий христианский король, подобно иберийскому образчику рыцарства Эль-Сиду, помогал своим мусульманским союзникам, зачастую скрывается. Это служит лишним напоминанием о том, что религиозный антагонизм был — и до сих пор является, — в лучшем случае лишь частичным оправданием зверств, творящихся на войне. При объяснении необходимо, прежде всего, искать политические и военные соображения. И то же самое в полной мере относится к событиям под Верденом.

Саксонские войны оказались столь продолжительными потому, что, даже будучи разгромленными, саксы отказывались покориться. Всякий раз, когда Карл считал, что поставил их на колени, они поднимали восстание. Это было весьма изнурительно, но разгром франкского отряда в Нижней Саксонии в 782 году, когда четыре графа, около двадцати дворян и большая часть войска были уничтожены саксами во главе с Видукиндом, вызвал сокрушительный ответ со стороны Карла. Собрав большое войско, он вторгся в Нижнюю Саксонию и без боя принудил саксонскую знать подчиниться ему. Он приказал назвать и собрать всех, кто сражался на стороне Видукинда. Саксонские вожди послушались и пригнали их к Карлу под Верден, построив на берегах Аллера. Некоторых отправили в рабство, остальных — до 4500 человек — обезглавили за один день. Масштабы и характер этой резни поистине ужасающи. Зачастую, когда историк имеет дело с цифрами из средневековых источников, важно, конечно, учитывать, и некоторое преувеличение, свойственное многим летописцам. Но даже если число 4500 многие историки сочтут завышенным, под Верденом мы все равно имеем дело с резней устрашающих масштабов.

Мы уже познакомились с различными видами суровых наказаний, назначаемых правителями в отношении своих политических и военных противников, однако трудно представить, чтобы Карл Великий наложил столь немилосердную кару на такое большое количество врагов христиан. Конечно, жестокому ответу со стороны Карла способствовало и столкновение двух непримиримых религий. Тем более что непосредственно перед событиями под Верденом разгневанные непреклонным упорством саксов два представителя высшего духовенства — аббат Штурм из Фульды и Лул, архиепископ Майнца и последователь святого Бонифация — подтолкнули Карла Великого к тому, чтобы тот предпринял еще более суровые меры в войне с язычниками. Интересно отметить, что обнаружилось несовпадение мнений среди представителей Церкви, пораженных этой чудовищной резней: тот же Алкуин, к примеру, предупреждал, что насилие порождает еще большее насилие. Эйнхард и Ноткер Заика, обычно воспевавшие хвалу Карлу Великому, обходят упомянутый случай молчанием, как будто стыдясь связывать королевскую персону с таким шокирующим событием. И действительно, чтобы события под Верденом не запятнали почти святой образ Карла, упомянутая резня в некоторой степени преподносится как миф. (Хотя этот миф не был воспринят как таковой лидером СС Генрихом Гиммлером, который установил памятник казненным саксам.)

Карл под Верденом мог бы использовать несколько других хорошо отработанных приемов: казнить часть наиболее влиятельных мятежников, других взять в заложники, еще большее число — продать в рабство, а остальных, как уже делал не раз, — расселить по своим владениям, наказав своеобразной ссылкой. Эйнхард сообщает, что в период Саксонских войн Карл Великий «велел перевезти около десяти тысяч человек, которых разделил на небольшие группы и вместе с женами и детьми расселил в различных частях Галлии и Германии». Под Верденом, раздосадованный очередным восстанием и подстегиваемый призывами некоторых жаждущих крови церковников, он, по-видимому, решил, что подобные меры окажутся недостаточными. Таким образом Карл Великий оправдывал желание отомстить за жестокое и обидное поражение своего войска. Это был не второстепенный мотив, а мера вполне практическая: упомянутое поражение выявляло слабости в стремлении франков к повсеместному насаждению своей власти. Вот поэтому требовалась недвусмысленная демонстрация силы, чтобы лишить саксов подобных опасных иллюзий, не дать им возможность поверить в собственные силы. Кроме того, уничтожив такое количество людей, поднявшихся против него с оружием в руках, Карл придерживался простой арифметики: теперь против экспансии Каролингов могло сражаться куда меньше саксов, чем раньше. Однако сам факт, что саксы так быстро подчинились войску Карла и уступили его требованию выдать мятежников, свидетельствует о том, что проявление силы уже доказало свою эффективность. Эта бойня, по-видимому, стала результатом сочетания личных и политических амбиций, неразрывно переплетенных в персоне средневекового монарха: месть за унижение и военное поражение, а также демонстрация практического террора для подавления морального духа врага. Примечательно, что столь суровый и впечатляющий урок оказался все же скоротечным. На следующий год саксы вновь взялись за оружие. И окончательно покорить их удалось лишь спустя двадцать лет…


Уотерфорд, 1170

Тревожные отношения Британии с Ирландией подчеркивались эпизодами жестокостей и зверств вплоть до конца XX столетия. Начало английской колонизации Ирландии тоже отмечено печально известным событием, ознаменовавшим начало длинной цепочки эпизодов жестокостей и зверств, характерных для англо-ирландского конфликта, особенно во время завоевательных походов в приграничные области. Когда в 1170 году в Ирландию в большом количестве явились английские рыцари, они предусмотрительно «забыли» о многих своих благородных идеалах и правилах. Ими завладела мания величия на волне пропаганды английского духовенства и писателей XII века, которые оправдывали эти походы как богоугодную «цивилизаторскую» миссию, столь необходимую невежественным язычникам на «кельтской окраине».

Ровно за восемь столетий до начала «Волнений» в Северной Ирландии английских солдат пригласил в Ирландию король Дермот Мак-Мёрроу (Диармайд мак Мурхада) из Лейнстера, чтобы те помогли ему в ратных делах. Наемники перебрались через Ирландское море, но интервенция приняла организованный и серьезный характер только в 1169 году с прибытием Ричарда Фиц-Гилберта, графа Пембрукского, по прозвищу Стронгбоу. (Прозвище Стронгбоу, означающее «тугой лук», Ричард Фиц-Гилберт де Клер получил «по наследству» от своего отца. — Прим. ред.) Граф Пембрукский согласился послать войска Дермоту при условии, что ирландский король выдаст за него свою дочь Еву (Айфе) и тем самым сделает наследником престола. В последнее время фортуна отвернулась от Стронгбоу, и в ирландской экспедиции он видел для себя возможность значительно поправить свое политическое и финансовое положение. Нормандцы завоевали себе королевства в Англии и на Сицилии; в Ирландии их английские преемники могли, видимо, попытаться сделать то же самое. В 1169 году Стронгбоу выслал вперед небольшое войско, чтобы расчистить путь для похода на следующий год. Экспедиционные силы состояли из бедных или разорившихся искателей приключений, безземельных рыцарей и их юных сыновей, которые рассчитывали поживиться на этой войне — либо за счет трофеев, либо благодаря военному покровительству, либо от выгодных браков. Гиральд Камбрийский (собств. Джеральд Барри, участник похода в Ирландию. — Прим. ред.) пишет, что этот контингент составили одиннадцать рыцарей и семьдесят лучников. По оценкам Гиральда Камбрийского, среди них выделялся двоюродный брат Стронгбоу — Раймон Фиц-Уильям, известный еще под именем Раймона ле Гро.

По прибытии англичане обосновались в Бегинбуне, в четырех милях от Уотерфорда, представлявшем собой небольшое, наспех сооруженное деревоземляное укрепление, окруженное рвом. Оно едва было закончено, когда англичане подверглись нападению большого отряда ирландцев из Уотерфорда. Гиральд Камбрийский оценивает их численность в 3000 человек, разделенных на три отряда, в то время как автор «Песни о Дермоте и о графе» (это произведение, написанное на старофранцузском языке, сохранилось в манускрипте 1226–1230 гг. — Прим. ред.) утверждает, что против сотни англичан выступило от 3000 до 4000 ирландцев. Но в любом случае ирландцы намного превосходили англичан по численности. Англичане совершили вылазку, рассчитывая, что их рыцари в тяжелых доспехах и лучники смогут отразить натиск ирландцев. Однако численность противника все-таки сказалась, и они были отброшены обратно в лагерь. Здесь англичане вновь сосредоточили силы, провели успешное контрнаступление и обратили ирландцев в бегство. Как указывает летописец, они прекратили преследование лишь тогда, когда «уже не в силах были рубить». Эта замечательная, выдающаяся победа для столь небольшого отряда продемонстрировала высокую эффективность даже немногочисленной группы профессиональных рыцарей и лучников. Современник тех событий, хронист Жерваз Кентерберийский отмечает, что ирландцам никогда не удавалось одолеть уступающих им по численности, но превосходящих в тактике англичан, которые были к тому же храбрее и искуснее в воинском деле.

Одним из главных «трофеев» этого триумфа стали захваченные в плен семьдесят знатных ирландцев. Пленников заковали в кандалы и привели в лагерь англичан. Среди победителей разгорелся спор по поводу того, как поступить с пленниками. Раймон ле Гро придерживался мнения о том, что за ирландцев нужно потребовать выкуп. Он надеялся, что англичане выручат за них огромную сумму, а может быть, и сам город Уотерфорд. Эрве Монморанси настаивал на казни — именно его советом в конце концов и воспользовались. Несмотря на согласие по поводу количества пленных, подлежащих казни, Гиральд Камбрийский и автор «Песни о Дермоте» расходятся в том, как эта казнь была осуществлена. Первый утверждает, что пленных сбросили с вершины скалы. В «Песне о Дермоте» представлена более мрачная альтернатива. Автор этой древнефранцузской поэмы утверждает, что они были обезглавлены, а туловища потом сброшены со скалы. Согласно летописному источнику, палачом у несчастных стала Алиса Абервенни, чей возлюбленный был убит ирландцами в сражении. Однако автор «Песни о Дермоте» несколько противоречит себе, заявляя, что экзекуцией занимались рыцари. И в самом деле, маловероятно, чтобы примкнувшая к воинам девушка обладала достаточной силой и выдержкой, чтобы тяжелым топором обезглавить семьдесят мужчин и потом выбросить их тела в море. Если в этой версии и есть доля истины, то можно допустить, что упомянутая Алиса убила одного-двух ирландцев в качестве символической мести за гибель возлюбленного.

«Песнь о Дермоте» ясно разъясняет, почему нормандцы провели эту массовую казнь: она призвана была продемонстрировать их свирепость и навести ужас на врагов:

Ирландцев взяли в плен
Семьдесят человек,
Но благородные рыцари
Обезглавили их.
Одной девице
Вручили топор
Из закаленной стали,
И обезглавила она всех до единого,
А потом сбросила их тела со скалы.
……………………..
Дабы унизить ирландцев,
Рыцари это свершили.
И все местные ирландцы
Пришли в замешательство.
Вернулись они к себе
Сокрушенными и растерянными.

Гиральд Камбрийский в своем труде «Завоевание Ирландии» предлагает более интересное объяснение в форме интригующего спора между Раймоном ле Гро и Эрве Монморанси. Это дает нам бесценное понимание военной и нравственной дилеммы между милосердием и беспощадностью, между принципами гуманизма и военным рационализмом. Речь Раймона проникнута стремлением к поиску разумного сочетания милосердия и практического подхода. Он начинает с того, что вновь подтверждает свои полномочия, заявив, что не станет настаивать на пощаде, ясно и отчетливо определив статус пленников и назвав их «побежденным противником». Но, по его словам, они заслуживают снисходительности, потому что они не «воры, не мятежники, не предатели и не разбойники», эти люди «побеждены в бою, в котором они фактически защищали свою родину», что, несомненно, «заслуживает всяческого уважения». Раймон приводит доводы о том, что милость, проявленная по отношению к этим людям, послужит для ирландцев более убедительным примером, чем бессердечие, пытки и смерть. Последнее, по его мнению, «навлечет на нас стыд и позор и сильно навредит нам». Потом он затрагивает несентиментальную сторону дела и объясняет своим товарищам, что гибель пленников не служит никакой военной цели, в то время как «выкуп за них должен считаться для нас куда более выгодным мероприятием… потому что позволит увеличить жалованье солдатам и явит пример благородного поведения». Этот последний довод — по сути призыв к своекорыстию: если мы не убьем этих людей, ставших нашими пленниками, возможно, и они не убьют нас, попади мы в их руки в будущем. Подобные соображения служили довольно эффективным сдерживающим фактором, как нам предстоит убедиться позднее. Потом Раймон заканчивает свою речь пылким описанием грозной роли воина в битве и его гуманного поведения после ее окончания.

Реакция Эрве носит более утилитарный, практический характер, она непосредственная и традиционная, если выражаться категориями военных подходов, но ее простота не должна умалять ее практичность. Он высмеивает малодушную, с его точки зрения, позицию Раймона: «Не стоит думать, что чужую страну можно покорить милосердием, а не огнем и мечом!» Он убедительно защищает свою позицию. Вражеский род не достоин милости, а «должен покорно склонить головы перед силой оружия и страхом жестокого обращения. Если люди до сих пор горды и непокорны, их следует подчинять всеми доступными средствами, а милосердию здесь не место». Он обвиняет Раймона в «преступном сострадании» и в том, что тот «поддался большому числу врагов». Далее он поднимает вопрос о личной безопасности и делает это более убедительно, чем Раймон: «Сейчас в нашем лагере врагов больше, чем нас самих». Таким образом, опасность грозила англичанам не только со всех сторон снаружи, но теперь она существовала и внутри лагеря. «А что если эти люди смогут вырваться и попытаются завладеть оружием?» Играя на чувстве страха своих солдат, он добавляет, что попади они в руки ирландцев, те не дали бы им ни малейшего шанса на спасение. В конце своей речи он приводит классический вывод, который лежит в основе большинства средневековых зверств, совершаемых во время войн. Эрве Монморанси призывает пленников казнить, чтобы «смерть этих людей внушила страх остальным, а их пример заставил других непокорных преступников воздержаться от будущего нападения на нас».

Неудивительно, что аргументы Эрве оказались весомее: опытные воины внимательно выслушали его и в полной мере осознали главный принцип применения террора. Основная идея этой казни была вполне ясна, и то, что «приведенные в замешательство» ирландцы поняли ее, подтверждается автором «Песни о Дермоте и графе».

Конечно, под большим вопросом остаются и абсолютная точность, и детали этого спора, и намеки на его взаимосвязь с Юлием Цезарем и Александром Великим. Но здесь важно другое: в нем проявляется средневековый склад мышления, не всегда приверженный одному только насилию. Обе стороны спора приводят разумные и практические доводы. То, что Раймон в итоге проиграл, не отвергает автоматически его точку зрения о том, что милосердие служит целям самосохранения: схожая точка зрения не раз побеждала в других эпизодах. То, что в споре одержал верх Эрве, просто отражает сложившуюся военную традицию эпохи. Гиральд Камбрийский обозначает здесь и собственную позицию: «Победители, поддавшись дурному совету, неправильно воспользовались своей удачей, проявив ужасную и бесчеловечную жестокость». Предполагалось, что Гиральд Камбрийский проявит недовольство по отношению к Эрве и возложит на него вину за действия англичан под Уотерфордом. Однако чаще всего политически нейтральные или дружественные наблюдатели происходящих событий вполне терпимо относились к проявлениям таких крайностей. Абсолютная безжалостность полководцев вроде Генриха V, Ричарда Львиное Сердце и многих других редко наносила их рыцарской репутации какой-либо существенный вред. Мы не знаем, что бы случилось, если бы англичане воспользовались увещеваниями Раймона, но совет Эрве уж точно не принес им никакого вреда: к 1171 году Стронгбоу уже был королем Лейнстера. Он добился такого успеха, что английский король Генрих II вынужден был в 1171–1172 гг. направить в Ирландию крупное экспедиционное войско, чтобы подчинить его английской короне.


Хаттин, 1187 и Акра, 1191

В очередной раз перед нами примеры сражений на окраинах расширяющегося христианского мира, где столкновение различных культур и религий должно было, как ожидалось, внести в завоевательные войны оттенок напряженности и суровости. Во время завоевания Иерусалима в 1099 году, ставшего итогом первого крестового похода, летописцы с упоением писали о том, как крестоносцы, устроив массовую резню, стояли по колено в крови истребленных жителей города. С тех пор крестовые походы печально прославилась частыми проявлениями ужасающей жестокости, фоном для которых служил религиозный фанатизм воинов, сражавшихся во имя Бога. И по сей день многие убеждены в том, что религия является причиной многих современных мировых конфликтов. Но реальность такова, что политика использует религию намного чаще, чем религия — политику, и так было всегда, даже в эпоху Средневековья. Религиозный фундаментализм — слишком неполное, недостаточное объяснение для двух зловещих, но во многом типичных эпизодов зверств времен третьего крестового похода. Мрачные события под Хаттином и Акрой неразрывно связаны с двумя выдающимися личностями, которые рассматриваются как выражающие самую суть рыцарства: это Ричард Львиное Сердце и Саладин.

Победа европейцев в первом крестовом походе ознаменовала успех одной из наиболее выдающихся военных кампаний всего Средневековья. Но это была не та победа, которую оказалось легко удержать. Постоянная нехватка живой силы и возрождающийся противник оказывали неослабевающее влияние на государства крестоносцев. Несмотря на образование военных орденов тамплиеров и госпитальеров, в 1144 году крестоносцы потеряли на севере город Эдессу. Это послужило толчком к началу второго крестового похода в 1146–1148 гг. под предводительством французского короля Людовика VII и германского императора Конрада III из династии Гогенштауфенов. Несмотря на то, что поход дал приток столь необходимой на Востоке живой силы, ряды которой, правда, сохраняли более или менее стройные очертания только за счет дисциплины тамплиеров, завершилась эта кампания довольно бесславно под Дамаском.

Государства крестоносцев оставались весьма уязвимыми, а с появлением Саладина и последующим значительным укреплением сил мусульман к 1186 г. под его султанатом, их положение стало и вовсе критическим. Умело используя дипломатию наряду с военной силой, Саладин совершал успешные набеги в латинские земли, причем гарнизоны удаленных замков зачастую сдавались без сопротивления, рассчитывая на его репутацию милосердного победителя. В 1187 году, потеряв немного времени из-за внезапной болезни, Саладин вновь вторгся на территорию латинских государств и теперь уже искал возможность дать решающее сражение крестоносцам. Для подобной стратегии у него имелось несколько причин: во-первых, очень нелегко было поддерживать свои войска в постоянной боевой готовности длительное время, во-вторых, крестоносцы оказались ослаблены серьезными потерями, понесенными в мае того же года. Особенно пострадали воинствующие ордена, и Саладину хотелось поскорее воспользоваться этими слабостями. И, в-третьих, крестоносная стратегия глубокой обороны, при которой они небезосновательно уповали на внушительную силу своих многочисленных замков, делала победу Саладина проблематичной. Чтобы выманить крестоносцев, в начале июля Саладин осадил и захватил город Тивериаду на востоке Галилеи; неприступной оставалась лишь цитадель. Обычно осаждающие всегда опасались оказаться между двух «огней»: идущим на помощь подкреплением и самим осажденным гарнизоном. Но именно на это и рассчитывал Саладин, устраивая ловушку для христиан. Вожди крестоносцев долго спорили о том, что им предпринять. Граф Раймунд Триполитанский, супруга которого находилась в цитадели Тивериады, выступал против отправки освободительного войска, поскольку справедливо считал, что именно этого и хочет Саладин. Он указывал, что на всем пути до Тивериады нет ни одного источника с водой и что этот поход погубит христианское войско. Однако его обвинили в малодушии и поставили под вопрос его преданность святому делу. Таким образом «ястребы» — воинственно настроенные вожди крестоносцев — одержали победу, и крестоносцы заглотили «наживку» Саладина. Освободительная армия под командованием иерусалимского короля Ги Лузиньяна быстрым маршем направилась к осажденной крепости.

Для формирования войска король Ги практически опустошил гарнизоны своих крепостей, ему пришлось это сделать. Несмотря на немалую суммарную численность войска крестоносцев (1200 рыцарей, около 4000 легкой кавалерии и приблизительно 15 000 пеших воинов), им противостояла мусульманская армия, превосходившая их в полтора раза. Крестоносцы двигались к Тивериаде в традиционном боевом порядке. Граф Раймунд командовал авангардом; Балиан д’Ибелин возглавил госпитальеров и тамплиеров в арьегарде; с центральной частью войска шли печально известный Рено Шатийонский с королем Ги, здесь же несли и Святой Животворящий Крест Господень — одну из наиболее почитаемых реликвий, на котором, как многие считали, был распят Иисус.

Измученные жаждой и жарой крестоносцы стремились поскорее достичь Тивериадского озера (более известно как Галилейское море. — Прим. ред.), однако 3–4 июля Саладин преградил им путь между холмами, известными как Рога Хаттина.

Предстоящее сражение должно было стать решающим для всей эпохи крестовых походов. В течение дня и ночи отряды Саладина совершали опустошительные набеги на лагерь крестоносцев. Быстро наскакивая и осыпая христиан стрелами, а потом не менее быстро отступая, мусульманские всадники не давали втянуть себя в ближний бой. Они легко уходили из-под удара менее подвижной рыцарской конницы. Христиане еще толком не успели вступить в бой, но уже несли потери. После битвы Саладин написал, что «разжег для врагов огонь, искры которого служили напоминанием о том, что Бог уготовил им в другом мире. Потом встретил их в сражении, когда, изнуренные жаждой, они были доведены до крайности». Огонь и дым лишь усугубили бедственное положение крестоносцев и лошадей, давно страдающих от жажды, еще больше ослабили и деморализовали христианское войско — и это до начала основной схватки. Хотя к Саладину перебежали шесть рыцарей и несколько простых воинов, воздействие на пехоту, как мы вскоре убедимся, было просто огромным. Войско Саладина хорошо обеспечивалось водой из озера, эту воду доставлял большой караван верблюдов. Непрекращающийся дождь мусульманских стрел не давал покоя крестоносцам, и их общее уныние лишь усиливалось. 4 июля авангард крестоносцев предпринял попытку пробиться к озеру, но ему быстро преградили путь. Целая армия оказалась в тисках. Командовавший центральной дивизией Ги Лузиньян непрерывно слышал мольбы о помощи со стороны передовой и замыкающей частей войска.

Известный своим непостоянством, Ги вначале решил помочь Раймунду, рассчитавшему, что совместной силы двух отрядов будет достаточно, чтобы прорваться через ряды мусульман и добраться до живительных вод Тивериадского озера. Но потом Ги передумал и принял роковое решение — двинуться назад, на помощь Балиану и рыцарям орденов. Раймунд, по собственной инициативе или по приказу короля, предпринял отчаянную атаку с целью прорвать вражеские ряды. Мусульмане расступились, пропустив рыцарей, а потом яростно бросились им вслед. Они замкнули разрыв, созданный крестоносцами, и отрезали их от основной армии. Понесшие потери и изнуренные боем и жаждой крестоносцы уже были не в силах предпринимать новую атаку. У Раймунда не осталось другого выбора, кроме попытки покинуть поле брани, и с десятком рыцарей ему удалось уйти. За этот поступок многие хронисты осудили его, заклеймив предателем.

Пробившись к арьергарду, Ги Лузиньян приказал воинам идти в наступление. Когда непрерывные кавалерийские атаки лишили рыцарских коней последних сил и мусульманские лучники сняли хороший «урожай», рыцари продолжили атаковать в пешем строю. Некоторые из пеших воинов присоединились к спешившимся рыцарям, но большинство укрылось на одном из Рогов Хаттина, не вняв мольбам короля Ги о спасении Животворящего Креста. Они кричали ему в ответ, что умирают от жажды и не станут больше сражаться. Когда крестоносцы отступили, Святой Крест был утрачен. Мусульмане сосредоточили основной удар на позиции короля Ги, а Балиану с частью арьергарда удалось бежать. Истощенные битвой, опаленные зноем, окруженные врагом, оставшиеся в живых крестоносцы побросали оружие и сдались на милость победителей.

Это было сокрушительное поражение. Несмотря на бегство Раймунда и Балиана, почти все вожди королевства попали в плен, в том числе Рено Шатийонский, магистры тамплиеров и госпитальеров, да и сам иерусалимскй король. Самые большие потери, как обычно, понесла пехота, хотя многим все же удалось бежать. Несмотря на всю жестокость сражения, погибло лишь небольшое число рыцарей, что свидетельствовало о прочности их доспехов. Не зря мусульмане называли их «железными людьми». Однако настоящая резня была еще впереди.

Сначала расправились с захваченными в плен туркополами: этих как изменников ислама казнили прямо на месте. (Туркополы — воины турецкого происхождения, принявшие греческое православие; наемники в христианских армиях. — Прим. ред.) Вожди крестоносцев — это уже совсем другое дело. Саладин велел подвести к своему шатру Рено Шатийонского и короля Ги Лузиньяна. Королю был предложен некий сладкий напиток: по арабскому обычаю пленник мог чувствовать себя в безопасности, если его угощали едой или питьем. Отпив, Ги передал чашу Рено Шатийонскому, на что Саладин обратил внимание своего толмача: «Скажи королю: это ты даешь ему питье. Я ему питья не давал». Дело в том, что некоторое время назад Саладин поклялся убить Рено Шатийонского, который долгое время был у него словно бельмо на глазу. Кастелян мощного и знаменитого замка Крак-де-Шевалье, он не соблюдал перемирий и промышлял разбоем на мусульманских торговых путях, несколько раз ставил Саладина в крайне неловкое положение. Так, в 1186 году он захватил в плен сестру султана, караван которой проходил в опасной близости от замка, а в 1182 году предпринял атаку на Мекку, что нанесло серьезный удар по репутации Саладина как защитника Святых Мест Ислама. И вообще, в большинстве эпизодов этот безжалостный искатель приключений всегда извлекал для себя выгоду. Согласно описанию Бахаеддина ибн Шеддада (арабский историк, биограф Саладина. — Прим. ред.), у Хаттина Рено Шатийонскому дали шанс выжить: за это он должен был принять ислам. Однако Рено отказался: между 1160 и 1176 гг. он семнадцать лет провел в мусульманском плену, и за это время проникся абсолютным презрением к своим врагам. Теперь, как пишет один латинский хронист, он демонстрировал свое привычное яростное высокомерие и пренебрежение. Увидев это, Саладин взял меч и ударил Рено по плечу, отрубив руку. Потом стража оттащила пленника от шатра, и его обезглавили. Саладин обмакнул палец в крови Рено Шатийонского и окропил себе лоб в подтверждение того, что месть свершилась. Покончив с этим, он заверил Ги Лузиньяна, который трясся от страха при виде того, что случилось с Рено, что тот может быть спокоен: его жизни ничто не угрожает. Позже отрубленную голову Рено провезли через весь Дамаск. У Саладина имелись причины отомстить Рено, но этот мотив был не единственным. Саладину не только хотелось воздать своему обидчику должное за причиненные оскорбления, но и устранить со своего пути раз и навсегда весьма эффективного и, следовательно, весьма опасного противника.

Пленников после окончания битвы оказалось так много, что, по свидетельствам очевидцев, их связывали чуть ли не по тридцать человек одной веревкой. Такой неожиданный избыток предложения над спросом радикально снизил продажную стоимость рабов — за них теперь давали не более 3 динаров, а какого-то пленника и вовсе обменяли на пару башмаков. Однако значительная группа пленников по-прежнему оставалась в цене: это были тамплиеры и госпитальеры. Теперь Саладин изменил свое решение относительно судьбы этих воинствующих монахов из духовно-рыцарских орденов, число которых составляло 240 человек. Был отдан приказ султана о казни, при этом Саладин любому мусульманину, захватившему пленников из обозначенной выше группы, выплачивал компенсацию в размере 50 динаров за человека. Пленников собрали и подвели к Саладину. Их жизни могло спасти лишь принятие ислама, и несколько латинян все же пошли на это, невзирая на жестокое проклятие, грозившее им на родине. Неприятная миссия по приведению приговора в исполнение была поручена непрофессиональным палачам, по сути всем желающим. Имад ад-Дин ярко и с ликованием описывает случившееся.

Саладин… приказал их обезглавить, дабы всех умертвить, а не держать в темнице. Вокруг собралась целая толпа школяров и суфиев, а также набожных людей и отшельников. Каждый просил позволить ему вершить казнь, вытаскивал меч и закатывал рукав. Саладин с торжествующим видом восседал на помосте; неверные же пребывали в невообразимом отчаянии. Нашлись среди добровольцев те, кто рубил быстро и чисто, и за это они получили одобрение; некоторые отказались, и их место заняли другие. Я видел человека, который презрительно смеялся и рубил одного за другим… Сколько он заслужил похвал, какой вечной награды удостоился за пролитую кровь неверных, какое благое дело совершил он!

Как написал потом сам Саладин: «Не выжил ни один из тамплиеров. Это был день Божьей благодати». Один латинский хронист предлагает другой вариант, не менее религиозный по своей притягательности. Согласно его версии, рыцари — это добровольные христианские мученики, которые «с радостью подставили свои шеи под карающий меч». Один тамплиер-фанатик по имени Николай, возможно, уже почти на грани сумасшествия от страха неминуемой смерти, призвал других рыцарей принять тамплиерский постриг (тонзуру) и тем самым окончательно решить свою мученическую судьбу. Потом возникла суета, связанная с желанием многих пойти на казнь первыми, и Николай «обрел блаженство первого мученика».

Оба летописца подчеркивают религиозную подоплеку этого массового истребления пленных, когда и сами жертвы, и те, кто вершил их казнь, действовали во славу Божью. Саладин объяснял свои поступки стремлением очистить мусульманскую землю от неверных. Но один только религиозный аспект вызывает сомнения и вопросы. Во-первых, погибшим крестоносцам отпускались все грехи, и тем самым в случае их гибели Церковь уже заботилась о спасении их душ. Тонзура (постриг) вовсе не являлась необходимым условием для принятия мученической смерти (или для признания погибшего мучеником), да и участие «святых людей» в этой резне явно придумано для придания акту зверства духовного мотива, одновременно утвердив Саладина в роли праведного воина. Непросто определить точные мотивы Саладина для захвата в плен тамплиеров и госпитальеров, ведь не прошло и двух дней, как всех их убили. Один из современных историков говорил, что у Саладина якобы не оставалось иного выбора: будучи католическими монахами, рыцари духовнорыцарских орденов не стали бы отступниками (хотя некоторые все же пошли на это). Являясь членами этих воинствующих орденов, они, к тому же, не могли рассчитывать на выкуп. Но даже это еще не означает, что их оставалось только убить: заключение в тюрьму, рабство и обмен — вариантов было несколько. В 1157 году Бертран де Бланкфор, великий магистр тамплиеров, попал в плен к мусульманам, но через два года был освобожден. В 1179 году Саладин захватил другого великого магистра, Одо де Сент-Амана, который впоследствии умер в тюрьме; его тело обменяли на одного из плененных крестоносцами мусульманских вождей. И после битвы при Хаттине великого магистра снова пощадили: Жерар де Ридфор был освобожден через год (как, впрочем, и король Ги). Как мы видим, политические, финансовые и военные соображения все же преобладали над религиозными.

Пропаганда обеих противоборствующих сторон изображала язычников и неверных как собак, осужденных на пребывание в аду. И все же обе стороны отлично умели заключать взаимовыгодные дружеские соглашения и перемирия. На протяжении всего противостояния на Святой Земле и Саладин, и Ричард Львиное Сердце то и дело обменивались любезностями и оказывали друг другу знаки уважения. Балиан д’Ибелин, командовавший арьергардом у Хаттина, вообще был личным другом Саладина. Даже непримиримый Рено Шатийонский участвовал в заключении договоров с мусульманами, если они сулили ему выгоду. Граф Раймунд Триполитанский во время своего 8-летнего пребывания в плену (в Алеппо) стал намного глубже понимать ислам и проникся уважением к своим захватчикам. Но дело не заканчивалось одними только перемириями: мусульмане запросто заключали союзы с христианами, объединяясь против других мусульман, точно так же, как и христиане, заручившись поддержкой мусульман, выступали против своих единоверцев. За два года до битвы при Хаттине Раймунд Триполитанский заключил союз с Саладином против самого иерусалимского короля Ги Лузиньяна! За два месяца до сражения Раймунд даже дал разрешение войску Саладина пройти через его земли, чтобы султан мог напасть на короля. Во многих отношениях священная война на Ближнем Востоке велась немного не так, как на Западе: постоянно меняющиеся альянсы отражали потенциальную политическую выгоду; моральные нормы и правила время от времени соблюдались, но они редко вытесняли собой чисто практические возможности.

Как говорилось выше, некоторые историки отмечают в качестве военного «актива» великодушие Саладина, а не его суровость: все верили в его милосердие по отношению к пленным, что подталкивало противника к быстрой капитуляции. Но, подобно любому другому военачальнику, Саладин вовсе не чуждался безжалостных мер на войне — он часто отдавал приказ о казни пленных, как воинов, так и мирных жителей, причем даже после обещаний о пощаде. В этом смысле весьма поучителен его поступок в 1179 году при Бейт Аль-Ахзане севернее Тивериадского озера. Здесь, перед самой сдачей своего замка, крестоносцы попросили его о пощаде, но пощады не дождался никто. Это не означает, что весь гарнизон был вырезан — возможно, половину захватили в плен, — просто побежденные не получили от Саладина никаких гарантий безопасности. Арабский летописец сообщает, что многих крестоносцев убивали без разбора, Саладин дал конкретный приказ казнить арбалетчиков. Это являлось своего рода признанием их боевых заслуг: за урон, нанесенный своей меткой стрельбой, они заслужили у мусульман нескрываемую ненависть. Пленение и рабство вполне могли бы нейтрализовать этих людей, но убийство, видимо, служило серьезным предупреждением, направленным на то, чтобы деморализовать других крестоносцев, особенно арбалетчиков. Не исключено также, что их гибель помогла утолить жажду мести мусульман, переживающих за своих павших товарищей.

Вот наиболее вероятные причины казней после сражения при Хаттине: месть в отношении лучших воинов среди крестоносцев, которые были суровы, жестоки и безжалостны в войне против мусульман. Это урок не только для духовно-рыцарских орденов, но также и предупреждение всякому, кто хочет в них вступить. Здесь Саладин использовал прецедент: тамплиеров, которые попали в плен после приступа Аскалона в 1153 году, обезглавили. Их головы в качестве военных трофеев отправили в Каир, а тела оставили, и гарнизон «украсил» ими стены крепости в качестве жуткого напоминания крестоносцам о том, что их ждет. Бахаеддин ибн Шеддад, описывая события при Хаттине в своем труде «Случаи и рассказы о жизни и достоинствах султана Юсуфа (Саладина)», не упоминает о предложении обратиться в ислам для плененных тамплиеров и госпитальеров. Вместо этого он утверждает, что Саладин намеренно решил предать их казни: «Что касается вождей госпитальеров и тамплиеров, султан предпочел предать их смерти всех без исключения». Саладин не мог не понимать, что главной проблемой крестоносцев являлась нехватка живой силы. Уничтожив около 60 тамплиеров в бою под Сефорией и теперь еще 240, он наносил серьезный удар по мощи духовно-рыцарских орденов, одновременно поощряя и собственных воинов к сокрушению самых ненавистных своих врагов. Латинский летописец приводит наиболее ожидаемое и вероятное объяснение состоявшейся резни: Саладин «решил истребить их всех, потому что знал — равных в битве им просто нет». В отличие от Великих магистров, для Саладина рыцари представляли намного большую ценность, когда они были мертвы.

После Хаттина королевство крестоносцев затрещало по швам. К концу того же года в руках крестоносцев оставались лишь прибрежные города Триполи, Антиохия и Тир и еще несколько замков. Сокрушительный удар был нанесен в начале октября, когда Саладин захватил Иерусалим, самый желанный плод победы при Хаттине. Султан праздновал победу, в то время как латинский мир пребывал в ужасе от потери Святого Города. Это послужило объединяющим мотивом для начала третьего крестового похода.

Крупным эпизодом третьего крестового похода стала осада Акры в 1189–1191 гг. Этот город, являвшийся главным портом Иерусалимского королевства, был изначально осажден войском короля Ги Лузиньяна, несмотря на торжественное обещание последнего при своем освобождении из плена не поднимать оружия против Саладина. Все это время Саладин стоял лагерем поблизости, не в силах отогнать крестоносцев или прорвать их ряды, кольцом окружившие город. Безвыходное положение было нарушено с прибытием в апреле и июне 1191 года подкреплений под командованием королей Филиппа II Французского и Ричарда Львиное Сердце, главных вождей третьего крестового похода. Непрерывные атаки частей Саладина удалось успешно отразить, и защитники Акры помощи так и не получили. Непрекращающиеся обстрелы города метательными машинами и подкопы сделали свое дело, и в середине июля осада успешно завершилась. Опасаясь неминуемого штурма города и оказавшись в безвыходном положении, гарнизон договорился с осаждавшими и сдался при условии, что те сохранят им жизни. Однако крестоносцы устроили публичную экзекуцию и обезглавили две тысячи шестьсот человек!

Что касается ведения боевых действий, то драматические детали этой грандиозной осады вполне можно опустить. Но в свете расправы над пленными Акра заслуживает особого внимания. Дело в том, что судьба мусульманских пленников была решена отнюдь не в день падения города, а спустя целый месяц после окончания осады. Кроме того, события в Акре являют собой едва ли не самый мрачный эпизод третьего крестового похода и даже всей эпохи крестовых походов. И все же их нужно рассматривать частично в свете того, что случилось в битве при Хаттине четырьмя годами ранее.

20 августа, то есть почти через шесть недель после падения города, Ричард вывел мусульманских пленников за пределы городских стен, на равнину. Бахаеддин ибн Шеддад, панегирист Саладина, составивший подробный отчет об осаде Акры, написал, что произошло потом. Ричард

…поступил вероломно по отношению к мусульманским пленникам. Сперва он обо всем договорился с ними, и те сдали ему город при условии, что им, что бы ни случилось, будет гарантирована жизнь. А если султан выполнит все то, о чем они договорились, то он освободит их вместе с их имуществом, детьми и женами, а если султан откажется — то он обречет их на вечное рабство и плен. Этот ненавистный человек обманул их и потом показал, что у него на сердце… Вместе со своими франкскими воинами он подошел к родникам под Айядийя и стал посреди равнины. Потом враги привели мусульманских пленников, которым Аллах назначил мученичество, — всего около 3000, связанных веревками. Потом, как один, [франки] кинулись на них, рубя и пронзая мечами, и хладнокровно изрубили всех. А мусульманский передовой отряд лишь бессильно наблюдал за происходящим, не зная, что делать, поскольку был далеко.

Масштабы этой резни вполне сопоставимы с событиями под Верденом в 782 году. Для мусульман это был День Злодеяния, день позора. Когда Акра вновь перешла в руки мусульман в 1291 году, они обошлись с гарнизоном крестоносцев точно так же, и летописец оправдывает последовавшую резню как месть за действия христиан ровно за сто лет до этих событий:

Всемогущий Аллах позволил мусульманам завоевать Аккру в тот же день и час, в которые она пала в руки франков: они обещали пощадить мусульман, а потом предательски убили их. Султан дал слово франкам [что пощадит их], а потом велел их истребить, сделав с ними то, что сделали они с мусульманами. Так Всемогущий Аллах отомстил их потомкам.

По условиям сдачи Акры в 1191 году, все жители города получали свободу в обмен на 1500 пленников, огромный выкуп в размере 200 000 динаров и возвращение Животворящего Креста. Более мелкие детали предстояло обсудить на переговорах с Саладином (Хронист Роджер Хоуден утверждает, что многих мусульман освободили после крещения в христианскую веру, однако короли Ричард и Филипп быстро прекратили процесс обращения, поскольку многие из освобожденных возвращались в войско Саладина). Саладин, испытывая за годы бесконечных походов немалые финансовые затруднения, едва ли мог быстро исполнить заявленные крестоносцами требования. Однако он все же предложил выдать первую часть пленников, Святой Крест и половину денежной компенсации 11 августа. Когда условленный день наступил, Саладин начал изворачиваться, тянуть время, настаивая на новых условиях, а именно: чтобы все мусульманские пленники были освобождены, а Ричард чтобы держал заложников до полной оплаты выкупа, в противном случае Ричард должен был выдать заложников Саладину. На это был получен отказ, и тогда Саладин отменил первоначальное соглашение. Как утверждает Джон Джиллинджем, ведущий специалист по Ричарду I, «ни одна из сторон не доверяла друг другу, и обе искали гарантий, которых другая сторона была бы дать не в силах». Споры и перепалки — и даже обмен подарками — продолжались вплоть до дня казни.

Саладин умышленно стремился поставить Ричарда в трудное положение, используя сложившуюся ситуацию, чтобы затруднить развитие всего крестового похода. Хронисты в то время писали: «Король Ричард знал наверняка, что Саладин лишь пытается отвлечь его. На этот счет у него не было сомнений. А Саладин часто высылал королю подарки и посыльных с письмами, выигрывая время с помощью лестных и искусных речей… Его целью было заставить короля подолгу размышлять над множеством тонкостей и двусмысленностей». Войска Ричарда были настроены на поход на юг. Чем дольше они оставались в Акре, тем больше времени получал Саладин на подготовку к отпору, и тем больше разных препятствий возникало у крестоносцев. Необходимость кормить большое количество пленников серьезно сказывалась на запасах провизии. Всю местность вокруг Акры Саладин подверг разорению, поэтому запасы пищи были весьма ограничены. Одержавших победу при Акре крестоносцев отличал приподнятый боевой дух; однако пустые желудки могли быстро омрачить торжественный настрой, особенно если эту пищу предстояло еще делить с мусульманскими пленниками. Продолжатель хроник Вильгельма Тирского объясняет поступки Ричарда в Акре как жест по поддержанию боевого духа своих воинов: когда Саладин оказался не в состоянии выдать Святой Животворящий Крест в день, назначенный для обмена пленными, крестоносцы настолько огорчились, что Ричард сжалился над ними и успокоил, распорядившись о казни пленных.

Кроме того, весьма проблематично было охранять такое большое количество узников. Большая часть воинов требовалась Ричарду для продолжения похода, и он не мог позволить себе оставить значительную часть войска для обеспечения такой охраны. Нет сомнений, что тамплиеры прожужжали Ричарду все уши о том, какое большое количество пленников было захвачено во время второго крестового похода и каким тяжким бременем потом все это легло на плечи охраны. Ведь именно данный факт и доставлял наибольшее беспокойство англичанам близ Уотерфорда в 1170 г., и он стал самым весомым аргументом Эрве Монморанси, настаивавшего на казни ирландских узников. Арабский летописец приводит такое объяснение последовавших казней: «Король Англии решил отправиться в поход на Аскалон и взять его, поэтому не захотел оставлять в городе столь большое количество пленных вражеских воинов».

Все эти соображения были достаточно вескими для Ричарда, чтобы даже отказаться от огромного выкупа, стоимость которого уменьшалась день за днем за счет содержания и кормежки узников, а также вследствие того, что важный стратегический момент был упущен. Оставался еще вариант освободить пленников за половину оговоренного выкупа — сумма все равно оказалась бы весьма значительной. Но, как отмечает Джиллинджем, это значило бы потерять лицо, ведь тогда считалось бы, что Саладин перехитрил его. Ричард все тщательно взвесил: его решение принималось отнюдь не поспешно, не из мести или в горячке, как утверждают многие историки, пытающиеся его осудить. На самом деле Ричард созвал совет, чтобы обсудить, как поступить дальше. Как пишет его современник Амбруаз, дело было «рассмотрено на совете, на котором собрались великие мужи и решили, что большую часть сарацин надо умертвить, а оставшихся, тех, кто выше родством, оставить в заложниках, чтобы потом обменять на своих». Они «решили не терять больше времени и немедленно обезглавить узников». Хладнокровно оценив текущую критическую ситуацию и не сумев добиться политических и финансовых выгод (через обмен пленными и получение выкупа), Ричард принял окончательное решение, руководствуясь военными приоритетами — необходимостью двигаться вперед, — и заодно воспользовался случаем, чтобы в воинственной манере сделать устрашающий вызов мусульманам.

Казнь была устроена «в достаточной близости от сарацин, чтобы они смогли хорошо все увидеть». Эта демонстрация террора предназначалась для устрашения противника, с тем чтобы подорвать его дух и способность сопротивляться королю-крестоносцу. И она возымела определенный успех. Латинские и арабские хронисты подтверждают, как Саладин, боясь повторения мрачных событий под Акрой, приказал оставить и разрушить город Аскалон, следующий на пути крестоносного воинства. Он знал, что любому гарнизону трудно будет там удержаться, памятуя о том, что случилось с их товарищами, оборонявшими Акру. Крепость за крепостью сдавались Ричарду без боя: если Саладин не спас Акру, то едва ли он был способен спасти другие, менее укрепленные города. Жак де Итри, Епископ Акры с 1216 по 1228 гг., спокойно признал очевидный практический аспект такой резни: «Король Англии, убив тысячи [сарацин], нанес большой урон и вред неприятелю».

Но не следует отметать и чисто человеческий инстинкт мести, особенно проявляющийся во время войн. Желание о возмездии может представлять собой неразумные, абсурдные эмоции, но такие события, как битва при Хаттине и осада Акры, использовались для маскировки этих эмоций под «покровом» логики. Конечно, очень часто акты возмездия совершались открыто, чтобы их таковыми и считали; ведь неспособность по-настоящему отомстить рассматривалась бы как проявление слабости. Когда Ричард написал аббату Клэрво о своей победе, тон его письма был совершенно спокойным и деловым. О пленниках и условиях перемирия с Саладином он написал так: «Но сроки истекли, и поскольку соглашение, к которому мы с ним пришли, утратило силу, мы, как полагается, сарацин, которых держали в темнице — всего около 2600, — предали смерти». Всякий анализ стратегии и более глубокомысленные объяснения были оставлены для летописцев. И у арабских, и у латинских хронистов неизменно присутствует аспект мести. Автор «Путей пилигримов и деяний короля Ричарда» пишет, что крестоносцы испытывали большое желание привести смертный приговор в исполнение: «Воины сразу бросились и выполнили его [Ричарда] приказ незамедлительно. Сделали они это с легким сердцем и с Божьего одобрения, чтобы отомстить за христиан, убитых турками из луков и арбалетов».

Бахаеддин ибн Шеддад также признает такую возможность: «Говорил, что они убили их в отместку за своих погибших». (Здесь, возможно, автор ссылается на убитых во время осады шестерых знатных крестоносцев.) Осада длилась почти два года и принесла крестоносцам большие потери. Здесь сложили головы многие выдающиеся фигуры западного христианского мира, и вполне вероятно, что не только простые воины и рыцари желали, чтобы мусульмане дорого заплатили им за погибших. Не стоит также забывать и о том, что в сердцах многих крестоносцев зияла рана от горького поражения при Хаттине. Видимо, крестоносцы хотели отомстить за то побоище, и особенно громкий призыв исходил от тамплиеров: во время осады Ричард особенно взаимодействовал именно с ними. Кроме того, в стычке с мусульманами под Акрой они потеряли еще одного своего великого магистра.

При сравнении битва при Хаттине и осада Акры, а главное, сопутствующие им события, показывают, насколько просто было поддержать и сохранить череду возмездий противников по отношению друг к другу. И в самом деле, спустя некоторое время после падения Акры Саладин регулярно отдавал распоряжения о казни пленников. Иногда их даже разрубали на части, чтобы удовлетворить чувство мести своих воинов. Каждая такая резня не наносила особого вреда рыцарским репутациям ни Ричарда, ни Саладина, что хорошо прослеживается в откровениях их современников-летописцев. Многое просто не замечалось на фоне достигнутых военных успехов: после Хаттина Саладин взял Иерусалим; после Акры Ричард вернул под контроль христиан многие важные территории, что в значительной мере позволило латинским королевствам в Святой Земле продержаться еще почти столетие. Но и при поражениях эти вожди редко получали от современников сколько-нибудь резкое осуждение. Все понимали, что идет война, и на многое закрывали глаза. А что касается личной дружбы между Ричардом Львиное Сердце и Саладином, то после падения Акры она даже окрепла…


Азенкур, 1415

Битва при Азенкуре в какой-то мере соперничает с битвой при Гастингсе и считается в англоязычном мире одним из наиболее знаменитых сражений. Несмотря на то, что кроме чисто военной составляющей эта битва оказала минимальное историческое воздействие, в анналах английской истории ей отведено одно из самых видных мест. Несомненно, что столь высокая рейтинговая позиция объясняется выдающейся победой: безнадежно уступающий врагу по численности отряд отважных англичан под командованием храброго короля нанес сокрушительное поражение армии отборного французского рыцарского войска, совершив выдающийся подвиг, проявив доблесть и доказав полное и несомненное превосходство английского джентри. Неудивительно, что образ Генриха V из одноименного произведения Шекспира был положен в основу художественного фильма (1944 г.), который публика восприняла с нескрываемым энтузиазмом на фоне тяжелых боев в Европе во время Второй мировой войны.

Реальность, как водится, была несколько иной. Англичане не настолько уступали французам в численности, как считалось буквально до недавних пор. Рыцарский облик Генриха V все же остался целым и невредимым, несмотря на жуткую резню части пленников, захваченных в день сражения. Этот эпизод, неразрывно связанный с самой битвой, привлекает к себе самое пристальное внимание. Несомненно, всеобщая известность такой выдающейся победы означает, что этот куда менее славный завершающий эпизод не может быть так уж легко упущен из виду. Среди историков (особенно англоязычных) бытует мнение о том, что устроенная резня хотя и заслуживает сожаления, но вполне объяснима и понятна с учетом событий той эпохи. Однако лишь несколько источников соединяют воедино все факторы, которые целиком и полностью объясняют, почему Генрих V принял свое роковое решение в день памяти святых Криспина и Криспиниана — 25 октября 1415 года.

Путь к Азенкуру пролегал через длительную историю англо-французского конфликта, разгоревшегося с новой силой, когда Эдуард III в середине XIV века предъявил претензии на французский трон. Это, собственно, и послужило началом Столетней войны. При Генрихе V война возобновилась с новой силой. Нерешительные притязания Генриха относительно французской короны были лишь предлогом; другим поводом стало его требование о соблюдении условий мирного договора, подписанного в Бретиньи в 1360 году. Он вовремя воспользовался внутренними противоречиями во Франции, что серьезно ослабляло французов в военном отношении, и попытался в то же время укрепить собственные позиции внутри своего королевства. В Англии многие продолжали раздражаться по поводу того, что отец Генриха, Генрих IV, узурпировал трон у Ричарда II в 1399 году. Это пятно неизбежно падало и на его сына. Отдавая дань освященной веками традиции, которая сохранилась со времен Древнего Египта до наших дней, Генрих V уповал на то, что победоносная война за границей сможет несколько смягчить волнения в собственной стране. Если требовалось какое-нибудь дополнительное оправдание для такого циничного шага, то оно появилось в день отплытия Генриха во Францию из Саутгемптона, когда была разоблачена попытка государственного переворота, после чего всех зачинщиков обезглавили. Этим Генрих стремился не только укрепить свой режим, но и утвердиться в роли главного воинствующего монарха христианского мира. И здесь Генрих добился впечатляющего успеха. История благоволит победителям и, следовательно, относится терпимо — либо совершенно игнорирует — к средствам, которыми достигается победа. Один английский историк фактически характеризует устроенную Генрихом резню сотен пленных как «мелкий грешок».

Поиск личной славы зачастую считается основным мотивационным фактором средневекового рыцаря. Естественно, при Азенкуре это внесло значительный вклад в разгром французов. Король являлся самым главным рыцарем и, как ожидалось, должен был обрести наивысшую славу и тем самым укрепить свой авторитет и власть. В этом отношении Генрих сразу же получил непреодолимое преимущество над своим французским визави, Карлом VI по прозвищу «Возлюбленный». Однако более точным является другое его прозвище — «Безумный». Первый приступ умопомешательства случился с Карлом, когда ему было чуть больше двадцати лет: в 1392 году он в припадке убил нескольких своих спутников, сопровождавших его на охоте. С тех пор он все чаще страдал приступами безумия. Результатом стала гражданская война во Франции и привлекательная возможность для Генриха продемонстрировать свое превосходство на континенте по отношению к, казалось бы, лишенному лидерских качеств врагу.

Облик Генриха представлял собой разительный контраст в сравнении с внешностью немощного французского короля. Современники изображали Генриха в выгодном для него свете: энергичным, внимательным, справедливым, решительным, благочестивым и бесстрашным полководцем. Генрих, как и Ричард Львиное Сердце, всегда был готов повести за собой войско — что, должно быть, производило впечатление на французов, поскольку их собственный король был явно не способен на это. Воинская доблесть считалась важным элементом средневековой монархии, и Генрих собирался еще более укрепить — а потом и выгодно использовать — свою военную репутацию, чего бы это ему ни стоило. Франции была уготована роль арены для представлений и ведущей темы его царствования.

В августе 1415 года, после длительного периода планирования и подготовки, Генрих высадился во Франции. Армию он собрал немалую — до двенадцати тысяч человек, — и значительная часть ее состояла из дворян. Первой целью Генриха стал Арфлер в устье Сены. Оттуда французы могли угрожать английскому флоту в Ла-Манше и совершать нападения на южное побережье. Англичанам Арфлер давал большие преимущества по защите их интересов на море. Важно и то, что с его захватом они могли угрожать Руану, столице Нормандии. Один французский современник тех событий считал Арфлер ключом к Нормандии. Генрих целиком и полностью осознавал это и быстро окружил город, рассчитывая на быструю капитуляцию гарнизона. Вопреки ожиданиям, несмотря на интенсивный обстрел и подкопы, город продержался пять недель, к большой досаде Генриха, и сдался лишь 22 сентября. Тогда он решился после этой победы еще на один решительный шаг: бросить вызов наследнику французского престола, предложив сойтись в поединке, который бы решил исход войны без дальнейшего кровопролития. Как и ожидалось, француз на вызов не ответил, так и не подняв брошенную ему перчатку.

Достигнув первой цели, пусть и с некоторым запозданием, Генрих созвал военный совет, чтобы решить, что предпринять дальше. Точные цели похода историки до конца так и не выяснили, и они не настолько были очевидны и для самих англичан, поскольку те спорили о своих будущих действиях. Историк Кейт Докрей убедительно доказывает, что вся эта кампания являлась — помимо изначального этапа по возвращению Нормандского герцогства — преимущественно незапланированной, и ее очертания зависели от успеха первых этапов вторжения.

С учетом того, что после осады треть английского воинства погибла, заболела, покинула армию или осталась в составе гарнизона захваченного Арфлера, многие командиры советовали королю вернуться прямиком домой, имея за плечами пусть и ограниченную, но вполне весомую победу. Но их доводы были решительно отвергнуты Генрихом, который настаивал на том, чтобы армия предприняла 120-мильный марш-бросок до Кале, откуда потом и предполагалось возвратиться в Англию. Его решение удивило историков. Английский флот предположительно находился в Арфлере, и зачем тогда изможденному войску, ослабленному боями, потерями, дизентерией, холодами и голодом, пускаться в столь рискованное предприятие и обрекать себя на дальнейшие лишения? В действительности, это должно было стать демонстрацией силы и еще одним пропагандистским маневром, когда победоносный король-воин совершает шествие по своей территории, дразня противника и вызывая его на бой (одновременно будучи уверенным, что этого никогда не произойдет), шумно оповещая о своем присутствии и производя впечатление на жителей Нормандии, которым теперь следовало понять, кто их истинный лорд и господин. В очередной раз Генрих старался укрепить свой имидж короля-воина. Современники хорошо понимали значение этого шага: Адам Аск уподобил действия Генриха V повадкам бесстрашного льва; Джон Хардинг еще сильнее подчеркивал воинскую доблесть короля: Генрих «прошел через Францию как истинный муж».

Ожидалось, что этот поход займет дней восемь-десять. Но прошло более двух недель, а англичане, продвигавшиеся крайне медленно из-за разбитых мостов, находились от Кале еще в двух днях пути. Требовалось отыскать надежную переправу через реку Сомму. Но здесь, у Азенкура, англичане совсем остановились: французы, словно тень идущие следом, перегородили им путь. Вражеское войско превосходило англичан по численности, здесь собрался весь цвет французского рыцарства. Противники сошлись в битве 25 октября 1415 года.

Слава и популярность сражения под Азенкуром во многом опирается на ряд мифов. Телефильм 2004 года, несмотря на включенные в него выступления ведущих медиевистов, за несколько минут монотонно повторил пять главных мифов. В фильме прозвучала мысль о том, что под Азенкуром завершилась «эпоха рыцарства». Одна из целей данной книги — показать, что концепция рыцарства находила весьма ограниченное применение в военной практике и часто игнорировалась, как, собственно, и во многих эпизодах до Азенкура. Так или иначе, сражение едва ли оказало какое-то влияние на идею и принципы рыцарства. В фильме утверждалось, что опустошительный эффект произвели длинные луки англичан, но к тому времени они применялись уже несколько веков. Кроме того, создатели фильма утверждали, что Англия и Франция являлись развивающимися государствами, где нации проходили период становления; однако этот процесс начался в обеих странах намного раньше, поэтому они вполне могли рассчитывать на патриотическую поддержку. Странно, что в фильме битву под Азенкуром назвали последним крупным сражением Средневековья, ведь потом произошло еще немало весьма значимых сражений. И, согласно наиболее устойчивому мифу, мы сталкиваемся с утверждением, что численность французов составляла двадцать пять тысяч человек, и тем самым они превосходили англичан втрое, а по некоторым источникам, даже в шесть раз. Анна Карри, ведущий специалист в этой области, не столь давно сумела выяснить реальные цифры: от восьми до девяти тысяч англичан и приблизительно двенадцать тысяч французов. Она также считает, что французы были не меньше измотаны и не так уже сильны духом.

Современниками событий сделано немало описаний, дающих в итоге более или менее точную картину сражения. Армии выстроились друг против друга на большом вспаханном поле, пропитанном бесконечными осенними дождями, и превращенном тысячами сапог и копыт почти в трясину. Генрих проскакал вдоль рядов своего войска, сверкая золотой короной, которая увенчивала шлем, и произнес торжественную речь, поднявшую боевой дух воинов. Король развернул войско в классическом порядке: три шеренги спешившихся воинов под его началом в центре войска, а лучники — по флангам, чтобы они могли эффективно обстреливать наступающих французов. Большая часть лучников располагалась позади заостренных кольев, выставленных для защиты от французской конницы; другие укрылись в лесах, окружавших поле с каждой из сторон. Французы также выстроились тремя отрядами, но, в отличие от англичан, расположились линейно, один отряд за другим. Авангард состоял из спешившихся рыцарей и лучников, а также арбалетчиков (один французский хронист заметил, что лучники здесь не сыграли никакой роли), конница расположилась на левом и правом флангах. Центр был сформирован так же, но без конницы на флангах; сзади сосредоточилась тяжелая кавалерия.

Оба войска некоторое время стояли друг против друга. В конце концов Генрих подал знак и передвинул войско на относительно узкую часть поля, затруднив фланговые маневры французов и поставив лучников, несших с собой также и колья, на расстояние выстрела из лука. Лучники выпустили стрелы, достигнув желаемого эффекта: сплоченность передней линии французов была нарушена. Сначала ушли арбалетчики, а новый залп спровоцировал беспорядочное наступление французской фланговой кавалерии. Оно было полностью отбито, командир убит, а его лошадь пронзена колом. Томас Элмхем, который описывал события приблизительно через три года после битвы, дает наглядную картину происходившего на поле под Азенкуром:

Французы бросились на наших лучников. Под градом стрел многие повернули вспять. Их знать [рыцари] в передних рядах, разделенная на три группы, устремилась к нашим знаменам. Наши стрелы разили и пробивали броню, а враг был изнурен тяжестью своих доспехов. Несколько воинов окружили нашего короля и опрокинули врагов, пробившихся с топорами сквозь наши ряды. Живые сталкивались с мертвыми и падали наземь. Боевые порядки перемешались. Англичане стойко держались под натиском французов. Французы не могли устоять перед мощью англичан. Бежать отсюда было невозможно. Англичане убивали и захватывали в плен ради будущего выкупа…

Таким образом, первый беспорядочный натиск и поспешное отступление французской кавалерии привели все войско в состояние замешательства. Основным силам французов пришлось пробиваться вперед через свои же передовые части. В тяжелых доспехах и вооруженные укороченными копьями для сражения в пешем строю, они быстро выбились из сил, пытаясь завязать бой с англичанами на вязкой, болотистой почве. Английские же стрелы, выпущенные из длинных луков, пробивали стальные кирасы, вызывая чудовищные потери в рядах противника. Однако по инерции, не в силах остановиться и просто осознавая свое численное превосходство, французы напирали на защитные порядки англичан. Завязалась жестокая битва. В рукопашной схватке погибли граф Суффолк и герцог Йоркский, причем последний, скорее всего, от жестокого удара по шлему, размозжившего череп.

Смертельной опасности подвергся даже сам Генрих. Отряд из восемнадцати французских рыцарей поклялся убить английского короля или пленить его, но все в итоге погибли в схватке. Однако герцог Алансонский все-таки сумел добраться до Генриха, нанес ему удар по голове, срубив несколько элементов декорации со шлема. Потом герцог попробовал сдаться, но был тут же зарублен топором одним из подоспевших английских рыцарей. Неудивительно, что английские хронисты воздают Генриху хвалу за его храбрость и стойкость, проявленные в сражении, за то, что он лично сумел спасти нескольких раненых дворян от верной гибели. Хронист Томас Уолсингем описывает его в истинно героической манере: «Сам король, причем не столько как монарх, а как рыцарь, одновременно исполняющий обязанности и того, и другого, яростно бросился на врага. Он разил противника и сам получал жестокие ранения, и всем своим видом подавал воинам пример личной храбрости, круша боевые порядки врага боевым топором». Обратите внимание, что даже король использует топор, и это в то время, когда подлинным символом рыцарства считался меч. Но, видимо, битва была слишком жаркой, чтобы в ней нашлось время подбирать себе оружие.

К этому времени лучники уже оставили свои луки и присоединились к остальной массе войска, чтобы громить французов. Многие из французов падали и погибали в невероятной давке, созданной своими же солдатами. Они сбились в огромную кучу и лишились возможности маневрировать. Многие сдались и были взяты в плен, другие пытались сопротивляться, но тщетно. Эта узаконенная бойня была вполне ожидаемой и поощрялась. В «Деяниях Генриха V», написанных очевидцем событий, есть такая жуткая сцена:

Страх и трепет охватили их [французов], даже тех, кто был выше родом, чем остальные, — всех, кто сдался и рассчитывал на пощаду. Ни у кого [из англичан] не было времени заниматься пленниками, и почти всех без разбору и без какой-либо отсрочки предавали смерти. Настолько велика была необузданная жестокость и давление огромной массы людей, что живые падали на мертвых; прочих, падавших сверху на живых, тоже убивали. В результате в трех местах, где стояли наши отряды со знаменами, выросли огромные кучи тел из поверженных и еще живых врагов; наши воины забирались на эти кучи, вздымающиеся выше человеческого роста, и добивали врагов мечами, топорами и прочим оружием.

Английских лучников было больше, чем обычных пеших солдат. Опасаясь попасть в плен и того, что может случиться с ними, если это произойдет, они не были настроены на милосердие. В хрониках, естественно, немало преувеличений (очевидно, трупы погибших не складывали в такие высокие кучи), однако они дают понятие о масштабах бойни. Тем не менее в сражении, в котором участвовало с обеих сторон так много воинов, были взяты сотни пленных, которых отвели в арьергард английского войска.

Сбившиеся в кучу французские силы были отброшены на вторую шеренгу, и снова возникла неимоверная давка. Погибли либо попали в плен почти все французские командиры. Маршал Жан II ле Менгр Бусико, командующий армией, попал в плен. Однако дезорганизованные и лишенные своих начальников французы все еще представляли значительную силу. Их третья шеренга пока не участвовала в битве и поэтому не была изнурена, как те же англичане.

Именно в этот момент времени неминуемая, казалось бы, победа англичан могла обернуться поражением. В сражении наступило временное затишье, которое, на первый взгляд, знаменовало собой окончание битвы и успех англичан. Выжившие французы, которых зачастую вытаскивали из-под трупов, попали в плен. Число пленных точно не определено, но, скорее всего, их было от 1400 до 2000 человек. Каким бы ни было реальное число, все источники сходятся в том, что количество пленных было очень велико. По поводу того, что произошло потом, до сих пор ведутся споры. На дальней периферии поля сражения наблюдалась большая активность французов, там их собралось немало. В какой-то момент прошел слух о том, что совершено нападение на английский обоз. В числе прочего пропали корона и другие ценности. Не вполне ясно, кто именно совершил это нападение, но хронисты сходятся в том, что заводилой мог стать местный лорд Азенкура. Не ясно также, в какой момент битвы это произошло — не исключено, что в самом начале. Некоторые источники утверждают, что именно этот эпизод и спровоцировал массовое истребление пленных. Но с учетом неопределенности во времени нападения на обоз причина усматривается в другом, более экстренном и угрожающем развитии событий.



Избиение пленников под Азенкуром


Существовала опасность, что третья французская шеренга сможет перестроиться для крупного контрнаступления, поэтому не исключалась вероятность вражеской атаки силами до шестисот конных воинов. Эта контратака представляла бы смертельную угрозу для англичан: измотанные боем и уже не соблюдающие плотного строя на поле, они были весьма уязвимы для новой атаки французов. (А если бы нападение на лагерь совпало по времени с атакой тяжелой кавалерии, то опасность удвоилась бы.) В этот ключевой момент, когда над войском нависла угроза поражения, Генрих отдал приказ истребить пленников, оставив в живых лишь самых важных. Рыцари отказались выполнить распоряжение своего монарха. Частично это диктовалось как рыцарскими и нравственными соображениями, так и, в основном, собственными интересами: ведь пленные французы представляли собой весьма ценные трофеи, за которые можно было получить огромный выкуп. Третьей возможной причиной отказа выполнить приказ короля (она, правда, никем из современников и очевидцев битвы не упоминается, но должна приниматься к сведению) могло стать следующее: если бы англичане сами попали в плен к французам — до или после Кале, — то их, по всей видимости, ждала бы аналогичная участь.

Вышеупомянутый акт неподчинения не смутил Генриха. Он тут же передал свои указания сквайру и двумстам лучникам. Любой, кто посмел бы отказаться от выполнения приказа, сам себя обрекал на смерть. Кроме того, лучники не испытывали нравственных терзаний по поводу этой казни, как рыцари: в случае поражения их собственная участь оказалась бы такой же, что и у французов, причем независимо от того, убивали они вражеских пленников или нет. Лучники приступили к своим мрачным обязанностям. Итак, французские воины, сдавшиеся победителям на условиях сохранения жизни, были убиты. Большинству перерезали горло, часть согнали в амбар и заживо сожгли. Очевидец Жан Варен писал, что жертв обезглавили и безжалостно изуродовали.

Принятое историками объяснение зверств под Азенкуром вполне простое: Генриха беспокоило, что пленники, безоружные и лишенные шлемов, но все еще в доспехах, могли освободиться, смять охрану, захватить оружие, валявшееся повсюду в поле, и помочь французской контратаке. И все это могло случиться в тот момент, когда на счету у английского короля был буквально каждый воин. Вот в чем заключалась реальная опасность, и с такой опасностью, как мы уже видели, сталкивались и другие средневековые полководцы (хотя историки, занимающиеся Азенкуром, такую параллель почему-то не проводят). Некоторые современники и очевидцы событий с каждой из противоборствующих сторон четко объясняют ту возможную угрозу, которая исходила от пленников. В «Деяниях Генриха V» читаем:

Пронесся слух, что вражеский конный арьергард (несопоставимый по численности и вполне свежий) совершает перегруппировку и строится в боевой порядок, чтобы атаковать нас, малочисленных и измотанных сражением. Тогда без промедления и без какого-либо разбора пленников, кроме герцогов Орлеанского и Бурбона и нескольких других знатных особ, предали смерти мечами — либо люди, их захватившие, либо те, что заняли их место. А иначе они могли причинить нам сущее бедствие в предстоящем бою.

Джон Хардинг и Томас Элмхем подтверждают эту точку зрения, причем второй пишет: «Многие новые боевые порядки вполне могли ввязаться в бой против измотанных битвой англичан… Англичане убили французов, захваченных в плен, чтобы уберечь свой тыл». (Согласно некоторым французским источникам, рыцари, которые, по мнению английского короля Генриха, собирались напасть на него, на самом деле покидали поле битвы, прикрывая с флангов арьергард войска. Причем эти же источники еще и возлагают на рыцарей вину за то, что они своим маневром спровоцировали резню.)

Историки, особенно французские, имели склонность весьма слабо увязывать между собой два факта в поддержку вышеупомянутого аргумента. Первый факт состоит в том, что Генрих уже принял к сведению проблему, связанную с пленниками. В ночь перед битвой он отпустил всех пленников, которых брал с собой в поход из Арфлера и которых собирался вывезти в Англию, чтобы держать там в ожидании выкупа, а французы пообещали вернуться к англичанам, взявшим их в плен, если их армия проиграет битву. Сделав это, Генрих, очевидно, не только высвобождал значительное количество собственных воинов (выполнявших роль стражников), но также избегал опасности того, что пленники в разгар битвы поднимутся против него с оружием. Во-вторых, блеск и великолепие рыцарства зачастую были лишь иллюзией: пленники, дававшие клятвы, очень часто их нарушали. Как упоминалось выше, некоторые дворяне «сдавались в плен по десятку раз». Это можно истолковать различным образом: например, в пылу битвы пленник отделялся от победителя и сдавался другому английскому рыцарю; или, что тоже вполне вероятно, пленник сбегал в суматохе боя, а потом вынужден был снова сдаваться, чтобы сохранить себе жизнь. Естественно, клятва рыцаря была священной настолько, насколько сам рыцарь ее соблюдал. В начале XIII века цвет французского рыцарства представлял Уильям де Барр. По меньшей мере в двух случаях он нарушил клятву и сбежал из плена. Весьма примечательно, что после Азенкура те люди, которых Генрих V отпустил на волю накануне битвы, сдержали свое слово: они позднее вернулись и сдались ему.

Поэтому безопасность французских пленников и поддержание их статуса невоюющих представляли собой подлинную проблему, подобную той, с которой Генрих уже сталкивался. Но такое объяснение является неполным. Все равно возникает ряд вопросов. Кристофер Оллманд в своей пользующейся авторитетом биографии Генриха V обозначает эти трудности и поднимает вопрос о фактических масштабах резни. Почему такое большое число пленников, к тому же в доспехах, не оказало почти никакого сопротивления, когда их начали убивать? Как Генрих сумел отрядить столько лучников для выполнения этого приказа? Не потому ли, что у них почти не осталось стрел для французской кавалерии? Число убитых тоже трудно определить: Генрих возвратился в Англию с более чем тысячей пленников. Скольких же тогда предали смерти под Азенкуром? (Оллманд, возможно, забыл об узниках Арфлера, которые явились после битвы.) Но наиболее уместен следующий вопрос: как, захватив до двух тысяч пленных, Генрих рассчитывал всех их убить за короткий промежуток времени до предполагаемой атаки французской конницы, отрядив на это совсем небольшую группу своих воинов? Как отметил Джон Киган, столь зловещее поручение предполагало — в чисто техническом отношении — весьма продолжительный период времени. Исходя из этого, он высказывает разумное предположение о том, что число пленников составляло несколько сотен, если не меньше.

Непрактичность этой резни на фоне продолжающейся битвы — столь непохожей на резню под Аккрой, Хаттином и Уотерфордом — вызывает вопрос относительно того, какие реальные причины побудили Генриха отдать такой приказ. И снова мы должны обратиться к урокам террора в средневековой войне. Генрих использовал террор по двум причинам. Во-первых, он демонстрировал пленникам, какая их ждет участь, если они задумают помочь своим при контрнаступлении. Ему хотелось заставить их ужаснутся, подчиниться и более не помышлять о сопротивлении. Во-вторых, что еще важнее, он сделал так, чтобы само избиение увидели в третьей французской шеренге: тем самым он предупреждал, что ее неудавшаяся атака закончится тем же. Французы ясно смогли увидеть, что произойдет с ними, попади они в руки англичан. Исходя из здравого смысла, Генрих даже послал к ним вестника, чтобы передать это послание. Некоторые источники открыто связывают массовые убийства французов с вышеизложенными доводами, например:

Англичане опасались, что им придется сражаться и с противником, и с пленниками. Поэтому они многих предали смерти, в том числе богатых и знатных мужей. Тем временем рассудительный король отправил к французам герольдов, спрашивая, собираются ли они сражаться или покинуть поле битвы. Заодно Генрих передал сообщение, что если они не удалятся прочь или если вступят в бой, то все пленники и любой, кто может быть захвачен в плен потом, будут преданы смерти мечом без всякого милосердия. Он сообщил им об этом. И они, боясь англичан и опасаясь за собственную участь, удалились в большой печали.

Хроники псевдо-Элмхема и Брута подтверждают это:

Затем король получил известие о том, что французы снова собираются выступить против англичан. Король немедленно объявил, что всякий, кто взял в плен француза, должен убить его. Когда они [французы] увидели, что наши люди убивают пленников, они ускакали прочь, нарушив ряды, и вся их армия пришла в смятение.

То, что Генрих немедленно распорядился прекратить резню, когда увидел, что французы отступают, подтверждается французским хронистом. Оба упомянутых выше источника утверждают, что именно на данном этапе была окончательно достигнута и отпразднована победа. Жестокая тактика Генриха сработала, и одержанная победа подтвердила правильность его безжалостных действий.

Ключевое объяснение причины совершенных убийств заключается в том, что для Генриха битва еще не была окончательно завершена: активность противника убедила его, что победа может легко обернуться поражением. В этот критический момент его многочисленные пленники, хотя чисто формально и пребывали в статусе невоюющих, являлись, согласно общему мнению, вполне реальной угрозой для английского войска. Угрожая убить их и сделав вполне осязаемой эту угрозу для противника, Генрих как весьма способный и жесткий военачальник превращал слабость в силу. Сила этого оружия была слишком велика для врага, что обеспечило Генриху полный триумф под Азенкуром.

Эта резня является едва ли не самой знаменитой во всем Средневековье. Однако удивительно, что почти во всех описаниях современников этот эпизод отсутствует. Можно было бы ожидать, что летописцы побежденной нации подвергнут всестороннему осуждению английского короля Генриха, станут позорить его. Масштабы поражения оплакивались как трагедия целой эпохи, однако массовое истребление пленных, как ни странно, было обойдено молчанием и не осуждалось. Монах из аббатства Сен-Дени, самый первый из французских хронистов описавший битву, дает, видимо, краткое пояснение со словами «О, вечный позор!» (хотя это восклицание могло на самом деле относиться к тому позору, которому подверглись рыцари, ведь на поле битвы их убивали простые солдаты). Гораздо сильнее он был озабочен тем, что унижен весь народ: «Обиднее всего мысль о том, что это поражение ослабит Францию и сделает ее посмешищем в глазах остальных государств». Отсутствие шумных протестов отражает реалистичное признание современниками принципа военной необходимости в критической ситуации, когда речь идет о жизни и смерти. Средневековые авторы и историки, такие как Буве или Кристин де Пизан, возможно, осуждали убийство пленников, но во время битвы острая необходимость требовала наличия решительных и безжалостных командиров. В их описаниях содержится почти различимое подтверждение того, что в подобной ситуации французы, видимо, поступили бы так же. В конце концов, перед сражением они развернули орифламму, священное кроваво-красное боевое знамя, которое брали с собой во времена национального кризиса как символ Франции и войны на истребление: видя его, враг уже не мог рассчитывать на пощаду. На практике орифламма не препятствовала пленению, это был знак намерений и символ того, что ничто, даже милосердие, не встанет на пути к полной и окончательной победе. Генриху такой символ не требовался: несгибаемое честолюбие и суровость означали, как мы позднее увидим на примере событий в Руане, что каждый политический вызов он встречал с собственной психологической орифламмой.

Существует даже более уместное объяснение отсутствию, казалось бы, должного осуждения в средневековых источниках: Божий суд. Никто не решился бы оспаривать исход битвы, предначертанный свыше. В этом смысле все источники — английские и французские — сходятся: у Генриха было больше шансов, поскольку Бог благословил его на правое дело. Генрих, естественно, осознавал это. Согласно наблюдению Томаса Уолсингема, «король, приписывая все эти добрые предзнаменования Господу, как и подобает, воздал ему бесконечную хвалу и благодарность за то, что тот даровал ему победу и поставил на колени необузданных врагов». Тот же отклик находим и в «Деяниях Генриха V»: «…у народа нашего нет ни малейшего желания приписывать этот триумф его славе и силе; этим триумфом мы обязаны одному только Господу, от которого исходит любая победа. Лишь одному Господу обязаны мы честью и славой, Аминь».

Французские источники в этом смысле не отличаются сколько-нибудь большим многословием. Так, монах из Сен-Дени отмечает, что Генрих обязан своей победой «особой милости Божьей», и тем самым он был использован как божественное орудие в подавлении высокомерных и надменных французов. В одном французском источнике описывается, как Генрих объяснил свою победу знатным пленникам через призму небесного вмешательства и нравственной добродетели: французам остается винить в своем поражении только самих себя, поскольку их гордыня была чрезмерной, а сами они погрязли в распутстве и грабежах. Другой источник истолковывает эту катастрофу в сходной манере: во Франции «достойные мужи говорили, что это Божья кара, и что Богу захотелось унять гордыню многих». Идея о том, что Господь руками Генриха наказал французов за их прегрешения, принималась весьма широко, следовательно, критика санкционированной английским королем резни на поле боя оказалась волей-неволей несколько приглушенной: никто не осмелился бы спорить с Господом. Здесь в чистом виде просматривался принцип — «право на стороне сильного».

Историки, как правило, сходятся в том, что Генрих как набожный человек твердо верил, что выполняет Божью волю. Когда он вернулся к себе на родину, в Англию, то триумфальную процессию восторженно встречали огромные толпы народа. Король считал, что поступил как смиренный слуга Господа, пользующийся поддержкой и благословением оного. И все-таки необходимо посмотреть циничным взглядом на это небесное оправдание победы и даже задаться вопросом, насколько полно современники восприняли его. Ярые английские сторонники выражали недвусмысленную приверженность своим идеалам, тогда почему, как обнаруживается у Уолсингема, их победа должна казаться такой уж «неожиданной»? И зачем объяснять эту победу английским героизмом и доблестью? Аналогичным образом окончательный и решительный Божий суд не помешал французам проанализировать причины своего поражения под Азенкуром: тактические просчеты, неважная дисциплина, нравственная и политическая разобщенность — все это предъявлялось в качестве составляющих факторов провала. Апологеты отыскали бы многочисленные рациональные объяснения этого поражения. Как говорилось выше, монах из Сен-Дени больше всего беспокоился, что это поражение сделает Францию «посмешищем», а вовсе не опасался того, что Бог отвернулся от его страны. Средневековые хронисты неплохо осознавали, насколько рискованным предприятием является любое сражение, и как колесо фортуны может легко повернуться в любую сторону. В XIV веке Джон Троуклоув писал: «Судьбы сражений никому не ведомы. Поскольку меч сейчас поглотит этих, потом тех… а колесо фортуны непрерывно вращается».

Религиозный аспект был полезен как для победителей, так и для побежденных. Что касается последних, то монарх мог реабилитировать себя, возложив вину на грехи своего народа и знати. Подобным же образом подданные могли обнаружить нравственные изъяны в персоне своего господина. И в том, и в другом случае Божья воля предотвращала вину на почве военной или политической несостоятельности, которую было исправить намного труднее: куда проще быстрая исповедь и покаяние. Для победителей демонстрация практической мощи еще сильнее укреплялась проявлением мощи духовной. Тогда, как, впрочем, и сейчас, политический капитал строился на особых отношениях с высшими, небесными силами. Кто может встать у вас на пути, если очевидно, что на вашей стороне сам Бог? Восстать против Генриха было теперь равноценно восстанию против Господа. По наблюдению Анны Карри, Генрих в полной мере использовал дарованную ему милость Божью: «Победа была Божьей волей, и Генрих явился избранным воином Божьим. Его молитвы были услышаны. Его непреклонность, его желание убивать во имя Бога были вознаграждены».

Итак, Генрих сумел вывернуться из бойни под Азенкуром с незапятнанной репутацией. Напротив, его слава гремела повсюду. Убитые пленники, которые сдались на милость победителей, имели статус невоюющих и, тем самым, согласно обычаям того времени, этот статус гарантировал им безопасность. Генрих нарушил это соглашение самым вопиющим образом, истребив сотни, а возможно, и тысячи представителей французского рыцарства, своих же братьев-христиан, товарищей по оружию. Тем не менее он избежал осуждения: религиозная и практическая законность этой победы в сочетании с общепринятым признанием острой военной необходимости обеспечили Генриху определенный иммунитет. Ему не понадобилось оправдание совершенной жестокости, наоборот, он был провозглашен едва ли не самым великим из христианских монархов.

Несмотря на все это и невзирая на видимое единодушие средневековых источников, имеется провоцирующее указание на то, что эта резня, тем не менее, считалась постыдным или, по меньшей мере, неприятным, спорным актом. Почему же, в противном случае, большинство самых ранних английских источников, описывающих эти убийства, не удосуживаются возложить ответственность за приказ об экзекуции на короля? В «Деяниях Генриха V», в трудах Томаса Элмхема намеренно не упоминается королевский указ (хотя в одном из источников сообщается, как Генрих отправил к французам герольда с грозным посланием), в то время как французские источники упоминают имя короля в качестве стороны, издавшей такой указ. Можно оспорить, что, подобно Уолсингему (который вообще не ссылается на резню), те, кто игнорирует роль короля, считали инцидент малозначимым, неважным, и что позднее английские хронисты ухватились за этот эпизод из политических соображений, утвердившись в антиланкастерской (т. е. против Генриха) позиции в новой, йоркской, эпохе. Но из тех же соображений политические мотивы предполагали, в первую очередь, молчание. Тот факт, что хронисты более позднего времени почувствовали, что могут открыто говорить об этой резне, означал, что они усмотрели-таки в ней нечто криминальное. Хроники, такие как «Деяния Генриха V», собранные королевским капелланом (возможно, Джоном Стивенсом), составлялись таким образом, чтобы широко прославлять своих покровителей. «Деяния» были написаны с целью укрепить репутацию Генриха по всей Европе, ведь многие могли бы воспротивиться этому, недвусмысленно выявив его как убийцу высокородных пленников. Теперь уже никто не может точно сказать, сколько погибших было в этой битве, в том числе среди пленников. Многие явно завышенные цифры приходится отбрасывать. Точно так же, как английские источники преувеличивали размер французской армии, чтобы победа выглядела более весомой, так и французы преувеличивали размеры потерь. Французские потери могли оказаться выше пяти тысяч, но такое количество представляется слишком уж большим; источники указывают также, что англичане потеряли тридцать-сорок человек, что тоже едва ли внушает доверие. Все сходятся в том, что разница в потерях противоборствующих сторон была огромной (такое часто случалось во время решающих сражений). Уровень потерь при Азенкуре — одна из наиболее бросающихся в глаза особенностей битвы. Другой отличительной особенностью считается убийство большого числа пленников, за которых можно было бы получить выкуп, что, по мнению историков, является уникальным случаем. Но не так уж просто представить себе резню под Азенкуром как редкостное событие: такая характеристика едва ли укладывается в нормы жестокости средневековой войны.

Действия Генриха во время битвы не чужды его современникам: во Франции всего за месяц его правления (январь 1420 г.) англичане вырезали значительную часть арманьяков, которые отступали под гарантию неприкосновенности, в то время как Бастард Алансон истребил многочисленных английских пленников в Лa-Рошели. В 1373 году под Дервалем оба противника уничтожили своих пленников: ни один из полководцев не смог согласовать со своим визави условия сдачи. Французы, выжившие в кровавой бойне исторического сражения под Азенкуром (в том числе раненые воины, которых подбирали на следующий день после битвы), оказались счастливчиками, даже если жизнь им сохранили временно, поскольку отправили в Англию, где потом держали, чтобы получить выкуп либо предать смерти. Французский военачальник маршал Бусико умер в плену в 1421 году; герцога Орлеанского освободили из лондонского Тауэра только в 1440 году. Своей дурной славой Азенкур обязан ряду специфических аспектов: это была крупная и решающая битва; масштабы победы англичан и, соответственно, поражения французов оказались таковы, что все детали внимательно изучались историками. Культовый образ короля Генриха, еще более воспетый Шекспиром, способствовал дальнейшему распространению его славы по всей Европе, и, что самое главное, он хорошо представлен в летописях современников.

Победа под Азенкуром стала сенсационной и знаменитой, но при всем при том она не изменила почти ничего ни в геополитическом, ни в стратегическом отношении. Позднее королю Генриху пришлось снова вернуться во Францию, чтобы выполнить еще одну, даже более весомую задачу — завоевать Нормандию. Были достигнуты вполне осязаемые результаты, выразившиеся в количестве важных пленников и их совокупной финансовой ценности. Но еще важнее оказались неосязаемые итоги: потеря Францией — через гибель или пленение — большого числа лучших представителей рыцарской знати. Стабилизировалась политическая обстановка в самой Англии, на что Генрих изначально возлагал немалые надежды; укрепилась приукрашенная современниками репутация Генриха как первого воина-монарха и ведущего рыцаря. Безжалостный поступок Генриха под Азенкуром во многом способствовал упрочению его позиций. Вышеупомянутая резня стала не единичным инцидентом, а лишь одним из проявлений его сурового склада ума. Мы еще увидим его проявление во время осады Руана.


Таутон, 1461 и Тьюксбери, 1471

События под Азенкуром обнажают тонкую грань между военной необходимостью и спланированным массовым убийством; между абсолютной победой и хладнокровным истреблением захваченных в плен и побежденных воинов противоборствующей стороны. Солдаты, покидающие поля боя, как водится, бросали оружие и доспехи, чтобы облегчить бегство. Быстрота здесь выдвигалась на передний план еще и потому, что преследующий противник часто использовал конницу, чтобы настигнуть отступающих и добить их. Несмотря на явные признаки прекращения боевых действий — добровольное обезоруживание, снятие доспехов и паническое бегство с поля боя, — убегающий солдат все же считался вполне законной мишенью для убийства. Сдача в плен, на первый взгляд, гарантировала пленному жизнь, но при беспорядочном бегстве и сумбурном наступлении тем, кто сложил оружие, грозила смертельная опасность: преследующие могли ведь и не пожелать останавливаться и обременять себя процедурой пленения, которая позволила бы скрыться другим, в том числе и более высокородным воинам противника. Беспорядочное бегство всегда служило оправданием для достигнутой победы и связанных с ней обстоятельств. В таких случаях, в отличие от незавершенной на тот момент битвы под Азенкуром, захват пленных не дает какого-либо немедленного преимущества над противником. Преследование отступающего или бегущего противника — слишком азартное занятие: суматоха сражения и жажда крови означали, что многие солдаты продолжали убивать, и их мало что могло остановить. Временное затишье под Азенкуром дало время воюющим немного восстановить силы после психологического и физического кризиса в разгар сражения. Все это, с учетом того, что пленники уже были захвачены и собраны, делает резню еще более хладнокровной и бесчеловечной — ее нельзя сравнивать с истреблением побежденного врага во время беспорядочного бегства.

Эта тонкая грань недавно обнаружилась и в анализе битвы при Таутоне (1461), самом кровавом сражении на английской земле, которое завершилось постыдным бегством одной из сторон. Когда в середине 1990-х гг. представитель финансового учреждения попросил меня оценить проект археологических раскопок могильников этого сражения, я с радостью согласился, ожидая, что в результате могут быть получены весьма ценные находки. Все ожидания с лихвой оправдались, в итоге удалось издать интересную книгу и снять телевизионный фильм. Анализ скелетов из захоронений заставил предположить, что основная часть погибших лишилась жизни не во время беспорядочного отступления и бегства с поля брани, а в результате казни пленников уже после битвы. Эта битва стала решающим сражением первого этапа «войны Роз», она произошла 29 марта 1461 года на юге Йоркшира. В начале месяца 19-летний Эдуард Йоркский провозгласил себя королем Эдуардом IV. Он перенес театр военных действий на север, чтобы выступить против приверженцев ланкастерской династии, сойдясь с их войском в битве при Таутоне. Не существует надежных источников с детальными описаниями данного сражения, но из имеющихся источников ясно, что число участников сражения и, соответственно, потерь, очень велико. Последние, по некоторым данным, исчисляются в количестве двадцати восьми тысяч, но это, конечно же, сильное преувеличение — нижний уровень потерь оценивается современниками событий в размере девяти тысяч. Все сходятся во мнении, что эта битва оказалась на редкость кровавой, а в одном из источников проводится мысль о том, что «столь велико было побоище, что мертвые мешали сражаться живым».

Армии сошлись в условиях тяжелого, густого снегопада. Переменившийся ветер сокращал полет ланкастеровских стрел, в то время как стрелы йоркистов летели дальше, и это, в конце концов, вынудило ланкастерцев идти в атаку (точно так же, как английские лучники в свое время спровоцировали атаку французов при Азенкуре). В последовавшей затем длительной рукопашной схватке йоркисты оказались на грани вытеснения с поля битвы, однако нехватка нужного подкрепления у ланкастерцев дала Эдуарду возможность бросить своих воинов в отчаянную контратаку и прорвать ряды противника. С этого момента ближний рукопашный бой превратился в одностороннюю резню. Те, кто смог, устремились в Йорк, чтобы укрыться за стенами города. Некоторые бросились через Кровавый Луг, название которого хорошо подходило для побоища, устроенного преследователями; другие пробирались к реке Кок. Крутые склоны, скользкие от налипшего снега, свалили с ног очень многих спасающихся бегством. Их судьба была не лучше: отчаянно ища удобного подхода к реке, они оказались легкой добычей для конницы, преследующей врага по берегам реки. Те, кому удавалось перебраться через Кок, становились удобной мишенью для лучников. Многие и многие встретили смерть не от рук врага, а в ледяной воде. Избиение приобрело такие масштабы, что местные жители позднее вспоминали страшную сцену, когда многочисленные трупы перекрыли течение, словно дамба (ее называли «мост из тел»). Многие из добежавших до Йорка были убиты на улицах в тот момент, когда само сражение давно закончилось. Один хронист сообщает нам, что йоркисты окружили в городе более сорока ланкастерских рыцарей и тут же всех казнили, отрубив им головы.

Сохранившиеся в захоронениях скелеты позволяют составить представление о характере нанесенных ранений: большинство смертельных ран обнаружены на головах, шеях или плечах убитых, причем удары обычно наносились сзади. Преобладание таких ударов, особенно в области головы (на одном из черепов найдено едва ли не восемь подобных рубцов!), указывает на то, что жертвы были уже без шлемов, как и пленные под Азенкуром, что подтверждает гипотезу об экзекуции. Филипп де Коммин пишет, будто Эдуард информировал его, что при победоносном завершении битвы сядет на коня и распорядится, чтобы простолюдинов пощадили, а их господ, наоборот, предали смерти. Это привлекает внимание к относительно новому явлению в мире воинствующего рыцарства, которое было весьма заметно в Англии в эпоху Позднего Средневековья: представители высших сословий теперь уже не только потеряли уверенность в собственной безопасности в случае пленения, они становились активными мишенями для убийства, как это и произошло под Таутоном.

Очевидная тревога Эдуарда за простых солдат, к сожалению, не переносилась на боевые действия и не способствовала снижению смертности среди них, о чем говорит громадный список жертв сражения при Таутоне. Здесь простых солдат убивали целыми группами, как только они бросали оружие и пытались спастись бегством. Многие следы от ран, обнаруженные на скелетах, возможно, сходны со следами на телах казненных, но они также указывают и на травмы, полученные при массовом преследовании во время бегства.

Повышенный риск для рыцарей и знати подтверждается в другой битве эпохи войны Алой и Белой Розы: речь идет о битве при Тьюксбери в Глостершире, которая произошла 4 мая 1471 года, через десять лет после вышеописанных событий. И в очередной раз Эдуард IV разгромил ланкастерцев, на этот раз окончательно утвердившись на троне. И снова побежденных подвергли жестокому избиению. На заключительном этапе сражения принц Эдуард Ланкастерский, претендент на королевский трон, был убит. Источники сообщают о том, как он тщетно просил пощады. Хроника Кроуленда, считавшаяся наиболее надежным источником, утверждает, что он и другие приверженцы дома Ланкастеров были намеренно сбиты с ног и преданы смерти при первой возможности. Другие, в том числе и герцог Сомерсет (Эдмонд Бофор. — Прим. ред.), избежали первоначальной резни и укрылись в церкви аббатства Тьюксбери, рассчитывая на неприкосновенность своего убежища. Поначалу, проявив великодушие на фоне эйфории от победы в сражении, Эдуард даровал прощение затворникам. Однако позднее отбросил прочь милосердие, и через два дня после битвы его воины вломились в церковь и выволокли ланкастерцев наружу. Их тут же всех казнили. Среди обезглавленных оказались герцог Сомерсет и важный религиозный деятель Джон Лангстрэзэ, настоятель ордена Св. Иоанна. В Уорквортской хронике описывается, как этих и других людей

…вывели и потом обезглавили, хотя король даровал им прощение в церкви аббатства Тьюксбери. К собравшимся вышел священник, держа в руках чашу для причастия, и тут в церковь явился король Эдуард с обнаженным мечом. [Священник] попросил его через святое причастие даровать всем прощение… Им сказали, что их пощадят и отпустят, однако наутро, в понедельник, они были обезглавлены, несмотря на королевское прощение.

Убийства беглецов совершались и в церкви Дидбрука, в десяти милях от Тьюксбери. Поборники Эдуарда выдвигали сомнительное утверждение о том, что Тьюксбери никогда не объявлялся официальным убежищем, для которого, по обычаю, должен соблюдаться принцип неприкосновенности. Так они надеялись смягчить попрание Эдуардом религиозных норм и того факта, что его солдаты убили кое-кого из ланкастерцев даже внутри церкви. Это было, конечно, самооправдание, выдуманное для того, чтобы как-то прикрыть циничную жестокость совершенного злодеяния. Многие утверждали, что Эдуард по праву распорядился предать пленников смерти: эти люди были повинны в измене королю, а некоторые уже получали помилование за аналогичные преступления. Но сам смысл «войны Роз» заключался в том, что те, кто сражался против «короля», не признавали его в качестве законного монарха. Как всегда, соблюдался принцип — право на стороне сильного.

Война, как водится, использовалась в качестве ширмы для прикрытия сомнительных деяний, которые позднее будут расценены как последствия блистательной победы. При Тьюксбери Эдуард, принц Уэльский, встретил свою смерть. Нет достоверных сведений о том, как он умер, хотя летописные источники утверждают, будто он был сбит с ног во время бегства с поля брани и просил помощи у своего зятя, вечного перебежчика Георга, герцога Кларенса, который сражался на стороне короля. Смерть Эдуарда означала конец рода Ланкастеров и практическое сведение к минимуму угрозы трону Эдуарда IV. Упомянутая угроза еще более уменьшилась после совершения массовых казней пленных.

Подобные же мотивы мы наблюдаем в битве при Шрусбери 21 июля 1403 года. Здесь король-узурпатор Генрих IV выступил против армии мятежников под предводительством сэра Генри Перси, графа Нортумберлендского (более известного под прозвищем «Сорвиголова»). И снова целью являлся английский трон. При такой высокой ставке рыцарские принципы и понятия были отброшены, от них не осталось и следа, причем даже еще до начала битвы. Как заметил Алистер Данн, «под Шрусбери целью каждого противника было не что иное, как полное истребление своего врага, а также, желательно, предание смерти возможно большего числа их родственников и сторонников». Высокий чин, родство и положение в тот кровавый день отнюдь не гарантировали жизнь и безопасность. Выступившие на стороне лоялистов сэр Уолтер Блаунт, королевский знаменосец, граф Стаффорд и его рыцарский эскорт были убиты. Причинение такого урона лишь ухудшило положение мятежников, когда те были разбиты. Знаменитый Томас Перси, граф Вустер, попав в плен, молил о пощаде, но его тут же обезглавили. Когда командующего лоялистами Джона Стенли спросили о том, как поступить с пленными мятежниками, тот повелел своим воинам: «Жгите и убивайте! Жгите и убивайте!» Стрела, поразившая Стенли в горло в этот момент, не склонила его к милости, не способствовали этому и значительные потери, понесенные королевской армией. Еще раз заметим — и эта тема не раз всплывет на страницах книги, — в подоплеке совершаемых в эпоху средневековья зверств не стоит преуменьшать роль возмездия. В месте погребения убитых мятежников обнаружено почти тысяча девятьсот тел. Близость по времени между самой битвой и последующей казнью пленных, когда не улеглась еще пыль побоища, возможно, стирает различия между этими двумя совершенно разными событиями. Жажда крови оказалась столь велика, что ее можно было легко направить на убийство безоружных людей после окончания схватки.


Заключение

Убийство знатных пленников все-таки являлось исключением и явно выбивалось из обычаев средневековой войны. Но после разрушительного правления Эдуарда II такие случаи в Англии становились все более редкими. С этого времени, как мы уже убедились, политические мотивы смешивались с военной подоплекой. До правления этого монарха суровость наказания по отношению к побежденному высокородному противнику часто измерялась степенью нанесенного ему позора, во многих случаях узники оставались живы. Вильгельм I Лев, король Шотландии, летом 1174 г. был взят в плен близ Алнуика сторонниками Генриха II. Его подвергли позорному наказанию: привязали к хвосту лошади, которая протащила его по земле. По договору в Фалезе (в конце 1174 г.) Вильгельм признал себя вассалом Генриха II, а Шотландию — его леном, после чего был освобожден. Когда принц Людовик, сын и наследник Филиппа II Французского, был разбит английскими лоялистами в 1217 году, то его заставили подписать Ламбетское перемирие в одном только нижнем белье. Тюрьма и кандалы служили достаточным унижением для узника, но короля Иоанна даже современники осуждали за чересчур жестокое обращение с пленниками, захваченными при Миребо, неподалеку от Пуатье, в 1202 году. Он велел заковать их в кандалы и провезти на открытых повозках до самой тюрьмы — это считалось особенно унизительным, поскольку подразумевало некоторую взаимосвязь с повозками, в которых везут приговоренных к повешению. (Как ранее обсуждалось, знатные пленники считали повешение наиболее унизительной формой смерти, она ассоциировалась у них с наказанием, назначаемым для преступников из числа простолюдинов.) Тот факт, что двадцати двум узникам Иоанна предстояло умереть несоразмерной их статусу смертью, изрядно подливал масла в огонь и усугублял нанесенное им бесчестье; это вынудило многих вельмож во Франции и Нормандии примкнуть к французам. Когда Иоанн отчаянно искал столь необходимых ему союзников в 1203 и 1204 гг., лишь немногие пришли к нему, чтобы спасти Нормандское герцогство: его обращение с военнопленными заставило отвернуться от него многих былых сторонников и породило лишь негативные результаты.

Как мы уже успели убедиться, намного проще было иметь дело с простыми воинами, или «плебсом», как иногда называли их летописцы: их обычно предавали смерти без особых последствий. Особенно уязвимыми в этом смысле становились лучники и арбалетчики, тем самым как бы отдавалась дань их меткости; велика была жажда мести за погибших товарищей. Саладин также не проявлял снисходительности к арбалетчикам. В 1153 году граф Генрих Анжуйский (которому вскоре предстояло стать королем Генрихом II Английским) проявил милость и пощадил рыцарей замка Кроумарш, но приказал казнить шестьдесят его лучников. Король Иоанн в 1215 году пощадил гарнизон Рочестера, но велел повесить арбалетчиков. По распоряжению Генриха III свыше трехсот лучников были обезглавлены во время гражданской войны в 1264 году. Даже в начале эпохи высокого рыцарства, когда рыцарям приходилось намного меньше опасаться своих равных по статусу противников, и когда зачастую во время сражения погибала лишь горстка рыцарей, обычных пехотинцев вырезали и вешали целыми группами, как и случилось под Долом в 1173 году. При Тинчбери[18], в 1106 году, Генрих потерял всего двух рыцарей, а простых воинов погибло свыше двухсот.

Сказанное, однако, требует небольшого пояснения. Принято считать, что сдавшиеся в плен простые солдаты истреблялись просто потому, что не имели никакой ценности, и их никто не смог бы выкупить. Это не верно, в чем нам предстоит убедиться в одной из последующих глав. Однако в определенных ситуациях милосердие по отношению к простой пехоте могло стать неосуществимым либо нецелесообразным в военно-тактическом плане. Примером первого служат скоротечные военные кампании, когда захватившие в плен не имели времени дожидаться выкупа, или когда у родственников не было возможности следовать за армией с деньгами или товаром, тем более, если плененные солдаты сражались очень далеко от родины. Выражаясь экономическими терминами, охрана пленников могла также вызвать определенные препятствия в погоне за добычей. Примеры последнего уже обсуждались в битвах при Азенкуре и Уэксфорде, осаде Акры, где число пленных оказывалось чересчур обременительным для победителей. Количество погибших среди пехоты также отражает жесткую военную реальность: пеший солдат редко имел на себе доспехи, сравнимые по эффективности защиты с прочными латами рыцаря, и у него не было коня, который помог бы хозяину быстро покинуть поле битвы в случае отступления.

Если плененным пешим солдатам по каким-то причинам удавалось избежать смерти, то зачастую они подвергались жестоким, зверским наказаниям. Роджер Вендоверский описывает один из подобных эпизодов. Во время Альбигойского крестового похода в 1228 году граф Тулузский устроил засаду французам и, как пишет Роджер Вендоверский, захватил две тысячи пленников. «После того как всех их раздели донага, граф повелел одним выколоть глаза, другим отрезать уши и носы, третьим — отрубить ступни и руки; а после такого позорного надругательства он отослал всех домой, устроив для своих французских соотечественников страшное зрелище». Такие действия, аналогичные массовым убийствам, являлись практическими демонстрациями, которые служили предупреждением для противника и были призваны подавить их моральный дух, воспрепятствовать эффективному набору войска и просто физически сократить численность живой силы, способной к боевым действиям. Однако с течением времени, когда все чаще велись войны на истребление, причинение увечий стало применяться реже и в плен брали все меньше лиц любого ранга и статуса. В своей войне против Гента в 1451–1453 гг. Филипп Добрый, герцог Бургундский, недвусмысленно приказал истреблять всех пленников — лучшей судьбы они, как мятежники, по его мнению, не заслуживали. В XV–XVI веках немецкие и швейцарские наемники, составлявшие костяк многих армий, приобрели дурную славу за то, что практически не брали пленных. Швейцарский боевой порядок в марте 1476 года предписывал, чтобы в бою пленных никто не брал, поскольку все вражеские воины, независимо от их положения и званий, подлежали уничтожению. Результатом стало истребление примерно шести тысяч итальянцев. Физическое уничтожение врага в таких масштабах являлось исключительно практической мерой.

Массовое убийство могло даже получать поддержку и представлялось как общественное благо, особенно когда дело касалось всем ненавистных наемников, которым такое качество, как милосердие, было явно не свойственно. Наемники побежденной стороны едва ли могли рассчитывать на снисхождение: его не получили фламандцы в Англии в 1174 году; они же не получили его и в битве при Бувине в 1214 году, когда яростно и отчаянно оборонялись, вполне осознавая свою будущую участь. Когда Филипп Август выступил против рутье (банд наемников) в 1182 году, то получил одобрение за проявленную безжалостность. Ему также воодушевленно помогали отряды местного населения. Однажды во время массовой казни они повесили пятьсот схваченных рутье. Конечно, короли по-прежнему в больших количествах комплектовали свои армии из наемных солдат (тот же Филипп Август — не меньше, чем другие), и их лидеры, такие как Кадок, Меркадье и Джон Хоквуд, получали в награду земли, славу и титулы. Военное дело в этом смысле являлось весьма «подвижной», т. е. способной дать быстрый результат, профессией.

Отношение к «плебсу», или простым солдатам, в свою очередь, не располагало их к тому, чтобы вежливо снимать шляпу перед вельможей или рыцарем на поле брани. Часто вспыхивали крестьянские восстания, и порой их масштабы серьезно угрожали общественному порядку: такими были французская Жакерия в XIV веке, крестьянские восстания в Англии (1381) и в Германии (1524–1525). Когда фламандские горожане и крестьяне разгромили «сливки» французского рыцарства при Куртре в 1302 году, то могли бы с лихвой обогатиться на выкупах; вместо этого им было приказано «убивать всех, у кого есть шпоры», и, послушавшись, они истребили от 40 до 50 процентов французских рыцарей, включая и их блестящего лидера графа Робера Артуа. В морской битве при Сэндвиче в 1217 году побежденные французские рыцари стали прыгать в холодные воды Ла-Манша, лишь бы не попасть в руки простых английских воинов. С великими усилиями подоспевшим английским рыцарям удалось предотвратить истребление на месте тридцати двух захваченных в плен знатных французов. Выше приводилась мрачная картина истребления видных пленников при Азенкуре, когда исполнение экзекуции было возложено на лучников. Но и при Креси, еще в одном знаменательном для англичан сражении Столетней войны, события были омрачены резней. Фруассар описывает, что произошло, когда воины нерыцарских кровей принялись рыскать по полю битвы после окончания основного боя.

Среди англичан были мародеры и солдаты нерегулярной армии, валлийцы и корнуоллцы, вооруженные длинными ножами. Они шныряли в поисках французов, а когда находили кого-нибудь и видели, что тому трудно оказать сопротивление, то убивали без всякой жалости, будь то граф, барон, рыцарь или оруженосец. Из-за этого многие были истреблены в тот вечер, невзирая на их положение… Английский король впоследствии разгневался, что никого не взяли в плен ради выкупа; так что число убитых лордов оказалось весьма велико.

Сцена из битвы при Бувине прекрасно иллюстрирует социальное разделение на поле брани. Граф Булонский, один из военачальников, выступивших против Филиппа II Французского, оказался зажат собственной лошадью, сраженной во время боя. Прямо посреди еще не завершившегося сражения с полдюжины французских рыцарей завязали между собой жаркий спор о том, кто именно предъявит свои права в качестве победителя, т. е. кому достанется столь знатный пленник. Тем временем над головой у графа оказался какой-то юноша из числа простолюдинов. Ни на какой выкуп он не рассчитывал. Приставив нож к горлу графа, он попытался снять с него доспехи, заодно приготовившись к нанесению смертельного удара. Граф в отчаянии закричал, моля кого-нибудь из рыцарей поскорее пленить его и тем самым обеспечить его безопасность.

Слабая дисциплина иногда способствовала массовому истреблению пленных, но, несмотря на образцы воинской анархии в средневековый период, есть примеры противоположного толка: команды строго исполнялись, даже после битвы, когда жажда крови была еще высока и победителям хотелось добыть побольше трофеев. После великой победы французов при Бувине в 1214 году звуки труб призвали французов прекратить преследование противника и мародерство. Так приказал король Филипп II Август, поскольку опасался, что останется слишком мало воинов для охраны огромного количества пленников, многие из которых имели большое политическое значение. Филипп Август боялся, что части побежденного противника перегруппируются и предпримут попытку их освободить. В другое время и в другом месте этим пленникам могло и не посчастливиться. На самом деле дисциплина зачастую являлась важным элементом в эпизодах резни: при Уотерфорде пленников казнили лишь после длительных размышлений и споров, несмотря на существенные различия в позициях английских командиров; при Азенкуре массовую резню осуществили лишь тогда, когда лучники и простые воины оказались более дисциплинированными, чем непокорные рыцари. Отказ от неотложных выгод войны требовал значительного самообладания, но был возможен благодаря неумолимому давлению обстоятельств. В «Книге рыцарства» Жоффруа де Шарни, написанной в середине XIV века, отражена опасность помещения на передний план личной выгоды, а на второй — коллективной победы над противником:

Часто случается так, что из-за тех, кто стремится к наживе до окончания битвы, которую они считают уже выигранной, победа может быть упущена, а вместе с нею — жизнь и репутация. Это также может случиться с людьми, которые хотят обзавестись трофеями, когда еще идет сражение. Есть люди, которые уделяют больше внимания пленникам и прочей прибыли, а захватив их и другие призы, они больше обеспокоены охраной своего добра, нежели тем, чтобы помочь своим товарищам в битве ради ее доброго завершения.

Генрих V был уверен, что при Азенкуре подобного не произойдет. Финансовая мотивация сама по себе не так уж вредна — фактически она дает значительное военное преимущество при наборе войска; но зачастую финансовые мотивы требовалось отбросить ради достижения военно-политических целей. В эпизодах, рассмотренных в данной главе, ценных пленников казнили, а выкупа за них тем самым лишались именно ради более значимой военной цели. И если цель являлась великим мотиватором для собственных войск, то страх зачастую демотивировал противника еще больше.

Эффективные и безжалостные полководцы считали страх одним из наиболее могучих инструментов. Средневековые летописи не скрывали ужаса, с которым солдаты, их соотечественники, сталкивались на войне. Ральф Кан вспоминает, как в 1104 году в Святой Земле архиепископ Бернар находился среди крестоносцев, обращенных в бегство мусульманами: «Сердце его было наполнено страхом. Он взывал к своим бегущим товарищамМногие крестоносцы остались глухи к его мольбам и пришпоривали лошадей. Никто не проявлял ни малейшего сочувствия к товарищам, настолько велик был охвативший всех ужас».

Жиль де Мюиси описывает страх французов сразу после их разгрома при Куртре в 1302 году: «Их обуял такой ужас, что многим даже кусок в горло не лез». В 1327 году иностранные рыцари столкнулись со смертоносным огнем английских лучников под Йорком. Жан ле Бель вспоминает: «Никогда еще человек не пребывал в таком страхе и никогда его жизнь не подвергалась такой опасности, как у нас, когда пропала всякая надежда вернуться домой». Сугерий сообщает о панике, охватившей французов при осаде Шамбли в 1102 году: «Войско было так напугано, что некоторые едва надеялись выжить. В таком состоянии невыносимого страха некоторые готовы были уже бежать. Охваченные ужасом, все бросились куда глаза глядят, не обращая внимания на остальных».

Ужас перед страшной участью пленника описан Жаном Жуанвилем, когда тот попал в плен к мусульманам в 1250 году в Египте. Вместе с товарищами он стал свидетелем ежедневных казней. Тех, кто отказывался принять ислам, а также больных, как, например, один священник, друг Жуанвиля, мусульмане предавали смерти целыми толпами. Группа узников, среди которых находился и сам Жуанвиль, с ужасом ожидала момента, когда их вытолкают из темницы и поступят так же, как с остальными. Однажды около трех десятков сарацин вошло к ним с обнаженными мечами и топорами.

Я спросил у Бодуэна д'Ибелина, который хорошо знал их язык, что говорят эти люди. По его словам, они пришли отрубить нам головы. Тотчас образовалась большая толпа, чтобы исповедаться перед смертью монаху Святой Троицы… Я, со своей стороны, не смог вспомнить совершенных мною грехов и провел время в раздумьях о том, что чем больше стремлюсь защитить себя или как-то выпутаться, тем еще сильнее усугубляю свое положение. Поэтому, перекрестившись, я опустился на колени перед одним из сарацин, который держал в руках топор…

Приятель-рыцарь исповедался Жуанвилю, и тот отпустил ему грехи. Но из-за охватившего и его самого ужаса Жуанвиль потом не мог вспомнить ни одного произнесенного на исповеди слова. Крестоносцев не убили, а перевели в трюм другого корабля, где царила ужасная теснота; видимо, их собирались выводить и убивать поодиночке. Бедняги провели ужасную ночь, в страхе и грязи, ожидая неминуемой казни.

Страх мог привести к ослаблению войска, массовому дезертирству, причем даже со стороны вождей: Стефан Блуаский отказался от участия в первом крестовом походе, а Жаунвиль стал свидетелем бегства многих представителей знати в битве при Мансуре в 1250 году. Предчувствие страха и грозящей катастрофы стали важным компонентом в арсенале полководцев. В 1337 году рыцарь Жан Бомон рассказывал, что «сидя в таверне и попивая крепкое вино», рыцари достаточно храбры, чтобы принять вызов любого серьезного противника. Но «когда мы… несемся в атаку, когда опущены забрала и выставлены копья, когда мы скованы холодом и подавлены страхом, а враг уже близко… в этот момент нам хочется оказаться где-нибудь в глубоком погребе, где нас бы никто не увидел». Этот ужас еще более усиливался, когда проходил слух о том, что враг чрезвычайно свиреп и кровожаден. Некоторые французские вельможи пытались в 1304 году убедить Филиппа Справедливого прекратить войну с фламандцами, потому что те не брали пленных.

Месть была одним из факторов жестокого обращения Карла Великого с саксами, и именно месть руководила Ричардом Львиное Сердце при резне мусульман в Акре; но важным было и желание вызвать у противника страх. Это желание оказалось первостепенной (и весьма эффективной) целью в сражениях при Азенкуре, Хаттине и Уэксфорде. В локализованной атмосфере осадной войны оно было грозным и разрушительным оружием, в чем мы и сможем убедиться в следующей главе.



IV
Осады



Осады представляют собой яркие эпизоды средневековых войн и порой содержат примеры самых отъявленных зверств. Локализация по времени, пространственная ограниченность, большое количество вовлеченного мирного населения, увеличение и без того значительного количества войск, участвующих в операции; решающее значение осады для успеха или провала военной кампании; зачастую ошеломляющее количество денег, ресурсов и времени, потраченных на осаду; чрезвычайная жестокость, но искусно составленные законы осадной войны — все это вместе усугубляло тяжесть последствий для побежденной стороны, если осаждающим удавалось в результате штурма взять замок или целый город.

Средневековые войны в буквальном смысле были сосредоточены на осадах. Англичане выиграли все главные битвы Столетней войны: при Креси, Пуатье, Нажере и Азенкуре, но, в конце концов, потерпели поражение, потому что в результате многочисленных осад лишились своих ключевых крепостей. Войны велись ради контроля за территориями, а территории контролировались замками. Популярное изображение замка, гордо и одиноко доминирующего над окрестным сельским пейзажем, — это лишь часть истории. Замки, главным образом, строились в больших и малых городах, которые сами по себе обносились стенами, тем самым образуя дополнительные уровни обороны. Тот факт, что плотность населения отражала концентрацию богатства, экономического производства и центрального управления, делал места наибольшего его сосредоточения основными целями военной кампании. Если замки строились отдельно, вдали от густозаселенных мест — например, в пограничных областях и в Святой Земле, — то вокруг них зачастую довольно быстро возникали поселения и города. Очевидный эффект подобного военно-гражданского симбиоза способствовал неизбежному и непосредственному вовлечению мирного населения в военные процессы эпохи. Даже если замки находились на значительном удалении от поселений, как тот же Шато-Гайар, величественные руины которого до сих пор возвышаются в Лез-Андели на берегу Сены, они служили первоочередным убежищем для жителей окрестных общин, как только проносился слух о приближении неприятельского войска или кто-нибудь замечал дым или огонь от пожарищ, оставленных вражескими солдатами на месте разоренных сел. Каменные стены и вооруженный гарнизон служили намного лучшей защитой, нежели неукрепленная деревня, а самой главной обязанностью лорда являлась как раз защита его подданных. Но замки не были исключительно оборонительными сооружениями. Рост их числа в пограничных с другими государствами областях свидетельствовал и об их наступательном аспекте, когда эти твердыни служили плацдармами для предстоящих зарубежных походов.

Независимо от оборонительной или наступательной роли замка, его первичная функция заключалась в подчинении определенной прилегающей территории и распространении на ней власти лорда. Осуществление этой функции зависело не столько от стен и башен крепости, сколько от силы ее гарнизона; без достаточной воинской силы укрепление почти ничего не стоило. По этой причине в состав гарнизонов замков входила конница. Кавалерия играла важную роль при вылазках во время осад. Хотя подобные вылазки осуществлялись нечасто, если вообще происходили, кавалерия, прежде всего, держала замок в боевой готовности. Как объясняет видный исследователь замков Р. Аллен Браун, «конница, входящая в состав гарнизона, могла быстро реагировать на опасность и помогала лордам управлять окрестными территориями. Она применялась для защиты или принуждения к покорности соседних территорий, для нападений на вражеские отряды, занимающиеся мародерством, или для разорения земель неприятеля».

Диапазон таких действий составлял в радиусе приблизительно десять миль; такое расстояние позволяло кавалерии покинуть замок и вернуться туда в течение светового дня. В 1174 году во внутренней части Англии рыцари из Лестера часто совершали набеги в Нортгемптон для разорения города. Такой военный потенциал делал захват замков (или, по крайней мере, исключение возможности вылазок) приоритетной задачей полевых командиров, которые не желали угодить в засаду или допустить разграбление собственного обоза. И, что еще серьезнее, незавоеванный замок являлся одновременно центром сопротивления, а в более практическом отношении — местом, куда могли направляться подкрепления и потом действовать как с надежного, укрепленного плацдарма. Полевые армии регулярно включали в свой состав гарнизоны захваченных по пути замков. И при обороне, и при нападении численность и сила гарнизона являлись барометром политической обстановки в любой момент времени.

Однако подобные рассуждения о гарнизонах и их военных функциях заключают в себе опасность чрезмерного упрощения. Хотя во время многих осад замки оборонялись исключительно солдатами, факт заключается в том, что в большинстве замков находились лица, не участвующие в боевых действиях, или невоюющие. Здесь термин «невоюющие» менее четкий, нежели в обстановке битвы. Жители осажденных городов всегда, добровольно либо по принуждению, помогали обороняющимся. Многие города, например, в той же Италии, выпускали строгие своды законов, предписывающие населению определенную роль в отведенных кварталах города. В случае осады любая помощь — будь то обеспечение водой и пищей обороняющихся на стенах и бастионах, подержание огня или просто участие в любой мало-мальски значимой работе — считалась содействием сопротивлению и продлению осады. Осаждающие не имели возможности узнать, кто из осажденных помогал обороняться, а кто нет. Для упрощения полководцы осаждающих армий предполагали, что все находящиеся за стенами — враги: если бы они были настроены дружелюбно, то почему не открыли тогда ворота? (Естественно, любой полководец стремился использовать для оправдания закономерный страх гражданского населения.) Суматоха и замешательство на поле боя не мешали довольно отчетливо определить, кто враг, а кто свой. В обстановке осады, несмотря на ее четкие территориальные ограничения, каменные стены все-таки скрывали непосредственных участников боевых действий. То, что многие из тех, кто активно помогал обороняющимся, были, по сути, мирными жителями, только укрепляло предводителя осаждающих в уверенности, что все находящиеся за стенами несут коллективную ответственность за все свои несчастья. Симон де Монфор, вождь Альбигойского крестового похода, был убит в 1218 году при осаде Тулузы женщинами, обслуживавшими камнеметную машину.

Неудивительно поэтому, что, когда замок или город оказывался в руках осаждающих после штурма, последствия могли стать просто ужасающими, причем под горячую руку победителей попадал кто угодно, никаких различий между военными и мирным населением не делалось. И все же трагические события, связанные с осадами, которые заканчивались именно таким путем, были относительно редки среди тысяч осад эпохи Средневековья; и в случаях, когда происходил решающий штурм, мы должны разобраться с фактами и явными преувеличениями. Как мы сможем впоследствии убедиться, бойня являлась, скорее, результатом расчета и предварительного умысла, нежели просто следствием кровожадности победителей.


Осады Средневековья

Пути движения армий в походе обычно были продиктованы расположением замков. Войска двигались от одних замков к другим, чтобы освободить их от осады неприятелем, либо чтобы самим осадить их. В зависимости от целей предполагалось пополнить численность войска за счет гарнизонов или укрыться за неприступными стенами, чтобы собрать оружие или совершить отвлекающий маневр. Это ясно показывают действия мятежных баронов и французов во время гражданской войны в Англии в 1217 году. Генри Брейбрук, осажденный в замке Маунтсоррель в Линкольншире, послал за помощью в Лондон. После созыва военного совета было решено направить к нему большое войско, чтобы избавить от осады. Осаждающие, узнав о подходе крупных сил неприятеля, отступили к Ноттингему, тем самым прекратив осаду. Войско, подоспевшее на помощь, выступило на Линкольн, где один из полководцев, Гилберт Гант, взяв город, теперь безуспешно осаждал роялистов, засевших в местном замке. Когда командиры роялистов узнали об этом, они, собрав силы в Ньюаркском замке, выступили на выручку к осажденным в Линкольне. Там произошла очень важная битва, приведшая к быстрому отступлению к Лондону сторонников Людовика Французского, претендента на английскую корону. Однако войска, верные 9-летнему Генриху III, на этом не остановились, и вскоре интервентам пришлось покинуть Англию, а будущий король Франции Людовик VIII оставил притязания на островные владения.

Описывая большинство театров боевых действий в западной части страны в этот исторический период, хронисты представляли военные кампании, в основном, как серии осад. Их центральную роль в средневековых войнах трудно переоценить.

Осад тоже стремились избежать, как и некоторых сражений. Небольшой гарнизон в слабо укрепленном и плохо обеспеченном провизией замке перед лицом большого, хорошо экипированного войска мог покинуть свои позиции, и очень часто ему настоятельно советовали это сделать. Однако в случае осады наблюдался вполне отчетливый ход событий. Широкое распространение осад с античных времен привело к удивительной формализации стиля боевых действий. Последовательность, описанная ниже, встречалась очень часто, многие осады включали в себя большинство упомянутых этапов. Хорошо помнить о наблюдении Джона Франса: «Осады представляли собой попросту особый вид сражения. В них происходило то, для чего и были нужны сражения: сила и мощь противника разрушалась либо использовалась на собственное благо».

Одними из первых шагов, предпринимаемых в самом начале — либо при угрозе — боевых действий, являлись укрепление и подготовка крепостей для возможных длительных осад. В 1215 году, с назреванием войны, король Иоанн отправил письма всем правителям на местах, приказав обеспечить замки провизией и оружием, усилить гарнизоны и приготовиться к обороне. Неподготовленные замки становились уязвимыми при внезапном нападении врага. В 1221 году граф Уильям Омейл воспользовался тем, что гарнизон замка Фодерингей был ослаблен недоеданием и другими лишениями, его воины приставили тяжелые штурмовые лестницы к стенам и захватили крепость. Тун л’Эвек неподалеку от Камбре был в 1339 году захвачен, когда однажды утром стража открыла ворота, чтобы выпустить на пастбище скот. Враг воспользовался этим и ворвался в замок.

Как только неприятель разбивал лагерь вокруг замка, стороны обычно начинали переговоры с целью спасти жизни, время и деньги. Если гарнизон подчинялся требованиям осаждающих, то ему разрешали беспрепятственно покинуть замок, зачастую даже с оружием и частью провизии. Перемирия заключались при условии, что если обороняющиеся не получат помощь в течение оговоренного периода времени, то гарнизон передаст замок неприятелю без всякого кровопролития. Это сработало на пользу осажденным Уорикского замка в Нортумберленде в 1173 году: его кастелян Роджер Стутвилль, договорившись о 40-дневном перемирии, был вознагражден прибытием подкрепления и тем самым сумел спасти замок. В 1215 году замок Бедфорд был сдан, когда по истечении 7-дневного срока перемирия никто не подоспел на выручку к осажденным. Соблюдение условий переговоров имело жизненно важное значение. Побежденную крепость, гарнизон которой отказался пойти на уступки, ожидали весьма мрачные последствия.

Осада формально начиналась выстрелом из пушки или осадной машины. Атака стен замка или города проводилась, главным образом, тремя способами. Потенциально самым быстрым был приступ, или штурм, несмотря на то, что в результате, как правило, атакующие несли огромные потери. Но они, по-видимому, компенсировались тяготами длительной осады: голодом, болезнями, дезертирством и риском столкновения с неприятельским войском, подоспевшим на выручку осажденным. Штурм стен с помощью лестниц оказывался наиболее рискованным, его иногда проводили ночью. Именно таким образом Роберт Брюс взял Перт в 1312 году. Необходимость штурма могла возникнуть в любой момент осады, но особенно часто это происходило после интенсивной и успешной бомбардировки или удачных подкопов.

Для разрушения укреплений применялись особые осадные орудия: мангонели, требюше (требушеты), баллисты, а к концу XIII века — еще и пушки[19]. Осаждающие специально обстреливали наиболее слабые и уязвимые места, чтобы сделать бреши. После двухнедельного обстрела в 1206 году замок Монтобан претерпел такие разрушения, что гарнизон уже не был способен обороняться против штурмующих англичан.

В то время как ряд источников довольно точно описывает осадные машины, другие больше склонны к ошибкам и обобщениям. Некоторые переводы этих источников, сделанные в XIX веке, даже не пытаются провести различия между машинами, перечисленными на латыни, и заменяют целые строчки просто «осадными машинами», дают одно-два названия, а в конце добавляют фразу «и другие осадные машины». По существу, осадная техника подразделяется на три категории: штурмовая, для обстрела и инженерная (для проведения подкопов).

Главной штурмовой машиной была осадная башня, или белфруа. Она представляла собой большую деревянную башню, которую на колесах или катках подкатывали к самым стенам замка или города. Для того чтобы это сделать, вначале обычно требовалось выполнить весьма нелегкую задачу: заполнить часть окружающего крепость рва. Нижние уровни башни обеспечивали защиту для инженеров, работающих у самого основания стены, в то время как верхние этажи предназначались для выполнения двух целей. Одна из них — дать возможность отряду солдат или лучников осыпать дротиками или стрелами обороняющихся, занимающих позиции между зубцов стены, а также находящихся во внутреннем дворе. Средневековые хронисты отмечают высокую эффективность такого маневра и большой урон, наносимый осажденным. Другую цель выполняли самые крупные образцы таких башен: они обеспечивали платформы для размещения других осадных машин, таких как мангонели (см. ниже). Первоочередная задача белфруа заключалась в том, чтобы перекинуть прочный деревянный мост либо как-то иначе обеспечить проход через пространство между башней и стеной, чтобы дать возможность осаждающим прорваться в город или замок: весьма рискованный, но, в случае успеха, очень эффективный способ овладеть крепостью. Именно так, в конце концов, и пал Иерусалим, осажденный крестоносцами в 1099 году. Психологического воздействия от вида врага, прорвавшего оборону и оказавшегося внутри крепости, часто оказывалось достаточно для того, чтобы окончательно поколебать решимость защитников.

Любому честолюбивому порыву, стремлению оказаться первым на перекидном мостике и первым прорваться во вражескую крепость, противостояла серьезная опасность провала этой затеи. Осадные башни подвергались опустошительному и сосредоточенному обстрелу со стороны защитников крепости. Кроме того, всегда существовал риск падения с большой высоты — башни зачастую оказывались неустойчивыми и могли развалиться или опрокинуться. Присутствовала постоянная угроза поджога башен осажденными (предварительное обливание водой и другие меры, как правило, не помогали). Все вышеперечисленное, по понятным причинам, доставляло мало удовольствия тем воинам, которым предстояло отправляться на башню в составе штурмовых отрядов. Вообще, осадные башни являлись главным оружием для полководца, осаждающего войска. Некоторые даже брали их с собой в поход, как, например, английский король Генрих V в 1415 году. Башни везли в разобранном виде, их можно было быстро собрать и подготовить. Однако в большинстве случаев эти сооружения все же строились на месте. Значение осадных башен было столь велико, что, например, ради их постройки крестоносцы разбирали даже свои корабли.

Артиллерия состояла из различных метательных машин. Мангонель метал камни по относительно невысокой траектории с помощью деревянного рычага в форме огромной ложки, при этом снаряд помещался на более широкий конец рычага. Машина действовала по принципу скручивания, а метательное усилие формировалось при высвобождении закрученного каната. Требюше представлял собой камнемет намного больших размеров; он вошел в употребление к концу XII столетия. Состоял из громадной балки, укрепленной шарнирно на валу: на одном конце закреплялся мощный противовес, а на другом — канат или праща для метательного снаряда. Иногда противовес заменялся тяговым усилием, а последнее создавалось группой солдат, тянущих за веревки, привязанные к балке.

Наиболее мощные требюше могли швырять камни весом свыше тонны, разрушая даже самые крепкие стены. Это была тяжелая артиллерия до-огнестрельной эпохи. На практике эту технику применяли для перебрасывания через стены чего угодно, в том числе мертвых животных для распространения эпидемий, а также отрубленных голов пленных, чтобы деморализовать неприятеля. Осадные машины имели большое значение, им даже давались характерные названия, такие, как «Дурной сосед» или «Боевой волк». Эта машина — до сих пор предмет споров и исследований, в особенности потому, что она считалась в определенном смысле инновацией, а не приспособлением, унаследованным от эпохи античности.

Баллиста — и здесь нам снова приходится проявлять осторожность с равноценной терминологией — представляла собой более крупную катапульту либо оружие, напоминающее огромный арбалет. Ворот или скручивание инициировали метательную силу, обеспечивающую выстрел тяжелой стрелой или другим снарядом. В отличие от упомянутых выше машин, это оружие предназначалось для поражения живых мишеней. Хронист, описывающий осаду Парижа в 885 году, утверждает, что в одном из эпизодов сразу семь человек были насажены на стрелу, словно на огромный вертел, после выстрела баллисты.

Пушки стали использоваться в начале XIV века. Одно из ранних описаний найдено в манускрипте 1326 года, представленном Эдуарду III. Форма пушек поначалу была вазо- или бочкообразной, а потом довольно быстро приобрела более привычные очертания. Хотя пушки использовались и на полях сражений, со временем они стали, главным образом, применяться при осадах крепостей, поначалу вместе с требюше, а потом полностью вытеснив последние. Самые большие пушки, вроде «Безумной Марго» в Генте (клички и прозвища требюше перешли и к пушкам), достигали веса 36 000 фунтов (свыше 14 т). Причем, самые большие — не означало «самые точные». К XV веку богатые монархи применяли в осаде городов и замков целые батареи более или менее стандартных орудий. Какое-то время многие укрепления не могли устоять против артиллерии. Конец Столетней войны отмечен рядом быстрых и удачных осад. За период с 1449 по 1450 г. их произошло около шестидесяти, в них французы весьма успешно применяли пушки. Однако значение пушек не следует переоценивать: только что упомянутый пример Франции может считаться успешным в равной степени и по политическим причинам. Постепенно военные инженеры и архитекторы разработали новые системы укреплений, способные эффективно противостоять артиллерийскому обстрелу. Осады, тем самым, продолжали оставаться довольно длительными предприятиями. Не стоит также забывать, что все описанное выше оружие часто применялось и осажденными против осаждающих.

Подкопы также таили в себе большой риск и опасность, однако были наиболее эффективным средством осады. Под замком или городской стеной рылся туннель, обычно направленный к самому основанию башни. Когда все было готово, деревянные балки, поддерживающие потолок туннеля, поджигались — это приводило к обрушению башни или участка стены. Защитники пытались отыскать подкопы, расставляя на стенах сосуды с водой: волнения и рябь на поверхности воды свидетельствовали о том, что внизу неприятель ведет подкоп. Осажденные в ряде случаев вели контрподкопы, чтобы упредить врага, тогда под землей разгорались схватки. Вообще, подкопы являлись для защитников настоящим бичом, и те их очень опасались. Когда в 1359 году кастеляну замка Кормиси неподалеку от Реймса показали вырытый англичанами подкоп под главной башней, то он тут же капитулировал. Бертран де Борн высмеивал Филиппа Августа за то, что французский король повсюду возил с собой инженеров — де Борн считал, что это не по-рыцарски, — и тем не менее Филипп оказался одним из наиболее успешных полководцев Средневековья, заслужив славу за большое искусство в организации подкопов.

Хитрость и вероломство тоже играли немаловажную роль в осаде крепостей. Людовик VIII подкупом склонил к сдаче удерживаемую англичанами крепость Ла-Рошель в 1224 году. Около 1342 г. Бертран дю Геслен с небольшим отрядом захватил у англичан замок Фужер при помощи хитроумной уловки — французы притворились дровосеками, которые принесли в замок хворост. Этот эпизод иногда преподносят и так, будто Геслен вместе с товарищами переоделся в женское платье и в таком облачении проник через ворота. Подобными уловками пользовались весьма часто. Среди других хитростей — имитация похорон (при этом в гроб укладывали рыцаря в доспехах и с оружием) или процессий духовных миротворцев; эти люди устраивали нападение на стражу у ворот и потом открывали их, чтобы впустить вооруженный отряд нападающих.

Блокада являлась наиболее длительной по времени операцией и по своим мрачным последствиям была сравнима со штурмом. Осады, тянувшиеся долгие месяцы, лишь усугубляли мрачный настрой осаждающих, вынужденных терпеть лишения, голод, болезни, переживать гибель товарищей и долгую разлуку с родным домом. Горечь и гнев приобретали еще более уродливые черты, если им было во что выплеснуться. Условия, в которых пребывали осажденные, были не лучше. Как мы вскоре увидим, их вынужденное заключение также приносило бесчисленные беды. Грандиозная и героическая оборона Рочестерского замка в Кенте в 1215 году завершилась, когда у защитников кончились припасы. Прикончив последнюю лошадь, они спустя некоторое время вынуждены были сдаться. Голод вынудил Фаэнцу сдаться Фридриху II в 1242 году после восьмимесячной осады.

Согласно наблюдениям Гийома Бретонского в 1220-е гг., «один лишь голод побеждает доселе неуязвимых и сам по себе способен брать города».

Гарнизоны могли попытаться прорвать осаду или блокаду путем дерзких вылазок. Здесь предпочтение отдавали кавалерии, при этом осаждающие могли держать наготове и собственную конницу на случай такого развития событий. Полномасштабные вылазки производили впечатляющий эффект, что, например, доказал Симон де Монфор в 1213 году при осаде Муре. В той же мере подобные вылазки могли оказаться и провальными, как случилось при Тельбуре, на западе Франции, в 1179 году, когда осаждающее войско Ричарда I обратило в бегство отряд защитников, совершивший вылазку, и вместе с отступающими ворвалось в город через раскрытые ворота. Вылазки чаще преследовали более скромные цели: раздобыть провизию для осажденных, чтобы дать им возможность дольше продержаться.

Затраты на осадную операцию всегда были велики, зачастую настолько, что требовали определенного напряжения национальной экономики. Генрих III собрал огромные материальные ресурсы для осады Кенилуорта в Уорикшире в 1266 году, в т. ч. осадные машины, построенные в Дин-Форесте[20], и башню белфруа из Глостера; семьдесят тысяч тяжелых арбалетных стрел из Лондона, Линкольна и других городов; триста связок стрел из Суррея и Сассекса; четырнадцать повозок для вина и, помимо прочего, даже кита для обеспечения войска мясом. Всего же затребованные материалы и провизия для обеспечения осады истощили доходы десяти графств, шерифы которых оказались неспособны внести какие-нибудь средства в государственную казну в 1267 году. За время длительного правления Генриха этот год оказался едва ли не самым худшим в финансовом отношении. Подобная концентрация усилий (в вышеупомянутом случае — на полгода) вполне могла вызвать настойчивые требования осаждающих к достойной компенсации их лишений. Обе стороны при Кенилуорте оказались настолько истощены осадой, что гарнизон довольно легко отделался: после согласования условий сдачи крепости ему разрешили беспрепятственно уйти.

Осады довольно часто принимали большой размах, как в случае с Кенилуортом. Осада Шато-Гайара (1203–1204) продолжалась почти шесть месяцев; осада Кремы (1159–1160) — семь месяцев; Милана (1161–1162) — десять месяцев; а Монтрей-Белле (1149–1151) — почти три года. То, что осады могли превратиться в столь суровые и затяжные кампании, не просто свидетельствует, насколько велика была ставка на них в военно-политической стратегии эпохи, но также отражает непростую дилемму кастеляна, поставленного перед трудным выбором. Если он станет держать замок слишком долго, то его риски удвоятся: нежелание поскорее договориться с осаждающими могло закончиться суровым заточением или смертью в случае захвата замка, а слишком быстрая сдача могла навлечь обвинение в государственной измене и, следовательно, неминуемую казнь. В 1453 году герцог Норфолк заявил: «Во многих землях и королевствах мы увидели, что за сдачу городов и замков без осады командиры, сдавшие их, погибли, обезглавлены и лишены имущества». Забота о замке или городе являлась обременительной обязанностью, и сдача его врагу без серьезных попыток к сопротивлению являлась нарушением клятвы верности. Эта ответственность была максимальной: в 1356 году лорда Грейстока приговорили к смерти, поскольку замок Берик, которым командовал его подчиненный, был захвачен шотландцами, несмотря на энергичную оборону. Сам же Грейсток служил у короля Франции (в 1358 году он был помилован). В августе 1417 года французский гарнизон в Туке сдался Генриху V даже без попытки сопротивления. Один из видных граждан города был позднее обезглавлен французскими властями за такую покорность, хотя сам дофин так и не выслал никакого подкрепления (посланник — и тот был повешен за то, что принес плохие новости).

Контроль за городами и замками, распространение власти на обширной территории — вот в чем состояла конечная цель военной стратегии. Как уже упоминалось в предыдущей главе, Ордерик Виталий приписывает Нормандское завоевание Англии тому, что англичанам не хватало замков: «Укрепления, которые французы именуют „замками“, у англичан встречались редко, и поэтому, несмотря на то, что англичане были воинственны и храбры, в своем сопротивлении врагу они были слабее». Вильгельм Завоеватель окончательно утвердился в стране, когда построил здесь большое количество замков. Как символы власти и могущества, замки начинали осуществлять свою военную функцию еще до начала боевых действий. Император Фридрих II был типичным богатым правителем, стремящимся произвести впечатление на современника своими постройками. Он привез враждебных ему миланцев посмотреть могущественный замок в Фоджии на юго-востоке Италии, рассчитывая, что они возвратятся в Милан и сообщат о могуществе Фридриха, убедив тем самым город сдаться. Замки и в самом деле являлись, по мудрому определению Уильяма Ньюборо, «скелетом королевства».


Штурм и разорение замков и городов, участь мирного населения

При обсуждении осадной войны вполне уместно заметить, что лица, не участвующие в боевых действиях, т. е. мирное население, попадали в круговорот событий, не связанных с ожесточенной битвой на огромном поле, когда друг другу противостояли, в основном, лишь противоборствующие армии. Осады приносили суровые реальности войны в каждый дом. Кроме того, размывались четкие границы между непосредственными участниками боевых действий и прочими людьми. Это приводило к тому, что «рафинированные» законы войны действовали бок о бок с соглашениями и традициями осадного положения. Однако на случай осад военные законы были упрощены, даже ужесточены. Если солдат, в пылу сражения бросивший оружие, рассчитывал, что его возьмут в плен и сохранят жизнь, то мирное население при успешном штурме со стороны осаждающих вполне могло ожидать безжалостной резни.

К этому аспекту осадных войн не всегда обращаются средневековые и военные историки, которые считают, что масштабное истребление мирного населения сопротивляющейся стороны — мужчин, женщин и детей — было оправдано в глазах современников на библейских основаниях. Говорят, что такое оправдание можно отыскать в двадцатой главе Второзакония (пятой книги Ветхого Завета, завершающей Пятикнижие), где описываются законы, которые следует соблюдать на войне, и особенно в стихах с десятого по двадцатый, где речь идет об осадах. Путаница возникает в стихах с двенадцатого по четырнадцатый и с пятнадцатого по семнадцатый. В этих двух, по версии короля Якова I, говорится, что если вражеский город отказывается сдаваться, его надлежит осадить: «И когда Господь, Бог твой, предаст его [город] в руки твои, порази в нем весь мужеский пол острием меча; только жен и детей и скот и все, что в городе, всю добычу его возьми себе…» (Второзаконие 20:13–14)

Основания для тотальной резни отыскиваются в более поздних стихах: «А в городах сих народов, которые Господь, Бог твой, дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души» (Второзаконие 20:16).

Следующий стих дает ясное определение этих народов: Хаттеи, и Амореи, и Хананеи и т. д. — ни одна из этих библейских групп населения никак не связана со средневековым Западом. И все-таки здесь проводилась определенная экстраполяция, чтобы узаконить резню мятежного населения, которое отвергло своего Богом назначенного лорда и господина. Иными словами, согласно весьма разжиженному толкованию этих стихов, полководец может истребить всех поголовно только в том случае, если это его подданные, однако он не вправе этого делать, когда город относится к другому государству (согласно стиху пятнадцатому) и когда надлежит (согласно стиху четырнадцатому) пощадить женщин и детей. Мужчин и только мужчин следует предавать смерти «в городах, которые от тебя весьма далеко» (Второзаконие 20:15).

Как и в случае с законами, относящимися к битвам и пленникам, эти запреты были чересчур избирательными и применялись настолько индивидуально, что во многих случаях оказывались бессмысленными. То, что эти библейские законы, скорее, извращались, нежели соблюдались (причем жители города, осажденного его лордом, имели куда больше шансов выжить, нежели жители другой страны при столкновении с неприятелем из-за границы), в очередной раз подчеркивает ограниченное соблюдение законов войны в средние века, а также их безусловное подчинение условиям сложившейся военной обстановки.


Иерусалим, 1099

Немногие события эпохи Средневековья могут символизировать кровавую бойню, порожденную религиозным экстремизмом, еще ярче и сильнее, чем осада и взятие Иерусалима в июле 1099 года. Стивен Рансимен, ведущий специалист по истории крестовых походов, утверждал, что «массовая резня в Иерусалиме глубоко потрясла весь мир», что она повергла в ужас многих христиан, и что «это было кровавое доказательство христианского фанатизма, породившего фанатизм исламский». Г. Е. Майер приходит к такому выводу: «Мусульманский мир был глубоко шокирован этим христианским варварством; прошло немало времени, прежде чем начали стираться воспоминания об этой резне». И все-таки самые последние исследования заставляют задуматься об истинных масштабах этого бедствия. И в самом деле, теперь уместно задать вопрос, что шокировало больше всего: сама резня или тот факт, что она произошла в Иерусалиме?

Путь в Иерусалим был долгим. В марте 1095 года византийский император Алексей I Комнин отправил посольство к папе Урбану II, прося помощи от бесчисленных набегов турок-сельджуков. Благодаря своим военным успехам турки успели поглотить большую часть Византийской империи на востоке, теперь они напрямую угрожали столице — Константинополю. Вообще, Алексей I рассчитывал на профессиональных воинов. К своему ужасу, он получил огромные массы европейцев всех родов и мастей, переполнивших его земли; те прибывали в огромных количествах, и из них в лучшем случае лишь десять процентов составляли рыцари и дворяне. Основные силы насчитывали приблизительно шестьдесят тысяч человек.

Крестоносцы, даже не успев добраться до Ближнего Востока, начали проявлять свой убийственный фанатизм. В начале похода в Святую Землю — и так случалось потом при каждом крестовом походе — они устроили ряд погромов среди европейских евреев. В Майнце в 1096 году была вырезана одна из самых крупных еврейских общин в Европе. Латинские и еврейские источники описывают ужасные подробности тех событий. Альберт Аахенский, хронист первого крестового похода, рассказывает, как крестоносцы

…убивали иудеев, всего числом около семи тысяч, которые тщетно сопротивлялись силе многих тысяч. Они убивали и женщин, а также мечами пронзали детей любого возраста и пола. Иудеи, видя, что их христианские враги нападают на них и на их детей, что не щадят никого, бросились друг на друга: братья, дети, жены и сестры, и все погибли от рук собственных. Страшно говорить, но матери перерезали горло грудным детям, а прочих пронзали ножами, предпочитая убить их собственными руками, нежели позволить это сделать необрезанным.

Приведенный отрывок напоминает нам о событиях в Масаде в 73 г., когда защитники крепости, не желая покориться римлянам, лишили жизни своих жен и детей, а потом и себя.

Оправдание столь массового убийства было возложено на самих евреев, как убийц Иисуса Христа: «Кровь его на нас и на детях наших» (от Матфея 27:25), — это было все, чего они заслуживали. Однако, по христианской теологии, человечество было спасено смертью и самопожертвованием Христа. Поскольку, таким образом, евреи сыграли роль в спасении человечества, это была в лучшем случае дурная теология (на самом деле — вопиющий цинизм), так как утверждала, что евреи были жертвами собственных поступков. Первые христиане, предъявившие притязания на еврейскую библию как на их собственную, обвиняли евреев в неправильном толковании библейских цитат и в отвержении собственного мессии, а следовательно, Бога. В «Послании святого Барнабаса» и других христианских писаниях иудаизм изображается как ложная, неправильная религия, созданная под пагубным воздействием злых ангелов.

Религиозный пыл крестового похода, несмотря на его очевидное присутствие, умело эксплуатировался и даже во многом применялся как прикрытие для достижения личных, своекорыстных целей: убийцы евреев присваивали себе богатство своих жертв, частично для того, чтобы набить собственные кошельки и карманы, а частично — для финансирования такого дорогостоящего и рискованного предприятия, как поход в Святую Землю. То, что толпы крестоносцев проигнорировали попытки Церкви как-то защитить иудеев (в том же Майнце, на западе Германии, они подвергли нападению резиденцию епископа Ротарда, в которой укрылась часть иудеев), лишь подчеркивает алчность, обуявшую сердца людей, которые не останавливались перед массовым убийством себе подобных. Как заметила Сьюзен Эдингдон, антисемитизм «никогда не являлся частью папской политики и не получал одобрения у видных современников». Что вовсе не исключает наличия тех не заслуживающих уважения летописцев, которые восхваляли факты подобной резни.

Крестоносцы находились под влиянием целого «букета» мотивов — богатая добыча, земли и духовные потребности, — причем все эти вещи были почти неотделимы друг от друга. В последнее время историки склонны подчеркивать именно религиозные мотивы и выставлять их на передний план, но это следует истолковывать, скорее, как смещение акцента в сторону от личных интересов, которые раньше превалировали. Однако, как мы уже в общих чертах описывали, религию следует считать лишь частью легковоспламеняющейся примеси, придававшей крестоносцам дополнительный стимул в походе. С самого начала перед всеми ставилась всеобъемлющая священная цель: освобождение Иерусалима от четырехвекового мусульманского гнета. В качестве jus ad bellum, или права государства на ведение войны, она обеспечивала высшие и праведные основания для колониальной экспансии, и все это под личиной вооруженного паломничества, дающего огромный побудительный повод в виде неограниченных индульгенций (гарантированного места в раю) для всех участников. Значение Иерусалима для христианской религии обеспечило присоединение к походу огромных количеств мирных паломников. Источники, относящиеся к первому крестовому походу, сосредоточиваются на суровом и изматывающем характере экспедиции в святейший из городов, когда голод, невыносимая жажда и болезни сделались для крестоносцев врагами не меньшими, чем сами турки. Поход длился три года и был сопряжен с невероятными трудностями, лишениями и потерями. Взятие города стало взрывной кульминацией феноменального и кровавого предприятия.

Во главе крестоносных армий стояли Раймонд Тулузский, Готфрид Бульонский и его брат Балдуин, Гуго Вермандуа, Роберт Нормандский, Роберт Фландрский и Стефан Блуаский. Именно эта коллективная сила с ядром из рыцарей и пехоты и позволила крестоносцам добиться выдающихся успехов. Неудивительно, что более мелкие и разрозненные группы оказали куда меньшее влияние. Выступив в конце 1096 года и довольно удачно прибыв на Ближний Восток, раздираемый политическими раздорами, крестоносцы в мае 1097 году успешно осадили Никею (которая, сдавшись, отошла к грекам, что лишило армию важной части добычи), после чего, при пересечении Анатолии, одержали трудную победу над сельджуками в сражении близ Дорилеи. Потери среди животных были не менее чувствительными, чем среди людей: большая часть вьючных животных погибла, и к моменту вступления в Святую Землю почти восемьдесят процентов рыцарей лишились своих лошадей (кладь везли на баранах и собаках. — Прим. ред.). Осада Антиохии началась в октябре 1097 года. Из-за трудностей с нехваткой продовольствия, усугубленных болезнями, непогодой и наступлением зимы, осада продлилась восемь месяцев. Когда же крестоносцы ворвались в город, то, по словам автора «Деяний франков», все городские площади оказались «повсюду усеяны трупами, так что находиться здесь было невозможно из-за нестерпимого зловония. По улицам пройти было нельзя, разве что перебираясь через мертвые тела». Добыча оказалась неисчислимой, однако запасы провизии в городе, находившемся в осаде столь долго, подошли к концу. Ослабленные голодом и болезнями и неспособные выдержать осаду со стороны прибывшего под стены Антиохии большого мусульманского войска, крестоносцы совершили дерзкую вылазку и разбили врага, добавив в актив своего похода еще одну нелегкую, но выдающуюся победу.



Крестоносцы бомбардируют осажденную Никею отрубленными головами мусульман


Численность армии крестоносцев, выступившей в 1099 году на Иерусалим, составляла теперь всего около четырнадцати тысяч человек. Стен Священного города она достигла в середине июня и тут же приступила к яростной осаде, продолжавшейся чуть больше четырех недель. Ров вокруг стен в нескольких местах засыпали, что дало возможность подкатить осадные башни и тараны. В течение всей осады мусульмане осыпали крестоносцев градом стрел, горящих углей, горшков с горючим составом и просмоленными палками, утыканными гвоздями. Утром 15 июля с одной из осадных башен отряду крестоносцев удалось пробиться на укрепления. Защита мусульман дрогнула, и в город с нескольких сторон хлынули христиане. Некоторые мусульмане бросились к храму, другие нашли временное убежище в цитадели, башне Давида.

Латинские хронисты рисуют мрачные картины разорения города. Многие летописцы в основу своих трудов положили «Деяния франков» — автором последних был неизвестный очевидец событий, которого поначалу считали рыцарем, но позднее сошлись на том, что он, скорее всего, священнослужитель. Это объясняет, в частности, большую согласованность источников между собой. Раймонд де Агилер, еще один очевидец событий и участник первого крестового похода, добавляет и много собственных деталей. Однако некоторые авторы не могут удержаться от дальнейшего приукрашивания драмы. Роберт Монах, в частности, любит останавливаться на разного рода кровавых подробностях. Вот как некоторые из хронистов описывают резню в Иерусалиме: «Резня была устроена такая, что наши люди стояли по колено во вражеской крови». Эмир города сдался графу Раймонду и тем самым спас себе жизнь. Судьба его подданных оказалась намного трагичнее. В храме было захвачено множество пленников, крестоносцы «убивали по своему выбору». Многие из тех, кто собрался на крыше, держали в руках христианские знамена, и их в пылу общей спонтанной резни не тронули, однако наутро все они были обезглавлены. Смрад от разлагающихся трупов был настолько ужасным, что «выжившие сарацины вытаскивали мертвых за пределы города, складывая за воротами в виде огромных, величиной с дом, куч».

Фульшер Шартрский пишет, что «не было нигде места, где бы сарацины могли найти спасение от крестоносцев». Те, кто забрался на крышу храма Соломона, «были убиты стрелами», а из тех, кто укрылся внутри, «около десяти тысяч были обезглавлены» (Альберт Аахенский дает более реалистичную цифру: триста человек). «Если бы вы побывали там, то ваши ноги до лодыжек были бы испачканы кровью поверженных. Выжить не позволили никому. Не щадили ни женщин, ни детей». Раймонд де Агилер восклицает, что «количество крови», которую крестоносцы «пролили в тот день, было поистине невероятным»; «повсюду на улицах можно было видеть кучи голов, рук и ног». События в Храме Раймонд выделяет как превышающие «силы всякого воображения». Он описывает, как нападающие «ехали верхом в крови, достигающей поводьев и колен».

Роберт Монах заслуживает отдельного упоминания, поскольку его отчет — кстати, наиболее отвратительный, — о первом крестовом походе оказался самым популярным в Европе, насытив аппетиты изголодавшегося по крови общества.

Ни в одной битве, — пишет он, — не выпадало столько возможностей убивать. Многие тысячи специально отобранных воинов разрубали тела от головы до живота. Те [из мусульман], кому удавалось избежать этой бойни и резни, пробивались к храму Соломона… Наших воинов охватила новая волна куража, они ворвались в храм и предали всех укрывшихся в нем позорной смерти. Пролито было так много крови, что тела сраженных перекатывались по полу в потоке крови; отрубленные руки и кисти плавали в крови и соединялись с другими телами, так что никто не мог понять, к какому трупу относится та или иная рука, оказавшаяся возле другого обезглавленного тела. Даже те из воинов, которые участвовали в избиении, едва могли вынести испарения от теплой крови. Как только они закончили эту неописуемую резню, души их смягчились; кое-кого из молодых мужчин и женщин они оставили в живых, чтобы сделать своими слугами.

Описывая убийства в храме Соломона на следующий день, Роберт Монах проявляет свой садистский юмор: «Наверх забралось большое число турок, все они были бы рады сбежать и даже улетели бы, если бы у них выросли крылья. Оставив свои жалкие, никудышные жизни, они бросились вниз, обретя смерть на земле, которая дает все необходимое для поддержания жизни». И все-таки даже Роберт не утверждает, что резня носила тотальный характер: «Христиане не убивали всех, многих они пощадили, чтобы те служили им».

Наиболее очевидное расхождение с вышеупомянутыми текстами демонстрирует утверждение Фульшера Шартрского о том, что смерти были преданы все жители Иерусалима без исключения. Этот экстремальный вариант доминировал над нынешними представлениями о масштабах резни. Ибн аль-Асир считал, что в Иерусалиме было убито семьдесят тысяч; один из современных историков ограничил это число между двадцатью и тридцатью тысячами, которое все равно чересчур велико. Перед осадой многие граждане бежали из города, а гарнизон опытных воинов был невелик. Очевидцы несколько смягчают масштабы бедствия: Ибн аль-Асир допускает, что убиты были только мужчины, а женщин и детей забрали в плен, и что крестоносцы выполнили обещание пощадить часть гарнизона, а многие выжившие мусульмане оказались потом в Дамаске. Иудейский источник утверждает, что пленников захватили так много, что пришлось даже снизить размер выкупа.

С учетом таких оговорок ясно, что в Иерусалиме все же происходили сцены широкомасштабной резни. Вообще, штурм являлся ожесточенной кульминацией любой осады. И хотя захват Иерусалима произошел довольно быстро, он пришелся на конец похода, продолжавшегося почти три года, и был полон трудностей и лишений, которые по тяжести не уступали суровым условиям европейских войн. Неизменно присутствовал страх перед странным и незнакомым противником; болезни наносили крестоносному воинству урон не меньший, чем сражения, мучительный голод (который в ряде случаев приводил даже к каннибализму, и о чем не раз твердили хронисты), нестерпимая жажда, которая, по словам очевидца, погубила жизни сотен крестоносцев. Иерусалим давал шанс как-то компенсировать эти лишения и муки путем достижения конечной и главной цели Крестового похода. Необходимость возмездия доминировала в сердцах участников похода, к концу которого численность активного войска едва превышала десять тысяч человек. Уровень потерь крестоносцев от различных факторов за трехлетний период доходил до семидесяти процентов. Роберт Монах считает, что ко времени осады Иерусалима герцог Готфрид Бульонский уже потерял интерес к военной добыче, «вместо этого, как вождь франков, он отчаянно стремился к тому, чтобы враг заплатил сполна за кровь служителей Божьих, пролитую за Иерусалим, и желал мести за оскорбления, чинимые паломникам».

Обуянные жаждой крови крестоносцы были переполнены стремлением убивать своих врагов. Но не только уничтожение и месть занимали их во время штурма: все стремились к военной добыче, к практичному и материальному вознаграждению (в дополнение к духовной награде), к денежной компенсации своих страданий, к возможности наконец-то извлечь какую-то прибыль. В «Деяниях франков» описывается, как «войско наводнило город, захватывая золото и серебро, лошадей и мулов и дома, наполненные разным добром». Фульшер Шартрский подробно рассказывает: «После этого побоища крестоносцы ворвались в дома горожан, забрав все, что могли там найти. Кто бы ни вошел в дом первым, тому этот дом и доставался. Поскольку все договорились о соблюдении такого правила, многие бедняки обогатились».

Истребление жителей устраняло препятствия для грабежа: не было ни протестов, ни физических попыток остановить воинов. Никто потом, когда пыль сражения уляжется, уже не сможет пожаловаться или затребовать обратно свое добро. Фульшер приводит еще одно объяснение того, почему убийства способствовали погоне за добычей:

Странно и необычно было наблюдать, как наши рыцари и более бедные воины вспарывали животы мертвых сарацин, чтобы извлечь из их внутренностей византины [золотые монеты], которые те бессовестно проглотили, когда были еще живы. Спустя несколько дней образовалась огромная куча из выпотрошенных тел, и они сожгли ее до углей, и среди углей золото было отыскать еще проще.

Как и в случае с местью, взаимосвязь между совершаемыми зверствами и финансовой выгодой весьма и весьма велика. Годом раньше, после захвата Маррата, крестоносцы из бедных сословий пытали и убивали пленников, чтобы навести ужас на их товарищей и чтобы те рассказали, где спрятаны ценности (вопрос об изнасилованиях хронистами не освещен, но нетрудно предположить ситуации, в которых челны семей также безжалостно уничтожались, если они вмешивались или просто молили не прикасаться к супруге, дочери или матери).

Разорение Иерусалима выделяется само по себе не устроенной там резней — Антиохия и Маррат испытали совершенно аналогичную участь, — а тем, что это массовое убийство произошло в наиболее почитаемом христианами городе (на средневековых картах его помещали в центре мира), считавшемся священным еще для двух великих монотеистических религий. Летописцы отмечают этот заметный факт и, будучи лицами духовными, значительно преувеличивают религиозный аспект резни. Так, описание Раймондом де Агилером крестоносцев, скачущих по поводья в крови, — не что иное, как библейский намек, апокаплиптическая, пророческая ссылка на Откровение Иоанна Богослова. Пристрастие некоторых летописцев к преувеличению количества пролитой крови во время актов резни отражено в короткой, но весьма поучительной статье Дэвида Хея. Он показывает, что временная дистанция способствовала экстравагантной и кровожадной интерпретации события тем или иным автором, в то время как, руководствуясь идеологическими мотивами, летописцы вносили в свои описания еще больше крови. К актам резни не питали отвращения, наоборот, они считались предписанными свыше ритуалами очищения. В дальнейшем летописцы стремились создать впечатление, что нехристианское население истреблялось целиком, поэтому Фулыпер Шартрский пишет, как Иерусалим был восстановлен в первоначальном облике и очищен победоносным христианским воинством от скверны его варварских обитателей.

Стоит добавить, что мусульманский взгляд на очищение через пролитие крови был таким же, в чем мы смогли убедиться на примере Хаттинской битвы. Более того, как и в случае со сражениями, победа являлась знамением Божьим, знаком его высшего одобрения. Чем полнее победа, тем выше эта похвала. А что может сделать победу полнее, если не тотальное уничтожение врага в массовой резне? По мнению Хея, более правильное толкование источников обнаруживает, что обычно истреблению подвергалась мужская часть населения. Это вносит важную коррективу в наши предыдущие рассуждения и объясняет некоторые различия в описаниях масштабов иерусалимской резни. Однако даже те, кто неодобрительно отзывался о подобных убийствах, как тот же Альберт Аахенский, описывавший иудейские погромы в Майнце, указывают на то, что жертвами становились женщины и дети, как и в войнах на Западе, когда христиане сражались со своими единоверцами. Далеко не всякая резня носила тотальный характер: непрактичность массовых убийств делала подобные события крайне редкими; в крайнем случае ограничивались только мужчинами. Однако женщины и дети очень часто попадались под горячую руку и пополняли список сопутствующих потерь. Даже когда они не представляли для нападающих непосредственную цель, они могли легко погибнуть в результате намеренного применения политики бездействия, как мы увидим в дальнейшем. Законы войны, дававшие защиту женщинам и детям, не всегда применялись на практике и порой безнаказанно игнорировались.

Если мародерство в Иерусалиме носило систематический характер, то резня — едва ли. В «Деяниях франков» равнодушно описывается случайный, эпизодический характер совершаемых зверств, которые не были заранее запланированы: крестоносцы «убивали по своему выбору и по своему же выбору оставляли в живых». Священник из Пуатье Петр Тудебод пишет: «Наши воины схватили большое число мужчин и женщин. Некоторых убили, а остальных пощадили, как им подсказывал разум». Для одних это решение — действовать так или иначе — казалось рациональным, целесообразным; для других, что куда неприятнее, поступки являлись спонтанными и непредсказуемыми. Мы не знаем о приказах, в которых бы конкретно говорилось о массовом истреблении всего населения Иерусалима. Следовательно, эти убийства едва ли могли стать результатом военных инструкций, направленных на достижение стратегических целей. Что и делает такую резню редким, хотя и едва ли не самым мрачным примером среди эпизодов, рассмотренных в рамках данной книги. Либо она стала трагическим постскриптумом ко всем предыдущим событиям.

Разорение и резня упрощенно рассматривались многими как проявление преступного фанатизма крестоносных орд, давших волю обуявшей их жажде крови. Однако в поверженном городе фактически имели место две резни, или даже три, если рассматривать отдельно убийство пленников на крыше храма на следующий день после падения города. По словам Альберта Аахенского, через три дня после взятия города совет из предводителей похода принял решение о казни оставшихся пленников и заложников, будь то мужчины, женщины или дети. И снова не совсем ясно, до какой степени это решение было выполнено (удалось ли кому-то из выживших выбраться из города?), но сам Альберт пришел в ужас от устроенных казней. Причина таких спланированных убийств та же, что и при Уэксфорде, Аккре и Азенкуре: египетская армия, выступившая на Иерусалим, вызывала у крестоносцев серьезные опасения о том, что пленники могут восстать против своих завоевателей, вовлеченных в новый виток сражения. На то, что эти опасения были обоснованными, указывают две вещи: во-первых, должно было остаться значительное количество выживших после первого этапа резни — и именно это число и вызывало беспокойство; и, во-вторых, новая резня могла стать не менее ужасной, чем первая.

Этот мрачный эпизод, сопровождавший падение Иерусалима, часто игнорируется в популярных и даже академических описаниях первого крестового похода. В результате никто не задался вопросом: все ли население Иерусалима было обречено в тот момент, когда город пал? Поскольку, если бы не случилось резни во время штурма, когда крестоносцы яростно прорвались в город, то три дня спустя могла произойти резня еще больших масштабов, когда оставшихся в живых было приказано предать смерти.


Шато-Гайар, 1203–1204

Одним из определяющих эпизодов в многовековом англо-французском конфликте стала потеря англичанами Нормандии в 1204 году. Когда в 1202 году короли Иоанн и Филипп II развязали войну, то богатое герцогство Нормандское рассматривалось французами в качестве наиболее ценной военной добычи. Точно так же как Дуврский замок современники считали ключом к Англии, Шато-Гайар был великой крепостью, способной открыть или преградить дорогу в Нормандию. Когда войска Филиппа расположились здесь лагерем в сентябре 1203 года, началась одна из наиболее известных осад Средневековья.

Замок был построен по личному проекту Ричарда I Львиное Сердце — это был его «веселый замок», его «прекрасный замок на скале». Возвышаясь на грандиозном утесе высоко над Сеной в самом сердце комплекса укреплений в Лез-Андели, он представлял собой выдающееся архитектурное сооружение, с башен которого открывался великолепный вид на французскую территорию. Проект оказался настолько удачным, что Ричард даже хвалился, что замок можно защитить даже в том случае, если его стены будут сделаны из масла. Ресурсы, выделенные на его сооружение, намного превышали расходы на строительство любого из английских замков за весь период его правления. Неудивительно, что замок считался неприступным. Но Филипп понимал, что для того, чтобы покорить Нормандию, ему придется сначала захватить Шато-Гайар.

Подробности эпической шестимесячной осады получили слабое отражение в летописях. Внимания заслуживают лишь несколько упоминаний, сделанных как будто мимоходом. Основные сведения об этих событиях мы черпаем из профранцузских источников, автором которых является Гийом Бретонский, королевский капеллан Филиппа II. Следует отметить, что его хроники, а точнее, эпическая поэма «Филиппида», не делают даже попыток как-то скрыть его пристрастий. И все-таки его описание событий у Шато-Гайара как непосредственного очевидца, имевшего ясное понимание характера войны, являют собой бесценный источник сведений о средневековых войнах.

Замок находился в ведении Рожера де Лейси, констебля Честера, ветерана, широко известного за свои выдающиеся военные способности. Не имея земель в Нормандии, он был предан английской короне, от которой зависел материально. Его оборона осажденного замка была упорной и решительной, он эффективно противостоял большому французскому войску, блокировавшему замок на целых полгода. На одном из этапов осада едва не была снята в результате комбинированной речной и наземной атаки англичан под предводительством Уильяма Маршала, однако плохая координация усилий, ошибки с определением времени приливов и отливов, а также отпор со стороны французов привели к провалу операции. Вскоре после этого пал укрепленный остров у Пти-Андели после отчаянной атаки французов. Оставленные без защиты, жители города укрылись в замке, однако позднее их оттуда выдворили. Французы ужесточили блокаду: вырыв плотные ряды окопов и построив осадный лагерь, французы основательно подготовились к длительной осаде.

К февралю 1204 года, когда гарнизон из двухсот человек не испытывал недостатка в провизии, Филипп приготовился к штурму. Активно засыпались рвы, окружающие замок, осадные машины и саперы были приведены в действия, по мере того как возобновились ожесточенные бои. Когда рухнула одна из башен у несущей стены, Лейси приказал своим людям сжечь внешний двор, а перед этим отступить через перекидной мостик в средний двор замка. Французы ворвались во внешний двор и сразу принялись выискивать в новой линии обороны англичан слабые места. И вскоре отыскали одно из них. В этом месте недавно надстроили часовню, а внизу добавили уборные (Гийом Бретонский осуждает подобное расположение таких помещений, считая, что оно «противоречит религии», однако не исключено, что верхняя пристройка все же выполняла роль хранилища).

Есть две версии дальнейших событий. Наиболее вероятная из них состоит в том, что француз по имени Петр Богис, подсаженный на плечи товарища, смог пробраться внутрь замка через неохраняемое окошко часовни. Согласно более популярной версии, он взобрался по канализационному стоку. Затем Петр сбросил веревку, по которой наверх смогли взобраться и другие воины. Последовали шум, паника, и гарнизону пришлось отступить в наиболее укрепленную часть замка — донжон на внутреннем дворе. Центральная часть замка была окружена стенами с семнадцатью D-образными башнями с выпуклыми контрфорсами толщиной в восемь футов. Но даже такая защита не могла долго устоять перед непоколебимым упорством Филиппа II. В результате методичных подкопов и бомбардировки с помощью огромного камнемета один из участков стены обрушился. Французские солдаты бросились в образовавшуюся брешь. Англичане сражались отчаянно и храбро, но противник намного превосходил их числом. Так Филипп Август захватил самый красивый и могучий замок Ричарда Львиное Сердце. Прошло совсем немного времени, и под его властью оказалась вся Нормандия.

Роджер Вендоверский отмечает, что Лейси с солдатами совершил последнюю дерзкую вылазку, однако, нанеся большой урон французам, все же вынужден был сдаться ввиду их большого числа. Однако трудно представить, чтобы гарнизонные лошади выжили в течение шестимесячной осады и не пошли под нож. Анонимный летописец из Бетюна утверждает, что лошадей действительно съели, и что гарнизону все равно пришлось сдаться по причине отсутствия провизии.

Какова же оказалась участь гарнизона? Законы осадной войны позволяли осаждающим предавать защитников смерти прямо на месте. Но вместо этого их заковали в цепи и увели. Судьба Рожера де Лейси оказалась несколько иной. Неизвестный из Бетюна пишет, что в течение осады Лейси заявил, что никогда не сдаст замок, даже если его выволокут оттуда за ноги. Однако его героическая оборона и в самом деле так завершилась. Лейси заковали в цепи и потом держали в плену под честное слово, прежде чем он был освобожден за выкуп. Осада Шато-Гайара стала тяжелым испытанием, во время схваток погибло немало воинов. И все-таки кровавой бойни, которая часто сопутствует успешному штурму, не произошло. С точки зрения солдат, все предприятие, видимо, хорошо укладывалось в рамки рыцарских идеалов войны. Но самое трудное в осаде выпало отнюдь не на долю солдат. Тяжело пришлось кое-кому из мирных жителей, которые выбрали замок в качестве своего убежища. В здании муниципалитета Пти-Андели висит огромное полотно кисти художника XIX века Фрэнсиса Таттеграна. Картина называется Les Bouches Inutiles («Бесполезные рты») и изображает ужасные страдания этих людей. То, что произошло, — это мрачный эпизод, которому большинство историков почти не уделяет внимания.

Рожер де Лейси впоследствии пожалел о своем решении допустить в свой замок беженцев из города. Город и без того был переполнен людьми, сбежавшимися со всей округи. Гарнизон замка был хорошо обеспечен провизией, но ее катастофически не хватало для количества от 1400 до 2200 человек. Лейси раньше считал, что запасов достаточно, чтобы выдержать годовую осаду. Численности гарнизона вполне хватало для эффективной обороны относительно небольшого периметра замка, поэтому огромное число беженцев только мешало защитникам, к тому же они быстро опустошали запасы продуктов. Английское освободительное войско не смогло отогнать французов, к тому же король Иоанн прислал письмо, в котором не обещал новой помощи. Поэтому Лейси пришлось готовиться к длительной блокаде.

В один из дней в ноябре Лейси велел вывести из замка около пятисот наиболее пожилых и слабых мирных жителей из замка. Французы сжалились над несчастными и дали им возможность пройти. Несколько дней спустя сцена повторилась, и количество выпущенных было примерно такое же. Французы снова предоставили им беспрепятственный проход. Городские жители уже столкнулись с тем, что их дома оказались заняты французскими поселенцами и наемниками, им уже нечего было защищать, и теперь они превратились в испуганных беженцев. На тот момент сам король Филипп у осажденного Шато-Гайара отсутствовал — занимаясь делами государственной важности, он находился в другом месте. Когда он узнал о происходящем в Шато-Гайаре, то отправил суровый приказ незамедлительно прекратить любой выход населения из замка. Щадить не разрешалось никого, независимо от возраста, пола или состояния здоровья. Французы больше не пропускали через свои боевые порядки никого из жителей, и те вынуждены были возвращаться обратно в крепость. Филиппу помогало присутствие «бесполезных ртов» в замке, он хотел, чтобы там поскорее закончились все припасы. Последняя партия некомбатантов, высланных Лейси, состояла, по меньшей мере, из четырехсот человек, а может быть, их число доходило и до тысячи. Когда они вышли из замка, то рассчитывали присоединиться к своим семьям и соседям-горожанам, избавив себя от тягот осады. Но они жестоко ошибались. По мнению Гийома Бретонского, Лейси знал, что отправляет этих людей на верную смерть.

И, действительно, французы не расступились перед ними, а встретили ливнем стрел. Они выполняли приказ своего монарха. Перепуганные беженцы бросились обратно к замку, однако ворота его оказались наглухо заперты. По словам Гийома Бретонского, отчаянные просьбы и мольбы несчастных впустить их обратно натолкнулись лишь на угрозы со стороны стражников у ворот: «Мы не знаем вас. Идите прочь и поищите себе другое убежище, вам запрещено открывать ворота». Потом гарнизон принялся стрелять из луков и забрасывать камнями тех, кого совсем недавно защищал. В смятении и ужасе от такого жестокого поворота событий несчастные вынуждены были спрятаться среди расщелин и скал, с трудом укрывшись от стрел и камнеметных снарядов, которыми нападающие и обороняющиеся обстреливали позиции друг друга. Ни одна из сторон — ни англичане, ни французы — не проявила снисхождения, бросив жителей на произвол судьбы. Им пришлось пытаться выживать в условиях сырости и холода трех долгих зимних месяцев. Вот где проявился настоящий ужас осады Шато-Гайара.

Гийом Бретонский испытывает отвращение к тому, как англичане смогли обречь собственный народ на такое «жалкое и горестное существование». Изможденные холодом и голодом беженцы вынуждены были довольствоваться дикими травами и пить речную воду, чтобы хоть как-то продержаться. Гийом пишет, что их мучительные страдания продолжалась двенадцать недель. Курица, которая случайно забрела на один из каменистых склонов, тут же была поймана. За нее разгорелась драка, после чего она была съедена полностью, включая кости и перья. Беженцам также удалось изловить и съесть нескольких собак, выбежавших из замка. Кожу с животных они сдирали голыми руками. (Видимо, Лейси пожалел объедков для собак. Так или иначе животные были весьма изможденными.) Когда закончилось собачье мясо, несчастные съели даже шкуры. Родившегося ребенка голодные и обезумевшие люди схватили, разодрали на части и с жадностью съели. Вильгельм пишет, что все чувства — стыд, страх, уважение — были подавлены в борьбе за выживание в этой преисподней, где «многие ни жили, ни умирали; они не были способны ни держаться за жизнь, ни окончательно потерять ее». Фактически свыше половины беженцев, оказавшихся на ничейной территории, умерли от голода, холода и лишений.

Филипп Август вернулся в Шато-Гайар в феврале 1204 года. Изможденные и тощие беженцы, увидев тучного французского короля, взмолились проявить милосердие. Филипп проявил к ним мягкость и позаботился о том, чтобы всех несчастных накормили. По этому поводу Гийом Бретонский, не стесняясь, возносит шумную похвалу французскому монарху. Один из беженцев никак не мог расстаться с собачьим хвостом, отказываясь выбросить его, он все приговаривал: «Я расстанусь с этим хвостом, который позволил мне так долго продержаться, лишь тогда, когда вдоволь наемся хлеба». Однако на этом мучения не закончились. Более половины из тех, кто с жадностью набросился на раздаваемую пищу, умерло в страшных мучениях — вероятно, это было связано с острыми язвами двенадцатиперстной кишки и желудочно-кишечным кровотечением. Такие ужасные сцены были отнюдь не редким явлением в средневековых войнах. При осаде Кале в 1346–1347 гг. Эдуард III, «рыцарь из рыцарей» и «идеальный» король, позволил одной группе беженцев покинуть город, а других пятьсот человек фактически обрек на гибель между городскими стенами и позициями осаждающего войска. В письме, описывающем тяжкое положение тех, кто остался в городе, содержался недвусмысленный намек на каннибализм. Осада Руана в Нормандии в начале XV века, как мы увидим, явилась в какой-то мере копией того, что происходило у Шато-Гайара. Вообще, все военачальники, участвующие в осадах на данной территории, применяли голод в качестве эффективного оружия. По этому поводу Гийом Бретонский заметил: «Именно жестокий голод способен один покорить то, что считается неприступным». Ригор, предшественник Гийома на посту королевского биографа, изворотливо прокомментировал события так, будто Филипп собрался взять Шато-Гайар измором, дабы не проливать людскую кровь. Английские же хронисты Роджер Вендоверский и Ральф Коггесхолл считают, что именно голод и стал первопричиной сдачи замка.

Вообще, Филипп был мастером осадной войны и никогда не останавливался перед жесткими решениями, которые требовались для достижения успеха. Его действия у Шато-Гайара представляли собой рациональные военные меры. Очевидно, он рассчитывал на то, что мирные жители, находящиеся в замке, быстро истощат запасы провизии гарнизона. Когда англичане выдворили беженцев из замка, любое проявление снисходительности в данной ситуации могло быть воспринято со стороны как слабость. Другие крепости, сопротивляющиеся власти Филиппа, стали бы подобным образом избавляться от «бесполезных ртов», укрепляя тем самым способность гарнизонов к более длительным осадам. Чем дольше длилась осада, тем больше шансов появлялось у вражеского войска совершить контрнаступление или какой-нибудь обходной маневр. Кроме того, среди собственных воинов тоже нередки были случаи болезней и дезертирства. Вид страдающих под стенами беженцев тоже оказывал тяжелое психологическое воздействие на гарнизон, способствуя его деморализации, причем в немалой степени потому, что многие воины являлись родственниками местных жителей. Такое давление имело односторонний характер: законы войны в подобных ситуациях накладывали на командира осаждающего войска мало ограничений. Однако оно было весьма действенным: события у Шато-Гайара напугали жителей Фалеза, которым удалось убедить командира наемного гарнизона сдаться французам. А когда Филипп II передал столице Нормандии Руану зловещий ультиматум, гарнизон капитулировал, зная, что король не блефует.

Гийом Бретонский, естественно, взял на вооружение эту ситуацию, и ряд нынешних французских историков осудил Лейси за безжалостное отношение к своим мирным жителям. В конце концов, этих людей он обязан был защищать в соответствии с феодальными законами. Однако большинство современников Лейси высоко оценили его упорство и стойкость во время осады замка и с пониманием отнеслись к его поступкам. Помимо всеобъемлющей проблемы с нехваткой провизии, на Лейси также был возложен громадный груз ответственности по удержанию и сохранению замка для своего сюзерена, короля Иоанна. Выше мы уже обсуждали предупреждение герцога Норфолка о том, что любой из командиров, не исполнивший свой долг, будет обезглавлен. Существовала также вполне реальная опасность, что некомбатанты утратят свой нынешний статус и станут воюющей стороной. Итак, когда попытка освободить замок извне и снять осаду провалилась, когда было получено письмо от короля Иоанна о том, что больше помощи ждать неоткуда, что же оставалось делать Лейси? Как ему нужно было поступить с огромной толпой из более чем двух тысяч голодных людей, как удержать их от бунта? Мог ли гарнизон не кормить этих несчастных и в то же время чувствовать себя в безопасности?

Отчаявшиеся мирные жители запросто могли превратиться в повстанцев и в поисках пищи просто смять гарнизон. У гарнизона, способного какое-то время сдерживать французов извне, явно не хватило бы сил одновременно справиться с крупным внутренним мятежом. Это были вполне реальные опасения, с которыми столкнулись Ричард Львиное Сердце у Акры и несколько греческих городов во время второго крестового похода (1146–1148), когда они отказались впустить к себе французов, предчувствуя голодные бунты. С тактической точки зрения имело смысл отогнать невоюющих подальше от стен: при их слишком близком присутствии увеличивалась угроза внезапной ночной атаки французов (нечто подобное произошло под Туром в 1189 г.) за счет того, что мирные жители дали бы им некоторое прикрытие. С учетом таких соображений неудивительно, что военный авторитет Лейси оказался бы под вопросом, если бы он допустил пребывание беженцев в замке. Однако здесь не учитывается не только его обязательство защищать невоюющее население, но и тот факт (более уместный), что беженцев допустили в крепость до ожидаемого подкрепления и операции по снятию осады с замка. И до получения письма от короля Иоанна, развеявшего надежды осажденных на помощь в будущем. Если к Лейси можно предъявить претензии за то, что он оказался неспособным защитить своих подданных, то такие же претензии можно предъявить и королю Иоанну, поскольку тот не смог ничем помочь Лейси. Именно этот аргумент использовал французский король Филипп, чтобы убедить капитулировать Руан: город должен был принять его в качестве нового владыки, поскольку прежний, Иоанн, не сделал ничего, чтобы защитить население от врага.

Почему же, с учетом эффективности этой безжалостной тактики, Филипп все-таки смягчился? Гийом Бретонский пытается уверить нас, что это было связано с природной добротой и состраданием короля: Филипп всегда «отзывчив к просителям, поскольку от рождения испытывал сострадание к несчастным и всегда готов был пощадить». Великодушные жесты наблюдались в средневековой войне и политике, однако сомнительно, что рассматриваемый эпизод относится именно к такой категории. Скорее всего, мысли Филиппа были заняты, как всегда, аспектами чисто военного свойства. Во-первых, осада длилась слишком долго. Успехи в других местах позволили Филиппу целиком сосредоточиться на Шато-Гайаре и, приложив все силы, выжать из осады максимум возможного. Для дальнейшего успеха возникла необходимость каким-то образом избавиться от беженцев. Еще более убедительное объяснение заключается в том, что с приходом весны Филипп очень боялся распространения эпидемий. Ослабленные и изможденные беженцы, особенно подверженные мору, могли, в свою очередь, стать разносчиками заболеваний в осадном лагере.

Подобная невеселая перспектива составляла предмет вечных переживаний любого военачальника. Один из очевидцев описывает, как заразная болезнь распространилась среди воинов французского осадного войска у Авиньона, на юге Франции, в 1226 году: «С трупов людей и лошадей поднялась огромная стая черных мух, которые проникали в шатры, палатки и под навесы. Не в силах отогнать мух от чашек и тарелок, многие внезапно умирали». Именно во время этой осады умер от дизентерии сын Филиппа II, Людовик VIII. Идея о забрасывании осажденных кусками разлагающегося трупного мяса представляется весьма знакомой, однако эпидемии должны были в не меньшей степени опасаться и сами осаждающие. В 1250 году в Брешии (Ломбардия) среди городских животных возникла опасная эпидемия. Животных вывели за ворота, чтобы они смешались с животными из лагеря осаждающих.

По мнению некоторых историков, информация Гийома Бретонского о «бесполезных ртах» отдает неуместным сенсуализмом. Подобные же упреки адресуются монахам, писавшим о средневековой войне. Вообще, многие средневековые хронисты были склонны к преувеличению, особенно когда дело касалось каких-то мрачных подробностей, но это само по себе не опровергает сути повествования. А что могли чувствовать люди, зажатые фактически между двух огней на голых скалах, не имеющие пищи и крыши над головой, чтобы выдержать сырую и холодную зиму? Разве их участь не была ужасной? Конечно, самый зловещий и мрачный эпизод у Шато-Гайара — это поедание новорожденного младенца. Это может быть чистым вымыслом, а может и не быть. В этом смысле бумага или пергамент все стерпят. Однако в таких ситуациях вполне могли иметь место факты каннибализма, и здесь уже не до литературных аллегорий. Репутацию каннибалов приобрели истощенные тафуры во время первого крестового похода. Летописцы сообщают о поедании человеческой плоти в Мааррате в 1098 году. Рассказы о каннибализме сопровождают также осады Кале и Руана во время Столетней войны. Хуже того, Фруассар и ряд других историков пишут о насильственном каннибализме, насаждаемом из садистских побуждений — речь идет о Жакерии во Франции. Даниэль Бараз продемонстрировал, как обвинение в каннибализме зачастую применялось в качестве способа по возможности сильнее очернить противника. Что касается событий у Шато-Гайара, то отношение Гийома Бретонского к мирным жителям пропитано глубоким сочувствием: ведь их реальный враг пребывал в безопасности за толстыми стенами замка. Более того, летописец не скрывает, что суровые испытания беженцев начались с прямого указания того же Филиппа.

И, наконец, в повествовании Гийома Бретонского есть черты реализма, поражающие своими параллелями с современностью. Те, кто выжил, разделили судьбу многих голодающих пленников нацистских концлагерей, когда Филипп велел дать им пищу. Так, в Бельзене британские солдаты накормили множество узников местного лагеря смерти, отчего у несчастных началось желудочное кровотечение. Упоминание о человеке, отказавшемся отпустить хвост собаки, сходно с эпизодом с членами экипажа китобойного судна «Эссекс», потерпевшего кораблекрушение в 1820 году. Когда их шлюпку, наконец, обнаружили, то двое оставшихся в живых моряков не хотели расставаться с костями, которые все время глодали, стремясь продлить свое существования. Это были кости других моряков, их товарищей…


Безье, 1209

Когда речь идет об эксцессах и произволе средневековых войн, то обычно в качестве примеров приводят крестовые походы. Их рьяные религиозные мотивы, естественно, представляли главный предмет для всяческого обесчеловечивания противника. Тот факт, что крестовые походы совершались в приграничные территории христианской Европы и были направлены против людей совершенно иной культуры и общественного уклада, делал условия для совершаемых зверств еще более приемлемыми. Это подтверждают жестокие войны с мусульманами на Ближнем Востоке и Пиренейском полуострове (Реконкиста), а также против варваров на границах Восточной и Северной Европы. Альбигойский крестовый поход в начале XIII века был в этом смысле не менее ужасным, чем остальные. И все-таки, поскольку события развивались на юго-западе Франции, здесь не шла речь о межгосударственном противостоянии, а различия между участниками конфликта носили, скорее, религиозный, а не этнический характер. Поэтому при попытке найти объяснение имевшему место чудовищному кровопролитию есть соблазн опереться на острые религиозные расхождения противоборствующих сторон, однако ответ получится неполным. Чтобы целиком понять случившееся, мы должны снова исследовать пресловутую военную необходимость.

Альбигойский крестовый поход начался летом 1209 года. За год до этого он был провозглашен папой Иннокентием III против графа Раймонда VI Тулузского. Это произошло после убийства папского легата Пьера Кастельно, которое якобы совершил вассал графа. Упомянутый легат прибыл на юг Франции, чтобы заставить светских правителей вроде Раймунда искоренить катарскую ересь. Антиклерикальное движение богомилов, возникшее на Балканах, оказало влияние на дуалистическую религию катар, в которой добрый бог духовного мира находился в вечном сосуществовании со злым богом материального мира. Чтобы освободить свои души от материальных уз человеческого бытия, катары стремились обрести форму чистоты, определяемую их названием (катары — в переводе с греческого «чистые, неоскверненные»). Это закреплялось молитвами в определенные часы пятнадцать раз в течение дня и ночи, а также отказом от таких житейских, светских вещей, как молоко, яйца, мясо и половые сношения. Мировоззрение катаров получило большое распространение. Подавление этой ереси доставляло Церкви нешуточную головную боль, поскольку у многих представителей знати и высшего духовенства были родственники, проповедовавшие еретические идеи. С учетом веры в двух богов, отрицания Святой Троицы и — что самое страшное, — отречения от римской католической церкви, было проще считать своенравное катарское христианство не еретическим течением, а другой религией.

Политическим оплотом еретиков являлся город Альби, расположенный к северо-востоку от Тулузы. С учетом того, что испанцы участвовали в собственных походах против мавров, в конце июня 1209 года французская армия выступила из Лиона на юг. Войском командовали папские легаты Мило и Арнольд Амальрик, архиепископ Сито. Приблизительно две недели спустя крестоносцы достигли Монпелье, одного из немногих южных городов, сохранявших решительную ортодоксальность. К этому времени граф Раймунд уже подчинился Церкви, заставив изменить цель крестового похода. Новым врагом теперь являлся молодой Раймонд-Роже Транкавель, виконт Безье, на землях которого еретики чувствовали себя особенно свободно. Двумя его главными крепостями являлись Безье и столица Каркассон. Когда провалились переговоры Раймонда-Роже с крестоносцами (легаты не приняли его раскаяния), тот возвратился в Каркассон, чтобы спешно подготовиться к обороне. Между столицей и крестоносцами лежал Безье. Здесь виконт ненадолго остановился, чтобы укрепить решимость горожан ввиду неминуемой осады. Эта осада могла помочь ему выиграть время, чтобы подготовить отпор крестоносцам, а заодно и подкрепление для Безье.

Безье представлял собой хорошо укрепленный город с сильным гарнизоном, количество жителей составляло от восьми до десяти тысяч. К осаде его подготовили за несколько дней — были пополнены запасы провизии и углублены рвы вокруг стен. Уверенность в том, что город сможет выдержать длительную осаду — до тех пор, пока защитников окончательно не добьют болезни, голод и прочие лишения, — являлась вполне обоснованной. Поэтому, когда у городских ворот 21 июля появились крестоносцы, то горожане отвергли условия, предложенные им епископом в соборе. Жители Безье отказались в обмен на то, что город не будет разорен, передать крестоносцам 222 главных еретика, указанных в списке. Список этот сохранился и по сей день. Кроме того, большинство местных католиков, в том числе священники, не вняли суровому предупреждению, заключенному в совете «покинуть город и оставить еретиков, дабы избежать позорной гибели вместе с ними». Вильгельм из Туделы дает нам недвусмысленное толкование полученного предупреждения: «Чтобы не быть побежденными, не погибнуть и не попасть в тюрьму, чтобы сохранить свое добро и одежды, жители должны сдать город… Если откажутся, у них отберут все имущество, а самих предадут смерти». Несмотря на избыток угроз, предупреждение имеет комический оттенок: какое имущество понадобится мертвым? Жители Безье осознавали всю опасность ситуации, однако все обещанные им гарантии отвергли.

Учитывая религиозные различия и соответствующую напряженность ситуации, еретики (в число которых входили и приверженцы менее радикальной секты вальденсов) не представляли для города реальной опасности. Но дело было не только в просвещенном либерализме и религиозной терпимости, которые способствовали такому неповиновению, — на кону стояли не только религиозные обычаи. Многие еретики из вышеназванного перечня были также и влиятельными горожанами; это означало, что у них были власть, последователи, сочувствующие и различные интересы во многих городских сферах. Во-вторых, что еще важнее, подчинение силам крестоносцев означало бы наложение на город иного режима и болезненную потерю с таким трудом завоеванных гражданских свобод. Безье, как и многие другие города Франции в этот период, добился значительной независимости и не желал уступать ее внешним силам. Несмотря на типичные религиозные отговорки, о которых твердили пропагандисты крестоносцев, и на все обещанные духовные индульгенции, Альбигойский крестовый поход был для многих не более чем разрекламированной возможностью завладеть чужими землями и имуществом. Точно так же, как имущество еретиков, могли быть экспроприированы их земли. Церковь и знать, участвующие в походе, утверждали, что для искоренения ереси необходимо территорию, на которой она существует, отдать под контроль других правителей, не еретиков. Тот факт, что столько много еретиков оказалось среди представителей правящего класса, усиливал нежелание местных лордов выступать против них. Даже когда эти лорды подчинялись Церкви, это не гарантировало с их стороны единодушного подавления катаров. Жители Безье хорошо осознавали важность данных политических аспектов и приняли решение сопротивляться.

Таким образом, создались условия для осады большого крестоносного войска численностью в двадцать тысяч человек. Им противостоял сильно укрепленный город, защитники которого приготовились дать отпор. Формально началом осады принято считать 22 июля. Завершилась осада в тот же день.

Преимущества, которыми на тот момент обладал город — мощные укрепления, расположение, сильный гарнизон, запасы провизии и решимость жителей биться до конца, — все это было перечеркнуто одним безрассудным поступком. Когда осаждающие завтракали и занимались обустройством своего лагеря, горожане решились на вылазку. Французский историк назвал смельчаков разведывательным отрядом, однако боевой клич и развевающиеся знамена, скорее, указывали на дерзкую вылазку, предпринятую в тот момент, когда осаждающие еще толком не подготовились к осаде, а их лагерь еще не был разбит. Возможно также, что это был акт некой бравады для поднятия морального и боевого духа защитников города. Крестоносец, охраняющий мост, был зарублен и сброшен в реку. С криками «К оружию! К оружию!» крестоносцы стали спешно собираться для отпора неожиданной атаки.

Описание одного из очевидцев, приведенное в «Песни о катарских войнах», является неубедительным и, возможно, содержит путаницу в отношении последующих событий. Автор пишет, что солдаты осаждающего войска и примкнувшие к ним гражданские лица, а также наемники отреагировали на вылазку энергично и яростно. Некоторые ответили дружно, собравшись большими отрядами, другие бросились в ров и принялись орудовать копьями, пытаясь выломать камни из стен, третьи принялись разбивать ворота. Контратака оказалась настолько внезапной, что на многих осаждающих были лишь штаны да рубахи, «они не успели даже надеть башмаков». Когда защитников сбросили с укреплений, мужчины, женщины и дети — все население Безье — укрылись в храмах. «Это было их единственное убежище».

Толкование этого рассказа несколько проблематично: маловероятно, чтобы солдаты могли совершить приступ (неважно, получился он спонтанным или нет), не обеспечив себя хотя бы минимальным прикрытием, тем более, босиком. Если были захвачены укрепления, значит, состоялся приступ с применением штурмовых лестниц; здесь о них ни слова. Кроме того, копьями стены Безье разломать было невозможно, тем более за один день (Пьер де Во-де-Серне утверждает, что город был взят в течение часа). Вильгельм из Туделы также пишет о том, что были открыты ворота, поэтому намного вероятнее то, что размер и свирепость контратаки, в свою очередь, удивили отряд, совершивший вылазку: он отступил обратно в замок, преследуемый крестоносцами, которые сумели проникнуть внутрь и не допустить закрытия ворот. Как мы уже видели ранее, тридцатью годами ранее Ричард I аналогичным образом захватил Тельбур.

Итак, крестоносцы ворвались в город и полностью его разорили. Как отметил Джозеф Стрейер, «после этого началась едва ли не самая безжалостная резня в истории Средневековья».

Один немецкий летописец через несколько лет после описываемых событий писал, что легат Арнольд Амальрик подбивал крестоносцев к полномасштабной резне печально знаменитым восклицанием: «Убивайте всех, а бог потом разберется, где свои, а где чужие!» Похоже, что они так и поступили. Потом этот папский посланник обыденным тоном докладывал папе Иннокентию III, что было убито почти двадцать тысяч, и при этом ни возраст, ни статус жертв не учитывались. Вильгельм Пюилоран отмечает, что люди «искали убежища в своих церквах», где крестоносцы «истребили их тысячи». Пьер де Во-де-Серне пишет, что резня была не тотальной, поскольку крестоносцы убили «почти» всех жителей от мала до велика, «семь тысяч бесстыдных собак» встретили свою смерть в церкви Марии Магдалины. Вильгельм из Туделы сообщает читателям кое-какие подробности.

Горожане спешно укрылись в большой церкви. Священники надели ризы для совершения заупокойной мессы и велели бить в колокола… [Крестоносцы], будучи в безумии и не страшась смерти, убивали всех, кого могли отыскать, и захватили много всякой добычи. В Безье они резали всех подряд и всех убили. Это было худшее, что они могли сделать. И они убили всех, кто укрылся в церкви; ни крест, ни алтарь, ни распятие — ничто не могло служить спасением. Священников они тоже убили, а также женщин и детей. Сомневаюсь, чтобы хоть кто-нибудь остался в живых. [Крестоносцы] сожгли город, сожгли женщин и детей, стариков и молодежь, а также служителей церкви, облаченных в ризы и служивших мессу.

Описание, сделанное Пьером де Во-де-Серне, ближе к истине, чем в других хрониках, по причинам, изложенным выше (при рассмотрении иерусалимской резни). Округленное число в двадцать тысяч — слишком большое преувеличение для города, как минимум вдвое меньшего по населению. Однако не следует забывать, что общее количество находящихся внутри городских стен могло быть намного больше за счет притока беженцев из окрестных сел (в одном из заслуживающих внимания исследований количество убитых оценивается в пятнадцать тысяч). Церковь Марии Магдалины попросту не могла вместить отмеченные выше семь тысяч человек. Нет сомнений не только в том, что резня носила массовый характер, но также и в том, что среди убитых были женщины, дети и священнослужители. Сами же еретики — основная цель крестового похода — составляли меньшинство.

Между этой резней и иерусалимской существуют и параллели, и отличия. Наиболее очевидное отличие заключается в том, что крестоносцы в Безье испытали лишь малую толику трудностей, выпавших на долю европейцев в Святой Земле. Их недолгий поход большей частью проходил по безопасной территории Франции, и сама «осада» заняла едва ли больше суток между прибытием к стенам городу и его падением. Неудивительно, что в хрониках нет ссылок на какие-либо лишения или опасности, которые обычно сопровождают такого рода кампании. Здесь не было долгих лет накопившихся и едва сдерживаемых эмоций или чувства мести, которые сопровождали крестоносцев во враждебных пустынях Ближнего Востока. Кроме того, сам Безье не вызывал в душах и сердцах крестоносцев какого-то особенного трепета. Религиозный пыл, конечно, присутствовал, но едва ли его можно сравнить с той страстью, которая была присуща паломникам в Святую Землю.

Очевидное сходство, как и при всяком разорении, заключается в захвате добычи. Здесь у нас имеется одно дополнительное объяснение резни — оно не главное и не самое интересное, но как один из факторов требует небольшого рассмотрения, главным образом, ради того света, который оно проливает на более крупный вопрос относительно избиения населения. Вильгельм из Туделы сообщает кое-какую полезную информацию. В разграблении города он обвиняет воинов-простолюдинов: по его словам, это «жалкий сброд», «неумытые и вонючие негодяи», «головорезы», «проклятые пехотинцы», «наемники», «разбойники» и т. д. Письмо легата в Рим подтверждает, что именно представители низших сословий первыми атаковали город. Вильгельм делает попытку обособить рыцарский элемент похода — знать, рыцарей, истинных воинов Христа отделить от подонков, устроивших массовое истребление. Это дополнительно указывает на то, что женщины, дети и духовные лица тоже оказались в числе жертв трагедии. Если бы убили только мужскую часть населения, то понадобилось бы как-то отразить такую «разборчивость» при резне. Естественно, первой в город ворвалась пехота. Ее быстрая реакция способствовала и общему натиску всего войска, но, с учетом неподготовленности, вполне вероятно, что рыцарям потребовалось больше времени, чтобы вступить в битву во всеоружии. К тому времени, когда в город вступила кавалерия, убийства и грабежи уже совершались в полном разгаре.

Сцены резни в Безье представляются как некий апокалиптический хаос или как брейгелевское полотно с изображением дьявольской анархии, пожарищ и страданий. И все-таки, когда прибыли рыцари, они внесли определенный порядок и несколько снизили масштабы всеобщего буйства. Естественно, они опасались, что могут лишиться своей добычи. Вильгельм из Туделы пишет, что изначально часть добра и богатств оказалась в руках простых солдат.

Они обогатятся на всю жизнь, если смогут сохранить добро! Но очень скоро они вынуждены будут с ним расстаться, поскольку французские рыцари собираются предъявить на это добро свои права, хотя досталось оно поначалу пешим воинам. Пешие солдаты обосновались в домах, которые захватили, и в них было полно разных богатств и сокровищ. Но когда французы узнали об этом, то обезумели от ярости и выгнали солдат палицами, словно псов… Капитан и его люди ожидали сами насладиться захваченным добром и обогатиться на всю оставшуюся жизнь.

Когда бароны отняли «свою» добычу, солдаты бросили клич: «Жгите! Жгите!», — и подожгли город. Пожар оказался настолько велик, что пламя поглотило и собор. Роль, исполненная в данном эпизоде рыцарями, вызывает вопросы: если они были в силах остановить грабеж, то почему не прекратили массовую резню? Они вмешались в бойню не ради того, чтобы спасти гибнущих вокруг жителей, а из опасения, что потеряют свою долю добычи. Для рыцарей спасение жизней населения Безье было, как минимум, вторичным по отношению к захвату их имущества и его дележу. Это отражало либо политику полного равнодушия, либо успешную реализацию заранее спланированной резни.

«Песнь о катарских войнах» сообщает нам, что форма массовой экзекуции с самого начала являлась частью крестоносной политики. Лидеры похода, в том числе духовенство, уже приняли «тактическое решение», в котором «все сошлись на том, что гарнизон всякого замка или города, к стенам которого подошло войско, подлежит полному истреблению в случае успешного штурма, если откажется сдаться». Целью была умышленная стратегия максимального устрашения противника: «Тогда нигде не будет оказано никакого сопротивления, поскольку люди будут пребывать в ужасе от происшедшего… Вот почему вырезали все население Безье, убили всех до одного». Подобная беспощадность и в самом деле оказывалась весьма эффективным средством. Вильгельм доказывает благоразумие и практичность тактики террора, добавляя, что именно так позднее были с легкостью взяты Фанжо, Монреаль и другие города и замки. «А в противном случае, уверяю вас, они бы их не штурмовали». Вильгельм заявляет, что из другого источника он узнал о том, что папский совет призывал к полному уничтожению тех кто, окажет сопротивление. Епископ Безье также предупреждал граждан о фатальных последствиях сопротивления непосредственно перед самым разорением города. Естественно, путь в Каркассон для крестоносцев был открыт, поскольку гарнизоны покидали свои крепости, едва узнав о том, что произошло в Безье.

Если такой суровый и бессердечный план ускорил взятие крестоносцами городов, то тогда он выполнил свою цель. Меньшее время, уделенное осаде, означало меньше расходов, меньше потерь среди крестоносцев, пониженный риск заболеваемости, меньший риск столкнуться с войском неприятеля, идущим на выручку осажденным. Нет абсолютно никаких указаний на то, чтобы Вильгельм считал эту политику сколько-нибудь несоответствующей тому, как нужно поступать с еретиками. Однако его отвращение к простым солдатам в Безье говорит о том, что резня вышла из-под контроля, что от мечей и копий атакующих стали гибнуть не только воины осажденного гарнизона и еретики, но также и невоюющие католики. Так как крестоносцы были, прежде всего, поглощены мыслями о добыче, а также принимая во внимание другие факты резни, сопровождающей этот поход, различия между воинами гарнизона и мирными жителями мало волновали тех, кто ворвался в город — будь то солдаты-простолюдины или рыцарская элита. По словам Пьера де Во-де-Серне, пять лет спустя в Кассенейле крестоносцы «предавали мечу всех, кто попадался им на пути».

Вильгельм из Туделы утверждает, что намерения сжечь Безье не было. Это приводит к некоторым более ранним предположениям о том, что вожди крестоносцев, сетуя и негодуя по поводу загубленной огнем добычи и богатств в Безье, хотели бы все вражеские крепости оставить в целости и сохранности, главным образом, ради того, чтобы сберечь потенциальную добычу. Однако след крестового похода хорошо виден по дымящимся развалинам захваченных городов и замков. Точнее было бы сказать, что крестоносцам хотелось бы обобрать города до нитки, прежде чем они будут объяты пламенем. Один из современников пытается предугадать мысли крестоносцев по поводу тех мест, которые попадают им в руки. После взятия столицы, Каркассона, крестоносцы созвали военный совет, который принял решение не разрушать город, поскольку «если город разрушить, то не найдется в армии ни одного вельможи, который бы взял на себя управление этой страной». Поэтому Каркассон стал оплотом всего похода.

Подобной же политики придерживались командиры крестоносцев и в отношении замков: если местоположение было удачным, замок укреплялся, и там оставляли гарнизон. Если крепость удержать было трудно, либо если она не имела практической пользы, то она разрушалась. Что касается городов, то здесь в расчет принималось больше факторов, о чем свидетельствует вышеприведенная цитата. Любому правительству требовалось определенное местонахождение, а ценные, с точки зрения крестоносцев, области, должны быть экономически жизнеспособными. Во многих случаях надлежало сохранить не только инфраструктуру. Если в те или иные регионы присылать колонистов на замену изгнанным или истребленным жителям оказывалось затруднительно и невыгодно, то необходимость убивать всех и каждого отпадала. Лишенный населения город — это город без рынков, а значит, без очевидных экономических выгод для местного правителя. Более того, нехватка рабочей силы увеличивала ее стоимость — именно таковы были последствия «черной смерти», свирепствовавшей в Европе в XIV веке. Благоразумным, с военной точки зрения, считалось уничтожение гарнизона, особенно в качестве назидания тем, кто продолжал сопротивляться. Возможно, имело смысл убить значительную часть мужского населения, чтобы через страх подчинить остальных, но убивать все население соответствовало военной логике в крайне редких случаях, как исключение к общему правилу или когда для подавления массового сопротивления требовались жестокие, драконовские меры.

Резня в Безье вполне могла носить и запланированный характер, но при этом быстро и неожиданно, при таком успешном для осаждающих развитии событий, вышла из-под контроля. В таком случае едва ли вожди похода оказались слишком обескуражены, поскольку победа была достигнута быстро и (по крайней мере, для них) безболезненно. Некоторая часть добычи погибла во время пожара, но в то же время они не понесли ни расходов, ни рисков, свойственных любой затяжной осаде. И, что важнее всего, жестокость, сопровождающая разграбление города, помогла сломить дальнейшее сопротивление катаров. Главной целью похода был Каркассон. Столица капитулировала по истечении двухнедельной осады, приняв суровые условия, что, тем не менее, помогло спасти население (смерти избежали даже находящиеся там катары). Крестоносцы же получили взамен очень внушительную добычу.



Резня невинных


Реальные финансовые преимущества Безье, во многом утерянные, были с лихвой возвращены в Каркассоне. Правильно организованный захват этого крупного города, несмотря на жестокое сражение, говорит о том, что средневековые армии далеко не всегда укладывались в бытующий и зачастую ложный образ необузданных орд, которые всякий раз готовы выйти из-под контроля (что, конечно, время от времени происходило). Это также говорит о том, что, вкупе с кажущимся равнодушием рыцарей по отношению к кровопролитию, бойня в Безье явилась результатом политики, поощрявшей массовое истребление населения и гарнизона. Зловещий клич Арнольда Амальрика «Убивайте всех! Бог потом сам разберется, где свои, а где чужие» в настоящее время подвергается сомнению, но его нельзя считать совершенной выдумкой. Немецкий хронист, в летописи которого обнаружена эта фраза, на самом деле сообщил ее как слух. Жестокий призыв якобы прозвучал после того, как к папскому легату обратились с вопросами о том, как в этом кровавом хаосе крестоносцам следует отличать катаров от католиков, и тогда он якобы посоветовал убивать всех подряд, чтобы первые не притворились вторыми. Но если такие слова были и в самом деле произнесены, они попросту отразили согласованную политику руководителей похода по поводу уничтожения всех, кто оказывал сопротивление. Истина, какова бы она ни была, заключается в том, что взятие Безье дало мощный толчок успешному развитию альбигойского крестового похода.


Лимож, 1370

Штурм и разграбление Лиможа в 1370 английским войском под командованием Эдуарда Черного Принца — событие, которое, по-видимому, соответствует законам осадной войны, даже если «экстраполяция» из Второзакония представляется несколько притворной. Несмотря на это, осада шокировала многих современников своей жестокостью, и ей в хрониках Фруассара отведен один из самых видных разделов. Даже Фруассар, едва ли не самый знаменитый очевидец расцвета рыцарской эпохи и писатель, склонный к идеализации Черного Принца — воплощения английского героя-рыцаря своего времени, — даже он осуждает действия Эдуарда в Лиможе.

В 1369 году был аннулирован англо-французский договор Бретиньи, и Столетняя война возобновилась. Условия договора отражали успехи англичан, достигнутые под началом Эдуарда III и его сына Эдуарда Черного Принца. Кульминацией этих успехов стала выдающаяся победа в битве при Пуатье в 1356 году и пленение французского короля Иоанна. Чтобы профинансировать войны в Испании, Черный Принц ввел высокие налоги в принадлежащей ему Аквитании, спровоцировав тем самым недовольство и мятеж среди местных феодалов. Валуа предложил им значительную помощь — войсками и деньгами, и тогда мятеж обрел форму полномасштабной войны. С самого начала у плохо подготовленных к войне англичан дела пошли неважно, и они были вынуждены отступать. Чандос и Одли, ведущие английские военачальники и близкие друзья Эдуарда, оказались неспособными спасти свои территории.

Лимож был просто одним из многих городов и замков, которые с пугающей быстротой переходили в руки французов. То, что он так внезапно сменил свою вассальную зависимость, явилось особенно болезненным ударом для Эдуарда, в немалой степени потому, что его удерживал для него епископ Жан Кро, в прошлом верный советник и близкий друг, который был к тому же крестным отцом одного из сыновей Эдуарда. Фруассар утверждает, что Черный Принц «поклялся душой своего отца — а такую клятву он нарушить не мог, — что не успокоится до тех пор, пока не отвоюет обратно этот город и не заставит предателей дорого заплатить за свое вероломство».

Как столица региона Лимож имел стратегическое значение и являлся первоочередной целью английского контрнаступления. К тому же город процветал, и в нем было сосредоточено огромное количество богатств. Согласно оценкам одного авторитетного историка, в центральной части осажденного города находилось более трех тысяч человек, включая гарнизон.

Осада началась в сентябре 1370 года. Черный Принц лично руководил операцией, несмотря на тяжелый недуг. Перемещаться он вынужден был на носилках. Вместе с ним находились его главные вельможи. Войско, равномерно разбитое на кавалерию, пехоту и лучников, составляло свыше трех тысяч человек, но наиболее эффективным компонентом армии были минеры, люди тяжелого физического труда. Им приходилось спешить, поскольку силы французов располагались неподалеку. Минеры быстро подвели подкоп к городским стенам, и, возможно, им пришлось отражать подземную контратаку французов. Фруассар и французский автор «Хроники первых четырех Валуа» отмечают, что командир гарнизона Жан Винемер «сделал контрподкоп, и получилось, что минеры противоборствующих сторон сошлись в схватке». Подкоп был подготовлен за неделю. Когда подожгли подпорки, то большой участок стены обрушился в ров. Англичане бросились на штурм. Фруассар описывает последующее разорение города. Вельможи и рыцари

…ворвались в город, за ними следом побежали пешие солдаты, и все были готовы нести разорение и убивать огульно, без разбора, поскольку получили такой приказ. Происходили ужасные сцены. Мужчины, женщины и дети опускались перед Принцем на колени, умоляя: «Сжальтесь над нами, милостивый господин!» Но тот был настолько возбужден гневом, что никого не слушал. Никто не обращал никакого внимания, кто попадался им на пути — мужчина или женщина: всех предавали смерти, в том числе и многих тех, кого не в чем было винить. Более 3000 — мужчин, женщин и детей выволокли на улицу, чтобы перерезать им горло.

Один из английских отрядов получил приказ пробиться к дворцу епископа и захватить его. Епископа привели к Черному Принцу, который сказал, что ему отрубят голову. Часть гарнизона вместе со своим командиром храбро сражалась, но, в конце концов, французы были вынуждены сдаться. «Но никакой передышки не получилось, англичан уже было не остановить, — пишет Фруассар. — Город Лимож был безжалостно разорен и разграблен, а потом сожжен и полностью разрушен».

Лимож, битва при Азенкуре и шевоше (конные набеги англичан) стали символами жестокости Столетней войны. И все-таки, как и в случае с другими эпизодами зверств, истинные масштабы резни все-таки под вопросом. Ричард Барбер сомневается, что число погибших составило 3000 человек. Согласно его оценкам, погибло около 300 человек, или десятая часть населения, что, возможно, даже меньше, чем количество тех, кто с оружием в руках защищал город, — численность гарнизона составляла примерно 500 воинов. Если эта более скромная цифра верна, то возникает интересная параллель с событиями из истории Древнего Рима. В легионах, которые не сражались должным образом и не оказали надлежащего сопротивления, убивали каждого десятого, чтобы в дальнейшем воины более решительно дрались с неприятелем. Не действовал ли Эдуард сознательно по данному классическому прецеденту? Возможно, он счел наказание соответствующим, поскольку Лимож беспрекословно сдался врагу. Но независимо от того, сколько было убито — триста человек или три тысячи, — Эдуард сделал недвусмысленное предупреждение другим городам и замкам в своей вотчине, которые слишком быстро капитулировали перед французами.

Английские источники восхваляют кровавое побоище. Так, Уолсингем пишет, что Черный Принц «убил всех, кого нашел, лишь немногих пощадили и взяли в плен», в то время как Герольд Чандоса заявляет, что «все были убиты или захвачены в плен».

Как и после битвы под Азенкуром, французские источники мало внимания уделяют резне, и даже имеющиеся скудные упоминания оказываются противоречивыми. Один монах утверждает, что людей убивали в церквах и монастырях, где они, как и в Безье, искали защиты и убежища, а в «Хронике первых четырех Валуа» встречается упоминание, что англичане «многих граждан предали смерти». Однако хронист из самого Лиможа информирует нас о том, что «все находящиеся в городе — мужчины, женщины и духовенство — были взяты в плен». Гнев Эдуарда был настолько велик, что он распорядился сжечь Лимож, и пожар до такой степени уничтожил город, что реконструкцию завершили только в XVI веке. Как пишет Майкл Джоунс в своей статье «Война и Франция в XIV веке», «систематическое разрушение целых городов и кварталов было относительно редким явлением». Поэтому, если судьба жителей каким-то образом повторила судьбу их города, то резня, действительно, получилась жестокой, и многие некомбатанты, естественно, пали жертвами жестокого приступа.

То, что Эдуард отдал приказ никого не щадить в Лиможе и велел разрушить город, находит понимание у большинства историков и современников, поскольку согласуется с обычаями ведения войны против мятежных городов. Из оправданий Второзакония это было наиболее очевидным, поскольку Лимож являлся собственностью Черного Принца на территории его же владений. Без боя сдавшись французам, Лимож фактически совершил акт измены. Герольд Чандоса утверждает, что «добрый город Лимож был сдан врагу вероломным путем». По Фруассару, Эдуард называет жителей «предателями». Даже несмотря на сочувствие к тяжелому положению местного населения, хронист пишет: «Епископ и первые лица города знали о том, что поступают неправильно и тем самым навлекут на себя гнев Принца». В одной из французских хроник проясняются обстоятельства: англичане «многих горожан предали смерти, потому что те переметнулись к французам». Один из историков заявил, что осуждение этих событий проистекает, скорее, из «оскорбительного политического противостояния. Если кто-нибудь осуждает Черного Принца, то он тем самым осуждает буквально всех средневековых полководцев».

По мнению одного из историков, к тому времени, когда Фруассар писал о событиях в Лиможе, уже можно обнаружить растущую предвзятость в отношении англичан. И все же его хроники проникнуты немалым состраданием и убедительностью. Что касается жителей города, то, согласно его наблюдениям, «они ничего уже не могли сделать, поскольку больше не являлись хозяевами своего города». Об англичанах он пишет:

Не понимаю, как же они не смогли сжалиться над людьми, которые имели весьма отдаленное отношение к совершенной измене. И все-таки они заплатили сполна, причем их плата оказалась намного выше, чем у истинных вождей мятежа. Не нашлось бы ни одного, даже самого жестокосердного и бездушного человека, который бы, оказавшись в тот день в Лиможе и вспомнив Господа, не заплакал бы горькими слезами при виде происходящей там ужасной резни.

Таким образом, по словам Кристофера Оллманда, произошла «техническая измена», не более того. Фруассар дает ясно понять, что повинные в измене легко избежали наказания, в то время как невинные понесли суровую и незаслуженную кару. Жан Винемер и воины, сдавшиеся после штурма, стали почетными пленниками, хотя законы войны позволяли англичанам предать их смерти на месте. Епископ Лиможа тоже не лишился головы, а был по просьбе папы Римского препровожден в Авиньон, где провел остаток дней в комфортном уединении. Получается, что для одних действовали одни правила, для других — совершенно другие. Но Второзаконие не предусматривает исключений по классовому положению. В очередной раз истолкование законов было «подогнано» под обстоятельства, или под прихоть текущего момента. Бессовестная манипуляция законами ради того, чтобы получить в итоге то, что нужно победителю, не несет в себе ничего нового. В авторитетном исследовании законов и обычаев войны и измен Мэтью Стрикленд подчеркивает, что «монархи и правители были склонны наказывать смертью тех, кого считали предателями. Они были повинны в том, что удерживали собственные законные владения, даже если на самом деле эти люди лишь преданно защищали ключевую крепость для собственного господина». Как точно подметил Майкл Прествич, «мятеж оставался полезным оправданием для устранения рыцарских ограничений».

Как уже обсуждалось в главе 2, милосердие играло важную роль в политике с позиции силы, как это продемонстрировал Эдуард III в знаменитом эпизоде с жителями Кале. Черный Принц не был настроен на подобные шаги в Лиможе, и здесь его обвинили в отсутствии должного милосердия. Джон Барни изобразил Черного Принца как сурового и неумолимого властителя, ведущего войну «с безжалостностью, которая приводила в ужас врагов и радовала союзников». Образ Принца как знаковой фигуры рыцарства был выстроен на его победах при Креси, Пуатье и Нажере, но его репутация сформировалась на безжалостной манере разжигания войны, что подтверждается его опустошительными шевоше и неуступчивой позицией в Каркассоне в 1355 году, где, отказавшись от щедрых даров трепещущих горожан, он сравнял с землей предместья. Хронист Томас Уолсингем пишет, что Эдуард неоднократно направлял герольдов к жителям Лиможа с требованием о том, чтобы город сдался на его милость, а также предупредить, что отказ подчиниться приведет к разорению города. Если так, то, скорее всего, именно крайне суровый характер Черного Принца вынудил город сопротивляться, поскольку милость этого полководца, скорее всего, вызывала сомнения. Эдуард понимал, что простые горожане едва ли могли повлиять на решение. Возможно, он рассчитывал, что они поднимутся против своих вельмож. По иронии судьбы главные горожане, которым, в силу своего положения, приходилось больше всего опасаться карающего правосудия англичан и которые, следовательно, не особенно верили в снисходительность Принца, оказались в числе тех, кому удалось спастись.

Жестокость Принца в Лиможе можно попытаться объяснить сочетанием целого ряда факторов. Характер измены, желание покарать виновных и его манера неограниченной войны — вот три самых очевидных фактора, но есть и другие, которые также не следует сбрасывать со счета. В одной из недавно опубликованных монографий ее автор, Дэвид Грин, намекает на то, что на кон была еще поставлена честь: «Поразительна и постыдна была быстрота, с которой пало герцогство». Эдуард понес публичное оскорбление в отношении своей власти и репутации, поэтому возврат Лиможа являлся для него делом чести. Он не был расположен проявлять снисходительность к тем, кто стал источником его унижения. Если рассматривать ситуацию в более обобщенном — и реалистичном — плане, то его действия вылились в акт возмездия, который усугублялся (этот отягчающий фактор обычно упускают из виду) потерей трех друзей: епископа, совершившего измену, а также Одли и Чандоса, погибших в схватке с французами. Не следует также игнорировать и его тяжелую болезнь; не потому, что она, по мнению некоторых историков, как-то притупляла его рыцарские качества, а, скорее, потому, что обостряла жестокие инстинкты и добавляла чувство горечи. Также часто игнорируется и финансовая сторона дела: огромные богатства Лиможа в виде готовых трофеев и самых что ни на есть ликвидных активов помогли бы профинансировать поход и компенсировать потери.

И, наконец, возможно, трагедия в Лиможе стала результатом глубокого раздражения Эдуарда по поводу своей физической и военной несостоятельности, неспособности спасти ситуацию в герцогстве. Таким образом, трудно не согласиться с Майклом Прествичем, что резня в Лиможе «говорит об отчаянии», или с вердиктом Ричарда Барбера о том, что «само разрушение города стало признанием собственной слабости, того, что [Эдуард] не мог рассчитывать на восстановление былой власти, и ему приходилось принуждать к повиновению своих неугомонных подданных». Точно так же, как и в случае иерусалимского побоища (когда современники писали, что те, кто убивал, делали это порой из прихоти), личные и мелочные мотивы карающей резни тоже нельзя игнорировать, даже если эти мотивы отходят на второй план перед оправданиями искаженных библейских экзегез и соображениями чисто военного характера.


Заключение

Осады часто провоцировали наиболее мрачные эпизоды средневековых войн просто потому, что любые войны ставили своей целью захват и удержание крепостей. Как мы увидим в следующей главе, время от времени преследовались и альтернативные цели, однако они были, скорее, исключениями из общих правил. Осады имели значение, выходящие за рамки непосредственных геополитических и военных стратегий военачальников и королей, поскольку, особенно если речь шла о городах, в крепостях были, как правило, сосредоточены немалые ценности. Отсюда разорение и грабежи. Естественно, в городах и замках находились люди — население и гарнизоны. Людей можно было захватить в плен и требовать выкуп. В более широком смысле, богатства таких городов, как Каркассон, захваченный во время альбигойского крестового похода, могли профинансировать целые военные экспедиции, обеспечить армии оружием и провиантом. В личном плане добыча являлась отличным мотивом для простого солдата оставаться в войске и отчаянно сражаться за свою долю. Перспектива разбогатеть или, если речь шла о знати, стать еще богаче — являлась движущей силой для рыцарей и пеших воинов, которую нельзя не учитывать. Добыча и богатый выкуп могли целиком изменить жизнь человека. Когда в 1216 году был взят Саутгемптон, то, согласно «Истории Уильяма Маршала», «в городе была захвачена такая добыча, что даже бедняки, которые хотели хоть чем-нибудь поживиться, сразу разбогатели». В 1097 году, во время первого крестового похода, когда вот-вот должна была начаться битва при Дорилее в центральной части Малой Азии, Боэмунд Тарентский не пытался взбодрить своих воинов рассуждениями о чести или причитающихся им духовных наградах. Он говорит о добыче: «Крепко держите строй во имя веры Христовой и победы Святого Креста, потому что сегодня, по воле Божьей, все вы разбогатеете». Набор воинов в армию дофина Карла в 1358 году значительно вырос, когда он пообещал солдатам отдать на разграбление Париж.

Несмотря на жажду крови у воинов, идущих на приступ, интересно, насколько часто последующее разграбление не превращалось в откровенную бойню и тотальный хаос. Как уже обсуждалось ранее, грабеж мог носить систематический характер, а мог быть остановлен: когда в 1068 году Вильгельм Завоеватель взял Эксетер на юго-западе Англии, он велел поставить охрану у городских ворот, чтобы собственные солдаты не имели возможности приступить к грабежу. Четыре столетия спустя, в 1463 году, захватив Люксембург, Филипп Добрый оставил войско за пределами города, а сам отправился внутрь, чтобы воздать хвалу Господу в главном соборе. Воинам пришлось ждать, пока монарх закончит все свои дела и разрешит им приступить к дележу добычи. Конечно, перспектива богатой добычи могла в равной степени сломать дисциплину и привести к поражению, что часто и происходило. Подобная потеря дисциплины — правда, не приведшая к утрате самой победы, — наблюдается во время захвата замка Фронсак в 1451 году, когда соблазн оказался настолько силен, что французские солдаты, не выдержав и нарушив соглашение, решили прибрать всю добычу к рукам. Англичане сдали этот южнофранцузский город при условии, что он будет защищен от разграбления. Однако с наступлением вечера многие французские воины, издав боевой клич, спровоцировали паническое бегство лошадей, чтобы симулировать тем самым перемещение кавалерии и создать впечатление вражеского нападения. По словам Мориса Кина, «французские солдаты взялись за оружие, ворвались в город, и к тому времени, когда туда подоспели их командиры, грабеж уже был в полном разгаре, и им оставалось лишь присоединиться. Нет сомнений, что они и сами хотели этим заняться, но если бы они вообще не приехали, то в городе могла легко начаться массовая резня». Обратите внимание на отличие данного эпизода от событий в Безье, где офицеры остановили грабеж, но не резню.

Необходимо отметить, что помимо денег и другой добычи, многие воины охотились и за женщинами. Осаждающие предчувствовали вседозволенность и возможность безнаказанно насиловать при удачном штурме. Это могло активно поощряться их командирами как один из способов терроризировать врага: либо подчинитесь, либо мы изнасилуем ваших жен и дочерей. С другой стороны, очернение врагов, выставление их в качестве безжалостных насильников — как христианский Запад поступил по отношению к монголам, — могло способствовать более решительному сопротивлению со стороны осажденных. Сексуальные зверства являлись также проявлением садистских наклонностей и мести, как мы уже видели в эпизоде из истории Жакерии, когда беременная жена и дочь короля были изнасилованы у него на глазах, а потом все трое были зверски убиты. Одно из лучших повествований о взятии и разграблении города мы находим у Роджера Вендоверского, который пишет о падении Ликольна в 1217 году. Роджер, хроники которого незаслуженно недооцениваются в качестве исторических источников, подробно фиксирует, что произошло, когда роялисты нанесли поражение французам и мятежным английским баронам. Обратите внимание, что о кровавой резне нигде не упоминается (подобно многим летописцам той эпохи, Роджер никогда не замалчивал подобные эпизоды); вместо этого он показывает нам типичный образец штурма города, где первоочередными целями нападающих были добыча и женщины:

О грабежах и мародерстве

По окончании сражения королевские солдаты обнаружили в городе повозки баронов и французов с вьючными лошадьми, доверху нагруженные разным добром, серебряной посудой, мебелью и всякой утварью; и все это попало к ним в руки без всякого сопротивления. Дочиста разграбив город, они обошли все церкви, топорами взломали сундуки, забрали находящееся в них золото и серебро, одежду всех цветов, украшения, золотые кольца, кубки и драгоценные камни. Даже кафедральный собор не смог избежать разорения, его постигла та же участь, что и остальные храмы, поскольку папский легат велел рыцарям относиться ко всему здешнему духовенству как к людям, отлученным от церкви. Этот собор лишился одиннадцати тысяч марок серебром. Когда нападающие захватили все добро, так что ни в одном доме не осталось ровным счетом ничего, то каждый вернулся к своему лорду настоящим богачом. Многие женщины этого города утонули в реке, поскольку, дабы избежать позора [изнасилования], они, взяв детей, служанок и домашнее имущество, садились в слишком маленькие, слабые лодки, которые переворачивались в пути. Впоследствии в реке находили серебряные кубки и множество другого добра, к великой радости желающих поживиться.

Роджер, уроженец этих мест, был весьма хорошо осведомлен о войне в Англии и всегда старался отразить страдания простых людей. Но те немногие эпизоды гибели, о которых он упоминает в Линкольне, носят случайный характер. Он ничего не говорит о мужчинах, после гибели которых остались женщины и дети; если бы их казнили, Роджер наверняка написал бы об этом. Есть еще два источника, оба на старофранцузском, но лишь один из них упоминает о трофеях, и нигде не говорится о разорении и массовых убийствах. Характер конфликта в Англии смягчил более фатальные эксцессы других войн. Возможно, приказ никого не щадить не был отдан. Как это часто происходит, мы попросту не знаем всей правды. Наиболее знаменитые штурмы крепостей приобрели печальную известность как самые кровавые, но в средние века происходили и другие не менее жестокие осады, о которых нам ничего не известно либо потому, что они не получили отражения в летописях, либо потому, что никто не написал о массовой резне. Частота происходящих осад, смена власти и разорение городов приводили к тому, что многие эпизоды отмечались современниками без особых комментариев. Казнь гарнизона или жителей заслуживала, естественно, большего внимания хронистов, но не всегда. Резня, сопровождающая штурм крепости, была явлением вполне обычным, но, в отличие от грабежей, отнюдь не нормой. Если она происходила, то, скорее всего, являлась результатом прямой политики для конкретной осады. Лишение крова и обнищание уже сами по себе достаточное наказание, о чем недвусмысленно пишет Энгерран де Монстреле после оговоренной сдачи французами Арфлера Генриху V в 1415 году:

…Велел он всех вельмож и воинов, которые находились в городе, взять в плен, а вскоре после этого вывел большую их часть из города в одних камзолах. Затем была пленена большая часть городских жителей, которые вынуждены были за свою свободу выплатить много денег; потом их выдворили из города с большей частью женщин и детей, выдав на дорогу по пять су и часть одежды. То было жалкое зрелище: убитые горем люди, вынужденные покидать свой город и оставившие в нем все свое добро.

Бережливость по отношению к захваченной крепости и к ее жителям диктовалась как циничными, так и гуманными мотивами (в последнее пытаются заставить нас поверить восторженные защитники монархов и полководцев). Каркассон был необходим как экономически жизнеспособная база для продолжения крестового поход против катаров; Филипп Август хотел избавиться от «бесполезных ртов» у Шато-Гайара; во время шотландского похода 1296 года известный своей безжалостностью Эдуард I гарантировал жизнь вражеским гарнизонам осажденных крепостей, тем самым обеспечивая быструю капитуляцию (хотя в этом смысле жителям Берика повезло меньше всех). Но столь же обычным было и влияние, даже давление рыцарского сословия на своих командиров. Вплоть до окончания рассматриваемого здесь периода это можно частично объяснить тем, что рыцари были хорошо знакомы друг с другом, а многих и вовсе связывали родственные отношения (в битве при Линкольне многим из побежденных было позволено беспрепятственно уйти именно благодаря таким тесным связям), однако самым важным оставался фактор самосохранения. Точно так же, как и в случае совершения неспровоцированных зверств по отношению к побежденным, которые надолго сохранялись в памяти и подталкивали к мести, считалось, что проявленное милосердие тоже не останется без внимания. И потом, если вдруг противник в будущем одержит победу, он поведет себя по отношению к побежденным соответственно.

Проведя почти год на осаде Кале, Эдуард III пребывал явно не в радостном настроении, когда в 1347 году город, наконец, пал. Сэру Уолтеру Мони удалось с трудом убедить монарха не устраивать массовых казней: «Милорд, вы можете допустить ошибку, и, кроме того, это будет для нас плохой пример. Предположим, когда-нибудь вы пошлете нас защищать одну из ваших крепостей. Поверьте, если вы сейчас прикажете предать этих людей смерти, мы отправимся туда в не слишком бодром расположении духа, ведь тогда, в случае нашей неудачи, с нами сделают то же самое». Когда Рочестерский замок сдался мстительному Иоанну в 1215 году, ему хотелось весь гарнизон отправить на эшафот. От такого шага его убедительно отговорил Савари-де-Молеон, чьи доводы вполне выдают опасения и расчеты солдат:

Король, мой господин, наша война еще не закончена. Вам надлежит принять во внимание, как может повернуться военная фортуна: ведь если вы сейчас прикажете повесить этих людей, то бароны, наши враги, при таком же стечении обстоятельств, в которых окажусь я или другие вельможи вашего войска, видимо, последуют вашему же примеру, т. е. повесят нас. Поэтому не допустите, чтобы это произошло, потому что в этом случае никто не станет за вас сражаться.

Стратегия щадить или не щадить пленных на том или ином этапе военной кампании применялась в зависимости от текущих обстоятельств или настроения полководца. Одна стратегия могла чисто случайно заменять другую. Но нельзя отрицать, что осадные войны всегда сопровождались жестокостью. Разумеется, во многих случаях масштабы резни преувеличивались, по мере того как хронисты подчеркивали страшную месть правителей по отношению к мятежникам или врагам, но зачастую все так и происходило на самом деле: такие меры были призваны деморализовать вражеские гарнизоны и принудить их к скорой сдаче крепости. Если солдат без колебаний совершал жестокость во время осады, то это происходило потому, что он сам, окажись в подобной ситуации, испытал бы ту же участь. Жестокости и зверства не предназначались для запугивания только мирных жителей. Если гарнизоны оказывали сопротивление, то им в случае поражения было уготовано самое страшное.

Эти угрозы не всегда выполнялись, однако в любом случае гарнизон взваливал на себя очень большой риск. Когда герцог Бурбонский прибыл к стенам Молеона в Пуату в 1381 году, то предложил крепости лишь один шанс для сдачи. Он пригрозил, что если гарнизон не сдастся немедленно, то все потом будут повешены в назидание остальным, кто может оказать сопротивление. Гарнизон не пришлось долго уговаривать: он сдался. В 1224 году Генрих III пригрозил гарнизону Бедфорда, что всех защитников ждет эшафот, если они продолжат упорствовать и не сдадут замок. Когда начался штурм, гарнизон был повержен, а потом всех повесили. Данстебльская хроника оценивает численность гарнизона в восемьдесят рыцарей и воинов (хотя их могло оказаться лишь немногим более двух десятков, при этом троих помиловали при вмешательстве вельмож Генриха. Генрих старался подавить зло в самом зародыше. Бедфорд в этом смысле являлся пунктом сбора мятежников. Король действовал решительно и разослал послания, требующие не идти на компромисс с бунтовщиками.

Угрозы подкреплялись делами. Репутация Вильгельма Завоевателя как безжалостного полководца сформировалась во время войн, которые он вел в своем герцогстве Нормандия. В 1049 году он взял укрепление под Алансоном на северо-западе Франции и велел отрубить защитникам руки и ноги, что даже современники сочли крайней жестокостью. Как отмечает Джон Джиллинджем, «свирепость Вильгельма убедила жителей Алансона в том, что, если они желают сохранить себе руки и ноги, то должны поскорее сдаться. Гарнизон Домфронта также предпочел сложить оружие под впечатлением столь сурового обращения с побежденными».

Подобная варварская практика применялась в латинских армиях повсеместно (и не только в латинских, но также в мусульманских, монгольских, китайских и любых других). По-видимому, для данного аспекта не существует каких-либо географических исключений, есть только индивидуальные особенности: Англия, например, выбивается из общего числа тем, что эпизодов с экстремальными зверствами в местных хрониках не так уж много. Скорее всего, это говорит не об отсутствии жестокости в отдельных случаях, а о том, что она, так или иначе, присутствовала всегда и приобрела регулярный, обыденный характер. Во время первого крестового похода крестоносцы насаживали головы мертвых мусульман на колья на виду у гарнизонов Никеи и Антиохии. Саладин подобным же образом поступил с головами погибших крестоносцев после победы у Тивериадского озера во время третьего крестового похода. В 1153 году защитники Аскалона свешивали трупы осаждающих со стен крепости. В 1209 году, во время альбигойского крестового похода против катаров, Симон де Монфор взял замок Брам и велел изуродовать весь гарнизон: каждому отрезали нос вместе с верхней губой, а также выкололи глаза. Исключением стал лишь последний солдат, которому сохранили один глаз, да и то для того, чтобы он сумел остальным показать дорогу к очередной крепости, которую Монфор собирался осадить. Это стало одновременно и предостережением, и расплатой за аналогичное обращение по отношению к его собственным войскам. Во время Реконкисты в XIII веке Хайме (Яков I) Арагонский велел с помощью катапульты перебросить головы мусульманских пленников через стены Пальмы, прежде чем истребить жителей, а в Лиссабоне головы восьмидесяти мусульман были насажены на колья. В Лярош-Гюйоне в 1109 году Людовик VI велел предварительно кастрированные и расчлененные трупы воинов гарнизона (сердце командира было насажено на кол) уложить на плоты и спустить по Сене до Руана, чтобы продемонстрировать, какие масштабы может принять месть короля. Эдуард III в 1333 году повесил заложников на глазах у защитников Берика. А в 1344 году тайный лазутчик, посланный из английского гарнизона в Обероше, Гасконь, попытался пробраться через ряды осаждающих французов, но был пойман, живым привязан к осадной машине и катапультирован через городские стены обратно.

У германских императоров династии Гогенштауфенов, видимо, была особая склонность к проявлению жестокости во время осад. При осаде Бреши в 1238 году Фридрих Барбаросса велел привязывать заложников к своим осадным машинам, чтобы удержать осажденных от их обстрела и уничтожения. В ответ защитники Бреши свешивали на веревках пленных имперских воинов прямо перед осадными таранами Фридриха. Осада Кремы в Ломбардии в 1159 году оказалась особенно ужасной, и здесь мы наблюдаем многочисленные эпизоды зверств, которые провоцировали все новые и новые бесчеловечные проявления. Оттон Фрейзингенский рассказывает, что произошло, когда имперские воины Фридриха Барбароссы убили нескольких солдат из гарнизона Кремы, когда те совершили неудачную вылазку: «Это было печальное зрелище: напавшие отрубили нескольким головы и играли с ними, будто с мячами, перебрасывая из рук в руки и жестоко дразня тем самым своих удрученных наблюдателей. Но находящиеся в городе, считая для себя постыдным безнаказанно терпеть подобное, тоже устроили душераздирающий спектакль, безжалостно отрывая руки и ноги пленникам из нашего войска, которых держали на стенах».

Затем Фридрих велел повесить других пленников на эшафотах на виду у всего города. Осажденные точно так же поступили со своими пленниками. Потом Фридрих приказал повесить еще сорок пленников, в том числе рыцарей и лиц знатного рода. Тогда, как утверждают очевидцы, защитники сняли с одного из рыцарей скальп и, осторожно собрав волосы, прикрепили скальп к его шлему; у другого рыцаря отрубили руки и ноги и бросили того корчиться в предсмертных муках на улице. В тщетной попытке защититься от обстрела городских мангонелей, разрушающих его собственную осадную башню, Фридрих привязывал к ней заложников в качестве живых щитов. «И тогда несколько юношей погибли ужасной смертью, пораженные камнями, а другие, оставшиеся в живых, испытали еще большие мучения — получив ранения и не в силах вырваться, они с тоской и ужасом ждали неминуемой гибели, уготовленной им судьбой… Защитники со слезами на глазах стреляли по истерзанным телам своих товарищей, они разбивали им грудные клетки, пробивали животы и головы; кости и мозги перемешались в кровавом месиве. Это было дикое и страшное зрелище». Несмотря на все это, Фридрих заявил, что поступает «в полном соответствии с законами и обычаями войны», что еще раз показывает, насколько бессмысленными — и гибкими — могли стать эти законы.

Неудивительно, что в такой атмосфере экстремальной жестокости лица, не участвующие в боевых действиях (некомбатанты), отчаянно пытались избежать эксцессов боевых действий. Их положение в периоды осад становилось весьма и весьма шатким: блокада крепости несла с собой голод и болезни; поражение — призрачную перспективу выкупа и статус одинокого, брошенного на произвол судьбы беженца; штурм означал почти неминуемую резню. То, что последнее из перечисленного давало меньше шансов для удачного исхода, чем первое, отнюдь не снижало общей угрозы, поскольку голод и болезни могли выкосить даже больше жизней, чем удачный приступ. При осаде городов и замков количество некомбатантов обычно превышало численность гарнизона, и поэтому все несчастья и невзгоды осадной войны тяжким бременем ложились на мирных жителей. Все это разительно отличается от того, что происходило на полях сражений, и от того, что воспето в романах о рыцарях, сошедшихся в живописной схватке.

Участь «бесполезных ртов» в Шато-Гайаре отражает пугающую уязвимость мирных жителей, волей судьбы оказавшихся в осажденной крепости. Подобные сцены повторялись на всем протяжении средних веков и, наверное, стали более типичными, чем факты резни. Аналогичные события происходили в Фаэнце, в Италии, в 1240–1241 гг., в Кале в 1346–1347 гг. (когда некоторым беженцам разрешили уйти, но другую группу из 500 человек остановили и бросили на произвол судьбы у городских стен), а также в Руане в 1418–1419 гг. В каждом из эпизодов военачальника, отказавшегося пропустить «бесполезные рты» через ничейную территорию — Фридриха II, Эдуарда III и Генриха V, — современники считали образцовым полководцем, воплощением рыцарских идеалов. И все же их действия на войне, особенно во время осад, разительно отличаются от поступков, присущих истинному рыцарю — защитнику женщин, слабых и обездоленных. Люди, погибшие от голода в подобных ситуациях, также фактически стали жертвами зверств, как и те, которых истребили во время штурма. Но в данном случае весь груз ответственности перекладывался на неприятеля, особенно на командира гарнизона, который выдворил невоюющих за пределы крепости, вместо того чтобы исполнить свой долг и защитить этих людей.

Давайте завершим главу рассказом о бедственном положении жителей Руана, осажденного войском английского короля Генриха V зимой 1418–1419 гг. Осада и сопротивление получились жестокими, бескомпромиссными. Генрих велел повесить пленников на эшафотах на виду у защитников. Французы, проявив еще большую изобретательность, спустили повешенных с зубцов укреплений, привязав к ним собак, либо зашивали их в мешки вместе с собаками и бросали в Сену (так раньше было принято казнить преступников). Город поразили голод и болезни, и уровень смертности неимоверно вырос. Стоимость продуктов вышла на заоблачные рубежи. Джон Пейдж, участник осады, пишет о жителях: «Они съели собак, кошек; они ели мышей, лошадей и крыс». Кошки продавались за два нобля, мышь — за шестипенсовик, крыса — за тридцать пенсов, в то время как собака или голова лошади — за полфунта. Юные девицы предлагали себя в обмен на хлеб. Поговаривали о каннибализме. Подобно многим писателям — очевидцам событий, Пейдж выражает искреннюю жалость и сочувствие к горожанам. То, что они находились на вражеской стороне, никоим образом не умаляет его сочувствия к ним или его понимания того, какое зло несет с собой разрушительный и бесчеловечный эффект всеобщего голода:

Мать не могла дитя спасти —
Кусочек хлеба принести,
И дети оставляли мать
Голодной смертью умирать.
Все выживали, как могли,
Забыв о долге и любви[21].

Когда осада затянулась и порядком надоела, командующий гарнизоном, Ги де Бутелье, приказал выдворить «бесполезные рты». Генрих V отказался пропустить мирных жителей через свои порядки, и несчастных оставили погибать во рву под стенами города. Несмотря на это, Пейдж по-прежнему считал Генриха «самым царственным монархом христианского мира». В конце концов, этих людей изгнал не кто-нибудь, а командующий гарнизоном. Кроме того, великодушный и жалостливый Генрих даже передал страдающим немного еды на Рождество. Расчетливая черствость средневековых полководцев в их жестком соблюдении военной необходимости удручает и обескураживает. Может быть, скорая смерть от меча явилась бы более милосердным итогом для тех несчастных, которых насильно выдворяли из города или замка? Но такая ситуация не прибавила бы популярности осаждающим. Джон Пейдж, описывая участь изгнанных из крепости, рисует щемящую сердце картину:

Ребенок приблизительно трех лет
Слоняется повсюду, клянчит хлеб.
Родители еды не могут дать,
Ведь умерли уже отец и мать.
………………………
А те, кто жив, сидят, поджав колени.
Смотреть я не могу без сожаленья
На тощие, как прутики, тела.
Но и за ними злая смерть пришла.
Там держит женщина недвижного младенца,
Холодное согреть пытаясь тельце,
Но тщетно — не согреть его. А там
Младенцы льнут к погибшим матерям…
И в этот самый миг расклад такой:
Двенадцать мертвецов — один живой.
Тем, кто не дышит, даже невдомек,
Что подошел к концу земной их срок.
И кажется, что каждый погружен
В глубокий (но я знаю — вечный) сон.


V
Походы



После завершения сражений взятых в плен солдат (которые изменили свой статус на некомбатантов) обычно казнили. Во время осад погибало множество гражданских лиц, поскольку они непреднамеренно оказывались вовлеченными в военные действия, и границы между воюющими и невоюющими становились размытыми (иногда намеренно). Но в большинстве походов и экспедиций подобной двусмысленности не было: мирное население становилось вполне определенной целью для армии вторжения. Это необязательно означало, что другие, чисто военные, цели были менее значимы — стратегия по-прежнему сводилась к захвату городов и замков, — но перенос военных действий на гражданское население за пределами защитных стен являлся важной частью военных действий. В то время как некоторым общинам удавалось избежать трагических эксцессов войны, другим приходилось испытывать на себе все тяготы этой трагедии. Частые войны и их географический размах приводили к весьма разрушительным последствиям, которых избежать не удавалось практически никому.


Военные походы эпохи Средневековья

В отличие от общепринятого мнения, военные походы не носили исключительно сезонный характер, начиная с весны (после Пасхи) и заканчивая сбором урожая. Зараженный воинственным психозом Бертран де Борн тосковал по весне не ради ее зелени и красочных цветов, а ради развернутых цветных знамен, топота копыт и звона доспехов. Для некоторых военных экспедиций погода и сельскохозяйственный цикл, действительно, являлись ограничивающими факторами, но для других мало принимались в расчет. Многие походы начинались в ноябре и январе (как мы увидим в эпизодах, рассмотренных ниже).

Знакомая картина наблюдается во время Пикардийской кампании графа Филиппа Фландрского в конце ноября 1181 года, в то время как Филипп Август находился в походе в Шампани. После Рождественского перемирия французы и фламандцы возобновили военные действия в середине января.

Начало военных операций в эти периоды отражает либо последний рывок к добыче в конце года, а также традиционные переговоры о мире во время Рождественских праздников, либо раннее начало нового «сезона» походов с целью захвата богатой добычи перед предстоящей Пасхой. Правда, ни Рождество, ни даже Пасха — наиболее почитаемые у христиан праздники — не могли гарантировать временного прекращения боевых действий, что и продемонстрировал воинствующий Симон де Монфор в Рочестере в 1264 году. Зимние холода и сырость могли пагубным образом сказаться на общих результатах похода, но и летние экспедиции зачастую оказывались далеко не идеальными: с провиантом дела обстояли получше, однако в условиях жары зачастую не хватало воды, воины страдали от жажды, общего обезвоживания организма и болезней. Когда Людовик VI подготовил войско к битве под Реймсом в 1124 году, он велел разместить повозки по кругу, чтобы солдаты могли отдохнуть от боя и утолить жажду.

Как отмечалось в предыдущей главе, сам по себе поход означал продвижение войска от города к городу, от замка к замку. Как всегда, из правил есть исключения, которые обычно эти правила только подтверждают. Небольшие замки на севере Англии в XII веке зачастую просто покидались в преддверии шотландских вторжений по причине неподготовленности или относительной слабости перед неприятелем, в результате основное внимание сосредоточивалось на наиболее значимых крепостях. Большие шевоше англичан во время Столетней войны не получили поддержки, несмотря на изначальные успехи. Вместо этого с 1430-х гг. обозначилось окончание многолетнего конфликта, когда крепость за крепостью переходила в руки французов, причем к концу 1450 г. большинство крепостей сдавалось без всякого сопротивления. Имело место лишь незначительное число относительно крупных осад; в реальности взятие одной крепости и переход к другой происходили очень быстро.

Перемещение одного войска требовало контрдействий со стороны неприятеля, таким образом, войны того времени могли носить весьма подвижный характер, причем войска почти всегда находились на марше. В 1216 году король Иоанн применял разнообразную тактику в восточной и южной частях Англии, чтобы выманить вражеские силы и отвлечь от осад королевских замков в Дувре и Виндзоре. В ответ мятежники попытались перерезать отступление королевского войска, когда оно двигалось вдоль морского побережья в Саффолке. Бунтовщики двинулись к Кембриджу, но Иоанн, получив сведения от разведчиков, ушел к Стэмфорду. Здесь он узнал об осаде Линкольна и направился на выручку; мятежники сняли осаду и ушли. Тем временем основные силы мятежников, не сумев перехватить короля, возвратились в Лондон с добычей от похода. Отсюда они потом направили помощь своему отряду под Дувром. И так продолжалось дальше. Сосредоточение внимания на крепостях делало средневековые войны исключительно динамичными. Такое сочетание быстрых и частых перемещений войск во время круглогодичной войны означало, что сельское население зачастую оказывалось на пути колесницы Джаггернаута.

Крестьянам и населению незащищенных городов, которые лежали на пути движения армий, перемещавшихся с одного театра военных действий на другой, было чего бояться. Даже маленький отряд казался внушительной силой, а уж поход большой армии представлял собой грандиозное, сложное по организации и подготовке предприятие с привлечением огромного количества человеческих и материальных ресурсов. Согласно оценкам некоторых историков, для Англии во время войны Алой и Белой Розы движение армии в 10 000 воинов плюс несколько тысяч некомбатантов походило на переселение крупного города. Даже если достаточно дисциплинированное войско совершало марш в мирное время — что, например, и происходило в Европе во время движения войск и ополчений первого крестового похода, — то воздействие такой огромной силы на сельские общины деревень и сел было поистине огромным. Оно могло носить позитивный характер, если продукты питания и разные товары приобретались на возмездной основе; но чаще эффект был катастрофический, поскольку проводились насильственные конфискации продовольствия, скота и т. д. (средневековые источники отмечают громкие жалобы на выездные суды монархов). В периоды войн и крайней нужды присутствие огромного количества солдат, готовых броситься в бой, имело под собой оправданный страх и вселяло мрачные предчувствия. Такие эмоции способствовали эскалации террора.


Разорение и грабежи

Больше всего мирное население опасалось разорения и грабежей со всеми последствиями. Это был страх погибнуть; страх голодной смерти в результате погубленного или конфискованного урожая; страх попасть в плен; страх оказаться в нищете из-за разрушения жилища и лишения всего того, что было нажито за многие годы. Иными словами, сельские жители, как правило, разделяли страхи и опасения населения осажденных городов. Краткий обзор двух походов дает представление о том, насколько неотъемлемым признаком являлись грабежи и разорение для армии, совершающей марш по оспариваемой территории.

В самом конце правления Генриха II англофранцузский конфликт вышел на новый этап своего развития. В июле 1188 года Генрих высадился в Нормандии с большим войском. Филипп Август отклонил требования высоких послов, отправленных к нему Генрихом, и начал спешно готовиться к войне. Сначала он намеревался совершить ряд опустошительных рейдов вглубь вражеской территории. Епископ Филипп Бовэ, двоюродный брат французского короля, вступил в Нормандию, где сжег Омаль, а также «другие замки и города, убив множество народу и захватив богатую добычу». Филипп повел войско к Вандому и, взяв его, отправился маршем к Лe-Ману, сжигая по пути деревни. Анжуйским войскам под началом герцога Ричарда удалось вернуть кое-какие земли; к середине августа он повторно захватил Вандом и разрушил его. Генрих собирался пройти маршем вдоль границы к Жизору, сжигая все на своем пути. Мирные переговоры в Жизоре провалились, и война продолжилась.

Первый крупный поход эпохи Столетней войны возглавил Эдуард III в 1339 году. Он начался с неудачной попытки взять Камбре на севере Франции: проблемы со снабжением войска и упорное сопротивление горожан вынудили англичан снять осаду спустя три недели после ее начала. Выбрав другую стратегию, они устроили шевоше по всей территории, уничтожив, по приблизительным подсчетам, до двухсот деревень и городов. Эдуард стремился принудить французов к генеральному сражению, но Филипп VI Французский отказался «поднять брошенную перчатку». Вместо этого его войска всячески мешали снабжению войск Эдуарда, одновременно опустошая собственные владения путем спланированной тактики выжженной земли. По словам ведущего историка Эдуардовской эпохи, «поход попросту ни к чему не привел. Филипп получил серьезный удар по собственной репутации, но Эдуард понес огромные расходы, не достигнув каких-либо конкретных целей».

Походы, особенно небольшие, принимали, скорее, характер набегов, а не военных экспедиций. И все же, как показывают шевоше Черного Принца, набеги и походы зачастую мало чем отличались друг от друга; редкий поход не заканчивался широкомасштабным опустошением территории. Летописи современников пестрят утверждениями о том, что успешное ведение войны неразрывно связано с разорением. В конце XII века Жордан Фантосм пишет в своей хронике о том, как опытный воин, граф Филипп, советует королю Людовику VII Французскому, чтобы его союзник, король Вильгельм I Шотландский вторгся в Англию: «Пусть он разобьет твоего врага и разорит его земли: пусть все погибнет в огне и пламени! Пусть не оставляет их снаружи своих замков, в лесах или на лугах, поскольку это даст им пищу на завтра. Пусть соберет своих людей и осадит его замки… Вот как нужно воевать с ними, согласно моим представлениям: сначала опустошить их земли, а потом сокрушить их самих».

Как поясняет Фантосм в своей хронике, именно так граф Филипп вел собственные войны, причем с большим успехом. В военном трактате, написанном Пьером Дюбуа в 1300 году («Доктрина об успешных походах и коротких войнах»), проповедовался полный отказ от осад и сражений; вместо этого рекомендовалось придерживаться тактики непрерывного разорения территории.

Последствия таких действий для сельского населения могли оказаться весьма пагубными, особенно, как свидетельствуют очевидцы эпохи, это относилось к походам и разорению земель во время Столетней войны. В начале XV века Томас Бейсин писал: «От Луары до Сены крестьян убивают либо обращают в паническое бегство. Мы и сами видели огромные пустые равнины, покинутые всеми, невозделанные, брошенные, заросшие кустарником и ежевикой».

Такие примеры наблюдаются в период, когда англичане реализуют тактику выжженной земли против своего возрождающегося врага. И все описанные сцены неоднократно повторялись на всем протяжении Средневековья и отражены в хрониках с поразительным сходством, поскольку разорение и грабежи являлись неотъемлемым атрибутом любой войны. Более чем за два столетия до этого в «Лотарингских песнях» ярко описаны вторжение вражеского войска и печальная судьба мирного населения:

Они выступили в поход. Сначала идут разведчики и поджигатели; за ними — фуражиры, которые собирают добычу и складывают в большие повозки. Начинается суматоха. Крестьяне, едва выйдя в поля, поворачивают обратно, издавая громкие крики. Пастухи собирают стада и гонят их в соседние леса в надежде спасти. Солдаты поджигают деревни, а фуражиры заходят в них и грабят; перепуганных жителей убивают, сжигают либо связывают, чтобы впоследствии потребовать выкуп. Повсюду звенят набатные колокола, повсюду царит страх. Везде можно видеть сверкающие шлемы, вымпелы, равнина заполняется всадниками. Здесь прибираются к рукам деньги. Крупный рогатый скот, ослы и овцы угоняются прочь. Клубится дым, бушует пламя, крестьяне и пастухи разбегаются в панике по всем направлениям.

Ассоциация вражеского войска с подобным безудержным разрушением помогла навсегда сохранить точку зрения Чарльза Омана о том, что «средневековая стратегия — более высокая ветвь военного искусства — была абсолютно несостоятельной». Армия вторжения двигалась внутрь неприятельской территории не с целью завладеть каким-то стратегическим пунктом, а с тем чтобы просто жечь и грабить. И все-таки вышеприведенные главы и абзацы дают представление о военной логике на фоне этих разорений, которая опровергает слишком упрощенный образ непрофессиональных армий, составленных из разрозненных кучек грабителей и мародеров, которые бесцельно бродят по той или иной территории. Когда дым рассеивается, причины, стоящие за пламенем пожарищ и награбленным добром, заявляют сами о себе.


Вильгельм Завоеватель и разорение англосаксонского севера, 1069–1070

Вильгельм Завоеватель был одним из наиболее удачливых — и безжалостных — полководцев Средневековья. Обладая смелостью и незаурядным тактическим мастерством, он заполучил английскую корону в знаменитом и переломном 1066-м. Завоевание всего королевства произошло несколько позднее, это потребовало от Вильгельма проведения ряда крупных экспедиций по всей территории непокорной Англии, чтобы утвердить собственную власть. Его правление держалось на карательных походах. Наиболее жестоким в этом смысле был поход в Нортумбрию зимой 1069–1070 гг. Один английский историк заметил: «Разорение Севера — вероятно, наиболее известный эпизод в правлении Вильгельма I после сражения при Гастингсе. Он получил всеобщее осуждение как со стороны современников, так и потом, но его фактические результаты оценить трудно».

У Вильгельма имелось множество проблем в его собственном герцогстве Нормандия: не давали покоя валлийцы, шотландцы, англосаксы, а также датчане, считавшие Англию своей полноправной вотчиной. Полунезависимый и мятежный по характеру Север представлял для Вильгельма реальную угрозу и отнял у него массу времени. Эта угроза могла в перспективе способствовать объединению недовольных англосаксов на севере с датчанами, послужить толчком к восстаниям и мятежам по всей стране, и нормандцам тогда пришлось бы сражаться буквально на всех фронтах. Такова была реальность, с которой столкнулся Вильгельм в конце лета 1069 года, когда король Дании Свен (Свен II Эстридсен. — Прим. ред.) отправил в Англию крупное войско на 240 судах под началом его сыновей и брата. Начав с Кента, флот переместился в Хамбер, разоряя на всем своем пути восточное побережье. Потом датчане разбили лагерь, вероятно, ожидая прибытия других отрядов для подготовки полномасштабного вторжения. Их прибытие способствовало крупному мятежу в Йоркшире. Англо-датское войско выступило к Йорку и 20 сентября взяло город, причем из нормандского гарнизона почти никому не удалось спастись. Это была серьезная неудача Вильгельма, «самое тяжкое поражение, которое нормандцы когда-либо терпели в Англии». В его недолгом на тот момент правлении создалась по-настоящему критическая ситуация. По всей Англии разразились мятежи, особенно на западе и северо-западе, где политическим эпицентром волнений стала территория нынешнего Йоркшира. Возникла реальная опасность образования на севере страны целого враждебного королевства. «Размах кризиса указывает на важность последующих походов и объясняет (хотя и не оправдывает) их ужасные последствия». Вильгельм выступил с войском на север, вынудив англосаксов и датчан отступить к Хамберу. Потом он направился на запад, чтобы усмирить мятежников в Стаффордшире, в то время как нормандские отряды, оставшиеся в Линкольне, решительно пресекали перемещения в южном направлении сил под началом главного англосаксонского вельможи, Эдгара Этелинга[22]. На севере датчане воспользовались отсутствием Вильгельма, чтобы попытаться вновь захватить Йорк. В тот момент Вильгельм находился в Ноттингеме, где до него дошли вести об этих намерениях датчан. Форсировав Эр, он выступил к городу, который теперь находился в руках его врагов, «сжигая и опустошая» все земли на своем пути, положив тем самым начало Великому Разорению Севера.

Вместо штурма Йорка Вильгельм повторил успешную стратегию, которую применял в свое время, чтобы заставить подчиниться Лондон в 1066 году: он опустошил все окрестные территории, особенно к северу и к западу от города. При этом он изолировал Йорк и лишил его возможности пополнять запасы провизии для гарнизона и датского войска. Жесткие временные рамки и нехватка живой силы перед лицом растущего недовольства и многочисленных восстаний по всей стране исключали возможность тщательно спланированной осады города. Кроме того, присутствие крупных вражеских сил в регионе сделало бы длительную осаду весьма рискованным предприятием. Датчане, в конце концов, вернулись в свой основной лагерь, а Вильгельм провел Рождество в сожженном городе, пожары в котором начались еще в сентябре. Для демонстрации и укрепления королевской власти он велел привезти королевские атрибуты из Винчестера, чтобы предстать во всем своем великолепии и произвести должное впечатление. Нормандские послы, отправленные Вильгельмом к датским военачальникам, официально предложили богатые дары и полную свободу при обеспечении войска фуражом в приграничных с береговой линией областях — при условии, что датское войско останется на месте до улучшения погоды, чтобы по весне отплыть на родину. Предложение было принято (однако окончательно это произошло только в конце зимы). Временное перемирие развязало Вильгельму руки и позволило вновь сосредоточиться на подавлении сопротивления в Честере. Здесь самым трудным оказался весьма опасный, но впечатляющий переход через Пеннины в самый разгар зимы. Войска, оставленные Вильгельмом в Йоркшире, исполняли его недвусмысленные и суровые приказы о дальнейшем опустошении Севера.



Разорение захваченного города


Датчане согласились на предложенные условия, поскольку отчаянно нуждались в пополнении провизии. Но ситуация усугублялась не только за счет разорений, чинимых нормандцами, а еще и тем, что эти области и без того находились в плачевном состоянии после жестоких действий Вильгельма в начале года, когда он совершенно опустошил окрестности в ответ на другой мятеж, во время которого был временно потерян Дарем и погибло несколько его баронов. Вообще, последовательность событий, изложенных в предыдущих параграфах, принята многими историками, но заслуживает рассмотрения и альтернативная хронология Дэвида Дугласа. Согласно его версии, датчане согласились на откуп после подавления Вильгельмом честерского восстания, поскольку убедились, что последние их английские союзники подчинились Завоевателю. Такой вариант развития событий стоит иметь в виду, когда мы рассматриваем причины безжалостного опустошения северных территорий.

Король высылал отряды воинов для систематического и методичного разорения региона. Некоторые хронисты весьма поверхностно отражают это в своих летописях. В англосаксонских хрониках прямо говорится, что «король Вильгельм отправился в поход в это графство и полностью разорил его», а также что он «разграбил и совершенно опустошил его». Генрих Хантингдонский лишь косвенно ссылается на эти события: король «истребил англичан в этой провинции». Хью Чантор отмечает, что «Йорк и вся местность вокруг него» были «разорены, преданы нормандцами мечу, голоду и пламени», а также сообщает кое-какие детали о разрушении церквей.

Если бы это было все, с чем пришлось иметь дело историкам, то, даже с учетом превалирующего значения устной истории, Разорение Севера не несло бы на себе столь мрачный отпечаток. Однако эти походы произвели гораздо большее впечатление на других хронистов, главным образом начала XII века, — они были потрясены тем, что произошло. Один из них, некий Джон из Вустера, по-видимому, имел доступ к утраченной версии англосаксонских хроник, и его несколько растянутая летопись оказала важное влияние на других хронистов, которые приукрасили либо привнесли в текст нечто свое. Иногда эти сведения подкреплялись доказательствами и прочими сведениями. Джон рассказывает, что Вильгельм собрал войско и «устремился, разгневавшись, в Нортумбрию, где всю зиму напролет разорял земли, истреблял жителей и принес многочисленные страдания». Еще более впечатляюще он описывает совокупные последствия разорительной стратегии Вильгельма: «Такой наступил голод, что люди вынуждены были поедать конину, собак, кошек и даже своих собратьев». Уильям Мальмсбери пишет, что Вильгельм «разорил все местные города и поля; фрукты и зерно уничтожил огнем или водой», и добавляет, что из-за «огня, резни и разорения… вся земля на шестьдесят миль в округе осталась невозделанной и голой, и такой она является по сей день».

Симеон Даремский, подчиняясь общей тенденции (чем дальше от описываемых событий, тем более мрачное описание), дополняет историю Джона Вустерского рядом жутких деталей. Трупы разлагались в домах и на улицах, «поскольку не осталось никого, кто мог бы их предать земле, все погибли либо от мечей, либо от голода». Выжившие разбежались в поисках пищи либо продались в рабство. Местную землю потом никто не обрабатывал еще целых девять лет, все «жилища были брошены, а население спасалось бегством либо пряталось в лесах или горах». Все деревни между Даремом и Йорком были брошены своими обитателями. Стоит ли удивляться, что один из глаголов латинского происхождения, которые средневековые хронисты применяли для описания таких разорительных походов, — это depopulare (т. е. обезлюдить). Но наиболее яркий и страстный подробный рассказ, благодаря которому Разорение Севера приобрело свою зловещую славу, дошел до нас из-под пера Ордерика Виталия.

Вильгельм продолжал прочесывать леса и отдаленные гористые области, останавливаясь лишь затем, чтобы выманить оттуда затаившихся врагов. Его лагеря стояли на обширной территории в сотню миль. Из мести он многих предал смерти, у многих разрушил жилища. Он разорял земли, сжигал дома, оставляя лишь пепел. Нигде еще Вильгельм не выказывал такой жестокости. К несчастью, он поддался такому пороку, поскольку не предпринял усилий сдержать ярость и карал даже невинных. В великом гневе велел он собрать весь урожай, скот, все добро и пищу и сжечь дотла, чтобы все места к северу от Хамбера лишить всяческих средств к существованию. В результате Англия так оскудела и среди бездомных и беззащитных разразился такой страшный голод, что более 100 000 христиан обоих полов, и молодых, и пожилых, умерли от голода. В своих писаниях я часто восхвалял Вильгельма, но деяния, которые обрекли на медленную голодную смерть и виновных, и невинных, я одобрить не могу.

Ордерик Виталий продолжает сокрушаться о гибели «беспомощных детей» и прочих людей в результате «позорного» деяния Вильгельма по развязыванию такого «жестокого истребления». Ордерик писал приблизительно через шестьдесят лет после описываемых событий, но, как отмечает Энн Уильямс, «он родился в Шропшире в 1075 году и провел там первые десять лет жизни, когда воспоминания о Разорении Севера и Мерсии были свежи. Ордерик, возможно, слышал рассказы от тех, кого непосредственно коснулась эта беда».

Некоторые историки склонны критично относиться к подобным сообщениям в летописях, приписывая их типично монашеским преувеличениям. Нет сомнений, что преувеличения имели место. Ярким примером является огромное количество — 100 000 погибших от голода из летописи Ордерика Виталия. Однако здесь гораздо больше сути, нежели просто эмоций, связанных с анти-нормандскими настроениями покоренного народа. Уильям Мальмсбери против упреков в адрес короля из «национальной ненависти» — он, со своей стороны, имея в жилах английскую и нормандскую кровь, обещает не скрывать «ни добрых, ни дурных деяний» Вильгельма. И сам Ордерик перенял обычаи и нравы нормандцев, переселившись туда, откуда пришел Вильгельм Завоеватель, и прожив там оставшуюся жизнь. Определенная «молчаливость» нормандских источников также дает понять, что деяния Вильгельма носили настолько экстремальный характер, что их лучше было просто обойти молчанием. Было верно подмечено, что краткие ремарки из англосаксонских хроник о разорении северных земель описаны куда менее ярко, чем более подробные и волнующие комментарии о датских набегах в 1066 году. Причиной могут быть непоследовательность или противоречивость хроник, хотя можно найти и другое объяснение: наследием викингов в Англии стали варварские грабежи и мародерство. В некотором отношении Дания все еще являлась миссионерской территорией, и в 1066 году у Вильгельма еще не было возможности разорять английские монастыри (как, например, в 1070 году).

Английские источники на первое место ставят голод, это был худший из убийц. Нормандцы «тотчас же истребили многих крестьян, но большое число тех, кому удалось спастись, в конце концов, были также обречены». Разорения, чинимые нормандцами в летний период, означали, что сжигался урожай на полях, а зимой уничтожались запасы пищи и зерновых, предназначенные для того, чтобы выжить в самые скудные месяцы. Уничтожение сельскохозяйственного инвентаря и зерна для посева усугубляло бремя потерь, поскольку уничтожались сами средства подготовки к следующему урожаю, обостряя тем самым отчаяние и тщетность усилий крестьян перед перспективой неминуемого голода. Те, кому удавалось скрыться перед набегами нормандцев на их деревни, забирали с собой в горы и леса все, что могли, все свои пожитки. Неудивительно, что страх, пожары и голод столь катастрофически сказались на заселенности этих областей. Шестнадцать лет спустя в Книге Страшного суда[23] имелись записи о том, что до сих пор пустуют обширные местности. Беженцы были повсюду. Некоторые доходили до Эвешема, где их принимали в местном аббатстве, чем способствовали распространению вестей о происходящей катастрофе через сеть духовных учреждений.

Историки, которые восприняли преувеличения средневековых хронистов как намек на чрезмерную суровость во время карательных походов Вильгельма Завоевателя, заново изучили Книгу Страшного суда. Эта общенациональная перепись земельной собственности и ценностей страны с целью последующего налогообложения предоставляет количественное определение состояния владений в различных графствах. Многие местности в Книге Страшного суда отмечены как заброшенные, пустынные, незаселенные (особенно в северных и центральных графствах), и это служит признаком ущерба, нанесенного войной. Таким образом, иногда считается, что след разрушений, вызванных разорительным походом Вильгельма Завоевателя, может быть определен по записям в Книге Страшного суда. Однако недавние исследования предполагают, что слово «заброшенный» имело, скорее, административное значение для обозначения финансовых расхождений, имевших мало общего с войной. «Предположение о том, что ущерб от военных действий создает характерный шаблон, который почти всегда можно выявить в Книге Страшного суда, некорректно». Однако записи в Казначейских свитках времен правления Генриха II и Иоанна дают более недвусмысленный намек на связь заброшенных земель с военными действиями. Несмотря на то, что Книга Страшного суда даже спустя 16 лет после карательных походов нормандцев более 50 % территории Йоркшира классифицирует как заброшенную или не имеющую полезных ресурсов, размах военной кампании Вильгельма в 1069–1070 гг. все равно подвергается сомнению многими скептически настроенными учеными.

В недавно опубликованной статье Джона Палмера, которая посвящена Книге Страшного суда и Разорению Севера, сделан вывод о том, что в результате военных действий «потери в Йоркшире были действительно ошеломляющими». Различные местности по-разному преодолевали последствия разорения: в некоторых случаях, особенно на Западе, восстановление произошло всего через пару лет, в самом Йоркшире для этого понадобились десятилетия. Французский историк Робер Фоссье считал, что имевшая место трагедия в определенном смысле пошла на пользу: пепел от пожарищ якобы способствовал улучшению плодородия земель (ведь крестьяне и сами сжигают жнивье на полях после сбора урожая). Можно отметить, — как сделали многие, — что средневековый ландшафт был удивительно «гибким», эластичным, но это не совсем точное утверждение. Ведь, прежде всего, пострадала не земля, а люди, ее населяющие. Обезлюдевшие области, описанные хронистами, не могли сами о себе позаботиться. Те, кто выжил, сбежали в другие края, потому что хотели избежать резни или потому, что оставаться было уже не с чем. И люди не скоро стали возвращаться в родные места, поскольку ждали, пока все успокоится и нормандцы прекратят жечь и убивать. А с теми скудными посевами, которые остались, люди попросту не смогли бы продержаться. Маноры, которые быстро восстановили свое прежнее состояние, возможно, быстро обрели прежних хозяев, которые вернулись и взялись за работу; либо их хозяевами были лорды, имевшие доступ к ресурсам, способным ускорить процесс восстановления.

Масштабы разорения достигли Шропшира, Стаффордшира, Чешира и Дербишира. Стратегия Вильгельма особенно была нацелена на сельское население. Его военная кампания была направлена не против замков или неприятельских войск, а против мирных жителей. Вильгельм хотел добиться того, чтобы Нортумбрия больше никогда не смогла стать очагом восстаний. Он желал сокрушить любую мысль о сепаратизме. Разорив земли и то, что эти земли производят, Вильгельм пресекал возможность снабжения вражеского войска провизией и наносил удар по инфраструктуре, обеспечивавшей экономическую базу для ведения войны. Стоит также добавить, что, истребив или изгнав население из этих областей, он тем самым лишал вражеское войско возможности эффективно набирать пополнение. Идут споры о том, насколько пострадали земли местной аристократии: то, что какое-то конкретное поместье, которое могло бы стать объектом атаки при карательном походе, согласно реестру Книги Страшного суда, вроде бы процветает, наводит на мысль о том, что упомянутое Разорение, возможно, и не было таким уж масштабным. Но богатые поместья и маноры — это как раз те, хозяева которых обладали упомянутыми выше ресурсами, чтобы обеспечить себе быстрое восстановление, особенно если бароны пришли сюда с Вильгельмом на временное или постоянное проживание. В данном случае играла свою роль сложная комбинация политики, заступничества и опеки.

Вторая причина для таких действий Вильгельма является, с моей точки зрения, более интригующей. Данное объяснение больший приоритет отводит угрозе со стороны датчан. Для Вильгельма восстание в Англии представляло собой намного большую опасность, если осуществлялось при военной поддержке другого государства. Разорение Йоркшира могло бы одновременно исключить возможность поставок провизии для иностранной армии. Граф Тулузский применил тактику выжженной земли, отступая под напором превосходящих сил французов во время Альбигойского крестового похода в 1226 году, перекрыв для крестоносцев пути снабжения их войска. В большей степени это коснулось не самих крестоносцев, а их боевых коней. Как упоминалось выше, Филипп VI поступил аналогичным образом в 1339 году по отношению к Черному Принцу. С учетом удобного побережья Северного моря, мощного сопротивления нормандской гегемонии и удаленности от относительно безопасных для Вильгельма южных областей Англии, приморская полоса в Йоркшире предоставляла датскому флоту очевидный плацдарм для успешных военных операций в Англии.

Неудивительно, что силы датчан, сосредоточенные в Хамбере, согласились на условия, выдвинутые Вильгельмом, когда вместе с союзниками исчезла также и возможность снабжения. Разорение войском Вильгельма внутренних земель страны, должно быть, имело своей целью убедить датчан воздержаться от набегов в этом неспокойном регионе с наступлением весны. Без достаточного фуража любые действия датчан не имели бы смысла. Когда они нарушили условия сделки с Вильгельмом и король Свен прибыл к датчанам в Хамбер весной 1070 года (а не избрал другой путь, как было оговорено), то можно судить об успехе безжалостной кампании Вильгельма, поскольку датчане отплыли вдоль побережья и начали свое наступление южнее, в Восточную Англию. Как объяснил Стивен Морилло, войско на базе флота, как у датчан, отличалось от континентального или баронского войска, которое могло иметь в качестве базы город или замок. Наличие судов давало такому войску свободу и мобильность, возможность быстрого перемещения на другой участок. Таким образом, можно сделать вывод, что при планомерном разорении Йоркшира Вильгельм гарантировал, что любой прибывающий сюда флот датчан ждут пустые, заброшенные земли, неспособные обеспечить фуражом и прочими ресурсами армию вторжения. Уильям Мальмсбери отмечает это в своей «Истории», он пишет, что Вильгельм приказал обратить особое внимание на прибрежные области. Конечно, датчане могли появиться где угодно, но было бы нелогично встречаться с союзниками на враждебном, неспокойном и сепаратистском Севере. Это была главная цель Вильгельма, и именно она была достигнута при Разорении Севера.

Историки признали выдающиеся военные достижения Вильгельма Завоевателя во время своих первых походов в качестве английского короля. Разорение Севера действительно помогло предотвратить дальнейшие восстания и мятежи: больше за период его правления крупные восстания не вспыхивали. Датская проблема осталась, однако значительно уменьшилась, поскольку скандинавы фактически лишились надежной базы на севере Англии. Походы 1069–1070 гг. закрепили завоевание страны Вильгельмом, начатое в 1066 году. Результат этих карательных кампаний, заранее спланированный нормандцами, явился не только военной победой, которая помогла добиться намеченных целей, но и также «актом государственной власти, не привязанным к каким-либо временным рамкам, а политические причины той эпохи, без сомнения, представлялись весьма убедительными».


Шотландские вторжения короля Давида, 1138

Приграничные области Севера всегда являлись проблемой для английских королей на всем протяжении Средневековья и даже позднее. В 1138 году произошло самое крупное и наиболее серьезное вторжение шотландцев, которое заставило летописца той эпохи написать: «Корни и источники всего зла произрастают в части Англии, которая именуется Нортумбрией, — отсюда к нам идут разорение и поджоги, раздоры и войны». Шотландский король Давид I Святой совершил не менее трех походов на территорию Англии в первой половине упомянутого года (в январе, апреле и июле), тем самым ввергнув Север в непрерывное состоянии войны. Вообще, он имел репутацию набожного короля и сильного государственного деятеля, «подлинного архитектора средневекового шотландского королевства», и его долгое правление оказало внушительное «цивилизационное воздействие». Это был человек, который «нарочито придерживался рыцарских принципов англо-нормандской войны». И все-таки его вторжения ознаменовали собой новый уровень жестокости в и без того остром англо-шотландском конфликте.

Нынешняя административная граница с Шотландией сильно отличается от зыбкой разделительной линии XII века. Шотландские короли имели реальные притязания на значительную часть английского Севера, и в 1136 и в 1138 гг. Давид воспользовался беспорядками в Англии, чтобы утвердиться в Нортумбрии и Камбрии. Упомянутая сумятица возникла во время правления английского короля Стефана. После смерти Генриха I в 1135 году корону (и, соответственно, казну) узурпировал Стефан Блуаский, чтобы лишить этого права правомочного наследника — королевскую дочь Матильду. Последняя была замужем за графом Жоффруа Анжуйским, одним из наиболее могущественных магнатов Франции, который поддержал военные устремления супруги стать полноправной королевой имеющимися в его распоряжении огромными ресурсами. К несчастью для Стефана, кроме всего прочего, Давид I Шотландский приходился Матильде дядей. Смерть любого короля традиционно давала повод к разного рода политическим волнениям, и возникшие неурядицы вылились в настоящую бурю, которая в 1136 году надвигалась на Стефана со всех сторон: Анжуйское вторжение в Нормандии, восстания в Уэльсе, волнения на Юго-Западе, агрессия на Севере. С учетом того, что каждый из врагов пользовался стратегическим преимуществом за счет выступления прочих недругов Стефана, последний оказался настолько глубоко задавлен происходящим, что вынужден был «допустить мятежи в Уэльсе и в приграничной области в 1136 году», и это привело к самым крупным поражениям нормандцев в Уэльсе за сорок лет. Стефан возглавил большое войско против мятежников на Западе, а также против шотландцев на Севере (то же самое предстояло повторить и в 1138 году). Даже враги признавали его храбрость и военные способности, которые Стефан сумел наиболее ярко продемонстрировать в 1141 году перед своим пленением в битве при Линкольне, — и того, и другого ему требовалось в избытке, особенно в первые годы правления.

Шотландское вторжение 1136 года (которое фактически началось в последнюю неделю декабря 1135 года) представляло собой значительную угрозу, и это вынудило Стефана выступить к Дарему «с войском, численность которого была больше, чем когда-либо». К этому времени (начало февраля) Давид уже захватил пять крупных замков, однако сам размер английского войска вынудил шотландского короля вступить в переговоры. Результатом стал первый Даремский договор, согласно которому Давиду доставались Донкастер и Карлайл. В то же время это был первый, пусть небольшой, но очень важный успех Стефана. Некоторые хронисты лишь вскользь упоминают о походе. Один отмечает, что Давид опустошил многие местности, но в отличие от описаний того, что в тот же год творилось в Уэльсе, здесь ни о каких зверствах и речи нет. Два года спустя все произошло иначе.

Перемирие, достигнутое в Дареме, истекло в декабре 1137 года. Вопрос Нортумбрии требовал внимания, но Стефан отказался от всякой мысли обсуждать это дело. Война была неизбежна, и началась она очень быстро: в середине января Давид вторгся в Англию. Как мы вскоре увидим, этот поход ознаменовал собой эскалацию откровенной жестокости. После трудной и безрезультатной осады Уарка шотландский король двинулся в южном направлении, оставив небольшой отряд для того, чтобы предотвратить возможность вылазок со стороны гарнизона. Тем самым он обезопасил собственные коммуникации. Севернее Дарема Давид прервал беспощадное разорение местности и отступил, узнав в начале февраля о приближении Стефана с войском. Английский король вынудил шотландцев окончательно снять осаду Уарка и сам принялся разорять и опустошать земли Шотландской низменности. Потом, видимо, из-за нехватки провизии, он быстро вернулся в Англию (хотя один из летописцев намекает, с определенной долей достоверности, что Стефан не был целиком уверен в лояльности кое-кого из своих военачальников).

Давид снова вступил в Нортумбрию 8 апреля, вознамерившись опустошить местность вокруг Дарема и побережную полосу. На этот раз ситуация для Стефана создалась намного более серьезная. Его враги согласовали свои действия в Нормандии, в юго-западной части Англии и на границе с Уэльсом. Стефан устремился на запад, поручив архиепископу Терстану Йоркскому и северным баронам сражаться с шотландцами, которым вновь сопутствовал успех. Главные силы Давида серьезно угрожали Дарему. Среди религиозных учреждений, ставших объектами разорения на пути шотландцев, было и основанное в 1123 году самим Стефаном аббатство Фурнесс. В июне еще одно шотландское войско нанесло поражение англичанам в восьмидесяти милях южнее Карлайла. Очевидно, непроверенные слухи о скором прибытии войска Стефана вынудили шотландцев снова отступить. Однако отошли они совсем недалеко. Переход на их сторону видного северного барона Юстаса Фиц-Джона с большим количеством воинов и стратегических крепостей позволил шотландскому королю осуществить еще одно вторжение в конце июля, причем более массированное, чем предыдущие экспедиции.

Предполагалось, что Давид планирует разорять земли не только в Йоркшире, но и уйти далеко вглубь Англии. Его уверенность и амбиции укрепились и благодаря новоявленному северному союзнику, и от осознания того, что Стефан был занят на Юго-Востоке, успешно подавляя мятежи в Кенте, где его супруга блокировала Дувр, а также на Юге и на Западе, где Стефан осадил ряд замков. Как всегда, путь шотландцев был отмечен пожарищами. В середине августа Давид подошел к Тизу. Стефан выдели часть рыцарей для укрепления роялистских сил в Йорке. 22 августа шотландцы были разгромлены в битве Штандартов (другое название — битва при Норталлертоне). Королю Давиду едва удалось избежать плена, и он оставил свою пехоту на полное истребление. Возвратившись в Роксбург, он долгое время не решался потревожить Нортумбрию.

Такое перечисление фактов о трех походах короля Давида в 1138 году можно найти в любой книжке по истории. Подобные изложения даются в сжатом виде, чтобы сообщить читателю наиболее значимые детали кампаний и рассказать о перемещениях противоборствующих сторон. Однако они мало что сообщают о суровой реальности и ужасах, сопровождающих такие походы. Экспедиции Давида отличались зверствами невероятного размаха. Дэвид Крауч относительно первых шести месяцев 1138 года отмечает: «Начался более суровый период в правлении Стефана, его стратегия, как, естественно, и стратегия его противников, стала намного жестче».

Источники это подтверждают. Наиболее сдержан Джон Вустерский. Вторжение шотландцев произошло всего за два года до того, как он завершил работу над своей хроникой. Он пишет, что шотландцы «жгли поля и опустошали местность» и что во время «страшного нашествия» на Нортумбрию и окрестные места, длящегося свыше шести месяцев, «многих схватили, ограбили, пленили и пытали; духовных лиц предавали смерти ради богатств их обителей, и едва ли можно подсчитать число сраженных с той или иной стороны». Этот комментарий весьма двусмысленный. Возможно, он означает, что роялисты также творили зверства (впрочем, так было всегда); или хронист ссылается лишь на события во время боев?

Генрих Хантингдонский, имевший тесные связи с Линкольном (благодаря чему он был намного ближе к событиям, связанным с походами шотландцев), начал писать свою хронику в 1133 году. Его изложение событий 1138 года позволяет вести речь об агрессии.

Король Шотландии… велел своим людям совершать варварские деяния. Ведь они открыто насиловали беременных женщин и вырывали из их чрева невыношенных детей. Они насаживали детей на наконечники копий. Священников рубили на части прямо на алтарях. К телам поверженных они приставляли головы с распятий, а на сами распятия надевали отрубленные головы убитых. Все, что подверглось нападению шотландцев, было наполнено ужасом и варварством. Творимые злодеяния тонули в криках женщин, причитаниях стариков, стонах умирающих и отчаянии живых.

Роберт Ториньи завершил свою хронику в 1154 году. Хотя он находился довольно далеко от событий в Нормандии, он много путешествовал и был хорошо информирован (не хуже, чем тот же Генрих Хантингдонский, навещавший его в 1139 году, всего год спустя после шотландского вторжения в Англию). Понятно, что описываемые им события во многом пересекаются с повествованием Генриха. Ордерик Виталий, написавший свою хронику в 1141 году, также был нормандским монахом. Его летописный вариант во многом повторяет хронику Генриха Хантингдонского, однако значительно короче, и в нем речь идет больше о страданиях беременных женщин. В хронике Gesta Stephani («Деяния Стефана»)[24], написанной в 1140-е гг. либо епископом Робертом Батским либо кем-то из его близкого окружения, говорится о том, что король Давид отдал прямой приказ войскам сеять смерть и разрушение повсюду, где бы они ни прошли: он «издал в Шотландии указ и призвал всех к оружию, он дал им полную свободу действий, велел чинить против англичан безо всякой жалости самые зверские и жестокие деяния, которые только можно выдумать». Автор передает все подробности происходящего во время этой агрессии, однако имеющиеся в летописи пробелы и пропуски лишают нас порой очень важной информации: Давид «собирает отряды и полки, чтобы выступить против большой и богатой страны…»

Основным источником информации о событиях 1138 года является хроника Ричарда Хексхемского. На момент вторжения шотландцев Ричард служил каноником в Хексхемском аббатстве; в 1141 году он стал приором, а летопись завершил в 1154 году. Неудивительно, что с учетом географического положения аббатства наиболее сильное беспокойство у него вызывали именно шотландцы, а не проблемы короля Стефана на юге страны. Во время первой агрессии в январе Ричард посрамляет шотландцев: «Это проклятое войско, еще более зверское, чем все варвары, вместе взятые, не страшась ни гнева Божьего, ни людского, разоряло все вокруг. Они убивали и мужчин, и женщин, людей всех возрастов и званий, разрушали, грабили и жгли города, церкви и дома». Он пишет, что шотландцы в своих мрачных деяниях находили удовольствие и «предавали мечу и пронзали копьями каждого, кто попадался им на пути», не щадя даже самых хрупких и беззащитных: юношей, стариков, женщин и больных. Мирные жители хотели избежать встречи с шотландцами и покидали свои жилища, но многие, не успев уйти, все-таки погибали: шотландцы «в звериной ярости истребили бесчисленное число людей, по мере своего продвижения, грабя и убивая». Явным преувеличением кажется описание (очевидно, записанное на основе домыслов) того, что, когда шотландцы вырезали большую группу детей, то даже пили из кровавого ручья, текущего из разрубленных тел.

О втором нашествии сообщается в похожей манере: «Король шотландский со своим мерзким войском снова пришел в Нортумбрию и творил там злодеяния с не меньшей яростью и жестокостью, чем раньше». Картина безжалостного разорения повторилась. Ричард Хексхемский снова описывает места, подвергшиеся разорению, подчеркивая, что целью шотландцев стало теперь то, что они по тем или иным причинам пропустили при первом своем походе в Англию. Войско, отправленное Давидом в Йоркшир под началом его племянника, вело себя не менее безжалостно.

Невзирая на положение, возраст, пол — ни на что, они принялись всех резать и рубить самым варварским образом: детей и родственников на глазах у их родителей и близких, слуг — на глазах у господ, господ — на глазах у слуг, мужей — на глазах у жен. А потом (страшно сказать) они схватили, помимо прочей добычи, благородных матрон и целомудренных дев, а также других женщин. Обнаженных и связанных, их собрали в толпу, а потом кнутами и плетьми погнали перед собой, угрожая копьями и прочим оружием. Подобное случалось и на других войнах, но такого, как здесь, не было никогда. Впоследствии, когда женщин распределили с прочим добром, некоторые из жалости отпустили пленниц, но пикты и представители других племен забрали их как часть добычи в свою страну. Потом эти злые, жестокие люди сделали их рабынями и продавали как скот другим варварам.

Это настоящая летопись ужаса, и, по понятным соображениям, многие историки относились к подобным описаниям с известной долей скептицизма. Позднее знакомые истории повторяются в английских источниках с подозрительной регулярностью на всем протяжении Средневековья. Достаточно лишь взять один пример из многих — это письмо придворного вельможи короля Эдуарда папе Бонифацию, написанное в 1301 году, т. е. через 160 лет после описываемых выше событий. В нем вельможа жалуется на жестокость шотландцев в 1296 году, которые совершали такие же зверства, как и упомянутые выше, но к ним добавилось следующее: отрезание грудей у женщин и, как эхо Хексхемской хроники, масштабная резня школяров, заживо сожженных после окружения учебного заведения. Попытка отделить то, что происходило на самом деле, и то, что призвано лишь создать сенсационность ради достижения пропагандистских целей — задача не из простых. Но экстравагантные эпитеты или даже откровенные выдумки в отношении одного инцидента отнюдь не ставят крест на остальных. Например, сожжение школяров включено в хронику Ланцероста XIV века, но также утверждается, что трагедия произошла именно в городе Хексхеме. Получила ли с течением времени история, рассказанная Ричардом, иную окраску, или хроника Ланцероста основана на более поздних фактах? Является ли повторное изложение актов жестокости традицией, или эти акты стали шаблонной темой в литературе, поскольку совершались слишком часто? Библейские истории и цветные витражи с ужасающими сценами резни невинных, возможно, связаны с рассказами очевидцев, а возможно, «имплантированы» в головы предполагаемых писателей и художников через религиозное окружение. Создание точного описания сражения или осады — дело серьезное и трудное (даже сейчас), поэтому представьте, насколько труднее было написать о разбое и зверствах, когда от основного войска отделялись все новые и новые отряды — каждый для совершения своих собственных злодеяний.

Такие повторы в равной степени могут оказаться и данью традиции и соответствовать реальности. Упомянутая выше хроника Ланцероста — источник местного значения, как и Хексхемская летопись, — повествует о шотландских войнах в сходном ключе с хронистами XII века; ее описания разорений и набегов дают «точную и реалистичную картину войны, характерной для данной местности». Интересно сравнить рассказы хронистов XII века, посвященные Разорению Севера в 1069–1070 гг., с их же описаниями шотландских вторжений 1138 г. Более ранние события также изображаются в мрачных тонах, но основное внимание сосредоточено на последствиях жестоких военных действий. Что касается 1138 года, то Ричард Хексхемский (и в меньшей степени Генрих Хантингдонский) добавляют конкретные детали совершаемых зверств, больше описывают сами злодеяния, чем то, к чему они привели. Вероятно, это делалось для еще большего очернения врага, создания атмосферы этнической ненависти, но могло одновременно отражать и опасения со стороны средневековых писателей и их общин в отношении раздираемого войнами Севера. Ричард Хексхемский писал свою хронику, находясь непосредственно в районе военных действий. По его словам, «в это свирепое и бурное время величественная обитель Хексхема оказалась в самом центре бесчинств. Она была расположена так, что как раз через нее проходил путь этих головорезов, и они окружили ее со всех сторон».

Многое из того, что он упустил из виду, рассказали жертвы и очевидцы, которые искали убежища в монастыре. Аналогичным образом местный летописец Симеон Даремский описывает жестокие картины шотландских вторжений. Его хроника прерывается в 1129 году, но он пишет о зверствах, чинимых шотландцами против англичан за 50 лет до этого, в духе Ричарда Хексхемского (что неудивительно, поскольку здесь существует определенная связь событий: в текст вносились добавления и правки, сделанные монахом из обители Ричарда). Шотландский король Малькольм

велел своим воинам больше не щадить англичан. Он приказал забирать их в плен, в вечное рабство. Некоторых пожилых мужчин и женщин обезглавили мечами, других пронзили копьями. Детей подбрасывали высоко в воздух, и они падали на наконечники глубоко усаженных в землю копий и дротиков. Эти зверства забавляли шотландцев, они развлекались, словно на веселом представлении.

Временами можно усомниться в достоверности сведений в хронике Ричарда Хексхемского, но в остальном он проявляет себя вполне объективным и достоверным летописцем эпохи: описывая вторжение, он озабочен тем, чтобы составить точную картину перемещений шотландцев и мест, до которых они не добрались. Он допускает, что некоторые из них проявили жалость к пленникам и отпустили их, других пленников пощадили ради будущего выкупа. Он пишет, что страдания жертв не были какими-то особенными, они типичны для таких войн, однако в данном конфликте эти страдания приобрели большую глубину. Эпизод с питьем крови убитых детей — скорее всего, основан на каких-то слухах. Более чем вероятно, что отдельно взятые эпизоды получили обобщение, но это не так важно, как совокупный масштаб чинимых зверств, поскольку именно данный аспект отражает свирепый характер войн и невероятные страдания мирного населения.

Все это стоит иметь в виду при обсуждении пропагандистских изречений и действий, поскольку многие акты жестокости были раздуты именно в пропагандистских целях. Нам не нужно принимать хронику Ричарда целиком и полностью, просто на основе внутренних противоречий. Вряд ли шотландцы убивали всех и каждого на своем пути, поскольку сам Ричард пишет о судьбе многих женщин, оказавшихся в плену. Он также упоминает о выкупах, но в данном случае речь, скорее, идет о воинах. Симеон пишет более определенно: «Юношей и девиц, а также всех тех, кто казался пригодным для тяжелого труда, связывали и гнали перед собой, и впереди их ждало вечное рабство». По пути на север некоторые женщины умерли от истощения. Из источников явствует, что убивали тех, кто оказывал сопротивление угону в рабство, а также наиболее уязвимых, поскольку в глазах шотландцев их ценность была невелика, и они едва ли могли перенести трудный путь вместе с войском. Рабство до сих пор процветало на «кельтской окраине», к ужасу более цивилизованных англичан (но, как мы увидим в последующих абзацах, это вовсе не означало, что в самой Англии пленники уже не представляли собой товар, пригодный для обмена). Тех, кого нельзя было забрать в плен, убивали, чтобы избавиться от них и навести ужас на других, способных оказать сопротивление, а также подорвать авторитет английского короля, продемонстрировав и подчеркнув его неспособность защитить собственный народ. Как и в случае осады Иерусалима, участь пленников решал победитель.

Наиболее ярким образцом пропаганды является эпизод с питьем детской крови. Ричард пишет об этом с оговоркой: «говорят». Явный пример того, как неприятелю-варвару приписываются худшие деяния, которых можно ждать только от отъявленных негодяев. Выставление шотландцев в таком свете возводило конфликт с ними в статус священной войны. В битве Штандартов ведущие духовные лица сознательно подчеркивали этот аспект по канонам (штандартам) северных святых (отсюда и название битвы), призывая англичан стать орудием, которым Господь должен покарать шотландцев. Повествования о беспрестанных убийствах и обезглавливаниях священников у алтарей вполне могут быть пропагандой, но основанной на реальных событиях. Церкви всегда являлись местами для убежища, но зачастую стремление обрести убежище оказывалось тщетным. Обращение шотландцев со священнослужителями не так уж отличается от обращения с ними со стороны других интервентов, на что указывают примеры из французской истории: в 1440 году Джон Талбот сжег свыше трехсот мужчин, женщин и детей, укрывавшихся в одной из лионских церквей. Церкви в Безье тоже стали местами экзекуций. И если даже такой благочестивый король, как Людовик VII, пошел на то, чтобы спалить церковь, заполненную мирным населением, как он поступил в Витри в 1143 году, то неприкосновенность святых обителей как безопасных убежищ являлась весьма условной. Было вполне естественно, что священники должны находиться возле алтарей, а паства — собираться в проходах и боковых нефах храма. И если в Кентерберийском кафедральном соборе рыцарями короля был зверски убит сам архиепископ Томас Беккет, то на что мог рассчитывать скромный приходской священник перед лицом озлобленных простых солдат, явно рассчитывавших чем-нибудь поживиться? Дети, поднимаемые на копья, вспоротые животы беременных женщин — все это были «константы» средневековой войны; об этом мы узнаем из барельефов, резьбы по дереву, из многочисленных хроник, написанных как современниками событий, так и людьми, жившими намного позднее. Нельзя абсолютно точно сказать, когда именно и где это происходило, но с учетом зверств, совершаемых на этой и других войнах Средневековья, а также принимая во внимание особо жестокий характер пограничных конфликтов, пропитанных этнической ненавистью, вполне вероятно, что нечто подобное и произошло в 1138 году, как указывают хронисты.

Осуждение совершенных зверств и злодеяний проявлялось не только касательно шотландцев, оно выражалась в отношении любых других народов и племен, живших на «кельтской окраине». Так, когда в 1136 году валлийцы совершили ряд набегов на Англию, они в «Деяниях Стефана» получили следующую характеристику: «люди звериной натуры, опустошавшие деревни грабежами, огнем и мечом. Они жгли дома, истребляли людей… Они были способны на любое преступление, готовы учинить любое беззаконие, не щадили ни старых, ни молодых, не считались ни с каким порядком, они не останавливались ни перед каким злодеянием, могли совершить его в любое время и в любом месте». О тех же событиях Джон Вустерский пишет так: «Происходило обширное, повсеместное разрушение церквей, уничтожение урожая и скота». Из двух «раундов» массовых убийств второй был масштабнее и страшнее: «Была учинена такая резня, что (не считая тех, кого угнали в плен) осталось 10 000 женщин, чьих мужей с бесчисленным количеством детей либо утопили, либо сожгли, либо предали мечу». Подобная реакция подкреплялась не только отвращением, но также чувством культурного и политического превосходства, тесно связанным с осознанным английским империализмом эпохи, о котором столь проникновенно писали Джон Джиллинджем и Р. Р. Дэвис. Экспансия, покорение и господство — под личиной цивилизационной миссии — получали значительную поддержку, если врагов клеймили как грубых дикарей.

Тот факт, что в Шотландии (особенно это относилось к вселяющим ужас гэлам) до сих пор практиковалась война, сопровождавшаяся работорговлей и беспощадной резней, лишь подтверждал информацию о зверствах, сообщаемую в хрониках современников. Король Давид и его кавалерия еще могли в той или иной степени придерживаться кодекса рыцарства и брать в плен других рыцарей ради получения выкупа, однако другие, более непокорные его войска, отнюдь не относящиеся к элите, естественно, не отличались подобным благородством. Аналогичная проблема была и с валлийцами, которые, по наблюдениям Гиральда Камбрийского, вместо того чтобы взять кого-то в плен, отрубали головы, а схваченных людей убивали, даже не пытаясь потребовать за них выкуп. Ирландцы заслужили к себе такое же отношение, когда позднее, в том же столетии, англичане прибыли в их страну. Сами ирландцы привыкли в борьбе за власть «следовать политике массовой резни, разорения и выжигания», а также обезглавливания в ужасающих масштабах. В 1069 году на юго-западе Лейнстера они не видели причин изменять своим привычкам, когда ирландское войско короля Дермота праздновало победу вместе со своими нормандскими союзниками:

К ногам Дермота положили около двухсот отрубленных вражеских голов. Когда он поворачивал каждую из них и узнавал, то в порыве радости трижды подскакивал в воздух и хлопал руками над головой, а потом воодушевленно благодарил Верховного Создателя, громко празднуя свой триумф. Он поднял голову человека, которого особенно презирал, и, схватив за уши и волосы, принялся грызть нос и щеки. Это было жестоко и бесчеловечно!

Если таков был тон литературного произведения, то какие же жестокости и зверства могли твориться на поле брани! Все это стимулировало ощущение тотальной войны, когда враги истребляли друг друга без разбора и без всяких церемоний. То же самое происходило и четыре столетия спустя. В канун Флодденского сражения на англо-шотландской границе гэльский поэт вдохновляет на подобную войну на истребление:

Учиним же суровую и могучую войну против англичан! Корни, из которых они выросли, погубят их, они слишком возвысились. После себя не оставляйте в живых ни одного англичанина, не оставляйте также и англичанку, чтобы не плакалась и не взывала к жалости. Сжигайте их непристойных женщин, сжигайте их неотесанных отпрысков, избавьте нас от их будущей мести. Пусть их пепел стекает вниз по реке, никакой милости к англичанам! Добивайте раненых!

Прозвучал призыв к войне на полное истребление, в котором не осталось места для жалости к раненым и даже женщинам, поскольку последние могли родить новых врагов-англичан. Относительно данного абзаца Мэтью Стрикленд замечает: «Невозможно представить, чтобы такие слова исходили от придворного англо-французского поэта, восхвалявшего рыцарские добродетели своего патрона». Однако английские солдаты тоже не отличались особой деликатностью, и неудивительно, что при Флоддене они обменялись с шотландцами «любезностями». Согласно описанию одного из современников, многих «побежденных шотландцев можно и нужно было забрать в плен, но англичане оказались настолько мстительными и жестокими, что, когда одержали верх, не стали их щадить, несмотря на то, что шотландцы предлагали за свое освобождение огромные деньги». Жестокость приобретала такие масштабы, что иногда даже деньги не могли ничего сделать.

Предполагалось, что антишотландские настроения у англичан, описывающих события XII века, провоцировались отвращением к «способу» ведения войны шотландцами, который воспринимался как набег с целью обзавестись большим количеством рабов. Это лишь частичное объяснение. Более очевидно то, что этническая ненависть с обеих сторон генерировалась преимущественно войной. Эта ненависть являлась формой агрессивной, еще только зарождающейся национальной идентификации. Как я уже отмечал, эффект, оказываемый войнами на националистические чувства, хорошо задокументирован. Подобные чувства в Англии в XII веке подпитывались частыми войнами на «кельтской окраине». Некоторые медиевисты высказали свои точки зрения по поводу патриотизма, демонстрируемого в трудах Вильгельма Мальмсберийского и Генриха Хантингдонского. Староанглийское название Уэльса — Wealhas — означает «иностранцы». В противовес мнению некоторых современных историков, последователей геллнеровской школы национализма, можно утверждать, что процесс формирования нации в средневековой Англии, а позднее и во Франции, происходил очень бурно, поскольку мощный толчок ему давали обе стороны (в частности, англофранцузские войны). Именно процесс формирования наций и придал Столетней войне столь бескомпромиссный и жестокий оттенок.

Тактика и стратегия шотландцев во многом диктовались необходимостью. Их аристократия, а следовательно, и высшие армейские чины, были, скорее, похожи, нежели отличались от своих английских «коллег», кроме того, существовали тесные придворные связи. Любые культурные пробелы в XII веке быстро устранялись. Шотландские походы состояли не только из резни, грабежей и угонов в рабство, они — особенно в пограничных регионах — включали в себя также и осады: настойчивость и упорство Давида под Уарком, в конце концов, оправдались, когда измученный голодом гарнизон сложил оружие в конце 1138 года. Однако разорение являлось, конечно, главной задачей и, как показывает первый Даремский договор со Стефаном, согласно которому Карлайл и Донкастер перешли к Давиду, еще одним средством завоевания крепостей. Характерный для Давида принцип отказа от сражений, когда он в спешке отступал, едва заслышав о приближении английского войска, являлся вполне обоснованной, практической реакцией на лучшие доспехи, обученность и оснащение англичан. Его собственная пехота, легко вооруженная и плохо дисциплинированная, не могла сравниться с английской, что и было продемонстрировано в битве Штандартов. Но чем глубже шотландцы проникали на территорию Англии, тем меньшее значение приобретали осады. Многие замки попросту обходились стороной, поскольку шотландцы намеревались лишь разорить окрестности и оказать давление на противника в надежде добиться каких-нибудь территориальных уступок. В этом смысле боевой поход превращался в разбойничий набег, предпринимаемый для быстрого прохождения по территории врага, ее разорения и возвращения с богатой добычей обратно. Жилища, имущество и жизни мирного населения являлись не сопутствующими потерями, а целью таких походов.

Как же получилось, что король Давид, стремящийся прослыть благородным рыцарем и считавшийся в глазах Вильгельма Мальмсберийского «цивилизованным», допускал, чтобы его войска совершали такие жуткие деяния и проявляли такую жестокость? Как мы уже не раз убеждались, даже самые известные и признанные носители рыцарских регалий, не колеблясь, совершали акты кровавой резни, если это диктовалось военной необходимостью. Давид в этом смысле не был исключением. Часть проблемы, как всегда, имела под собой чисто финансовую подоплеку. Шотландия, подобно Уэльсу и Ирландии, была в экономическом смысле развита гораздо хуже, чем Англия. Простые шотландские воины редко получали плату и, следовательно, серьезно рассчитывали на добычу во время своих набегов. Они забирали все, что имело хоть какую-то ценность и могло быть вывезено. И при повсеместной бедности, свирепствующей на «кельтской окраине», всегда находились люди, готовые присоединиться к походу ради будущей добычи. Как и в случае с валлийцами, «это были люди, которые жили войной и ради войны, для которых равенство между миром и процветанием было абсолютно противоположным истине». Если бы Давид не предоставлял этим людям полную свободу буйствовать и грабить, то тогда его войско оказалось бы гораздо малочисленнее и слабее, поскольку у него не имелось средств для того, чтобы платить своим воинам жалованье.

О добыче беспокоились все воины без исключения, в том числе и самые знатные рыцари. Для основной же пешей части шотландского войска она была целью первостепенной важности. И Генрих Хантингдонский, и автор «Деяний Стефана» утверждают, что король Давид специально приказал своим солдатам вести войну самым жестоким способом. Такое утверждение одинаково трудно и подтвердить, и опровергнуть. Так или иначе, Давид четко представлял себе шотландский «стиль» войны и, естественно, рассчитывал на него, чтобы добиться намеченных целей. Король, возможно, и сожалел о крайностях, творимых собственными воинами на неприятельской территории, однако, скорее всего, это могло служить для него удобной отговоркой — якобы он был не в силах сдержать свое разнузданное войско. Поэтому лучшим выходом для неприятеля, чтобы остановить эти безобразия, было вступить в переговоры и пойти на кое-какие уступки. Это обычная уловка, к которой во все времена прибегали воюющие стороны. Давиду для ведения войны как раз и требовались воины, склонные к зверствам, резне и одобряющие рабство. Кейт Стрингер отмечает: «Их тактика террора проводилась в масштабах, сравнимых разве что с Великим Разорением Севера войском Вильгельма Завоевателя в 1069–1070 гг., и имела под собой четкую цель деморализовать Стефана и его северных сторонников, чтобы вынудить их принять шотландские завоевания или хотя бы заключить перемирие, которое в той или иной степени соответствовало устремлениям Давида».

Примерно то же самое происходило и на войне 1173–1174 гг., когда, согласно хронике Жордана Фантосма, шотландский король Вильгельм I призвал своих воинов к повсеместному разорению, чтобы «не оставили ни одного дома, ни церкви» и «убивали всех». Кое-какие усилия были предприняты по сдерживанию зверств в эпоху войн короля Эдуарда I Английского спустя целое столетие, однако едва ли их можно назвать менее жестокими. Все осталось на том же уровне и в XVI веке, во время той же Флодденской битвы.

Здесь мы ограничились сообщениями англичан о зверствах шотландцев на их территории. Отсюда возникает довольно односторонняя картина, на которой единственными преступниками выступают шотландцы. На самом деле это, естественно, не так. Данная книга призвана, в том числе, дать понять читателю, что на протяжении всей эпохи Средневековья едва ли нашелся хоть один военачальник, который не совершил бы того, что в наши дни считается военным преступлением; другое дело, что жестокость порождает жестокость. Будьте уверены: англичане с лихвой вернули «должок» шотландцам и совершили свою долю зверств во время бесконечных англо-шотландских войн. Стоит напомнить о письме Джона Балиола, короля Шотландии, адресованного в 1296 году Эдуарду I, в котором первый в жестких тонах отказывается от феодальной верности последнему:

Ты сам и подданные твоего королевства (с твоего ведома, ведь ты не мог не знать, что они творят) снова и снова (о чем известно каждому), применяя грубую силу, причинили тяжкие и невыносимые страдания, неуважение и зло нам и жителям нашей страны, на земле и на море; а также имуществу нашему и наших подданных; убивали торговцев и прочих жителей королевства, насильно угоняли людей наших в свои вотчины… Теперь вы подошли к границам нашего королевства с войском, перешли их и вторглись на наши земли, совершая убийства и все сжигая.

Чего же добился Давид своими разбойными набегами? В каком-то смысле он получил немалую выгоду, хотя на этот счет единого мнения нет. К моменту заключения второго Даремского перемирия в апреле 1139 года Давиду дали неплохой откуп. Власть Давида в Карлайле и права его сына на графский титул в Хантингдоне были подтверждены, и сын его также стал графом Нортумберленда. Примечательно, что после поражения в битве Штандартов Давид отступил в Карлайл, а не в Шотландию. Здесь он провел совет с папским легатом и вождями своего королевства, как светскими, так и духовными, потому что Карлайл, очевидно, «считался главным местом заседания шотландского правительства». По существу, Стефан признал в договоре области, которые Давид превратил в свою собственность. Тем самым английский монарх получил передышку и смог сосредоточиться на многочисленных проблемах в других местах своего королевства.

К несчастью для него, все эти проблемы, в конечном итоге, привели к тому, что после битвы при Линкольне в 1141 году он оказался в тюрьме. При этом Давид смог восполнить собой возникший политический вакуум на Севере, без лишнего шума и каких-либо конфликтов приняв там управление. Северные хронисты, которые столь ожесточенно осуждали шотландского короля и его войска за чинимые злодеяния, теперь из кожи вон лезли, восхваляя своего нового, такого благочестивого, добродетельного и милосердного господина и повелителя.


Зимний поход короля Иоанна, 1215–1216

Война, разразившаяся в Англии в 1215 году, назревала уже давно, и король Иоанн Безземельный явился ее беспомощным зачинателем. Его тираническое и капризное правление легло тяжелым финансовым бременем на подданных, которых Иоанн использовал ради возврата утраченных территорий во Франции. Эти потери — и, прежде всего, Нормандия, которую Филипп Август присоединил в 1204 году после своей ошеломляющей победы под Шато-Гайаром, — бросают мрачную тень на правление Иоанна. Эту тень могли отвести только ощутимые результаты на поле боя.

Иоанну как нельзя кстати пришлись бы помощь и поддержка собственных баронов, но король предпочел довериться наемникам. Это требовало большого количества денег, которые Иоанн вознамерился заполучить от своих баронов, тем самым серьезно ожесточив их против себя: лишение прав владения, захваты заложников, штрафы, двойные грамоты на единоличную собственность, выданные разным людям, и прочие весьма сомнительные меры оставили Иоанна в фактической изоляции. Он еще больше усугубил собственные проблемы, оказывая покровительство недостойным, раздавая почетные должности иностранцам и новичкам. Наиболее жестко и решительно королевские сборщики налогов действовали на Севере, породив там огромную волну неприязни к Иоанну. Неудивительно поэтому, что именно «северяне» впоследствии и стали инициаторами мятежа.

Неприятный характер Иоанна еще более укрепил его репутацию человека, недостойного доверия. Такая традиционная точка зрения господствовала веками, вплоть до недавнего времени. Однако представители ревизионистской школы 1960-х гг., продвигая идею о том, что хороший король мог и не обладать рыцарскими качествами и не быть талантливым полководцем, но зато уделять большое внимание хозяйственным делам и учету, отстаивали ту точку зрения, что Иоанн все-таки был хорошим королем. На мой взгляд, они ошибаются. Тот факт, что Иоанн оказался столь пылким бюрократом, — просто отражение его неудач в других сферах. Ему удалось добиться кое-каких успехов в сборе налогов, но и только. К счастью, другие ученые смогли сдержать натиск ревизионистов и вернуть рассуждения по поводу Иоанна в рамки академического русла, хотя более позитивная оценка царствования Иоанна все еще существует.

Иоанн заслуженно получил весьма враждебные отзывы своих современников в Англии. Достаточно предвзятые (но при этом хорошо информированные) монахи-хронисты высказывали свое осуждение. Ричард Девиз описывает короля как непредсказуемого сумасшедшего; хронист из Барнуэлла нарекает Иоанна «грабителем собственного народа»; Матвей Парижский считал его олицетворением ада. Духовные источники также подтверждают эти оценки. Биограф роялиста Уильяма Маршала описывает Иоанна как недоверчивого и обидчивого правителя, безрассудного и ослепленного собственной гордыней. Даже Неизвестный из Бетюна, господин которого сражался на стороне Иоанна в ту эпоху, не может отыскать каких-нибудь позитивных слов и выражает свое отношение к нему в коротком но весьма неодобрительном резюме: «У него было слишком много пороков». Иоанн совершенно не обладал рыцарскими качествами, как, например, Ричард Львиное Сердце или Генрих V. Это был человек, не внушавший доверия и уверенности на поле брани или за его пределами.

И все же, по мнению некоторых историков, Иоанна незаслуженно считают неважным полководцем. Они утверждают, что на самом деле это был проницательный стратег и «заявления о его слабости, как воина, неверны». Иоанн «владел искусством проведения осад, и его военные планы были невероятно близки к успешному завершению». Иными словами, английский король не заслуживает своего прозвища «Мягкий меч», которое дал ему епископ Жерваз (Гервасий) Кентерберийский. Его поход 1215–1216 гг. может служить поддержкой такой точки зрения, ведь даже многие из клеветников Иоанна сходятся во мнении, что в нем король добился полной победы.

К 1212 году Иоанн полностью овладел Британскими островами. Однако триумф оказался не долгим. Восстание в Уэльсе потребовало немедленной реакции. Первый его шаг был жестоким: убийство сыновей одного из валлийских вождей — двое умерли после кастрации; семилетнего мальчика повесили. Запланированная экспедиция в Уэльс была отменена, когда Иоанн узнал о заговоре баронов с целью покушения на него (либо передачи его в руки мятежных валлийцев). Тщательно спланированное вторжение французов в 1213 году удалось успешно предотвратить в результате удачных военных операций (его единокровный брат Уильям Лонгсворд, побочный сын короля Генриха, разгромил французский флот у Дамме). Иоанн, в свою очередь, возлагал большие надежды на английское вторжение во Францию в 1214 году, однако хорошо профинансированная экспедиция безвременно завершилась после поражения в битве при Бувине. Требования к баронам о выделении еще больших средств для этого гибельного похода увеличило число недовольных королем и, в конце концов, привело к открытому мятежу баронов в мае 1215 года. Лондон открыл ворота мятежникам, тем самым несколько сбалансировав соотношение сил (на стороне короля было большое количество замков и иностранных наемников).

Состояние «странной войны» дало определенную временную передышку для проведения переговоров, завершившихся в июне подписанием «Великой хартии вольностей», которой бароны рассчитывали ограничить своенравный и деспотический стиль правления Иоанна, а также облегчить свое налоговое бремя. Иоанн же подписал хартию из соображений протянуть время и сам же отверг ее в следующем месяце, а в сентябре в стране вспыхнула война. Новый папский союзник Иоанна проследил за тем, чтобы мятежные бароны были отлучены от церкви, однако это не помешало восставшим назвать свое войско «Армией Бога». Мятежники искали собственных союзников, они заручились поддержкой Александра II Шотландского и уговорили принца Людовика Французского. Однако главные силы Людовика прибыли лишь на следующий год.

Помощь французов была необходима баронам. Несмотря на относительно прочные позиции на севере и востоке, они мало что могли противопоставить ресурсам, имеющимся в распоряжении у Иоанна, которые к тому же увеличились в результате разорения феодальных поместий мятежников и после захвата замков повстанцев на юге. Кроме того, в распоряжении Иоанна находилось около 150 замков, занимавших важные стратегические позиции по всей стране. Замки сыграли важную роль при перемещении королевского войска по стране в зимний период — это были надежные военные базы и места пополнения личного состава. Мятежники некоторое время удерживали замок Рочестер и сдали его Иоанну лишь в декабре, после драматической осады. Именно здесь удалось отговорить Иоанна казнить через повешение побежденный гарнизон, поскольку существовала опасность такого же обращения со стороны мятежников, если ситуация вдруг сложится в их пользу. На севере шотландский король Александр тоже вступил на «тропу» войны, и северные бароны заявили о своем подчинении. 20 декабря Иоанн созвал военный совет в Сент-Олбансе. Хронист сообщает, что больше всего король был озабочен тем, чтобы отыскать деньги для уплаты жалованья наемникам. Свое войско он разделил на две части. Половина под началом Уильяма Лонгсуорда и старших командиров наемников успешно подавила очаги мятежа на юге, сдержав основные силы восставших в Лондоне. Нет нужды и говорить, что все это делалось огнем и мечом, как, например, в Или в Кембриджшире, где, по словам Ральфа Коггесхолла, воины-роялисты предали все огню: «Устроили они великую резню, как и повсюду, где пролегал их путь, ни щадя ни старых, ни молодых, ни мужчин, ни женщин, невзирая ни на положение, ни на то, кто перед ними — мирянин или священник». То же самое Иоанн собирался устроить во время северного похода на территорию бунтовщиков. Такого разорения Англия не видела свыше пятидесяти лет.



Тактика выжженной земли, фрагмент гобелена из Байо


Сжигались поместья мятежников, захватывались их замки. Гарнизон замка Белвуар в Лестершире сложил оружие, когда Иоанн пригрозил замучить голодом их лорда, Вильгельма де Альбини, которого пленил в Рочестере. Во время этого похода творились такие зверства, что мятежники оставляли замок за замком, и всякий город спешил поскорее отворить свои ворота Иоанну. Неизвестный из Бетюна сообщает о том, что констебль Понтефракта сдался на милость короля, в то время как Йорк заплатил Иоанну тысячу фунтов, чтобы снискать его расположение. Роджер Вендоверский пишет, что командиры мятежных замков, «заслышав о приближении короля, оставляли крепости и бежали в укромные места, бросая провизию и всякое добро приближающемуся неприятелю». Коггесхолл подтверждает эффективность тактики террора, предпринятой Иоанном: «Король и его войско опустошили земли баронов, непрерывно разоряя и сжигая… Северные бароны бежали прочь, в то время как некоторые сдались на милость беспощадного монарха». Дела у Иоанна заладились настолько быстро, что к 8 января он уже подступил к Дарему. Отсюда он быстрым маршем направился к Ньюкаслу, узнав, что Александр поджег город. В отместку Иоанн сжег и разрушил Берик; шотландский хронист упоминает об устроенной там резне и пытках.

Данбар и Хантингдон испытали ту же участь, перед тем как Иоанн в последнюю неделю января снова отправился на юг. Вероятно, у него закончилась провизия, поскольку отступившие шотландцы разорили собственные территории, чтобы лишить Иоанна возможности эффективно пополнить свои запасы и ограничить тем самым его пребывание здесь. Матвей Парижский пишет, что вернуться на юг Иоанна заставила «крайняя необходимость». По сути, он достиг большей части поставленных целей, и карательный поход утвердил его намерения. На тот момент на севере уже почти не осталось активных оплотов мятежа, и поэтому Иоанн мог сосредоточить внимание на отдельных очагах сопротивления на юге. В марте он приступил к их подавлению. Однако Лондон до сих пор проявлял непокорность.

Насколько тяжелыми оказались последствия карательной экспедиции? Как всегда, очень трудно дать таким вещам количественную оценку. Из источников, максимально приближенных к описываемым событиям, две хроники, посвященные войне в Англии в конце правления Иоанна, дают нам весьма скудную информацию. Эпическая поэма «История Уильяма Маршала» лишь вскользь упоминает о кампании 1215 года — автор говорит только о «людях из Фландрии, иноземных рыцарях и воинах, которые каждый день занимались грабежами и опустошали окрестные земли». В этот момент Уильям Маршал старался держать под контролем ситуацию в Ирландии, что, вероятно, и определяет немногословность в отношении английских событий. Старофранцузская «История герцогов Нормандии и королей Англии» более интересна. Подобно «Истории Уильяма Маршала», это богатый источник информации о различных деталях войны. Покровитель автора сражался на стороне Иоанна и многие военные стычки и бои изображает весьма подробно. Но по поводу грабежей он пишет лишь то, что Иоанн отправился в Шотландию «разорять земли» и что «он сжег и разрушил город Берик». Хрониста в данном случае беспокоят подробности фактических столкновений, и он, по-видимому, стремился, как и в случае с англо-нормандскими летописцами, которые писали о шотландских войнах, не бросить тень на своего патрона упоминаниями об отвратительном обращении с мирным населением.

Больше всего сведений дают два латинских источника, написанных современниками тех событий. Ральф Коггесхолл был аббатом местной цистерцианской обители в Эссексе. В 1215 году война пришла и в его монастырь: роялисты «жестоко ворвались», похитили сокровища и угнали более двух десятков лошадей, принадлежавших епископу Лондона. Выше приводятся цитаты из летописи этого хрониста в связи бегством баронов и наступлением Иоанна, во время которого земли мятежников предавались огню и разорению. Ральф также упоминает и о разграблении Или, где, по его словам, не пощадили никого. В Или солдаты причинили людям «неимоверные страдания», чтобы отобрать у них их добро. Автор в краткой форме дает исчерпывающую информацию о характере разорительных походов и объясняет, почему так жестоко обходились с мирными жителями.

Пожалуй, лучший источник, к которому, правда, довольно настороженно относятся многие историки, — это хроника Роджера Вендоверского. Как я уже отмечал выше, было бы ошибкой начисто отвергать ее: «Значение недооцененной хроники Вендовера состоит в том, что автор показывает, какое влияние оказывала война на общество, и какой на самом деле движущей силой в этой войне являлись деньги». Роджер Вендоверский оказался в тени куда более знаменитого Матвея Парижского, который в основу первой, более ранней части своей летописи, как раз и положил хронику Роджера Вендоверского. Во многих отношениях он стал идеальной фигурой для описания войны в Англии. Подобно Коггесхоллу, он также находился в гуще событий. Его великий монастырь в Сент-Олбансе навещали многие короли, папские эмиссары, епископы, графы и влиятельные придворные. Иоанн начал свою кампанию в декабре 1215 года, и аббатство пострадало от обеих противоборствующих сторон. Будучи приором Белвуара, небольшой обители от монастыря Сент-Олбанса неподалеку от Линкольна, Роджер Вендоверский попал в самое горнило событий. Его покровителем был Вильгельм де Альбини, захваченный в плен Джоном Рочестерским; король воспользовался этим, чтобы склонить замок к сдаче на Рождество 1215 года. Роджер Вендоверский был свидетелем походов войск через долину Белвуара. Несмотря на свою лояльность патрону, он осуждал как роялистов, так и их врагов. Подобно многим средневековым писателям, он, конечно, был склонен к преувеличениям, однако большинство приводимых деталей представляются вполне правдоподобными.

В своей хронике Роджер Вендоверский уделяет значительное место перечислению «различных видов понесенных страданий», выпавших на долю английского народа. Редко в какой-нибудь средневековой хронике можно прочитать рассуждения по поводу отношения к мирному населению, а здесь подробно излагается, как на военном совете в Сент-Олбансе Иоанн решил «разорить страну, предать все огню и мечу». В описании первых этапов кампании четко просматривается финансовая цель разорения: разрушение экономической базы мятежных баронов и изъятие денег у мирного населения для выплаты жалованья войскам:

Рассредоточив войска, [Иоанн] предавал огню дома и постройки в поместьях баронов, забирая скот и все добро, уничтожая все, что попадалось у него на пути. Он устроил горестное представление для тех, кому удалось все это созерцать… Он велел поджигать изгороди и поселения, награбленным добром он стремился поддержать своих грешных злодеев. Все жители любых сословий и состояний, которые не укрылись на церковном дворе, оказались пленниками и после пыток вынуждены были платить огромный выкуп.

Точно так же вел себя Уильям Лонгсуорд на юге страны, где солдаты королевского войска «собирали добычу и погрязли в грабежах. Они облагали тяжелыми поборами города и селения, забирали в плен жителей, сжигали поместья баронов, разрушали парки и угодья, вырубали сады и, предав огню все, вплоть до окрестностей Лондона, захватили несметные богатства». Важно увидеть, как посреди такого, казалось бы, безудержного опустошения, достигались поставленные экономические цели.

То же самое происходило и после Рождества, когда войска Иоанна продолжили «жечь дома баронов, захватывая их скот и добро, разрушая все, что попадалось у них на пути». Иоанн приказал своим командирам «уничтожать имущество баронов, а именно: замки, здания, угодья, озера и мельницы, — и повсюду чинить жестокость». Это запланированная экономическая война. По поводу более поздней экспедиции Генриха III Роджер Вендоверский отмечает, что попавшие под удар деревни принадлежали врагу и что солдаты проявляли разборчивость, чтобы не нанести ущерба тем поместьям, лорды которых были верны королю. Такое избирательное разорение являлось дисциплинирующим инструментом в руках средневековых командиров.

Существуют свидетельства того, что роялисты не были так уж неразборчивы в своих буйствах зимой 1215–1216 гг. Из судебных записок следует, что одному человеку отрубили руку за кражу коровы с церковного двора. Был ли он примерно наказан, чтобы произвести впечатление на верующих? Противоречит ли эта кража местному укладу? Был ли наказанный воином из армии Иоанна? Как уже обсуждалось в главе 1, война обеспечивала «прикрытие» для всех видов преступлений, совершаемых как некомбатантами, так и солдатами. Иногда это была искренняя попытка возместить убытки, нанесенные войной, в других случаях — умение извлечь выгоду в любой ситуации. Об этом говорят судебные записи того времени. «Война являлась очевидной отговоркой для жестокого беззакония, и очень многие лишились своего имущества, перешедшего к более сильным и беспринципным соседям. Один йоркширский сквайр честно признался, что вел себя так низко и бессовестно, что не посмел предстать перед местным судом».

Джеймс Холт предостерегал от утрирования эпизодов со зверствами, приводя пример города Рипона, который не пострадал от разорения после прибытия войск Иоанна. По поводу того, что Рипон не тронули, могут отыскаться различные причины (политические соображения или выплата «охранных» денег, например). Иоанн, предпочитавший звонкую монету, часто принимал деньги и богатства в обмен на неразорение города или замка.

«Дисциплинированное», или избирательное, разорение требовало наличия сильного командира, диктовавшего непреклонную волю своим войскам. Однако, как в случае с шотландцами под началом короля Александра, здесь всегда оставалось место для проявления намеренной двусмысленности: Иоанн мог удержать в подчинении войска, особенно наемников, только в том случае, если давал им достаточно возможностей для пополнения собственных кошельков. В то же время излишества и жестокость оказывали полезный и практический эффект: сокрушалась оппозиция, и нагонялся страх на тех, кто мог задумать мятеж в будущем. Интересно отметить, что свирепость кампании Иоанна привела к тому, что многие повстанцы переметнулись под его знамена, умоляя короля проявить к ним милость. Мирные жители автоматически становились целью грабежей и насилия, поскольку проживали в городе, деревне или поместье, принадлежавшем тому или иному мятежному барону. Большинство некомбатантов не выражало своей открытой им преданности, и даже сочувствующие роялистам на территориях баронов были бы счастливы избежать разорения. Как и в случае с жителями вражеских городов, на простолюдинов не тратили слишком много времени, разборчивость (если таковая вообще присутствовала) проявляли только по отношению к людям с положением. Роджер Вендоверский пишет о муках и страданиях простых людей, втянутых в водоворот этих мрачных событий:

Все пространство покрылось этими исчадиями дьявола, которые собрались, чтобы стереть все с лица земли — от людей до скотины. Обнажив мечи и ножи, они разоряли города, кладбища, церкви, грабили всех и каждого, не щадили ни женщин, ни детей. Врагов короля, где бы те ни находились, заковывали в цепи и заставляли платить огромный выкуп. Даже со священниками, находящимися у алтарей, обходились очень дурно, их хватали, грабили и истязали. Те же страдания они причиняли и рыцарям, а также людям любого звания и положения. Некоторых подвешивали за туловище, некоторых — за ноги, других — за руки, третьих — за пальцы и кисти, а потом швыряли в глаза несчастным соль с уксусом. Иных же привязывали к решеткам, под которые сыпали раскаленные угли, а потом обдавали поджаренные тела холодной водой, пока замученные, в конце концов, не умирали.

Некоторые из этих пыток имеют религиозную подоплеку (св. Лаврентий, например, тоже принял мученическую смерть на раскаленной решетке) или схожи с описаниями из англосаксонской хроники, но страдания, как подтверждает Ральф Коггесхолл, были вполне реальными. Далее в хронике разъясняется мотивирующий фактор для совершаемых зверств:

Несчастные издавали жалобные крики и ужасные стоны, но никто вокруг не проявил к ним сострадания, поскольку их мучителям были от них нужны только деньги. Многие, у которых было добро, отдавали его своим истязателям, однако те не верили, что им отдают все до последнего. Другие же, не имевшие за душой ничего, давали лишь обещания, чтобы хотя бы на время избавиться от мучителей, от которых и так натерпелись вдоволь. Такие гонения происходили по всей Англии, и отцы терпели мучения от собственных сыновей, братья — от братьев, а граждане — от своих же сограждан.

Этот абзац в большей степени, чем остальные, объясняет зверства солдатни по отношению к некомбатантам во время средневековых войн. Все так или иначе сводилось к деньгам. Под предлогом мнимой военной необходимости обирались до нитки невинные люди, которых намеренно объявляли вне закона и, помимо собственной воли, лишали всякой защиты. Пытки не были только проявлениями бессмысленного садизма (хотя случалось и такое), а представляли собой средство вымогательства. Чем более жестокая применялась пытка, тем больше страха нагонялось на жертву и на зевак, и тем скорее они расставались со своим добром. Боль являлась тем самым катком, который выдавливал из жертвы ее богатство.

И снова мы сталкиваемся здесь с противоречивыми сведениями. Пытка представляется общепринятым средством, применявшимся по вышеизложенным причинам. Однако пытка — это все-таки не убийство. Несомненно, многие истязаемые умирали при пытках, а других убивали для того, чтобы шокировать потенциальных жертв и заставить их платить. Но как же тогда быть с рассказами о массовой резне? Джон Джиллинджем утверждал: «Разорение и выжигание сельской местности являлись важными составляющими рыцарской войны, а вот убийства не оказывающих сопротивления мирных жителей — нет». Так, согласно записям Ордерика Виталия, в 1118 году ограбленные крестьяне отправлялись вслед за войском или отрядом, «рассчитывая выкупить или каким-то образом вернуть свое добро». Несмотря на ряд утверждений о том, что кампания Иоанна в 1215–1216 гг. превзошла по жестокости более ранние шотландские вторжения, это, очевидно, не совсем так. Во-первых, кампания Иоанна не была походом за рабами — при отсутствии рабства в Англии незнатных пленников тоже забирали в целях получения выкупа: если убить родственников, то кто этот выкуп тогда заплатит? Более того, роль церквей как относительно безопасных убежищ в данном конфликте представляется более значимой, чем в других. Похититель коров, лишившийся руки, совершил свое преступление именно на церковном дворе. Роджер Вендоверский по поводу событий 1216 года отмечает, что «товары выставлялись на продажу только на церковных дворах, и никто не отваживался выйти за пределы церковной территории».

Из вышеприведенного отрывка следует, что люди, укрывшиеся в церкви, могли чувствовать себя в относительной безопасности (хотя один из командиров наемников убил кого-то в дверном проеме), однако к товарам и имуществу это не относилось. Тяжелое впечатление производят рассказы о грабежах кладбищ. Могилы опустошались с целью поиска ценностей, захороненных вместе с покойниками. Даже благодаря трупам удавалось поживиться: за них требовали выкуп — правда, вдвое меньший, чем за живых заложников. И Коггесхолл и Роджер Вендоверский ссылаются на масштабные спланированные убийства, причем последний утверждает, что в конце кампании Иоанн «в результате ужасной резни смог подчинить себе всю страну». Многие погибли во время штурма и разграбления таких городов, как Берик; масштабы других эпизодов массовых убийств, видимо, преувеличены, однако крупная кампания, связанная с разорением местности, поджогом и уничтожением построек, пытками мирного населения, как правило, приводила к большому числу жертв. Так, например, происходило при походе из Сент-Олбанс в Шотландию и обратно, при том что костяк войска состоял из закаленных и суровых иностранных наемников. Не знаем мы также и о деталях небольших эпизодов, когда отряд мародерствующих солдат мог в какой-нибудь деревне или городке совершать зверства под воздействием алкоголя или после недавнего сражения, когда еще не улеглось возбуждение, либо под впечатлением гибели товарища, за которого всем хотелось отомстить.

Часто повторяемая в хрониках фраза «не щадили никого» не всегда лишена двусмысленности: помимо подразумеваемого смысла «убивали всех без исключения», иногда она говорила о том, что никому не удалось избежать страданий и бесчестья, а это вовсе не означало полного истребления. Такое толкование может объяснить многие несоответствия в средневековых хрониках. Несмотря на свой размах, зимняя кампания короля Иоанна не была столь же кровавой, как вторжения шотландцев или восстания в Уэльсе. На общем фоне она выделяется за счет яркого и страстного изложения Роджера Вендоверского, а в его хронике акцент ставится не на военных действиях, а на страданиях простых людей.

Суждения о военных успехах Иоанна носят смешанный характер. Бегство его врагов, разрушение их поместий, подчинение такого-то количества мятежников и захват их замков (а также разорения и грабежи, с помощью которых Иоанн мог удовлетворить своих наемников) — все это были важные победы, которые произвели впечатление на хронистов той эпохи и в то же время внушили им тревогу. Однако триумф, как это часто происходит, был неполным и носил временный характер. Многие из северных мятежников смирились с потерями и бежали в Шотландию. Но самое важное то, что выстоял Лондон — оплот повстанцев. Позиции Иоанна были довольно сильны, и, как заметил Ральф Тернер, «если бы на помощь мятежникам не прибыли значительные силы французов, король Иоанн мог бы просто стать лагерем возле Лондона и дождаться, когда город сложит оружие». Однако в Лондон прибыл второй мощный контингент французских войск, закрепившись здесь в ожидании основных сил под началом принца Людовика. Несмотря на весь драматизм разорительных походов Иоанна по территории страны, его военная кампания оказалась кампанией упущенных возможностей. Да, взятые силой деньги и сокровища помогли удержать наемников ради участия в будущих конфликтах, а утверждение власти над страной обеспечило стабильный приток звонкой монеты; но если сами по себе мятежники были временно ослаблены, то их французские союзники тоже получили время для подготовки и укрепления запланированной кампании на острове. Иоанн доказал бы свою состоятельность, если бы смог удержать наемников обещанием самой лучшей добычи из всех возможных — Лондона.

Таким образом, трудно не согласиться с оценкой У. Л. Уоррена о решении Иоанна продолжить свой поход: «Это типичный пример его нежелания предпринять решительные военные действия: ведь в случае падения Лондона восстание потерпело бы фиаско. Здешний оплот бунтовщиков являлся тем сорняком, который ему надлежало вырвать с корнем без всяких колебаний». Затем он делает великолепное наблюдение, выделяющее одну из многих причин, по которым Иоанн не может считаться хорошим полководцем: «Нельзя не ощутить, что Ричард [Львиное Сердце] или Филипп [Август] сразу бы взялись за самое сложное дело и стремились бы к достижению решительной победы. Иоанну пришлось дорого заплатить за то, что он предпочел отправиться по пути наименьшего сопротивления и добиваться целей косвенными способами». Еще дороже пришлось заплатить тем, кто попал под жернова его кампании. На остров прибыло крупное французское войско, война приобрела еще больший размах и продолжалась потом еще полтора года.


Большой шевоше Черного Принца, 1355

Самые знаменитые опустошительные экспедиции средних веков, если вообще не самые известные из всех средневековых походов, — это походы короля Эдуарда III Английского и его сына Эдуарда Черного Принца, предпринятые в XIV веке. При упоминании об их шевоше на территории Франции сразу же мысленно возникают образы стремительных всадников, разоряющих и предающих огню все на своем пути. Но в реальности они едва ли отличаются от любых других подобных походов: вторжения Давида Шотландского в 1138 году и походы Иоанна в 1215–1216 гг. — не в меньшей степени шевоше, чем походы эпохи Столетней войны. Фактически сам термин «шевоше» встречается во французских источниках с конца XII века и описывает сходный стиль ведения войны. Шевоше XIV века иногда выделяются за счет своей стремительности, но это создает ложное впечатление, будто вся операция проводилась с участием только кавалерии. Кроме того, разорение земель в 1300-е гг. являлось таким же сдерживающим фактором, как и в 1100-е. Зимой 1215–1216 гг. за две с половиной недели Иоанн проделал путь от Сент-Олбанса неподалеку от Лондона до Дарема. Большой шевоше Черного Принца 1355 года представлял собой почти 700-мильный поход от Бодо в Нарбонн всего за два с небольшим месяца. Рейд, шевоше и иногда кампания — термины взаимозаменяемые.

Шевоше определяется как «типичная кампания» Столетней войны, «целью которой было нанести как можно больший ущерб неприятелю посредством разорения его ресурсов». Поход Черного Принца 1355 года эту цель выполнил. Его войско численностью от шести до восьми тысяч человек — в основном, англичан и гасконцев — выступило из Бордо в начале октября для осуществления быстрого рейда в Лангедок. С самого начала планировалось захватить земли, находящиеся в руках его врага, графа Жана Арманьяка, главнокомандующего французского короля Иоанна II. И хотя изначально кампания подразумевалась как отвлекающий маневр для координации действий с английскими войсками, действующими в северной Франции, изменение планов означало, что теперь кампания превратилась в разорительный набег. Получив значительный толчок благодаря изначальным успехам, войско, в конце концов, достигло Нарбонна на восточном побережье перед возвращением в Бордо: был совершен переход с атлантического побережья на средиземноморское и обратно. Этот поход вполне заслуженно охарактеризовали как «замечательное состязание в опустошении и разрушении, выдающийся пример стратегии шевоше, охватившей 500 деревень, городков, замков и прочих поселений и крепостей».

Для нанесения наибольшего ущерба неприятелю армия двигалась параллельно тремя эшелонами, тем самым расширив зону поражения. За одно только воскресенье (15 ноября) войска Эдуарда сожгли четыре города, в том числе Фонжо и Лиму, в то время как сам он отдыхал в одной из обителей. Больших крепостей англичане не трогали, в немалой степени потому, что стратегия французов предусматривала их значительное усиление и полную готовность к возможным осадам. Однако Эдуард не мог удержаться от похода к оплоту Арманьяка — в Тулузу, нанеся тем самым расчетливое оскорбление графу. Отсюда он двинулся на Каркассон, где, как мы убедились выше, отказался от компенсации, предложенной городом, и сжег его предместья. Эдуарда на обратном пути в Бордо преследовали две французские армии. Однако его реакция в этой ситуации оспаривается между теми, кто считает, что он пытался избежать сражения, и теми, кто, наоборот, уверен, что он активно искал такую возможность.

Из письма Черного Принца епископу Винчестерскому создается впечатление, что Эдуард подстрекал неприятеля и что он направился домой, когда стало ясно, что французы не решатся на сражение. Арманьяк, видимо, принял осознанное решение не ввязываться в битву, несмотря на разорение своих земель английским войском. Эдуард отбыл на свою территорию 2 декабря. Его войско понесло очень небольшие потери, а захваченная в походе добыча была огромной.

Двумя главными очевидцами этого похода являются сам Эдуард и сопровождавший его личный секретарь. Обоим безразличны некомбатанты, они холодно анализируют кампанию, используя фактическую военную и финансовую терминологию. Депеша Эдуарда скупо перечисляет успехи («не проходило ни дня без взятия города, замка или крепости») и описывает разорение в традиционных тонах: «опустошение земель»; «сожгли город и полностью разрушили его». Его единственное упоминание о некомбатантах встречается, когда те «бежали» в Каркассон, «укрылись в замке» Нарбонна и в Саматане, «жители которых разбегались при нашем приближении». Его секретарь, сэр Джон Уингфилд, пишущий в адрес того же самого получателя (епископа Винчестерского), сообщает больше деталей, но использует те же традиционные выражения для описания поджогов, разрушений и разорения. Предмет его заботы представляет описание огромной добычи, захваченной во время похода: «Вполне очевидно, что с тех пор, как началась война против французского короля, никогда этим местам не причинялось таких разорений, как во время этого похода. Ведь местность и города, которые мы разрушили, давали французскому королю больше дохода для поддержки его войн, чем половина всего его королевства. Все это я мог доказать из достоверных источников, обнаруженных в различных городах, в конторах по сбору налогов».

Третий источник, Роберт Эйвсбери, повествует о беспокойстве жителей Монпелье, которые «опасались, что понесут ту же участь», что и обитатели Нарбонна, многие из которых, как из самого города, так и из окружающих предместий, «в ужасе бежали в Авиньон со всем имуществом, которое только могли унести, и теперь они рассчитывали оказаться под защитой самого папы».

Нет никаких упоминаний о пленниках, выкупах или убийствах. Нет сомнений, что убийств было немало: к югу от Тулузы в Лакруа-Фальгарде легковооруженные воины взяли приступом город и многих мирных жителей предали мечу. Под Каркассоном происходили массовые изнасилования. Впрочем, ссылки на трофеи, как и на пленников, все же имеются, но их немного. Джонатан Самптион пишет: «Принц оказался весьма доволен проведенной кампанией. Огромное количество добычи доставили из Лангедока. Согласно одному из источников для ее перевозки понадобилось 1000 повозок. Выкупы за французских пленников собирались в течение последующих нескольких месяцев, наряду с погашением долговых обязательств. Многие из соратников принца разбогатели».

Однако и он, и другие историки подвергают сомнению военную ценность кампании: «Не было выиграно ни одной битвы, не завоевана никакая территория, не оставлен гарнизон ни в одном из поверженных замков». Клиффорд Роджерс оспаривает такую оценку, утверждая, что Эдуард достиг целого ряда определенных целей: наказал мятежников, помог своим союзникам, извлек выгоду в ущерб неприятелю (с чисто экономической точки зрения). Было и другое, мимолетное преимущество, которое добавлялось к весьма реальному финансовому. Этот поход взбудоражил Францию, принес ожесточенную войну в регион, в котором раньше царило относительное спокойствие. Этот эффект можно оценить из цитат, взятых из летописей, описывающих воздействие шевоше во время Столетней войны. Путем глубокого и успешного проникновения в регион, который рассматривался как безопасный, Черный Принц тем самым демонстрировал французам, что он оказался более могучим, чем их собственный король, а тот слишком немощен, чтобы защитить их. Но пропагандистская победа не переросла в твердые политические дивиденды. Эдуарду хотелось «устрашить население и заставить сменить вассальную зависимость, однако люди гораздо сильнее боялись мести французов, нежели врага у своих ворот». Страх перед будущей карой нейтрализовал ужас перед текущей бедой — Черный Принц разгадал эту загадку в Лиможе и дал это понять.

Кампания 1355 года интересна еще и потому, что поднимает вопрос о том, стремился ли Эдуард к решающему сражению. Это спровоцировало длительные дебаты между военными медиевистами. Клиффорд Роджерс написал ряд научных статей, а также книгу, в которых приводятся свидетельства очевидцев о том, что Эдуард III и Черный Принц активно искали сражений с французами. Часть этих свидетельств может быть истолкована различным образом. Например, когда Жан ле Бель цитирует короля, и якобы тот говорит, что отправится во Францию «и даст сражение королю Иоанну», то подлинная ли это цитата, а если так, то не несет ли она чисто переносный смысл? Рождественские письма на родину от Эдуарда и Уингфилда тоже указывают на такое намерение в 1355 году. Но, чести ради, так и должно быть: едва ли в них говорилось бы, что Эдуард шарахался от французов, как черт от ладана. Помимо самого риска любой битвы и общей стратегии полководцев избегать ее, есть также и чисто практический аспект разорений и грабежей: зачем рисковать потерей огромных богатств в решающем сражении? Нетрудно понять, что сделал бы в такой ситуации король Иоанн Английский: просто забрал бы себе легко доставшееся богатство и удалился. Но личность такого склада, как Черный Принц, — это уже совершенно другое дело.

Действительно ли Черный Принц, как предполагает один из хронистов его отца, «предал опустошению всю страну, чтобы вызвать еще более острое недовольство французов и подтолкнуть их к битве?» Роджерс приводит в защиту этого веские доводы, утверждая, что напряженная военно-политическая обстановка во Франции делала короля Иоанна II весьма уязвимым при решающем ударе. Поход на Тулузу он рассматривает в таком свете: это унижение, разорение окрестностей вокруг города было предназначено для выманивания гарнизона за пределы стен и втягивания его в сражение. Однажды в конце ноября войско Эдуарда построилось в боевой порядок, однако французы, численно намного превосходящие англичан, все же отступили. Авангард Эдуарда вступил в бой с частью французов, часть перебил, многих захватил в плен. В общих правилах избегания сражений всегда есть исключения, и подобный выпад Эдуарда, возможно, стал одним из них. Точно так же, как битва при Гастингсе — когда Вильгельм Завоеватель намеренно выбрал в качестве своей цели поместья короля Гарольда, чтобы вовлечь того в битву, в которой Вильгельм так нуждался. Хьюитт писал: «Поскольку завоевывать Францию было нецелесообразно, врага требовалось ослабить путем лишения его жизненно важных ресурсов. Разорение являлось экономическим средством для достижения конечной политической цели». Упомянутая нецелесообразность (хотя и не абсолютно неосуществимая задача: колонизация, союзники, покоренное и напуганное население помогли бы добиться того же результата) означала бы, что Эдуард ищет решающей, сокрушительной победы в битве, чтобы одним махом радикальным образом изменить политическую ситуацию. Отказ жителей Каркассона подчиниться выявил пределы разорения; приближение французских войск увеличило шансы на решающее сражение. Является ли совпадением тот факт, что именно после неудачи под Каркассоном английские источники в один голос твердят о большей готовности войск Эдуарда к битве?



Изгнание жителей из Каркассона


После смерти Черного Принца большие английские шевоше эпохи Столетней войны стали более редкими, поскольку не могли достичь важнейших военно-политических целей. Все же они играли существенную роль в войне, как и любые набеги (масштабы разорения Франции в XV веке были поистине огромными), но результат конфликта определяли осады. Ответ французов на шевоше начал выражаться в укреплении важнейших крепостей, самовольном оставлении сельских областей и лишении англичан возможностей пополнения ресурсов, что предотвращало отделение более мелких отрядов от основного войска. При всем при том французы старательно избегали решающей битвы. Такая стратегия оказалась исключительно успешной, она, по-видимому, стала достойным противовесом блестящим умам Эдуарда и его военачальника. Хотя здесь не было ничего нового: герцог Вильгельм Нормандский то же самое предпринял против своих врагов в 1050-е гг., т. е. еще за три века до Столетней войны. Если стратегия уклонения от сражений оказалась столь эффективной для французов, то для англичан она, очевидно, стала пагубной.

Разорение имело немало преимуществ — обеспечение войска провизией, политическое и экономическое ослабление противника, наказание инакомыслящих, грабежи и мародерство (и к этому можно добавить поиск или уклонение решающего сражения). Если главной целью шевоше Эдуарда Черного Принца было вовлечь французов в ожесточенную схватку, то в этом он определенно потерпел неудачу. Но в остальном, согласно утверждениям хронистов, он получил щедрую компенсацию: добыча оказалась такой огромной, что люди Эдуарда «не знали, что с ней делать». Больше всего страдало мирное население, на долю которого, как обычно, выпадали основные тяготы войны. Жан де Венетт с прискорбием вспоминает о том, как во время Столетней войны претерпела его деревня и пропал весь домашний скот:

Англичане разрушили, сожгли и разграбили множество городков и деревень, захватив в плен и даже убив большое число их жителей. Глубоко скорблю я о сожжении родной деревни, в которой родился и вырос, и вместе со мной скорбят многие другие, которых постигла такая же участь. Никто не подрезал нынче виноградники, некому было о них позаботиться и уберечь от гниения. Никто не пахал поля и ничего не сеял на них. В полях не было ни скота, ни дичи. Не было бредущих вдоль дорог путников, которые приносили на рынок свой лучший сыр и прочие молочные продукты. Взгляд наблюдателя опечален унылой картиной безлюдных дорог, поросших по краям крапивой и чертополохом. Вместо домов и церквей нам предстает горестное зрелище — дымящиеся развалины. Что здесь добавить? Лишь то, что несчастья и страдания людские выросли повсеместно, особенно среди сельского населения, крестьян, ведь хозяева придавили их тяжкими поборами и вытягивают из бедолаг все жилы.


Заключение

Описанные выше эпизоды разорения были выбраны не просто потому, что в смысле чинимых в средневековую эпоху зверств и жестокостей Англия мало кому уступала, но также и потому, что они выявляют важные аспекты данной формы проведения военных кампаний. Великое Разорение Севера — пример упреждающей тактики выжженной земли, предпринятой с целью не допустить создания неприятелем мощной базы в регионе, лишив его возможностей пополнения провизии и отрезав от экономической инфраструктуры. Шотландские набеги 1138 года демонстрируют другую экстремальную форму разорения, на этот раз подпитанную пограничными конфликтами, этнической враждой и растущим национальным самосознанием. Походы Иоанна в 1215–1216 гг. явственно выявляют связь между разорением и актами жестокости, подчеркивая, каким избирательным может стать это оружие. А шевоше Черного Принца в 1355 году показывает, как подобный способ ведения войны подрывает врага в финансовом отношении и заставляет усомниться в его полководческом искусстве.

Войско нуждалось в надлежащей подготовке к походу. Военная логистика в голове у полководца всегда занимала ведущее место. С собой армия могла взять лишь ограниченный запас провизии, пополнять ее запасы приходилось за счет ресурсов с территорий, по которым проходило войско. Если разорения и грабежи не преследовали военно-политических целей, их эффект имел военно-политическую окраску: то, что армия приобретала, соответствующая местность теряла, поскольку, как кто-то лаконично заметил: «Что для одного фураж, то для другого — грабеж». То, чем армия воспользоваться не могла, она разрушала, чтобы и противник не имел потом возможности извлечь здесь для себя выгоду — ни в виде налогов, ни в виде каких-то материальных ценностей или товаров.

Историки иногда слишком много внимания уделяют трактату Вегеция «О военном деле» — военному учебнику позднеримской эпохи. Но ведь автор, в конце концов, был врачом-ассистентом (так у автора. — Прим ред.). Тем не менее очевидные рекомендации из его начального военного руководства цитируются как вечные, подкрепленные здравым смыслом истины, одна из которых, вполне уместная здесь, звучит так: «Во время любого похода единственное наиболее действенное оружие состоит в том, что пищи для тебя должно быть вдоволь, а врага при этом должен сломить голод». Этой цели как раз и достигало разорение местности. Полководцы, учитывающие эффект, производимый их войсками, на дружественной или нейтральной территории стремились побудить солдат покупать у населения все необходимое; при этом они гораздо лучше управлялись с собственными солдатами, чем со вздутыми ценами на провизию. Так, Генрих V смог неплохо контролировать свои войска во время вторжения в Нормандию: он рассматривал герцогство как собственную суверенную территорию и хотел произвести впечатление на жителей своей разумной властью. Герцог Вильгельм Нормандский в 1066 году смог держать свою армию вторжения под контролем только регулярной выплатой жалованья. Во время длительного похода Людовика VIII на Авиньон через дружественные территории в 1226 году вместе с войском шел скот, а фураж везли из собственных провинций. И наоборот, три столетия спустя, когда Карл V оказался не в состоянии заплатить своим войскам в 1527 году, они полностью разорили Рим.

Поддерживать дисциплину и запрещать грабежи всегда проще и легче на дружественной территории, но этого можно было добиться и в местах активных операций. Мы убедились, как разорение могло проводиться целенаправленно в конкретных местностях и вражеских поместьях, причем очень часто целью становились отдельные постройки. Даже шевоше Черного Принца, символизирующие смерть и разрушение, представляли собой вполне сосредоточенные, целенаправленные операции. Во время похода в Лангедок в 1355 году капитан Аруилля немедленно сдал замок и три местных подчиненных ему городка — при этом всех сложивших оружие пощадили. На следующий год на пути в Пуатье войско принца Эдуарда нанесло большой урон западным границам области Лимузен, после чего внезапно прекратило операцию в Беллаке: вдова одного из тамошних землевладельцев имела родственную связь с английским королевским семейством.

Разорение территорий также применялось в качестве отвлекающей тактики. Когда в 1216 году английский король Иоанн узнал о том, что замки в Виндзоре и Дувре осаждены неприятелем, он немедленно предпринял разорительный поход на поместья своих врагов в сезон сбора урожая. И смог отвлечь их от осад. Аналогичным образом, разорение становилось средством для того, чтобы втянуть неприятеля в решающее сражение. На графа Балдуина Фландрского это не подействовало — увидев, как враг предает огню и разорению его земли, он заявил своим воинам: «Ну, землю-mo они с собой забрать не смогут». Балдуин, как Александр II, Давид I, Людовик VIII и другие вожди и полководцы, был готов жечь и разорять собственные земли, лишь бы воспрепятствовать продвижению противника. Политика выжженной земли — контрразорение как защитный механизм, — била противника его же оружием. Граф Раймонд Тулузский эффективно применил ее против французов в Авиньоне в 1226 году:

Обеспечение [французских] солдат провизией сорвалось, и многие умерли, ведь граф Тулузский, как искусный воин, перед приходом французов устранил с их пути все источники ее пополнения. Он увел прочь стариков, женщин, детей, а также лошадей и домашний скот, чтобы лишить [неприятеля] всяческой опоры и поддержки. И страдали не только воины — от голода гибли также боевые кони и скот неприятельского войска, ведь граф приказал распахать все окрестные поля, чтобы для скота не осталось никакого корма, кроме того, что был завезен из Франции; поэтому крупные отряды неприятельского войска вынуждены были покидать лагерь в поисках провизии для войска и фуража для лошадей, и во время таких вылазок… они часто несли большие потери от атак со стороны графа Тулузского, который вместе со своими людьми устраивал засады.

Предыдущий раздел весьма поучителен, поскольку показывает, как граф Тулузский защищал своих подданных, разоряя собственные земли и силой выгоняя людей из собственных жилищ, чтобы предотвратить их пленение и последующие требования выкупа. Однако их страдания могли усугубиться за счет изголодавшихся солдат вражеского войска, которые еще сильнее озлобились из-за отсутствия пищи и богатой добычи. Повышенная враждебность врага провоцировала более жестокое отношение к мирному населению.

Когда на передний план выступили колониальные мотивы и межэтнические противоречия, то все это должно было вылиться в еще большую жестокость. Одно дело, если у кого-то из мирных жителей разорили землю — это считалось либо предупреждением, либо мерой политического воздействия. Совсем другое дело, когда их физически выдворяли из родных мест. Такой оказалась участь жителей Пти-Андели, когда французы захватили этот городок во время осады Шато-Гайара, — на смену им пришли французские колонисты. Подобная судьба ожидала население многих побежденных городов; изгнание и замена населения представляла собой важную характерную особенность средневековой войны.

Как и при осадной войне, страх считался важной составляющей походов, средством подавления решимости противника, принуждения его к капитуляции или к соблюдению определенных условий. Разрушительный характер разорения земель усугублял страх. Такая тактика пригодилась английскому королю Иоанну в 1215 году, когда во время похода на север он почти не встретил сопротивления со стороны мятежников; его жестокая репутация аналогичным образом сработала и против шотландцев в 1209 году. Варварское войско Давида вынудило Стефана пойти с шотландцами на переговоры в 1136 и 1138 гг. Существует бесчисленное множество примеров, когда расчет на страх оправдывал себя, но и у этой «медали» имеется оборотная сторона, с чем, собственно, и столкнулся Черный Принц под Каркассоном. Сохранилось немало подтверждений контрпродуктивности страха, как мы уже смогли убедиться. Роджер Вендоверский сообщает, что на валлийских болотах английские войска иногда следовали валлийской традиции обезглавливать своих врагов. Так валлийцев, напавших на земли Хуберта де Бурга в 1231 году, после поимки обезглавили; Бург привез их головы королю Генриху III. Принц Ллевелин во время типичного кельтского пограничного конфликта в массовом порядке убивал мирное население, укрывшееся в церквах, в том числе женщин и детей. В 1245 году Матвей Парижский вспоминает о том, как английский отряд возвратился в лагерь с сотней голов, отрубленных у поверженных в схватке валлийцев, а также о том, как валлийцы рубили головы всем, кого им удавалось схватить в нескольких разоренных городках в 1258 году. За головы убитых валлийцев англичане даже предлагали награду. Однако уверенность в том, что это поможет как-то ограничить или сдержать набеги валлийцев, не подтвердилась. Фредерик Супе, изучавший эти отвратительные злодеяния, приходит к выводу, что единственное реальное преимущество для англичан заключалось в том, что подобные зверства давали выход их гневу и помогали осуществить «психологическое возмездие». Очевидцы же утверждают, что «жестокость лишь разжигала у валлийцев ответное чувство мести. Поэтому террор в военном отношении не мог служить сдерживающим средством». То, что получалось в одном месте, отнюдь не гарантировало успех в другом. Поэтому злодеяния и зверства в средние века повторялись непрерывно.

Успешное разорение земель, деревень и городов являлось экономически эффективным способом ведения войны, поскольку накладывало на противника весьма обременительные расходы. Налетчики рассчитывали возместить расходы на свой поход путем грабежей, отступных и выкупов; на долю защитников выпадало тяжкое бремя налоговых потерь, а также необходимость больших затрат на укрепление городов и замков. В конечном итоге крупные походы имели под собой политические цели. Они наглядно демонстрировали подданным противника, насколько те беззащитны и насколько им было бы лучше служить другому лорду, обладающему реальной властью. Вот Черный Принц и совершил свой поход в Лангедок, когда Иоанн, король Франции, был политически весьма слаб. Кристофер Оллманд четко охарактеризовал цели разорения: «Война, состоящая из ряда успешных разорительных походов, может еще больше пошатнуть уверенность государей, продемонстрировав им, что, будучи королями, они не обладают достаточной властью для выполнения своей основополагающей роли — защищать собственный народ. В этом смысле доверие к ним оказывалось подорванным». Разорение разрушало сами основы отношений между лордом и его подданными. В Швабском зерцале[25] XIII века говорится: «Нам надлежит служить своим господам, потому что они защищают нас; если же они не защищают, то и мы не обязаны служить им».

Если простых людей никто не защищал, то обычно они уходили в горы и леса, захватив с собой все пожитки, какие только могли унести. Согласно рассказу одного французского монаха XIII века, он «присоединился к селянам, которые бежали в поля, отчаянно искали спасения во рвах, пещерах и лесах». Иногда люди просто присоединялись к налетчикам, рассчитывая тоже поживиться частью добычи, тем самым превращаясь из жертв разбоев и грабежей в преступников. Такое в относительно небольших масштабах происходило во время зимней кампании английского короля Иоанна в 1215–1216 гг., но гораздо больший размах это явление приобрело в период Столетней войны. При поимке такие люди оправдывали свои действия крайней нуждой. Николас Райт приводит подобные примеры в своих исследованиях воздействия войны на французские деревни и городки. В XIV веке некий Жан ле Жесн объяснял, что вынужден был присоединиться к отряду из двенадцати человек, промышлявших разбоем, поскольку у него попросту не было другого выхода. Когда кругом стало потише, и ожесточение прошло, он вернулся к мирному труду. Когда двое вооруженных мужчин явились в деревню Сен-Ромэн в 1373 году, желая выбить деньги из ее жителей, все население сбежало и спряталось в соседнем лесу. Через неделю десять храбрецов решились вернуться и обнаружили в одном из домов троих мародеров. После жестокой схватки они сволокли всех троих к реке и утопили.

Тем не менее, самосуд не приветствовался, ведь тем самым подрывались основы и авторитет судебной системы. В 1375 году бедный ткач из Вернона был на десять дней посажен в большую плетеную корзину, и ему пришлось заплатить огромную сумму в шестьдесят золотых франков за то, что он принял участие в расправе над мародером. Однако такое участие приветствовалось, если помогало борьбе с общим врагом. При поспешном отступлении в Лондон в 1217 году отряды разбитого под Линкольном французского войска проходили через города, жители которых, вооруженные деревянными дубинами, устраивали на них засады и многих убивали. Без сомнения, с ними поступали так же, как и они с англичанами после своей высадки на острове. Беспринципность, умение извлекать выгоды в любых обстоятельствах не были чем-то новым, из ряда вон выходящим явлением. Мы с этим уже познакомились в главе 2 при описании эпизода 1050-х гг., когда два крепостных участвовали в грабежах на землях их же господина. После поимки обоим выкололи глаза.

Многие историки предполагают, что убийства мирного населения стали происходить чаще и в больших масштабах после отмирания рабства, поскольку ценность самих людей как товара снизилась. Мужчин из числа некомбатантов во время разорительных походов зачастую просто убивали, чтобы исключить всякую возможность их вступления в неприятельское войско. В большинстве случаев мирных жителей все же предпочитали угонять в плен, о чем свидетельствует кампания Иоанна 1215 года. И выкупы, взимаемые за них, не были таким уж незначительными. Филипп Контамин приводит подтверждения этому в своем исследовании, посвященном выкупам и трофеям в Английской Нормандии в конце Столетней войны. В частности, он отмечает: «Естественно, поражает то, что выкупы за пленных из числа мирного населения почти не уступают таковым за воинов». Часто величины выкупов были весьма сопоставимы. Контамин приводит случай несчастного Жана Жерара, тридцатичетырехлетнего бедняка. Он был женат и имел ребенка. Французские солдаты захватили его в плен в 1419 году, потом еще раз — в 1420; в обоих случаях его заставили заплатить за освобождение двадцать золотых экю. В 1425 году его пленили в третий раз, на сей раз это сделали англичане, и он вышел на свободу за двадцать экю.

Как ни странно, но стычек с солдатами не могли избежать даже мертвые. Как упоминалось ранее, за тела мертвых могли требовать до половины выкупа за живого человека. Шотландское вторжение в Ирландию совпало по времени с Великим Голодом 1317 года. Естественно, еды катастрофически не хватало. Один хронист сообщает, что солдаты были «настолько охвачены голодом, что выкапывали трупы умерших на кладбищах». Неудивительно, что мирное население приходило в ужас, едва завидев знамена приближающегося неприятельского войска.



VI
Средневековая дикость?



Современные историки уделяют немало времени изучению способностей человека к совершению жестокости. Исследования, подобные печально знаменитому Стэнфордскому эксперименту[26], показывают, насколько быстро люди могут приспособиться к насилию и перенять едва ли не садистские наклонности.

Добровольцы играли роли охранников и заключенных и жили в условной тюрьме, устроенной в корпусе кафедры психологии. Заключенные и охранники быстро приспособились к своим ролям, вследствие чего стали возникать по-настоящему опасные ситуации. В каждом третьем охраннике обнаружились садистские наклонности, а заключенные были настолько сильно морально травмированы, что двоих раньше времени пришлось из эксперимента исключить.


Современные военные, борясь с естественным для XX века нежеланием человека убивать ближнего своего, финансируют исследования, результатом которых стала боевая подготовка, развивающая у солдат условный рефлекс на уничтожение врагов, или «целей». Химические реакции, цепочками происходящие в головном мозге, также играют роль, вызывая реакции, которые заставляют одного человека убивать другого. Эти исследования могут пролить полезный свет на роль солдата в зверствах, совершаемых как в наше время, так и в эпоху Средневековья. Да, средневековые воины были поставлены в свои, вполне определенные обстоятельства — ведь соответствующая подготовка и пропаганда существуют столько, сколько и сама цивилизация, однако в данном случае эта связь намного глубже. Филипп Зимбардо занимался подробным изучением психологии злодеяний; в недавно опубликованной книге «Эффект Люцифера: Как хорошие люди становятся плохими» / The Lucifer Effect: How Good People Turn Evil он делает разумный вывод о том, что исследование (в задокументированном виде) может оказаться таким же объемным, как телефонный справочник страны, но чтобы реально понять происходящее, «мы должны понять самого человека в конкретной ситуации».

А ситуация крайне важна. Если средневековому солдату было приказано убивать мирных жителей, маловероятно, чтобы он отказался, — в противном случае он и сам мог стать жертвой. Согласно средневековым хроникам, людей, которые отказались выполнять такие приказы, было крайне мало. Настоящая книга призвана объяснить творимые зверства в свете военной необходимости — спланированного, рассчитанного решения о том, что массовое истребление живой силы противника или мирных жителей приведет к выполнению поставленных военных целей. В большинстве случаев отдельные акты зверств совершались без явных на то приказов или команд. Во многих эпизодах присутствовало молчаливое — или, во всяком случае, нигде не зафиксированное — понимание, что солдаты поведут себя именно таким образом. Шотландский король Давид, возможно, и не подстрекал приближенных к королевскому двору рыцарей вести себя так же, как пехота, но это отнюдь не означает, что он не принимал во внимание чисто военный эффект своих бесчинствующих пеших воинов. В книге мы рассмотрели события, в которых жизнь и смерть оказывались в руках солдата. Убийства носили весьма случайный характер, т. е. в один день солдат мог сразить некомбатанта, а на другой день — пощадить. Все зависело от того, насколько тяжело проходил поход; был ли товарищ того или иного воина убит в схватке или умер от болезни; насколько богатой оказалась добыча. В общем, текущее состояние воинов определяла совокупность множества различных факторов.

Важным определяющим фактором служил сам характер войны. Приграничные конфликты — как, например, стычки на «кельтской окраине» в Англии, Реконкиста в Испании или крестовые походы в Святую землю или в Прибалтику, — отличались жестокостью, которая стала свойственной и неотъемлемой частью таких войн. Даже конфликт между Англией и Францией — оплотами европейского рыцарства — со временем ожесточился, как наглядно демонстрирует Столетняя война. Соответственно развивались и идеи рыцарства: хотя одни писатели по-прежнему осуждали бесчеловечное отношение к мирному населению, многие другие, особенно бывшие воины, взявшиеся потом за перо, предпочитали думать, что жестокое обращение с некомбатантами является приемлемым аспектом рыцарской войны. Однако, вне зависимости от театра военных действий, всегда встречались исключения: примеры цивилизованного отношения и терпимости, указывающие на то, что конфликт необязательно должен быть таким, каким обычно является. Зверства могли спровоцировать волну возмездия, а также нисходящую спираль жестокостей; в ряде случаев это зависело от командира. В любой заданной ситуации он мог решить, что демонстрация сильной власти — это все, что нужно для достижения поставленных целей. Но ему следовало взвесить все «за» и «против», прежде чем принять решение.

Для обычного солдата принадлежность к большому отряду в пределах армии обычно значила очень многое. Часто находясь вдали от родного дома и, конечно же, на вражеской территории, его боевое подразделение, как бы плохо оно ни было организовано, состояло из его товарищей и оказывало поддержку. Исследования поведения солдат в бою показывают, что в войнах новейшей истории воины сражались не столько за страну или общее дело, а, прежде всего, за своих товарищей по оружию. Такая «сплоченность первичной группы», связь, подкрепленная боевым опытом, — важный элемент в понимании поведения солдат. Во время войны за независимость в США один капрал из числа южан писал, что в отпуске солдата всегда тянет вернуться назад, в родной полк: «Существует разновидность любви — сильная привязанность к тем, с кем делишь общие опасности, то, чего никогда не ощутишь в других обстоятельствах». Офицер, принимавший участие в битве при Шайлохе[27] в 1862 году, вспоминал потом, что те, «кто в этой кровавой битве стояли плечом к плечу, были намертво скреплены между собой узами, которые крепче стали». Это подтвердит и любой современный конфликт.

К сожалению, этот благородный и почетный аспект солдатской жизни имеет и свою темную сторону. Сплоченность первичной группы может приводить к массовым зверствам.

Исследование Кристофера Браунинга, посвященное немецкому «эскадрону смерти» («Обычные люди: Резервный полицейский батальон 101 и Окончательное решение в Польше» / Ordinary Men: Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland), показывает нам, как самые обыкновенные, ничем не примечательные люди активно участвовали в казнях гражданских лиц, мужчин, женщин и детей. «В пределах почти каждого социального коллектива группа равных по статусу людей оказывает громадное давление и устанавливает нравственные нормы. Если люди из Резервного полицейского батальона 101 могли стать в такой обстановке убийцами, то в какой группе этого не могло бы случиться?»

Как бы ни трудно было нам, людям, счастливо избежавшим войны, это понять, но многие солдаты полученный боевой опыт оценивают весьма и весьма положительно. Другой солдат, принимавший участие в битве при Шайлохе, заявил: «Я никогда раньше не чувствовал такого возбуждения, которое придает человеку желание броситься в бой, но в тот день я это смог ощутить». Эрнест Юнг, современный образчик Бертрана де Борна[28], описывал свою эпоху в таких книгах, как «Стальная буря» / Storm of Steel, где приветствовал Первую мировую войну как фундаментальное явление, которое нужно испытать и наслаждаться им.

В своей книге «Глубокая история убийства» / An Intimate History of Killing Джоанна Бурке посвящает целую главу «Утехам войны», описывая это явление современных военных конфликтов, а также его вклад в насилие и жестокость. Жажда крови становится необузданным желанием. Ниалл Фергюсон также помог развеять миф о том, что кровавая бойня Первой мировой войны смягчалась за счет цивилизованного — или «рыцарского», как мы сказали бы сейчас, — поведения солдат и офицеров. Один из сержантов пишет, что в бою человек «наполовину сходит с ума… когда ты начинаешь убивать, то уже не можешь остановиться, не можешь отключиться, как какой-нибудь заведенный мотор». Другой солдат говорил о том, как человека «моментально охватывает страшное возбуждение от предчувствия смерти. Это прекрасное, ни с чем не сравнимое ощущение, которое нельзя упустить». Казнь немецких военнопленных часто санкционировалась официально. Один обуянный жаждой крови английский полковник говорил своим подчиненным: «Вы можете встретить немца, который попросит: „Пощадите! У меня десять детей!“ Убивайте его! У него их может быть еще десять». Другой офицер велел сержанту «повязать кровью своих солдат» путем казни немецких пленников. После того как началась резня, сержант оглянулся и спросил: «А где же наш Гарри? Ведь Гарри еще не попробовал». И после того как Гарри, скромному юноше, дали возможность расправиться с первым для него немцем, он сделался «тигром-людоедом — такая у него возникла жажда немецкой крови».

Такие порывы ощущали — и до сих пор ощущают — многие солдаты на всех войнах. Некоторые военные корреспонденты становятся свидетелями жутких сцен и трагедий, но при всем при том являются «наркоманами» войны и признают тот волнующий трепет, который чувствуют солдаты, «разделяя с ней ужасную любовь». Было бы странно выделять в этом смысле лишь эпоху Средневековья. В условиях преимущественно неграмотного общества свидетельств простых солдат попросту нет. И все же у нас немало подтверждений существования того, что мы признаем как сплоченность первичной группы, среди представителей рыцарского сословия. Такая связь являлась неотъемлемой частью рыцарства. В XV веке Жан Бюиль писал, что война — штука веселая:

На войне ты очень привязан к своему товарищу… Великое чувство верности и жалости наполняет твое сердце при виде того, как твой друг отважно подставляет свое тело для исполнения воли Создателя. И тогда ты готов идти и жить и умирать вместе с ним, и ради этой своей любви к ближнему ты не оставишь его. Отсюда возникает такое удовольствие, что тот, кто еще не испытал его, не сможет толком описать его суть… Тот же человек, который ощутил это, чувствует себя таким сильным, таким ликующим, что иногда даже не понимает, где находится…

Выраженные чувства поразительно схожи с современными цитатами, приводимыми выше, а также со многими другими современными воспоминаниями о воинском братстве. Такая сплоченность, ясно просматривающаяся в древнегреческих эпосах, являлась основной литературной темой средневековых рыцарских поэм, как мы видим на примере отношений между Роландом и Оливером в знаменитой «Песне о Роланде». К XII веку воинская дружба начинает цениться «превыше всего остального». Мне кажется, что подобное упоение войной, с характерным для нее насилием и жестокостью, иногда маскируется высшими мотивами: патриотизмом, стремлением к совершению благодеяний и религиозными соображениями. Эти мотивы, — конечно же, служат для оправдания зверств или вполне земных корыстных побуждений. Фрейд считал, что война лишает нас «приращения» цивилизации и оголяет в каждом из нас примитивного, первобытного человека. Война — неотъемлемая часть человеческой природы.

Почему же тогда Средние века нужно рассматривать в каком-то ином ракурсе? Почему средневековый солдат должен вести себя как-то по-другому, не так, как современный? Историкам нужно относиться к средневековым источникам с большей тщательностью, учитывая влияние фанатизма, заступничества, неосведомленности о происходящих событиях, религии и литературных средств. Многие военные историки-медиевисты принимают «суть правды» в описаниях эпизодов зверств, но подчеркивают, без сомнения, преувеличенный характер сообщений хронистов, а также то, что отдельные акты жестокости дали повод к чрезмерным обобщениям. Так, если кто-то из хронистов узнает об особенно жестоком эпизоде — возьмем, скажем, реальный пример у одного из писателей, а именно отрезание женских молочных желез (это послужило для английского короля Эдуарда поводом пожаловаться папе Римскому на жестокость шотландцев), — то другие просто заимствуют у него эту новость и потом преподносят как типичное поведение других солдат в любом мало-мальски схожем эпизоде. Но в реальности самих писателей в эпоху Средневековья было крайне мало. Если писатель узнает о каком-то мрачном событии, то сколько других людей, далеких от пера, тоже услышали об этом, особенно в период Раннего Средневековья? Какова вероятность того, что зверства произошли лишь однажды, причем локально, поблизости от монастыря, где в это время вышеупомянутый монах как раз сидел и писал свою хронику, и чьим трудам повезло дожить, сохраниться до наших дней? Некоторые из хроник пестрят библейскими описаниями (отрезание груди святой Агаты и прочие ужасы), а другие становятся повторяющимися литературными темами, которые всегда востребованы у историков, однако эти последние могут быть выражением ограниченности авторов, которые не являлись очевидцами важных событий или хотели бы их приукрасить.

Описанный выше пример с отрезанием женских грудей — это тревожный сигнал об экстремальных, почти неуместных добавлениях к хроникам. Но вот пример из современности. Один морской пехотинец, воевавший во Вьетнаме, хвастаясь ожерельем из человеческих ушей, приговаривал: «Уши мы обычно отрезали. Это трофей. Если у кого-то соберется целое ожерелье ушей, то он — хороший боец, хороший воин. Отрезали также носы, детородные органы, у женщин — груди. Нас хвалили за такие вещи! Офицеры рассчитывали, что ты будешь поступать именно так, а иначе ты ненормальный, с тобой не все в порядке». Сходные по жестокости эпизоды повторились и в Европе в самом конце XX века, во время войн между сербами и хорватами. И это все — современные примеры, помогающие объяснить средневековые зверства.

Так почему же тогда то, что творилось несколько столетий назад, мы так легко клеймим как «средневековая дикость»? Этому найдется ряд объяснений. Во-первых, существует тенденция подвергать сомнению многие утверждения средневековых писателей, особенно если они монахи. Если в какой-то момент автор начинает сочинять невероятные, совершенно надуманные, нелепые вещи, а в следующем параграфе он рассказывает о творимых зверствах, то у современных историков возникает естественная склонность к скептицизму. Во-вторых, многим писателям не верят, считая их истеричными монахами, явно склонными к преувеличениям, особенно если окрестные монастырские земли подвергаются даже незначительному разорению со стороны проходящих мимо войск или если из монастыря забирают часть зерна или лошадей. В-третьих, писатели изначально создавали свои труды, чтобы ублажить покровителей, поэтому при толковании их текстов следует учитывать известную предвзятость. В-четвертых, слишком много доверия оказывают религиозным и рыцарским текстам, а также законам и обычаям войны, которые нарушались и соблюдались лишь в единичных случаях. Большинство историков признает, что эти идеалы и законы применялись случайным образом, да и то зачастую не по отношению к некомбатантам. В-пятых, существует естественная и понятная тенденция, заключающаяся в том, что современный читатель не хочет верить в описанные ужасы. Это происходит из неуместных или искаженных представлений о том, что подобные вещи попросту не могут произойти сейчас, соответственно, не могли произойти и тогда (а если и происходили, то только в исключительных случаях). И, наконец, подведем черту: нет никаких свидетельств в виде пленок, фотографий или репортажей авторитетных журналистов, которые могли бы раз и навсегда зафиксировать акт зверства, в котором участвовали бы реальные люди — и палачи, и их жертвы. Технология позволяет нам сейчас иметь целые библиотеки с изображениями, фильмами и записями подобных эпизодов, происходящих в современных войнах. Средневековому обществу приходилось в этом деле полагаться лишь на писателей-хронистов, а ими, как правило, были именно монахи.

К эпизодам средневековых хроник, описывающим зверства и злодеяния, относятся весьма скептически либо вовсе игнорируют, поскольку они не соответствуют современным стандартам обоснованных утверждений. И все-таки очень часто сенсационность средневековых хроник, сообщающих о тех или иных событиях, вполне согласуется с реальностью событий нынешних. Причем существующие параллели просто поразительны. Убийство пленных — это характерная черта и современных войн. С этим сталкивались и во время Первой мировой войны, и во время Второй мировой войны. Так, политика «пленных не брать» часто применялась американскими солдатами во время боевых действий на Дальнем Востоке. Кроме того, в знаменитый День D, или «День высадки» 6 июня 1944 года, попавших в плен немцев просто убивали. Подобным же образом расправлялись со многими пленными во время Вьетнамской войны. Гражданские лица неизбежно попадают под удар, будь то налеты бомбардировочной авиации или прямые атаки деревень или городов противника. Британцы сбрасывали химические бомбы в Ираке в 1920-е гг.; Саддам Хусейн позднее применил химическое оружие в войне с курдами. Немцы проводили политику сожжения деревень и городов во время вторжения в Россию и последующего отступления. Полностью сжигались деревни во Вьетнаме и в ряде случаев, как в Май-Лаи, проводилась массовая резня жителей. В средние века крестьяне убегали с семьями в леса и горы, чтобы не попасть под горячую руку во время карательных походов; так же поступили греки во время Второй мировой войны, опасаясь жестких мер со стороны немцев. «Бесполезные рты» были изгнаны из Парижа в 1870 году, и на них ссылались подсудимые во время Нюрнбергского трибунала. Судьба военнопленных Второй мировой войны, которые погибли при тяжелых переходах на Дальнем Востоке и во время отступления немцев из Восточной Европы, не так уж отличается от участи мирного населения, попавшего под «каток» шотландских набегов в Англии и угнанных в рабство либо погибших по пути на чужбину. Уничтожение тех, кто мог воспротивиться такому насилию, подтверждается в XIX веке одним нигерийским рабом, который говорил, что приходилось бежать и старым, и молодым, иначе бы всех убили.

Как же тогда быть с наиболее шокирующими своей жестокостью эпизодами из Средневековья — теми, которые больше всего претендуют на вымысел? Монахи, описывающие страшную участь священников, которых обезглавливали прямо у алтарей, могли справедливо предполагать, что описывают самый вопиющий случай, однако не менее жуткие эпизоды с истязаниями и убийствами священнослужителей произошли во время Гражданской войны в Испании. Мрачный рассказ Генриха Хантингдонского о солдатах, перебрасывающих из рук в руки отрубленные головы, повторился в отвратительных подробностях во время массовой резни японцами китайского мирного населения в Нанкине. На итальянских фотографиях периода Второй мировой войны видно, как гражданская милиция прогуливается с деревянным шестом, на который надета отрубленная голова партизана. На голову убитого солдата армии Северного Вьетнама надели солнечные очки, вставили сигарету и вымазали экскрементами. В Испанском Марокко кавалеристы привязывали отрубленные головы к уздечкам своих лошадей.

Как же быть с каннибализмом у Шато-Гайара, Руана и во время других осад и походов? Вспомните выживших с судна «Эссекс», которые глодали кости своих мертвых товарищей! Во время Второй мировой войны японским солдатам было разрешено есть плоть своих пленников. Но даже такие истории игнорируются.

Война мало что меняет, если речь идет о боевых действиях на поле брани. В отдельных частях развивающегося мира, особенно в Африке, природа войны во многом такая же самая, как и в Европе периода Раннего Средневековья. Стоит повторить мои впечатления, выраженные в самом начале книги: наблюдая за развитием событий во время войны на территории бывшей Югославии в начале 1990-х гг., я был поражен тем, насколько современная война в Европе сходна с войнами Средневековья. Повсюду ужас и зверства служат результатом пресловутой военной необходимости.

И так было всегда, во все времена. Осажденный Юлием Цезарем в Алесии в 52 г. до н. э. Верцингеторикс изгнал из города «бесполезные рты» — женщин, детей и стариков. Несчастные медленно умирали под стенами города, поскольку Цезарь отказался пропустить их и даже не взял в рабство. В «Истории Пелопонесских войн» Фукидида рассказывается о том, как вырезалось мужское население целых островов. Сделанная более трех тысяч лет назад надпись на Моабитовом камне рассказывает о войнах царя Моаба против израильтян. Он хвастается тем, что устраивал резню во всех захваченных городах: «Я взял его [город] и убил всех — 7000 мужчин, мальчиков, женщин, девочек и рабынь».

Зверствами кишит и наш, современный мир: достаточно упомянуть Руанду, республики бывшей Югославии, Ирак, Судан и Конго. В этом смысле средние века ничем особенным не отличались. В недавно опубликованном исследовании средневекового геноцида автор пишет: «Современная этническая резня необязательно зависит от государственных и технологических ресурсов, обычно ассоциируемых с модернизацией. Когда текущие настроения и менталитет потворствуют экстремальным действиям, то самых базовых, примитивных средств обычно оказывается вполне достаточно». Автор данной книги стремился показать, что средневековая война потворствовала совершению крайних, экстремальных действий. Однако средневековое «варварство» было далеко от уникальности. Средневековые командиры одобрили бы убеждение генерала Скобелева, которое он выразил, заявив: «Продолжительность мира напрямую зависит от количества истребленных тобой врагов».

Гиральд Камбрийский хорошо знал о жестокостях войны. Печально, что его призыв к гуманному отношению противоборствующих сторон друг к другу не был услышан: «Когда суматоха битвы уляжется и [воин] отложит в сторону свое оружие, ярость тоже следует унять и еще раз соблюсти человеческие правила поведения, возродить чувство милосердия и снисходительности в истинно благородном духе». Война неотступно следует за нами, поэтому вышеупомянутый призыв остается актуальным и в XX веке, каким он был в эпоху Средневековья. Печально сознавать, но этот призыв едва доносится до нас сквозь артиллерийскую канонаду и разрывы бомб, повсюду находящих свои жертвы в угоду пресловутой военной необходимости…


Содержание

Предисловие … 3

I. Жестокость … 12

Введение … 12

Преступление и наказание … 19

II. Война … 76

Король как судья и палач … 76

Король как воин … 105

Церковь и праведная война … 11

Рыцарство и законы войны … 138

III. Битвы … 155

Битвы Средневековья … 163

Массовое избиение пленных … 172

Заключение … 243

IV. Осады … 255

Осады Средневековья … 260

Штурм и разорение замков и городов, участь мирного населения … 272

Заключение … 329

V. Походы … 346

Военные походы эпохи Средневековья … 347

Разорение и грабежи … 350

Заключение … 420

VI. Средневековая дикость? … 431



Примечания


1

Подобная однобокая трактовка событий в Югославии весьма характерна для западноевропейского менталитета. Получается, что сербские националисты — само исчадие ада, а другая сторона (косовары) — совершенно невинные жертвы. На самом деле косовары-националисты творили не менее кровавые и гнусные жестокости, чем сербские националисты. — Прим. ред.

(обратно)


2

Генрих Хантингдонский (ок. 1080–1160) — средневековый английский историк, архидьякон Хантингдона. Служил под началом Роберта Блоэ, епископа Линкольна, а затем его преемника Александра Блуаского. По поручению последнего Генрих и написал свою главную работу — «Историю английского народа» (лат. Historia Anglorum). Большая часть книги создана в 1125–1130 гг., последние главы были добавлены позднее. — Здесь и далее прим. перев.

(обратно)


3

Роджер Вендоверский (?-1236) — английский хронист, монах монастыря Сент-Олбанс. Хроника «Цветы истории» посвящена истории Англии и касается истории других стран (преимущественно Франции). Наиболее подробно и достоверно изложены события 1201–1235 гг.

(обратно)


4

Хью Деспенсер-младший — фаворит Эдуарда II, завоевал расположение короля, поддерживая его в борьбе с баронами. Добившись заключения ряда сделок, он приобрел большое состояние, тем самым нажив себе огромное количество врагов, среди которых оказалась и жена Эдуарда II, королева Изабелла. Его предали мучительной публичной казни после того, как король был свергнут с престола Изабеллой и ее союзником Роджером Мортимером.

(обратно)


5

Сугерий (Sugerus, фр. Suger; ?-1151) — французский государственный деятель XII в. Поступил юношей в монастырь Сен-Дени, где получил хорошее образование. В 1118 и 1121 гг. Людовик VI посылал его в Рим и Германию с важными поручениями. Став с 1122 г. настоятелем богатого аббатства Сен-Дени, Сугерий в то же время сделался самым влиятельным советником короля. Это положение он сохранил и при Людовике VII. Когда последний отправился в 1147 г. в крестовый поход, Сугерий остался правителем государства в отсутствие короля. Он усовершенствовал юстицию, покровительствовал городам, поддерживал их против феодалов.

(обратно)


6

Фома Аквинский (лат. Thomas Aquinas) (1225–1274) — философ и теолог, систематизатор ортодоксальной схоластики. Доминиканец. Связал христианское вероучение (в частности, идеи Августина Блаженного) с философией Аристотеля. Сформулировал пять доказательств бытия Бога. Признавая относительную самостоятельность естественного бытия и человеческого разума, утверждал, что природа завершается в благодати, разум — в вере, философское познание и естественная теология, основанная на аналогии сущего, — в сверхъестественном откровении.

(обратно)


7

Жиль де Монморанси-Лаваль, барон де Рэ (1404–1440) — маршал и алхимик, участник Столетней войны, сподвижник Жанны д’Арк. Был арестован и казнен по обвинению в серийных убийствах, хотя достоверность этих обвинений в настоящее время оспаривается. Послужил прототипом для фольклорного персонажа «Синяя борода».

(обратно)


8

Иосиф Флавий (ок. 37 — ок. 100) — знаменитый еврейский историк и военачальник. Известен дошедшими до нас на греческом языке трудами «Иудейская война» (о восстании 66–71 годов) и «Иудейские древности» (где изложена история евреев от сотворения мира до Иудейской войны). Как и трактат «Против Апиона», они имели целью ознакомить античный мир с историей и культурой евреев и развенчать устойчивые предубеждения против этого народа.

(обратно)


9

«Каролина» — принятое в 1532 г. и опубликованное в 1533 г. уголовно-судебное уложение Священной Римской империи германской нации. Получила название в честь императора Карла V (1519–1555). Данное уложение является одним из самых полных кодексов уголовного законодательства XVI века. Кодекс построен на презумпции вины (обвиняемый сам должен был доказывать свою невиновность), отличался суровостью, даже жестокостью мер наказания. Действовал до конца XVIII века.

(обратно)


10

Кутюмы Бовези — сборник обычаев средневекового французского права провинции Бовези (фр. Beauvaisis). Создан французским юристом Филиппом де Бомануаром в 1282 году.

(обратно)


11

Статут 1352 г. выделил два вида государственной измены: высшую и малую (которая по существу не была государственной изменой). К высшей (государственной) измене относились: 1) замышление убийства или убийство короля, королевы, их старшего сына и наследника; 2) изнасилование королевы, старшей незамужней дочери короля или жены его старшего сына и наследника; 3) восстание против короля или оказание помощи врагам короля внутри или вне страны; 4) подделка большой или малой королевской печати, подделка королевской монеты или ввоз в страну фальшивых монет; 5) убийство канцлера, казначея или любого королевского судьи. К малой измене относились: убийство слугой господина, убийство женой мужа, убийство мирянином или клириком вышестоящего прелата. За измену предусматривалась смертная казнь.

(обратно)


12

Симон Садбери (ум. 14 июня 1381) — епископ Лондона (1361–1375), архиепископ Кентерберийский (1375–1381), с 1380 г. лорд-канцлер Англии. Восставшие крестьяне считали его одним из главных виновников своих бед. Освободив Джона Болла из тюрьмы в Мэйдстоуне, повстанцы напали на Кентербери и Ламбет, а затем, взяв штурмом Лондонский Тауэр, схватили самого Садбери. Он был настолько непопулярен, что стража беспрепятственно пропустила толпу. Садбери приволокли на Тауэрский холм и обезглавили. Его тело сожгли в Кентерберийском соборе, а голова, сброшенная с Лондонского моста, хранится в церкви Святого Григория в Садбери (Саффолк).

(обратно)


13

Пирс Гавестон (ок. 1284–1312) — друг детства, фаворит и предполагаемый любовник английского короля Эдуарда II.

(обратно)


14

Жоффруа де Виллардуэн (ок. 1150 — ок. 1218) — крупный французский феодал, один из руководителей четвертого крестового похода, автор хроники «Завоевание Константинополя».

(обратно)


15

Жан Жуанвиль (1223–1317) — французский средневековый историк, биограф Людовика Святого.

(обратно)


16

Исидор Севильский (ок. 560–636) — архиепископ Севильи в вестготской Испании, последний латинский отец Церкви и зачинатель средневекового энциклопедизма. В 1598 г. канонизирован Римской католической церковью.

(обратно)


17

Раймунд из Пеннафорте (1180–1275) — доминиканский монах родом из Каталонии. Папа Григорий IX назначил его в 1230 г. своим духовником и великим пенитенциарием и поручил ему редактирование систематического уложения, известного под названием «Decretalium Gregorii P. IX libri V» и составленного большей частью из папских декреталий.

(обратно)


18

В решающей битве при Тинчбери Генрих разбил нормандское войско; командовавшего им Роберта, своего брата, взял в плен и заточил в один из своих замков, где тот прожил 28 лет, вплоть до своей смерти.

(обратно)


19

К этому времени относятся упоминания об артиллерии в арабских источниках. В Западной Европе первые пушки появились в 20–40-е годы XIV века. — Прим. ред.

(обратно)


20

Дин-Форест — королевский лесной удел в Англии, графство Глостер, занимает площадь в несколько тысяч кв. км. Население занято горными работами в угольных копях и железных рудниках; свободно от налогов и пользуется другими старинными привилегиями.

(обратно)


21

Здесь и далее стихотворный перевод Агинской Е. Н.

(обратно)


22

Эдгар Этелинг (ок. 1051 — ок. 1126) — последний представитель Уэссексской королевской династии, провозглашенный (но не коронованный) королем Англии в период нормандского завоевания 1066 г. Позднее активно участвовал в англосаксонском сопротивлении Вильгельму Завоевателю, но вынужден был покориться и оставить претензии на английский престол.

(обратно)


23

Книга Страшного суда (Domesday Book) — книга с данными первой государственной переписи населения в Англии, проведенной в 1086 году по повелению Вильгельма Завоевателя, содержит также земельный кадастр. В названии отразилось отношение народа к переписи.

(обратно)


24

«Деяния Стефана» — средневековая английская хроника середины XII века, посвященная правлению короля Стефана. Это один из важнейших источников по истории периода феодальной анархии в Англии времен войны за престол между Стефаном Блуаским и императрицей Матильдой. Хроника написана на латинском языке. Вероятно, автор «Деяний» был священником на службе у короля Стефана и очевидцем описываемых событий.

(обратно)


25

Швабское зерцало (нем. Schwabenspiegel) — сборник немецкого обычного права, составленный в Аугсбурге около 1275 г. на основе Саксонского зерцала, а также норм канонического и римского права. Распространилось в южных областях Германии и в Швейцарии.

(обратно)


26

Стэнфордский тюремный эксперимент — психологический эксперимент, проведенный в 1971 году американским психологом Филиппом Зимбардо. Представляет собой психологическое исследование реакции человека на ограничение свободы, условия тюремной жизни и влияние навязанной социальной роли.

(обратно)


27

Двухдневная битва при Шайлохе, штат Теннеси, 6–7 апреля 1862 года была одной из самых кровопролитных битв Гражданской войны 1861–1865. Потери обеих сторон убитыми, ранеными и пропавшими без вести составили 23 746 человек.

(обратно)


28

Бертран де Борн (около 1140–1215) — трубадур, один из крупнейших поэтов средневекового Прованса. Уроженец Лимузена, большую часть своей жизни де Борн провел в распрях со своим братом из-за замка Аутофорт (Отфор), в междоусобных войнах семейства Плантагенетов и баронских смутах. В жизни и творчестве являлся ярким представителем идеологии феодального рыцарства.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • I Жестокость
  •   Введение
  •   Преступление и наказание
  • II Война
  •   Король как судья и палач
  •   Король как воин
  •   Церковь и праведная война
  •   Рыцарство и законы войны
  • III Битвы
  •   Битвы Средневековья
  •   Массовое избиение пленных
  •   Заключение
  • IV Осады
  •   Осады Средневековья
  •   Штурм и разорение замков и городов, участь мирного населения
  •   Заключение
  • V Походы
  •   Военные походы эпохи Средневековья
  •   Разорение и грабежи
  •   Заключение
  • VI Средневековая дикость?
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Рейтинг@Mail.ru

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно