Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика




Леонид Млечин
Горбачев и Ельцин. Революция, реформы и контрреволюция


От автора

Может показаться странным, что в одной книге речь пойдет о таких разных людях, как Михаил Сергеевич Горбачев и Борис Николаевич Ельцин. Б?льшую часть своей яркой политической карьеры они вели друг с другом непримиримую борьбу и враждовали. Сначала один взял верх, потом другой.

Что же между ними общего?

Они оба пытались изменить, переустроить, преобразовать нашу страну, и в значительной степени им это поразительным образом удалось. Немногие российские властители могли этим похвастаться, хотя результаты горбачевских и ельцинских реформ далеко не те, на которые рассчитывали их авторы.

Многие от души ненавидят Горбачева и Ельцина, считают обоих виновниками разрушения великого государства, привычной и спокойной жизни. И не могут им этого ни забыть, ни простить.

Споры о том, что они сделали и зачем, стоило ли вообще браться за преобразования, которые обошлись так дорого, не утихают. Оценки радикально противоположны. И едва ли наше общество в ближайшее время придет к единому мнению относительно их роли в судьбе страны.

Но у Михаила Сергеевича и Бориса Николаевича есть искренние поклонники, которые восхищаются их мужеством: оба президента исполнили свою историческую миссию — вернули Россию на естественный путь развития, с которого ее силой увели в начале XX века. Они дали людям то, что принадлежит им по праву и чего были лишены несколько поколений, — свободу, право самим распоряжаться своей жизнью. Горбачев и Ельцин сделали то, что было необходимо для спасения страны и народа. До них никто на это не решался.


Часть первая


Август без президента

19 августа 1991 года страна проснулась и узнала, что президент СССР Михаил Сергеевич Горбачев по состоянию здоровья отставлен от должности, а бразды правления взял на себя государственный комитет по чрезвычайному положению.

По прошествии лет августовский путч кажется чем-то смешным и нелепым, дворцовой интригой, кремлевской опереткой. Одни с трудом вспоминают, что Михаила Сергеевича вроде и в самом деле заперли в его летней резиденции в Форосе, а другие уверены, что он сам, не желая отказываться от морских купаний, послал ГКЧП навести порядок в стране, а потом почему-то на них обиделся и велел арестовать… Конечно, даже недавняя история быстро забывается. Но те, кто наблюдал за событиями не со стороны, кто находился тогда в Москве, помнят, что было не до шуток. ГКЧП продержался всего три дня. Но эти три дня разрушили нашу страну.

Горбачев находился в отпуске. Он должен был вернуться, чтобы 20 августа 1991 года подписать Союзный договор, по которому единое государство сохранялось, но в обновленной форме. Союзные республики получали значительно больше прав, но оставались в составе СССР.

Накануне отъезда в отпуск, 29 июля, Горбачев встретился в своей резиденции Ново-Огарево с президентом РСФСР Борисом Николаевичем Ельциным и президентом Казахстана Нурсултаном Абишевичем Назарбаевым. Обсуждались самые что ни на есть деликатные проблемы.

Горбачев вспоминает:

«Разговор шел о том, какие шаги следует предпринять после подписания Союзного договора. Согласились, что надо энергично распорядиться возможностями, создаваемыми Договором и для республик, и для Союза…

Возник разговор о кадрах. В первую очередь речь, естественно, пошла о президенте Союза суверенных государств. Ельцин высказался за выдвижение на этот пост Горбачева.

В ходе обмена мнениями родилось предложение рекомендовать Назарбаева на пост главы кабинета министров. Он сказал, что готов взять на себя эту ответственность… Конкретно встал вопрос о министре обороны Язове и председателе КГБ Крючкове — их уходе на пенсию.

Ельцин чувствовал себя неуютно: как бы ощущал, что кто-то сидит рядом и подслушивает. А свидетелей в этом случае не должно было быть. Он даже несколько раз выходил на веранду, чтобы оглядеться, настолько не мог сдержать беспокойства.

Сейчас я вижу, что чутье его не обманывало. Плеханов (начальник девятого управления КГБ) готовил для этой встречи комнату, где я обычно работал над докладами, рядом другую, где можно перекусить и отдохнуть. Так вот, видимо, все было заранее “оборудовано”, сделана запись нашего разговора, и, ознакомившись с нею, Крючков получил аргумент, который заставил и остальных окончательно потерять голову.

Поэтому заявления гэкачепистов о том, что ими двигало одно лишь патриотическое чувство, — демагогия, рассчитанная на простаков».

Замену нашли только главе союзного правительства Валентину Сергеевичу Павлову, но и Крючкова с Язовым твердо решили отправить на пенсию. Кроме того, договорились упразднить некоторое количество министерств и ведомств. Ельцин пишет, что после августовского путча он своими глазами видел сделанную чекистами оперативную запись их разговора с Горбачевым и Назарбаевым.

Еще 3 января 1991 года на совещании у Горбачева возникал вопрос о новом главе правительства. Его советники, Евгений Максимович Примаков и Вадим Викторович Бакатин, предложили кандидатуру Назарбаева. Тогда вопрос отложили. Но премьер-министр Павлов знал, что не усидит в своем кресле. В июне его первый заместитель Владимир Иванович Щербаков пересказал своему шефу конфиденциальный разговор с Горбачевым: президент предлагал ему возглавить правительство. Так что Валентину Павлову тоже было что терять, — после подписания Союзного договора он бы перестал возглавлять правительство.

«Переворот готовили заранее, — вспоминает Петр Кириллович Лучинский, который в 1991 году был секретарем ЦК КПСС. — Определенные намеки поступали и в мой адрес. Например, Болдин, один из самых влиятельных помощников Горбачева, мне говорил сухим, едва ли не приказным тоном:

— Вам надо встретиться с Язовым!

Я уклонялся от этого, понимал, что дело нечисто, подозревал провокацию. Ведь я был недавним членом политбюро, мало ли, думал, какие у них существуют проверки… Кто же мог предположить, что один из самых доверенных людей Горбачева — Болдин устроит, по сути, государственный переворот?

Поговорить с Горбачевым по-человечески, задушевно, мне ни разу не довелось. Позже узнал, что близких товарищей у него, по сути, никогда не было. Разве что Раиса Максимовна — пусть земля ей будет пухом… В отношениях с соратниками он никогда “не опускался” до бесед по душам хотя бы за “рюмкой чая”. Кстати, я знаю, генсек уважал молдавский коньяк, предпочитая его даже “своим” кавказским…»

Председатель КГБ Крючков пытался установить контакт с секретарем ЦК по международным делам Валентином Михайловичем Фалиным, недовольным линией Горбачева в немецких делах. Крючков заговорил о «неадекватном поведении» президента, которое «всех беспокоит». Ни о чем не подозревавший Валентин Фалин предложил откровенно поговорить с Горбачевым. Больше Крючков ему не звонил.

Позднее следственная бригада под руководством генерального прокурора России установила, как развивались события.

4 августа, в воскресенье, Горбачев улетел в Крым. Его провожало все руководство страны. Вице-президенту Геннадию Ивановичу Янаеву Михаил Сергеевич сказал:

— Ты остаешься на хозяйстве.

Заместитель генерального секретаря ЦК КПСС Владимир Антонович Ивашко болел и уехал в подмосковный санаторий «Барвиха». Его обязанности исполнял Олег Семенович Шенин, отвечавший за оргвопросы. Олег Шенин прежде был первым секретарем Краснояр-ского крайкома. Летом 1990 года Горбачев перевел понравившегося ему Шенина в Москву членом политбюро и секретарем ЦК КПСС. Уходя в отпуск, Михаил Сергеевич просил его присматривать за партийными делами, в сложной ситуации действовать по обстоятельствам…

Горбачев, похоже, не хотел задумываться над тем, что секретарь ЦК по оргделам — его идеологический противник. В апреле 1991 года Олег Шенин выступал на партийной конференции аппарата и войск КГБ СССР:

— Если посмотреть, как у нас внешние сионистские центры и сионистские центры Советского Союза сейчас мощно поддерживают некоторые политические силы, если бы это можно было показать и обнародовать, то многие начали бы понимать, кто такой Борис Николаевич и иже с ним… Я без введения режима чрезвычайного положения не вижу нашего дальнейшего развития, не вижу возможности политической стабилизации и стабилизации экономики…

На секретариате ЦК бросил:

— Надо что-то делать. А то будем висеть на фонарях на Старой площади.

Но все это не помешало Олегу Шенину в марте 1991 года от имени секретариата ЦК поздравить Михаила Сергеевича с днем рождения, сказав о его выдающихся качествах. В тот день Горбачев пригласил к себе в кабинет всего полтора десятка человек, угостил шампанским.

Начальник службы охраны Плеханов улетел вместе с Горбачевым — так полагалось. Юрий Сергеевич Плеханов, окончивший заочно пединститут и перешедший с комсомольской работы на партийную, много лет работал у Андропова. После избрания Юрия Владимировича генсеком получил погоны генерал-лейтенанта и стал начальником 9-го управления КГБ (охрана руководителей партии и государства).

В те времена офицеры «девятки» не столько охраняли — не от кого было, — сколько обеспечивали быт высших руководителей, служили своего рода няньками. Охранники следили за порядком на госдаче, доставляли заказанные на спецбазе продукты, вовремя приглашали врача, вызывали портного из ателье — сшить костюм, возили на корт — заниматься спортом. Старшему охраннику из кассы 9-го управления выдавали и наличные — на мелкие расходы подопечного лица. Руководители партии и государства жили как при коммунизме, деньги им были нужны только для того, чтобы заплатить партийные взносы.

В Форосе Плеханов неожиданно сказал начальнику личной охраны президента генералу Владимиру Медведеву:

— У тебя усталый вид. Отдохнуть бы тебе надо.

Медведев удивился: отпуск ему всегда давали зимой, а тут такая забота. Смысл ее станет ясен позднее. Плеханов даже поговорил с Горбачевым, но тот своего главного охранника не отпустил. Через несколько дней Плеханов вернулся в Москву.

На следующий день после отъезда Горбачева, 5 августа, Валерий Иванович Болдин (заведующий общим отделом ЦК и глава президентской администрации) и секретарь ЦК Шенин позвонили Крючкову. С намеком спросили: читал ли председатель КГБ проект Союзного договора и понимает ли он, что будет означать его принятие? Крючков предложил встретиться в неформальной обстановке и обсудить ситуацию.

Он же нашел и место встречи — особняк комитета госбезопасности АБЦ, который находился на улице Академика Варги, дом № 1. В служебных документах АБЦ значился как «Объект КГБ СССР для обучения иностранцев и приема зарубежных делегаций». Здесь встречались высшие руководители комитета госбезопасности, когда им хотелось отдохнуть и поговорить в неформальной обстановке. В особняке есть сауна, бассейн, комнаты отдыха и хорошая кухня с запасом продуктов и выпивки на все вкусы. Объект круглосуточно охранялся прапорщиками КГБ. Право беспрепятственного доступа имели председатель комитета и его заместители.

Перед каждой встречей председатель КГБ звонил начальнику разведки генерал-лейтенанту Леониду Владимировичу Шебаршину (объект находился в его ведении), спрашивал, свободен ли гостевой дом, просил все подготовить.

В восемь вечера на улицу Академика Варги прибыл министр обороны маршал Дмитрий Тимофеевич Язов с одним охранником и без машины сопровождения. С его автомобиля в целях конспирации даже сняли проблесковый маячок.

Затем приехали Крючков на «Мерседесе», Болдин, Шенин, а также секретарь ЦК по военно-промышленному комплексу Олег Данилович Бакланов (он же председатель комиссии ЦК по военной политике и заместитель председателя Совета обороны).

Почему Бакланов присоединился к этой группе? Однажды на заседании политбюро Горбачев сказал ему:

— А ты какие деньги жрешь? Один старт твоей ракеты сколько стоит? Плюнул один раз в космос, миллиарды там летают…

На другом заседании политбюро Горбачев сказал:

— Мы тратим в два с половиной раза больше, чем США, на военные нужды. Ни одно государство, кроме слаборазвитых, которых мы заваливаем оружием, ничего не получая взамен, не расходует на эти цели в расчете на душу населения больше, чем мы…

В отсутствие Горбачева они чувствовали себя свободно и откровенно говорили о том, что наведение порядка в стране требует жестких мер и нужно их готовить. Разъехались около одиннадцати вечера.

На следующий день маршал Язов вызвал к себе командующего воздушно-десантными войсками Павла Сергеевича Грачева (удостоенного в Афганистане золотой звезды Героя «за умелое выполнение боевых задач при наименьших потерях среди личного состава») и сказал, что генералу поручается совместная работа с КГБ над важным документом. Велел Грачеву немедленно ехать в комитет, потому что Крючков желает с ним познакомиться.

Все это известно со слов самого Павла Сергеевича, который после провала августовского путча охотно беседовал со следователями. Маршалу Язову не оставалось ничего иного, кроме как подтвердить его показания.

— Крючков сам выходит мне навстречу, — рассказывал Грачев. — Обнял за плечи: «Слышал-слышал, молодец, теперь надо с тобой познакомиться… Хороший командир».

Было около семи вечера. В кабинете Крючкова находились генерал-майор Владимир Жижин, бывший начальник его секретариата, назначенный заместителем начальника 1-го главного управления КГБ (внешняя разведка), и полковник Алексей Егоров, помощник первого заместителя председателя КГБ Виктора Федоровича Грушко.

По словам Грачева, председатель КГБ говорил так:

— Внутриполитическая обстановка в стране нестабильна. Все это может привести к хаосу и негативным настроениям отдельных слоев населения. А в дальнейшем — даже к гражданской войне. Эту обстановку надо исправлять. Конечно, в первую очередь политическим путем — это смена руководства. Тем более что Михаил Сергеевич болен, тяжело болен, и возможно, что он через несколько дней подаст в отставку. Но в связи с тем, что его уход разные люди могут расценить по-разному, необходимо выработать план действий политического руководства страны в нестандартной обстановке. С этой целью необходимо проработать проект плана и представить его на рассмотрение политического руководства страны.

Грачев заметил:

— Я командующий воздушно-десантными войсками. Я в политике слабак, меня этому делу не учили. Я могу поехать, воевать, обучать солдат… По-моему, это не в мой адрес.

— Нет, в ваш адрес, — ответил Крючков. — В случае напряженной обстановки десантники в первую очередь нам потребуются, чтобы вместе с соответствующими органами государственной безопасности стабилизировать обстановку.

— Ну, если так, — кивнул Грачев, — доложу министру обороны.

— С министром обороны все согласовано.

— А что мне нужно делать?

— Есть хорошая дача. Там отдохнете и заодно поработаете вместе с нашими товарищами.

Грачев, Жижин и Егоров перешли в кабинет генерала Грушко, считавшегося в комитете любимцем Крючкова. Первый заместитель председателя уточнил, что им предстоит просчитать последствия введения чрезвычайного положения в стране, а также — какие силы для этого понадобятся. Дисциплинированный Грачев все же позвонил Язову и доложил о поручении председателя КГБ. Министр обороны разрешил ему участвовать в этой работе.

На следующий день Грачев подъехал к посту ГАИ по Ленинградскому шоссе. Там стояла черная «Волга». Два молодых человека предложили пересесть в их машину. Генерала доставили в красивый особнячок. Это был объект 2-го главного управления КГБ (контрразведка) под названием «конспиративная дача № 65» в деревне Машкино Химкинского района Московской области.

Там, как это принято у чекистов при работе с доверенными лицами, уже был накрыт стол. Начали с обеда. Один из офицеров КГБ объяснил:

— Павел Сергеевич, нам поручено разработать проект решения политического руководства на случай передачи политической власти от Горбачева другому лидеру нашего государства.

— А кто другой?

— Мы сами не знаем.

Они выложили на стол охапку бумаг.

— А это что такое? — спросил Грачев.

— Варианты перехода власти от одного правителя к другому в различных странах.

— Вы там что, тоже работали? Все заулыбались.

— Павел Сергеевич, если мы будем привлекать войска для усиленной охраны объектов, вы можете расписать, что нужно усиливать в городе Москве?

— Вы же знаете революцию семнадцатого года. Здания правительства, мэрии, банки, вокзалы, телефонные станции, телевизионные помещения… Можно набросать, конечно.

— И состав сил и средств, конечно.

— Тульская воздушно-десантная дивизия готова удерживать любой объект.

Втроем они подготовили обширную записку с указанием, какие силы для этого потребуются. Грачев предложил вызвать на случай волнений в Москве Тульскую воздушно-десантную дивизию. Повезли доклад Крючкову, Грачев отдал сокращенную копию Язову. В записке говорилось, что нет законных оснований для введения чрезвычайного положения, население будет реагировать негативно. Но Крючков сказал, что после подписания Союзного договора вводить чрезвычайное положение еще сложнее.

14 августа Крючков собрал свою команду. Сказал, что Горбачев не в состоянии адекватно оценить обстановку, у президента психическое расстройство, он собирается подать в отставку, и, вероятно, придется все-таки вводить чрезвычайное положение. Председатель комитета поручил — вместе с Грачевым — подготовить проекты первоочередных документов на случай введения чрезвычайного положения. Крючков продиктовал им несколько фраз, которые помощники старательно записали.

На следующий день Грачев, Егоров и Жижин встретились в том же загородном особняке и подготовили проекты материалов, которые вечером переслали Грушко и генерал-полковнику Владиславу Алексеевичу Ачалову, заместителю министра обороны, прежде командовавшему десантными войсками. Они вместе доработали документы, которые вскоре подпишут члены ГКЧП, — это «Постановление № 1», «Заявление советского руководства», «Обращение к советскому народу».

16 августа утром Грушко передал все документы Крючкову.

Дальше события развивались так.

16 августа секретарь ЦК Олег Бакланов приехал к Крючкову на Лубянку. Тогда, надо понимать, и было принято окончательное решение действовать. Из членов ГКЧП они двое оказались самыми деятельными.

Во второй половине дня Крючков сказал своему заместителю Гению Евгеньевичу Агееву, бывшему секретарю парткома КГБ, что создается комитет по чрезвычайному положению и Союзный договор 20 августа подписан не будет. Горбачева попросят передать власть ГКЧП. Предупредил: если он откажется, возникнет необходимость изолировать президента. Крючков поручил Агееву подобрать связистов, которые этим займутся, — им утром 18 августа лететь в Крым.

Генерал-полковник Агеев отозвал из отпуска начальника управления правительственной связи КГБ Анатолия Григорьевича Беду. 17 августа тот сформировал группу из пяти сотрудников во главе со своим первым заместителем Александром Сергеевичем Глущенко.

Крючков пригласил к себе и начальника службы охраны КГБ Плеханова, который должен был обеспечить доступ в резиденцию Горбачева, а при необходимости ее изолировать. Плеханов, в свою очередь, вызвал начальника специального эксплуатационно-технического управления при хозяйственном управлении КГБ Вячеслава Владимировича Генералова и поручил ему все организовать на месте.

Кроме того, из отпуска отозвали начальника 12-го отдела КГБ Евгения Ивановича Калгина, бывшего личного секретаря Андропова. 12-й отдел занимался прослушиванием телефонных разговоров и помещений, а также перехватом сообщений, передаваемых факсимильной связью. Контролеры 12-го отдела, в основном женщины, владели стенографией и машинописью, их учили распознавать голоса прослушиваемых лиц.

Крючков пояснил: накануне подписания Союзного договора готовится крупная провокация. Приказал Калгину и Беде организовать прослушивание разговоров, которые ведутся по телефонам правительственной связи Ельцина, главы российского правительства Ивана Степановича Силаева, вице-президента Александра Владимировича Руцкого, первого заместителя председателя Верховного Совета Руслана Имрановича Хасбулатова, государственного секретаря Геннадия Эдуардовича Бурбулиса, бывшего министра внутренних дел Вадима Викторовича Бакатина. Задача: не только знать, что они обсуждают, но и где в каждый данный момент находятся — на тот случай, если будет принято решение их изолировать.

Заодно подозрительный — по характеру и профессии — Крючков распорядился организовать слуховой контроль телефонов своих соратников Лукьянова и Янаева, чтобы знать, не попытаются ли они вести двойную игру. Прослушивание разговоров шло с 16 по 21 августа. Этим занимались 3-й отдел управления правительственной связи и контролеры 6-го отделения 12-го отдела КГБ. Самую интересную информацию представляли в письменном виде Крючкову, в его отсутствие — Гению Агееву.

Когда Ельцин вернулся в Москву вечером 18 августа, стали прослушивать все его аппараты — в Белом доме и на даче в Архангельском. 19 августа его телефоны просто отключили. 21 августа, когда путч провалился, Крючков распорядился прекратить прослушивание, а все материалы, включая магнитофонные записи, уничтожить…

16 августа после разговора с Крючковым маршал Язов распорядился выделить военные вертолеты для скорейшей доставки председателя Верховного Совета СССР Анатолия Ивановича Лукьянова, находившегося в отпуске, в Москву.

Будущие члены ГКЧП постоянно беседовали с Лукьяновым, от позиции которого многое зависело. Все контакты зафиксированы, потому что беседы велись через оператора спецкоммутатора — это система телефонной связи, пользоваться которой могли всего несколько десятков высших руководителей государства. Спецкоммутатор очень удобен: достаточно назвать оператору имя человека, с которым хочешь поговорить, и его отыщут, где бы он ни находился — дома, на даче, в машине или даже в самолете, — по закрытой космической связи. Но о каждом разговоре операторы делают пометку в журнале с точным указанием времени разговора и его продолжительности.

8 августа Крючков разговаривал с Лукьяновым двадцать с лишним минут. Через день опять позвонил Лукьянову. Потом с председателем Верховного Совета связался премьер-министр Павлов. 12 августа Лукьянову звонил еще один будущий член ГКЧП — секретарь ЦК Шенин. Он же попросил соединить его с Анатолием Ивановичем 16 августа. Тот был занят и перезвонил позже.

Для Лукьянова военные летчики подготовили два вертолета, оборудованные салонами для перевозки пассажиров литера «А». Но когда они прилетели на Валдай и сели на аэродроме Хотилово, выяснилось, что заторопившийся в столицу Лукьянов уже улетел вертолетом спецподразделения гражданской авиации. При этом Анатолий Иванович тщательно скрывал свое намерение неожиданно вернуться в Москву от самых близких сотрудников.

Тогдашний председатель Совета Союза Иван Дмитриевич Лаптев вспоминал, как 17 августа ему позвонил Лукьянов с Валдая:

— К подписанию Союзного договора все готово?

— Да, я только что заходил в Большой Кремлевский дворец, по-моему, все очень здорово.

— А сценарий Михаилу Сергеевичу послали?

— Еще вчера вечером.

— Ну, тогда, значит, так: я прилечу вертолетом в понедельник вечером, Михаил Сергеевич — утром во вторник. В двенадцать часов подпишем договор, мы с Горбачевым будем доотдыхать. Ты тоже можешь собираться в отпуск.

Лукьянов говорил все это Лаптеву, зная, что никакого подписания не будет. На языке спецслужб это называется «операцией прикрытия».

17 августа Крючков велел начальнику 7-го управления КГБ (наружное наблюдение, обыски, аресты) вместе с министерством обороны спланировать операцию по задержанию президента России Ельцина.

Председатель КГБ РСФСР (недолго существовавшего) генерал-майор Виктор Валентинович Иваненко вспоминал, как в мае 1991 года наивно спросил Ельцина:

— Почему нельзя договориться с Крючковым? Страна одна, дело общее, все заинтересованы найти выход.

Ельцин объяснил:

— Они же меня врагом считают. Борис Николаевич был прав.

Фактически путч начался 17 августа 1991 года, в субботу.

У Крючкова на все том же объекте АБЦ собрались министр обороны Язов, глава кабинета министров Павлов, секретарь ЦК Шенин, заместитель председателя Совета обороны Бакланов, руководитель президентского аппарата Болдин, заместитель председателя КГБ Грушко, замминистра обороны Ачалов и еще один заместитель министра обороны — главнокомандующий сухопутными войсками генерал армии Валентин Иванович Варенников.

Валентин Павлов в этот субботний день проводил заседание президиума правительства. Вернувшись в свой кабинет, распорядился вызвать машину, чтобы ехать на дачу. Вдруг позвонил Крючков. Это было около четырех дня. Председатель КГБ настойчиво попросил главу правительства заглянуть к нему, чтобы обсудить некоторые важные вопросы.

На объекте АБЦ собравшиеся расположились в беседке.

Премьер-министр Павлов начал разговор, сказав, что положение с уборкой урожая тяжелое, нет топлива, стране угрожают голод и холод. Пора принимать самые жесткие меры. Причем это надо сделать до подписания Союзного договора. Если документ подпишут, будет уже поздно.

Крючков вытащил из папки документы, подготовленные его подчиненными Егоровым и Жижиным. Ознакомил с ними будущих членов ГКЧП. Говорили сбивчиво, перебивали друг друга, хотя на самом деле основные шаги обсудили заранее. Генерал Варенников скажет потом на допросе:

— ГКЧП был создан до моего участия в беседе 17 августа. Сговорились лететь в Форос, чтобы заставить Горбачева ввести чрезвычайное положение. Если откажется — пусть подает в отставку и передает свои полномочия другим. В крайнем случае — объявить больным и изолировать в Форосе. Его обязанности примет на себя по конституции вице-президент Геннадий Янаев. Для руководства страной сформировать государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР.

Крючков многозначительно сказал, что относительно охраны Горбачева беспокоиться не надо. Генерал Плеханов обо всем позаботится, связь у Горбачева отключит и вообще примет меры. Какие именно меры — никто не поинтересовался.

На следующий день утром Язов провел совещание в министерстве со своими заместителями и начальниками главных управлений. Приказал командующему Московским военным округом генералу Николаю Васильевичу Калинину быть готовым ввести в Москву 2-ю мотострелковую и 4-ю танковую дивизии. Грачеву — привести в повышенную боевую готовность 106-ю (Тульскую) воздушно-десантную дивизию.

А Крючков поручил своему заместителю генерал-майору Валерию Федоровичу Лебедеву (выходец из 5-го управления, он руководил аналитической службой) установить наружное наблюдение за группой «сомнительных» депутатов. После введения чрезвычайного положения их предполагалось подвергнуть административному аресту и изолировать на территории воинской части, расположенной в поселке Медвежьи Озера.

Первый заместитель председателя КГБ Грушко позвонил начальнику разведки Шебаршину и от имени Крючкова приказал привести в боевую готовность две группы сотрудников отдельного учебного центра — по пятьдесят человек каждая.

— Какое задание? — поинтересовался Шебаршин.

— Не знаю, — коротко ответил Грушко. — Владимир Александрович звонил из машины. Велел передать приказ.

Еще недавно Шебаршин и Грушко были на равном положении. Но теперь Грушко стал не только первым зампредом, но и пользовался особыми правами внутри комитета как близкий к Крючкову человек. Он дал указание начальнику политической разведки, не считая нужным ничего объяснять, хотя прекрасно знал, зачем понадобится спецназ. Генералу Шебаршину, которого ни во что не посвятили, пришлось проглотить пилюлю. Впрочем, после провала путча это его спасет…

Отдельный учебный центр был создан после штурма в Кабуле дворца президента Афганистана Хафизуллы Амина, когда выяснилось, что у комитета госбезопасности нет своего спецназа. 19 августа 1981 года политбюро приняло решение создать внутри КГБ отряд специального назначения для проведения операций за пределами Советского Союза «в особый период». Отряд базировался в Балашихе, где еще со времен НКВД находился учебно-тренировочный комплекс диверсионных групп.

Шебаршину позвонил другой заместитель председателя КГБ, Гений Агеев, курировавший военную и транспортную контрразведку:

— Группы готовы? Направьте их в помещение Центрального клуба. И нужны еще сто человек, туда же.

— Экипировка, вооружение? — уточнил Шебаршин.

— Пусть берут все, что есть.

18 августа около часа дня в Крым вылетели Бакланов, Болдин, Шенин, Варенников; их сопровождали Плеханов, Генералов, сотрудники управления правительственной связи (чтобы отключить Горбачеву все телефоны) и группа офицеров 18-го отделения службы охраны КГБ, вооруженных автоматами. Плеханову и Генералову Крючков подчинил Симферопольский пограничный отряд и Балаклавскую бригаду сторожевых кораблей.

А что тем временем происходило в Москве?

Глава правительства Павлов находился у себя на даче. Уезжал сын, по сему поводу был устроен прощальный семейный обед. Позвонил Крючков и сказал, что надо бы собраться — и лучше бы в кремлевском кабинете Павлова. Осторожный Валентин Сергеевич перезвонил Лукьянову и Янаеву: они-то приедут? Оба подтвердили, что будут.

Геннадий Янаев десять лет спустя рассказывал журналистам:

— Где-то в пять вечера 18 августа я поехал к одному из своих приятелей на дачу. Ужинали. Машина, оборудованная всеми видами связи, стояла около дачи. Вдруг мне докладывают, что в машину звонит председатель КГБ. Крючков мне говорит: «Мы тут собрались в кабинете у Павлова. Надо, чтобы вы подъехали».

К восьми вечера Янаев появился у Павлова. Там уже находились Крючков, Язов, Ачалов и одно новое лицо — министр внутренних дел Борис Карлович Пуго. Министр не знал о готовящемся заговоре, потому что находился в отпуске. С женой, невесткой и внучкой отдыхал в крымском санатории «Южный» (совсем рядом с Форосом).

В «Южном» отдыхал и тогдашний секретарь ЦК КПСС и будущий президент Молдавии Петр Лучинский:

«Компания подобралась замечательная: член Совета безопасности Евгений Примаков с внуком, министр внутренних дел Пуго с женой, невесткой и внучкой… Утром 19 августа жена включила радио, и мы не поверили своим ушам: государственный комитет по чрезвычайному положению берет на себя всю полноту власти!..

Среди членов ГКЧП назвали Бориса Пуго. Но ведь еще вчера утром мы всей своей пляжной компанией провожали его с семейством в Москву. Пригубили по рюмке, пожелали удачной дороги. На прощание невестка Пуго и Рафик Нишанов, председатель Совета национальностей, нас всех сфотографировали. Моему сыну Кириллу тоже потребовалось срочно в Москву, и я попросил Бориса Карловича прихватить его, если можно, с собой. Он с радостью согласился. Самолет «Ту-134», служебный спецрейс, мест на всех хватит.

В полете, как рассказывал позже Кирилл, перекусили. Министр пригласил к столу людей из охраны. Немного выпили, шутили… Валентина Ивановна, жена его, также чувствовала себя неплохо. Страшно было через несколько дней узнать, что они оба застрелились…

До сих пор не верю, что Пуго был заговорщиком. Две последние недели перед выступлением Янаева и компании мы были вместе. Борис Карлович, человек исключительной деликатности и добросердечия, был спокоен, приветлив, весел. Озабоченным я увидел его лишь в тот момент, когда немного занемогла жена. Но через несколько дней она поправилась, и лицо генерала вновь засияло мягкой улыбкой…»

Борис Пуго не догулял отпуск и в одиннадцать утра 18 августа вылетел в Москву. Но не из-за путча. Он собирался навестить родственников в Риге, однако жена уговорила пригласить их в Москву. В половине второго Пуго был в столице, через полтора часа приехал на служебную дачу в поселке Усово. Тут его и застиг роковой звонок. Невестка предложила взять трубку и сказать, что Бориса Карловича нет. Пуго улыбнулся и, к своему несчастью, отказался от предложения, которое, возможно, спасло бы жизнь ему и жене. Звонил Крючков. Поговорив с ним, Пуго соврал семье:

— Крючков говорит, что началась гражданская война в Нагорном Карабахе. Я должен ехать.

Пуго отправился к Язову в министерство обороны, куда приехал и Крючков. Они ввели Бориса Карловича в курс дела. Тот сразу сказал:

— Я с вами.

Маршал Язов потом рассказывал следователям, что очень удивился готовности Пуго присоединиться к ГКЧП:

— Я вам честно говорю, что за осторожность, за нерешительность, за уход от ответственности я его не уважал, была к нему антипатия. Мне показалось странным, что Пуго приехал и не возражает.

Уже после самоубийства Пуго его сын Вадим говорил следователям:

— Я помню разговор, который состоялся задолго до августовских событий. Отец мне тогда говорил, что ни при каких обстоятельствах не станет путчистом, употребив именно это слово. Он сказал, что это было бы предательство в первую очередь по отношению к президенту…

Борис Карлович входил в узкий круг тех, кому Горбачев полностью доверял. Михаил Сергеевич включил его в Совет безопасности — этот орган фактически заменил уже безвластное политбюро. Пуго, как Крючков и Язов, имел право позвонить президенту в любое время на дачу, что другим Горбачев категорически запрещал — не любил, когда беспокоили в нерабочее время. Тем не менее Пуго присоединился к заговорщикам. Они хотели того же, что и он: сохранить тот строй, который привел их к власти. Обычная осторожность изменила Борису Карловичу; он, вероятно, решил, что сила на их стороне: кто же способен противостоять армии и КГБ?

Министр внутренних дел отправил своего первого заместителя Ивана Федоровича Шилова в КГБ, где Грушко ставил задачи силовым ведомствам в условиях чрезвычайного положения.

К собравшимся в Кремле присоединился Янаев. И тут Крючкову прямо из самолета позвонили те, кто летал в Форос к Горбачеву. Доложили, что договориться с президентом не удалось. Но остановиться они уже не могли! Раз Горбачев отказался действовать вместе с ними, решили объявить его больным и распорядились подготовить медицинское заключение. Янаев поинтересовался:

— Что же все-таки с Михаилом Сергеевичем? Собравшаяся в Кремле компания не воспринимала вице-президента всерьез, поэтому ответили ему резковато:

— А тебе-то что? Мы же не врачи. Болен. Да и какая теперь разница? Страну нужно спасать.

Болдин внятно сказал ему:

— Нам с вами теперь назад дороги нет.

Янаев подписал указ о том, что вступил в должность президента.

Вице-президент Геннадий Иванович Янаев, премьер-министр Валентин Сергеевич Павлов и заместитель председателя Совета обороны Олег Дмитриевич Бакланов подписали «Заявление советского руководства». Там говорилось, что Горбачев по состоянию здоровья не может исполнять свои обязанности и передает их Янаеву, в отдельных местностях СССР вводится чрезвычайное положение сроком на шесть месяцев и для управления страной создается государственный комитет по чрезвычайному положению.

С Валдая прилетел Лукьянов. Он не стал задавать пустые вопросы о самочувствии Горбачева, который искренне считал его своим другом, поинтересовался:

— А у вас есть план действий?

В отличие от Янаева он все прекрасно понимал. А Геннадий Иванович не горел желанием играть первую скрипку. Предложил Анатолию Ивановичу:

— Может быть, тебе возглавить комитет? У тебя авторитета больше, а мне надо еще политическую мускулатуру нарастить.

Лукьянов благоразумно отказался. Но почему опытный Анатолий Иванович вообще ввязался в эту историю? Надо понимать, что, как и остальные, боялся: подписание Союзного договора и грядущие политические перемены лишат его должностей.

Совместными усилиями отредактировали и подписали «Обращение к советскому народу», «Обращение к главам государств и правительств и Генеральному секретарю ООН», а также постановление ГКЧП № 1. В лаборатории Центрального научно-исследовательского института КГБ умельцы заранее изготовили печати ГКЧП, в том числе с государственным гербом.

Крючков набросал список членов ГКЧП из десяти человек. Лукьянов попросил его фамилию вычеркнуть, объяснил, что иначе не сможет обеспечить принятие нужных решений в Верховном Совете СССР:

— Если вы хотите, чтобы я вам помог, я могу написать заявление о том, что новый Союзный договор неконституционен.

Заявление председателя Верховного Совета СССР было опубликовано вместе с документами ГКЧП в утренних газетах, хотя для маскировки Лукьянов поставил более раннюю дату — 16 августа. Дескать, материал написан заранее и с образованием ГКЧП никак не связан. После провала путча Лукьянов просил начальника секретариата это подтвердить. Тот врать не стал и рассказал следователям:

— Лукьянов пришел к себе в кабинет после совещания у Павлова и сел за стол, сказав, что он должен сейчас написать один документ. Анатолий Иванович взял чистые листы бумаги и стал писать, надиктовывая себе вслух текст заявления по Союзному договору, которое на следующий день появилось вместе с документами ГКЧП. Закончил работу и позвонил Крючкову: «Документ готов».

Зачем Анатолию Ивановичу все это понадобилось? Он больше не связывал свое политическое будущее с Горбачевым. Скорее, наоборот, видимо, полагал, что уход Михаила Сергеевича откроет перед ним некоторые перспективы. 25 июля 1991 года Лукьянов выступал на пленуме ЦК.

«В кулуарах после его выступления, — вспоминал Виктор Васильевич Рябов, — можно было услышать: “Вот это выступление государственного мужа. Вот кому надо быть генеральным”».

До путча оставалось меньше месяца…

В девять вечера всем предложили чай и кофе. В двенадцать ночи перешли на виски.

Павлов по телефону связался с Василием Александровичем Стародубцевым, известным в стране человеком, председателем Крестьянского союза, и вызвал его в Москву.

А Крючков позвонил министру иностранных дел Александру Александровичу Бессмертных, который отдыхал в Белоруссии, и без объяснений попросил срочно прибыть в Москву. Министра доставили в столицу на самолете командующего Белорусским военным округом. Бессмертных, появившись в Кремле в джинсах и куртке, недоуменно осматривал присутствующих. Крючков вышел с министром в другую комнату, наскоро ввел в курс дела и предложил подписать документы.

Бессмертных, как и Лукьянов, попросил исключить его из списка членов ГКЧП:

— Да вы что? Со мной ведь никто из иностранных политиков разговаривать не будет.

Он сам синим карандашом вычеркнул свою фамилию, хотя и опасался, что его несогласие повлечет за собой печальные последствия. Очень тревожился о судьбе своего маленького сына. Но министра отпустили домой.

Около трех ночи встреча закончилась. Крючков и Грушко вернулись в здание на Лубянке. Грушко домой вообще не поехал, ночевал у себя в кабинете. В пять утра 19 августа Пуго приказал своему первому заместителю Шилову обеспечить армейским колоннам, входящим в Москву, сопровождение машинами госавтоинспекции.

Домой Пуго вернулся под утро очень довольный:

— Ну, все, свалили, убрали мы этого… Объяснил сыну:

— Горбачев не может управлять страной, мы ввели чрезвычайное положение.

И добавил:

— Я им говорю, что Ельцина надо брать! Мы не стремимся к власти, у нас ее достаточно, но мы прекрасно понимаем, что Горбачев ведет страну к голоду, хаосу, разрухе…

19 августа люди проснулись в стране, где произошел переворот. Валентин Павлов, который все дни путча подстегивал себя изрядными порциями спиртного, открыл заседание кабинета министров ернически:

— Ну что, мужики, будем сажать или будем расстреливать?

Еще задолго до описываемых событий предшественник Павлова Николай Иванович Рыжков не советовал Горбачеву ставить Павлова председателем Совета министров:

— Я с Валентином работал в Госплане, он был начальником отдела. Он держится, держится, а как поддаст потом — так на несколько дней. Для главы правительства увлекаться этим делом, знаете…

А что же произошло в Крыму? Что делал Горбачев?

18 августа на военном аэродроме Бельбек прилетевших из Москвы — по приказу министра обороны Язова — встретил командующий Черноморским флотом адмирал Михаил Николаевич Хронопуло. На автомашинах двинулись в Форос.

Увидев своего непосредственного начальника генерала Плеханова, охрана президентской дачи беспрепятственно пропустила нежданных гостей. Плеханов сразу переподчинил охрану президентской дачи Генералову. Тот приказал отключить все виды связи, перекрыть доступ на президентскую дачу, заблокировать подъезд к резиденции и вертолетную площадку. Из своих людей установил дополнительные посты.

Плеханов и Генералов зашли в комнату Медведева — начальника личной охраны президента — в гостевом доме. Тот был поражен: накануне он разговаривал с Плехановым, и тот сказал, что прилетит 19 августа, а появился днем раньше.

Плеханов приказал Медведеву:

— Доложи, что к Михаилу Сергеевичу приехала группа товарищей. Просят принять.

Горбачев сидел в теплом халате — его прихватил радикулит — и читал газету.

— А зачем они прибыли? — удивился президент.

— Не знаю, — искренне ответил Медведев.

Михаил Сергеевич задумался. Он сразу понял то, что не мог сообразить его главный охранник: эти люди приехали к нему с ультиматумом, и вообще возможно повторение хрущевской истории — Никиту Сергеевича тоже сняли, когда он отдыхал на юге.

Члены ГКЧП надеялись заставить Горбачева примкнуть к ним и согласиться на введение чрезвычайного положения в стране. Они предложили ему подписать указ о введении чрезвычайного положения и сообщили, что намерены арестовать Ельцина, как только он вернется в Москву.

Горбачев не согласился ввести чрезвычайное положение, интуитивно понимая, чем это кончится. В случае успеха это перечеркнуло бы все им сделанное с 1985 года. А в случае неуспеха… Мы уже знаем, чем закончился путч.

Когда гости из Москвы вышли от Горбачева, Плеханов поинтересовался у Болдина:

— Ну, что там?

— Ничего не подписал, — разочарованно ответил Болдин. Помощник президента СССР Анатолий Сергеевич Черняев, который был вместе с президентом в Форосе, пишет, что продуманного заговора как такового не было, было намерение и расчет на то, что Горбачева можно будет втянуть в это дело. И как только Михаил Сергеевич «дал отлуп», все посыпалось. ГКЧП по природе своей, по своему составу изначально не способен был «сыграть в Пиночета»!

Впоследствии участники ГКЧП утверждали, что Горбачев захотел въехать в рай на чужом горбу. Сам объявить чрезвычайное положение не решился, а им сказал: «Черт с вами, действуйте!..»

Тогда они этого не говорили. 19 августа в начале одиннадцатого утра все оставшиеся в Москве секретари ЦК КПСС собрались в зале заседаний. Олег Шенин сообщил: Горбачев «недееспособен», поэтому ГКЧП во главе с Янаевым берет власть в свои руки.

«Вовлеченность Шенина в дела ГКЧП, — вспоминал секретарь ЦК Александр Сергеевич Дзасохов, — повергла меня и других секретарей ЦК в шок. Чего больше было в его действиях — осознанного выбора или амбициозности, я не знаю».

Вечером Дзасохов поехал в санаторий «Барвиха» к Ивашко. Они вышли на балкон, чтобы говорить откровенно. Заместитель генерального секретаря, осведомленный относительно поездки в Форос, рассказал, что Горбачев отказался вести с членами ГКЧП переговоры о передаче им своих полномочий.

Да если бы Михаил Сергеевич когда-нибудь в жизни говорил: «Вы действуйте, а я посижу в сторонке», он бы никогда не стал ни генеральным секретарем, ни президентом страны!


Путь комбайнера

Некоторые из помешавшихся на ненависти к Горбачеву называют его агентом американского ЦРУ, которому поручили разрушить Советский Союз. В реальности он вполне мог стать руководителем КГБ. Конечно, сейчас трудновато представить себе Михаила Сергеевича в генеральском мундире. Но однажды его едва не взяли в органы госбезопасности. И помешал этому тогдашний председатель комитета Владимир Ефимович Семичастный.

В 1966 году в Ставрополь командировали бригаду сотрудников центрального управления комитета госбезопасности с заданием проверить работу краевого управления. Руководил бригадой полковник Эдуард Болеславович Нордман из 2-го главного управления, бывший белорусский партизан.

В Ставрополе Нордману предстояло заодно исполнить деликатное поручение заместителя председателя КГБ по кадрам Александра Ивановича Перепелицына, который прежде руководил белорусскими чекистами. Генерал-лейтенант Перепелицын попросил Нордмана присмотреть среди местных партийных работников человека, которого можно было бы сделать начальником областного управления госбезопасности. Перечислил критерии:

— Молодой, не больше тридцати пяти, с высшим образованием, с опытом работы.

У Нордмана в Ставрополе тоже нашлись партизанские друзья. Секретарь крайкома по кадрам Николай Михайлович Лыжин без колебаний посоветовал Нордману:

— Лучшей кандидатуры, чем Горбачев, ты не найдешь.

В то время Михаил Сергеевич только что был избран первым секретарем Ставропольского горкома партии. Вернувшись в Москву, Нордман назвал фамилию перспективного партийного работника генералу Перепелицыну. Заместителю председателя комитета кандидат понравился:

— То, что надо: молодой, прошел по партийной лестнице. Перепелицын пошел к председателю КГБ Семичастному. Но Владимир Ефимович с порога отверг предложение:

— Горбачев? Не подойдет, его даже не предлагайте.

Почему тогдашний председатель КГБ отверг предложенную кандидатуру, теперь уже узнать невозможно. Владимир Ефимович ушел из жизни. Но отказ Семичастного спас карьеру Михаила Сергеевича. На следующий год Семичастного снимут с должности, потом в опалу попадет еще один недавний первый секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Николаевич Шелепин, и Леонид Ильич Брежнев постепенно разгонит все комсомольские кадры, считая их опасными для себя.

А в определенном смысле началом своей карьеры Горбачев был обязан руководителям комсомола Шелепину и Семичастному. В 1955 году, после очередного пленума ЦК ВЛКСМ, они обратились к местным секретарям с просьбой: учебные заведения страны выпустили слишком много юристов, философов и историков, трудоустроить всех молодых специалистов по специальности невозможно, возьмите их на работу в комсомол.

Виктор Михайлович Мироненко, в ту пору первый секретарь Ставропольского крайкома комсомола, рассказывал мне:

— Только я вернулся домой, мне звонит Горбачев.

После Московского университета Михаила Сергеевича, молодого юриста, распределили в родные края, в ставропольскую прокуратуру. Но в правоохранительных органах шло послесталинское сокращение штатов. Горбачев оказался без работы.

— А у меня в крайкоме была вакансия, — вспоминал Мироненко. — Нужен был заместитель заведующего отделом пропаганды. Ну, я и взял Горбачева.

Михаил Сергеевич долгое время поминал добром земляка, который открыл перед ним дорогу в политику. Потом отношения прервались. Виктор Мироненко попал под подозрение как человек, близкий к Шелепину и Семичастному.

А Горбачев шел вверх по комсомольской, а затем и партийной линии. Его высоко ценил руководитель Ставрополья Федор Давыдович Кулаков, который работал в крае с 1960 года. Он требовал от подчиненных личной преданности и выполнения плана. Все остальное значения не имело. Федор Давыдович выдвинул Михаила Сергеевича на пост первого секретаря крайкома комсомола, затем перевел на партийную работу, сделал заведующим ключевым отделом крайкома и членом бюро.

Николай Тимофеевич Поротов, который работал в Ставропольском крайкоме, вспоминает о Горбачеве: «Очень он приглянулся первому секретарю крайкома КПСС Ф. Д. Кулакову, который в нем видел способность проламываться сквозь стену и постоянно торопил в Горбачеве процесс созревания ломовой силы и имел на него большие виды…»

Кулаков готовил его, конечно, не на смену себе, но получилось так, что Михаил Сергеевич последовательно занимал кресла, которые освобождал ему Федор Давыдович, — сначала в Ставрополе, затем в Москве. Кулакова забрали в Москву и поставили заведовать сельскохозяйственным отделом, избрали секретарем ЦК КПСС, ввели в политбюро. Федор Давыдович следил за судьбой своего выдвиженца.

Горбачев в Ставрополе заведовал отделом партийных органов крайкома. Когда Кулаков уехал в Москву, а на его место прислали нового человека — Леонида Николаевича Ефремова, Горбачев попросился на пост первого секретаря горкома. Все удивлялись, но Михаил Сергеевич знал, что делает. Переходить из крайкома в горком — это вроде понижение, но первый секретарь — это самостоятельная работа, открывавшая возможность для дальнейшего роста. С поста заведующего отделом труднее было подняться на следующую ступеньку и стать секретарем крайкома.

Когда Кулаков ехал в командировку или на отдых через Минеральные Воды, Горбачев напоминал Ефремову: надо встретить Федора Давыдовича.

— Иногда это совпадало с важными мероприятиями в Ставрополье, — вспоминал Ефремов, — и я не мог поехать. Тогда я поручал Горбачеву встретиться с Кулаковым. Он делал это с удовольствием.

Весной 1970 года Ефремова вызвали в Москву и предупредили:

— Предполагается твоя встреча с Леонидом Ильичом.

На следующее утро Ефремов был у Брежнева. Генеральный секретарь сказал ему:

— Ты живешь в Ставрополе один. Семья, как я понимаю, из-за болезни жены в Москве, а ты там. У некоторых складывается впечатление, что ты сидишь на чемоданах. Так жить нельзя. Мы подумали и решили перевести тебя в Москву.

Леонид Николаевич Ефремов был при Хрущеве кандидатом в члены президиума ЦК и первым заместителем председателя бюро ЦК по РСФСР. В Ставрополь его сослали как близкого к Хрущеву человека. Но держать его на партийной работе Брежнев не хотел. Предложил место в госкомитете по науке и технике. Спросил:

— А кого выдвинем первым секретарем крайкома вместо тебя? Ефремов сказал, что не ожидал такого поворота дела, специально на эту тему не думал, ни с кем не советовался. Но всех первых секретарей присылали из Москвы. Почему бы не выдвинуть человека из краевой парторганизации? Брежнев одобрительно кивнул:

— В принципе твои соображения правильны. К нам приходят письма из Ставрополья, что много посылаем руководителей сверху. Но кого конкретно рекомендовать на пост первого секретаря, если не посылать работника из ЦК? Какие у тебя соображения?

Ефремов сказал, что есть две очевидные кандидатуры — председатель краевого исполкома Николай Васильевич Босенко и второй секретарь крайкома Михаил Сергеевич Горбачев.

— Как ты охарактеризуешь каждого в отдельности? — спросил Брежнев.

К отбору первых секретарей обкомов и крайкомов Леонид Ильич относился исключительно серьезно.

— Босенко постарше, — ответил Ефремов, — участник войны, он был первым секретарем промышленного крайкома в Ставрополье, когда существовало разделение партийных организаций на промышленные и сельские. Так что он готовый первый секретарь. Горбачев — молодой работник, окончил Московский университет, активный человек. Два года работает вторым секретарем.

Ефремов добавил, что Горбачева, по его сведениям, выдвигал на партийную работу Федор Давыдович Кулаков:

— Можно узнать его мнение и о Горбачеве, и о Босенко. Наверное, скажет свое слово и Юрий Владимирович Андропов. Он родился на станции Нагутская Ставропольского края. Он хорошо знает своего земляка Горбачева и может дать ему свою оценку.

Проверить кандидатуру Горбачева Брежнев поручил одному из своих доверенных людей — первому заместителю председателя КГБ Семену Кузьмичу Цвигуну.

К тому времени начальником Ставропольского краевого управления госбезопасности был назначен уже упоминавшийся Эдуард Нордман. Произошло это так.

Весной 1968 года он с группой офицеров прибыл в командировку в Грозный. В середине июня по аппарату ВЧ-связи ему позвонил начальник управления кадров КГБ Виктор Михайлович Чебриков, уточнил:

— Один в кабинете? Нордман попросил всех выйти.

— Прошу завтра быть в Москве, — распорядился Чебриков. — Вылетай первым рейсом.

— А что случилось? — встревожился Нордман.

— Вчера было заседание коллегии, посоветовались и решили, что поедешь работать в Ставрополь начальником краевого управления.

— Виктор Михайлович, — взмолился Нордман, — я ведь только три года как из Белоруссии приехал. Семья толком не акклиматизировалась в Москве, дети учатся. Дайте хоть с женой посоветоваться.

— Мы не жену посылаем работать, а тебя. Советуйся. Но завтра ты в Москве.

«Уже первого июля я был на новом месте службы, — вспоминал Нордман. — Ставрополь встретил жарой под сорок градусов и пылью. Старый, уютный губернский город. В основном двух— и трехэтажные дома, зеленые улицы.

Михаил Сергеевич Горбачев производил хорошее впечатление. Молодой, энергичный, общительный… Дочь Ирина — умная, красивая девочка-старшеклассница, Раиса Максимовна — скромный преподаватель сельхозинститута. Жили без излишеств. По выходным выезжали на природу. Ходили пешком по двадцать и более километров. Бражничать не любили. Правда, по праздникам собирались у друзей…»

И вот теперь начальнику Ставропольского управления Нордману позвонил первый заместитель председателя комитета госбезопасности Цвигун, доверенный человек Брежнева:

— Приезжай на пару дней в Москву.

— Так я же совсем недавно был, Семен Кузьмич. У меня и вопросов никаких нет.

— Ну, я же не каждый день приглашаю. Приезжай.

Когда Нордман вошел в кабинет первого зама, Семен Цвигун доверительно сказал: в крае предстоят перемены. Понадобится новый первый секретарь. Кого будем назначать? Нордман тоже назвал двоих — Босенко и Горбачева. Выбор сделал в пользу Михаила Сергеевича:

— Он моложе Босенко на тринадцать лет, юрист, перспективный.

Цвигун возразил:

— Он ведь первым секретарем крайкома ВЛКСМ работал в одно время с Шелепиным и Семичастным. Одна ведь банда шелепинская, комсомольская.

Бывший глава комсомола Александр Николаевич Шелепин, «железный Шурик», когда-то считался соперником Брежнева, и всех его соратников вычищали из партийно-государственного аппарата.

Нордман сразу возразил:

— Семен Кузьмич, не входит Горбачев в эту команду.

— Откуда ты это знаешь, ведь недавно там работаешь?

И тогда Нордман поведал историю о том, как предлагал Горбачева взять в кадры КГБ и как Семичастный с ходу отверг его кандидатуру. Словом, Михаил Сергеевич к «железному Шурику» никакого отношения не имеет и связей с бывшими комсомольскими лидерами не поддерживает.

Цвигун доложил Брежневу, что Горбачев чист.

Для Михаила Сергеевича это была последняя и решающая проверка.

«Окончательное решение по кандидатурам первых секретарей принадлежало именно генсеку, — рассказывал Горбачев. — Брежнев сам занимался формированием их корпуса и отбирал их тщательно. Перед этим секретари ЦК Капитонов, Черненко скрупулезно изучали досье претендента. Думаю, получали они информацию из разных источников. На этой основе формировалось предварительное мнение. Затем происходили встречи кандидата с секретарями ЦК и лишь после них — с “самим”…

Это был обязательный круг, через который проходили перед утверждением все первые секретари обкомов, крайкомов и республик. Странный, если не сказать нелепый, характер носили эти встречи. Сидим, улыбаемся друг другу, ведем неспешный разговор. При этом я отлично знаю, зачем меня вызвали, но об этом никто не говорит, ибо произнести решающие слова — “мы вас рекомендуем” — мог только Брежнев.

Совсем по-другому происходила заключительная беседа с генеральным секретарем ЦК КПСС. Брежнев, в этом я убедился и на той, и на последующих встречах, умел расположить к себе собеседника, создать обстановку непринужденности…

Мне ясен был его нехитрый замысел — побольше слушать и через это составить мнение о собеседнике, его способностях анализировать местные и общесоюзные проблемы… Брежнев говорил подчеркнуто доверительно, будто именно со мной хотел поделиться своими сокровенными мыслями…»

Ефремова снова вызвал Брежнев и сказал, что, посоветовавшись, решили рекомендовать первым секретарем Горбачева. Ефремов повторил, что Михаил Сергеевич — молодой человек, опыта мало, особенно в промышленности.

— Что же, мы все были молодыми, — ответил Брежнев. — Поработает Горбачев в Ставрополе, переведем его в другой обком. Постепенно наберется опыта.

В Ставрополь на пленум крайкома выехали Ефремов — прощаться — и заведующий территориальным сектором отдела организационно-партийной работы ЦК КПСС. Перед пленумом они, как полагалось, побеседовали с каждым членом бюро крайкома, объясняли, что Леонида Николаевича забирают в Москву. Спрашивали: кого целесообразно назначить на его место? Двое назвали фамилию Босенко, остальные — Горбачева. На пленуме в апреле 1970 года избрали Горбачева.

Молодой хозяин крупного региона был заметным человеком. В 1976 году Горбачев, будучи в Москве, зашел по текущим делам к председателю Госплана Николаю Константиновичу Байбакову, от которого многое зависело в хозяйственных делах. Михаила Сергеевича ждал сюрприз.

«Мы вели с Горбачевым беседу о развитии овцеводческих хозяйств в Ставропольском крае, — вспоминал Байбаков, — и я предложил ему перейти в Госплан СССР первым заместителем председателя по сельскому хозяйству».

Михаил Сергеевич отказался. Ему уже не хотелось быть чьим-то заместителем…

Позволю себе небольшое отступление. В середине семидесятых годов я оказался на Северном Кавказе, в городе Железноводске, известном своими минеральными водами. Я учился тогда в Московском университете и жарким летом оказался вместе с родителями в санатории «Дубовая роща». Здесь поправляли здоровье те, кто, говоря медицинским языком, жаловался на органы пищеварения. Санаторий был для начальства, все друг друга знали, встречали и провожали друг друга в соответствии с занимаемой должностью.

В столовой за нашим столиком оказался первый секретарь Пятигорского горкома Иван Сергеевич Болдырев, молодой для партийного работника. Он держался крайне настороженно. Избегал общения с другими отдыхающими и только осматривал высокопоставленных чиновников внимательным взглядом. Сам он ни о чем не рассказывал. На вопросы отвечал, хорошенько подумав, и только на нейтральные темы — о семье, о сыне, которому подарил только-только появившиеся тогда электронные часы по случаю поступления в Бауманское училище. Иван Сергеевич, видимо, крепко усвоил, что молчание — золото. Ей богу, свет не видел более осторожного человека.

Я заметил, что наш сосед почему-то никогда не подходил к отдыхавшему в том же санатории своему непосредственному начальнику Виктору Алексеевичу Казначееву, второму секретарю Ставропольского крайкома партии. Они словно не замечали друг друга. Видно, отношения в краевой верхушке были непростые.

Казначеев был человек иного типа, чем Болдырев, очень заметный и даже шумный. Официантки так и порхали вокруг него, готовые исполнить любое желание второго человека в крае. Санаторий хотя и подчинялся Москве, но находился на территории края, и Казначеев вел себя по-хозяйски. Кстати говоря, имя главного хозяина — первого секретаря Ставропольского крайкома — в разговорах ни разу не упоминалось. А ведь это был не кто иной, как Михаил Сергеевич Горбачев. Пройдет каких-нибудь пара лет, и его имя услышит вся страна.

Характерно, что Горбачев впоследствии забрал Виктора Казначеева в Москву, но дал ему сравнительно невысокую должность заместителя министра. А нашего соседа-молчальника, Ивана Сергеевича Болдырева, посадил на свое место, сделал хозяином огромного края и членом ЦК. Помню, что это назначение заставило меня сильно усомниться в способности Горбачева подбирать кадры. Впрочем, было ли из кого выбирать? Система отрицательного отбора пагубно сказалась на качестве управленческих кадров.

В июле 1978 года неожиданно скончался Федор Кулаков. Горбачев как представитель Ставрополья был включен в похоронную комиссию и впервые поднялся на Мавзолей, чтобы произнести прощальное слово. Он говорил о том, что «светлый образ Федора Давыдовича Кулакова, славного сына Коммунистической партии, навсегда останется в наших сердцах как пример беззаветной верности и героического служения партии, нашей Советской Родине».

Похоронили Кулакова 19 июля у Кремлевской стены. Руководил церемонией член политбюро и секретарь ЦК Андрей Павлович Кириленко. В отсутствие Брежнева он остался в Москве «на хозяйстве». Другие руководители партии и государства находились в отпуске. Возвращаться на похороны им не захотелось. Брежнев ограничился тем, что велел прислать венок.

Смерть Кулакова открыла Горбачеву дорогу к власти. Именно Михаила Сергеевича решили сделать секретарем ЦК по сельскому хозяйству вместо Кулакова.

Судьба Горбачева решалась в тот момент, когда сам он отправился в гости, никому не сказав, куда направляется. Сейчас уже трудно установить, был ли в тот вечер будущий президент Советского Союза навеселе или же удержался в рамках разумной достаточности. Сам Горбачев, не отрицая факт употребления горячительных напитков по случаю полувекового юбилея друга по комсомолу, выражается туманно:

— Как у нас такие даты отмечаются, известно. По-русски — широко, с обильным угощением, дружеским разговором, с шуткой и песней… Нравы того времени были таковы, что выпивать приходилось не так уж редко. Но мое состояние было вполне нормальным.

Михаила Сергеевича пожелал видеть генеральный секретарь, чтобы окончательно решить: способен ли Горбачев заменить Кулакова. На поиски бросили весь могучий аппарат ЦК КПСС, но проходил час за часом, а будущий президент как в воду канул.

Через много лет после этой судьбоносной пьянки сразу несколько мемуаристов пожелали рассказать о ней всю правду. Первым свою версию изложил бывший помощник Горбачева, а потом предавший его активист ГКЧП Валерий Болдин в книге «Крушение пьедестала».

После смерти Кулакова, как пишет Болдин, на смотрины в Москву вызвали кандидата в преемники — первого секретаря Ставропольского крайкома партии Михаила Горбачева. Но в решающую минуту кандидат исчез. Ушел утром из гостиницы и пропал. Брежнев был недоволен, его ближайший помощник — секретарь ЦК и заведующий общим отделом Константин Устинович Черненко злился. Речь уже зашла о том, чтобы вести к генеральному секретарю другого кандидата — первого секретаря Полтавского обкома Федора Трофимовича Моргуна, который гостиницы не покидал.

В папке у секретаря ЦК по кадрам Ивана Васильевича Капитонова были «объективки» и на других кандидатов помимо Горбачева и Моргуна.

Фигурировали еще три фамилии:

Иван Афанасьевич Бондаренко, по профессии агроном, кандидат экономических наук, первый секретарь Ростовского обкома аж с 1966 года, пользовался репутацией крепкого хозяйственника;

Григорий Сергеевич Золотухин, он тоже начинал агрономом, первый секретарь Краснодарского крайкома, а потом министр заготовок;

Владимир Алексеевич Карлов, заведующий сельскохозяйственным отделом ЦК КПСС. В школьные годы он подрабатывал чистильщиком дымоходов и звонарем в соборе, окончил Институт птицеводства при Воронежской сельскохозяйственной академии, работал зоотехником, пока его не взяли на комсомольскую работу. Во время войны руководил сельскохозяйственным отделом Сталинградского обкома. После войны Карлов стал первым секретарем Калининского обкома, вторым секретарем ЦК компартии Узбекистана.

Все трое были людьми известными, все трое — Герои Социалистического труда. Но Карлову уже исполнилось шестьдесят четыре года, Золотухину — шестьдесят семь. А хотели кого-нибудь помоложе и с более широким кругозором. Горбачев подходил идеально…

Но в последний момент его назначение едва не сорвалось! И все из-за того, что бывший первый секретарь Ставропольского крайкома комсомола Виктор Мироненко позвонил опальному Семичастному, отправленному в Киев. Обсуждали последние новости. Разговор зашел о Михаиле Сергеевиче.

Владимир Ефимович Семичастный спросил Мироненко:

— Слушай, я не помню, Горбачев у нас когда работал?

— Так это вы подписывали решение о его назначении первым секретарем крайкома, — напомнил Мироненко.

Киевлянина Семичастного интересовали кадровые дела:

— Знаешь, почему я тебя спрашиваю? Говорят, вместо Кулакова то ли Горбачев будет, то ли наш Моргун.

Первый секретарь Полтавского обкома Моргун тоже считался кандидатом на пост секретаря ЦК по сельскому хозяйству. Федор Трофимович учился в Днепропетровске, что для Брежнева было большим плюсом, работал на целине…

Разговоры Семичастного записывали. Фамилии, которые называл бывший председатель КГБ, фиксировались. А именно в эти дни оформлялись все документы, необходимые для избрания Горбачева секретарем ЦК.

— Говорят, что Горбачева тут же вызвал Андропов, — рассказывал Мироненко, — и предупредил: будь осторожен, видишь, кто тебя поддерживает…

А теперь на пути Михаила Сергеевича к власти возникла еще и техническая трудность, но и она могла оказаться роковой.

«Неизвестно, чем бы все кончилось, но знатоки жизни членов ЦК отыскали водителя машины, отвозившего Михаила Сергеевича, выяснили, кто живет в том доме, куда его доставили, и тогда определили, где он может быть», — вспоминает Валерий Болдин, намекая на некую фривольность поведения своего бывшего начальника, вырвавшегося на свободу из-под бдительного надзора Раисы Максимовны.

А кто же нашел Горбачева? Виктор Васильевич Прибытков, первый помощник Черненко, вспоминает, как Черненко гневно сказал ему:

— Если за тридцать минут не найдешь Горбачева, то у нас есть и другие кандидатуры на секретарство!

Исполнительный Прибытков все-таки отыскал Горбачева. Но не допросив шофера (версия Болдина), а обратившись к своему приятелю, работавшему в ту пору у Горбачева в Ставрополье. Тот и подсказал, где искать шефа — в гостях у Марата Владимировича Грамова. Марат Грамов, еще один выходец из Ставрополя, трудился с Горбачевым в крайкоме, а в 1974 году его перевели в Москву, в отдел пропаганды ЦК.

«Веселенький» Горбачев успел вовремя попасть на Старую площадь, получил аудиенцию у Черненко, и на следующий день на пленуме Михаила Сергеевича сделали секретарем ЦК КПСС. Началось его восхождение к власти.

— Если бы я тогда оказался чуть менее расторопным, все сложилось бы по-иному, — вздыхает Прибытков. — Кто знает, поищи я его чуть дольше, и стал бы секретарем ЦК КПСС совсем другой человек…

Сразу после смерти Черненко Михаил Сергеевич убрал Прибыткова из ЦК КПСС и отправил в цензуру (Главлит).

Сам Михаил Горбачев с этой же истории начинает свой увесистый мемуарный двухтомник «Жизнь и реформы». По версии Горбачева, не было ни болдинского шофера, ни телефонного звонка Прибыткова. Просто опоздавший на дружескую вечеринку товарищ сообщил Горбачеву, что его давно ждут в ЦК. Михаил Сергеевич покинул гостеприимных хозяев и поехал к Черненко.

Это был звездный час в судьбе Горбачева. Он сделал первый шаг к тому, чтобы стать самостоятельным политиком и изменить судьбу страны. Сам Михаил Сергеевич нисколько не сомневается в том, что вся история с пьянкой, долгими поисками, недовольством Черненко не могла остановить его политического взлета. Перемены в стране должны были произойти, он был призван их осуществить. И многие с ним согласятся. Мелкие аппаратные чиновники могли бы, наверное, при желании и при благоприятном для них стечении обстоятельств навредить Горбачеву. Но в реальности судьбу его решали другие люди.

Глава кремлевской медицины академик Евгений Иванович Чазов вспоминал, как после смерти Кулакова прилетел в Крым, где отдыхал Брежнев. Разговор зашел о смерти Кулакова. Думая, кем его заменить, Брежнев первой назвал фамилию Горбачева:

— Правда, есть и возражения, хотя большинство говорит, что он настоящий партийный руководитель. Вернемся в Москву — все взвесим.

Чазов пошел на соседнюю дачу к Константину Устиновичу Черненко. Тот был очень обеспокоен состоянием здоровья Брежнева:

— В этой ситуации важно, чтобы вокруг него были настоящие друзья, преданные люди.

Он с сожалением сказал о смерти Кулакова:

— На его место есть целый ряд кандидатур. Леонид Ильич хочет выдвинуть Горбачева. Отзывы о нем неплохие. Но я его мало знаю с позиций человеческих качеств, с позиций отношения к Брежневу. Вы, случайно, его не знаете?

Чазов пишет, что к этому времени он уже понял азбуку политической интриги — побольше молчать, поменьше говорить, не раскрывать свои карты и не верить в искренность собеседника. Поэтому высказывался о Горбачеве очень осторожно.

Назначением в Москву Горбачев обязан не председателю КГБ Андропову, как это многим кажется, а главному партийному кадровику Ивану Васильевичу Капитонову, который по просьбе Брежнева подбирал кандидатов на пост секретаря ЦК по сельскому хозяйству, и, конечно же, Михаилу Андреевичу Суслову, второму человеку в партии.

Мнения председателя КГБ Андропова относительно кадровых вопросов в партии не спрашивали. Решающий голос принадлежал Суслову. Он, как бывший секретарь Ставропольского крайкома следил за своими наследниками и Горбачева знал.

Профессор Вадим Алексеевич Печенев, который работал в отделе пропаганды ЦК, а потом был помощником Черненко, рассказывал мне:

— Была любопытная деталь в той аппаратной жизни. Мы знали, что если сегодня в каком-то отделе появился инструктор или заведующий сектором с Урала, который традиционно курировал Кириленко, то завтра появится кто-то со Ставрополья, которое курировал Суслов. То есть они следили за соблюдением баланса.

На следующий день после избрания секретарем ЦК, в ноябре 1978 года, Горбачев пришел к Брежневу. Уже тяжело больной хозяин страны принял нового секретаря ЦК, но практически не реагировал на беседу. Произнес только одну фразу:

— Жаль Кулакова, хороший был человек… Черненко доверительно заметил Горбачеву:

— Леонид Ильич исходит из того, что ты на его стороне, лоялен по отношению к нему. Он это ценит.

Пост секретаря ЦК по сельскому хозяйству был опасным — с учетом бедственного состояния самого сельского хозяйства. Михаил Сергеевич сразу же вступил в конфликт с главой правительства Алексеем Николаевичем Косыгиным, предполагая, что Брежневу это понравится. Правда, и Косыгин неважно относился к Горбачеву. Он несколько раз отдыхал в Кисловодске, но с Михаилом Сергеевичем не сблизился.

Перед началом торжественной церемонии вручения наград космонавтам в сентябре 1979 года члены высшего партийного руководства собрались у входа в Екатерининский зал. Косыгин недовольно сказал:

— Вот нам, членам политбюро, разослали записку сельхозотдела, Горбачев ее подписал. Он и его отдел пошли на поводу у местнических настроений, а у нас нет больше валюты закупать зерно. Надо не либеральничать, а предъявить более жесткий спрос и выполнить план заготовок.

В ответ на это Горбачев, который всего год был секретарем ЦК, позволил себе прилюдно атаковать члена политбюро. Самым жестким образом ответил, что если председатель Совета министров считает, что отдел ЦК проявил слабость, пусть поручит вытрясти зерно своему аппарату и доводит эту продразверстку до конца.

Воцарилась мертвая тишина, как вспоминал Горбачев. Такой выговор старшему по чину был невиданным делом. Но Михаил Сергеевич прекрасно знал расклад сил в политбюро. Брежнев сам постоянно давал понять, что он не очень доволен правительством, правительство не справляется, приходится Центральному комитету подменять Совет министров. Это было скрытой формой критики Косыгина.

И после церемонии Брежнев позвонил Горбачеву:

— Переживаешь? — спросил сочувственно.

— Да, — ответил Горбачев. — Но дело не в этом. Не могу согласиться с тем, что занял негосударственную позицию.

— Ты правильно поступил, не переживай, — сказал Брежнев. — Надо действительно добиваться, чтобы правительство больше занималось сельским хозяйством.

Через два месяца Горбачева повысили в партийном звании. Ему позвонил Суслов:

— Тут у нас разговор был. Предстоит пленум. Есть намерение укрепить ваши позиции. Будем рекомендовать вас кандидатом в члены политбюро.

27 ноября 1979 года, на пленуме, Горбачев поднялся еще на одну ступеньку в партийной иерархии. Суслов поддержал и его избрание в политбюро.


Кто привел его к власти?

Особую роль в судьбе Горбачева сыграл Андропов, который с 1967 года занимал пост председателя комитета госбезопасности. У Юрия Владимировича был свой интерес. Он понимал, что один из его главных недостатков — отрыв от партийных секретарей. В этом кругу — в отличие от Кириленко или Черненко — у него не было достаточной опоры. Андропов искал возможности привлечь на свою сторону молодых партийных секретарей, хотя не имел права в этом усердствовать. Товарищи по политбюро обратили бы внимание на слишком частые контакты председателя комитета с руководителями областей.

А с Горбачевым он общался исключительно на отдыхе — тут никому ничего объяснять не приходилось. Юрий Владимирович заботился о карьере лично известного и симпатичного ему Горбачева. В воспоминаниях Михаила Сергеевича живо описано, как в 1975 году он обрушился на Андропова:

— Вы думаете о стране или нет?

— Что за дикий вопрос? — недоуменно спросил Юрий Владимирович.

— В течение ближайших трех-пяти лет большинство членов политбюро уйдет, — пояснил свою мысль Горбачев. — Просто перемрет. Они уже на грани…

Михаил Сергеевич горячо заговорил о том, что надо выдвигать молодых работников:

— Помните, что в народе говорят: «Леса без подлеска не бывает». Нет оснований сомневаться в точности этого разговора, воспроизведенного Горбачевым по памяти. Но что-то вызывает сомнение. Трудно предположить, что первый секретарь крайкома позволял себе так резко разговаривать со всесильным председателем КГБ. Заводить разговор о том, что члены политбюро стары и скоро умрут, — в присутствии весьма немолодого и тяжелобольного Андропова — было даже по-человечески неприлично. Ставить вопрос о выдвижении молодых — как минимум нескромно.

Свидетели их бесед в Ставрополе говорят о том, что тональность была, разумеется, иной — более чем почтительной со стороны Михаила Сергеевича.

Горбачев познакомился с Андроповым благодаря тому, что Юрий Владимирович, страдавший болезнью почек, каждый год приезжал на Северный Кавказ лечиться. Из-за событий в Чехословакии знаменитый курорт в Карловых Варах высшие руководители посещать не могли. На курорты Кавказских Минеральных Вод фактически приезжало все крупное начальство — лечиться и отдыхать. Как тут не проявить внимание, не организовать отдых так, чтобы у большого начальника остались наилучшие воспоминания? И грех было не воспользоваться возможностью побыть с московским начальством накоротке. Даже понятие такое появилось — «курортный секретарь».

Впервые Андропов приехал в Ставропольский край в апреле 1969 года. Он разместился в Железноводске, в санатории 4-го главного управления «Дубовая роща». Там был трехкомнатный люкс, не очень уютный, для самых высокопоставленных пациентов.

Приветствовать члена политбюро прибыли первый секретарь крайкома Ефремов, второй секретарь крайкома Горбачев и начальник краевого управления госбезопасности Нордман. По инструкции начальник управления госбезопасности на своей территории лично отвечал за безопасность члена политбюро, хотя Андропов приезжал с охраной. Впоследствии Андропов предпочитал более комфортный санаторий «Красные камни» в Кисловодске, где был специальный особняк для членов политбюро.

Вообще Андропов мало ездил по стране. В 1969 году побывал в Куйбышевской области. Председатель облисполкома Виталий Иванович Воротников записал в дневнике: «Интересный рассказчик. Простой в обращении, без присущего некоторым его коллегам менторства, эрудированный, сдержанный, но в то же время и остроумный собеседник».

Так что возможности познакомиться с партийными секретарями поближе у него не было. А Михаил Сергеевич не упускал случая побыть вместе с Андроповым. Когда председатель КГБ приезжал отдыхать, тоже брал отпуск и селился там же, в «Красных камнях». Вместе гуляли, играли в домино.

Андропов обожал «забивать козла». Сажал рядом личного врача — Валентина Архиповича Архипова. Два раза в неделю в особняке показывали кино — по выбору председателя. Ездили в горы на шашлыки. Юрий Владимирович позволял себе немного сухого вина, расслаблялся, начинал петь. Однажды читал свои стихи. Он привозил с собой магнитофонные записи Александра Галича, Владимира Высоцкого, эмигранта Рубашкина. Фактически эти записи были запрещены, советскому народу слушать их не разрешали, но себя председатель КГБ считал достаточно стойким.

— Андропов в какой-то момент хотел взять Михаила Сергеевича в кадры комитета госбезопасности, — рассказывал мне тогдашний начальник управления КГБ по Ставропольскому краю генерал Нордман.

Когда встал вопрос о назначении Горбачева первым секретарем крайкома, Андропов огорченно заметил:

— Опоздал я, опоздал.

Выяснилось, что он предполагал сделать Горбачева заместителем председателя КГБ по кадрам. На эту должность как раз и назначались вторые секретари обкомов или крайкомов — Чебриков, Пирожков. Если бы Андропов тогда взял Горбачева к себе заместителем, то Михаил Сергеевич имел шансы со временем возглавить комитет госбезопасности. В таком случае он бы точно не стал генеральным секретарем. Не было бы и перестройки… А был бы председатель КГБ генерал армии Горбачев…

Андропов, одинокий в политике человек, нуждался в поддержке. Понимал, что его должность к общению с ним не располагает, председатель комитета — это человек, которого побаиваются. И старался привлечь на свою сторону молодых партийных секретарей, поэтому сделал все возможное, чтобы Горбачев переехал из Ставрополя в Москву. Ну, и такой фактор, как землячество, тоже нельзя сбрасывать со счетов. Андропов хоть и маленьким уехал из края, все же здесь родился там и считал себя ставропольцем.

Директор Института США и Канады академик Георгий Аркадьевич Арбатов вспоминал, как однажды после его тирады насчет слабости кадров Андропов спросил:

— Слышал такую фамилию — Горбачев?

— Нет.

— Ну, вот видишь. А подросли люди совершенно новые, с которыми действительно можно связать надежды на будущее.

«При всей сдержанности Андропова, — вспоминал Горбачев, — я ощущал его доброе отношение, даже когда, сердясь, он высказывал в мой адрес замечания. Вместе с тем Андропов никогда не раскрывался до конца, его доверительность и откровенность не выходили за раз и навсегда установленные рамки».

Когда Горбачева сделали секретарем ЦК по сельскому хозяйству и он переехал в Москву, Андропов не спешил афишировать свое расположение к Михаилу Сергеевичу. Горбачев, став членом политбюро, обосновался на даче рядом с Андроповым. Оказавшись с Юрием Владимировичем в одном партийном ранге, осмелился позвонить ему в воскресенье:

— Сегодня у нас ставропольский стол. И как в старое доброе время приглашаю вас с Татьяной Филипповной на обед.

— Да, хорошее было время, — согласился Андропов. — Но сейчас, Михаил, я должен отказаться от приглашения.

— Почему? — искренне удивился Горбачев.

— Если я к тебе пойду, завтра же начнутся пересуды: кто? где? зачем? что обсуждали? Мы с Татьяной Филипповной еще будем идти к тебе, а Леониду Ильичу уже начнут докладывать. Говорю это, Михаил, прежде всего для тебя.

Внеслужебные отношения на трех верхних этажах власти — члены политбюро, кандидаты в члены, секретари ЦК — исключались. Личного общения между руководителями партии практически не было. Они недолюбливали друг друга и безусловно никому не доверяли. Сталин не любил, когда члены политбюро собирались за его спиной, и страх перед гневом генерального сохранился. Никто ни с кем без дела не встречался.

Избранный секретарем ЦК Николай Иванович Рыжков спросил у Владимира Ивановича Долгих, который уже десять лет как входил в высшее партийное руководство: как, мол, у вас проходят праздники, как их отмечают, где собираются, можно ли с женами?

Долгих с удивлением посмотрел на новичка:

— Никто ни с кем не собирается. Забудь об этом.

Запугав всех, Андропов и сам боялся собственного аппарата. Не позволял себе ничего, что могло бы повредить его репутации, что не понравилось бы Леониду Ильичу.

Однажды на политбюро тяжелобольной Брежнев отключился, потеряв нить обсуждения. После заседания Андропов сказал Горбачеву:

— Знаешь, Михаил, надо делать все, чтобы и в этом положении поддержать Леонида Ильича. Это вопрос стабильности в партии, государстве, да и вопрос международной стабильности.

Если охрана докладывала Андропову, что Брежнев плохо себя чувствует, он немедленно находил академика Чазова, где бы тот ни был, и отправлял к генеральному секретарю. Юрий Владимирович полностью зависел от поддержки Леонида Ильича, как пишет Чазов.

«Перед Андроповым, — рассказывает опытный Чазов, — стояла задача завоевать твердые позиции в партийной среде, привлечь на свою сторону руководителей среднего ранга, создать определенное общественное мнение в отношении его возможностей. В завоевании симпатий и поддержки партийного аппарата и, что не менее важно, секретарей крайкомов и обкомов, во многом определявших не только жизнь в стране, но и общественное мнение, незаменимым был Горбачев».

Был ли Горбачев близок к Андропову? Безусловно. Особенно после смерти Брежнева.

Михаил Сергеевич после пленума, избравшего Андропова генсеком, ходил веселый и торжественный, будто его самого избрали, как рассказывал его многолетний помощник Болдин. Вечером, когда Болдин зашел к шефу с очередной порцией документов, тот многозначительно сказал:

— Мы с Юрием Владимировичем старые друзья, семьями дружим. У нас было много доверительных разговоров, и наши позиции совпадают.

Андропов вытащил Николая Ивановича Рыжкова из Госплана и, минуя промежуточные ступени партийной лестницы, назначил сразу отраслевым секретарем ЦК КПСС по экономике. Уважение к Андропову Рыжков сохранил навсегда. В политическом истеблишменте он один воспринял смерть Юрия Владимировича как личное горе.

Андропов создал тандем Рыжков — Горбачев. Вызвал обоих в начале декабря 1982 года. Сказал Горбачеву:

— Михаил Сергеевич, не замыкайтесь только на сельском хозяйстве, поактивней подключайтесь к вопросам общей экономики.

2 декабря 1982 года на заседании политбюро утвердили распределение обязанностей между секретарями ЦК. В соответствии с протоколом заседания Андропов взял на себя следующие вопросы:

«организация работы Политбюро ЦК КПСС;

оборона страны;

основные вопросы внутренней и внешней политики КПСС и внешней торговли;

подбор и расстановка основных руководящих кадров».

Вторым в списке секретарей стоял Черненко. Ему поручалось вести секретариаты ЦК и курировать важнейшие отделы — все идеологические, оргпартработы, административных органов, а также привычные ему общий отдел и отдел писем.

Третьим значился Горбачев — ему доверили сельскохозяйственный отдел, отдел сельскохозяйственного машиностроения, легкой и пищевой промышленности, отдел химической промышленности. Это было совсем не то, чем хотел заниматься Михаил Сергеевич, но положение второго человека в партии занял Черненко. Он получил право вести заседания секретариата ЦК, а в отсутствие Андропова — политбюро.

Тем не менее страной управлял Андропов — пока физически мог это делать. Он выдвигал Горбачева и важнейшие вопросы решал с помощью Михаила Сергеевича, а Константина Устиновича старательно оттеснял от власти.

Положение Михаила Сергеевича сразу изменилось. Фактически Андропов опирался именно на него, постоянно звонил, приглашал, обсуждал с ним многие вопросы, давал поручения, далеко выходившие за рамки его прежних обязанностей. Андропов откровенно поддерживал Горбачева. Он поручил Михаилу Сергеевичу в апреле 1983 года сделать доклад по случаю очередной ленинской годовщины.

«Право выступить с таким докладом, — считает опытный партийный работник Наиль Бариевич Биккенин, — было своеобразным знаком отличия, показывающим, кто сегодня “кронпринц”, каковы его удельный вес в партийной иерархии и возможности на перспективу. Для Михаила Сергеевича это был дебют на открытой политической сцене».

Но ради Горбачева Юрий Владимирович не хотел ссориться с другими членами политбюро. В середине августа на секретариате ЦК под председательством Горбачева рассмотрели вопрос «Об опережающем росте производительности труда по отношению к заработной плате». На следующий день этот вопрос был вынесен на политбюро. Но тут, записал в дневнике Виталий Воротников (назначенный председателем Совмина РСФСР), возмутился глава правительства Николай Александрович Тихонов: проект постановления не согласован с Советом министров:

— Необходимо сначала разобраться в правительстве, а потом уже, если надо, выносить на политбюро.

Тихонов был недоволен тем, что секретариат ЦК берется за чисто хозяйственные вопросы.

— А что делать, если вы не решаете, — огрызнулся Михаил Сергеевич.

— Не пытайтесь работать по проблемам, в которых вы некомпетентны, — не менее резко ответил Тихонов.

Андропов не стал высказываться по существу, снял вопрос по формальной причине:

— Не дело вносить на заседание политбюро несогласованные вопросы.

Косвенно он сделал выговор Горбачеву. Представлять на политбюро неподготовленные вопросы считалось большим аппаратным промахом. Все важнейшие вопросы полагалось заранее согласовывать со всеми членами политбюро.

Михаил Сергеевич помог Андропову убрать те фигуры, от которых Юрий Владимирович хотел избавиться. В первую очередь от министра внутренних дел Николая Анисимовича Щелокова.

Андропов приказал начать борьбу с коррупцией. Схватились за то, что лежало на поверхности. Нужны были заметные имена, чтобы продемонстрировать желание новой власти карать преступников, несмотря на чины и звания. Учитывая личную нелюбовь Андропова к Щелокову, начали с министерства внутренних дел.

Сам Михаил Сергеевич пишет, что Щелоков, спеша показать результаты своей работы, подделывал криминальную статистику к выгоде своего ведомства. Министр говорил, что тюрьма не исправляет, поэтому сажать надо поменьше, а раз так, то и нет смысла регистрировать «несерьезные» преступления, за которые все равно никого не посадят…

Горбачев вспоминает, что в 1973 году он, тогда еще первый секретарь Ставропольского крайкома, провел большую проверку работы краевого управления внутренних дел. Вскрылась масса недостатков, заменили многих руководителей. Зато по статистике край стал выглядеть плохо. Щелоков обиделся. К Горбачеву приехал озабоченный заместитель министра внутренних дел Борис Тихонович Шумилин, втолковывал Горбачеву:

— Как же так? Вокруг порядок, а у вас такое творится. Спросят ведь — где был крайком?

Впоследствии, перебравшись в Москву, Горбачев по поручению Андропова заинтересовался делами Щелокова. Горбачеву передавали, что министр внутренних дел вроде бы решил ему отомстить. Михаил Сергеевич рассказывал:

— Когда я начал копать, против меня поднялся Щелоков. Когда умирал один из его заместителей, он специально попросил меня приехать и рассказал, что Щелоков велел меня уничтожить…

Когда был арестован бывший управляющий Кисловодским трестом ресторанов и столовых Николай Павлович Лобжанидзе, от него надеялись получить показания и на Горбачева, к тому времени переведенного из Ставрополя в Москву. Много позже сам Лобжанидзе рассказывал ставропольскому журналисту Борису Кучмаеву, что на первых же допросах от него потребовали дать показания о неблаговидных поступках Михаила Сергеевича:

— Вы же ему накрывали столы бесплатно. Оплачивали его кисловодские развлечения. Вы были кошельком крайкома партии. Если не дадите показания, сгноим в лагерях.

Лобжанидзе отвечал, что вообще никогда не встречался с Горбачевым:

— Если ему требовалось накрыть стол, то зачем ему красоваться в ресторане, где есть чужие глаза, когда для этой цели существуют закрытые санатории для начальства? Там первому секретарю организуют все, что нужно.

Других людей тоже уговаривали дать показания на Горбачева. Скажем, милицейского генерала Бориса Кузьмича Елисова, давнего знакомого Михаила Сергеевича. Елисова перевели в Москву, обещали ему повышение. Елисов ничего плохого о Горбачеве не сказал. Со временем он станет заместителем министра внутренних дел СССР.

В чем только не обвиняли Горбачева! Но известно, что взяток и подарков от подчиненных он не брал. Сам подарки дарил — высокому начальству и, конечно же, принимал московских гостей на широкую ногу в окрестностях Кисловодска. Местные умельцы знали, как это устроить…

Вопросы о назначениях Андропов решал вместе с Горбачевым и с помощью Егора Кузьмича Лигачева, которого они вытащили из Томска, где тот семнадцать лет был первым секретарем.

Лигачев часто и с удовольствием вспоминал, как началось его возвышение. В апреле 1983 года он прилетел в Москву на совещание по вопросам сельского хозяйства, которое проводил Андропов. На следующий день должен был вернуться в Томск. Вечером в квартире сына Лигачева, который жил в Москве, раздался телефонный звонок. Звонил Горбачев:

— Егор, это Михаил… Надо, чтобы завтра утром ты был у меня.

Горбачев ко всем обращался на «ты» и по имени. К себе же требовал обращения только на «вы» и по имени-отчеству.

— Михаил Сергеевич, но у меня билет в кармане, вылетаю рано утром.

— Надо задержаться, Егор. Придется сдать билет.

В десять утра Лигачев был у Горбачева во втором подъезде здания ЦК на Старой площади. Тот сразу сказал:

— Егор, складывается мнение, чтобы перевести тебя на работу в ЦК и утвердить заведующим организационно-партийным отделом. Вот что я пока могу тебе сказать. Не больше. Все зависит от того, как будут развиваться события. Тебя пригласил Юрий Владимирович для беседы. Он меня просил предварительно с тобой переговорить, что я и делаю.

Горбачев снял трубку «кукушки» — прямого телефона, связывающего генерального секретаря с членами политбюро:

— Юрий Владимирович, у меня Лигачев. Когда вы могли бы его принять?.. Хорошо, я ему передам.

Андропов уже ждал Лигачева. Егор Кузьмич поднялся на пятый этаж. Андропов сидел в кабинете номер шесть, который еще недавно занимал Брежнев. Ждать в приемной пришлось недолго.

Андропов спросил:

— Горбачев с вами говорил?

— Говорил.

— Я буду вносить на политбюро предложение, чтобы вас утвердить заведующим орготделом. Как вы на это смотрите? Мы вас достаточно хорошо изучили…

— Я согласен. Спасибо за доверие.

— Тогда сегодня в одиннадцать часов будем утверждать вас на политбюро.

— Уже сегодня?

— А чего тут ждать? Надо делать дело…

Лигачев вышел из ЦК и по улице Куйбышева пошел к Кремлю, где по традиции собиралось политбюро. Утвердили Лигачева мгновенно. В половине двенадцатого он вышел из зала заседаний политбюро уже в новом качестве.

Андропов поручил Лигачеву провести серьезное обновление высших партийных кадров. Все те годы руководители страны раскладывали кадровый пасьянс. А экономические и социальные проблемы копились.

Незадолго до своей смерти, в октябре 1982 года, Брежнев подписал секретное постановление ЦК и Совета министров о повышении цен на сахар, хлеб и хлебобулочные изделия. Рассказал об этом много позже Владимир Георгиевич Пансков, тогда начальник бюджетного управления союзного министерства финансов. Постановление вступало в силу 1 декабря. Повышать цены накануне праздника, тем более 7 ноября, никто не решался.

О подписанном постановлении знали председатель правительства Николай Александрович Тихонов, министр финансов Василий Федорович Гарбузов, а также будущий премьер-министр Валентин Сергеевич Павлов и сам Пансков. Не знал даже второй секретарь ЦК Андропов!

Брежнев подписал бумагу, а 10 ноября умер. Избрали генеральным секретарем Андропова. Ему, естественно, сразу доложили о постановлении. Он возмутился:

— Вы что?! Пришел новый человек и начинает с повышения цен на хлеб?..

Уже принятое решение отменили.

28 июля 1983 года на заседании политбюро председатель Госплана Байбаков и министр финансов Гарбузов нарисовали тревожную картину положения в экономике.

Что по этому поводу сказал Андропов?

— Будем говорить не только о проблемах, а о людях, которые стоят за ними. Дела идут неважно, а руководители министерств, областей — в отпусках, потому что летом — лучшая пора! Отозвать немедленно — там, где плохо обстоят дела. Повышение дисциплины, ответственности, это, прошу учесть, не кампания, это постоянные факторы. Предупреждаю всех!

Юрий Владимирович полагал, как и многие: стоит взяться за кадры, наведение дисциплины, и все придет в норму. Он остро реагировал на явления идеологического характера, но был равнодушен к обсуждению причин того, что тормозит прогресс в экономике, почему глохнут реформы… Да и какие же идеи мог предложить стране Андропов? Все это были наивные представления о порядке и дисциплине, воплотившиеся тогда в массовые облавы, которые устраивались в рабочее время в магазинах, банях и кинотеатрах, чтобы выявить прогульщиков и бездельников. Было это унизительно и оскорбительно.

Разговаривая с председателем Совета министров России Воротниковым, Андропов недоумевал:

— Зачем продавать товары, которые не продаются? Почему нет носков, полотенец? Почему в ЦК идут простейшие просьбы — до гуталина и зубных щеток. Все просят, ноют, уповают на центр. Так легче.

Но не понимал, что существующая экономическая система не в состоянии обеспечить людей тем, что им нужно, и не пытался понять.

Один из руководителей отдела ЦК по соцстранам Георгий Хосроевич Шахназаров осторожно заговорил с Андроповым о том, что военные расходы очень велики, стране трудно. Зачем тратить такие деньги на создание океанского флота, строить авианосцы, заводить военно-морские базы в странах третьего мира?

— Все дело как раз в том, что основные события могут разгореться на океанах и в третьем мире, — возразил Андропов. — Туда, в развивающиеся страны, перемещается поле битвы. Там поднимаются силы, которых империализму не одолеть. И наш долг им помочь. А как мы сумеем сделать это без сильного флота, в том числе способного высаживать десанты?

— Юрий Владимирович, — взмолился Шахназаров, — ведь мы себе живот надорвем. Мыслимо ли соревноваться в гонке вооружений по существу со всеми развитыми странами, вместе взятыми?

Андропов ему ответил:

— Ты прав, нам трудно. Но мы еще по-настоящему не раскрыли и сотой доли тех резервов, какие есть в социалистическом строе. Много у нас безобразий, беспорядка, пьянства, воровства. Вот за все это взяться по-настоящему, и я тебя уверяю, силенок у нас хватит.

Георгий Шахназаров понял, что продолжение разговора бессмысленно.

— Он поддержал тезис, — вспоминал начальник информационно-аналитического управления разведки генерал-лейтенант Николай Сергеевич Леонов, — что Советский Союз должен иметь военный потенциал, равный суммарному потенциалу Соединенных Штатов, остальных стран НАТО и Китая. Когда мы услышали от него эту формулу, то, скажу честно, потеряли дар речи.

А ведь положение было катастрофическим. К моменту избрания Андропова генсеком в ряде областей ввели талоны на продукты. Даже по признанию тогдашнего главы Совета министров РСФСР Виталия Воротникова, уже невозможно стало вести огромное народное хозяйство страны старыми методами. Госплан, Госснаб, министерство финансов были не в состоянии проворачивать маховик экономического механизма. Настоятельно требовались реформы…

Увы! «Единственное, — писал Крючков об Андропове, — в чем он, пожалуй, не без некоторых оснований, считал себя профаном, так это область экономики, чего он, кстати, и не скрывал».

Писатель Юрий Маркович Нагибин отметил в дневнике:

«Вопреки обычной доверчивости советских людей к приходу новых руководителей, не возникло ни одного доброго слуха. Все ждут только зажима, роста цен, обнищания, репрессий. Никто не верит, что поезд, идущий под откос, можно вернуть на рельсы».

Скорый уход Андропова из жизни был опасен для карьеры Горбачева. Михаил Сергеевич поделился с Виталием Воротниковым впечатлениями от беседы с Андроповым в Центральной клинической больнице 4-го главного управления при министерстве здравоохранения СССР:

— Состояние его не улучшается. Выглядит очень плохо. Исхудал. Ослаб. Юрий Владимирович предложил провести изменения в составе политбюро, в том числе перевести тебя в члены политбюро.

Воротников пометил в дневнике: «Горбачев якобы поддержал это предложение». Виталий Иванович напрасно сомневался в искренности Горбачева. Более того, Михаил Сергеевич и был инициатором кадровых перемен. Воротников, разумеется, не мог тогда знать, что Горбачев попросил академика Чазова положить его на диспансеризацию в ЦКБ, чтобы оказаться рядом с генеральным секретарем — палаты для членов политбюро находились на четвертом этаже главного здания.

Чазов предупредил Горбачева, что жить Андропову осталось один-два месяца, не больше. Михаил Сергеевич откровенно поделился с Чазовым намерением уговорить Андропова на пленуме ввести в политбюро Воротникова и Соломенцева, кандидатом сделать Чебрикова, а секретарем ЦК — Егора Кузьмича Лигачева.

— Это наши люди, — твердо сказал Горбачев, — они будут нас поддерживать в любой ситуации.

Михаил Сергеевич попросил Андропова о встрече, и тот не мог отказать товарищу по несчастью, который лежит, что называется, в соседней палате.

«Осунувшееся, отечное лицо серовато-воскового цвета, — таким Юрий Владимирович запомнился Горбачеву. — Глаза поблекли, он почти не поднимал их, да и сидел, видимо, с большим трудом».

Умирающему Андропову было не до кадровых перемен. Но Михаил Сергеевич убедил генсека, что такие дела не откладываются на потом. Затем ему пришлось еще вести беседы с другими членами политбюро, что тоже далось непросто.

— Некоторые считают, — сказал Горбачев Воротникову, — что незачем торопиться, надо подождать и принять решение уже в присутствии Юрия Владимировича.

Михаил Сергеевич дожал коллег, ссылаясь на мнение Андропова. Горбачев больше всех был заинтересован в этих переменах. Он предпринимал все усилия, чтобы укрепить свои позиции внутри политбюро, торопясь, потому что смерть Андропова приближалась. Михаил Сергеевич боялся изоляции и подбирал себе союзников в послеандроповском политбюро.

Лигачеву он многозначительно сказал:

— Егор, я настаиваю, чтобы тебя избрали секретарем. Скоро пленум, и я над этим вопросом усиленно работаю.

Лигачев оценил заботу Михаила Сергеевича. Была ли у Горбачева возможность стать преемником Андропова? Помощник Андропова Аркадий Иванович Вольский много позже рассказал историю, показавшуюся сенсационной:

— Во время пребывания Андропова в больнице каждый помощник навещал его там в строго определенный день. Моим днем была суббота. Однажды, незадолго до пленума ЦК, я приехал к нему с проектом доклада. Андропов прочитал его и сказал: «Приезжайте ко мне через два дня». Когда я вновь приехал, то увидел в тексте доклада приписку: «Я считаю, что заседания секретариата ЦК должен вести Горбачев» и роспись на полях — «Андропов».

А тот, кто вел заседания секретариата, всегда считался вторым человеком в партии. Получается, что Андропов хотел, чтобы полномочия второго лица перешли от Черненко к Горбачеву. Я, слегка ошалевший от таких серьезных перемен, приехал к ответственному за печатание доклада заведующему общим отделом ЦК Боголюбову: «Смотрите, ребята, поправка серьезная! Надо немедленно внести!»

Прихожу как член ЦК на пленум. Черненко зачитывает доклад. Этой поправки нет! Едва я возвращаюсь на работу, как сразу звонит Андропов. Я столько выслушал незаслуженного в свой адрес: «Кто это сделал? Немедленно найти!» Сразу после этого ко мне заходит секретарь ЦК по экономике Николай Рыжков: «Он тебе тоже звонил? На меня так наорал!» До сих пор не знаю, кто выкинул эту поправку. Скорее всего, Черненко…

Рассказ Аркадия Вольского вызвал большой интерес у журналистов и историков. Обратились к самому Горбачеву.

— Сам я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть эту версию, — деликатно ответил Михаил Сергеевич. — Никакого разговора со мной со стороны Андропова, Черненко или того же Вольского не было.

Даже если бы Андропов и написал что-то подобное, это не могло сыграть сколько-нибудь значимой роли при избрании его преемника. Юрий Владимирович не успел как следует перетряхнуть кадры. Союзники Горбачева не имели того влияния, каким обладал Черненко. Партийный аппарат живет по своим законам. Даже ленинское завещание в свое время оставили без внимания, не то что предсмертную волю Андропова.

С момента последней болезни Андропова именно в руках Константина Устиновича Черненко оказались рычаги управления страной. Он заменил Андропова, работал с аппаратом. Партийный аппарат ориентировался только на второго секретаря. Приход к власти Черненко после смерти Юрия Владимировича был так же предрешен, как и утверждение самого Андропова генсеком после смерти Брежнева.

Черненко продержался еще год. В определенном смысле избрание его было подарком судьбы для Горбачева. Если бы генеральным избрали, скажем, более крепкого Андрея Андреевича Громыко, он бы надолго занял это кресло. Михаил Сергеевич мог бы и не дождаться, пока оно освободится. Черненко, надо отдать ему должное, не пытался отодвинуть Горбачева, как многие поступили бы на его месте. К Михаилу Сергеевичу у него могло быть завистливое и неприязненное отношение — молодой, здоровый, я скоро уйду, а он сядет на мое место. Но он поддерживал Горбачева.

Михаил Сергеевич смог стать генеральным только потому, что Черненко настоял на том, чтобы в его отсутствие именно Горбачев вел заседания секретариата и политбюро. Константин Устинович сделал еще один символический шаг. Пересадил Горбачева в кресло справа от себя, которое традиционно занимал второй человек в партии. Но Михаил Сергеевич чувствовал себя неуверенно.

Профессор Вадим Печенев, помощник Черненко, рассказывал мне:

— Мы пытались изнутри какие-то вещи реформировать. Я считал, что надо отказаться от идеи строительства коммунизма и строить социализм, соответствующий тем идеалам, которые присущи русскому народу, например стремлению к социальной справедливости. У нас был серьезный разговор с Горбачевым, который сидел тогда в кабинете Суслова. Я сказал ему, глядя в его располагающие к доверию глаза: «Надо отказаться от идеи строительства развитого социализма».

Горбачев задумчиво ответил:

— Вадим Алексеевич, мы уже отказались от построения коммунизма, сейчас мы отказываемся строить развитой социализм. Нас не поймут.

Работать с ним тогда было очень трудно, вспоминал Печенев:

— Я понимал, какие перед ним стояли личные задачи, поэтому ему мои усилия что-то изменить были безразличны. Все наши предложения он блокировал с консервативных позиций. Я этому удивлялся, не понимал, как может человек нашего поколения занимать такую консервативную позицию. Но он уже чувствовал близкую власть и не хотел делать ничего, что могло бы ему помешать.

До того момента, как Горбачев стал генеральным секретарем, он держался фантастически осторожно. А вот когда стал хозяином страны, то решительно отринул прошлое.

11 марта 1985 года был пасмурный и тоскливый день. Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко умер накануне в 19:40. Печалились, похоже, только его семья и ближайшее окружение. Как ни странно это звучит, на Старой площади, где располагался аппарат ЦК партии, царило приподнятое настроение.

В три часа дня в Кремле собралось политбюро — определяли преемника. Через два часа на пленуме ЦК избирали нового генерального секретаря — единоличного хозяина страны. Когда прозвучало имя Михаила Сергеевича Горбачева, зал взорвался овацией. Судьба государства решилась. И вот уже четверть века политики и историки пытаются понять, чем было избрание Михаила Сергеевича — случайностью или закономерностью?

В последние два месяца жизни Черненко Горбачев уже руководил страной. Он и был кандидатом номер один. И все-таки в марте 1985 года ему необходим был союзник среди старой гвардии, который в момент решающего голосования выдвинул бы его кандидатуру. Кто-то из сильных мира сего должен был прийти ему на помощь. Иначе кресло достанется другому.

Все шансы сменить Черненко были у министра обороны Дмитрия Федоровича Устинова, самого влиятельного члена политбюро. Уже Горбачев говорил Устинову:

— Беритесь, Дмитрий Федорович. Поддержим вас на посту генерального секретаря.

Маршалу Устинову было далеко за семьдесят, но он продолжал работать в бешеном темпе, не давая пощады ни себе, ни другим. Осенью 1984 года состоялись совместные военные учения на территории Чехословакии. После маневров советская делегация задержалась, чтобы принять участие в праздновании 40-летия Словацкого национального восстания. Погода была плохая, а прием устроили на открытой террасе. На радостях генералы обнимались и целовались.

Потом пришли к выводу, что кто-то заразил Устинова инфекцией, которую приняли за обычный грипп. Тот же недуг поразил и министра обороны Чехословакии генерала Мартина Дзура…

Генерал-полковник Игорь Вячеславович Илларионов, помощник Устинова, рассказывал, что министру обороны предстояло выступать на ежегодных сборах. Чувствовал он себя плохо. Ему советовали выступить коротко, а основной доклад поручить первому заму — Сергею Леонидовичу Соколову. Устинов не соглашался. Начальник Центрального военно-медицинского управления Федор Иванович Коротков распорядился сделать ему какие-то уколы.

Минут тридцать Устинов говорил нормально. А потом стал как-то странно запинаться. Все поняли: с министром что-то неладное. Казалось, он сейчас упадет. Соколов подошел к министру:

— Дмитрий Федорович, пора нам перерыв сделать. Устинов пытался еще что-то говорить, но помощник взял его под руку и увел. Убедили Устинова, что доклад закончит Соколов. Вызвали врачей. Чазов забрал Дмитрия Федоровича к себе в Центральную клиническую больницу.

Черненко приехал его навестить. Дмитрий Федорович, лежа на больничной койке, утешал генсека:

— Держись, Костя! Твоя болезнь обязательно отступит. Нам не пристало сдаваться…

— Ты-то как сам?

— Долго здесь лежать не собираюсь. Через несколько деньков оклемаюсь и на службу. Работы невпроворот.

Первый заместитель маршал Василий Петров рассказывал, как 20 декабря 1984 года раздался звонок по аппарату правительственный связи. Маршал снял трубку и услышал чей-то слабый голос. Петров даже не узнал Устинова.

— Я должен был лететь во Вьетнам на празднование 40-летия их армии, — сказал министр обороны, — врачи не разрешают. Вопрос согласован с Ле Зуаном и Константином Устиновичем Черненко, с моей всей группой летите вы!

— Я постараюсь с честью эту задачу выполнить, срыва не будет. Петров осторожно поинтересовался:

— Как у вас дела, Дмитрий Федорович?

— Воспалились легкие, но эту болезнь я преодолею, — ответил он тихо…

Лечение не давало эффекта. Прямо во время операции началось массированное кровотечение. Обычное переливание крови не помогало, прибегли к прямому переливанию. Подошла кровь присутствовавшего в операционной анестезиолога, его сразу положили на стол. Несмотря на все усилия медицины, Устинов погиб от нарастающей интоксикации.

Для Черненко это был удар.

— Я этого не ожидал от Дмитрия Федоровича, — с горечью сказал он.

Генсеку запретили присутствовать на похоронах из-за мороза. Но и ему самому оставалось жить считанные недели.

Когда умер Устинов, Горбачев находился в Англии и поторопился вернуться домой.


Соперники и конкуренты

Всегда ходили слухи, что главным соперником Горбачева в борьбе за пост генерального секретаря ЦК КПСС был член политбюро и первый секретарь Московского горкома Виктор Васильевич Гришин.

У него были свои сторонники, которые верили в звезду своего шефа и не понимали тех, кто взял сторону Горбачева. Правда, никто точно не знает, действительно ли Виктор Васильевич Гришин рвался к власти. Возможно, он прикидывал свои шансы как многолетний руководитель самой крупной партийной организации страны. Но во всяком случае Михаил Сергеевич Горбачев точно считал своим соперником Гришина.

Виктор Васильевич Гришин окончил геодезический техникум и техникум паровозного хозяйства. Работал в депо, руководил партийной организацией родного Серпухова. Хрущев сделал его вторым секретарем Московского обкома, а потом председателем ВЦСПС. Профсоюзами Гришин руководил больше десяти лет, пока в 1967 году Брежнев не заменил им Николая Григорьевича Егорычева, первого секретаря Московского горкома, оказавшегося слишком самостоятельным.

Виктор Васильевич обещал превратить Москву в образцовый коммунистический город. Под этим лозунгом столичный партийный аппарат был выведен из зоны критики. Даже сотрудникам ЦК рекомендовали не звонить напрямую в московские райкомы, поскольку ими руководил член политбюро. Когда в горкоме узнавали, что какая-то газета готовит критический материал о столице — пусть даже по самому мелкому поводу, главному редактору звонил Гришин, и статья в свет не выходила… Городские партийные чиновники были еще хуже цековских — провинциальнее, малограмотнее, ортодоксальнее.

В феврале 1977 года заполыхал пожар в гостинице «Россия», погибли люди. Поговаривали, что это был поджог. Но следствие сразу же установило, что дежурный радиоузла, нарушая правила, работал с паяльником. Попутно выяснилось, что при строительстве гостиницы грубо нарушили правила противопожарной безопасности, она вообще не должна была эксплуатироваться до исправления роковых недостатков. Но написать об этом Гришин не позволил. Его устраивала версия о поджоге.

После смерти Брежнева позиции Гришина пошатнулись. На доме № 26 по Кутузовскому проспекту, где жил Брежнев, установили мемориальную доску. По этому случаю Московский горком организовал большой митинг, выступил Гришин. Но уже наступали иные времена, «Правда», а также другие газеты посвятили этому событию лишь коротенькие заметки. Речь столичного хозяина не опубликовали.

Шансов стать генеральным секретарем у Гришина было немного. Он нравился только узкому кругу своих приближенных. Внешность, манера вести себя выдавали в нем скучного и неинтересного человека. И, наконец, Виктор Васильевич был скомпрометирован громкими уголовными процессами.

Не любил московского секретаря и Андропов. Отношения у них, что называется, не сложились. Пока Брежнев был здоров, Юрий Владимирович держал свои чувства при себе. Когда настало время делить власть, Гришин оказался лишним.

Горбачев рассказывал, как летом 1983 года Андропов внезапно поручил ему разобраться, почему в Москве нет фруктов и овощей. Горбачев стал напрямую давать указания столичным властям. Ему немедленно позвонил Гришин:

— Нельзя же до такой степени не доверять городскому комитету партии, чтобы вопрос об огурцах решался в политбюро, да еще через мою голову.

Михаил Сергеевич ответил московскому хозяину не очень уважительно:

— Виктор Васильевич, вы чисто практический вопрос ставите в плоскость политического доверия. Давайте говорить о том, как решить этот вопрос. А мне поручено держать его под контролем.

Горбачев не сомневался, что в этой истории был политический аспект:

«В сложной, закулисной борьбе между членами руководства Гришин котировался некоторыми как вероятный претендент на “престол”. Поэтому в просьбе Андропова вмешаться в овощные дела столицы свою роль играло и желание показать неспособность московского руководителя справиться даже с проблемами городского масштаба».

Проще всего было испортить репутацию Гришина, разоблачив московскую торговую мафию. Выбрали Юрия Соколова, директора «Елисеевского» магазина. Его взяли, за ним последовали другие аресты. Комитет госбезопасности плотно занялся московскими делами. Тогда впервые заговорили о коррупции в столице. Соколова в Москве хорошо знали. В эпоху тотального дефицита все сколько-нибудь известные в столице люди старались с ним дружить — в надежде получить свою долю вожделенного дефицита.

Валерий Болдин вспоминает, как в его присутствии Горбачев разговаривал с Гришиным. Московский секретарь, вернувшись из отпуска, узнал, что в ЦК КПСС занимаются проверкой связей торговых работников столицы с партийным аппаратом.

Гришин возмутился вторжением в его епархию:

— Партийная организация МГК КПСС не может нести ответственность за всех жуликов, тем более недопустимы намеки на личные связи руководства города с Трегубовым, другими руководителями торговли…

— Забеспокоился, — положив трубку, сказал Горбачев, — наверняка там не все чисто. Надо дело довести до конца.

И Горбачев довел дело до конца. Сам Гришин считал, что все эти уголовные дела — подкоп под него, вспоминал:

«Однажды, в начале 1984 года, ко мне в горком партии пришел министр внутренних дел В. В. Федорчук. Он просил направить на работу в министерство некоторых работников МГК КПСС и горисполкома. Потом, как бы между прочим, сказал:

— Знаете ли вы, что самый большой миллионер в Москве — это начальник Главторга Н. П. Трегубов?

Я ответил, что этого не знаю и если у министра есть такие данные, то надо с этим разобраться и принять соответствующие меры.

После завершения следствия о преступлениях в магазине “Гастроном № 1” вопрос о воровстве и взяточничестве в магазине и системе Главторга Мосгорисполкома был обсужден на бюро МГК КПСС… Несколько работников были исключены из КПСС, другие (в том числе Трегубов) получили строгие партийные взыскания, сняты с занимаемых постов. Н. П. Трегубов был освобожден от должности начальника Главторга, ушел на пенсию, но стал работать в Минторге СССР».

Николай Петрович Трегубов руководил главным управлением торговли Мосгорисполкома с декабря 1967 по январь 1984 года. Летом, когда Гришин находился в отпуске, Трегубова вызвали в комитет партийного контроля при ЦК КПСС. Его исключили из партии и тут же арестовали, обвинив во взяточничестве. Против Трегубова свидетельствовали его подчиненные. Но тщательный обыск на его квартире не увенчался успехом: никаких особых ценностей не нашли. На следствии и на суде он отказывался признать себя виновным.

«Я знал Н. П. Трегубова, — вспоминал Гришин. — Работал он энергично, не считаясь со временем. Он, безусловно, виноват в том, что в московской торговле были факты воровства, обмана, взяточничества. Но у меня до сих пор остается сомнение в том, что он сам брал взятки…»

Николай Петрович был известным в Москве человеком. Его арест изумил многих — даже всезнающих столичных журналистов. О том, что он брал взятки, они не подозревали. Знали, что не отказывался помочь нужным людям — то есть разрешал купить дефицитный товар, найти который в открытой продаже было невозможно. Но взамен ничего не просил. Тогда процветала не столько система взяток, когда деньги или товар вручались за конкретную услугу, а главным образом бартер. Люди, сидящие «у кормушек», обменивались кто чем владел, и делились с сильными мира сего и просто с важными и полезными людьми.

Говорили, что сыщики рыли землю носом, чтобы найти на Гришина компрометирующие материалы, но так ничего и не накопали. Виктор Васильевич был не взяточником и не махинатором, а типичным советским чиновником. Конкретных обвинений руководителям города, разумеется, не предъявили. Но к 11 марта 1985 года Гришин был выведен из игры.

Когда Черненко ушел из жизни, один из самых влиятельных членов политбюро — хозяин Украины Владимир Васильевич Щербицкий — находился в США. Горбачева избрали в его отсутствие. Считается, что если бы Щербицкий прилетел в Москву и поспел к голосованию на политбюро, результат был бы иным…

Владимир Васильевич был любимцем Брежнева. Говорили, что однажды Леонид Ильич прочувствованно сказал хозяину Украины:

— После меня ты, Володя, станешь генеральным.

Юрий Владимирович Андропов, который стал после смерти Брежнева главой партии и государства, видимо, не забыл разговоров о том, что кресло генерального предназначалось Щербицкому. Одно из первых его поручений касалось ситуации на Украине, причем речь шла не о поощрении киевских товарищей.

Юрий Владимирович вызвал к себе нового главного кадровика партии Егора Лигачева и поручил ему поехать на Украину, проверить, как там обстоят дела. Это был неприятный сигнал Щербицкому. Суровый характер и придирчивость Лигачева уже хорошо знали в аппарате.

Егор Кузьмич рассказывал мне позже, что, выполняя поручение генерального секретаря, он ездил по Украине неделю. Побывал в четырех областях — Киевской, Херсонской, Одесской и Днепропетровской. Свое мнение подробно и откровенно доложил Андропову. Когда закончил доклад, Юрий Владимирович спросил:

— Ты все мне доложил?

— Думаю, все.

— Нет, ты мне не все доложил. А с чем ты столкнулся, когда вернулся в Москву?

Выяснилось, что Андропову уже доложили о том, что с Украины Лигачеву прислали щедрый подарок. Егор Кузьмич не успел долететь до Москвы, а ему прямо на квартиру доставили целый сундук разных вещей: домашняя утварь, радиоаппаратура.

Встречает его жена Зинаида Ивановна и говорит:

— Юрий (Лигачева в семье звали Юрием. — Л. М.), тут тебе какая-то посылка большая. Целый сундук.

Удивленный Лигачев поставил чемоданы, открыл сундук и все сразу понял. Он вызвал двух сотрудников из ЦК КПСС и сказал:

— Украинские товарищи сотворили со мной безобразие. Прошу вас приехать ко мне домой, описать все вещи и немедленно отправить их назад.

После этого снял трубку аппарата междугородной правительственной связи и позвонил в Киев Щербицкому:

— Меня страшно обидели — и вы, и ваши товарищи, отправив эти вещи. Я считаю это оскорблением. Прошу вас разобраться, навести порядок и, если вы сочтете нужным, через неделю-полторы мне позвоните.

Эта история стала известна Андропову. Он был доволен. Сказал Лигачеву:

— Хочу тебе сказать — ты молодец, правильно поступил.

В Киеве поняли, что недооценили Егора Кузьмича.

Помощник Щербицкого Виталий Врублевский вспоминает, что Владимир Васильевич сначала не воспринял всерьез Лигачева с его напористостью и шумливостью. Егору Кузьмичу, как и другим московским руководителям, послали к празднику горилку с перцем и другие подарки из Киева. Лигачев все подарки вернул в постоянное представительство Украины в Москве. В Киеве сначала посмеялись: он, наверное, старовер, не пьет… Потом им стало не до смеха.

Щербицкий перезвонил Лигачеву, еще раз извинился за своих подчиненных, уверил, что меры приняты. Егор Кузьмич по своей привычке перепроверил: склад подарков нужным людям на Украине действительно ликвидировали. История эта широко разнеслась по ЦК. Аппарат сделал свои выводы: украинское руководство у Юрия Владимировича не в чести.

Последний шанс повлиять на историю страны у Щербицкого появился в марте 1985 года. Когда ушел из жизни Черненко, Щербицкий находился в США во главе представительной делегации Верховного Совета.

В Вашингтоне Щербицкого принял президент Соединенных Штатов Рональд Рейган, но разговор носил формальный характер. «Отличился» во время визита заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС Борис Иванович Стукалин. Он решил дать отпор американским империалистам и в конгрессе сказал, что в Америке еще встречаются таблички с надписью «Неграм и евреям вход запрещен». Изумленные американцы попросили назвать хотя бы одно место, где висит такая табличка. Стукалин не смог. Вышел конфуз.

Из Москвы членам делегации сообщили о смерти генерального секретаря.

Владимир Васильевич Щербицкий считался влиятельным членом политбюро, он распоряжался голосами членов ЦК от Украины, которым предстояло голосовать на пленуме. Но после смерти Брежнева у Щербицкого в Москве союзников не было. Разговоры о его возможном переезде в столицу вызывали настороженность: выходцев с Украины московские аппаратчики опасались. Помнили, как хамовато вел себя Алексей Илларионович Кириченко, которого Хрущев взял из Киева на роль второго секретаря ЦК КПСС, но увидев, что тот не тянет, быстро с ним расстался. Безмерно амбициозный и фантастически бесцеремонный Николай Викторович Подгорный, еще один бывший первый секретарь ЦК компартии Украины, тоже оставил по себе плохую память, потому что имел привычку в унизительной форме разговаривать даже с членами политбюро.

Были ли у Горбачева другие соперники? До появления Михаила Сергеевича самым молодым членом политбюро был Григорий Васильевич Романов. Он тринадцать лет служил первым секретарем Ленинградского обкома.

В 1972 году в Москву приезжал премьер-министр Италии Джулио Андреотти. Принимавший его глава правительства Косыгин заметил:

— Имейте в виду, что основной фигурой в будущей политической жизни Советского Союза будет Романов.

В 1976 году Брежнев сказал руководителю Польши Эдварду Гереку, что на роль преемника наметил Романова.

Андропов перевел Григория Васильевича в Москву и сделал секретарем ЦК по военной промышленности и членом Совета обороны, куда Горбачев, даже исполняя обязанности второго секретаря ЦК, хода не имел. В день смерти Черненко Романов находился в Паланге в отпуске. Он вернулся в столицу, когда избрание Горбачева генсеком было предрешено.

Но у Романова в любом случае не было шансов. Он был достаточно серым чиновником и не имел поддержки в политбюро.

Посол Федеративной Республики Германия в Советском Союзе Андреас Майер-Ландрут вспоминал свою незабываемую встречу с Романовым. Григорий Васильевич прочитал подготовленную ему речь насчет того, что раз ФРГ ставит у себя ракеты средней дальности, значит, желает развязать мировую войну. А Майер-Ландрут утром по транзисторному приемнику услышал, что в Женеве наконец начались переговоры советской и американской делегаций о ракетах средней дальности. И сказал Романову, что не исключает возможности компромисса в Женеве.

— Нет! Это невозможно, — отрезал Романов.

Посол вдруг предложил:

— Господин Романов, давайте пари.

Тот опешил от подобной вольности:

— Никакого пари!

Первый секретарь обкома дочитал то, что ему написали о ракетах средней дальности, и перешел к разговору о ситуации в городе. Сказал, что в Ленинграде все есть, и перечислил: есть масло, есть яйца, есть лук. Но тут поправился:

— Нет, кажется, лука нет. Но скоро будет.

Он дочитал заготовленные помощниками бумаги до конца и распорядился:

— А теперь перевод.

Майер-Ландрут, прекрасно говоривший по-русски, сказал:

— Перевода не нужно, я прекрасно вас понял.

Романов растерялся:

— А у меня написано: перевод…

«Работать с Романовым было несладко, — вспоминал тогдашний секретарь Ленинградского обкома Василий Георгиевич Захаров. — Он мог неделями не принимать, но решать вопросы самостоятельно не позволял. Нередко сам звонил по поводу какого-то проведенного мероприятия, о котором сообщалось в печати, и задавал обычный вопрос:

— Кто разрешил?

О результате он не спрашивал, главное — разрешал ли он!»

Ленинградская интеллигенция Романова ненавидела и презирала.

«Культуру он знал поверхностно, если не сказать плохо, — рассказывал Василий Захаров. — В театрах, филармонии и других культурных центрах практически не бывал… Он знакомился с культурой лишь через художественных руководителей или директоров театров, которые в его понимании были или хорошими, или плохими, причем по его сугубо субъективным оценкам… Переубедить его в чем-то было невозможно…»

Романов недовольно спрашивал Захарова:

— Зачем к тебе ходит Товстоногов?

Георгий Александрович Товстоногов, один из самых ярких советских режиссеров, возглавлял Большой драматический театр. Захаров пояснил первому секретарю обкома, что театр вернулся с длительных зарубежных гастролей, получивших высокую оценку зарубежной театральной общественности и прессы…

— Почему он к тебе ходит? — Романов подозрительно смотрел на своего подчиненного.

— Я веду в обкоме культуру, — объяснил Захаров. — А вы Товстоногова, кстати, не принимаете вообще.

— И не приму! Когда он был депутатом Верховного Совета, однажды мы с ним весь обеденный перерыв гуляли по Кремлю и беседовали на различные темы. Мне не нравятся многие его взгляды на политику и вопросы сегодняшней жизни, — с возмущением сказал Романов.

Другой характерный случай. Руководители обкома отправились на премьеру в Кировский театр. Во время второго действия Захарова пригласили к смольнинскому телефону. Звонил первый секретарь. Он недовольно спросил:

— Где ты?

Хотя отлично знал, где находится его подчиненный, ведь его соединили с театром. Захаров объяснил. В ответ:

— Что вам — на работе делать нечего?..

Иногда Романов просто распалялся:

— Зачем ты ходишь на концерты Райкина? Это такой же деятель-критикан…

Аркадий Исаакович Райкин не выдержал давления ленинградского начальства и вместе со своим театром вынужден был покинуть родной город и перебраться в Москву, благо Брежнев знал его еще с военных лет и охотно помог. Писатель Даниил Александрович Гранин в перестроечные годы написал иронический роман, в котором низкорослый областной вождь — все узнали Романова — от постоянного вранья превращается в карлика.

Но дело было не только в том, что деятели культуры на дух не переносили Романова.

В 1974 году Григорий Васильевич выдавал замуж младшую дочь. Свадьба прошла на даче первого секретаря обкома. Но по стране пошли разговоры о небывалой пышности торжества, говорили, что по приказу Романова из Эрмитажа на свадьбу доставили уникальный столовый сервиз и пьяные гости на радостях разбили драгоценную посуду. Романов был убежден, что эти слухи — работа западных спецслужб. Есть и другая версия: московские политики погубили репутацию опасного соперника.

С появлением Григория Васильевича в руководстве партии возник еще один человек, который со временем мог претендовать на первые роли. Хотя бы в силу возраста перед Романовым открывались известные перспективы — помимо Горбачева остальные были минимум на десять лет старше и давно пересекли пенсионный рубеж. Тем более что Романов представлял крупную партийную организацию и был специалистом в промышленной сфере, а не в сельской, как Горбачев.

Именно поэтому Григорий Васильевич не вызывал теплых чувств у товарищей по совместной борьбе за идеалы развитого социализма. Перевод в Москву оказался для Романова роковым. Москвичи встретили его настороженно. Косыгин к тому времени уже ушел в мир иной. Других влиятельных выходцев из Ленинграда в ЦК и в правительстве не было. Романов оказался в полной изоляции — без своей команды и без поддержки. Говорят, что он к тому же злоупотреблял горячительными напитками и ему не удалось скрыть это от товарищей по партии.

Совершенно точно надежду возглавить страну после Черненко питал министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко.

Сын покойного министра Анатолий Громыко, член-корреспондент Академии наук, лауреат Государственной премии, в 1985 году руководил Институтом Африки. По словам Анатолия Андреевича, в последние дни жизни Черненко к нему в институт приехал коллега — директор Института востоковедения Евгений Максимович Примаков. Разговаривать в служебном кабинете не стал, предложил прогуляться. На Патриарших прудах Евгений Максимович взял быка за рога:

— Анатолий, дело приобретает серьезный оборот. Черненко долго не протянет. Нельзя допустить, чтобы ситуация развивалась сама по себе. Кто придет после Черненко?

Громыко-младший рассказывал, что сразу понял: Примаков пришел к нему выяснить, намерен ли Громыко-старший бороться за пост генерального секретаря. Потом в эти разговоры был вовлечен директор еще одного академического института — Александр Николаевич Яковлев как близкий к Горбачеву человек.

Есть другая версия. В ней активной стороной выглядит сам Андрей Андреевич Громыко. Он слишком долго просидел в кресле министра и рассчитывал на повышение. Из оставшихся в политбюро ветеранов он, пожалуй, был самым крепким. Когда умер Суслов, именно Громыко хотел занять его место второго человека в партии. Считал, что рожден заниматься не одной лишь внешней политикой, и готов был расширить свои полномочия. Но Брежнев его в ином качестве не воспринимал. У Леонида Ильича были свои планы, и в опустевший кабинет Суслова перебрался Андропов.

После смерти Андропова, Черненко и Устинова Громыко считал себя наиболее достойным кандидатом на пост руководителя партии. Андрей Андреевич полагал, что не хуже других способен руководить страной. Он носил, не снимая, почетный значок «50 лет в КПСС», демонстрируя солидный партийный стаж. Но Андрей Андреевич не пользовался особой любовью коллег по политбюро. Способность располагать к себе людей не входила в число его главных достоинств.

Ходят слухи, что он все же пытался сговориться с председателем Совета министров Тихоновым, который очень не любил Горбачева и старался помешать его росту. Эти переговоры держались в секрете и успехом не увенчались. Взаимовыгодный союз не получился. Николай Александрович, видимо, не хотел видеть в кресле хозяина страны педантичного и нудноватого министра иностранных дел, считал, что в хозяйстве тот ничего не смыслит.

Тихонов в свою очередь пытался наладить контакт с председателем КГБ Виктором Михайловичем Чебриковым. Убеждал его в недопустимости избрания Горбачева на пост генерального секретаря. Чебрикову показалось, что Николай Александрович сам претендовал на это место. Но председатель КГБ давно переориентировался на Горбачева, хотя тот еще не был генеральным и необязательно должен был им стать. Виктор Михайлович пересказал Михаилу Сергеевичу свой разговор с Тихоновым.

Громыко понял, что его надежды стать генеральным иллюзорны. Тогда он решил подороже продать свой голос в политбюро, когда будет решающее голосование. Андрей Андреевич исходил из того, что человек — сам кузнец своего счастья, ничего не пускал на самотек и до старости не позволял себе расслабляться.

Закулисные переговоры взялся вести его сын Анатолий. Он по-товарищески обратился к Примакову, а тот передал конфиденциальную информацию Александру Николаевичу Яковлеву. Младший Громыко говорил Яковлеву, что отец с уважением относится к Горбачеву, сам же он устал от министерства иностранных дел и мог бы поработать в Верховном Совете. Намек был понятен.

А Горбачев колебался. Не спешил с ответом.

Почему он так долго не решался пойти на сделку с Громыко? Опасался, не ловушка ли это, не провокация?.. Положение Михаила Сергеевича в тот момент было настолько шатким, что, казалось, оставшиеся в политбюро старики из чувства самосохранения вот-вот выставят его из партийного руководства.

Горбачев спрашивал руководителя кремлевской медицины академика Чазова о состоянии здоровья Черненко:

— Сколько он еще может протянуть — месяц, два, полгода? Ты же понимаешь, что я должен знать ситуацию, чтобы решать, как действовать дальше.

Чазов не мог дать точного ответа. Михаил Сергеевич нервничал: ему надо было заключать союз с кем-то из влиятельных членов политбюро. Но для этого нужно было выбрать правильное время.

За несколько дней до смерти у Черненко развилось сумеречное состояние. Стало ясно, что его дни сочтены. Чазов позвонил Михаилу Сергеевичу. Предупредил: трагическая развязка может наступить в любой момент. Для Горбачева и его окружения настало время действовать. Михаил Сергеевич знал, что лишь немногие члены политбюро готовы видеть его генеральным секретарем. Вот тогда тайная дипломатия директоров трех академических институтов дала свои плоды. Горбачев передал через Яковлева — а тот дальше по цепочке: Евгений Примаков — Анатолий Громыко, что высоко ценит Андрея Андреевича и готов сотрудничать. Иначе говоря, Горбачев принял условия старшего Громыко. После этого они встретились.

«Вечером на даче в Заречье, накануне заседания политбюро, где должен был быть решен вопрос об избрании нового генерального секретаря партии, раздался телефонный звонок, — пишет Эмилия Громыко-Пирадова. — Михаил Сергеевич Горбачев просил папу о срочной встрече. Папа, мама и я сидели в столовой и пили чай. Папа тотчас прошел в прихожую, надел пальто и выехал в город. Вернулся он где-то около двенадцати часов ночи».

Анатолий Громыко утверждает, что в результате этих закулисных переговоров Горбачев и Громыко-старший достигли договоренности.

11 марта 1985 года на заседании политбюро, после того как академик Чазов изложил медицинское заключение о смерти Черненко, слово неожиданно взял Андрей Андреевич:

— Конечно, все мы удручены уходом из жизни Константина Устиновича Черненко. Но какие бы чувства нас ни охватывали, мы должны смотреть в будущее и ни на йоту нас не должен покидать исторический оптимизм, вера в правоту нашей теории и практики. Скажу прямо. Когда думаешь о кандидатуре на пост генерального секретаря ЦК КПСС, то, конечно, думаешь о Михаиле Сергеевиче Горбачеве. Это был бы, на мой взгляд, абсолютно правильный выбор…

Громыко произнес настоящий панегирик будущему генсеку. Этого оказалось достаточно: в политбюро не было принято спорить и называть другие имена.

Министра иностранных дел поддержал председатель КГБ Чебриков:

— Я, конечно, советовался с моими товарищами по работе. Ведомство у нас такое, которое хорошо должно знать не только внешнеполитические проблемы, но и проблемы внутреннего, социального характера. Так вот с учетом этих обстоятельств чекисты поручили мне назвать кандидатуру товарища Горбачева Михаила Сергеевича на пост генерального секретаря ЦК КПСС. Вы понимаете, что голос чекистов, голос нашего актива — это и голос народа.

Члены политбюро единодушно проголосовали за Михаила Сергеевича.

Виктор Чебриков и Егор Лигачев провели вместе с Горбачевым критически важную ночь после смерти Черненко. В зале заседаний политбюро они готовили церемонию похорон и регламент пленума ЦК, на котором должны были избрать нового генерального секретаря. Вышли на улицу, когда уже рассвело. На пленуме Горбачева избрали под аплодисменты.

Следующий, апрельский, пленум ЦК начался с организационных вопросов. Членами политбюро Горбачев предложил избрать Чебрикова, Лигачева и будущего главу правительства Рыжкова. А Громыко получил почетный пост председателя Верховного Совета СССР, то есть формально стал президентом страны. Должность безвластная, но она чудесно увенчала его блистательную карьеру. Этот вопрос решился 29 июня 1985 года на заседании политбюро. Михаил Сергеевич сказал:

— В нынешних условиях целесообразно, чтобы генеральный секретарь ЦК КПСС сосредоточился на вопросах партийного руководства. В связи с этим вношу предложение рекомендовать для избрания председателем президиума товарища Громыко. Андрей Андреевич — один из старейших членов партии, имеет большой политический опыт, известен как в нашей стране, так и в мире. Все это отвечает нынешней ситуации, интересам наиболее рациональной расстановки сил.

Благодаря этому Громыко еще три года провел на олимпе, тогда как остальных членов прежней команды отправили на пенсию. Впоследствии Андрей Андреевич, уйдя на пенсию, будет ругать Горбачева. Но оставаясь при должности, он покорно исполнял волю очередного хозяина страны. Иностранные гости отмечали, что при Михаиле Сергеевиче «Громыко, пока он еще участвовал в переговорах, никогда не вмешивался по собственной инициативе в разговор и открывал рот, только когда его спрашивали».

Громыко очень жалел потом, что выдвинул Горбачева. Но способен ли был Андрей Андреевич поступить иначе? У него было природное чутье. Он всегда безошибочно ставил на фаворита. И разве мог он в конце жизни вдруг изменить себе? Он был верным, надежным исполнителем воли того, кто стоял во главе государства, — Сталина, Хрущева, Брежнева. Это и помогло ему выжить. Его жизненное кредо было «не высовываться». Он всегда был осторожен, избегал неразумных, неверных и опасных шагов. Это одна из причин его долголетия в политике. Усердие, послушание, упорство — и так до конца жизни.

Возможно, что Громыко-младший, как это нередко случается с мемуаристами, несколько преувеличивает роль и отца, и собственную в приходе Горбачева к власти. Впрочем, кто может с уверенностью ответить: а что бы произошло, если бы Громыко на первом после смерти Черненко заседании политбюро не предложил избрать Михаила Сергеевича генеральным секретарем?..

Приход Горбачева к власти можно представить как цепочку случайностей. Но, как говорят марксисты, случайность — проявление закономерности. Горбачев занял место на олимпе благодаря своим политическим талантам. И все его действия после избрания были закономерными.


Перестройка

Многие, похоже, подзабыли ощущения и мысли того времени. А я прекрасно помню тоскливое, раздраженное состояние общества накануне прихода Горбачева к власти и всеобщую жажду перемен, когда он взялся за дело. Наблюдал в ту пору высокопоставленных сотрудников партийного аппарата, которые в своем кругу, не стесняясь, крыли матом заскорузлую систему. С горечью говорили, что в стране идет распад, а вожди в маразме и лишились здравого смысла. Когда телевидение показывало членов политбюро, людей разбирал гомерический хохот.

Люди проводили в очередях столько же времени, сколько на работе. Горькие чувства вызывало происходящее в стране.

Генерал Владислав Ачалов в 1990 году был выдвинут кандидатом в народные депутаты России от Тульской области.

«Объехал три района, — вспоминал генерал. — Впечатления были безрадостные. То, что я увидел, вызывало по меньшей мере возмущение. Трудно передать, до какого состояния была доведена Тульская область (там был, припоминаю, первым секретарем некий Юнак), особенно ее сельское хозяйство. Бездорожье, непролазная грязь. Несмотря на хорошие земли (чернозем) и климатические условия — посредственное сельское хозяйство».

Упомянутый Ачаловым Иван Харитонович Юнак руководил Тульской областью двадцать четыре года. Был в ЦК на высоком счету. Юнак добился, чтобы Тула стала городом-героем. Вручать звезду городу приезжал Брежнев. А нелюбимый генералом Горбачев как раз сразу отправил Юнака на пенсию. Но выручить из беды область было значительно труднее.

Все надежды связывались с молодым генсеком. Преобразований жаждали и будущие яростные критики Горбачева. Разумеется, представление о переменах у всех было разное. Кого-то вполне устроило, если бы Михаил Сергеевич ограничился освобождением начальственных кресел от засидевшихся в них ветеранов.

Точнее было бы заметить, что и сам Горбачев не имел в руках готового плана преобразований. Его первоначальные намерения были достаточно скромными. Он не представлял себе, с чем ему предстоит столкнуться. Весной 1985 года даже лучшие умы не осознавали масштабов постигшей народ катастрофы, глубину ямы, из которой предстоит выкарабкиваться. Попытка найти ответ на один сложный и запутанный вопрос наталкивалась на необходимость решить множество других столь же трудно разрешимых проблем. Многие надежды, охватившие тогда общество, так и не станут реальностью.

Ответа за все неудачи потребуют от Горбачева. Но не честнее ли возложить вину на всех его предшественников, которые десятилетиями загоняли страну в тупик? Конечно, когда у пациента уже развилась флегмона и его срочно кладут на операционный стол, ему и больно, и страшно. Хирург держит в руке скальпель, и больной его ненавидит. Но разве не виноваты те, кто запустил болезнь, довел пациента до беды? Да и пациент, по правде говоря, хорош: видя пугающие симптомы, закрывал глаза и уповал на бездарных и неумелых докторов.

Вот ведь судьба Горбачева: ему суждено десятилетиями слышать упреки и проклятия. Главная претензия к Михаилу Сергеевичу: почему, взявшись за перестройку, привел страну к развалу?

Если отбросить частности, спор идет между теми, кто полагает, что советская система нуждалась лишь в обновлении, на худой конец — в капитальном ремонте. И теми, кто полагает, что советская система изначально была экономически неэффективна, а политически и нравственно гибельна для России.

Иногда говорят, что арест его деда Андрея в 1934 году — как кулака! — превратил крестьянского сына Горбачева во врага режима. Что Михаил Сергеевич с раннего возраста вынашивал идеи реформ. Все это миф. Ничто в его биографии не выдавало желания радикальных перемен. Он был партийным работником до мозга костей. Но достиг аппаратных высот в очень молодом возрасте. Его отличали живость, быстрота, с которой он соображал, и способность излагать свои мысли без бумажки.

Когда он пришел к власти, кто мог с уверенностью сказать, каковы его политические взгляды и устремления? Едва ли и он сам мог их сформулировать. Но ожидания с ним были связаны невероятные. От него ждали больших дел, подвигов Геракла. Надеялись, что он оживит, поднимет с больничной койки режим, находившийся при смерти.

Поначалу все шло по накатанной колее.

В середине марта 1985 года, уже при Горбачеве, был арестован известный публицист Лев Михайлович Тимофеев, статьи и книги которого распространялись в самиздате, печатались за границей, передавались радиостанциями «Голос Америки» и «Свобода». Тимофеева приговорили к тюремному заключению за его публицистику. Освободили уже через год, когда перестройка действительно началась.

Летом 1985 года, накануне XII Всемирного фестиваля молодежи и студентов, председатель КГБ Виктор Михайлович Чебриков, министр внутренних дел Виталий Васильевич Федорчук и генеральный прокурор Александр Михайлович Рекунков обратились в ЦК с предложением «на период проведения фестиваля подвергнуть аресту в административном порядке» антисоветски настроенных граждан столицы. Горбачев 24 июля подписал это предложение.

В январе 1986 года политбюро обсуждало вопрос «о мерах по упорядочению контактов советских должностных лиц с иностранными гражданами». Михаил Сергеевич говорил:

— У нас в этом вопросе много вольницы, нарушаются элементарные правила таких контактов. Люди не докладывают о своих контактах, о содержании бесед… Нам пришлось даже убрать из ЦК двух работников, которые допускали такого рода нарушения. Это серьезные вещи. Болтунов нам надо буквально вышибать из аппарата ЦК и внешнеполитических ведомств. У нас есть данные, что противник проявляет интерес к таким лицам…

В мае 1986 года генеральный секретарь принял участие во Всесоюзном совещании руководящего состава КГБ. Горбачева сфотографировали в президиуме совещания. Чебриков прислал ему снимок, написав на обороте: «Дорогому Михаилу Сергеевичу. На добрую память от верных и преданных Вам чекистов».

XXVII съезд партии проходил по старым лекалам.

«Магазины были пусты, — вспоминал неожиданно для себя избранный делегатом съезда академик Александр Ефимович Шейндлин. — Участникам съезда дана была возможность забыть на время об этом. В гостинице “Москва”, на одном из верхних этажей, размещался своеобразный универсам для делегатов. Он тщательно охранялся. Чего здесь только не было! Самые фантастические деликатесы, причем по баснословно низким ценам».

Но Горбачев и его ближайшее окружение требовали реальных результатов. Публичные речи звучали все свободнее и откровеннее. Осмелев, люди говорили что думали, высказывали наболевшее. Публиковались прежде запрещенные литературные произведения. Появилась искренняя и острая публицистика, и очень быстро началась эрозия единого идеологического пространства. Догмы рушились очень быстро. Только одни в стране жаждали перемен, а другие держались за старое, считая гласность перегибом. В сентябре 1987 года председатель КГБ Чебриков выступил с большим докладом на торжественном собрании, посвященном 110-летию со дня рождения Феликса Эдмундовича Дзержинского. Что же он говорил?

«Одним из главных объектов подрывной деятельности спецслужб империалистических государств остается морально-политический потенциал нашего общества, мировоззрение советского человека…

Специальные службы империализма пытаются нащупать новые лазейки для проникновения в наше общество, оказывают целенаправленное и дифференцированное воздействие на различные группы населения СССР с целью навязать советским людям буржуазное понимание демократии, вывести процесс повышения социально-политической активности трудящихся из-под влияния партии, расколоть монолитное единство партии и народа, насадить политический и идеологический плюрализм…

Под прицелом империалистических спецслужб находятся все слои населения нашей страны… Наши противники пытаются столкнуть отдельных представителей художественной интеллигенции на позиции критиканства, демагогии и нигилизма, очернения некоторых этапов исторического развития нашего общества…»

На одном заседании политбюро зашел разговор о том, что телевидение и пресса идут «не туда». Чебриков охотно поддержал тему. Вот отрывок из стенограммы.

«Чебриков: Сейчас по телевидению есть одна очень популярная передача — “Двенадцатый этаж”. В ней идет перепалка между молодежью и старшими поколениями. Причем, как правило, старшее поколение выглядит довольно бледно, не может дать соответствующего отпора вызывающе ведущим себя молодым интеллектуалам.

Рыжков: На мой взгляд, это опасная передача.

Чебриков: Таким вещам надо давать отпор. Я не за то, чтобы писались оды в честь прошлого или настоящего, но если мы выпустим из-под контроля литературный процесс, то получится, что за 70 лет советской власти у нас не было ни одного светлого дня…»

Тогдашний секретарь ЦК Вадим Андреевич Медведев пишет, что выступления Чебрикова были выдержаны в обычном для руководителя КГБ стиле, который впоследствии унаследовал и Крючков — говорить о внутренних проблемах страны через критику «замыслов нашего идеологического противника».

Член политбюро Александр Николаевич Яковлев вспоминал, что в те годы он много спорил с председателем комитета госбезопасности:

«Чебриков — спокойный, рассудительный человек, фронтовик, не очень речист, но говорил всегда по делу. Отношения у меня с ним были сложные. В личном плане — уважительные, но в характеристике диссидентского движения, его мотивов и действий мы расходились».

Горбачев попросил двух членов политбюро объясниться и прийти к общей точке зрения. Яковлев и Чебриков встретились на конспиративной квартире КГБ. Сидели до четырех утра. Яковлев доказывал, что пора прекратить политические преследования — иначе демократические преобразования невозможны. Чебриков напирал на то, что есть люди, получающие от иностранных спецслужбы деньги на антисоветскую деятельность.

«Из его рассуждений, — писал Яковлев, — я уловил, хотя Виктор Михайлович и не называл фамилий, что немало людей из агентуры КГБ внедрено в демократическое движение. Единственное, что я узнал в конкретном плане, так это историю создания общества “Память” и задачи, которые ставились перед этим обществом…»

Анатолий Черняев, бывший помощник Горбачева, вспоминает, как Чебриков позвонил Михаилу Сергеевичу с известием: возвращенного из ссылки выдающегося ученого Андрея Дмитриевича Сахарова избрали в президиум Академии наук.

— Незрелая у нас академия, Михаил Сергеевич, — горестно заметил председатель комитета госбезопасности.

В сентябре 1988 года Чебриков дал большое интервью «Правде». В стране — огромные перемены. Это, вообще говоря, была уже другая страна. Понятно, что председатель КГБ мог не одобрять перемены, но он хотя бы должен был их замечать. Из его слов этого не следовало:

«Зарубежные подрывные центры настойчиво пытаются внедрить в сознание советских людей мысль о том, что негативные явления в экономической и социальной жизни нашей страны вытекают якобы из самой сущности социалистического строя и что единственной возможностью добиться реального улучшения дел является отказ от сделанного нами исторического выбора, от социализма. Усиленно рекламируются ценности буржуазной демократии. К сожалению, находятся люди, которые, если можно так выразиться, “клюют” на эту наживку».

На вопрос корреспондентов о задачах КГБ Чебриков ответил так:

«Усилия чекистов сосредоточены прежде всего на том, чтобы своевременно вскрывать и пресекать разведывательно-подрывную деятельность иностранных спецслужб, а также враждебные действия антисоветски, антисоциалистически настроенных лиц внутри страны, направленные на подрыв и ликвидацию существующего у нас строя».

После этого интервью не прошло и месяца, как Горбачев передвинул Чебрикова с поста председателя КГБ на уже менее значимый пост секретаря ЦК. Чебрикова поставили курировать административные и правоохранительные органы вместо Анатолия Ивановича Лукьянова, перешедшего в Верховный Совет СССР.

Генеральный секретарь дорожил надежным и неамбициозным председателем КГБ, унаследованным от Андропова. Но потом увидел, что Виктор Михайлович не только внутренне сопротивляется духу перемен, но и не очень годится на эту роль. Молчаливый, строгий и немногословный Чебриков казался, наверное, человеком, который более всего боится сказать лишнего. Потом, видимо, выяснилось, что ему, возможно, просто нечего сказать.

Горбачеву понадобился человек с более широким кругозором, более гибкий и готовый ему помочь. Вот он и сменил Чебрикова на другого андроповского человека — начальника разведки Владимира Александровича Крючкова, о чем потом горько пожалел.

Почему Горбачев выбрал именно его? Предлагали, скажем, кандидатуру генерала Филиппа Денисовича Бобкова, бывшего начальника 5-го управления. Можно предположить, что Михаил Сергеевич выбрал человека из разведки, полагая, что тот меньше руководителей внутренних подразделений КГБ станет противодействовать перестройке.

Крючкова приблизил к Горбачеву Александр Николаевич Яковлев. После смерти Андропова Крючков почувствовал себя крайне неуверенно. Он лишился опоры и стал искать, на кого опереться. Он еще при жизни Черненко поверил в судьбу Горбачева, но не знал, как подойти к нему. Он попытался сделать это через Яковлева.

Александр Николаевич вспоминал:

«Крючков напористо полез ко мне в друзья, буквально подлизывался ко мне, постоянно звонил, зазывал в сауну, всячески изображал из себя реформатора».

Во всех разговорах давал понять, что он — именно тот человек, который нужен Горбачеву.

«Он всячески ругал Виктора Чебрикова за консерватизм, — писал Яковлев, — утверждал, что он профессионально человек слабый, а Филиппа Бобкова поносил последними словами и представлял человеком, не заслуживающим доверия, душителем инакомыслящих».

Крючков упросил Яковлева познакомить его с Валерием Ивановичем Болдиным, главным помощником Горбачева, — «объяснял свою просьбу тем, что иногда появляются документы, которые можно показать только Горбачеву, в обход председателя КГБ Чебрикова».

Постепенно Крючков добился своего. Яковлев вспоминал, что перед уходом на пенсию Чебриков, как всегда, очень спокойно сказал ему:

— Я знаю, что ты поддержал Крючкова, но запомни — это плохой человек, ты увидишь это.

И добавил слово из разряда непечатных — что-то близкое к негодяю.

Уже после провала путча на выходе из Кремлевского дворца съездов Чебриков догнал Яковлева, похлопал по плечу и сказал:

— Помнишь, что я тебе говорил о Крючкове?

Горбачева, наверное, подкупило такое качество Крючкова, как его безраздельная преданность хозяину и несамостоятельность в политике. Михаил Сергеевич знал, каким верным помощником Крючков был для Андропова, и хотел обрести такого же толкового и исполнительного подручного.

Преемник Крючкова на посту начальника разведки генерал-лейтенант Леонид Владимирович Шебаршин пишет:

«Видимо, Крючков показался Михаилу Сергеевичу более гибким, динамичным и податливым человеком… Думается, генеральный секретарь сильно заблуждался и не заметил за мягкой манерой, внешней гибкостью и послушностью Крючкова железной воли и упрямства, способности долго, окольными путями, но все же непременно добиваться поставленной цели».

Валерий Болдин рассказывал, что с особо важными документами к Горбачеву Крючков приезжал сам. Иногда почта шла Горбачеву в закрытых конвертах, которые он вскрывал лично и лишь иногда просил это сделать секретарей. К Горбачеву по каналам КГБ поступала информация определенного толка. Записи разговоров, в том числе телефонных, назывались «материалами технического контроля». Прослушивали тех, кто был на виду. После провала ГКЧП новый руководитель президентского аппарата Григорий Иванович Ревенко расскажет помощникам Горбачева, что КГБ прослушивал всех, начиная с самого Михаила Сергеевича, что весь Кремль утыкан «жучками» и потребуется месяц, чтобы их все извлечь.

Окружающих Крючков поражал заботой о собственном здоровье. Он каждое утро вставал без четверти шесть и час делал зарядку на улице в любую погоду. Жил он только на даче в поселке 1-го главного управления КГБ, который строили для иностранных гостей, а использовали как дачи руководства разведки.

Отпуск брал зимой, поскольку обожал бегать на лыжах. Ходил в парилку, правда, не в русскую баню, а в сауну. Плавал в бассейне. Мало пил, предпочитал виски и пиво, очень умеренный человек…

Крючков был завзятым театралом, не пропускал ни одной интересной премьеры. Я сам впервые увидел его в театре в середине семидесятых. Мой отец сказал: смотри, вот начальник советской разведки. Невысокого роста невыразительный человек в очках сидел где-то во втором ряду.

В августе 1991 года при обыске в квартире Крючкова следственная группа искала его записную книжку. Жена объяснила, что он обходился без книжки. Он помнил все имена, фамилии, телефонные номера. Ему и компьютер не был нужен.

На посту председателя Крючков оказался в трудном положении. Его всегда недовольное лицо правителя канцелярии постепенно становилось символом, как тогда говорили, антиперестроечных сил. Ход перестройки, логика развития событий не только противоречили его личным политическим взглядам, но и прямо вели к разрушению империи КГБ. Власть комитета таяла на глазах. Наступали новые времена. Крючков, как мог, пытался к ним приспособиться. На Лубянке подготовили и провели через Верховный Совет первый закон об органах государственной безопасности. Закон вступил в силу в мае 1991 года.

Глава правительства Николай Рыжков настоял на том, чтобы борьбой с организованной преступностью и коррупцией помимо министерства внутренних дел занялся еще и КГБ. Идея, как станет ясно позднее, не очень удачная. Специальные службы не могут искать преступников. Но Крючков не сопротивлялся, он делал все, чтобы доказать нужность комитета, и стал создавать у себя соответствующие структурные подразделения. Чекисты в сопровождении тележурналистов ходили по магазинам, проверяли, что хранится под прилавками.

На четвертом Съезде народных депутатов СССР в декабре 1990 года Крючков с гордостью сказал, что объединенными усилиями «удалось вскрыть многочисленные факты крупных хищений и злоупотреблений, бесхозяйственности и халатности при хранении, транспортировке и реализации населению товаров народного потребления».

Он сообщил депутатам, что в отделе рабочего снабжения Байкальского целлюлозно-бумажного комбината найдены пятьсот тонн мяса. В Туле на одной из баз обнаружены триста тысяч пачек чая, а в Саратове — пятьдесят тысяч банок с лососевой икрой.

Председатель КГБ не только доказывал, как полезно его ведомство, но и по старой привычке утверждал, что все продовольственные проблемы — результат нераспорядительности, саботажа или спекуляции. Через год с небольшим, после начала гайдаровских реформ, продавцы перестали припрятывать товары, напротив, они делали все, чтобы у них покупали, и как можно больше. Никакой КГБ не понадобился. Этого Крючков не понимал. Или не хотел понять.


Чернобыль. Дурное предзнаменование

Перестройку Горбачев начал с того, что, казалось, назрело. В мае 1985 года был издан указ об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом и искоренении самогоноварения. Задумывался он еще при Андропове, но работа над указом затянулась. Оба новых партийных руководителя — и Горбачев, и Лигачев, люди малопьющие, хотели не только исполнить завет Юрия Владимировича, но и в самом деле помешать народу спиваться.

Егор Кузьмич Лигачев рассказывал мне:

— Почему я был против пьянства? Чистосердечно вам скажу: не потому что, как обо мне писали, я из религиозной семьи. Чепуху всякую городили… Я знал, что те, кто пьет, они обычно за столом, за бутылкой решают кадровые вопросы. Представляете, какие решения они принимают? Тот, кто пьет, обязательно принимает подношения от подчиненных, потому что на пьянки деньги надо иметь…

«В 1985 году Лигачев приехал в Куйбышев, — вспоминал тогда еще секретарь обкома Виктор Васильевич Рябов. — Его поселили на даче в домике космонавтов на берегу Волги. Как обычно, вечером все секретари обкома приехали поужинать с ним. За столом не было спиртного, даже пива.

Обычно такие посиделки с другими гостями затягивались далеко за полночь. В этот раз ужин занял всего минут тридцать. Егор Кузьмич встал и сказал:

— Товарищи, вас дома жены ждут. А мне пора на прогулку. Когда я пришел домой, жена удивилась, что я так рано. Рассказал, в чем дело. С этой поры для нее лучшего руководителя не было».

Медики и демографы фиксировали скандально высокую смертность в Советском Союзе. Причиной в первую очередь было неумеренное пьянство. Реальные цифры потребления алкоголя пугали. С учетом выработки самогона получилось, что на взрослого мужчину в год приходилось сто восемьдесят бутылок спиртного!

Сограждане убивали себя алкоголем, который поглощался в непосильных для человеческого организма количествах. Но потрясали только такие дикие случаи, когда по стаканам — в предвкушении сладостного мгновения — недрогнувшей рукой разливали жидкость, не предназначенную для человека. Ясное дело, не предполагали, что угощаются ядом и что эта встреча станет для них последней. Но почему же, добыв невероятно дешевую выпивку, не обеспокоились естественным вопросом: а можно ли ее потреблять? Почему же так рисковали? Временное помутнение рассудка? Надежда на авось? Фатализм? А может быть, скрытая склонность к самоубийственному поведению? Бывает, что человек не находит себе места в жизни и неосознанно ищет способа свести с ней счеты. В данном случае не было ни того, ни другого, ни третьего…

А в каких условиях люди привыкли жить? В небольших городах и поселках — осыпающиеся фасады, замусоренные улицы, разбитые оконные стекла, вросшие в землю, никогда не ремонтировавшиеся древние деревянные дома и здания, разрушенные, как после артиллерийского обстрела в 1918 году. В некоторых городах люди жили даже без водопровода — как и в Гражданскую войну, каждый день ходили с ведром к уличной колонке. Дети вырастали среди этой разрухи и неустроенности, полагая, что весь мир так же тосклив и неуютен. Можно ли быть счастливым в таком убогом окружении, не видя перспективы? И так ли уж стоит ценить безрадостную жизнь? Какой волей, целеустремленностью, настойчивостью надо обладать, чтобы вырваться из этого окружения!

Бутылка — непременная часть этой депрессивной картины. И чуть ли не единственный доступный транквилизатор, получаемый без врача и без рецепта. Вечером где-нибудь в центре городка или поселка собиралась молодежь. Глаза разбегались — сколько красивых девушек! А юные кавалеры все как один навеселе.

Чем дешевле выпивка, тем доступнее. Качество не имеет значения. Глотали скверное пойло. А уж бесплатно доставшийся технический спирт кому-то и вовсе казался манной небесной — пока санитары не увозили похолодевшее тело в морг. Почему копеечная выпивка или вовсе бесплатная (то есть где-то украденная спиртосодержащая жидкость) вызывала восторг? Люди жили скудно. На хорошую выпивку, как и на еду хорошего качества, жалко отдавать кровные. Не привыкли роскошествовать.

Но разве можно не знать, как часто травятся всякой гадостью? А мы же не приучены заботиться о себе! Забота о здоровье и долголетии всегда была привилегией высшего сословия, у начальства для этого и возможности, и деньги, и желание. Остальных учили обходиться малым, демонстративно пренебрежительно относиться к собственным нуждам и потребностям, а при необходимости и жертвовать собой. Если юноша погибал, спасая колхозную технику, то считали, что так и до?лжно поступать. Комбайн дороже колхозника. Когда в нашей стране ценили человеческую жизнь?..

Конечно, неприхотливость, привычка обходиться малым, терпеливо переносить лишения — эти чудесные качества спасали народ в самые трудные годы, прежде всего в войну. Способность терпеть, не замечать боль связана и с умением не замечать чужие страдания. В советские годы в нашей стране сложилась система, при которой человека не жалко. Но это и система, при которой человеку и себя самого не жалко. Разве не заметно распространенное в нашем обществе неосознанное безразличие к собственной судьбе; оно рождено политическим устройством, в котором от тебя ничего не зависело и не зависит.

А при таком безразличии к собственному будущему исчезает ответственность. За себя и за других. Поднимая стакан с какой-то гадостью, не думали о том, каково придется вдове с детьми… Вот оборотная сторона навязываемой обществу неприхотливости — безответственность. В том числе по отношению к семье и детям.

Вот еще к разговору о китайском пути, о китайском опыте, о китайской модели. Все возмущенно повторяют: почему не последовали примеру Китая? А разве мы на это способны? Самое острое впечатление от первой поездки в Китай — разговор с моим ровесником, колхозным бригадиром в далекой от Пекина провинции. Он показывал свой новый дом, рассказывал, с чего начинал. Я спросил:

— И что же ты купил, когда появились первые свободные деньги?

Ответ я знал заранее. Существовал универсальный список покупок, которые в ту пору делали хорошо зарабатывавшие китайские семьи: стиральная машина — цветной телевизор — видеокамера — японский холодильник…

— Я купил бульдозер, — ответил он.

Мой ровесник вкалывал восемь часов за баранкой колхозного грузовика, а потом пересаживался в жесткое кресло бульдозериста и работал еще восемь часов на себя.

— Молодой был, сил много, — вспоминал он. — С удовольствием работал. Зато семью стал хорошо кормить. А как еще заработать деньги?

Китаец не забывает, что его род ведет свою историю из седой древности в далекое будущее. Он видит перед собой этот неприметный холмик земли на семейном поле, под которым ему суждено покоиться, и твердо знает, что его сыновья, его внуки и правнуки и впредь будут возделывать эту землю.

В московских вузах полно китайских студентов. Все они учатся за свой счет; их родители тяжким трудом скопили немалые деньги, чтобы дочери и сыновья получили высшее образование, в том числе за границей. Многие ли в нашей стране готовы на китайский манер вкалывать в две смены — без выходных, без отпуска, чтобы обеспечить будущее детей? У нас чаще поступают иначе. Дети вырастут сами — пусть государство позаботится. Не привычнее ли собраться вечерком с друзьями, вволю поругать неудавшуюся жизнь и бездарное начальство, прийти к очевидному выводу, что на свете нет ни правды, ни справедливости, да и распить за здоровье детей бутылочку чего-нибудь покрепче и подешевле. Если повезет, это окажется не технический спирт…

История с антиалкогольной кампанией вошла в нашу память как поражение, как полный провал. И ставится в вину Горбачеву. Это не совсем так.

На какое-то время в стране действительно стали меньше пить. И благодаря этому живыми остались, по разным подсчетам, около миллиона человек. Невозможно вычеркнуть из памяти, что благодаря этому люди перестали умирать, стали рожать детей, здоровых, нормальных. Как можно назвать неуспешной такую кампанию? Кто способен предложить иной метод увеличить наше население на миллион, когда демографическая ситуация в стране стала ухудшаться с шестидесятых годов XX столетия?

В семидесятые и начале восьмидесятых годов, когда разрушалась экономика, по существу, алкоголь стал главным средством наполнения бюджета. В городе нечем платить зарплату, завозят водку, продают рабочим, они платят деньги, и вот деньги на зарплату. Такой круговорот алкоголя и денег в природе…

«Наша экономика, — вспоминал председатель Госплана Николай Байбаков, — в последнее время напоминала “тришкин кафтан”: чтобы залатать дыру в одном месте, надо было отрывать кусочек в другом. Неприкасаемыми остались только огромные расходы на оборону. В плане на 1985 год водка занимала 24 процента товарооборота».

Снижение потребления алкоголя привело к заметным результатам. На 36 процентов сократилась смертность от убийств и от несчастных случаев среди мужчин. На 56 процентов — смертность от алкогольных отравлений, на 40 процентов — смертность от пневмонии.

Считается, что из-за антиалкогольной кампании люди перешли на суррогаты и стали больше умирать. Статистика опровергает это утверждение. От всех алкоголе— и спиртосодержащих жидкостей в стране в 1984 году умерло двадцать семь тысяч человек. На следующий год начинается антиалкогольная кампания. Казалось бы, больше стали пить всякую гадость, одеколон, и людей умрет больше. Ничего подобного — умерли пятнадцать тысяч, то есть на двенадцать тысяч меньше. В 1986 году эта цифра еще меньше… То есть и пить стали меньше, и меньше погибло тяжелых алкоголиков, больных, зависимых людей, которые глотают все, что могут достать. Таковы реальные результаты антиалкогольной кампании.

Другое дело, что потеря алкогольных денег оказалась роковой для советской экономики, которая в немалой степени держалась на выпивке. А исполнительский раж партийно-государственного аппарата даже хорошее дело превратил в пародию… Это была последняя крупная политическая кампания при советской власти. Больше таких не было даже не пытались проводить. Хотели всю страну поднять — и ничего не получилось.

Не было ли это отражением глубочайшего кризиса советской системы, которая фактически ни на что не была способна? Даже на благое дело! Поэтому система и рухнула через несколько лет. Но если все-таки подводить итоги и ставить оценки, если исходить из того, что ценность человеческой жизни — это главное, если думать о том, как скукоживается население России, то прибавка в миллион жизней была огромным плюсом для нашей страны…

Первый шаг Горбачева был сочтен неудачным. Борьба с алкоголизмом вывела общество из равновесия. А взрыв на Чернобыльской атомной электростанции и вовсе сочли дурным предзнаменованием.

Когда произошла катастрофа в Чернобыле, 26 апреля 1986 года, иностранные послы, аккредитованные в Москве, оборвали телефоны министерства иностранных дел. Дипломаты просили о немедленной встрече с министром: они говорили, что действуют по поручению своих правительств, которые требуют разъяснений по поводу радиоактивных элементов в атмосфере. Авария могла произойти только в Советском Союзе. Но в политбюро было принято решение организовать идеологическое обеспечение «отпора провокационной пропагандистской шумихе, поднятой на Западе в связи с событиями на Чернобыльской атомной электростанции»… Еще сохранялись пагубные советские привычки.

Председатель КГБ Виктор Чебриков отправил в ЦК записку:

«Правительства США, Англии и ФРГ выразили сочувствие в связи с аварией и предложили свою помощь в ликвидации ее последствий… Вместе с тем со стороны прежде всего США просматривается стремление использовать случившееся в пропагандистских целях. Американские СМИ подчеркивают, что авария на Чернобыльской АЭС является одной из крупнейших в истории атомной энергетики, что ее масштабы во много раз превышают ущерб от аварии на АЭС „Тримайлз айлэнд“ в США в 1978 году, что заражены радиацией значительные площади зернопроизводящих районов Украины и бассейн реки Днепр.

На том основании, что наши реакторы, как правило, не защищены бетонными куполами, распространяется инсинуация, что советская атомная энергетика не учитывает последствий возможных аварий и опирается на низкую техническую базу. В западной пропаганде муссируются утверждения о якобы больших человеческих жертвах в результате аварии…

Комитетом государственной безопасности принимаются меры по контролю за поведением иностранных дипломатов и корреспондентов, ограничению возможности сбора ими информации об аварии на ЧАЭС и срывы попыток использовать ее для раздувания антисоветской пропагандистской кампании на Западе».

Теперь, когда известны реальные масштабы чернобыльской трагедии и реальные данные о просчетах в создании реакторов этого типа, жутковато читать бодрячески-лживые записки такого рода. И это называется: КГБ снабжал руководство правдивой информацией?

Взрыв на Чернобыльской атомной электростанции сыграл немалую роль в политической судьбе Горбачева. Авария воспринималась как символ его личной неудачи — при его предшественниках такого не происходило! Руководство страны обвиняли в том, что не было сделано все необходимое для спасения пострадавших, рисковали жизнями и здоровьем людей, попавших в зону поражения.

25 апреля 1986 года в Киеве проходила конференция партийного актива центрального аппарата комитета госбезопасности Украины. Подводились итоги работы украинских чекистов за истекший год. Доклад прочитал член политбюро ЦК КПУ председатель республиканского КГБ Степан Нестерович Муха.

«Муха, — вспоминал его бывший подчиненный генерал-майор Александр Константинович Шарков, — с пафосом заявил, что чекисты Украины могут с гордостью доложить Центральному комитету КПСС, что за отчетный период комитет госбезопасности Украины не допустил ни одного серьезного происшествия в республике. И по злой иронии судьбы буквально через несколько часов рано утром 26 апреля на территории Украины произошла самая крупная и самая тяжелая по последствиям техногенная катастрофа в истории человечества…»

Генерал-майор Юрий Васильевич Князев руководил 6-м управлением КГБ УССР, которое отвечало, в частности, за безопасность атомных электростанций:

«26 апреля 1986 года в начале третьего ночи меня разбудил ответственный дежурный КГБ УССР, чтобы сообщить: на четвертом блоке Чернобыльской атомной электростанции произошла авария, возник пожар».

Туда выехали заместитель председателя республиканского комитета госбезопасности Юрий Владимирович Петров с группой сотрудников 6-го управления.

В те дни министерство обороны проводило учебные сборы высшего командного и политического состава армии во Львове на окружном полигоне. Министр обороны маршал Сергей Леонидович Соколов сделал доклад, за ним выступил начальник главного политуправления. 26 апреля во время перерыва начальник генштаба сообщил группе генералов, что в Чернобыле на атомной станции авария. Сказал он это совершенно спокойно. Никто не обратил внимания на это сообщение.

27 апреля на место аварии прибыла правительственная комиссия.

Генерал Князев:

«Наиболее компетентные ученые-атомщики не решались давать честные оценки и прогнозы, опасаясь вызвать раздражение у партийных руководителей. Тем, кто первым дал объективную оценку масштабов катастрофы, приказали замолчать. И только сотрудникам КГБ они не боялись раскрывать всю правду. Я сам провел несколько доверительных бесед с рядом видных атомщиков. На второй или третий день один из ученых сказал, что даже из Киева, а не только из 30-километровой зоны необходимо вывезти всех детей в возрасте до двенадцати лет, а также беременных женщин».

Генерал Князев о полученной информации ввиду ее огромной важности пытался доложить Степану Мухе. Но председатель комитета госбезопасности не брал трубку. Муха категорически запретил подчиненным напрямую обращаться в ЦК компартии Украины, Совет министров и другие органы республиканской власти. Но Князев все же рискнул, позвонил по закрытой связи председателю Верховного Совета УССР Валентине Семеновне Шевченко:

— Вы знаете, что я не имею права докладывать вам напрямую, но получена исключительно важная информация от ведущих атомщиков.

И рассказал, что ученые советуют вывезти из Киева детей и беременных женщин. Валентина Шевченко воскликнула:

— Ой! Да у меня же невестка скоро должна рожать!

Через три часа она вывезла невестку из Киева. Жители города волновались, а партийные руководители утверждали, что нет оснований для беспокойства.

Генерал-майор Александр Константинович Шарков:

«Высокопоставленные партийные чиновники боялись ответственности за случившееся, а еще больше боялись быть обвиненными в панических настроениях. Поэтому они всячески пытались преуменьшить трагичность положения, подвергая опасности здоровье и жизнь своих родных, не говоря уже о тысячах соотечественников.

1 мая Украина как ни в чем не бывало торжественно отмечала День международной солидарности трудящихся. На Крещатике на центральной трибуне собралось все политическое руководство республики. Первый секретарь ЦК Владимир Васильевич Щербицкий привел с собой внука, чтобы показать всем, что обстановка нормальная…

Было тепло, но очень ветрено. Ветер дул прямо с Припяти, и на столицу обрушилась масса радиоактивной пыли из разрушенного реактора. Тысячи участников праздника фактически подверглись радиоактивной атаке, но вместо того, чтобы сидеть в укрытиях или хотя бы дома, они жизнерадостно размахивали на улицах флажками и дышали “свежим весенним воздухом”…»

Генерал Князев:

«Атомщики утверждали, что людям следует как можно меньше находиться на открытом воздухе. Но даже несмотря на то, что накануне 1 мая роза ветров изменилась и потоки воздуха вместе с радиацией пошли на Киев, в столице Украины провели первомайскую демонстрацию. В этот день радиационный фон в Киеве в сто раз превышал естественный».

Только 2 мая в Чернобыль поехали Щербицкий и прибывшие из Москвы глава правительства Рыжков и секретарь ЦК Лигачев. Бросалась в глаза полная неготовность страны к ликвидации последствий ядерной катастрофы. Опять люди жертвовали своими жизнями и здоровьем, исправляя чужие ошибки и промахи.

Генерал Шарков:

«4 мая в два часа ночи я на служебной машине отправился в Чернобыль с опечатанным мешком секретной информации, доставленной из Москвы. В поселке Иванково меня встретил заместитель председателя КГБ УССР генерал-майор Георгий Кириллович Ковтун, руководитель временного оперативного штаба КГБ по контрразведывательному обеспечению работы правительственной комиссии. Вместе выехали в Чернобыль.

Погода стояла замечательная. Быстро светало. Ранняя весна и не по сезону жаркая погода способствовали буйному расцвету природы. И на фоне этой светлой оптимистической картины брошенные жилые дома с домашней утварью, бездомные домашние животные и полное отсутствие людей. Как в фильме ужасов!

По наивности я попросил у Ковтуна разрешения съездить в Припять, чтобы посмотреть на разрушенный реактор.

— Ты в своем уме? — ответил генерал. — Хочешь сгореть там за несколько минут? Еще неизвестно, чем для нас кончится пребывание здесь. Ты вот бегаешь без счетчика, а тут сплошные пятна радиации. Позвони домой, пусть жена немедленно отправит детей из Киева куда подальше. Я тебе лично разрешаю.

Подумалось: если вопреки устному распоряжению партийного руководства, запрещавшему коммунистам вывозить детей из столицы под угрозой исключения из партии, зампред КГБ дает такие рекомендации — обстановка действительно серьезная».

«Многие киевляне, — вспоминают украинцы, — потеряли друзей в других частях страны — нас боялись приглашать в гости, с нами не хотели встречаться. Мы стали вроде как прокаженные». Сплошной поток машин с детьми шел из Киева — отдавали сыновей и дочерей всем, кто соглашался принять. Только потом на заседании политбюро решили вывезти детей из Киева в санатории и базы отдыха в южных областях республики. Полмиллиона матерей с детьми эвакуировали из столицы Украины. Киев опустел.

«В первые дни сведениями о масштабах последствий аварии на ЧАЭС не владели советские ученые — атомщики, медики, — вспоминал генерал Николай Михайлович Голушко, который вскоре станет председателем КГБ Украины. — Как начальник дежурной службы КГБ СССР, куда немедленно поступала информация о происшествиях на всей территории страны, в числе первых я прочитал шифротелеграмму КГБ Украины от 26 апреля о случившемся пожаре и взрыве на Чернобыльской АЭС.

Она была чисто информационной, не особо тревожной. Авария ядерного реактора на атомной станции стала восприниматься как трагедия, когда на месте взрыва оказались ведущие специалисты-атомщики из Москвы…»

Главным научным консультантом в Чернобыле был академик Валерий Алексеевич Легасов, первый заместитель директора Института атомной энергии имени И. В. Курчатова. Директором был президент Академии наук Анатолий Петрович Александров.

Министерство среднего машиностроения, как вспоминал Валентин Фалин, безапелляционно утверждало (относительно атомных реакторов), что все-то у нас лучшее: и конструкция, и материалы, и системы управления. Оборудование — в отсутствие конкуренции — казалось вершиной технических достижений.

Валерий Легасов прилетел в Чернобыль в день аварии, 26 апреля, и провел там несколько месяцев. Как и другие атомщики, он словно пытался искупить очевидное легкомыслие, с каким в нашей стране относились к атомной энергетике.

За два года до аварии Легасов уверенно писал:

«Можно смело сказать, что ядерная энергетика наносит существенно меньший ущерб здоровью людей, чем равная по мощности энергетика на угле… Специалисты, конечно, хорошо знают, что устроить настоящий ядерный взрыв на ядерной электростанции невозможно, и только невероятное стечение обстоятельств может привести к подобию такого взрыва, не более разрушительному, чем артиллерийский снаряд».

Валерий Алексеевич пришел в курчатовский институт аспирантом. Путь наверх лежал через кресло секретаря парткома института. Легасов очень старался, неукоснительно исполнял указания партийных инстанций, «воспитывал» несознательных ученых, требовал, чтобы, скажем, осудили выдающегося физика-теоретика и человека высоких моральных принципов академика Михаила Александровича Леонтовича за его «неправильные» политические высказывания.

В тридцать шесть лет Легасов стал доктором химических наук — и сразу заместителем директора. Через четыре года получил Государственную премию. В сорок пять лет его избрали академиком. Затем дали Ленинскую премию и за год до Чернобыля ввели в состав президиума Академии наук. Анатолий Александров видел его своим преемником на посту директора института, а может быть, не только института…

Чернобыль перечеркнул блистательную научно-административную карьеру. Легасова назначили заместителем руководителя правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС.

Со слезами на глазах он рассказывал, что увидел:

«Такая неготовность, такая безалаберность. Сорок первый год, да еще в худшем варианте. С тем же Брестом, с тем же мужеством, с теми же отчаянностями и с той же неготовностью…»

Валерий Легасов сделал что мог для ликвидации последствий аварии. Но чернобыльская катастрофа подорвала репутацию тех, кто занимался атомной энергетикой. Отношение к нему самому изменилось. Золотую звезду Героя Социалистического Труда ему не дали. А коллеги-академики припомнили ему излишнюю близость к власти. Он ощутил себя в вакууме в Академии наук. На одном из заседаний, во время тайного голосования, коллеги проголосовали против избрания его академиком-секретарем отделения биологии и химии АН СССР. Это был крайне болезненный сигнал. Как выразился один из коллег, «честолюбивая натура Валерия Алексеевича не выдержала, он был подорван морально и психически со стороны мутных кругов внутри института, которому отдал всего себя».

К тому же у него были большие неприятности с сыном Алексеем, которому грозила тюрьма. Сын не пошел по стопам отца. Уже после смерти отца он займется бизнесом — неудачно, его объявят в розыск… У академика началась тяжелая депрессия.

27 апреля 1988 года Валерия Алексеевича Легасова нашли в собственном кабинете повесившимся. Он покончил с собой через два года после Чернобыля. Еще через два года за ним последует недавний хозяин Украины Владимир Васильевич Щербицкий.

Партийные руководители по всей стране менялись, а Щербицкий оставался на своем месте, хотя прочно ассоциировался с брежневскими временами. В его адрес звучали обидные слова — «оплот застоя». А Щербицкий и не скрывал своего скептического отношения к перестройке. Но он сидел в Киеве так уверенно, что Михаил Сергеевич не спешил его заменить. На заседаниях политбюро ЦК компартии Украины Владимир Васильевич возмущался:

— Куда смотрит наш КГБ? Антисоветчик Черновол опять организовал на Львовщине несанкционированный митинг.

Генерал-майор Александр Иванович Нездоля вспоминал, как Горбачев прилетел во Львов. Встречать генерального секретаря пришла новая политическая сила — представители «Народного Руха Украины за перестройку» во главе с недавним политическим заключенным Вячеславом Максимовичем Черноволом. Одаренный публицист, он был трижды судим — за книгу об интеллигенции, за издание подпольного журнала «Украинский вестник» и за участие в Украинской Хельсинской группе. Вскоре Черновол станет народным депутатом Украины и займет второе место на выборах президента республики…

Когда Михаилу Сергеевичу преподносили хлеб-соль, «руховцы» громко скандировали:

— Долой Щербицкого!

Генерал Нездоля заметил, как Щербицкий напрягся, заволновался, сказал «руховцам»:

— Давайте не будем шуметь и примем гостя как положено, а я и сам скоро уйду.

Жена украинского секретаря Рада Гавриловна переживала увиденное во Львове:

— Михаил Сергеевич, энергичный, живой, в своей манере говорит. А рядом Владимир Васильевич — крупный такой, но какой-то ссутулившийся, замкнутый, даже мрачный. Ну точно тяжело раненный лев. На него больно было смотреть… Я привыкла видеть его таким сильным, мужественным, даже в старости по-своему красивым, и вдруг — какая-то потерянность, тревога, а ты не в состоянии помочь.

Наконец настал момент, когда Владимир Васильевич осознал: все, надо уходить. 6 августа 1989 года направил в ЦК компартии Украины заявление с просьбой освободить его от обязанностей первого секретаря и члена политбюро.

Бурная политическая жизнь на Украине сопровождалась все новыми разоблачениями и гневной критикой советского периода. Недавний первый секретарь был одной из главных мишеней. Депутаты требовали привлечь его к уголовной ответственности за Чернобыль.

16 февраля 1990 года в десять утра в Киеве бурно открылась сессия Верховной рады Украины. Депутаты с нетерпением ждали выступления недавнего хозяина республики. И года не прошло, как он добровольно ушел с поста члена политбюро ЦК КПСС и первого секретаря ЦК компартии Украины. Щербицкий еще оставался депутатом, союзным и республиканским, и должен был говорить об обстоятельствах чернобыльской катастрофы.

Но Владимир Васильевич не пришел. Днем «скорая помощь» доставила его в реанимацию. Об этом объявили в зале заседаний Верховной рады. В тот же день в пять вечера депутатам сообщили о его смерти. Щербицкому было семьдесят два года. Говорили, что в могилу его свело тяжелое воспаление легких. И лишь немногие знали, что хозяин Советской Украины покончил с собой. Виталий Врублевский, бывший помощник Щербицкого:

«Все, чему он служил, развалилось, оказалось фикцией, исторической ошибкой… Мысль, что ему придется публично “оправдываться” в том, чего он не делал, угнетала… Он ушел из жизни сознательно».


Холодная война закончена

Не успели избрать Горбачева генеральным секретарем, как первый секретарь ЦК компартии Грузии Эдуард Шеварднадзе умело похвалил Михаила Сергеевича на первом же пленуме ЦК и решительно поддержал его линию, которая еще не была толком сформулирована. Эдуард Амвросиевич говорил о том, как весь мир откликнулся на избрание Горбачева, процитировал статью из газеты «Вашингтон пост» и добавил лукаво:

— Я знаю, что Михаил Сергеевич не любит, когда его хвалят. Но это не я, это американцы говорят…

В зале довольно засмеялись.

Никто не ждал, что Горбачев назначит его министром иностранных дел. Но Михаилу Сергеевичу был нужен не столько профессионал — их достаточно в аппарате министерства, — сколько единомышленник, союзник. Однажды они вместе отдыхали в Пицунде, говорили о происходящем в стране, и Шеварднадзе с нескрываемой горечью сказал:

— Все прогнило, все надо менять.

Во время разговора с Громыко, который уже переходил в Верховный Совет, Горбачев поинтересовался: кого он видит на посту министра иностранных дел. Громыко сразу же назвал своего первого заместителя Георгия Марковича Корниенко, считая его самым достойным, затем как бы нехотя добавил еще две кандидатуры — посла в Соединенных Штатах Анатолия Федоровича Добрынина и посла во Франции Юлия Михайловича Воронцова.

Горбачев выслушал его без интереса и спросил:

— Как вы смотрите на Шеварднадзе?

Даже выдержанный Громыко был поражен: республиканский партийный секретарь в роли министра иностранных дел? Но тут же справился с собой:

— Нет, нет, я не против. Я же понимаю, это продуманное предложение.

Горбачев объяснил, что на посту министра иностранных дел нужна крупная политическая фигура, человек, способный к переменам. Громыко не посмел возразить генеральному секретарю.

Недели за две до окончательного решения Горбачев позвонил Шеварднадзе в Тбилиси:

— У меня есть весьма серьезные намерения в отношении тебя. Два предложения. Конкретизировать пока не готов. Но оба потребуют твоего переезда в Москву.

Шеварднадзе, как полагалось, сказал, что для него главное — получить поддержку генерального секретаря в работе на нынешней должности. Ничего иного ему не нужно. В последних числах июня 1985 года Горбачев вновь позвонил ему и предложил занять пост министра иностранных дел. Эдуард Амвросиевич искренне удивился:

— Все, что угодно, мог ожидать, только не это. Я должен подумать. И вы еще должны подумать. Я не профессионал… грузин… Могут возникнуть вопросы.

Следующим утром он прибыл в Москву. В разговоре с Горбачевым выложил все доводы «против». Дипломатия — это профессия, а у него нет опыта. И главное — этот пост все же должен занимать русский человек.

— Вопрос этот решен, — ответил Горбачев. — Он согласован с секретарями Центрального комитета. Твою кандидатуру поддерживает Громыко. Что касается национальности, то да, ты — грузин, но ведь советский же человек! Нет опыта? А может, это и хорошо, что нет? Нашей внешней политике нужны свежесть взгляда, смелость, динамизм, новаторские подходы…

1 июля собрался пленум ЦК. Шеварднадзе перевели из кандидатов в полноправные члены политбюро. Кстати, на этом же пленуме секретарем ЦК избрали Бориса Николаевича Ельцина.

Когда Громыко освободил кабинет, Шеварднадзе впервые приехал на Смоленскую площадь. У подъезда высотного здания его ждал начальник секретариата министра, проводил на седьмой этаж, показал кабинет номер 706. В этом кабинете сидели все его предшественники, начиная с Вышинского. Шеварднадзе попросил собрать заместителей министра, откровенно сказал им:

— Положение у меня — хуже не придумаешь. Удивить вас познаниями в области внешней политики не могу. Могу лишь обещать, что буду работать так, чтобы мне не было стыдно перед вами, а вам — за меня. Мне придется особенно трудно на фоне авторитета Андрея Андреевича. Что я по сравнению с ним, крейсером внешней политики? Всего лишь лодка. Но с мотором.

Шутка всем понравилась.

В курилках нового министра презрительно называли «кутаисским комсомольцем». Говорили, что он не только мира, но даже и Советского Союза толком не знает, иностранными языками не владеет, да и по-русски говорит неважно… Решили, что внешней политикой новый генеральный будет заниматься сам, а Шеварднадзе, бывшего министра внутренних дел Грузии, назначили для того, чтобы он перетряхнул дипломатический корпус и разогнал пижонов, которые оторвались от действительности, а только за границу ездят. Ждали опричнины.

Но Шеварднадзе чисток не устраивал, вообще никого не уволил. Напротив, двери министерского кабинета на седьмом этаже раскрылись для широкого круга сотрудников министерства. Шеварднадзе приглашал их не для того, чтобы устроить разнос или дать указание, а для того, чтобы выслушать их мнение. Приезжая в какую-нибудь страну, он выступал перед советскими дипломатами в посольстве, рассказывая им, что происходит в Москве. Он был откровенен с журналистами.

Первоочередную программу действий Шеварднадзе выработал вдвоем с Горбачевым: установить нормальный диалог с Соединенными Штатами; идя на компромисс, добиваться ограничения военных потенциалов Востока и Запада; вывести советские войска из Афганистана; нормализовать отношения с Китаем. Сверхзадача состояла в том, чтобы вывести страну из враждебного окружения, уменьшить давление на нее, создать благоприятные внешние условия для перемен и дать Горбачеву возможность заняться внутренними делами.

Своим помощникам в министерстве он откровенно сказал:

— Я ведь могу сидеть тихо, ничего не делать, наслаждаться жизнью. Но внешняя политика зашла в тупик, страну нужно вытаскивать из ямы.

Умения ладить с людьми и говорить приятные им вещи, неизменно добиваясь своего, Шеварднадзе не занимать.

В министерство иностранных дел на встречу с аппаратом и послами, которых со всего мира собрали в Москву, приехал Горбачев. Шеварднадзе, как вспоминает Борис Дмитриевич Панкин, тогда посол в Швеции, стал говорить, какая им оказана огромная честь, что генеральный секретарь впервые за всю историю государства посетил МИД. На эти слова Горбачев отозвался, что ничего особенного в этом нет и не надо преувеличивать. Шеварднадзе с мягкой улыбкой сказал, что он замечание генерального секретаря, разумеется, принимает к исполнению, но сейчас все-таки будет читать то, что у него написано. Зал заулыбался.

Министру пришлось нелегко. Его ждали мучительные переговоры с американцами об ограничении ядерных вооружений. Предстояло в краткий срок освоить огромный массив информации. И когда его постепенно знакомили с этой проблематикой, он был в отчаянии, говорил:

— Зря я согласился на эту должность! Это же невозможно понять.

Помощников поражала его способность мгновенно вникнуть в суть обсуждаемой проблемы. Память у него была замечательная — не хуже, чем у Громыко. Шеварднадзе не изображал из себя всезнайку. Принимая дипломатов, которые вели переговоры с американцами по стратегическим вооружениям, он несколько застенчиво сказал:

— Я первоклассник, не смущайтесь. Хочу, однако, все знать и сам понимать.

Если чего-то не понимал, он спрашивал, просил объяснить. Сказанное запоминал. Ему очень помогали природный ум и быстрая реакция. Поэтому он не боялся полемики, «ближнего боя» и не старался удержать противника на дистанции.

Громыко не разрешал на переговорах синхронного перевода, всегда настаивал на последовательном. Эта процедура сильно затягивала переговоры, но давала Громыко дополнительное время на размышление. При синхронном переводе непросто уловить тонкости, детали. Шеварднадзе возмущался, если ему предлагали последовательный перевод: жалел время. Он был самым внимательным слушателем, которого только видели в министерстве. Он поражал дипломатов способностью с ходу разобраться в сложнейших проблемах, выделить главное и не упустить ни одной мелочи.

Шеварднадзе изменил ритм мидовской жизни, вспоминает главный министерский переводчик Виктор Михайлович Суходрев. Допоздна работал, приезжал на Смоленскую площадь и в субботу. Очень удивлялся, если вечером кого-то не оказывалось на месте. Скоро все дисциплинированно сидели на местах и раньше министра домой не уезжали.

«Работа шла в сумасшедшем режиме и темпе, — писал известный дипломат Юлий Александрович Квицинский. — Их задавал министр, подвергавший себя немыслимым перегрузкам. Встречи и переговоры, полеты за границу и приемы в Москве шли непрерывной чередой… Сказывался немалый политический опыт Шеварднадзе, его знание людей, искусство строить личные отношения, просчитывать ситуацию и без нужды не обострять ее».

Он сразу изменил стиль и атмосферу переговоров: у нас с американцами множество проблем и противоречий, мы жестоко спорим и будем спорить, но почему мы должны вести себя как враги? И во время встречи с государственным секретарем Джорджем Шульцем советский министр сказал:

— Я намерен вести дело так, чтобы быть вам честным и надежным партнером, а при встречном желании — и другом.

Шульц, на которого эти слова произвели впечатление, встал и протянул ему руку.

При Шеварднадзе удалось преодолеть многолетнее недоверие между Советским Союзом и Соединенными Штатами, когда любой шаг партнера воспринимался как угроза, когда любые переговоры начинались с перечисления взаимных претензий и обвинений и иногда этим же заканчивались.

Впервые в истории отношений двух стран министры стали бывать друг у друга дома, встречаться семьями. Это не исключало споров, обид и взаимного недовольства. Но изменился сам характер отношений — не желание обмануть потенциального врага, а намерение найти разумный компромисс.

Когда Шеварднадзе с Шульцем подписывали документ по Афганистану, возникла серьезная проблема. Шеварднадзе настаивал на том, что Советский Союз, хоть и выводит войска, будет оказывать помощь Кабулу. Шульц не соглашался с такой позицией, попросил объявить перерыв, чтобы поговорить с экспертами. Помощники спросили Шеварднадзе:

— Что будем делать, если американцы не согласятся?

Шеварднадзе ни секунды не сомневался:

— Уезжаем — и до свидания.

Появился Шульц, сказал, что он очень сожалеет, но принять советское условие не может. Шеварднадзе поблагодарил и откланялся. А в самолете сказал:

— У меня такое чувство, что, пока долетим до Москвы, американцы согласятся.

И точно. Тут же отправились в Женеву, там подписали соглашение и вывели войска из Афганистана.

Первые поездки за границу были для министра не слишком приятными — в аэропорту, возле посольства его встречали пикеты: афганцы требовали вывести войска из Афганистана, прибалты — вернуть свободу их странам, евреи — разрешить советским евреям эмигрировать в Израиль. Оказавшись в Вашингтоне, Шеварднадзе вдруг вышел из здания посольства, подошел к демонстрантам, сказал:

— Я понимаю, есть проблема. Выделите три-четыре человека, пойдемте поговорим.

Посольские смотрели на министра с изумлением, настолько это казалось диким и непривычным.

Когда на первой встрече Шульц осторожно завел разговор об отказниках, тех, кому не разрешали выехать из СССР, Шеварднадзе ему укоризненно сказал:

— А что же вы права человека ставите на третье место? Давайте каждую встречу начинать с обсуждения прав человека.

Шульц буквально не верил своим ушам. А Шеварднадзе спокойно принимал списки отказников. Пустых обещаний не давал, но под каждую встречу с американцами выбивал из КГБ разрешение отпустить очередную группу. А ведь не выпускали по самым дурацким причинам — в основном, чтобы статистику не портить. Скажем, директор института говорил: «Из моего института никто не уедет». Или местный партийный босс брал на себя обязательство: «У меня в области желающих уехать нет». И никто всерьез не принимал международные обязательства обеспечить человеку право свободно покидать страну и возвращаться домой. Это было характерно для советской системы: с большой помпой подписать любое международное соглашение, но пальцем не пошевелить для того, чтобы в соответствии с ним изменить внутреннее законодательство.

Шеварднадзе первым решил, что дипломаты обязаны правдиво рассказывать стране о том, что происходит в мире. Он также полагал, что МИД должен привлекать в страну все хорошее, что есть в мире, использовать мировой опыт.

В мае 1986 года на совещании в министерстве иностранных дел Шеварднадзе говорил о том, что надо отказаться от прежнего постулата: Советский Союз должен быть столь же силен, как и любая возможная коалиция противостоящих ему государств. Этот постулат заставлял бешено вооружаться, подорвал экономику и тем самым национальную безопасность страны. Весь мир завалили оружием, а своим гражданам не смогли обеспечить сносную жизнь. Продажа нефти принесла стране сто восемьдесят миллиардов долларов, а в магазинах полки пустовали, во всех городах вводили талоны и очереди стояли за самым необходимым. В 1985 году СССР производил в пять раз больше тракторов и в шестнадцать раз больше зерноуборочных комбайнов, чем США. И при этом покупали американское зерно. Пик закупок пришелся на последний догорбачевский год — 1984-й: приобрели у США и Канады 26,8 миллиона тонн зерна.

По мнению министра финансов, а затем премьер-министра Валентина Павлова, на военные нужды уходило 34–36 процентов национального дохода страны. Взгляды Шеварднадзе предопределили его столкновение с генералами, которые видели, что им грозит: министр призывал к принципу разумной достаточности, что вело к ограничению военных расходов. А этого в министерстве обороны никак не могли допустить. Это было время, когда Европу именовали театром военных действий. Людей пугали возможностью войны и заставляли жить, словно в осажденной крепости.

Горбачеву и Шеварднадзе выпала миссия закончить холодную войну. Надо было прекратить военное соперничество с Соединенными Штатами, освободить страну от гонки вооружений, которая была ей не под силу. Знающие, великолепно образованные, опытные советские дипломаты боялись мыслить по-крупному, были поглощены деталями. Шеварднадзе не был профессионалом, но парадоксальным образом его непрофессионализм помогал ему принимать более смелые решения.

Первая поездка Горбачева — во Францию. Он провел там четыре дня, встретился с мэром Парижа Жаком Шираком, посетил Версаль. Рядом с ним была жена. Раиса Максимовна побывала в салонах Пьера Кардена и Ива Сен-Лорана. Она стремилась придать мужу западный шик. Но внимательно присмотревшись, можно было заметить на подошве его новых туфель, когда он пришел на совместную с президентом Франсуа Миттераном пресс-конференцию в Елисейский дворец.

Его первые внешнеполитические предложения поразили западных партнеров, которые не знали, верить ли в его серьезность. Но Горбачев уже твердо понял: в гонке вооружений империалистов не победить. И внутренних проблем не решить, пока будем выбрасывать деньги на ненужное оружие… Он начал наступление на всех внешнеполитических фронтах, чтобы дать шанс перестройке.

Гобачев предложил американскому президенту:

— Мы должны перестать считать друг друга врагами.

Холодная война прекратилась. Но в глазах консерваторов Михаил Сергеевич стал предателем.

Когда Горбачев и Шеварднадзе начали новую внешнюю политику, американский президент Рональд Рейган оставался подчеркнуто холоден. Американцы не верили в возможность крутых поворотов в политике Москвы, считали, что русские разыгрывают перед ними очередной спектакль.

Трудность для Шеварднадзе состояла в том, что он должен был договариваться не только с американцами, но и с советскими военными. Последнее иногда было сложнее… С самого начала у Шеварднадзе появились в Москве влиятельные оппоненты. Причем не только в министерстве обороны, но и в собственном ведомстве.

Внешняя политика, которую проводили Горбачев и Шеварднадзе, перевернула всю птолемееву картину мира. Если США и НАТО не собираются на нас нападать, если Запад не враг, а друг, то зачем содержать такую армию и самоедскую военную экономику? Зачем пугать страну неминуемой войной, призывать людей затягивать пояса и теснее сплачиваться вокруг партии и правительства?

Военные обижались. Особенно они возражали против намерения Горбачева ликвидировать ракеты средней дальности в Европе, печально знаменитые «Пионеры» (СС-20), в противовес которым американцы развернули свои ракеты — и военно-стратегическое положение Советского Союза заметно ухудшилось. Маршал Ахромеев говорил Квицинскому: если сократить ракеты, то на все намеченные в Европе цели не хватит ядерных боезарядов. В генеральном штабе всерьез готовились вести в Европе ядерную войну на уничтожение…

В Вашингтоне после подписания договора об уничтожении ядерных ракет среднего радиуса действия президент Рейган как хозяин первым произнес речь. Он не упустил случая напомнить свою любимую пословицу «Доверяй, но проверяй». Он выговорил ее и по-русски с таким чудовищным акцентом, что понять его было невозможно. Но переводчик повторил эти слова, и тогда Горбачев не выдержал, хотя прерывать выступающего в таких случаях не принято.

Михаил Сергеевич не без раздражения громко произнес:

— Вы это всякий раз повторяете.

Зал грохнул от смеха. Когда Рейгану перевели слова Горбачева, он сам рассмеялся и несколько растерянно заметил:

— А что, мне нравится эта поговорка.

Любовь американского президента к русскому фольклору была объяснима. Американцы не доверяли советским партнерам. После подписания договора о ракетах средней дальности американцы поставили вопрос о проверке его исполнения: давайте пришлем друг к другу контролеров. В министерстве иностранных дел управление по проблемам ограничения вооружений и разоружению возглавлял Виктор Карпов. Потом он стал заместителем министра. Карпов поехал на ракетный завод — убедиться, что туда можно приводить американских инспекторов. А к тому времени американцам уже назвали точное количество ракет. Карпов вернулся с завода потрясенный и доложил министру:

— На заводских складах лежит еще штук двести неучтенных ракет.

Оказывается, директор держал небольшой запас — на всякий пожарный случай. Вдруг не справится с планом, или проблема с поставкой комплектующих, или еще какая неприятность — возьмет из запаса. Но как особенности функционирования советской хозяйственной системы объяснить американцам?

Советские военные ставили Шеварднадзе в глупейшее положение. Он только от западных партнеров узнавал, что именно сделали советские военные. Накануне подписания парижских соглашений об ограничении обычных вооружений на Европейском континенте советские военные официально сообщили, что у них двадцать одна тысяча танков. Но два года назад их было вдвое больше! Куда же делись остальные?

Для Запада это не было секретом: половину танков министерство обороны просто перебросило через Урал, то есть формально убрало их из Европы. Когда военных поймали за руку, они сообщили, что за Урал перебросили восемь тысяч танков, еще восемь с половиной тысяч законсервированы, а четыре тысячи пошли в металлолом.

Шеварднадзе пришлось оправдываться, причем партнеры смотрели на него с подозрением, не веря, что министр иностранных дел сам узнал об этих манипуляциях задним числом. Министр считал, что если подписал договор — нужно выполнять, если обманул — надо признаться, если что-то сделал неправильно — следует извиниться. В политике главное интересы, но мораль и порядочность тоже многое значат. Если ты будешь надувать, то и тебя обманут.

Шеварднадзе стал олицетворением политики сокращения вооружений, взаимопонимания и взаимодействия с окружающим миром. Каждый его шаг вперед делал ненужными и руководителей госбезопасности, и армейских генералов с большими звездами, и командиров военно-промышленного комплекса. Министерство иностранных дел добилось подписания первых документов о мерах доверия с НАТО. Советские военные боялись натовского предложения о взаимных инспекциях как черт ладана. Но дипломаты, как пишет участвовавший в этой работе посол Ступишин, доказывали, что при условии полной взаимности инспекции никак не могут угрожать нашей безопасности. Разве что заставят привести в порядок военные городки и лишний раз почистить туалеты…

Эдуард Амвросиевич смело шел на конфликт с министерством обороны или с КГБ, когда считал их позицию вредной для страны. Раньше такого не было, считалось невозможным: политбюро — это своего рода клуб, где принято заранее договариваться, не спорить. А Шеварднадзе ясно излагал свои взгляды: вот в чем заключается интерес нашей страны, вот что нам следует сделать, прошу поддержать наши предложения. Когда военные наотрез отказывались идти на изменение советской официальной позиции, Шеварднадзе переходил к новой тактике. Дипломаты разрабатывали удобную для страны позицию, согласовывали ее с американцами. Потом Шеварднадзе докладывал Горбачеву, что есть возможность договориться с американцами. И Горбачев уже улаживал отношения с военными.

Обозленные военные стали жаловаться, что Шеварднадзе в переговорах с американцами вышел за рамки своих полномочий, и игнорировали то, о чем договорился министр иностранных дел. По словам Валентина Фалина, дискуссии между Шеварднадзе и начальником генерального штаба генералом Михаилом Алексеевичем Моисеевым, который сменил на этом посту маршала Сергея Федоровича Ахромеева, были жесточайшими. Доведенный до крайности министр говорил:

— Если будет принята позиция министерства обороны, то сами ведите переговоры с США.

Начальник генштаба отвечал ему не менее резко:

— Мы снимаем с себя ответственность за безопасность страны, если предпочтение отдадут капитулянтской линии министерства иностранных дел.

Юлий Квицинский рассказывал, как его отправили вместе с начальником генштаба в Вашингтон ликвидировать очередные разногласия с американцами. Перед отлетом генерал Моисеев собрал всех у самолета и многозначительно напомнил, что он — глава делегации и не допустит, чтобы дипломаты выбалтывали американцам идеи и задумки военных, как это, мол, не раз бывало раньше. Причем военные умудрились сказать американцам, что у тех хорошие переговорщики, а с нашей стороны за столом переговоров сидят «чудаки» из МИДа, которые умеют делать одни уступки. Генералы, как известно, одобряют сокращение только чужой армии. При этом они плохо понимают, что дипломаты все же умеют находить решения, которые устраивают обе стороны.

Кончилось это тем, что после тяжелых разговоров с американцами генерал Моисеев убедился, как трудно отстаивать свои позиции в диалоге, поднял руки, капитулировал и согласился со всеми американскими идеями.

Доверию в международных отношениях мешало бесконечное вранье советских политиков, которые отрицали то, что было известно всему миру, в частности помощь некоторым режимам в создании запрещенного химического оружия. Министр иностранных дел считал, что такая политика вредит стране.

Бытует мнение, что неопытного Шеварднадзе легко обводили вокруг пальца ушлые западные дипломаты. Но ведь переговоры он вел не в одиночку, рядом всегда находились профессиональные дипломаты.

— Дипломатия Шеварднадзе была нашей общей дипломатией, — говорил мне Александр Александрович Бессмертных, который сменил его на посту министра. — Мы ведь персоницифируем внешнюю политику для облегчения труда историков… Он работал рука об руку со всем аппаратом министерства, и основные идеи, например, что «наша безопасность зависит от безопасности других», — это мы сочиняли вместе.

Эпоха второй половины восьмидесятых годов в дипломатии была блистательной, и это позволило стране безболезненно выйти из холодной войны, как считает Бессмертных. Это был период очень творческой и активной дипломатии. Многие дипломаты были воодушевлены новыми возможностями, которые открылись с приходом Шеварднадзе в министерство.

— Принято говорить, что политика Шеварднадзе была политикой сплошных уступок, что он отдал Восточную Европу, потому что интересы России ему были безразличны. Вы согласны с такой оценкой? — спросил я Бессмертных.

— Нет. Шеварднадзе был абсолютно советским партийным деятелем, и не думаю, что он считал, будто главное для него — обеспечить интересы родной Грузии.

Что касается Восточной Европы, то вариантов было два. Либо мы силовыми методами не позволяем Восточной Европе выйти из Варшавского договора, либо мы признаем собственные интересы этих государств и пытаемся соотнести их с нашими интересами.

— Только кажется, что мы всем могли руководить в Восточной Европе, но мы не контролировали ситуацию, — говорил мне Бессмертных. — У политики каждой страны есть своя логика и динамика. Если бы мы пытались силой помешать развитию событий, против нас восстал бы весь мир. Восточная Европа все равно взорвалась бы, и нашей стране был бы нанесен огромный ущерб.

Из Восточной Европы в любом случае войска надо было выводить. Вопрос состоял в том, как уйти — со скандалом и с кровью или более или менее разумно, не рождая новую волну ненависти и не дожидаясь, когда начнут стрелять в спину. Горбачев и Шеварднадзе не довели дело до кровавой драки. Не сожгли мосты, оставили возможность для новых отношений. ГДР погибла не в результате дипломатии Шеварднадзе. В тот момент, когда было принято решение открыть границу между двумя Германиями и восточные немцы хлынули на Запад, социалистическая Восточная Германия фактически перестала существовать. Все, что происходило потом, было лишь юридическим закреплением наступивших перемен.

Политические оппоненты Шеварднадзе упрекали его за то, что он слишком часто говорил своим западным партнерам «да», а надо было почаще произносить «нет». Но профессиональные дипломаты не считают, что министр был слишком уступчив. Когда партнеры никак не соглашались с предложением, в разумности которого Шеварднадзе был уверен, он проявлял жесткость и неуступчивость.

— Когда шли переговоры о судьбе Германии, — вспоминает Сергей Тарасенко, — немцы предложили вариант, который нас не устраивал. Ночью шли переговоры в рабочей группе. Утром министру доложили, что по ключевому вопросу согласия нет. Как быть? Эдуард Амвросиевич спокойно говорит: передайте, что если не будет найдено решение, я на встречу не поеду. И через десять минут наше предложение было принято.

До Шеварднадзе вопрос о средствах ни министерство иностранных дел, ни министерство обороны не интересовал: будет решение политбюро, будут и деньги. Шеварднадзе стал спрашивать: а есть ли на это деньги? Надо ли, скажем, создавать все то оружие, которое хотят иметь военные? Как можно тысячами выпускать танки, но не строить жилье для танкистов?

Советские дипломаты не привыкли задавать вопросы «зачем» и «почему». Они исполняли инструкции. Шеварднадзе просил сформулировать: а в чем именно состоит реальный интерес нашей страны? Каковы наши цели и какую цену мы готовы заплатить за их достижение? Бесплатно ведь ничего не получается. Он часто ставил своих помощников в тупик. Доставал бумагу и спрашивал:

— А почему мы такую позицию занимаем?

Все удивленно пожимали плечами:

— Да мы всегда ее занимали.

Шеварднадзе качал головой:

— Это не ответ. Вы мне объясните, есть ли в этой позиции смысл. Она нам выгодна? Это в наших интересах?

Трудность Шеварднадзе состояла в том, что не хватало времени на размышления. Немудрено было запутаться в быстро менявшемся мире, сообразить что к чему. Время мчалось, как скорый поезд. Надо было успеть сказать свою реплику, прежде чем занавес опустится. При этом Шеварднадзе был достаточно осторожен. Горбачев как президент был куда свободнее в действиях.

Скажем, когда шел процесс объединения Германии, Горбачев на встрече с американским президентом Джорджем Бушем согласился с тем, что единая страна должна сама решить, хочет ли она состоять в НАТО. Народ имеет право выбирать, с кем ему быть. Буш был доволен. Шеварднадзе и Фалин, тогда секретарь ЦК КПСС по международным делам, встревожились. Эдуард Амвросиевич отвел Горбачева в сторону и стал ему что-то внушать. Напоминал, что Михаил Сергеевич вышел за рамки предварительных договоренностей — в Москве хотели видеть единую Германию нейтральным государством. Тогда Горбачев попытался перевалить эту проблему на министра, сказав, что германскую проблему должны основательно проработать Шеварднадзе и американский госсекретарь Бейкер. Шеварднадзе, что было совершенно неожиданно, публично возразил своему президенту:

— Этот вопрос должны решать главы государств. Тут нужно политическое решение.

Шеварднадзе не хотелось принимать на себя ответственность за это решение. И все равно его потом проклинали за то, что они с Горбачевым не потребовали выхода единой Германии из НАТО. Но остановить объединение Германии можно было только танками. Пытаться помешать единой Германии оставаться в НАТО значило шантажировать ее, угрожать. На шантаже и угрозах политику не построишь, ничего бы из этого все равно не получилось. Но наложило бы тяжкий отпечаток на отношения двух стран.

Многие считали холодную войну неминуемой: дело не в столкновении тоталитарного Востока и демократического Запада, а в извечном геополитическом противостоянии России и ее западных соседей… Но история четырех десятилетий холодной войны этого не подтверждает. Налицо трагедия убийства прекрасной теории бандой жестоких фактов.

Холодная война прекратилась, и все исчезло как наваждение — страх войны, ядерная опасность, враг у ворот. Впервые за многие десятилетия пришло ощущение безопасности. Столько лет вооружались до зубов, а страх войны и ощущение незащищенности только росли. А тут выяснилось, что безопасность зависит не от военных арсеналов, что холодная война не является неизбежностью, что это не порождение вечных геополитических конфликтов.

Горбачева и по сей день обвиняют в том, что он ослабил державу, вывел войска из Восточной Европы, сократил арсеналы. Но заметим: никто не воспользовался нашей слабостью, не напал на нашу страну! Напротив, исчезла сама угроза войны, о реальности которой говорили накануне прихода Горбачева к власти, когда Советская армия достигла пика своей мощи. Внешняя политика Михаила Сергеевича избавила нашу страну от множества врагов и создала новых друзей.

А партийное собрание министерства обороны дважды обращалось к Горбачеву с требованием привлечь Шеварднадзе к уголовной ответственности за продажу интересов Родины! В Верховном Совете и в печати министр иностранных дел подвергался не просто критике, а откровенным оскорблениям. Он превратился в козла отпущения. Его обвиняли во всех смертных грехах. А люди, которые должны были его поддержать, молчали. Он обижался на Горбачева, который его не защищал, хотя министр проводил президентскую линию.

От Горбачева постоянно требовали скальпа Шеварднадзе. И президент явно подумывал о том, что, может быть, ему нужен новый министр, которого не будут каждый день топтать в Верховном Совете. Возможно, в Горбачеве проснулась ревность. Шеварднадзе стал известен во всем мире. Внешнюю политику страны связывали с его именем. Считали его не исполнителем воли Горбачева, а творцом политики. Это почетно для министра, но опасно для его карьеры. Шеварднадзе был честолюбивым человеком. Не любил оставаться на задворках. Говорят, что у Горбачева была мысль предложить Шеварднадзе громыкинский вариант — возглавить Верховный Совет.

Кончилось это тем, что в конце декабря 1990 года Эдуард Шеварднадзе на съезде народных депутатов внезапно заявил, что уходит в отставку. Он больше не намерен был терпеть оскорбления, которым подвергался каждый день со стороны многих депутатов и прессы. Многие сочли его отставку неожиданной, хотя, скажем, мне этот поступок министра показался совершенно естественным.

Я работал тогда в журнале «Новое время» и накануне съезда написал статью, в которой предполагал отставку Шеварднадзе. Потом мне звонили иностранные корреспонденты, наивно предполагая, что у меня какие-то особые источники информации…

20 декабря, на IV Съезде народных депутатов, попросив слова, Шеварднадзе сказал, что это «самое короткое и самое тяжелое выступление» в его жизни. Как раз накануне депутаты предложили принять резолюцию, запрещающую руководству страны посылать войска в зону Персидского залива.

— Вчерашние выступления товарищей переполнили чашу терпения, скажу об этом прямо, — заявил Шеварднадзе. — Что, в конце концов, происходит в Персидском заливе?.. Мы не имеем никакого морального права примириться с агрессией, аннексией маленькой, беззащитной страны.

Шеварднадзе говорил, что против него развернута настоящая травля, и предупредил:

— Наступает диктатура… Никто не знает, какая это будет диктатура и какой диктатор придет, какие будут порядки… Пусть моя отставка будет, если хотите, моим протестом против наступления диктатуры. Выражаю глубокую благодарность Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Я его друг и единомышленник… Но считаю, что это мой долг как человека, как гражданина, как коммуниста…

Для Михаила Сергеевича демонстративный уход министра был крайне неприятным сюрпризом. Он обиделся, что Шеварднадзе не счел нужным заранее поставить его в известность, и опасался, что громкая отставка произведет неблагоприятное впечатление в мире, где решат, что за уходом министра последует резкое изменение политики.


Почему не пошли китайским путем?

Добыча нефти в Западной Сибири за десять лет, с 1970 по 1980 год, увеличилась в десять раз, добыча газа — в пятнадцать. Потребность в реформировании экономики исчезла, когда в страну потоком потекли нефтедоллары. Экспорт газа, нефти, природных ресурсов в начале восьмидесятых давал четверть бюджетных доходов. Нефтедоллары позволили Советскому Союзу импортировать почти все, что было нужно, — от зерна до новых технологий.

Часто пишут о том, что, выполняя указание президента США Рональда Рейгана, директор ЦРУ Уильям Кейси заставил Саудовскую Аравию увеличить производство нефти, чтобы погубить нашу страну. В результате цена на черное золото рухнула — и экономика СССР погибла.

Если следовать такой логике, то получается, что в Вашингтоне всегда ненавидели Горбачева и Ельцина, — пока они были у власти, сознательно понижали нефтяные цены, зато изо всех сил и себе в ущерб поддерживают Путина — при нем цены на энергоносители в основном растут.

В реальности Соединенные Штаты не способны устанавливать цены на мировых рынках. На Саудовскую Аравию американцы действительно постоянно давили — в первую очередь низкие цены на нефть выгодны экономике Соединенных Штатов. И в Вашингтоне считали важным лишить советский блок притока валюты. Но в семидесятые годы такое давление ни к чему не приводило, цены только росли. А вот в 1982–1983 годах в мире происходило сокращение потребления нефти. К сожалению, экономика развивается циклически. Или, как сказано в Библии, бывают тучные года, а бывают тощие…

В 1981 году нефть стоила тридцать пять долларов за баррель. Это был пик. Потом началось неуклонное снижение цены. В 1983-м она стола тридцать долларов, в 1985-м — двадцать шесть долларов, в январе 1986-го — всего пятнадцать долларов за баррель. Надежды на нефтедоллары рухнули.

Ставка на экспорт нефти оказалась гибельной для СССР. Расходы государственного бюджета превысили доходы. Страна стала жить не по средствам. Мыло и зубной порошок оказались в дефиците — вместе с маслом и яйцами.

«Резко ухудшилась продукция пищевой промышленности, — рассказывал председатель Госплана Николай Байбаков. — Пищевики из прежнего количества мяса производили больше колбасы, увеличив в ней содержание крахмала. Прибыль увеличивалась не за счет роста эффективности производства и ресурсосбережения, а путем скрытого повышения цен на выпускаемые товары. Подсчеты Госплана показали, что примерно половина средств от товарооборота достигалась за счет ухудшения качества и скрытого повышения цен».

Вот такое наследство досталось Горбачеву. И положение продолжало ухудшаться. Один город за другим, как в войну, переходил на рационирование продовольствия, да только и по талонам мало что удавалось купить.

«Мне пришлось в экстремальной продовольственной ситуации ввести в нашей области талоны на дефицитные продукты, — вспоминал первый секретарь Новосибирского обкома Александр Павлович Филатов. — Настроение у нас было неважное, потому что снабжение населения потребительскими товарами, особенно продовольствием, становилось все хуже и хуже… С прилавков городских магазинов почти исчезло мясо».

Но первый секретарь обкома обиделся, когда положение дел в Новосибирске раскритиковали — 7 сентября 1985 года на Всесоюзном совещании по проблемам сельского хозяйства в Целинограде. Филатов счел критику «необоснованной».

Ему позвонил генеральный секретарь:

— Мы зашлем к тебе бригаду для подготовки вопроса на политбюро. Слушать вас будем.

— Засылайте, — ответил первый секретарь, — но что за причина? У нас с перестройкой все в порядке.

«Мы остались без поддержки центра», — обреченно вспоминал Александр Филатов. В начале февраля 1987 года ему сообщили, что в область направлена комиссия политбюро. Позвонил Горбачеву. Попросился на прием: надо, мол, объясниться.

— А что случилось? — удивился Михаил Сергеевич.

— Я и сам не знаю. Вчера у вас был, вы и слова не сказали о том, что у нас какая-то чрезвычайщина. А сегодня к нам уже едет комиссия политбюро.

— Ладно, приходи, — согласился генсек. Михаил Сергеевич участливо обратился к Филатову:

— Ну, давай рассказывай, что у тебя там происходит… У вас вообще люди голодные?

— Откуда это взяли? — возражал первый секретарь Новосибирского обкома. — Да, действительно, государственного мяса вообще нет. Нам его не дают. А кооперативное есть везде. Бесперебойно. Я вас прошу — отмените эту комиссию. Уже работать невозможно. Задергали…

— Ну ладно, — как-то неопределенно завершил разговор Горбачев. — Иди к Лигачеву.

Егор Кузьмич, руководивший в ту пору повседневной работой партийного аппарата, не захотел отзывать комиссию.

— Пусть работают, — сказал он.

«И я попросился на прием к Горбачеву, — вспоминал Филатов, — заранее заготовив заявление о добровольной отставке в связи с состоянием здоровья. Утром 27 июля 1988 года я был на приеме у Михаила Сергеевича. Единственное, о чем я его просил, предоставить возможность полечиться. Эту просьбу выполнили. Зашел к Лигачеву. Егор Кузьмич воспринял мой поступок с пониманием. Позвонил управляющему делами ЦК КПСС Н. Е. Кручине и попросил отправить меня на лечение в Крым. 5 августа 1988 года на пленуме обкома меня освободили от должности первого секретаря».

Этого, вероятно, и ждали от руководителя области. Тогда и Горбачеву и его окружению казалось, что все дело в старых кадрах. Представлялось: если поставить новых и энергичных работников, дело закипит. Первые секретари и министры менялись с невероятной быстротой, а ситуация не улучшалась.

Задача, поставленная еще Хрущевым: догнать и перегнать Соединенные Штаты, осуществилась. К моменту прихода Горбачева к власти Советский Союз выплавлял стали на восемьдесят процентов больше, чем Америка, цемента выпускал на семьдесят восемь процентов больше, нефти добывал на сорок два процента больше и в пять раз больше выпускал тракторов. В 1961 году это были показатели индустриальной державы. Если бы мир не развивался, Советский Союз считался бы экономическим гигантом. Но в середине восьмидесятых Запад жил в совершенно иной экономической системе, в постиндустриальном мире, где микрочипы важнее выплавки чугуна, а сохранение минеральных ресурсов — более важная задача, чем их добыча.

«Еще со времен работы на Карагандинском металлургическом комбинате, — вспоминает Нурсултан Назарбаев, — я сопоставлял технологические новации в этой сфере у нас и за рубежом. Например, американцы уже в конце семидесятых годов практически вывели из эксплуатации примерно 90 процентов всех мартеновских мощностей, а Япония вообще прекратила выплавку мартеновской стали. Мы же увеличили к началу восьмидесятых производство мартеновской стали еще на 38 миллионов тонн и докладывали об очередных успехах в нашем валовом производстве…»

Назарбаев считает, что все более очевидное отставание советской экономики, да и общества в целом усугублялось невыносимым бременем гонки вооружений. Перенапряжение экономики привело к кризису всей экономической системы. Нефтедоллары были потрачены на военно-промышленный комплекс и дотации убыточным отраслям экономики.

Не так просто подсчитать, какая часть отечественной индустрии, экономики в целом работала на вооруженные силы. Цифры разнятся не только потому, что огромный массив статистического материала все еще засекречен. По существу вся советская промышленность создавалась для военных нужд. Имелось в виду, что в случае войны практически все предприятия начнут работать на армию. Это предопределяло их экономическую неэффективность и стало неразрешимой проблемой в момент реформирования страны.

«Говоря о причинах крушения Советского Союза как государства и как определенного общественно-политического режима, — считает Назарбаев, — я думаю, было бы некорректно датировать его 1991 годом и объяснять только субъективными ошибками руководства. Это стратегическое, научно-технологическое поражение, которое носило не одномоментный характер, а происходило на протяжении семидесятых — восьмидесятых годов».

В 1982 году (год смерти Брежнева) в сфере стратегических технологий Соединенные Штаты опережали Советский Союз по десяти позициям. СССР отставал в компьютерных технологиях, системах наведения ракет, обнаружения подводных лодок, технологии создания невидимых для радаров самолетов «Стелс»… По пяти позициям СССР и США были равны. А в создании обычных боеголовок и силовых установок СССР опережал США.

«Энергия» конструктора Валентина Петровича Глушко была самой мощной ракетой в мире, межконтинентальная баллистическая ракета четвертого поколения РС-20 (по натовской классификации СС-18 «Сатана») — самой тяжелой. Это были ракеты такой разрушительной силы и точности, что позволяли уничтожать подземные шахтные стартовые позиции ракет противника (то есть подземные полые цилиндры из железобетона).

Второй договор, подписанный с американцами, об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-2) разрешал Советскому Союзу иметь триста восемь таких ракет. Каждая могла нести четырнадцать боеголовок. Этого количества было достаточно для гарантированного уничтожения всех американских ракет прямо в шахтах. Создатель ракеты РС-20 академик Владимир Федорович Уткин говорил:

— Нам удалось создать самое мощное оружие в истории.

Уткин возглавил конструкторское бюро «Южное» (Днепропетровск) после смерти знаменитого Михаила Кузьмича Янгеля, руководил разработкой ракет и космических аппаратов, стал дважды Героем Социалистического Труда.

Командные пункты ракетных войск стратегического назначения располагались в подземных бункерах. Дежурные офицеры, получив приказ о запуске и коды доступа, исполнили бы его, даже не зная, куда полетит отправленная ими ракета. Если бы электронное оборудование отказало, расчеты автономного запуска спустились в шахту и вручную запустили бы ракету. За глаза они именовались «командой смертников».

Но в создании систем наведения, быстродействующих компьютеров, высокоточного оружия Советский Союз уступал западным странам. Не хватало обширного потребительского рынка, который на Западе стимулировал технологические разработки и инновации. В 1985 году, когда генеральным секретарем стал Горбачев, Советский Союз уже ни в чем не опережал Соединенные Штаты.

Сотрудники сверхсекретного Института прикладной математики, занимавшиеся разработкой ракетно-ядерного оружия, требовали от своего директора (и президента Академии наук) Мстислава Всеволодовича Келдыша новой вычислительной техники. Они наивно полагали, будто президент академии может все, а он видел регресс отечественной вычислительной техники, колоссальное отставание от западных стран и ничего не способен был изменить и, как говорят его сотрудники, глубоко переживал свое бессилие. Хотя в ранние годы в ответ на слова сотрудников о том, как трудно соревноваться с американцами, которые все считают на мощных компьютерах, уверенно повторял:

— Ничего, обойдемся серым веществом.

Считал, что советские математики все равно считают быстрее американцев. Но отставание в электронике с каждым годом становилось все очевиднее.

Сын академика Анатолия Петровича Александрова, сменившего Келдыша на посту президента Академии наук, вспоминал, как после установки наших новых ракет среднего радиуса действия и ответного размещения американских «Томагавков» и «Першингов-2» в Западной Европе его отец сказал:

— Время подлета таких ракет пять минут, и никто не успеет осознанно нажать ответную кнопку. Это должен сделать автомат, а вы знаете, какая у нас автоматика…

Президент Академии наук решил построить на даче (сорок километров от Москвы) небольшое самодельное бомбоубежище с запасом еды, чтобы, если кто уцелеет, мог бы добраться туда и выжить…

Почему научно-технический прогресс (помимо военно-космических отраслей) фактически обходил Советский Союз стороной?

Административно-плановая система не воспринимала технические и технологические новшества, поскольку была ориентирована на простое воспроизводство. В советской экономической системе предприятиям было невыгодно внедрять новую технику, модернизировать оборудование, повышать производительность труда, экономить материалы и снижать себестоимость.

«Возникла парадоксальная ситуация: страна, располагающая гигантским научным потенциалом, не могла его реализовать, — вспоминал Николай Рыжков. — Было совершенно ясно, что причина невостребованности разработок наших ученых — экономический механизм. Он просто не воспринимал всякие новшества, отталкивал их».

Горбачев знал, в каком бедственном положении находится страна. Видел, как люди повсюду восторженно встречали его призывы к переменам. И злился, видя, что номенклатура, чья жизнь была устроена вполне комфортно, ничего не желает менять.

Михаил Сергеевич пытался действовать, взявшись за привычные аппаратные рычаги. Да только ничего не происходило! В аппаратной толще его инициативы гасли как в болотной жиже.

«В Москве выдвигают новые идеи, а здесь — тихо и глухо, — записал в дневнике работавший в Костроме литературный критик Игорь Александрович Дедков. — Верит ли сам Горбачев, что руководители, занимающие свои высокие посты не одно десятилетие и воспитанные на послушании и повторении всего сказанного высшим начальством и повторяющие это сейчас, могут вдруг перестроиться, переродиться, начать другую жизнь и мыслить по-новому, по-революционному?»

Областные и районные секретари вслед за ним послушно повторяли слова о перестройке, но все ограничивалось речами, лозунгами и призывами. Они и не собирались переустраивать жизнь страны. Во-первых, им это не было нужно. Во-вторых, система не была рассчитана на кардинальное обновление. Потому генеральный секретарь не выдержал и обратился напрямую к народу, чего в России не делали со времен революции.

Часто звучит: «Если бы Горбачева не пустили к власти, социализм можно было спасти». Но «ересь» началась задолго до Горбачева, потому что неэффективность экономического механизма осознали не одно десятилетие назад. Надо было в таком случае останавливать Косыгина с его экономической реформой, а заодно и склонного к некоторому либерализму Брежнева… Так ведь все началось еще раньше — с хрущевской оттепели. Вот если бы остановить Хрущева… Тогда был бы Берия. Нынче Лаврентия Павловича, у которого руки по локоть в крови, полуиронично-полусерьезно именуют первым перестройщиком. Его реформы 1953 года, испугавшие коллег по партийному руководству, были попыткой самоспасения режима.

Но ни одна из реформ реального социализма в нашей стране не увенчалась успехом! Все предшественники Горбачева упирались в догмы социалистической экономики, останавливались и отступали, оставляя наследникам груз нерешенных проблем. В 1976 году, при Косыгине, плановые задания предприятиям уменьшили, чтобы дать директорам возможность эффективно использовать имеющиеся ресурсы. Что произошло? Рост производства сократился, зато подскочили цены.

Михаил Сергеевич и сам плохо разбирался в реальной экономике, и его помощники были столь же мало осведомлены. Впрочем, как им это поставить в вину, если в высших учебных заведениях преподавали и изучали политэкономию социализма. А такой науки просто не существует! Иностранных языков в партийном аппарате, как правило, не знали, и читать современные исследования по экономической тематике могли немногие.

На заседании правительства однажды выступал директор Института мировой экономики и международных отношений — министрам полагалось прислушиваться к представителям науки. Глава правительства изумился:

— О какой инфляции вы говорите? Инфляция — это когда цены растут, а у нас цены стабильные. Нет у нас инфляции!

— Когда у населения есть деньги, а в магазинах нет товаров, потому что их раскупают стремительно, это и есть признак инфляции, — терпеливо объяснял азы экономической науки директор академического института. — Денег больше, чем товаров…

Председатель Совета министров недовольно оборвал его:

— Хватит с нас ваших буржуазных штучек…

Представления даже самых компетентных советских руководителей оставались весьма примитивными. Горбачев как раз не стеснялся обращаться за помощью к науке. На заседании политбюро 6 августа 1987 года он говорил:

— В Соединенных Штатах сто миллионов долларов тратят на экономическое прогнозирование. А у нас? Что у нас получается с анализом экономики? В министерстве финансов — одно, а КГБ — другое, и все это разовое, нет системы. Вот встал перед нами вопрос о прогнозе экономики Соединенных Штатов. И выколачиваем из Арбатова и Примакова. Скорей, скорей…

Но академическая наука мало чем смогла помочь Горбачеву. Даже одаренные ученые были фактически отрезаны от мировой науки, и все силы уходили на приспособление к советской реальности. Ближе всех к реальности находились международники. Читая труды иностранных ученых, сравнивая нашу жизнь с иностранной, они видели, что отставание советской экономики становилось все более очевидным. Замаскировать этот разрыв было невозможно.

Справки и доклады с грифом «для служебного пользования» мешками возили в ЦК. Искренне надеялись, что заставят советских руководителей задуматься, подтолкнут их к радикальным реформам в экономике. Разумеется, делалось все, чтобы тексты были приемлемы для партийного аппарата, но факты и цифры разительно расходились с тем, что писали газеты и говорили сами партийные секретари. И это вызывало недовольство, раздражение и даже обвинения авторов в ревизионизме: не верят в будущую революцию и уверены, что капитализм и дальше будет развиваться…

Ученые предлагали дать предприятиям свободу, отменить монополию внешней торговли, позволить производителям самим выходить на внешний рынок, но всего этого было недостаточно. Перестройка, в частности, выявила слабость отечественной интеллектуальной мысли. Слишком поздно осознали, что политическая и экономическая системы реального советского социализма вовсе не подлежали реформированию.

Не все согласны с этим утверждением: а как же Китай? Социалистическое государство, где единолично правит компартия, демонстрирует фантастические успехи. Надо было идти китайским путем!

Так ведь Горбачев с этого и начинал!

Первые шаги Горбачева — попытка наладить экономику в рамках существовавшей системы. Потому и приняли 19 ноября 1986 года закон «Об индивидуальной трудовой деятельности». Легализовали индивидуальную фермерскую деятельность — осенью 1990 года появился закон «О крестьянском (фермерском) хозяйстве». Но это были косметические перемены в экономике. Поэтому того подъема, который произошел в Китае, не последовало. И в девяностые годы наша страна получала продовольственную гуманитарную помощь.

В Советском Союзе колхозно-совхозная жизнь напрочь отбила желание работать на земле. Советские сельскохозяйственные предприятия не были ориентированы на получение прибыли! Это были государственные структуры, нацеленные на исполнение плана — реального или бумажного. И зарплату получали вне зависимости от результата. В горбачевские годы в каждом третьем хозяйстве на зарплату уходило больше, чем зарабатывали. Даже если работали из рук вон плохо, деньги платили из бюджета. То есть начисто отсутствовал интерес, чтобы произвести товар, продать его выгодно и заработать. Поэтому разрешение продавать часть урожая по «договорным» ценам не вызвало никакой реакции.

Конституция РСФСР, принятая в 1990 году, ввела частную собственность на землю. Но продавать и покупать ее разрешили только через десять лет.

Россия — не Китай. Китайские крестьяне мечтали о своем наделе.

— Если бы я мог родиться снова, — сказал отец китайского экономического чуда Дэн Сяопин после поездки в Америку, — в Китае уже существовала бы рыночная экономика.

Увидев, что рыночная экономика способна накормить людей и сделать страну процветающей, Дэн Сяопин безжалостно отбросил социалистические догмы. И китайский партийный аппарат последовал за ним. Китайская бюрократия не мешает частной инициативе и предпринимательству, не угнетает бизнесменов и торговцев, не душит и не унижает их. «Обогащайтесь» — это партийный лозунг, который пришелся людям по душе.

Можно ли представить себе отечественную бюрократию, которая бы дала простор частной инициативе, широчайшему привлечению иностранного капитала, не смела бы вмешиваться в дела частного производителя и взимать с него дань? Советские чиновники до последнего противостояли любым радикальным переменам в экономике!

Призывы наших политиков идти китайским путем — развивать экономику без политических перемен — вызывают улыбку. В России для этого как минимум слишком мало китайцев, а никто другой не согласится работать в таких каторжных условиях. Есть и другое коренное отличие.

Советская система продержалась слишком долго, она искалечила наше общество, воспитав невероятное лицемерие, отучив от привычки к простому, но честному труду и начисто отбив предприимчивость.

«Вспоминаю поездку в Японию, — писал председатель Госплана Байбаков. — На каждом заводе совет, в состав которого входят директора и рабочие, обсуждает любую новинку, способную принести прибыль. Они дерутся за каждую новинку. Не потому ли японцы ежегодно закупали иностранные лицензии на 300 миллионов долларов, а мы, великая держава, только на 30 миллионов? Неужели только меня одного волнует, что старые способы хранения продукции уже не годятся?

При уборке, заготовке, хранении и переработке потери картофеля и овощей составляли 25–30 процентов, принося убытки на сотни миллионов рублей. Потери сахарной свеклы достигли 8–10 процентов. Зерна мы теряли десятки миллионов тонн. То же самое с продукцией животноводства…»

Мало того что Советский Союз в середине восьмидесятых по урожайности зерновых занимал 90-е место, а по урожайности картофеля — 71-е место, отставая не только от среднемирового уровня, но и от среднего уровня всех развивающихся стран! Так еще и выращенное погибало. Что же надо было такое сотворить с крестьянином, чтобы он равнодушно смотрел, как гниет и пропадает выращенный им урожай?

После смерти Ленина смело можно было идти китайским путем. В конце двадцатых, до коллективизации и раскулачивания — то есть до уничтожения наиболее деятельной части крестьянства, Россия способна была с минимальными потерями вернуться на естественную колею развития. Даже после смерти Сталина еще можно было попробовать. А при Горбачеве уже было поздно. Семьдесят лет советской власти отучили людей от самостоятельности. Все хотели перемен, но надеялись, что они произойдут сами по себе.

Горбачеву и его команде предстояло идти нехожеными тропами: никто еще не выбирался из тоталитарной системы собственными силами. Ни одна страна не имела такого опыта… А Михаил Сергеевич еще долго искал ответы в трудах Ленина, надеясь найти там доказательства возможности существования «рыночного социализма с человеческим лицом». Терял драгоценное историческое время. Нигде рыночный социализм построить не удалось.

— Я не приемлю частную собственность на землю — хоть что вы со мной делайте, — говорил Горбачев осенью 1989 года. — Не приемлю. Аренда — хоть на сто лет, даже с правом продажи арендных прав, с наследованием. Да! А частную собственность с правом продажи земли — не приемлю.

Вместо того чтобы освобождать экономику, отказываться от системы централизованного управления и принудительного ценообразования, создавал новые суперведомства — вроде агропрома. А уровень бюрократизации управления и без того достиг апогея. В стране существовало больше девятисот общесоюзных, союзно-республиканских и просто республиканских министерств и ведомств! В Совет министров СССР входило сто пятнадцать человек, поэтому в полном составе собирались только раз в квартал. Стратегия «ускорения» была повторением привычных масштабных проектов — в ситуации, когда немалая часть населения жила в нищете, магазины пустовали, а зарплаты были минимальными.

Председатель Совета министров СССР Николай Иванович Рыжков был человеком Андропова. Во-первых, Юрий Владимирович его выдвинул — такое само по себе не забывается, во-вторых, дал ему возможность развернуться, в-третьих, чисто по-человечески симпатизировал молодому работнику, в-четвертых, линия Андропова, простая и понятная, Рыжкову больше всего нравилась.

Андропов надеялся улучшить экономическую ситуацию без перемен в политике и идеологии. Ему были нужны разумные технари. Рыжков идеально подходил на эту роль, политикой он не интересовался. Николай Иванович успешно руководил заводом, где важнее всего жесткая дисциплина и разумный подход к рабочим. Когда в его руках оказалась экономика огромной страны, он почувствовал себя не в своей тарелке. Скорее упрямый, чем жесткий, он не знал (и не мог знать!) современной экономики и, судя по отзывам коллег, не был по-настоящему хорошим организатором.

Он, скажем, первым на сессии Верховного Совета в 1987 году произнес слово «рынок». Помог принятию закона «О кооперации в СССР» от 26 мая 1988 года. Но не мог оторваться от советских догм и представлений. Горбачев с Рыжковым нашли в себе силы разрешить только кооперативы, которые в государственной экономике развивались весьма необычным образом. И тут же затеяли борьбу против тех, кто хотел и умел зарабатывать. 5 мая 1986 года появился указ президиума Верховного Совета СССР «Об усилении борьбы с извлечением нетрудовых доходов», что ударило по тем, кто пытался компенсировать прорехи административной экономики. А страна нуждалась прежде всего в освобождении от пут и ограничений и высвобождении предпринимательской энергии.

Лауреат Нобелевской премии экономист Василий Леонтьев писал в те годы:

«Если бы мне сказали: будь ты предпринимателем в Советском Союзе и делай все, что хочешь, для того, чтобы прибыль получить, я бы спекулировать начал. Единственные настоящие предприниматели, я это и Рыжкову сказал, — это спекулянты-толкачи, они энергичны, и при нормальных условиях после перестройки они бы стали предпринимателями. Если бы было очень много спекулянтов, то они бы друг с другом начали конкурировать и не получали бы такую большую прибыль от спекуляции, а начали бы заниматься производством…

Экономическая свобода состоит в том, чтобы разрешить людям любую организацию. Хотят в колхозе работать — хорошо, если он эффективный. Если люди хотят иметь малые кооперативы, тоже хорошо. И, конечно, иметь фермеров с частной собственностью на землю. Главное другое. Это привычка хорошо работать…

Человек горд своей работой независимо даже от оплаты. А у вас в течение семидесяти лет учили людей халтурить, увиливать от работы… В Советском Союзе не меньше энергии, чем на Западе, но большая часть энергии употребляется на воровство, на халтуру, на обман, на уклонение от работы. Чем больше ограничений, тем больше люди будут пробовать обходить их вместо того, чтобы производить».

Лауреат Нобелевской премии точно обозначил извилистые дороги, которыми пойдет развитие капитализма в нашей стране. Люди отвыкли от самостоятельного хозяйствования…

Годы при Мао Цзэдуне не успели выбить из китайцев трудолюбие и прилежание, лишить их высокой трудовой морали, воспитанной конфуцианством. Этот свод морально-этических правил и норм по-прежнему в немалой степени определяет жизнь общества. Китайцы ответственно относятся к своему делу. Они думают о необходимости добиваться успеха. Они дисциплинированны. Соблюдают иерархию и почтительны к старшим. Согласны идти на жертвы — ради семьи и будущего. Внутренне готовы к аскетизму, осуждают излишнее потребление, что помогает накапливать средства и вкладывать их в производство. Хотят работать и зарабатывать и рассчитывают только на самих себя…

Вне рыночной экономики в Советском Союзе выросло уже три поколения, а в Китае — только одно. Китайцы не утратили навыки самостоятельного ведения хозяйства…

По мере развития экономики появляются новые отрасли, а старые исчезают. В Соединенных Штатах список крупнейших фирм постоянно обновляется. Структура советской промышленности не менялась. План следующего года практически повторял план предыдущего. Система, неповоротливая и расточительная, была ориентирована на увеличение физических объемов производства, а не на эффективность и качество.

«Нам становилось все более ясным, что принятая в стране система планирования не поддерживает нововведения, — вспоминал Гурий Иванович Марчук, в ту пору заместитель председателя Совета министров, затем президент Академии наук. — Предприятия, освоившие какую-либо продукцию, не стремятся к ее модернизации, а пытаются найти все новые возможности к увеличению ее выпуска по старой технологии. Происходило безнадежное отставание от мировых стандартов. Запад начал новый этап постиндустриального развития, а мы не могли даже сформулировать нашу стратегию и тактику».

Треть предприятий были планово-убыточными (!), еще треть — бесприбыльными.

В семидесятые годы по всей стране строили крупные животноводческие комплексы, выросла потребность в кормах, которые в огромных объемах пришлось закупать за границей. Но эффективность животноводства была низкой. Получалось, что стране дешевле было бы покупать мясо, чем зерно… Бюджет страны перестал справляться, когда резко упали поступления из-за обвала нефтяных цен.

В рыночной экономике ценовой механизм обеспечивает согласованность: товары получают те, кто платит рыночную цену. А в советской — цены устанавливались сверху. Чтобы формально получать прибыль, цены безбожно завышали.

Формула советской экономики: получить как можно больше ресурсов и добиться минимального плана, то есть произвести как можно меньше. Директора утаивали производственные мощности, завышали заявки на ресурсы, а информацию скрывали.

Советские руководители гордились плановым характером экономики, но планы не отражали реальности. Цифры начальством принимались только высокие, пусть даже дутые. Попытки опуститься на грешную землю и вернуться к реальности сурово наказывались. Как говорил один из основателей Госплана академик Станислав Густавович Струмилин, лучше стоять за высокие планы, чем сидеть за реальные.

«Все сходились в главном, — писал Рыжков, — надо кончать с давно устаревшим жестким, всеохватывающим планированием, администрированием в экономике».

Но искали легкое решение проблемы. Думали: правительство даст директорам предприятий свободу — и экономика заработает сама собой. По этому пути Горбачев с Рыжковым и пошли. Закон «О государственном предприятии», принятый 30 июня 1987 года, освободил предприятия от опеки министерств. В сентябре 1988 года политбюро упразднило отраслевые отделы ЦК КПСС. Рухнули два столпа административного распределения ресурсов. Но альтернативный механизм распределения ресурсов не появился.

В советской системе баланс между спросом и предложением определялся не изменением цены, а указаниями начальства. Когда плановые задания уменьшили, чтобы дать руководителям возможность более эффективно использовать имеющиеся ресурсы, что произошло? Рост производства сократился, а зарплаты поднялись.

В реальном социализме предприятия работают только из-под палки. Такова природа командно-административной системы. Когда давление на предприятия сверху прекратилось, производство рухнуло. Нужны были все институты рыночной экономики: права собственности, конкуренция. Без этого, как мы теперь понимаем, ничего не работает. Без рыночного распределения ресурсов, без рынка, на котором продаются и покупаются средства производства и произведенная продукция, без рыночных цен, определяющих, какой товар дешевый, а какой дорогой, начался хаос.

Получилось, что в результате реформ стало еще хуже, чем было до начала перестройки. Товары исчезали с прилавков с катастрофической скоростью. И так же быстро росли цены. Ничего нельзя было достать, не переплатив втридорога.

«Горбачев создал худшее, что можно было придумать, — безголового монстра, потерявшего ориентацию, — считают современные экономисты. — Оставленный на произвол судьбы, этот монстр топтался во тьме, не направляемый ни министерствами, ни рынком. Экономика оказалась в состоянии свободного падения».

Заметим, что вину за это Михаил Сергеевич должен разделить с правительством страны, страдавшим экономической некомпетентностью, и всей экономической наукой, не способной в те решающие годы предложить верный и относительно безболезненный путь перевода народного хозяйства на рыночные рельсы. Если, впрочем, такой путь вообще существовал.

Невероятные усилия были приложены для исправления врожденных пороков командно-административной системы. И все попытки завершились провалом. Предсказания марксистов не сбылись: капитализм не породил своих могильщиков из числа рабочих, а вот плановая система породила рабочих и директоров, которые охотно отправили ее на свалку истории.

Михаил Сергеевич, подобно своим предшественникам, в любой момент мог отступить и переложить все заботы на плечи наследников. В таком случае он сохранил бы власть. Но Горбачев считал, что отступать дальше невозможно: происходит необратимый упадок страны. «Такое дело начали! — записал в дневнике его верный помощник Анатолий Черняев. — Отступать некуда… Ох, далеко пойду. Не отступлю… не дрогну. Главное — не дрогнуть. И не показать, что колеблешься, что устал, не уверен…»

Чиновники теряли влияние и привилегии, возмущались, озлоблялись.

«Одна из замечательных особенностей советской системы — в том, что в ней была масса маленьких начальников, — отмечает один из самых известных социологов Владимир Эммануилович Шляпентох. — Она культивировала маленьких начальников, вручая огромному количеству людей какой-либо элемент власти над другими людьми. Пусть человек даже будет агитатором — он уже приобретал какой-то маленький рычаг воздействия на других людей. Это было мощным цементирующим фактором системы».

Распадалась система, и власть уходила из рук. Это было невыносимо. А вместе с властью над людьми исчезало и чувство превосходства, избранности: мне положено то, чего нет у других.

«Отменили паек, — записал в дневнике в августе 1988 года один профессиональный партийный работник. — Не думаю, что это добавит продуктов в сеть, но недовольство верхнего эшелона чиновников создаст. И трудно предугадать, как это обойдется. У них немало рычагов, влияющих на жизнь общества, атмосферу. Потерять чиновника в нашем механизме — не слишком ли большой риск».

К материальным потерям прибавлялись психологические. Огромный управляющий слой жаловался на неуверенность и неопределенность: выбили из колеи, нет ни славной истории, ни ясного будущего. Мало кто находил в себе силы признаться, что жизнь потрачена впустую.

Михаил Сергеевич пришел к выводу, что дело в бюрократическом аппарате, который всему мешает: надо дать людям свободу, чтобы они сами взялись за дело.

«У нас в ЦК, — писал второй секретарь Пензенского обкома Георг Васильевич Мясников, — дремучий аппарат, закосневший в бюрократизме, “чегоизвольщине” и т. п. Каждый думает о себе, держится за свой стул. На идеи и идеалы ему наплевать, лишь бы угодить начальству. Нет, это стиль страшный, не имеющий отношения к человеческим нормам».

Едва начались политические реформы, как партийный аппарат и госбезопасность утратили контроль над обществом. Сколько десятилетий эта система казалась непоколебимой, несокрушимой. Но она пребывала таковой только до того момента, пока оставалась цельной. Стоило изъять один элемент — насилие! — как все стало рушиться.


Сражения на идеологическом фронте

Пожалуй, ни один из руководителей партии и государства последних десятилетий не становился объектом такой безудержной ненависти, как член политбюро и секретарь ЦК КПСС Александр Николаевич Яковлев. Никому не приписывалось столько грехов и преступлений, сколько Яковлеву… Горбачева, правда, именовали «князем тьмы».

Александр Николаевич был опытнейшим аппаратчиком, умелым царедворцем, хотел сделать большую карьеру, но от сослуживцев по ЦК его отличали природная мудрость, крестьянский здравый смысл и трагический опыт фронтовика. Людей, реально воевавших на передовой, смотревших в глаза смерти, в аппарате ЦК было немного… Он сам как-то заметил:

— Отказывать я не умею. Мне всегда хотелось помочь людям. Нередко меня обманывали, а я продолжал верить в совесть.

В политбюро были люди, обладавшие большей властью и сыгравшие в истории страны большую роль, но ненавидят именно Яковлева. И началось это не в перестроечные годы, а, пожалуй, значительно раньше, когда в брежневские времена Александр Николаевич занимал неизвестный широкой общественности, но важный в партийном аппарате пост первого заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС. Иначе говоря, был одним из главных функционеров в сфере идеологии.

В ноябре 1972 года в популярной тогда «Литературной газете» появилась статья Яковлева под названием «Против антиисторизма». Две полосы убористого текста стоили ему карьеры. А ведь статья была написана с партийных позиций и должна была укрепить влияние самого автора. Да и руководители «Литературной газеты» рассчитывали на похвалу со стороны высшего начальства.

Поначалу газета «Правда», главный партийный орган, поддержала статью Яковлева. Но потом в политбюро началась невидимая миру схватка. Секретарь ЦК по идеологии Петр Нилович Демичев обреченно заметил:

— Мы еще хлебнем горя с этой статьей.

Автора статьи зачислили в антипатриоты. Что же такого написал в 1972 году Яковлев, что ему и по сей день поминают эту статью?

Он попал в болевую точку сложных взаимоотношений между партийным аппаратом, КГБ и так называемой русской партией. К началу семидесятых стали заметны последовательные антикоммунисты, те, кто отвергал не только Октябрьскую, но и Февральскую революцию. Они считали, что 1917 год устроило мировое еврейство, чтобы уничтожить Россию и русскую культуру. С ярыми сталинистами их объединяли ненависть к Западу и евреям, презрительно-покровительственное отношение к другим народам Советского Союза.

И вот по этим настроениям ударил в своей статье Александр Николаевич Яковлев. Он выражал мнение той части аппарата, которая боялась откровенного национализма, понимая, как опасно поощрять подобные настроения в многонациональном Советском Союзе. И верно: откровенный национализм в конце концов разрушил страну.

Своей статьей Яковлев, сам того не предполагая, вступил в конфронтацию с председателем КГБ Андроповым. К этому времени Юрий Владимирович пришел к выводу, что диссиденты, противостоящие власти, опасны для государства, с ними нужно бороться. Но поскольку официальная идеология изжила себя, советским людям необходимо предложить какую-то альтернативу.

И КГБ, как пишут историки, осуществил идеологическую операцию по созданию мнимо-оппозиционной националистической альтернативы. Так появилась литература, позаимствованная из эмигрантских и черносотенных источников, где свержение монархии и революция изображались как заговор масонов, ненавидящих Россию.

Статьей Яковлева Андропов был крайне недоволен. Руководитель отдела пропаганды наносил удар по тем, с кем работало 5-е управление КГБ.

Андропов и Яковлев всю жизнь проработали в аппарате, но были совершенно разными людьми. Андропов был на девять лет старше. Перед войной он руководил обкомом комсомола в Ярославской области, где в одной из деревень в крестьянской семье родился Александр Николаевич Яковлев.

Для Яковлева взрослая жизнь началась в сорок первом, когда сразу после школы он отправился на фронт. Его отца, который воевал и в Гражданскую, призвали через две недели после сына. Александра Яковлева зачислили курсантом Второго ленинградского стрелково-пулеметного училища, уже эвакуированного из Ленинграда. Ускоренный выпуск, две звездочки на погонах, и в начале сорок второго отправили на Волховский фронт командовать взводом.

«Тут началось таяние снегов, — вспоминал Яковлев. — Предыдущей осенью и в начале зимы в этих местах были жесточайшие бои. Стали вытаивать молодые ребята, вроде бы ничем и не тронутые, вот-вот встанут с земли, улыбнутся и заговорят. Они были мертвы, но не знали об этом. Мы похоронили их. Без документов. Перед боем, как известно, надо было сдавать документы, а жетонов с номерами тогда еще не было. Не знаю, как они считались потом: то ли погибшими, то ли пропавшими без вести, то ли пленными».

Фронтом командовал Кирилл Афанасьевич Мерецков. Через день после начала Великой Отечественной, 24 июня 1941 года, заместитель наркома обороны Герой Советского Союза генерал армии Мерецков был арестован. Ему предъявили стандартное обвинение в участии в военном заговоре. Держали в Сухановской особой тюрьме для опасных политических заключенных. Следствие шло два месяца. Генерала армии нещадно избивали. Арестованный в 1953 году Берия признался, что к Мерецкову как к «опасному запирающемуся заговорщику применялись беспощадные избиения. Это была настоящая мясорубка».

Но Сталин передумал его уничтожать. В сентябре сорок первого Кирилла Афанасьевича прямо из тюрьмы привезли в Кремль. Фарисейству вождя не было предела. Сталин как ни в чем не бывало любезно приветствовал генерала:

— Здравствуйте, товарищ Мерецков! Как вы себя чувствуете?

Кирилла Афанасьевича отправили на Волховский фронт. Мерецков не мог забыть тюрьмы и пыток, на посту командующего чувствовал себя неуверенно. За ним следил особист, чтобы генерал не убежал к немцам…

6-я отдельная бригада морской пехоты, в рядах которой сражался старший лейтенант Яковлев, держала линию фронта рядом со 177-й стрелковой дивизией, а в ней служил будущий министр обороны Язов.

«Помню свой последний бой, — вспоминал Яковлев. — Надо было сделать “дырку” в обороне немцев. Подтянули артиллеристов, минометную батарею. И вдруг ранним утром от земли стал отрываться туман. Мы сказали координатору операции — майору, что надо сейчас атаковать, иначе хана. Он обложил нас матом, сказал, что будет действовать так, как было утверждено.

Пошли в атаку. Больше половины людей погибли. Меня тяжело ранило. Получил четыре пули. Три в ногу с раздроблением кости, одну в грудь, прошла рядом с сердцем. Два осколка до сих пор в легких и в ноге. Врачи говорят — закапсулировались…

Еще в полевом госпитале я подписал согласие на ампутацию левой ноги от тазобедренного сустава, поскольку у меня началась гангрена, нога посинела. Врачи сказали, что другого выхода нет, я равнодушно внимал всему, да и редко бывал в памяти.

Ногу мне спас руководитель медицинской комиссии, посетившей госпиталь как раз в момент, когда я был уже на операционном столе. Старший стал смотреть историю болезни, спросил: “Сколько лет?” “Девятнадцать”, — отвечаю. Говорит: “Танцевать надо”. Я вижу, ему начали лить воду на руки, а мне на нос накинули марлю…»

За последний бой старший лейтенант Яковлев получил орден Боевого Красного Знамени, инвалидность и на костылях вернулся в родную деревню.

Почти одновременно орден Трудового Красного Знамени вручили и Андропову — Лаврентий Павлович Берия включил бывшего главного ярославского комсомольца в список награжденных сотрудников Волгостроя НКВД. Всю войну Юрий Владимирович провел в своем служебном кабинете, фронта избежал, был нужнее в тылу — четыре года возглавлял комсомол Карело-Финской Советской Социалистической Республики.

Яковлеву как инвалиду войны предлагали пойти заведовать кадрами на ткацкой фабрике или спиртоводочном заводе. На фабрике давали дополнительный паек, на заводе — корм для коровы. Но отец, тоже раненый и лежавший в госпитале, прислал письмо: пусть идет учиться. Поступил в Ярославский педагогический институт. Оттуда взяли инструктором в обком партии. Андропов был уже тогда вторым секретарем ЦК компартии Карело-Финской ССР.

Работа в партаппарате была своеобразной школой жизни. В 1953 году из обкома Яковлева забрали в Москву, в ЦК. Мать отговаривала:

— Не езди туда, скажи, что ребенок маленький родился…

Андропова, напротив, из ЦК отправили на дипломатическую работу, он поехал послом в Венгрию. Яковлев тоже побывал за границей, правда, в более скромной роли — учился в Соединенных Штатах, в Колумбийском университете, потом в Москве, в Академии общественных наук. Защитил кандидатскую диссертацию, потом докторскую.

Затем они вновь встретились в ЦК. Андропов возглавил новый отдел по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран. Яковлев успешно продвигался по служебной лестнице, сначала в отделе науки ЦК, потом в агитпропе. Андропов его далеко обогнал — стал секретарем ЦК, потом председателем КГБ, а Яковлев — первым заместителем заведующего отделом пропаганды. Заведующего не было, так что он фактически руководил отделом.

Александр Николаевич был человеком, лишенным догматизма и начетничества. Возглавляя отдел пропаганды, он прекрасно понимал, что происходит в стране. Он говорил секретарю ЦК компартии Украины Федору Даниловичу Овчаренко (тот записал слова московского начальника в дневник):

«У нас созданы условия для безнравственных поступков. В соцсоревновании много показухи. Надо начинать с партии (взятки, пьянки, балы). Воспитывается цинизм, а это признак разложения партии».

Хорошо помню, как мой отец, работавший в «Литературной газете», делился вечером впечатлениями от беседы с Яковлевым. Отец, человек неравнодушный и темпераментный, вошел в кабинет руководителя отдела пропаганды со словами:

— Александр Николаевич, молодежи нужны идеалы! А на чем мы можем ее воспитывать?

Мудрый Яковлев посмотрел на него и сказал:

— А ты пробовал без вертушки дозвониться до председателя райисполкома?

Мол, о каких идеалах ты говоришь в бюрократической системе, где ни до кого достучаться нельзя?

В кабинет Яковлева на Старой площади пришел известный экономист Николай Петрович Шмелев. Рассказал, как в Хабаровске, куда приехал читать лекции, увидел ночью людей, дежурящих у костра. Зима, холодно… Старшина-пограничник объяснил московскому лектору: «Мясо обещали привезти. К открытию магазина. Вот они и ждут. Мороз — не мороз, а жить надо».

Что мог ответить Шмелеву исполняющий обязанности заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС?

— Напиши записку, — сказал Яковлев и ткнул пальцем куда-то вверх, в потолок. — А я за запиской послежу.

Положение Александра Николаевича во властной иерархии было непростым. Он не был брежневским человеком. Леонид Ильич относился к нему с прохладцей. Когда Яковлев возглавил отдел пропаганды, ему позвонил помощник генерального секретаря Георгий Эммануилович Цуканов:

— Ну, как теперь будем показывать деятельность Леонида Ильича?

Яковлев осторожно ответил:

— В соответствии с решениями ЦК.

— Ах, вот как, ну-ну.

В голосе брежневского помощника сквозило разочарование. Он рассчитывал на больший энтузиазм при исполнении главной задачи пропагандистского аппарата. Это тоже имело значение, когда разгорелся скандал после выступления Яковлева в «Литературной газете».

Статья Александра Николаевича была ортодоксальной. Он обвинял представителей русской партии в отступлении от классовых позиций, от партийных взглядов, в идеализации дореволюционной России. Поэтому его поддержал сталинский соратник Вячеслав Михайлович Молотов. Встретив его в санатории, сказал: статья верная, нужная, Владимир Ильич часто предупреждал нас об опасности шовинизма и национализма.

Но Яковлеву не простили слов об опасности великодержавного шовинизма. Обратим на это внимание. Выразитель партийных взглядов стал внутри партии мишенью хорошо организованной атаки. Это свидетельство того, какие настроения господствовали уже тогда среди партийного руководства. Эти люди сыграли большую роль в разрушении Советского Союза как многонационального государства.

Против Яковлева были мобилизованы все, кто поддерживал так называемую русскую партию, в том числе влиятельные члены политбюро и сотрудники аппарата. Обратились к Михаилу Александровичу Шолохову, чтобы он пожаловался в ЦК: Яковлев обидел честных патриотов. Шолохов написал Брежневу, обратив внимание генсека на то, что «особенно яростно, активно ведет атаку на русскую культуру мировой сионизм, как зарубежный, так и внутренний».

Многое, если не всё, зависело от мнения Михаила Андреевича Суслова, фактически второго человека в партии. Суслов был единственным, с кем Брежнев считался и кому доверял. Позиция Яковлева полностью соответствовала партийной линии. Но Суслову не понравилась самостоятельность Яковлева. Кто ему поручал писать статью? Зачем он устроил ненужную полемику? Превыше всего ценились осторожность и умение вообще не занимать никакой позиции…

Историю с этой статьей я знаю из первых рук. Ее опубликовал мой отец.

«Демичев трусливо отступил, “сдал” Александра Николаевича, — вспоминал мой отец. — А ведь Демичев читал статью предварительно, мы в “ЛГ” трижды ставили ее в номер и трижды снимали. Вел статью я — в порядке исключения, старался что-то отшлифовать, обезопасить автора. Да, Яковлев не напрасно волновался, решив опубликовать свою острейшую статью. Расплатился он не так уж сильно — его отправили послом в Канаду, но в тогдашней идеологической ситуации это была серьезная потеря.

На заседании политбюро Брежнев представил дело так, что Яковлев будто бы сам попросился на дипломатическую работу. “Поперед батьки не забегай” — это правило безотказно действовало не только в колхозах…»

В марте 1973 года Яковлева положили в больницу для высокого начальства на улице Грановского. В апреле сняли с должности и на десять лет отправили в приятную, комфортную, но ссылку, — послом в Канаду. Иначе говоря, Александр Яковлев получил десять лет с правом переписки. Из Канады его вернул Горбачев — после смерти Брежнева. Годы, проведенные в Канаде, произвели сильное впечатление на советского посла. Он думал: если эти люди сумели так славно устроить свою жизнь, почему мы-то не можем?

Иностранная жизнь влияла даже на самых преданных марксистов. Недаром Сталин никого не хотел выпускать за границу и не любил, когда иностранцы приезжали. Он говорил создателям фильма «Иван Грозный» режиссеру Сергею Эйзенштейну и исполнителю главной роли Николаю Черкасову:

— Иван Грозный был национальным царем, предусмотрительным, он не впускал иностранное влияние в Россию, а вот Петр — открыл ворота в Европу и напустил слишком много иностранцев.

В мае 1983 года знакомиться с успехами канадцев в сельском хозяйстве приехал новый секретарь ЦК Михаил Сергеевич Горбачев. И подпал под обаяние советского посла. Михаил Сергеевич увидел человека острого ума, прекрасно формулирующего свои мысли и очевидного единомышленника. Они оба считали, что дальше так жить нельзя.

Яковлев пересказывал слова Михаил Сергеевича, сказанные ему в Канаде:

— Экономика в упадке, сельское хозяйство развалено. Молодежь бежит из деревни. Там остались одни старики. Зарплаты нищенские. Мы зашли в тупик. Все надо менять.

Андропов был тяжело больным человеком, и Горбачев строил далеко идущие планы. Ему нужно было выйти за рамки своей специализации — секретаря по сельскому хозяйству. Он нуждался в новой команде, способной расширить его горизонты.

Горбачев уговорил Андропова вернуть Яковлева в Москву. Александру Николаевичу предложили стать министром просвещения. Он благоразумно отказался и выбрал научную работу. Академические институты были бастионом свободомыслия в стране. Александр Николаевич возглавил академический Институт мировой экономики и международных отношений. И стал одной из главных фигур в мозговом тресте Горбачева, одним из тех, кто подпитывал его идеями, снабжал информацией, работал над его речами и статьями.

— По просьбе Госплана наш институт подготовил доклад на тему «Что будет с экономикой СССР к 2000 году», — рассказывал мне Александр Яковлев. — Мы написали, что будет очень плохо, и объяснили почему. В Госплане перепугались до невозможности и вообще пожалели, что к нам обратились.

После избрания Михаила Сергеевича генсеком, в июле 1985 года, Александр Яковлев возглавил отдел пропаганды, затем стал секретарем ЦК и членом политбюро. Его взгляды тоже претерпели немалую эволюцию, он пришел к выводу, что свобода — важнейшая ценность, что права человека должны соблюдаться, что задача государства — вовсе не в том, чтобы давить и подчинять себе народонаселение. В той степени, в какой от него это зависело, он старался отстаивать эти разумные и либеральные взгляды. Защищал средства массовой информации, которые впервые после 1917 года получили возможность работать профессионально, а не по указаниям начальства.

«В России власть всегда для защиты своих интересов пользовалась мощной броней цензуры, — писал Николай Рыжков. — Как мы все радовались постепенному высвобождению из-под гнета тотального, по существу, контроля над мыслями!»

Тогдашний главный редактор «Комсомольской правды» Владислав Александрович Фронин вспоминал, как во время выборов первого президента России руководителей средств массовой информации собирали на Старой площади, внушали, что следует печатать в газетах и показывать по телевидению, дабы помешать избранию Ельцина. Но на одном из совещаний Яковлев заметил:

— Когда люди идут на выборы, они заглядывают не столько в телевизор, сколько в свой холодильник…

Александр Яковлеву одним из первых стало ясно, что движение вперед, развитие экономики невозможно, пока вся власть остается в руках тех же структур и тех же людей. Он был активным сторонником свободных и демократических выборов, что привело к подъему общественного движения. И Горбачев повторял: нельзя всей страной управлять из здания ЦК. А народ, в конце концов, просто снес советскую систему.

«Яковлев, — писал его коллега по аппарату Альберт Андреевич Беляев, который многие годы был заместителем заведующего отделом культуры ЦК КПСС, — открыто выступил против коммунистических иллюзий и развенчал марксизм-ленинизм как научное руководство к действию. Он раскрыл и доказал всю утопичность этого учения, которое завело великую страну в тупик, в бездну нищеты и отсталости, обрекло народ на бесправие и беззащитность перед произволом власти… Яковлев смотрел глубже и дальше нас».

В описании критиков Яковлев выглядит каким-то терминатором, разрушившим Советский Союз лихой кавалерийской атакой. В реальности Александр Николаевич был человеком осторожным, не любящим поспешных и резких шагов. «Он отличался рассудительностью и спокойствием, — вспоминал Альберт Беляев. — Никогда не повышал голоса, умел сдерживать эмоции».

Почему же его взгляды и его поведение вызывали особое раздражение? Яковлев не захотел давить гласность и свободу печати. Яковлев — не державник и не антисемит. Он ненавидел Сталина и националистов. А его ненавистников больше всего обижало то, что это исходило не от какого-то интеллигента сомнительного происхождения, а от ярославского крестьянина. Даже ездили к нему в деревню выяснять, а не еврей ли Яковлев? Вернулись огорченные.

Бывший председатель КГБ Владимир Александрович Крючков, побывав после провала августовского путча в тюрьме, обвинил Яковлева в том, что у него были недопустимые контакты с западными спецслужбами, а проще говоря, заявил, что академика американцы завербовали еще во время стажировки в Колумбийском университете в конце пятидесятых.

Российская прокуратура проверяла это заявление, были истребованы материалы из архивов, допрашивались сотрудники внешней разведки. Вызвали даже бывшего председателя КГБ Чебрикова. На допросе Виктор Михайлович сказал, что ему на сей счет — до появления статьи Крючкова — ничего не было известно.

Профессиональные разведчики посмеивались над Крючковым. Его бывший заместитель в разведке генерал-лейтенант Вадим Алексеевич Кирпиченко писал:

«Горькая истина состоит в том, что отнюдь не Центральное разведывательное управление США и не его “агенты влияния в СССР” разрушили наше великое государство, а мы сами. Все наши высшие партийные и государственные инстанции продолжали скакать на химерах, не хотели отличать мифы от реальностей и боялись проводить полнокровные демократические реформы, ничего не разрушая и никого не предавая».

Крючков так долго рассказывал о том, как завербовали Яковлева, что, наверное, даже сам в это поверил. Не зная, как еще его уязвить, Крючков написал:

«Я ни разу не слышал от Яковлева теплого слова о родине, не замечал, чтобы он чем-то гордился, к примеру, нашей победой в Великой Отечественной войне».

Бывший начальник разведки и председатель КГБ Крючков, видимо, не отдавал себе отчета в том, что написал. Они с Яковлевым были практически ровесниками, между ними год разницы. Но Яковлев-то пошел на фронт добровольцем, сражался на передовой, в бою был тяжело ранен и на всю жизнь остался инвалидом. А Крючков, как и Андропов, всю войну удачно провел на комсомольской работе в тылу…

Последние годы жизни академик Яковлев руководил комиссией по реабилитации жертв политических репрессий. Комиссия не только восстанавливала честное имя уничтоженных людей, но и одновременно писала реальную историю нашей страны.

Александр Николаевич говорил мне:

— Если пытаться понять Ленина, Троцкого, Сталина и других руководителей, то ключевое слово — власть. Есть люди, для которых власть — это все. И на пути к власти люди пренебрегают своим достоинством, чужими страданиями. Они оседлали идею строительства коммунизма, счастливого общества. Хотите быть счастливыми? А кто не хочет. Значит, надо идти на жертвы. Сказали: достичь этой цели надо любыми средствами… Вот миллионы и погибли. К примеру, заложничество: детей брать от родителей в заложники, нормальный ум может такое придумать?

Возможность открывать двери секретных архивов и предавать гласности документы определялась личными взаимоотношениями Яковлева с президентом Горбачевым, потом с президентом Ельциным. Получив указание, чиновникам приходилось скрепя сердце рассекречивать и передавать историкам новые массивы документов. Проходило какое-то время, президентское распоряжение переставало действовать, и двери архивов захлопывались. Тут сказываются и идеологические мотивы, и ведомственные интересы, корпоративная честь — зачем раскрывать документы, которые в отвратительном свете рисуют наше ведомство, нам надо молодежь учить на положительных примерах, а тут сплошные преступления.

Александр Николаевич Яковлев ушел из жизни в октябре 2005 года.

«С его уходом, — написал Александр Беляев, — образовалась брешь в том тонком слое демократически мыслящей интеллигенции России, созданию которой он отдал столько сил… Он не побоялся открыто выступить против долго властвовавших в стране догм и канонов и выдвинул план построения демократического гражданского общества, в котором государство служит человеку, а не человек — государству».


Казахстан. Молодежь выходит на площадь

Перестройка бы не состоялась, если бы у Горбачева не нашлись единомышленники, как правило — молодые республиканские руководители, жаждавшие перемен и в жизни общества, и в собственной судьбе.

Пока существовал Советский Союз, в ведении республиканского правительства оставалось немногое — легкая, пищевая и местная промышленность. И на каждом шагу полагалось спрашивать разрешения у союзных министров. Главе республиканского правительства шел из Москвы поток указаний, директив и требований союзных ведомств… Скажем, девяносто пять процентов предприятий на территории Казахстана управлялись напрямую из центра.

Молодого председателя Совета министров Казахстана Нурсултана Абишевича Назарбаева возмутило, что при утверждении республиканского бюджета в Москве приходилось угощать и одаривать руководителей союзного Госплана и министерства финансов:

«В здании Госплана СССР на проспекте Карла Маркса проводились дни национальных кухонь: кавказской, среднеазиатской… В зависимости от того, какие республики защищались. Обильные угощения сопровождались национальными танцами и плясками, организуемыми на первом госплановском этаже. Так сказать, не просто пьянка…

Подношения и угощения оставляли в ячейках при входе, а тому, кому это предназначалось, звонили по телефону. Мои умудренные опытом предшественники информировали меня, какой союзный министр любит молочных поросят, какой — свежие помидоры…»

А иначе можно было и республику обездолить. Дружишь с министерством финансов — получишь миллионы на строительство, дружишь с руководством Госплана — будет цемент, металл, лес.

Многие казахи были недовольны тем, что Москва рассматривает Казахстан как гигантскую кладовую полезных ископаемых и черпает из нее, мало заботясь о социальном развитии республики. Казахстан давал треть всей добываемой в Советском Союзе меди, семьдесят процентов цинка, шестьдесят процентов свинца, девяносто процентов титана, магния и желтого фосфора, почти весь хром. Почему за бесценное сырье республике платят копейки, возмущался Назарбаев, почему не разрешают развивать собственную промышленность?

В феврале 1986 года, на XVI съезде компартии республики в Алма-Ате, Назарбаев неожиданно подверг жесткой критике то, что происходит в республике, — от приписок и невыполнения пятилетки до несправедливости при раздаче квартир. Он пошел ва-банк. Рассказал о растратах и хищениях в сельском хозяйстве, о том, что большие начальники за казенный счет строят себе особняки.

Чтобы ему не помешали произнести эту речь, Назарбаев в секретариат съезда передал копию прилизанного выступления с панегириками в адрес высшего руководства, а ночью написал другой текст.

Партийной машиной республики управлял член политбюро и первый секретарь ЦК Динмухамед Ахмедович Кунаев. Отправляясь в Москву на XXVII съезд КПСС, Кунаев полагал, что это его последний съезд. Но Горбачев, к удивлению многих, не расстался на съезде с Кунаевым, а вновь включил его в политбюро. Только в ноябре 1986 года Михаил Сергеевич решился отправить Кунаева на пенсию.

— У меня была группа ваших секретарей ЦК, — говорил ему Горбачев. — Они считают, что вы допускаете серьезные просчеты в кадровой политике, поощряете земляческие, родственные связи, покрываете людей, которые должны нести ответственность за злоупотребления, встали на путь гонения неугодных. Считаю, что наш разговор надо продолжить на заседании политбюро с приглашением всех членов бюро ЦК компартии Казахстана.

— Нет, не надо, — сказал Кунаев. — Буду уходить.

Возник вопрос о возможном преемнике. Кунаев сказал:

— Михаил Сергеевич, сейчас некого ставить, тем более из местных казахов. В этой сложной ситуации на посту первого секретаря должен быть русский.

Первым секретарем Москва назначила Геннадия Васильевича Колбина. Он работал первым секретарем Ульяновского обкома партии, имел опыт работы в Грузии. Геннадий Васильевич возглавил одну из крупнейших республик — для него это было большое повышение, его ждало место в политбюро.

Но назначение варяга вместо коренного жителя, русского вместо казаха спровоцировало волнения в Алма-Ате. Пожалуй, это был первый серьезный конфликт времен перестройки. То, что было возможно прежде — прислать в Казахстан человека со стороны, не спрашивая мнения жителей республики, оказалось неисполнимым при Горбачеве. Вырвалось долго копившееся в республике раздражение, рождавшееся очевидным пренебрежением со стороны центральной власти.

16 декабря 1986 года созвали пленум ЦК компартии Казахстана. Он продолжался всего восемнадцать минут. Никто из членов ЦК ничего не спросил, не удивился. Никому из чиновников и в голову не пришло предложить иную кандидатуру. Горбачев провозгласил политику перестройки, но решения политбюро в партийном аппарате пока еще не подвергались сомнению.

А вот в стране уже уловили, что атмосфера меняется. Сколько раз в Казахстане, ни с кем не посоветовавшись, меняли руководителей! Сколько раз люди узнавали о появлении нового хозяина республики из утренних газет! Но в прежние времена те, кому это не нравилось, помалкивали, делились своим недовольством в узком кругу. Возмущаться публично было страшно. С приходом Горбачева страх исчез.

В декабре 1986 года все пошло не так, как раньше. Назначением никому не известного в республике человека возмутились столичные студенты. На следующий день после пленума ЦК, 17 декабря, тысячи людей вышли на улицы Алма-Аты, требуя поставить во главе Казахстана политика-казаха. Они шли по улицам с лозунгами: «Каждому народу — своего руководителя!», «Хватит диктовать!», «Нам нужен руководитель-казах!». Молодежь несла и такие транспаранты: «Дайте русского из Казахстана», «Перестройка есть, демократии нет», «Да здравствует ленинская национальная политика!».

Геннадий Колбин еще принимал поздравления и осваивался в новом кабинете, когда выяснилось, что в городе происходит нечто невиданное. Кунаеву, теперь уже пенсионеру, домой позвонил растерянный второй секретарь ЦК Казахстана Олег Семенович Мирошихин (он всю жизнь проработал в республике):

— На площади собралась группа молодежи. Она требует разъяснить решения пленума ЦК. Было бы хорошо вам выступить перед собравшимися и объяснить суть дела.

Кунаев около одиннадцати приехал в ЦК. Но к людям не вышел. Уверял позднее, что его не пустили на площадь, два часа он напрасно прождал в приемной первого секретаря, а около часу ему сказали:

— Вы свободны, отдыхайте, мы сами примем меры и наведем порядок.

Члены бюро ЦК говорили, что бывший руководитель республики сам не захотел выйти к людям, хотя его появление могло бы изменить настроения собравшихся. Геннадий Васильевич, охваченный гневом, обвинял местных руководителей: вы эту кашу заварили, вы ее и расхлебывайте.

С Кунаевым по телефону беседовал и пораженный массовыми демонстрациями Горбачев. Михаил Сергеевич выяснял, что случилось в республике. Такого еще никогда не происходило: советский народ вышел из подчинения. И что делать в этой ситуации? Мятеж вспыхнул не в маленьком городке, где все можно уладить, а в столице союзной республики, где всё на виду.

Горбачев прислал в Алма-Ату большую группу высокопоставленных чиновников, чекистов и милиционеров во главе с членом политбюро Михаилом Сергеевичем Соломенцевым, который в свое время работал в республике и покинул Казахстан со скандалом. Эту историю многие помнили, и его появление только усугубило и без того накаленную ситуацию.

Среднеазиатским военным округом командовал генерал Владимир Николаевич Лобов. Он отказался привлекать войска к разгону казахской молодежи, ведь пролитая кровь могла оставить шрам на отношениях между нашими народами. В августе 1991 года, после путча, именно Назарбаев, помня декабрьские события в Алма-Ате, предложил генерала Лобова на пост начальника генерального штаба Вооруженных сил СССР.

Но Колбин убедил министра обороны отправить на помощь республиканскому ЦК курсантов военного училища. Они вместе с милицией оцепили здание.

«Едва вошли в здание ЦК партии, — вспоминал прилетевший тогда в Алма-Ату заместитель председателя КГБ СССР генерал Филипп Денисович Бобков, — почувствовали, как напряжена обстановка здесь. По отдельным замечаниям Колбина стало ясно, что основную вину за все, что произошло, они возлагают на председателя КГБ Мирошника, не обратившего должного внимания на козни кунаевских ставленников, якобы организовавших эти провокационные выступления. Возникло даже подозрение, будто бы Мирошник сознательно утаил от Кунаева информацию о готовящихся выступлениях студентов».

Председателем КГБ Казахстана был сравнительно новый в республике человек. Виктора Михайловича Мирошника прислали в Алма-Ату в том же 1986 году. Полковник Мирошник служил старшим инспектором в инспекторском управлении КГБ СССР. Выбрали его для командировки в Казахстан, надо полагать, учитывая прежний опыт работы в Туркменистане.

Улицы казахской столицы заполнили около пятнадцати тысяч митингующих. Вспыхнули настоящие уличные схватки, студенты забрасывали солдат камнями, переворачивали и поджигали автомобили. Пожарные машины водометами разгоняли толпу. Колбин предложил поручить наведение порядка «рабочему классу» столицы. Промышленные предприятия получили указание сформировать «рабочие дружины». Казахи в них не пошли, только русские. Таким образом, против казахской молодежи на улицы вывели русских рабочих — порядка десяти тысяч человек. Это только усилило межнациональную напряженность.

Министр внутренних дел СССР Александр Владимирович Власов, который всю жизнь провел на партийно-комсомольской работе, самолетами перебросил в Алма-Ату несколько тысяч солдат из внутренних войск. Они поздно вечером 17 декабря атаковали митингующих и, проведя спецоперацию, очистили город. Использовались саперные лопатки и дубинки. Митингующих избивали, иногда очень жестоко.

По первым официальным данным, погибли два человека, двести были ранены. Впрочем, в официальные цифры никто не поверил, считали, что погибло значительно больше людей, но власти скрыли количество трупов и убитых хоронили тайно. Министр внутренних дел республики получил боевой орден Красной Звезды, его подчиненных тоже не оставили без наград.

В ночь на 18 декабря провели совещание партийно-хозяйственного актива.

— Подстрекательским элементам, — говорил секретарь ЦК компартии Казахстана по пропаганде Закаш Камалиденов, — удалось увлечь молодежь. Она представляла собой махрово-националистическую, обезумевшую от принятия наркотиков и алкоголя массу.

В республике не простили Камалиденову такого выступления.

Геннадий Колбин шифротелеграммой в ЦК КПСС доложил, что митингующие «избивали прохожих некоренной национальности, допускали враждебные выкрики в адрес руководства ЦК КПСС и компартии Казахстана».

Сотрудники КГБ снимали участников декабрьских событий. По этим снимкам искали активистов и вдохновителей протестов. Арестовали несколько тысяч человек, на скамью подсудимых посадили сто. Несколько сотен студентов исключили из комсомола и выгнали из учебных заведений. По приказу из Москвы провели расследование, жестко высказались относительно «казахского национализма».

— Одно ясно, — говорил в Алма-Ате Михаил Соломенцев, — это не случайное явление, это не стихийное явление. Это организованное дело. Определенная группа людей будет привлечена к уголовной ответственности. Вероятно, будут судебные процессы, два-три процесса будут открытые. Народу надо все это хорошо показать… Извращения в политике, подборе студентов. Разве так надо подбирать кадры? Я знаю — тут дискуссия идет насчет открытия казахских школ, где на казахском языке шло бы обучение… Разве дошкольные учреждения создаются тоже по национальному признаку в Алма-Ате? Как, товарищи члены бюро? А что же дальше? Очень неблагополучно в интернациональном воспитании. Надо разобраться и в том, как пополняется город. Вот Алма-Ата. Когда я здесь работал, помню, тогда было казахского населения восемь процентов. Правильно я говорю? А сейчас шестнадцать процентов. В два раза увеличилось…

Слушая Соломенцева, казахская интеллигенция сделала для себя вывод: грядут тяжелые времена, начнутся репрессии, сократится число студентов — выходцев из сельской глубинки. Впрочем, многие известные писатели, деятели искусств подписали тогда заявление, в котором осуждался казахский национализм.

«25 декабря 1986 года, — вспоминает Горбачев, — политбюро приняло вполне традиционное решение, нацеленное не столько на то, чтобы разобраться в причинах происшедшего, извлечь отсюда урок для себя, сколько на то, чтобы преподнести урок Казахстану, а заодно и другим».

Геннадий Колбин старался произвести впечатление на Казахстан. Потребовал от всех, кто не владеет казахским языком, немедленно его выучить. Обещал на ближайшем пленуме ЦК сделать доклад на казахском… Его долго держали в Алма-Ате, чтобы не возникло ощущение, будто Москва капитулировала перед митингующими. В мае 1989 года Геннадию Васильевичу подыскали место — утвердили председателем союзного комитета народного контроля.

На пост первого секретаря ЦК компартии Казахстана 22 июня 1989 года назначили Назарбаева. Он выступал резко и откровенно:

— Когда мы утверждаем, что Казахстан — богатая республика, неисчерпаемы ее недра, то при этом богатстве почему-то не обращаем внимания на, не побоюсь этого слова, убогость.

Не хватало больниц и поликлиник. Все средства шли на обустройство областных и республиканских центров, об остальной республике забывали. По уровню жизни Казахстан находился на одном из последних мест в стране.

Через полгода после избрания Назарбаева, в феврале 1990-го, казахи вновь вышли на улицы. На сей раз они требовали реабилитации тех, кого, как они считали, несправедливо наказали в декабрьские дни.

Назарбаев на пленуме ЦК Казахстана сказал:

— Выход молодежи на площадь не был нацелен против других народов, населяющих Казахстан, а тем более против русского народа, с которым казахов связывает традиционная вековая дружба… Выход юношей и девушек на площадь явился демонстрацией возросшего национального самосознания, выражением недовольства и возмущения, отсутствием гласности при выборе первого руководителя республики в условиях перестройки.

Назарбаев предложил исправить ошибки, иначе говоря, отменить приговоры в отношении тех, кого осудили за участие в декабрьских событиях. Чиновники, которые санкционировали применение силы, уже покинули свои посты. Сменили председателя республиканского КГБ. Второго секретаря ЦК Олега Мирошихина отправили послом в Замбию. В аппарате его недолюбливали, и кто-то в сердцах бросил:

— Чтоб его там людоеды съели.

Комиссия Верховного Совета Казахстана полностью пересмотрела официальную оценку того, что произошло в Алма-Ате в декабре 1986 года. В заключении комиссии говорилось: «Выступление казахской молодежи не было националистическим, это было их право на свободное выражение гражданской и политической позиции». Назарбаев добился, чтобы политбюро ЦК КПСС сняло с казахского народа обвинение в национализме. Разгромное постановление ЦК «О работе Казахской республиканской партийной организации по интернациональному и патриотическому воспитанию трудящихся» было пересмотрено.

В 2006 году в Казахстане отметили 20-летие студенческого восстания. В Алма-Ате на улице, где молодежь попала под саперные лопаты и дубинки, открыли памятник. Пострадавшие участники манифестаций получили награды и квартиры.


Грузия. Саперные лопатки

События в Алма-Ате были лишь началом. Весной 1989 года события в Тбилиси приобрели еще более серьезный характер. 7 апреля первый секретарь республиканского ЦК Джумбер Ильич Патиашвили сообщил в Москву, что в Грузии проходят митинги, участники которых требуют выхода республики из состава СССР.

Горбачев в эти дни находился за границей. Оставшийся на хозяйстве Егор Кузьмич Лигачев провел совещание членов политбюро. Приняли решение навести порядок в Грузии и для этого перебросить в Тбилиси необходимые воинские части.

Министр обороны позвонил командующему воздушно-десантными войсками генералу Ачалову:

— Что у тебя есть в Закавказье?

Ачалов доложил, что 104-я дивизия дислоцируется в Кировобаде (Гянджа), но целесообразнее перебросить в Тбилиси 106-ю Тульскую. Тем не менее 328-й полк 104-й дивизии сразу двинулся на Тбилиси.

Вечером того же 7 апреля Шеварднадзе вместе с Горбачевым вернулись из Англии. Прямо в аэропорту встречавшие генерального секретаря члены политбюро сообщили, что в Тбилиси идет несанкционированный митинг у Дома правительства и туда отправлены подразделения внутренних войск. Секретарь ЦК Чебриков сказал Горбачеву:

— Патиашвили настойчиво просит у центра помощи.

Он имел в виду шифротелеграмму, присланную первым секретарем из Тбилиси. В ней говорилось: «Обстановка в республике резко обострилась. Практически выходит из-под контроля. В сложившейся ситуации надо принимать чрезвычайные меры».

Горбачев распорядился:

— Действовать только политическими средствами. Если надо — пусть туда летит Шеварднадзе.

Эдуард Амвросиевич позвонил в Тбилиси. Ему сказали:

— Положение нормализуется. В вашем приезде необходимости нет.

8 апреля в ЦК проходило рабочее совещание под председательством Чебрикова. От Патиашвили пришла успокоительная телеграмма: «В целом ЦК КП Грузии, правительство, местные партийные и советские органы владеют ситуацией… Каких-либо дополнительных к ранее принятым мерам со стороны ЦК КПСС, Правительства СССР в настоящий момент не требуется».

Решили, что Шеварднадзе действительно незачем лететь. Это была ошибка. Если бы он вовремя оказался в Тбилиси, кровопролития можно было бы избежать.

Совершив ночной марш, утром 8 апреля 328-й воздушно-десантный полк вошел в столицу Грузии и занял позиции вокруг Дома правительства.

10 апреля Шеварднадзе должен был отправиться в Берлин на заседание комитета министров иностранных дел стран — участниц Организации Варшавского договора. Но утром 9 апреля ему сообщили, что митинг в Тбилиси разогнали силой и есть человеческие жертвы. Он все отменил и тут же полетел в Тбилиси.

Операция была проведена в четыре часа утра. Санкцию дал командующий войсками Закавказского военного округа генерал-полковник Игорь Николаевич Родионов, будущий министр обороны России. То, что увидел Шеварднадзе, его потрясло. Грузия находилась в шоке. Большинство митинговавших составляли женщины и подростки, а при разгоне использовались боевые химические вещества. Военные все опровергали — даже то, что опровергнуть невозможно. И никто не мог ответить на простой вопрос: кто же отдал приказ? Шеварднадзе выступил на пленуме ЦК компартии Грузии:

— У нас перед погибшими один высший долг — установить истину и навсегда исключить малейшую возможность повторения трагедии. Это важно само по себе — как нравственный императив.

20 апреля в Москве на заседании политбюро он возмущенно говорил, что руководство республики действовало непродуманно и использовало войска без согласования с Москвой.

— Оправданно ли это? Считаю, что нет. Необходимо учитывать специфику Грузии. Ее народ не приемлет насилия. Волнения в республике начались после того, как в Абхазии стали требовать самостоятельности. Это вызвало возмущение грузин: «Делят наши земли!» А Патиашвили не информировал об этом Москву.

Горбачев выразил неудовольствие тем, что сообщают ему спецслужбы:

— Затрону в связи с этим такую тему, как информация, необходимая для принятия решения. Получая шифровки, я, например, сразу вижу, где почерк ГРУ, где КГБ, где какого-то другого ведомства… Когда идет анализ ситуации в Прибалтике, сразу могу отличить, что там правда, а что там навязывается как правда. Владимир Александрович (генсек обратился к Крючкову. — Л. М.), я на тебя смотрю!

В конце мая на Съезде народных депутатов Тамаз Гамкрелидзе, директор Тбилисского института востоковедения, поставил вопрос об ответственности военных за массовое избиение участников мирного митинга, в результате которого погибли шестнадцать ни в чем не повинных человек. Ему отвечал генерал Родионов:

— Митинг в Тбилиси носил антисоветский, антигосударственный, экстремистский характер. Сеялись антирусские, националистические настроения. Возникла угроза расправы над коммунистами. Руководство республики приняло решение освободить от митингующих площадь перед Домом правительства. Была поставлена задача вытеснить людей без применения оружия. Но отряды боевиков оказали сопротивление. Возникла давка, в ней погибли люди.

Выступил и руководитель республики Джумбер Патиашвили. Он говорил путано и неуверенно. Признал, что бюро ЦК попросило прислать в Тбилиси дополнительные воинские подразделения, приняло решение очистить площадь и поручило это генералу Родионову. Но военные вместо того, чтобы рассеять митинг, устроили избиение.

В декабре 1989 года на очередном съезде народных депутатов о происшедшем подробно рассказал председатель депутатской комиссии Анатолий Александрович Собчак. Комиссия пришла к выводу, что решение грузинских властей использовать военную силу для разгона митинга было незаконным.

Но после Собчака предоставили слово главному военному прокурору Александру Филипповичу Катусеву, который, напротив, назвал действия войск правомерными. Шеварднадзе возмутили аплодисменты зала и его соседей по правительственной ложе. И новый первый секретарь ЦК компартии Грузии Гиви Гумбаридзе, переведенный на эту должность с поста председателя республиканского КГБ, категорически не согласился с выступлением главного военного прокурора. Депутаты от Грузии покинули зал заседаний.

В перерыве члены политбюро собрались в комнате отдыха за сценой Дворца съездов. Все сели обедать. Вошел возбужденный Шеварднадзе и сказал:

— Я не могу молчать! Прокурор говорил возмутительно. Это позор. Нельзя же так извращать факты. Я должен выступить. Это вопрос моей чести, совести! Иначе я подам в отставку!

Горбачев попытался его успокоить:

— Погоди, не торопись, не надо эмоций. Давай разберемся, все обсудим.

Михаил Сергеевич встретился с грузинской делегацией и после перерыва взял слово:

— События в Тбилиси — это наша общая боль. Я против того, чтобы продолжать обсуждение этой проблемы. Давайте поручим Верховному Совету довести дело до логического конца.

Съезд народных депутатов все же принял постановление, в котором осудил применение силы против участников митинга. Горбачев хотел обо всем поскорее забыть и не понимал, что грузины этого забыть не смогут. Нежелание расследовать апрельские события сыграло пагубную роль в истории республики. События 9 апреля в Тбилиси, разгон демонстрации и гибель людей вскоре привели к власти известного диссидента Звиада Гамсахурдиа. И Грузия быстро перестала быть частью единого государства.


«Узбекское дело»

Главной причиной возникновения «узбекского дела» стали приписки в отчетах о сборе хлопка-сырца. В документах значились огромные цифры будто бы собранного, но в реальности не существующего хлопка-сырца. А если хлопка в реальности меньше, чем каждый год докладывало руководство республики, значит, обманули не кого-нибудь, а само государство. Это не взятки милицейским начальникам, это уже государственное преступление.

Государству ежегодно «продавали» около шестисот тысяч тонн несуществующего хлопка — таким образом из казны крали сотни миллионов рублей. На эти деньги узбекская элита вела сладкую жизнь и охотно делилась краденым с московскими начальниками. Местные партийные руководители установили полуфеодальный режим, распоряжаясь крестьянами как рабами. Милиция и прокуратура на местах были ручными, все они были тесно связаны между собой.

«Узбекское дело» показало, что республиканская верхушка чуть ли не в полном составе была коррумпированной. И советская система этому нисколько не мешала. Напротив, создавала все условия. Тогда, в перестроечные годы, занялись только одной республикой. А разве в других ситуация была иной?

Расследование в Узбекистане не знало себе равных по масштабам — следователи добрались до первого секретаря ЦК, до секретарей и зампредов Совета министров республики. Вся неприкасаемая элита, секретари обкомов и райкомов, министры, милицейские генералы один за другим оказывались на жестком стуле перед следователем. Но узбекские чиновники сориентировались, держались упорно, имущество прятали у родственников. Кроме того, следственная группа действовала по-советски, не соблюдая Уголовно-процессуальный кодекс, не заботясь о формальностях. В тот момент это не имело значения. Потом все даст о себе знать.

В следственной группе Тельмана Хореновича Гдляна (его ближайшим помощником стал Николай Вениаминович Иванов) работало около двухсот человек. Плоды их работы произвели колоссальное впечатление на публику. За пять с лишним лет к уголовной ответственности были привлечены семьдесят человек, в суд передали девятнадцать дел, сорок человек приговорили к различным срокам тюремного заключения. Правда, многих потом выпустили.

Следственная группа часто не утруждала себя поиском доказательств, полагая, что признания обвиняемого вполне достаточно. Да еще руководители следственной группы занялись политическими играми. Кончилось все это тем, что дело осталось нерасследованным, преступники — ненаказанными, правда — невыясненной, а рашидовская система управления республикой — нетронутой.

Гдлян и Иванов арестовали почти всех первых секретарей обкомов. На допросах те каялись во всех грехах и сознавались в любых преступлениях. Тельман Хоренович напрасно удивлялся тому, что кто-то из арестованных наговаривает на себя. Такова, видимо, была атмосфера в следственной группе, что арестованные сами придумывали, в чем бы еще сознаться.

Накануне XIX партийной конференции, летом 1988 года, Тельман Гдлян и Николай Иванов написали статью, в которой сообщили, что среди делегатов «оказались и скомпрометировавшие себя на ниве взяточничества лица». Молния сверкнула.

В первый же день работы партийной конференции партийный секретарь с Алтая под аплодисменты потребовал объяснений: действительно ли среди делегатов есть взяточники? Главный редактор «Огонька» Виталий Алексеевич Коротич на глазах у всей страны, приникшей к телеэкранам, передал в президиум партийной конференции папку с обличительными документами. Их проверяли комитет партийного контроля при ЦК КПСС и союзная прокуратура.

Через четыре месяца были арестованы два делегата партконференции — первые секретари обкомов: Бухарского обкома — Исмаил Джаббаров, Самаркандского — Назир Раджабов. Через несколько месяцев, 11 января 1989 года, по обвинению во взяточничестве арестовали еще одного делегата партийной конференции — отправленного к тому времени на пенсию Виктора Ильича Смирнова, прежде возглавлявшего среднеазиатский сектор отдела организационно-партийной работы ЦК КПСС. Иными словами, он знал все, что творится в Узбекистане и, по мнению Гдляна и Иванова, покрывал местных преступников и коррупционеров. Справедливость торжествовала? Как все обстояло на самом деле, станет ясно позднее, а в тот момент подтверждалась правота следователей.

Канун так называемого «чурбановского процесса» был моментом высшего успеха и триумфа Гдляна и Иванова. Но, как это случается со всеми покорителями вершин, пройдя пик, они начали движение вниз.

На скамье подсудимых вместе с узбекскими милиционерами сидел зять Леонида Ильича Брежнева, бывший первый заместитель министра внутренних дел, бывший генерал-полковник, и общество явно жаждало расплаты — за беззастенчиво-роскошную жизнь прежней верхушки, омерзительную на фоне общей бедности. И даже самые снисходительные и выдержанные не сомневались, что приговор будет наисуровейшим…

И что же? Одного из подсудимых вообще оправдали, а другого освободили из-под стражи, отправив дело на доследование. Гдлян и Иванов не сумели подкрепить свои версии фактами и доказательствами.

На встрече в Центральном доме литераторов в Москве публика с гневом обрушилась на председательствовавшего на процессе генерала юстиции Михаила Алексеевича Марова и народных заседателей. Им не давали говорить. Экзальтированная дама-прокурор с хорошо поставленным командирским голосом обвиняла судей в том, что своим приговором они сорвали всю дальнейшую работу следственной группы.

— Увидев, что подсудимый Бегельман, который очень помог следствию, не получил обещанного снисхождения, наши подследственные отказываются от показаний, — жаловалась дама-прокурор.

— А у вас, кроме их показаний, больше нет никаких доказательств? — невинным голосом поинтересовался работник Верховного суда.

— Почему же нет? — обиженно взвилась дама-прокурор.

— Тогда что вам беспокоиться? Докажете их вину, и суд накажет преступников.

— Нет, но как же мы теперь будем работать? — продолжала возмущаться дама-прокурор.

Прокуратура продолжала считать, что признание обвиняемого — единственное доказательство, которое следствию следует добыть.

Симпатия и уважение к следователям в один день превратились в безграничное, почти истерическое восхищение. В день вынесения приговора по «чурбановскому делу» Гдлян и Иванов из следователей превратились в политиков. Они практически забросили следовательскую работу, но клялись, что будут вести борьбу до конца. Где бы они ни выступали, любая аудитория встречала их на ура.

Гдлян любил рассказывать о том, как на него готовились покушения. То протянули стальной трос, чтобы его самолет не взлетел. То ему в постель подкладывали кобру… Они с Ивановым оказались мастерами политического шоу, они замечательно использовали возможности средств массовой информации. Гдлян первым решился что-то рассказать стране — и был вознагражден сторицей.

Все накопившееся в обществе раздражение — из-за пустых полок, очередей, тесноты, скудости, неоправдавшихся надежд, невыполненных обещаний — трансформировалось в кинетическую энергию поддержки Гдляна и Иванова. Они ясно указали причину общих бедствий, нехваток и недостатков — мафия, сплоченные, поддерживающие друг друга темные силы, обирающие страну.

Власть перешла в контрнаступление. Из обвинителей Гдлян и Иванов превратились в обвиняемых. Комиссия президиума Верховного Совета СССР пришла к выводу, что оба следователя насаждали порочную практику «огульных обвинений во взяточничестве, принуждения подозреваемых и свидетелей к даче так называемых “признательных” показаний путем необоснованных арестов, шантажа и запугивания… Гдлян, Иванов и приближенные к ним следователи нередко допускали оскорбления арестованных, унижение их человеческого достоинства и запугивание расстрелом».

Общественное мнение реагирует на это очень быстро. 26 марта 1989 года Тельман Гдлян легко обошел шестерых соперников и стал народным депутатом СССР. Москвич Николай Иванов победил три десятка претендентов на выборах в Ленинграде. Выступая в мае 1989 года по ленинградскому телевидению, Николай Иванов заявил, что в уголовном деле «замелькали фигуры членов политбюро Соломенцева, Лигачева и бывшего председателя Верховного суда СССР Теребилова». С этой минуты критика в адрес следователей Гдляна и Иванова рассматривалась массовым сознанием как попытка вывести из игры бесстрашных борцов с мафией, свившей гнездо в Москве.

Правоохранительные органы ставили Гдляну и Иванову в упрек и бесконечное необоснованное содержание под стражей, и выжимание показаний, и по существу шантаж подследственных.

Но трудно предположить, что Гдлян и Иванов вдруг после многих лет беспорочной службы переродились и стали нарушать закон. Скорее, напрашивается другой вывод: они всегда пользовались одними и теми же следовательскими методами. И в своей епархии поднялись до самой вершины пирамиды.

На втором Съезде народных депутатов СССР отчитывалась комиссия, изучавшая материалы, связанные с работой следовательской группы Гдляна — Иванова. Страна, полночи не сводившая глаз с телеэкрана — шла прямая трансляция заседания съезда, — хотела услышать одно: кто прав — следователи или их критики? Хорошие следователи Тельман Гдлян и Николай Иванов или плохие? Раньше определенно были хорошими: стали «особо важными» при генеральном прокуроре, получили интереснейшее и перспективное дело, набрали себе группу помощников в две сотни человек.

А каковы критерии оценки работы следователей? Судя по тому, что им ставили в заслугу в «благополучные» годы следствия, — исключительно материальные, денежные. Следователи уподоблялись золотоискателям: чем больше золота, денег, драгоценностей сдал государству, тем выше их ценят. Группа Гдляна — Иванова исправно выдавала на-гора конфискованное (или «добровольно» сданное) и была на хорошем счету.

С цифрами, правда, получилась некоторая путаница. В докладе съездовской комиссии говорилось о двух миллиардах, нажитых хлопковой мафией. Гдлян вроде утверждал, что вернул государству сто сорок миллионов. Председатель комиссии Вениамин Александрович Ярин называл иные цифры: пятнадцать миллионов найдены следователями КГБ, двадцать — группой Гдляна — Иванова. Это, конечно, не два миллиарда и не сто сорок миллионов, но тоже солидная сумма. И за нее нужно быть благодарным. Однако независимый прокурор Мартинсон сообщил, что в обвинительных заключениях фигурировала только четверть суммы. А что же остальные пятнадцать миллионов? Ничейные деньги? Или отобраны не у преступников, а у честных людей, которым нечего инкриминировать? Или следователи настолько беспомощны, что, даже имея столь веские улики, не в состоянии обличить взяточников?

И не смыкается ли этот непрофессионализм с постоянными нарушениями процессуальных норм, выявленными комиссией? А это — выжимание показаний запрещенными законом методами. Это — аресты заведомо невиновных членов семей, в том числе женщин, у которых по семь-восемь детей. Многолетнее — вместо установленных в ту пору законом девяти месяцев — содержание под стражей подозреваемых, которые либо не давали нужных показаний, либо на свободе могли от них немедленно отказаться.

Наивно полагать, что такой стиль работы следственная группа освоила только в Узбекистане. Не являлись ли Гдлян и Иванов типичными следователями, которые стали плохими лишь потому, что взялись со своими методами за тех, кто принадлежит к правящей верхушке? Пока они «разбирались» с рядовыми дехканами (крестьянами) или даже с провинциальными секретарями райкомов и обкомов, ни генеральный прокурор, ни его заместители не видели в их действиях «нарушений социалистической законности». Как знать: не реши Гдлян и Иванов в один прекрасный день заняться политикой, набирая у будущих избирателей очков рискованной охотой на крупную дичь, ходили бы в прокуратуре в передовиках…


Кто развалил страну?

Удивительная находка ожидала лидеров национальных движений в тексте Конституции СССР 1977 года — чеканная формула, которой никто и никогда не придавал значения: «Советский Союз состоит из суверенных государств».

Раз союз суверенных государств, то, следовательно, не федерация, а конфедерация. И первоначально массовые национальные движения в республиках были готовы удовольствоваться конфедерацией: республики делегируют определенные полномочия центру.

16 ноября 1988 года чрезвычайная сессия Верховного Совета Эстонской ССР приняла Декларацию о суверенитете, определив, что высшая власть на территории республики принадлежит республиканским органам власти. Примеру Эстонии через полгода (18 мая 1989 года) последовала Литва. Причем в Вильнюсе оперировали уже более жесткими формулировками, записав, что союзные законы вступают в силу только в случае их утверждения республиканским парламентом.

Принятый 23 сентября 1989 года в Баку конституционный закон о суверенитете утвердил новый подход: «На территории Азербайджанской ССР действуют законы СССР, не нарушающие суверенные права Азербайджанской ССР». Дальше следовал весьма практичный вывод: «Земля, ее недра, леса, воды и другие природные ресурсы Азербайджанской ССР являются национальным богатством, государственной собственностью республики и принадлежат народу Азербайджана».

Это означало, что доходы от бакинской нефти должны оставаться в республике. Азербайджан также декларировал свое право вступать в непосредственные отношения с иностранными государствами, заключать с ними договоры, обмениваться дипломатическими представительствами.

22 сентября 1989 года в Алма-Ате приняли закон «Об изменениях и дополнениях в Конституции Казахской ССР». Он определил, что высшим органом государственной власти в республике является Верховный Совет. А Нурсултан Назарбаев поднял вопрос о закрытии ядерного полигона. Он первым выступил против всевластия военно-промышленного комплекса:

— Хочу сказать о Семипалатинском ядерном полигоне, действующем с 1949 года и начавшем взрывы сначала в атмосфере. Население вокруг с тех пор возросло в четыре раза. Но военные готовы убедить нас чуть ли не в полезности испытаний для здоровья человека. Но надо же провести настоящий, глубокий анализ влияния атомных взрывов на окружающую среду и рассказать об этом людям. Не говоря уже о некоторых затратах на улучшение жизни там живущих…

Военные были обижены до глубины души. Главу Казахстана обвинили в подрыве обороноспособности страны. Но Назарбаев знал, что выражает мнение миллионов людей. 28 февраля 1989 года, после неудачного испытания и радиоактивного выброса в атмосферу, в Алма-Ате состоялся митинг протеста. Начало формироваться антиядерное движение, которое возглавил известный писатель Олжас Сулейменов.

Всего в Семипалатинске провели 456 взрывов, 116 — открытым способом, то есть на поверхности земли или в воздухе. С 1962 года перешли на подземные взрывы, которые тоже никак не назовешь безвредными. После каждого третьего происходила утечка в атмосферу радиоактивных газов. Один из таких случаев произошел 12 февраля 1989 года. В результате взрыва на поверхности земли появились трещины и щели, через которые два дня вырывались в атмосферу радиоактивные газы. Образовавшееся облако накрыло территорию с населением в тридцать тысяч человек.

Нурсултан Назарбаев в молодые годы сам работал в Караганде. Во время каждого ядерного испытания дома ощущался толчок, люстра качалась, мебель поскрипывала. К нему прибегали дочки с ужасом в глазах:

— Папа, папа, землетрясение!

Потом они поняли, что это не землетрясение… Ядерные испытания проводились по команде из центра. Республику даже не ставили в известность.

В независимом Казахстане ученые подсчитали, что из-за ядерных взрывов в окружающей среде Семипалатинска накопилось больше радиоактивного вещества, чем в Чернобыле. Для восстановления земли понадобится триста лет.

Назарбаев, откликаясь на просьбы людей, стал отправлять официальные запросы в разные медицинские учреждения. Отовсюду поступали успокоительные ответы: «По имеющимся данным, наличие каких-либо отрицательных воздействий на здоровье гражданского населения, проживающего вблизи Семипалатинского испытательного полигона, и на экологию не подтверждается».

Сто тридцать тысяч карагандинских шахтеров хотели закрыть полигон. Назарбаева потребовали к ответу руководители страны. Секретарь ЦК КПСС Олег Бакланов, отвечавший за военно-промышленный комплекс, глава правительства Николай Рыжков, Горбачев внушали ему: успокой людей, закрытие полигона потребует лет пять…

Назарбаев собрал специальную сессию Верховного Совета республики для обсуждения одного вопроса: не стоит ли закрыть полигон даже без согласия союзного правительства? На сессию попросились военные, ученые-атомщики. Активно обрабатывали руководителей областей. Но Назарбаев знал, чего от него ждут избиратели. И прямо с трибуны объявил, что принимает на себя полную ответственность за последствия и закрывает полигон.

В октябре 1990 года Верховный Совет РСФСР принял постановление о том, что он «вправе приостанавливать действия актов министерств, государственных комитетов и ведомств СССР в случае их противоречия законам СССР и РСФСР». Это была сравнительно мягкая формула, но она красноречиво свидетельствовала о настроениях в обществе.

Независимость Литвы признали Эстония, Латвия и Молдавия. Азербайджан и Таджикистан подписали с Литвой соглашение о сотрудничестве. 19 ноября 1990 года Россия подписала договор с Украиной, 21 ноября — с Казахстаном (об экономическом, научно-техническом и культурном сотрудничестве), 18 декабря — с Белоруссией. Республики признавали друг друга суверенными государствами, объявляли о намерении развивать межгосударственные отношения на основе принципов равенства, невмешательства во внутренние дела. Договорились обменяться дипломатическими представительствами — пока еще не посольствами.

Почему республики жаждали обрести суверенитет? Почему автономии не хотели мириться со своим подчиненным положением? Почему гонимые и униженные в сталинские времена народы требовали восстановления утерянной государственности?

На протяжении десятилетий советская власть не гарантировала их права, не обеспечивала им достаточной защиты. Сторонники идеи суверенитета искали гарантий своих прав и свобод. Каждый народ захотел строить свое национально-государственное бытие в соответствии с историческими традициями, культурным наследием, духовным складом, политическим мышлением.

Повышение статуса автономии, свобода от московских чиновников — все это было упованием на то, что «свой» властитель, «свой» чиновник окажутся демократичнее и справедливее. Люди торопились огородиться республиканским палисадником, чтобы завести дома такой порядок, какой им хочется.

24 апреля 1990 года в Алма-Ате собрался новый Верховный Совет. В первый же день работы депутаты, впервые избранные в результате свободного и альтернативного голосования, учредили пост президента Казахской ССР. Назарбаев был избран подавляющим большинством голосов. Он стал первым республиканским лидером, добившимся независимости и от партийного аппарата, и от депутатского корпуса.

— Мы стоим за федеративный Союз, — говорил Назарбаев, — но считаем, что республике следует делегировать центру лишь часть своих прав, причем по собственному усмотрению…

Он говорил о том, что республика слишком много дает в общесоюзный котел и слишком мало получает:

— Из Казахстана ежегодно экспортируется различных видов сырья почти на полтора миллиарда долларов, поставляется в общесоюзный фонд десять-двенадцать миллионов тонн зерна, более трехсот тысяч тонн мяса, двести семьдесят тысяч тонн молока. Но по потреблению продуктов питания мы занимаем девятое место в стране, по обеспеченности жильем — десятое. У нас два с половиной миллиона человек, или почти каждый шестой житель, имеют месячный доход менее семидесяти пяти рублей. В республиках Прибалтики, например, подобные нищенские доходы только у четырех процентов населения.

12 июня 1990 года утром на первом Съезде народных депутатов РСФСР поименным голосованием была принята Декларация о государственном суверенитете Российской Федерации. Декларация предусматривала приоритет республиканских законов над союзными. «За» высказались 907 депутатов, «против» — всего 13, воздержались — 9.

В тот же день, 12 июня, Назарбаев выступал в Москве на заседании Совета Федерации. Он откликнулся на решение российского парламента:

— Нужен новый Союзный договор. Мы с пониманием относимся к тому, что происходит на Съезде народных депутатов РСФСР. Но надеемся, что он не станет фактором развала нашего государства, ибо только Россия способна выполнять объединяющую миссию.

Он заговорил о том, что волновало его больше, чем политические декларации:

— В законе о собственности субъект права на собственность не определен. Например, Казахстан принял много ссыльных. Что, они теперь собственники земли? Девятнадцать миллионов квадратных километров заняты под полигоны, оттуда выселили колхозы и совхозы… Какой у нас суверенитет, если половина промышленности находится в союзном подчинении? А сколько — в союзно-республиканском? Министерства зубами держатся за свою собственность. У нас что, Союз министерств или Союз республик?.. Союзные республики должны быть субъектами международного права.

Через месяц, 16 июля, в Киеве сессия Верховного Совета Украины приняла Декларацию о государственном суверенитете Украины. Тогда казалось, что эти пышные декларации не будут иметь никакого практического значения.

Прибалтийские партийные руководители прямо говорили:

— Литва, Латвия, Эстония считают себя государствами, которые в 1940 году незаконным путем были лишены независимости. А нас пытаются представить счастливчиками, которых навеки объединила великая Россия…

Но почему три балтийские республики фактически объявили о своем выходе из СССР, а потом их примеру последовали и другие? Многие считали, что всему виной принцип самоопределения наций, который делает неопределенным само существование государства. Что это за государство, если одна из его частей в любую минуту способна преспокойно уйти?

В начале XX столетия Российская империя рухнула в том числе и потому, что населявшие страну народы не устраивала их судьба. Начало XX века — эпоха разрушения империй и создания национальных государств. После Первой мировой войны на карте Европы появилось немало новых стран. Если бы из двух революций в 1917 году произошла бы только одна — февральская, процесс создания самостоятельных национальных государств распространился бы и на территорию бывшей Российской империи. Ведь тогда свои правительства образовали Украина, закавказские и прибалтийские республики, среднеазиатские ханства…

Большевики остановили этот процесс силой Красной Армии и обещаниями создать национальные государства внутри Советского Союза.

Процесс национально-государственной эмансипации начала XX века был неизбежным и объективным, он охватил всю Европу. Распались еще три империи — Германская, Австро-Венгерская и Оттоманская. На Востоке континента этот процесс был задушен в зародыше. Но история — не лестница, где можно прыгать через ступеньку. То, что зрело десятилетиями, ждало своего часа и вырвалось наконец на свободу.

Российская империя, а затем и Советский Союз объединили разные по историческому прошлому, культурному наследию народы, чье развитие было искусственно заморожено. Тяготеющий к католичеству запад, православные славянские республики, мусульманский юг… Стремление, скажем, Западной Украины к отсоединению от СССР объяснялось не только историческим наследием и распространенным здесь антикоммунизмом, но и религиозными традициями. Загнав после войны униатскую церковь в подполье, передав ее храмы православным верующим, Сталин подложил бомбу под будущее Украины.


Нагорный Карабах. Первая кровь

Кровь пролилась в Сумгаите, Нагорном Карабахе, в Абхазии, в Фергане… Национальная проблема стала уже не проблемой языка, культуры, экономической самостоятельности. Она стала вопросом жизни и смерти. Этнические конфликты приобрели кровавую окраску, гибли люди. Войска превратились в команды «скорой помощи», рассылаемые по разным регионам.

Национальный вопрос отразил в себе все несовершенство советской жизни. Отсутствие закона о собственности, отсутствие рынка и сохранение командной системы планирования и управления народным хозяйством — вот что толкало республики и регионы к автаркии, экономическому сепаратизму. Уговоры не действовали: люди не верили в эффективность все еще не демонтированной старой модели. Они были уверены в том, что, избавившись от чужой бесхозяйственности, свою они преодолеют быстро. Они не боялись нарушения прежних хозяйственных связей, чем их обычно пугали, и полагали, что сумеют наладить новые и более для себя выгодные.

Республики были поглощены национальной идеей, все силы устремились на борьбу с врагом, на обличение его коварства и подлости. Между Азербайджаном и Арменией шла настоящая война. Когда сход лавины начался, ее уже не остановишь. На каждое оскорбление отвечали ударом, на брошенный камень — выстрелом, на остановленный поезд — взрывом моста. И было ясно, что даже лучшие московские сыщики, ведущие особо важные дела, не сумеют распутать цепочку причин и следствий: что было сначала — армяне стали забрасывать камнями азербайджанских машинистов или азербайджанцы ломать вагоны с грузами для Армении?

Действие от противодействия уже невозможно было отделить, они слились, создав бесконечно взвивающуюся вверх спираль насилия. И уже нельзя рассадить противников по партам и сказать: «Ты первый начал, ты и виноват, а теперь помиритесь». В обеих республиках массовое сознание было охвачено истерией жертвенности: «Все погибнем, но не уступим». Рассказы о коварстве, жестокости, подлости другой стороны только укрепляли веру в собственную правоту и готовность идти до конца.

Безумие — иначе нельзя было назвать ситуацию, когда по национальному признаку убивали или изгоняли людей, таким образом пытаясь избавиться от собственного экономического и политического бесправия.

Сама атмосфера в обществе была заражена националистическими настроениями, и потому оскорбительные выражения уже не казались предосудительными. Националистическая лексика проникла на страницы партийных изданий и в словарь секретарей партийных комитетов. Наученный горьким опытом первых демократических выборов, партаппарат по всей стране пытался заключить союз с националистическими силами, надеясь хотя бы под этим знаменем удержать власть. Декларировалось возмущение «националистическими проявлениями», но обязательно — в соседней республике, а не у себя дома.

Становилось ясно, что бессмысленно питать иллюзии: национальные проблемы не исчезнут ни завтра, ни в обозримом будущем. Разбитое не склеишь. Процесс серьезных социальных перемен в стране многими был воспринят как нечто угрожающее устоям, пробудил зависть, комплекс неполноценности, сделал людей восприимчивыми к националистическим идеям. Бесконечные споры: можем ли мы позволить себе рынок, акционерные общества и частную собственность, не только отдалили вожделенный миг обретения того необходимого, что делает человеческую жизнь неунизительной, но и провоцировали новые этнические конфликты.

Неустроенность жизни, нестабильность, неуверенность в завтрашнем дне требовали компенсации и самоутверждения — за счет других. Мы с изумлением наблюдали, как по национальному признаку раскалывались целые республики, как соседи лихорадочно выясняли национальность друг друга, как дотошно копались в биографиях бабушек и дедушек.

Но разве это не было запрограммировано? Сколько десятилетий официальные и неофициальные отделы кадров всех уровней по обязанности и по собственной инициативе занимались калькуляцией: если начальник молдаванин, то второй человек — русский, здесь слишком мало казахов, тут переизбыток латышей, сюда не принимать евреев, туда не брать немцев, оттуда не выпускать крымских татар… И малой капли яда оказалось достаточно, чтобы отравить целую страну.

Страх перед столкновениями на национальной почве преследовал людей во многих регионах страны. Он стал побудительным мотивом к перемене места жительства — поближе к своим. Но в наших условиях переехать из города в город без ощутимых потерь очень трудно: нет жилья, трудности с работой. А переезжать, скажем, в Россию из западных и южных республик значило еще и пояса затягивать: там люди в основном жили сытнее.

Самоутверждение одного народа за счет другого есть национализм. Страна столкнулась с тем, что самоутвердиться за счет другого желает не один народ, не два, а чуть ли не вся страна. Взаимоотношения между республиками стали определяться главным образом новым национализмом. На первый план вышли национальные интересы, которые подминали под себя всё остальное. Предчувствия были дурными.

Войну в Нагорном Карабахе, которая вспыхнула через семь с лишним десятилетий после армянской резни 1915 года, многие армяне считают продолжением своей давней борьбы с турками, с Турцией, с Оттоманской империей. Тогда армяне потеряли Западную Армению, лишились национальной святыни — горы Арарат. В Нахичевани больше нет армян. Готовность умереть за Карабах в немалой степени была порождена памятью о резне 1915 года. Карабахские армяне азербайджанцев называют «турками» или «тюрками». За сто лет вражда не стала слабее.

Память о старой Армении, о предках, уничтоженных, как здесь принято говорить, кривым турецким ятаганом, не ослабевает. Ненависть к Турции и туркам не утихает. «Турок приносил везде только разрушение, никогда он не был способен развивать в мирное время то, что завоевал в войне», — пишет один из современных армянских писателей. Ненависть к туркам распространилась и на азербайджанцев.

Армяне не сомневаются в том, что Нагорный Карабах — они называют его Арцах — должен принадлежать армянам. Арцах входил в состав Армении со второго века до нашей эры, пишут армянские историки, еще в начале XIX века Карабах стал частью России, на пятнадцать лет раньше, чем частью России стала Восточная Армения. В 1918 году население Карабаха было на 96 процентов армянским. По мнению армян, Карабах включили в состав Азербайджана, чтобы покрепче привязать к Москве Азербайджан и сделать приятное Турции, с которой большевики хотели дружить.

В общем, так оно и было. Нарком по иностранным делам Георгий Васильевич Чичерин попытался помешать тогда передаче Азербайджану спорных территорий — Карабаха и Нахичевани, где было большое армянское население. Чичерин считал, что надо обязательно учесть мнение Армении. Он словно чувствовал, что со временем из-за Карабаха вспыхнет настоящая война. Но секретарь Закавказского крайкома Серго Орджоникидзе, один из самых влиятельных в партии людей, считал, что эти территории нужно отдать Азербайджану — эта республика поважнее Армении. Орджоникидзе убедил Ленина, что «нельзя лавировать между сторонами, нужно поддержать одну из сторон определенно, в данном случае, конечно, Азербайджан с Турцией».

Во время боевых действий из-за Карабаха азербайджанская армия, несмотря на очевидное превосходство в живой силе и технике, потерпела поражение. Азербайджанская армия была плохо обучена и неорганизованна. Из-за проигранных в Карабахе сражений пало не одно азербайджанское правительство.

В Баку утверждали, что на противоположной стороне воевали не карабахцы, а экспедиционный корпус из Армении. По сведениям министерства иностранных дел России, экспедиционного корпуса не было, были отдельные советники и инструкторы из Еревана. И Карабах получал материальную и финансовую помощь из Армении, которая, впрочем, так бедна, что немногим может поделиться.

Армия Нагорного Карабаха отличалась высоким боевым духом. Для каждого из карабахских армян это была война за родной дом, чего не могли сказать о себе азербайджанские солдаты. Потом появились сведения о том, что Азербайджану пришли на помощь оставшиеся без дела афганские моджахеды, которых перебрасывали в Баку из Кабула чартерными рейсами. Так на свою первую войну попал выходец из Южного Йемена Хаттаб, имя которого станет известным во время Второй чеченской войны.

В той войне армии сражались не только друг с другом, но и с гражданским населением. Это была тотальная война. Не только люди в форме, но и население в целом воспринималось как враг. Наступавшие войска заодно выселяли и население противника, потому что захваченный город подвергался полному разграблению. И люди сами бежали, узнав о приближении врага.

Наступали азербайджанцы — бежали армяне. Наступали армяне — бежали азербайджанцы. Последние годы наступали в основном карабахские армяне, так что родные места покидали азербайджанцы.

Победная эйфория ужесточила позиции армян на переговорах. Армяне, живущие словно в осажденной крепости, демонстрируют силу и непреклонность. Память о резне 1915 года заставляет их больше надеяться на силу оружия, чем на дипломатию. Если бы не было трагедии 1915 года, армяне чувствовали бы себя увереннее и сильнее. Они, возможно, скорее были бы готовы к политическому решению карабахской проблемы. Но они не могут забыть, как армян убивали только за то, что они армяне.

События вокруг Нагорного Карабаха повлекли за собой кровавые последствия: исход армян из Азербайджана, азербайджанцев из Армении. Вслед за армянской резней в Сумгаите, которая осталась безнаказанной, 13 января 1990 года начались армянские погромы в Баку. Они переросли в настоящий бунт, в восстание против слабой и неумелой власти. Выплеснулось долго копившееся недовольство. Это был не только национальный, но и политический, и социальный конфликт.

Руководство республики не могло справиться с происходящим. Горбачев командировал в Баку кандидата в члены политбюро Евгения Максимовича Примакова и нового секретаря ЦК КПСС по национальным делам Андрея Николаевича Гиренко, профессионального партийного работника с Украины. Гиренко прежде руководил Крымским обкомом, а там проблема с крымскими татарами, так что он считался специалистом по национальным делам.

Прилетев в Баку, они сообщили в Москву, что беспорядки продолжаются, остановить их не удается, местная власть утратила всякий авторитет, не контролирует ситуацию.

Бюро ЦК компартии Азербайджана распространило сообщение:

«В ходе беспорядков и бесчинств, спровоцированных в Баку 13 января, произошли трагические события. От рук преступников погибли люди, главным образом — армяне, имеются десятки раненых. Совершены погромы жилищ…

В чрезвычайном пленуме Бакинского горкома партии приняли участие кандидат в члены политбюро ЦК КПСС, председатель Совета Союза Верховного Совета СССР Е. М. Примаков, секретарь ЦК КПСС А. Н. Гиренко, первый секретарь ЦК КП Азербайджана А. Х. Везиров».

Примаков встречался с активистами оппозиционного Народного фронта Азербайджана, представителями интеллигенции, журналистами, 18 января 1990 года он выступал на митинге, пытаясь убедить многочисленную толпу, собравшуюся на площади, успокоиться и разойтись. Его слушали, но не расходились. Разговоры не помогали. Люди ждали каких-то действий.

19 января президиум Верховного Совета СССР своим указом ввел чрезвычайное положение в Баку в связи с «попытками преступных экстремистских сил насильственным путем, организуя массовые беспорядки, отстранить от власти законно действующие государственные органы и в интересах защиты и безопасности граждан».

Комендант особого района города Баку генерал-лейтенант Владимир Сергеевич Дубиняк ввел комендантский час с одиннадцати часов вечера до шести утра. Город разбил на одиннадцать комендантских участков. Запретил все собрания, митинги, уличные шествия, демонстрации, спортивные и театральные мероприятия, забастовки и «бесконтрольную работу средств массовой информации».

Москва требовала прекратить беспорядки и восстановить власть в республике. Но как? Единственной силой, способной на это, казалась армия. Тогда шутили: советская власть в Закавказье — это воздушно-десантные войска плюс военно-транспортная авиация.

В ноябре 1988 года десантников (106-ю Тульскую дивизию) уже высаживали в Баку, чтобы обеспечить порядок. Корреспондент «Известий» Анатолий Степовой вспоминал, как уже в декабре вместе с коллегой Русланом Лыневым диктовали в Москву репортаж: 5 декабря демонстранты пришли в Баку к зданию ЦК компартии Азербайджана и потребовали смены руководства. Войска ответили огнем из автоматов. Редактор отдела позвонил из Москвы:

— Какая стрельба? Сейчас в теленовостях показали, что в республике полным ходом идет подготовка к весеннему севу.

— Ну, тогда слушай песню трактористов, — вспылил Лынев и высунул трубку в окно.

Автоматчики стреляли поверх голов демонстрантов — как раз на уровне окна гостиничного номера, где остановились журналисты «Известий».

Но тогда все обошлось достаточно спокойно. Люди митинговали, но за оружие не брались. Под прикрытием десантников основная часть армян сумела покинуть Азербайджан. Остались те, кто не мог уехать. Теперь азербайджанцы вооружились.

В январе 1990 года Горбачев вновь отправил в Баку войска — 76-ю Псковскую и 106-ю Тульскую воздушно-десантные дивизии. Тульской командовал полковник Александр Иванович Лебедь, которому еще только предстояло стать знаменитым. В ночь на 20 января десантники с трех сторон начали входить в город. Но за год в республике многое изменилось: десантники оказались во враждебном городе.

Войска пришли слишком поздно, чтобы остановить армянские погромы. В Азербайджане восприняли ввод войск как шок, как вторжение иностранной армии, как оккупацию. Бакинская молодежь пыталась противостоять вводу войск. Солдаты прорывались через баррикады, через перегородившие дороги грузовики под огнем стрелкового оружия и градом камней. Десантники пустили в ход оружие.

«Задача была поставлена четкая: на огонь отвечать огнем, на боевую стрельбу — стрельбой, — вспоминал генерал-полковник Ачалов. — Я дорожил своими людьми, а не жизнью тех бандитов, которые устраивали провокации».

В ночном бою погибло около двухсот человек. Можно сказать, что этот кровавый эпизод невероятно усилил стремление Азербайджана выйти из единого государства.

Фактически республика вышла из подчинения Москве.

20 января председатель президиума Верховного Совета Азербайджана Эльмира Микаил кызы Кафарова (недавний руководитель местного комсомола) по радио выразила резкий протест против грубого нарушения суверенитета республики, поскольку азербайджанские власти не дали согласия на введение чрезвычайного положения:

— Вся ответственность за пролитую кровь лежит на тех органах и тех должностных лицах СССР, которые принимали это решение и обеспечивали его непосредственное исполнение. Азербайджанский народ никому не простит трагической гибели своих дочерей и сыновей…

В ночь на 21 января собрался Верховный Совет Азербайджана. Он приостановил действие союзного указа об объявлении в Баку чрезвычайного положения и потребовал вывести войска из города. Действия Москвы были названы «агрессией против суверенного Азербайджана», а действия войск министерства обороны, МВД и КГБ СССР признаны «преступными».

В кровопролитии обвинили Примакова, считая, что это именно он вызвал войска в Баку и как старший по партийному званию руководил их действиями.

Александр Яковлев говорил мне:

— Он очень переживал, когда ему стали инкриминировать бакинские события. Все развивалось на моих глазах, читал его телеграммы. Он мне звонил из Баку, рассказывал, просил помочь. Он отказался категорически от координации действий силовых структур. Сказал, пусть это координирует министр обороны или КГБ. Он не профессионал и не будет это делать.

Ночью 24 января в Баку, где еще слышались выстрелы, собрали пленум азербайджанского ЦК. Его вел избранный вторым секретарем республиканского ЦК Виктор Петрович Поляничко. Он был секретарем Оренбургского обкома, работал в аппарате ЦК в Москве, три года провел главным партийным советником в Афганистане. Должность в Баку станет для него последней, в 1991 году Поляничко убьют…

Абдул-Рахмана Халил оглы Везирова, который начинал свою карьеру руководителем азербайджанского комсомола, освободили от должности первого секретаря ЦК «за серьезные ошибки в работе, приведшие к кризисной ситуации в республике». Его сменил Аяз Ниязович Муталибов, который был главой республиканского правительства, а до этого председателем Госплана Азербайджана. Примакову пришлось выступать на пленуме с успокаивающей речью. Он вздохнул с облегчением, когда Горбачев разрешил ему вернуться в Москву.


Не отпускать Прибалтику!

Когда началась перестройка, исчез страх перед репрессиями, первой проснулась Прибалтика. 14 июня 1987 года движение «Хельсинки-86» провело в центре Риги, у памятника Свободы, демонстрацию в память первой крупной депортации, устроенной НКВД в 1941 году. В надежде помешать демонстрации власти организовали велосипедные соревнования, которые должны были стартовать именно у памятника Свободы. Но велосипедисты никому не помешали. На Бастионной горке собралось около десяти тысяч человек с красными и белыми цветами, символизирующими цвета флага независимой Латвии.

Туда были стянуты большие силы милиции. Но тронуть демонстрантов не решились. На следующий день второй секретарь ЦК компартии Латвии — эту должность занимал человек, присылаемый из Москвы, — выразил возмущение нерешительностью милиции. Но уже было поздно. 25 марта 1988 года латыши устроили первое шествие с цветами в память жертв послевоенных сталинских репрессий.

В апреле группа ученых отправила в главную партийную газету «Циня» открытое письмо с предложением создать в республике государственный комитет по охране среды. Письмо не напечатали, но его авторов пригласили к первому секретарю ЦК компартии Латвии Борису Карловичу Пуго.

«Он сидел за столом, слегка ссутулившись, сцепив пальцы, и слушал, — рассказывал один из участников беседы журналист Дайнис Иванс. — Не уверен, что он все понимал, ибо разговор велся на непривычном для него латышском языке. Не знаю, понял ли он, обрусевший латыш из России, наследник династии красной номенклатуры, чего и почему хочет народ… Но Пуго согласился с нашим предложением».

Ранней осенью 1988 года я проехал по всей Прибалтике и был потрясен тем, что увидел: Литва, Латвия и Эстония бурлили и требовали независимости, а в Москве этого никто не замечал. Прежде недовольство существовало как бы только на бытовом уровне и проявлялось в заметной даже у флегматичных латышей недоброжелательности к приезжим. Это можно было принять за недовольство массовым притоком отдыхающих и туристов в летний сезон. На самом деле это была лишь внешняя сторона процесса, имеющего глубокие корни. У памятника Свободы в центре Риги с утра до вечера шли жаркие споры о будущем республики. Властителем дум стал Народный фронт, созданный интеллигенцией. Народный фронт сразу же стал добиваться республиканского суверенитета, права республики самой решать свои дела.

Латыши вспоминали свою историю. Против советской власти повернулись даже те люди, которые во время событий лета 1940 года верили, что только Советский Союз и его армия могут спасти Латвию от Гитлера. Когда 17 июня Красная Армия заняла республику, многие думали, что это кратковременная мера. Надеялись, что Латвия станет военным союзником СССР, но останется независимой. Однако через месяц парламент без дебатов проголосовал за присоединение к Советскому Союзу. Почти сразу начались массовые репрессии и депортации.

Изменились настроения даже правоверных латвийских коммунистов. Побывав в Советском Союзе, латыши поразились: люди в социалистическом государстве жили намного хуже, чем в Латвии. В чем же смысл социализма?

В довоенные годы русский эмигрант Андрей Седых выпустил книгу «Там, где была Россия», описав путешествие в Ригу:

«Рига теперь латышский город, это чувствуется на каждом шагу, но русского здесь осталось бесконечно много, и к чести латвийского правительства надо сказать, что этот русский дух не особенно стараются искоренить.

Русский язык в Латвии пользуется такими же правами гражданства, как и латышский и немецкий. С телефонной барышней вы говорите по-русски, полицейский объяснит вам дорогу на чистейшем русском языке, в министерствах вам обязаны отвечать и по-русски… Русская речь слышится на каждом шагу… А за каналом начинается Московский Форштадт. Тут вы чувствуете себя совсем в России…

Колониальная лавка набита товаром. У дверей выставлены бочки с малосольными огурцами, с копченым угрем, рижской селедкой. А за прилавком вы найдете лососину, которой гордится Рига, кильки, шпроты, водку, баранки, пряники…

Время к вечеру — не сходить ли попариться в баньку? Банька здесь же, в двух шагах, и не одна, а несколько. В баньке дадут гостю настоящую мочалку, кусок марсельского мыла и веничек, а по желанию поставят пиявки или банки. А после баньки можно зайти в трактир — в “Якорь” или “Волгу”, — закусить свежим огурчиком, выпить чаю с малиновым вареньем… Так живут на Московском Форштадте русские люди — отлично живут, не жалуются».

Возвращение советских войск в 1944 году немалое число латышей восприняли как смену одного оккупационного режима другим. Репрессии возобновились. На сей раз удар наносился в основном по деревне. 25 марта 1949 года сорок три тысячи латышей (огромная цифра для маленькой республики) выслали, их имущество экспроприировали. Республика лишилась людей, которые хотели и умели работать. В ходе сталинской коллективизации фактически было подорвано сельское хозяйство Латвии.

После войны в Латвии стали создавать промышленность. Местной рабочей силы в сельскохозяйственной республике, достаточно обезлюдевшей, не было. Рабочие руки завозили. Так создавалась крупная индустрия: на привозном сырье и привозной рабочей силе. В результате доля нелатышского населения в республике резко увеличилась. Латышская и русская общины существовали как бы отдельно. Приезжие считали, что Латвия — такая же часть Советского Союза, как и любая другая область, поэтому нет смысла учить латышский язык и вникать в местные обычаи. Латыши злились, видя, как много в республике приезжих. В 1988 году о национальной проблеме заговорили открыто.

— Латыши находятся на грани вымирания, — утверждали радикально настроенные рижские ученые. — Уменьшается рождаемость. Огромное количество мигрантов не дает латышскому народу воспроизводить себя биологически и духовно. Даже жилье и места в детских учреждениях достаются в первую очередь приезжим. Разве можем мы жить с мыслью о том, что мы последнее поколение исчезающего народа?

Заговорили о том, что исчезает латышский язык, а с ним и национальная культура:

— Границы употребления латышского языка настолько сузились, что в нем исчезла необходимость. Если школьники не учат свой язык, он принадлежит народу, путь которого лежит в никуда.

Латвия раскололась по национальному признаку на «коренных» и «некоренных» жителей. Латыши хотели остаться одни на своей земле. Нелатыши, которых когда-то убедили переселиться в Латвию, ощутили себя лишними. За то, что когда-то совершил Сталин, отвечать пришлось совершенно неповинным людям, волею судеб оказавшимся на территории Латвии.

Самая резкая оценка ситуации звучала на расширенном пленуме творческих союзов. Организовал пленум секретарь Союза писателей Латвии поэт Янис Петерс, позднее посол Латвии в России. Писатели, художники и кинематографисты требовали отменить цензуру, исключить из Уголовного кодекса статьи, карающие за «антисоветские высказывания», и дать людям право свободно ездить за границу.

Борис Пуго пришел на пленум творческих союзов Латвии, сидел в президиуме. «Заметно было, — вспоминал один из участников пленума, — как по-человечески неуютно он чувствует себя, слушая русский перевод выступлений. Казалось, он слышит в наушнике не переводчика, а голоса чужой галактики».

На этой встрече вступление советских войск в Латвию в июне 1940 года впервые было названо оккупацией, а секретные протоколы, подписанные Молотовым и Риббентропом в 1939 году, преступными, означавшими раздел Польши и Прибалтики между двумя державами. Это сказал известный в республике журналист и преподаватель истории КПСС Маврик Вульфсонс. По словам участников пленума, речь Вульфсонса была «подобна взрыву в сознании и вызвала мощный всплеск смелости». Латыши говорили: если он, такой умный и осторожный, позволяет себе такое, то почему нельзя и нам?

Зал зааплодировал. Партийные чиновники растерялись.

«Надо было видеть Пуго в тот момент, когда он услышал слово “оккупация”, — вспоминал Дайнис Иванс. — Пуго содрогнулся, бросил взгляд на трибуну и о чем-то спросил своего соседа по президиуму. Потом лицо его побелело, и до конца речи он сидел, сжав руки, а взгляд его метался от стиснутых ладоней к чему-то невидимому и далекому».

В перерыве подошел к Вульфсонсу и, покраснев от злости, тихим голосом сказал:

— Ты знаешь, что ты только что сделал? Ты убил советскую Латвию!

«Он был прав, — вспоминал позднее Вульфсонс, который был избран народным депутатом СССР, — но в тот момент я этого не понимал». Партийная власть еще казалась незыблемой, мысль о восстановлении независимости Латвии — несбыточной мечтой. Бориса Пуго, который прежде был председателем республиканского КГБ, боялись и ждали репрессий. Мятежные интеллигенты ставили между собой вопрос так:

— Готово ли молодое поколение латышей выйти на улицу, даже зная, что их станет разгонять милиция?

И сами отвечали:

— Да, готово.

18 июня в Риге собрался пленум республиканского ЦК. Воинственный мэр Риги Альфред Рубикс пригрозил с трибуны:

— Конечный результат может быть только один. И это — социализм, завоеванный кровью. Товарищи члены ЦК, я считаю, что если не будут приняты соответствующие меры, положение в городе скоро станет критическим. В средствах массовой информации происходит что-то недоброе. Но я не хочу конфронтации!

На слова Рубикса откликнулся его боевой соратник — первый секретарь Рижского горкома Арнолд Клауценс:

— В Адажи у нас стоят танки. Пусть будет конфронтация!

Рубикс, самолюбивый городской голова, утверждал, что был в Риге популярнее самого Раймонда Паулса, композитора, известного всей стране. В апреле 1990 года его избрали первым секретарем ЦК компартии Латвии. Альфред Петрович не понимал, что взялся за заведомо обреченное дело. Власть стремительно уходила из их рук. Хозяином в республике становился Народный фронт.

В Латвии на руководящей работе было два типа людей. Одних можно назвать национал-коммунистами, они как бы вынужденно подчинялись Москве. Вот почему многие партийные работники и даже сотрудники республиканского КГБ охотно присоединились к Народному фронту.

Другие преданно служили Москве, продолжая традиции латышских красных стрелков и не позволяя себе никаких сомнений. К таким людям принадлежали Борис Пуго и его выдвиженец Альфред Рубикс, которому суждено было стать последним руководителем компартии Латвии. Для них перспектива свержения советской власти в республике и ее выход из Советского Союза были личной трагедией. Они сами себе не могли признаться в том, что эти идеи поддерживает абсолютное большинство латышей. Ведь в таком случае выходило, что они пошли против собственного народа.

Борис Карлович пришелся по душе Горбачеву. На пятидесятилетие Пуго в 1987 году Горбачев прилетел в Ригу и сам вручил ему орден Ленина. На следующий год, в сентябре 1988-го, забрал его в Москву — председателем комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Эту должность и раньше исполнял выходец из Латвии — престарелый Арвид Пельше. Пуго показался Горбачеву надежным человеком, который будет хранить чистоту партийных рядов, но при этом не наделает глупостей. Через год, в сентябре 1989-го, Пуго избрали кандидатом в члены политбюро.

Настроение Борису Карловичу портило то, что он возглавил высший карательный орган партии, когда его власть быстро сходила на нет. Даже потери партбилета уже не так боялись, как прежде, когда это было равносильно катастрофе. Комитет партийного контроля еще мог вызывать на заседания министров, требовать от них отчета, раздавать выговоры. Но партийной власти уже не боялись.

Пуго перевели в Москву в сентябре 1988 года, а в октябре в Латвии собрался первый съезд Народного фронта. Накануне в рижском Межапарке состоялась массовая манифестация, которая показала, что латыши против советской власти. Председателем Народного фронта избрали молодого, но ставшего очень популярным в республике журналиста Дайниса Иванса.

Слова «выход из СССР» еще открыто не звучали, и никто не знал, как восстановить независимость Латвии. Но когда народные депутаты СССР, избранные от Латвии, уезжали на первый съезд в Москву, проводить их на железнодорожном вокзале собрались десятки тысяч рижан с цветами. Они хотели свободы.

После первых свободных выборов в Верховный Совет республики 4 мая 1990 года новые депутаты провозгласили независимость Латвии. Практических последствий это вроде бы не имело: никто Латвию отпускать не собирался. Но внутри республики советская власть рушилась буквально на глазах. Горбачев вовремя забрал Пуго из Риги. По крайней мере Борис Карлович мог поздравить себя с тем, что не он отвечает за происходящее. Впрочем, вскоре ему пришлось вновь заняться латвийскими делами.

Накануне ноябрьской демонстрации 1990 года Горбачев приказал министру внутренних дел Вадиму Бакатину сделать так, чтобы не было никаких альтернативных демонстраций. Бакатин доложил, что запрещать демонстрации нельзя — нет у него такого права. Его ответ присутствовавшим не понравился. Председатель КГБ Владимир Крючков потребовал продемонстрировать силу.

Бакатин сказал ему:

— Вот и покажите. Кто хочет запрещать, пусть свой запрет сам и реализует. Милиция этим заниматься не будет.

Горбачев взорвался, обвинив Бакатина в трусости. После совещания Вадим Викторович подошел к Горбачеву, спросил:

— Кому сдавать дела?

Михаил Сергеевич, не глядя, ответил:

— Продолжай работать! Я скажу, когда сдавать.

Спор на совещании у президента был лишь эпизодом. Отставки Бакатина с поста министра внутренних дел добивались руководители КГБ, а также лидеры компартий Украины, Белоруссии и особенно прибалтийских республик. Они требовали жестких мер против новой власти в республиках, а Бакатин исходил из того, что не надо портить отношения с Литвой, Латвией и Эстонией, потом легче будет с ними ладить.

1 декабря Горбачев подписал указ об отставке Бакатина, пригласил его:

— Ну вот, как мы говорили с тобой, теперь время пришло. Тебе надо уйти с этой работы.

Бакатин был к этому готов:

— Вы правы, Михаил Сергеевич, вы меня сюда поставили, вы вправе меня убрать. Если бы я был кадровым милиционером, прошел бы всю жизнь до генерала, то это — крушение моей жизни. Я вас не устраиваю, вы меня можете убрать. Но это ошибка.

Горбачев не хотел развивать эту тему:

— Все, вопрос решен.

Новым министром Горбачев в тот же день назначил Пуго, его первым заместителем — армейского генерала Бориса Всеволодовича Громова. Громов сопротивлялся этому назначению — военные не любят переходить в МВД. Герой Советского Союза Громов после вывода войск из Афганистана командовал Киевским военным округом, рассчитывал на большее, но его заставили.

Пуго получил погоны генерал-полковника.

Начал он работу в МВД не очень удачно. Подписал вместе с министром обороны Дмитрием Тимофеевичем Язовым приказ о введении совместного патрулирования городов милицией и военнослужащими. Приказ вызвал резкую критику в демократическом лагере, потому что воспринимался как предвестье попытки ввести в стране чрезвычайное положение. В феврале 1991 года, когда в Москве собрался Съезд народных депутатов России, Пуго по указанию Горбачева ввел в столицу внутренние войска — под предлогом предотвращения беспорядков. Это вызвало массовое возмущение москвичей. Войска поспешно вывели.

Пуго стал министром, когда работников торговли преследовали за то, что они скрывают товары от реализации и продают их спекулянтам. Еще существовала служба БХСС — борьбы с хищениями социалистической собственности. Казалось, что единственный способ наполнить прилавки — заставить продавцов перестать воровать. При Пуго в марте 1991 года был принят закон «О советской милиции».

Бакатин считал, что структуру МВД придется радикально изменить. Раз республики получают самостоятельность, то и республиканскими министерствами больше нельзя командовать из Москвы. Союзное МВД берет на себя функции «внутреннего Интерпола», отвечает за транспортную милицию, за охрану атомных объектов, за подготовку высших кадров. Пуго занял другую позицию: союзное министерство сохраняет полный контроль над всеми республиками и никому не позволит выйти из подчинения центральной власти.

7 января 1991 года по указу Ельцина впервые в России отмечалось Рождество. В ЦК КПСС демонстративно работали. В эти дни оперативники КГБ и МВД тайно вылетели в Вильнюс.

В Москву прилетел первый секретарь ЦК компартии Литвы Миколас Бурокявичюс. В Литве уже были две компартии. Основную возглавлял Альгирдас Бразаускас, будущий президент республики. Другую, которая хранила верность Москве, — Бурокявичюс.

Ни одного крупного литовского партийного работника Москве на свою сторону привлечь не удалось. Миколас Мартинович Бурокявичюс в свое время дослужился до должности заведующего отделом Вильнюсского горкома, а с 1963 года занимался историей партии, преподавал в педагогическом институте. В 1989 году его вернули на партийную работу, в июле 1990-го на XXVIII съезде сделали членом политбюро. Но важной фигурой он был только в Москве. В Литве за ним мало кто шел.

На бланке ЦК Бурокявичюс написал шестистраничное обращение к Горбачеву с просьбой ввести в Литве президентское правление. Бурокявичюса привели к Валерию Ивановичу Болдину, заведующему общим отделом ЦК КПСС и одновременно руководителю аппарата президента СССР.

Секретари Болдина пунктуально записывали в специальный журнал всех, кто приходил к их шефу или звонил ему.

8 января 1991 года его посетили:

11:43 — секретарь ЦК по военно-промышленному комплексу Олег Бакланов.

11:45 — министр внутренних дел Борис Пуго.

11:53 — министр обороны Дмитрий Язов и председатель КГБ Владимир Крючков.

12:07 — секретарь ЦК по оргвопросам Олег Шенин.

12:33 — первый секретарь ЦК компартии Литвы Миколас Бурокявичюс.

Болдин, Бакланов, Пуго, Язов, Крючков, Шенин… Почти весь будущий ГКЧП собрался на Старой площади за пять дней до кровопролития в Вильнюсе. Ровно три часа продолжалась беседа с участием Бурокявичюса.

Шенин ушел раньше, но вернулся поздно вечером. Крючков и Язов тоже ушли. Крючков потом дважды звонил Болдину и в половине десятого вечера опять приехал к нему. И Язов перезванивал. Олег Бакланов и Борис Пуго просидели у Болдина весь день до восьми вечера. Потом Пуго уехал к себе и в половине десятого еще позвонил Болдину. Бакланов поздно вечером опять пришел к Болдину и просидел у него еще три часа. Эти люди буквально не могли расстаться друг с другом.

Парламент Литвы провозгласил независимость республики. Москве стало ясно, что остановить этот процесс можно только силой. Для проведения военно-политической операции в Литве необходимо было согласие Горбачева. Появление Бурокявичюса должно было подкрепить аргументы Крючкова, Пуго и других: «Партия просит поддержки!» Немногочисленная партия ортодоксов действительно просила огня.

— Это было безвластие, — говорил журналистам Николай Рыжков. — Горбачев власть уже потерял, Ельцин ее еще не подобрал… Один был выход у Горбачева, но он не пошел на него. Струсил. Помните, Войцех Ярузельский в декабре 1981 года ввел в Польше военное положение. Он пошел на решительные меры и сохранил Польшу. Так можно было и у нас…

Николай Иванович не уточнил, от чего Ярузельский спас Польшу. А сам генерал много раз объяснял, что у него не было выбора: или он вводит военное положение, или страну оккупируют советские войска. И добавлял: «В 1981 году мы добились военной победы, но потерпели политическое поражение». Через несколько лет социализм в Польше рухнул.

Указ о введении президентского правления в Литве Горбачев не подписал, но события в Вильнюсе все равно начались.

Через два дня после длительных переговоров в кабинете Болдина московские газеты сообщили о создании в Литве комитета национального спасения, который «решил взять власть в свои руки». Состав комитета держали в тайне, от его имени выступал секретарь ЦК компартии Литвы Юозас Ермалавичюс.

Специальные группы КГБ и воздушно-десантных войск уже были отправлены в Литву, а корреспондент «Правды» с возмущением передавал из Вильнюса, что в городе распространяются провокационные «слухи о десантниках и переодетых военных, о приготовлениях к перевороту».

11 января внутренние войска Пуго захватили Дом печати, междугородную телефонную станцию и другие важные здания в Вильнюсе и Каунасе. В ночь с 12 на 13 января в Вильнюсе была проведена чекистско-войсковая операция — сотрудники отряда «Альфа» 7-го управления КГБ, подразделения воздушно-десантных войск и ОМОН захватили телевизионную башню и радиостанцию. Погибли тринадцать человек.

Министр внутренних дел Литвы, пытавшийся остановить кровопролитие, не мог дозвониться до Пуго. Он сумел соединиться только с Бакатиным. Вадим Викторович позвонил Горбачеву на дачу. Михаил Сергеевич сказал, что Крючков ему уже все доложил, и отругал Бакатина за то, что он преувеличивает и напрасно нервничает. Погибли один-два человека, говорить не о чем…

Страна возмутилась: пускать в ход армию против безоружных людей — это позор! Председатель КГБ Крючков, министр обороны Язов и министр внутренних дел Пуго в один голос заявили, что они тут ни при чем. Это местная инициатива — «начальник гарнизона приказал…»

Все ждали: как поведет себя Горбачев? Поедет в Вильнюс? Выразит соболезнование? Отмежуется от исполнителей? Накажет виновных? Или скажет: «Все правильно»? Горбачев не сделал ни того ни другого. Он заявил в парламенте, что все происшедшее для него полная неожиданность. И тут же предложил приостановить действие закона о печати, взять под контроль средства массовой информации — ему не понравилось, как пишут о ситуации в Прибалтике. Вместо него в Прибалтику сразу отправился Борис Ельцин. Для интеллигенции это был символический жест, и тогда говорили: Горбачев опозорил честь России, а Ельцин ее спас. В интервью американской телекомпании «Эй-би-си» Ельцин сказал о Горбачеве:

«Либо он встанет на путь переговоров с Литвой, откажется от своей попытки установить диктатуру и сосредоточить абсолютную власть в одних руках — а все идет именно к этому, — либо он должен уйти в отставку, распустить Верховный Совет и Съезд народных депутатов СССР… Если Горбачев попытается добиться диктаторских полномочий, Россия, Украина, Белоруссия и Казахстан отделятся от СССР и создадут свой собственный союз».

По указанию Ельцина глава российского правительства Иван Степанович Силаев подписал с Литвой большое соглашение. Делегации Верховных Советов Литвы и России начали переговоры о взаимном признании. Горбачев пытался помешать, притормозить движение республик к независимости, но остановить этот процесс было невозможно.

Вслед за Литвой навести порядок силой предполагалось и в Латвии. Первым секретарем ЦК там стал Альфред Рубикс. Латвийский ЦК взял на вооружение стратегию напряженности: вызвать в республике кризис, спровоцировать кровопролитие, дать повод для применения военной силы и отстранения от власти Верховного Совета и правительства Латвии.

6 декабря 1990 года члены президиума Вселатвийского комитета общественного спасения во главе с Рубиксом подписали обращение к президенту Горбачеву с просьбой ввести президентское правление. Это был такой же комитет, как и тот, что в январе 1991 года попытался свергнуть законную власть в Литве, — мифическая надстройка, призванная замаскировать компартию.

На пленуме ЦК было решено, что комитет должен взять власть в Латвии. Но это решение не было осуществлено, потому что Горбачев не санкционировал применение силы. А без его разрешения у них ничего не получилось. В распоряжении ЦК оставался только рижский ОМОН.

3 октября 1988 года появился секретный приказ министра внутренних дел СССР «О создании отряда милиции особого назначения». Рижский ОМОН был сформирован приказом министра внутренних дел Латвии 1 декабря 1988 года. Численность — сто сорок восемь человек, из них двадцать офицеров. Отряды милиции особого назначения, которые создавались для борьбы с новыми видами преступности и для разгона несанкционированных демонстраций, подавления массовых беспорядков, привлекали молодых людей привилегированным положением, свободой, которой не было в других подразделениях милиции.

Главная проблема рижского ОМОНа состояла в том, что вскоре после его создания фактически перестала существовать Латвийская Советская Социалистическая Республика. Милиция раскололась на тех, кто признал декларацию независимости, и тех, кто продолжал считать республику частью СССР. В рижской милиции латышей было мало, примерно пятая часть. Рига вообще была наполовину русским городом, а уж в милицию вербовали демобилизованных солдат со всего Советского Союза.

Рижский ОМОН не сразу нашел свое место в политической борьбе. 15 мая 1990 года омоновцы дубинками разогнали офицеров штаба Прибалтийского военного округа и переодетых в штатское курсантов военных училищ, которые протестовали против новой власти и пытались захватить здание парламента.

Министр внутренних дел Алоиз Вазнис рассорился с ОМОНом, запретив милиционерам подрабатывать в охранном кооперативе «Викинг», где они получали большие деньги. Министр Вазнис приехал на базу омоновцев в Вецмилгрависе:

«Личный состав напоминал не столько военное подразделение, сколько что-то вроде банды батьки Махно, какой ее показывали в советских фильмах. Омоновцы сидели в вольных позах, многие из них держали в руках автоматы. Когда я вошел в зал, несколько человек встали у входных дверей, как бы давая понять, что я могу и не выйти отсюда».

6 июля 1990 года министр Вазнис своим приказом деполитизировал органы внутренних дел, ликвидировал политотделы и партийные организации. В ответ ОМОН заявил, что будет подчиняться только Москве. Союзный министр внутренних дел Борис Пуго охотно с этим согласился.

2 октября 1990 года рижский ОМОН был передан в подчинение 42-й дивизии внутренних войск МВД СССР, дислоцированной в Прибалтике. Приказы из Москвы омоновцам передавал подполковник Николай Гончаренко, снятый с должности заместителя начальника рижской милиции и назначенный Борисом Пуго координатором действий ОМОНа, внутренних войск и органов внутренних дел в Прибалтике. После 1991 года Гончаренко нашел убежище в Приднестровье, где под другой фамилией был назначен заместителем министра внутренних дел непризнанной Приднепровской Молдавской республики. Еще один рижский милиционер, бывший заместитель начальника отдела в угрозыске, — и тоже под другой фамилией — стал там министром безопасности. В Приднестровье бежала большая группа рижских омоновцев, которым там выдали новые документы. Осенью 1993 года они с оружием в руках приехали в Москву, чтобы воевать против Ельцина…

Год с небольшим — от провозглашения независимости Латвии до ее признания Москвой — ОМОН был в каком-то смысле хозяином Риги. Его использовали для психологического террора против новой власти. Именно омоновцы стали для латышей олицетворением политики Москвы. Омоновцы катались по городу, задерживали «подозрительных», без суда и следствия разбирались с «виновными», гоняли торговцев спиртным, врывались в рестораны, иногда стреляли, куражились. Никому они не подчинялись.

Бывший сотрудник ОМОНа Герман Глазев рассказывал на пресс-конференции:

— Командир отряда Млынник готовил бойцов к тому, чтобы «покончить с фашизмом в Латвии и поставить здесь наместника президента СССР». По отряду ходили слухи, что нас оплачивает партия Рубикса…

Они казались себе героями-одиночками, которые сражаются против сепаратистов и предателей. Дурную услугу оказал им тележурналист Александр Невзоров, который снимал, как омоновцы гоняли безоружных латвийских таможенников, и внушал омоновцам, что они герои. В реальности жизнь у них была несладкой. Они чувствовали, что их ненавидят, и обосновались на базе, вокруг которой строили дзоты, баррикады из мешков с песком. Ждали нападения, но никто на них не нападал.

20 января 1991 года омоновцы захватили здание республиканского МВД. В перестрелке были убиты два милиционера, двое журналистов и один школьник, несколько человек ранены. Омоновцы взяли в заложники заместителя министра внутренних дел генерала Зенона Индрикова. Потом появились два армейских бронетранспортера, на которых омоновцы уехали сначала в ЦК, а потом на свою базу. Пуго, как обычно, заявил, что ему ничего не известно…

Когда августовский путч в Москве провалится, омоновцам придется бежать из Латвии.


Накануне развала

17 марта 1991 года состоялся референдум. Советских людей спросили: хотят ли они сохранения Советского Союза как обновленной федерации равноправных и суверенных республик? За сохранение Советского Союза, уже раздираемого на части, высказалось три четверти опрошенных. «За», похоже, голосовали и те, кто в реальности хотел обрести самостоятельность.

Горбачев говорил своим помощникам, что если народ проголосует против Союза, ему придется уйти. Исход голосования дал Михаилу Сергеевичу шанс. Он его использовал. Предложил принять новый Союзный договор.

Предложение Горбачева начать работу над Союзным договором, ослабив власть центра, приняли только девять республик. Литва, Латвия, Эстония, Молдавия, Армения и Грузия отказались. Для Ельцина горбачевская идея была полной неожиданностью. Но он поддержал эту идею, подписал соглашение о моратории на политические забастовки, полетел в Кузбасс и предложил бастовавшим шахтерам вернуться в забой. Они его послушались.

23 апреля 1991 года лидеры девяти республик встретились с Горбачевым в Ново-Огарево. Это старинная усадьба в сосновом бору на берегу Москвы-реки. Там есть двухэтажный дом приемов. На втором этаже и шла работа. Михаил Сергеевич уговорил руководителей Азербайджана, Белоруссии, Казахстана, Киргизии, России, Узбекистана, Украины, Таджикистана и Туркмении подписать совместное заявление о безотлагательных мерах по стабилизации обстановки в стране и преодолению кризиса.

Помощник Горбачева Георгий Шахназаров вспоминал:

«Некоторое время соглашение “9+1” было источником своеобразной эйфории. Словно в момент, когда два войска готовы были сойтись в яростной рукопашной схватке, вожди их вняли гласу народа и договорились жить дружно. Даже отметили это событие бокалом шампанского. Как рассказывал потом Михаил Сергеевич, за обедом они с Борисом Николаевичем, чокнувшись, выпили за здоровье друг друга…

Главная линия противостояния проходила, конечно, между Горбачевым и Ельциным. Хотя внешне оба старались держать себя в руках, между ними явно ощущалось напряжение, в котором то и дело возникали мелкие разряды, а раза два-три не обошлось без грома и молний. Михаил Сергеевич держался спокойней и всякий раз, когда Ельцин вступал с ним в пререкания, начинал его уговаривать, я бы даже сказал, улещивать, взывая то к здравому смыслу, то к чувству справедливости. Борис Николаевич, впрочем, не слишком поддавался на уговоры. Он большей частью молчал, но если уж говорил, то почти никогда не отступал от своего. И дело неизменно кончалось поиском формулы, приближенной к той, которая была заготовлена его “командой” и привезена им в портфеле…»

Через несколько лет все начнут клясть Ельцина за Беловежские соглашения. Но в конце советской эпохи многие люди, имеющие разные взгляды не возражали против того, чтобы выделить Россию из Советского Союза, избавить ее от необходимости заботиться о других республиках и дать ей возможность развиваться самостоятельно.

Анатолий Черняев записал в дневнике в начале 1990 года:

«Многонациональную проблему Союза можно решить только через русский вопрос. Пусть Россия уходит из СССР, и пусть остальные поступают, как хотят. Правда, если уйдет и Украина, мы на время перестанем быть великой державой. Ну и что? Переживем и вернем себе это звание через возрождение России».

Характерные для той поры мысли.

Выборы народных депутатов России, избрание Ельцина председателем Верховного Совета республики наполнили многие души эйфорией. Даже лучшие умы не осознали масштабов постигшей народ катастрофы, глубину ямы, из которой предстоит выкарабкиваться. Новые демократические политики высокомерно решили, что они уже победили, и стали — на радость окружающим — бороться сами с собой. И переоценили свои силы, обещав быстро наладить хорошую жизнь.

Демократы хотели, чтобы генеральный секретарь Горбачев ушел, потому что он слишком медленно осуществляет политические реформы. Аппаратчики требовали ухода президента Горбачева, потому что он допустил всю эту демократию и гласность. Вообще говоря, на шестом году пребывания у власти каждый лидер должен быть готов к тому, что прежние комплименты сменяются жесткой критикой. Демократы не знали, как им поступить: присоединить или нет свой голос к разъяренному хору? На пороге 1991 года страна была почти так же далека от того, чтобы отдать землю крестьянам, а фабрики и заводы — работающим, как и в 1985-м.

Даже начисто опустевшие прилавки не убеждали аппарат в необходимости немедленных экономических реформ. Партийные секретари, военные в чинах, генералы от военно-промышленного комплекса, директора совхозов и колхозов отстаивали колхозно-совхозную систему и государственно-плановую экономику. Накануне 1991 года казалось, что все висит на волоске. В Москве рассказывали, что уже собрали юристов разрабатывать правовой режим чрезвычайного положения. Противники Горбачева хотели не только его убрать, но и вернуть страну к ситуации, сложившейся до апреля 1985 года…

Горбачев нуждался в личном мозговом центре, который обсуждал бы ключевые проблемы, генерировал идеи и воплощал их в президентские указы. Но он никак не мог придумать подходящую административную конструкцию.

Летом 1990 года на организационном пленуме ЦК (после XXVIII съезда партии) избрали новый состав политбюро. Александр Сергеевич Дзасохов, избранный секретарем ЦК, занял место за столом президиума:

«Отсюда увидел сидевших внизу, в первом ряду зала, главу правительства Николая Рыжкова, председателя КГБ Владимира Крючкова, министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе. Сохраняя свои государственные посты, они уже не входили в политбюро. Наши взгляды пересеклись, и я почувствовал необъяснимость произошедшей рокировки. Почему руководители столь высокого ранга сидят в зале, а в президиуме находятся совсем другие люди?»

В стране было правительство, существовал аппарат ЦК — над правительством, а Горбачев хотел создать что-то еще — что было бы и над ЦК, и над правительством. Поскольку Горбачев сам не очень понимал, чего он хочет, то людей в совет подобрал не очень удачно. Получилась сборная солянка, а не работоспособный коллектив.

Во-первых, в Президентский совет, как прежде в политбюро, по должности вошли глава правительства Николай Рыжков, его первый заместитель Юрий Маслюков, председатель КГБ Владимир Крючков, министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе, министр обороны Дмитрий Язов, министр внутренних дел Вадим Бакатин, а позднее еще и министр культуры Николай Губенко.

Во-вторых, Горбачев включил в совет людей из своего ближайшего окружения — Евгения Примакова, руководителя президентского аппарата Валерия Болдина, бывшего первого секретаря Киевского обкома Григория Ревенко и двух бывших членов политбюро — Александра Яковлева и Вадима Медведева.

В-третьих, опытный аппаратчик Горбачев пригласил в совет двух известных писателей разных направлений — Чингиза Айтматова и Валентина Распутина, двух ученых — академика Станислава Шаталина и вице-президента Академии наук Юрия Осипьяна и двух известных в ту пору депутатов — председателя агрофирмы «Адажи» из Латвии Альберта Каулса и рабочего из Свердловска Вениамина Ярина. Они должны были олицетворять голос народа. Но получилось не слишком удачно.

Министры рассматривали совет как новое политбюро, но не понимали: неужели им придется обсуждать серьезные (и секретные) материи в присутствии явно посторонних людей? Писатели и академики, которые вошли в Президентский совет на общественных началах, не могли выяснить, что от них требуется. Предполагалась не мозговая атака, полезная для главы государства, а просто обмен мнениями, в основном эмоциональный.

И наконец, те, кто мог непосредственно работать на президента, — Примаков, Ревенко и Бакатин — остались как бы без дела. Постоянных обязанностей у них не было.

Георгий Шахназаров вспоминал не без иронии:

— Ревенко, Примаков, Бакатин маялись бездельем и только после долгих препирательств с Болдиным получили кабинеты. Да и потом им приходилось в основном ждать, пока президент даст поручение, а в оставшееся время навещать друг друга и сетовать на никчемность своего положения. Кто-то сострил: «Что такое член Президентского совета? Это безработный с президентским окладом».

В словах Георгия Шахназарова читалась некая ревность — почему одни люди в окружении Горбачева оставались в чиновничьей должности помощников, а других, которым и заняться вроде как нечем, вознесли в члены Президентского совета? Но Горбачев и сам быстро потерял интерес к Президентскому совету.

Личное общение с Горбачевым было нелегким делом. Он предпочитал говорить, а не слушать. Первый секретарь ЦК компартии Литвы (а потом и президент республики) Альгирдас Казевич Бразаускас вспоминал: «Манера общения Михаила Горбачева своеобразна — вначале выговориться самому, высказаться по всем темам и только потом дать собеседнику изложить свои мысли, аргументы».

«Для меня Горбачев — загадка, — говорил союзный депутат и мэр Санкт-Петербурга Анатолий Александрович Собчак. — Он может согласиться с твоими доводами, и ты пребываешь в уверенности, что убедил его. Не торопись. Второе никак не следует из первого: решение, которое он примет, может основываться не на твоих, а на каких-то иных, неведомых тебе доводах».

В последние дни декабря 1990 года Горбачев зачем-то сам предложил ликвидировать Президентский совет. Этот эпизод запомнился Александру Дзасохову:

«После затянувшегося до полуночи заседания собрались в комнате президиума, где обычно накрывали стол с чаем и бутербродами. В комнату зашел Горбачев, с ходу спросил:

— А вообще этот Президентский совет нам нужен?

— Да зачем он нам? — тут же откликнулся Ислам Каримов, будущий президент Узбекистана. Он возглавлял тогда компартию Узбекистана и входил в политбюро…»

На следующий день, когда собрался Президентский совет, Горбачев неожиданно объявил: «Прошлой ночью собиралось политбюро. Все высказались за упразднение Президентского совета».

Съезд народных депутатов радостно проголосовал «за». Демократическое окружение Горбачева осталось без работы. Вместо Президентского совета Горбачев в марте 1991 года создал новую структуру — Совет безопасности, своего рода политбюро. Но и Совет безопасности тоже оказался декоративным органом.

Во главе правительства вместо свалившегося с инфарктом Рыжкова он поставил бывшего министра финансов Валентина Сергеевича Павлова.

Тот начал с денежной реформы. По его настоянию Горбачев подписал указ «О прекращении приема к платежу денежных знаков Госбанка СССР достоинством 50 и 100 рублей образца 1961 года и ограничении выдачи наличных денег со вкладов граждан».

Павлов утверждал, что крупные купюры — на руках у спекулянтов и преступников. В интервью газете «Труд» обвинил западные банки в заговоре — они хотели свергнуть Горбачева, поэтому завладели крупными купюрами… Никто не принял его слова всерьез. А «павловская реформа» обернулась для людей новым унижением: они, бросив работу, стояли в длинных очередях, чтобы успеть за три дня избавиться от старых купюр. Невозможно было и получить свои деньги, доверенные государству. Со сберкнижки выдавали не более пятисот рублей, да еще делали пометку в паспорте!

26 января 1991 года Горбачев подписал указ «О мерах по обеспечению борьбы с экономическим саботажем и другими преступлениями в сфере экономики» — милиция и КГБ получали право входить в любые служебные помещения и получать любые документы. Через три дня — новый указ «О взаимодействии милиции и подразделений Вооруженных Сил СССР при обеспечении правопорядка и борьбы с преступностью». Этим указом вводилось патрулирование городов силами воинских частей.

Реакция в обществе — резко негативная. Горбачев терял остатки уважения. Все видели, что он боится решать сложные проблемы, откладывая их на потом, надеясь, что все рассосется само собой. Серьезные экономисты утверждали, что попытки модернизировать социалистическую систему не получаются, становится только хуже. Надо было создавать принципиально новую социально-экономическую модель.

На четвертом Съезде народных депутатов СССР (в декабре 1990 года) Назарбаев выступил с резкой критикой союзного центра:

— Это только иллюзия, что командно-административная система, с которой мы упорно боремся вот уже шесть лет, сломлена. Ничего подобного! Разве ослабла диктаторская хватка центрального аппарата? Разве поколебал декларированный суверенитет республик монолитные позиции ведомств? Скажу прямо — чихать они хотели на наш суверенитет!.. Разве не потерпели мы поражение, не приняв вообще никакой программы перехода к рынку? Последние действия Совета министров СССР вообще можно сравнить лишь со скрытой диверсией… Ошибки в проведении экономической реформы подвели страну к порогу небывалого в ее истории кризиса, который вот-вот начнется…

После двух лет ненормальной сверхполитизации населения наступила некоторая апатия. Человек начинает говорить, что ему один черт, кто у власти, раз жизнь становится все трудней. Уставшая, голодная, изверившаяся толпа очень опасна…

Когда Горбачев попросил у Верховного Совета СССР дополнительных полномочий, потому что власти никто не подчиняется, Ельцин резко возразил:

— Такого объема законодательно оформленной власти не имели ни Сталин, ни Брежнев. Крайне опасно, что президентская власть у нас формируется под личные качества и гарантии конкретного человека. Фактически центр стремится сделать конституционное оформление неограниченного авторитарного режима.

Через несколько лет такие же обвинения Борис Николаевич услышит в свой адрес. И тогда, и потом эти обвинения были чистой демагогией — ни Горбачев, ни Ельцин диктаторами не стали. Угроза исходила совсем с другой стороны. Ее можно было ощутить.

17 июня 1991 года на сессии Верховного Совета СССР выступил маршал Сергей Федорович Ахромеев, недавний начальник генерального штаба, которого Горбачев сделал своим советником:

— Наша страна насильственно, вопреки воле народов, выраженной на референдуме 17 марта сего года, расчленяется… Некоторые руководители республик, и в первую очередь Ельцин Борис Николаевич, на словах выступают за Союз, а на деле разрывают его на части… СССР распадается… И высшие органы власти или не хотят, или не могут предотвратить гибель нашего Отечества. В такой опасной обстановке наша страна находилась только в 1941–1945 годах. Но тогда Сталин сказал народу правду о нависшей смертельной опасности, и общими усилиями народа под руководством КПСС угроза гибели Отечества была преодолена… Президент СССР в настоящей обстановке бездействует, а Верховный Совет позволяет ему бездействовать, не желая замечать всего, что происходит вокруг…

Никогда раньше маршал, привыкший к военной дисциплине, не позволял себе критиковать Верховного главнокомандующего. Это был сигнал. До путча оставалось всего два месяца.

Горбачев допустил еще одну ошибку. В декабре 1990 года на Съезде народных депутатов предстояло впервые избрать вице-президента СССР. Горбачев перебрал много кандидатур. Александр Николаевич Яковлев вызвал бы яростные протесты консерваторов. Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе отпал, потому что в первый же день работы съезда сделал резкое заявление об уходе в отставку. От кандидатуры Нурсултана Абишевича Назарбаева, будущего президента Казахстана, Горбачев тоже отказался.

Возникли две новые фамилии: академик Евгений Максимович Примаков и Геннадий Иванович Янаев, к тому времени член политбюро и секретарь ЦК. Бывший комсомольский функционер, веселый, компанейский человек, он чем-то понравился Горбачеву и мгновенно взлетел. Горбачев полагал, что сравнительно молодой Янаев, не примкнувший ни к левым, ни к правым, не встретит возражений у съезда, да и ему самому не доставит хлопот. Едва ли Горбачев хотел видеть на посту вице-президента самостоятельную и равноценную фигуру, с которой ему бы пришлось считаться.

Горбачев посоветовался с недавним членом политбюро Вадимом Андреевичем Медведевым.

— Янаев, — ответил Медведев, — возможно, будет вам помогать, но он не прибавит вам политического капитала. Я бы отдал предпочтение Примакову.

Михаил Сергеевич выбрал Янаева и совершил большую ошибку. Назарбаев или Примаков не предали бы своего президента. Августовского путча бы не было, и, может быть, сохранился бы Советский Союз.

Михаил Сергеевич неустанно призывал руководителей республик к терпению и здравому смыслу, к отказу от политической истерии. Накануне отъезда в отпуск откровенничал с Назарбаевым и Ельциным, фактически делил с ними власть. А через несколько дней поделился с Черняевым впечатлениями:

— Ох, Толя, до чего же мелкая, пошлая, провинциальная публика. Что тот, что другой! Смотришь на них и думаешь — с кем, для кого?.. Бросить бы все. Но на них ведь бросить-то придется. Устал я.


Что же тогда праздновали?

Все годы после путча Горбачева подозревают в том, что он сам инициировал заговор, а потом от всего отрекся. Но эти предположения не имеют никакого отношения к реальности. Иван Силаев, который прилетел в Форос 21 августа, вспоминал:

— Увидев Раису Максимовну, я окончательно убедился в том, что ГКЧП было полной неожиданностью и для нее, и для президента. Она выглядела совершенно больной, одна рука висела как плеть — ее тогда парализовало, и взгляд какой-то растерянно-безумный. Сначала она меня даже не узнала, хотя до этого мы раз десять встречались…

Бывшие участники ГКЧП задним числом постарались поквитаться с Горбачевым. Забавно сравнить то, что они с уверенностью в собственной правоте произносили по прошествии времени, с тем, что говорили и писали сразу после путча.

22 августа 1991 года Крючков написал Горбачеву письмо.

«Лично!

Президенту СССР

товарищу М. С. Горбачеву

Уважаемый Михаил Сергеевич!

Пока числюсь в задержанных по подозрению в измене Родине, выразившейся в заговоре с целью захвата власти и осуществлении его. Завтра может быть арест и тюремное задержание и далее по логике.

Очень надеялся на обещанный Вами разговор, но он не состоялся. А сказать есть чего! Какой позор — измена Родине! Не буду сейчас писать Вам более подробное письмо, в нем ведь не скажешь, что надо. Прошу разговора краткого, но важного, поверьте.

Уважаемый Михаил Сергеевич! Надо ли нас держать в тюрьме. Одним под семьдесят, у других со здоровьем. Нужен ли такой масштабный процесс? Кстати, можно было бы подумать об иной мере пресечения. Например, строгий домашний арест. Вообще-то мне очень стыдно!

Вчера послушал часть (удалось) Вашего интервью о нас. Заслужили или нет (по совокупности), но убивает. К сожалению, заслужили!

По-прежнему с глубоким человеческим уважением.

В. Крючков»

Ошеломленный полным провалом ГКЧП и арестом Крючков признал, что ему стыдно, что он уважает Горбачева и что он заслужил те оценки, которые ему дали.

25 августа в следственном изоляторе «Матросская тишина» Крючков написал еще одно письмо Горбачеву.

«Уважаемый Михаил Сергеевич!

Огромное чувство стыда — тяжелого, давящего, неотступного — терзает постоянно. Позвольте объяснить Вам буквально несколько моментов.

Когда Вы были вне связи, я думал, как тяжело Вам, Раисе Максимовне, семье, и сам от этого приходил в ужас, в отчаяние. Какая все-таки жестокая штука эта политика! Будь она неладна…

Короткие сообщения о Вашем пребывании в Крыму, переживаниях за страну, Вашей выдержке (а чего это стоило Вам!) высвечивали Ваш образ. Я будто ощущал Ваш взгляд. Тяжело вспоминать об этом.

За эти боль и страдания в чисто человеческом плане прощу прощения… Понимаю реальности, в частности мое положение заключенного, и на встречу питаю весьма слабую надежду. Но прошу Вас подумать о встрече и разговоре со мной Вашего личного представителя.

С глубоким уважением и надеждами…»

Маршал Язов не так давно издал воспоминания, которые многое говорят о бывшем министре обороны великой державы.

«Горбачева на вершину власти, — пишет Язов, — привела ставропольская мафия. Но подтолкнуть “Мишку-конвертика” на самую последнюю ступеньку власти даже у мафии не хватало сил. Поэтому где-то на полпути мафия сдала Горбачева спецслужбам США».

А вот, каким его запомнил помощник советского президента Анатолий Черняев:

«Маршал, весь потный в своем мундире, сидел, согнувшись на стуле, на нижнем этаже служебного помещения в Форосе… фуражка у ног на полу. И бормотал:

— Старый дурак! Связался с этой шантрапой!

Еще бы! Это потом, после ельцинской амнистии, он строит из себя спасителя Отечества. А тогда, видно, скребло на душе: нарушил военную присягу и попрал офицерскую честь».

Во время следствия Язов вел дневник. Вот строчки из него:

«Всему конец, имею в виду собственную жизнь. Утром снял мундир маршала Советского Союза. Поделом! Так и надо. Чего добивался? Прослужив 50 лет, я не отличил от политической проститутки себя — солдата, прошедшего войну… Понял, как я был далек от народа… народ политизирован, почувствовал свободу, а мы полагали совершенно обратное. Я стал игрушкой в руках политиканов».

10 октября 1991 года «Известия» опубликовали стенограммы допросов членов ГКЧП.

— Лучше всего провалиться бы мне сквозь землю, — говорил маршал Язов, — чувствую себя бесконечно несчастным. Хотел бы попросить прощения и у Горбачевой, и у Михаила Сергеевича. Осознаю свою вину перед народом…

Следователь сказал Язову:

— Вы можете обратиться к Горбачеву.

— В ноябре исполнится пятьдесят лет моего пребывания в Вооруженных силах, а я, старый дурак, участвовал в этой авантюре, — сказал бывший министр обороны. — Сейчас я сожалею и осознаю, какой кошмар я вам приготовил. И сейчас сожалею… Хотел бы попросить вас, чтобы меня не предавали суду военного трибунала, а просто отправили на покой. Я осуждаю эту авантюру. И буду осуждать до конца жизни то, что я причинил вам, нашей стране и нашему народу…

Как бы сегодня ни оценивались события августа 1991 года, всякий, кто хорошо помнит те дни, подтвердит: провал путча воспринимался как праздник. В Москве его отмечал чуть ли не весь город. Но вот что самое интересное: встретить победу над ГКЧП вышло на улицы много больше публики, чем было в стране твердых сторонников демократии.

Сколько раз потом будут удивляться: куда делись все те, кто участвовал в митингах, демонстрациях, кто требовал перемен? Ведь это были сотни тысяч людей… А за демократическую платформу на выборах голосовало все меньше и меньше. И следовал закономерный вывод: люди быстро разочаровались в демократии.

Не точнее ли будет сказать, что среди тех, кто весело провожал в последний путь ГКЧП, демократически мыслящих было совсем немного?

Что же праздновали остальные?

Провал августовского путча — настоящая революция. Исчез ГКЧП, исчезло все — ЦК, обкомы, горкомы, райкомы!.. КГБ перестал внушать страх. И никто не пришел на помощь старой системе! Даже ее верные стражи.

На площади Дзержинского перед старым зданием КГБ шел митинг. Люди требовали снести памятник основателю ВЧК. Возникла опасность, что если толпа свалит огромный памятник, погибнут люди.

Мэр Москвы Гавриил Попов подписал распоряжение:

«В связи с тем, что руководство КГБ СССР принимало самое активное участие в подготовке и осуществлении государственного переворота 19–22 августа 1991 года и учитывая, что памятник Ф. Э. Дзержинскому является символом органов ВЧК-ГПУ-НКВД-КГБ СССР, сыгравших преступную роль в истории народов России:

1. Демонтировать памятник Ф. Э. Дзержинскому на Лубянской площади.

2. Правительству Москвы рассмотреть вопрос о судьбе других памятников, знаков и иных объектов на территории города, сооруженных или названных в честь государственных и партийных деятелей СССР и иностранных государств».

С этим документом к зданию КГБ приехал Александр Ильич Музыкантский, заместитель премьера правительства Москвы и префект Центрального округа. Руководители московского строительного комитета прислали два трактора. Два монтажника приладили стропы, и статуя пошла вверх…

Толпа разом выдохнула, вспоминал Александр Музыкантский, и разразилась восторженными возгласами.

«Когда увидели мы по телевизору, как снимают краном “бутылку” треклятого Дзержинского — как не дрогнуть сердцу зэка?! — писал Александр Исаевич Солженицын. — 21 августа я ждал, я сердцем звал — тут же мятежного толпяного разгрома Большой Лубянки! Для этого градус — был у толпы, уже подполненной простонародьем, — и без труда бы разгромили, и с какими крупными последствиями, ведь ход этой “революции” пошел бы иначе, мог привести к быстрому очищению, — но амебистые наши демократы отговорили толпу — и себе же на голову сохранили и старое КГБ…»

В пятницу, 23 августа, председателем КГБ был назначен Вадим Викторович Бакатин. Его пригласили в кабинет Горбачева в Кремле, где сидели президенты союзных республик. Горбачев сказал:

— Вот мы тут все вместе решили предложить вам возглавить комитет государственной безопасности.

Бакатин предложил вместо себя академика Юрия Алексеевича Рыжова, который в Верховном Совете СССР возглавлял комитет по безопасности. Рыжов, человек в высшей степени порядочный, пользовался большим уважением. Но на Лубянку хотели отправить человека более жесткого и решительного. Бакатину президенты объяснили, что КГБ в нынешнем виде должен перестать существовать. Ельцин никогда не любил госбезопасность, а Горбачев в дни путча убедился, как опасно это ведомство.

В три часа дня 23 августа Бакатин в первый раз приехал в новое здание КГБ на площади Дзержинского. На площади шел митинг. Чекисты — десятки тысяч хорошо подготовленных и вооруженных людей — испуганно замерли в своих кабинетах, боясь, что толпа ворвется в здание и их всех выгонят, как выгнали сотрудников ЦК КПСС со Старой площади. Но обошлось — снесли только памятник Дзержинскому и со старого здания свинтили памятную доску, посвященную Андропову. На штурм КГБ, как это произошло в Берлине в январе 1990 года, когда берлинцы ворвались в главное здание министерства государственной безопасности ГДР, толпа не решилась. Да и чекисты не решились выйти из здания и защитить своих кумиров, хотя толпа была совсем небольшой.

Вадим Бакатин занялся преобразованием комитета госбезопасности. Сразу же было решено, что этот монстр будет демонтирован, рассказывал мне Бакатин. Надо было это сделать хотя бы для того, чтобы сохранить разведку. Ведь в то время президенты всех республик претендовали на наследство СССР, хотя Советский Союз еще существовал. Разведка все-таки была сразу выделена за скобки. Она осталась единой, обслуживающей все республики. А остальную часть комитета делили…

Когда Бакатина назначили председателем комитета, обсуждались разные планы — от радикальной идеи распустить КГБ и создать совершенно новую спецслужбу с ограниченными функциями до осторожного предложения ограничиться косметической реформой. Бакатин выбрал нечто среднее.

— Спецслужбы в такой период очень нужны, — говорил Вадим Викторович. — Все мы наполовину в социализме, наполовину в капитализме. Выгнать старых профессионалов — значит разведку ликвидировать. Только если кому-то идеология мешает служить государству, тогда от него надо избавиться…

Он по существу спас ведомство госбезопасности, хотя его называют разрушителем КГБ. Если бы ведомство тогда распустили, исчез бы один из важнейших институтов тоталитарного общества. А так на Лубянке лишь притаились — в ожидании лучших времен. И они пришли…

Главная задача, которую ставили перед собой Бакатин и узкий круг его единомышленников, — сделать ведомство госбезопасности безопасным для общества, не меняя чекистский аппарат. Вероятно, они были слишком наивны. Отказаться от наследства можно было, только распустив ведомство и полностью сменив аппарат…

Думали, что Бакатин пришел надолго, сулили ему бурную политическую карьеру. Вадима Викторовича тогда считали очень влиятельным политиком. Он был на виду, страна следила за каждым его шагом, газеты цитировали любое выступление. Но Бакатин продержался в КГБ очень недолго.

Он очень невысоко оценил комитет госбезопасности, чем, вероятно, сильно обидел его сотрудников:

— Я раньше всегда удивлялся, что Крючкову на любую сессию или совещание чемоданами тащили бумаги и он сидел и что-то такое с ними делал… Когда я сам увидел эти бумаги, то с удивлением обнаружил, что почти все эти бумаги пустые. В них было то, что нормальный человек мог узнать еще день назад из газет.

Чекисты возненавидели Бакатина после знаменитой истории с американским посольством. В августе 1985 года американцы заявили, что строящееся в Москве новое здание посольства Соединенных Штатов нашпиговано подслушивающими устройствами. В почти готовом здании были прекращены все работы. Советских рабочих, которые ударно трудились на американской стройке, изгнали с территории посольства.

Американская служба безопасности выяснила, что советские мастера начинили стены таким количеством подслушивающих устройств, что здание превратилось в один большой микрофон. Сенат США пришел к выводу, что «это самая масштабная, самая сложная и умело проведенная разведывательная операция в истории». Эту операцию следовало бы назвать и самой бессмысленной, поскольку деньги были потрачены зря…

Строительство началось в конце 1979 года. Операция КГБ СССР по оснащению нового здания посольства подслушивающей системой — тремя годами ранее, в 1976-м. По взаимной договоренности несущие конструкции, стены, перекрытия сооружались из местных материалов. Облицовочные материалы и все, что необходимо для внутренней отделки, а также лифты, электрооборудование, оконные стекла и рамы американцы доставили с родины. Строили здание в основном советские рабочие. Всего несколько офицеров безопасности следили за рабочими и проверяли строительные материалы. Американские спецслужбы высокомерно полагали, что сумеют легко обнаружить и демонтировать все подслушивающие устройства. Они недооценили научно-технический уровень советских коллег.

Большая часть подслушивающих устройств, как выяснилось позднее, была вмонтирована в бетонные плиты еще на заводе. КГБ использовал технику, которой не было у США. В стенах здания находились микрофоны такой чувствительности, что они записывали даже шепот. Советские агенты умудрились встроить подслушивающие устройства и в пишущие машинки, чтобы можно было расшифровать их дробь и понять, какой текст печатается. Американцы смиренно признали, что российские спецслужбы на этом направлении обставили и европейцев, и их самих.

Советская спецтехника была снабжена собственным источником энергии, что позволяло электронике передавать каждое слово, произнесенное в здании посольства. Американские контрразведчики пришли к выводу, что практически невозможно избавить здание от подслушивающих устройств.

В декабре 1991 года Вадим Бакатин сделал шаг, казавшийся немыслимым: передал американцам «техническую документацию средств специальной техники для съема информации». Бакатин считал, что это докажет готовность Москвы к партнерству с Соединенными Штатами. Он пояснил, что 95 процентов всей подслушивающей системы американцы уже выявили сами. Он принял это решение не в одиночку, а спросив мнение технических подразделений КГБ.

Предварительно Бакатин написал письмо президенту СССР. Горбачев наложил резолюцию: «Решите этот вопрос совместно с Панкиным». И министр иностранных дел СССР Борис Дмитриевич Панкин, и сменивший его в ноябре 1991 года Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе, и министр иностранных дел России Андрей Владимирович Козырев — все были «за». Бакатин на всякий случай позвонил еще и Ельцину. Тот сказал:

— Действуйте.

Но телефонный разговор к делу не подошьешь. Тут Бакатин допустил ошибку. Санкцию двух президентов он получил, а оправдательным документом не обзавелся. Бакатина из-за этой истории его бывшие подчиненные называют предателем. Время от времени его вызывали в прокуратуру: есть люди, вознамерившиеся во что бы то ни стало наказать Бакатина… Но американцы не поверили в искренность Бакатина. Они априори исходили из того, что всю правду им, конечно же, не скажут.

Вадим Бакатин говорил мне, что не сожалеет о передаче информации о посольстве американцам: это был правильный шаг. Но он признает, что был, пожалуй, наивен в отношении Запада, смотрел на мир через розовые очки.

Став председателем КГБ, Бакатин видел, что надо ладить с республиками. В интервью, опубликованном в газете «Труд», он говорил: «Мы станем чем-то вроде агентства, которое обслуживает интересы всех республик, желающих войти в Союз».

28 ноября 1991 года президент Горбачев подписал один из последних своих указов — «Об утверждении Временного положения о Межреспубликанской службе безопасности». Службу возглавил Бакатин. В коллегию МСБ вошли руководители КГБ союзных республик, с каждой из которых был заключен договор о сотрудничестве. Бакатин должен был координировать деятельность органов госбезопасности союзных республик и заняться борьбой с наиболее опасными видами экономических преступлений. Межреспубликанская служба безопасности должна была стать чем-то вроде американского ФБР.

Но союзные законы, как и указы Горбачева, уже не имели практического значения, а через несколько дней после встречи в Беловежской пуще президентов России Бориса Ельцина, Украины Леонида Кравчука и председателя Верховного Совета Белоруссии Станислава Шушкевича утратили и юридический смысл…

Я спрашивал генерала армии Андрея Ивановича Николаева, который потом станет первым заместителем начальника генерального штаба Вооруженных сил России:

— Какими были настроения военных в 1991 году? Могла армия поднять восстание против того, что происходило?

— Я думаю, что это абсолютный миф. Я командовал тогда армией на Украине — даже не было такой темы для обсуждений.

— А если бы нашелся такой генерал, который бы воскликнул: «Нет, мы этого не допустим!» — вы бы присоединились к нему?

— А чего не надо было допускать?

— Распада Советского Союза.

— Я служил на территории Украины, а уже 24 августа Украина провозгласила «незалежность». И все командующие округами и армиями присягнули на верность Украине. Кроме меня. Нас приводили к присяге в здании нынешней Верховной рады. Когда большинство генералов и офицеров присягнули на верность Украине, закончились разговоры об СССР.

Рухнула власть, и потеряли свои кресла все вожди и хозяева жизни, которые столько лет командовали народом. Еще вчера они были хозяевами страны, а сегодня никто и ничто! Это же и есть настоящий праздник: видеть, как жалок тот, кто всегда помыкал тобой… В те дни любые начальники говорили и вели себя необычно — предупредительно, даже заискивающе. Такого не было ни до, ни после. Они боялись!

Покойная Галина Васильевна Старовойтова, российский депутат, пересказала мне тогда слова известного правозащитника Сергея Адамовича Ковалева:

— А ведь нам еще придется погибнуть, защищая коммунистов, когда толпа потребует повесить их на фонарях…

Российский президент Борис Ельцин приостановил деятельность российской компартии, а потом вообще прекратил деятельность КПСС и распустил ее организационные структуры. 24 августа 1991 года Горбачев сложил с себя полномочия генерального секретаря ЦК КПСС и предложил ЦК самораспуститься.

25 августа Ельцин объявил все движимое и недвижимое имущество КПСС и КП РСФСР, включая партийные вклады в банках, государственной собственностью. Право пользования партийным имуществом передавалось правительству и местным органам власти. Министерству иностранных дел России поручалось обратиться к правительствам других стран с просьбой сообщить о размерах партийных средств, размещенных за рубежом. ЦК КПСС прекратил свое существование. Комплекс зданий партаппарата на Старой площади был опечатан.

Через несколько дней после путча я пришел на Старую площадь. Там было пустынно — ни одного человека. Двери комплекса зданий распущенного ЦК КПСС закрыты, окна успели покрыться пылью. Непривычное и странное зрелище. А ведь это был центр власти в советской системе. Но в те дни перестала существовать советская система. И общество — вне зависимости от политических взглядов — радовалось счастливому избавлению от надоевшей и опротивевшей всем власти. Революция! А революция — это народная стихия, которая вовлекает в этот водоворот и тех, кто вовсе и не собирался ничего свергать.

Победа над путчем поставила немногочисленное демократическое крыло в положение победившей стороны. Абсолютное меньшинство вдруг оказалось властью. Но достаточно узкий круг молодых политиков и экономистов не был готов принять на себя управление страной, не имея ни механизма власти, ни практической программы. Они-то намеревались вести долгую борьбу в роли оппозиции, что, возможно, позволило бы им подготовиться к новой роли. Но путчисты-неудачники спровоцировали революцию, которая внезапно очистила политическое пространство.

«Мы несчастная страна, — заметил кинорежиссер Алексей Юрьевич Герман. — Во всех странах капиталисты строят капитализм. А коммунисты должны строить коммунизм. У нас же капитализм строят коммунисты».

Новую власть поначалу многие поддержали и голосовали за демократически настроенных политиков вовсе не потому, что полностью разделяли их политические и моральные ценности, а потому, что они обещали все устроить, наладить жизнь ко всеобщему удовольствию!

Многие любят цитировать фразу из популярного фильма «Брат-2»: кто прав, у того и сила. Нет, в нашей стране иначе: у кого сила, тот и прав. В августе 1991 года многие, видя, как рухнула советская власть, ошибочно решили, что старую силу одолела новая. Спешили к ней присоединяться. Достаточно быстро убедившись, что новые люди у власти — вовсе и не сила, дистанцировались…

И у тех, кто откровенно радовался падению власти в августе 1991 года, и у тех, кто в те августовские дни сидел дома, было нечто общее. Они с нетерпением ожидали, когда в стране все наладится. С интересом наблюдали за действующими лицами. Раздражались, видя, что не очень-то получается. Но сами палец о палец не ударили.

Чем дальше, тем активнее мы обращаемся к историческому опыту, размышляем о том, каким был Советский Союз, что представлял собой советский строй и что такое советский человек… Ну, если это только человек, который жил при советской власти, тогда, выходит, раньше был «царский человек», а ныне существует какой-нибудь «капиталистический человек». Но ведь не было «царского человека», и нет «капиталистического». А советский человек точно есть.

Вероятно, это все люди, без различия этнического происхождения, которые жили на территории Советского Союза в условиях социалистической системы. И поскольку это была особая система, впервые в истории осуществлявшая целенаправленное воздействие на личность, то человек вынужденно приспосабливался к советскому образу жизни. Вырабатывались черты мировоззрения, взгляды на жизнь, привычки, традиции, которые за многие десятилетия закрепились. И в определенном смысле существуют по сей день…

Человек сидит на партсобрании, слушает радио, читает газеты — и что он видит? Лицемерие и откровенное вранье. И что он делает? Он начинает приспосабливаться. Вот так формируется советский человек… Он постоянно ходил в маске. Иногда маска прирастала к лицу. А под маской скрывались цинизм, голый расчет и равнодушие. Все это помогало выжить и сделать карьеру.

«Советский человек произошел от человека», — горько шутил мой остроумный коллега. Эта мутация была связана с утратой важнейших человеческих качеств или во всяком случае с их редуцированием, уменьшением, оскоплением. Все, что было хорошего в русском народе, как и в других народах, изживалось системой.

Советский человек превратился вовсе не в носителя высокой морали, самоотверженного и бескорыстного труженика. Жизнь толкала его в противоположном направлении. После крушения советской власти выяснилось, что система прививала практичные навыки двух видов. Быть чиновником и жульничать. Те и другие преуспели.

Одни, выбросив партийные и комсомольские билеты, пристраивались в новые учреждения и карабкались по служебной лестнице. А устремления те же: высокое кресло — способ не страну переустроить, а обеспечить собственную жизнь… Другие, кто приобрел коммерческие навыки еще в советские времена, с восторгом осваивали новое экономическое пространство. Масштабы другие, грандиозные, а методы те же: обойти закон, обжулить, надуть. Остальные же наблюдали! Система поколениями отучала от самостоятельности, самоорганизации, привычки проявлять инициативу и брать на себя ответственность… Возобладали леность мысли, привычка подчиняться, ждать указаний.

Из всех печальных слов, которые только можно произнести, самые печальные таковы: «Все могло быть иначе». Увы, вспоминая август 1991 года, не скажешь: все могло быть иначе. Просто тогда мы не знали, что из пропасти, в которую упали почти столетие назад, выбираться, в кровь обдирая локти и колени, нам еще долго. А то и назад можно рухнуть.


Ночь в Беловежской пуще

И сегодня Михаил Сергеевич полагает, что единый СССР можно было сохранить и после путча. Он цепляется за иллюзию. Признать иное — без сомнения — слишком болезненно.

27 августа 1991 года Нурсултан Назарбаев выступал в Москве на сессии Верховного Совета СССР.

— Для меня уже стало ясным, что обновленный Союз не может быть федерацией… Хватит бежать вдогонку за ушедшим временем… Ново-Огаревский договор фактически является почти конфедеративным. Так что давайте честно признаем и поставим, наконец, всё на свои места… Я призываю немедленно решить вопрос предоставления полной свободы республикам Прибалтики, Молдове, Грузии и всем, кто выразил свое стремление к независимости законным демократическим путем… В новом Союзе не может быть ни союзного правительства, ни парламента, ничего, кроме согласованных отношений между республиками… Я не представляю другой основы, на которой Казахстан мог бы вступить в союз с другими республиками… Казахстан никогда не будет «подбрюшьем» ни одного региона и никогда не будет ничьим «младшим братом». Мы войдем в Союз с равными правами и равными возможностями.

Назарбаев предложил здравую идею экономического союза республик.

Но исправить все ошибки уже было невозможно. Как и остановить дезинтеграцию единого государства. 2 сентября 1991 года открылся пятый чрезвычайный Съезд народных депутатов СССР. Он оказался последним съездом.

Делегации Литвы, Латвии и Эстонии уже не участвовали в его работе. Три республики объявили о своей независимости, и теперь, после путча, остальным приходилось ее признавать. Россия сделала это 24 августа. В тот же день провозгласила независимость Украина. 27 августа это сделала Молдавия, 30 августа — Азербайджан. Их примеру последовали Армения, Узбекистан, Киргизия.

Президент Горбачев и руководители десяти республик предложили сформировать новые органы управления — Государственный совет (в составе президента СССР и высших должностных лиц союзных республик) и Межреспубликанский экономический комитет — вместо союзного правительства. Об этом руководители республик договорились накануне ночью — все они хотели избавиться от Съезда народных депутатов, который только мешал. От имени президентов выступил Нурсултан Назарбаев.

Съезд открыл председатель Совета Союза Иван Дмитриевич Лаптев (бывший главный редактор «Известий») и сразу предоставил слово Назарбаеву.

«Зал охнул и даже не заворчал, а зарычал, — вспоминал Лаптев, — но Назарбаев уже был на трибуне. То, что оглашение заявления президента СССР и высших руководителей союзных республик было поручено ему, оказалось очень точным выбором. Нурсултана уважали, мне кажется, все депутаты, уважали настолько, что никто не посмел прервать его или как-то помешать его выступлению».

Нурсултан Абишевич сказал, что руководители республик договорились подписать между всеми желающими договор о Союзе суверенных государств. Имелось в виду заключить экономический союз и соглашение в области обороны с целью сохранить единые вооруженные силы. Президенты согласились поддержать просьбу союзных республик принять их в ООН.

Как только Назарбаев договорил, Лаптев объявил перерыв.

Депутаты были ошеломлены, не могли прийти в себя. Через несколько часов заседание возобновилось и пошло довольно гладко. Ельцин поддержал идею экономического союза и сохранения единой армии при сохранении контроля над ядерным оружием в руках центра. Но заметил, что каждая республика может сама решить, в чем она желает участвовать — в федерации, конфедерации или просто в экономическом союзе. Правда, некоторые депутаты говорили о «предательстве». Тогда Горбачев взял слово и намекнул, что если съезд не хочет прекращать свою работу добром, то его можно просто разогнать.

5 сентября внеочередной Съезд народных депутатов закончил работу. Он утвердил все документы, представленные президентами. Съезд фактически упразднил сам себя и признал декларации республик о суверенитете. То есть Советский Союз фактически уже прекратил свое существование. Государственный совет первым актом признал независимость трех прибалтийских республик.

30 сентября в Кремле Горбачев вместе с руководителями России обсуждал экономическое соглашение республик. Ельцин предлагал пока экономическим документом и ограничиться, а уже потом подписывать Союзный договор. Михаил Сергеевич не соглашался и попросил соединить его с Назарбаевым. Поговорив, повеселел:

— Назарбаев за то, чтобы в течение недели подписать Союзный договор.

Прилетев в Москву, 14 ноября на заседании Госсовета в Ново-Огарево Нурсултан Абишевич говорил:

— Надо подтвердить, что у тех, кто здесь сегодня собрался, по крайней мере, есть намерение и воля образовать политический союз — с единой армией, территорией, границами. Если мы не сделаем этого, за нас это сделают другие — те, кто придет после или вместо нас. Давайте же хоть раз будем крепки не задним умом.

Но спасти СССР было уже невозможно, хотя Горбачев предпринимал отчаянные усилия.

В ноябре 1991 года МИД из соображений экономии соединили с министерством внешнеэкономических связей и назвали министерством внешних сношений. Единое ведомство должно было координировать работу дипломатических служб союзных республик. 5 ноября Горбачев уговорил Шеварднадзе вернуться на прежний пост министра. Многие были удивлены, с какой легкостью Михаил Сергеевич ввел в правительство Шеварднадзе, еще недавно жестко критиковавшего президента в газетных интервью.

20 ноября Эдуард Амвросиевич вернулся в знакомый кабинет на седьмом этаже в высотном здании на Смоленской площади. Заявил, что его главным приоритетом будет сохранение единого государства. Он сказал, что отменяет все зарубежные визиты.

— Весь его календарь состоял из поездок по республикам, — вспоминает Андрей Серафимович Грачев, последний пресс-секретарь Горбачева. — Он понимал, что от того, насколько ему удастся поладить с республиканскими руководителями, зависит восстановление государства, да и его пребывание на этой должности.

Шеварднадзе боялся окончательного распада СССР, внушал своим партнерам на переговорах, сколь важно для всего мира сохранить единую страну. Западные лидеры предпочли бы по-прежнему иметь дело с Советским Союзом, а не с пятнадцатью новыми государствами, но их собственные эксперты докладывали, что, судя по всему, Советский Союз не сохранится. Подозревать Шеварднадзе в том, что он на всех должностях в Москве оставался тайным грузинским националистом и мечтал о разрушении страны, нелепо.

— Больших разрушителей, чем путчисты, я не вижу, — считает Андрей Грачев. — Шеварднадзе был кадровым продуктом советской системы. Не было ему резона рубить сучья, на которых он так величественно и вельможно восседал.

1 декабря 1991 года на Украине состоялся референдум. Девяносто процентов опрошенных высказались за независимость Украины. Российское правительство заявило, что признает независимость Украины. 5 декабря Верховный Совет Украины постановил, что договор об образовании СССР 1922 года утратил силу… Президентом Украины избрали секретаря ЦК компартии республики по идеологии Леонида Макаровича Кравчука, которому, как и многим другим в Киеве, надоело подчиняться Москве. Ему хотелось быть главой независимого государства.

2 декабря вечером, пишет Черняев, Горбачев разговаривал по телефону с Ельциным:

«Тот куда-то ехал. Был уже пьян. Михаил Сергеевич уговаривал его встретиться вдвоем, втроем — плюс Кравчук, вчетвером — плюс Назарбаев. Тот пьяно не соглашался:

— Все равно ничего не выйдет. Украина независимая.

— А ты, Россия? — возражал Михаил Сергеевич.

— Я что! Я — Россия. Обойдемся. Ничего не выйдет с Союзом… Вот если вернуться к идее четверного союза: Россия плюс Украина плюс Белоруссия плюс Казахстан?

— А мне где там место? Если так, я ухожу. Не буду болтаться, как говно в проруби. Я — не за себя. Но пойми: без Союза все провалитесь и погубите все реформы.

— Да как же без вас, Михаил Сергеевич! — пьяно “уговаривал” Ельцин.

— Ну а что же я, где… если нет Союза?

— Ничего… вы оставайтесь, — милостиво соглашался Ельцин…»

Ельцин предупредил Горбачева, что едет в Минск разговаривать с председателем Верховного Совета Белоруссии Станиславом Станиславовичем Шушкевичем, членом-корреспондентом Академии наук и недавним проректором Белорусского государственного университета, и что неплохо бы заодно поговорить с Кравчуком, узнать, что он думает о будущем Советского Союза. Перед отъездом Ельцин сказал журналистам, что «надо будет все сделать, чтобы убедить украинцев присоединиться к Союзному договору». Правда, сделал оговорку, которая в тот день не привлекла особого внимания:

— Если этого не получится, надо будет подумать о других вариантах.

«Я пригласил Бориса Ельцина формально на охоту, по существу — обсудить поставки нефти и газа нам и на Украину, — вспоминал Станислав Шушкевич. — Егор Гайдар вел Россию к рынку, значит, нам пришлось бы покупать российские нефть и газ. Денег у нас не было, кредиты никто не давал. Надо было как-то договориться на переходный период, чтобы не замерзнуть зимой. Потом выяснилось, что и Кравчук хотел бы поучаствовать в нашей встрече. Быстро стало ясно, что экономические проблемы невозможно решить без политического определения “кто есть кто”».

Ельцин взял с собой министра иностранных дел Козырева.

Я спрашивал Андрея Владимировича:

— То, что произошло в Беловежской пуще, это была импровизация или хорошо продуманная заготовка?

— К тому моменту было абсолютно ясно, что Советский Союз не сохранится как единое государство. В сентябре были все возможности его сохранить. В октябре еще оставалась возможность сохранить единое государство. Но за три-четыре месяца эта возможность была утеряна. Не думаю, что кто-то имел в портфеле готовый вариант, который потом и реализовался. У каждого из нас было несколько вариантов. Было много кубиков, которые потом складывали. Но еще утром этого дня никто не знал, что сложится именно так, закончится именно так. Для меня вопрос был один: не станет ли это повторением югославского варианта? Ведь рядом с нами распалось такое же федеративное государство, но оно распалось в крови. Это была главная задача — избежать повторения трагических событий. Меня, например, югославский сценарий просто по ночам преследовал. Мы стояли на краю той же пропасти…

Белоруссия, вспоминает Козырев, больше других должна была хотеть сохранения Союза. Но и здесь были очевидны настроения в пользу независимости и полного суверенитета. Из Минска российскую делегацию повезли в Беловежскую пущу. Ельцин оказался там вечером. Кравчук приехал раньше и отправился на охоту. Он старался держаться в стороне.

Когда три лидера встретились, они еще не знали, чем закончится встреча. Но все оказалось так легко. Когда они начали разговор, Кравчук сказал, что Украина союзный договор не подпишет. Если бы он подписал, подписал бы и Ельцин.

«Кравчук приехал весь напряженный, — вспоминает Андрей Козырев. — Он ожидал, что Ельцин будет угрожать, выдвинет какой-то силовой ультиматум с требованием подчиниться Москве. В таком случае сама идея трехсторонних переговоров потерпела бы крах и дело кончилось бы разрывом между Москвой и Киевом… За этим маячили хаотический распад Союза, рост взаимного недоверия, а может быть, даже и ненависти. Мы приехали с вариантом сообщества или союза демократических республик… Украинцы долго не раскрывали своих намерений, так же, впрочем, как и белорусы».

Российская делегация появилась в Беловежской пуще во второй половине дня, сразу сели ужинать. Ельцин и Бурбулис завели разговор о том, что, как бы ни развивались дальше события, три славянские республики должны держаться вместе…

Украинские делегаты в кулуарах подошли к Гайдару, Козыреву и Шахраю, которого Ельцин сделал государственным советником РСФСР по правовой политике: ребята, с чем приехали? Если собираетесь давить в пользу Союза, то Кравчук уедет, потому что Верховный Совет Украины требует независимости. Разумнее идти по пути объединения независимых государств, но без подчинения единому центру.

Борис Николаевич положил на стол предложенный Горбачевым проект нового союзного договора и передал слова Михаила Сергеевича: Украина может внести любые изменения, хоть полностью переделать текст, главное, чтобы подписала. Ельцин добавил, что если Украина согласна, он тоже поставит свою подпись.

Все зависело от Кравчука. Леонид Макарович твердо сказал, что Украина союзный договор не подпишет, и добавил:

— Даже если мы сейчас о чем-то договоримся, приедем в Москву и расскажем это Михаилу Сергеевичу, вы уверены, что он нас поддержит, поймет и не обманет?

Никто не возразил Кравчуку.

Ельцин предложил поручить экспертам за ночь разработать идею такого союза братских стран. Гайдар, Козырев и Шахрай уединились в отведенном для российской делегации особняке и начали думать над основными элементами возможного проекта соглашения. Той ночью им предстояло ответить на главный вопрос: как три союзные республики могут заключить договор без участия других республик?

Выход нашел Сергей Михайлович Шахрай.

«Именно ему, — вспоминает Козырев, — принадлежит следующий аргумент: СССР создавался в 1918–1921 годах четырьмя независимыми государствами — РСФСР, Украиной, Белоруссией и Закавказской Федерацией. Поскольку ЗСФСР перестала существовать, остались три субъекта, некогда образовавшие Союз, причем их право на самоопределение неизменно сохранялось и в вариантах союзных договоров, и в Конституции СССР.

Таким образом, с чисто юридической точки зрения в Беловежской пуще собрались полноправные руководители трех полноправных же субъектов объединения, называвшегося СССР. Поэтому они были вправе принять решение о расторжении связывавших их до сих пор уз».

Для Гайдара и Козырева идеи Шахрая были неожиданными, но они находку оценили. К российской делегации присоединились белорусы.

— Я не подозревал, что у нас хватит мужества и такта принять такое решение, — вспоминал Шушкевич.

Украинцы, пока шла работа, прогуливались на свежем воздухе. Они сели за стол, когда работа уже подходила к концу. Утром проект документа представили президентам и премьерам. Рядом с Ельциным сидел Геннадий Бурбулис, позднее к ним присоединился Гайдар.

— Все четырнадцать пунктов соглашения, — рассказывал Шушкевич, — мы принимали только консенсусом… Ни одна статья соглашения не была подписала в первозданном виде. Мы их сокращали, объединяли, изменяли, дорабатывали. По-моему, сделали все, что могли.

Президентам понравилась формулировка «Содружество Независимых Государств». Им очень дорого было слово «независимые», хотя в таком документе оно бессмысленно.

8 декабря Ельцин, Кравчук и Шушкевич подписали Минское (Беловежское) соглашение об образовании СНГ, в котором говорилось, что «Советский Союз прекращает свое существование». Горбачев остался без государства.

— После подписания были речи, было, как положено, шампанское, — рассказывал Андрей Козырев. — Говорили, что сохранить Союз не удалось, но главное, что мы остались вместе. Рассказывают нелепую историю, будто американскому президенту Бушу звонили советоваться, можно это делать или нельзя. В реальности его потом поставили в известность о том, что произошло. Бушу обязательно нужно было позвонить. Я как профессионал и тогда это советовал, и сейчас считаю, что это было правильно. Хотя бы в силу ядерного параметра наших отношений мы обязаны друг друга информировать о подобных ситуациях. Это проявление ответственности в политике — объяснить логику происходящего, успокоить, что ядерная кнопка под контролем.

— Горбачев обиделся, что не ему позвонили первому.

— Напрасно он обиделся. С ним первым попытались связаться, но не получилось. Это абсолютно точно.

В этот момент президент Казахстана Нурсултан Назарбаев летел в Москву. Связались с ним, когда он уже находился в правительственном аэропорту Внуково. Ельцин по телефону прочитал ему подписанные в пуще документы, пригласил присоединиться к ним и поставить свою подпись.

— Я поддерживаю идею создания СНГ, — сказал Нурсултан Назарбаев. — Ждите меня, скоро к вам вылечу.

Ему обеспечили воздушный коридор. Но президент Казахстана не прилетел. Не спешил присоединиться к тройственному соглашению. Хотел посмотреть: что выйдет из этого экспромта? Какой будет реакция? Отпугивало и то, что это соглашение только славянских республик. В аэропорту Назарбаев заявил, что сожалеет о распаде единого государства, и призвал заключить хотя бы оборонительный союз и сохранить вооруженные силы.

Я спросил тогдашнего помощника Бакатина Вячеслава Алексеевича Никонова:

— Бакатин знал, что готовится встреча в Беловежской пуще?

— Он знал о подготовке Беловежского соглашения. У Ельцина и его команды были большие опасения, что КГБ постарается в последний момент каким-то образом сорвать встречу. К Бакатину приходили эмиссары, чтобы удостовериться, что он не попытается арестовать Ельцина, Кравчука и Шушкевича в Беловежской пуще.

— А такая мысль возникала на Лубянке?

— В тот период было очевидно, что реальная власть уже принадлежит не союзным структурам, а республикам. Попытка арестовать Ельцина, Кравчука и Шушкевича могла бы закончиться самым чудовищным образом…

Тем не менее Ельцин и его окружение тревожились: не попытается ли Горбачев в последний момент сохранить власть силой?

Министр внутренних дел Виктор Павлович Баранников был человеком Ельцина. Министр обороны маршал Евгений Иванович Шапошников поспешил присягнуть Ельцину на верность. А как себя поведут недавние сотрудники Горбачева Бакатин и Примаков, возглавивший разведку, — это беспокоило российскую власть.

9 декабря 1991 года Примакова без объяснения причин попросили приехать из Ясенево на Лубянку. В кабинете Бакатина глава российской госбезопасности генерал Виктор Иваненко передал им обоим пожелание российского правительства проявить благоразумие, то есть не сопротивляться неизбежному распаду Советского Союза и переходу власти к Ельцину.

После Беловежской пущи ни Шушкевич, ни Кравчук не пожелали встретиться с Горбачевым. В Кремль пришел один Ельцин. Михаил Сергеевич рассказывал своему пресс-секретарю Андрею Грачеву:

— Ельцин перезвонил и сказал, что опасается за свою безопасность. Боится, что его здесь арестуют. Я ему сказал: «Ты что, с ума сошел?» Он говорит: «Может, не я, а кто-то еще…»

Вопрос о том, что Горбачев запросто мог арестовать участников встречи в Беловежской пуще и объявить их заговорщиками, возникал не раз. Но сам Михаил Сергеевич понимал, что если это и выполнимо технически, то невозможно политически: его в стране уже никто не поддерживал. Доверие России к Ельцину было в тот момент огромным. Советский Союз разрушался на глазах. Горбачев ничего не мог предложить для спасения разваливавшейся и впадавшей в нищету страны. Все его шаги воспринимались как попытка сохранить свое место.

Когда Ельцин в полдень пришел к Горбачеву, там уже сидел Назарбаев. Двухчасовой разговор был тяжелым. Горбачев выговаривал Ельцину:

— Вы встретились в лесу и «закрыли» Советский Союз. Речь идет о своего рода политическом перевороте, совершенном за спиной Верховных Советов республик.

«Я сидел между ними и слушал, — вспоминал Назарбаев. — Диалога не получилось. В этих условиях я должен был думать об интересах своей страны, поскольку ситуация, складывающаяся после Беловежья, была принципиально иной в правовом и политическом планах. Я срочно вылетел домой. Одна из главных проблем того периода состояла в том, что уже остро встал вопрос о пересмотре границ».

12 декабря Совет республики и Совет национальностей Верховного Совета РСФСР на совместном заседании денонсировали союзный договор 1922 года. Против проголосовали трое депутатов, еще девять воздержались.

Назарбаев позвонил президенту Узбекистана Исламу Каримову: руководителям пяти среднеазиатских республик нужно встретиться и договориться о едином подходе. Всех пригласил к себе в Ашхабад президент Туркмении (и все еще первый секретарь ЦК компартии) Сапармурат Атаевич Ниязов.

13 декабря глава Туркмении предложил своим гостям в ответ на союз славянских республик, заключенный в Беловежье, создать свою конфедерацию центральноазиатских государств. Назарбаева эта идея смутила. Он не хотел конфронтации.

«Я приложил максимум усилий, — рассказывал Назарбаев, — чтобы предотвратить формирование тюркского и славянского союзов на территории бывшего СССР. К чему бы мы пришли, если бы такие союзы оформились, просто трудно себе представить».

Ельцин и Кравчук нервничали и звонили Назарбаеву в Ашхабад. Они боялись, что пятерка откажет им в поддержке и не вступит в Содружество Независимых Государств. Нурсултан Назарбаев, поддержанный президентом Узбекистана Каримовым, настоял на диалоге со славянскими республиками. Договорились: все, кто желает вступить в СНГ, встретятся через несколько дней в столице Казахстана. А в Алма-Ате 16 декабря 1991 года Верховный Совет Казахстана принял конституционный закон «О государственной независимости Республики Казахстан».

Михаил Сергеевич не торопился уходить в отставку. Он еще надеялся на руководителей республик, которые собрались в Алма — Ате 21 декабря. Но в полдень 21 декабря уже одиннадцать республиканских лидеров договорились о прекращении существования СССР. В Содружество Независимых Государств вошли все республики, кроме Грузии и трех прибалтийских государств. Лидеры одиннадцати республик приняли обращение к президенту Горбачеву, который не прилетел в Алма-Ату, и уведомили его о прекращении существования Советского Союза и института президентства СССР.

26 декабря в Кремле Совет республик Верховного Совета СССР принял декларацию о прекращении существования Советского Союза как государства.


Раиса и Михаил: «Пока смерть не разлучит нас»

«Четвертый день читаю, перечитываю, снова перечитываю письма Михаила Сергеевича. Все. Я прощаюсь с ними. Уничтожаю одно за другим. Сердце сжимается, слезы застилают глаза», — записала в дневнике 27 августа 1991 Раиса Максимовна Горбачева.

Возвратившись в тот вечер домой, Михаил Сергеевич застал жену в слезах. Раиса Максимовна сожгла все, что он годами писал ей. Что же было в этих письмах, которые жена президента Советского Союза внезапно пожелала уничтожить? Номера счетов в швейцарских банках? Высшие государственные секреты? Нелицеприятные оценки политических оппонентов? Подлинные намерения Горбачева?

Неосторожные слова самого Михаила Сергеевича, сказанные после путча: «Всей правды я вам все равно не скажу», не прошли незамеченными. Сожженные женой письма только подкрепили подозрения тех, кто уверен: ему — или им обоим — есть что скрывать…

Раиса Максимовна, вероятно, оказала влияние на целое поколение первых леди. Хотя они и не должны следовать за мужьями на приличном отдалении — как прежде, на горьком опыте Раисы Горбачевой осознано, что равенства женщины и мужчины в мире все еще нет!

Первые леди старательно держатся подальше от политики. Знают, что иначе навлекут на себя критику и ухудшат позиции своих мужей. Твердят заученный текст: «Люди голосуют за президента, а не за его жену, она всего лишь партнер. Роль первой леди состоит в том, чтобы создать мужу комфортные условия для жизни и работы».

Многие из них сделали очень успешную карьеру, но после избрания мужа главой государства вынуждены были отказаться от любимого дела. Как правило, они берутся за более приличествующее жене президента дело — благотворительность. Не дай бог напугать избирателей, которые решат, что первая леди намерена затмить мужа и играть самостоятельную роль в политике. Первые леди знают свое место: быть заметными, но не производить впечатления амбициозных, быть близкими к власти, но не становиться властью.

Президентских жен недолюбливают. Если они незаметны, их считают ничтожествами, серыми личностями, недостойными своих мужей. Если они привлекают внимание, то вызывают раздражение. Принято считать, что энергичная и активная женщина только вредит мужу-политику. Многим не нравилось то, что первый и единственный президент СССР подчеркнуто интересовался мнением Раисы Максимовны, что она слишком часто оказывалась на первом плане, что она слишком самостоятельна…

Время для такой политически самостоятельной первой леди еще не пришло ни в Соединенных Штатах, ни тем более в Европе. Но многие восхищаются Раисой Горбачевой — она была первой.

Раиса Максимовна — не единственная жена президента, которой не оставалось ничего иного, кроме как загнать боль и обиду вглубь сердца. Иногда им приходится сносить то, что другая женщина бы не стерпела. Каково было Хилари Клинтон, когда весь мир обсуждал подробности сексуальных приключений ее мужа-президента?.. Жене президента Франции Франсуа Миттерана — Даниэль — и вовсе пришлось смириться с тем, что у ее мужа параллельно была другая семья и об этом знала вся страна…

И Хилари Клинтон, и Даниэль Миттеран не позволили себе выдать свою обиду. Они оставались рядом с мужьями, демонстрируя согражданам любовь и верность.

Может быть, поэтому жена нынешнего президента США Мишель Обама вообще не следит за тем, что решается в аппарате Белого дома. Она, напротив, желает освободить семейную жизнь от политики и твердо намерена оставаться только женой. Мишель Обама — красивая крупная женщина, она не стесняется своей фигуры и знает, что большинству мужчин нравятся широкие бедра. В браке нынешнего американского президента были свои проблемы, но иного свойства — из-за домашнего хозяйства.

Барак Обама, ссылаясь на занятость политикой, отлынивал от мытья посуды. Но Мишель ему спуску не давала. Теперь они обосновались в доме с 35 ванными комнатами, где всю домашнюю работу делают слуги. Но президенту запрещено опаздывать к семейному ужину, и его обязанность — погулять вечером с собакой.

— Я часто говорю мужу — не рассказывай, что у тебя сегодня было, — признается Мишель Обама. — Я не хочу этого слышать, я хочу, чтобы дом был свободен от этого.

Раиса Горбачева была совсем другой: она хотела, чтобы муж рассказывал, чем он занят, о чем думает, к чему стремится! Она жила его жизнью. Каким бы долгим ни был день, когда он возвращался домой, они вдвоем шли гулять. И пока бродили час-другой, обсуждали все, решительно все.

«Мы просто очень любим быть вдвоем, — объясняла Раиса Максимовна, — это наше любимое времяпрепровождение…»

И это так. Немногие супружеские пары могут похвастаться тем, что им есть о чем поговорить и через тридцать, и через сорок лет после свадьбы.

Горбачеву нужно было не просто выговориться, но и поделиться мыслями и эмоциями с самым близким и самым понимающим его человеком. Только очень проницательные люди оценили роль, которую сыграла Раиса Максимовна в жизни Михаила Сергеевича, придавая ему силы действовать в принятом им режиме и с такой невероятной отдачей все годы его политической карьеры. Она была источником его силы и уверенности в себе. Отчего же Раиса Горбачева, которая так много сделала для своего мужа, не заслужила доброго слова при жизни?

В советское время жены политиков были практически неизвестны. Они, как правило, появлялись только на устраиваемых государством похоронах своих мужей. Эту ситуацию изменила Раиса Горбачева.

«В мире положение, права и обязанности жены главы государства как-то очерчены, — делилась Раиса Максимовна с журналистами. — В России в отношении жен руководителей страны существовала одна традиция — отсутствие права на гласное, официальное существование. Жены главы государства как понятия вообще не было. Поэтому мое появление рядом с Горбачевым и восприняли как революцию…»

25 сентября 1953 года Сокольническое районное бюро ЗАГСа Москвы зарегистрировало брак между уроженцем села Привольное Ставропольского края Михаилом Сергеевичем Горбачевым и уроженкой города Рубцовск Западно-Сибирской области Раисой Максимовной Титаренко.

На самом деле этот брак явно был заключен не в ЗАГСе, а на небесах. Они не клялись любить друг друга, пока смерть не разлучит их. Но получилось именно так. Они были вместе, пока Раиса Максимовна не ушла из жизни. Они любили друг друга. Им никогда не было скучно вместе.

«Если сначала была молодая страсть, — вспоминал Михаил Сергеевич, — то потом добавились сотрудничество, дружба, когда мы друг другу могли сказать все. Мы оказались единомышленники во взглядах на жизнь».

Но в основе была любовь. Самая настоящая. Они волновали друг друга как мужчина и женщина и через десятилетия после заключения брака, когда многие пары сохраняются лишь в силу привычки.

«После заседания президиума, — рассказывала одна из руководителей Фонда культуры, — Раиса Максимовна позвонила Михаилу Сергеевичу. Заговорила с Михаилом Сергеевичем, и глаза у нее загорелись. В ту минуту мы ощутили атмосферу искренней любви, счастья, понимания, согласия, которые объединяли двух этих людей».

Школу в Стерлитамаке Раиса Титаренко — единственная в городе — закончила в 1949 году с золотой медалью, которая дала возможность поступить на философский факультет Московского университета без экзаменов. Получила койку в студенческом общежитии на Стромынке. Послевоенная жизнь была тяжелой и неустроенной.

— Возьмите дамские головные уборы, — распекал своих подчиненных тогдашний хозяин Москвы Никита Сергеевич Хрущев. — Мне дважды их приносили, выставку делали. Красивые шляпы, но сколько их делают? Что же за хорошей шляпой женщина пошла и стала навеки калекой — она же не пробьется через очередь. Нам нужно много миллионов хороших шляп, чтобы всех московских женщин обеспечить и приехавших в командировку в Москву мужчин, чтобы они сделали достойный подарок от хорошего мужа своей жене…

Из-за отсутствия модной шляпки Раиса Титаренко не переживала. А вот теплой одежды не хватало: не было ни денег, ни возможности что-либо купить. Раиса тяжело заболела, попала в больницу. Врачи поставили диагноз — ревматизм — и запретили иметь детей. Но она все равно родит дочку.

И все-таки в столице жизнь была много лучше, чем в других городах. Однокурсник Раисы Максимовны и будущий партийный работник Наиль Бариевич Биккенин вспоминал:

«Москва предстала перед нами, студентами из разных концов страны, как сказочный город. Метро с его ослепительной чистотой, улица Горького, “Елисеевский” и другие центральные магазины… Обед в студенческой столовой обходился в несколько рублей, общежитие и транспорт были фактически бесплатными. Музеи, кино, театры — общедоступны (разумеется, если удавалось достать билеты)».

На Раису обратил внимание друг Горбачева Володя Либерман — ему понравилось, как славно танцует третьекурсница с философского факультета. Михаил Сергеевич был на год старше, но на курс младше — из-за войны позже закончил школу. Рядом со вчерашней школьницей успевший поработать и получить орден Горбачев — уже взрослый и состоявшийся мужчина.

«Он был неотразимым красавцем, — признавалась Раиса Мак-симовна. — У его бабушки по материнской линии были прекрасные завораживающие черные глаза. Они и “достались” Михаилу Сергеевичу».

Горбачев сначала познакомился с одной профессорской дочкой, но вроде бы семья была недовольна дружбой с «комбайнером». Возникла было еще какая-то красивая студентка, но тут появилась Раиса.

«На одной из фотографий, — рассказывала Раиса Максимовна, — я, восемнадцатилетняя, напомнила Михаилу Сергеевичу Захарку с картины Венецианова. И он стал меня так шутливо называть. Когда я приводила дочку в институт, взрослые ее спрашивали: “Как тебя зовут, девочка?” — “Захареныш”. — “Да?! А твою маму?“ — “Захарка”».

Ее первый роман тоже оказался неудачным и оставил шрам в душе. И вроде бы она в какой-то момент сказала Михаилу Сергеевичу:

— Знаешь, нам не надо встречаться. Мне было хорошо с тобой. Я снова вернулась к жизни. До этого тяжело перенесла разрыв с человеком, в которого верила. Я не вынесу еще раз подобное. Лучше прервать наши отношения сейчас, пока не поздно…

Но эти двое точно были рождены друг для друга. Тем не менее роман был долгим. Два года ходили по Москве, держась за ручку. Нравы были целомудренными, правила строгими: до свадьбы не целоваться.

«Я помню его неуемную жизнерадостность, непосредственную детскую улыбку, — вспоминала Раиса Максимовна. — Времена послевоенные — начало пятидесятых — непростые, тревожные. Он поразил меня тем, что всегда имел свое собственное мнение и, главное, умел его отстаивать.

Я столкнулась тогда с человеческой непорядочностью, сплетнями, клеветой и убедилась, насколько не подвержен Михаил Сергеевич влиянию недобросовестных типов: он следовал своим представлениям о людях. Он держался очень по-взрослому, самостоятельно. Он был надежным человеком и остался таким…»

«Московский университет, — рассказывал Наиль Биккенин, — был продуваем всеми “холодными” и “горячими” ветрами — кампании против “менделизма-морганизма”, “космополитизма”, “аракчеевского режима” в языкознании не проходили мимо. В общие кампании органично вписывались и развязанные на самом факультете — против “извратителей” истории русской философии».

Но характерно, что Михаила и Раису окружали очень порядочные люди. На одной подруге Раисы женился выдающийся философ Мераб Мамардашвили, на другой — замечательный социолог Юрий Левада. Близким другом Горбачева был приехавший из Чехословакии Зденек Млынарж, будущий секретарь ЦК и один из героев «пражской весны».

— Я замуж вышла, когда поняла: а я ведь его люблю — рассказывала Раиса Максимовна.

— А когда вы это поняли? — поинтересовались журналисты.

— Тогда гремело дело «врачей-отравителей». Его друга Володю Либермана толпа выбросила из трамвая. И Горбачев единственный возмутился. Вот тут-то я все про себя и поняла. И эти свои достоинства — на все иметь свое мнение и не бояться его отстаивать, не испытывать неприязни и пренебрежения к людям, ценить друзей — он пронес через жизнь.

13 января 1953 года «Правда» опубликовала сообщение ТАСС «Арест группы врачей-вредителей» и редакционную статью «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». Так началось позорное «дело врачей». Это событие действительно приковало к себе внимание всего мира — в Советском Союзе происходило что-то чудовищное, чего мир после сорок пятого года не видел. Настоящая антисемитская истерия. И немногие сохранили тогда здравость ума.

Страну спасла смерть Сталина…

Лето 1953 года Горбачев провел на практике в родном Ставрополье. Постигал практическую юриспруденцию в районной прокуратуре. Писал любимой женщине:

«Как угнетает меня здешняя обстановка. И это особенно остро чувствую всякий раз, когда получаю письмо от тебя. Оно приносит столько хорошего, дорогого, близкого, понятного. И тем более сильнее чувствуешь отвратительность окружающего… Особенно — быта районной верхушки. Условности, субординация, предопределенность всякого исхода, чиновничья откровенная наглость, чванливость… Смотришь на какого-нибудь здешнего начальника — ничего выдающегося, кроме живота. А какой апломб, самоуверенность, снисходительно-покровительственный тон!»

Уже тогда была очевидна необходимость перемен, избавление от калечащей человека системы. Но до Горбачева никто на такие перемены не решится.

«Новый 1954 год мы, только поженившись, — вспоминала Раиса Максимовна, — встречали в Колонном зале. Пригласительные билеты нам дали в МГУ. Для меня это был самый счастливый день. Я помню платье, в котором была. Помню бесконечный вальс. Мы с Михаилом Сергеевичем танцевали, танцевали… И в какой-то момент вдруг оказалось, что мы вальсируем только с ним вдвоем, а все стоят вокруг и на нас смотрят. Нам было по двадцать лет, и это ощущение какого-то счастья необыкновенного запомнилось навсегда».

Оставив Москву, Горбачевы поехали на родину Михаила Сергеевича. Он начал карьеру по комсомольской линии. Это был тогда единственный кадровый лифт, суливший в случае удачи стремительное продвижение. Тут и проявилась необычность горбачевского семейства.

В той жизни политические решения принимались исключительной мужской компанией — большей частью в бане, на охоте, в дружеском застолье. Так что чем выше поднимался советский руководитель, тем меньшую роль в его жизни играла оттесненная от главных дел жена.

Дети, трудно устраиваемый быт, домашние заботы затягивали — и самая милая женщина быстро теряла привлекательность, блекла, переставала интересовать мужа в постели. Рано постаревших и располневших жен стеснялись. Интимная жизнь высокопоставленного чиновника или вовсе прекращалась, заменяясь горячительными напитками и чревоугодием, или же радость на скорую руку доставлял кто-то из подсобного персонала.

Другое дело Горбачевы. Страсть не утихала. В выпивке он не нуждался. Откровенно гордился выделявшейся на общем фоне женой, хотел, чтобы она и выглядела лучше других.

«Могу показать десяток писем Михаила Сергеевича, — рассказывала Раиса Горбачева, — когда он, скажем, писал из Сочи, что купил мне туфли… Как только командировка в Москву или еще какая оказия, так составляется длинный список: книги, пальто, шторы, белье, туфли, колготки, кастрюли, лекарства…»

В 1958 году Горбачев докладывал жене из Москвы с комсомольского съезда:

«Что купил, не буду говорить. Об одном жалею, что денег уже нет… Я подписал тебе Всемирную историю — 10 томов, Малую энциклопедию, философские произведения Плеханова…»

Трогательные отношения. Непривычная забота. Привычка быть рядом.

«Выделяло Горбачева, — вспоминал президентский пресс-секретарь Андрей Грачев, — особенно во время поездок по стране, постоянное присутствие рядом с ним на протокольных церемониях, а нередко и на деловых встречах Раисы Максимовны… Иногда на виду у окружающих и телекамер он машинально, явно по многолетней привычке, брал Раису за руку».

Ближайшая в ту пору подруга Раисы Максимовны, с которой потом разошлись, писала:

«Я думаю, что тысячи сплетен относительно Раисы Максимовны, кроме зависти, а иногда и ненависти, вызваны простым, наивным желанием людей верить в возможность существования хотя бы где-то совершенно сказочной, беззаботной, легкой жизни, в которой нет ни проблем, ни горьких разочарований, ни болезни, ни смерти близких людей…»

В Ставрополе Раиса Горбачева несколько лет не могла найти работу, потом устроилась преподавать в сельскохозяйственном институте. С присущей ей целеустремленностью и внутренней дисциплиной взялась за диссертацию — «Формирование новых черт быта колхозного крестьянства (по материалам социологических исследований в Ставропольском крае)».

«Я бегала по дворам с анкетами, — рассказывала жена генерального секретаря. — То, что увидела, помню всю жизнь. И меня потрясло поколение деревенских женщин, оставшихся одинокими из-за войны. Каждый четвертый-пятый дом в селах Ставрополья — двор женщины-одиночки. Дом обездоленной женской судьбы… Женщины, не познавшие радости любви, счастья материнства. Женщины, одиноко доживающие свой век в старых, разваливающихся домах…»

Горбачев в тридцать девять лет стал руководителем крупнейшего региона. Потом его перевели в Москву — самый молодой секретарь ЦК, самый молодой член политбюро.

«Вышли погулять, — записала в дневнике Раиса Максимовна. — Завязался разговор о том, как рождаются лидеры, в какой мере это определяется личными качествами человека, а в какой — обстановкой, обстоятельствами… Любимая женщина, любящая жена могут сделать очень многое для мужчины. Но талант политика, как и вообще талант, — от Бога…»

В Москве Горбачевым поначалу было неуютно.

«С первого дня, — вспоминал Михаил Сергеевич, — возникло чувство одиночества — будто выбросило нас на необитаемый остров и никак не сообразишь, где мы, что с нами и что вокруг…»

Советское общество было кастовым, как средневековая монархия.

«Все решала неписаная “табель о рангах”, — описывала Раиса Максимовна впечатления от общения с членами семей тогдашнего советского руководства. — Первое, что поражало, — отчужденность. Тебя видели и как будто не замечали. При встрече даже взаимное приветствие было необязательным.

Поражало зеркальное отражение той субординации, которая существовала в самом руководстве. Я однажды выразила вслух недоумение поведением группы молодежи. Моей собеседнице стало плохо: “Вы что, — воскликнула она, — там же внуки Брежнева!”»

Все изменилось в тот мартовский день 1985 года, когда Горбачев стал руководителем страны.

«Он серьезно относится к роли своей жены, — записал в дневнике его помощник Анатолий Черняев, — помимо того что, видимо, по природе семьянин и она его устраивает во всех отношениях. Да и нам повезло, что у Первого интеллигентная жена — в эпоху, когда жены стали играть некоторую роль в международной жизни».

Теперь уже все искали расположения Раисы Максимовны. Все ждали, как она использует свое положение?

Семья академика Дмитрия Сергеевича Лихачева не на шутку перепугалась, когда к их даче в Комарово под Ленинградом подъехала черная машина и из нее вышел офицер в фуражке с синим околышем. Лихачев сидел в Соловецком лагере, политзэки ненавидели эти чекистские фуражки. Но это был всего лишь фельдъегерь, который доставил академику письмо от Раисы Максимовны Горбачевой. По предложению Раисы Максимовны академик Лихачев стал главой Советского фонда культуры — это была одна из первых в стране негосударственных, неправительственных организаций.

Один из самых заметных русских эмигрантов князь Васильчиков писал после ее смерти главному редактору журнала «Наше наследие» Владимиру Петровичу Енишерлову:

«Я познакомился с Раисой Максимовной, когда она была еще Первой дамой страны. Почему-то в России ее называют Первой леди на американский манер. Есть же русские слова… Что верно в этом определении — это Первая. Мы — русские на Западе — вздохнули с облегчением, когда увидели ее с Михаилом Сергеевичем — элегантную, светскую, умную… Такой и должна быть жена Президента великой России…

Нам очень понравилась и ее некричащая элегантность в отличие от “первых дам” советской эпохи… Ее слегка татарского типа красота и женственный шарм в сочетании с несомненным умом и образованностью произвели на всех нас впечатление. Она была явно незаурядной личностью. Именно это объясняло, почему наши вечно завидующие “русичи” о ней злословили. Хотя, очевидно, и она немного раздражала, “перебарщивала” со своими знаниями и уверенностью в себе. Общество еще не доросло до восприятия такой личности».

Как изящно выразился пресс-секретарь советского президента Андрей Грачев, «она яркой бабочкой выпорхнула из кокона безликой и обезличивающей системы — элегантной, независимой и уверенной в себе современной женщиной».

Но ее появление рядом с мужем сразу вызвало недовольство в обществе, где женщине отводилось строго определенное место.

«Никогда в его государственные или политические дела я не вмешивалась, — вынуждена была оправдываться Раиса Горбачева. — Считала лишь своим долгом поддержать, помочь. Мы с Михаилом Сергеевичем спорим и очень часто по самым разным вопросам… Мы, как и все нормальные люди, обсуждаем, спорим, иногда ссоримся…»

А с другой стороны — у кого же еще спросить совета, как не у жены? Особенно если она действительно самый близкий человек, которому бесконечно доверяешь?..

Горбачевым не хватало, пожалуй, элементарной осторожности и хитрости. Главным внешнеполитическим партнером Горбачева был президент Соединенных Штатов Рональд Рейган. Считалось, что его жена Нэнси политикой не интересуется. В реальности она оказывала огромное влияние на курс страны, потому что по ее слову президент без колебаний назначал и убирал людей. Рейган был без ума от своей жены и во всем к ней прислушивался.

«Многие члены администрации предпочитали рассказывать о своих заботах Нэнси, — вспоминал Рейган, — зная, что она мне все перескажет. Я считаю, что люди в целом изначально добры, и ожидаю от них лучшего. Нэнси тоже не отрицает этого в людях, но какой-то внутренний инстинкт предупреждает ее о пороках, если таковые имеются.

Нэнси относится к типу людей, которые готовы защищать свой мир. Если вам приходилось видеть медведицу, в ярости взметнувшуюся на задние лапы, готовую к сражению, если ее самцу или одному из медвежат угрожает опасность, то можете представить себе, как Нэнси относится к тем, кто, по ее мнению, может повредить ее близким или их предать…»

Нэнси Рейган считала, что мир недооценивает ее замечательного мужа. Весь мир она наказать не могла, но в президентской администрации тот, кто не нравился Нэнси, быстро терял свой пост. Ночная кукушка дневную всегда перекукует.

«Не раз спрашивали у меня: легко ли быть женой президента и генерального секретаря ЦК КПСС? — вспоминала Раиса Горбачева. — Отвечаю: легче, чем быть президентом и генеральным секретарем».

А потом наступили годы, когда Горбачевым пришлось оправдываться. Список претензий бесконечен. Главное — почему, взявшись за перестройку, привел страну к развалу?

Добрых слов Горбачеву достается даже меньше, чем Ельцину. Потому что есть влиятельнейшие люди, которые своими высокими должностями и огромным богатством обязаны Борису Николаевичу. Наши властители не забывали облагодетельствовать свое окружение. Брежнев, расслабившись, как-то сказал:

— Я сейчас вроде как царь. Только вот царь мог деревеньку пожаловать. Я деревеньку пожаловать не могу, зато могу дать орден.

Горбачев и орденов не раздавал. Его соратники лишились всего… И только оставшиеся верными ему интеллектуалы искренне ценят Михаила Сергеевича за то, что он сделал для страны и мира, — несмотря на его ошибки, промахи, неудачи. Горбачев впервые после февраля семнадцатого избавил народ от страха перед властью.

Но выяснялось, что семьдесят лет советской власти отучили людей от самостоятельности. Все хотели перемен, но надеялись, что они произойдут сами по себе. Реформы сверху разбудили страсти, но не готовность что-то делать.

«Стоит ли удивляться, — считает вице-президент Российской академии наук Александр Некипелов, — что Горбачев все еще остается в глазах многих соотечественников “главным отрицательным героем” всего периода трансформации нашего общества. Он “виноват” во всем, даже в том, что “выпустил нас на свободу”. В сущности на нем сконцентрировалась вся наша досада на самих себя за бестолково использованный исторический шанс».

Никто не знал, что надо предпринять. И как. И, пожалуй, в те годы никто не предполагал, что улучшить систему невозможно.

«Горбачев, — сочувственно говорил президент Франции Франсуа Миттеран, — напоминает мне человека, решившего закрасить грязное пятно на стене своего дома. Но, начав зачищать стену, увидел, что шатается один из кирпичей. Попробовал его заменить, и тут обрушилась вся стена. А принявшись ее восстанавливать, обнаружил, что сгнил весь фундамент дома».

Обратимся к истории.

В нашей стране правящая элита не позволяет самых необходимых перемен. В какой-то момент перемены все-таки начинаются и тут же превращаются в неконтролируемую стихию, которая все сносит. Приходит новая власть и опять все пытается заморозить. Так было при царе и кончилось кровавой Гражданской войной, так было при советской власти — и кончилось распадом государства. Вертикаль власти по определению имеет столь малую опору, что при сильных волнениях просто не может удержаться.

Жизнь развалилась и стала невыносимой. Рухнул весь уклад жизни. Стало много хуже, чем было до перестройки.

Но разве виноват тот властитель, который дает свободу и пытается исправить ошибки прошлого, а не тот, кто, не сознавая своего долга, держит страну в железном корсете и мешает ей развиваться? Недовольство копится, и первая же попытка смягчить режим, сбить обручи приводит к тому, что бочка с порохом взрывается. Горбачев мог оттянуть эту катастрофу. Но не избежать. Слишком поздно! Сложившаяся в сталинские десятилетия административно-командная система реформированию не поддавалась.

Горбачев вернул людям то, что принадлежит им по праву, — свободу. Вернул обществу религию и церковь. Вернул России историю и национальное самосознание.

«Для меня является загадкой, — пишет известный философ Александр Сергеевич Ципко, — когда очевидные достижения перестройки, то есть произошедшую в те годы реставрацию русской культуры и мысли, не видят люди, считающие себя патриотами, почитающие Россию».

Молодежи сложно понять, «как трудно было человеку, наделенному от природы совестью и здравым смыслом, жить в советском обществе». Горбачев вернул право на историческую память, на правду о советской и русской истории, право увидеть мир своими глазами.

Думаю, правы те, кто перестройку и окончание холодной войны называют самым счастливым мгновением в нашей истории, — не считая, конечно, Дня Победы. Но на родине Михаилу Сергеевичу достались в основном проклятия.

Журналисты «Комсомольской правды» спрашивали Раису Максимовну:

— Вам, наверное, приходилось видеть Михаила Сергеевича отчаявшимся?

— Ни разу.

«За годы общения, — свидетельствовал его помощник Георгий Шахназаров, — мне приходилось видеть Михаила Сергеевича усталым, невыспавшимся, больным, но никогда взгляд у него не был потухшим».

«В Финляндии, — рассказывала его жена, — у Михаила Сергеевича спросили о его завидном самообладании. Он как бы в шутку назвал три причины. Первая — надо сказать спасибо родителям за генетическую способность самообладания. Вторая — спасибо Раисе Максимовне за помощь, поддержку и верность. А третья — вера в правильность жизненного выбора, поставленной цели».

«Не раз Михаил Сергеевич говорил, — вспоминал Наиль Биккенин, — что альпинистов больше гибнет не при восхождении на вершину, а при спуске, считая, что в не меньшей степени это относится и к политикам. Горбачев свой “спуск” совершил достойно… Держался спокойно, выдержанно, своих переживаний не выдавал, не запил (этого за ним вообще не водилось), а нашел себе занятие: лекции, мемуары, встречи, создал собственный фонд…»

Горбачев — трагическая и выдающаяся фигура, честный человек и одаренный политик, который, принимая решения, не ставил во главу угла условие собственного политического выживания.

Если бы он думал о себе, то в любой момент мог сменить курс и пустить в ход силу. И по сей день оставался бы генеральным секретарем ЦК КПСС — здоровьем бог не обидел.

На одном из пленумов ЦК Горбачев обратился к сидящим в зале:

— А что, наверное, вы все думаете, не пора ли наконец генсеку проявить характер?

И стукнул кулаком по столу. Зал обрадованно зааплодировал. Ведь перестройка стала для народа праздником избавления от надоевшей и опротивевшей всем власти. Самодовольные начальники, которых никто не выбирал, которые сами себя назначали на высокие должности, обнаружили, что их ненавидят и презирают.

— Вот, оказывается, чего вы хотите, — разочарованно произнес Горбачев. — Только в кулак и верите.

Демократия — не подарок, не самостоятельно действующий механизм, а форма политической культуры, которую следует развивать и поддерживать. От Февраля до Октября прошло слишком мало времени. От внезапно свалившейся свободы растерялись. Вертикаль власти рухнула, а привычки к самоорганизации не было. Она бы появилась, но не хватило времени.

И сейчас любят говорить, что Россия не готова к демократии, и в семнадцатом звучало то же самое. Ребенок рождается на свет не красавцем. Трудно в этом крохотном существе разглядеть будущую красавицу или олимпийского чемпиона. Но на этом основании не надо выплескивать с водой и ребенка. Ему надо вырасти. А демократия в России такого шанса не получила.

В 1991 году писатель Валентин Григорьевич Распутин сказал Горбачеву:

— Пора употребить не только власть, но и силу для того, чтобы остановить зарвавшихся демократов, заткнуть им рот.

Все ждали, что ответит президент страны. Взгляд его стал мрачным, и он сказал хриплым голосом:

— Нет, что хотите, но крови не будет. Пока я президент, крови в стране не будет.

В другой ситуации Горбачев пророчески заметил:

— Вы и представить себе не можете, как это легко — повернуть назад. Одного слова достаточно.

Он не слабый и не слабонервный. Но не желал принуждения, пытался избежать разделения общества, раскола, разрыва. Добровольно отказался от самовластья, от диктатуры. Хотел, чтобы в обществе привыкли договариваться, а не насиловать друг друга.

Последний пресс-секретарь Горбачева Андрей Грачев приводит любопытные слова Александра Яковлева о Горбачеве:

— Он может то, чего бы я никогда не смог.

Имелось в виду поразительное тактическое мастерство Горбачева, способность к виртуозным политическим маневрам, которые, оставляя в растерянности его оппонентов, заставляли их маршировать против своей воли в нужном ему направлении.

— Я бы сто раз сорвался, — говорил Яковлев, — и сцепился бы с этими подонками, а он ухитряется с ними работать.

Михаил Сергеевич — большой мастер уговаривать, увещевать, убеждать и привлекать на свою сторону. Но есть задачи превыше человеческих сил. Не изменишь в одночасье то, что закладывалось десятилетиями, если не столетиями…

Горбачев — человек без комплексов, без внутренней обиды на весь мир. Михаил Сергеевич — в отличие от тех, кто был в Кремле до и после него, — не видел в оппоненте врага, которого следует немедленно уничтожить. В этом его отличие от большинства советских руководителей. Михаил Сергеевич не желал ломать людей через колено. Если вдуматься, именно за это его и упрекают.

«Забывчивые мы люди, — писал в годы перестройки один из лучших знатоков русской литературы Игорь Дедков. — Самовластья хочется, кнута. Потом дешевого пряника. И опять самовластья. И так без конца».

Раиса Максимовна рассказывала о дочери:

«Во втором классе Иришка писала сочинение “За что я люблю свою маму?”. Оказалось, что главное — за то, что “мама не боится волков”».

Волк не так опасен, как двуногое существо. Августовский путч, который окончательно разрушил единый Советский Союз, стал роковым для Раисы Горбачевой. Запертая в Форосе, она ждала худшего. Десять лет спустя Михаил Сергеевич рассказывал журналистам:

— Раиса Максимовна ударилась в панику. Хотела меня спрятать, боялась, что сделают инвалидом и покажут всему миру, что я действительно болен. Павлов же говорил, мол, Горбачев лежит в кровати, недееспособен и мурлыкает нечто невнятное. А довести до такого состояния пара пустяков: мужики навалились, вогнали что-то — и готово…

«Я стараюсь стереть из памяти некоторые особенно тягостные воспоминания, — говорит дочь Горбачевых Ирина. — И мне это удается. Так спокойнее жить. Наверное, это защита от пережитого стресса. Мой способ выжить. У мамы, по-моему, это не получалось… Только за то, что она открыто была рядом со своим мужем, мама расплатилась здоровьем».

— Все в жизни она принимала близко к сердцу, — сокрушался Горбачев, — и глубоко переживала, была человеком очень ранимым, особенно угнетали ее несправедливость, напраслина. Самым тяжелым было предательство людей, с которыми ее связывали многие годы совместной жизни и работы. Она часто повторяла, что нашей семье пришлось пережить не одну моральную Голгофу.

В июле 1999 года в Институте гематологии у Раисы Горбачевой диагностировали лейкоз. Неизлечимая болезнь убила ее за несколько месяцев. 20 сентября 1999 года ее не стало.

Так что же было в письмах, сожженных женой советского президента в августе 1991 года, после путча? Вовсе не то, что все подозревали. Ни номеров банковских счетов, ни тайных политических помыслов. Раиса Максимовна была крайне щепетильна: хранила даже квитанции на оплату продовольственных заказов из крайкомовской столовой. В роли президентской жены все подарки сдавала в казну. Вообще по характеру была максималисткой.

Она сожгла личные, интимные, любовные письма:

«Строчки нашей жизни, нашей судьбы. Они написаны мне и принадлежат только мне. Я не хочу, чтобы чужие, недобрые руки когда-либо прикоснулись к этим листочкам. Не хочу, чтобы кто-то издевался над дорогими для меня словами, мыслями и чувствами».

Вот что было главным для этой пары — не власть и не материальные ценности… И эти свидетельства любви не предназначались для чужих глаз.

«В жизни нашей всякое бывало, — откровенно делилась Раиса Максимовна. — Были и соперницы, и соперники. Помню, как было больно. Но самый правильный путь — прояснить ситуацию. Не выяснять отношения, а найти в себе силы понять другого. Мы поговорили, и я каким-то десятым чутьем поняла: я ему дороже других».

Михаила Сергеевича в принципе не интересовали податливые и готовые к услугам стюардессы с пышными фигурами, как, например, Брежнева, или нетребовательные и восторженные юные стажерки, как Клинтона. Не мельчил. Судя по Раисе Максимовне, Горбачеву нравились умные, решительные и властные женщины. С одной из них он познакомился в 1984 году в Лондоне. С разрешения политбюро мужа в поездке сопровождала Раиса Максимовна.

«Дома, — вспоминала она, — я услышала: “Почему это вас в Лондоне так расхвалили? Вы не думаете, что это все означает? Чем это вы так привлекли Запад? Ну-ка, ну-ка, давайте-ка мы на вас посмотрим поближе…”»

В Лондоне Горбачев познакомился с премьер-министром Маргарет Тэтчер.

После успешной войны за Фолклендские острова она была в зените славы. Для своих солдат, отвоевавших захваченные аргентинцами острова, она была одновременно и богиней войны, и объектом самых смелых сексуальных фантазий. В их желании служить Маргарет Тэтчер и готовности идти на смерть был и несомненный эротический мотив.

«Мы обожали ее и сделали бы для нее все, что угодно, — говорил генерал Джулиан Томпсон, командовавший бригадой во время Фолклендской войны. — За последние сто лет я не могу назвать ни одного политика, помимо Уинстона Черчилля, который бы производил такое сильное впечатление на военных. Мы все любили ее за хладнокровие, энтузиазм и, позволю себе заметить, за то, что она очень красивая женщина. Да, это мы тоже высоко ценим».

Вообще говоря, многие находили премьер-министра Великобритании по-женски очень привлекательной. К тому времени дети Тэтчер уже стали взрослыми, но что-то в ней оставалось от девчонки — ее энтузиазм, энергия и темперамент…

«Я увидел ее в парламенте, — вспоминал один из министров, — она выглядела очень привлекательной. Она пропустила пару порций виски и раскраснелась, что ей очень шло. Она подошла, улыбаясь своей особой улыбкой, от нее доносился аромат дорогих духов и алкоголя».

Известно, что несколько министров, пользовавшихся успехом в дамском обществе, пытались завязать с ней внеслужебные отношения, но были с порога отвергнуты.

Она, пожалуй, сама не была готова к такой популярности, какая обрушилась на нее после войны. На дипломатическом приеме в Лондоне она стала выговаривать министру обороны за сокращение военного бюджета. Он довольно неуклюже пытался ее успокоить. Она, нацелившись пальцем прямо в министра, резким тоном сказала:

— Вы когда-нибудь выигрывали войну? А я вот выигрывала! Разгромив внешнего врага, она стала искать врага внутреннего, чтобы точно так же его сокрушить. Она начала борьбу с коммунизмом на мировой арене и с социализмом внутри страны. Иностранным гостям приходилось с ней нелегко.

Она усаживалась на краешке софы рядом с камином, который никогда не разжигали, и устремляла взор на гостя. Тот начинал разговор словами:

— Благодарю вас, госпожа премьер-министр, за то, что вы согласились принять меня…

Больше он ничего не успевал сказать. Тэтчер произносила полу-часовой монолог, не переводя дыхания. После чего потрясенный гость, уходя, бормотал:

— Какая женщина! Какая женщина!

Но Горбачев произвел на нее впечатление. Провожая его в аэропорту, Маргарет Тэтчер — в холодный день — стояла на взлетном поле без пальто, в черном костюме и в туфлях. Когда лайнер с советским лидером поднялся в воздух, премьер-министр зашла в офицерский бар:

— Черт возьми, закоченела, дайте водки. Летчики предложили виски.

— Ну уж нет, если Горбачева принимали, то выпьем водки! — отрезала премьер-министр.

И решительно опрокинула стопку — одним махом, по-русски.

Столь же необычная для профессионального политика человеческая нотка, свидетельствующая об особом отношении к Горбачеву, прорвалась у Тэтчер 19 августа 1991 года, в первый день путча, когда в сообщении ГКЧП прозвучало, что Горбачев не способен исполнять свои обязанности по состоянию здоровья. Она позвонила советскому послу в Лондоне Леониду Замятину:

— Нам с вами надо садиться в самолет, брать врачей, лететь в Москву. Горбачев болен! Ему нужна помощь.

Из всех политиков, изучавших в тот день поступавшую из Москвы обескураживающую информацию, одна Маргарет Тэтчер искренне обеспокоена была не политическим положением Горбачева, а его здоровьем. Как это непохоже на «железную леди»…

Внешняя канва их взаимоотношений известна. Тэтчер открыла Горбачева для Запада. Сразу поверила в его искренность, поддержала перестройку и вообще создала некую особую ауру вокруг Михаила Сергеевича. Помогла ему установить отношения с президентом США Рейганом, когда двое мужчин не знали, как заговорить друг с другом. Почему Тэтчер так заботилась о Горбачеве? И почему он так любил беседовать с Маргарет? Чисто политический расчет? Они спорили жестко и непримиримо, но друг на друга не обижались. Охотно советовались, но на излишние уступки не шли. И все же, когда Горбачев и Тэтчер встречались, между ними явно пробегала какая-то искра. Это не укрылось от чужих глаз и породило массу слухов и предположений.

— Я обнаружила, что он мне нравится, — признавалась Тэтчер. В любом случае у них было немного возможностей проявить свои искренние чувства. Так называемые встречи с глазу на глаз все равно происходили в присутствии переводчиков, дословно записывались и потом тщательно изучались. Да и оба они вели жизнь, которую можно считать образцом супружеской верности. Но одновременно они — люди, сжигаемые страстью.

Правда, это страсть другого толка — страсть к власти и к переменам. Вот в этом они были близки! Они люди сходного темперамента. И, окидывая внимательным взглядом окружающих в поисках равных себе, они приметили друг друга. В те годы они на голову, а то и на две возвышались над всеми остальными политиками.

При всей колоссальной разнице в происхождении Горбачев и Тэтчер очень похожи. Они начинали свою политическую карьеру под аплодисменты и закончили почти под проклятья. Они почитаемы за границей и нелюбимы дома. Они оставили след в истории.

Как ни печально это звучит, но самые выдающиеся политики XX столетия были безжалостно выброшены из политической жизни, едва выяснилось, что общество в них больше не нуждается. Это судьба Уинстона Черчилля и Шарля де Голля, Маргарет Тэтчер и Михаила Горбачева. А в частной жизни у Тэтчер был один мужчина. И одна женщина у Горбачева.

— Он — моя жизнь, — говорила Раиса Максимовна о муже.

— Она мне предана, а я — ей, — словно отвечал Михаил Сергеевич. — И лучше всего нам всегда было вдвоем.

В Лондоне Маргарет Тэтчер подарила жене Горбачева первое издание знаменитого романа Уильяма Теккерея «Ярмарка тщеславия». Это ироническая и разоблачительная история нравов — и не только британских. Когда Раиса Максимовна перечитывала Теккерея, ей не могло не броситься в глаза, какой горькой фразой заканчивается роман: «Кто из нас счастлив в этом мире?»


Часть вторая


Бойцовский характер

В разгар одной из антиельцинских кампаний заборы в Москве были испещрены надписями «Беня Эльцин — предатель». Заборы разрисовывали озлобленные граждане, которые не знали, как бы еще больнее уязвить президента России, виновного, по их мнению, во всех бедах и несчастьях народа.

Глядя на себя в зеркало, Борис Николаевич, должно быть, веселился: ну в каком дурном сне можно увидеть в его облике семитские черты? Ельцин для всего мира — олицетворение русского характера. Для россиян он свой, такой же, как они, потому в период расцвета и пользовался такой фантастической популярностью.

Высокий и немногословный Ельцин с его твердым характером более всего соответствовал вошедшему в нашу плоть и кровь представлению о начальнике, хозяине, вожде, отце, даже царе и нашему желанию прийти к лучшей жизни, которое должно осуществиться по мановению чьей-то волшебной палочки. Как выразился один замечательный историк, в самом глухом уголке самой религиозной страны на нашей планете не встретишь такого упования на чудо, какое существует в России, в которой атеизм многие десятилетия был одной из опор государственного мировоззрения.

Все его существо было настроено на достижение власти и на ее удержание. Летом 1989 года помощник президента СССР Георгий Шахназаров спросил Горбачева:

— А почему бы вам не удовлетворить амбиции Ельцина? Скажем, сделать его вице-президентом?

Михаил Сергеевич отрезал:

— Не годится он для этой роли, да и не пойдет. Ты его не знаешь. Ему нужна вся власть.

Ельцин принадлежал к числу людей, которые лучше всего проявляют себя в роли полновластного хозяина. Он родился таким, такова была его генетическая структура. Вся его жизнь была подчинена этой внутренней программе. И даже когда он уходил в отставку (а он делал это дважды), то это имело глубокий смысл. Не стоит забывать, что в его жизни первая отставка привела к победе и к президентству, вторая — избавила его от всех проблем, которые преследовали его все последние годы.

Андрей Козырев, первый министр иностранных дел новой России:

— Он о себе вслух никогда не говорил. Это ему не было свойственно. Никогда не слышал, чтобы он занимался каким-то самоанализом. Но у него был ярко выраженный советский вождизм. Он же секретарь обкома. Он считал, что может и должен руководить, что это естественная для него роль. Но при этом о себе не говорил! Это тоже представление о мистичности власти. Советская бюрократия была страшно замкнутая и закрытая. Мы ведь видели только портреты, и эти люди старались вести себя, как портреты, даже между собой. С определенного уровня человек вел себя особым образом — мало говорил и только произносил лозунги, отдавал руководящие указания — в том числе своим детям. Почему в этих семьях было много наркоманов и пьяниц? Потому что у них не было нормального общения с родителями, в семье не было отца или деда, а был член политбюро. Внуки и дети не знали, что думает отец или дед… У Бориса Николаевича это тоже чувствовалось. Хотя в своей семье он был нормальным папой и дедушкой, я это видел…

Противники Ельцина относились к нему уничижительно. Но как же в таком случае ничтожны его противники, которые постоянно ему проигрывали! Наверное, многим это сознавать неприятно, но он побеждал на всех выборах, в которых участвовал. Ему дважды пытались объявить импичмент. Причем оба раза депутаты — сначала Верховного Совета, потом Государственной думы — были уверены, что избавятся наконец от этого человека. И все равно Ельцин их обставил.

Он тоже совершал ошибки, ведь и самый гениальный шахматист иногда проигрывает. Он потерпел множество мелких поражений, но в борьбе за власть выиграл все основные битвы. В этом его отличие от Горбачева, блистательного тактика, который одерживал одну мелкую победу за другой, но проиграл главную битву и лишился власти. Ельцина никто не сумел лишить власти. Он ушел сам, когда счел это целесообразным.

— Это был беспредельно талантливый человек, — вспоминает его бывший помощник Георгий Александрович Сатаров. — Борис Николаевич учился, впитывал от других. У него была колоссальная память. Он любил ею блеснуть, фундаментально готовился к поездкам, и мы ему всегда организовывали общение с интеллектуалами, независимыми экспертами, чтобы он мог обогатиться. Ему это дико нравилось!

Советское, конечно, в нем тоже оставалось. Прежде всего это касалось каких-то общих вещей, понимания принципов управления страной. Ему все-таки самым важным казалось управление через кадры. Это классическое советское искусство. Новый принцип — естественное управление посредством законов — давался Ельцину тяжело…

— Он всё и всех помнил, — говорит Евгений Вадимович Савостьянов, бывший заместитель руководителя президентской администрации. — Ему не надо было, называя фамилию, объяснять, о ком идет речь… Ельцин все мгновенно усваивал и умело пользовался информацией. Причем цитировал и цифры, и факты на память, не заглядывая в бумаги. Он человек с феноменальной памятью, это свойство многих партийных работников, можно сказать, критерий профессионального отбора. Без отличной памяти невозможно было продвинуться наверх, потому что приходилось часто менять сферу деятельности и заниматься вещами, о которых еще вчера не имел ни малейшего понятия.

Поэтому когда Ельцин принимал заведомо неудачные решения, никто не хотел верить, что это он сам придумал. Грешили на других, на тех, кто дает ему советы. Хотя его окружение никогда не позволяло себе переходить определенные рамки. Ссылки на окружение лишь маскировали ясно выраженную президентскую волю.

Он менялся. Расстался со многими представлениями и мифами советских времен. Многое в себе поборол. Так и не захотел стать диктатором, даже не пытался. Средства массовой информации годами буквально обливали его помоями. А он решил для себя, что свобода печати должна сохраниться, и ни один журналист его не боялся. Разносить президента было безопаснее, чем любого чиновника в стране.

— Он производил впечатление человека, который не хотел вникать в детали, хотел из всего сразу получить главное, конкретное, — рассказывал генерал армии Андрей Николаев, бывший директор Федеральной пограничной службы. — Он не хотел вникать в суть вопроса. Он хотел получить ответы на тот блок вопросов, которые были ему интересны, и извлечь главное звено — то, что он считал важным… Ельцин очень опытный политик.

Многие отмечали его сильное качество — умение слушать. Тот, кто умел убедительно говорить, способен был добиться от президента большего, чем тот, кто представил самый точный и разумный анализ, но в письменном виде. Ельцин предпочитал не читать, а слушать. Он всегда выслушивал своих сотрудников и никогда не говорил: «Заткнитесь, замолчите!» Полагался на профессионалов. Резолюцию «Не согласен!» можно было увидеть очень редко. Как ни странно.

Обычно человек говорит так же, как и думает. Борис Николаевич производил впечатление тугодума. Был ли он таким в жизни или же это стало следствием одолевавших его болезней?

— Он был интровертом, — говорит Георгий Сатаров. — Интроверты всегда говорят медленно. У них процесс речи связан с приоткрыванием самого себя, это проблема для них. Он не был человеком живой речи. Такова его физиология, личная психофизика.

Занимаясь политикой всю жизнь, Ельцин, конечно же, многому научился. Но главное было заложено в нем с детства. В прежние времена Борис Николаевич завоевывал сердца избирателей в тот момент, когда неожиданно улыбался, крепко жал кому-то руку и произносил одну, максимум две фразы. И это не те фразы, которые в состоянии выдумать самые талантливые консультанты. Это простые фразы, которые подсказывал Ельцину его политический инстинкт.

Борис Николаевич Ельцин родился 1 февраля 1931 года в селе Бутка Талицкого района Свердловской области в крестьянской семье. Здесь жили его отец — Николай Игнатьевич Ельцин и мать — Клавдия Васильевна Старыгина. Борис был первым ребенком. Позднее у него появились брат Михаил и сестра Валентина.

Ельцин вспоминал, видимо, со слов матери, что во время крещения хорошо угостившийся священник опустил будущего президента в купель, то есть просто в бадью, а вынуть, заговорившись, забыл. Мать выловила его где-то на дне. Мальчика еле откачали.

Некоторые уральцы, впрочем, сомневались насчет правдивости этой истории, считали ее байкой — в начале тридцатых церкви на Урале закрывали одну за другой, да и угощать священника было нечем. Однако мать Бориса Николаевича не походила на человека, который мог бы придумать такую историю. Похоже, ангел-хранитель и в самом деле не обходил Бориса Ельцина своей заботой. Не один раз он помогал ему выпутываться из историй, которые могли закончиться самым плачевным образом.

Семью Ельциных раскулачили. Деда, церковного старосту, лишили гражданских прав и выслали на Север, где он вскоре умер. Отец и дядя уехали из родной деревни, завербовались на строительство Казанского авиационного завода, плотничали. Николая Игнатьевича Ельцина сделали бригадиром, Андриан Игнатьевич трудился у брата в бригаде. Жизнь была тяжелой, братья Ельцины жаловались на то, что плохо кормят, насильственно подписывают на заем, заставляют жертвовать зарплату на помощь мировому пролетариату.

Николая Игнатьевича Ельцина и его младшего брата арестовали в апреле 1934 года. Когда отца арестовали, семью приютили добрые люди — семья Василия Петрова, который оказался в одной камере с Николаем Игнатьевичем. Он попросил жену забрать семью Ельциных из барака.

Через много лет Ельцины найдут способ выразить им свою благодарность. Жена Ельцина Наина Иосифовна отыскала в Казани дочь Василия Петрова Нину Васильевну, которая в тридцатые годы совсем еще девочкой заботилась о маленьком Борисе. На свои деньги Ельцин купил ей двухкомнатную квартиру…

Уже став президентом, Ельцин сумел увидеть архивное дело своего отца. Обвинили его вместе с группой вчерашних крестьян в том, что они «проводили систематически антисоветскую агитацию среди рабочих, ставя своей целью разложение рабочего класса и внедрение недовольства существующим правопорядком. Используя имеющиеся трудности в питании и снабжении, пытались создать нездоровые настроения, распространяя при этом провокационные слухи о войне и скорой гибели Советской власти. Вели агитацию против займа, активно выступали против помощи австрийским рабочим — то есть совершили деяние, предусмотренное статьей 58–10 УК».

Печально знаменитая 58-я статья Уголовного кодекса РСФСР карала всех, кого в те времена именовали государственными преступниками. Пункт десятый 58-й статьи предусматривал наказание за «антисоветскую пропаганду и агитацию». Судебная «тройка» государственного политического управления (так именовались тогда органы госбезопасности) Татарской АССР 23 мая 1934 года приговорила Николая Игнатьевича Ельцина к трем годам исправительно-трудовых лагерей.

Некоторые исследователи считают, что внук и сын кулака Ельцин затаил ненависть к советской власти и потому, став президентом, запретил КПСС и развалил Советский Союз. Такие романтические мстители встречаются только в плохих авантюрных романах. Репрессированные родственники были и у Егора Кузьмича Лигачева, и у других видных партийных руководителей, что не мешало им до последнего отстаивать преимущества реального социализма. Большую часть жизни Ельцин тоже находился во власти представлений того времени: да, при Сталине были перегибы, но сама партия их осудила и исправила…

С помощью своего верного биографа Валентина Борисовича Юмашева, который написал за него в общей сложности три книги, Ельцин охотно рисовал себя человеком, который не умеет подчиняться, но способен руководить другими. Это был не просто верный ход в предвыборной борьбе. Лидерское начало проявилось в нем очень рано — высокий, физически крепкий, задиристый, он увлекал за собой ватагу таких же сорванцов, как и сам. И с юности в нем проявился его знаменитый упрямый характер, способность, сжав зубы, добиваться своего, несмотря ни на какие препятствия.

Школьные годы Ельцина прошли весело. Занятиями он себя не утомлял, а развлекались будущий президент со товарищи незамысловато, например втыкали иголки в стул преподавателю немецкого языка… Неудивительно, что по поведению ему неизменно ставили двойку.

В юности Борис Ельцин любил подраться. Однажды ему врезали оглоблей по голове. Не будь голова будущего президента такой крепкой, история России пошла бы иным путем. Бойцовский характер у Ельцина сохранился на всю жизнь. Оглоблей его больше не били, но доставалось ему изрядно, пожалуй, больше, чем любому политику этого поколения.

В юности Ельцин увлекался волейболом, выступал за сборную города. Ему не мешало и то, что на левой руке у него не было двух пальцев — большого и указательного. Борис покалечил себя, когда мальчишкой украл на складе оружия две гранаты и решил их разобрать. Ударил молотком по гранате, и она взорвалась. Еле добрался до больницы, где хирургам пришлось ампутировать ему пальцы. Еще повезло: мог и зрения лишиться, и на всю жизнь остаться инвалидом. Несчастный случай его не напугал и не заставил быть осторожнее.

В 1950 году он поступил на строительный факультет Уральского политехнического института имени С. М. Кирова. Строитель — в конце пятидесятых это была вполне уважаемая и перспективная профессия. Судя по его собственным рассказам, все институтские годы Ельцин уделял спорту значительно больше времени, чем учебе. Ездил с волейбольной командой по стране, играл с удовольствием.

Однажды он заболел ангиной, но все-таки отправился играть. Закончилось это плохо — впервые в жизни заболело сердце. Врачи прописали постельный режим. Но Ельцин сбежал из больницы. Отлежался у родителей, встал на ноги и сразу двинул на спортивную площадку. Крепкий и спортивный, он жил в ощущении, что ему всё под силу и он способен справиться с любыми трудностями. Но эта история не прошла даром для его сердца, хотя Борис Николаевич почувствует это не сразу.

Он пропустил так много занятий, что пришлось остаться на второй год. Институт он окончил в 1955-м, на год позже тех, с кем поступал. Специальность по диплому — инженер-строитель. Распределили Ельцина после института мастером в трест «Уралтяжтрубстрой». Стройка — суровая школа жизни, воспитывавшая жесткость и привычку добиваться своего любыми средствами. Главное — план: кровь из носу, но сделай! Имеет значение только результат — победителя не судят.

Работать приходилось даже с заключенными. Побывав в такой компании, уже никого и ничего не боишься. О себе Ельцин не без удовольствия говорил: «Вообще мой стиль работы назвали жестким. И это правда». Стройка приучала и к спиртному, и к привычке объясняться исключительно матом.

От горячительных напитков Ельцин не отказывался, а матом практически не ругался. Он — может быть, единственный во всей высшей номенклатуре — на дух не переносил матерщины. И ко всем, кроме самых близких людей, обращался исключительно на «вы». Это сохранилось и когда он стал хозяином Кремля.

Через два года, в 1957-м, перешел в трест «Южгорстрой». Ельцин быстро поднимался по служебной лестнице — прораб, старший прораб, главный инженер, начальник стройуправления. Управляющий трестом, по его словам, попался злой, упрямый, самодур, иногда только что до драки дело не доходило. Ельцин мрачно предупредил начальника:

— Имейте в виду, если вы сделаете хоть малейшее движение, у меня реакция быстрее — я все равно успею ударить первым.

На строительной площадке Ельцина приметил человек, который сыграет в его судьбе ключевую роль, — один из самых заметных партийных работников Свердловска Яков Петрович Рябов. В 1963 году в области создали комбинат крупнопанельного домостроения, главным инженером поставили Ельцина, а через два года он стал начальником комбината. Рябов симпатизировал настырному и упрямому строителю. Ельцин мало говорил и много делал; он знал, что от выполнения плана зависит репутация области, и не подводил начальство.

Рябов повсюду вел за собой Ельцина, спасая его в тяжелых ситуациях. В 1968 году взял Ельцина в аппарат Свердловского обкома — заведовать отделом строительства. Борис Николаевич тринадцать лет проработал на стройке, прежде чем его пригласили в партийный аппарат. Вот что отличало его, к примеру, от Лигачева или Зюганова и вообще от всех тех, кто всю жизнь провел на комсомольско-партийной работе, перебираясь из кабинета в кабинет.

Ельцин и без того научился на стройке быть жестким, а тут еще школа Рябова, который строго спрашивал с подчиненных. Мастер спорта по классической борьбе, первый секретарь Свердловского обкома Рябов умел заставлять других работать и сам работал много. Вот, по словам Рябова, его кредо:

— Я всегда объяснял: тех, кто не выполняет моих заданий, я могу раз предупредить, второй раз. А третьего предупреждения уже не будет. Я так говорю: или ты должен уходить, или я. Но я-то не уйду, меня может освободить только вышестоящий орган. Так лучше я тебя уберу, не стану ждать, пока насчет меня примут решение.

Это дивный принцип: умри сначала ты, а потом я! Вверх шли по головам менее ловких и умелых. Ничему иному партийная жизнь и не могла научить Ельцина. Стоило ли потом удивляться и возмущаться, что Ельцин, став первым секретарем в Москве, расставался с подчиненными, не способными обеспечить ему успех? Он рвался вверх, и рядом выживали только те, кто был способен помочь ему подняться еще на одну ступеньку.

Продвижение Ельцина на следующую ступеньку партийной лестницы произошло не скоро. Он семь лет просидел в кресле заведующего отделом, прежде чем в 1975 году стал секретарем обкома. Ему поручили все строительство, благоустройство области и дороги, строительную, деревообрабатывающую и лесную промышленность.

Ельцин проработал секретарем обкома всего год, когда Рябова забрали в Москву. Молодого, напористого и умелого свердловчанина Брежнев сделал секретарем ЦК КПСС по военной промышленности — вместо Дмитрия Федоровича Устинова, назначенного министром обороны. В этот день решилась и судьба Бориса Ельцина.

Леонид Ильич спросил Рябова:

— Кого будем ставить вместо тебя в Свердловске?

Рябов предложил Бориса Николаевича:

— Ельцин — это человек, с которого можно спросить. Человек, который может заставить работать, который сам работает. И человек, который прошел у меня хорошую школу. Я его сам воспитывал.

Брежнев согласился:

— Тебе виднее. Раз ты уверен, я поддерживаю.

Бориса Николаевича привезли в Кремль к Брежневу. Высокий и немногословный Ельцин устроил генерального секретаря. 2 ноября 1976 года на пленуме Свердловского областного комитета Бориса Николаевича избрали первым секретарем. Он сразу поставил на ключевые должности своих людей. Таково было еще одно правило аппаратной жизни — зачем держать рядом с собой тех, у кого ты еще недавно был в подчинении, кто будет по привычке вести себя на равных? Надо окружать себя теми, кто не сомневается в твоем превосходстве, кто с первого дня привык смотреть на тебя снизу вверх…

Многие потом замечали, что Ельцин лучше всего чувствует себя в роли первого человека. А вот подчиненные из таких людей, как он, выходят неважнецкие. Это совершенно точное наблюдение. Борис Николаевич по характеру хозяин, который органически нуждается в полной, ничем не ограниченной власти. С той минуты, как Ель-цин стал первым секретарем, он поверил в то, что может и должен руководить всем и всеми. И это естественная для него роль.

В Свердловске он вел себя, как потом в Москве. Однажды попытался на трамвае проехать от «Уралмаша» до центра города. После этого принял решение строить в городе метрополитен.

На встрече со студентами начались жалобы на пустые полки магазинов. Кто-то поинтересовался:

— А вы-то где пиджак приобрели? Ельцин отвернул полу пиджака:

— Чешский, жена в ЦУМе купила, любой может приобрести.

С подчиненными Ельцин держал дистанцию, ни на минуту не забывал, что он первый человек в области. Но одновременно считал необходимым поддерживать с ближайшим окружением личные отношения — не только работать, но и отдыхать вместе. Членов бюро обкома вместе с женами Ельцин заставил играть в волейбол — все выходили на площадку два раза в неделю.

Будущую жену Борис Николаевич встретил в институте. Рассказывают, что вроде бы сначала он ухаживал за другой девушкой, но она вышла замуж за его однокурсника, о чем потом сильно жалела и быстро развелась… А Ельцин нашел женщину, которая стала спутницей его жизни.

Анастасия Иосифовна Гирина — на год моложе Бориса Николаевича. Она училась на строительном факультете, специальность ходовая — канализация и водоснабжение. Она рассказывала, что дома ее всегда звали Наей, в школе Наиной. В шестидесятые годы она даже официально поменяла имя и получила новый паспорт на имя Наины. Она родилась в Оренбургской области. Детство у нее было таким же трудным, как и у мужа, — в семье шестеро детей. В 1950 году поступила на строительный факультет Уральского политехнического института, того самого, где учился Борис Ельцин.

Студенческий роман перерос в крепкое чувство. Наина Ельцина прошла рядом с мужем весь его трудный путь. Он, наверное, по-своему всегда ее любил, но был слишком занят своей карьерой.

Наталья Константинова, бывший работник пресс-службы Кремля, писала о Наине Иосифовне:

«Возможно, все эти сорок с лишним лет ей не хватало тепла и заботы, хотя какая женщина признается в этом вслух. Только однажды вырвалось в разговоре с младшей дочерью Татьяной о семейном житье-бытье: “Если бы меня мой муж каждую минуту так целовал, как твой Леша…”»

Борис Николаевич признавался: «Я человек жестковатый, не отрицаю. Наине со мной трудновато приходится».

Бывший вице-премьер Александр Николаевич Шохин рассказывал характерную сцену. Кто-то из приближенных наполняет Ельцину рюмку. Наина Иосифовна пытается его остановить:

— Борь, ну не пей!

— Цыц, женщина!

Приносят борщ. Ельцин берет солонку. Наина Иосифовна предостерегает:

— Борь, ты попробуй сначала. Борщ соленый.

Не обращая внимания на ее слова, начинает трясти солонку… Наина Иосифовна — волевая сильная женщина, иначе бы она не смогла жить с человеком такого трудного характера. Наина Иосифовна была ему предана. Когда он стал болеть, повсюду с ним ездила, ухаживала за мужем. Никогда не жаловалась и не рассказывала о семейных проблемах. Говорила журналистам:

— Мы никогда с Борисом Николаевичем всерьез не ссорились. Наши дети никогда не слышали ссор. Да и повода не было всерьез поссориться. Мы с ним были как одно целое.

Она, конечно же, переживала за мужа.

Наталья Константинова:

— Во время поездок по стране к ней подходили люди, забрасывали вопросами, особенно о Чечне. От некоторых вопросов у нее на глазах выступали слезы. Летом 1996 года на Мамаевом кургане в Волгограде ее окружили ветераны. Они жаловались на жизнь. После беседы Наина Ельцина отошла в сторону и заплакала.

В 1956 году Наина и Борис поженились, через год родилась Елена, еще через три года — Татьяна. Ельцин хотел сына, но вырастил двух девочек. Отсутствие наследника в семье со временем сделает более обостренным поиск наследника политического…


Стремительный взлет

Михаил Сергеевич Горбачев позже старательно уверял, что перевод Ельцина в Москву в 1985 году совершился не по его инициативе: «Лично я знал его мало, а то, что знал, настораживало». Эти слова кажутся странными. Если бы генерального секретаря, затеявшего перестройку, что-то настораживало, Ельцина бы в аппарат ЦК не взяли. Горбачев был человеком малопьющим, Лигачев пьяниц на дух не выносил. Если бы им сказали, что Ельцин изрядно закладывает за воротник, он бы не только в Москву не попал, но и в Свердловске не усидел.

Ельцин был одним из тех, кого Горбачев сразу призвал под свои знамена в Москву. Буквально через десять дней после избрания Михаил Сергеевич приискал Борису Николаевичу место в аппарате ЦК. Ельцина приметил еще Юрий Андропов в бытность свою генеральным секретарем. Может быть, с подачи свердловских чекистов, может, какие-то другие причины заставили его обратить внимание на свердловчанина. Андропов и принял решение его выдвинуть. Поручил Лигачеву подготовить перевод в Москву первого секретаря Свердловского обкома.

Егор Лигачев не раз вспоминал, как в конце декабря 1983 года ему из больницы позвонил Андропов и попросил при случае побывать в Свердловске и «посмотреть» на Ельцина. Это не был вопрос: разузнайте, хорош или плох свердловский секретарь. Ответ у Андропова уже был, но он хотел, чтобы выдвижение Ельцина шло обычным порядком.

Лигачев правильно понял Андропова и поручение выполнил немедленно. В январе он приехал в Свердловск: формально — принять участие в областной партконференции, а на самом деле — увидеть, каков Ельцин в деле. Егор Кузьмич не мог не доложить Андропову, что генеральный секретарь, как всегда, прав в подборе кадров. Тем более что энергичный и решительный первый секретарь понравился и самому Лигачеву. Но Андропов умер. Обновление кадров приостановилось и возобновилось уже при Горбачеве.

Горбачев поинтересовался мнением тогдашнего секретаря ЦК по экономике Рыжкова. Николай Иванович, бывший директор «Уралмаша», хорошо знал Ельцина по Свердловску и отозвался о нем неодобрительно:

— Намыкаетесь вы с ним. Я его знаю и не стал бы рекомендовать.

Тогда Горбачев поручил Лигачеву, ведавшему кадрами, еще раз взвесить все «за» и «против». Егор Кузьмич поехал в Свердловск и через несколько дней позвонил Горбачеву:

— Я здесь пообщался, поговорил с людьми. Сложилось мнение, что Ельцин — тот человек, который нам нужен. Все есть — знания, характер. Масштабный работник, сумеет повести дело.

С Ельциным Егора Кузьмича роднили бешеная энергия и отсутствие иных интересов, кроме работы. Но, говоря словами Николая Рыжкова, «как одноименные заряды, они обязаны были рано или поздно оттолкнуться друг от друга…»

Первый секретарь Свердловского обкома был заметной фигурой, считался сильным и перспективным партийным работником, поэтому Горбачев и поспешил включить его в свою команду. 12 апреля 1985 года Ельцин уже приступил к работе на Старой площади. Вероятно, в разговоре с Лигачевым мелькнуло обещание не держать его долго в кресле заведующего отделом: это положение временное.

Но пока что Борис Николаевич, который уже привык быть полным хозяином, оказался в кресле подчиненного, высокопоставленного, но чиновника. Это сильно угнетало самолюбивого и самостоятельного Ельцина. Руководитель отдела ЦК был хозяином в своей отрасли. Он вызывал к себе на Старую площадь не только министров, но и заместителей председателя Совета министров СССР. Однако внутри аппарата ЦК Ельцин был всего лишь одним из двух десятков руководителей отделов. Он получал указания от курирующего секретаря ЦК и отчитывался перед ним. А он уже привык к самостоятельности, к тому, что сам решал, чем заняться сегодня, а чем — завтра.

На приеме в Кремле по случаю дня победы в Великой Отечественной, как вспоминает руководитель кремлевской медицины академик Евгений Чазов, «среди гостей я увидел Ельцина. Он скромно и, как мне показалось, одиноко стоял за столиком среди малоизвестных ему представителей тогдашней московской элиты. Я подошел к нему и искренне поздравил с переездом в Москву. Он обрадовался знакомому человеку, разговорился, сетуя на то, что пока еще не может привыкнуть к новой работе и московской жизни».

Борис Николаевич видел, что, несмотря на высокую должность, он всего лишь исполнитель. Ключевые решения принимались на секретариате ЦК, где он мог присутствовать с правом совещательного голоса — сидеть у стеночки и слушать. На заседания политбюро его приглашали только в том случае, если рассматривался вопрос, связанный со строительными делами. Как только его вопрос заканчивался, Ельцин должен был выйти. Члены политбюро, занятые государственными делами, смотрели на него невидящими глазами.

Но мнительный Ельцин напрасно обижался на Горбачева, который положительно оценивал активную работу нового завотделом. Он писал: «Ельцин мне импонировал, и на июльском Пленуме я предложил избрать его секретарем ЦК. Не скрою, делал это, уже “примеривая” его на Москву».

Ельцин с трудом привыкал к московским нравам и обычаям. Провинциал, он втайне боялся показаться смешным и нелепым и потому настороженно относился к москвичам. Борис Николаевич никак не мог привыкнуть к цековским нравам, удивлялся, что в шесть вечера здание на Старой площади пустело — он привык работать допоздна.

Ельцин получил квартиру на четвертом этаже нового дома у Белорусского вокзала. Этот из светлого кирпича дом, построенный для начальства, стоит в глубине квартала, укрыт от нескончаемого потока машин на улице Горького (теперь Тверская), но после Свердловска район показался Борису Николаевичу грязным и шумным. В квартире — два туалета, большая кухня, лоджии, просторный холл, две спальни, кабинет Бориса Николаевича, комната дочери Татьяны и ее мужа Алексея Дьяченко и небольшая комнатка внука Бориса. В квартире развесили много картин, большей частью уральские пейзажи. В этом же доме получит квартиру сотрудник идеологического отдела ЦК КПСС Геннадий Андреевич Зюганов.

Столичного начальника Горбачев сменил одним из первых.

Тут, несомненно, были и личные мотивы — первый секретарь МГК КПСС Виктор Васильевич Гришин когда-то не очень приветливо встретил человека из Ставрополья. Горбачев это запомнил. А когда умирал Константин Устинович Черненко, ходили упорные слухи, что Гришин вознамерился сменить его на посту генерального секретаря. Это, разумеется, исключало возможность совместной работы Горбачева и Гришина.

Хозяином Москвы Михаил Сергеевич предложил сделать Ельцина. Москва должна была стать витриной перестройки — и как можно скорее. Горбачев и Лигачев резонно предполагали, что Борис Николаевич, человек со стороны, способен быстро добиться успеха, стать примером для всей страны, продемонстрировать колеблющимся реальные результаты перестройки.

Борис Николаевич перебрался из ЦК в соседнее здание, где располагался горком, с твердым намерением показать, на что он способен. Москва, конечно, больше Свердловска, но эта работа ему знакома. Ельцин не сомневался, что справится с задачей, и принялся за новое дело со всей свойственной ему энергией. Он исходил из того, что ключ к решению всех проблем — это кадры. Надо решительно убирать неумелых и разленившихся гришинских людей, поставить вместо них новых и дельных работников.

24 января 1986 года на городскую партийную конференцию — небывалый случай! — приехали члены политбюро во главе с Горбачевым. Михаил Сергеевич хотел поддержать Ельцина, если понадобится, а заодно посмотреть, как справляется новый первый секретарь и как к нему отнесется городской актив.

Ельцин произнес невиданную по тем временам речь — о бюрократизме и показухе, о том, что московская парторганизация оказалась вне зоны критики. Впервые за десятилетия первый секретарь горкома говорил о провалах и бедственном положении столицы. Причины — старое мышление руководителей и оторванность аппарата от жизни. Горком производит тонны бумаг, а на предприятиях партийные руководители не бывают.

Его речь напечатала «Московская правда». За скучной городской газетой утром выстроились очереди. Ее читали, не веря своим глазам. Вся Москва обсуждала Ельцина, которого еще никто не знал. С этого момента и началась его слава.

На первом после XXVII съезда партии пленуме ЦК Ельцина избрали кандидатом в члены политбюро. Из третьего класса партийных руководителей он перешел во второй и был уверен, что в самом скором времени займет место среди членов политбюро. Первый секретарь Москвы по партийной традиции всегда был членом высшего руководства.

На съезде Ельцин говорил:

— Нет у ряда партийных руководителей мужества своевременно и объективно оценить обстановку, свою личную роль, сказать пусть горькую, но правду, оценивать каждый вопрос или поступок — и свой, и товарищей по работе, и вышестоящих руководителей…

Далее он произнес фразу, сразу расположившую к нему людей:

— Делегаты могут меня спросить, почему же об этом не сказал, выступая на XXVI съезде партии? Ну что ж, могу ответить, и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта…

Резкая речь Ельцина не могла не обратить на себя внимания. Как странно: Ельцин никогда не умел говорить так складно и легко, как Горбачев. И речи Михаилу Сергеевичу писали лучшие в стране мастера. Но по прошествии лет никто не вспомнит ни одной речи генерального секретаря, поразившей людей. А выступления Ельцина всякий раз производили неизгладимое впечатление.

Помощник Горбачева Георгий Шахназаров вспоминал, как сильно на него подействовала речь Бориса Николаевича:

«Публично покаявшись в том, что не нашел смелости выступить против благоглупости брежневского режима, Борис Николаевич сразу перешел в разряд деятелей общенациональных. Так непривычно, так дико было слышать подобные признания с высокой съездовской трибуны, что свердловский первый секретарь покорил сердца многих, истосковавшихся по искреннему, идущему от сердца слову. К тому же могучее телосложение, благородная седая шевелюра, открытый взгляд выразительных серых глаз, горделивая осанка — все это производило отрадное впечатление. Женщины были покорены, мужчины не скупились на похвалы…

Сам я, не скрою, с восторгом выслушал его выступление на съезде и уже в первом перерыве, обсуждая услышанное с коллегами, высказал мнение, что Горбачев получил сильного союзника, который может быть использован как своего рода “таран” демократических реформ…»

Ельцин мог выступать более напористо и смело, а Горбачеву оставалось следить за реакцией общества и либо поддержать смельчака, либо пожурить за излишнюю прыть. В таком тандеме они могли бы продержаться долго. Однако скоро выяснилось, что Ельцин не намерен играть роль «горбачевского авангарда» и будет добиваться собственного места на политическом олимпе. Одновременно выявился его стиль как политического деятеля — резкие неожиданные шаги, нежелание идти на компромисс, готовность рисковать, ставить все на карту, чтобы «снять весь банк».

Весь первый месяц работы в горкоме Ельцин провел в поездках по городу. Это было нечто небывалое для Москвы. Первый секретарь побывал на Петровке, в главном управлении внутренних дел, а потом поехал на один завод, на другой, третий, четвертый… Он заходил в магазины, столовые. Интересовался зарплатой, жилищными делами, детскими садами, пионерскими лагерями. Спрашивал не просто так: просьбы, которые мог исполнить, выполнял. Если обещал открыть в новом районе магазин или пустить дополнительный автобус, то делал. Теперь, когда магазины открываются в силу экономической потребности, а не решением горкома, его усилия вызывают, наверное, улыбку, но тогда все это нравилось.

Ельцин ездил на метро и в троллейбусе, чтобы увидеть, как в час пик чувствуют себя горожане. Он появлялся в магазинах и спрашивал у продавцов и директоров, куда делись выделенные им продукты. Он сразу стал очень популярен. Совсем не походил на других партийных чиновников.

Борис Николаевич сократил ввоз рабочей силы — лимитчиков. Столица и без того перегружена, говорил он, пусть предприятия повышают производительность труда. Открылись полторы тысячи новых магазинов, стали проводить торговые ярмарки. Первый секретарь устраивал в городе «санитарные пятницы» — выгонял чиновников убирать улицы.

Люди жаждали обновления, и он пытался очистить партийный аппарат от гнили и вообще преобразовать его. Москвичи увидели в нем искреннее желание улучшить их жизнь. Хотя было и другое — он хотел отличиться, доказать, что способен изменить жизнь в городе.

Ельцин провел кампанию по искоренению семейственности в кадрах министерства иностранных дел и министерства внешней торговли. Он требовал, чтобы в элитарный мидовский Институт международных отношений принимали не только детей большого начальства, и вообще обещал добиться справедливости при приеме в столичные высшие учебные заведения. Став президентом, Борис Николаевич уже не будет так строг к родным и родственникам. Как минимум его собственная семья приобретет невиданное влияние на государственные дела.

Известный артист Леонид Сергеевич Броневой вспоминал, как он участвовал в правительственном концерте в Кремлевском дворце съездов, читал «Стихи о советском паспорте» Маяковского. После концерта за кулисы пришел первый секретарь горкома Ельцин. Кто-то из артистов Свердловского хора спросил его:

— Борис Николаевич, как вам тут, в Москве?

Он махнул рукой:

— Даже не спрашивайте!..

Повернулся к Броневому:

— Вы — сибиряк?

— Можно сказать — да, работал в Иркутске.

Борис Николаевич повернулся к сопровождавшим его чиновникам из министерства культуры:

— Почему вы не даете людям звания?

А Броневому никак не присваивали звание народного артиста СССР. Слова Ельцина оказалось достаточно. Через несколько дней коллеги уже поздравляли Броневого.

Встреча Ельцина в московском Доме политпросвещения с пропагандистами продолжалась шесть часов. Борис Николаевич говорил очень откровенно и свободно. Такого еще не было.

Ельцина спросили, почему освобожден от должности второй секретарь Октябрьского райкома партии.

— Он снят с работы и получил партийное взыскание, — ответил Борис Николаевич. — Квартиру в многоквартирном доме он отгрохал себе барскую, с персональным камином и персональной дымовой трубой, пронизавшей весь дом. Таким князьям не место в партии! На партработе должны работать кристально чистые люди…

Забавно перечитывать эти слова сейчас, когда новая номенклатура понастроила себе дворцов. Стремление к обогащению, которое стало так заметно при новой власти, естественно, но Ельцин, став президентом, не сделал ничего, чтобы помешать разложению своих чиновников. Даже скорее это поощрял. Во всяком случае за камин в квартире он больше не увольнял.

С горожанами первый секретарь беседовал участливо, интересовался их делами и мнением, не отмахивался от чужих забот. С руководителями говорил жестко. Городская номенклатура, избалованная тихими гришинскими временами, пришла в ужас. Несправившихся Ельцин сразу же снимал с работы. Находил новых, из них тоже немногие уцелели. Он привел в Мосгорисполком Юрия Михайловича Лужкова, который многие годы будет его верным союзником.

Вторым секретарем горкома сделали Василия Георгиевича Захарова, первого заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК.

«В январе 1986 года мне позвонили из приемной М. Горбачева и предложили через час явиться к “самому”, — вспоминал Захаров. — Спросил: надо ли взять какие-то материалы? В ответ — нет. Я немало удивился, не каждый день вызывают к генеральному…»

В кабинете генерального сидел Ельцин…

— Ты знаешь, произошла смена руководства в Московском горкоме, — объяснил Михаил Сергеевич. — Борис Николаевич подбирает кадры, в первую очередь секретарей горкома. Он сам хороший хозяйственник, строитель. Но Москва — это столица, здесь огромные культурные ценности, активная культурная жизнь, целая армия работников науки и образования, культуры. Тут нужен не только хороший орговик, но прежде всего умный и опытный идеолог. Борис Николаевич попросил рекомендовать на должность второго секретаря тебя. Для успешной работы на этом посту все у тебя есть: долго и успешно работал в Ленинграде секретарем обкома, ученый — доктор наук, вел идеологию, культуру, науку, образование…

Захаров выразил сомнение:

— Я — ленинградец, а, как известно, между Москвой и Ленинградом всегда было определенное соперничество. Секретарь ленинградского обкома становится вторым секретарем Московского горкома! Никогда ни один ленинградский функционер не был не только вторым, но и рядовым секретарем в Москве. Партийный аппарат — особенно первые секретари райкомов — могут встретить меня не очень хорошо, и это осложнит мою работу в городе.

Горбачев ответил, что Захарова берут не из Ленинграда, а из аппарата ЦК, а это уже другое дело:

— Кроме того, партийный аппарат тебя уже знает, ты часто выступал на активах, собраниях. Мы изучили этот вопрос и уверены, что тебя примут.

Василий Захаров потом поинтересовался у Ельцина, почему тот его выбрал.

— Ты пока не «спаялся», не переплелся с москвичами, — ответил Борис Николаевич.

Говоря это, он характерно вращал руками, как будто в них был шар:

— Ты еще не увяз в московских клановых связях.

«Я не раз мог убедиться в его нерасположенности к московским мифическим или реальным группировкам, — рассказывал Захаров. — Прихожу, бывало, к нему с кандидатурой на замещение какой-то должности, которую должен рассмотреть горком. Он долго читает “объективку”, затем спрашивает:

— Кто тебе предложил (в смысле подсунул) эту кандидатуру? Я рассказываю о кандидате, о том, что он был давно в резерве на замещение этой должности, что его орготдел изучал. А он мне в ответ:

— Ты думаешь, орготдел не связан с группировками? Нет, ты еще поизучай эту кандидатуру, а затем примем решение.

Такое поведение объяснялось не только его чрезвычайной мнительностью, боязнью “московских кланов”, но и тем, что он очень плохо знал московский актив лично (в отличие от Свердловска, где ему были известны все и вся)…»

Постепенно у самого Ельцина копились раздражение и недовольство — решения принимаются разумные, секретари и в горкоме, и в райкомах новые, а в целом ничего не меняется. Ельцин полагал, что все можно исправить, если радикально обновить партийный аппарат, посадить новых людей и заставить их работать. Мысль о том, что понадобятся куда более глубинные преобразования, придет к нему нескоро. Ельцин не понимал, что самый хороший секретарь райкома не в состоянии наполнить магазины продуктами и построить столько квартир, сколько необходимо.

Борис Николаевич сам заходил в магазины, в заводские столовые, стараясь застать продавцов и поваров врасплох, проверял, что продается, что спрятано под прилавком. Его охранник Александр Васильевич Коржаков записывал замечания первого секретаря, потом ехал в горком, сам звонил секретарю горкома, курирующему торговлю, сообщал, как прошла проверка, и диктовал замечания. Так Коржаков привыкал делать не свое дело. Собственно, он в этом не был виноват, его приучили.

Ельцин сменил двадцать три из тридцати трех первых секретарей райкомов. Приезжая на бюро горкома, ни один первый секретарь райкома не знал, кем он вернется назад. Самое тесное общение с хозяином города не избавляло от жесткой критики и увольнения. Сначала это производило колоссальное впечатление на москвичей, которые видели, что сметается целая генерация партийных чиновников, не вызывавших у людей никаких чувств, кроме презрения.

Потом острота впечатлений притупилась. Прежние чиновники исчезали, появлялись новые, но точно такие же. На Ельцина в ЦК пачками шли жалобы от обиженных чиновников. Его поведение искренне возмущало партийных коллег. Они считали, что Ельцин подрывает основы власти.

И в ЦК им были недовольны: где перемены? А тут еще разладились отношения с Лигачевым. Михаил Сергеевич поначалу передал Лигачеву все полномочия второго секретаря, поручая ему делать то, чем не хотел заниматься сам: проводить кадровую чистку, закручивать гайки, осуществлять повседневный контроль.

Егор Кузьмич достиг пика своего влияния, и от него многое зависело в чисто практических делах. Он хотел все знать и старался во все влезать. Он держался нарочито строго и жестко, считая, что любое проявление либерализма, нарушение иерархии взаимоотношений между начальником и подчиненным губительно для руководящей и направляющей роли партии.

Ельцин был не единственным, кто жаловался на мелочную опеку Лигачева, но Борису Николаевичу доставалось больше других. Егор Кузьмич намеревался держать московского секретаря в ежовых рукавицах. Полагал, что Ельцин по гроб жизни обязан ему за перевод в столицу. Но Борис Николаевич не испытывал таких чувств. Лигачев, видимо, быстро разочаровался в своем выдвиженце. Он не любил своенравия и знал, как «прищемить хвост». Дергал Ельцина по мелочам, по каждому поводу заставлял отчитываться, считая, что таким путем укротит строптивого.

А Борис Николаевич просто перестал ходить на секретариаты ЦК и при случае сам атаковал Егора Кузьмича. Динамизм Ельцина не многим нравился в политбюро. Опытные партийные чиновники почувствовали, что и отношение Горбачева к Ельцину изменилось к худшему.

Первоначально Горбачеву нравилось, как действует неутомимый Ельцин. Он хвалил Бориса Николаевича за то, что тот решительно очищает столицу от гришинского наследства. Генеральный секретарь надеялся, что Борис Николаевич, выполняя его указания, покажет, чего можно добиться под знаменем перестройки. Но особыми успехами Москва похвастаться не могла (как, впрочем, и вся страна). Зато сам Ельцин стал как бы теснить Горбачева в сознании людей. На фоне московского секретаря Михаил Сергеевич казался вялым и консервативным. Горбачев хмурился, а тонко улавливающие настроения начальства высшие партийные чиновники сразу сообразили, что Ельцин больше не фаворит, и стали держаться от него подальше.

В августе 1986 года второго секретаря столичного горкома Василия Захарова срочно вызвали к Горбачеву. Генеральный предложил пост союзного министра культуры:

— По существу проблем культуры — ты ситуацию знаешь, а по крупным проблемам мы с тобой поговорим позднее.

Захаров спросил: а как к этому отнесся Ельцин?

— Я с ним говорил о тебе месяца два назад, — объяснил Горбачев. — Он был против, говорил, что сработался с тобой. Просил подождать. Мы подождали. Ситуация не изменилась, поэтому неделю назад я снова с ним переговорил, и он вынужден был согласиться…

Через полчаса на политбюро Захаров был утвержден министром. Василий Георгиевич поехал в горком попрощаться с Ельциным, посетовал: что же отпустили?

Тот развел руками:

— А что я мог сделать? У меня была надежда: вдруг ты откажешься?

«Это меня просто поразило! — вспоминал Захаров. — Он не нашел мужества отказать генеральному секретарю, а от меня ждал невозможного! После долгой и теплой беседы он вдруг говорит:

— А знаешь, я думаю, что тебя забирают не случайно — просто меня обескровливают.

Я тогда отнес это на счет его мнительности».

А Ельцин действительно чувствовал себя в изоляции. На политбюро отмалчивался. Но Горбачев не давал ему молчать, просил Бориса Николаевича тоже высказываться. Это привело к еще большему обострению отношений.

На заседании политбюро, где обсуждался проект доклада Горбачева к семидесятилетию Октября, Ельцин высказал массу замечаний. Михаил Сергеевич буквально взорвался и наговорил Борису Николаевичу много неприятного. После этого заседания отношение Горбачева к первому секретарю Московского горкома резко изменилось. Он как бы не замечал Ельцина. Это был очень дурной признак. Ельцин не наивный человек. Понимал: при таких отношениях с генеральным секретарем долго не проработаешь. Так оно и произошло. Эти годы стали разрушительными для здоровья Бориса Николаевича.

«Ельцин стал срываться, — писал академик Чазов, — у него нарушился сон (по его словам, он спал всего три-четыре часа в сутки), и в конце концов он попал в больницу. Эмоциональный, раздраженный, с частыми вегетативными и гипертоническими кризами, он произвел на меня тогда тяжкое впечатление. Но самое главное — он стал злоупотреблять успокаивающими и снотворными средствами, увлекаться алкоголем.

Честно говоря, я испугался за Ельцина, потому что еще свежа была в моей памяти трагедия Брежнева. Ельцин мог пойти по его стопам (что и случилось впоследствии, причем в гораздо худшей форме).

Надо было что-то предпринимать. Я обратился за помощью к известному психиатру, которого считал лучшим по тем временам специалистом в этой области, члену-корреспонденту Академии медицинских наук Рубену Наджарову. Состоялся консилиум, на котором у Ельцина была констатирована появившаяся зависимость от алкоголя и обезболивающих средств…

Наши рекомендации после консилиума о необходимости прекратить прием алкоголя и седативных препаратов Ельцин встретил в штыки, заявив, что он совершенно здоров и в нравоучениях не нуждается. Его жена Наина Иосифовна поддержала нас, но на ее просьбы последовала еще более бурная и грубая по форме реакция. К сожалению, жизнь подтвердила наши опасения, и через десять лет этот сильный от природы человек стал тяжелым инвалидом…»


Бунт в Москве

Почему осенью 1987 года Ельцин вдруг взбунтовался, не сумел объяснить ни он сам, ни кто-либо другой. Это глядя из сегодняшнего дня мы знаем, что Борис Николаевич интуитивно поступил правильно, что этот бунт со временем и сделал его народным любимцем и первым президентом России. Но никто, в том числе он сам, тогда и представить себе не мог такого фантастического поворота событий.

Никакой здравый расчет в тот момент не мог подвигнуть его на выступление против генерального секретаря и вообще против партийного руководства. Он рискнул всем — и карьерой, и здоровьем, и чуть ли ни всей жизнью — и потерял тогда почти все. Его считали конченым человеком, который сам себя погубил. И все были уверены, что ему уже не подняться. Так что же, бунт Ельцина был ошибкой недальновидного человека, которого совершенно случайно подхватила волна народной симпатии и сделала своим лидером?

Потом, когда Ельцин станет главой российского парламента, а затем и президентом и на него будут обращены взгляды миллионов, люди из его окружения будут утверждать, что им действительно руководят инстинкты. Не арифметический расчет, не тщательное взвешивание плюсов и минусов, что доступно многим из нас, а некое интуитивное понимание того, как именно нужно поступить. При этом он сам не в состоянии объяснить, почему действует так, а не иначе.

Ельцин, несомненно, всю свою политическую жизнь руководствовался определенной логикой. Но в ней, как ни парадоксально, больше интуиции, чем самой логики, если такое вообще возможно. В книгах, написанных за него Валентином Юмашевым, чувствуется желание как-то обосновать его действия. Но эти попытки перевести на простой арифметический язык хитроумные ельцинские построения не очень удачны. Во всяком случае это какая-то совершенно иная, нестандартная, своеобразная логика, которая не раз приводила его к весьма неожиданным и странным решениям.

Когда Горбачев осенью 1987 года ушел в отпуск, Лигачев своей властью назначил комиссию секретариата ЦК по проверке состояния дел в Москве. Это сулило Ельцину крупные неприятности, потому что выводы такой комиссии могли быть только резко критическими. После очередной перепалки с Лигачевым, 12 сентября, Борис Николаевич написал Горбачеву, отдыхавшему у теплого моря в расцвете своей славы, письмо-жалобу на притеснения Лигачева и попросил отставки.

Вот с этого письма и заварилась история, которая закончилась, собственно, с уходом в отставку Горбачева, после чего Ельцин стал в Кремле хозяином.

Но неверно было бы представлять себе эту драматическую историю, растянувшуюся на четыре года, всего лишь цепью случайностей. Не тереби Лигачев Ельцина, он бы не написал письмо Горбачеву… Не оставь Михаил Сергеевич письмо без внимания, не стал бы Борис Николаевич выступать на пленуме… Не отправь Горбачев Ельцина в отставку, он бы не превратился в народного героя, которого на руках внесут в Кремль…

Думаю, что конфликт Ельцина с Горбачевым был предопределен. В любом случае нашелся бы для него повод. Не один, так другой… Борис Ельцин шел к власти, потому что по своей натуре он человек, который может быть только первым. Но тогда, более всего обиженный на Егора Кузьмича, он даже сам не понимал, что его главный соперник — это Горбачев. Ему еще казалось, что Михаил Сергеевич союзник, на которого можно и нужно опереться.

Получив письмо, генеральный велел соединить его с московским секретарем и стал его успокаивать. Просьбу об отставке он, конечно же, всерьез не воспринял. Горбачев не любил выяснять отношения, предпочитал спускать на тормозах, гасить конфликты. Он был большим мастером уговаривать, убеждать и привлекать на свою сторону.

После разговора с генеральным Ельцин несколько успокоился. Ему показалось, что Михаил Сергеевич его фактически поддержал. Он с нетерпением ждал большого разговора, в котором все должно было выясниться: если Горбачев заинтересован в продолжении его работы на благо перестройки, пусть поддержит его публично, защитит от Лигачева.

Михаил Сергеевич в прекрасном настроении вернулся из отпуска в Москву, но беседовать по душам с Ельциным не собирался. Просто не считал это важным. Что касается конфликта между Лигачевым и Ельциным, то генеральный секретарь вовсе не нуждался в единомыслии своих сотрудников. Его эта ситуация вполне устраивала, как, скажем, и противостояние Егора Лигачева и Александра Яковлева.

Борис Николаевич нервничал, настаивал на разговоре. Но оказалось, что даже первому секретарю Московского горкома и кандидату в члены политбюро трудно встретиться с Горбачевым. Он звонил генсеку, просил о встрече, а тот откладывал серьезный разговор.

Видимо, Ельцин не выдержал, считая, что Горбачев вовсе не желает с ним разговаривать. Расценил это как плохой для себя знак, как обычное византийство Горбачева, который настроен против него, но не торопится об этом сказать. А раз так, значит, терять нечего. Нужно ждать, пока с тобой расправятся, а нанести удар первым.

Чувства Ельцина понятны — не так часто кандидаты в члены политбюро обращаются с просьбой об отставке, а генеральный словно пропускает это мимо ушей. Горбачеву, видимо, показалось, что Ельцин блажит. Поинтересовался, наверное, у Лигачева: что случилось с Борисом? Тот ответил: как всегда. И Михаил Сергеевич решил, что все само рассосется.

21 октября 1987 года открылся пленум ЦК, который сыграл колоссальную роль в жизни Ельцина. Предстояло обсуждение проекта доклада Горбачева по случаю приближающейся 70-й годовщины Октябрьской революции. Ельцин никого не предупредил, что собирается выступать. Текст он не писал, выступал экспромтом, хотя речь тщательно продумал. Борис Николаевич, видимо, до последней минуты ждал сигнала от Горбачева, какого-то намека, поддержки. Не дождавшись, поднял руку и попросил слова.

После доклада Горбачева председательствующий Лигачев спросил:

— Товарищи, есть ли желающие выступить?

Заранее докладчиков не намечали, поэтому зал молчал, желающих подняться на трибуну не нашлось. Уже готовились зачитать резолюцию. Лигачев еще раз оглядел зал и сказал:

— Если нет желающих, будем переходить к следующему вопросу.

Как это нередко в жизни бывает, все последующие события в какой-то мере зависели от случая. Горбачев взглянул на первый ряд, где сидели кандидаты в члены политбюро и секретари ЦК, и перебил Лигачева:

— Вот у Ельцина есть вопрос.

Егор Кузьмич не хотел отклоняться от заранее определенного распорядка:

— Давайте посоветуемся, будем ли открывать прения?

Послышались голоса:

— Нет.

Ельцин привстал было, потом сел. Вновь подал реплику Горбачев:

— У товарища Ельцина есть какое-то заявление.

Тогда Лигачев предоставил слово Ельцину.

«Вышло все так, — вспоминал Виталий Воротников, — будто один раздумывает, говорить или нет, а второй — его подталкивает выступить. Обычно в аналогичных случаях, чтобы не затягивать время, Горбачев предлагал: “Ну, слушай, давай обсудим с тобой после, что всех держать”. Собеседник соглашался. А сегодня?!»

Лигачев не хотел предоставлять Ельцину слово просто потому, что прения на пленуме не предполагались. Горбачев изложил тезисы своего доклада, посвященного 70-летию Октября, и все, можно заканчивать.

Почему же Горбачев предложил дать Ельцину слово?

Потом Михаила Сергеевича подозревали в коварстве — то ли он хотел спровоцировать Ельцина на откровенность и таким образом с ним разделаться, то ли, напротив, замыслил чужими руками облить грязью Лигачева и подорвать позиции второго секретаря. Но скорее всего, Горбачев в тот момент просто забыл о письме Ельцина. После доклада он вообще пребывал в благодушном настроении и не подозревал, какая буря кипит в душе Бориса Николаевича. Михаилу Сергеевичу как-то по-человечески жалко было сразу закрывать пленум. Его общительная душа требовала продолжения разговора. Он надеялся услышать какие-то слова о своем докладе и не без оснований полагал, что слова будут положительные. Ведь шел 1987 год, еще никто не смел критиковать генерального секретаря. Едва ли он мог предположить, что именно Ельцин произнесет с трибуны партийного пленума…

Борис Николаевич заметно волновался, выступал сбивчиво, сумбурно.

— Я бы считал, — говорил Ельцин, — что прежде всего нужно было бы перестраивать работу именно партийных комитетов, партии в целом, начиная с секретариата ЦК, о чем было сказано на июльском пленуме Центрального комитета. Я должен сказать, что после этого хотя и прошло пять месяцев, ничего не изменилось с точки зрения стиля работы секретариата ЦК, стиля работы товарища Лигачева. То, что сегодня здесь говорилось, — Михаил Сергеевич говорил, что недопустимы различного рода разносы, накачки на всех уровнях, это касается хозяйственных органов, любых других, — допускается именно на этом уровне…

Такие речи в зале пленумов ЦК КПСС не звучали, наверное, со времен партийной оппозиции двадцатых годов. На сидевших в зале оторопь нашла. Они еще никогда не слышали такой откровенной атаки на второго человека в партии.

— Сначала был серьезнейший энтузиазм — подъем, — продолжал Ельцин. — И он все время шел на высоком накале и высоком подъеме, включая январский пленум ЦК КПСС. Затем, после июньского пленума ЦК, стала вера как-то падать у людей, и это нас очень и очень беспокоит… Меня, например, очень тревожит… в последнее время обозначился определенный рост, я бы сказал, славословия от некоторых членов политбюро, от некоторых постоянных членов политбюро в адрес генерального секретаря. Считаю, что как раз вот сейчас это просто недопустимо…

Вскоре Горбачева начнут крыть на всех партийных и непартийных собраниях. И самые немыслимые обвинения перестанут удивлять. Но в тот день впервые кто-то осмелился открыто, прилюдно критиковать генерального секретаря.

А закончил свою речь Ельцин и вовсе неожиданно:

— Видимо, у меня не получается в работе в составе политбюро. По разным причинам. Видимо, и опыт, и другое, может быть, и отсутствие некоторой поддержки со стороны, особенно товарища Лигачева, я бы подчеркнул, привели меня к мысли, что я перед вами должен поставить вопрос об освобождении меня от должности, обязанностей кандидата в члены политбюро. Соответствующее заявление я передал, а как будет в отношении первого секретаря городского комитета партии, это будет решать уже, видимо, пленум городского комитета партии…

И в отставку по своей воле в этом зале тоже еще никто не подавал. Да и кто, добравшись до вершины власти, мог с ней расстаться, понимая, что это означает, и одновременно отказаться от максимального в той жизни житейского благополучия? Купить за деньги нельзя было почти ничего, все блага — от еды до лекарств, от машины до квартиры — прилагались к должности. Отбирали должность — отбирали все. Речь произвела эффект разорвавшейся бомбы.

Воротников вспоминал:

«Все как-то опешили. Что? Почему? Непонятно… Причем такой ход в канун великого праздника! Я про себя подумал, что Михаил Сергеевич сейчас успокоит Бориса Николаевича. Хорошо, раз есть замечания, то давайте разберемся, обсудим, определим, что делать. Но не сейчас же! Поручить политбюро разобраться и доложить. Все. Но дело приняло иной оборот…»

Атаку на Лигачева и какие-то замечания общего характера Михаил Сергеевич бы еще стерпел, но Ельцин задел и его самого — причем самым болезненным образом. Наверное, Горбачев решил так: если он оставит это без ответа, то и другие решат, что им тоже можно нападать на первого человека в стране. Авторитет генерального секретаря рухнет.

Генеральный был разъярен. Он подвинул Лигачева и взял председательство в свои руки. Посмотрел на членов политбюро, потом устремил взор в зал и сказал:

— Выступление у товарища Ельцина серьезное. Не хотелось бы начинать прения, но придется обсудить сказанное. Это тот случай, когда необходимо извлечь уроки для себя, для ЦК, для Ельцина. Для всех нас.

Члены политбюро правильно поняли взгляд Горбачева: ну что, мол, надо определить и вам свои позиции, как вы относитесь к тому, что на ваших глазах критикуют генерального секретаря? Стали выступать. Кто-то с искренней страстью набросился на Ельцина: почему бы не потоптать ногами падшего фаворита? Другие делали это вынужденно и без удовольствия — Горбачев потребовал от членов политбюро коллективной присяги на верность в форме уничтожающей критики Ельцина. Не всем хотелось клеймить московского секретаря, но не осудить его в тот момент означало бросить вызов Горбачеву, который хотел убедиться, что его соратники хранят ему верность. Выступили двадцать шесть человек, в том числе все члены политбюро.

Сейчас опять же трудно себе представить, что в те времена такой хор обвинений означал для человека политическую смерть. Всем находившимся в зале было ясно, что песенка Ельцина спета. Наиболее активные требовали немедленно снять его с работы и вывести из состава ЦК.

Ельцин, конечно же, не ожидал, что ему устроят публичную порку. Горбачев и его поднял, заставил оправдываться. Горбачев стал его сам корить:

— Тебе мало, что вокруг твоей персоны вращается только Москва. Надо, чтобы еще и Центральный комитет занимался тобой? Уговаривал, да?.. Надо же дойти до такого гипертрофированного самолюбия, самомнения, чтобы поставить свои амбиции выше интересов партии, нашего дела! И это тогда, когда мы находимся на таком ответственном этапе перестройки. Надо же было навязать Центральному комитету партии эту дискуссию. Считаю это безответственным поступком. Правильно товарищи дали характеристику твоей выходке…

И дальше Горбачев еще целый час разносил Ельцина:

— Мы на правильном пути, товарищи!.. Мы не зря прожили эти два года, хотя они и не нравятся товарищу Ельцину. Не зря! Ведь посмотрите, что он сказал! Мне дали уже стенограмму. Вот ведь что он сказал: за эти два года реально народ ничего не получил. Это безответственнейшее заявление, в политическом плане его надо отклонить и осудить.

Партийно-административная логика требовала примерно наказать Ельцина, чтобы другим было неповадно. Только этого ждали от Горбачева в аппарате. А он некоторое время колебался.

Если бы Борис Николаевич раскаялся, проявил готовность быть верным вассалом, Горбачев, может быть, еще и передумал. Но он видел, что покорным Ельцин все равно не будет. Так зачем же ему держать под боком такого смутьяна, да еще и популярного в народе? В стране может быть только один популярный политик — сам Михаил Сергеевич. Горбачев позвонил Ельцину и сказал ему, что его политическая карьера окончилась. И Борис Николаевич сорвался.

Этот драматический эпизод в книге Ельцина «Исповедь на заданную тему» описан так:

«9 ноября с сильными приступами головной и сердечной боли меня увезли в больницу. Видимо, организм не выдержал нервного напряжения, произошел срыв. Меня сразу накачали лекарствами, в основном успокаивающими, расслабляющими нервную систему. Врачи запретили мне вставать с постели, постоянно ставили капельницы, делали уколы. Особенно тяжело было ночью, я еле выдерживал эти сумасшедшие головные боли…»

Срыв у Ельцина действительно произошел. Но госпитализировали его не потому, что у него болели сердце и голова.

Вот как описал в своем дневнике случившееся член политбюро Виталий Воротников:

«9 ноября в понедельник в 13:30 срочно пригласили в ЦК. В кабинете Горбачева собрались только члены политбюро (Лигачев, Громыко, Рыжков, Зайков, Воротников, Чебриков, Яковлев, Шеварднадзе, Соломенцев).

Сообщение Лигачева. Ему позвонил второй секретарь МГК и сказал, что у них ЧП. Госпитализирован Ельцин.

Что произошло? Утром он отменил назначенное в горкоме совещание, был подавлен, замкнут. Находился в комнате отдыха. Примерно после 11 часов пришел пакет из ЦК (по линии политбюро). Ему передали пакет. Через некоторое время (здесь я не помню точно, как говорил Лигачев, — или потому, что ожидали его визы на документе и зашли к Ельцину, или он сам позвонил) к Ельцину вошли и увидели, что он сидит у стола, наклонившись, левая половина груди окровавлена, ножницы для разрезания пакета — тоже.

Сразу же вызвали медицинскую помощь из 4-го управления, уведомили Чазова, сообщили Лигачеву. О факте знают несколько человек в МГК».

Председатель КГБ Виктор Чебриков дополнил рассказ Лигачева:

«В больнице на Мичуринском проспекте (спецбольница с поликлиникой Четвертого главного управления при министерстве здравоохранения СССР), куда привезли Ельцина, он вел себя шумно, не хотел перевязок, постели. Ему сделали успокаивающую инъекцию. Сейчас заторможен. Спит. Там находится Е. И. Чазов (начальник Четвертого главного управления).

Что он говорит? Был порез (ножницами) левой стороны груди, но вскользь. Незначительная травма, поверхностная. Необходимости в госпитализации нет. Сделали обработку пореза, противостолбнячный укол…

Во время заседания вновь позвонил Чазов. И еще раз подтвердил, что порез небольшой, можно два-три дня подержать. А вообще — амбулаторный режим».

Горбачев пишет, что ему немедленно доложили об этом происшествии:

«Ельцин канцелярскими ножницами симулировал покушение на самоубийство, по-другому оценить эти его действия было невозможно. По мнению врачей, никакой опасности для жизни рана не представляла — ножницы, скользнув по ребру, оставили кровавый след… Врачи сделали все, чтобы эта малопривлекательная история не получила огласки. Появилась версия: Ельцин сидел в комнате отдыха за столом, потерял сознание, упал на стол и случайно порезался ножницами, которые держал в руке…»

Академик Чазов к тому времени уже не возглавлял 4-е управление, он стал министром здравоохранения, но, видимо, по старой памяти Лигачев попросил его выяснить, в чем дело. Бориса Николаевича осмотрели несколько профессоров, в том числе виднейший специалист в области грудной хирургии. Но их помощь не понадобилась.

По мнению Чазова, «произошел нервно-эмоциональный срыв затравленного человека, который закончился тяжелой реакцией, похожей на суицид (самоубийство). И все же это не был суицид, как пытались представить некоторые недруги Ельцина. И тогда, и спустя годы, не упоминая имени Бориса Николаевича, мне приходилось обсуждать эту ситуацию со специалистами-психиатрами, и все они в один голос говорили, что это больше похоже на инсценировку суицида. Люди, собирающиеся покончить с жизнью, говорили они, выбирают более опасные средства…

Для меня ситуация была ясна — это совершено в состоянии аффекта человеком, который в тот момент думал, что рушатся все его жизненные планы…»

Политбюро в тот день заседало долго, обсуждая и осуждая Ельцина. Никто не подумал о том, что переживший чудовищный стресс человек прежде всего нуждается в неотложной психологической и психиатрической помощи. Исходили из того, что советский человек не имеет права на проявление слабости.

Попытка самоубийства, если эта версия была верной, рассматривалась как непростительный проступок, недостойный коммуниста-руководителя. Теперь уж точно Борис Николаевич утратил моральное право руководить столичной партийной организацией…

Утром 11 ноября Горбачев позвонил Ельцину в больницу. В палате кандидата в члены политбюро были установлены аппараты правительственной связи. Борис Николаевич разговаривал совершенно убитым тоном. Горбачев сказал, что ждет его у себя в ЦК. Ельцин не хотел ехать, говорил, что врачи прописали ему постельный режим. Но Горбачев бесцеремонно дал понять, что он обо всем знает (он имел в виду историю с ножницами) и что настало время провести пленум горкома.

Ельцин продолжал сопротивляться:

— Зачем такая спешка? Мне тут целую кучу лекарств прописали…

— Лекарства дают, чтобы успокоить и поддержать тебя. А тянуть с пленумом ни к чему, — твердо сказал генеральный секретарь. — Москва и так полна слухами и о твоем выступлении на пленуме ЦК, и о твоем здоровье. Так что соберешься с духом, приедешь в горком и сам все расскажешь. Это в твоих интересах.

— А что я буду делать потом? — спросил Ельцин.

— Будем думать.

— Может, мне на пенсию уйти?

— Не думаю, — ответил генеральный секретарь. — Не такой у тебя возраст. Тебе еще работать и работать.

Михаил Сергеевич советовался с академиком Чазовым, спрашивал его: в состоянии ли Ельцин участвовать в пленуме горкома? Евгений Иванович ответил, что этого делать нельзя — прошел всего день после тяжелого стресса. Но Горбачеву не терпелось избавиться от психически неуравновешенного, как он считал, Бориса Ельцина.

Ельцин с ужасом вспоминал тот день. Ему было плохо. Приехал Чазов:

— Михаил Сергеевич просил вас быть на пленуме горкома. Это необходимо.

Врачи, получив указание привести пациента в порядок, накачали Ельцина транквилизаторами. Борис Николаевич обрел способность двигаться, но в голове у него шумело — он еще не пришел в себя после нервно-психического срыва и вряд ли адекватно воспринимал происходящее. Возможно, это его и спасло, потому что ему предстояло пережить нечто ужасное. Атмосфера на пленуме горкома была гнуснее, чем на пленуме ЦК.

На пленум горкома приехали Горбачев, Лигачев и предложенный на смену Ельцину секретарь ЦК КПСС по оборонной промышленности Лев Николаевич Зайков, переведенный из Ленинграда.

«Атмосфера была тяжелой, — вспоминает Горбачев. — Ельцин был большим мастером по части нанесения обид своим коллегам и сослуживцам. Обижал зло, больно, чаще всего незаслуженно, и это отзывалось ему теперь… Все это оставило неприятный осадок. На пленуме Ельцин проявил выдержку, я бы сказал, вел себя как мужчина».

Врагов Ельцин действительно нажил себе порядочное количество — в лице каждого, кого он снял с должности. В другой ситуации им бы пришлось до пенсии держать обиду в себе или делить ее с женой. А тут открылась сказочная возможность рассчитаться — партия в лице генерального секретаря просила врезать обидчику побольнее.

Недавние подчиненные с наслаждением и сладострастием топтали поверженного хозяина, который в ту минуту более всего нуждался в помощи опытного врача-психоаналитика.

Секретари райкомов жаловались на Ельцина и одновременно оправдывались за свое прежнее молчание:

— А могли мы выступать открыто? По многим вопросам набирали в рот воды… Оторвался Борис Николаевич от нас, да он и не был с нами в ряду. Он над нами как-то летал. Он не очень беспокоился о том, чтобы мы в едином строю, взявшись за руки, решали большое дело… И почему такое пренебрежение к первым секретарям райкомов? Почти у каждого ярлык… Даже участковым инспекторам предоставлялось право следить за нами, говорилось о нас: если они, сукины сыны, что-нибудь натворят, смотрите…

Ельцина прямо называли виновником смерти бывшего первого секретаря Киевского райкома, одного из тех, кого он снял с должности. Уволенного секретаря назначили — с большим понижением — заместителем начальника управления кадров министерства цветной металлургии. Он, видимо, не в силах был пережить случившееся и через несколько месяцев выбросился из окна. Снятие с должности было равносильно катастрофе…

Выступления участников пленума горкома были опубликованы в московской прессе и произвели на москвичей самое мерзкое впечатление. Для Ельцина, который во второй раз присутствовал на собственной гражданской казни, это было новым ударом. Ельцина больше всего потрясло то, что в общем хоре звучал и голос тех, кого он поднимал и назначал на высокие должности. И ему еще пришлось встать, пройти на трибуну и виниться перед этими людьми. Обряд покаяния был непременной частью ритуала.

Ельцин говорил на пленуме:

— Я честное партийное слово даю, конечно, никаких умыслов я не имел, и политической направленности в моем выступлении не было… Я не могу согласиться с тем, что я не люблю Москву… Нет, я успел полюбить Москву и старался сделать все, чтобы те недостатки, которые были раньше, как-то устранить… Я очень виновен перед московской партийной организацией, очень виновен перед горкомом партии, перед вами, конечно, перед бюро, и, конечно, я очень виновен лично перед Михаилом Сергеевичем Горбачевым, авторитет которого так высок в нашей организации, в нашей стране и во всем мире…

На следующий день на заседании политбюро Горбачев говорил:

— Ельцин предпринял по сути дела атаку на перестройку, проявил непонимание ее темпов, характера.

Горбачев распорядился насчет того, как освещать отставку Ельцина в печати — «чтобы не показалось, что есть какая-то могучая оппозиционная сила. В общем, это просто авантюрист». Интуиция подвела Михаила Сергеевича…

Прямо из горкома Ельцина увезли назад в больницу на Мичуринский проспект. Ельцин не вставал с постели, пребывал в подавленном состоянии. Впервые в жизни он оказался безработным. Но Горбачев уже подобрал ему работу — по специальности. Позвонил и предложил место первого заместителя председателя Госстроя.

Государственный комитет по строительству был суперминистерством, его возглавлял заместитель председателя Совета министров СССР, поэтому его первому заму можно было дать ранг министра. Это было хорошо продуманное назначение: оно позволяло сохранить за Ельциным номенклатурный уровень союзного министра — вроде жаловаться не на что. Но одновременно Горбачев избежал необходимости поручить ему самостоятельную роль. Борис Николаевич опять перестал быть хозяином.

— Это уход с политической арены? — полувопросительно-полуутвердительно произнес Ельцин.

— Сейчас вернуть тебя в сферу большой политики нельзя, — осторожно ответил Горбачев. — Но министр является членом правительства. Ты останешься в составе ЦК КПСС. А дальше посмотрим, что и как. Жизнь продолжается.

Михаил Сергеевич, считая, что имеет дело с не совсем здоровым человеком, лукавил. Для себя он решил: Ельцин может заниматься только хозяйственными делами.

Ельцин еще оставался кандидатом в члены политбюро, поэтому 9-е управление КГБ и 4-е главное управление при министерстве здравоохранения СССР продолжали его опекать. Но Ельцин понимал, что и этого он скоро лишится. А главное у него уже забрали — власть. Он дорожил не столько ее атрибутами — все блага были просто приложением к должности, — сколько самой возможностью управлять действиями множества людей, выдвигать любые идеи и претворять их в жизнь.

После отставки, вспоминал Ельцин, наступили «самые тяжелые дни в моей жизни… Немногие знают, какая это пытка — сидеть в мертвой тишине кабинета, в полном вакууме, сидеть и подсознательно чего-то ждать… Например, того, что этот телефон с гербом зазвонит. Или не зазвонит…»

И каждый день он с надеждой смотрел на этот телефон, ожидая, что, как в сказке, он вдруг зазвонит — и если не сам Горбачев, то кто-то от него скажет: приезжай, Борис Николаевич, для тебя есть дело поважнее… Но телефон не звонил.

«Ельцин получил служебную дачу в Успенском, где жили и другие министры, — вспоминал его недавний сослуживец по горкому Василий Захаров. — Однажды мы с женой пошли гулять. Впереди нас очень медленно шла какая-то пара. Что было странно — и это бросалось в глаза — при сближении с нею многие гуляющие сворачивали на дорожки вправо и влево. Когда мы их догнали, оказалось, что это Борис Николаевич и Наина Иосифовна Ельцины. Мы поздоровались и пошли вместе гулять. Борис Николаевич с горечью сказал:

— Видите, как нас обходят, как будто мы прокаженные.

Ходил он медленно — недавно вышел из больницы… Он еще внутренне не успокоился и весь кипел, рассказывая, как его из больницы вывезли на пленум. Он говорил, что просил Горбачева подождать — нет, не согласился. Неприязнью к Горбачеву он был просто пропитан, не мог о нем спокойно говорить…»

О нем забыли. Забыли даже те, кто числился в приятелях. Ельцин был поражен, когда разом исчезли все те, кто еще недавно крутился вокруг него, набивался ему в друзья, счастлив был получить аудиенцию и пожать ему руку. Он оказался в некоем вакууме.

Он знал, что в политическом мире нет настоящих человеческих отношений, идет постоянное подсиживание друг друга, беспощадная борьба за власть или за иллюзию власти. Борис Николаевич и сам был одержим этой борьбой. Он и сам, если бы дал себе труд вспомнить собственную жизнь, автоматически вычеркивал из памяти тех, кто терял власть и становился не нужен. Это происходило инстинктивно, чувства и сантименты только мешали политической карьере.

Но раньше это происходило с другими, а теперь с ним. 18 февраля 1988 года на пленуме ЦК Ельцин был выведен из числа кандидатов в члены политбюро. Он перестал принадлежать к высшему руководству страны. Это был еще один удар.

«Когда он утром пришел на работу, на нем не было лица, — вспоминал его помощник Лев Евгеньевич Суханов. — Как же он все это переживал! Да, он оставался еще членом ЦК КПСС, но уже без служебного “ЗИЛа”, без личной охраны…

В нем как будто еще жили два Ельцина: один — партийный руководитель, привыкший к власти и почестям и теряющийся, когда все это отнимают. И второй Ельцин — бунтарь, отвергающий, вернее, только начинающий отвергать правила игры…»

Но о втором, новом Ельцине говорить было еще рано. Пока он находился в состоянии тяжелой депрессии.

«На пленумах ЦК, других совещаниях, когда деваться было некуда, наши лидеры здоровались со мной с опаской какой-то, осторожностью, — писал Ельцин, — кивком головы давая понять, что я в общем-то, конечно, жив, но это так, номинально, политически меня не существует, политически я — труп…

Что у меня осталось там, где сердце, — оно превратилось в угли, сожжено. Все сожжено вокруг, все сожжено внутри… Меня все время мучили головные боли. Почти каждую ночь. Часто приезжала “скорая помощь”, мне делали укол, на какой-то срок все успокаивалось, а потом опять… Это были адские муки…

Потом, позже я услышал какие-то разговоры о своих мыслях про самоубийство, не знаю, откуда такие слухи пошли. Хотя, конечно, то положение, в котором оказался, подталкивало к такому простому выводу. Но я другой, мой характер не позволяет мне сдаться. Нет, никогда бы я на это не пошел…»

И верно, мысли о самоубийстве как-то не вяжутся с обликом Бориса Ельцина — решительного, жесткого человека, способного преодолевать любые препятствия, не теряющего присутствия духа в самые сложные моменты. Наоборот, считалось, что он лучше всего чувствует себя в момент борьбы, схватки. И тем не менее тот эпизод с ножницами однозначно трактуется как попытка уйти из жизни.

Почти целый год Ельцин прожил в состоянии тяжелого психологического стресса. Работа в Госстрое его не интересовала. Он давно отошел от строительных дел, жил уже другими интересами.

Одна из секретарей Ельцина в Госстрое потом рассказывала:

«Зайдешь, бывало, а он весь согнутый сидит — значит, судьба по нему еще раз стукнула. Потом голову поднимет — взгляд тяжелый, как будто головная боль мучает. Может что швырнуть в таком состоянии. В такой момент лучше на глаза не показываться. Но даже и через двойную дверь было слышно, как бушует один в кабинете — бьет кулачищем по столу, по стене, стены дрожали — такой грохот стоял».

Секретари пугались, а Ельцин понемногу учился справляться с тем, что на него обрушилось.


Народный трибун

Речь Ельцина на пленуме ЦК, которая стоила ему карьеры, разумеется, не опубликовали. И тогда пошли гулять фальшивки, которые не только распространялись в стране, но и печатались в иностранных газетах. Этот придуманный неизвестными доброжелателями «самиздат» и положил начало его всенародной популярности.

Люди рассказывали друг другу, что Ельцин протестовал против привилегий для начальства и культа личности Горбачева, против того, что Раиса Максимовна вмешивается в партийно-государстве-ные дела и всем раздает указания. Поэтому его и сбросили. Ничего этого в речи Ельцина не было. Но кто же об этом знал? Отсутствие гласности ударило по партийному аппарату.

О Ельцине говорили и спорили, и чем меньше люди его знали, тем с большей уверенностью рисовали в своем воображении подлинного героя, борца за народное счастье, который восстал против опротивевшей власти. Он нигде не выступал и не появлялся, но незримо присутствовал во всех жарких дискуссиях о том, как нам жить. И когда заходила речь о том, кто может вытащить страну из ямы, все чаще стало упоминаться имя Бориса Ельцина. В определенном смысле это был плохой признак — люди восторгались человеком, которого практически не знали, а некоторые никогда не видели.

Ельцин стремительно обретал черты мифологического героя. Вот почему на протяжении нескольких лет многие буквально поклонялись ему. Какие бы истории с ним ни приключались, что бы о нем ни рассказывали, его пламенные сторонники не видели пятен на солнце. Это будет удивлять Горбачева: почему люди приветствуют все, сделанное Ельциным, и хают все, что предложено самим Михаилом Сергеевичем?

Распад в ходе перестройки старой системы, экономические проблемы и ощущение хаоса породили массовую неуверенность, в этой тревожной и ненадежной ситуации люди не верили в свои силы, а искали опоры вовне. Ельцину писали письма с выражениями поддержки. К нему в Москву приезжали люди:

— Борис Николаевич, мы на вашей стороне. Держитесь, мы вас не оставим в беде.

Его поклонники были готовы встать под его знамена.

На лето 1988 года назначили XIX партийную конференцию. Сейчас немногие вспомнят, для чего она собиралась и что именно решила. Но с партийной конференции началось пробуждение политической активности в стране. «Мы пришли к пониманию того, что надо не улучшать, а реформировать систему», — вспоминал Горбачев. И выдвижение делегатов на партконференцию было первой попыткой изменить советскую процедуру выборов.

В прежние времена и в делегаты, и в депутаты назначало начальство. Кого в ЦК утвердят, тот и получит мандат. Весной 1988 года уже было иначе. Конечно, система выборов делегатов была не очень демократической. Все партийные организации могли выдвинуть своих кандидатов, но реальный отбор проходил на пленумах партийных комитетов, которые отсеивали неугодных. Тем не менее некоторое количество известных своими демократическими убеждениями людей все-таки были избраны.

Борис Ельцин поставил перед собой задачу во что бы то ни стало добиться избрания делегатом XIX партийной конференции и выступить на ней. Это и было бы началом возвращения в политику. Он мечтал только об этом.

Кандидатом в делегаты его выдвинуло множество партийных организаций, но начальство имело полную возможность не пустить его на конференцию. Однако Горбачев понимал: не дать Ельцину мандата — показать, что никакой демократизации в партии не происходит. Этого Михаил Сергеевич никак не хотел. Он только позаботился о том, чтобы Ельцин не вошел в московскую или свердловскую делегации. Бориса Николаевича избрали от Карелии. Не так почетно, как, скажем, от столичной парторганизации. К тому же карельские делегаты сидели на балконе. Горбачев рассудил, что чем дальше Ельцин от трибуны, тем спокойнее.

28 июня в Кремлевском дворце съездов открылась XIX партконференция. Там Ельцин впервые появился на людях. Он уже стал знаменитостью. На него приходили посмотреть. Но старые знакомые, напротив, старательно отводили взгляд.

Он твердо решил, что выступит. Написал записку с просьбой предоставить ему слово. Но в список ораторов Горбачев его не включил. Когда конференция уже заканчивалась, Ельцин понял, что решено его на трибуну не пускать. Тогда он совершил один из тех удивительных поступков, которые вскоре привели его в кресло президента России. Борис Николаевич спустился в зал и пошел к президиуму с мандатом делегата конференции в поднятой руке. Он подошел к Горбачеву и потребовал дать ему слово для выступления. Замерший зал наблюдал за этой сценой.

Михаил Сергеевич подозвал к себе своего главного помощника Валерия Болдина:

— Пригласи Бориса Николаевича в комнату президиума и скажи, что я дам ему слово, но пусть он присядет, а не стоит перед трибуной.

Болдин передал Ельцину слова генерального секретаря. Ельцин сел в первом ряду и стал ждать. Он получил слово. Ход конференции показывали по первому каналу центрального телевидения, и вся страна впервые увидела и услышала «партийного диссидента номер один».

— За семьдесят лет мы не решили главных вопросов — накормить и одеть народ, обеспечить сферу услуг, решить социальные вопросы, — говорил Ельцин. — Одной из главных причин трудностей перестройки является ее декларативный характер… И как результат перестройки — за три года не решили каких-то ощутимых реальных проблем для людей, а тем более не добились революционных преобразований… Вера людей может покачнуться в любой момент. В дальнейшем это риск потерять управление и политическую стабильность…

Ельцин объяснил, что дает интервью иностранным журналистам, потому что в советской печати беседы с ним не печатаются. Говорил, что не должно быть зон, свободных от критики. А партии необходима гласность — и люди имеют право знать, в частности, бюджет партии, на что идут их деньги. Он предложил сократить партийный аппарат, отменить привилегии.

— Считаю, что некоторые члены политбюро, виновные как члены коллективного органа, облеченные доверием ЦК и партии, должны ответить: почему страна и партия доведены до такого состояния? И после этого сделать выводы — вывести их из состава политбюро. Это более гуманный шаг, чем, критикуя посмертно, затем перезахоронить…

Ельцин произносил слова, которые безусловно нравились и полностью соответствовали настроениям общества:

— Должно быть так: если чего-то не хватает у нас, в социалистическом обществе, то нехватку должен ощущать в равной степени каждый без исключения. А разный вклад труда в общество регулировать разной зарплатой. Надо, наконец, ликвидировать продовольственные «пайки» для, так сказать, «голодающей номенклатуры», исключить элитарность в обществе, исключить и по существу, и по форме слово «спец» из нашего лексикона, так как у нас нет спецкоммунистов…

И в заключение он скромно заговорил о политической реабилитации — попросил отменить то решение пленума ЦК КПСС, в к-тором его выступление было признано «политически ошибочным».

— Товарищи делегаты! Щепетильный вопрос. Я хотел обратиться только по вопросу политической реабилитации меня лично после октябрьского пленума ЦК. (Шум в зале.) Если вы считаете, что время уже не позволяет, тогда все.

Он стал собирать бумаги, готовый уйти с трибуны.

Председательствовавший на заседании Горбачев почувствовал, что надо дать ему закончить выступление:

— Борис Николаевич, говори, просят. Я думаю, товарищи, давайте мы с дела Ельцина снимем тайну. Пусть все, что считает Борис Николаевич нужным сказать, скажет. А если у нас с вами появится необходимость, то мы тоже можем потом сказать. Пожалуйста, Борис Николаевич.

И Ельцин завершил свой монолог:

— Реабилитация через пятьдесят лет сейчас стала привычной, и это хорошо действует на оздоровление общества. Но я лично прошу политической реабилитации все же при жизни… Вы знаете, что мое выступление на октябрьском пленуме ЦК КПСС решением пленума было признано «политически ошибочным». Но вопросы, поднятые там, на пленуме, неоднократно поднимались прессой, ставились коммунистами. В эти дни все эти вопросы практически звучали вот с этой трибуны и в докладе, и в выступлениях. Я считаю, что единственной моей ошибкой в выступлении было то, что я выступил не вовремя — перед семидесятилетием Октября… Я остро переживаю случившееся и прошу конференцию отменить решение пленума по этому вопросу. Если сочтете возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов. И это не только личное, это будет в духе перестройки, это будет демократично и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям.

Ельцина провожали аплодисментами. В перерыве делегаты поздравляли его с удачным выступлением. Но тут же на скорую руку — самим Лигачевым — была организована и некая контратака. Волна злых выступлений сильно подействовала на Бориса Николаевича, вывела его из равновесия, ему стало плохо. Его отвели к врачу, сделали ему укол. Он все-таки досидел до конца заседания. Домой он вернулся усталым и расстроенным. Ельцину казалось, что он проиграл, что его облили грязью на глазах у всей страны и ему не отмыться. А потом вдруг со всей страны пошли письма в его поддержку.

Ход партийной конференции показывало телевидение, и чуть ли не вся страна увидела Ельцина на трибуне. На фоне опостылевших партаппаратчиков он произвел сильное впечатление. Он и выглядел внушительно, и говорил разумно. Воспринимали его восторженно! Словно сказочного героя в доспехах. Причины этой магии станут ясны позднее. Растерявшиеся люди жаждали увидеть лидера, способного взять на себя ответственность и спасти страху от хаоса. Разочарование в Горбачеве наступило очень быстро. И вот фигура нового лидера материализовалась на экранах телевизоров в каждом доме.

На март 1989 года были назначены выборы народных депутатов СССР. По новому закону высшей властью в стране наделялся Съезд народных депутатов, который из своих рядов избирал постоянно работающий Верховный Совет. Таким образом, в стране впервые с 1917 года должен был появиться профессиональный парламент.

Кандидатом в депутаты Ельцина выдвинули чуть ли не в двухстах округах по всей стране. Борис Николаевич хотел обязательно стать депутатом от всей Москвы, то есть баллотироваться в самом большом в стране национально-территориальном округе номер один. Он не мог забыть слова Горбачева на ноябрьском пленуме:

— Вас, Борис Николаевич, москвичи отвергли…

Ельцин сильно рисковал. А вдруг москвичи и в самом деле не проголосуют за бывшего первого секретаря? Партийные работники не в чести. Конечно, на Урале его бы избрали в любом случае, но победа там не была бы такой громкой, какая позарез была нужна ему, чтобы начать новую политическую карьеру и показать всем, на что он способен.

Все было внове — как проводить встречи с избирателями? Где напечатать предвыборные листовки? Как их распространять? Поговорить с кандидатом в депутаты желали самые разные люди. Приходилось учиться быть убедительным и отвечать на каверзные и злобные вопросы. На борьбу с Ельциным был мобилизован весь партийный аппарат города. Горбачеву был известен каждый шаг Ельцина, за которым следил КГБ.

Но для многих людей он уже был кумиром. Им восторгались. На встречи с ним собирались тысячи людей, приезжали из других городов. Они встречали его аплодисментами, скандировали: «Ельцин! Ельцин!» Приходили люди и говорили, что хотят помогать. И помогали совершенно бескорыстно.

26 марта 1989 года в день голосования большая группа журналистов сопровождала семью Ельцина на избирательный участок в районный дом пионеров. За него проголосовало 89,6 процента москвичей — это был тяжелый удар по партийному руководству.

Через день после выборов, 28 марта, заседало политбюро. Настроение в Кремле было мрачным. Партийный аппарат пытался провалить Ельцина на выборах, а провалился сам. Народ проголосовал против власти, против партийных секретарей, крупных военных, чиновников.

25 мая 1989 года в Кремлевском дворце съездов открылся первый Съезд народных депутатов. Это был по-летнему теплый, солнечный день. Съезд работал шестнадцать дней. Две с лишним недели изменили страну, хотя сначала казалось, что ничего особенного депутатам сделать не удалось.

Члены политбюро, которые теперь сидели не в президиуме, а вместе со своими делегациями, во время перерывов собирались в комнате отдыха, пили чай, обсуждали непривычную ситуацию. Горбачев приходил весь взмыленный: это была трудная работа — дирижировать съездом.

Горбачев сделал Ельцина председателем маловлиятельного комитета по строительству и архитектуре. Эта должность дала ему место в президиуме Верховного Совета. Борис Николаевич получил слово на съезде. Он говорил, что необходимо провести децентрализацию экономики, землю отдать крестьянам, обеспечить широчайшую демократизацию и гласность. Он предложил предоставить экономическую и финансовую самостоятельность республикам. Это была радикальная программа, и она произвела впечатление. Тогда даже и лозунги производили такое впечатление, что становились материальной силой. Но вообще-то на съездах народных депутатов Ельцин был не так уж заметен.

В центре внимания оказались другие — прирожденные ораторы с быстрой реакцией и язвительной речью. Борис Николаевич и не рвался к микрофону. Зато на улицах и на многочисленных митингах никого не встречали так восторженно, как Ельцина.

У него были помощники, охранники, секретари и многочисленные поклонники. Но он нуждался в серьезной команде, необходимой для политической борьбы. Вокруг него стали группироваться некоторые провинциальные депутаты, но они сами еще нуждались в помощи. Среди москвичей первым Ельцина оценил профессор-экономист Гавриил Харитонович Попов, талантливый публицист и оратор. Он понял, что демократически настроенным политикам нужна такая фигура, которая пользуется народной любовью.

Георгий Шахназаров, помощник Горбачева, подошел к Попову, поинтересовался, почему демократы решили взять в вожаки Ельцина, что они в нем нашли?

— Народу нравится, — хитро подмигнув, объяснил Гавриил Харитонович. — Смел, круче всех рубит систему.

— Но ведь интеллектуальный потенциал не больно велик, — возразил Шахназаров, повторяя чуть ли не дословно своего шефа.

— А ему и не нужно особенно утруждать себя, это уже наша забота.

— Гавриил Харитонович, ну а если он, что называется, решит пойти своим путем? — спросил Шахназаров.

— Э, голубчик, — ответил Попов, тихо посмеиваясь в обычной своей манере, — мы его в таком случае просто сбросим, и все тут.

Гавриил Харитонович тоже оказался наивным человеком. Ельцин-то мог обойтись без москвичей-демократов, а они без него растеряли все, что имели…

Когда Ельцина стали приглашать к себе демократы, когда он познакомился с академиком Сахаровым, поначалу чувствовал себя не в своей тарелке. Но быстро оценил свежие и гибкие мозги новых союзников. Они умели анализировать ситуацию, делать прогнозы, разрабатывать программу действий. Он не всегда следовал их советам, но обязательно выслушивал и учитывал их мнение. Это общение сыграло важную роль в формировании его политических взглядов. Он усвоил определенные демократические принципы, которые никогда потом не нарушит.

Летом 1989 года в Доме кино состоялось первое собрание Межрегиональной депутатской группы. Объединилось двести семьдесят депутатов. Чтобы избежать споров о том, кому быть лидером, избрали пять сопредседателей — историка Юрия Афанасьева, экономиста Гавриила Попова, профессора Виктора Пальма из Тартуского университета, академика Андрея Сахарова и Бориса Ельцина.

Он казался чужим в этой интеллигентской компании. Сам чувствовал себя не совсем уютно. И другие посматривали на него с некоторым удивлением: что он, собственно, здесь делает? Более циничные депутаты прекрасно понимали, зачем им нужен Ельцин. Это был брак по расчету.

Известный филолог и культуролог академик Сергей Сергеевич Аверинцев, избранный народным депутатом СССР от Академии наук, тоже член Межрегиональной депутатской группы, вспоминал:

«Ельцин на заседаниях межрегионалки был в общем молчалив: однако один его монолог запомнился мне на правах некоего a propos к теме критики интеллигенции. Он сказал примерно так: “Вот вы умеете разговаривать друг с другом, умеете разговаривать с иностранцами, но поговорить с рабочими — это вам не под силу…”»

Михаил Сергеевич видел, что теряет поддержку общества и что симпатии на стороне Ельцина. Это ставило Горбачева в тупик. На заседании политбюро он задумался, пожал плечами и, явно недоумевая, обращаясь к себе и присутствующим, произнес:

— Что творит Ельцин — уму непостижимо! За границей, да и дома не просыхает, говорит косноязычно, несет порой вздор, как заигранная пластинка. А народ все твердит: «Наш человек!»

Достаточно было людей, которые оценивали Бориса Николаевича критически. Но они не могли не видеть, что с каждым днем именно он, а уже не Горбачев символизирует стремление двигаться дальше по пути реформ. С этим приходилось считаться даже тем, кто приходил в ужас от некоторых выходок Бориса Николаевича. Такие были настроения: что бы ни делал Ельцин, все шло ему в плюс.

Егор Тимурович Гайдар писал, что Ельцин взял на вооружение энергичный социальный популизм и борьбу против привилегий партийной и государственной элиты:

«Ельцин, ездивший в трамвае и пошедший в обычную районную поликлинику, буквально взмыл на гребне народной симпатии, после чего мог себе позволить и неудачные выступления в Америке, и загадочные падения в реку. Ничто не могло остановить рост его популярности, а все накладки молва относила на счет “заговора” элиты против народного заступника».

Лев Суханов вспоминал, как у Бориса Николаевича вдруг поднялась температура:

«Температуру он переносит тяжело… Поскольку его состояние стало резко ухудшаться, позвонили в “Склифосовского” и вызвали неотложку. Приехала реанимационная машина, всех во дворе переполошила, жильцы подумали, что у Бориса Николаевича случился инфаркт…»

Почему же не вызвали лечащего врача? По политическим соображениям. Когда Борис Николаевич баллотировался в народные депутаты, он демонстративно пошел записываться в районную поликлинику по месту жительства. Его сопровождало телевидение, и вечером зрители увидели, как Ельцину заводят в регистратуре амбулаторную карту. Он отказался от услуг 4-го главного управления:

«Все оборудование — импортное… А врачи, боясь ответственности, поодиночке ничего не решают. Обязательно собирается консилиум… К этим безответственным консилиумам в четвертом управлении я относился с большим подозрением. Когда я перешел в обычную районную поликлинику, у меня вообще перестала болеть голова, стал чувствовать себя гораздо лучше…»

Борис Николаевич лукавил. Он прекрасно знал разницу между районной поликлиникой и той, что находится на Мичуринском проспекте. И свою семью, кстати, все-таки не оставил без квалифицированной медицинской помощи. Поход в районную поликлинику был шагом в предвыборной кампании, не более того. И отказ от служебной машины, когда Коржаков возил его на «Москвиче», и обещание уничтожить привилегии, как стало потом ясно, тоже были частью борьбы за голоса избирателей.

То, что Ельцин ездил на общественном транспорте и заходил в районную поликлинику, было ловким политическим ходом. Но это имело огромное значение для людей. Ельцин подтверждал убежденность сограждан в том, что так и должно быть, что высшие руководители не имеют права на какие-то привилегии.

Народный депутат СССР, а впоследствии генеральный прокурор Алексей Иванович Казанник рассказал, как зашел к Ельциным домой. Наина Иосифовна предупредила:

— Садитесь, пожалуйста, на диван, только осторожно: он дырявый, вылезли пружины, и можно брюки порвать. Борис Николаевич, когда садится, подушечку подкладывает. И вы тоже возьмите подушечку…

Ельцин нарезал сало, открыл банку селедки, достал редиску и посоветовал Казаннику:

— Особо на сало налегайте. Наина Иосифовна сама солит, у нее здорово получается. На рынке покупает и солит.

Иногда, впрочем, Ельцин и его команда перебирали в своем популизме. Во время поездки в Свердловск Наина Иосифовна рассказывала, как перед этой поездкой штопала Борису Николаевичу носки. Добавила: три года муж не меняет костюм, приходится зашивать прорвавшуюся подкладку…

Тем сильнее будет потом разочарование, когда выяснится, что и сам Ельцин, и его окружение, и вообще вся новая власть в смысле обретения благ и устройства личного благополучия преуспели больше прежней.

Но правда и другое: сброшенный Горбачевым с высокой должности, растоптанный и отвергнутый, лишенный многих привилегий Борис Николаевич действительно посмотрел на жизнь высокого начальства иными глазами. Горе многому учит. Когда идешь на подъем, оглядываться вокруг и относиться к окружающему критически чрезвычайно трудно. Поток увлекает, засасывает, испытываешь удовольствие от этого. А вот когда выпадаешь из потока, оказываешься на берегу или даже на дне, тут многое открывается, личные переживания подталкивают к критическому анализу. И Ельцин произносил слова, которые в тот момент, вероятно, соответствовали настроениям опального политика:

«Пока мы живем так бедно и убого, я не могу есть осетрину и заедать ее черной икрой, не могу мчаться на машине, минуя светофоры и шарахающиеся автомобили, не могу глотать импортные суперлекарства, зная, что у соседки нет аспирина для ребенка. Потому что стыдно».

Ни до, ни после Ельцин не отказывался от привилегий, связанных с высоким постом, принимал их как должное и оделял ими своих приближенных. Но ему открылась несправедливость советской системы, когда человеку на высокой должности положено все, а человеку без должности — ничего. И когда судьба зависит не от знаний, умения, опыта и таланта, а единственно от воли высшего вождя. Два чувства отныне стали руководить Ельциным — желание вернуть утерянные власть и положение, расквитаться с обидчиками и стремление изменить несправедливую систему.

1990 год начался с демонстраций в Москве в поддержку демократии и реформ. Полмиллиона горняков бастовали. Союзное правительство раздавало обещания, но исполнить их было не в состоянии. В Кузбасс приехал Борис Ельцин. На него размах шахтерского движения тоже произвел впечатление. Он сказал:

— Нужны срочные меры. Иначе нас люди поднимут на вилы.

В начале 1990 года в окружении Ельцина обсуждалась дальнейшая стратегия. В союзном Верховном Совете соотношение сил не в пользу реформистов. На весну были намечены выборы в местные органы власти. Почему бы не попытаться взять власть на местах и не начать в масштабе республики, области, города делать то, на что не способны Горбачев и союзное правительство?

Избираться в Верховный Совет РСФСР Ельцин решил от родного Свердловска. Его, разумеется, выбрали бы и в Москве. Но на союзных выборах за него проголосовало девяносто процентов избирателей. Если бы он на республиканских выборах получил восемьдесят процентов, возникло бы ощущение поражения. Расчет оказался верным: в его округе в Свердловске, где баллотировалось одиннадцать кандидатов, за Ельцина проголосовало девяносто пять процентов избирателей, даже больше, чем годом раньше в Москве.


Во главе России

Ельцин и его окружение сами были потрясены итогами выборов: каждый третий российский депутат победил под демократическими лозунгами. В Верховный Совет СССР Ельцин пришел одиночкой. В российском Верховном Совете у него уже была своя армия.

16 мая 1990 года открылся первый Съезд народных депутатов РСФСР. Борис Николаевич предложил проект декларации о суверенитете России:

— Россия должна как суверенное государство самостоятельно заключать договора и соглашения с другими государствами по экономическому, научно-техническому, культурному сотрудничеству, по торговым сделкам…

Стало ясно, что новый российский парламент, если его возглавит Борис Николаевич, встанет в оппозицию к союзной власти. В ЦК забеспокоились: надо помешать его избранию председателем Верховного Совета. Горбачев долго не мог решить, кого выдвинуть против Ельцина.

Известные в стране Рыжков, Лукьянов, Бакатин наотрез отказались баллотироваться на этот пост. Михаил Сергеевич принужден был выбирать между профессиональными аппаратчиками — Александром Владимировичем Власовым, главой российского правительства, и краснодарским первым секретарем Иваном Кузьмичом Полозковым, лидером создаваемой тогда компартии РСФСР.

24 мая начались выборы председателя Верховного Совета РСФСР. Депутаты заседали во Дворце съездов, а вокруг бушевал народ, требуя избрания Ельцина. Горбачев приехал и выступил перед депутатами с жесткой речью против идеи Ельцина о суверенитете России. Это только укрепило позиции Бориса Николаевича.

Голосование шло «за» и «против» Ельцина. Личность его соперника такого уж серьезного значения не имела. Один вызывал чуть больше симпатий, другой чуть меньше. Все понимали, что если Борис Николаевич возглавит Верховный Совет России, то начнутся какие-то перемены, хотя никто не знал, какие именно. Изберут другого, все останется как прежде или станет еще хуже.

Ход голосования транслировался по радио, и многие люди, не особенно симпатизировавшие Ельцину и трезво оценивавшие его достоинства и недостатки, тем не менее ловили себя на том, что желают ему победы. Общество страстно жаждало перемен, и Ельцин был их символом.

Он еще тогда ездил на своем «Москвиче». Вышел после очередного заседания, вспоминал Лев Суханов, сел в машину:

«Улыбается, вроде бы как ничем не озабочен. Но я-то знаю цену этой улыбки. Напряжение, кажется, сейчас разорвет ему грудь. Сдерживается из последних сил… Когда мы немного отъехали, он как жахнет кулаком по передней панели…

Я уж думал — машина развалится… У-ух-х… Смотрю, слезинка по щеке шефа покатилась — слава богу, разрядка произошла… Приехали к нему домой, стали его все успокаивать, говорить, что вся Россия звонит в Москву, люди ждут и верят в победу…»

29 мая 1990 года Ельцин был избран председателем Верховного Совета РСФСР (535 голосов «за», 502 — «против»). Принимая поздравления, сказал депутатам:

— Я не даю клятвы, но я твердо обещаю вам во имя России, во имя людей и народов, которые живут на ее территории, во имя нашего с вами единства не жалеть ничего — ни здоровья, ни времени, работать столько, сколько понадобится для того, чтобы нам выйти из кризисного состояния и все-таки вывести Россию к лучшим временам…

1 июня Ельцин и его помощник Лев Суханов принялись осваивать новые апартаменты и новую работу. Простодушный Суханов не выдержал:

— Смотрите, Борис Николаевич, какой кабинет отхватили!

Ельцин думал о другом: «Ну и что дальше? Ведь мы не просто кабинет, целую Россию отхватили».

— Какой хомут, — сказал Суханов, — вы себе, Борис Николаевич, повесили на шею. Хватит ли сил?

— Должно хватить, — отвечает он. — Хотя, чтобы вывести Россию из этого состояния, может и десяти жизней не хватить.

Ельцин даже и не предполагал, что его прогноз окажется таким точным.

12 июня 1990 года утром на первом Съезде народных депутатов поименным голосованием приняли Декларацию о государственном суверенитете Российской Федерации. Декларация предусматривала приоритет республиканских законов над союзными. «За» высказались 907 депутатов, «против» — всего 13, воздержались — 9. Принятие декларации сочли настолько важным событием, что 12 июня объявили праздничным днем. Сегодня мало кто может объяснить, что это за праздник.

В декларации о государственном суверенитете не говорилось ни слова о выходе из состава СССР. Но в пятой статье провозглашалось верховенство российских законов над общесоюзными. И этот принцип все поддержали.

Дело в том, что в борьбе с Ельциным Горбачев решился на очень опасный шаг — поднять статус автономий внутри РСФСР до статуса союзных республик. Верховный Совет СССР 26 апреля 1990 года принял даже соответствующий закон.

На территории России — два десятка автономий, если бы они получили равные права с самой Россией, РСФСР оказалась бы в очень странном положении и лишилась возможности влиять на жизнь автономий. Именно поэтому, стараясь привлечь автономии на свою сторону, Ельцин сказал в Уфе, что Башкирия может взять столько власти, сколько она «проглотит», а в Казани — что Татария получит столько власти, сколько сможет «переварить». (Заметим, что в реальности требования суверенитета имели чисто экономический смысл — в Казани прежде всего хотели получить долю от экспорта татарской нефти.)

Декларация 12 июня воспринималась как защитная мера, которая должна была спасти Россию от распада. За декларацию голосовали и коммунисты, и демократы, и сторонники Ельцина, и его яростные противники. Все хватались за соломинку — положение в стране становилось все более отчаянным. Казалось, что если нельзя спастись всем вместе, то надо по крайней мере спасти себя.

Декларацию о суверенитете поддержал и главный противник Ельцина Иван Кузьмич Полозков, который вскоре станет первым секретарем ЦК компартии РСФСР. Валентин Александрович Купцов, один из будущих руководителей российской компартии и яростный оппонент Ельцина, говорил тогда:

— Моя личная оценка: принятие Декларации о суверенитете — главный итог работы первого Съезда народных депутатов Российской Федерации. Важно, что этот принципиальный документ поддержан практически всем народом России…

Летом в Москве все продукты и товары стали продавать при предъявлении паспорта со столичной пропиской, чтобы ничего не доставалось приезжим. Москвичи были довольны, хотя еды от этого не прибавилось…

Горбачев и Ельцин ревностно следили друг за другом. У Горбачева — власть над страной и мировое признание. У Ельцина — неясная должность российского лидера и народная любовь. Ельцин завидовал Горбачеву, президенту СССР, у которого в руках все. Горбачев завидовал Ельцину, за которого голосовали простые люди и ради которого собирались огромные митинги.

Союзное правительство не обращало внимания на декларации и заявления российской власти. А Ельцин действовал все более самостоятельно, делая вид, что никакого союзного правительства не существует, а он возглавляет самостоятельное государство. Верховный Совет РСФСР заявил, что без его ратификации никакие указы президента СССР на территории России недействительны.

В августе 1990 года Горбачев отдыхал в Крыму. Вечером за ужином он сказал своим советникам Евгению Примакову и Анатолию Черняеву:

— Все видят, какой Ельцин прохвост, человек без правил, без морали, вне культуры. Все видят, что он занимается демагогией (Татарии — свободу, Коми — свободу, Башкирии — пожалуйста). А по векселям платить придется Горбачеву. Но ни в одной газете, ни в одной передаче ни слова критики, не говоря уже об осуждении…

Страна приближалась к экономическому краху. В российских областях исчезли сигареты и папиросы, пропала водка. На шестом году перестройки к радикальным переменам в экономике, в хозяйственной жизни еще и не подступали.

1 сентября Ельцин потребовал отправить союзное правительство Рыжкова в отставку и принять программу российской экономической реформы. Верховный Совет РСФСР проголосовал «за».

16 октября Ельцин в Верховном Совете объявил, что Россия больше не может подчиняться центру. Экономическая ситуация такова, что либо Горбачев соглашается сформировать коалиционное правительство, половину мест в котором отдаст демократическим силам, и участвует в реформировании экономики, либо России придется проводить свою экономическую политику.

Анатолий Черняев:

«В эти дни я, наверное, впервые увидел Горбачева растерянным. Власть, казалось, зримо уползает из его рук… Кризис доверия у Михаила Сергеевича с каждым днем приближается к нулевой отметке».

В эти дни Горбачеву присудили Нобелевскую премию мира.

31 октября 1990 года российский Верховный Совет принял закон об обеспечении экономической основы суверенитета России — все богатства на территории республики объявлялись ее собственностью. 24 декабря 1990 года российский парламент принял закон «О собственности в РСФСР», впервые узаконив частную собственность.

Борьба за социальную справедливость часто носила демагогический характер, но в устах Ельцина все эти лозунги звучали очень достоверно.

В окружении Горбачева не могли понять, что происходит. Почему интеллигенция отвернулась от Горбачева и восхищается Ельциным: «Рафинированная интеллигентная элита в Доме кино рукоплещет пошлому, вульгарному, полуграмотному, хамскому “лидеру”! Кто поверит, что она не понимает, кто перед ней? Значит, ей это нужно?»

Известно, как любит российская интеллигенция очаровываться новыми политическими фигурами, а потом столь же поспешно разочаровываться.

Интеллигенция оценила, что на похоронах академика Сахарова Ельцин всю дорогу шел за гробом, отказался сесть в машину. Когда Ельцина избрали председателем Верховного Совета, он пригласил к себе известного правозащитника Сергея Адамовича Ковалева и предложил ему возглавить парламентский комитет по правам человека.

Летом 1990 года многие председатели верховных советов республик поспешили переименовать себя в президенты. Ельцин считал, что президент должен быть избран. 17 марта 1991 года на референдуме жители России отвечали на вопрос: нужен ли пост президента РСФСР? Больше семидесяти процентов россиян захотели иметь своего президента. Выборы назначили на 12 июня.

Помимо Ельцина на пост российского президента баллотировались бывший министр внутренних дел Вадим Викторович Бакатин, генерал-полковник Альберт Михайлович Макашов, бывший председатель Совета министров СССР Николай Иванович Рыжков, глава либерально-демократической партии Владимир Вольфович Жириновский и председатель Кемеровского областного совета Амангельды Молдагазыевич Тулеев.

К выборам в окружении Ельцина готовились очень тщательно. Уверенности в победе не было. По американскому образцу ввели пост не только президента, но и вице-президента. Ельцину искали популярного партнера. Список вероятных кандидатов в вице-президенты, предложенный Ельцину, был длинным.

«Я кожей чувствовал, как напряженно ждут моего решения два человека: Геннадий Бурбулис и Руслан Хасбулатов, — вспоминал Борис Николаевич. — Но ни один из них меня не устраивал. Что греха таить, я опасался чисто иррациональной антипатии народа. Меня не устраивал невыигрышный имидж обоих».

Считается, что Ельцин собирался пригласить Бакатина на роль вице-президента. Вадим Викторович находился в расцвете сил, жаждал активной политической деятельности и видел себя на первых ролях. Он показал себя дельным администратором и порядочным человеком и явно заслуживал более заметной работы, хотя, возможно, переоценивал степень своей популярности.

Конфиденциально переговорить с Бакатиным поручили российскому депутату Сергею Вадимовичу Степашину. Он спросил Бакатина:

— Как бы вы отнеслись к предложению Ельцина идти с ним на выборы в качестве вице-президента?

Бакатин попросил поблагодарить Бориса Николаевича и сказать, что думать на эту тему уже не имеет смысла — он только что подал заявление в избирком с просьбой зарегистрировать его кандидатуру. Бакатин совершил большую ошибку. И для него, и для всех было бы лучше, если бы он стал вице-президентом России. Скорее всего, страна избежала бы трагических событий октября 1993 года…

В один из субботних весенних дней 1991 года, меньше чем за месяц до выборов первого президента России, Александр Владимирович Руцкой, председатель одного из комитетов Верховного Совета, как обычно, находился в Белом доме со своими помощниками. Неожиданно последовал звонок от председателя Верховного Совета Ельцина, который пригласил зайти.

Руцкой вернулся только через два с лишним часа.

— А знаете, что он мне предложил? — торжествующе спросил он с порога. И, не дожидаясь ответа, выпалил: — Вице-президента!

— Ну и как?

— Я согласился, — важно сказал Руцкой. — Правда, я его предупредил, что китайским болванчиком не буду, что у меня есть свое мнение по многим вопросам и я буду его отстаивать.

— Ну и что он?

— Он сказал, что такой человек ему и нужен. Но еще я сказал, — добавил Руцкой, — что бы ни случилось, я пойду с ним до конца. Ведь я офицер…

Вроде бы Геннадий Николаевич Харин, давний помощник Ельцина, и Людмила Григорьевна Пихоя, которая писала президенту речи, уговорили Бориса Николаевича взять в вице-президенты Руцкого:

— Мы получим часть голосов коммунистов… Ельцин красивый, высокий, а рядом с ним будет Руцкой в военной форме, со звездой Героя, с усами, наконец. Все бабы наши.

«Руцкой был просто создан для избирательной кампании, — согласился Ельцин. — Он как будто родился специально для того, чтобы быть запечатленным на глянцевых цветных плакатах, участвовать в телевизионных трансляциях, выступать перед большим скоплением народа. Внешность заслуженного артиста, боевой летчик — Герой Советского Союза, говорит резко и красиво. Одним словом — орел!..»

Александр Руцкой командовал полком штурмовой авиации в Афганистане. В 1986 году был сбит «Стингером» и повредил позвоночник. Его отстранили от полетов, но он добился своего и вновь стал летать. В 1988-м вернулся в Афганистан заместителем командующего военно-воздушными силами 40-й армии. И вновь был сбит на границе с Пакистаном, где бомбил склады с боеприпасами моджахедов. Моджахеды передали его пакистанской разведке. Москва обменяла его на пакистанского разведчика. Президент Афганистана Наджибулла уверял потом, что за Руцкого заплатили большие деньги.

Потом станет ясно, что кандидатуре вице-президента вообще напрасно придавали столь большое значение. В июне 1991 года люди все равно голосовали за Ельцина, кандидатура вице-президента мало кого интересовала. Но ведь это стало ясно после выборов, а до голосования казалось, что нельзя упустить ни одного шанса.

На выборах 12 июня Ельцин собрал 57,35 процента голосов. Президентскую присягу Борис Николаевич произнес, положив руку на Конституцию РСФСР и Декларацию о государственном суверенитете России. Ельцин приносил присягу один. Вице-президент сидел в зале, тогда как в Соединенных Штатах американские вице-президенты стоят рядом с президентом. Но кто же принимал Руцкого в расчет? Эта ошибка потом дорого обойдется Ельцину и его окружению.

Ельцина благословил патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Он сказал:

— Вы принимаете на себя огромную ответственность, вы берете на себя не честь и славу, а берете огромный подвиг и крест, ответственность перед Богом, перед историей и перед народом, который вас избрал.

По православным канонам, когда патриарх его благословлял, Борис Николаевич должен был поцеловать благословляющую его руку, но не решился или не захотел. Ельцин смотрелся внушительно — высокий, широкоплечий, седовласый. Отец нации. Поздравлявший его Горбачев выглядел неуверенным и неловким. Невиданная в нашей стране церемония произвела впечатление. Инаугурация сопровождалась хоровым исполнением «Славься» из оперы Глинки «Жизнь за царя». Отныне в Москве было сразу два президента.


Президент на танке

Пока в Кремле и на площади Дзержинского шла лихорадочная подготовка к государственному перевороту, ничего не подозревавший Борис Николаевич находился в Казахстане и наслаждался жизнью. Принимали его в Алма-Ате с особым почетом.

18 августа после официальных мероприятий Ельцин и президент Казахстана Назарбаев играли в теннис, потом поехали на конезавод, полюбовались скачками и отправились на «Медео». Здесь уже были расставлены юрты, и московский гость оказался на пикнике. Пригласили артистов, Назарбаев играл на домбре, Ельцин тоже продемонстрировал свой коронный номер — на деревянных ложках. И не упустил случая искупаться в ледяной воде горной речушки. Температура воды была не выше тринадцати градусов.

Ельцин должен был вылететь в четыре дня. Но пикник удался на славу, российский президент расслабился, и любезный Назарбаев предложил отложить отлет на пару часов. Самолет президента России приземлился в Москве в час ночи. А утром переворот.

Ельцин уже тогда постоянно жил на даче. После избрания Бориса Николаевича председателем Верховного Совета аппарат позаботился о создании ему «нормальных условий для работы». Стали искать Ельцину подходящий загородный дом. Облюбовали поселок Архангельское, который принадлежал республиканскому Совету министров. Главный телохранитель Ельцина Александр Коржаков тоже жил в Архангельском. Услышав по радио об отстранении Горбачева, сразу пошел к Ельцину и вызвал подкрепление. Охрану Ельцину набрали из отставников и гражданских. От услуг 9-го управления КГБ, обеспечивавшего безопасность высшего руководства, отказались — не доверяли этому ведомству.

Возникли трудности с получением оружия, но некоторое количество автоматов и пистолетов удалось получить с помощью хороших личных отношений в министерстве обороны и МВД. Накануне путча служба безопасности президента России имела на вооружении шестьдесят автоматов и около ста пистолетов.

Незадолго до переворота Ельцин побывал в Тульской дивизии. Его сопровождал новый командующий воздушно-десантными войсками веселый и компанейский молодой генерал Павел Грачев. Он понравился Ельцину. И между ними состоялся такой разговор:

— Павел Сергеевич, вот случись такая ситуация, что нашей законно избранной власти в России будет угрожать опасность — какой-то террор, заговор, нас попытаются арестовать. Можно положиться на военных, можно положиться на вас?

Генерал твердо ответил:

— Да, можно.

По словам Коржакова, беседовали Ельцин и Грачев с глазу на глаз: «Ельцин был первым руководителем высокого ранга, который разговаривал с Грачевым столь нежно и доверительно. Поэтому Павел Сергеевич еще за несколько месяцев до путча проникся уважением к Борису Николаевичу».

Утром 19 августа Ельцин позвонил Грачеву прямо из Архангельского. Грачев вспоминал потом, как Борис Николаевич спросил его:

— Командующий, что там за движение войск и какую вы имеете задачу?

Грачев ответил:

— Борис Николаевич, я получил приказ от министра обороны усилить охрану и оборону основных административных зданий в Москве, а часть сил оставить на аэродроме в Чкаловске в резерве.

— А другую задачу вы получили?

— А другой задачи, Борис Николаевич, я не получал.

И тогда Ельцин многозначительно напомнил о том, прежнем разговоре.

«Грачев, — вспоминал Ельцин, — смутился, взял долгую паузу, было слышно на том конце провода, как он напряженно дышит. Наконец он проговорил, что для него, офицера, невозможно нарушить приказ.

И я сказал ему что-то вроде: я не хочу вас подставлять под удар… Он ответил:

— Подождите, Борис Николаевич, я пришлю вам в Архангельское свою разведроту…

Я поблагодарил, и на том мы расстались. Жена вспоминает, что уже в то раннее утро я положил трубку и сказал ей:

— Грачев наш…

Первая реакция Грачева меня не обескуражила… Грачев не отрекся от своих слов. И это было главное… Пока Грачев дышал в трубку, он решал судьбу не только свою, но и мою».

В двухэтажном коттедже собрались все близкие президенту люди — министр печати Михаил Никифорович Полторанин, государственный секретарь РСФСР Геннадий Эдуардович Бурбулис, председатель Российской телерадиовещательной компании Олег Максимович Попцов, Руслан Имранович Хасбулатов, государственный советник РСФСР по правовой политике Сергей Михайлович Шахрай, министр внешних экономических связей Виктор Николаевич Ярошенко.

Вокруг дачи стояли несколько охранников.

Там, на даче, набросали текст обращения «К гражданам России», которое подписали президент Ельцин, глава правительства Силаев и исполняющий обязанности председателя Верховного Совета РСФСР Хасбулатов:

«В ночь с 18 на 19 августа 1991 года отстранен от власти законно избранный президент страны. Какими бы причинами ни оправдывалось это отстранение, мы имеем дело с правым, реакционным, антиконституционным переворотом… Все это заставляет нас объявить незаконным пришедший к власти так называемый комитет. Соответственно, объявляем незаконными все решения и распоряжения этого комитета… Обращаемся к военнослужащим с призывом проявить высокую гражданственность и не принимать участия в реакционном перевороте… Призываем к всеобщей бессрочной забастовке…»

Написав обращение, решили ехать в Москву. Это было небезопасно, и у кого-то возникла идея остаться в Архангельском, превратить президентскую дачу в штаб по организации сопротивления. Но Архангельское могло оказаться западней. О капитуляции, о подчинении приказам ГКЧП не могло быть и речи. Никто не струсил, никто не заговорил о том, что, может, лучше затаиться и подождать, как будут развиваться события.

Первой до Белого дома доехала машина Силаева, оттуда позвонили: всё в порядке. Тогда тронулся Ельцин.

«В Москву решили двигаться общей колонной, — вспоминал Анатолий Собчак, — с машиной ГАИ, закрепленной за Ельциным, впереди, с президентским флажком на капоте машины, в которой ехал Ельцин, и на самой большой скорости… Был шанс проскочить к Белому дому без остановок, ну а в противном случае, как говорится, на миру и смерть красна!..

Провожали нас жена и дочь Ельцина, Татьяна, которые держались удивительно мужественно. Отправляя самого близкого им человека, может быть, даже на смерть, они успокаивали его, а Татьяна повторяла:

— Папа, держись! Теперь все зависит только от тебя!»

Татьяна Дьяченко говорила потом: «У меня возникла ужасная, невозможная мысль, что, может быть, я вижу папу в последний раз».

Наина Иосифовна робко пыталась остановить мужа:

— Слушай, там танки, что толку от того, что вы едете? Танки вас не пропустят.

Ельцин ответил:

— Нет, меня они не остановят.

Семью Ельцина в микроавтобусе, окруженном машинами охраны, на всякий случай отвезли на пустую квартиру в Кунцево, которая принадлежала ветерану 9-го управления КГБ…

Ельцина посадили в «Чайку» с президентским флагом — на заднее сиденье, Коржаков сел рядом с ним справа, другой охранник — слева. Ельцин отказался надеть бронежилет, поэтому его обложили жилетами. Несколько машин ехали впереди «Чайки», остальные следовали за ней.

До выезда на шоссе предстояло проехать три километра. На этом отрезке пути, как и предполагал Коржаков, заняли позиции офицеры спецподразделения КГБ «Альфа», которые должны были арестовать президента России.

Но альфовцы ничего не предприняли.

Почему Ельцин не был сразу же арестован? Похоже, его просто недооценили. Заговорщикам и в голову не приходило, что он станет сопротивляться. Они-то были уверены, что все демократы — трусы, хлюпики и позаботятся только о том, как спасти свою шкуру. Да и руководителям ГКЧП не хотелось начинать дело с арестов. Они и в себе не были уверены и надеялись сохранить хорошие отношения с Западом, показать всему миру, что все делается по закону. Поэтому и провели знаменитую пресс-конференцию, на которой предстали перед всем миром в самом дурацком свете.

Белый дом был окружен танками Таманской дивизии и бронемашинами Тульской воздушно-десантной дивизии. Собравшиеся там депутаты в любую минуту ожидали штурма и ареста. И здание, вероятно, было бы захвачено в конце концов, если бы не действия Ельцина. Неожиданно для путчистов он не только не попытался с ними поладить и договориться, а, напротив, пошел на обострение. Он объявил путчистов преступниками и потребовал сдаться.

Соратники отговаривали его выходить на улицу, где стояли танки Таманской дивизии, но он решил идти. Написанное на даче в Архангельском обращение Ельцин прочитал прямо с танка, и эти кадры, увиденные страной и всем миром, вошли в историю. Ельцин стал символом законной власти, демократии и мужества. С этой минуты за действиями Бориса Николаевича стал следить весь мир.

Увидев его на танке, люди поняли, что заговорщикам можно и нужно сопротивляться. Если Ельцин их не боится, почему должны бояться другие? И москвичи двинулись к Белому дому. Они провели здесь три дня и три ночи. Уходили. Возвращались. Встречали здесь знакомых и коллег. Они были готовы защитить собой Ельцина, потому что Ельцин защищал их. И другой защиты и надежды не было.

Борис Николаевич был готов сопротивляться до последнего. Сказал Виктору Ярошенко:

— Молодец архитектор Чечулин, на славу потрудился. Пожалуй, в Москве это единственное здание такого масштаба. Как он все здорово придумал: чтобы обойти все его кабинеты, коридоры, потребуется не один день. А подземный бункер и выходы из здания — прекрасно созданная система безопасности. Уверен: чем дольше будет продолжаться наша осада, тем громче политический резонанс, а у нас больше шансов мобилизовать народ…

Для руководителя президентской администрации Юрия Владимировича Петрова (он в свое время сменил Ельцина на посту секретаря Свердловского обкома) 19 августа 1991 года был первым рабочим днем в Белом доме. Ельцин представил его коллегам уже после своего знаменитого выступления с танка.

«Мы готовились к самым серьезным событиям — вплоть до штурма и физического уничтожения, — вспоминал потом Петров. — Кажется, двадцатого числа мы, два или три человека, сидели в кабинете Ельцина. Входит взъерошенный Шахрай, у него на поясе пистолет. Я его спросил:

— Сергей Михайлович, зачем вам пистолет? Неужели вы действительно будете стрелять?

Он посмотрел на меня и говорит:

— Да!»

Бурбулис позвонил Крючкову:

— Вся ответственность за возможное кровопролитие ляжет на вас! Вы это понимаете?.. Если понимаете, то отдайте приказ о выводе войск из Москвы!

Ельцин своими указами объявил членов ГКЧП уголовными преступниками и объяснил, что исполнение их приказов равносильно соучастию в преступлениях. Он требовал задержать руководителей переворота. Твердость и определенность поведения Ельцина создавали новую реальность. Местные руководители как минимум сохраняли нейтралитет и не спешили исполнять указания путчистов.

Своим указом Ельцин подчинил себе армейские части, органы МВД и КГБ, расположенные на территории России. Это предоставляло ему формальный повод отдавать им распоряжения. Отдельным указом Борис Николаевич принял на себя командование Вооруженными силами Союза ССР на территории РСФСР.

ГКЧП, разумеется, в ответ объявил все указы Ельцина и российской власти недействительными. Но слова путчистов не имели значения. Все ждали: решатся ли люди, засевшие в Кремле, взять штурмом Белый дом, силой подавить главный очаг сопротивления, арестовать Ельцина и его окружение?

19 августа 1991 года ГКЧП подготовил документ, определив судьбу российского руководства:

«1. Для обеспечения порядка и безусловного выполнения ре-шений Государственного комитета по чрезвычайному положению предпринять меры по оперативному интернированию лиц из числа руководства РСФСР в соответствии с оформленными Прокуратурой СССР документами…»

В этом списке, который открывался именем Ельцина, были перечислены все люди из его ближайшего окружения. Это распоряжение не было реализовано, потому что, к счастью для страны, путчисты оказались ни на что не годными организаторами.

Заместитель министра обороны генерал Валентин Варенников, находившийся в Киеве и недовольный медлительностью ГКЧП, прислал возмущенную шифротелеграмму: «Взоры всего народа, всех воинов обращены сейчас к Москве. Мы убедительно просим немедленно принять меры по ликвидации группы авантюриста Ельцина Б. Н., здание правительства РСФСР необходимо немедленно надежно блокировать, лишить его водоисточников, электроэнергии, телефонной и радиосвязи…»

Если бы путч возглавляли такие люди, как Варенников, история могла бы пойти иным, кровавым путем.

К Красному дому на Тверской, где расположились Моссовет и мэрия, подошла танковая колонна. В кабинет Юрия Михайловича Лужкова, тогда премьера правительства Москвы, вошел генерал и доложил, что колонна прибыла для охраны Моссовета.

Лужков, по словам присутствующих, ответил крайне эмоционально, поэтому некоторые слова придется опустить:

— А ты мне тут … не нужен со своей охраной. В Москве и так полный порядок. Так что разворачивайтесь и … отсюда.

— Есть, — ответил генерал и ушел.

«Через несколько минут уходит и колонна танков, — вспоминает Евгений Савостьянов, в ту пору работавший в Красном доме. — Этот эпизод хорошо характеризует общий раздрай, непонимание ситуации, неопределенность целей и стремление подстраховаться на всякий случай, не проявляя излишнего рвения, столь характерные для всех, кто помимо собственной воли был вовлечен в авантюру ГКЧП».

Дни были жаркие. Закончив совещание, Юрий Лужков сидел в одной майке. Удивленно заметил:

— Путч — сложнейшая хозяйственная операция, а мы их солдат кормим…

20 августа пять часов шел митинг перед Белым домом. Там стояли самые разные люди. Были совсем странные, искавшие приключений, и пьяные, и полууголовники. Но абсолютное большинство составляли москвичи, которые искренне не хотели поворота назад и были возмущены попыткой решить их судьбу без их участия. Сюда стянулось немало людей с оружием — омоновцы, милиционеры, бывшие афганцы.

В дни событий в здании находилось примерно двести сорок депутатов и с ними две сотни сотрудников аппарата Верховного Совета. Они выступали, писали и раздавали листовки. Их развозили по аэродромам и просили летчиков взять с собой. Депутаты звонили в свои округа и рассказывали, что происходит. Часть депутатов разъехались по воинским частям — в училище имени Верховного Совета РСФСР, дивизию имени Дзержинского, батальон и полк связи в Сокольниках, в спецназ, стоявший в Теплом Стане. Исходили из того, что в любую минуту Белый дом может быть захвачен. Подготовка к штурму Белого дома действительно шла.

Председатель КГБ Крючков и министр обороны Язов приказали своим заместителям Ачалову и Агееву подготовить к концу дня 20 августа план захвата Белого дома — операцию под кодовым названием «Гром». Штурм назначили на три часа ночи 21 августа.

Генерал Варенников, вернувшийся из Киева, приказал выделить для атаки Белого дома три танковые роты и эскадрилью боевых вертолетов. Войска должны были рассеять толпу, подавить сопротивление, а бойцы «Альфы» — захватить здание.

20 августа командир «Альфы» Герой Советского Союза генерал-майор Виктор Федорович Карпухин передал подчиненным приказ:

— В три часа ночи предстоит штурмовать Белый дом. Нам будут приданы спецназ министерства обороны, люди из ВДВ, МВД, бронетехника и будет оказана вертолетная поддержка. Готовьте операцию: «Альфа» — основная…

Пятый этаж забаррикадировали. Приемная Ельцина была полна людей. Некоторые депутаты обзавелись оружием. Секретарь президиума Верховного Совета РСФСР Сергей Александрович Филатов встал у окна, ему тут же посоветовали отойти: в окне он прекрасная мишень для снайперов, засевших на крыше гостиницы «Украина».

В шесть вечера по громкой связи Белого дома передали, что ночью возможен его штурм. Женщин попросили покинуть здание. Однако люди не расходились. Некоторые из участников тех событий теперь испытывают разочарование: все пошло иначе, не так, как думали в те дни. Но по-прежнему считают, что нельзя было поступить по-другому.

— Я участвовал в этих событиях, — вспоминал замечательный артист Лев Константинович Дуров. — Горжусь медалью «Защитник Отечества», а главное — дюралевым крестиком, который мне вручили чуть ли не сразу в конце августа. И сегодня я не отказываюсь от этого, одного из важнейших поступков в моей жизни.

— Это был искренний порыв души, — считает известный литературовед Людмила Ивановна Сараскина. — Мы боялись, что завоевания перестройки — личностная свобода, свобода слова, гласность — будут у нас отобраны. Помню, как стояла, прижавшись к боку танка, и вглядывалась в лица солдат, пытаясь уловить малейший намек на улыбку, увидеть проблеск хоть какого-то расположения к нам, думала, что, если это увижу, значит, он стрелять не будет…

Один из депутатов позвонил коллеге в Моссовет:

— Давайте прощаться, сейчас начнется штурм. Постарайтесь сберечь людей. И тогда лет через десять можно будет попытаться еще раз…

Ночью в Белом доме возле кабинета президента дежурил автоматчик, а сам он в этот момент спал в небольшой комнатке.

«Ночи Ельцин проводил на разных этажах — от третьего до пятого, — вспоминает Коржаков. — С 19-го на 20-е Борис Николаевич спал в кабинете врача — туда поставили кровать, окна кабинета выходили во внутренний двор, поэтому в случае перестрелки не стоило опасаться случайной пули или осколка… На пятом, президентском, этаже около каждой двери выстроили целую систему баррикад — мы их называли “полосой препятствий”».

Если бы штурм состоялся, эти баррикады никого бы не остановили. Захватить Белый дом было не так сложно. Мешали люди, которые дежурили возле здания день и ночь. Чтобы добраться до Ельцина, их надо было перестрелять — на это ГКЧП не решался.

Самой страшной была вторая ночь, с 20-го на 21 августа, когда со всех сторон приходили сообщения о готовящемся штурме. Коржаков, думая о том, что предстоит спасать Ельцина, заказал для него в гримерной Театра на Таганке бороду, парик, усы…

Планов эвакуации было несколько. Один — загримировать Ельцина и по подземным коммуникациям выйти в город в районе гостиницы «Украина», где его уже ждала машина. Второй — доставить его в расположенное по соседству американское посольство. Американцы были готовы принять Ельцина и его окружение — в посольство можно было въехать через задние ворота, которые специально держали открытыми.

Когда послышались выстрелы, в Белом доме решили, что штурм начался, Коржаков приказал:

— Едем в посольство!

Освободили проход для машины, и Коржаков пошел будить президента. Ельцин спал в одежде, готовый ко всему. Спросонья не сразу понял, куда его ведут. Когда уже сели в машину, спросил:

— Подождите, а куда мы едем? Коржаков удивился:

— Как куда? В американское посольство. Двести метров, и мы там.

— Возвращаемся назад, — твердо заявил Ельцин.

«С точки зрения безопасности этот вариант, конечно, был стопроцентно правильным, — вспоминал потом Ельцин, — а с точки зрения политики — стопроцентно провальным… Это фактически эмиграция в миниатюре. Значит, сам перебрался в безопасное место, а нас всех поставил под пули…»

Безошибочный инстинкт не подвел Ельцина.

Охрана увела его вниз. Под Белым домом располагался подвал — бомбоубежище с запасом воды и заботливо припасенными противогазами. И бункер, в котором на случай войны устроены были кабинеты председателя Верховного Совета, его заместителя и секретаря Совета.

«Мы спустились в подземные этажи, о которых я даже не подозревал, — рассказывал Лев Суханов. — На каждом шагу встречались вооруженные люди. Мы долго шли лабиринтами коридоров и переходов, пока не оказались в просторном помещении с большими коваными дверями, похожими на створки шлюза. На экстренный случай рассматривался уход через один из тоннелей, который выходил на пустырь, недалеко от Краснопресненской набережной. По нему уже прошли телохранители Ельцина, выяснили, что делается наверху, и установили постоянное дежурство. Это был наиболее вероятный вариант на случай катастрофы…»

Ночью стали поступать сообщения, что к зданию выдвигаются танки и танкисты отказываются разговаривать с депутатами. В половине второго ночи Сергей Филатов стал звонить президенту Казахстана Назарбаеву. Его подняли с постели. Филатов сказал, что стреляют уже рядом и что он должен вмешаться. Назарбаев подробно расспрашивал его, что происходит и где Ельцин. Обещал связаться с Кремлем. И действительно через некоторое время перезвонил: Янаев дал ему клятвенное обещание, что крови не будет.

В Белом доме никто Янаеву не поверил. Но к утру стало ясно, что штурма не будет. Сидеть в бункере стало невмоготу, поднялись наверх. 21 августа был день рождения Елены, старшей дочери Бориса Николаевича. Он позвонил ей в пять утра, поздравил, сказал виновато:

— Извини, на этот раз не подарил тебе никакого подарка.

Крючков и заместитель министра обороны Ачалов настаивали на штурме Белого дома, но желающих исполнить указание становилось все меньше. Отказалась «Альфа». И не только «Альфа». Евгений Савостьянов, который после августовского путча возглавил московское управление КГБ, выяснил, что среди столичных чекистов произошел раскол. Подавляющее большинство, в том числе руководители основных оперативных служб, категорически отказались устраивать кровопролитие — даже под угрозой трибунала. Руководитель одной из служб, собрав сотрудников, задал вопрос:

— Кто готов идти против народа?

Грачев не спешил выполнять приказы министра обороны, но и боялся слишком рано переходить на другую сторону. Он занял выжидательную позицию, и это было одной из причин провала путча. Командующий военно-воздушными силами маршал Евгений Иванович Шапошников тоже не спешил поднимать в воздух военно-транспортную авиацию, чтобы перебросить дополнительные десантные части, ссылался на плохую погоду. Шапошников и Грачев договорились не участвовать в действиях ГКЧП.

Верховный Совет России проголосовал за смещение со своих постов всех руководителей регионов, поддержавших ГКЧП.

21 августа Лужков позвонил начальнику Генерального штаба Моисееву:

— Немедленно выводите свои танки из города. Вы дождетесь, что их начнут жечь.

В последнюю ночь, когда стало ясно, что путчисты проиграли, на Садовом кольце, пытаясь помешать движению колонны боевых машин пехоты, погибли трое молодых ребят: Дмитрий Комарь, Илья Кричевский, Владимир Усов. После провала путча, 24 августа, их похоронили со всеми почестями. Прощались с ними на Манежной площади. С Манежной площади траурная церемония направилась к Белому дому. Там выступал Ельцин. Обращаясь к родителям Дмитрия Комаря, Владимира Усова, Ильи Кричевского, он сказал, может быть, лучшие в своей жизни слова:

— Простите меня, что не смог защитить, уберечь ваших детей… Августовский путч привел к полному крушению лагеря противников реформ. Все то, чего никак не удавалось добиться сторонникам реформ, совершилось в одно мгновение. Радикально переменились настроения в обществе. КПСС и партийные структуры были распущены. Партийно-политические органы в армии, на флоте, в КГБ, МВД и железнодорожных войсках были упразднены.

Даже те, кто еще сомневался, решительно встали на сторону Бориса Ельцина, новой российской власти. Но путч сокрушил и Горбачева. Он все еще считал себя человеком номер один в стране. А в общественном мнении фигура Ельцина безвозвратно оттеснила Горбачева на второй план. Пока он был заперт в Форосе, ему сочувствовали, его судьба беспокоила людей. Когда он вернулся и попытался вести себя по-прежнему, он стал многих раздражать.

22 августа, выступая по телевидению, Горбачев сказал:

— Прежде всего я должен отметить выдающуюся роль президента России Бориса Николаевича Ельцина, который встал в центре сопротивления заговору и диктатуре…

Горбачев не сумел по-человечески поблагодарить Ельцина, зато решил присвоить ему звание Героя Советского Союза. Ельцину хватило сообразительности отказаться:

— Народ одержал победу над путчистами. Настоящие герои были на баррикадах.

Золотая звезда была бы слишком маленькой наградой для Бориса Николаевича. И ему не хотелось принимать ее из рук Горбачева.

После путча Ельцин и его аппарат перебрались в бывшее здание ЦК КПСС на Старой площади. Он занял кабинет генерального секретаря. Его помощники вспоминали, что для него это был символический шаг. Он сказал:

— Да, это тот самый кабинет, где меня отчитывали, где писали сценарии политической травли. Вам трудно понять, что я сейчас испытываю.

От Ельцина ждали быстрых и энергичных действий.

22 августа он ввел институт личных представителей президента России в краях и областях. Это была первая попытка создать президентскую вертикаль власти.

За два дня до этого Ельцин подписал указ «Об обеспечении экономической основы суверенитета РСФСР». Этим указом правительству Силаева поручалось принять под свое управление все предприятия союзного подчинения на территории России и сформировать республиканский золотой запас, алмазный и валютный фонды.

Но на этом Борис Николаевич остановился и уехал отдыхать в Сочи на дачу «Бочаров ручей». Это место ему давно нравилось. Удобный двухэтажный дом. Парк площадью сорок гектаров с пальмами и фруктовыми деревьями. Пляж, бассейн с морской водой, теннисный корт. Говорят, что осенью 1991 года здесь распили не одну бутылку шампанского, отмечая победу. Ельцин уехал на юг и словно исчез. Никто не мог понять, почему он уехал, вместо того чтобы воспользоваться плодами победы.

Генерал Виктор Валентинович Иваненко, который тогда был председателем КГБ РСФСР, рассказывал мне, что даже он не мог связаться с Ельциным в тот момент, когда это было совершенно необходимо, — речь шла о проблемах, уже возникших тогда в Чечне.

Наверное, точнее было бы сказать, что сам Ельцин просто не знал, что именно он должен делать. Страна разваливалась. Литва, Латвия, Эстония получили формальную независимость. Грузия, президентом которой был Звиад Гамсахурдиа, ушла де-факто. Другие республики хотя и не уходили, но демонстрировали нежелание подчиниться Москве. Пытаться сохранить единое государство значило укреплять власть Горбачева. А вот этого Ельцин не хотел. Горбачев ему только мешал.

Если бы Борис Николаевич был союзным президентом, было бы ясно, что следует предпринять. А в роли российского лидера — он, может быть, даже неосознанно — решил посмотреть, как будут развиваться события. Хотя, совершенно очевидно, ощущался и элемент растерянности: новое российское руководство, окружение Ельцина просто не знали, что делать.

Ельцин вернулся из Сочи после отдыха 10 октября. К его возвращению ситуация в стране ухудшилась. Он считал, что союзный центр ему только мешает. Предупредил:

— Через месяц мы закрываем счета всех союзных министерств, услугами которых не пользуемся.

Союзное правительство полностью зависело от российского. Своих денег у союзной власти уже не было. Министерства и ведомства финансировал Ельцин. 28 октября Ельцин на Съезде народных депутатов рассказал, что Россия начинает радикальные экономические реформы и он берет на себя обязанности главы правительства. Президент потребовал для себя чрезвычайных полномочий.

Съезд поддержал президента.

Экономические преобразования в России начались 1 ноября 1991 года, когда Съезд народных депутатов РСФСР принял постановление «О правовом обеспечении экономической реформы». Страна была на грани голода. Парламент не успевал принимать нужные законы. И Ельцину была дана возможность принимать указы, которые будут противоречить устаревшим законам РСФСР.

15 ноября 1991 года Ельцин подписал два принципиально важных документа, которые меняли экономическую реальность в стране: указ «Об отмене ограничений на заработную плату и на прирост средств, направляемых на потребление» и указ «О либерализации внешнеэкономической деятельности на территории РСФСР», который разрешал торговать с заграницей всем предприятиям, зарегистрированным на территории России.

Горбачев поддержал Ельцина. Прочитав его речь, сказал:

— Главное — он набрался смелости занять позицию ускорения реформ. Это нелегко, и важно, что он решился на это.

Михаил Сергеевич предпринимал отчаянные усилия для того, чтобы сохранить хотя бы остатки союзного государства. Для него это был и единственный шанс остаться в политике и в Кремле. Пытаясь уговорить Ельцина подписать союзный договор, Михаил Сергеевич шел на любые уступки. Но было уже поздно.

Горбачев грешил на окружение Ельцина:

— Когда с ним встречаешься один на один, почти обо всем можно договориться. Правда, это может рассыпаться, как только он выйдет из комнаты и подпадет под влияние своего окружения.

Горбачев ошибался. Дело было в другом.

Ельцину трудновато было соревноваться с быстрым на язык Горбачевым, он не так легко находил аргументы в споре. И он никак не мог найти верный тон во взаимоотношениях. Он вроде бы уже и сильнее Горбачева, но вместе с тем формально тот выше. На общих совещаниях Ельцин часто молчал. Это позволяло Горбачеву единолично пользоваться ролью лидера.

Ельцин, конечно же, решил избавиться от Горбачева, но не хотел говорить об этом в глаза. И дело не только в мести. Хотя Борис Николаевич, очевидно, ненавидел Михаила Сергеевича за то, что с ним сделали в 1987 году, главное состояло в том, что Горбачев просто мешал ему получить всю полноту власти. В Кремле есть место только для одного президента. Горбачев стал лишним.


Экономические реформы Гайдара

В последних числах декабря 1991 года Борис Николаевич Ельцин унаследовал не только кремлевский кабинет своего поверженного соперника Горбачева, но и весь груз не решенных им проблем.

К ним добавились новые. Распад СССР привел к тому, что двадцать миллионов русских людей оказались за пределами России. Возник спор о границах, который сразу приобрел смертельно опасный характер. Пошли разговоры о возможности войны, об обмене ядерными ударами между Россией и Украиной. Причем эти разговоры воспринимались всерьез.

Первый заместитель главы украинского правительства Константин Иванович Масик заявил:

— Если дошло до того, что запугивают превентивным ядерным ударом Украину, страдающую от Чернобыля, то можно ли это назвать отношениями между цивилизованными странами? Нас хотят запугать, сделать послушными…

Запас терпения у людей, казалось, был исчерпан. Они больше не желали слышать обещаний. Ельцин должен был действовать, и действовать немедленно.

Жизнь становилась все труднее. Магазины окончательно опустели. Правда, появились коммерческие киоски, в которых продавались самые экзотические товары, но по бешеным ценам. Вместо денежного оборота расцвел бартер, местные власти, областные хозяева запрещали вывозить продовольствие соседям и, естественно, не подчинялись Москве. Это вело к распаду государства.

Наступило время, когда казалось, что страну ждет экономическая катастрофа и избежать ее невозможно. Боялись, что колхозы и совхозы перестанут продавать продовольствие городам — ничего не стоящие рубли им не нужны, а механизмы принуждения уже не работали. Опасались, что с исчезновением райкомов не удастся обеспечить тепло в домах и уборку улиц. Ждали, что голодные люди выйдут на улицы и устроят погромы.

В худшем положении оказались крупные города: их нечем было снабжать. Во всех городах были введены карточки на мясо, масло, сахар, молоко, табачные изделия. Разумеется, получить все положенное по карточкам не удавалось. Люди стояли в безнадежных очередях. В те дни первый заместитель министра экономики и финансов России Андрей Алексеевич Нечаев проводил совещание о ситуации с продовольствием в Ленинграде. Один из участников в отчаянии сказал:

— У нас куры дохнут, а скоро и люди начнут.

Ельцин подписал 12 декабря 1991 года указ «О едином экономическом пространстве РСФСР», запрещавший ограничивать поставки продуктов из одного региона в другой. Но такого рода указания не действовали: никто не хотел торговать по государственным ценам, то есть за копейки.

Столичные власти в декабре предупреждали, что в ближайшие дни в столице может разразиться продовольственный кризис. Мэр Москвы Гавриил Попов раздумывал над тем, что предпринять, если в городе начнется бунт. Юрий Лужков обратился в правительство России:

«Снабжение населения продовольственными товарами продолжает оставаться критическим… В январе 1992 года Москва может остаться без продовольствия».

Правительство ничем не могло помочь. Валютные резервы были фактически полностью исчерпаны, и от золотого запаса мало что осталось. Единственный выход из положения — стремительно проводить рыночные преобразования. Но эти настроения и ощущения уже забыты. А ведь именно поэтому начались гайдаровские реформы. Они были проведены, потому что страна уже падала в пропасть и надо было ее спасать.

Но для того, чтобы начать реформы, требовались политическая воля, программа и команда, готовая ее реализовать. Политической воли у Ельцина хватило бы на десятерых.

Над экономической программой России на госдачах в Архангельском трудились две группы экономистов. На даче № 6 команда, которую возглавлял министр силаевского правительства Евгений Федорович Сабуров, разрабатывала план преобразований для всего постсоветского пространства. На даче № 15 молодые ученые, которые признали Гайдара старшим, исходили из того, что политическая реальность требует сосредоточиться на спасении России — другие республики Москве не подчинятся.

Когда Ельцин в начале октября 1991 года познакомился с молодым экономистом Егором Тимуровичем Гайдаром, он понял, кому может поручить реформу. Удивительным образом эти два очень разных человека сразу нашли друг друга. Конечно, на Ельцина, как на всякого советского человека, действовала магия знаменитой фамилии. Ему приятно было видеть внука Аркадия Гайдара. Но Борис Николаевич не настолько сентиментальный человек, чтобы подчинять кадровые решения велению души. Он почувствовал в Егоре Тимуровиче то, что другим открылось значительно позже, — твердость и упорство. Ельцин 6 ноября назначил Гайдара вице-премьером по вопросам экономической политики и министром экономики и финансов.

Действия команды Гайдара были в значительной степени вынужденными — в надежде предотвратить катастрофу.

Советская система заготовок продовольствия, вспоминал Егор Тимурович, была основана не на заинтересованности производителей, а на принуждении — на жестких репрессивных мерах к тем, кто не выполнил задание по заготовкам. Для этого нужен был механизм принуждения. После августовского путча механизма не стало.

«Российские власти приняли решение не посылать продотряды в деревню, — писал Гайдар, — а формировать свободный рынок продовольствия».

Ситуация была настолько отчаянной, что действовать надо было не по правилам, немедленно, чтобы избежать катастрофы.

«Речь шла о развитии событий в ядерной державе, — вспоминал Гайдар, — стабильность которой во многом зависела от того, что будет происходить с продовольственным снабжением городов. Решение было одним из самых рискованных в мировой истории».

Указом президента России от 3 декабря 1991 года «О мерах по либерализации цен» с 2 января 1992 года 90 процентов розничных и 80 процентов оптовых цен освободили от государственного регулирования — словом, цены подскочили на все, кроме хлеба, молока, спиртного, коммунальных услуг, транспорта, нефти, газа и электричества. Ограничения на импорт были отменены, и это позволило наполнить магазины.

29 января президент подписал указ «О свободе торговли», который покончил с государственной монополией на торговлю, и это окончательно решило проблему дефицита товаров. Повсюду все что-то продавали, появились вещевые рынки, торговать стали круглосуточно. Большой вклад в заполнение прилавков товарами внесли челноки. Разрешили беспошлинно ввозить товары на сумму до пяти тысяч долларов — огромные по тем временам деньги. И челноки повезли в страну все то, чего так не хватало людям.

Но страна, увидев новые ценники, вздрогнула.

Охнули и депутаты Верховного Совета. Увидев, что реформы не приносят немедленных результатов, депутаты инстинктивно стали переходить в оппозицию, чтобы не нести ответственности. Побочным следствием реформ стала огромная инфляция, обесценение денег и безумный рост цен. К тому же Центральный банк — под давлением Верховного Совета — продолжал выдавать дешевые кредиты предприятиям, то есть накачивал экономику пустыми деньгами. Все это не могло не настроить людей против реформаторов. И чем дальше, тем сильнее становились нападки на правительство, а потом и на президента.

Борис Ельцин вспоминал:

«Правительство Гайдара работало с первых дней в ужасающей моральной обстановке, когда удары сыпались один за другим, когда стоял непрерывный свист и гвалт в прессе и парламенте. Им не дали практически никакого разгона и хотя бы относительной свободы…»

Отношение к самому Ельцину тоже переменилось. Вал критики, которая раньше распределялась между ним и Горбачевым (второму доставалось неизмеримо больше), теперь обрушился на него одного. Над ним стали ерничать, подмечая все неуклюжие слова и действия. Демократическое движение распадалось на глазах, а противники реформ, напротив, объединялись. Причем тон задавала опасная, агрессивная оппозиция.

В июне 1992 года начались первые массовые протесты против роста цен с лозунгами «Долой правительство!». Собравшаяся возле телевизионного центра в Останкино толпа требовала судить «сатанистов-сионистов Ельцина», потом устроила там палаточный городок и приступила к планомерной осаде телевидения. Новая власть, которая еще недавно сама собирала антиправительственные митинги и ненавидела ОМОН, не знала, как ей следует поступить.

Против президента Ельцина выступили и два его видных соратника — вице-президент Руцкой и председатель Верховного Совета Хасбулатов.

После выборов об Александре Владимировиче Руцком забыли. Ельцину и его команде он был просто не нужен. Его воспринимали как архитектурное излишество.

Борис Николаевич говорил об этом совершенно откровенно:

«Руцкой считал, что вице-президент — это, если по-простому, первый заместитель президента… Внутренне не желал принимать ситуацию, при которой сразу несколько ключевых фигур в российском руководстве, включая вице-премьеров, играют в политике гораздо более весомую роль, чем он».

В аппарате Ельцина исходили из того, что Руцкой выполнил свое дело и теперь может отдыхать, то есть наслаждаться чисто представительскими функциями. Когда Ельцин переехал в Кремль, Руцкого сначала даже не взяли с собой. Но вице-президент жаждал деятельности. Он приходил на заседания правительства и садился по левую руку от Ельцина. Считал, что если народ выбрал их двоих, то они вдвоем и должны управлять страной. А ему словно в насмешку подчинили комитеты по санитарно-эпидемиологическому надзору, по надзору за безопасным ведением работ в промышленности, по стандартизации, метрологии и сертификации…

Фактически вторым человеком в Кремле был не вице-президент, а скромный преподаватель марксизма-ленинизма Геннадий Эдуардович Бурбулис. Он тоже был из Свердловска, но Ельцин его раньше не знал. Бурбулис — одна из самых интересных и мистических (вокруг него сложилось множество мифов и слухов) фигур в современной российской истории. Примерно два года он был ближайшим соратником Ельцина.

Уралец Бурбулис появился в Москве, когда ему было сорок четыре года. Кандидат философских наук, доцент, он принадлежал к первому поколению политиков, которые стали известны во время выборов в народные депутаты СССР в 1989 году. Он сразу оценил политический потенциал и будущее Ельцина и стал его верным соратником, начальником штаба, руководителем мозгового центра, собирателем команды и разработчиком стратегии. Бурбулис привел к Ельцину интеллигенцию, которая покинула Горбачева. Более преданного соратника у Бориса Николаевича не было.

Ельцин вспоминает:

«Разговоры с Геннадием Эдуардовичем меня в тот период вдохновляли на новые идеи. Он умел заглянуть далеко вперед. Дать ближайшим событиям стратегическую, глобальную оценку. Концепция новой политики, новой экономики, нового государственного и жизненного уклада для России вырисовывалась все ярче, яснее, отчетливее».

Бурбулис сохранял хладнокровие в самой сложной ситуации и мог работать круглые сутки, не жалуясь и не прося о помощи.

— Чтобы сработаться с Борисом Николаевичем, — делился своим опытом Бурбулис, — нужно было знать и уметь такое, чего он не знал и не умел. Ельцин хотел работать с людьми, которые могли не только брать на себя ответственность, но и выдвигать новые идеи. И он был человеком с обостренной человеческой, социальной чувствительностью. Он умел сопереживать. По крайней мере, тогда для Ельцина это было важно.

Но Бурбулис искал в новой системе власти и место для самого себя. Особое. А смысл был в том, что Геннадий Эдуардович никому не желал подчиняться, кроме главы государства. Когда Ельцин сообщил, что берет себе вице-президентом Руцкого, Бурбулис сказал:

— Я сделаю все, чтобы вы стали президентом, но вы совершили большую ошибку.

Бурбулис был уязвлен в самое сердце. Жаловался Олегу Попцову на Ельцина:

— Я долго терпел и не проявлял инициативы. Но так не могло продолжаться вечно. Я работал на него. Я понимал, что это необходимо, и жертвовал всем. Я до сих пор живу в гостинице. Мне неудобно напоминать ему об этом. Он сам должен догадаться, что так не относятся к соратникам. Настало время позаботиться о моем статусе. Нельзя делать все и быть никем. Понимаешь, он счел мою кандидатуру несерьезной. Он сказал, что меня не знает народ. Но я специально не светился, держался в тени…

Бурбулис — единственный, кто, помимо первого помощника президента Виктора Васильевича Илюшина, работавшего у Ельцина еще в Свердловском обкоме, мог зайти к президенту без доклада.

Бурбулис первым из новой правящей элиты пересел в «ЗИЛ», положенный прежде только членам политбюро, ездил с машиной сопровождения, обзавелся многочисленной охраной. И откровенно наслаждался атрибутами власти. Его примеру последовали другие. Окружение российского президента охотно воспользовалось системой привилегий, не понимая, что этого следовало избежать любой ценой. Новые министры обосновались на государственных дачах, с большим количеством обслуживающего персонала.

Правда, на заседании правительства Гайдар предложил отказаться от всех привилегий, пока экономическая ситуация в стране не изменится к лучшему. Отменили только поставку продовольствия со спецбазы. Отпала нужда — с началом гайдаровских реформ продукты вернулись в магазины. Новая номенклатура с огромным удовольствием осваивала другие прелести жизни, доступные только большому начальству. Советская система привилегий пережила Советский Союз.

Высших чиновников по-прежнему охраняют. Они живут на государственных дачах, за которые платят совсем немного, получают прекрасные квартиры, оплачивают жилищно-коммунальные расходы со скидкой. Ездят на машинах со спецномерами и спецсигналом, нарушая все правила уличного движения. Сохранилась и вся иерархическая система медицинского обслуживания номенклатуры. И даже в буфетах и столовых Кремля и Белого дома сохранились невиданно низкие цены. В советские времена из столовых ЦК КПСС запрещалось выносить меню, чтобы люди не знали, чем и по какой цене потчуют начальство. Нынешние меню для президентско-правительственного аппарата тоже могут вызвать у обычных людей только возмущение.

Новые люди сели в старые кабинеты, получили право пользоваться спецсвязью, персональными машинами, поликлиниками, больницами и санаториями, которые были доступны прежней номенклатуре. Теперь уже ни у кого не возникало желания отменить эти привилегии или отказаться от них. Напротив, осваивали новую жизнь с огромным удовольствием и, оправдываясь, говорили, что чем-то надо компенсировать их каторжный труд. Новое состояло в том, что прежде высокая должность была единственным способом обрести все блага. Теперь за деньги можно было получить то же самое и много больше. Открылись радости, о которых советские чиновники в закрытой стране и мечтать не могли. Поэтому должность стала рассматриваться как инструмент зарабатывания очень больших денег.

Старая советская система распределения дефицита, основанная на личных связях, легко приспособилась к новым условиям. Изменились только масштабы добра, которое они распределяли среди своих. Без связей на всех этажах бюрократического механизма нельзя было много заработать, большие деньги раздавали крупные руководители, и чиновники с каждым годом все дороже оценивали свои услуги бизнесу. Выделение земли под строительство, передача зданий в аренду, получение выгодных заказов, кредитов, защита от бандитов и от правоохранительных структур — все эти услуги покупались.

Вместо жесткого соблюдения единых правил игры, соблюдения налогового и таможенного кодексов постоянно делались исключения, выносились решения о льготах. Чиновники осознали, как выгодно помогать бизнесу, который щедро расплачивался за оказанные ему услуги.

В феврале 2012 года жена уже бывшего московского мэра Лужкова Елена Николаевна Батурина призналась в интервью, что давала взятки чиновникам:

— Брали у меня, как у всех остальных. Принцип очень простой: мало ли, что она — жена мэра, что, я должен терять на этом?

Наверное, Батурина хотела этим показать, что муж не помогал ей в бизнесе и она была как все. Но возникает другой вопрос: а что же она не обращалась к мужу, одному из влиятельнейших людей в стране, с требованием наказать коррупционеров? Получается, что она, напротив, финансировала эту систему тотальной коррупции в столице нашей родины…

И федеральные структуры, и местные чуть ли не в полном составе встроились в эту коррупционную систему. Органы власти превратились в мафиозные структуры, семьи, кланы, которые делили сферы влияния и жили по своим неписаным законам. Они не только оказывали за взятки одноразовые услуги, но и становились тайными совладельцами крупных предприятий. Появление олигархов было бы невозможно, если бы за каждым из них не стояли сильные мира сего, получавшие свою долю. Не бизнес покупал власть в России, а власть выращивала большой бизнес, который подчиняла себе.

Геннадий Эдуардович Бурбулис в начале ноября 1991 года был назначен первым заместителем главы правительства, чтобы помочь Гайдару и другим молодым министрам осуществить задуманное. В первые месяцы 1992 года он стал самым влиятельным после Ельцина человеком в России. Олег Попцов вспоминает, что у них был откровенный разговор: «Бурбулис понимал, что отдан на заклание, но как человек тщеславный принял вызов».

По вторникам вечером Бурбулис собирал у себя министров за чаем и бутербродами, тут обсуждались и решались все проблемы. И многие гайдаровские министры потом ностальгически вспоминали эту дружескую атмосферу единой работоспособной команды. Бурбулис с юности любил футбол, поэтому сколотил из членов правительства команду — и по воскресеньям они выходили на поле.

Вся страна запомнила телевизионную трансляцию с шестого Съезда народных депутатов, когда Бурбулис решительно махнул рукой и все правительство вышло, чтобы не слушать оскорбительную речь председателя Верховного Совета Руслана Хасбулатова. Сам Бурбулис говорил потом, что это был «нескромный жест». Но произвел впечатление своей решительностью.

Став первым вице-премьером, он оказался в центре общественного внимания. Реакция в целом была отрицательной. Он не нравился широкой публике. Есть телегеничные люди, сразу располагающие к себе. Бурбулис же на телеэкране казался несимпатичным. И очень туманно говорил. Вот уж кто и словечка в простоте не скажет.

Олег Попцов:

«Геннадий Бурбулис — человек с отрицательным магнитным полем. И здесь дело не во внешности, напряженном, неподвижном взгляде совершенно круглых глаз, смуглом, непроницаемом лице аскета. Это даже удивительно, как порой внешность может скрыть и доброту, и чувственность, умение сострадать — все то, что в объемной полноте присуще этому человеку».

Для Геннадия Бурбулиса негативное отношение общественности было ударом. Какое-то время он пытался привлечь на свою сторону телевидение и прессу. Он первым из российских политиков прибег к услугам профессиональных имиджмейкеров, чтобы они помогли ему стать привлекательнее в глазах публики. Но увидел, что ничего не получается.

В какой-то момент на Бурбулиса возложили вину за высокие цены, за инфляцию, за потерянные в результате реформ сбережения. Его обвиняли в предательстве национальных интересов, в каких-то мошеннических сделках. Ельцин отодвинул его в тень. Бурбулис не сдавался и вел изнурительную борьбу за влияние на президента.

Олег Попцов:

«Он встречал президента после его зарубежных поездок и на глазах у всех, преодолевая слабое сопротивление уставшего президента, садился в его машину, при этом повторяя загадочную фразу:

— Есть информация. Надо поговорить».

Его желание управлять президентом привело к обратному результату. Борис Николаевич стал раздражаться и в конце концов расстался с Геннадием Эдуардовичем.

«Геннадий Бурбулис не так уж любил саму власть, как это представляли его политические противники, — пишет бывший министр культуры России Евгений Юрьевич Сидоров. — Он был романтический приверженец рыночного общества с “человеческим лицом”. Из деятелей ельцинского рассвета, фактически второй человек государства, он первым же и был отвергнут новым режимом, ибо больше любил и понимал социальную политику, нежели экономику. Если бы Г. Э. Бурбулис был слишком амбициозен, он ушел бы в оппозицию. Но Робеспьера в нем все-таки не было, несмотря на некоторое сходство их университетских профессий.

Бурбулис безуспешно пытался внести гуманизм в монетаризм. В этом он резко отличался от линии Гайдара — Чубайса. Будучи по природе и образованию утопистом, он думал о частном человеке, которого начисто забыли в революционно-приватизационном экстазе. Как и о гражданском обществе».

Значительно труднее Ельцину было остаться без Гайдара, который превратился в главную мишень для критики и ненависти.

Противники правительства с весны 1992 года стали доказывать, что Гайдар не способен управиться с такой махиной, какую представляет собой российская экономика. Ельцин часто проявлял упорство и неуступчивость в кадровых вопросах. Но и его упрямство знало пределы: он не стал бы поддерживать Егора Тимуровича только из духа противоречия. Президент знал ему цену. Зачем расставаться с тем, кто делает дело?

Конечно же, образованный и интеллигентный Гайдар не отвечал представлениям общественного мнения о хозяине, который должен быть жесток, крут и грозен. Но Гайдар сделал невозможное: начал реформировать российскую экономику и, несмотря ни на что, эти реформы продолжал. Он посеял семена, которые дадут обильный урожай позже. Но уже через полгода после их начала стало очевидно, что само существо российской жизни изменилось.

Реформы Гайдара позволили стране пережить самый трудный 1992 год, избежав голода и хаоса, коллапса экономики и повторения югославской трагедии, начать жизнь по нормальным законам, а не по прихоти власть предержащих. Экономика стала исполнять не заказы Госплана, а волю потребителей. Создались базовые условия для нормального развития. У кого-то проснулась экономическая инициатива, проявилась деловая жилка, возник класс предпринимателей.

Но невероятно преуспевшие и внезапно разбогатевшие молодые (и не очень молодые) люди не воспринимались как заслуживающие уважения и почета. В представлениях людей сохранялась прежняя иерархия: значимы те, кто служит государству. Торговля, сервис, вообще бизнес — занятия второго сорта. Люди, добившиеся успеха, как и многообразие выбора, вызывали злобу и зависть. Считалось, что разбогатеть можно только неправедным путем.

Приспособление к новым правилам жизни оказалось невероятно сложным. Самым болезненным стала даже не потеря сбережений как таковых, а пропавшее ощущение надежности бытия. Государство больше не гарантировало работу и зарплату, получение образования и бесплатного жилья. В советские времена квартиру ждали десятилетиями (многие так и не дождались), но была надежда… Трудно было примириться и с утратой привычного социального статуса. То, что недавно считалось почетным, перестало быть таковым. Ветеран органов госбезопасности или профессиональный партийный работник внезапно обнаружил, что его профессия вовсе не так почетна. Новая жизнь словно перечеркнула прошлое. Юрист оказался более важной фигурой, чем офицер.

Труднее всех пришлось тем, кто работал в тяжелой промышленности и военно-промышленном комплексе. Вместо привилегированного положения (высокие зарплаты, спецснабжение) — резкое падение доходов (а иногда практически безработица) и престижа. Государство перестало закупать оружие в невероятных количествах. А потребители, получив выбор благодаря свободе торговли, приобретали импортную, а не отечественную технику.

Правительство зависело от политических решений президента, а он тяжело переживал потерю симпатий населения. Борис Ефимович Немцов, тогдашний губернатор Нижегородской области, рассказывал, как Ельцин приехал в город, поговорил с людьми, которые возмущались ценами, сел в машину и обреченно произнес:

— Господи, что я наделал.

Для него утрата народной любви была невыносимой. На съезде народных депутатов Аман-Гельды Тулеев бросил Ельцину:

— Борис Николаевич, вы россиян обманули, все, что можно разрушить, вы уже разрушили, больше разрушать нечего.

В конце мая 1992 года президент пригласил к себе Гайдара:

— Егор Тимурович, мы резко сократили военные расходы, государственные инвестиции, дотации сельскому хозяйству, расходы на науку, образование, здравоохранение, культуру. Скажите мне, где теперь база нашей политической поддержки?

Аппарат правительства, по словам бывшего вице-премьера и министра экономики Якова Моисеевича Уринсона, на девяносто процентов состоял из бывших работников аппарата ЦК и других аппаратчиков. Бурбулис говорил коллегам:

— Ребята, когда эти советские чиновники увидят, что мы вкалываем днем и ночью, чтобы спасти страну, они станут нам помогать.

Его предсказание сбылось лишь частично. Многие институты советской системы нисколько не изменились. Реформаторы полностью сосредоточились на экономике и мало уделяли внимания изменению судебной системы (ведь советские судьи считали себя частью карательного аппарата), правоохранительных органов, вообще политике — тогда как следовало помогать развитию партий и местного самоуправления.

Осенью 1991 года победу в стране одержали демократы, но не демократия. Ее еще следовало создавать, а новая власть решила пока что опереться на сохранившийся от советской власти государственный аппарат, что казалось весьма прагматичным решением. Это решение сохранило огромный бюрократический аппарат, перед которым — в новой экономической жизни — открылись невероятные возможности личного обогащения.

Ельцин не желал «беспокоить» силовиков, поэтому позволил им полностью сохраниться. Прокуроры, чекисты и милиционеры, отодвинутые революционными переменами в сторону, с недовольством, раздражением, а то и с плохо скрываемой ненавистью следили за деятельностью молодых реформаторов. Ждали, когда вновь придет их время. И дождались. В СССР в органах прокуратуры числились 34 тысячи сотрудников, в сегодняшней России — примерно 50 тысяч (при населении вдвое меньшем). Российская бюрократия превратилась в касту, неэффективную и развращенную невероятной коррупцией.

Летом 1992 года Ельцин от отчаяния заставил правительство печатать деньги, что привело к новому всплеску инфляции. Борис Николаевич не очень хорошо понимал, что такое финансы. Георгий Гаврилович Матюхин, первый председатель российского Центрального банка, рассказывал, как Ельцин в каждую поездку по стране брал с собой деньги. Он звонил Матюхину и говорил:

— Я еду туда-то, мне надо столько-то миллионов рублей.

И приехав, щедро раздавал эти миллионы, не задумываясь над тем, что покупает популярность, подрывая финансовое благополучие страны.

Если бы правительство Гайдара поработало подольше, удалось бы избежать многих трудностей, с которыми потом столкнулась страна. За годы реформ, скажем, в угольной промышленности количество шахтеров и дотации из казны сократились, зато производительность труда увеличилась вчетверо. Россия впервые стала экспортировать уголь. И — что особенно важно — снизился уровень смертности на подземных работах. Но за годы реформы отрасли закрыли 188 убыточных шахт и разрезов. Число шахтеров сократилось на полмиллиона человек.

Производительность труда на таких крупных производствах, как «Северсталь», Норильский металлургический комбинат, «Магнитка», по подсчетам бывшего министра экономики профессора Евгения Григорьевича Ясина, не так уж сильно отстает от американского уровня. Составляющие успеха: конкурентная среда и невмешательство государства в дела частного владельца… Но результаты дали о себе знать далеко не сразу. А страну сжигало нетерпение.

Гайдаровские реформы, породившие иллюзорные ожидания быстрого преображения, сменились горьким разочарованием, когда надежды не оправдались. Эйфория первого периода новой России была настолько сильной, что затем в стране распространилась настоящая депрессия — от сознания собственного бессилия. Деньги и власть опять достались кому-то другому. И нет сил это изменить.

А еще поднялся уровень преступности, появились новые способы обмануть.

— Оказалось, что люди в значительной части — сволочи, — говорил «Московскому комсомольцу» уже упоминавшийся Николай Шмелев. — Академик Станислав Шаталин тоже до самой его кончины недоумевал, откуда все это поперло… Мы все забываем о том, что несчастья российские с 1917 года уничтожили весь первый сорт в стране, по разным данным, от четверти до трети населения. Три поколения! Поколение революции, военное и послевоенное. Репрессии прекратились только в 1953 году. По оценкам биологов, ущерб от этих страшных погромов народ сможет компенсировать примерно через пять поколений… За это время три миллиона человек уехали из страны — еще одна эмиграция. Наш человек там как-то меняется. И в церковь ходит по воскресеньям, и жену не бьет, и хорошо работает, и соседи его уважают. А в скотских условиях человек в скотину превращается…

Многие изумленно вопрошали, откуда взялось столько бандитов и прохиндеев, связывая их появление с демократией и реформами. Но все эти люди не с луны свалились. Они выросли и сформировались в советской системе. Не точнее ли будет заметить, что разрушение нравов произошло задолго до перемен в нашей жизни? Советская власть десятилетиями разрушала мораль, развращала людей и воспитывала все эти пороки — невероятное лицемерие, тотальное вранье, постоянный обман.

Борис Николаевич навсегда сохранил уважение к Егору Тимуровичу, хотя тот впоследствии резко критиковал президента, особенно за чеченскую войну. В книге Ельцина «Президентский марафон», которая вышла уже после его отставки, он комплиментарно отозвался о Гайдаре:

«Гайдар сделал самое главное — научил всех, от министра до грузчика, мыслить по-рыночному, считать деньги. И я уверен, что дай мы его команде поработать еще год — и экономика рванула бы вперед, начались бы нормальные процессы в промышленности…»

Но тогда окружение Ельцина думало не столько о долговременных интересах экономики страны, сколько о том, как ослабить напор оппозиции на президента. На смену Егору Тимуровичу искали какого-нибудь прогрессивного хозяйственника, который поладил бы с влиятельным директорским корпусом. Остановили выбор на Викторе Степановиче Черномырдине. Недавний министр газовой промышленности, он считался человеком без видимых политических пристрастий, неамбициозным, открытым и понятным. В мае 1992 года он стал заместителем главы правительства по топливно-энергическому комплексу. В декабре возглавил правительство.

Черномырдин, выйдя на трибуну Съезда народных депутатов уже в новой роли, сказал, что он за рынок, но не за базар. Это было воспринято как обещание отказаться от гайдаровского курса, что оказалось ошибкой: в общем и целом Виктор Степанович продолжил его экономическую политику.

Черномырдин принадлежал к числу советских чиновников, которые невероятно выиграли от гайдаровских реформ. Вернее, от того, как была проведена приватизация.


Приватизация по Чубайсу

Приватизацию Гайдар и его единомышленники считали своей важнейшей задачей. Эту задачу Гайдар возложил на Анатолия Борисовича Чубайса, самого целеустремленного и решительного из всей команды. Он преподавал в Инженерно-экономическом институте в Ленинграде, принадлежал к плеяде молодых питерских экономистов, которые тесно сотрудничали с единомышленниками-москвичами. 1988 год провел на стажировке в Венгрии, где обсуждались те проблемы, которые всего через пару лет станут актуальными и для нашей страны.

Группа Чубайса помогала кандидатам в депутаты горсовета готовить программы. Потом депутаты попросили его применить свои идеи на практике. Так Анатолий Борисович стал заместителем председателя Ленгорисполкома.

Гайдар перетащил Чубайса в столицу.

«Когда поздно вечером в Архангельском, — вспоминал Егор Гайдар, — я сказал ему, что хочу его видеть во главе Госкомимущества, иначе говоря — чтобы он взял на себя ответственность за разработку и реализацию программы приватизации, обычно невозмутимый Толя тяжело вздохнул и спросил меня, понимаю ли я, что он станет человеком, которого будут всю жизнь обвинять в распродаже Родины».

В тридцать шесть лет Чубайс был назначен председателем комитета по управлению государственным имуществом, затем стал вице-премьером, потому что произвел сильное впечатление на Ельцина. Анатолий Борисович провел приватизацию, несмотря на отчаянное сопротивление чуть ли не всей страны.

Стихийная приватизация началась до Чубайса. Это была так называемая номенклатурная приватизация. Руководители предприятий и высшие чиновники первыми оценили важность частной собственности и активно ее приобретали, мешая принятию законодательства о приватизации. Как выразился один успешный предприниматель, им нужна была полулиберальная экономика: либеральная для них, но не либеральная для других.

Самые крупные «империи» были заложены в последние годы советской власти, когда премьер-министрами были Николай Рыжков и Валентин Павлов.

В 1980 году трудовые коллективы получили право брать в аренду государственные предприятия, а затем приобретать их за счет прибыли. Казалось, все делается ради рабочего человека. А вот что из этого получилось.

Директора крупных предприятий создавали псевдокооперативы — из родственников и друзей. Для начала через кооперативы продавали продукцию своего государственного предприятия — по высоким негосударственным ценам. Затем передавали все предприятие этому кооперативу в аренду с правом выкупа по балансовой стоимости — то есть за сущие копейки. Потом выкупали, и завод переходил в собственность директора.

Закон «О государственном предприятии (объединении)» сделал директоров независимыми от министерства. Они бесконтрольно распоряжались предприятием как своей собственностью, но практически ни перед кем не отвечали.

Гайдар и Чубайс первоначально возражали против бесплатной приватизации, считая разумной денежную. В 1992 году (в соответствии с указом президента от 29 декабря 1991 года) началась приватизация — за деньги — предприятий розничной торговли и бытового обслуживания. Но приватизацию более крупных предприятий за деньги Верховный Совет бы не принял. Депутаты ненавидели кооператоров, участие иностранцев исключалось. А у кого еще могли быть деньги?

3 июля 1991 года был принят закон «О приватизации государственных и муниципальных предприятий в РСФСР», подготовленный председателем подкомитета по приватизации Петром Сергеевичем Филипповым. Каждый совершеннолетний гражданин должен был открыть в Сберегательном банке именной приватизационный счет, который нельзя было ни передать, ни продать.

Но возникли два препятствия. Именные чеки не позволяли создать фондовый рынок, который максимально быстро передаст всю собственность эффективным частным владельцам. И Сбербанку операция такого масштаба была не под силу. Он бы просто задохнулся. Тогда указом президента от 14 августа 1992 года (Верховный Совет находился на каникулах) ввели приватизационные чеки, которые стали именовать ваучерами (они стали первыми российскими ценными бумагами, которые легально ходили на рынке)… Это был худший вариант. Но политически единственно возможный. Идея ваучеров понравилась: поделить всю собственность поровну между всеми.

Чубайса предупреждали: с помощью этих чеков все скупят богатые.

Анатолий Борисович хладнокровно отвечал:

— Если проблема сводится к тому, что «скупят богатые», то я уверен: так оно и должно быть. Больше того, пока мы не преодолеем нашего интуитивного неприятия богатых, нам никуда продвинуться так и не удастся. Нам не дадут это сделать те остатки традиционной коммунистической уравниловки, которые в каждом из нас в большей или меньшей степени все еще сидят…

Анатолий Борисович всегда говорил, что забрал собственность у неэффективного хозяина (государства) и передал ее эффективному (частному владельцу). Но приватизация чуть ли не всеми в стране воспринимается как грабительская.

Анатолий Чубайс изложил свою позицию в программе «Исторический процесс» на телеканале «Россия».

«В чем состоит главная претензия народа к приватизаторам? В том, что она была несправедлива. Эта претензия абсолютно верна. Приватизация действительно была несправедлива. Только давайте попробуем понять реальную ситуацию, в которой мы находились. Гайдар пришел в ноябре 1991 года — полный развал страны. В этой ситуации нужно было дать людям продукты в магазины, и это невозможно без того, чтобы отпустить цены. Ужасный способ. Но никаких иных решений просто не существовало. У вас есть простой выбор: вы можете это делать или этого не делать. Вся советская власть во главе с Горбачевым не решилась это сделать. Главное, что сделал Гайдар, — он решился. В результате что произошло? В магазинах еда появилась. Избежали массового голода.

Приватизацию, конечно, хотелось бы сделать, сначала предоставив людям больший объем денег, дать возможность им самим покупать, сделать все по правилам, принятым в лучших западных странах… Хотелось бы! Только одна маленькая деталь: государство не существует. Оно было полуразрушено до августа 1991 года, а в августе, после ГКЧП, разрушилось до руин…

Государство не существует, собственность массовым порядком ежедневно, ежесуточно, ежечасно разворовывается в колоссальных объемах. Директор заключил договор аренды с выкупом ООО „Василек“, которым командует его племянник, и через неделю оказывается, что завод „Энергия“, один из лидеров российской космической промышленности, ушел. Парадокс в чем? У государства украдены миллиарды рублей, но не нарушено ничего. Нет закона. Идет масштабный ежедневный уход собственности в руки кого? Тех, кто ближе стоит к власти: директоров, партноменклатуры.

Каким образом повлиять на это? Есть простой набор из двух вариантов. Номер один: закрыть на это глаза. Второй: попытаться этому процессу придать хоть какое-то минимальное законодательное обеспечение… Вы хотите провести абсолютно справедливую, абсолютно честную, абсолютно законную приватизацию? Тогда нужно расстрелять каждого пятого, создать настоящую полицию, сверх нее поставить КГБ, принять законы, а потом по этим законам расстреливать тех, кто нарушил. А у вас ничего этого нет! Это означает, что либо будет идти абсолютно бесконтрольная воровская приватизация вообще без всяких законов, либо хотя бы такая, которая прошла без крови и которая изменила государственный строй в России…

Можно ли было обогатить население тем, что полуразрушенный советский завод отдадите населению? В Германии продавали заводы за одну марку только ради того, чтобы кто-то их взял… После приватизации ситуация стала необратимой. Она стала основой, на которой можно дальше выстраивать экономику, пытаться балансировать бюджет, балансировать цены, это база, от которой можно дальше идти…»

Но необходимо отметить, что немалая часть общества частную собственность так и не приняла. Охотно поддержала бы любую программу национализации. За годы советской власти прочно укоренилось представление о том, что владеть всем может только государство.

Разбогатели очень немногие. Именуются они олигархами и вызывают устойчивую ненависть.

«Негативное массовое отношение к “олигархам”, — пишет известный социолог доктор философских наук Лев Дмитриевич Гудков, — обусловлено не просто завистью бедного населения к тем, кто в смутные времена внезапно и немыслимо обогатился (а российское население не может представить себе, как это может быть, если не воровать, а воровать, по его мнению, можно только у казны), но и рационализацией этой зависти, переводом ее в представления, что именно действия “олигархов”, вывозящих нечестно нажитые капиталы из страны, стали причиной массового обнищания…

Добавились еще два момента: первый заключается в том, что “олигархи” сами ничего не производят, а лишь “качают” сырье на Запад. А второй — в том, что “олигархи” заинтересованы в сохранении ситуации правовой нестабильности, неопределенности… и противостоят благим намерениям власти повысить уровень жизни населения, вывести страну из кризиса, сделать жизнь более обеспеченной, благополучной и безопасной».

В Советском Союзе считалось, что средства производства — да и вообще всё в стране — это общенародная собственность, то есть принадлежащая всем членам общества. Эти слова повторялись так часто, что люди в них поверили, потому и рассчитывали в ходе приватизации получить свою долю, какие-то ценности или источник дохода.

Но понятие «общенародная собственность» — фикция. Единственным собственником было государство. А еще точнее — руководители партии и правительства, которые всем единолично и бесконтрольно распоряжались.

«Собственность эта носила своеобразный характер, — пишет историк Юрий Иванович Семенов, автор интересной работы об азиатском способе производства. — Собственниками средств производства являлись все номенклатурщики, вместе взятые… Наше общество делилось таким образом на две большие группы. Одна владела средствами производства, другая была их лишена. Ей ничего не оставалось, кроме как работать на первую…

Одна группа присваивала труд другой. Иными словами, эти группы были классами, одна — классом эксплуататоров, другая — классом эксплуатируемых. Эксплуатировались не только заключенные и не только колхозники. Эксплуатации подвергались вообще все производители материальных благ…»

Советские чиновники образовали иерархически организованную систему распределения прибавочного продукта. Они получали прибавочный продукт в форме разнообразных привилегий, имея доступ к спецраспределителям, спецмагазинам, спецбуфетам, спецбольницам. На языке наиболее циничных представителей господствующей группы этот прибавочный продукт именуется «корытом».

Один из сотрудников ЦК КПСС с ненавистью писал о недавних сослуживцах, которые в августе 1991 года перешли на сторону российской власти: «Оба мои бывшие хорошие товарищи по аппарату ЦК. В этот день мы с ними оказались по разные стороны — не баррикад, а корыта. Они — с той, где берут, а я — где отнимают».

И это необычно точное обозначение, замечает Юрий Семенов. Размеры корыта были, конечно, различны. Все зависело от места в пирамидальной иерархической системе. Чем выше должность, тем больше корыто.

Но даже Чубайсу со всей его энергией и целеустремленностью не удалось реализовать программу приватизации полностью. Жесткое сопротивление Верховного Совета, который требовал предоставить особые права трудовому коллективу, привело к тому, что многие предприятия просто перешли в собственность ловких директоров. Акционерные компании создавались на базе крупных производственных объединений, целых отраслей промышленности и министерств. Недавние министры и директора быстро похоронили социалистическую экономику и социалистическую идеологию.

Основные коммерческие банки были созданы еще до Гайдара с Чубайсом. Основывали их директора крупнейших государственных предприятий. Они перекачивали в свои банки бюджетные деньги, которыми распоряжались. Банки богатели на валютных спекуляциях. Операции с долларами на фоне чудовищной инфляции приносили баснословный доход. Они получали кредиты Центрального банка по минимальным процентным ставкам (12 процентов в 1992 году) — в ситуации высочайшей инфляции (2500 процентов в том же году). И тут же меняли рубли на доллары. А через год, поменяв часть долларов по новому курсу, легко возвращали обесценившийся долг.

Самыми богатыми людьми России стали бывшие директора, которые тихо приватизировали целые отрасли. То, чем они управляли по должности, превратилось в их личную собственность. Поскольку они действовали аккуратно и избегали публичности, то остались неизвестны гражданам России. Ненависть общества обрушилась на других людей.

Скажем, «Газпром» — это бывшее министерство газовой промышленности. Акционирование «Газпрома» прошло не так, как хотел Чубайс. Ему не удалось сделать продажу акций на чековых аукционах открытой. Аукционы были закрытыми, право покупать акции получили только те, кто прописан в регионах, где продавались акции. В результате большие пакеты акций приобрели фирмы, тесно связанные с «Газпромом». Высший менеджмент компании тоже обзавелся пакетами акций, что сделало этих людей баснословно богатыми. Вот после этого и пошли разговоры о несметном состоянии Черномырдина, называлась цифра чуть ли не пять миллиардов долларов — во столько оценивалась стоимость принадлежащих ему акций «Газпрома».

Благодаря Виктору Степановичу «Газпром» превратился в настоящую империю, которую государство практически не контролировало. Черномырдин добился постановления правительства, которое оставляло концерну сорок процентов валютной выручки при исполнении экспортных поставок по межправительственным договорам. Когда Егор Гайдар велел министру топлива и энергетики проверить валютные счета «Газпрома», министр лишился своей должности, а его кресло занял Черномырдин.

Виктор Степанович, пока был у власти, твердо стоял на страже интересов своего детища. В 1997 году первые вице-премьеры Борис Немцов и Анатолий Чубайс пытались заставить «Газпром» платить налоги сполна, но глава правительства блокировал все их попытки. Немцов обещал реформировать газовый концерн, но недолго просидел в Кремле. Газовый гигант десять лет возглавляли люди Черномырдина во главе с его бывшим заместителем Ремом Ивановичем Вяхиревым. Завидные должности получили в «Газпроме» их дети и ближайшие родственники.

Таким образом в России сформировался особый, клановый капитализм. Его характерные черты — непрозрачность и тесное сращивание с государственным аппаратом. В такой системе чиновники распоряжаются бюджетными средствами в пользу определенных экономических кланов. Такие же кланы образуются и на местах. Они контролируют рынки и не позволяют появиться конкурентам. В тесном сотрудничестве с силовиками.

Сначала бизнес стали «крышевать» преступные группировки, бывшие спортсмены, ветераны спецслужб и афганской войны, которые быстро перешли грань закона. После августовского путча 1991 года из комитета госбезопасности уволилось двадцать тысяч человек. А из министерства внутренних дел в начале девяностых каждый год уходило около двухсот тысяч человек. Где все эти офицеры с немалыми амбициями и запросами нашли себе применение? В частном предпринимательстве, в бизнесе.

Потом к ним присоединились действующие сотрудники силовых ведомств. С одной стороны, им поручалось присматривать за экономикой (офицеров ФСБ прикомандировали к различным компаниям и фирмам). С другой — они сами увидели чудесные перспективы негласного сотрудничества с частным бизнесом, где платят совсем другие деньги. А бизнесмены оценили достоинства офицеров в качестве надежной «крыши». Иметь дело с МВД и ФСБ оказалось значительно выгоднее, чем с криминальными группировками.


Осень 1993 года

В начале 1993 года заговорили о том, что дни Бориса Ельцина как президента сочтены и он, видимо, скоро уйдет. Возникло ощущение, что он утратил власть над страной и за пределами Кремля ему больше никто не подчиняется. Политики один за другим спешили дистанцироваться от президента, чтобы впоследствии доказать избирателям свою непричастность к непопулярной экономической политике. Так же стали поступать и местные начальники, и высший слой государственной администрации.

Большинству казалось, что, когда Ельцину в ближайшем будущем придется уйти, его сменит вице-президент Руцкой. Более проницательные люди видели, что на роль первого человека в стране с б?льшим основанием претендует председатель Верховного Совета Руслан Имранович Хасбулатов.

Между правительством и Верховным Советом развернулась настоящая война. Причем депутаты во главе с Хасбулатовым исходили из того, что настоящая власть в стране — это они. Символически переход к новой системе власти произошел, а практически государственный механизм не действовал.

А ведь годом раньше никому и в голову не могло прийти, что верный Руслан, которого Борис Николаевич сделал председателем Верховного Совета, пойдет против президента. Причины размолвок между ними были самые тривиальные: один обижался, что его недооценивают, обделяют вниманием, отодвигают в сторону. Другой подозрительно косился на слишком амбициозного и самостоятельного соратника.

Свою роль сыграло и окружение Ельцина, следившее за тем, чтобы никто не приобрел слишком большого влияния на президента. Сначала все вместе методично ябедничали на Бурбулиса. Когда он уступил свои позиции, переключились на Хасбулатова.

Властные инстинкты Хасбулатова в любом случае рано или поздно дали бы о себе знать, но Ельцин мог бы значительно дольше удерживать его под своим контролем. Борис Николаевич сам упустил Хасбулатова, как и депутатский корпус в целом. Политик никогда не прощает унижения. А команда, которая окружала Ельцина, пыталась унизить Хасбулатова.

Сергей Филатов как-то сказал ему:

— Ну в чем проблема, Руслан Имранович? Снимите трубку прямой связи и поговорите с Борисом Николаевичем.

Хасбулатов в сердцах ответил:

— О чем вы говорите? Молчит аппарат — отключили!

Председателя Верховного Совета вычеркнули из списка тех, кто встречает и провожает президента. Обычно аппарат сообщал: Борис Николаевич улетает туда-то, проводы в такое-то время в правительственном аэропорту Внуково. И то же, когда он приезжает. Хасбулатову перестали звонить.

— Эти мелочи очень сильно задевают самолюбие, — говорил мне Филатов. — Начинаешь искать тайные причины, думать, кто за этим стоит. В основном ищут виновника в окружении. Но без ведома президента в Кремле едва ли что-то делается.

Если Ельцин олицетворял «антинародный режим», то Хасбулатов желал играть роль народного защитника от «преступных реформ». Профессор-экономист, он, похоже, был обижен, что президент выбрал Гайдара. Возможно, Хасбулатов втайне сам желал возглавить правительство и показать, как надо управлять страной.

Ельцин остерегался беседовать с Хасбулатовым один на один. В словесной эквилибристике он не мог соперничать с гибким Русланом Имрановичем и противостоять его хитроумной логике. Ельцин не умел так ловко управляться со словами, как Хасбулатов, и оставался в проигрыше.

— А что, действительно Хасбулатов в какой-то момент увидел себя первым человеком в стране? — спросил я Сергея Филатова.

— Конечно. Он критиковал экономические реформы и видел, что на местах его поддерживают. Его постоянно подталкивали к конфликту с правительством, говорили: почему вы не воспользуетесь своим правом? В конституции же было написано, что Съезд народных депутатов может принять к рассмотрению любой вопрос. Это давало право считать Съезд народных депутатов и Верховный Совет высшей властью в стране. И депутатам казалось естественным приструнить президента, я уже не говорю о министрах, председателе Центрального банка, генеральном прокуроре.

Хасбулатов пробивал пакет поправок к конституции, принятие которых ставило его вровень с президентом России. Он хотел, чтобы Верховный Совет мог отстранять от должности президентов республик, входящих в состав России, а председатель Верховного Совета получил право подписывать законы, если этого не делает президент.

Руслан Имранович стал со значением говорить:

— За ситуацию в стране отвечают два человека — президент и я.

Хасбулатова раздражало, что в нем не видели фигуру, равную Ельцину. И это было несправедливо, потому что Руслан Имранович, возможно, был самым талантливым политиком России. Но после Бориса Николаевича. Возможно, он и сам не сразу поверил, что сумеет загнать Ельцина в угол. Но шаг за шагом Хасбулатов переигрывал президентскую команду, допустившую непозволительное количество ошибок. Он научился командовать депутатами. Многие из них его не любили, но поддерживали, потому что он им был нужен в борьбе за выживание.

Ему только сильно вредила несдержанность на язык. Даже бывшего премьер-министра Англии, знаменитую Маргарет Тэтчер, Хасбулатов в порыве раздражения назвал «заезжей бабёшкой». Но Руслан Имранович гениально манипулировал Верховным Советом. Он чувствовал зал, знал, когда поставить вопрос на голосование, когда провести голосование, когда свернуть дискуссию, знал, как зажечь депутатов и как их успокоить.

У него было много рычагов влияния на депутатов: он давал квартиры, служебные кабинеты и отправлял в зарубежные командировки. Он лишил полномочий своих заместителей, не позволяя им и шагу ступить без его ведома, и вообще сконцентрировал всю власть у себя в руках.

Соратники рассказывали о нем удивительные вещи: «Иногда его охватывала мания преследования. Хасбулатов среди ночи вызывал машину, приезжал в парламент, где под защитой охраны, в собственном кабинете, досыпал ночь».

По прошествии времени трудно отличить слухи, рожденные недоброжелательным к нему отношением, от реальных фактов, но в его поведении были очевидные странности.

Борис Григорьевич Федоров, бывший вице-премьер и министр финансов, вспоминал, как они вдвоем ездили в Париж:

«Хасбулатов при этом никуда не выходит из гостиничного номера, лежит под одеялом в свитере и остроносых сапогах (почти ковбойских) и непрерывно курит трубку. В комнате нечем дышать, причем запах табака более чем подозрительный (это потом стали обсуждать, что он курил — табак или травку)…»

20 октября 1992 года Руслану Хасбулатову, который встречался с журналистами, стало плохо. Белла Анатольевна Денисенко, депутат из Новосибирска, как профессор и доктор медицинских наук была допущена в кабинет Хасбулатова и авторитетно заявила потом, что недомогание руководителя парламента — результат наркотического опьянения средней тяжести.

Белла Денисенко была верным союзником Ельцина и политическим противником Хасбулатова, поэтому не все ей поверили. Но о том, что Руслан Имранович балуется травкой, в аппарате Верховного Совета шушукались постоянно. Быстрые смены настроения, казалось, подтверждали его склонность к стимулирующим средствам.

По той советской еще конституции распустить съезд и назначить новые выборы Ельцин права не имел. Но именно это казалось единственным выходом из тупика. Он не хотел ждать, пока его попытаются выжить из Кремля, и решил нанести удар первым и обезоружить своих оппонентов.

Общество раскололось на сторонников и противников этого решения. Причем все сходились на том, что решение, им принятое, противоречит конституции. Но одни тем не менее считали его правильным: ситуация безвыходная и заставлять страну страдать, затягивать конфликт преступно. Другие и по сей день уверены, что нарушать конституцию не позволено никому и Ельцин был обязан искать иное решение.

Поразительным образом нарушение конституции поддержали видные российские правозащитники. Возможно, все дело было в том, что в 1993 году спор шел не о конституции, а о выборе пути. С именем Ельцина связывались надежды на демократическое развитие России и необходимые для страны реформы. Оппозиция отпугивала стремлением или вернуть страну к коммунистическому прошлому, или привести к новой диктатуре.

В принципе советские органы власти должны были прекратить существование сразу после провала августовского путча и развала системы. Логично было бы тогда принять новую конституцию и провести выборы в органы власти, соответствующие политическому строю новой страны. Так что, вообще говоря, ельцинское решение опоздало минимум на пару лет.

Вечером 20 марта 1993 года Ельцин внезапно обратился по телевидению к народу:

— Нельзя управлять страной, ее экономикой, особенно в кризисное время, голосованием, репликами от микрофона, через парламентскую говорильню и митинговщину. Это безвластие, это прямой путь к хаосу, к гибели России… С таким съездом работать дальше стало невозможно… Считаю необходимым обратиться непосредственно к гражданам России, ко всем избирателям. Вижу выход из глубочайшего кризиса в одном — во всенародном референдуме. Я не призываю распустить съезд, а прошу граждан России определиться, с кем вы… Страна больше не может жить в обстановке постоянного кризиса… Президент вынужден взять на себя ответственность за судьбу страны…

Президент сообщил, что назначает на 25 апреля референдум о доверии президенту и вице-президенту. Обещал вынести на референдум проект новой конституции и новый закон о выборах федерального парламента.

А 21 марта, в воскресенье, утром умерла мать Ельцина Клавдия Васильевна. Ельцину об этом не говорили до вечера — не знали, как он это перенесет. В момент острейшего кризиса, когда его судьба буквально висела на волоске, на него обрушился такой тяжелый удар. Ее похоронили на Кунцевском кладбище — на 10-м участке стоит гранитный крест с короткой надписью «Ельцина Клавдия Васильевна. 1908–1993». Борис Николаевич раз в год обязательно приезжал на могилу матери. Наина Иосифовна бывала чаще.

26 марта открылся девятый внеочередной Съезд народных депутатов. Депутаты решили объявить Ельцину импичмент. У Спасской башни Кремля, на Васильевском спуске, собрались сторонники президента. Появился Борис Николаевич и сказал, что идет подсчет голосов, но он не признает решений съезда, лишающих его власти, пока не выскажется народ. Президент был готов объявить о роспуске съезда. Его помощники составили обращение к стране. Телевизионная группа готовилась записать выступление президента.

Руцкой тоже напряженно ждал, чем закончится дело. В тот день он вполне мог стать президентом России. За отстранение Ельцина от власти проголосовали 617 депутатов, для импичмента не хватило трех десятков голосов. Борис Николаевич вновь вышел к своим сторонникам на Васильевском спуске. Выглядел он очень плохо. Но выкрикнул:

— Это победа!

Хотя о какой победе можно было говорить? В тот день страна была на грани гражданской войны. Каким бы ни было решение съезда, Ельцин бы власть не отдал. А Руцкой бы принял присягу, и появились бы в стране два президента.

Съезд народных депутатов все-таки назначил на 25 апреля референдум.

Людям предстояло ответить на четыре вопроса:

1. Доверяете ли вы президенту Российской Федерации Б. Н. Ельцину?

2. Одобряете ли вы социально-экономическую политику, осуществляемую президентом и правительством России с 1992 года?

3. Считаете ли вы необходимым проведение досрочных выборов президента России?

4. Считаете ли необходимым проведение досрочных выборов народных депутатов России?

Второй вопрос — о доверии социально-экономической политике — оппозиция предложила в очевидной надежде, что на такой вопрос народ, конечно же, даст отрицательный ответ. Депутаты считали, что президент растерял всю свою популярность и люди, разумеется, выскажутся против него.

Пойдя на референдум, Ельцин вновь, не в первый уже раз, рискнул и политической карьерой, и должностью, и, может быть, жизнью. Если бы он проиграл и потерял власть, его бы неминуемо превратили в уголовного преступника со всеми вытекающими отсюда последствиями. Предугадать итоги референдума было невозможно. Но политический инстинкт не подвел Бориса Николаевича, как не подводил никогда в жизни…

Оппозиция пребывала в уверенности, что после референдума Ельцин уйдет и президентом станет Руцкой. Но не полновластным хозяином страны, а номинальной фигурой. Реальную власть намеревался взять Хасбулатов и его окружение. Руслан Имранович понимал, что чеченец не может быть первым человеком в России, и согласен был на вторую роль. Но постепенно укреплялся в мысли, что сумел бы управлять Россией не хуже других. Ведь никто не смел напоминать Сталину о его нерусском происхождении.

30 марта на закрытом заседании съезда было принято решение о создании департамента охраны Верховного Совета численностью до двух тысяч человек.

Многочисленная охрана Белого дома — наследие августовского путча. После его провала Ельцин захотел обзавестись собственной гвардией — гарантией от других попыток взять Белый дом штурмом. Потом управление охраны объектов высших органов государственной власти стало подчиняться Хасбулатову. Отношения испортились, и в Кремле забеспокоились: не опасно ли разрешать Хасбулатову иметь свою маленькую армию?

Тем более что появились сообщения, будто в здание Верховного Совета завозят серьезное оружие — автоматы Калашникова и ручные пулеметы. Тогда, правда, никто не думал, что дело дойдет до их применения.

25 апреля прошел референдум. Участие приняли 64,6 процента имеющих право голоса. К полнейшему изумлению депутатов, да и самого Ельцина его поддержали 58 процентов, а политику реформ — 53 процента. За переизбрание президента высказался всего 31 процент, переизбрания депутатов хотели 43 процента. Это был фантастический успех, полная победа Ельцина, его правительства и курса реформ.

Референдум стал ударом по оппозиции. В ее стане царила полнейшая растерянность. Хасбулатов на заседании президиума Верховного Совета раздраженно сказал, что результат референдума — это результат «полторанинско-геббельсовской пропаганды».

Ему вторил вице-президент Александр Руцкой, выступавший в Новосибирске:

— Вы видите, кто голосует за президента и как оболванивают людей. Голосовали спекулянты, проходимцы, ворье, а сейчас еще будут голосовать голубые, педерасты, прочая нечисть.

Все ждали от Ельцина активных действий. Наиболее горячие его сторонники считали, что референдум дает ему прямое право немедленно распустить Съезд народных депутатов и назначить новые выборы. Депутаты думали, что Ельцин разгонит их буквально на следующий день, но он и не думал этого делать. Победив, он словно успокоился. Нечто подобное происходило с ним и осенью 1991 года после поражения августовского путча.

Борис Николаевич, что бы о нем потом ни говорили, пытался идти законным путем. Президентская команда разработала проект конституции, по которому президент выводился за пределы трех ветвей власти и становился главой государства, получая очень широкие права. Но сразу возник вопрос: а как принять новую конституцию? Ясно было, что Съезд народных депутатов ее никогда не одобрит. Что же делать? Собрать учредительное собрание? Провести еще один референдум?

Ельцин созвал конституционное совещание, надеясь на компромисс. Но депутаты, конечно же, не хотели конституции, которая лишала их власти. Видя, что Борис Николаевич ничего не предпринимает, его противники решили, что президент слаб и бояться его нечего.

Политическая борьба разгорелась с новой силой.

Оправившись от шока после провала на референдуме, оппозиция вновь принялась терзать конституцию, пытаясь законным путем лишить Ельцина полномочий. Съезд народных депутатов внес более трехсот поправок в Конституцию РСФСР, фактически это была уже новая конституция. Депутаты готовились провести поздней осенью 1993 года съезд, на котором фактически предполагалось ликвидировать институт президентства.

В конце концов Ельцин решился сделать то, к чему его долго призывали. Его помощники говорили мне потом, что они готовили юридически безукоризненный способ распустить Съезд народных депутатов, но Борис Николаевич по своему обыкновению не захотел ждать. Впрочем, есть и другая точка зрения: он и так слишком долго ждал. А двоевластие разрушало страну. Никто не работал, все ждали, чем кончится противоборство президента и депутатов.

Когда Ельцин побывал в частях Таманской и Кантемировской дивизий, стало ясно, что выбор он сделал. Во время посещения отдельной дивизии внутренних войск имени Дзержинского президент объявил, что Егор Гайдар возвращается в правительство первым вице-премьером.

Полная лояльность к президенту главы правительства Виктора Черномырдина — сильной политической фигуры, авторитетной для многих — подкрепила позиции Ельцина. Хасбулатов попытался привлечь Черномырдина на свою сторону, но безуспешно. Однако для полноты картины Ельцину нужен был еще и Гайдар как символ продолжения реформ.

Предполагалось распустить Съезд народных депутатов. Сразу после телеобращения в восемь вечера части дивизии имени Дзержинского должны были взять под контроль Белый дом, где в выходной день нет депутатов.

Соратники поддержали президента — глава правительства Виктор Степанович Черномырдин, министр внутренних дел Виктор Федорович Ерин, министр обороны Павел Сергеевич Грачев, министр безопасности Николай Михайлович Голушко, министр иностранных дел Андрей Владимирович Козырев, Олег Иванович Лобов, назначенный секретарем Совета безопасности (он начинал у Ельцина в отделе строительства Свердловского обкома). Против был только Филатов, которого Ельцин забрал из Верховного Совета и назначил главой президентской администрации.

18 сентября на совещании руководителей советов всех уровней Руслан Хасбулатов сорвался и публично оскорбил президента. Он сказал:

— Если большой дядя говорит, что позволительно выпивать стакан водки, то многие находят, что в этом ничего нет, мол, наш мужик. Но если так, то пусть мужик мужиком и остается и занимается мужицким делом. А наш президент под «этим делом», — председатель Верховного Совета многозначительно щелкнул себя по шее, — любой указ подпишет.

Грубые слова Хасбулатова превратились в casus belli — формальный повод для объявления войны.

21 сентября 1993 года президент подписал указ № 1400 «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации». Ельцин распускал Съезд народных депутатов и Верховный Совет и назначал на 12 декабря 1993 года выборы в новый представительный орган — Федеральное Собрание. Действие конституции в части, противоречащей тексту указа, «прекращалось».

Выступление президента записали заранее, в пять вечера. Телевизионщики были потрясены. Ельцин предложил:

— Давайте сфотографируемся на прощанье. Если не получится, сидеть будем вместе.

Кассету с записью забрали и вернули тележурналистам только к моменту трансляции. До этого времени телевизионной группе пришлось сидеть в комнате без телефонов.

В восемь вечера указ передали по телевидению и радио. Совет министров поддержал президента, хотя настроение у всех было мрачное, подавленное. Всем членам правительства назначили личную охрану, в министерских приемных появились омоновцы с автоматами.

«Через десять минут после начала трансляции указа Ельцина, — вспоминал Руцкой, — позвонил Хасбулатов и попросил зайти к нему в кабинет. Я предложил собраться позже, когда закончится трансляция, но Руслан Имранович попросил прибыть срочно, так как собрался весь руководящий состав Верховного Совета и необходимо быстро принимать решение».

Хасбулатов собрал в Белом доме депутатов. Они считали, что теперь Ельцину конец, что народ возмущен президентом и поддерживает Верховный Совет. Руслан Имранович действительно полагал, что он популярен в народе, а Ельцин людям надоел.

Поздно вечером депутаты объявили президентские полномочия Ельцина прекращенными в соответствии со статьей 121-6 Конституции и поручили исполнение обязанностей президента Руцкому. В начале первого ночи Хасбулатов открыл внеочередную сессию Верховного Совета и обратился к Руцкому:

— Александр Владимирович, прошу вас занять свое место.

Руцкой с видимым удовольствием уселся в кресло президента. В третьем часу, после перерыва, проведенного депутатами в буфете, огласил первые указы и назначения — генерала-десантника Владислава Ачалова он выбрал на роль министра обороны, Виктора Баранникова решил вернуть на пост министра безопасности, Андрея Дунаева — на пост министра внутренних дел. Ачалов покинул военную службу после августовского путча. Баранникова и Дунаева Ельцин уволил, когда ему принесли материалы о связях генералов с сомнительными дельцами.

Руцкому нужны были войска. Он приказал прислать в его распоряжение два батальона курсантов Рязанского воздушно-десантного училища и два батальона курсантов Московского высшего командного училища. Потом велел Ачалову за сутки сформировать мотострелковый полк из московских резервистов. Никто его приказы всерьез не воспринял…

Верховный Совет принял две поправки к Уголовному кодексу. Одна из них предусматривала смертную казнь и конфискацию имущества за «действия, направленные на насильственное изменение конституционного строя». Депутаты надеялись посадить Ельцина на скамью подсудимых.

Но по всей стране местные администрации заняли сторону Бориса Николаевича, рассудив, что он сильнее. В четверг 24 сентября в Москву приехали руководители стран СНГ и единодушно поддержали курс президента России. Ельцин успокоился — реакция в мире была благоприятной. В нем по-прежнему видели гаранта демократии, вынужденного распустить парламент, чтобы провести новые выборы.

Ельцин подписал указ «О социальных гарантиях для народных депутатов Российской Федерации созыва 1990–1995 гг.» Депутатам, которые соглашались подчиниться указу и сложить с себя полномочия, то есть перейти на президентскую сторону, подбирали работу в правительстве. А что делать с теми, кто не желал покидать Белый дом? Решили подождать: долго они там не просидят.

Пассивная позиция власти была ошибкой. Она привела к кровопролитию в Москве. Помимо депутатов в эту игру вступили совсем другие люди. В Белый дом со всей страны стекались люди, почувствовавшие запах пороха и крови. Приднестровские боевики, бывшие афганцы, рижские омоновцы.

23 сентября в начале десятого вечера восемь вооруженных автоматами боевиков из тереховского «Союза офицеров» проникли в здание бывшего штаба объединенных вооруженных сил СНГ на Ленинградском проспекте. Они обезоружили охрану. Туда отправили отряд ОМОНа, боевики бежали. В перестрелке погибли капитан милиции и женщина, которая случайно подошла к окну.

24 сентября оцепление вокруг Белого дома ужесточили: выйти из него можно было, но назад никого не пускали. Отключили воду, электричество и отопление. Но милицейское охранение вокруг Белого дома стояло без оружия.

Патриарх Алексий II пытался выступить в качестве посредника, устроил переговоры, но руководители Белого дома не хотели ни разоружаться, ни идти на мировую. Отрезанные от страны, они питались слухами и верили в то, что народ их поддерживает. Им казалось: еще одно усилие — и ненавистный режим рухнет.

25 сентября первый заместитель председателя Верховного Совета Юрий Михайлович Воронин (бывший заведующий отделом пропаганды и агитации Татарского обкома) сообщил депутатам, что ночью на их сторону перешел «большой отряд офицеров и солдат и он решил развернуть полевые кухни».

«От такого заявления, — вспоминал Руцкой, — я чуть не упал со стула. Это кто же подсовывает Воронину такую явную дезинформацию?.. Когда я попросил Воронина показать мне войска и полевые кухни, то, как и следовало ожидать, ни того ни другого не оказалось… Когда Хасбулатов спросил у Ачалова, где же обещанные им войска, генерал парировал: “Там же, где и ваши обещанные трудовые коллективы”».

Руцкого раздражала депутатская говорильня:

«В десять утра началась работа съезда. Что можно сказать по поводу этой “работы”? Дураку ясно, что надо поднимать страну, а не принимать постановления, заявления и законы…

Куда исчезла Коммунистическая партия России с ее вождем Зюгановым, обещавшим через региональные партийные организации поднять общественность?.. В августе 1991 года он спрятался так, что никто и по сию пору не знает, где обитал в это время Геннадий Андреевич… В октябре 1993 года, чувствуя, что мы обречены на поражение и выборы в новый парламент России не за горами, пошел на предательство — лишь бы быть допущенным к выборам, лишь бы стать депутатом… Выступил по телевидению с обращением к народу сохранять спокойствие… не проводить ни митингов, ни забастовок… Своим призывом Зюганов выбивал у нас последнюю опору…»

3 октября, в воскресенье, утром у Ельцина собрались Черномырдин, Филатов, Шумейко, Лобов, Шахрай, Грачев, Ерин, Гайдар. Ситуация представлялась стабильной, никто не предполагал активных действий оппозиции. Министры разъехались по дачам, а в столице начался мятеж. Толпа прорвала безоружное милицейское окружение, перегородила Садовое кольцо. Началась стрельба. Руцкой призвал толпу идти на мэрию — «Там у них гнездо» и захватить Останкино — «Нам нужен эфир!»

Переговоры в Спасо-Даниловом монастыре еще продолжались. Но теперь первый заместитель председателя Верховного Совета Юрий Воронин просто зачитал ультиматум Белого дома. Сергей Филатов, который участвовал в переговорах от имени президента, ультиматум отверг. Воронин сообщил, что мэрия уже взята и бои идут возле Останкино.

«Я лично проинструктировал отряды, отправившиеся на захват мэрии и гостиницы», — писал Руцкой.

Толпа, разогнав милиционеров, захватила высотное здание мэрии на Новом Арбате и начала его грабить: тащили все, что попадалось под руку, — телефонные аппараты, телевизоры, ковры, стулья… Жестоко избили заместителя премьера правительства Москвы Александра Павловича Брагинского, который в тот день дежурил в здании. Физик по профессии, он был избран депутатом Моссовета, потом его пригласили в столичное правительство.

Он рассказывал главному редактору журнала «Континент»:

— Публика была разная. В военизированной форме, с автоматами.

— Вас били?

— Да, сильно. Они даже на колени пытались меня поставить, но я встал. Меня вывели на улицу и повели к Белому дому, продолжая по дороге бить. Вокруг много бандитов было, которые жаждали расправы… Меня ввели в кабинет Руцкого. Мы с ним были знакомы. Он приказал меня обыскать и бросить в подвал.

— При нем вас били?

— Да, били…

— И он это видел?

— Видел. Он был в запале — захват мэрии, возможность победы — и в состоянии какого-то головокружения. Я упал, меня связали и отвели в подвал. Я лежал в крови…

Александр Брагинский так и не оправился от этой истории, тяжело болел и умер в ноябре 2001 года на пятьдесят четвертом году жизни.

Свидетелем захвата здания мэрии был депутат Иона Ионович Андронов:

«Над проломом парадного входа торчал бетонный козырек, а на нем стоял горделиво пожилой усач в зеленой униформе и черном берете набекрень в плакатном стиле Че Гевары. Но вместо кубинской сигары удалец держал у рта мегафон. Из него прогремело:

— Больше не будет ни мэров, ни пэров, ни херов!

Зрители весело загоготали:

— Браво, Макашов! Нашему генералу — слава!

Альберт Макашов, генерал-полковник без воинских побед и без малейшего фронтового опыта, прославился на всю Россию солдафонским острословием… Генерал пристрастился публично обзывать своих противников “сукиными сынами“, “подлецами”, “жабами”, “крысами” или “жидами”. И подстрекал по-своему линчевать их — кастрировать либо обвязать им мужские гениталии и повесить на столбах уличных фонарей».

Автобусы с вооруженными людьми под командованием генерала Макашова двинулись в сторону Останкино, чтобы взять телецентр и выйти в эфир. Если бы это удалось и на телеэкранах по всей стране появился Руцкой в роли нового президента, это могло бы изменить настроения. Люди в большинстве своем предпочитают присоединяться к победителю. Поэтому первый канал прекратил вещание. По всей стране телевизоры замолчали. Когда прервалась телепрограмма, Руслан Хасбулатов был уверен, что это победа. Он радовался от души:

— Теперь мы выиграли. Мэрия взята. Останкино тоже. Штурм Кремля — дело нескольких часов. Сейчас сюда подходят верные нам войска. Оккупационный режим пал.

В здание ИТАР-ТАСС посланцы Руцкого и Хасбулатова ворвались с автоматами и с указом о снятии с работы генерального директора Виталия Никитича Игнатенко. Потребовали передать по каналам информационного агентства на весь мир одну фразу: «Режим Ельцина низложен. ТАСС».

— Я им сказал, что не буду сотрудничать, — вспоминал Игнатенко. — Они не знали, как сделать, чтобы сообщение ушло. У нас есть такие защитные фокусы, с которыми посторонние справиться не могут.

Ельцин находился в своей загородной резиденции. Позвонил начальник главного управления охраны Михаил Иванович Барсуков, сообщил о захвате мэрии, о том, что мятежники расползаются по городу. Ельцин прилетел из Барвихи на вертолете в начале седьмого вечера. Вертолет остался на Ивановской площади, чтобы в случае неблагоприятного развития событий вывезти президента в безопасное место.

Никто из москвичей не знал, что происходит. Казалось, город погружается в хаос. Все спрашивали друг друга: где же президент и премьер-министр? Почему они молчат?

До сих пор не очень ясно, что именно происходило с Борисом Николаевичем той ночью. Коржаков уверяет, что Ельцин спал. Некоторые говорят, что президент был несколько не в форме, потому что в выходной день успел расслабиться… Ельцину написали текст для короткого выступления, Борис Николаевич плохо выглядел. Пресс-секретарь Вячеслав Васильевич Костиков отговаривал его выступать.

— Этого нельзя делать, — твердо сказал первый помощник президента Виктор Илюшин. — У вас такое лицо, что москвичи подумают бог весть что…

Между тем вооруженные группы, отправленные из Белого дома, рассредоточились по всему городу. Милиция словно исчезла с улиц города, оставив его в полное распоряжение вооруженной шпаны. Министр обороны Грачев уверял Ельцина, что войска в Москве, но на улицах они не появились. Страх распространился по городу. Казалось, что все кончено: власть в руках мятежников. В здании правительства сотрудники аппарата были в ужасе, вспоминал Егор Гайдар. Один из чиновников буквально кричал:

— Вы же понимаете, что все кончено! В течение часа нас всех перережут!

Потом Ельцина будут подозревать в том, что он нарочно демонстрировал бессилие, чтобы надежнее заманить мятежников в ловушку и получить возможность расстрелять Белый дом. Но едва ли он был способен в тот момент на такие хитроумные заговоры. Причиной трагических событий стало прежде всего разгильдяйство спецслужб и их неспособность предугадать следующий ход мятежников.

Грачев приказал собрать коллегию минобороны. Отсутствовал заместитель министра Борис Всеволодович Громов, за что Грачев его потом возненавидел. Не приехали главком сухопутных войск генерал-полковник Владимир Магомедович Семенов, еще несколько видных генералов. Они не хотели в этом участвовать. Грачев сам не знал, что ему делать, и фактически не хотел обсуждать ситуацию со своими подчиненными. Заседание коллегии не состоялось. Разговор продолжался минут семь-восемь. Министр сказал своим заместителям: наше здание плохо охраняется. Давайте разделимся, и каждый возьмет на себя оборону одного подъезда.

Командование вооруженных сил России возглавило оборону собственного здания. Первый заместитель министра обороны член-корреспондент Академии наук Андрей Афанасьевич Кокошин рассказывал мне, как надел под штатский костюм кобуру со «стечкиным» и вместе со своим порученцем — капитаном 1-го ранга, подводником — пошел проверять подъезды. А здание действительно не было подготовлено к обороне: большие окна, не заложенные мешками с песком.

В распоряжение первого заместителя министра обороны поступили два взвода во главе с молодыми лейтенантами, которые сами не знали, что делать. Нашелся прапорщик, который помнил устав. Он бодро доложил, что они охраняют объект особой важности. Поэтому каждого, кто попытается подойти к зданию, надо окликнуть: «Стой! Кто идет?» Затем выстрел в воздух, а потом уже стрелять на поражение.

А вокруг министерства обороны уже и в самом деле появились мрачные личности, может быть, приднестровские боевики… Батальон спецназа из Теплого Стана, который отправлялся в Останкино, чтобы защитить телецентр, Грачев направил для обороны собственного здания.

Ночью в здание министерства обороны приехал глава правительства Черномырдин, затем появился Ельцин. Вместе с ним были начальник главного управления охраны Барсуков, главный президентский телохранитель Коржаков со своим заместителем. Причина колебаний Грачева состояла в том, что он до последнего не хотел влезать в это дело. Надеялся, что МВД само справится. Ельцину пришлось отдать Грачеву письменный приказ подавить мятеж.

3 октября правительство обратилось к москвичам и гражданам России:

«Преступные элементы, подстрекаемые из Белого дома, развязали кровавую бойню в центре Москвы… Боевики ведут стрельбу из автоматического оружия, организуют боевые отряды и очаги массовых беспорядков… Правительство Российской Федерации вынуждено прибегнуть к силе для обуздания распоясавшихся политических авантюристов… Правительство Российской Федерации… делает все, чтобы остановить зачинщиков беспорядков, руки которых уже обагрены кровью мирных граждан и сотрудников милиции, стоящих на охране правопорядка».

В час ночи 4 октября глава правительства Черномырдин выступил по телевидению:

— Я начну свое выступление словами, которые не звучали много лет, — Москва в опасности!.. Вы уже знаете о том, что преступные элементы, подстрекаемые из Белого дома, пролили в Москве кровь… Так называемые боевики ведут стрельбу из автоматического оружия… Войска вводятся для того, чтобы пресечь бандитские вылазки, обеспечить мир и покой москвичам…

Утром 4 октября по радио России прозвучал голос Ельцина:

— Я обращаюсь к гражданам России. Вооруженный фашистско-коммунистический мятеж в Москве будет подавлен в самые кратчайшие сроки… В столице России гремят выстрелы и льется кровь. Свезенные со всей страны боевики, подстрекаемые руководством Белого дома, сеют смерть и разрушения… Те, кто пошел против мирного города и развязал кровавую бойню, — преступники. Но это не только преступление отдельных бандитов и погромщиков. Все, что происходит в Москве, — заранее спланированный вооруженный мятеж… Чтобы восстановить порядок, спокойствие и мир, в Москву входят войска. Их задача — освобождение и разблокирование объектов, захваченных преступными элементами, разоружение незаконных вооруженных формирований…

Первый вице-премьер Олег Николаевич Сосковец встретился с первым заместителем председателя Верховного Совета Ворониным и передал предложение президента: немедленно сдать оружие, чтобы избежать кровопролития. Воронин ответил отказом.

«После пяти часов утра 4 октября 1993 года, — вспоминал заместитель министра обороны генерал-полковник Валерий Иванович Миронов, — министр обороны дал добро на разговор с Руцким по телефону. Меня сначала соединили с помощником Руцкого — Красновым. Я задал ему вопрос: “Скажите честно и откровенно, контролируете ли вы ситуацию и можете ли дать команду прекратить эту бойню?” Он ответил: “Ситуацию контролируем частично, так как только события начали развиваться, к нам присоединилась шантрапа и уголовщина”».

По Белому дому было выпущено двенадцать снарядов — десять болванок, два зажигательных. Этого оказалось достаточно для подавления мятежа. Когда началась стрельба, Руцкой взывал из Белого дома:

— Я умоляю боевых товарищей! Кто меня слышит! Немедленно на помощь к зданию Верховного Совета! Если слышат меня летчики! Поднимайте боевые машины!

Руцкой совсем забыл, как несколько дней назад грозил президенту:

— Если Ельцин сюда сунется, положим всех, кто попытается сюда проникнуть! Если пустят бронетехнику, мы сожжем и бронетехнику!

Теперь он по радиотелефону умолял о помощи председателя Конституционного суда Валерия Дмитриевича Зорькина:

— Они бьют из танков, из танков. Танки перестраиваются и выходят на огневые позиции. Валера, звони в посольства… Они не оставят нас здесь в живых. Ты же верующий… твою мать!..

Евгений Савостьянов, который тогда руководил московским управлением министерства безопасности, рассказывал:

— В октябре девяносто третьего в Москве был вооруженный мятеж. Когда говорят, что войска расстреляли парламент, то я прошу обратить внимание на два обстоятельства. Не погиб ни один депутат парламента и ни один сотрудник аппарата Верховного Совета! А кто же погиб? Случайные прохожие, работники правоохранительных органов, павшие от руки бандитов, и вооруженные бандиты, засевшие в Белом доме и пытавшиеся нападать на объекты в Москве и чуть не устроившие в России гражданскую войну.

— Почему же министерство безопасности не сумело предотвратить кровопролитие? — спросил я Савостьянова.

— Министерство безопасности не располагало тогда силовыми структурами. Да еще огромную роль сыграла смена эпох. Прежняя агентура КГБ оказалась ненужной, бесполезной. Все в обществе изменилось. А создать новую агентуру — для этого нужно много времени…

Правительство 5 октября обратилось к личному составу министерств обороны, внутренних дел и безопасности:

«Вы с честью выполнили свой воинский долг… Благодаря вашей выдержке, самоотверженности, профессиональной выучке удалось решительно пресечь противоправные действия экстремистских сил. Предотвращена угроза гражданской войны. В Москве остановлена волна ненависти и смерти. Кровавый мятеж подавлен. Его главари арестованы и понесут наказание… У России великое будущее. И это будущее вы отстояли. Честь вам и слава!»

После подавления мятежа было задержано 6580 человек, потом их всех быстро отпустили, осталось человек двадцать. Ходили слухи о том, что на стадионе «Асморал» (бывший «Красная Пресня») ОМОН расстрелял шесть тысяч участников обороны Белого дома. Эти слухи ничем не подтверждаются. Генеральная прокуратура сообщила, что 3–4 октября 1993 года около Белого дома, у здания московской мэрии и в районе телецентра Останкино погибли или впоследствии скончались от ран сто двадцать три человека.

7 октября президент подписал указ «О расследовании вооруженного мятежа в г. Москве»:

«3 сентября 1993 г. в г. Москве был поднят мятеж. Вооруженные группы, руководимые и направляемые экстремистскими лидерами бывшего Верховного Совета Российской Федерации и другими лицами, занимавшими ответственные посты, совершили нападение на важные государственные объекты, учинили массовые беспорядки, сопровождавшиеся убийствами, разрушениями, поджогами. Пролилась кровь многих невинных людей — мирных жителей, военнослужащих, сотрудников милиции, журналистов, в том числе иностранных корреспондентов. Нанесен большой материальный ущерб…

Организаторы и активные участники мятежа задержаны. Генеральная прокуратура Российской Федерации возбудила уголовные дела. Ведется расследование. По завершении предварительного следствия уголовные дела будут переданы в Военную коллегию Верховного суда, а также в другие федеральные и местные суды…»

Процесс по делу об участниках событий в октябре девяносто третьего не состоялся, потому что Государственная дума объявила амнистию, всех обвиняемых освободили… 7 октября в память о погибших Ельцин объявил общенациональный траур.

События осени 1993 года стали поворотными в истории современной России. Страна стояла на пороге гражданской войны. Ельцин сделал то, что приветствовали одни и проклинали другие. Он нарушил одну конституцию, чтобы принять другую. Он разрешил тяжелый политический кризис силовыми средствами.

Споры о том, имел ли Ельцин право разогнать парламент и расстрелять Белый дом, продолжаются и поныне. Многие не могут простить ему то, что он нарушил конституцию и устроил пальбу из танков в центре Москвы.

Но ведь вопрос надо поставить иначе: как развивались бы события, если бы Ельцин не применил силу? Руцкой, Хасбулатов и генерал Макашов вполне могли взять власть в Москве. Что бы за этим последовало? Чистки и расправы с политическими противниками, куда более кровавые, чем обстрел Белого дома… Нечего и говорить, что такие политические катаклизмы разрушили бы экономическую жизнь, страна погрузилась бы в хаос. Выходит, силовая операция, проведенная Ельциным, была наименьшим злом.


Как устроилась жизнь в Кремле

После подавления мятежа Борис Николаевич Ельцин провел всеобщие выборы и получил Государственную думу, которая его, мягко говоря, не жаловала. Но после осени девяносто третьего наступила политическая стабилизация. И до конца ельцинской эпохи уже не было ни мятежей, ни путчей, ни схваток воинствующей оппозиции с органами правопорядка.

12 декабря 1993 года одновременно с избранием депутатов первой Государственной думы страна проголосовала за новую конституцию, которая в первую очередь изменила положение главы государства. Если прежде президент был всего лишь одним из центров власти и парламент при желании мог сильно ограничить его полномочия и вообще доставить ему массу неприятностей, то теперь он практически не зависел от депутатов.

Парламент лишился и возможности участвовать в формировании правительства. По новой конституции президент назначает председателя правительства. От Государственной думы, конечно, требуется согласие. Но если депутаты трижды отклоняют предложенную президентом кандидатуру, он имеет право своим указом назначить премьер-министра, распустить Думу и объявить новые выборы. Если Дума выразит недоверие правительству, то президент может с ней согласиться и отправить кабинет в отставку, а может, напротив, распустить Думу и назначить новые выборы.

Но при всей своей безграничной власти сам Ельцин даже не пытался ограничить права и свободы сограждан.

— А ведь у него была тогда возможность стать диктатором, сокрушить и раздавить всех своих противников, — говорил мне бывший помощник президента Георгий Сатаров. — Он этого не сделал. Не воспользовался обстоятельствами.

Где-то с начала 1994 года Ельцина стали называть царем — кто в шутку, кто всерьез. А Борис Николаевич и в самом деле переменился. Крушение советской власти не отменило марксовой формулы насчет того, что бытие определяет сознание. А бытие стало царским. Изменились его манеры, взгляд, даже походка. У него сложились свои представления о том, как должен вести себя президент великой России, и он старательно играл эту роль.

Его бывший пресс-секретарь Вячеслав Костиков с сожалением вспоминает: в улыбке, во взгляде Ельцина стало заметно проявляться высокомерие, а «в отношениях с Борисом Николаевичем постепенно исчезли демократизм, доступность, доверительность отношений — то есть те черты, которые так привлекали в работе с ним в прежние годы…»

В любой поездке президента сопровождали не только несколько врачей и медсестер, но и парикмахер, группа поваров, личные фотографы, персональный телеоператор и человек, занимавшийся его одеждой. Он пересел с «ЗИЛа» на «Мерседес», который собрали специально для президента России.

Евгений Савостьянов, который стал заместителем руководителя администрации президента, говорил мне:

— Коль скоро вводится институт избираемого монарха, то надо мириться с тем, что появится двор, в нем будет своя камарилья, будут те, кто ближе к монарху, и те, кто дальше. Это неминуемо…

В Кремле сформировалась иерархическая система власти. Скажем, помощники президента, как и в советские времена, обедали в особой столовой. Имело значение, кто с кем сидел за одним столиком.

Ельцин активно общался со своими приближенными. Пока был здоров, играл с ними в волейбол, потом в теннис — четыре-пять раз в неделю. Если проигрывал, то настроение у него безнадежно портилось. Он купался, даже если температура воды не превышала одиннадцати градусов. Весной и осенью плавал в Москве-реке, буквально расталкивая льдины, чувствовал себя после этого прекрасно. Ельцин любил застолье, устраивал званые ужины в президентском клубе в особняке на Ленинских горах.

Жизнь высшего эшелона власти в России была устроена несколько необычно. Собирается министр вечером после работы домой, ему звонит президент:

— Ну как, сегодня в теннис играем? Поужинаем?

Могло быть иначе. Министр уже садится в машину, когда его охранник спрашивает невинным голосом:

— Ну как, в президентский клуб поедем?

— А почему в клуб?

— Потому что там Борис Николаевич, — со значением говорит охранник.

Министр откладывал любые дела и ехал в клуб. Отказ не предполагался. Причем было известно, что если президент не желал кого-то видеть, то охрана министру о клубе не напоминала. Когда Ельцин стал болеть, посиделки с обильной выпивкой и закуской прекратились. Смена образа жизни была полезна для печени. Но одновременно Борис Николаевич лишился общения, распался круг людей, которые худо-бедно рассказывали ему о происходящем вокруг.

Стать своим при дворе царя Бориса стремились многие, но не всем это удавалось.

Алексей Казанник после октябрьских событий 1993 года стал генеральным прокурором, но продержался недолго. Он не только не подходил для этой работы, но и не смог вписаться в московскую властную систему. Рассказывал потом в интервью «Новой газете», какой диалог у него состоялся с Коржаковым накануне Нового 1994 года.

Позвонил начальник президентской охраны и сказал:

— На Ленинских горах в Доме приемов будут все высокопоставленные лица. Алексей Иванович, вы должны там тоже быть.

Казанник отказался:

— Извините, Александр Васильевич, я вообще-то прокурор, а там будут должностные лица исполнительных органов, за которыми я осуществляю функцию надзора. Поэтому я не могу участвовать в этих компаниях.

Коржаков страшно удивился:

— Как вы не можете участвовать? Там будет президент с женой, все будут с семьями.

— Моя жена в Омске живет.

Коржаков сразу оживился:

— Я сейчас дам команду, ее привезут.

— Нет-нет, спасибо, потому что я хочу на Новый год улететь в Омск.

И генеральный прокурор отправился отмечать Новый год в родной город. Он не желал соблюдать правила игры. Его спрашивали:

— Вы в теннис играете?

— Не играл и играть не собираюсь.

— Ну как же, все играют, а вы не будете играть? Это, Алексей Иванович, как-то странно.

— Что ж делать, я очень странный человек. Надо мои странности уважать…

Нежелание веселиться вместе со всеми и играть в модные игры было, разумеется, не главной причиной отставки Казанника, но тоже сыграло свою роль в отторжении генерального прокурора от власти.

Александр Васильевич Коржаков, руководивший охраной президента, занимал особое положение. Коржакову действительно были приданы или навязаны несвойственные ему функции.

Владимир Степанович Бабичев, в прошлом крупный партийный работник, стал при Черномырдине руководителем аппарата правительства в ранге министра.

Он рассказывал журналистам:

— Как может не ощущаться влияние Коржакова, если так называемая служба по подслушиванию подчиняется ему непосредственно?

— Вы хотите сказать, что правительственные телефоны прослушиваются? — удивились журналисты.

— По-моему, всех подслушивают, даже премьера…

У Бабичева произошло крупное столкновение с советником президента по спорту и его тренером по теннису Шамилем Анвяровичем Тарпищевым. По словам Бабичева, пользуясь близостью к президенту, Тарпищев попытался в обход всех согласований создать акционерное общество. Руководитель аппарата правительства был категорически против. Ему позвонил Коржаков и начальственным тоном спросил:

— Почему до сих пор не подписан устав этого предприятия?

Бабичев тогда только пришел в правительство и еще не знал, что представляет собой Коржаков. Задал естественный вопрос:

— Кто вы?

— Начальник охраны президента.

— Ах, вы начальник охраны, так вот и охраняйте и не в свои дела не лезьте.

После этого Бабичеву тут же отключили телефоны, в том числе и правительственную связь… Конечно, телефоны потом пришлось включить, но дерзость не была забыта.

Близость к президенту открывала невероятные возможности. Шамиль Тарпищев создал Национальный фонд спорта. По его просьбе президент в ноябре 1993 года подписал указ о предоставлении фонду спорта фантастических льгот: фонд получил право беспошлинного ввоза в страну табачных изделий и алкогольных напитков. В результате девяносто пять процентов импорта табака и алкоголя пришлось на долю Национального фонда спорта.

Маскировалось это заботой о спорте и спортсменах. В реальности эти льготы наносили огромный ущерб экономике страны, стали питательной почвой для коррупции и преступности.

— Знаете, — говорил академик Николай Шмелев журналистам, — сколько получали Национальный фонд спорта, Фонд ветеранов Афганистана и, к сожалению, православная церковь, которые были освобождены от пошлины на алкоголь, табак и лекарства? В сумме это составляло 6–7 миллиардов долларов в год, в то время как весь бюджет Академии наук составлял 150–170 миллионов. Эта льгота просто шла в карман…

За право пользоваться льготами убили немало людей. Зато очень многие высшие чиновники поправили свое материальное положение. Бороться с их интересами рисковали немногие. Первый вице-премьер Анатолий Чубайс заявил:

— Если у Национального фонда спорта не отберут льготы, я уйду из правительства.

И Чубайс добился своего. Так то Чубайс…

Коржаков позволял себе и к Черномырдину обращаться на «ты». Генерал-охранник увлекся, перешел некую грань и стал вреден для президента. В конце 1994 года «Известия» опубликовали письмо Коржакова Черномырдину. Начальник президентской охраны жаловался главе правительства на то, что министр экономики Александр Шохин принимает неверные решения в нефтяной сфере: хочет отменить институт спецэкспортеров и обеспечить равный доступ компаний к нефтепроводам.

Письмо начальника президентской охраны было написано в ультимативной форме:

«Считаем целесообразным предложить Вам поручить Первому заместителю Председателя Правительства О. Сосковцу, в рамках его полномочий по курированию топливо-энергетического комплекса, создание комиссии для проведения экспертной оценки всех вышеприведенных распоряжений с точки зрения соответствия национальной стратегии в области нефтяной политики и укрепления экономики страны».

Виктор Степанович Черномырдин был, наверное, глубоко оскорблен таким тоном, потому и позаботился о том, чтобы письмо было предано гласности, иначе оно бы никогда не попало в газету.

Министр Шохин пытался сделать то, что было совершенно необходимо: уничтожал почву, порождавшую коррупцию. Естественно, это наносило ущерб влиятельным силам, которые хотели сохранить контроль над экспортом нефти. Первый вице-премьер Сосковец пожаловался своему другу Коржакову. Они решили повлиять на премьера и промахнулись. Не от большого ума сочинили такое письмо…

Коржаков смело давал советы главе правительства. Служба безопасности президента обрела невиданную власть, особенно когда добилась права вести оперативно-розыскную деятельность (то есть подслушивать и вести наружное наблюдение).

— Не нужно его недооценивать! — говорил бывший помощник президента Георгий Сатаров. — У Коржакова, конечно, внешность человека, не одаренного интеллектом. Но это не совсем правильно. Образование, социальная траектория не позволили ему стать человеком высококультурным, но от природы он одарен…

Александр Коржаков, которого изгнали из КГБ за верность Ельцину, заботился о нем как о самом близком человеке на земле. Не мог Ельцин не ценить этого. Первоначально Коржаков держался скромно. Потом вошел во вкус власти, особенно кадровых решений, и благодаря близости к президенту стал одним из самых влиятельных людей в Кремле. Тем, кто рисковал идти на конфликт с Коржаковым, приходилось плохо.

Сергей Филатов вспоминает:

— У меня сняли охрану, заменили машину. Это обычные номенклатурные штучки, которые предвещают расставание. В «Российской газете» появилась публикация под заголовком «Покровитель», там фигурировали только еврейские фамилии, чтобы показать, что я покровитель евреев, которые на самом деле являются чуть ли не разведывательной группой Израиля…

Филатов советовался с опытным Илюшиным:

— Что делать, Виктор Васильевич?

Первый помощник президента посоветовал:

— Ну, если это так далеко зашло, вам лучше уйти. Они от вас не отстанут. Будут продолжать вас третировать, и дело может плохо кончиться.

Филатов написал заявление об уходе, но несколько видных политиков просили его не уходить, и он положил заявление в стол…

— А какие у них были к вам реальные претензии? — спросил я Филатова.

— Во-первых, они презирали демократов, поэтому плели интриги против Чубайса и против Гайдара, которого ненавидели лютой ненавистью. Демократия — это ведь закон, а они не хотели жить по закону. Во-вторых, в администрации президента они всё хотели взять под контроль, на все посты расставить своих людей в качестве заместителей. Я этого, естественно, не позволял. И третья причина состояла в том, что службе безопасности не хватило помещений. Они пытались реорганизовать администрацию так, чтобы освободить себе помещения. Коржакову был нужен дом на Варварке. Мы освободили это помещение, и они устроили там свою аналитическую службу, поставили компьютерную систему, все банки взяли под контроль. А остальное у них не получилось, вот они и злились…

Люди понимали, где сила и откуда исходит опасность. К Коржакову ходили за советом, за помощью. Он стал вмешиваться в дела теле— и радиокомпаний, финансовых и общественных групп, представителей президента, контрольного управления.

Интриганство в Кремле более всего свидетельствовало о том, что президент Ельцин понемногу утрачивал интерес к работе. Бывший пресс-секретарь президента Вячеслав Костиков вспоминает, что в 1994 году президент стал после обеда уезжать домой, мало с кем встречался, отказывался от бесед, ломая график. Избавившись от врагов и заняв в Кремле царское положение, Ельцин стал меньше себя контролировать, расслабился. И это его сильно подвело. В 1994 году с Борисом Николаевичем произошли две крайне неприятные истории, губительные для его репутации.

30 мая Ельцин улетел в Германию на торжественную церемонию по случаю вывода российских войск. Борису Николаевичу не спалось. Он пригласил в свои апартаменты министра обороны Грачева. Принесли выпивку и закуску. Утром президент с трудом встал. Личный врач помог ему прийти в норму.

Но во время различных церемоний, официального завтрака от имени президента ФРГ, где гостей щедро обносили вином, Борис Николаевич ни в чем себе не отказывал (а был к тому же жаркий день), расслабился, и кончилось все тем, что он взялся дирижировать оркестром берлинской полиции и пытался исполнить «калинку». Эту сцену показало телевидение всех стран.

30 сентября 1994 года в ирландском аэропорту Шеннон сел самолет российского президента, возвращавшегося из США. Ожидалось, что стоянка продлится всего два часа, но появление Ельцина на ирландской земле было оформлено как официальный визит главы Российской Федерации. В аэропорту его ждал почетный караул, ковровые дорожки.

Премьер-министр Ирландии Альберт Рейнольдс и его жена, укрывшись под зонтами от моросившего дождя, стояли на летном поле, чтобы доставить Бориса Николаевича в старинный замок Дромоланд, там должны были состояться официальные переговоры. Ради встречи с Ельциным ирландский премьер-министр сократил на два дня визит в Австралию. Всю эту историю красочно описал тогдашний посол в Ирландии Николай Иванович Козырев[1].

Беда состояла в том, что Ельцин позволил себе лишнего и ему стало плохо в самолете. Сопровождавшие президента врачи не могли сразу определить, что это — сильный сердечный приступ или микроинсульт? Поэтому самолет сел с опозданием на час — кружил над аэродромом. Но Ельцин на трапе не появился. Повинуясь чувству долга, Борис Николаевич пытался подняться на ноги, но не сумел выйти из самолета.

Представитель Аэрофлота в Шенноне доложил послу, что президент устал и вместо него переговоры поручены первому заместителю главы правительства Олегу Николаевичу Сосковцу. Посол ринулся в самолет. Но его остановил начальник охраны Коржаков:

— Президент очень устал.

Попытки российского посла объяснить, что ирландцы ждут президента больше часа и все это грозит скандалом, ни к чему не привели. Посол пошел к Альберту Рейнольдсу извиняться: у президента высокое давление, он плохо себя чувствует, не может вести переговоры.

— Ну что же, — ответил премьер-министр Ирландии, — если человек болен, ничего не поделаешь. Я готов говорить с представителем российского президента. Однако президент Ельцин — мой гость, он находится на нашей земле. Я не могу не подняться в самолет минут на пять, чтобы подать ему руку и пожелать скорейшего выздоровления.

Посол уже предлагал такой вариант Коржакову, но услышал категорический отказ:

— И этого тоже не надо.

Услышав отказ, вспоминает посол Козырев, премьер-министр на мгновение изменился в лице, но тут же взял себя в руки. Переговоры решили провести тут же, в здании аэропорта. Но ничего толкового не получилось. Сосковец не был готов к диалогу…

Потом Ельцин как ни в чем не бывало рассказывал журналистам, что он, утомившись, проспал, а охрана не решилась его разбудить. Но довольно быстро стала известна реальная подоплека. Пристрастие президента к горячительным напиткам ни для кого не оставалось секретом. История в Шенноне бурно обсуждалась в Ирландии, страна сочла себя оскорбленной. За рубежом задавались вопросом: если президент страны так напивается во время международных визитов, то что же он позволяет себе дома, когда его никто не видит и не контролирует?


Первая чеченская

1994 год, который мог стать началом нового этапа строительства России, закончился на трагической ноте. Попытка навести порядок в Чечне привела к кровопролитной войне. Но почему вдруг такой опытный политик, как Ельцин, ввязался в чеченскую войну?

Сергей Филатов:

— Я так понимаю, что противостояние с оппозицией было закончено, конституцию новую приняли, Государственную думу избрали, все государственные структуры заняли свое место. И можно было приступать к проблеме Чечни, которая существовала давно… Может быть, дело в другом. Успех Жириновского и Зюганова на выборах в первую Государственную думу убедил Ельцина и его окружение в том, что общество жаждет жесткой державной политики и надо пустить в ход силу.

Отношения с Чечней всегда складывались трудно. Там, на Северном Кавказе, не забыли ни о крови, пролитой при завоевании Чечни, ни о том, как в 1944 году по приказу Сталина всех до единого чеченцев вывезли с родной земли. Чеченские лидеры родились в ссылке, и у каждого в семье были родственники, которые погибли во время депортации. Еще больше чеченцы были обижены тем, что перед ними не извинились и что они так и остались какой-то подозрительной нацией.

Чеченцы даже при советской власти жаловались, что их сознательно не берут на работу в ведущие отрасли промышленности, не пускают в науку. Руководящие посты в Чечено-Ингушской АССР доверялись только приезжим. В этом неразвитом, депрессивном регионе людям нечем было заняться. Мужчины разъезжались по всей стране на заработки. К 1991 году безработных в республике было триста тысяч человек.

Неустроенность и затаенное недовольство множились на особенности национального характера и традиции. Здесь всегда легко хватались за оружие и были готовы доказывать свою правоту силой. И здесь не забыли завет народного героя Шамиля, сражавшегося с Россией: «Маленькие народы должны иметь большие кинжалы».

В ноябрьские дни 1990 года на волне бурных перемен, происходящих в стране, в Грозном был создан общенациональный конгресс чеченского народа. В Москве на это событие мало кто обратил внимание. Председателем исполкома конгресса чеченцы избрали соотечественника, которым невероятно гордились, — генерал-майора Джохара Мусаевича Дудаева, командира 326-й Тернопольской тяжелой дивизии авиации стратегического назначения, имевшего афганский опыт.

В августовские дни 1991 года власти Чечено-Ингушетии поддержали ГКЧП. Конгресс чеченского народа во главе с Дудаевым, напротив, встал на сторону Ельцина.

На первом этапе чеченского кризиса еще все можно было решить путем откровенных переговоров с Джохаром Дудаевым. Но для этого его нужно было пригласить в Кремль и разговаривать с ним уважительно. Ельцин наотрез отказывался это делать. Шанс договориться был упущен. Наверное, сказывалось характерное для советских партийных руководителей пренебрежительно-покровительственное отношение к обитающим на юге народам как к прирожденным торгашам, которых нет смысла воспринимать всерьез.

Вся чеченская эпопея есть история ошибок, каждая из которых настолько ухудшала ситуацию, что российская власть вскоре оказалась в тупике.

Дудаев хотел переговоров с Ельциным, считал, что с ним, лидером целого народа, должен встретиться сам глава России, но с ним вообще не собирались разговаривать. Руслан Хасбулатов, чье мнение как чеченца имело большое значение, даже слышать не хотел о Дудаеве. Вице-президент Руцкой прилетел в Грозный, встретился с Дудаевым, и, казалось, два генерала-летчика договорились. Но вернувшись в Москву, Руцкой сказал на сессии Верховного Совета, что в Чечне просто расцвел бандитизм. Это было недалеко от истины, но с кем-то в Грозном все-таки следовало договариваться. Руцкой оттолкнул и тех, с кем еще можно было иметь дело.

В ответ оскорбленный Джохар Дудаев объявил в Чечне мобилизацию. Фактически это было объявление войны Москве. Люди стали вооружаться, в республике началось производство собственных автоматов.

27 октября Дудаев был избран президентом Чеченской Республики, хотя эти выборы едва ли можно было назвать демократическими. 1 ноября первым же своим указом Дудаев объявил Чеченскую Республику суверенным и независимым государством.

Ирина Александровна Дементьева, специальный корреспондент «Известий», знаток ситуации на Северном Кавказе, говорила потом:

— Был ли Дудаев оголтелым сепаратистом? Думаю, мы его таким сделали, а тогда у него не было никакой программы. Он хотел послужить своему народу, о котором как человек военный, а значит, в чем-то ограниченный, имел поверхностное и несколько мрачноватое романтическое впечатление… Думаю, он и сам не знал еще, куда его загонят обстоятельства и чего ему ждать от России. У меня было тогда четкое впечатление, что протяни ему руку Ельцин — они бы поладили и нашелся бы чеченский вариант договора.

В 1992 и 1993 годах Россия была занята первоочередными экономическими реформами, затем вспыхнул политический кризис. Словом, не до Чечни было. Москва фактически признала и самостоятельный статус республики, и Дудаева в качестве президента. А генерал максимально использовал удачную ситуацию.

31 марта 1992 года парламент Чечни заявил, что принимает под свою юрисдикцию все воинские части, вооружение и военную технику, находящуюся на территории республики. 1 апреля Дудаев потребовал вывода всех военнослужащих и членов их семей с территории Чечни. Но заявил, что армия должна оставить ему половину всей техники — иначе он не выпустит членов семей и их имущество.

Дудаев и первый заместитель командующего войсками Северо-Кавказского военного округа генерал-лейтенант Иван Николаевич Строгов, действовавший от имени министерства обороны России, подписали договор «О выводе войск и распределении имущества между Чеченской Республикой и Российской Федерацией».

В начале июня 1992 года закончился вывод федеральных войск с территории Чечни. Дудаеву осталось все оружие, которое находилось на территории республики, в том числе пусковые установки ракетных комплексов сухопутных сил, 260 учебно-тренировочных самолетов, 42 танка, 34 боевые машины пехоты, 139 артиллерийских орудий, две с половиной тысячи автоматов и 27 вагонов боеприпасов… Недостатка в оружии и боеприпасах боевики знать не будут.

Счета Банка Чеченской Республики были разблокированы, чтобы туда поступали пенсии. Правительство Дудаева получило право выдавать своим гражданам загранпаспорта. Это означало, что власть Дудаева в Москве признали де-факто.

Все идеи московских политиков относительно Чечни сводились к пустым мечтаниям о том, как хорошо было бы заменить плохое правительство Дудаева на послушное. В 1994 году стало ясно, что никем не контролируемая территория становится питательной почвой для бандитизма и терроризма. Оттуда потекли фальшивые банковские документы (авизо) и стали приезжать рэкетиры. Болезнь стала развиваться по худшему сценарию. Все, кто мог, вооружились — или с оружием в руках стали зарабатывать на жизнь, или, напротив, защищаться от бандитов. В худшем положении оказались русские: им неоткуда было взять оружие и они чаще всего становились жертвами уголовников.

Но два с лишним года никто чеченскую проблему не замечал. Только во второй половине 1994 года Федеральная служба контрразведки предложила свой вариант решения чеченской проблемы: дать оппозиции оружие и деньги — и она сама свергнет Дудаева. Казалось, что его власть ослабла и его противники могут взять верх. И действительно — авторитет генерала упал. Он сумел только провозгласить независимость республики, а наладить жизнь ему было не под силу.

Федеральная служба контрразведки убедила Ельцина, что можно решить чеченскую проблему руками оппозиции, вроде как без вмешательства армии. Сами чеченцы наведут порядок в республике и попросят Москву взять их под свое крыло. Люди из спецслужб — мастера уговаривать. Многие политики попадали в глупое положение, поверив в их обещание обделать самое заковыристое дельце «без шума и пыли»…

Во второй половине ноября оппозиция, получив от федеральной армии бронетранспортеры, вертолеты и сорок танков, атаковала войска Дудаева. Танкистов оперативники Федеральной службы контрразведки нашли в частях Московского военного округа. Солдаты формально увольнялись из рядов вооруженных сил, и с ними подписывали липовые контракты на «обслуживание боевой техники в экстремальных условиях». Офицерам оформляли отпуск. Контрактников доставляли на Чкаловский аэродром, оттуда они летели в Моздок (аэропорт в Северной Осетии), а дальше на вертолетах или прямо на броне их доставляли в районы, контролируемые оппозицией.

Операция была подготовлена из рук вон плохо и закончилась плачевно. Сорок танков и тысяча пехотинцев — явно недостаточные силы для захвата города. 26 ноября отряды оппозиции, поддерживаемые танками и федеральной пехотой, вошли в Грозный. И в тот же день были разгромлены боевиками, верными Дудаеву. Танки легко дошли до центра города, где их подбили гранатометами. Танкисты — несчастные ребята — попали в плен и признались, что их отправила в Чечню Федеральная служба контрразведки. Чеченцы пригласили телевидение, чтобы операторы засняли признания солдат и офицеров.

Министр обороны Павел Грачев публично отрекся от своих подчиненных, заявив, что такие люди, мол, не числятся в списках личного состава Вооруженных сил России. Он действовал, как договорились: утверждать, что все это работа самой чеченской оппозиции. Но получилось омерзительно, командир не бросает солдат в трудной ситуации…

Солдаты федеральных сил не могли толком понять, ради чего они воюют на своей собственной земле. Неужели нельзя было договориться? Подозревали, что в неблагоприятной ситуации их тоже могут бросить на произвол судьбы. Это в значительной степени предопределило поражение в Первой чеченской войне.

Директор Федеральной службы контрразведки Сергей Вадимович Степашин — в отличие от других силовых министров — не прятался тогда за чужие спины, а взял на себя ответственность за трагедию в Грозном. Не побоялся сознаться в том, что захвачены именно российские солдаты и офицеры, и сделал все от него зависящее для освобождения их из плена. Всех танкистов, штурмовавших Грозный, по его приказу зачислили в штат Федеральной службы контрразведки, чтобы уволить их с правом на пенсию. Погибших танкистов зачислили задним числом, чтобы родные тоже получили пенсию.

А в Москве президент Ельцин испытал чудовищное унижение: ему утер нос какой-то генерал-чеченец, которого он и на порог не пускал! Борис Николаевич прислушался к ястребам и потребовал немедленно подавить мятеж. Душа Ельцина жаждала мести. И все вокруг уверяли президента, что задавить Дудаева несложно.

Совет безопасности принял решение о полномасштабной военной операции в Чечне. Операцию планировалось провести в две-три недели. Военные докладывали, что настоящего противника в Чечне нет и быть не может, там вооруженные бандиты — завидев наступающую армию, они разбегутся.

Министр обороны Грачев приказал создать оперативную группу по Чечне. Группу возглавил заместитель начальника главного оперативного управления генштаба генерал-лейтенант Анатолий Васильевич Квашнин.

Ельцин подписал секретный указ № 2137 о наведении конституционного порядка в Чеченской Республике. 11 декабря российские войска пересекли административную границу Чечни. Но части, которые двигались через Ингушетию, были остановлены местными жителями и пробивались с боями. Войска, которые шли через Дагестан, были блокированы в Хасавюртовском районе, населенном чеченцами-аккинцами.

Продвинулись только те, кто шел через районы, занятые оппозицией. В первый раз они столкнулись с сопротивлением в десяти километрах от Грозного.

19 декабря Грачев отстранил от руководства командующего Северо-Кавказским военным округом генерал-полковника Алексея Николаевича Митюхина. Митюхин докладывал о «неготовности органов управления, пунктов управления и в целом войск для ведения боевых действий». Плохое материальное снабжение ухудшало моральное состояние солдат и офицеров.

Первого заместителя командующего сухопутными войсками генерал-полковника Эдуарда Аркадьевича Воробьева отправили помочь округу:

«За свою армейскую жизнь я не видел такого бардака. Механики-водители, которым завтра участвовать в боевых действиях, впервые ознакомились с боевыми машинами пехоты. Командира противотанковой батареи поставили командовать минометной батареей. Он ни разу не стрелял из миномета, как и вверенные ему люди… Я увидел неподготовленных мальчишек, которых посылают в бой против хорошо вооруженных и подготовленных боевиков».

Воробьев три дня изучал ситуацию. В пять утра сообщил свои выводы начальнику генерального штаба генералу армии Михаилу Петровичу Колесникову: штурм Грозного нужно серьезно готовить. Начальник генштаба доложил министру обороны. Прилетел Грачев. Сказал, что разочарован, и предложил подать рапорт об отставке. Рапорт у Воробьева был готов.

Командовать объединенной группировкой федеральных сил в Чеченской Республике взялся генерал-лейтенант Анатолий Квашнин. Он сам подошел к Грачеву:

— Товарищ министр, если позволите, я готов взять на себя командование.

26 декабря на заседании Совета безопасности было принято решение штурмовать Грозный.

«Операция, — вспоминал генерал Воробьев, — была рассчитана не на ведение реальных боевых действий, а на устрашение: “Маленькую Чечню с четырех концов окружат регулярные войска. Дудаеву ничего не останется, как сдаться на милость победителя”».

31 декабря штурм начался.

«31 декабря из окна президентского дворца в Грозном, куда пришла отмечать командировку, — вспоминала спецкор “Известий” Ирина Дементьева, — увидела ствол танкового орудия, нацеленного на меня. А невдалеке догорал другой танк, а на броне — обугленные останки танкистов. В гражданской войне на Северном Кавказе сгорела либеральная революция».

Войска действовали так, как их учили. Но они имели дело не с регулярной армией, которая должна была отступить под давлением превосходящих сил противника, а с партизанскими отрядами, а им бежать некуда. Танковые колонны прорвались к центру города, но чеченцы не прекратили сопротивления. Они методично уничтожали танк за танком. Федеральные войска несли потери.

Один из руководителей военной разведки потом совершенно серьезно объяснял депутатской комиссии, что штурм Грозного оказался неудачным оттого, что у армии были старые карты города, а дудаевское руководство выстроило новые опорные пункты…

Наступавшие под командованием генерала Константина Борисовича Пуликовского 131-я (Майкопская) отдельная мотострелковая бригада и 81-й (Самарский) мотострелковый полк были разгромлены. В плен попали больше ста человек.

Для Ельцина это был тяжелый удар. Когда телевидение показало несчастных солдат, взятых в плен чеченцами, президент понял, в какую неприятную историю он попал. Борис Николаевич мог поступить двояко.

Либо признать, что совершена ошибка, и приступить к поиску политического решения чеченской проблемы. Но в таком случае пролившаяся кровь, большие жертвы лишали его шансов на переизбрание… Либо сделать вид, что ничего не произошло, и приказать армии немедленно подавить сопротивление в Чечне, рассчитывая на то, что победителей не судят. Ельцин сразу решил для себя, что он не станет признаваться в своих ошибках. Не бывает ошибающихся президентов…

На Северном Кавказе началась настоящая война. Она оттолкнула от Ельцина почти всех его сторонников. Отношение к нему резко изменилось. Мало кто сохранил ему верность — помимо тех, для кого он был работодателем. Тогда, в 1995 году, он перестал в глазах людей быть реформатором и стал властителем — таким же, как многие другие, кого люди не любят и не уважают, вынуждены терпеть, но не более.

Кровавая чеченская война — пожалуй, главное, что можно поставить в вину президенту Ельцину. Убитые, раненые, искалеченные там — на его совести. Он начал эту войну, он не подготовил армию к такой войне, он не нашел командиров, которые смогли бы вести ее на современном уровне.

«Мирное население Чечни накануне войны не поддерживало сепаратистские устремления генерала Дудаева и в общем-то хотело от него освободиться, — пишет военный корреспондент “Московского комсомольца” Юлия Михайловна Калинина. — Оно ждало помощи от федералов. Но когда российская армия со всей ненавистью принялись бомбить их мирные автомобили и забрасывать гранатами подвалы, где эти мирные граждане прятались от авиаударов, им открылась истина. Они поняли, что Кремль не отделяет их от Дудаева и его армии… Они — никто для президента Ельцина со всеми его советниками, министрами и помощниками».

Совет полевых командиров потребовал перевести войну на территорию России. Бывший сторож закусочной, ставший одним из руководителей боевых отрядов, Шамиль Салманович Басаев заявил, что займется диверсионно-подрывной деятельностью — такая тактика заставит Москву сесть за стол переговоров. На слова какого-то Басаева федеральные силы не обратили внимания. И напрасно.

Шамиль Басаев в ноябре 1991 года организовал угон самолета из Минеральных Вод в Турцию. С 1992 года командовал ротой и батальоном чеченского спецназа. Когда Абхазия начала войну против Грузии, Басаев отправился туда во главе отряда конфедерации народов Кавказа. Он был одним из руководителей обороны Грозного.

Через несколько лет президент Ингушетии Руслан Султанович Аушев, удостоенный в Афганистане звания Героя Советского Союза, расскажет, что Шамиль Басаев, у которого руки по локоть в крови, сотрудничал с главным разведывательным управлением генерального штаба российской армии. Тот же факт предал гласности бывший директор Федеральной службы контрразведки Сергей Степашин. Только более осторожный Степашин не называл военную разведку, а говорил об «одной из спецслужб».

Сотрудничество Шамиля Басаева с «одной из наших спецслужб», предположительно военной разведкой, началось, когда шли бои в Абхазии. Абхазцы подняли восстание против правительства, выбили грузинские войска со своей территории и создали никем не признанную республику. Конфедерация народов Кавказа, которая объединила различные националистические движения, объявила о своей солидарности с Абхазией. Первыми туда пришли отряды кабардинцев и адыгейцев. Министром обороны Абхазии стал кабардинец Солтан Сосналиев, бывший полковник Советской армии.

В середине 1992 года в Карачаево-Черкесии остановили военную колонну, состоявшую из чеченцев. Но из Москвы пришел приказ пропустить. Это чеченские отряды шли на помощь Абхазии. Помимо Басаева в Абхазии сражался еще один будущий полевой командир — Руслан Германович Гелаев.

Чеченцы воевали в Абхазии вахтовым способом, одни заменяли других, в результате несколько тысяч боевиков получили там боевую подготовку. Абхазии неофициально помогали российские военные — как минимум оружием и боевой техникой, хотя никто в этом признаваться не желает. Вот тогда на почве борьбы с общим врагом и объединились российские спецслужбы и мало кому известный Шамиль Басаев.

Очень скоро он станет известен всему миру.

14 июня 1995 года «отдельный разведывательно-диверсионный отряд Ичкерии» под командованием Басаева захватил в городе Буденновске Ставропольского края больше полутора тысяч заложников и укрылся в здании городской больницы.

Басаев потребовал прекратить войну, вывести федеральные войска из Чечни и начать переговоры о предоставлении республике независимости. Сразу расстрелял шестерых заложников, чтобы показать серьезность своих намерений. На следующий день Басаев потребовал пропустить к нему журналистов. Власти отказались. Тогда он расстрелял еще пятерых заложников.

Спецподразделения контрразведки и МВД пытались штурмом взять здание больницы. Бой шел четыре часа. Атакующие захватили первый этаж, боевики укрылись на третьем. Погибли сто двадцать заложников, еще восемьдесят были ранены. Продолжение штурма грозило еще большими жертвами мирного населения.

Президент Ельцин именно в этот момент улетел в Канаду на встречу руководителей семи наиболее развитых государств. Глава правительства Виктор Черномырдин связался по телефону с Басаевым и обещал ему начать переговоры. Знаменитый разговор записало телевидение.

— Я сейчас же даю команду, указание о прекращении боевых действий и всех бомбежек в Чечне, — говорил Черномырдин Басаеву. — Шамиль Басаев, я нахожусь на работе. Я отвечаю за все, что сегодня происходит в стране.

18 июня прошло в переговорах. Рано утром 19 июня Черномырдин и Басаев договорились о прекращении боевых действий. Боевики смогли уехать под прикрытием ста сорока заложников, среди которых было девять депутатов и шестнадцать журналистов. Басаев увез с собой семнадцать трупов своих людей.

В последний момент спецслужбы предприняли еще одну неудачную попытку остановить Басаева. Об этом через четыре года рассказал уже бывший глава правительства Черномырдин. В автобусах, предоставленных Басаеву, установили баллоны с усыпляющим газом. Но Басаев не был наивным человеком. Он поменял водителей на своих людей. Они обнаружили баллоны.

Когда Басаев возвращался из Буденновска, над его автобусами, в которых было много заложников, висели вертолеты «Ми-24» из Буденновского вертолетного полка. Был момент, когда боевые машины развернулись и на небольшой высоте стали кружить над степью. Стало ясно, что они готовы уничтожить ракетами автобусы. В какой-то момент Басаеву и его боевикам стало страшно. Но приказа открыть огонь вертолетчики не получили.

Борис Ельцин крайне болезненно воспринял события в Буденновске. Он еще не знал, каким эхом это отзовется в декабре на выборах в Государственную думу, но видел, что доверие к нему в стране опустилось до ничтожно малых величин.

После буденновских событий Аркадия Ивановича Вольского, известного в стране человека, президента Российского союза промышленников и предпринимателей, попросили предложить Дудаеву вместе с семьей уехать за границу. Его готова была принять Иордания. Выделили самолет и деньги. Но генерал отказался, горько сказал Вольскому:

— Я был о вас лучшего мнения. Не думал, что вы мне предложите бежать отсюда. Я советский генерал. Если умру, то умру здесь…

1996 год начался трагическими событиями.

Ранним утром 9 января страна узнала о Салмане Бетыровиче Радуеве, бывшем инструкторе Чечено-Ингушского обкома комсомола. Его отряды напали на дагестанский город Кизляр. Он намеревался захватить военный аэродром. Когда план провалился, взял около двух тысяч заложников и укрепился в городской больнице. Радуев потребовал начать вывод войск из Чечни, в противном случае обещал расстрелять заложников и двух убил сразу.

Дагестанские власти вступили с ним в переговоры и уговорили уйти. Большинство заложников было освобождено, и отряд Радуева, получив грузовики и автобусы, двинулся назад в Чечню. На сей раз в Москве решили не позволить боевикам уйти безнаказанно. Как только Радуев покинул территорию Дагестана, вертолет обстрелял колонну ракетами. Террористы захватили в заложники еще тридцать семь бойцов новосибирского ОМОНа, отошли в село Первомайское и заняли круговую оборону.

Операцией командовали два генерала армии — министр внутренних дел Анатолий Сергеевич Куликов и теперь уже директор Федеральной службы безопасности Михаил Иванович Барсуков, верный друг Коржакова. Прилетели также генерал-полковник Анатолий Васильевич Квашнин, тоже получивший повышение и назначенный командующим войсками Северо-Кавказского военного округа, и заместитель директора Федеральной пограничной службы генерал-полковник Николай Николаевич Бордюжа. Словом, в генералах недостатка не испытывали. Противостоял многозвездным военачальникам бывший инструктор обкома комсомола.

Разработали два плана. Первый — выпустить Радуева из села и, когда его отряд будет в пути, освободить заложников силами группы «Альфа». Второй — захватить село и не только освободить заложников, но и уничтожить боевиков. Выбрали второй вариант. Ельцин план одобрил.

Боевиков окружили со всех сторон. Контрразведка перебросила к Первомайскому спецподразделение по борьбе с терроризмом «Альфа», МВД — отряды ОМОН, СОБР и «Витязь», министерство обороны — два усиленных батальона, танки, артиллерию и установки залпового огня «Град». Численность группировки составила две тысячи семьсот человек. Барсуков доложил Ельцину, что боевики в ловушке, каждый на прицеле у снайпера и скоро с ними будет покончено. Президент наивно повторил журналистам слова директора Федеральной службы безопасности и попал в глупое положение, потому что ничего у Барсукова не получилось.

Штурм села продолжался четыре дня. Первомайское было разрушено. Но генерал армии Барсуков, не имея военного опыта, не сумел организовать эту операцию, наладить взаимодействие разных частей. Потом ее участники жаловались на полнейшую неразбериху и бестолковщину. Солдат даже не могли покормить.

Боевики хорошо подготовились в обороне, оборудовали траншеи, стрелковые ячейки, укрытия в подвалах домов, а против них бросили милиционеров из ОМОНов и СОБРов, не имеющих боевого опыта, они несли большие потери. На второй день в бой бросили пограничников и десантников. Плохая погода благоприятствовала боевикам. Большая группа боевиков во главе с самим Радуевым преспокойно бежала из окружения, и догнать их не смогли. Это был день позора.

После возвращения из Первомайского директор ФСБ Барсуков выступил на пресс-конференции, которая окончательно испортила его репутацию. Сначала Барсуков долго рассказывал, как они замечательно организовали эту операцию, а потом косноязычно объяснил, почему не удалось взять боевиков:

— Мы только одного не могли рассчитать, что с такой скоростью можно ходить по заснеженному полю и по такой вот пахотной земле — я впервые вот это встречаю, особенно когда увидел, что боевики снимали башмаки и без обуви шли, меня это тоже несколько так… потому что я не знал этого, что, когда на карту, видимо, поставлена жизнь, готовы и ботинки снять, разуться и босиком, с голыми пятками бежать…

Над генералом армии Барсуковым смеялась вся страна. Ну что делать, если от начальника такой могущественной службы боевики босиком убегают.

За лимузином Ельцина теперь следовала дополнительная машина — с офицерами спецназа, вооруженными по-армейски, включая гранатометы. На самом деле до Москвы террористы доберутся не скоро — осенью 1999 года, что станет поводом для Второй чеченской войны.

12 марта 2000 года, во время Второй чеченской кампании, Салмана Радуева арестовали. Через год он был приговорен к пожизненному заключению. Справедливость восторжествовала. О Радуеве говорили, что у него нет полчерепа, что он вообще не в себе. Но его обследовали в институте имени Сербского, и психиатры увидели перед собой адекватно мыслящего, жестокого и ненавидящего своих врагов человека.

Несколько удивило, что дело Радуева рассматривалось в Верховном суде Дагестана. Формально все правильно — его судили по месту совершения преступления. Но это дело мог бы принять к рассмотрению в качестве суда первой инстанции Верховный суд России. В порядке исключения, поскольку Радуев обвинялся в невиданных преступлениях. Недаром в процессе обвинение поддерживал сам генеральный прокурор Владимир Васильевич Устинов.

Увидеть Салмана Радуева на скамье подсудимых было очень важно, это означало, что наказание неотвратимо. Но суд обязан был еще и установить обстоятельства, при которых это преступление стало возможным, а также выяснить, отчего правосудие совершается с таким опозданием — через пять с лишним лет после совершения преступления.

Если бы дело рассматривал Верховный суд страны, то он с помощью генерального прокурора мог бы не сводить это дело к чистой уголовщине. И вызвал бы в качестве свидетелей и Куликова, и Барсукова, и других генералов и офицеров, причастных к этой операции, а заодно и бывших сотрудников администрации президента, занимавшихся Чечней. Страна узнала бы наконец, как все это случилось. Каким образом вооруженный отряд Радуева смог преспокойно войти в дагестанский город? Кто конкретно планировал и осуществлял контртеррористическую операцию, которая была проведена так бездарно и завершилась так трагически? Кто виноват и кто был наказан? Тем самым были бы не только наказаны преступник и его подельники, но и извлечены уроки для нынешних и будущих руководителей страны, армии и специальных служб.

25 декабря 2001 года Радуева приговорили к пожизненному заключению. Он и года не прожил в заключении. Дудаев был убит еще раньше — в ночь на 22 апреля 1996 года в районе села Гехи-Чу. Что касается генерала Дудаева, то если он и не планировал эти операции, во всяком случае публично их поддержал: «Это запланированная акция, чтобы показать, что так не выйдет — чтобы мы здесь детей купали в крови, а соседи купались бы в молочке».

Считается, что удалось запеленговать спутниковый телефон Дудаева и его убили выпущенной со штурмовика «Су-25» самонаводящейся ракетой «воздух-земля», которая предназначена для уничтожения радиолокационных станций. Головка самонаведения ракеты была настроена на волну его спутникового телефона. По некоторым данным, Дудаева убили с пятой попытки. Ракетные удары наносились по тем местам, откуда Дудаев вел переговоры с полевыми командирами по спутниковой связи. Как только самолеты-разведчики пеленговали выход Дудаева в эфир, в воздух поднимали два самолета с приказом нанести ракетный удар. Четыре раза ничего не получалось: Дудаев прекращал разговор до того момента, как головки самонаведения ракеты успевали нащупать цель. В ночь на 22 апреля 1996 года в районе Гехи-Чу Дудаев говорил слишком долго…

25 июня 1996 года Ельцин подписал указ № 985 о выводе войск из Чечни. Там должны были остаться только 205-я мотострелковая бригада и 101-я бригада внутренних войск.

27 мая исполнявший обязанности президента Чечни поэт и выпускник литературного института Зелимхан Абдулмуслимович Яндарбиев прибыл в Москву и подписал с Ельциным договоренность «О прекращении огня, боевых действий и мерах по урегулированию вооруженного конфликта на территории Чеченской Республики». С Дудаевым Борис Николаевич не хотел разговаривать, а в результате сел за стол переговоров с куда более непримиримо настроенным человеком. Яндарбиев был главным идеологом отделения от России и войны с Россией.

На следующий день, пока чеченская делегация оставалась в Москве (гостей отвезли в одну из подмосковных резиденций) фактически в качестве заложников, Ельцин вылетел на Северный Кавказ. Поездка готовилась заранее. За несколько недель туда выехала передовая группа Службы безопасности президента под руководством вице-адмирала Геннадия Ивановича Захарова, который на флоте командовал подводниками-диверсантами. Самолет сел в Моздоке, оттуда на пятнадцати вертолетах отправились в Ханкалу — и никто не знал, в какой машине президент.

Ельцин побывал в Грозном. Поздравил военнослужащих 205-й мотострелковой бригады с победой в чеченской войне, подписал указ о досрочном увольнении в запас всех раненных в боях, а также тех, кто участвовал в боевых действиях не менее полугода, и тут же вылетел в Москву. Ельцин твердо сказал, что война закончена и каждый выстрел со стороны федеральных сил станет предметом расследования.

На следующий день делегация Яндарбиева вернулась в Чечню. Аслан Масхадов отдал распоряжение воздержаться от боевых действий. Предполагалось, что боевики сдадут оружие к 7 августа, федеральные войска уйдут к 30 августа. Но после победы Ельцина на президентских выборах боевые действия возобновились. Командование федеральных войск заявило, что крупных очагов сопротивления больше нет и неприступные базы в западной Чечне ликвидированы. Военные обещали до конца года, если им не помешают политики, завершить все спецоперации и добить боевиков. И вдруг все планы федеральных командиров рухнули.

6 августа 1996 года, на рассвете, в Грозный, не встретив сопротивления, вошли отряды боевиков общей численностью около трех тысяч человек. Военные знали о возможности штурма, но не приняли предупреждение всерьез. Накануне из города — для проведения боевой операции — была выведена часть сил. Федеральные войска понесли большие потери, были раздроблены и блокированы в разных частях города. Только на шестой день боев федеральные войска прорвались к осажденным. Новый министр обороны Игорь Николаевич Родионов действовал крайне неуверенно.

Это был последний удар по репутации армии и спецслужб. Страна требовала прекратить войну. 10 августа Ельцин, вновь избранный президентом, объявил траур в связи с потерями в Чечне и назначил секретаря Совета безопасности Александра Ивановича Лебедя своим представителем в Чечне. Лебедь предложил Ельцину прекратить боевые действия и вывести федеральные войска из Чечни. Как выразился Александр Иванович, нам «некем, нечем и незачем воевать». Ельцин согласился с планом Лебедя.

Лебедь прилетел в Дагестан, оттуда добрался до Чечни. Это была опасная поездка, но мужества и храбрости Александру Ивановичу не занимать. В ночь с 11 на 12 августа в районе селения Старые Атаги Лебедь вел переговоры с начальником штаба чеченских войск Асланом Масхадовым. Они договорились о прекращении боевых действий.

14 августа Ельцин принял Лебедя и одобрил его мирный план. На следующий день Лебедь встретился с Масхадовым и Яндарбиевым в районе села Старые Атаги.

17 августа командующий федеральными силами генерал Константин Пуликовский подписал приказ о прекращении боевых действий на территории Чечни. Но военные и министр внутренних дел Анатолий Куликов считали, что боевиков нужно добить.

20 августа Пуликовский неожиданно для Лебедя заявил, что дает всем жителям Грозного сорок восемь часов, чтобы покинуть город, потому что в четверг, 22 августа, начнется операция по очистке города. Генерал предупредил, что пустит в ход бомбардировочную и штурмовую авиацию, реактивные системы залпового огня и артиллерию.

Но Ельцин дал указание Лебедю немедленно закончить боевые действия. 21 августа Александр Иванович прилетел в Чечню.

Сам Пуликовский рассказывал потом журналистам:

— Мы готовили в Грозном «котел». И тут появился Лебедь. С полномочиями от имени президента «решать все вопросы по урегулированию положения дел в Чечне». Считаю, что единственная моя ошибка была в том, что я его принял. Загнал бы на взлетную полосу танк, и самолет ушел бы на другой аэродром. Пока бы Лебедь сюда добирался, мы бы запланированную операцию провели. Лебедь сказал, что вот-вот «взорвется» вся страна, что Ельцину предстоит очень серьезная операция, а после операции минимум восемь месяцев он будет недееспособным. И что в октябре 1996 года планируются досрочные выборы президента. Он был уверен, что президентом выберут его. Ему нужен был ореол миротворца, и он отменил операцию.

В ночь на 22 августа Лебедь подписал вместе с Масхадовым соглашение об отводе войск и прекращении боевых действий. Александр Иванович сказал, что усталые, равнодушные солдаты не могут и не хотят продолжать войну:

— Война будет прекращена, а те, кто будет мешать этому, будут отстранены.

30 августа в Хасавюрте Лебедь и Масхадов подписали совместный документ «Принципы определения основ взаимоотношений между Российской Федерацией и Чеченской Республикой». В этом документе был заложен принцип «отложенного статуса» Чечни, смысл которого — отсрочить решение этого болезненного вопроса, исходя из того, что в будущем найдется устраивающая всех формула, а пока попытаться наладить какое-то сотрудничество. Договорились, что политическое соглашение о Чечне будет подписано до 31 декабря 2001 года.

Глава правительства Черномырдин одобрил действия Лебедя. Военные считали его действия предательством. В аппарате правительства и президентской администрации говорили, что Лебедь вышел за рамки своих полномочий и подписал то, что не имел права подписывать.

В конце 1996 года закончился вывод федеральных войск из республики.

Ельцин сказал, что Чечне не будет предоставлена независимость. Новый министр иностранных дел Евгений Максимович Примаков предупредил иностранных послов, что признание независимости Чечни повлечет за собой разрыв дипломатических отношений. Но фактически российское руководство не собиралось предъявлять права на Чечню и вмешиваться в ее дела. Чеченцы сами не смогли использовать этот шанс самостоятельно организовать свою жизнь.

В мае 1997 года Ельцин и Масхадов подписали договор о мире и принципах взаимоотношений между Российской Федерацией и Чеченской Республикой Ичкерия. Ельцин поручил все чеченские дела недавнему председателю Государственной думы Ивану Петровичу Рыбкину, который стал секретарем Совета безопасности, и его заместителю Борису Абрамовичу Березовскому. Договор стал пустой бумажкой. Федеральные власти не захотели или не смогли изменить ситуацию в Чечне…


Выборы-1996

Борис Николаевич Ельцин вступил в президентскую гонку в 1996 году в исключительно неблагоприятных обстоятельствах. Он давно находился у власти, и у людей были все основания винить его во всех неудачах экономической жизни. Да, собственно, одной только неудачной войны в Чечне было достаточно для того, чтобы погубить любую политическую карьеру.

15 января 1996 года появился общероссийский штаб по подготовке выборов президента. Его возглавил первый вице-премьер Олег Сосковец, заместителями стали новый руководитель администрации президента Николай Егоров, его предшественник Сергей Филатов, мэр Москвы Юрий Лужков.

Предвыборную кампанию президент доверил людям, лично ему преданным. Но для них работа в ельцинском штабе была чем-то вроде общественной нагрузки, а тут нужны были профессионалы. Олег Сосковец не годился на роль руководителя штаба — он надеялся только на административные меры, а следовало предложить совершенно неожиданную стратегию борьбы за голоса. В состав штаба попал бизнесмен Борис Березовский. Судя по всему, он первый убедился в неспособности Сосковца и стал внушать это дочери президента Татьяне Дьяченко.

Ключевой фигурой в выборах 1996 года станет Анатолий Чубайс. Причем вначале его кандидатура никому не приходила в голову. Ельцин, по существу, открыл предвыборную кампанию увольнением первого вице-премьера Чубайса, и казалось, что блестящая государственная карьера Анатолия Борисовича закончилась.

Борис Николаевич менял либералов, на которых возлагали вину за все трудности, на хозяйственников и силовиков. Ельцин отправил в отставку Чубайса и заменил его в правительстве «крепким хозяйственником» — директором Волжского автомобильного завода Владимиром Васильевичем Каданниковым.

Рейтинг доверия был пугающий для Бориса Николаевича: на первом месте Зюганов — семнадцать процентов, на предпоследнем Ельцин — пять процентов. Победа Зюганова казалась вполне реальной. Оппозиция сговорилась, и выставить его кандидатуру решили полсотни организаций и партий левого направления.

О желании бороться за пост президента Ельцин объявил в «своем городе» — в Екатеринбурге. Выступая во Дворце молодежи, он сказал:

— Я решил баллотироваться на пост президента России и объявляю об этом здесь, в дорогом для меня зале, родном городе, вам, моим землякам, всем гражданам России, для сведения всего мира…

Пока Борис Николаевич читал свою длинную речь, он почти потерял голос — у него был сильнейший фарингит. Люди суеверные сочли это неблагоприятным предзнаменованием. С этого времени в поездках его сопровождал врач-отоларинголог.

В Екатеринбурге Ельцин разговаривал с людьми на улицах и прямо обещал:

— Помогу в проблемах, если изберете.

Прямо под оком телевизионных камер он выделил из президентского фонда десять миллионов рублей (в ценах того времени) кондитерской фабрике, пять миллиардов — госпиталю для ветеранов войны, три миллиарда — на строительство родильного дома… Президент подписал указ «О мерах по обеспечению своевременной выплаты заработной платы за счет бюджетов всех уровней, пенсий и иных социальных выплат». Президентская кампания — дорогое удовольствие для страны…

Каждое совещание в администрации президента начиналось с выяснения вопроса, как идет выплата зарплат и пенсий по стране. Без этого рассчитывать на переизбрание Бориса Николаевича было невозможно.

15 февраля Зюганов был выдвинут кандидатом левых и народно-патриотических сил на всероссийской конференции КПРФ. А через два дня произошло событие, на которое в стране мало кто обратил внимание. Ряд бизнесменов обратились к Чубайсу с предложением создать такую предвыборную структуру, которая бы задалась одной целью — не допустить коммунистов к власти.

Два человека — Анатолий Чубайс и Александр Лебедь — сыграли в 1996 году ключевую роль в победе Ельцина. Борис Николаевич сумел поставить себе на службу самого умелого менеджера и самого популярного политика страны.

Выдвижение Зюганова сильно напугало людей, которые увидели, какая им грозит опасность. Михаил Борисович Ходорковский рассказывал газете «Коммерсантъ», как в 1996 году на экономическом форуме в швейцарском городке Давос российские бизнесмены сидели в ресторане с крупнейшим финансистом Джорджем Соросом. И он сказал:

— У меня многие друзья потеряли все, а иногда и жизнь, из-за того, что вовремя не бросили все и не уехали. Ребята, отваливайте. У вас победит коммунист.

Несколько очень богатых бизнесменов согласились финансировать избирательную кампанию Ельцина. Борис Березовский и Владимир Гусинский еще и обещали мобилизовать возможности двух телевизионных каналов — ОРТ и НТВ. Но кто возглавит предвыборную кампанию? Когда стали перечислять, какой человек нужен — невероятно энергичный, блестящий организатор с широкими политическими и деловыми связями, современно мыслящий, не теряющий присутствия духа в самой сложной ситуации и способный преодолеть любые препятствия, — выбор фактически был сделан. Во всей стране один только Анатолий Чубайс и годился для этой работы.

Он взялся за это дело без колебаний, хотя Ельцин только что не просто выбросил его из правительства, но и вытер об него ноги. Анатолий Борисович — человек счастливо лишенный сантиментов. Твердости его характера, хладнокровию и выдержке можно только позавидовать. И вот еще одна важная черта — он правильный. В прямом смысле этого слова. Многие годы его пытались поймать на чем-то незаконном и недостойном, но ничего не нашли. В отличие от тех, кто, оказавшись у власти, быстренько набил свои карманы, Чубайс удовлетворялся зарплатой. Конечно, зарплата у него была всегда высокая. Но тут никаких сомнений: заработал — получи.

В марте олигархи, как их потом станут называть, а с ними и Чубайс встретились с Ельциным. Они говорили с президентом очень откровенно — прежде он таких речей в своем кабинете не слышал. Они прямым текстом сказали ему, что он проиграет, если не сменит свой штаб и стратегию предвыборной кампании. Ельцин слушал их скептически. Он не привык к поучениям, не привык, что ему сулят проигрыш. Кто эти люди? Что они понимают в политике? Почему он их должен слушать?

Ельцин все-таки реформировал свой избирательный штаб, который вместо Сосковца возглавил первый помощник президента Илюшин. Чубайс стал руководителем аналитической группы, а Игорь Евгеньевич Малашенко, один из создателей телевизионного канала НТВ, руководил работой со средствами массовой информации. В аналитическую группу, которая разместилась в «Президент-отеле», вошел и Борис Березовский. Живейшее участие приняла дочь президента Татьяна Дьяченко.

Идея пригласить Дьяченко, как теперь говорят, принадлежит Валентину Юмашеву, который писал за президента книги и который со временем стал мужем его дочери. Задача Татьяны Дьяченко заключалась в том, чтобы мягко влиять на отца, убеждая его в правоте рекомендаций предвыборного штаба.

Выборы 1996 года считаются заговором, гнусной махинацией, пренебрежением волей народа. Олигархи думали только о том, как сохранить свои деньги, нажитые преступным путем. Поэтому они купили средства массовой информации, а те обманули народ. Уверенность противников Ельцина в том, что в 1996 году он одержал победу только благодаря умелой пропагандистской кампании, невольно отражает веру в тотальную пропаганду, во всемогущество телевидения, политической рекламы, умелого манипулирования мозгами. В то, что, если постараться, избирателя можно заставить проголосовать за что угодно. Это не совсем так.

Личный интерес олигархов совпал с интересами большей части страны. Прихода к власти Зюганова и его людей боялись и те, кто не нажил палат каменных. Команда Зюганова жаждала реванша, это было бы губительно для страны. Что касается духовной жизни России, то коммунисты откровенно предупредили людей о своих планах и насчет цензуры, и насчет многого иного.

В 1996 году я работал в «Известиях», которые тогда никому не принадлежали, были совершенно независимы. Еще до начала избирательной кампании наш главный редактор твердо сказал на заседании редколлегии:

— Мы сделаем все, чтобы коммунисты не пришли к власти.

Таково было общее настроение журналистов. Ельцину вовсе не надо было их покупать. Все понимали, что с избранием президентом Зюганова закончится свобода прессы. Именно поэтому на выборах 1996 года многие говорили: лучше Ельцин со всеми его недостатками, чем Зюганов и его команда. Народу не продавали кота в мешке, как это произойдет на следующих парламентских, а затем и президентских выборах. Все знали, кто такой Ельцин и чего от него ждать.

Да и кандидата от коммунистов трудно было назвать обаятельным политиком, за которого хочется голосовать. Один немецкий журналист так отозвался о Зюганове: он похож на трактор «Беларусь» — неуклюжий, неповоротливый, зато ему износу нет. За плечами бесцветная карьера. Бюрократ средней руки. Когда Зюганов говорит, кажется, что ему так же скучно, как и слушателям…

Стратегия ельцинского штаба была очень простой. Люди должны понять, что они делают выбор не между двумя кандидатами, а между будущим и прошлым, между нормальной жизнью и возвращением к тоталитарному режиму.

Сам Ельцин должен был опровергнуть представление о себе как о больном и уставшем человеке. Ему предстояло объехать всю страну и повсюду демонстрировать динамизм, готовность решать любые проблемы. Страна должна была увидеть прежнего Ельцина. И Борис Николаевич старался быть прежним.

Предвыборная кампания шла трудно. Когда Ельцин встречался с людьми, они часто говорили: надо кого-то помоложе избрать. Борис Николаевич должен был доказать обратное. Мало кто знал тогда, чего это ему стоило. Знаменитые кадры, когда Ельцин, сбросив пиджак, танцует на сцене, будут потом показаны сотни раз.

Певец Евгений Осин вспоминал:

— Во время моего выступления он вдруг попросил, чтобы ему «подыграли что-нибудь такое», и совершенно неожиданно выскочил на сцену, повергнув в шок администраторов и охрану…

Больное сердце нельзя подвергать таким испытаниям. Но он хотел победить и ради победы готов был на все. Борис Николаевич вернул себе симпатии тех избирателей, которые в нем успели разочароваться, но не стали ему врагами. Это как в семье — супруги ссорятся и все же надеются на возвращение былой любви. Ельцин словно проснулся, стал сильным и заботливым и смог вернуть эту любовь.

В середине марта рейтинг Ельцина прилично вырос. Он вышел на второе место после Зюганова, опередив других конкурентов — Александра Ивановича Лебедя и Григория Алексеевича Явлинского. Ельцин довольно быстро возвращал себе симпатии реформистски настроенной части публики. Но возникла новая проблема: хватит ли ему физических сил до конца избирательной кампании?

Проблемы с сердцем в 1995 году несколько раз укладывали Бориса Ельцина в постель. Кремль пустился во все тяжкие для того, чтобы скрыть детали его болезни, и это, естественно, породило множество слухов в России и за рубежом. Говорили, что состояние президента на самом деле хуже, чем об этом сообщается. Так оно потом и оказалось.

Официально объявили, что Ельцин страдает от стенокардии или, точнее говоря, от ишемической болезни (ухудшение кровоснабжения сердечной мышцы). Это самое часто встречающееся сердечное заболевание и самая частая причина смерти. Предполагали, что у президента был инфаркт, а может быть, и два. Потом оказалось, что их было больше…

11 июля 1995 года президента доставили в Центральную клиническую больницу с болью в области живота, связанной с сердечным заболеванием. Через несколько дней появилось официальное медицинское заключение: у президента был «мелкоочаговый инфаркт миокарда» — то есть такой инфаркт, который не прорывает стенки сердца. Борис Николаевич не обладал носорожьей толстой кожей, остро переживал все кризисы, через которые ему пришлось пройти. Сердечная мышца пострадала и от злоупотребления алкоголем, поэтому у больного возникла острая сердечная недостаточность.

Тогда он провел две недели в больнице и еще две недели в санатории. Врачи говорили о необходимости изменить образ жизни, в частности отказаться от алкоголя. Пациент к рекомендациям не прислушался.

Неожиданные перемены в настроении Ельцина, его внезапные исчезновения из Кремля, когда он пропадал то на несколько дней, то на неделю, оставив дела и бросив страну на помощников, трактовались однозначно: Борис Николаевич злоупотреблял горячительными напитками.

К спиртному Ельцин привык на стройках.

Аркадий Иванович Вольский познакомился с Ельциным, когда работал в отделе машиностроения ЦК:

— Я знаю Бориса Николаевича лет тридцать. Не раз летал в Свердловск, где он был первым секретарем обкома. Наблюдал его и в таком виде, и в таком. Иногда после полета в Свердловск надо было три дня отгулов брать. Как навалится: «Ты что, не хочешь за Брежнева выпить? Ты что, вообще за партию не хочешь?»

Свердловская область соревновалась с Днепропетровской. Первый секретарь Днепропетровского обкома Евгений Викторович Качаловский, вернувшись домой, с восхищением рассказывал:

— Борис Николаевич мог вечером выпить литр. Утром все в разобранном виде, еле языком ворочают, а он в шесть утра уже на стройке, «накачку» дает. Истинно уральская натура.

А вот будучи руководителем Москвы, Ельцин не пил.

«Могу отметить, что за время моей работы с ним я ни разу не видел его пьяным, — вспоминал бывший второй секретарь горкома Василий Захаров. — Ни разу».

Спрашивать, почему Ельцин пил, наверное, нелепо. В нашей стране удивление скорее вызывают непьющие люди. Впрочем, помимо традиций есть, наверное, и другие причины для злоупотребления горячительными напитками. Несложно предположить, что в молодые годы он поднимал рюмку, потому что так было принято. Пристрастие к алкоголю появилось у него позже — как самое привычное средство борьбы со стрессом.

— Если утром на Бориса Николаевича смотришь и видишь, что он не в форме, — вспоминает Сергей Филатов, — то я это больше связывал не с горячительными напитками, а с простудным заболеванием, вообще с нездоровьем. Я не могу подтвердить, были ли у него запои. Мне кажется — нет. Это лучше знают домашние, охрана. Слухов, конечно, много на эту тему ходило. Я не исключаю, что по этой причине он иногда покидал работу, а иногда исчезал на долгий срок. То, что это мешало работе, — это факт.

Александр Шохин вспоминал в «Известиях», как Борису Николаевичу с явным удовольствием снова и снова подливали. Заранее предвидя ответ, как бы по простоте душевной спрашивали:

— Сколько наливать?

— Ты что, краев не видишь?

В молодости он, говорят, предпочитал коньяк и мог употреблять его в завидных количествах. Потом оценил водку, настоянную на тархуне.

— Однажды после пресс-конференции я шел по коридору, — вспоминает Сергей Филатов, — вижу, стоит группа охраны, значит, там президент. Открываю дверь — сидит Борис Николаевич в рубашечке. Перед ним пять или шесть стопок с коньяком, а в стороне бутылки стоят. Он выпивает стопку за стопкой и каждую оценивает, а охранники его оценки записывают. Вот это я видел своими глазами. Не знаю, часто ли бывало нечто подобное. Мне стало не по себе. Сидеть — неудобно, встать и уйти — тоже неудобно. Пришлось сидеть до конца, пока эта процедура дегустации не завершилась.

26 октября 1995 года он вновь был госпитализирован. Официальный диагноз был прежним — «острая ишемическая болезнь». Сообщили, что электрокардиограмма президента немногим отличается от предыдущей. Это должно было означать, что речь не идет об инфаркте миокарда. Но некоторые специалисты в Москве полагали, что Борис Ельцин все-таки перенес повторный инфаркт.

В декабре у Ельцина случился еще один инфаркт, сопровождавшийся падением артериального давления и сердечной недостаточностью. Врачи были сильно напуганы. Пациент нуждался в серьезном лечении, о чем Ельцин не желал даже слышать.

Американские медики, не имевшие, правда, возможности осмотреть пациента, первыми заговорили о том, что Борису Николаевичу необходимо аортокоронарное шунтирование. Это очень серьезная и тяжелая операция. Ельцин сказал: после выборов.

Между группами Чубайса и Коржакова шла настоящая война. Причем Ельцин все больше доверял Чубайсу и его людям. Татьяна Дьяченко рассказывала отцу, какие это гениальные ребята. Коржаков этих восторгов не разделял. Он, вероятно, боялся, что Ельцин проиграет или не выдержит физически. Забота о здоровье президента для Коржакова была и заботой о самом себе. Если бы Ельцин решил остаться у власти без выборов, то никакой Чубайс ему не нужен, а генерал Коржаков необходим позарез.

Проводить или не проводить выборы — это решение было трудным для Ельцина. Что бы ни говорили ему штабные аналитики, элемент риска оставался. Никто не мог гарантировать ему победы. Он мог проиграть и потерять все — не только власть. Если бы победил Зюганов, Ельцину припомнили бы все, начиная с запрета компартии и Беловежских соглашений и кончая расстрелом Белого дома в октябре 1993 года.

Отмена выборов и введение чрезвычайного положения, скажем, под предлогом чеченской войны, казались соблазнительно простым выходом, избавлением от всех проблем. Но Ельцин понимал, какую ненависть он вызовет в стране, если введет диктатуру — пусть даже на время. Левые радикалы могли спровоцировать кровопролитие в стране, как осенью 1993 года. И главное: отменить выборы означало перечеркнуть всю его прошлую жизнь. Ельцин хотел быть президентом, избранным народом. И он предпочел рискнуть. Он верил в себя.

В середине мая Ельцин уже опережал Зюганова на десять процентов. Удачно выступил 9 мая перед участниками военного парада на Красной площади. Ездил по стране, разговаривал с людьми. Прилетев в Омск, Ельцин прямо на трибуне подписал указ «О дополнительных мерах государственной поддержки экономического и социального развития Сибири». Правительство, сокращая задолженность, рассчитывалось с пенсионерами и бюджетниками.

И все-таки для победы этого было недостаточно. В окружении Ельцина пытались укрепить его позиции с помощью Явлинского — уговаривали Григория Алексеевича снять свою кандидатуру в пользу Ельцина. Ельцин уже подписал указ о назначении Явлинского вице-премьером. Но не сговорились… 17 мая Явлинский написал президенту письмо с перечислением условий, на которых он готов поддержать Ельцина. Это был трудновыполнимый ультиматум. Явлинский не хотел выбывать из президентской гонки.

На предмет заключения стратегического союза прощупывали и Лебедя, который тоже выставил свою кандидатуру. Александр Иванович пытался предложить себя в роли третьей силы, симпатичной тем, кто не желает голосовать ни за Ельцина, ни за Зюганова. Но он вступил в предвыборную борьбу без денег, без команды и без собственной партии.

Генерал-лейтенант Лебедь, профессиональный военный, десантник по специальности, без сомнения, был одним из самых оригинальных политиков. Наделенный от природы здравым умом и своеобразным юмором, он произвел на страну неизгладимое впечатление, когда его стали показывать по телевидению. Одних он пугал, другие им восхищались, но так или иначе телевидение сделало из него знаменитого человека.

В декабре 1995 года Лебедь стал депутатом Государственной думы и начал подумывать о президентстве. Накануне первого тура голосования «Комсомольская правда» опубликовала стенограмму закрытого заседания предвыборного штаба Лебедя. Александр Иванович говорил:

— Лебедь не собирается страну на рога ставить. Не будет кровавых бифштексов. Эти придурки войну в кино видели, а моя жена на меня похоронку получала. С меня хватит. Но сохранить мир в стране и тихо сидеть в том дерьме, в котором мы сидим, — не одно и то же… Порядок будем наводить не танками. Если в России будет порядок — значит, будет работать экономика. Вот тут и будет стабильность — стабильно платятся зарплаты, бандиты стабильно сидят в тюрьме…

Коржаков по-свойски уговаривал Лебедя снять кандидатуру, взамен предлагал ему пост командующего воздушно-десантными войсками:

— Вот твой предел, зачем тебе политика? Мы с тобой одного возраста, одного воспитания, в одно время даже генералов получили. Экономики не знаешь. Куда тебе в президенты?

Лебедь предложения не принял:

— Я себе цену знаю…

Два генерала выпили, и разговор принял весьма живой характер. Лебедь, по словам Коржакова, с намеком сказал:

— Я вижу, что вы очень крутой. Пуля любого крутого свалит.

Коржаков согласился:

— Я давно это знаю. Когда у меня стали ноги слабеть, я начал заниматься стрельбой, дошел до мастера спорта.

А Лебедь опять свое:

— Побеждает тот, кто выстрелит первым.

Коржаков его поправил:

— Побеждает тот, кто первым попадет.

Хороший разговор для двух генералов. Но эта беседа не была последней. Социологи в президентском штабе пришли к выводу, что Лебедь больше опасен не для Ельцина, а для Зюганова, ибо он способен отобрать голоса у Геннадия Андреевича. После этого Лебедь получил неприметную для посторонних помощь президентской команды и — главное — стал появляться на телеэкранах. Новое и необычное лицо действительно привлекло к себе внимание немалой части избирателей.

Президентские выборы прошли 3 июня 1996 года. Выиграть в первом туре Борису Николаевичу не удалось. Он набрал больше всех голосов, но ему предстоял второй тур — соревнование с Зюгановым. Лебедь по количеству набранных голосов был на третьем месте.

Сразу после первого тура президентских выборов Чубайс пришел к Явлинскому:

— Забудь на секунду о своих амбициях, забудь о том, что тебе очень хочется занять должность президента. Ну кончилось уже это! Сегодня вопрос не о Чубайсе или Явлинском, сегодня вопрос о стране, у которой завтра может быть красный президент со всеми последствиями, о которых ты знаешь не хуже меня. Вот решение, которое дает тебе возможность реально взять на себя ответственность.

Явлинскому предлагали пост первого вице-премьера. Взамен надо было поддержать Ельцина во втором туре. Григорий Алексеевич отказался:

— А почему, если я вам так нужен, ты предлагаешь мне должность первого зама, а не председателя правительства?

Тогда решили заключить союз с Лебедем. И это получилось! Лебедь очень помог Ельцину, хотя, пожалуй, погубил тогда собственную политическую карьеру. Если бы Александр Иванович остался видным оппозиционным политиком, у него, возможно, сохранился бы шанс на вторую попытку в 2000 году. Но он был слишком неопытен, хотел получить все и сразу. Не победив на выборах, он не знал, чем ему заняться. Сидеть в Думе — это не для него. И тут подоспело предложение Ельцина войти в президентскую команду. У провинциального генерала, не успевшего освоиться в Москве, закружилась голова от близости власти.

Лебедь встретился с Ельциным, и они договорились.

Жертвой пал министр обороны Грачев, с которым у Лебедя вышел конфликт. В Кремле тогда пошли бы и на большее… 19 июня Лебедь предложил своим сторонникам голосовать за Ельцина. Взамен он получил крепкое рукопожатие президента, который многозначительно сказал, глядя в телекамеры:

— Это союз двух политиков.

На самом деле это была циничная сделка. Ельцин накануне второго тура голосования покупал Лебедя и голоса его избирателей. Александру Ивановичу дали должность секретаря Совета безопасности и помощника президента. И Лебедь, казалось, не верил своим глазам: неужели это он в Кремле, рядом с президентом?

Борис Николаевич держался до последнего, не подавал виду, что ему совсем плохо. Но накануне второго тура голосования сердце не выдержало таких нагрузок. У него развился тяжелейший инфаркт — врачи поражались, как он вообще выжил… Его состояние тщательно скрывали. Он отказался лечь в больницу.

Но чем было объяснить внезапное исчезновение президента? Его нельзя было даже показать по телевидению. Администрация отменила все встречи. Новый пресс-секретарь президента Сергей Владимирович Ястржембский демонстрировал чудеса изобретательности, рассказывая о напряженной работе Ельцина с документами.

Предвыборному штабу предстояло проводить избирательную кампанию без кандидата. Борис Николаевич в прямом смысле не мог встать с постели. Когда президент пропал с телеэкранов, страна забеспокоилась. Организовали специальную съемку. В комнате, где лежал Ельцин, изготовили деревянные панели — такие же, как в его кремлевском кабинете. Ельцина посадили в постели, подложив под него подушки, надели на него рубашку, галстук, пиджак. Даже эта манипуляция стоила Борису Николаевичу огромных сил. Только сильная воля и страсть к победе могли заставить его пересилить боль и слабость. Вокруг стола расселись только свои, те, кто был посвящен в истинное положение дел, Валентин Юмашев, Татьяна Дьяченко… Эту картину показали по телевидению.

Когда готовили обращение Бориса Николаевича к избирателям, всех телевизионщиков попросили выйти из комнаты, чтобы они не видели, как ведут президента, который с трудом произнес несколько слов. Когда в день выборов показывали, как Ельцин опускает бюллетень в урну для голосования, вспомнились последние съемки уже смертельно больного Черненко…

Казалось, все рушится. Если страна поймет, в чем дело, не проголосует за тяжелобольного человека, и победит Зюганов. Тем не менее люди уже сделали выбор. В воскресенье 3 июля на втором туре голосования Борис Николаевич получил 53,82 процента голосов, Геннадий Андреевич — 40,3 процента. Одержав победу на выборах, президент Ельцин представил убедительное свидетельство своего политического здоровья. Но теперь окружающий мир был обеспокоен его физическим здоровьем.

5 августа появился указ «Об официальных символах президентской власти и их использовании при вступлении в должность вновь избранного Президента Российской Федерации». Инаугурацию предполагалось провести на Соборной площади в Кремле под звон колоколов и пение од. Но пришлось сократить всю церемонию до двадцати минут.

9 августа Ельцин появился на публике, прочитал по телесуфлеру слова президентской клятвы и опять исчез. Тяжелобольной человек еле держался на ногах. Сидевшие в зале видели слезы на глазах его дочери Татьяны Дьяченко. Правда, на приеме, где Ельцин пробыл те же полчаса, он держался очень мужественно и произнес тост.

16 августа в кардиологическом центре академика Чазова Борису Николаевичу сделали коронарографию — исследование, позволяющее определить степень поражения сосудов сердца. Результаты повергли врачей в уныние. Участники расширенного консилиума не сомневались в том, что президент нуждается в аортокоронарном шунтировании. Повреждены были не только сосуды сердца, но и сама сердечная мышца, которая не справлялась со своими функциями.

Состояние президента было угрожающим, сердечная мышца работала на пределе своих возможностей. Врачи боялись внезапной остановки сердца. Делать операцию было невозможно. К тому же обнаружились анемия и ослабление иммунитета. Сам Ельцин и его окружение хотели сделать операцию побыстрее, чтобы снять напряжение. Но врачи кардиологического центра рекомендовали отложить операцию месяца на три, провести курс лечения и немного восстановить здоровье Ельцина.

5 сентября страна узнала, что Ельцин страдает ишемической болезнью сердца и нуждается в серьезной операции. Это вызвало большое разочарование. Выходит, проголосовали за тяжелобольного. И еще неизвестно, чем закончится операция.

Такой была реакция обычных людей. Но для политиков тяжелая болезнь Ельцина и грядущая операция с неясным исходом открывали неожиданные возможности. Так, может быть, в ближайшее время понадобятся новые выборы? И все взоры устремились на Лебедя. Вот человек, который на сей раз постарается не упустить власть. Тем более что сам Александр Иванович выражался ясно и определенно:

— Власть никто не может дать. Ее берут твердой рукой и держат.

Его слова не остались незамеченными. Когда Ельцин выбыл из активной политики, его фактически заменил Чубайс, возглавивший президентскую администрацию. Анатолий Борисович рассказывал мне тогда, что отчаянно сопротивлялся назначению:

— На всех предыдущих должностях у меня была очень содержательная работа. Были серьезные экономические проблемы, для решения которых я вынужден был использовать политические методы, иногда весьма сомнительного свойства. Теперь все содержание моей работы состоит из такого рода политики. Мне это не нравится. Но я предлагал другого человека на пост главы администрации — Игоря Малашенко, руководителя НТВ. Я написал секретное письмо Ельцину, где изложил все положительные его стороны и написал, как преодолеть негативные, которых очень немного. Ельцин согласился. А Малашенко отказался, и даже Гусинский не смог его переубедить. Тогда уж мне пришлось…

Чубайса обвиняли в узурпации власти, называли регентом, говорили, что он не имеет права руководить страной. Никто не думал о том, в каком сложном положении он оказался. Он должен был обеспечить исправную работу государственного механизма в тот момент, когда президент сам действовать не способен, но и свои полномочия никому не передоверяет. И Чубайс с этим справился. Человек дела, блестящий менеджер. И очень смелый человек. Он удерживал корабль на плаву до тех пор, пока Ельцин не обрел способность контролировать своих подчиненных.

Упоминание фамилии Чубайса вызывает массовое помешательство. Нелюбовь к нему имеет понятные основания — его считают виновным в том, что приватизация была проведена несправедливо. Но есть и какие-то иррациональные причины для такой сильной ненависти.

Возможно, дело в том, что Чубайс — это Штольц наших дней, немец Штольц, изображенный Гончаровым в романе «Обломов» как антипод главного героя, как олицетворение западной деловитости. Автор романа, скорее, симпатизировал умелому, толковому Штольцу, который если берется за дело, доводит его до конца. Но вот Никита Сергеевич Михалков в фильме «Обломов» выставил немца Штольца глубоко чуждым России человеком. А Михалков тонко чувствует дух времени и настроения людей… Поклонников у Штольца, как и у Чубайса, маловато. Но обойтись без Чубайса не получается.

В жизни Анатолий Чубайс менее рыжий, чем кажется по телевидению. Зато по телевидению не видно, что глаза у него красные от переутомления. Но усталости или отчаяния он не выдает. Он умеет держать себя в руках. Он на редкость спокойный и уверенный в себе человек. Никто не слышал от него жалоб, истеричного недовольства.

Чубайс нуждался в Ельцине, который дал ему возможность развернуться. И Ельцин нуждался в Чубайсе, потому что верил в его способность решить любое дело. Анатолий Борисович отличался от всех других подчиненных президента тем, что не жаловался и ничего не просил. Чубайс — идеальный подчиненный.

Журналисты спрашивали его:

— Вы любите власть?

— Нет.

— Совсем?

— Вы не поверите, совсем. Это инструмент, не менее, но и не более того. Уточню, воспользовавшись сравнением. Отношусь к ней примерно так, как хороший токарь к токарному станку, пианист — к роялю…

Проблема возникла с Лебедем, который строил большие планы. Лебедя президент не принимал, ему предлагалось обращаться к президенту в письменном виде. Александр Иванович возмутился тем, что стал получать поручения президента, о подготовке которых он ничего не знал, с факсимильной подписью Ельцина. Тем самым Лебедь давал понять, что президенту эти документы даже не показывали, потому что тот не способен их подписать. Однажды Лебедь без приглашения приехал на дачу в Горки, чтобы добиться встречи с Ельциным. Охрана его не пустила.

Конечно, Лебедь нарушил все мыслимые и немыслимые правила. Но то, что его не пустили, что никто к нему не вышел, тоже было делом из ряда вон выходящим. А войти ему не разрешили по той простой причине, что никому, кроме самых близких людей, видеть больного Ельцина не следовало.

4 октября Лебедя наконец принял Ельцин и уделил ему двадцать восемь минут. Это было еще до операции. Борис Николаевич выглядел ужасно. Лебедь, видимо, решил, что Ельцину недолго осталось руководить страной. С этой минуты он исходил из того, что надо готовиться взять управление государством на себя.

Лебедь говорил журналистам:

— Надо просто менять систему. Надо менять людей. Надо менять исполнителей. Вот я к этому готовлюсь — менять систему и менять исполнителей.

— А когда же вы предполагаете стать президентом? — спросили тогда Лебедя.

— Это как карта ляжет, — ответил он.

Лебедь и не подозревал, что в окружении Ельцина уже давно решили его убрать. В один из последних октябрьских дней 1996 года, уже после увольнения Лебедя, я беседовал в Кремле с человеком, занимавшим тогда один из высших постов. К сожалению, я и по сей день связан обязательством не называть его имя. Но он раскрыл мне весь механизм интриги вокруг Лебедя:

— Лебедь сделал ставку на досрочный приход к власти. Он видел Ельцина в худшие дни перед инаугурацией, когда самочувствие президента было на крайне низкой точке. Потом долгое время президент его не принимал, а окружение Лебедя сообщало ему, что президент уже на смертном одре, — все бумаги на самом деле подписывает Чубайс. И Лебедь решил, что вот-вот дорога ему откроется…

В окружении Ельцина считали, что Лебедь идет на обострение, чтобы иметь повод в решительный момент выйти на площадь, присоединиться к бунтующему народу и повести его на Кремль. Сотрудники администрации уверяли, что им было известно о контактах Лебедя с силовыми структурами — с десантниками, со спецназом, с военной разведкой. Эти люди выражали ему поддержку и были готовы за ним пойти. А были ли основания подозревать Лебедя в том, что он способен совершить подобное?

— Он — человек, который пойдет на все. Вернувшись после подписания документов с чеченцами, он приехал ко мне сразу с самолета еще разгоряченный. Я стал расспрашивать его о том, что будет потом. Он, среди прочего, говорит: «Надо готовить киллеров». — «Для чего?» — «Да с этими людьми — Яндарбиевым, Масхадовым — дело же иметь нельзя. Придется решать вопрос». Я человек не наивный в политике, но внутренне содрогнулся…

Мой собеседник был исключительно высокого мнения о талантах Александра Ивановича:

— У Лебедя поразительное политическое чутье и интуиция. Поразительная интуиция. Я несколько раз подталкивал его к ошибке, но он всякий раз уходил. Он почти не сделал ошибок…

17 октября Ельцин уволил Лебедя. Выступая по телевидению, президент сказал:

— Он просил у меня некоторое время назад об отставке. Я ему сказал, что надо научиться работать в контакте со всеми государственными организациями и руководителями. Надо научиться — тогда вам будет легче решать проблемы. А так — ни одной проблемы, если вы будете в ссоре со всеми, не решить. Я отставку не принял, считая, что он все-таки сделает выводы. Выводы он не сделал… Мало того, он за это время допустил ряд ошибок, которые просто недопустимы для России.

Александр Иванович до конца не верил, что с ним так могут поступить. Лебедь казался одним из самых влиятельных людей в России. Многие были уверены, что он наследует Ельцину, что если пройдут досрочные выборы, то именно он победит, а он в один день был выброшен из политики. Когда Лебедь это осознал, это было, наверное, тяжким для него ударом.

В 18:00 был обнародован указ о его освобождении от должности. В 18:01 у него отключили всю связь. Планировалось, что в шесть вечера Лебедь выйдет из кабинета, а вернуться уже не сможет. Но Лебедя за полчаса предупредили об указе, и он еще полтора часа находился в кабинете и разбирался со своими архивами.

В администрации президента не хотели, чтобы повторилась история с генералом Коржаковым, после ухода которого исчез архив службы безопасности президента. Но было два варианта: либо арестовать Лебедя, либо позволить ему уйти с документами. У Лебедя было трое официальных охранников и полсотни людей с оружием, которые нигде не числились. В окружении Ельцина выбрали второй вариант, чтобы избежать крови…


В осажденной крепости

5 ноября 1996 года бригада хирургов во главе с профессором Ренатом Сулеймановичем Акчуриным сделала Ельцину удачную операцию аортокоронарного шунтирования. Она продолжалась шесть часов. Сердце остановили, его работу исполнял аппарат искусственного кровообращения. Когда Акчурин закончил накладывать шунты, все замерли — «заведется» ли сердце? Сможет ли оно работать? К счастью, работа сердца легко восстановилась. Еще несколько часов президент находился под действием наркоза.

Если бы не сделали операцию, еще один, шестой по счету, инфаркт мог убить Ельцина. Но врачи предупредили семью: он должен решительно изменить образ жизни, начисто отказаться от алкоголя и злоупотребления седативными препаратами, иначе начнется быстрое дряхление. А общее ослабление организма приведет к постоянным инфекционным процессам. К сожалению, прогноз оправдался.

Помощники Ельцина считали, что худшее позади. Он оправится и начнет работать. Но в январе 1997 года у Ельцина началось сильное воспаление легких, и с того времени он, по существу, переходил из одной хворобы в другую. Болезнь наложилась на послеоперационный фон, и произошло резкое ухудшение состояния.

Беда не только в том, что Борис Николаевич то и дело оказывался на больничной койке — воспаление легких, ангина, трахеобронхит, язва желудка… Он как-то сразу постарел и ослаб, лишился той кипучей энергии, которая позволяла ему встречаться с огромным количеством людей и поглощать приносимую ими информацию. Он сократил круг общения и как-то замкнулся у себя в кремлевском кабинете. Он потерял интерес к делам, которыми занимался через силу, и все хуже представлял себе реальную ситуацию в стране. Состояние его здоровья будет ухудшаться с каждым годом, и в силу этого будут нарастать отстраненность и отчуждение от жизни России.

Президентская команда сменилась почти полностью. Из Кремля ушла вся группа помощников Ельцина — Георгий Александрович Сатаров, Юрий Михайлович Батурин, Михаил Александрович Краснов. Зато Татьяна Дьяченко и Валентин Юмашев официально заняли должности советников президента. Постепенно они стали играть ключевую роль в кремлевских делах.

Заместитель Чубайса в администрации Евгений Савостьянов вспоминает:

— Весь второй срок Ельцина — это непрерывная болезнь. Он отсутствовал на рабочем месте и практически не работал. Начиная с 1996 года задачей администрации в значительной степени было создать образ работающего президента. И там, где это возможно, заменить его.

История болезни Бориса Николаевича Ельцина составляет не один толстенный том. Букета даже известных всем нам заболеваний достаточно, чтобы другого человека — не президента — давно отправили бы на покой. Правда, нам постоянно говорили, что его интеллектуальные способности не затронуты. Но в последние годы на телевизионном экране мы видели малоподвижного человека, который говорил крайне медленно и с видимым трудом.

Наконец наступил момент, когда Ельцин, видимо, осознал: его силы исчерпаны, то, что он предполагал, ему уже не сделать. В 1997 году Ельцин стал говорить, что не станет баллотироваться на третий срок и в 2000 году передаст свой пост преемнику. Никто ему не верил. А он всерьез задумался о преемнике.

Ельцину нравился молодой нижегородский губернатор Борис Ефимович Немцов. Весной 1997 года Ельцин несколько взбодрился и произвел большие перемены в правительстве. Вновь назначил первым вице-премьером Чубайса, на сей раз с особыми полномочиями. Затем появился еще один первый вице-премьер — Борис Немцов — тоже с большими полномочиями и, как тогда думали, с большим будущим. Уговаривать Немцова перейти в правительство прилетела в Нижний Новгород дочь Ельцина Татьяна Дьяченко.

О Борисе Ефимовиче, который молодые годы провел в Сочи, ходило множество рассказов: что играть в карты он научился раньше, чем читать, и этим зарабатывал на жизнь, что в юности вел жизнь веселую и привольную, как положено приморскому плейбою. Но в Нижнем Новгороде губернатора любили и провожали в Москву с болью в сердце.

Борис Николаевич, созвав журналистов, торжествующе объявил о новом назначении Черномырдину и Чубайсу. Лицо Виктора Степановича осталось непроницаемым — он понимал, как ему трудно будет иметь дело сразу с двумя полновластными замами. А Чубайс был, очевидно, доволен:

— Сильный ход, Борис Николаевич!

Ельцин и сам таял от удовольствия, думая о том, как он все здорово придумал. Он и в самом деле походил на заботливого, хотя и непредсказуемого дедушку, как его теперь за глаза именовали в Кремле. Президент прилюдно обещал Немцову, что тот останется на этой должности до 2000 года. И все поняли, что Борис Николаевич примеривает Бориса Ефимовича на свою роль.

— Говорили, что у нас были особые отношения, — вспоминал Немцов. — Потому что у Ельцина не было сына, а мне не хватало отца. И все считали, что я слишком хорошо к нему отношусь.

Но столичная карьера у нижегородского губернатора не сложилась. Вероятно, преодолевая некоторую неуверенность провинциала, он с первого дня повел себя чересчур самоуверенно, совершил несколько непростительных ошибок, заботливо преданных гласности, и сильно повредил своей репутации.

Немцов мне так говорил:

— Белый дом — опасное место. Многие в него входили улыбаясь. Но никто из него с улыбкой не выходил.

С 1997 года начинается быстрая, даже слишком быстрая смена ведущих фигур в Москве. Ельцин перебирал варианты в поисках человека, которому он сможет доверить страну. Но это станет ясно позднее. А пока что страна недоумевает, злится и обращает свое раздражение против президента: с какой стати он постоянно меняет правительство, вновь и вновь ввергая страну в кризис? Он, понимаешь, утром не с той ноги встал, решил очередного премьера выгнать, а нам страдать…

21 марта 1998 года, в субботу, Ельцин принимал Черномырдина у себя на даче в Горках. Во время разговора неожиданно сказал давнему соратнику:

— Виктор Степанович, я недоволен вашей работой.

Это был сигнал.

Вечером того же дня президент вызвал к себе руководителей своей администрации Валентина Юмашева и Сергея Ястржембского. Распорядился подготовить указ об отставке главы правительства. Юмашев и Ястржембский уговорили Ельцина отложить обнародование указа хотя бы до понедельника, 23 марта, чтобы не портить стране выходные.

Со стороны казалось, что Борис Николаевич пытается вновь запустить экономические реформы. В действительности ему нужен был преемник. Он, видимо, решил, что Черномырдин в преемники не годится, и потерял к нему интерес. Выбрал на роль премьера молодого Сергея Владиленовича Кириенко, надеясь найти в нем второго Гайдара.

Но все его планы сломал кризис 1998 года, которого никто не ждал.

Предыдущий, 1997-й, был удачным для России. Начался рост реального сектора экономики. В 1995 году инфляция превышала 130 процентов. Чубайс, вернувшись в начале 1997 года в правительство, снизил ее до 11 процентов! И был назван лучшим министром финансов 1997 года (по списку развивающихся стран).

В дефолте были равно виновны и правительство Черномырдина, которое составляло бюджет за счет выпуска государственных краткосрочных обязательств (ГКО), и парламент, который такой дутый бюджет утверждал. Государство не было в состоянии без займов сводить концы с концами. Но жизнь в долг понравилась, исчез стимул сокращать расходы.

— Кризис 1998 года наглядно показал, — считает Сергей Владимирович Алексашенко, в те годы первый заместитель председателя Центрального банка, — что не может нормально существовать государство, которое не в состоянии собирать налоги, чтобы финансировать свои расходы.

Правительство постоянно шло на уступки влиятельным лицам и силам. Наделяло льготами компании, созданные спортсменами, афганскими ветеранами и церковью. Вообще крупные предприятия, во главе которых стояли директора с широкими связями. И отдельно — «Газпром», что лишило бюджет полумиллиарда рублей.

Все это наложилось на азиатский кризис и падение цен на нефть (меньше десяти долларов за баррель). В этой ситуации политическая нестабильность, смена правительства только ухудшили ситуацию.

20 июля 1998 года совет директоров Международного валютного фонда предоставил России кредит — 4 миллиарда 781 миллион долларов. Вокруг этого кредита ходит множество мифов. Говорят, что в казну деньги не попали, их поделили между собой Черномырдин, Чубайс, Березовский и Татьяна Дьяченко… В обличительных материалах даже фигурируют некие платежные поручения.

МВФ потребовал провести расследование. Платежки оказались фальшивыми. Все деньги поступили строго в Центральный банк и министерство финансов России и были использованы для погашения государственных краткосрочных обязательств и поддержания валютного курса. Другое дело, что эти суммы оказались каплей в море и спасти никого не смогли…

В самые сложные месяцы Государственная дума, где тон задавали левые, коммунисты, отказалась сотрудничать с правительством, что в других странах немыслимо. Все это значительно ухудшило ситуацию. Инвесторы стали забирать деньги.

В субботу, 15 августа 1998 года, на даче премьер-министра Кириенко собрались Чубайс, Гайдар, председатель Центробанка Сергей Константинович Дубинин и его заместители Сергей Владимирович Алексашенко и Александр Иванович Потемкин, министр финансов Михаил Михайлович Задорнов и его первый заместитель Олег Вячеславович Вьюгин. Собравшимся было ясно: не избежать ни девальвации рубля, ни дефолта — то есть отказа выплачивать долги.

«Дефолт августа 1998 года был для меня одним из самых тяжелых ударов за всю мою работу во власти, — говорит Анатолий Чубайс, который к тому времени ушел из правительства в компанию “Единые энергетические системы России”. — Сотни тысяч едва родившихся частных собственников потеряли свой бизнес, миллионы — работу, почти все население страны, чей уровень жизни и без того был очень низким, резко обеднело. Едва зародившийся средний класс за несколько суток просто исчез».

Через какое-то время стало ясно, что кризис резко сократил импорт и сделал экспорт выгодным. Свой товар заменил привозной. Сельское хозяйство, которому потребовалось больше времени для приспособления к новым реальностям, пошло на подъем. Земля обрела ценность. Низкий курс рубля способствовал подъему экономики. Словом, заработали механизмы, созданные еще Гайдаром и его командой.

Частная собственность, разумная макроэкономическая политика, рыночное ценообразование, отмечают Сергей Гуриев и Олег Цывинский, открыли возможности для развития страны. Конечно, на приватизацию значительной части экономики страны, балансировку бюджета и обуздание инфляции ушли годы. Но после экономического кризиса 1998 года началась эпоха экономического роста. И это продолжалось целых десять лет — до глобального кризиса. В истории советской экономики такого удачного десятилетия не было.

Но это станет ясно позднее. Тогда в стране царили панические настроения.

Экономический кризис 1998 года стал для Ельцина тяжелым ударом. В нем многое изменилось. Он думал уже не о продолжении реформ и развитии страны, а о спасении и сохранении себя и своей семьи.

Бориса Николаевича страна когда-то поддержала как человека, выступившего против привилегий, готового разделить с людьми тяготы их жизни. А кончилось это святочным рассказом для телезрителей о том, что жена будто бы жарит ему котлеты, купленные в магазине, чему уж точно никто не поверил, и красивой жизнью его окружения, которое даже не стеснялось демонстрировать свое процветание. Вот это, наверное, больше всего отвратило людей от Ельцина.

Многие и по сей день сомневаются: сам ли Борис Николаевич принял неожиданное для страны и мира решение уйти, чтобы передать кресло Путину? Или же был вынужден покинуть Кремль, подчиняясь чьей-то сильной воле? И вообще — в какой степени в последние месяцы и годы он решал, что и как будет, а в какой прислушивался к настойчивым советам других?

Ельцин, несмотря на возраст и болезни, оставался человеком очень волевым и своенравным. Он не любил ездить по накатанной колее. Ему нравилось удивлять окружающих хорошо подготовленными экспромтами, которые потом везде цитировались. Иногда его своенравие проявлялось самым странным образом.

Так почему же он все-таки решил уйти досрочно? Сейчас, наверное, не все это помнят, но в конце 1999 года Ельцин еле-еле ходил. Он производил впечатление неизлечимо больного человека, который не в состоянии управлять государством. Отдавал ли он себе отчет в том, что происходит в стране и вокруг него? Казалось, земной жизни ему осталось совсем немного. Уйдя в отставку, он продлил свою жизнь на несколько лет.

Но в 1999 году его явно преследовал не страх смерти. Он боялся того, что может последовать за победой на выборах кого-то из его политических противников. В разгар бурной предвыборной кампании один из оппозиционных Ельцину политиков публично напомнил ему о судьбе семьи румынского вождя Николае Чаушеску, сметенного волной народного гнева. Это прозвучало достаточно зловеще: Николае и Елена Чаушеску были расстреляны после скорого суда, а их сына посадили на скамью подсудимых…

Борис Николаевич был человеком не робкого десятка. Скорее всего, боялся не за себя, а за семью — в узком смысле этого слова. Боялся или его пугали — этого мы знать не можем. Участники тех бесед молчат, и, думаю, никогда ничего не расскажут.

В окружении президента ощущали себя, как в осажденной крепости: вокруг одни враги и мало друзей.

«Что было бы со страной, — пишет Татьяна Дьяченко, — если бы осенью 1998 года премьер-министром был назначен Юрий Михайлович Лужков, который с вероятностью в 99,9 % стал бы летом 2000 года президентом? Я всегда была уверена, что ничего хорошего».

Смертельно боялись, что если выборы выиграет команда Примакова — Лужкова, за этим последуют репрессии в отношении ельцинской семьи. Опасались, скорее всего, напрасно.

Но этот страх, охвативший обитателей Кремля, привел к власти сплоченную когорту людей, которым в начале своего президентства Ельцин, скорее, противостоял. Смена президентов стала и сменой вех. В стране довольно быстро сложился куда более жесткий режим. Что важно — поддержанный немалой частью населения. Для этого были весомые причины социально-психологического свойства.

Понятие ментальности, конечно, достаточно неопределенное. Оно обозначает некую зыбкую, но реальность. Это базовый слой культурного сознания. Ментальность, по мнению профессора, доктора философских наук Игоря Григорьевича Яковенко, складывается в возрасте от двух до восемнадцати лет в процессе социализации и включения в культуру. Что определяет ментальность? Поведение человека.

«Яркий поворот к авторитаризму, — считает глава “Левада-центра” Лев Гудков, — был бы невозможен без социальной зависти — реакции на кризис и социальные напряжения конца 1980-х — первой половины 1990-х годов».

Нельзя забывать, какую роль в поведении людей играла «советская уравниловка, враждебность к индивидуальному своеобразию, таланту, инициативе, способности к инновациям…» Советская система оставила в наследство «человека мстительно-агрессивного, обиженного, завистливого и вместе с тем — лукавого и пластичного».

Зависть (к олигархам, приезжим, «другим») и жалость к себе («богатеют другие, а меня обходят»), неуверенность и непрочность бытия пугали. Казалось, что возвращение к жесткой власти («восстановление порядка», «сильный лидер») вернет утерянную простоту и ясность мира. Защитит от чужаков («им достается все»). Успокоит. Утешит.

Не только в России, но и в других бывших советских республиках все еще не могут примириться с распадом единого государства. Мы — не единственные, кто это пережил. Великие империи редко умирают благополучно.

Скажем, после Первой мировой войны развалилась Австро-Венгерская империя. В 1918 году славянские народы и венгры вышли из ее состава. Тогда в Европе высокомерно говорили: Австрия — это то, что осталось от великой державы. Страна казалась маленькой и незавидной, случайным и временным образованием на политической карте.

Мешали воспоминания о славном прошлом. Австро-Венгерская монархия занимала в Европе второе место по площади после России, а по численности населения — третье место после России и Германии. С 1529 года Австрия была ядром великой державы, и австрийцы привыкли жить в крупном политическом сообществе. Они испытали близкое и понятное нам теперь чувство. Только что они были подданными великой империи, которую боялись и не любили, и вдруг превратились в граждан государства, от которого мало что зависит. Что делать в такой ситуации? Попытаться воссоздать империю или же начать новую, нормальную жизнь?

Австрийцы испробовали оба варианта. Присоединение к гитлеровскому государству вернуло им ненадолго сладостное чувство имперского величия. Но это привело австрийцев в 1945 году к катастрофе. Народ, который столетиями принимал участие практически во всех европейских конфликтах, избавился от любви к великодержавию и научился ценить свою страну.

Современный австриец трезво смотрит на мир. Он не страдает из-за того, что не живет в великой империи. Австрийцы избавились от имперского прошлого и добились процветания. Им нравится их хорошая и спокойная жизнь. И за исчезнувшую державу им совершенно не обидно.

Разумеется, Россия — не Австрия. Но присмотреться к чужому опыту всегда полезно…

Российские молодые реформаторы спешили создать слой частных собственников, но способ приватизации, пишут Сергей Гуриев и Олег Цывинский, привел к тому, что общество в целом считает его результаты нечестными и несправедливыми. И это позволит при Путине чиновникам — под лозунгом «больше государства» — вернуть себе контроль над страной. Экономические потери не имеют значения: власть важнее.

В российской ментальности сохраняется понятие принадлежности государству. Человек заранее согласен с тем, что государственный аппарат, то есть начальство, чиновники, имеют полное право им командовать, ограничивать его в правах. Готов терпеть. Но при этом ждет от них неких благодеяний.

Это несколько облегчает жизнь, поскольку на немалой части территории страны у людей просто нет ресурсов и возможностей для самостоятельного устройства жизни. В небольших городках, поселках, деревнях невозможно получить хорошую специальность, заработать денег, чтобы начать собственное дело или хотя бы для того, чтобы переехать с семьей в крупный промышленный центр, снять там жилье и найти прилично оплачиваемую работу.

Здесь главный, а то и единственный наниматель — государство. Бюджетники — счастливчики. Оттого так ценится самая маленькая должность, за которую хоть сколько-нибудь платят из казны. За такую работу держатся. На выборах голосуют за начальство. Поддерживают вертикаль власти. И страшно опасаются перемен. А ну как без зарплаты останешься? Чем семью кормить?..

В эти годы — переходные от Ельцина к Путину — стало очевидным и другое: важнейшие институты советской системы остались неизменными. Они благополучно пережили распад Советского Союза и крах социализма. Суд, прокуратура, госбезопасность, милиция сохранились как органы репрессий и контроля над страной. Некоторое время, пока на высших постах находились люди с демократическими убеждениями, эти структуры словно пребывали в спящем режиме. Смена вех привела к их активации.

И многие достижения в сфере демократического устройства исчезли. История словно повторялась. Как и в семнадцатом году, общество, свергнув прежний режим, эволюционировало от либеральной демократии к жесткому режиму.

Разница состоит в том, что в семнадцатом году все это произошло за считанные месяцы — от февраля до октября. В наши дни революция и контрреволюция растянулись на полтора десятка лет. И степень жесткости режима не сравнишь. Но эти повороты свидетельствуют об определенных закономерностях исторического развития России.

Революция пожирает не только своих детей, но и отцов — тех, кто ее совершил. Выходят на площадь и ложатся под танки одни. Власть, должности и богатство достаются другим. Революции начинаются с праздника, с веселья, иногда безоглядного, а заканчиваются чистками. И первые жертвы — разочарованные и чудовищно обманутые в своих ожиданиях революционеры.

Революция напоминает гибель потухшей звезды. Взрыв рождает не новую галактику, а сгусток энергии. Когда праздник революции заканчивается, вопрос не в том, кто одержал победу, а в том, кто воспользуется ее плодами. Революция пробуждает невероятные надежды. Сбросив тирана, торжествующая толпа расходится в счастливой уверенности, что пришло царствие свободы и справедливости. Но как редко революции приводят к расцвету демократии!

Вот Ленин-то хорошо понимал, что главный вопрос всякой революции — это вопрос о власти. Зрителей много, актеров немало, а режиссер один. Главный вопрос — кому будет принадлежать власть. Или, как коротко и ясно выражался Владимир Ильич, кто кого.

Праздник революции длится недолго. Революция — это трагедия, это плата за неспособность и нежелание власти справляться с возникающими проблемами. После свержения очередного властителя ожидают немедленного улучшения жизни. Но когда рушится диктатура, страна погружается в хаос. Прежняя жизнь развалилась, а люди не имеют навыка самоорганизации. В растерянности и отчаянии они требуют порядка и стабильности и ждут, что кто-то за них все наладит. Хаос и беспорядок заставляют людей жаждать твердой власти, а уж власть устраивает свою жизнь с максимальным комфортом.


Прощание

31 декабря 1999 года Ельцин и Путин проговорили часа два наедине. Напоследок Ельцин еще раз зашел в свой кабинет, обвел его взглядом, сказал:

— Здесь все государственное. Моего уже ничего нет.

Все личные вещи и документы первого президента России заблаговременно переправили на дачу. Путину он подарил ручку, которой подписывал указы. Сказав на прощанье: «Берегите Россию», Борис Николаевич покинул Кремль. Владимир Владимирович остался. Наступили Новый год, новый век и новая эпоха. Жизнь в Кремле продолжалась. Уже без Ельцина.

Владимир Владимирович исполнил свою часть обязательств — подписал давно подготовленный указ «О гарантиях Президенту Российской Федерации, прекратившему исполнение своих полномочий, и членам его семьи». Главное в этом указе состоит в том, что Ельцину был предоставлен полный иммунитет от уголовного преследования: он «не может быть привлечен к уголовной или к административной ответственности, задержан, арестован, подвергнут обыску, допросу либо личному досмотру». Столь же неприкосновенными оставались его жилье и транспорт.

В 1991 году Ельцин, завоевав Кремль, категорически отказался наделить такой же неприкосновенностью Михаила Сергеевича Горбачева, уходившего с поста президента СССР, и посоветовал тому сразу покаяться во всех своих грехах — пока не поздно…

Государственная дума рассмотрела законопроект «О гарантиях президенту России, прекратившему исполнение полномочий, и членам его семьи». Законопроект фактически повторял указ, подписанный Путиным 31 декабря 1999 года. За Ельциным сохранились практически все блага и привилегии, которыми он пользовался до отставки: государственная дача, спецтранспорт, охрана, медицинское обслуживание, все виды правительственной связи и деньги на помощников и секретарей. Пенсию ему установили в размере семидесяти процентов от президентского оклада.

Борис Николаевич говорил, что живет на гонорары от книг, изданных по всему миру. Вероятно, он сам в это верил. В реальности содержание первого президента оплачивалось казной. Федеральная служба охраны располагает для этого никем не контролируемыми фондами. Никто из наших властителей и денег-то в руках не держал — разве что в тех случаях, когда утверждал внешний вид новых купюр государственного банка. Многие привилегии распространяются и на семью бывшего президента.

Конечно же, те льготы, которыми Путин наделил Ельцина, это больше, чем следует давать бывшему президенту. Все поняли, что это часть политической сделки, в результате которой Ельцин досрочно покинул Кремль и тем самым фактически гарантировал Путину победу на выборах. Если бы Борис Николаевич знал, что после отставки ему ничего не грозит, он бы не стал заниматься операцией «Наследник» и дал бы гражданам России возможность самим выбрать себе следующего президента! И наша страна, возможно, пошла бы иным путем…

В январе 2000 года, через девять дней после ухода Ельцина в отставку, в Большом театре вручали премии «Триумф», присуждаемые выдающимся мастерам литературы и искусства. В царской ложе появился Борис Николаевич с Наиной Иосифовной. Зал встал. И тогдашний художественный руководитель Большого театра народный артист СССР Владимир Викторович Васильев обратился к Ельцину:

— Вы триумфально пришли и триумфально ушли.

Зал вновь встал. Это было признание. Ему забыли все плохое. Люди отходчивы. Самый талантливый режиссер не сумел бы так искусно покинуть политическую сцену, как это сделал первый президент России, который в последний день XX столетия передал свое кресло в Кремле Владимиру Владимировичу Путину.

Все поразились, как легко Ельцин пережил уход на пенсию. Он лечился, ходил в театры, путешествовал, насколько позволяли силы. Не забывал родной Екатеринбург. Борис Николаевич с удовольствием собирал однокурсников, всякий раз в новом месте. В последний раз повидался со старыми друзьями в мае 2005 года в Кисловодске. Ельцин всем купил билеты и снял виллу, где минеральную воду можно пить, не выходя из номера. Дважды в год — 12 июня и на Новый год — Ельцин собирал на даче в Барвихе всех родственников. Дочери, внуки и внучки часто к нему приезжали.

Поведение Ельцина-пенсионера в первую очередь определялось состоянием здоровья. Через год после ухода в отставку, 1 февраля 2001 года, ему исполнилось семьдесят лет. Домашние хотели отметить юбилей, но на Бориса Николаевича обрушилась очередная инфекция, поднялась температура, и его положили в больницу. Ельцин ушел на пенсию тяжелобольным человеком, каждодневно нуждающимся в медицинской помощи. Вместе с тем не оправдались слухи о том, что ему совсем плохо, что начался распад личности.

Осенью 2001 года он пригласил к себе на дачу своих бывших помощников и референтов. Один из приглашенных рассказывал мне, что боялись ехать, не хотели видеть тень некогда выдающегося человека. Но помощники нашли Ельцина в очень приличной форме (он всех называл по имени-отчеству, знал, кто чем занимается) и были страшно довольны.

«Знаете, я много раз задумывалась над тем, что будет, когда папа оставит пост, как он это перенесет, — говорила Татьяна Дьяченко журналистам. — Многие же писали, что он вообще не может без власти. Когда любой человек уходит на пенсию, он страшный стресс испытывает, а тут… К счастью, папа оказался сильнее. Заметьте, он ведет себя предельно аккуратно и тактично, хотя при его сильном характере, при его темпераменте ему наверняка хотелось бы высказаться по многим вопросам, что-то прокомментировать».

Интересен список гостей, которых приглашал Ельцин. В середине февраля 2000 года у Бориса Николаевича побывал Егор Тимурович Гайдар. В конце февраля многолетний руководитель кремлевского протокола Владимир Николаевич Шевченко позвонил лидеру фракции Союза правых сил Борису Ефимовичу Немцову:

— Борис Николаевич приглашает пообедать.

Немцов нашел бывшего президента в отличной форме:

— Я его давно таким не видел, лет десять.

Гостя угощали борщом и пельменями, поили красным вином. К мужчинам присоединялись Наина Иосифовна и Татьяна. Рассуждая о кадровой политике Путина, Ельцин заметил, что ему необходимо окружать себя не столько преданными людьми, сколько профессиональными. Поддержал предложение избирать членов Совета Федерации: «Не назначать же всех из Кремля!» Бывший президент совершенно определенно высказался и в поддержку свободы слова:

— Я терпел любую критику, а сейчас даже справедливое замечание трудно произнести вслух.

Едва ли слова бывшего президента понравились Путину и его окружению. Борис Немцов рассказал журналистам, что руководители государственных телеканалов получили указание о его встрече с Ельциным ничего не говорить и самого Немцова в эфир не пускать… Еще несколько раз Борис Николаевича высказывал то, что не очень нравилось в Кремле.

Люди, пришедшие к власти, оценивали эпоху Ельцина очень резко, его самого именовали разрушителем государства. А те, кто оказался в оппозиции к нынешней власти, кто считал, что страна пошла не тем путем, продолжали апеллировать к первому президенту — ведь это он привел к власти Путина. Люди демократических убеждений ставили Ельцину в вину войну в Чечне и то, что он отдал власть человеку, который отказался от его наследства.

1 февраля 2006 года его семидесятипятилетие отмечалось в Кремле. В Георгиевском зале был устроен прием для политической элиты страны. Один из гостей рассказывал мне:

— Собрались в основном люди, которые его ненавидели. Каково им было пить за него?

Со стороны судить непросто, но есть ощущение, что Борис Николаевич жил в нереальном мире, считая, что дела в государстве идут все лучше и лучше. Не уверен, что отрезанный и оторвавшийся от реальной жизни человек мог адекватно оценивать происходящее в стране. К тому же очень давно и столь тяжело болевший. Конечно, инфаркт не инсульт, но серьезные поражения сердечно-сосудистой системы не проходят бесследно и для интеллектуальной деятельности. И семья, заботясь о здоровье близкого и дорогого человека, делала все, чтобы он пребывал подальше от забот и тревог страны.

Борис Николаевич Ельцин скончался в понедельник 23 апреля 2007 года в 15 часов 45 минут в Центральной клинической больнице. У него остановилось сердце. Точный диагноз — прогрессирующая сердечно-сосудистая полиорганная недостаточность. Так сказал руководитель медицинского центра управления делами президента. Борису Ельцину шел семьдесят седьмой год.

Борис Николаевич поступил в больницу 16 апреля. Его поместили в первом корпусе, в специальном отделении, которое когда-то и было оборудовано специально для него. В те дни на том же этаже, в соседнем отделении офтальмологии, лежала моя мама — она мучилась с глазами. Когда я зашел ее проведать, она сказала:

— Знаешь, привезли Ельцина. В больнице большая суета.

Думали, что это рядовая госпитализация — ведь в последние годы его часто привозили в ЦКБ. Но на сей раз Борис Николаевич чувствовал себя очень плохо. И он уже не вставал.

По словам Рената Акчурина, который сделал Ельцину операцию на сердце, его пациент после операции, проведенной в 1996 году, чувствовал себя прилично, но сердечная недостаточность с годами прогрессировала. Борис Николаевич каждый день плавал, гулял, перестал ужинать, отказался от сладкого и мучного, похудел, и это пошло ему на пользу. Активный образ жизни после ухода в отставку был для него спасением.

Но в начале 2005 года он перенес тяжелую пневмонию, за которой последовал сепсис. Он не мог дышать, несколько недель был подключен к аппарату искусственного дыхания, но выкарабкался. Врачи признали, что он впервые был на волосок от смерти.

В 2006 году Борис Николаевич отдыхал на острове Сардиния, упал и сломал шейку бедра. Для пожилых людей это очень опасный перелом. Его оперировали, и он некоторое время вынужден был провести в постели, потом начал ходить. Жаловался на боли, поэтому двигался мало, и это было плохо для его больного сердца. Появилась одышка. Золотую свадьбу Борис Николаевич и Наина Иосифовна Ельцины отметили в очень узком кругу.

Погубила его сильная простуда — результат еще одной зарубежной поездки. 25 марта 2007 года он полетел в Иорданию, где несколько дней отдыхал на Мертвом море, потом перебрался в Израиль и осмотрел то место на реке Иордан, где, как считается, был крещен Иисус Христос. Опустил в реку руки, омыл лицо святой водой. 2 апреля вернулся в Москву. Резкая смена климата — серьезное испытание для не очень здорового человека. Для Бориса Николаевича путешествие оказалось роковым.

На сей раз старания врачей не увенчались успехом. В последние три дня его самочувствие резко ухудшилось. В субботу ему стало совсем плохо. А утром в понедельник как будто бы отпустило. Но это было лишь временное облегчение. Его старший телохранитель Анатолий Иванович Кузнецов (он после Коржакова руководил службой охраны президента) зашел в палату, чтобы помочь ему умыться, и у него на глазах Борис Николаевич потерял сознание. Больше он в себя не пришел.

Сердце остановилось. Реанимационная бригада запустила сердце, но вторая остановка оказалась последней. Наина Иосифовна все время находилась рядом. Когда ей сказали, что все усилия медицины оказались бесполезны, она с тоской в голосе произнесла:

— Я никогда не думала, что потеряю самое дорогое — и так быстро.

О смерти Ельцина президентская пресс-служба сообщила ровно через два часа.

Короткое сообщение с пометкой «молния!» появилось в тот понедельник на компьютерной ленте новостей без пятнадцати минут шесть вечера:

«Скончался Ельцин — пресс-служба Кремля».

В эту минуту я находился на радиостанции «Эхо Москвы», куда меня пригласили поделиться «особым мнением» (так называется программа) о главных событиях дня. Программа закончилась ровно без пятнадцати шесть, и с двумя очаровательными девушками, которые только что пристрастно допрашивали меня в прямом эфире, мы вышли в тесный коридор. И тут показалась чья-то взъерошенная голова:

— Бэ-Эн умер!

На «Эхе Москвы» стали переделывать новостной выпуск. Понадобились мнения разных людей. Я оказался под рукой, меня завели в студию. Получилось, что я первый, кто говорит об уходе Бориса Николаевича. Глядя в черный микрофон, я сказал:

— Ушел человек, определявший всю нашу жизнь на протяжении последних полутора десятилетий, и я думаю, настало время воздать ему должное. Несмотря на то что он услышал при своей жизни множество ужасных обвинений, отвратительных оскорблений, он никогда не отвечал на эти обвинения и оскорбления, никогда никого не душил, никогда никому не запрещал говорить. Он ушел из власти, когда захотел это сделать. Его не выталкивали оттуда. Он останется в моей памяти человеком, который был исключительно мужественен, человеком, который выиграл все выборы, в которых участвовал. То есть всякий раз, когда он обращался за мнением к народу, народ его поддерживал. Он ушел человеком, совершившим две ужасные ошибки, но сейчас не время об этом говорить. Он сделал для России значительно больше, чем Россия сказала ему благодарственных слов…

Председателем государственной комиссии по организации похорон первого президента страны Путин назначил руководителя своей администрации Сергея Семеновича Собянина. Он организовал первые государственные похороны в новой России. В последний раз главу государства хоронили в Москве в марте 1985 года, когда скончался председатель президиума Верховного Совета и генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко. По православному канону в последний раз отпевали почившего в бозе императора Александра III в 1894 году. И в послании патриарха Московского и всея Руси Алексия II говорилось:

«Впервые за сто с лишним лет мы прощаемся с главой Государства Российского в храме, прощаемся с молитвой».

Гроб с телом Ельцина доставили в храм Христа Спасителя. Всю ночь семинаристы Сретенской и Николо-Перервинской семинарий читали над ним псалтырь.

Церемония прощания с Ельциным в храме Христа Спасителя началась во вторник, в половине пятого вечера. Гроб стоял в центре зала, почетный караул нес президентский полк. На двух скамейках сидела семья — на первой Наина Иосифовна с дочками и зятьями, на второй внуки.

Выстроилась большая очередь — от набережной. К середине ночи желающих попрощаться было больше всего. К утру поток спал. Цветы раскупали с невероятной скоростью. Попрощаться с Ельциным, по данным милиции, успели двадцать пять тысяч человек. Люди проходили мимо гроба, накрытого российского флагом, кланялись и оставляли цветы. Те, кто побывал в храме Христа Спасителя, отмечали, как много в этом нескончаемом потоке было хороших, открытых и молодых лиц.

В среду в половине первого прекратили пускать в храм. Выставили кордоны из солдат внутренних войск. Появились почетные гости. Ближе к двум часам приехал президент Путин с женой. В храм прибыли все высшие чиновники государства и многочисленные иностранные гости, среди которых выделялись два бывших президента Соединенных Штатов — Джордж Буш-старший и Билл Клинтон.

Отпевание совершил старейший член Святейшего Синода митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий. Патриарх Алексий II отсутствовал, потому что лечился в Швейцарии. Заупокойную литию на Новодевичьем кладбище совершил викарий патриарха архиепископ Истринский Арсений.

Отпевание завершилось около четырех дня. Гроб вынесли и поставили в черный катафалк. С эскортом мотоциклистов его провезли по Волхонке и набережной и доставили в Новодевичий монастырь. Владимир Путин шел за гробом пешком. Здесь гроб переставили на пушечный лафет, который тащил бронетранспортер. Первому президенту были оказаны все воинские почести как бывшему Верховному главнокомандующему.

Место для могилы на Новодевичьем кладбище заранее выбрали дочь президента Татьяна Дьяченко и его зять Валентин Юмашев. Московский мэр Юрий Лужков сказал дочери Ельцина:

— Таня, как ты скажешь, так и будет.

На центральной аллее Новодевичьего кладбища положили новый асфальт, вдоль аллеи высадили цветы, памятники протерли.

Ельцина проводили артиллерийским салютом. Два офицера стали складывать флаг, которым был накрыт гроб, но это получилось у них только со второго раза. Глава президентской администрации Сергей Собянин — на американский манер — передал сложенный флаг Наине Иосифовне.

Очень важные персоны, которые не поехали на кладбище, ждали остальных в Малахитовом зале Кремля, ели бутерброды и пили чай. Поминальный обед, обозначенный в приглашениях как «Траурный прием», прошел в Георгиевском зале Кремля. Многие места за столами пустовали. Официанты разливали «Царскую» водку, угощение показалось более чем скромным — блины, салаты, холодная рыба. Прием не затянулся. Не прошло и часа, как стали расходиться.

А страна три дня говорила о Ельцине. Вдруг не без ностальгии вспомнили эпоху, которую последние годы поминали только недобрым словом. Самого Ельцина считают разрушителем и возлагают на него (как и на Горбачева) ответственность за распад Советского Союза, тяжелый экономический кризис, хаос, политическую неопределенность, коррупцию и власть олигархов. Его эпоху называют десятилетием упущенных возможностей, временем великих надежд и разочарований. Но только ли Ельцин виноват в том, что не сбылись наши чаяния? Это задача не для одного человека. Мы наивно надеялись, что все произойдет как-то само собой, без нашего участия. Что он все сделает за нас один. Не получилось, и тогда Ельцина стали топтать ногами с той же остервенелостью, с какой еще недавно потрясали его портретами на митингах и демонстрациях.

Считать его правление эпохой бесконечных провалов и неудач, понятное дело, крайне выгодно для политических наследников Бориса Николаевича. А тут, после смерти Ельцина, вспомнили о том, что он был выдающейся фигурой, без которой невозможны крутые повороты истории, что он — первый избранный народом глава России. Сколько бы ни кричали об «антинародном режиме», Борис Николаевич — единственный, кто получил мандат народа (причем не единожды!) на свою политику. Более того, он первый, кто добровольно — в отличие от Николая II, Хрущева или Горбачева — оставил свой пост. И он первый глава государства, кто счел своим долгом дважды просить прощения за свои ошибки.

После смерти Ельцина вспомнили, какой была страна, когда он стал президентом, — очереди, пустые полки, забастовки и бунты. Вспомнили, что демократия и либеральные реформы заложили базу для нынешних экономических успехов.

На короткий миг изменилось государственное телевидение: на экраны вернулись его прежние соратники и помощники, которые не только называли Бориса Николаевича выдающимся политиком, чье имя навсегда вошло в историю, но и с тревогой повторяли, что основные достижения его эпохи либо отменены, либо поставлены под сомнение — прежде всего свободы и права человека.

Хочется воскликнуть: о каком месте в истории можно говорить применительно к человеку, которым все недовольны? Но пройдет время, и оценки изменятся. Ведь даже Леонид Ильич Брежнев, который при жизни был только объектом насмешек, персонажем анекдотов, сейчас оценивается иначе и многим кажется олицетворением стабильности, сытой и спокойной жизни.

Ельцин принадлежал к тем, кто делает историю. Он из породы людей, которые неостановимо идут к власти. Для них власть — это, пожалуй, единственное, что приносит удовольствие всегда. Все остальное доставляет лишь кратковременную радость. На наше счастье, Ельцин пришел к власти и оставался у власти с помощью механизма демократии. Нарушив историческую традицию, Борис Николаевич перестал давить на своих подданных и насильно тянуть нас в светлое будущее. Нельзя сказать, что народ ему за это сильно благодарен.


Примечания


1

См. журнал «Международная жизнь», № 6, 2007.

(обратно)

Оглавление

  • От автора
  • Часть первая
  •   Август без президента
  •   Путь комбайнера
  •   Кто привел его к власти?
  •   Соперники и конкуренты
  •   Перестройка
  •   Чернобыль. Дурное предзнаменование
  •   Холодная война закончена
  •   Почему не пошли китайским путем?
  •   Сражения на идеологическом фронте
  •   Казахстан. Молодежь выходит на площадь
  •   Грузия. Саперные лопатки
  •   «Узбекское дело»
  •   Кто развалил страну?
  •   Нагорный Карабах. Первая кровь
  •   Не отпускать Прибалтику!
  •   Накануне развала
  •   Что же тогда праздновали?
  •   Ночь в Беловежской пуще
  •   Раиса и Михаил: «Пока смерть не разлучит нас»
  • Часть вторая
  •   Бойцовский характер
  •   Стремительный взлет
  •   Бунт в Москве
  •   Народный трибун
  •   Во главе России
  •   Президент на танке
  •   Экономические реформы Гайдара
  •   Приватизация по Чубайсу
  •   Осень 1993 года
  •   Как устроилась жизнь в Кремле
  •   Первая чеченская
  •   Выборы-1996
  •   В осажденной крепости
  •   Прощание
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно